Мы никогда не виделись. Именно — никогда. Даже по скайпу ни разу не разговаривали, хотя знакомы два года. Два года переписки в социальных сетях — это можно считать знакомством? (Возможно, в недалеком будущем, людей так будут наказывать, чтобы разлучить, за какие-нибудь незначительные преступления — «два года без права переписки в социальных сетях».) Но к нам слово «разлука», наверное, неприменимо. Как можно говорить о разлуке, если никогда не встречался с человеком? Оказывается, можно.
Те два мирных года ничего не значили, ни к чему не привели. Он — Владимир, коренной киевлянин, сорок шесть лет, бизнесмен, разведен, есть сын. Я — Светлана, всю жизнь, кроме последних нескольких месяцев, прожила в Славянске, сорок три года, предприниматель, формально не разведена, есть дочь. Это было просто очередное занимательное знакомство в Интернете, к которому постепенно охладеваешь, если оно не находит продолжения в жизни. Лично у меня это так и происходит. Так и произошло.
Но 4 августа — прошло уже два месяца, как мы с дочкой сбежали из Славянска — я увидела в его «профиле» фотографию в военной форме. Написала, спросила: может, чем-то нужно помочь? «Я тебя помню, Света», — ответил. Мы снова начали общаться. Володя очень часто звонил ночью: из Курахово, Артемовска, Лисичанска. У него был красивый, сильный голос, голос настоящего солдата. Наши двадцать дней без войны, наполненные разговорами — мне казалось, что в мою пустоту наливают теплую приятную жидкость, каждое слово — как капля. Через сотни километров, из разрушенного войной Донбасса в мирный Киев и обратно летели слова, капали капельки. Так странно: я — дончанка, живу теперь в Киеве, он — киевлянин, воюет на Донбассе... Я стала жить той, военной жизнью, погрузилась в нее с головой, перечисляла на карточку деньги, покупала какие-то мелочи вроде глушителей, в общем, помогала, чем могла.
Володя оказался очень одиноким человеком. Когда уходил на войну, мебель и все вещи из квартиры раздал друзьям, сжег свою старую одежду. Он не видел смысла в своем возвращении, полностью положился на судьбу: вернет она его с войны целым — хорошо, можно начинать жизнь с нуля, не вернет — значит, так тому и быть. Но теперь многое изменилось:
«Скоро конец моим сорока пяти дням, скоро ротация. Хочу, чтобы ты меня встретила». Мы роднились и роднились каждый день и каждую ночь, мы знали друг друга только по фотографиям и голосам, и в этом была вся соль: мы полюбили друг друга, два очень взрослых и очень одиноких человека. «Я уже так хочу в Киев! — говорил он. — Но тут еще нужно заехать в Иловайск, ребятам помочь, да и «боевых» пока не дают... А как я к тебе пустой приеду? Комбат после Иловайска обещал все выдать».
Володя служил в добровольческом батальоне «Донбасс», в роте охраны. В Иловайск их отправили в двадцатых числах августа, точно уже не помню.
В День Независимости он позвонил, я как раз ходила на Крещатик смотреть военный парад:
— Здесь такой парад! Такая техника! — радостно рассказывала ему я. — Так хорошо принимают добровольцев! Тут танки!
— Я понял, — хмуро сказал Володя. — Все танки — на параде. О нас забыли...
— Нет, нет! Никто о вас не забыл! — Я активно возражала, но не была уверена конечно же в слове «никто». А что я могла еще сказать?
— Детские рисунки, помнишь? — спросил Володя. — Те, что ты просила?
— Да. — Я, конечно, помнила. Как-то он спросил, что мне привезти, и я попросила, чтобы на детском рисунке, которые им передают волонтеры, его друзья написали для меня свои позывные.
— Они в рюкзаке остались, в Курахово. Я обязательно их заберу и отдам тебе!
— Спасибо! Чем вы там занимаетесь?
— Воюем. А также спорим о судьбах Украины.
Да, спорить — это они умели и любили! Один говорит по-украински, другой — по-русски, третий — на всех сразу, четвертый — просто говорит, и всякий раз у них доходило до крика, но при этом они оставались настоящими братьями. Так нужно уметь жить. Они были высокомотивированными людьми, которые пошли воевать не за деньги и не за славу, а только потому, что так надо. Каждый воспринял войну как что-то личное и не мог поступить иначе. Успешные бизнесмены, продавшие свое дело, люди с двумя высшими образованиями и имевшие хорошую работу, вернувшиеся из-за границы специально для того, чтобы взять в руки автомат — все это они, добровольцы. И рядом с ними воевали другие ребята: строители, инженеры, учителя, дизайнеры, программисты. Очень светлые парни. Я не знала до августа 2014 года, что в Украине живет так много прекрасных людей, сильных мужчин. Я всегда считала, что Украина — женская страна, нас и в мире знают, в основном, из-за красивых женщин. А до весны этого года я жила вообще если не в другой стране, то в другом измерении. И когда у нас в апреле в Славянске на горсовете сменили украинский флаг на флаг «дэнээр», я подумала: «Ну, и что тут такого? Повисел один флаг, теперь пусть другой повисит!» Я была обеспеченной женщиной, по местным меркам, никогда ни в чем себе не отказывала, была уверена, что мою жизнь и жизнь моей семьи эта смена флага никак не затронет. Люди вокруг, подавляющее большинство, как-то сразу подхватили идею сепаратизма, ходили с георгиевскими ленточками, восторженно кричали: «Майдану — можно, а нам что — нельзя!?» Шли бабушки с внуками на площадь, такие красивые, праздничные. Когда появился первый бэтээр за исполкомом, люди аплодировали, фотографировались с «ополченцами». Потом появились люди с оружием. Но формально мало что изменилось: жизнь шла своим чередом, мы ходили на работу, в кафе, работали школы и детские садики. Да, иногда говорили, что, мол, побили тут нескольких человек, которые требовали вернуть на место украинский флаг, ну так и правильно, а что? Потом в реке нашли депутата Рыбака из Дружковки и еще одного парня — их пытали... Вспоротые животы... Конечно, это стало шоком. Но даже мой хороший друг говорил: «Так это же “Правый сектор!”» Я говорю: «Толя, откуда у нас в Славянске может взяться «Правый сектор»? Где они тут?» — «Нет, — говорил он, — это «Правый сектор!» Наши — не такие!» Высшее образование у человека, добрый, умный... Люди, кто поддерживал Украину, замолчали, поприжались, потому что рядом ходили боевики с оружием, совершенно не из нашего города, не наш донбасский говорок преимущественно зазвучал на улицах.
Все знакомые радостно говорили, что нас присоединят к России. «Мы такие будем богатые! Донбасс кормит Украину! Мы будем жить в тысячу раз лучше, чем украинцы!» Какие-то совершенно фантастические проекты витали в воздухе, необъяснимая ничем эйфория: пенсии станут высокими, не надо будет работать и платить за коммунальные услуги, словом, полная утопия. В голове у людей варилась невероятная каша, я и сама иногда чувствовала, что и мой «котелок» закипает. Да, это был самый настоящий информационный «котел», в котором сварили наши мозги. Помню такой парадоксальный случай: по украинскому телевидению объявили, что нужно перечислять деньги на армию. Я жила в доме, где соседи, в основном — желающие «идти в Россию» бабушки. Тем не менее, все эти бабушки перечислили по пять гривен на нужды украинской армии, я им лично эсэмэс помогала отправлять. Как это объяснить? Не знаю. И в Россию хочется, и солдат украинских жалко, потому что они голодные и без одежды. И я уже перестала делить на черное и белое, совсем потерялась.
«Ополченцы» гоняли по городу на бэтээрах — в балаклавах, молодые, лихие, бравируя автоматами. Один раз я увидела под своим окном людей с хорошим оптическим оружием, в подогнанной форме, такие бравые, сразу видно — профессиональные военные. Они стояли под акациями и смотрели через прицел на дома, на дороги, как бы пристреливаясь.
В конце апреля, когда начались обстрелы, детей практически перестали пускать в школы. Снаряды попадали в дома, появились первые раненые. Я один раз выезжала из города, видела украинскую армию. Удручающее зрелище: плохо одеты, в резиновых тапочках, без палаток, без воды, без еды. По ночам они делали вылазки на блокпосты «ополченцев», отгоняли тех и отбирали воду, лекарства и провизию. Они просто сидели возле каких-то мешков, даже не мешков, а тряпок, в которые они заворачивали землю. А «ополченцы» в это время очень грамотно строили блокпосты: завезли блоки, сделали металлические ежи, уложили мешки с песком, отгородили переходы, мосты, на одном из въездов в город приварили вагон — и больше там никак нельзя было заехать. Потому что Игорь Стрелков знал, что и как нужно делать, он был хорошо подготовлен к такому развитию событий.
Нас ждали война и разруха, и те, кто сохранил возможность трезво оценивать ситуацию, хорошо это понимали. Оказывается, в оккупированном городе деньги очень быстро заканчиваются, еда в оккупированном городе тоже очень быстро заканчивается, хотя я и очень запасливый человек и у меня много чего было припасено. И так у всех, поэтому люди стали по возможности потихонечку выезжать.
Я уехала потому, что попала под артобстрел. Я очень испугалась, потеряла сон и не могла там больше находиться. Я заботилась о пожилых людях, дальних родственниках — покупала еду и носила к ним домой, и когда уже возвращалась, вдруг услышала этот ни с чем несравнимый свистящий звук. Я сразу его идентифицировала, поняла, что это осколки пролетели рядом. Я очень быстро побежала, а дома мне сказали, что в таких случаях нужно падать, закрывать голову руками, прятаться. Я пребывала в шоке: плакала, кричала, не знала, как успокоиться. Потому что это очень страшно: сначала взрыв, потом догоняющий свист осколков...
Второй раз я попала под обстрел... Мы с незнакомой женщиной шли из Поселка, это район у нас такой, и попали под обстрел. Упали под забор и прятались там. Она страшно, ужасно кричала и все спрашивала: «Это по нам?! Это по нам?!» А я гребла землю руками изо всех сил — зарыться хотелось как можно глубже. Пришла домой практически без ногтей, но я не чувствовала боли. Это звуки такие вот, невозможные: взрыв, потом звенят и сыплются осколки стекол, осыпается штукатурка, люди начинают дико кричать. Еще такая ужасная сцена, когда женщину покалечило, разорвало... Я не понимаю, что нас заставило идти туда и смотреть на оторванную ногу, которая лежала посреди дороги. Мы стояли и смотрели, как загипнотизированные, на эту человеческую ногу, которая лежала в луже крови на асфальте, а ведь я не могу даже на укол смотреть, крови боюсь.
После освобождения я не хотела видеть разрушенный город, поэтому пока осталась жить в Киеве, хотя мне все знакомые говорят, что со Славянском все в порядке. Теперь конечно же я туда вернусь. Но мне не нужно сжигать одежду, как Глебу, и раздавать вещи друзьям — за меня все это сделала война.
Я «провоевала» вместе с ним в Иловайске все дни, вплоть до выхода через «коридор». Иногда, когда Володя был занят, трубку брал кто-то из его друзей, и мы перекидывались парой слов. «А моя мама не знает, что я воюю!» — как сейчас слышу мальчишеский звонкий голос Шимы. Вова не любил углубляться в подробности, просто говорил, что ходил на задание, хотя по голосу я всегда чувствовала, что он только что вернулся из боя — уставший голос человека, вынужденного убивать. «Твой мужчина — хороший воин. Сегодня приклады наших автоматов были такие горячие, что их ставили в ведра с водой», — сказал однажды Шева, его самый близкий товарищ.
Начиная с 25-го, каждые два часа Володя скидывал мне эсэмэс: «Я живой». В эти дни мы, близкие и родственники бойцов, окруженных в Иловайске, ходили к Генеральному штабу на Воздухофлотский проспект, устраивать пикеты и требовали послать помощь. Нам обещали. Мы верили.
28 августа, в шесть часов вечера, Вова написал: «Не плачь, нам дают «зеленый» коридор».
Я все равно плакала.
«Скоро мы увидимся, я тебя люблю!»
Мое сердце разрывалось.
Поздно вечером я услышала по телевизору обращение Путина к боевикам: мол, пропустите украинских военных, дайте им «коридор», и я поняла, что ничего хорошего не будет. Разве обращался бы президент ядерной державы к террористам публично с такой просьбой? Он просто хотел снять с себя ответственность за предстоящее массовое убийство, вот и все.
Утром я зашла в магазин и купила себе наручные часы, давно хотела. Уже потом я узнала, что часы — это к разлуке.
Вечером бойцы «Донбасса» выходили по телефону из Красносельского в прямой эфир в программе Савика Шустера. Колонну разбили, расстреляли, уничтожили, сожгли. Кто смог спастись, кому повезло — ушел полями, много бойцов закрепилось в селе Красносельском, отбиваясь от россиян. Это был звонок словно с иной планеты: ты сидишь, пьешь чай с печеньем около телевизора, а там, на востоке твоей же страны, совсем рядом, солдаты чужой армии сейчас уничтожают твоих родных и близких. И никто не в силах их защитить. Никто.
Мне никогда не забыть свое бессилие перед судьбой.
Я столько плакала, что душа моя должна была выйти из меня вместе со слезами. Я знала, что он, мой любимый, мой дорогой человек, ехал ко мне, возвращается ко мне, я знала, что мы будем счастливы вместе.
Многие погибли, многих оставили в плену, много бойцов пропало без вести. И только о раненых, которых через пару дней передали Красному Кресту, и тех, кто вышел с боем, родственники знали наверняка, что с ними все в порядке.
Поэтому долго не было никакой ясности, что случилось с Володей, и из омута отчаяния иногда появлялась надежда. Ром, которому взрывом оторвало пальцы на руке, и он вышел из плена через несколько дней, уверял, что видел своими глазами, как Вову вели и тот вроде бы орал: «Слава Украине!», — а Ром его успокаивал: «Не ори, ты же в плену!» «Да я в двадцати метрах от него стоял, он еще в тельняшке был. Володя не погиб, он жив!» — уверял Ром. «Владимира вывезли в Россию, в Ростов-на-Дону, его видели наши товарищи», — говорили кому-то мимоходом волонтеры, которых невозможно было нигде найти, чтобы подтвердить их слова. И все равно: таким свидетельствам трудно не верить, им хотелось не верить, очень хотелось!
Ребята привезли вещи погибших и пропавших без вести бойцов-киевлян в Киев. Сапер попросил: «Посмотри, там, в рюкзаке должен лежать рисунок для тебя». Рюкзак отдали маме. Рисунок неизвестного восьмилетнего мальчишки из винницкой школы с позывными, которые написали на нем друзья Володи, я храню, как самую дорогую картину в мире. Три месяца я практически не выходила из дома: лежала, тряслась, словно в лихорадке, укрывшись пледом, неотрывно смотрела новости, без конца разговаривала с друзьями Володи, узнавала новые подробности боя, пытаясь найти зацепки на спасение, на чудо.
В конце января его сын сдал кровь на ДНК. Изрешеченное осколками тело Володи перезахоронили 13 июня 2015 года в Киеве. Я заплакала только тогда, когда зазвучал гимн Украины. Из тех ребят, кто ехал с ним в бронированном «камазе», мало кто выжил.
После двухнедельного сидения в окопе под постоянными обстрелами «градов» все вокруг интересно: и тихое прохладное утро с легкой влажной дымкой на полях, и лица сонных товарищей, и все случайные и не случайные слова, сказанные и просто мелькнувшие во взглядах или в хмурых полуулыбках. Гром сидел возле заднего борта. Он слегка приподнимался и вертел светловолосой головой, рассматривая окрестности — они ехали по «дороге жизни» через Грабское, где целый месяц мужественно держал оборону 40-й тербат. Смотреть тут особо не на что — поля, посадки, обезлюдевшее село, иногда на обочине встречалась сожженная ржавеющая техника. Чертовски болела спина — два дня назад он неудачно прыгнул и упал на магазины от «ак», очень неприятный ушиб, и теперь ходил, опираясь на автомат, как на палку, пришлось даже снять бронежилет.
В кузове бронированного «камаза», груженного под завязку боекомплектом, вместе с Громом едут товарищи по батальону — Велл, Шима, Бусил, Эфенди, Кавказ, Стафф, Хорст, Руха, Контра, всего человек двадцать, не меньше. За рулем — Лысый, рядом — ротный с позывным ВДВ и Монах. Настроение бодрое — они наконец-то покидают этот свой маленький сталинградик, — и в то же время тревожное — нет никакой уверенности в том, что все пройдет хорошо. Даже командиры батальонов толком не знают, о чем там договорились и как они будут выходить.
Под Многопольем толпилось много армейцев и техники, формирующихся в колонны. Машины и танки становились не в боевом порядке, а одна за одной, и бойцы, наблюдая такую картину, почти расслабились: значит, стрельбы не будет. Подъезжали машины и автобусы добровольческих батальонов — «Днепр-1», «Свитязь», «Миротворец», «Херсон», — суетились, заезжали на обочины, пытаясь разобраться, кто пойдет в какой колонне, кто за кем. Яцек вроде бы сказал, что одна колонна — «Донбасс», 40-й тербат, 39-й тербат, армейцы — должна идти на юг, а вторая — «Миротворец», «Днепр-1», «Херсон», «Свитязь» и часть армейцев — на запад. Пункт встречи — село Комсомольское, которое полностью контролируется украинской армией. Колонны должны вести полковник Грачев и лично командующий «Сектором Б» генерал Хомчак. Но так ли это на самом деле, никто не знал. Говорили, что ведутся переговоры с россиянами, что ничего до сих пор не ясно, и сидеть вот так, в грузовике, в ожидании неизвестно чего — хуже не придумаешь занятия.
— Чего стоим, давайте ехать уже! — ворчали недовольно сонные бойцы. — Если что, прорвемся, триста стволов у нас в батальоне минимум, все посадки выкосим!
Словно подслушав просьбу, по колонне из-за лесополос заработали минометы. Мины падали далеко от дороги, постепенно подбираясь поближе.
— Э, да нас подгоняют! С чего бы это, мужики?
Наконец колонны двинулись. Через несколько минут к свисту минометных мин добавилось нечастое цоканье пуль о кузов, но за бронированным бортом Гром чувствовал себя неуязвимым.
— Да какого хрена? Обещали же, что стрелять не будут!
— Не отвечать! Не отвечать! — кричала рация. — Это провокация!
Филин, который командовал батальоном в Иловайске, из эфира исчез, по крайней мере, на запросы генерала Хомчака он не отвечал. Куда он делся, почему пропала связь, никто сказать не мог, и командование на себя на ходу принял Тур, командир одной из рот. Он вместе с несколькими бойцами — Восьмым, Ахимом и другими — ехал на пожарной машине, взятой «напрокат» в пожарной части Иловайска.
Стрельба нарастала. Гром слышал взрывы, работала артиллерия и, возможно, танки. Бойцы сидели в «камазе» за высокими бортами, как в коробке, не зная, что происходит впереди и сзади, — рация молчала, команд не поступало, и им оставалось только ехать и надеяться на удачу. На скорости под обстрелом колонна начала распадаться, некоторые машины спешили по обочине обогнать соседей, не успевали совершить маневр и мешали проехать другим. Грузовик, в котором ехал Гром, вдруг резко сбросил скорость, ушел в сторону и остановился. Бойцы вскочили на ноги, застучали прикладами по крыше кабины:
— Почему стоим?!
— Лысого убили! — закричал из кабины Монах, которого ранило в ногу. — Надо, чтобы кто-то сел за руль!
Бойцы в кузове переглянулись. Тяжелым грузовиком, да еще груженным боекомплектом и людьми, нужно уметь управлять, это не «жигули» и даже не джип. Да и перелезть из бронированного кузова в незащищенную кабину — больший риск трудно себе и представить. Согласился Руха. Вместе с ним из кузова выпрыгнули еще несколько человек и побежали в поле.
— Эй, куда вы?
— Нельзя в машине оставаться, подорвут!
Если бы в тот момент Гром знал, насколько эти бойцы правы, он бы выскочил и побежал вслед за ними. Но тогда ему казалось, что бронированный борт «камаза» защитит его от всех неприятностей. Тут же по ожившей рации поступила команда идти на прорыв, Руха развернул грузовик, и грузовик на полной скорости полетел напрямик по полю бахчи. Подлетая вверх и держась за больную спину, Гром видел, как вместе с бойцами подлетают от бешеной тряски чуть ли не на полметра гранаты и мины, и понимал, что, в общем-то, не понадобится даже прямого попадания — боекомплект может сдетонировать в любую секунду. Он видел рассыпанные по полю, как в кино, подбитые и горящие машины с табличками «Донбасс», бегущих и падающих людей, пламя бьющих по ним стволов из кукурузы и лесопосадок.
Бойцы с грузовика стали понемногу отстреливаться. Бусил, этот самый хладнокровный в мире человек, пытаясь оценить ситуацию, вылез на крышу кабины.
— Что там? Что?!
— Танк! — заорал Бусил и скатился вниз.
И тут же взрыв разорвал кабину «камаза», а через несколько секунд бронированный кузов сотряс второй мощный удар, и Гром увидел, как на него, словно бумага, сгибается расплавленная броня борта. И ослепительная вспышка. Гром очнулся через мгновение, заваленный телами товарищей. Его забрызгало кровью и мозгами, свой автомат, не вставая, он вытащил из кровавого месива, в которое превратилось чье-то тело, — автомат заклинило, и боец отбросил его в сторону, как ненужную железку. Страха Гром не чувствовал, он даже не молился, настолько происходящее вокруг казалось нереальным. Перед глазами стоял его тренер — уже пожилой человек с редкими седыми волосами, щуплый на вид интеллигент в очках в своей фирменной белой кепке. «Никаких эмоций, выключи эмоции!» — вспомнил Гром его самую главную установку перед соревнованиями. Как во сне, он смотрел на тела горящих, разбросанных взрывом по кузову товарищей. Он не мог разобрать, кто из них ранен, а кто уже убит, но он хорошо видел, как огонь подбирается к ящикам с боекомплектом, слышал, как хлопают патроны, видел, как Стафф прыгает через борт. Гром тоже прыгнул. Ему казалось, что он все делает медленно, очень медленно, и что у врага и у огня есть тысяча мгновений, чтобы его убить. Рядом, протягивая к борту руку, приподнимался боец, но Гром прыгнул вниз, понимая, что уже не в силах никому помочь. Он успел отбежать от грузовика всего на несколько метров, как прозвучал мощный взрыв. Гром закрыл голову руками и только чувствовал, как на него сверху падает что-то мягкое и отвратительно пахнущее — куски горелого человеческого мяса. Вместе со Стаффом они залегли посреди поля, и Грома спасло только то, что он оказался без бронежилета и вжимался в землю что есть сил, а может, и что-то другое, этого никто не знает. По ним работал пулемет, расположенный на чердаке одного из домов всего в пятидесяти метрах, свистело со всех сторон, трава осыпалась, как под хорошей косой. Вдруг пулемет поперхнулся и замолк. Гром приподнял голову и увидел, как в село забегают бойцы — он узнал своих. На полной скорости на околицу въехала пожарка Тура — и Гром услышал, как выстрелил, кажется, танк.
Плотность боя как-то сразу резко стихла, очевидно, украинцы накрыли в селе сразу несколько огневых точек.
— Помогите! Помогите! — он услышал слабый крик о помощи.
Гром приподнялся и увидел Яра, батальонного медика, вскочил и не мешкая побежал к нему. Раненым оказался Бейл, местный парнишка из Макеевки. Его посекло осколками, лицо стало белым как мел, и Яр быстро и умело накладывал жгуты на конечности, чтобы избежать кровопотери.
— Вы только родителям ничего не говорите, — стонал Бейл.
Его родители были отъявленными сепаратистами, а он в пику им ушел воевать за Украину. «Потому что Родина». Гром кивнул:
— Все хорошо, Бейл, все нормально! Ты сам им скоро все скажешь! Стафф, — окликнул он товарища, оставшегося лежать в траве. — Стафф! Ста-афф!
Со стороны села валил черный дым. Гроза и Яр подхватили Бейла и потащили к хатам.
Машину медиков сожгли «градами» еще в первые дни, но Филин не забивал себе голову мелочами, просто приказал им найти места в машинах, и все. Дрын, Мурка, Ветерок, Яр поместились в «фольксвагене» вместе с «Днепром-1». Мэри, Михей, Терапевт нашли себе места на «урале», который пошел во второй колонне. Приказали отключить телефоны и вытащить батарейки.
— Можно к вам в машину? — в отрытые двери заглядывало знакомое лицо.
«Так это же Парасюк с Майдана! — узнала бойца Мурка. — Вот так встреча!» Заходи!
Начали свистеть мины, и колонна, как огромная нетрезвая змея, нервно покачиваясь из стороны в сторону, пришла в движение. Мурка примостилась на табуретке и выглядывала в окно — они проезжали мимо окопов и многочисленной техники без опознавательных знаков. Солдаты стояли, улыбались и даже приветливо махали руками.
— Россияне, — сказал Парасюк. — Сразу видно по выправке и технике, что не бандиты, а регулярная армия.
Мурка уже мысленно заходила в свою одесскую квартиру и обнимала сына:
— Так, братцы, предлагаю план: приезжаем сегодня в Курахово и напиваемся по полной программе! — В машине радостно затопали ногами. — А потом — по домам, мне первого сентября ребенка в школу отправлять. Так что максимум 30 августа я должна вернуться в Одессу!
И тут же, как по команде, пули бешено зацокотали по обшивке, послышались выстрелы крупнокалиберной артиллерии и крики людей — по звукам можно было определить, что по колонне били залпами сразу же из нескольких десятков стволов. В салоне автобуса все попадали на пол, но обшивка не выдерживала шквального огня — осколки вошли в ноги Дрыну, в спину и обе руки ранило Нестора. Перевязывая бойца, из шеи которого струилась кровь, Мурка краем глаза видела в окне горящие машины и автобусы, бегущих и падающих бойцов. На дороге стояла свинцовая стена, проскочить которую было нереально. Душа Мурки холодела и уходила в пятки, но, оказывая помощь раненым, она не успевала впадать в панику. Сзади, в поле, из которого они только что выскочили, столбом валил черный дым, сквозь который вверх прорывалось яркое пламя — это горела техника.
Водитель выжимал из автобуса все что мог, и они обогнали джип, обогнули стоявший посреди дороги сгоревший автобус, и, кажется, уже вырвались из сектора обстрела, как сразу же попали под новый мощный залп — их ждали и здесь тоже, еще одно кольцо. Б-бабах! — сильный удар в борт сотряс автобус, и тут же Мурка ощутила, как ей в бок что-то тупо и очень больно стукнуло, как будто гантелей. «Если голова работает, значит, жива», — подумала и почувствовала, как ее поднимает и кружит. «Надо понять, куда я ранена, — лихорадочно думала Мурка, — и попробовать перевязаться».
Водитель дал руль резко в сторону, пытаясь уйти от пуль и гранат, и протянул еще метров сто, может быть, двести и заглох у холма. Как горошины, медики и бойцы выкатились на землю. Дрын бросился перевязывать истекающего кровью Нестора. На секунду оторвавшись от работы, он с удивлением отметил, как быстро герой Майдана Парасюк драпает в посадку.
Мурку из автобуса вытащил Ветерок, из руки у него текла кровь. Медсестра совершенно не ощущала боли:
— Где Дрын? Где остальные? — спросила она.
— Дрын работает, водитель погиб, — ответил Ветерок, укладывая ее в посадке для перевязки.
— Слушай, Ветерок, брось меня, а? Уходи.
— Не, не брошу, вместе выйдем, — не согласился санитар.
— Ну, тогда давай, пошли!
Он схватил ее под руки и потащил, волоча по земле, а Мурка, помогая, стала отталкиваться ногами. Они не прошли так и нескольких десятков метров, как рядом разорвалась мина, и осколки впились в ногу медсестры.
— Блин, Ветерок, теперь у меня и ноги нет! — охнула она.
Ветерок наспех осмотрел ногу и сообщил, что, кажется, кость не перебита.
— Хорошо. Это хорошо, — выдохнула Мурка, и тут ей стало трудно дышать, будто бы в легком шилом проткнули дырку, будто бы легкое — это надувная игрушка, из которой ме-еедленно выходит воздух.
Как из-под земли, рядом вдруг появились чужие солдаты. Что они чужие, Мурка поняла сразу, с первого взгляда, хотя никаких знаков различия они не имели. Но что-то в них было вражеское, точнее, все в них было вражеское: взгляды, слова, манера говорить, лица. Среди чужих солдат она заметила раненых и, не дожидаясь «руки вверх!», спросила:
— Разреши взять лекарства в автобусе, у меня там два чемодана. Мы вашим тоже поможем.
В поле уже не так сильно стреляли, и санитары сбегали за лекарствами — сначала перевязали россиян, а потом своих. Мурка подсказывала, чем и кого колоть, и слушала, о чем говорят враги. Враги вели себя странно:
— Кто-нибудь есть из Херсона тут? — живо интересовался молодой старший лейтенант. — А то у меня жена оттуда, я могу ей позвонить, она с вашими родными свяжется!
Это звучало так нелепо и так дико: три минуты назад он убил бог знает сколько их товарищей, а теперь заботится о том, чтобы сообщить их родным условно хорошие новости.
Пленных отвезли в поле. Там, предварительно обыскав и отобрав телефон, Мурку отделили и оставили в яме, остальных увели. Оставшись одна, она быстро достала свой второй телефон и набрала номер журналиста Макса Левина. Она прокричала, чтобы он передал командованию, что они в плену. Прежде чем ее хитрость разгадали и отобрали трубку, она успела позвонить еще и сестре и сообщить, что ранена и что той нужно обязательно купить для ее сына ранец для учебников. Потом, держа в руке обрывок разговора с сестрой как единственную нить, которая связывает ее с прежней жизнью, Мурка почувствовала, как досада и горечь разливаются по телу. Она готова была терпеть боль — раны рано или поздно заживут, но никак не могла смириться с фактом, что ее не будет рядом, когда сын пойдет в школу.
Грэг сидел в автобусе в препаскудном настроении. Последние несколько суток в Иловайске их накрывали «градами» и прочими артиллеристскими «осадками» так, что они не могли поднять головы. Сразу же после Дня Независимости в небе зажужжали беспилотники, и точность и кучность обстрелов возросла, одновременно пропала связь, и он уже дня четыре не говорил нормально ни с женой, ни с мамой. Грэг хотел, чтобы батальон уже наконец выехал, вышел из этого проклятого места, чтобы выспаться и нормально поесть, передохнуть от постоянных обстрелов — даже сейчас неподалеку посвистывали и взрывались мины. Пребывать в состоянии ежесекундного напряжения, в опасности быть убитым или раненым — не лучший психологический фон для кого угодно. Грэг думал, что его первое боевое крещение, их первое боевое крещение получилось очень сложным, а для некоторых бойцов-новичков и вовсе летальным, но теперь уже ничего не отмотать обратно, он уже прыгнул в эту водичку, и при всех негараздах он доплавает в ней до победного. Он принял это решение для себя однозначно. Здесь он пощупал руками, а не в словесных баталиях с отцом, что такое «поколение» и «страна», проверил себя и лучше узнал тех парней, которые находятся рядом, и теперь самое время довести начатое дело до конца. Нужно только выбраться отсюда.
Рядом, такие же хмурые и не выспавшиеся, лениво переругиваясь по пустякам, сидели бойцы «Днепра-1» и «Свитязя». К Грэгу подсел пилот машины, в которой он несколько дней крутил баранку в Иловайске.
— Как я устал от всего, — вздохнул пилот и посмотрел на Грэга грустными глазами.
— Я тоже, — сказал Грэг.
Вот и весь разговор.
Из рации слышались обрывки переговоров, из которых сложить целостную картину представлялось малореальным. Грэг понимал только одно: захваченных в плен российских десантников генерал Хомчак хочет обменять на беспрепятственный выход из «котла». «Да плевали, — думал Грэг, — россияне на своих десантников. Им проще вместе с нами их расстрелять, чем разговоры разговаривать. Бабы еще нарожают! Кажется, маршал Жуков так говорил?» — Грэг увлекался литературой о Второй мировой войне, много читал, в том числе, и английских/американских авторов, и сожалел, что не знает немецкого. Ему нравился скрупулезный подход и емкий стиль изложения англосаксонских историков, с их умением работать с источниками и отсутствием идеологических стереотипов, в отличие от крепкой, но засоренной штампами советской школы.
— Вперед! — заорала рация, прервав приятные мысли о книгах, которые ждали его дома на полках. — Вперед!
Колонна двинулась с места. До села Граничное добрались без приключений — по ним продолжали стрелять минометы, но из рации по-прежнему приказывали на провокации не отвечать и продолжать движение, и бойцы, находившиеся в неимоверном напряжении, только стискивали в руках автоматы. На возвышенности Грэг заметил маленькие фигурки в касках, которые копошились у минометов. В подтверждение он увидел облачко дыма и через несколько секунд услышал взрыв.
— Твою мать!.. — выругался водитель. — Автобус дальше не идет!
Бойцы вскочили на ноги, держа оружие наготове и ожидая команды.
— На выход! Прыгайте на броню!
Несколько бээмпэ шли рядом, и бойцы, кто успел, залезли и легли сверху на броню, держась друг за друга. Обстрел усилился — валили уже не только из минометов и стрелкового оружия, а, кажется, из всего оружия, что стоит на вооружении российской армии. Машина рванула напрямую через поле, и бойцов подбрасывало до небес, из выхлопной трубы валил едкий черный дым, забивая носоглотку и не давая дышать. Грэг лежал посредине, его держали — или за него держались — Серега Волынь, Макс и Юрка. Колонна в классическом понимании уже перестала существовать — постоянно менялось направление движения, техника шла в произвольном порядке, снаряды попадали то в автобусы, то в легковушки, и они останавливались, заволакивались черным дымом. Оттуда выскакивали или выпадали люди, на которых горела одежда, они дико кричали и падали на землю, но большинство так и оставались сидеть, как в том серебристом «шевроле-авео» под мостом, уткнувшись головами в разбитые стекла, в пылающих автобусах. За селом Чумаково, без потерь проскочив обстрел, который велся из-за озера с правой стороны, они высочили прямо на посадку, из которой торчали дула танков и пушек. Не сговариваясь, Грэг с товарищами скатились с бээмпэ и заняли круговую оборону, так же поступали и другие бойцы.
— Все на броню! Отставить бой! — закричала рация. — На броню! Быстро, быстро!
Через семьсот метров колонна снова попала в западню — стреляли и спереди, и сзади, из той самой посадки, которую они только что проехали. Такого интенсивного шквального огня Грэг за свою короткую солдатскую биографию еще не видел, но им снова каким-то чудом удалось без потерь проскочить через самое пекло.
— Прорвемся, Макс! — закричал он, обрадованный удачным маневром.
— Да куда мы, на хрен, денемся!
«Ааааа!» — Грэг почувствовал ошеломительную боль в районе колена и вновь услышал крик: «Ааааа!!!» — но с удивлением обнаружил, что кричит не он. Только что Юрка лежал на броне рядом, но теперь вместо него Грэг обнаружил месиво из мяса, крови и костей. Это месиво дергалось и дико кричало, моля о помощи. Бэха резко остановилась, и бойцы по инерции скатились вниз. Превозмогая боль в ноге, он подполз к товарищу — тот умирал в ужасных страданиях, единственное, чем мог бы помочь ему Грэг, — это пристрелить, но он не решился.
— Макс, Макс! — орал рядом Волынь, пытаясь найти товарища, который спрыгнул с бэхи влево, но вокруг они слышали только цокотанье пуль о броню и выстрелы тяжелой артиллерии. Из подбитой и горящей бэхи быстро эвакуировался экипаж. Внутри кто-то ужасно хрипел и кашлял, но танкисты, не мешкая, сбрасывая на ходу с себя лишнее — магазины, бронники, шлемы, — рванули к посадке, очевидно, их товарищ уже не нуждался в помощи. Грэг, скрипя от боли зубами, пополз, подбирая раненую ногу, за ними. Он полз и вслед за танкистами выбрасывал все свои шесть магазинов, которые без автомата ему точно не нужны; рацию, по которой он успел доложить, что бэха подбита, а он ранен; что-то еще, он уже не помнил, что срывал с себя и отбрасывал в кусты. При себе Грэг оставил только гранату — так, на всякий случай. В посадке он сразу же стянул берц и осмотрел ногу — вместо пальцев он увидел маленькие обуглившиеся головешки — ступню пожгло коммулятивной струей, голень до самого колена посекло осколками и стружкой брони. Он заглянул в ранец, где хранил медикаменты, и с огромным разочарованием обнаружил, что кроме одного обычного бинта, там ничего нет — очевидно, и хороший израильский бинт, и ножницы, и жгут, и перекись, словом, все, что он так бережно хранил, он потерял в бою. Как он мог проморгать, что ранец расстегнулся?
— Дайте кто-нибудь футболку, — попросил Грэг.
Волынь лежал неподалеку, метрах в пяти, держась за ногу, и тихо стонал.
— Эй, — окликнул Грэг армейца их бэхи, — тебя как зовут?
— Вася, — отозвался танкист.
— Вася, подтащи-ка меня к нему. — Грэг показал на корчащегося от боли товарища.
Танкисты из бэхи сразу же ушли дальше по лесополосе, сказали, что за помощью, но Грэг на такое чудо не рассчитывал. Он разорвал футболку на бинты и перевязал себя и Волынь и дал товарищу одну таблетку обезболивающего из своих неприкосновенных запасов — у него последнюю неделю сильно болели зубы, только ими и спасался, — снял каску и «броник» и лег рядом. Через мгновение Волынь вскочил на ноги с криком: «Я горю! Я весь горю!» — и начал сбивать с себя руками кажущееся ему в горячке пламя. Остановившись на минутку, он посмотрел безумными глазами на Грэга и сказал: «Брат, ты ранен! Тебе нужна помощь! Я сейчас!» — и, хватаясь за деревья, удивительно быстро побрел по посадке.
— Стой, стой! Ты, идиот! У тебя нога перебита! — орал ему в спину Грэг, но Волынь, находясь под воздействием болевого шока и обезболивающего одновременно, ничего не чувствовал и не воспринимал.
Грэг остался один. После обезболивающего стало намного легче — просто ничего не чувствуешь, и все, так хорошо. Он слышал звуки боя, гулкие раскаты артиллерии — их колонна, очевидно, разбита, очень много бойцов погибло, и что делать дальше, как выбираться отсюда, он себе даже не представлял. Карман завибрировал, и он радостно достал телефон — не может быть, появилась связь! Набрал заместителя комбата, но тот не брал трубку, зато через пару минут ответил на эсэмэс: «Выходи на дорогу, сдавайся в плен. Мы тебя поменяем. Ничего не бойся».
Что оставалось делать? Из всего предложенного Грэг мог реализовать только «ничего не бойся». Страха он не ощущал. Шквальный обстрел, ранение и гибель товарищей произвели на него ошеломляющее впечатление, ему казалось, что такого в жизни не бывает, что это — дурной сон, и одновременно он понимал, что все произошедшее — жестокая реальность, настоящая цена которой еще неизвестна. Да и легко сказать — выходи на дорогу!
До дороги он дополз. Нашел дерево с низко растущими ветками, и долго ломал одну для костыля. Иногда Грэг посматривал на почерневшую кровящую ногу, не узнавая в ней своей плоти. Если бы не новый американский берц с пластиковой усиленной подошвой, пожалуй, сгорело бы половина ступни. Повезло. Несколько километров до села Горбатенково он прошел за четыре часа, никого так и не встретив. Уже на околице увидел, как навстречу идет военный с палкой, и подумал, что вот наконец сейчас его или пристрелят, или возьмут в плен. Оказалось, что это тот самый танкист Вася шел за водой — ему пробило голову, а напарнику оторвало пятку, и тот ждал его в кустах неподалеку.
— Братишка, — сказал танкист, — я ничего не обещаю. Я вернусь за тобой через полтора часа, а если не вернусь, значит, уходи. Лады?
Грэг завалился в большой виноградник и прождал танкиста ровно один час и сорок минут, после чего зашел в ближайший двор, где нашел целлофановый пакет и, чтобы рана не оставляла кровавый след, одел себе на ногу. Здесь же подобрал несколько яблок и сразу же их съел. Приятный кислый вкус слегка взбодрил, но рана снова начинала болеть и очень кровила. Рассчитывать на то, что ему помогут в селе, Грэг не стал. Он взял старый велосипед вместо палки, чтобы опираться на него при ходьбе, и пошел — одна нога в ботинке, вторая — босая и черная, в целлофановом пакете. Наверное, со стороны он напоминал сумасшедшего не меньше, чем убежавший неизвестно куда и сбрасывающий с себя на ходу одежду, Волынь.
Через пару километров Грэг наткнулся на окопы, из которых их, очевидно, и расстреливали россияне. Пахло гарью и дымом, порохом и бензином. Он покопался в брошенных вещах, нашел кепку российского солдата и остатки сухпайка. Кепку он выбросил, а остатки тут же съел. Немного отдохнув и осмотревшись, Грэг обнаружил, что сидит совсем недалеко от того места, где подбили их бэху. Он доковылял туда с огромным трудом. Картина, которая предстала перед ним, была ужасна: разбитые и сгоревшие машины, семь или восемь обгоревших трупов бойцов, кажется, из «Миротворца» и его батальона, невыносимо терпкий запах сгоревшего мяса. В машине Бруса — парня, с которым он сдружился в последние дни в Иловайске, веселого человека с гранатометом, любившего жизнь во всех ее проявлениях, он нашел карту. Все вокруг выгорело дотла, но рядом с одной из машин, возможно, в ней ехали медики, Грэг увидел чудом уцелевший коричневый чемоданчик с медикаментами, в котором оказались и перекись, и бинты. Обработав рану и перебинтовавшись, он сел рядом с разбитой техникой на обочине и развернул карту. Добираться до Комсомольского от этого места оказалось очень далеко. Нет, он не дойдет, упадет без сознания от потери крови где-то в посадке, а там...
Но все эти размышления уже не имели смысла — по дороге прямо на него ехали два танка и три бээмпэ без опознавательных знаков, на одной из них торчала большая командная выдвижная антенна. Бэха остановилась, и из люка показалась голова в шлеме:
— Есть живые? — равнодушно спросила голова.
Грэг ответил, что да, пока что есть, и нажал на звоночек — тот без настроения глухо дзенькнул. «Главное — выжить любой ценой и вернуться в строй. Мертвый солдат стране не нужен», — подумал он и с большим трудом, чувствуя, что теряет сознание, встал, опираясь на велосипед.
Из бойцов, которые ехали в машинах минометного взвода «Донбасса», сразу погибли пятеро: трое минометчиков и двое снайперов, которых подсадили в Многополье. Даже если они бы и захотели, то забрать погибших не смогли — через несколько секунд начал взрываться боекомплект, и машина, и люди разлетелись на мелкие части. Бодрый и Антон успели разве что подобрать на обочинах дороги нескольких раненых, которым медики уже в Красносельском оказали первую помощь.
— Все будет хорошо! Не кричи, сделаем обезболивающее, — уговаривала тяжелых Алина.
Она вместе с Кошкой и Яром работала, не разгибая спины, — раненых было очень много, но еще везли и несли новых.
Ближе к вечеру, после ожесточенного боя с танками и неудачных переговоров с россиянами — те требовали безоговорочной сдачи в плен, правда, обещая статус военнопленных и никаких «дэнээров», — стало понятно, что помощь со стороны украинской армии не придет. Посовещавшись, все десять минометчиков приняли решение выходить из окружения с оружием в руках. Почему они так решили, почему не остались с остальными ждать сдачи в плен, трудно сказать. Вероятно, так Гайдук, Бодрый, Антон и другие бойцы взвода понимали войну.
— Идем налегке, только боекомплект.
Небольшой отряд пробрался между хатами — их в Красносельском не больше восьми — к окраине. Бойцы, которые решили остаться, поделились картой местности и пожелали удачи. Разбившись на три группы, они решили двигаться туда, где их наверняка ждут меньше всего — в северном направлении. Первыми в ярок спустились Гайдук, Лесник и Антон, за ними двинулись Бодрый и Бородавка, следующая пятерка — Любомир, Антиквар и другие — пошла другим путем.
Группу вел Бодрый, бывший пограничник, который хорошо ориентировался на местности. Помогал искать дорогу и артиллеристский джипиэс-навигатор «Гарнир», который они прихватили с собой. Шли осторожно, балками, делая привалы в посадках, обходя блокпосты. Когда пересекли шоссе, то сразу вышли к железнодорожным путям между Кутейниково и Иловайском. Впереди мигало огоньками село Бондаревское, и Бодрый предложил его не обходить, а снять знаки отличия и пройти открыто, якобы — патруль, но неизвестно чей. Хитрость сработала, никто из местных жителей не отреагировал на группу вооруженных людей, очевидно, привычно приняв их за россиян или сепаратистов. Эту холодную, пробирающую до самых внутренностей, ночь после долгого тяжелого перехода минометчики провели на ставках около села Металлист. Самым предусмотрительным человеком оказался, естественно, Бодрый, который захватил с собой рюкзак с теплыми вещами. Как он смог его сохранить в мясорубке под Красносельским, как не поленился взять с собой? «Опыт, братцы, — просто опыт, и ничего больше! — отвечал Бодрый. — Граница приучила ко всему!»
Как только начало светать, двинулись по направлению к Кутейниково. Чувство опасности было приглушено усталостью, видимо, поэтому они решили идти по окраине города, внаглую — через переезд мимо дороги и придорожного кафе, а потом шли вдоль железнодорожной ветки, где поля чередовались с лесополосами, в которых можно отдыхать. Вода заканчивалась, еды оставалось совсем немного, поэтому, сделав привал около села, решили пополнить запасы.
— Давайте я схожу, — вызвался Лесник. — Посмотрю, что там, воды куплю.
— Почему именно ты?
— Я же белорус! Начну говорить — местные подумают, что москаль! — бойцы рассмеялись, но это была правда — акцент выдавал в Леснике явно не жителя Украины.
Пока ждали Лесника, дважды проехал туда и обратно велосипедист, и бойцы отошли в лесополосу еще глубже, где ждали и слушали, как несколько часов гудит на дорогах российская военная техника.
— Это же сколько они сюда силы нагнали? — удивлялся Бодрый.
— Вопрос не в этом даже. Вопрос в том, пойдут ли они дальше: на Днепр, на Запорожье, на Одессу?
Бойцы молчали. Да, они могли выбраться отсюда, но что ждало их там, в большой Украине? Большая война?
— Давайте об этом потом, а? Сначала нужно выйти. — Бодрый был, как обычно конкретен. — Предлагаю переходить Кальмиус между Комсомольским и Старобешево, в районе Берегового.
— Да, река там и поуже будет, и, может, лодку какую-то зацепим, или брод найдем, или мостик, — согласился Антон.
— Брод? Кальмиус — это же большая река!
— Поверь мне, как жителю Донецка!
Спорить никто не стал.
Между Шевченково и Строителем бойцы снова наткнулись на большую колонну российской техники и долго ждали в лесополосе, пока за горизонтом затихнет звук моторов. Прошли немного дальше и возле поселка Бурного перешли железную дорогу и свернули налево. До Берегового оставалось совсем немного, но вокруг них вдруг начали взлетать в темное хмурое небо зеленые ракеты, и всем, кроме Бодрого, показалось, что они окружены.
— Это их патрули дают друг другу знать, что все в порядке, — объяснил Бодрый. — Они могут стоять на месте, могут двигаться по заданному периметру. Подождем, посмотрим...
Куда он смотрел, что высматривал и какую логику искал в поведении или траектории полета зеленых ракет, никто так до конца и не понял — когда зеленые ракеты вспыхнули еще раз, Бодрый пару минут подумал и сказал, что готов идти. Группа вернулась к железнодорожным путям и снова двинулась вперед испытанным алгоритмом — посадки—поля—посадки—поля — пока через большое черное выжженное поле они не зашли в Береговое. Сил ни у кого уже не оставалось, даже у Бодрого, все нуждались хотя бы в коротком отдыхе, поэтому, увидев административное здание — возможно, это была школа, — тихо сбили замок и проспали внутри на полу около двух часов.
На рассвете бойцы вышли к реке, где с удивлением обнаружили два грузовика своих коллег-минометчиков, правда, неизвестно, из какой бригады: один «газ-66» с минометом на кузове, называемый на сленге артиллеристов «сани», стоял посреди улицы, второй грузовик был притоплен в реке.
— Да, — грустно удивился Антон, — не такой уж и узкий здесь Кальмиус.
Ни мостика, ни лодки они не нашли. Вода оказалась на удивление теплой, в ней можно было даже согреться, но времени наслаждаться водными процедурами они не имели — быстро выстроившись цепочкой, бойцы передавали друг другу на другой берег одежду и оружие. Не успели они одеться, как услышали шум подъезжающих машин и громкие голоса, наверняка это приехали за трофеями сепаратисты. На противоположном обрывистом берегу полуголые бойцы стояли как на ладони — их можно было расстрелять из пулемета за одну минуту. Но, очевидно, все внимание сепаратистов было приковано к «саням», и минометчики успели подняться по обрыву вверх и спрятаться в кукурузе.
— Что делать дальше? Куда идти: в Комсомольское или в сторону Волновахи? — Разрядившийся почти до нуля аккумулятор телефона позволил сделать только один звонок.
— Идите в Комсомольское, там наши! — ответили им.
Бойцы спустились вниз к Комсомольскому, там включили рацию и с удивлением услышали в ней знакомый голос. Говорил Жак, один из «донбассовцев», который, как выяснилось, ездил по округе на автобусе и подбирал вышедших из окружения бойцов. Договорились встретиться в Комсомольском.
— Нужно нацепить желтые ленточки, раз там свои. У кого что есть, все знаки различия — сами знаете, как у нас иногда бывает, — сказал замкомвзвода Гайдук.
Да, действительно, в первые месяцы войны часто свои стреляли по своим — когда с перепугу, не разобравшись, а когда и потому, что разобраться было невозможно.
Они шли в полный рост, не прячась, до цели оставались считаные километры, территория, как им сказали, контролировалась украинской армией, так что опасаться уже нечего. Около Подгорного они увидели белую «Таврию». Из нее вышел коротко стриженный пацанчик, весь в татуировках, в синих спортивных штанах и черной футболке:
— Э, я солдат уважаю, — процедил он сквозь зубы как можно более миролюбиво, но все равно это звучало, будто осуществлял привычный гоп-стоп. — Нате вам сигарет!
— Спасибо, братан, мы не курим!
Бойцы двинулись дальше. Явление пацанчика их обеспокоило — обычно гражданские здесь не то что не идут сами на контакт с украинскими военными, а всячески избегают его. Поэтому такое гостеприимство могло говорить о желании подробнее рассмотреть, сколько их, как они вооружены, возможно, узнать, куда направляются.
— Нужно ускоряться, давайте к трассе!
Это была правильная идея — бойцы сильно устали и еле волочили ноги. На трассе можно остановить машину и попросить — ну, как попросить? — очень настойчиво попросить подвезти. На удивление, водители резко отказывали в помощи. Обычно, даже если люди не являлись симпатиками Украины, видя вооруженных солдат, они молча соглашались и везли. Антон начал показывать свой паспорт:
— Смотрите, я местный, я — из Донецка! Довезите нас до Комсомольского, там наши!
— Там ваших нет! — сказал грубо пожилой седой мужик в светлой фланелевой рубашке с коротким рукавом. — И никогда уже не будет!
На нем и доехали до рудоуправления, что на окраине. Внутри здания оказалось безлюдно и прохладно. В эфире творилось что-то не очень вразумительное — несколько раз они слышали Жака, но он все время исчезал, зато вместо него вдруг врезался грубый голос с характерным кавказским акцентом:
— За вами поехали уже ...очень серьезные люди на зэльоных машинах!
Какие люди? Почему они серьезные? На каких машинах? Решили ждать неподалеку на железнодорожном мосту — оттуда, в случае чего, можно легко уйти.
— Давайте я пока в город сбегаю, — предложил Лесник. — Посмотрю, что там, еды, воды куплю.
— Тебя же вычислят.
— Я без повязок и оружия, опять же — акцент... — Бойцы вымученно заулыбались.
Лесник вернулся через несколько минут:
— Только вышел — детишки играются. Увидели меня и говорят: «Дяденька, уходите отсюда, тут кругом дэнээр. Они вас убьют!» На мне что, написано, что я за Украину?!
И тут появился обещанный зеленый бус, и рация тем же голосом с кавказским акцентом приказала:
— Бросай оружие, снимай «броники», выходите в одних футболках!
— Ноги, пацаны, ноги! — Они изо всех оставшихся сил рванули обратно в рудоуправление.
Вслед не стреляли. К зеленому автобусу с «серьезными людьми» добавился бэтээр, который стал наматывать круги.
— Я только одного не понял, — удивился Антон, — почему нужно именно в футболках выходить?
— Боятся, чтобы не взорвали себя. Такие случаи уже были, Карат подорвал себя вместе с кучей москалей... В плен хотят нас взять, потому и не стреляют.
— Если это так, то они уверены, что мы никуда не денемся. Значит, их тут полно и прав был мальчик...
— Значит, прав. Сейчас нас окружат...
— Нужно гражданку поискать. Здесь же люди работают, значит, должна быть сменная одежда.
Пожалуй, это был хоть какой-то шанс на спасение, если повезет, конечно. В одном из помещений они нашли будильник и вытащили из него батарейку, которая подошла к севшему джипиэсу. Здесь же Антон обнаружил розетку и подключил зарядку для телефона:
— Алло, Паша? Это я, Антон. Я быстро, послушай меня внимательно: наш батальон разбит под Иловайском. Я временно жив, но если не выйду, пусть мама не стесняется получить компенсацию, ей жить не за что будет без меня...
Собственно, этот звонок бойцов и спас — чудеса, оказывается, еще случаются, и главное чудо в этой войне — это наши люди. Друзья Антона связались с волонтерами, которые вытаскивали из окружения бойцов «Днепра-1». Когда начало смеркаться, минометчики покинули рудоуправление и уже знакомой дорогой вернулись к селу Подгорное. «Серьезные люди», охотившиеся за ними, не зная местности, очевидно, не решились их преследовать. Уставшие и истощенные, бойцы шли с автоматами наперевес по открытому пространству. Они уже ничего не боялись — инстинкт самосохранения под тяжестью последних, практически бессонных суток, голода и постоянной смертельной опасности угасал на глазах. Вдалеке они увидели силуэт большой легковой машины, пронизывающей сгущающиеся сумерки множеством мощных фар. Их вполне могли здесь поджидать сепаратисты, наверняка же информация о группе вырвавшихся из окружения укропов разошлась быстро.
— Паша сказал, что будет «москвич»... — они подняли автоматы и направили на автомобиль, который медленно приближался к ним.
— Подождите, подождите, еще рано... — шептал Антон.
Свет многочисленных фар выхватил номер машины — он совпадал с тем, который называли волонтеры.
— Да это же «мосвич», а не джип! — крикнул Бодрый. — Ни фига себе, какой навороченный! — они облегченно расхохотались и побежали к машине.
Той же ночью они уже выгрузились на своей базе в Курахово.
Вторая группа минометного взвода при выходе из окружения в селе Бурном вступила в бой с сепаратистами и потеряла бойца с позывным Дудаев, судьба которого неизвестна до сих пор. Оставшихся четверых бойцов из-под Комсомольского вывез на автобусе Жак.
После окончания «Иловайского котла» Антон ушел из батальона.
Здравствуйте, меня зовут Сережа. Мне пятнадцать лет. Мой отец — доброволец батальона «Донбасс». Я не буду озвучивать его позывной, в моем рассказе прозвучит много семейного, личного, к тому же, я не уверен, что все сказанное вам понравится — у правды, как в той индийской сказке о слоне и трех слепцах, много разных вариантов. И очень часто правда зависит от того, за какую именно часть слона ты держишься рукой в данный момент: за ногу, за ухо, за хвост или за хобот, и, как ни старайся, ни один слепец не сможет обхватить слона целиком. Что уж тогда говорить о зрячих, которые зачастую судят о слонах, даже ни разу не прикоснувшись к ним? Зато я могу обещать, что не изменю ни одного слова в рассказах отца и его друзей о том бое в Красносельском, хотя, признаюсь, составить связное повествование из их сумбурных воспоминаний непросто. Но сначала мне хотелось бы рассказать о нашей семье, объяснить, почему мы уехали из Донецка, а мой отец стал добровольцем.
В Донецке я прожил всю жизнь. Наверное, это звучит высокопарно для парня, которому только пятнадцать лет — «всю жизнь», но для некоторых моих одноклассников и знакомых из Донецка пятнадцать лет действительно оказались всей их жизнью — они погибли под обстрелами.
Наша семья — папа, мама и я — жила очень хорошо. Отец занимался строительным бизнесом, имел большой оптовый склад и два магазина. Политикой он не особо интересовался, но на эти темы всегда спорил с мамой. Когда после Майдана и Крыма начались первые митинги в Донецке — и сепаратистские, и проукраинские, — мы ходили с отцом и туда, и туда. На сепаратистские — чтобы, как говорил отец, посмотреть, что за гниль всплывает на поверхность, кто мутит воду, на проукраинские — выразить свою гражданскую позицию. Вначале казалось, что это не опасно и в родном городе нас, коренных дончан, никто не посмеет тронуть. Мама ходила только на митинги, где выступал Губарев, она была в восторге от его горящих шизофренией глаз, называла настоящим лидером и все такое. С каждым днем обстановка накалялась все больше, на проукраинские митинги начали нападать титушки, а власти — и местные, и центральные — молча наблюдали, как унижают, уничтожают патриотически настроенных людей в Донецке. Многие друзья отца ничего не предпринимали и убеждали его: «Нет, СБУ никогда не допустит, чтобы совершили переворот, они просто сейчас смотрят, кто заводила, чтобы потом арестовать всех сразу!» Но на наших глазах легким штурмом небольшая толпа гопников взяла здание СБУ и вывезла оттуда три грузовика оружия. СБУ, как оказалось, не только позволило, но и сделало все, чтобы сепаратисты пришли в Донецке к власти.
Отец с самого начала прекрасно понимал, куда клонится дело. Он начал искать оружие. У него был план, как вытеснить сепаратистов — тогда они представляли собой небольшие группы полупьяных маргиналов, — с окраин к центру города. В аэропорту все это время стояла украинская армия, но силовики ни сами не предприняли ничего и не дали возможности изменить ситуацию тем, кто готов был взять на себя ответственность за насилие. Город медленно погружался в пучину хаоса и криминала, людям, которые выступали на стороне Украины, находиться в Донецке становилось все опаснее. Последней каплей стал случай около универсама «Украина»: на наших глазах трое укуренных в дым «ополченцев» из автоматов расстреляли женщину, которая снимала их на мобильный телефон. Я не знаю, кем она была, скорее всего, обычной жительницей Донецка, потому что если бы она была журналисткой, вой бы стоял на всю Европу. А кто будет плакать за обычной жительницей Донецка? Только ее близкие. Так как воя не последовало, я и делаю такой вывод. Зачем она снимала «ополченцев» на мобильный телефон? Я думаю, из обычного любопытства, чтобы похвастаться удачным кадром в социальных сетях, возможно, она даже их поддерживала, кто знает.
Так я первый раз в своей жизни увидел, как убивают человека. Отец пытался закрыть мне глаза руками, но он сам пребывал не в меньшем шоке, чем я, — все-таки не каждый день расстреливают из автоматов среди белого дня мирных жителей.
Мы уехали из Донецка на следующий день, взяв с собой по спортивной сумке с ограниченным количеством вещей и немного наличных — мы надеялись, что вернемся домой очень скоро. Отец нашел Семена Семенченко (мы знали его настоящее имя, но я буду называть его так, как принято) и ушел в батальон «Донбасс», которого еще не существовало даже на бумаге, они представляли из себя небольшую группу, которая называлась «черные человечки».
В Иловайск отделение отца попало 22 или 23 августа. Они несли службу в Красноармейском, но их подняли и направили в Курахово, на базу, откуда забрали практически всех — нужно было выручать своих из окружения. Отец вспоминал, что к нему, как к старожилу батальона, перед отправкой в Иловайск подходили совсем молодые ребята, которые находились в подразделении несколько дней, их даже еще не оформили. «Что нам делать? — спрашивали они. — У нас нет на руках никаких документов, комбат обещал, но нам до сих пор ничего не выдал». Отец не знал, что им ответить. В итоге практически все новички взяли чужое оружие и поехали в Иловайск, при выходе из «котла» практически все они погибли. Помню, как отец с товарищами пытались узнать об их судьбе, в частности о судьбе Бэта, парня, которого он знал лично, но эти люди исчезли бесследно, пропали навсегда для родных и истории, их даже нельзя причислить к пропавшим без вести. Как может пропасть без вести тот, кто официально не числился в батальоне?
При выходе по так называемому «путинскому коридору» бронированный микроавтобус «Ощадбанка», в котором находился отец, шел посередине колонны. Они все очень удивлялись тому, что вместо одной колонны зачем-то сделали две, что колонны шли не в боевом порядке, что их взвод присоединили к «Днепру-1». Однако там было чему удивляться с самого начала штурма: отцу, например, знакомые разведчики сообщали, что только в последние дни в Иловайск зашло не менее 250 боевиков, что там — очень серьезные укрепрайоны, в общем, украинскую армию в городе поджидали уже давно. Неудивительно, что операция провалилась.
В самом начале движения их автобус «поймал» осколок в заднее колесо, и для того, чтобы он ехал, бойцы разошлись по другим машинам. Полтава, который рулил, кинул шланг и постоянно подкачивал шину. Пока колонна шла по ровной дороге, по ним стреляли из минометов и стрелкового оружия метров с 400—500, но когда техника перевалила за гору, то начали бить метров со ста из танков и птуров — и здесь начался настоящий ад. Машины от выстрелов разлетались в клочья, броня горела, взрывался боекомплект. Отец увидел на дороге двоих бойцов из своего взвода — Пылю и Хромого, и затащил их внутрь. Вся оставшаяся на ходу техника ринулась с горы, спасаясь от обстрела, на стеклах оставались «снежинки» от пуль, в борта барабанил смертельный свинцовый дождь. Одна из пуль пробила стекло и на излете попала Хромому в голову и застряла в скуле.
Автобус отца промчался по полю и влетел в Красносельское. Он сидел возле самого выхода и первым выскочил наружу — он видел несколько танков, которые вели огонь по убегающим украинским солдатам.
— Быстрее, — закричал он, — все на выход! — Но его никто не слышал, бойцы сидели, согнувшись, закрыв головы руками.
Тогда он буквально вышвырнул их из салона — Пылю, Хромого, Грека... Он успел увидеть, как храбро сражается экипаж одной из наших бээмпэ — они прикрывали огнем и броней отступающих в село солдат, бог знает, сколько жизней они спасли. Уже вечером отец увидел, что эту бээмпэшку прожгло насквозь, весь экипаж сгорел внутри дотла, не осталось даже горсточки пепла, а рядом, обожженные, как угольки, в двух, полутора и метре от машины, лежат трое бойцов, которые ехали во время боя на броне. Они погибли, как настоящие воины, говорит отец, но он не знает ни их имен, ни фамилий. Этих ребят до сих пор разыскивают родственники, мальчишкам-контрактникам из бэхи было по девятнадцать-двадцать лет, возможно, именно их фотографии я видел в Фейсбуке в специальной закрытой группе.
После того как отец выбросил из автобуса товарищей, он некоторое время помнил только землю — танк ввалил снарядом, и если бы не немецкая кевларовая каска, то, пожалуй, я бы не знал, что написать сегодня. Каску разорвало, вывернуло вовнутрь, но голова у отца крепкая, он отделался только тяжелой контузией. Его вытащил оттуда Мороз, Кошка сделала обезболивающий укол, и какое-то время его водил за собой, как собачек водят на поводке, по Красносельскому Пыля.
Те из бойцов, кто после расстрела в «коридоре» сохранил присутствие духа, пытался организовывать сопротивление, но многие прятались за стенами и в подвалах. Для раненых в одной из хат организовали санчасть, где им, все в крови, оказывали помощь медики Алина и Яр. На самом въезде в Красносельское с развороченной кабиной стояла пожарная машина, накрытая прямым попаданием из танка. Из восьми бойцов, которые в ней ехали, никто не выжил. Тело Тура, командира первой роты, узнали только по берцу, точнее, узнали его ногу в берце, больше ничего не осталось. Россияне продолжали плотно крыть село минометами, отец видел, как упал с кузова «урала», смертельно раненный осколком в шею, совсем молодой парнишка Гор. Он умер от ран одним из первых. Отцу казалось, что еще немного и люди дрогнут и выбросят белый флаг, многие армейцы и без того не демонстрировали особого желания воевать, ссылаясь на нехватку боекомплекта. Люди действительно вели себя по-разному. Кто-то, как, например, лейтенант из 40-го тербата и Артист, призывал сдаваться: мол, сопротивление бесполезно и нас всех убьют; кто-то говорил, что нужно окапываться и давать бой, но окапываться не было чем; кто-то просто безвольно прятался в подвалах и боялся показаться наружу.
— Артист, — кричала Алина, когда в погреб затаскивали раненого Камыша, — ты чего тут сидишь?
— У меня сердце болит! — отвечал исполняющий обязанности командира взвода.
Узнав, что Тур погиб, отец начал искать офицеров, которые могли бы взять на себя командование, организовать оборону, принимать решения. Они собрались небольшой группой и яростно спорили, когда к ним подошел дед, местный житель, которому они очень удивились.
— Сынки, — сказал дед, — по вам же танки бьют!
— Мы знаем, дед! А откуда, скажи нам? Из той посадки? — Бойцы показали на лесополосу, которая находилась метрах в восьмистах, если не больше.
— Из какой еще посадки? — удивился дед. — Они вон в кукурузе закопаны, у меня за огородами!
Усач, долго не разговаривая, схватил гранатомет, несколько человек пошли с ним. Танк они уничтожили, взяв в плен двоих танкистов и двоих десантников.
Второй танк стоял в балке, поэтому стрелять по нему было одно удовольствие. Прямым попаданием сверху в бензобак решились все проблемы — танк мгновенно вспыхнул, как спичка, башню оторвало и отбросило далеко в сторону, экипаж сгорел заживо, без вариантов. По разным данным, говорит отец, в тот день они подбили до четырех танков и где-то четыре-пять бээмпэ. Кроме «Донбасса», в Красносельском воевали 39-й и 40-й батальоны территориальной обороны, 93-я бригада, 17-я танковая бригада, 3-й полк спецназа (11—12 человек), отец говорит, что видел погибших ребят с нашивками «Правого сектора». Всего в Красносельском держали оборону чуть более двухсот человек.
После подбитых танков россияне отошли километра на полтора, откуда периодически били по селу артиллерией и танками.
Яцек предложил им обменять пленных на выход из окружения, но россияне прогнозируемо ответили, что пленных они уничтожат вместе с украинцами. Отец тогда еще пошутил: «Россияне своих не бросают. Они их уничтожают!» Пленные — совсем молодые ребята-контрактники — помогали таскать и перевязывать раненых украинцев, отец говорил, что они могли бы стать лучшим наглядным пособием, чтобы продемонстрировать — никакой ненависти обычные русские парни к украинцам не испытывают, они не хотят с нами воевать точно так же, как и мы с ними. Точнее, не хотели.
Пленных решили отдать. Но вместе с ними передали и своих тяжелораненых бойцов в надежде, что им окажут срочную медицинскую помощь. Но, как выяснилось через несколько дней, к нашим тяжелораненым даже никто не прикоснулся, из пятерых умерло четверо, выжил только Шурлик.
Пока отдавали раненых и пленных, пока российский танкист ходил в подбитый танк за шлемофоном, на поле боя установилась тишина. В воздухе висел запах дерьма и крови, соленый терпкий запах разорванных на части тел. Кто мог, пошел по полю искать раненых и обозначать убитых...
Отец, у которого разламывалась голова, звонил всем, кого знал: «Правому сектору», артиллеристам, знакомым военным командирам. «Правый сектор» пытался прорваться на помощь, но попал в засаду, а артиллерист с позывным Капкан сначала взял координаты, а потом перезвонил и сказал: «Я до вас не достану. Мне запретили работать...»
Телефон ловил связь, только если залезть на трубу дома — отец там так и простоял около часа — с трубкой на трубе, пока пытался договориться о помощи. Потом он отдал телефон — очень болела голова, а обезболивающее уже закончилось — Борису, который уже сам общался с Семеном Семенченко.
Хутор продолжали обстреливать, бойцы огрызались, как могли. Поздно вечером к ним обратился российский полковник Лиса — действительно, такой шустрый живчик, похожий на лису, — сказал, что у него есть приказ на уничтожение, поэтому лучше сдаться в плен. Мол, никто на штурм уже не пойдет, просто сравняем этот хутор артой с землей, и все дела. У них, мол, и так «двухсотых» много, непонятно, как это объяснять дома. Время на размышление Лиса дал до шести утра. Яцек и лейтенант из «Кривбасса» пошли на переговоры, но их никто не стал слушать — уткнули мордой в землю и взяли в плен. Во время переговоров стрельба со стороны россиян не прекращалась, и не ожидавшие такого подвоха несколько бойцов вышли из укрытия и получили ранения, например, капитану Апису перебило руку. Ходил к россиянам и комроты 39-го батальона Пасечник — ему Лиса пообещал, что все сдавшиеся добровольно получат статус военнопленных, а раненых передадут Красному Кресту.
— Не верьте! — сказал отец. Способность воспринимать действительность отцу поддерживал обезболивающими таблетками Яр. — Нас отдадут сепарам!
— Лиса дал слово российского офицера!
— Ему прикажут — и все слова умрут.
Борис постоянно говорил по телефону с Семеном, который обещал поддержку, просил держаться, но около часу ночи связь с ним оборвалась. Многие бойцы в ту ночь пытались выйти из окружения. Минометчикам, практически всем, это удалось, самостоятельно прорвались Брест и Усач, вышел Галл с группой из десяти человек — несколько суток они бродили полями, прятались в заброшенных фермах и сидели в посадках. А Оресту не повезло — погиб в перестрелке. И многие не вышли, судьба их неизвестна до сих пор.
Следующий день окруженные в Красносельском бойцы пытались тянуть время в надежде на помощь украинской армии. Но помощь не шла, и в конце концов все поняли, что она и не придет. Россияне начали бить из «нон»: сначала недолет, потом перелет — последнее предупреждение. Первыми начали сдаваться армейцы, за ними потихоньку потянулись тербаты и добровольцы. Небольшая группа «Донбасса» пыталась держать оборону под обстрелами артиллерии примерно до семи вечера, но, осознав бессмысленность сопротивления, также вышла в плен. Перед сдачей портили оружие, топили в колодцах, ломали телефоны. Отцу запомнился поступок одного совсем молодого парня с позывным Мирный — он воткнул флаг Украины посреди поля и стал около него. Россияне не очень понимали, что с ним делать, кружили на бээмпэ, кричали: «Сдавайся! Опусти флаг! Сейчас застрелим!» — но Мирный стоял, не обращая на них никакого внимания. Это был бессмысленный, но героический поступок.
Пленных держали всю ночь в поле, а наутро разделили: раненых, тербаты и армейцев передали Красному Кресту, а «Донбасс», около ста пятидесяти человек — отдали «дэнээровцам».
Так закончилась Иловайская операция, точнее, так закончились основные боевые действия. В Киеве отец получил третью степень инвалидности, но скрывает это и продолжает воевать в другом воинском подразделении. И дело здесь даже не столько в патриотизме — хотя и в нем тоже, а в том, что у нас нет выбора. Все наши вещи, вплоть до носков, остались в Донецке. Наша квартира осталась в Донецке, наши машины остались в Донецке. В нашей квартире вместе с моей мамой теперь живет сепаратист, мама с ним познакомилась на митинге, своими безумными глазами он напоминает Губарева, а хищной манерой говорить — Путина. На нашей машине он ездит на свой сепаратистский блокпост, он лежит на нашем диване и смотрит по нашей большой плазме «Россию-24» и «Лайфньюс», прикидывая, кого бы еще ограбить и чтобы еще «отжать». Я даже не знаю, он местный или приезжий, да и мне все равно, если честно. Я его ненавижу, он отобрал у меня все: маму, дом, школу, учебники, мой город.
Маму я очень люблю, но не понимаю. Я не понимаю не то, что она рассталась с папой — это как раз можно объяснить, иногда люди разводятся. Я не понимаю, как можно было выбросить всю свою жизнь, все тридцать семь лет на эту помойку? Ради чего? Ради «русского мира», о котором она до весны 2014 года ничего даже не слышала?
Мы с отцом снимаем однокомнатную квартиру под Житомиром. Он собирается на войну, я — в новую школу. Я буду жить здесь. Это главное, о чем я хотел сказать.