Если бы не русло высохшей реки, что когда-то протекала вдоль дороги, то всех бы их накрыло в минуту — с горы этот участок простреливался метров на сто. Поэтому, можно считать, всем тем, кто устоял после первой атаки, повезло. Им удалось спрятаться за песчаным берегом и, укрываясь за прожженным насквозь бэтээром и пылающими «уралами», начать, сквозь дым и огонь, понемногу отстреливаться. Они с тревогой, оценивая количество оставшегося боекомплекта, ждали, что предпримут враги: продолжат обстрел или сразу начнут обходить с флангов. В любом случае, шансов эти семеро оставшихся в живых из всей колонны, не имели. Через десять, максимум, через двадцать минут их уничтожат. Рация укатила вместе с замполитом, лысым и толстым, словно скопированном с карикатуры о мировой закулисе персонаже из журнала «Крокодил», всегда вонючем, майором, который при первом же выстреле отцепился от хвоста колонны и удрал на своей броне. Вокруг только горы, а в горах — только духи.
— Своих не бросают! Нам говорили, что в Афгане своих не бросают! — твердил, запинаясь, молодой солдат, прибывший из учебки в расположение десантной минометной роты две недели назад. Он истерично рыдал, сняв каску и уткнувшись коротко стриженной головой в приклад автомата, но никто его не укорял и не успокаивал. В воздухе засвистела мина, на мгновение звук завис — и тут же песок метрах в двадцати от их укрытия встал на дыбы. Потом еще выстрел, и еще — и снова недолет, содрогнулся от неточного попадания и без того искореженный бэтээр.
— Эй, шурави! Выходи! — закричали моджахеды. — Жить будешь!
— Где-то они сейчас к нам подбираются! Смотрите внимательно по сторонам, — сплевывая песок, распорядился сержант Панкратов. — Забара, ты — налево, Ищенко — направо!
«Надо же, как не повезло, — крутилась противная мысль, — только выписался из госпиталя, и на первом же задании — так глупо погибнуть!» В госпиталь он попал из-за истощения, вызванного дизентерией. В части провели служебное расследование и выявили у заместителя по тылу большие хищения. Практически все продукты продавались местному населению за валюту или обменивались на наркотики, в результате у личного состава из-за просроченных консервов и тушенки началась повальная дизентерия, а у молодых, которым еды доставалось совсем мало — старослужащие-«деды» забирали даже те мизерные порции масла и мяса, которые отпускались, — развилась дистрофия. Вчера, по возвращению из госпиталя, «деды» подходили и хлопали его по плечу, как бы благодаря за то, что кормежка улучшилась: начальника по тылу взяли под арест, а солдатам начали давать съедобные консервы, тушенку, больше масла и каши. На голодный желудок «деды» лютовали страшно, и вот теперь, когда можно наконец вздохнуть свободнее и служба начала налаживаться, они попали в смертельную засаду. Пожалуй, на это он досадовал больше всего. Умереть пару месяцев назад, когда он весил 53 килограмма, не слазил с очка и регулярно отгребал от «дедов», было бы не так обидно.
Б-бабах!!!
Почему появились вертолеты, случайно или их кто-то вызвал — никто не выяснял ни во время боя, ни после. Главное, что сейчас они заходили над горой уже на второй круг. Б-бабах-ббабах-бб-абах — и все, кто, как говорит ротный старшина, «...днем пашет, а ночью из «ак» херашит», или разлетелись на куски, или забились в щели, чтобы, когда стемнеет, уйти на базу узкими отвесными горными тропами.
Страшную жару, раздиравшую воздух, и усталость, которая нахлынула вместе с облегчением, он почувствовал только внутри вертушки, когда они подобрали всех «двухсотых» и «трехсотых». Забара глянул вниз, на дымящуюся, разбитую моджахедами колонну из двух бэтээров и трех грузовиков, и вместе с сожалением об убитых товарищах к нему пришел легкий страх, точнее, осознание того, что его тоже могли убить, буквально полчаса назад. И он бы лежал сейчас вот так — с опрокинутой окровавленной головой в грузовом отсеке, завернутый в плащ-палатку, а не размышлял о том, что будет на ужин. Забара тряхнул головой и крепче сжал в руках автомат. Он знал, когда для него закончится эта ненужная ему война: если не убьют, служить оставалось еще целых полтора года. А потом он уедет отсюда и все забудет.
Бабах! Хрр-рр! Бабах!
Егор проснулся от нечеловеческого храпа. К залпам орудий привыкаешь быстро, но к храпу привыкнуть невозможно, в этом разница между оружием и людьми — с последними гораздо труднее свыкнуться. В погребе было темно и душно. Пахло гнилыми бураками, едким потом и свежими ранами, остро пахло медикаментами. Приглушенное гаубичное «бабах!» звучало с улицы, издалека. «Хрр!», как самый большой трактор в мире, тарахтело рядом — это Санек, подрагивая большим животом, сотрясал своим храпом, наверное, все село. Картинка давнего афганского боя еще несколько мгновений не отпускала Забару. Он прислушался — где-то недалеко завыли «грады» — нащупал правой рукой литровую пластиковую бутыль и отхлебнул маленький глоток воды. «Почему тогда мне было не так страшно, как сегодня?» — в очередной раз задал себе вопрос. Почему тогда, даже, несмотря на безнадежную ситуацию и близость смерти, он, совсем молодой пацан, сохранил трезвую голову и твердость духа от начала до конца, а сегодня испытывал только одно острое чувство — безысходности? Неужели дело только в возрасте? Эти два боя — тот, по дороге в Гамзи в жарком Афганистане, и этот, по дороге в украинский Иловайск, — разделяло больше двадцати пяти лет. Что изменилось в нем с тех пор? Или, может, дело не в нем, а в разности этих двух войн? Втиснувшись между Саньком и Татом, он лег на бок на прохладную землю и закрыл глаза. Здесь, в маленьком сельском погребе, сейчас спит человек, наверное, двадцать. Вчера они чудом выжили — колонну 92-й бригады, что шла на помощь бойцам, окруженным в Иловайске, под Новокатериновкой уничтожили практически дотла. Когда они собирались на выезд, начальник штаба подполковник Скирдаченко, улыбаясь и поглаживая пухлые выбритые щеки, сообщил, что задание простое: нужно помочь ребятам, прорвать небольшое колечко, в которое тех взяли. О том, что творилось в этот момент в Иловайске и окрестностях, кто там воевал и какими силами, — солдаты и офицеры, отправленные на операцию, ничего не знали.
— Есть приказ — значит, нужно выполнять! — геройствовал начальник штаба. — Оружия полно, техника в наличии, не пешком же идете. Вас даже на поезде подвезли!
Колонна от железнодорожной станции сразу пошла тяжело. Ломалась техника, плохо подготовленные водители не держали дистанцию и не знали порядка перемещения в колонне, постоянно возникали проблемы со связью и управлением — в хвосте не знали, куда движется голова, в голове не знали, куда затерялся хвост. Когда одна из машин выходила из строя, то останавливались все — если не удавалось быстро отремонтировать, брали на жесткую сцепку.
— Пока мы тут ползем, как улитки, нас уже сто раз засекли и ждут уже, наверное, с распростертыми объятиями! — Водитель Колюня говорил мало и высказывал исключительно рациональные суждения.
Его «шишарик» волокли уже несколько десятков километров, и Колюню, как человека ответственного и гордого, такая ситуация очень злила. Сколько себя помнил, он всегда возился со всякими механизмами: великами, мопедами, мотоциклами, машинами, ставя их на колеса. Дома, в Изюме, небольшом районном городке на границе Харьковской и Донецкой областей, где трудно определить, кто свой, а кто чужой; в большой семье, где без ста грамм не разобраться, кто за Украину, а кто — за Россию, друзья и родственники до сих пор думали, что Колюня уехал на заработки в Киев. Так он сказал, отбывая на службу, и деньги матери отсылал регулярно. Для родственников солдат, погибших в АТО, это, вызывающее сладкое слюноотделение название города — Изюм, сушеный виноград — звучало совсем не сладко. Здесь находился первый морг, куда свозили погибших и куда для опознания часто приезжали родные. Колюня, влекомый любопытством, по выходным иногда сидел на лавочке напротив входа: курил и смотрел на людей, приехавших издалека, входящих внутрь с тайной надеждой — и выходящих с изменившимися до неузнаваемости черными лицами, будто совсем разные люди входили и выходили оттуда. Горе меняло людей за минуты. Он не стал дожидаться мобилизации или бежать, скрываясь, в столь близкую Россию, сам пришел в военкомат: «Дайте повестку!» Таких добровольцев в минометной роте 92-й бригады насчитывалось больше половины. Остальные — мобилизованные, но среди и тех, и других по странному стечению обстоятельств и воле командования оказался только один человек, который умел профессионально пользоваться минометом, — Егор Забара. Забара прошел Афган, потом мечтал об оперативной работе в милиции, но судьба распорядилась по своему — он стал судьей. Спокойный, уверенный в себе человек, худой, высокий, с лицом, не по годам покрытым густой сеткой морщин, с впалыми красными глазами и спокойным взглядом. Судьей Забара оказался, по нынешним меркам, никудышным — не нажил ни джипов, ни особняков, разве что набрал банковских кредитов. Жена работала экономистом в частной фирме, две дочери учились в местных вузах на бюджете, в общем, встречаются и такие судьи. И мог бы Егор Тимофеевич и дальше работать и ждать большой государственной пенсии, но, как только началась война на востоке, пошел в военкомат. Жена не возражала, знала — бесполезно, дочери восприняли решение отца как должное, наверное, в их понимании тот и не мог поступить иначе. Зато очень сильно возражали в военкомате — долго не хотели выдавать повестку, предлагали идти в местный батальон территориальной обороны, говорили разные несуразности, которые и повторять здесь не хочется. Но судья настоял на своем — служить он хотел именно в вооруженных силах, а не в добровольческом батальоне, потому как хорошо знал, что такое армия, понимал ее порядки и не хотел зависеть от случайностей. В минометной роте 92-й бригады, куда Забару распределили со многими земляками, он пользовался неоспоримым авторитетом: судья, ушедший воевать добровольцем, — сам по себе случай уникальный, но Егора уважали не только за этот поступок, на таких сильных волевых характерах держался моральный дух армии. Да и обращаться с минометами — хоть 82-миллиметровыми, хоть 120-ти — он умел с закрытыми глазами, при этом легко делился опытом, так что через пару месяцев вся рота стала, что называется, полноценной боевой единицей. Но это касалось только минометов. Колюнин «газ-66», или, как ласково называют этот грузовик в армии, «шишарик», — яркий тому пример. И это несмотря на то, что перед выездом Колюня со свойственной ему тщательностью проверил и подтянул, насколько позволяли обстоятельства, все слабые места машины.
— А что я ему сделаю? — расстроено жаловался он Забаре. — Старая машина, старше меня в два раза! Вашего возраста автомобиль! Только вы не ломаетесь, а он так ломается, что будто не железный, а соломенный.
Так Колюнин «шишарик» и прозвали — «соломенный». Самая никудышная оказалась машина в подразделении. «В ней только мертвых срать возить, — как метко заметил Тато, кировоградский фермер, считающий свою службу в армии долгосрочным оплачиваемым отпуском из-за умеренных физических нагрузок и большого количества свободного времени по сравнению со своей ежедневной работой в фермерском хозяйстве. — Так моя бабушка говорила...» Ну, мертвых — не мертвых, а боекомплектом «соломенный шишарик» нагрузили, не обращая на Колюнины протесты, по самое не могу.
Карта, по которой двигалась колонна, оказалась весьма условной. Где находился враг, какие имел силы, какая стояла конкретная задача — все эти вопросы продолжали оставаться военной тайной даже для командиров, ведущих за собой колонну. Забара ехал молча, не высказывая ни удивления, ни недовольства, полагая, что раз ничего не говорят — значит, так нужно, сейчас и так полно разговоров о предательстве, особенно в генеральном штабе и среди старших командиров, но все это — только разговоры, никаких доказательств, естественно, не имелось. Егор лишь изредка подбадривал водителя, молодого парнишку, который чувствовал себя за рулем тяжелого, да еще груженного боекомплектом, «урала» не очень уверенно и часто курил. Когда колонна подходила к высокому холму, за которым раскинулся населенный пункт, Забара увидел идущих на бреющем полете два вертолета МИ-8, один из которых сел рядом в поле. Из вертушки выскочил пилот и что-то прокричал первым машинам, показывая рукой в сторону холма. Бойцы заволновались и, как быстро выяснилось, не зря: вертолетчик предупреждал, что с той стороны — вражеский укрепрайон, засада, и лучше туда не соваться. Колонна попыталась двинуться на Новомихайловку, свернули с грунтовки на асфальтированную дорогу, но там сразу же неожиданно попали под мощный, хотя и неприцельный, обстрел; поехали другой дорогой — снова их преследовали и гнали минометы. Несколько часов колонна тыкалась, как слепой котенок, по запутанной паутине дорог, не имея возможности выйти из одного квадрата. В итоге командиры, посовещавшись, приняли решение обойти гору и село Новокатериновку с другой стороны, что Забаре очень не понравилось: во-первых, уже вечерело, а во-вторых, где гарантия, что, выставив засаду с одной стороны горы, враг не сделал то же самое и с другой? Трудно сказать, что больше сыграло свою роль в принятии такого решения — усталость, некомпетентность, самоуверенность? — скорее, все вместе. Колонна, медленно разворачиваясь, потянулась в объезд. Первым, вырвавшись вперед метров на двести, изображая разведку, ехал «уазик» начальника штаба Скирдаченко. Забара видел его очень хорошо, он как раз дал команду своему водителю поддать газу и двигаться в голову колонны. Вдруг «уазик» начштаба резко свернул в сторону и нырнул в лесополосу. Забара высунулся из окна, ожидая реакции на такой странный маневр разведки головы колонны, но, похоже, за перемещениями начальника штаба внимательно наблюдал только он. Егор не сомневался, что люди в «уазике» что-то увидели, и, по идее, сейчас они должны или запустить сигнальную ракету, или, за неимением таковой, выскочить где-то рядом и сообщить, что происходит впереди. Но ни начштаба, ни его «уазик» из посадки так и не появились, и пока Забара размышлял, что предпринять, колонна уже выползла за поворот, подставив горе и лесополосе левый бок. Здесь ударили первые залпы — и спереди, и сзади, и сверху, Забаре показалось, что кузов его «урала» горит, но это вспыхнул факелом идущий следом бензовоз. Водитель с перепугу нервно задергал рычагом коробки передач, и грузовик, пытаясь обогнать едущих впереди, намертво заглох, преграждая путь другим машинам. В колонне началась паника, мало кто понимал, что нужно делать: нажимали изо всех сил на педали газа и тормозов, рвали сцепление, пытались выехать из-под обстрела, но стреляли, казалось, отовсюду.
В это время Колюня, который уже шел на своем ходу, смотрел на опрокинутый на левый бок посреди дороги с рассыпавшимся боекомплектом «урал» 93-й бригады широко раскрытыми от ужаса глазами. Пожалуй, попроси его сейчас повторить свой маневр — как он чуть ли не на двух колесах объезжает пылающий тяжелый грузовик на своем соломенном «шишарике» — из десяти он не повторил бы этот трюк ни разу. Рядом с ним в кабине сидел старший лейтенант, замполит минометки, человек лет сорока с унылым лицом и вечно уставшими красными глазами, мобилизованный всего две недели назад. За эти две недели старлей с закрытыми глазами, вслепую, обыграл в шахматы уже половину бригады, включая предыдущего чемпиона — гладкощекого начштаба Скирдаченко, что, впрочем, не удивительно для владельца двух харьковских частных шахматных школ и обладателя почетного звания «Учитель года» по физике. Шахматист не выглядел смельчаком и говорил тихим голосом, и когда его подсаживали в «шишарик», Колюня не очень радовался: замполиты — это всегда головняк в армии, никогда не знаешь, чего от них ожидать. В последнем своем предубеждении Колюня оказался прав: как только началась стрельба, старлей, не мешкая, выхватил автомат и начал поливать из окна близлежащую посадку. Горячие отстрелянные гильзы летали по всей кабине, но большинство отскакивало на Колюню, падали ему за шиворот и обжигали шею. Он страшно матерился и изворачивался, как мог, но замполит фигачил так завзято, что только сверкал глазами на него и кричал: «Где еще рожки?»
Бой разгорелся серьезный. Пахло бензином и горелой резиной, темнеющий воздух рассекали огни выстрелов, и Колюня, с молитвой: «Только б ты не сдох!» — развернул «шишарик» и пристроился за длинной уходящей очередью из трассера. Тактика, которую он избрал интуитивно, заключалась в том, чтобы не убегать от выстрелов, а следовать за ними. Это был очень рискованный выбор. В любой момент противник мог изменить направление стрельбы, и тогда шансов выжить уже не оставалось, но Колюня чувствовал правильность своего решения подкожным жиром. Он очень четко представлял себе и свое расположение, и общее движение колонны, и картинку, и логику боя в целом, он словно смотрел глазами врага на свою колонну и понимал, где ее слабые места. Он не служил в армии, в детстве не играл в войнушку, не рубился в компьютерные игры, просто он интуитивно понимал, что нужно делать, — вот и все. Даже потом, много позже, он никак не мог объяснить такое свое полное осознание военной тактики и стратегии, что, наверное, и к лучшему: начал бы задумываться — пропал бы. Поэтому в нужный момент он, повинуясь импульсу, перед подбитым краном, из кабины которого свисало безжизненное дымящееся тело, просто резко крутанул руль влево и ушел в сторону, пытаясь разглядеть между деревьями лесополосы грунтовку. Старлей посмотрел на него удивленно, вставил очередной рожок и, развернувшись назад к бортам, высунулся из окна и снова открыл стрельбу. Но Колюня уже не обращал на летящие в лобовое стекло гильзы внимания — сквозь густой ряд деревьев он увидел почти неприметную в темноте боковую дорогу и двинул прямо на горящее кукурузное поле, над которым рвались снаряды. Но он не слышал ни разрывов, ни криков, ни стрельбы, он слышал только звук мотора своего «соломенного шишарика», который работал сейчас за пределами всех своих мощностей.
Домчавшись до развилки, он только спросил:
— Здесь налево или направо?
— Откуда я знаю? — удивился замполит. — Езжай хоть куда-нибудь!
Забара открыл двери погреба и засмотрелся — словно в новогоднюю ночь, темноту озаряли вспышки огней, только сейчас в светлеющем небе пылали не безобидные фейерверки, а заряды реактивной артиллерии. Он глянул на часы — четыре утра, на земле, в отличие от неба, не горело еще ни одного огонька. Впрочем, вчера вечером, когда они прорвались на его «урале» на околицу села, их также встретила оконная темнота — люди покинули свои дома. «Все равно не может такого быть, чтобы все уехали, — размышлял Егор. — Кто-то да должен остаться. Так всегда бывает, кто-то всегда, по разным причинам, но обязательно остается. Таков закон жизни. Даже если уходят все до одного». Он решил, пока война артиллерии идет в стороне, осторожно пройтись селом: хотя бы узнать, если повезет, название, чтобы потом сориентироваться на местности. Село оказалось небольшим, три улочки домов на девяносто-сто. В одном из них Забара приметил движение, подкрался ближе и увидел деда, хлопочущего во дворе возле коз. Кого поддерживал дед — украинцев или сепаратистов, — угадать невозможно, мог ведь и выдать, так что риск оставался высоким, но Егор решил рискнуть, понадеявшись на свое умение говорить с людьми.
— Доброе утро! — поздоровался.
— Здорово, — ответил, не оборачиваясь, старик. Очевидно, он уже приметил и разглядел солдата раньше.
— Как ваше село называется?
— Береговое.
— А далеко отсюда до Комсомольского?
— Далековато.
— А отвезти нас некому? Мы заплатим.
— Не, все уехали. — Дед наконец удостоил Забару взглядом. — Тут россияне кругом, сдаваться вам надо.
— Откуда вы знаете, что россияне? — Забара не удивился этому сообщению. По характеру вчерашнего боя ему было понятно, что воюют они не с «ополчением», а с регулярной армией.
— Они в магазинах только рублями рассчитываются. Еще радуются, что пиво такое дешевое. Они вас тут давно ждали, с двадцать третьего числа. Окопались, танков нагнали, пушек наставили.
— А где они?
— Да они тут кругом, я ж тебе говорю! — Дед рассердился такому непониманию ситуации солдатом. — Не выбраться вам отсюда, идите в плен. И машину свою от хат заберите, а то стрелять начнут. Не посмотрят, что тут люди живут, не думай!
Отогнать грузовик оказалось делом нелегким. При выходе из кольца «урал» получил повреждения и теперь то заводился, то глох, то ехал, то останавливался. Забара несколько раз пробовал активизировать мобильный телефон, но как только шел зуммер, начинался одиночный обстрел — наверняка беспилотники пеленговали мобильную связь. Пришлось прятаться снова в подвал, где они долго спорили, не обращая внимания на возобновившийся недалеко бой, что делать дальше: выходить пешком или ремонтировать машину, пока дозорный не увидел шестерых офицеров, бежавших в сторону села. Вчера, когда стоял вопрос, что делать дальше, Забара настоял на том, что ночь нужно переждать здесь — возможно, кто-то выйдет еще. «Надо уходить!» — звучали резкие голоса против, но куда уходить, точно никто не знал. «Мы своих бросать не должны!» — твердил Забара, толком не зная, чем они смогут помочь товарищам в случае их спасения. Но из 92-й больше никто в Береговое к ним не вышел. Шесть молодых лейтенантов сидели в погребе со стопариками в руках и круглыми от страха и пустыми от безысходности глазами, не веря, что остались живы.
— Что там? — спрашивали у них минометчики.
— ...м-м-м, — мычали в ответ лейтенанты, не понимая, с какой буквы начинать рассказ об ужасе, который они пережили.
Выпив по пятьдесят грамм из рук неутомимого Санька и закусив солеными огурцами из погребной бочки, ребята немного отошли от шока сообщили, что сегодня с утра колонну, в составе которой они двигались, накрыли за холмом под Новокатериновкой. Забара и Санек переглянулись: а не то ли это место, от которого их отвернули вертолетчики? Не может же такого быть, чтобы вчера днем, по прибытию в часть, те не доложили своему командованию о вражеском укрепрайоне! И, тем не менее, сегодня с утра в эту самую засаду попадает очередная колонна, которая шла на помощь батальонам, застрявшим в «Иловайском котле». Как это можно объяснить?
Грузовик наконец завели и даже поменяли колесо. Когда ремонтировались, подъехала синяя «шестерка», из которой вышел священник и поздоровался на украинском языке.
— Пусть вам Господь помогает, — сказал дальше батюшка, и солдаты недоуменно переглянулись. У них давно сложилось общее мнение, что на этой территории все священники выступают против украинской армии.
— Нам бы вырваться отсюда, — не постеснялся шутливо пожаловаться Санек. — А то ни связи, ничего. Пусть поможет...
— Я помолюсь за вас, — ответил священник.
— А позвонить за нас вы можете, батюшка? — спросил Забара.
— Конечно, могу. Давайте номер. Я сейчас на похороны еду в Старобешево, покойника отпевать. Там связь должна работать.
Бойцы недоверчиво переглядывались. Да, вроде нормальный священник, но все равно как-то...
— Я из УПЦ Киевского патриархата, отец Георгий меня зовут.
— Как же вас, отец Георгий, — спросил недоверчиво Санек, — как представителя вражеской церкви, сепаратисты до сих пор не расстреляли?
— Хотели расстрелять — прихожане не дали. Всем селом поднялись: и баптисты, и верующие Московского патриархата, и Киевского, и даже неверующие. Господь не дал в обиду.
Забара продиктовал телефон и звание-фамилию комбата.
— Я после похорон к вам сюда вернусь, — сказал, не прощаясь, отец Георгий.
— Да нас не будет уже тут! — крикнул вслед «жигулям» Санек, но, как оказалось, погорячился.
Пошел мелкий противный дождь. Грузовик, как назло, заглох, не успев проехать и несколько сот метров. Чтобы он не маячил посреди села, бойцы скатили его под горку в камыши, к речке, где он и застрял, жалобно сипя сцеплением. Водитель с грязными от масла руками понуро сидел на капоте и заглядывал в двигатель, будто ожидая от механизма откровения.
— Нет, ну ты глянь, лучшая же машина в батальоне, в дороге ни разу не ломалась! Чтобы тебя, б.., — ругались матом бойцы, но даже это не помогало. Теперь делать ничего другого не оставалось — нужно выходить ногами, а дождь — это даже к лучшему, беспилотники не запеленгуют.
— Давайте, мужики, — сказал Забара, — будем начинать двигаться.
Но страх словно спутал многим бойцам ноги — не хотелось никуда выходить из надежного укрытия, рисковать, хотелось сидеть и ждать, когда все закончится само собой, рассосется и на земле, и на небе.
— Куда двигаться? Кругом россияне! Не выйдем! — Несколько человек жались в кучку и выглядели совсем деморализованными. — Надо сдаваться!
— Не надо сдаваться, — не соглашался Забара. — В данной ситуации — это нарушение присяги...
— А под расстрел нас вести — это не нарушение присяги?!
К счастью, большинство бойцов поддержали судью. Тот, приводя аргументы, рассуждал логично, здраво описывал ситуацию и даже не повышал голоса.
— Кто будет сеять панику, на пятнадцать суток посажу! — пошутил он под всеобщий смех.
На том и порешили: по общему умолчанию, несмотря на то, что в подвале укрывалось около десятка младших офицеров, командование само собою перешло к старшему сержанту Забаре.
— Как к вам обращаться? — наивно спросил у него молоденький лейтенант, очевидно, полагая по тому, как его слушались подчиненные-минометчики, что Забара — подполковник, не меньше.
Егор задумался, а потом сказал:
— Судья Забара. Так будет правильно.
Лейтенант отошел, слегка озадаченный. Минометчики заржали:
— Новую должность в ВСУ ввели!
Ремонты, споры и сборы заняли еще пару часов. Пришлось повозиться и с ранеными из вновь прибывших — перевязать и наложить шины. К счастью, тяжелых не оказалось, и Забара, пустив двоих самых смелых и здоровых вперед на разведку, приказал выдвигаться, рассчитывая больше на удачу и на подмогу, чем на то, что им удастся прорваться через кольцо противника самостоятельно. На окраине села их догнал отец Георгий.
— Я же говорил, что вернусь, — сказал священник, притормаживая. — Докладываю: с командованием связался, вам приказано выбираться самим. У них нет возможности прислать помощь.
— Как это — самим?!
— Сказали дословно так: как хотят, так пусть и выходят.
— Б..! — заорал Санек. — П...сы! Кинули под танки, сколько пацанов положили!
— Не кричи, — тихо попросил Забара. — Вы можете нам помочь? — обратился он к священнику.
— Я за этим и вернулся. Самим вам не выйти, везде блокпосты, танки. Вы пешком и двух километров не пройдете: или расстреляют, или в плен возьмут. Надо ждать ночи.
— Нельзя нам уже тут оставаться, наверняка зачистка села скоро пойдет! А кто на блокпостах, россияне?
— Кроме них, никого не видел. Сепаратистов уже два дня, как языком слизало.
— Вы можете взять одного человека и отвезти его на машине в Комсомольск? Пусть разведает, кто там. А мы пока в посадке укроемся, там, за дорогой.
— Да, конечно.
— Санек, переодевайся!
Откуда-то взялись синие спортивные штаны, слегка, правда, коротковатые на здорового Санька, светло-серая футболка и классические резиновые тапочки.
— Паспорт есть? — спросил отец Георгий. — Хорошо. Тогда садись на переднее сиденье. Если будут спрашивать, кто такой, отвечай, что работаешь разнорабочим у нас в церкви.
— Батюшка, там же танки! Не боитесь? — спросил на прощание Забара.
— Ничего, все в руках Господа. Даст Бог — прорвемся.
— А если не даст? — вопросил Санек. — Тогда что?
— Санек у нас — атеист, — извинился за товарища Егор.
— Ничего, это скоро пройдет! — рассмеялся священник.
— Я, — откликнулся Санек, — если живы останемся, у вас, батюшка, покрещусь тогда! Слово даю! — В голубых глазах у него металась тревога.
— Вот видите, уже проходит, — пошутил отец Георгий. — Пора нам.
Колюня и замполит оглядывались назад на дорогу, рассматривали обочины и посадки, но, похоже, вырваться на машине из кольца обстрела удалось только им — и Забара, и Санек, и Тато, и все остальные их товарищи остались где-то там, далеко, на самом дне ада. «Соломенный шишарик» не заглох и даже не зафыркал ни разу до самой части в Днепропетровской области. Кто бы мог подумать, что среди всей бригадной техники не подведет, не заглохнет и вывезет именно этот старый «шестьдесят шестой»! И это несмотря на то, что там, в поле, они повернули в другую сторону и дали километров пятьдесят лишака по территории, которую наверняка сейчас контролируют сепаратисты. Села Донбасса и Днепропетровской области отличались кардинально. На Донбассе на улицах никого не увидишь, даже птица не бегает, не говоря уже о людях или коровах, а если и появляются жители, то стараются быстрее спрятаться во двор, чтобы не вступать в разговоры. «Оно и правильно, кто его знает, что у этих вояк на уме? Может, это «Правый сектор» или другие каратели?» — хмуро пошутил по этому поводу замполит. Дорогу подсказали им только дважды: в Комсомольском мужик, у которого сын, по его словам, служил тоже в 92-й бригаде связистом, и в Волновахе — женщина с дочкой. Зато здесь, в Днепропетровской области, в селах шла привычная жизнь: бегали дети, паслись коровы, ездили на велосипедах подростки, женщины носили воду из колодцев, а мужики тарахтели на тракторах.
Заправляли бойцы «шишарик» за свои деньги — и мчали, мчали, мчали без остановок, чтобы рассказать командиру и товарищам обо всем, что они видели: о погибших и раненых, об отвратительных картах и минометных обстрелах, о пылающих машинах, об ужасе и трусости, о героизме и мужестве, о тупости и разгильдяйстве. О многом хотелось рассказать Колюне командирам, только понимал он, что ничего его рассказы не изменят и никого не воскресят. Замполит после той неожиданной вспышки воинственности, которая проявилась во время боя, снова впал в свое привычное флегматичное оцепенение, и Колюне не хотелось тревожить его: кто знает, может, сейчас он играет в уме одновременно с пятьюдесятью соперниками?
Вырвавшись из Донецкой области, первым делом они отзвонились домой. Но если замполит имел, что сказать жене, например: «Не волнуйся, со мной все хорошо, просто здесь связь плохая. Подробнее я тебе потом расскажу...», то Колюня ни девушки, на которой собирался жениться, ни жены не имел, а позвонил маме и спокойным голосом поинтересовался, как она себя чувствует. Мама чувствовала себя хорошо, и Колюня остался очень доволен услышанным.
В часть они приехали к вечеру, когда все начальство уже ушло домой. Подъезжая, они предполагали, что здесь сейчас полная полундра, вовсю готовится спасательная экспедиция, командир и старшие офицеры сидят ночь напролет в штабе и планируют, как спасти людей. Однако все офицеры, которых они встретили, безмятежно улыбались и говорили о чем угодно, только не о том, что творилось под Иловайском. Замполит и Колюня бродили по территории, словно инопланетяне. Они чувствовали себя виноватыми — там, всего в трехстах километрах отсюда, продолжали гибнуть их товарищи; требующие помощи, лежали раненые по посадкам и полям. Нужно что-то делать, что-то предпринимать, отправлять подмогу!
— Дай номер телефона командира части! — грубо обратились они к дежурному. — Очень надо! Там пацаны наши гибнут!
— Вы, мужики, если понапивались, — ответил дежурный по части миролюбиво и сонно, — так идите лучше спать, от греха подальше.
Поставив «соломенного шишарика» в бокс и сдав в оружейку автоматы, растерянные и подавленные Колюня и замполит пошли в столовую, но кусок в горло лез с трудом. У них не укладывалось в голове: как такое может происходить? Почему никто не бьет тревогу? Ведь сейчас, именно в эти часы там происходит самая настоящая катастрофа. Но, слушая ленивое постукивание ложек о тарелки и вспоминая ужас, который их гнал на всех парах сюда, в часть, они поняли, что никто спасительную руку их товарищам протягивать не собирается. Сопоставляя факты, Колюня осторожно спросил у замполита:
— Что думаешь?
Замполит понял этот абстрактный вопрос правильно. Помолчал, словно просчитывая шахматную комбинацию до конца:
— Думаю, продали нас.
— На колени, я сказал! На колени! — приставив пистолет к голове, человек в камуфляже больно давил дулом в затылок, и Санек медленно опускался на землю.
— Я — строитель! — быстро повторял он. — Вам батюшка подтвердит! Я в церкви работаю!
— Я тебе сейчас мозги вышибу! Где остальные?
— Да какие остальные? — причитал Санек. — Какие остальные? Я сам работаю, каменщик я! Меня двоюродный брат позвал, денег совсем нет, а тут попы платят...
— Ты! Сепаратист хренов! — человек в камуфляже достал наручники и ловко защелкнул у Санька на запястьях. — На блокпостах за бабки стоишь, да?!
— Кто сепаратист? — удивился и обиделся Санек. — Я?
— Ну, не я же! — рассердился еще больше боец.
— А вы вообще кто?
— Мы — «Донбасс», добровольческий батальон. Так что не повезло тебе! Слыхал о нас?
— Слыхал, — обрадовался Санек, — еще как слыхал! А я — минометчик 92-й бригады Вооруженных сил Украины. Слыхал о таких?
— Да ладно! — не поверил боец. — А какого хрена ты в гражданке тут посреди села с мобилой бегаешь? Где твое оружие?
— Я из-под Иловайска вышел. Только паспорт. Военник и оружие у командира оставил. Мы в Берегово, в погребе, там много раненых, за ними поп поехал. Там его судья ждет.
— Поп, судья, — «донбассовец» замотал головой. — Это кто такие?
— Просто поп... — неуверенно начал Санек, — и судья...
— Это что, позывные?
— Нет-нет, не позывные! Это работа у людей такая! — нашелся наконец с правильным ответом Санек. — Сними браслеты, братан! Я тебя обнять хочу.
До вечера отец Георгий на своей машине, человек по шесть-семь, за три ходки перевез в Комсомольское сначала раненых, а потом и всех остальных бойцов из береговского погреба. Там они дождались мини-автобуса, на котором бойцы батальона «Донбасс» Жак и Фрол собирали по окрестностям всех, кто смог выбраться из смертельного «котла». В небольшой бусик набилось людей сорок: голодных, контуженых, раненых. Впечатлениями не делились, хотя бойцы собрались из разных воинских подразделений и, наверное, могли бы рассказать много интересного друг другу о том, что пережили, но вряд ли — что-то новое. Мало кто верил, что уже спасся, что все самое страшное осталось позади, но всех терзал один вопрос: как такое могло произойти? Вслух он не звучал, но каждый мысленно примерял это обвинение к командованию: нас предали, нас отправили на бойню, нас не подготовили к этой войне. Кто заплатит за это? Так что ехали и молчали, иногда останавливаясь и подбирая бойцов. Один Забаре особенно запомнился — шел по дороге, не скрываясь, с автоматом наперевес, сняв с предохранителя, при полном боекомплекте, сжимая в руке гранату.
— Устал я прятаться, мужики, — ответил боец на реплику о гранате. — А в плен бы не сдался.
«С такими солдатами войну трудно проиграть, — думал Забара. — Но в штабе могут очень постараться. Может, в этом и есть разница между той войной, в Афгане, и этой? В той войне не думали о победе, ее просто не существовало как конечной цели, там был только дембель. Дожил до дембеля — значит, победил. А здесь, на своей земле — хочется до победы дожить, сделать для нее как можно больше, чтобы потом зажить новой мирной жизнью, поэтому и умирать страшно не хочется».
Отец Георгий попрощался со всеми бойцами за руку.
— Закончится война — приеду к вам креститься, отец Георгий, — пообещал Санек. — Если жив останусь.
— Куда ты денешься! — рассмеялся Егор.
— Судья Забара, разрешите обратиться! — встрял молодой лейтенант.
— Судья? — расслышал фрагмент фразы, подходя ближе и поторапливая с отъездом, кто-то из бойцов «Донбасса». — Позывной?
— Нет, — серьезно ответил Егор. — Судьба.
Утром замполит и Колюня «соломенного шишарика» в боксе не обнаружили.
— Эй, а где наш «газон» с боекомплектом? — спросили они у механика, который шурудился тут же.
— Я в семь пришел. Не стояло тут никакого «шишарика».
— Как это — не стояло? Мы его сами сюда пригнали вчера вечером из-под... оттуда... из этой чертовой жопы, короче! Где наша машина? — заорал замполит и схватил механика за грудки, чем снова, как и в бою, потряс Колюню до глубины души.
— Да не видел я вашей машины! Я серьезно говорю! — кричал тот. — Идите к начальнику по тылу, у него спрашивайте!
Начальника по тылу, худого майора с пропитым лицом, они нашли на удивление быстро.
Он сидел на лавочке в новенькой, с иголочки, форме около столовой в окружении поварих и курил. Поварихи весело смеялись. Рядом, у плохо выбеленной стены, грелись на утреннем солнышке собаки и лениво помахивали хвостами.
— Разрешите обратиться? — спросил замполит, еле сдерживая приступ ярости.
— Обращайтесь.
— Мы вчера поздно вечером вернулись из-под Иловайска... Мы шли в составе колонны, которую отправили туда 26 августа, а 27-го вечером ее полностью уничтожили под Новокатериновкой... Погибло много людей...
Заместитель по тылу слушал рассказ о бедах, постигших около четырехсот человек из его части очень внимательно.
— Я все знаю, — прервал он старлея, — не нужно дальше при гражданских лицах...
Они отошли в сторону, и замполит яростным шепотом пожаловался майору на исчезновение «соломенного шишарика».
— А оружие ваше на месте?
— Что-о? В смысле? — удивились бойцы. — Мы же его в оружейку сдали! Куда оно денется?
— А вы проверьте! А по поводу вашего грузовика, как вы говорите, наполненного боекомплектом — минами, да гранатами, гранатометами — мне ничего не известно. Вы точно на нем приехали? Не попутками добирались? Может, усталость или еще что?
— Что вы имеете в виду?
— Алкоголь. Все-таки такой стресс... Могут появляться галлюцинации. Может, и не было никакого «шишарика», мужики? А? Может, он сгорел там, взорвался вместе с боекомплектом?
— Вы на что намекаете?
— Я не намекаю, я уточняю. Там компенсация положена...
— Мы в оружейку сходим пока... — неопределенно ответил Колюня. — Поглядим, что там.
Оружейка оказалась заперта.
— Слушай, фигня какая-то. Ты вообще хотя бы слово понял из того, что майор нам говорил? Где наш «шишарик»? Почему он сюда нас отослал? — вопрошал замполит. — Ну, куда оружие из части может деться?
— А куда целый грузовик с оружием и боекомплектом делся?
— Да чего мы паримся? — предложил замполит. — Пойдем сразу в особый отдел, напишем рапорт. Не нравится мне эта история... Крайними же будем.
Особый отдел тоже оказался закрыт. Они сели ждать на траву в теньке под деревом. Замполит, набросав на вырванном из записной книжки листочке рапорт об исчезновении «шишарика» с боекомплектом, по привычке молчал и мысленно устремился в сторону пятидесяти шахматных досок с условными соперниками, а Колюня, прислонившись спиной к толстому стволу ивы, сосредоточился на дорожке, ведущей к особому отделу. Через час на ней неожиданно появился командир части.
— Здравия желаю! — поднялись бойцы, не ожидавшие увидеть здесь полковника.
— Вольно. А вы почему здесь?
— Ждем кого-нибудь из особого отдела.
— С какой целью?
— Да вот, рапорт написали. Грузовик наш исчез с боекомплектом, прямо из бокса. Мы вчера из-под Иловайска вышли, там...! Мы... там наши! Надо срочно помощь туда!
— Знаю, знаю! Занимаемся! Сам президент занимается! — Полковнику эта тема, было очевидно, не нравилась. Прочитав рапорт, он нахмурился, сложил листочек вдвое и засунул в карман. — Думаю, это недоразумение. Идите в боксы, ваша машина должна стоять там. Только в оружейку сначала зайдите, — и, не дожидаясь, пока изумленные бойцы двинутся с места, начал нервно тыкать пальцами в кнопочки мобильного телефона.
В оружейке автоматы стояли целыми и невредимыми. Матерясь и ничего не понимая, Колюня и замполит пошли к боксам и с удивлением обнаружили там своего «соломенного шишарика». Грузовик стоял как ни в чем не бывало, на том же месте, где они его оставили вчера вечером. Вокруг «шишарика» крутился недовольный жизнью майор — заместитель по тылу, и неодобрительно зыркал на бойцов:
— Вот ваша колымага, на месте, — недружелюбно пробурчал он. — Куда она денется с подводной лодки...
Колюня запрыгнул на борт, приподнял тент — вроде весь боекомплект цел. Попробовал подвигать ящики — не получилось, полные, открывать не стал.
— Неймется им! Вышли — и слава богу, отдыхайте, радуйтесь жизни, — в сторону, будто бы и не в их адрес, зло бормотал майор. — Боеприпасы все равно все уже списанные...
— Что это было, Колюня? — спросил замполит, когда они вышли на улицу. — Ты думаешь то же самое, что и я?
Колюня утвердительно кивнул головой. Ему стало так мерзко, что захотелось напиться.
— Ты ж не пьешь! — удивился замполит.
На следующее утро «соломенного шишарика» списали и определили на запасные части.
— Настоящий «соломенный шишарик» у тебя, Колюня, оказывался. Как в украинской народной сказке! — удивлялся замполит.
— В смысле?
— Помнишь сказку про соломенного бычка?
Колюня отрицательно замотал головой.
— Соломенный бычок деда и бабку от нищеты спас, а они его, разбогатев, на солнце оставили, он там и растаял.
Ночью Колюня не мог долго заснуть:
— А почему бычок на солнце растаял? — спросил он у замполита.
— Его дед засмолил, чтобы солома крепче держалась, — ответил сквозь сон замполит. — Смола на солнце и расстаяла.
— Жалко бычка, — пригорюнился Колюня. — И «шишарика» жалко.
Но переживать о соломенном бычке и «шишарике» Колюне долго не пришлось. Через несколько минут ему на мобильный позвонил Егор Забара и сказал, что они вышли из «котла» и направляются в часть.
Замполит, услышав такую новость, не вытерпел и сразу же побежал за водкой в ближайший «ночник».
Другого им ничего не оставалось. Они не знали, когда закончится война.