Нужно делать так: провести языком от кончиков пальцев как можно выше до локтя, положить руку на муравьиную тропу и ждать. Если есть слюна и повезет с транспортным коридором, то через время муравьи начнут ползти по слюнной дорожке, и тогда можно их хватать ртом с запястья и есть. А если уж совсем повезет, то в ловушку попадут рыжие муравьи — они кислее, после них на некоторое время пропадает жажда. А если не повезет или, например, слюны совсем нет, тогда придется пальцами ловить муравьев на земле, а они юркие, хорошо знают местность, особенно черные. Но когда третий день лежишь в посадке с оторванной ступней и раненой рукой, без воды и еды, теряя последние силы, то перебирать харчами не приходится — черный, рыжий... Главное, не спешить глотать — голод все равно не утолить, поэтому лучше создавать иллюзию, что плотно завтракаешь (обедаешь-ужинаешь) и, не спеша, тщательно перетирать их зубами.

Охота на муравьев занимает несколько часов, но других занятий, кроме как пытаться не умереть, здесь все равно нет. Первые дни, пока оставались силы, жилось легче — смог выкопать яму в земле, чтобы вползти туда, и холодная земля остудила горящее от высокой температуры тело, а пока копал — поймал, палкой придавив к грунту, и съел несколько дождевых червей. Употреблять в пищу червей, предварительно не промыв и без приправы, невкусно — земля хрустит на зубах, но тоже полезно для организма. Все, что здесь ползает и летает вокруг, что можно съесть и выпить, — невкусно, но полезно и необходимо. Очень полезно мочиться, пока имеешь чем: мочу можно пить, мочой нужно обрабатывать рану, пытаясь остановить заражение. Когда моча заканчивается — это плохой знак. Так что мочу желательно экономить. А вот с мухами — совсем другая история. Мух — больших, жирных, но нельзя сказать, что аппетитных, — летает много. Они собираются черными жужжащими подвижными пятнами на развороченных прямыми попаданиями телах погибших, которые лежат совсем рядом, метрах в двух. Так что мухам здесь еды — на недели вперед, и они ни в какую не хотят подлетать и садиться на тяжелораненого, словно намекая, что скоро и так издохнет, успеем. Пока ловились муравьи и организм отдавал излишки жидкости, сама мысль о том, чтобы съесть муху, которая только что питалась телом твоего мертвого товарища, казалась кощунственной. Но потом происходит медленная эволюция сознания, и в голове начинают возникать варианты обустройства хитрых ловушек. Муха постепенно перестает быть мохнатой, противной, отвратительной пожирательницей трупов, превращаясь в средство для выживания. Интересно все-таки, как быстро и безболезненно у человека стираются табу перед лицом смерти — организму нужны жидкость и белок, чтобы восстановить потерю крови, — и человек готов любой ценой превратиться в паука и соорудить паутину. Как ее сплести? Такие ответы приходят сами собой.

Поймать муху руками невозможно: левая — ранена и не двигается, правая уже потеряла резкость движений. На правой руке синим маркером написаны группа крови, фамилия, имя, домашний номер телефона. Для того чтобы написать, маркер пришлось зажать зубами. Коряво, конечно, получилось, но разобрать при желании — не проблема, у некоторых здоровых людей и рабочей здоровой рукой почерк похуже. И кстати, не так это и сложно, как можно подумать, — зажать маркер в зубах и накарябать несколько слов и цифр на тыльной стороне запястья. Просто нужна сноровка и несколько свободных часов для тренировки с осознанием, что эти буквы и цифры могут совсем скоро спасти жизнь. Написанное разборчиво правой рукой на левой руке сегодня потеряло актуальность — кровь из раны пошла под кожу, и получилось все равно, что углем написано на школьной доске. Так что некоторое время муравьи, прежде чем стать пищей, бегали по персональным данным; могли, при случае, если перестанут глушить связь, позвонить жене и пожаловаться: «Он нас ест!»

Так как поймать муху? Мучительный вопрос, который все чаще всплывает откуда-то изнутри, из темных глубин подсознания, когда не поймешь — спишь или бодрствуешь, дышишь или нет, видишь или кажется. Единственное, что не подлежит сомнению, — гниющая рана на ноге. Ступня болтается на двух полосках кожи, а все, что посредине — щиколотка и голень, — вырвано крупнокалиберной пулей или осколком. По ране ползают опарыши, такие противные на вид слизняки, но в пищу они пойдут только после мух. От мух никакой пользы нет, только моральные страдания, а вот опарыши — животные полезные, они убивают микробов и приостанавливают заражение. Только попав в такую ситуацию, понимаешь всю мудрость древних: святой Симеон-столпник, простоявший где-то в Сирии на столбе несколько десятилетий, опарышей, которые падали с его гниющих ног, подбирал и возвращал к трапезе со словами: «Ешьте, ешьте грешную плоть!» Не об опарышах заботился Симеон, как теперь ясно, и не себя измучивал, а спасал от заражения организм. Поэтому опарыши — только после мух. Ешьте, ешьте грешную плоть!

Хорошо лежать без сознания — не хочется ни пить, ни есть. Раны болят, но у тебя — и одновременно как будто бы — и не у тебя. Приходят святой Симеон-столпник — неистовый проповедник, и святой Михаил — ангел-хранитель, можно поговорить. Когда еще так повезет? Иногда приходят командиры и спрашивают, как дела. Командирам хочется дать в морду. Самый повторяющийся эпизод — первый и он же последний бой, после которого они оказались здесь, в лесополосе.

Бой показывают сквозь шорох веток и мельтешение теней и солнечного света, за создание звуковых эффектов отвечает работающий до сих пор двигатель бээмпэ, которая стоит в нескольких метрах. Та самая бээмпэ, на которую они запрыгнули после того, как погрузили на грузовик раненых. По колонне начали стрелять, и вся техника, как зайцы, бросилась врассыпную по полям, пытаясь уйти от бешеного перекрестного огня. Им не повезло — первые же выстрелы прошили бэху насквозь. Через открытый люк, если заглянуть с облака, можно увидеть, что внутри — кровавая каша из командира машины и механика-водителя. Бойцы с брони стреляют в ответ, но, похоже, не успевают понять, что происходит, и принять правильные решения. Выжить в таком огненном месиве — все равно, что вытянуть счастливый билет. Острая боль прон­зает левую руку, приходится падать на правый бок и прятаться за башню. Слышатся странные хлопки сзади, будто лопаются большие мыльные пузыри. А дальше — адская раскадровка, в которой несколько секунд уместили в себя тонны событий. Глаза, обычные человеческие глаза, которые лежат на броне и гаснут, как парафиновые свечи; рядом темноволосая голова — и первая мысль: «Почему без каски? Стреляют же!» — а потом осознание: голова без тела, со спокойным, словно восковым, умиротворенным, белым как бумага лицом. И только глаза остались цветными, светло-зелеными, с немым вопросом в зрачках.

«Странно! — изумленно осматривая свой, весь в светлых кусках мяса, бронежилет. — Почему мясо без крови? Это мое мясо? Почему мне не больно? Где кровь? В кино, когда людей разрывает на куски, всегда много крови».

На самом деле крови практически нет. Удар в ногу: «А где берц? Почему нет берца? Я же его хорошо шнуровал утром!» Поднял ногу и совсем удивился — стопа висит на двух полосках кожи. Достал рефлекторно из санитарной сумки жгут и наложил, чувствуя, что левая рука практически не работает. Еще одно попадание тяжелого снаряда рядом с бэхой — и оглушительная темнота, заволакивающая мир, только отдельные, самые громкие звуки боя достигают сознания.

— Есть кто еще живой? — разгоняет темноту и возвращает к жизни знакомый голос, только не мог узнать, чей именно. Обладатель голоса неумело стягивает раненого с бээмпэ.

— Аккуратнее тащи, стопу оторвешь! Клади на живот, так больше шансов выжить, если вырублюсь.

— Тебе виднее, ты же санитар.

Вывернув шею, огляделся — кругом посадка: высокие густые деревья, кусты — хорошее место. Наверняка со стороны поля люди здесь незаметны. Бэха остановилась и, упершись в деревья, продолжает громко и натужно тарахтеть двигателем. Она похожа на большую уродливую несчастную старую черепаху, у которой умерли дети.

— В середину заглядывал?

— Да, всех посекло. Весь экипаж — всмятку... И на броне человек пять-шесть в клочья, кто более-менее целый, я постаскивал... — Показал на груду человеческого мяса, из которой торчали ноги в берцах. — Из живых один ранен в руку и ногу; одному щеку ото­рвало. Я, как смог, перевязал...

— Ты сам ранен?

— Нет. Повезло.

— А-а-а... — попытался перевернуться на спину и отключился с мыслью, что вот так и умирают большинство тяжелораненых — теряют сознание от болевого шока.

— Санитар! Санитар!

— Ты меня далеко от бэхи не оттаскивай, чтобы нашли меня потом.

Вкус времени утрачивается вместе с ощущением реальности. Сознание возвращается медленно. Рядом — все тот же боец. Сидит, свернувшись калачиком, опершись спиной о дерево, склонив русую голову на руки, крепко зажав автомат. Заснул?

— Эй, друг! Ты что тут делаешь?

Бойцу лет тридцать — Санитар только сейчас разглядел его лицо — почерневшее, с уставшими серыми отчаявшимися глазами, — смотрел на него и ничего не видел, наверное, сильная контузия.

— Эй, друг! Это я, Санитар!

— А... да. Заснул.

— Ты что тут делаешь? Почему не уходишь?

— Я тебя не брошу. Мы тебя потянем... Мы выйдем.

— Кто потянет? — Еще двое раненых лежали без движения неподалеку. — Один кровью истекает, второй сам еле идет.

— Я потяну!

— Мы так не выйдем, друг. Меня на носилках нести нужно двум здоровым — я тяжелый, девяносто килограмм. Ты выведи этих двоих, а потом вернетесь за мной. А так потянете, уроните, дернете какую-нибудь артерию — и все, прощай, Володька. Не, я тут полежу. Только перемотай меня, я расскажу, как правильно.

— Хорошо.

— Ты только вернись, друг. У тебя карта есть?

— Откуда? Карт и у командиров-то не было. Забыл, как ехали?

— А мобилка? Эй, браты! — окликнул он приоткрывших глаза раненых бойцов. — У вас телефоны есть?

Те отрицательно покачали головами.

Достал из санитарной сумки мобилку, вставил аккумулятор — деление «связь» мигало последней ступенькой. Написал сообщение куму: «Нас разбили. Лежу раненый в посадке. Звони на этот номер», — нажал «отправить» и подбросил телефон как можно выше, почти до самых веток. Телефон перевернулся в воздухе и упал метрах в двух от Санитара.

— Подай телефон, друг.

Боец принес телефон.

— О! — Обрадовался, эсэмэс-сообщение отправилось. — Возьмите себе. Здесь все равно связи нет, он вам нужнее будет. — Отдал без сожаления трубку. — Как только появится связь, сообщите, где я, пусть забирают.

— Кому звонить?

— А кто его знает. Жене звони, она разберется. Или в штаб.

— Да. Держись, друг.

Санитар остался в посадке один. Один, если не считать разорванных товарищей, чье мясо он кусок за куском медленно отдирал от бронежилета и отбрасывал подальше. Не спеша, провел ревизию санитарной сумки: воды нет, еды нет, медикаментов, не считая бинтов, жгутов и пары пачек активированного угля, нет. Зато есть зажигалка и полпачки сигарет — большое дело. Курил по несколько затяжек, экономил. Неизвестно, сколько ждать помощи: сутки, двое?

Вскоре пошел дождь, и Санитар подумал, что это хорошо по двум причинам:

1) исчезнут безпилотники и его товарищи успеют выскочить из под минометных обстрелов, а даст бог, и из «котла»;

2) можно набрать в каску воды.

Набралось полкаски, попил, стало легче. Часа через три пришлось решать дилемму со жгутами: если не отпустить — ноге определенно конец: омертвеет — отрежут и отдадут собакам; а если снять, то можно умереть тут же от потери крови. Решил рискнуть и отпустить. Отжавшись на правой руке от земли — еще имел силы, — посмотрел на рану и ужаснулся от одного только вида. Как ни странно, кровотечения почти не было, в сон не клонило, и он отпустил жгуты еще больше, давая крови возможность циркулировать.

После дождя одежда промокла до последней нитки. Но в этом, пока не наступил ночной холод, есть свои преимущества — можно брать в рот ткань и высасывать из нее воду. Найдут ли его свои? Как ушедшие бойцы расскажут, где он лежит? Ни карт, ни связи, ничего... А чужие? Если и найдут, то только по звуку работающего двигателя, не трактор же в посадке молотит. Как его выключить? Только ждать и надеяться, что топлива в баке осталось немного. А в целом, жить какое-то время можно — вода в каске есть, рана почти не кровит, место удобное — боец оттащил его в тень, и лист­ва надежно закрывает от солнца. Санитар старался не спать и вслушивался сквозь гул мотора: не идет ли кто — не едет, а если идет и едет, то кто и куда? Но никто не шел и не ехал: ни чужие. Вокруг, не вступая в конфликт, суетились в своей нескончаемой заботе на благо общин только муравьи — рыжие и черные, и роились над трупами жирные мухи.

Сквозь липкую слизь сна и ночной холод Санитар слышал, как где-то совсем рядом заработали «грады», почувствовал, как полетели на него груды земли, как падают ветки деревьев и возмущенно шелестит не дожившая до желтизны листва. Он поискал рукой сбитые ветки, нащупал одну, вторую, потянул на себя, накидал сверху, сгреб листья и подгреб под живот, пытаясь хотя бы так защититься от дикого холода. Его колотила крупная дрожь, с которой он никак не мог совладать. Санитар понимал, что нужно настроиться на другую волну, достать из памяти что-нибудь приятное и близкое, развернуть антенну в другую сторону от войны. Он пробовал правильно дышать, думать о чем-то приятном, вспоминать дом и жену, вспоминать детей и маму. Он вспоминал родную школу и любимые классы, своих лучших учеников, институт физкультуры, где изучал медицину, любимых преподавателей и тренеров. Он снова побывал на соревнованиях по бегу, акробатике и плаванию, где занимал первые места и получал спортивные разряды. Он вспоминал все подряд — четко и ясно, и ему было хорошо от этих воспоминаний, они помогали забыться. Иногда видения-воспоминания искажались, словно антенна кренилась в сторону под силой ветра и боли, и тогда среди черно-белых зигзагов и цветной экранной крошки появлялись те, кого он видеть раньше по определению не мог. Например, ближе к утру из-за бээмпэ медленно вышел святой Михаил, высокий худой седовласый мужчина в иконоподобной одежде, держа на поводке, как собак, двух огромных муравьев в намордниках — рыжего и черного. Троица медленно приближалась к Санитару, который во сне смог встать на обе ноги и лихорадочно думал, как будет правильнее обратиться к святому: «Ваше Святейшество» или «Ваше Преосвященство»? Здесь антенна, видимо, упала окончательно, и в голове наступила темнота.

Очнувшись, он захотел попить, но обнаружил в каске вместо дождевой воды только жидкую липкую грязь — ночными взрывами каску забросало землей. Разочарование чуть не разорвало ему грудь, так хотелось пить. Полежав немного и подумав, Санитар зачерпнул жменю грязи и выдавил в рот несколько капель бурой жидкости. Где-то совсем недалеко, словно воскресшие из преисподней по воле Люцифера демоны Второй мировой войны, гарчали танки, стрекотали автоматы, бухкали пушки и зенитки. Шум боя то отдалялся, то приближался и ближе к обеду стих, но совсем ненадолго. Санитар понимал, что пока идет стрельба, за ним не вернутся и надежды нет. А сил не оставалось даже на то, чтобы обтрусить с себя землю, которой его обкидало во время обстрела, будто при ветрянке прыщами. Срочно нужна вода, срочно нужна еда, нужен белок, иначе он скоро потеряет сознание, а потом умрет.

Совсем рядом, мимо руки, продираясь сквозь траву и груды земли, муравьи снова тащили на себе палочки, соринки, листочки, суетились, куда-то спешили по своим муравьиным делам. Самые обычные маленькие муравьи, без намордников. Мирные насекомые, не знающие, что такое «ураган», решающие свои проблемы естественным путем. Очень хотелось пить. Он подтянул каску и залез внутрь рукой — лишь высохшая грязь. Почему так жарко? Вчера он лежал в тени. Вывернул шею, посмотрел вверх — там сиял кусок голубого неба, с которого нещадно палило солнце. Деревья, которые вчера густой листвой защищали от попадания прямых солнечных лучей, стояли голые, как сироты, — ветки аккуратно, словно бензопилой, срезало «градами». «Почему такие большие муравьи?» — вспомнил сон, не удивившись ни святому Михаилу, в праздник которого родился, ни намордникам на муравьиных мордах, и почувствовал, как по руке, разнося щекотку, кто-то бежит. На вкус кислый, но если разобраться, какая разница? Ему нужен белок, белок вот он, бегает рядом, его только нужно поймать. Значит, делать нужно так: провести языком от кончиков пальцев как можно выше до локтя, положить руку на муравьиную тропу и ждать...

В сумке, кроме бинтов, жгутов и маркера, Санитар обнаружил записную книжку. Почему нет? Попробовал написать первые слова: «Утро 29 августа. Я еще живой» — получилось неплохо. Далее, чтобы не терять чувства реальности, он пытался вспоминать и вести дневник, ловить муравьев и выкапывать дождевых червей. Ночью поднялась температура, и, соорудив из веток короткие лопатки, он снова рыл яму, а потом нагреб взъерошенную обстрелом землю вокруг себя — сбивал жар с полыхающего тела.

Из дневника Санитара:

«...Место дислокации — неизвестно. Часы остановились в 8.06. Время приблизительно — после обеда. Прошел дождь, боюсь, что ночью замерзну. Хочу пить. Воюют политики, а мы — мясо, везде на мне — мясо, пацанов разорвало. Куски человеческого мяса похожи на баранину. Уже слетаются мухи. Вот для кого война — мать родная. Болят пальцы на ноге, и пятка, и косточка, которой уже нет.

Сыну — учись, маме — гордись, жене — не впадай в отчаяние, дочке — последовательности. Больно. Брату — помогай. Себе — меня найдут еще живого. Юра Х. — летом в гости. Снова пошел дождь. Если к вечеру не высохну — замерзну. Встать не могу. От боли теряю сознание, могу пошевелить только правой рукой и левой ногой. Кости торчат из голени, как из свиной ноги, — белые и круглые, много осколков. Торчат... Дырка насквозь, а крови мало. Стопа висит на шкурке и мясе. Бульон застывает. Солнце садится в 19.30, сейчас около 16—17. Живот мокрый, перевернуться не могу. Ослаб, нет четкой мысли. Олег, спасибо за «броник», реально помог, только зачем, неизвестно... Отпущу жгут, должен заснуть. Вокруг снова обстрелы, ко мне не дойти. Рука левая холодная — плохо, трусит всего, озноб. Заражение крови? Сколько протяну? Перевернуться бы на бок или на спину. Постоянно бомбят, на «бронике» дырки и куски мяса, куски мяса везде... Попробовал перевернуться — отключился. Отключился насколько? Хочу спать...

Дома — ХРАМ, день храма Успения. Скольких наших разорвало? Двоих, троих, четверых? Экипаж не выбрался. А может, и выбрался и где-то рядом лежит. Где я взял второй жгут, не помню. Спина мерзнет. Хочу на солнышко. Рядом мина взорвалась, меткий расчет. Чей? Как я слез с брони? Нога болит. Сколько ноги отрежут, если найдут? Кто будет резать? Кто-нибудь выжил? Стреляют рядом. Залетит мина в «зеленку» — мне хана, отмучился... Ветер холодный, может, подсохну. Кто найдет пацанов? Кто найдет меня? Когда отправят домой, будем ли без вести пропавшие мы? А у меня места на кладбище нет. Когда на моей ноге начнут пастись мухи? Когда она начнет гнить? Доживу ли? А нам обещали медикаменты. Суки. Ничего не дали, кроме жгута и бинта. Где моя аптечка? Как мы заехали в осиное кубло? Где конвой, где колонна? Кто и когда соберет трупы? Сгнием тут без вести. У меня не только ногу оторвало, носок тоже и берц. Бинт пропитался кровью, облепили мухи. Еще полпачки сигарет. Ночью подкуривать нельзя, обстреляют. Пить. А мы линии... минометов и БМП. Не могу сдвинуться с места. Отключаюсь. Если не заглохнет, обстреляют. Не одни, так другие... Солнце садится. Вряд ли дотяну до утра. Всегда пытался поступать по совести, если кого когда-нибудь обидел, прошу прощения. Честь имею.

Доброе утро. Замерз так, что боков не чувствую, колотит все тело. Росу не выпил, а что буду пить, не знаю. Ночью работали «грады». «Зеленку» не узнать. Рядом били. Нужно обработать рану и перемотать. Интересно, где берц? Как он? Хочу квашеных яблок. Мокрых и соковитых. И арбуз. Меня уже, наверное, записали в 200-е и похоронку прислали. Как там мама переживет? Дочка с сыном не поедут на учебу. А зря. Уже около шести, а обстрела нет. Около 7 утра. Пить. 29. Холодно, одежда сырая. Где отцы-командиры, которые обещали никого не бросать? А они и не чешутся, насрать им на нас, собственные шкуры им дороже. БМП еще работает. Там тепло. Завтра начнут вонять трупы и моя стопа. А еще через пару дней и я. Как раз к 1 сентября. Ирония судьбы. Галлюцинации и сны наяву — друзья приносят воду. Много воды, а я не могу напиться. Утренний моцион начался — обмен минами. Во время обстрела точно никто не придет. Последний раз ел вчера в обед. Необходимо поддерживать силы. Ловлю пробегающих муравьев. Мало, но хоть что-то. Дрожь, но уже не от холода, а от слабости. Вокруг канонада. А надо мной птички поют. К чему бы это? Около 11 уже. Меня так мучает жажда. Плохой знак. Общая слабость. Сонливость. Озноб. Хочу заснуть в сауне. Стреляют везде из минометов, кто где, не разобрать. Забавно слушать, как над тобой пролетают мины. Если хотя бы одна попадет в дерево и разорвется, мне кранты. Раздолбать бы комбата за то, что выпустил без индивидуальных аптечек. Сейчас бы пригодились. Нужен сильный антибиотик. Около 12—13. Самочувствие хреновое. Куплю спальник, кину в него грелку и не буду вылезать.

Подъехать через 5 дней трупы собрать. А можно и на раненых наткнуться, а их лечи еще потом. Ирония судьбы. Я сам смог помочь только 3 пацанам, а себе четвертому уже ничем не могу. Сама рана почти не болит. А пятка вот-вот с середины разорвется. Кожа на руках сморщилась — обезвоживание. Около 14—15. БМП наконец заглох. Тишина, хоть глаз выколи. Зато миномет лучше слышно. Рой мух слетается, у них пир. Нет сил накрыть рану. Уже не могу поймать муравья. Дожился. Пальцы на ноге как... При попытке пошевелиться — адская боль в ране. Жена, попробуй обновить сим-карты, кто остался живой. Можно перезвонить.

Дом — есть, сын — есть, дерево не успел посадить на стадионе, чтобы прятались в теньке и меня вспоминали. Чувствую, не дотяну до 55. Прожил хорошо, полноценной насыщенной жизнью. Думаю, будет, кому меня вспомнить. Умираю, как в сказке: лежит молодец в чистом поле, над ним вороны кружат. И мухи. Вечереет. Шансы, что меня найдут, уменьшаются. Ночью никто искать не пойдет, а ее еще пережить нужно. Судорога сводит пальцы на здоровой правой руке, интересный симптом...»

Не помня себя, Санитар очнулся и по своему состоянию ощутил, что если сейчас, в течение короткого времени, его организм не получит жидкости, хотя бы несколько капель, не получит хотя бы несколько крох пищи, то он умрет уже через несколько часов — если не от жажды и голода, то от отчаяния. Дыхание давалось с трудом, за несколько суток нос забился слизью, и Санитар подумал, что было бы неплохо... Аккуратно, словно бесценный напиток, он выдавил липкую жидкость из обеих ноздрей и смазал сухой язык и потрескавшиеся губы, открыл рот и стал терпеливо ждать. Первая муха прилетела минут через пятнадцать, долго и ненавист­но-нестерпимо щекотно ползала по губам, улетала, как только он моргал, поэтому глаза пришлось закрыть и работать вслепую. Наконец муха заползла на язык, и Санитар резко закрыл рот и одним глотком проглотил добычу. «Не надо так спешить. Надо жевать, тщательно шевеля челюстями...» — подсказал мысленно сам себе. Следующая муха прилетела минут через пять, ее Санитар поймал сразу и, аккуратно раздавив зубами, не спеша пожевал. Никакого отвращения он не ощутил. Просто чвакнуло во рту тельце — и все. «Жаль, что не могу оторвать крылья. От них все равно никакого толку». Ночью его колотило от холода так, что он боялся, что оторвется ступня.

Санитар очнулся от мужских голосов, звучащих прямо над головой. Не свои и не чужие, местные мужики, трое. Он не верил своим ушам — не святые, не муравьи и не опарыши, обычные живые люди, из крови и плоти стояли над ним. Сердце заколотилось от радости, он хотел закричать изо всей силы: «Я здесь! Помогите!» — но дыхание перехватило, и он тихо засипел, выдавив из себя пару звуков, мало похожих на человечьи.

— Смотри, снайперка разбитая лежит! Михалыч, ты патроны пособирай. Э, да здесь человек! Живой? — голова наклонилась над кучей веток и зависла над Санитаром. Он никак не мог рассмотреть, как выглядит его спаситель, — не было сил повернуть голову.

— Не, мертвый, — глухо пошутил в смятую траву. Муравьи рассмеялись и побросали, держась лапами за животы, свою ношу.

— Куда тебя бабахнуло?

— В руку и ногу. Ступню оторвало.

Мужики разобрали ветки, глянули на рану и начали тихо материться.

— Тут же сгнило уже все к еб...м! Воняет аж!

— Пить.

— У нас ничего нет с собою.

— Гляньте в бээмпэ.

— Там нет, мы смотрели. Давай, полежи чуток, мы сейчас, — и быстро ушли.

Санитар закрыл глаза и снова открыл — никого, но ветки разбросаны. Значит, действительно кто-то приходил, говорил. А может, это он сам в бреду раскидал свое укрытие, пытаясь вырваться из пламени жара? И говорил сам с собой?

Вернулись скоро, с женщиной по имени Света, которая уколола димедрол и посыпала рану обеззараживающим порошком. Мужики подсунули маленькую кастрюльку холодного борща, хлеба с салом, но Санитар сначала надолго припал к пластиковой бутыли с водой. Напившись, попробовал есть борщ, но смог только выпить жижу, жевать гущу не хватало сил.

— Спасибо, мужики. Но сало с хлебом не смогу укусить.

— Ну, ты как? Лучше? Ты давай, полежи тут, подожди, мы тебе Красный Крест приведем. Они ездят тут, трупы собирают, так что вот так вот, да...

— Не уходите!

До вечера Санитар несколько раз спал, просыпался, впадал в беспамятство. Сказать, что он жил надеждой, было бы неправильно — он жил мерцающим ощущением того, что еще существует. Вряд ли это чувство можно назвать надеждой. Санитар лежал и смотрел в одну точку — как через руку проложили свою дорожку неутомимые муравьи и таскают на себе, не останавливаясь ни на секунду, муравей за муравьем, такие необходимые для муравьиного бытия детали мироустройства, как соринки, паутинки, крылья мух, травинки, личинки и много еще того, чего Санитар или не разглядел, или не запомнил. Когда стемнело, муравьи исчезли, а вместо них появились грустные мужики.

— Красный Крест сюда отказался ехать. Говорят, тут стреляют. Так что давай, ползи сюда... — и положили рядом на землю большое цветастое диванное покрывало.

Аккуратно, стараясь не побеспокоить ногу, мужики отнесли Санитара в старый «москвич-412» и умостили на заднее сиденье.

— Нормально?

— Да.

— Ты это, хорошо, что в такой форме, она на российскую похожа... И без нашивок. Когда блокпосты проезжать будем, говори, что ополченец.

— Кто?

— Ополченец из дэнээр. Понял?

— Да.

— Ну, давай, поехали, — Один сел за руль, двое начали толкать машину. — Аккумулятор пулями посекло, понял? Вот такая война, б...

Ехали недолго, до заправки. Санитару показалось, что пистолет от бензоколонки побыл в баке всего несколько мгновений. Спросил:

— Бензина нет?

— Бензобак в машине пробит. Все, что выше литра, вытекает. Так и ездим.

Тут же по дороге заскочили в село, набрать в колодце воды. Санитар услышал отрывок из разговора: «Ничего после обстрелов не работает, вода только колодезная...»

Чистая, холодная, ничего вкуснее Санитар не пил последние лет сто. Его переполняло ощущение радости, торжества над смертью, он понимал, что первую свою задачу — выжить, он наверняка выполнил, а что будет дальше...

— Соберись, давай, укроп. Сейчас блокпосты пойдут. Тебя-то как звать хоть?

— Володька.

— Откуда сам?

— С Полтавщины. А мы куда едем?

— В Старобешево, в районную больницу, больше некуда. Ты там, когда на свою Полтавщину вернешься, всем расскажи, что украинская армия убивает мирных жителей. Вас тут, укропов, никто не хочет. Так и скажи!

Санитар спорить не стал. Но и обещать тоже. На первом блокпосту проблем не возникло: проверили паспорта, спросили, кто на заднем сиденье, мужики ответили, что раненый ополченец. Солдат заглянул в машину и ничего не сказал, махнул рукой: мол, проезжайте. Второй блокпост прошли также без проблем: паспорт — Санитар отметил, что все солдаты открывают паспорта вертикально, будто заграничные, — кто в машине, куда едете, проезжайте.

В больнице все было, как в посадке, только со стенами: света нет, медикаментов нет, врача нет, еды нет, окна разбиты. Когда доставали из машины, под Санитаром порвалось красивое цветастое по­крывало, и кто-то из мужиков испуганно запричитал: «Ну, все, капец мне! Жена за покрывало голову открутит!» Мужик жаловался на судьбу так искренне, что Санитар не выдержал и громко истерически захохотал, так, что второй раз испугался, что от содрогания тела оторвется раненая ступня. Это же надо: рисковали жизнями, ездили под обстрелом, везли укропа, бак в машине пробит, аккумулятор разбит, а как за покрывало убивается человек!

— Э, ты чего?! — мужики испуганно засуетились вокруг него. — С головой все в порядке?

— Нервное, — попытался остановить дрожь, сотрясающую тело, Санитар, но уже не смог.

Медсестры положили раненого на стол в санпропускнике и стали на него смотреть, разводя руками и охая. Пока полчаса несли глюкозу для капельницы и перекись, чтобы промывать рану, мужики расспрашивали его о бое и политике, интересовались, будет ли война идти дальше и согласна ли Украина на отсоединение Донбасса. Санитар с интересом рассматривал своих спасителей, но никак не мог запомнить их по именам, настолько для него в тот момент они казались одинаковыми: темные спортивные штаны и мастерки, футболки неопределенного цвета, резиновые тапочки, бесцветные глаза, темно-русые волосы, среднего роста, будто братья. Когда стали отдирать засохшие бинты, по комнате разошелся сладкий трупный запах разлагающейся плоти, и одна из медсестер убежала, рыдая и держась рукою за рот, сдерживая рвоту. Перекись из алюминиевых кружек лили прямо на рану, смывая опарышей в ведро. Санитар, присев, видел, как они один за одним, нехотя выпадают из своих уютных ямочек в его ноге. «Прощайте. Так и не успел попробовать», — подумал без сожаления. — Не стоять мне на столпе». Жидкости вместе с опарышами и гноем набралось с четверть ведра.

— Вы могли бы домой мне позвонить, жене? — попросил Санитар. — На домашний, я номер помню. А то она с двадцать восьмого августа не знает, что со мной.

— С какого?

— Двадцать восьмого.

— Сегодня — первое сентября.

— Первое? Двадцать восьмое, двадцать девятое...

— Пять суток почти.

О чем говорил с женой, Санитар не запомнил. Запомнил только тишину в трубке после своих слов и тихий стон: то ли радости, то ли отчаяния, не разобрал.

Через несколько часов его увезла военизированная «скорая» из Донецка — в районной Старобешевской больнице для него сделали все, что смогли, и даже, наверное, больше. Двое мужчин — один местный сепаратист в военной форме с автоматом, другой казак в папахе и шароварах — положили Санитара на носилки и затолкали в машину. Санитар, увидев казака, сразу подумал, что это галлюцинация — ну, не может же взрослый человек ездить на полном серьезе на «скорой помощи» в такой клоунской одежде, поэтому спросил у местного:

— Карнавал у вас?

Местный аж рассмеялся:

— А они всегда так ходят, казачки!

— А ты казак какой? — спросил Санитар у ряженого. — Запорожский?

— Кубанский я, — недовольно ответил казачок. Разговор, очевидно, ему не понравился.

Перед тем как поехать, Санитара тщательно обшмонали — вытащили из карманов паспорт и военный билет, полистали. По факту Санитар попал в плен, но это обстоятельство его уже мало тревожило. Он, исходя из состояния раны, с отчаянием думал, что счет идет, вероятно, уже на часы, если не на минуты, — заражение поднялось слишком высоко по ноге, и существовала высокая вероятность, что перекинется на весь организм.

До Донецка ехали не меньше часа, с непонятными остановками. Местный и казачок все время между собой спорили, но суть разногласий Санитар не уловил. Дорога была более-менее ровная, поэтому его быстро укачало и все происходящее он воспринимал сквозь белую пелену полузабытья.

Заехали в первую же больницу, которая попалась в Донецке, подъехали к санпропускнику. Не спеша, из отделения спустился врач:

— Кого привезли?

— Укропа.

— Мы укропов не лечим.

«Жестко. Зато честно», — подумал Санитар.

Взяли носилки, засунули обратно в машину и поехали, матерясь, дальше. Донецк — город большой, ехали не коротко.

— Возьмите раненого, с ногой у него плохо!

— Нацик?

— Оттуда.

— Дайте посмотреть. Твою мать! Мы гнойных не берем. У нас операционная стерильная, — будто операционные бывают и нестерильные.

Следующая больница:

— «Правый сектор»?

— Эй, укроп, ты — «Правый сектор»?

— Нет, я учитель физкультуры.

— Да все равно у нас хирурга нет!

— Так куда нам его?

— Да куда хотите. Хоть под забор выбросьте!

— Под забор — это идея! Заманался я уже по вашему Донецку куролесить! — сорвался казак.

— Не, казачок! Мы раз взялись, то должны в больничку его сдать! Понял? — Ответственный попался сепар, здесь Санитару повезло. А может, просто ерепенился в пику казачку, кто его знает.

Санитар не считал, сколько больниц они объездили, и не мог определить, сколько времени прошло, но уже светало, это он мог сказать наверняка. Наконец с облегчением услышал: «Заносите!» — и прочел краем глаза табличку «Донецкая городская больница № 9». Молодой хирург, очевидно, дежурный, долго осматривал, морщась, рану. Узнав, сколько Санитар пролежал в лесополосе, поинте­ресовался:

— Почему ты не умер?

Санитар вопрос проигнорировал, а спросил то, о чем мучительно думал в последние несколько часов:

— Вы мне ногу до колена отрежете или выше?

— Посмотрим. Постараюсь пониже, но обещать ничего не могу.

— Общий наркоз?

— Нет, уколем в спину, чтобы ничего не чувствовал. Хотя тебе и такой наркоз давать рискованно, слабый совсем. Но что делать, рискнем. Ты когда нормально ел последний раз?

— «І не питай, чому заплакані очі...»

— Что-что? — не понял шутки хирург.

— Песня есть такая. Украинская народная...

На этих словах Санитар пропал из реальности. Очнулся уже в палате. На него недружелюбно смотрела молодая женщина:

— Я волонтер. Буду вам помогать, — сказала она. Санитар не почувствовал ни теплоты, ни участия в ее словах. — Принесла вам мыло, полотенце, зубную щетку и пасту. И тапочки... Тапочек... — смутилась и непроизвольно посмотрела на ноги Санитара. Он чув­ствовал с самого начала — что-то не так, не то, попытался привстать. Инна, так звали волонтерку, подхватила его под руку. Потрогал место, где должна лежать нога, — пусто. Пусто почти до самого паха. Сцепив зубы, опустился на подушку, крупные капли пота выступили на лбу. Это все меняет, это настолько все меняет — тому, у которого две ноги, никогда не понять, какая огромная разница — эти сорок-пятьдесят сантиметров от голени до паха. Это разница в целую жизнь: в сотни не пройденных самостоятельно километров, в тысячи не свершенных самых простых дел, в десятки тысяч не сделанных элементарных движений. Не найти слов, чтобы передать эти отчаяние и боль, которые Санитар испытывал в эти дни.

Вскоре Инна принесла еду и чистую футболку, а еще через день — костыли. Разговоры между ними происходили короткие, в основном, на бытовые темы. Как только речь заходила о политике, Инна настораживалась и спрашивала: «Зачем вы к нам пришли?» Вопрос звучал настолько абсурдно, что Санитар вначале терялся, что отвечать. Инна разрешала со своего мобильного телефона звонить жене, и спорить с ней Санитар не хотел. Жена держалась из последних сил и говорила, что делает все возможное, чтобы его выручить: звонит по штабам, включает в списки по обмену, выходит на знакомых в Донецке и еще где-то рядом, а он каждый раз просил привезти, когда его выпустят, квашеных яблок и арбуз, свои любимые лакомства.

Первые несколько дней после операции Санитар помнил плохо, и Инна оставалась его единственной связующей ниточкой с внеш­ним миром. Мир внутренний погрузился во мрак и хаос — он лежал в больнице в оккупированном сволочью чужом городе с отрезанной почти по пояс ногой; память отказывала, мысль работала пунктирно и непоследовательно, он находился в плену, и перспективы выйти были туманны.

— Почему вы мне помогаете? — спрашивал он несколько раз у Инны, но та ничего не отвечала. Видимо, этот вопрос Санитара звучал для нее столь же абсурдно, как и ее вопрос: «Зачем вы сюда пришли?» — для Санитара.

Через четыре дня приехали несколько человек с автоматами и забрали его в военный госпиталь им. Калинина, где в подвале положили вместе с несколькими ранеными украинскими военнопленными. Прямая связь с женой пропала, а о неразговорчивой хмурой Инне можно было только вспоминать, как о светлом ангеле. Кормили иногда кашей с водой и хлебом, иногда забывали принести даже этот скромный харч или не хотели нести, но Санитар хлеб экономил и прятал про запас под футболку, и так спасался в голод­ные дни. Несколько раз приходили люди из разных сепаратистских ведомств и управлений безопасности. Расспрашивали: кто такой, номер части, кто командир, какое задание? Словом, ничего необычного, разве что не верили, что он — простой санитар: мол, не может не подготовленный человек выжить в таких условиях с такими ранениями. Значит, спецназовец, разведчик, рассказывай, где проходил подготовку? Санитар мог разве что смеяться в ответ, но не смеялся — лишнее это. Отвечал подробно, много и ни о чем. Да и что он мог знать? Им приказали — они погрузились в вертолеты. Прилетели, сели в машины, поехали, заблудились, попали под обстрел. Полбатальона — трупы. Вот и вся его война.

Несколько раз Санитар слышал, как на улице стреляет в воздух охрана госпиталя — это рвались в подвал сепаратисты, которые привезли на операции своих изувеченных в боях товарищей. Хотели по­квитаться с укропами, дострелить раненых пленных — не пустили.

С одним из сотрудников местного МГБ, хорошо начитанным мужчиной с двумя высшими образованиями, прекрасно говорящим на украинском языке, у него даже завязался диалог на геополитические темы. Тот с удовольствием развивал различные теории заговора и был ярым приверженцем социализма с человеческим лицом. Судьбу Донбасса как отдельного государства считал предопределенной исторически. Единственное, что ему не нравилось, — как расположена цветовая гамма на флаге «дэнээр»:

— У нас цвета на флаге — черный вверху, красный и синий. Черный — уголь, а красный и синий — цвета флага Украинской Советской Социалистической Республики, — вещал, активно шевеля в темпоритм разговора мохнатыми бровями над большим носом и размахивая протоколами допросов, эмгэбэшник. — Так вот я и спорю с ними: если черный — это уголь, то почему он вверху? Он внизу должен быть, под землей же он, а не в небе!

— Это небо от войны закоптилось, — пошутил Санитар, но эмгэбэшник его, кажется, даже не услышал.

Сергей Владимирович — так его звали — приходил к Санитару несколько раз, и всякий раз уходил довольный, с объемно заполненным протоколом. «Что он там пишет? — удивлялся Санитар. — Он же и не спрашивает ни о чем конкретно», — но отношения старался не портить.

И надо же было так случиться, что в один из сентябрьских позд­них вечеров за большим пьяным столом у одного из главарей сепаратистов — Беса, который обмывал то ли очередное звание, то ли очередную медаль, Сергей Владимирович разговорился с украин­ским полковником Рубаном, который занимался обменом военнопленных. Выпили, погутарили о том о сем, Рубан достал списки военнопленных, Сергей Владимирович пробежался глазами и ткнул пальцем в строку:

— А я с этим хлопцем сегодня утром разговаривал. Без ноги, в госпитале им. Калинина лежит в подвале.

— Обменяем? — Рубан никогда не упускал благоприятных возможностей для переговоров. — Завтра с утра?

— Почему нет? Хороший парень.

Утром Сергей Владимирович сам зашел к Санитару в подвал и взвалил к себе на плечи:

— Ну, дружок, машина за тобой приехала. Менять будут, — сказал и выволок наверх.

19 сентября ближе к обеду Санитара и еще двоих солдат обменяли на троих сепаратистов. «Ты яблок и арбузов наквасила? — первый вопрос, который он задал жене по телефону из машины полковника Рубана. — Мяса еще хочу и печенки жареной» — так сильно он думал о пище. Даже не думал, нет — так настойчиво говорил внутри него человек, который хотел жить и есть.

В Днепропетровском госпитале жена нашла его в палате под капельницей: желтого, худого, обессиленного. Володька протянул руку — поцеловала, стала на колени рядом с кроватью. Пока жена молча плакала, хотел пошутить, но долго подбирал слова, шутка никак не шутилась — на самом деле это он так старался отвлечься, чтобы не заплакать самому.

Потом он долго и с наслаждением ел квашеные яблоки, печенку, мясо, арбузы, печенку, снова яблоки, пока жена не забрала с табуретки тарелки, испугавшись заворота кишок. «Хочешь, тебя развеселю? — спросила, и показала на мобильном телефоне сохраненное сообщение из Твиттера президента.

Сьогодні було звільнено з полону троє українських офіцерів-розвідників:

Доноса В. М., Іовца Д. А., Мандажи Е. П.

Слава Україні!

Они долго смеялись — все фамилии в сообщении президента оказались молдавскими. Молдавский спецназ какой-то! Конечно, это случайность, совпадение, но все равно — очень смешно — какой из него, обычного учителя физкультуры в техникуме, «офицер-разведчик»?! Но и кольнула эта мелкая президентская неправда, сработанная для красного словца, для публики — больно. Разве нельзя было написать так, как есть? Разве ценность его, простого санитара, жизни, меньше, чем жизни «офицера-разведчика»?

На следующий день Санитар удивился по-настоящему. В палату, несмело улыбаясь, зашел боец в больничной одежде — Санитару показалось, что он где-то его видел, почти случайно, мельком, но встреча эта была очень значительной, важной для его жизни. Боец стоял и никуда не спешил уходить, продолжая улыбаться, будто хорошему знакомому:

— Возьми, — сказал и протянул его старый телефон.

И тут Санитар узнал бойца, хотя и прическа у того была короче, и лицо светлее, и, главное, глаза совсем другие — словно вновь ожившего человека. Горыныч — такой у бойца оказался сказочный позывной — рассказал, как вывел двоих раненых из «котла», как шла на выручку Санитару и другим раненым группа и как попала под минометы, оставив в поле одного «двухсотого». Это был недлинный рассказ, но очень нужный для Санитара. Сейчас, оказавшись в таком незавидном положении, он крайне важным считал для себя услышать, что его там не бросили, не забыли, и как бы они, бойцы-добровольцы, не ругали командиров и штабы, его и всех, кто лежал раненный в поле и посадках, пытались достать и спасти, даже, как оказалось, ценой чьей-то жизни. И Санитару стало неимоверно жаль того парня, который сложил голову где-то под Новокатериновкой ради того, чтобы найти неизвестного ему хлопца с Полтавщины, который лежит неизвестно в какой посадке с оторванной ступней, неизвестно, живой или мертвый.

Санитар рассказал Горынычу все, что с ним случилось, до мельчайших подробностей, ничего не утаивая, как даже не рассказывал жене — от муравьев, мух и святого Михаила до сообщения президента в Твиттере. Посмеялись. Потом доели печенку и закусили квашеными яблоками.

— Очень вкусно, — сказал Горыныч. — Спасибо, друг!

— Да, очень хорошо! Никак наесться не могу, знаешь...

— Честно говоря, — сказал Горыныч, — там, в посадке, когда уходили, не верил, что ты выживешь. — Посмотрел с сожалением на ноги Санитара. — Все могло и иначе закончиться, если бы не минометы. Если бы дошли к тебе...

— Закончилось бы все иначе, если бы муравьи были большими, — отозвался Санитар.

— Уточни? — не понял Горыныч.

— Если бы муравьи были большими, — повторил, улыбаясь, Санитар, — мне бы не пришлось жрать мух. Понимаешь?