Зимой с Муркой произошел удивительный случай. Возможно, даже чудо. Для себя, по крайней мере, она трактовала это так. В Украину привезли Дары волхвов — двадцать восемь золотых пластин с греческой горы Афон, куда, как известно, женщинам вход заказан, — и Ане очень хотелось прикоснуться к святыням. Она считала это критически необходимым, хотя вряд ли могла назвать себя очень религиозным человеком. Но так устроены люди — они верят в то, что одно событие, одно паломничество, одна горячая молитва могут изменить их жизнь. В тот день трассу Одесса—Киев замело снегом, и автомобиль, на котором они ехали, милиция развернула обратно. Ее спутники вернулись в Одессу, но Аню метель и милиция не остановили — она видела, что большие фуры пропускают, и решила остаться стоять на трассе — в надежде доехать автостопом. Ее подобрала первая же фура. В Киев она добралась около полуночи, приехала, надеясь неизвестно на что, на метро на Печерские холмы — монахи как раз закрывали ворота Киево-Печерской лавры. Аня, в отчаянии, расплакалась и рассказала проходившей мимо монахине, одетой во все черное, как сильно она хотела прикоснуться к Дарам волхвов и как долго она ехала. Ворота закрылись, но она не уходила. Чего ждала? Нет, не ждала, просто стояла, оглушенная несправедливостью, но странно, вера не уходила от нее, а наоборот, даже прибавлялась. Через пятнадцать минут к ней вышли сестры милосердия и забрали на ночлег в монастырь. Утром Аня стала волонтером, помогающей десяткам тысячам паломников — инвалидам, больным, женщинам с детьми и просто верующим мирянам, пришедшим поклониться святыням. Целый день она стояла на входе и показывала, куда нужно проходить людям с маленькими детьми. Мороз был минус двадцать три, но Аня не ощущала холода. То, что с ней случилось, превзошло все ожидания — она не просто получила возможность увидеть Дары волхвов, прикоснуться к ним, но и стала частью действа — ее призвали помогать людям. Значит, недаром она чувствовала, что должна прийти сюда, недаром стояла на дороге в мороз и ехала через всю страну в метель, значит, именно здесь ей предназначено находиться в этот день и час. Это уже потом она прочитала, что Дары волхвов, которые не покидали гору Афон пятьсот лет, в Украине сопровождал Игорь Стрелков-Гиркин — террорист, захвативший Славянск, а сама поездка святынь оплачивалась из кармана российского олигарха Малофеева, которого обвиняют в финансировании «русской весны». Но тогда ей казалось, что мир вокруг исполнен любви и люди, прикоснувшиеся к святыне, не способны на зло. Из этой поездки, кроме светлых воспоминаний, у нее остался нательный крестик, за который, при первых взрывах — по холму била, скорее всего, украинская артиллерия — она крепко схватилась и начала молиться. Ветерок копал окоп, выгребая камни и куски ссохшейся земли из ямы подертыми в кровь руками, но воспользоваться укрытием им не пришлось — приехал российский бэтээр: своих раненых погрузили внутрь, украинских сверху. Мурка лежала на обжигающей спину броне, Дрын, чтобы ей не было так больно, когда машина подпрыгивала на ухабинах, подложил руки под голову и спину. Аня пыталась понять, куда их везут, смотрела по сторонам: она видела сожженный вместе с людьми автобус «Богдан» — люди сидели внутри черные, обугленные, с ослепительно белыми зубами, у некоторых вместо головы торчали позвонки; по всему полю, словно початки кукурузы, разбросанные из дырявого мешка, лежали люди, мертвые или раненые, неизвестно. Ветерок плакал, не скрывая слез.
В селе, куда их привезли, Мурку погрузили в российский танк. Ветерок, прощаясь, натянул ей на голову каску:
— У меня и так заберут, а тебе пригодится!
— Мне нужна помощь, — обратилась она к россиянам, — пусть медбрат поедет со мной! — Не позволили.
Ее привезли на российский блокпост и сразу же поставили капельницу, сделали уколы и оставили лежать на носилках среди других раненых.
Рядом стонал мальчик лет восемнадцати-девятнадцати, бледный и испуганный.
— Меня Аня зовут, — обратилась она к раненому. — А тебя как?
— Алеша, — отозвался тот.
— «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»— процитировала она известное стихотворение Симонова.
— Нет, не помню. — совершенно серьезно ответил Алеша.
— У меня племянника тоже Алешей зовут, — порадовалась ни о чем не говорящему совпадению Аня. Она ощущала необъяснимый подъем сил, будто это не ее тяжело ранило в ноги и спину несколько часов назад. — Это стихотворение такое, про войну. Откуда ты?
— А, ясно. Из Иваново.
— О, город невест, — пошутила Аня, и солдатик тоже вымучено улыбнулся.
— Да, у меня свадьба должна быть в сентябре, девушку Таней зовут, — сказал Алеша и поморщился. — В живот ранило, очень больно. Теперь, наверное, отложить придется.
— Наверное, придется, — согласилась Аня. — Не надо было в Украину воевать ехать, не пришлось бы свадьбу откладывать.
Алеша удивленно посмотрел на Аню:
— Мы же в России, какая это Украина?
— Алешенька, мы — в Украине! Где-то около Старобешево, Донецкая область.
— Не может быть!
— Почему «не может быть»? Вот я из Одессы. Как ты думаешь, как могло меня в Россию занести и тут ранить? Ты помнишь, как вы сюда ехали? Ты помнишь, Алеша, дороги Донеччины?
— Ну, у нас забрали документы, телефоны и отправили сюда. Сказали, что учения, приближенные к боевым... — лицо Алеши помрачнело. — Мы полями ехали со стороны Ростова, там знаков никаких нет...
Минут через сорок приехал бронированный санитарный «камаз», на котором они часа два колесили по полям и подбирали раненых российских солдат. Выгрузились в военном полевом госпитале — Мурку вытянули из машины, сделали укол, перевязали ногу и понесли в вертолет.
— Куда вы, — остановил санитаров грубый окрик, — ее тащите?! Она же украинка!
Носилки вернули к палаткам, но внутрь не занесли — оставили на улице и до вечера забыли о ней. Ночью было ужасно холодно, Аню трусило, как в лихорадке. К ней пару раз подходили медики — кололи обезболивающее, однако одеяла не дали, как она ни просила. Сквозь полусон и полузабытье она наблюдала, как подъезжают танки и бэтээры, как из них вылезают люди с раскосыми глазами и тащат своих раненых в палатки, и ей казалось, что она перенеслась на несколько веков назад, только вместо конницы воины Батыя приехали на танках.
Утром начался допрос. Молодой эфэсбэшник сверлил Мурку взглядом, будто хотел просверлить насквозь (она так и прозвала его про себя — позывной Сверло), и задавал конкретные вопросы о командирах добровольческих батальонов. Очевидно, они все время слушали рации украинских военных, потому что Сверло настойчиво спрашивал о тех бойцах, чьи позывные чаще всего мелькали в эфире. Аня поблагодарила себя за предусмотрительность: блокнот с позывными всех раненых, которые лечились в санчасти школы, и номерами телефонов их родственников она успела выбросить в горящую траву, как только ее ранили, еще около автобуса.
— Я здесь в гостях, — сочиняла она на ходу легенду. — Приехала к знакомым ребятам, погуляли, побухали, ну, сами понимаете... А тут — окружение... Так и попала вот... Не повезло страшно.
— А вот на пальцах у вас натертости. Может, вы — снайпер?
— Да я оружия в руки в жизни никогда не брала, это принципиально! — здесь Мурка не врала. Она даже никогда не фотографировалась с оружием, не хотела брать орудие убийства в руки. Помогать, рискуя своей жизнью, солдатам — это одно, но стрелять самой, забирать чужие жизни — совсем другое. Помогать людям — в этом она видела свою миссию, но не убивать, нет.
Ближе к обеду Мурке завязали глаза, погрузили на машину и перевезли на другой блокпост, где в яме сидели раненые и пленные украинские солдаты. Время от времени узкоглазый сержант пытался связаться по рации с украинским штабом, но оттуда не отвечали:
— Вы никому не нужны! — одновременно злился и радовался он. — Никто вас забирать не хочет! — посмотрел на Мурку и приказал — В яму ее!
Мурку опустили в яму. Действие обезболивающего заканчивалось, начинало трусить и выворачивать от боли, хотелось забыться и ничего не чувствовать. Примерно в таком же состоянии находилось большинство раненых бойцов. Они сидели и полулежали, разговаривали мало — не имели сил. Из ямы был виден кусок безоблачного неба, но Мурка многое бы отдала, чтобы не видеть его — солнце палило нещадно и очень хотелось пить. Но воды давали мизер, хватало только смочить губы. Они лежали и ждали, когда что-то произойдет, но ничего не происходило. Вдруг сверху на Аню упали несколько комьев сухой земли. Она подняла голову — на краю ямы стояли и смотрели на раненых несколько человек с автоматами.
— Мы вас сейчас расстреляем, — сказали они, дали пару очередей в воздух и громко расхохотались: бу-га-га!
«Охренительно смешно», — подумала Аня. Но если бы их сейчас убили, то наверняка тем солдатам ничего бы не грозило за это. Да даже если бы и грозило, какая разница? Расстрелянным было бы уже все равно. Жизни пленных находились в абсолютной власти случайных людей, данной им танками и автоматами, заброшенных сюда волею одного маленького человека. И эти люди — добрые или злые, русские или буряты, нежные или жестокие, высокие или низкие, блондины или брюнеты, светлоглазые или кареглазые, женатые или холостые, любящие или любимые — решали сейчас, какой ей быть — живой или мертвой. Это очень противное чувство. Она подумала, что сынишка, наверное, уже пошел в школу, хотя какое сегодня число — 30 августа, 31 августа или 1 сентября, она не понимала.
Аню забрали из ямы через несколько часов. Ей давно стало все равно, куда ее повезут, лишь бы наконец куда-то уже привезли. В машине ей улыбнулась удача: рядом оказался полковник украинской армии, который помог поправить бинты и дал воды. По дороге подобрали еще нескольких раненых и вместе с полковником кинули в очередную яму с пленными, к которой они приехали, а Аню оставили лежать на носилках наверху под открытым небом. Место, где их держали теперь, насколько Аня смогла сориентироваться, располагалось на том самом холме, около которого ее ранило.
Вечером стало прохладно. Мурка увидела, как около раненых хлопочет украинский офицер с удивительно добрым лицом. Очевидно, тот был медиком, потому как ловко делал перевязки и давал бойцам дельные советы. Он не был ограничен в передвижении и свободно общался с россиянами. Офицер подошел к Анюте и накрыл ее бушлатом.
— Что там? — спросила она у него неопределенно.
— Вчера — забрали отсюда два «камаза» «двухсотых», разрешили собирать останки. Говорят, всего около семисот человек погибло. И сегодня собирают...
«А сколько сгорело и скольких разорвало на части?» — вспомнила Мурка ужасные картинки вчерашнего боя.
Лежать под бушлатом было хорошо. Вверху огнями сияло ночное небо — это удивительное ощущение, когда над тобой только мерцающие звезды и летящие снаряды «градов». Мурка подумала, что трудно найти более противоречивые символы мира и войны, умещающиеся в одном небе над землей, чем эти.
Утром ее кто-то позвал:
— Анюта! Анюта!
Она приоткрыла глаза — перед ней стояла знакомая девочка, где-то она ее уже видела... Господи, да это же Алина, медсестра батальона «Донбасс»! Оказалось, Алина вместе с Призраком и Четом пыталась ночью выйти из Красносельского, но через сутки нарвались на россиян. Алина была тоже ранена, но не так тяжело, как Мурка, и ее появление — это был настоящий подарок судьбы, просто как тогда монахиня в Лавре, вернувшаяся за ней к закрытым воротам.
Им дали один сухпаек на двоих. На нем они смогли протянуть весь день, а Алина еще и находила в себе силы спорить с россиянами об Украине, но Аня уже точно знала, что это — занятие исключительно бесполезное. Ближе к вечеру ей укололи хороший обезболивающий — промедол, принесли горячий чай и сказали, что сейчас «наверху» решается вопрос, заберет ли их Красный Крест.
К перекрестку Аню несли Призрак и Леха. Оба бойца тоже имели ранения, но, сцепив зубы, тащили носилки. Но Красный Крест. тем вечером так и не приехал, и после часа ожидания им сказали возвращаться к яме. Призрак уже не мог взять носилки, он сам еле шел, и Аню помогал нести один из двух российских автоматчиков, которые сопровождали их небольшую группу.
Красный Крест приехал следующим утром, и раненых погрузили в несколько старых минибусов «скорой помощи». По дороге к ним присоединились другие машины — «газели», «камазы» — и они несколько раз еще останавливались, забирая у россиян своих пленных и раненых. В Старобешево на блокпосту их остановили «дэнээровцы»:
— Из «Донбасса» есть кто-нибудь?
— Да, — автоматически ответила Аня.
— Тихо, — зашипел кто-то рядом. — Говорите все, что угодно, только не «Донбасс»!
Все равно на блокпосту простояли около часа. «Дэнээровцы», которые весь «Иловайский котел» просидели в кустах, наблюдая, как российская армия уничтожает украинскую, теперь демонстрировали свою смелость на пленных и раненых.
— Аня! Аня! — тихо окликнул ее женский голос.
Мурка подняла голову и увидела, что в автобус заглядывает незнакомая пожилая женщина в платочке.
— Вы кто? — спросила она удивленно.
— Я — Мэри!
Господи, как она ее могла не узнать после того, как они неделю просидели бок о бок в школе над ранеными?! Но в этом старом бабушкином платочке Мэри выглядела старше лет на десять, не меньше. Медсестра залезла в автобус и села рядом с подругами.
Их отвезли в Розовку, село на границе Донецкой и Запорожской областей, где оказали помощь, какую могли. Оттуда Мурка попала в Одесский военный госпиталь.
Пожалуй, это был самый интенсивный отпуск в жизни медсестры Одесской городской больницы Анны Ильяшенко. На первое сентября в школу к сыну она так и не успела.
Когда над Красносельским установилась тишина, бойцы вышли в поле искать раненых и обозначить, где лежат убитые. Гром, еще не пришедший в себя после взрыва грузовика и гибели товарищей, вместе с другими бойцами бродил среди сожженных машин по черному полю — на земле не осталось живого места, что там говорить о людях. Ему казалось, что он насквозь пропах сожженным человеческим мясом, что воздух вокруг пропитался этим запахом, но организм включил защитные механизмы и уже никак не реагировал на раздражители. Вернувшись в Красносельское, Гром с удивлением обнаружил, что тоже ранен — осколок попал под колено. Как он раньше этого не заметил — прыгал, бегал, ходил, а рана оказалась достаточно серьезной — Гром так и не понял этого феномена. Зато теперь, когда он увидел рану, он не мог даже ступить на ногу — боль разрывала колено, стреляла в позвоночник, и, опираясь на найденную палку, он побрел в хату, где лежали раненые. Хозяйка и хозяин, уже пожилые люди, помогали солдатам, чем могли, но рук все равно не хватало, поэтому Гром перевязал себя сам. С теми, бойцами, кто еще имел силы говорить, он по горячим следам обсуждал сегодняшний день: почему колонна шла в обычном, а не боевом порядке, почему их не предупредили о том, что может быть засада, куда делись практически все командиры? Почему, почему, почему — сотни этих «почему» не имели ответов, но даже если бы они и имелись, эти ответы, то не смогли бы вернуть тех сотен уже убитых и покалеченных. Когда Гром закрывал глаза, перед ним возникала картинка боя, точнее, той ее части, когда снаряд попадает в грузовик и начинает взрываться боекомплект. Он пытался понять, успел бы он помочь тому бойцу, который пытался выпрыгнуть из грузовика вслед за ним, или нет? Он многократно прокручивал эти несколько мгновений, считал доли секунды и мысленно прикреплял к ним свои движения, но точного ответа не находил: прыжок, несколько метров от грузовика, взрыв. Вот он оборачивается, вот протягивает руку, помогая товарищу подняться на борт, вот они вместе прыгают на землю — все, взрыв, их разрывает на куски... Или нет, еще не взрыв, и есть несколько мгновений для того, чтобы отбежать?
От тяжелораненых исходил трупный запах, многие из них умерли вечером и ночью. Рядом с Громом лежал обгоревший с ног до головы танкист, черный, как антрацит. Он очень страдал — из медикаментов осталось самое элементарное, и, кроме как вколоть обезболивающее, Кошка больше ничем помочь ему не могла. Следом за танкистом умер Шева, который чудом спасся вместе с Громом и Стаффом во время взрыва грузовика, но поймал минометный осколок уже в селе — ему перебило ногу вместе с артерией. Не приходя в сознание, Шева умер от кровопотери.
Утром стало понятно, что плен неизбежен. Россияне подогнали «ноны» и грозились сравнять Красносельское с землею вместе с украинскими бойцами и немногочисленными оставшимися там местными жителями. Никто не сомневался, что в случае отказа они именно так и поступят.
Гром поинтересовался, есть ли другие варианты, и кто-то из бойцов достаточно грубо ему ответил:
— Ты можешь застрелиться!
Да, это был именно такой выбор: или умереть, или сдаться. Третьего не дано. Умирать таким образом Гром оказался не готов, выходить с боем — не имел возможности из-за ранения. Он знал, что группа Галла — семь-восемь человек, может быть, больше, в которой был и Волк, этой ночью вышли из кольца, говорили также, что при попытке прорваться погиб Орест — он хорошо запомнил этого красивого седого солдата лет сорока пяти с глазами мечтателя — и еще несколько человек.
Гром сдался в последней группе, около семи часов вечера. Вместе с ранеными украинцами в одном из «камазов», в который их запихали, ехал тяжелораненый восемнадцатилетний российский солдат по фамилии Десятников, механик-водитель одной из эмтээлбэ, которую подбили еще 25 августа артиллеристы комбата Коваля при попытке прорваться на Многополье. Десятников чувствовал себя очень плохо, у него обгорело все лицо, за ним ухаживал один из бойцов 39-го тербата, которому помогал Димон Коршунов: смачивали водой губы, делали перевязки — на фоне того, что россияне не проявляли никакого интереса к судьбе своего солдата, это смотрелось трогательно и парадоксально. Ехали стоя, крепко держась друг за друга — часа два, если не больше. Наверное, их пытались запутать, но, как оказалось, напрасно — в итоге высадили в поле недалеко от Кутейниково, Гром разглядел вдалеке даже тот элеватор, в котором они ночевали перед заходом в Иловайск. Он ожидал, что рядом с российскими солдатами он увидит сепаратистов, но россияне проводили, как оказалось, эту операцию по окружению и уничтожению украинцев в «Иловайском котле» только своими силами.
— Мы два дня вас на позициях ждали! — признавались они, поневоле добавляя подозрений в том, что украинскому командованию о «котле» было известно заранее. — У нас приказ — работать на поражение, пленных не брать!
— Почему так жестоко?
— Потому что вы — фашисты и бандеровцы.
— Да какие же мы фашисты? — удивлялись украинцы. — А вот вы зачем к нам на землю пришли?
— Потому что вы русскоязычных притесняете!
Но это аргумент также не работал — среди пленных «донбассовцев» подавляющее большинство бойцов говорило на русском языке. Российские солдаты, по крайней мере, те, что охраняли пленных здесь, оказались простыми ребятами из Омска и Ульяновска, которые ничего не знают ни об Украине, ни об украинцах. Им совсем не хотелось воевать, а тем более, умирать. У Грома было странное ощущение — перед тобой вроде бы и враги, но с другой стороны — обычные парни, говорящие на одном с тобой языке, которые волею долбаных политиков пришли на твою землю стрелять и убивать тебя и твоих товарищей. Совсем иное впечатление производили россияне постарше, прошедшие две чеченские войны — непробиваемые, как броня, с отбитой напрочь совестью, заточенной под законы войны, где насилие и смерть — норма.
Над полем быстро стемнело, и пленные сбились в кучи, пытаясь как можно плотнее прижаться друг к другу, чтобы согреться. Это очень странное ощущение: смертельно хочется спать, но ты не можешь заснуть из-за дикого холода. Для многих тяжелораненых эта августовская ночь без медицинской помощи стала последней.
Утром, чтобы пленные хоть как-то могли утолить голод и жажду, россияне разрешили ходить на баштанное поле за арбузами, а потом даже поделились своими сухпайками — на семь человек приходился один сухпай, но и то хорошо. К этому моменту охранники и охраняемые уже свободно общались на все темы, вплоть до геополитики, и обсуждали вчерашний бой:
— Не знали, что и ожидать от вас! Вы на своих «жигулях» на танк перли! — говорил, раскуривая сигарету и удивляясь безбашенности украинцев, российский солдат Сармату.
Ночной холод сменился дневной жарой, такой же смертельной для тяжелораненых. Ближе к полудни приехали «дэнээровцы» и началась сортировка. Тем раненым, которые могли идти самостоятельно, и всем армейцам приказали построиться в колонны и следовать за бэтээром, а бойцам «Донбасса» скомандовали оставаться на месте. Когда колонна ушла, «дэнээровцы» встали веером, вскинув на изготовку автоматы, и перезарядились:
— Ну, что, нацики: кто не скачет, тот москаль? Прыгайте!
Российские десантники отошли за линию огня.
— Прыгайте, сейчас расстреляем!
— Прыгайте!
— Прыгайте!
— Прыгайте!
За пятнадцать минут «прыгалок» ни один боец «Донбасса» не подпрыгнул.
— Эй, запорожские есть? — спросил уважительно пожилой «дэнээровец», когда пленных начали грузить в машины для отправки в Донецк.
— Я, — откликнулся Жора.
— Какой район?
— Кичкас.
— Ха, и я оттуда! С апреля тут с автоматом бегаю!
— Куда нас сейчас?
— В Донецк, в СБУ на подвал. А там посмотрят, кого куда.
Оказалось, бывший афганец, решил вспомнить молодость и повоевать за СССР — «Новороссию». Кто мог подумать тогда, в Афганистане, в восьмидесятых годах прошлого века, когда валили душманов, что через тридцать с лишним лет, люди, воевавшие в одних подразделениях, будут стрелять друг в друга?
Колонну раненых из всех подразделений и пленных из 39-го и 40-го тербатов, 17-й танковой, 51-й и 93-й бригад, нескольких бойцов из полка спецназа привели на берег озера около села Осыково. Через час приехал транспорт Красного Креста — «газели», «таблетки», два «камаза».
— Четыре добровольца сюда! — послышался крик, и четверо бойцов поднялись и подошли к одному из «камазов». Одного из них Гром узнал — это был Руся из «Кривбасса», Гром его знал по случаю, когда в одну из ночей на блокпосту Руся со своим агээсом развернул около сорока бойцов одного из батальонов, которые хотели тайно покинуть Иловайск.
— Давайте, — сказал российский офицер, — берите этих «двухсотых» и перегружайте их в эту машину.
Как понял Гром, это были раненые, которые умерли за две ночи плена. В одеялах и плащ-палатках четверо добровольцев начали их сносить к грузовику. Руся запрыгнул на борт, и тут же его вывернуло — кузов до бортов был завален трупами. Тела были набросаны кучей, из которой торчали руки, ноги и головы, по дну тек трупный яд. Вонь стояла ужасная.
Раненых и пленных распределили по машинам, но места не хватало. На раненой ноге Грома лежало несколько человек, но он терпел, понимая, что других вариантов нет. Колонна несколько раз останавливалась — россияне передавали еще пленных и раненых, которых трамбовали в грузовики. На одной из таких остановок жестко контуженый Шаман увидел исполняющего обязанности комбата «Донбасса» Филина, который исчез со связи около Многополья, в самом начале «зеленого коридора», и, как посчитали бойцы, бросил батальон. Филин, особенно в сравнении с другими бойцами — грязными и окровавленными, — выглядел свежо, но почему-то был босым.
— Так вот ты, сука, где! — прорычал Шаман и кинулся на Филина, но не успел дотянуться — оттянули свои же.
— Мы выходили из окружения! Мы сражались! Мы попали в плен! Меня били! — Филин отпрянул в сторону и стал задирать рубаху. — Вот следы! — Но никто на него не смотрел, хотя кто знает — может, там и были синяки и он говорил правду, но бойцы знали другое: Филина в «коридоре» в Красносельском с ними не было.
Колонна двинулась в сторону Старобешево, где на блокпосту их остановили «дэнээровцы» и начали выяснять, кто они и куда следуют. После этого, уже традиционно, колонна заблудилась — неправильно повернули и въехали в Стылу. Пока в голове колонны выясняли, как правильно выехать на Волноваху, раненые попросили у местных воды:
— Каратели, чтоб вы сдохли! — услышали они в ответ на просьбу. — Фашисты! Бандеровцы! — кричали им мужчины и женщины, старики и дети и грозили кулаками.
Бойцы ехали, ошеломленные — еще несколько дней назад здесь стояли армейские подразделения, и отношения с местным населением можно было назвать вполне лояльными. Эти люди врали? Или просто выслуживались перед новой властью? Тогда за что мы и за кого мы здесь воюем? За кого гибнут наши товарищи?
Гром вспомнил, как их сегодня провожали в Осыково и других близлежащих селах: люди просто стояли молча вдоль улиц и крестили уезжающую колонну, многие старушки плакали. Гром посмотрел на товарищей, которые понуро сидели и лежали в кузове: если бы они могли, то сейчас бы тоже заплакали, настолько досадной была для них эта картина в Стыле, которая поразила их в самое солдатское сердце.
Мелкая зыбь вставала на дыбы и превращалась в цунами, со всей своей девятибалльной силой нанося с пугающей монотонностью удары по обеим полушариям мозга. Грэг содрогался под этими ударами, пытался увернуться, но все усилия были тщетны — боль спряталась где-то в океанской глубине.
«Если это океан, то Ледовитый», — подумал Грэг, его знобило даже под одеялом. Резко захотелось в туалет, он попробовал поднять руки, чтобы снять с глаз повязку, но почувствовал, как плотно привязан бинтами к носилкам. Одеяло было влажным и пахло кровью и гноем. Он вспомнил ночной разговор санитаров:
— Какого хера им выдали одеяла? Наши мерзнут, а им одеяла дали?
— Да ладно, не трогай! Это наших «двухсотых» одеяла.
Когда это было? Какой ночью?
Подобрав в поле, россияне уложили его на бэху и отвезли в район Старобешево, к другим раненым. Грэг находился под воздействием обезболивающего и хотел одного — пить. Россияне давали раненым воду и даже сигареты тем, кто хотел и мог курить. Утолив жажду, Грэг сидел на бэхе и ждал, когда его распределят к какой-нибудь группе пленных. Солнце припекало невыносимо, и сидеть на раскаленном металле было не очень удобно, его подташнивало, и, не выдержав, он попытался слезть на землю и лечь в тень за машину, но тут же его вернули на место. Вечером начался обстрел. Сидя на броне, он смотрел, как прячутся российские солдаты от «градов», которые от души им наваливала украинская реактивная артиллерия. Снаряды падали чуть дальше, за холм, где сразу же занялся пожар и начался громко взрываться боекомплект, и если бы не раненая нога, то в этот момент Грэг мог бы встать и спокойно уйти — российским солдатам было явно не до пленного. Но с ногой каждый час становилось все хуже. Время от времени, если цунами долго не било по мозгам, он закрывал глаза, проверяя, на месте ли белый прямоугольник. Удостоверившись, что тот никуда не делся, он пытался держать себя в тонусе и следить за тем, что происходит вокруг. Он помнил большие серые и невероятно грустные глаза фельдшера, который делал ему перевязку, — то ли местного «дэнээровца», то ли россиянина, он не разобрал, — фельдшер выдал раненым одеяла и дал возможность поспать. Начали привозить еще пленных и раненых — несколько человек из «Днепра-1» и «Миротворца» — все покоцанные, в крови и копоти, последним привели танкиста Васю с напарником, которые в посадке сразу после ранения подтаскивали Грэга к Волыни. Вася сказал, что Волынь тоже попал в плен. Грэг очень сильно расстроился, до боли в животе, закрыл глаза — и со страхом обнаружил, что белый прямоугольник исчез. Он открыл глаза и снова резко закрыл — белый прямоугольник с контуром негатива не возвращался, еще раз — никаких изменений. Грэг запаниковал и мгновенно покрылся мелкими капельками пота. «Зачем мне этот прямоугольник? — думал он. — Почему я за него так держусь? Наверное, это галлюцинации, из-за действия обезболивающего...»
— У нас пушка заклинила, может кто-то отремонтировать? — обратились с просьбой, прервав его размышления, подошедшие россияне.
— Легко, — ответили Вася с напарником.
Они быстро сняли 30-миллиметровую пушку, промыли и вывели из ствола снаряд. Вернулись на место довольные и с призовым сухпайком.
Грэг не мог сдержать ярости:
— Что вы делаете? За сухпаек продались! Завтра же они из этой пушки по вам и стрелять будут!
Вася и ухом не повел, только улыбнулся:
— Спокойно, братик. Где ты видел, чтобы пушка, смазанная солидолом, стреляла? Заклинит после первого же выстрела! — Вася свое дело знал хорошо, но старался, как и все люди подобного типа, казаться неприметным человеком, который готов идти на все уступки ради своей шкуры.
Через несколько часов снова скомандовали «встать и погрузиться». В кузове Грэгу и другим бойцам, кроме раненного в руку офицера, кажется, подполковника, завязали глаза бинтами. Подполковнику разрешили оказывать своим медицинскую помощь, но важнее было совсем другое.
— Держись, браток, держись, — подбадривал подполковник, — мы с тобой еще повоюем! — Он делал все, что мог: протирал влажной марлей губы, поправлял бинты и говорил, что все будет хорошо.
Грузовик часто останавливался — россияне подбирали своих раненых и убитых, подполковник сбился со счета, пытаясь подсчитать их общее количество. Грэг никого не считал, ему становилось все хуже и хуже, время от времени он терял сознание, а когда приходил в себя, то лихорадочно метался, пытаясь усилием воли вернуть белый прямоугольник, который исчез, возможно, безвозвратно, а зыбь и волны превратились в одно сплошное цунами, ежесекундно накатывающееся на полушария.
Сквозь туман в голове и гул двигателя грузовика он силился вспомнить, где мог видеть эту картинку: мама в выходном красивом платье, он — еще подросток лет одиннадцати-двенадцати, в шортах и светлой рубашке с короткими рукавами, и так редко улыбающийся отец. На месте фигуры отца на снимке зиял черный контур негатива. Грэг просто помнил, что отец в тот момент улыбался, но где и при каких обстоятельствах был сделан снимок, выпало из памяти. Очень хотелось пить, и он подумал, что если бы человек, который всю дорогу поправлял бинты, дал хотя бы несколько капель или просто смочил ему губы, то тогда он смог бы вспомнить. Он попытался облизать губы, но сухой шершавый язык распух, кажется, вдвое и не слушался. Чьи-то воняющие соляркой и порохом пальцы приоткрыли ему рот и вложили под язык, словно таблетку от жажды, кусок пожеванной влажной марли. Грузовик, не глуша мотора, остановился — кажется, умер еще один из тяжелораненых бойцов, и Грэг сквозь пелену обезболивающего услышал чужие недовольные голоса. Он мечтал, чтобы машина стояла как можно дольше — на ямах раненых в кузове подбрасывало так, что не умереть было сложно. Спасало то, что бойцы лежали практически друг на друге, и те, кто находился в сознании, крепко держались за борта и своих обездвиженных товарищей. Грэг попытался приоткрыть глаза, чтобы посмотреть, что происходит, но даже на это у него не хватило сил. «Давай!» — громко прокричали прямо над головой, и машина, глотнув в кузов пыли, заныла сцеплением, дернулась и поехала, набирая скорость.
— Вы скоро поедете домой! — вдруг сквозь серую желеобразную пелену сказал молодой голос. — Можно сказать, сегодня у вас второй день рождения. Ваше колено мы зашили, а пальцы на ноге, извините, пришлось ампутировать.
Грэг прохрипел:
— Все?
— Нет, только два. Могло быть значительно хуже...
Из-под повязки на глазах, которую так и не сняли, Грэг пытался разглядеть говорящего, но увидел только одеяло и кусок стены. Значит, он не в палатке, не в поле, не на бэхе, а в больнице. «Капитан Очевидность!» — усмехнулся Грэг.
— Где мы? — спросил он.
— Какая разница? — ответил голос. — Гораздо важнее то, где вы будете через несколько часов. Вы можете кому-нибудь позвонить, чтобы вас встретили? Несколько раненых умерло по дороге, нужно, чтобы забрали тела.
Звонил он или нет, и если звонил, то кому, Грэг не помнил. Первый раз он очнулся во время диалога санитаров про одеяла, и теперь — от острого желания помочиться. Он лежал на открытом воздухе, прямо под звездами, под пропитанным кровью и гноем одеялом. Повязку с глаз уже сняли, и он увидел рядом лежащего, как и он, на земле, знакомого бойца из батальона, из предплечья которого из-под бинтов сочилась кровь. Грэг осторожно высвободил свои руки, сделал несколько движений — мышцы сильно затекли, но ни ран, ни переломов, просто черные руки, испачканные кровью соседа. Всю ночь Грэг провозился с бинтами, пытаясь остановить товарищу кровотечение, и только когда рука бойца похолодела, он догадался, что под бинтами наложен жгут. Он быстро снял повязку — жгут наложили, к тому же, неправильно, и парень легко мог остаться без руки, хотя это ранение, в отличие от других, было у него не очень серьезным.
Молодой голос, который говорил, что не важно, где вы находитесь сейчас, важно, где вы будете через несколько часов, оказался абсолютно прав. Потому что через несколько часов всех раненых из российского госпиталя передали представителям «дэнээра», и их отвезли на гору к другим военнопленным, захваченным ранее. Здесь находилось много бойцов из «Днепра-1», «Херсона» и «Миротворца», здесь лежал, раненный в обе руки и обе ноги, подполковник Коноваленко из 42-го тербата, развозил воду и оказывал первую помощь подполковник Всеволод Стеблюк. Рядом с Грэгом сидели раненые танкисты — с Васей из Ивано-Франковска их судьба сталкивала уже в третий раз за три дня. Танкисты не унывали и постоянно шутили, Грэг даже позавидовал их не убиваемому оптимизму.
После операции и ампутации он чувствовал себя значительно лучше. С места на горе, где он сидел, были видны провода электропередач, на которых висел труп украинского десантника. Грэг смотрел на него несколько часов подряд со странным ощущением, что он находится в космосе, на другой планете, настолько нереальны и непривычны были все события и ощущения, если сравнивать их с тем опытом, который он получал всю свою тридцативосьмилетнюю жизнь. Даже две недели назад все было совсем иначе... А этот парень на проводах... не хотел бы Грэг быть на его месте, на месте его отца. Белый прямоугольник с контуром негатива так и не вернулся, остались только волны, которые разрывали голову изнутри. Постоянно хотелось пить, но сепаратисты не утруждали себя заботой о раненых, да этого от них никто и не ждал: выдавали по две-три бутылки минеральной воды на девять человек, которые тут же выпивались. Когда минералка заканчивалась, пили воду из грязного пруда, обеззараживая ее специальными таблетками из российских сухпайков, которые доставались в очень ограниченном количестве.
Утром на третьи сутки сепаратисты вывели пленных на дорогу для передачи Красному Кресту. Грэг сидел рядом с двумя танкистами и тяжелораненой девушкой на носилках. Уходя, он попрощался взглядом с десантником на проводах, так и продолжавшим висеть на радость сепарам, которые шумными толпами приезжали фотографироваться на его фоне. Солнце уже встало и начало припекать, ужасно хотелось пить, конвоиры нервничали и все время кому-то звонили. Наконец приехал Красный Крест. Машин в колонне было много, и Грэг спросил у водителя, молодого взъерошенного, очевидно, недавно мобилизованного парня, можно ли позвонить домой. Тот дал ему мобильник, и Грэг по памяти набрал номер жены:
— Я жив, — сказал он тихо Марине в трубку. — Скоро буду дома. Позвони маме. — Закрыл, услышав родной любимый голос, глаза и чуть не заплакал от счастья. И тут же ожил, воскрес в сознании из не отступающей головной боли белый прямоугольник фотобумаги, на котором он четко увидел мать в белом красивом платье, улыбающегося отца, жену, дочку и себя в военной форме.
— Ты все, поговорил? — вырвал его из видения водила. — А то ехать пора.
Грэг поблагодарил и спросил, сколько человек уже вывезли.
— Два «камаза» «двухсотых» точно уже ушло, и сейчас около двухсот, не меньше, взяли, — ответил, сам оглушенный цифрами, парнишка.
— А всего сколько?
— Всего я не знаю. Может, около тысячи уже...
В одном из этих двух «камазов» с «двухсотыми» ехали и тела артиллеристов из 39-го тербата — Саши Пушкаря и то, что осталось от Тараса с позывным Огонь. Их оставшиеся чудом в живых товарищи из батальона тоже ехали в этой колонне. Машины были забиты людьми до отказа: раненые лежали на целых, целые — на раненых, дышать было нечем и нечего пить, но никто не жаловался. Они вырвались из плена, ускользнули от цепких лап смерти, и теперь ехали домой — что могло быть на свете лучше? По дороге в машину, в которой ехал Дима Коршунов, подсадили двух журналистов и одного бойца, переодетого в гражданку. Слава и Тарас рассказали о том, как позорно драпал с поля боя генерал Хомчак и что их коллегу Егора Воробьева куда-то забрали то ли «дэнээровцы», то ли россияне, а их обещали расстрелять, но не расстреляли, а передали Красному Кресту, но никто не против такого исхода, совершенно нет.
В Волноваху колонна попала только под вечер. Бойцы только успели поесть около старого аэродрома, как прошел слух, что сюда с двух сторон прорвались российские танки. Рядом действительно шел бой: слышались минометные взрывы, в сторону аэропорта работали «грады», но снаряды ложились где-то вдалеке. Люди, натерпевшись страха за последние несколько суток, в панике бросились к машинам, и весь транспорт одновременно ринулся к дороге. В результате образовалась пробка, и пока машины толкались и не могли выехать, поступил отбой: то ли танки развернулись, то ли их развернула наша арта, то ли их вообще не существовало в природе. Всем приказали возвращаться на аэродром и ждать дальнейших распоряжений, на что никто конечно же не согласился.
Группа бойцов 39-го тербата — человек двадцать — во главе с Пасечником нашла начальника аэродрома, не устоявшего под их сумасшедшим натиском и выделившего для сопровождения свой бэтээр, который вывел их «камаз» в Запорожскую область, откуда они уже самостоятельно добрались до станции Межевой.
Стоял очень жаркий солнечный день. Черные с ног до головы, пахнущие кровью, смертью и гарью, бойцы, жмуря глаза, вылезли из кузова «камаза». Вокруг жили люди: дети ели мороженое, девушка курила у входа в автостанцию, деды сидели рядом с большими клетчатыми торбами, суетились таксисты около своих колымаг, продавщицы обмахивали пирожки газетами, отгоняя мух.
— Поищем автобус? — предложил Дима Коршунов. — От Межевой до Днепра — тридцать километров, должны недорого взять.
Они пошли сквозь живую человеческую толпу, удивленно озираясь. Здесь ничего не изменилось, да и не должно было измениться, но, главное, здесь никто ничего не знал о том, что всего лишь в трехстах километрах отсюда идет война, людям отрывает снарядами головы, а раненых достреливают и перерезают им горло. Здесь ничего не знают о том, что там рушатся и горят города и села, и завтра здесь — с ними и с их городами и селами — может произойти то же самое. Эта беззаботная праздничность и доступность самых необходимых благ — воды и еды — шокировали бойцов. Они шли, словно пьяные, пошатываясь от счастья и усталости и неловко улыбаясь своей удаче. На них никто не обращал внимания, наверное, они уже были не первые, кто бродил, словно черные тени, вернувшиеся с того света, по автостанции, — в мире живых на тени мало обращают внимания.
Бойцы скинулись чудом сохранившимися в берцах и подкладках деньгами и наняли маршрутку до Днепропетровска. Их никто там не ждал и не встречал, поэтому Дима Коршунов с несколькими товарищами купили водки и много еды и поехали домой к одному из местных, где беспробудно пили несколько суток, пока не убедились, что действительно живы.