Прощаться приехали все двенадцать бойцов. Их товарища, сержанта инженерно-саперного отделения 91-го саперного полка Андрея Гончарука убило под Иловайском 29 августа 2014 года между одиннадцатью и двенадцатью часами дня. Осколок срезал сержанту верхнюю часть головы, сняв скальп вместе с черепом, когда они выходили на грузовиках из окружения и попали под шквальный обстрел.
— Ребятки, кто сидел посредине? — К свежей, уставленной венками могиле, подошла мать, маленькая худая женщина в черном платке и темно-синем, почти черном, простом платье. Неделя поисков и отчаяния, прошедшая со дня смерти сына, превратила ее лицо в маску отрешенности, и даже сейчас в ее уставшие от горя глаза не каждый бы решился посмотреть. — Хочу поговорить с ним.
К ней осторожно, словно по минному полю, наклонив голову и опустив взгляд, будто чувствуя себя виноватым, шагнул боец. Женщина обняла его — они были практически одного роста — и снова заплакала:
— Повезло тебе, сынок. Повезло твоей маме, пусть тебя Бог бережет... Я — Елена Николаевна...
— Я знаю, да. Меня Русланом зовут, мы друзья с Андреем... В окопах всегда рядом, в блиндажах, — солдат говорил, немного запинаясь, через плечо женщины. — Вот и в машине... Он с краю сел, справа от меня, слева — парень из добровольческого батальона, они высокие оба. Их, наверное, одним осколком и убило. Без шансов. А я меленький, мне только по каске немного царапнуло... Мы, когда поняли, что в окружении уже, часто ночами на небо смотрели. Так Андрей мог каждое созвездие показать...
— Это у него с детства, — улыбнулась мать. Они отошли и встали немного в стороне от тропинки, возле спиленного дерева. — Он всегда интересовался, что и как устроено, как работает, почему ветер дует, где какие созвездия... Как же вас из плена выпустили?
— Не знаю, Елена Николаевна. Так и выпустили. Сначала россияне нас держали, потом сепаратистам передали. Те злые, как собаки... Сначала приказали раздеться до пояса, искали татуировки. У кого находили, те, значит, из добровольческих батальонов, они их к себе сразу забирали, на Донецк. Некоторых расстреливали, говорят, прямо там, но я не видел, только выстрелы слышал. А мы что? Мы — контрактники, саперы... Всех двенадцать и отпустили. Даже не били. Не кормили только почти и воды не давали трое суток.
Возле выхода с кладбища ее ждали невестка, дочка и ее муж, тоже военный, вчера только прибывший в отпуск из Косово, где служил в миротворческой миссии.
— Я подожду ребят, покажу, как к столовой пройти, — сказал он.
— Не задерживайтесь сильно, — мать взяла невестку под руку. — Пойдем. Как Сашка? — спросила о внуке.
— Спрашивает, когда папка приедет, — невестка прикрывала рот платком, она все утро старалась не сорваться в истерику. — Он же привык, что Андрюша в форме возвращается, и как увидит солдат, так сразу и спрашивает...
— Надо будет как-то сказать ему...
— Мама, как? Три года ребенку! — невестка уже не могла сдерживать вопль безысходности.
Мать начала обзванивать все госпитали и больницы Днепропетровска и Запорожья 30 августа, после страшных известий о том, что случилось под Иловайском. Но нигде ничего не знали — ни о раненых, ни об убитых. Ничего не знали еще ни о судьбе Андрея, ни о судьбе его двенадцати товарищей в тот день и в их воинской части. Или делали вид, что не знали. Наконец, 31 августа поздно ночью в Запорожском военном госпитале ответили, что сегодня к ним поступило около двухсот раненых из-под Иловайска: «...говорите фамилию, будем уточнять по спискам». Сына в списках не оказалось. Здесь у нее забрезжила слабая надежда, что Андрей спасся, вышел или выходит сейчас из окружения, или попал в плен и его скоро отпустят. Утром Елена Николаевна еще раз позвонила командиру части, и тот сообщил, что из тринадцати человек двенадцать сейчас действительно в плену, а один погиб. Этот один — Андрей. Оглушенная известием, она просидела на краю стула до тех пор, пока ближе к полудню из части не приехали несколько человек и подробно не рассказали, как все произошло. Их саперно-инженерное отделение — тринадцать человек, которым командовал сержант Гончарук — вместе с примкнувшими бойцами добровольческих батальонов выходило в большой колонне — много грузовиков, эмтээлбэ, бэтээров, даже несколько танков — из окружения по так называемому «зеленому коридору» на «камазе». Под селом Н. начался обстрел, Андрей и еще один парень из батальона «Киев-1» погибли, как и множество других бойцов из других подразделений, их телами там усеяно все поле. Когда оставшихся в живых солдат стали окружать россияне, чтобы взять в плен, один из бойцов саперного отделения спрятался в селе. Во время зачистки его все равно нашли, но он успел дать номер телефона командира части местной жительнице. Та вечером перезвонила и сказала, что солдат просил передать, что двенадцать человек — все отделение — попали в плен, а один убит, но кто именно, она не знает. А вообще, сказала, убитых украинцев здесь очень много, четверых она успела похоронить: двоих прямо около дороги, а тех, кто ехал в грузовике — чуть дальше, но можно найти, там видно, крестики из веточек стоят. Остальных, кто лежал на виду, собрали в черные мешки и забрали сепаратисты.
— Вы его найдете? — спросила мать у офицеров.
— Н. и окрестности сейчас полностью контролируются россиянами и сепаратистами. Всех, кого можем, мы вывозим, есть такая договоренность, там работает Красный Крест. Они подбирают всех, кого находят. Ну, или то, что от них осталось...
Мать зарыдала. То, что ее сын мог быть убит, она допускала, он сам выбрал себе такую непростую работу, шла война... Но то, что он не будет похоронен по-человечески, что его могила — где-то там, на далеком чужом Донбассе, где его закопали, как пса, без имени и фамилии, и она будет лишена возможности приходить к нему, говорить с ним, что жена и сын не смогут навещать отца на кладбище — эта мысль казалось для нее невозможной. Но еще страшнее для нее было осознавать, что она никогда не сможет его найти.
Елена Николаевна металась по дому, звонила, обрывала телефоны воинской части, СБУ, но никто не знал, чем помочь. Единственная надежда оставалась на то, что Андрея подберет Красный Крест, но никаких сведений от военных больше не поступало. Так прошло трое бессонных суток. Четвертого сентября в отпуск приехал ее зять Стас, муж старшей дочки, служивший в миротворческом контингенте в Косово. Хмуро выслушав тещу, Стас вышел на улицу, закурил и начал звонить. Все это время на него безудержно из своей будки гавкал Барсик, небольшой черный боевитый пес. После получаса разговоров и пяти сигарет Стас вернулся в дом:
— Надо будку Барсику поправить, совсем крыша продырявилась, — сказал мрачно.
— Не может быть! — удивился тесть, крепкий темноволосый молчаливый мужчина под шестьдесят, который после развала местного сахарного завода и нескольких лет беспросветной безработицы и безденежья недавно наконец устроился в хозчасть сельской школы. — Я и не заметил.
— Никто ничего не знает, что делать, даже в Министерстве обороны. — Стас был искренне удивлен такими обстоятельствами. — Собирайтесь, мама. Думаю, надо к командиру лично ехать. По телефону правды не добьешься.
Село находилось от районного центра, где базировалась часть, в часе езды по пыльной разбитой дороге. За поворотом начиналось кладбище, и Елена Николаевна отвела взгляд — ей показалось, что там ничего нет, только пустота и морок зловеще брезжат за оградами.
Из окна открывался вид на небольшой асфальтированный плац, который подметали молодые солдаты. Командир задумчиво смотрел на бумаги, лежавшие на столе, потом на плац и солдат, и по кругу, несколько раз негромко, но твердо повторял, как заклинание, несколько фраз. Предложения и слова часто не согласовывались между собой, но из уст командира они звучали подчеркнуто убедительно, как аксиомы:
— Если бы он тут... Мы бы с похоронами, как положено, помогли. С воинскими почестями... И машину, и... А так... Есть же еще надежда, что вывезут. Остальные из плена...
— А нельзя позвонить в Красный Крест? С кем-то поговорить там? Спросить, чтобы они прямо туда, к селу, подъехали? Дать примерные координаты, где это произошло? — допытывался Стас.
Командир развел руками:
— У меня такой возможности нет.
— А у кого есть?
— Не могу сказать. Может, у министра обороны.
— Если у министра, то надежды точно нет. — Елена Николаевна видела, что командир ушел в глухую оборону и ему этот мертвый сержант, пропавший без вести, — как ком посреди горла.
— Думаю, если логично подойти, то минимально можно надеяться, что найдут, — размышлял вслух Станислав, одновременно пытаясь не дать впасть в полное отчаяние теще. — Но только минимально. Они же только сверху пройдутся: вдоль дорог, на дорогах, по селам. Там же еще обстрелы идут, как я понимаю? — Командир части закивал головой, подтверждая. — Ни по посадкам, ни в поля, где могут растяжки стоять, Красный Крест тоже не поедет. Тем более, могилы раскапывать... Но надежда все равно остается.
Мать смотрела на мужчин с отчаянием. Командир сверлил взглядом муху на стекле.
— Я вам номер телефона этой женщины, которая звонила, Татьяна, кажется, ее зовут, дам. Вряд ли, конечно, трубку возьмет, ну, а вдруг? — предложил на всякий случай, чтобы закончить разговор.
— Надо найти кого-нибудь там, в «дэнээре», — сказал Стас. — И попросить привезти.
— Кого найти? Сепаратистов? — удивился командир.
— Нет. Обычных граждан. Не все же там Путину присягнули. Поискать родственников или знакомых, которые живут на оккупированной территории, и за деньги попросить...
— У нас там нет родственников, — отозвалась Елена Николаевна. — Хотя, если поискать...
— Может, у кого-то из соседей есть?
С этой мыслью они ехали домой, перебирая в уме тех, кто мог бы иметь родственников на той стороне. Поспрашивали у соседей на улице, позвонили дальним родственникам в Крым, к вечеру поехали в соседнее село — там, по рассказам, жила семья, у которой родственники точно жили в Донецке. Постучали в калитку. Уже темнело, не самое лучшее время для визитов, но об этом Стас и Елена Николаевна думали меньше всего. Калитку открыл мужчина в майке и спортивных штанах. Объяснив, кто они и откуда, Елена Николаевна перешла к сути вопроса. Мужчина, сотрудник местной районной администрации, внимательно выслушал и, методично отгоняя от открытых плеч и шеи больших жирных комаров, спросил:
— И что вы хотите?
— Чтобы вы позвонили родственникам в Донецк и спросили, не согласятся ли они вернуть нам сына. Мы заплатим.
— Так они ж за «дэнээр», — шепотом сказал мужчина.
— Ну и что? У них же тоже дети есть. Может, смилостивятся.
Мужчина пожал плечами и пошел звонить. Вернулся скоро, не прошло и пары минут, качая отрицательно головой:
— Не, не хотят. Я и не подумал сразу: сестра моей жены там преподавателем в университете работает, а муж — бизнесмен. Не будут браться, неприятностей боятся.
Домой ехали понуро. Возвращаться ни с чем не хотелось.
— Должен же иметься выход! Не может быть, чтобы во всем районе ни у кого родственников на Донбассе не было! — Стас бил ладонями о руль и курил в окно. Пепел летел ему на рубашку и брюки, но он все равно, облокотившись, опустил окно машины до упора и судорожно глотал вместе с дымом холодный темный воздух.
— Родственники-то есть, но кто ж согласится на такое? Это ж не мешок сахара вывезти. Да и слышал же, что говорят? Боятся люди. — Елена Николаевна понимала, что их шансы равны нулю. — Десять тысяч предлагали. Не хотят. — В темноте салона, в черном траурном платке и темном платье, ее, маленькую, худощавую, вжавшуюся в кресло, сложно было бы и разглядеть, если бы ни блестевшие от слез глаза.
— Опасно там такими делами заниматься, да, — Стас напряженно думал. — В Косово точно так же во время войны трупами торговали, не говоря уже об органах. — Может, кого-то из российских родственников попросить? Давайте я своему дяде Антону в Ростов позвоню завтра, с утра только карточку куплю. Он нормальный мужик, наш.
Дома внук уже спал, а невестка с дочерью и мужем смотрели по телевизору российские новости. Там показывали какую-то жуть: около сорока-пятидесяти украинских военнопленных, многие раздеты до пояса, сидели на корточках посреди поля, а маленький мохнатый кавказец заставлял их прыгать и говорить: «Кто не скачет, тот москаль!» — измывался и обещал всех убить. В репортаже называлась очень большая цифра погибших и плененных под Иловайском украинских солдат — около тысячи человек, а потом «дэнээровцы» бравировали своими подвигами, рассказывая, как они убивали укропов. Смотреть это было совершенно невозможно, возникало ощущение приближающегося апокалипсиса, и Елена Николаевна, не говоря ни слова, щелкнула пультом и выключила телевизор. Отец не возражал — он смотрел новости только для того, чтобы чем-то заняться, отвлечься, но отвлечься не получалось, скорее, наоборот. Он взял сигареты и вышел на улицу. На крыльце тускло горел фонарь, вечера уже становились прохладными. Барсик жалобно смотрел из дырявой будки сквозь мелкий моросящий дождь на хозяина и тихонько сопел. «Заколочу я тебе крышу, заколочу! — равнодушно подумал отец. — Вот найдем Андрюху, похороним и...» Он едва сдержал комок, подступивший к горлу. Ему было особенно тяжело осознавать свое бессилие. Как вернуть сына домой?! Эта мысль, молнией пронзая сознание, приглушала даже боль от потери. Он курил у ворот с ощущением незаконченного события: будто его сын и убит, но как-то будто и не до конца, нет этой финальной точки — посмотреть на него последний раз, обнять. Пока этого не произойдет, и он, и мать все равно будут надеяться на то, что Андрей жив. Так устроены все родители в мире, с этим ничего не поделаешь, сколько бы свидетелей смерти ребенка не существовало. Вышла мать, стала рядом, облокотилась:
— Что будем делать, Толя?
— К переселенцам надо завтра ехать, в райцентр. Можно еще там попробовать...
С утра Стас сел за стол завтракать с перекошенным лицом. Нервно резал яичницу, попросил пятьдесят грамм.
— Нам ехать скоро, — не позволила Елена Николаевна. — Что случилось?
— Мир с ума сошел, мама! — Стас, обычно спокойный, рассудительный человек, офицер, побывавший во многих горячих точках мира в составе миротворческого контингента и умевший держать себя в руках, выглядел не похожим сам на себя. — Я дяде Антону в Ростов сейчас позвонил: здравствуйте, говорю, дядя Антон! Как, спрашиваю, дети, как здоровье? Давно не виделись... А он такой: ничего, скоро наши танки в Киев зайдут — увидимся! Я подумал, что это он шутит так оригинально, говорю ему в тон, — подыгрываю: мол, да ладно, что нам делить? Крым отдайте обратно, и все нормально будет. А он как заорет на меня: Крым наш!!! Фашисты, «бандеровцы», мы вас всех там скоро перебьем! Я говорю: дядя Антон, меня, своего племянника, и моих детей — вы тоже перебьете? Вы же меня с детства знаете, как облупленного, ну, какой из меня фашист? А он: а ты с оружием против русских воевать пойдешь? А я говорю: я же солдат, я присягу давал, я должен свою землю защищать! А он: значит, и ты сдохнешь! Мама, этот человек меня на руках носил! Мы к нему в гости сколько раз ездили, он у нас бывал, столько лет семьями дружили. Что происходит?! Что изменилось? Я ему слова плохого не сказал, а он со мной, как с врагом народа говорит! Он же украинец, чистокровный хохол, козарлюга, вот такие усы у него! — Стас вилкой показал, какие у дяди Антона растут усы.
— Надо ехать, — сказала мать. — Искать переселенцев. Может, кто согласится. Надо Андрея домой возвращать. — У нее побелели губы от напряжения. — Собирайтесь. Стас, не обращай внимания, они там все в России, как с цепи сорвались. Кого не послушаешь, кто родственников там имеет, почти все перессорились.
Переселенцы жили по квартирам, и найти их адреса оказалось возможным только через социальную службу районной администрации. В этом им помогли из воинской части, так бы, конечно, адресов они так быстро не узнали.
— Звони. — Стас и Елена Николаевна стояли перед небрежно выкрашенной дверью в многоквартирном доме.
Стас нажал кнопку звонка. Отозвались быстро: зашурудели в прихожей целлофаном, неумело защелкали незнакомым замком. Дверь открыла женщина средних лет, по выражению лица Елена Николаевна сразу поняла, что дела не будет.
— Извините, мы могли бы с вашим мужем поговорить? — спросила она. — У нас срочное дело.
— Какое дело?
— Моего сына двадцать девятого числа под Н. убило, он там лежит, местные жители прикопали. Мы бы хотели поговорить с вашим мужем... Вы же из Донецкой области, переселенцы?
— Да, переселенцы. Я сюда сама с детьми приехала, муж дома остался, квартиру стережет, на шахте работает. Так что извините. — И закрыла дверь.
— С оружием он там бегает по блокпостам! — кипятился, выйдя на улицу, Стас. — А семью сюда отправил, укропам в тыл. Знаю я эту публику! Сидят тут, жрут, социалку получают, а нас ненавидят!
— Не надо, Стасик. Может, и вправду человек на шахте вкалывает, а ты их так... проклинаешь. Им тоже жить за что-то нужно!
— Мама, я не пойму, они что, в Украине мало денег зарабатывали? Им плохо жилось? Да получше, чем всей остальной стране! Ради чего надо было все это затевать, б.., по референдумам бегать? Чтобы люди гибли? Чего не хватало?
Следующие пять или шесть визитов оказались такими же безрезультатными. У всех переселенцев находились причины уйти от ответа, а кто и прямо говорил, что не хочет связываться — уж очень опасно.
Наконец по предпоследнему адресу им повезло. Паша, переселенец из Снежного, согласился хотя бы выслушать, в чем суть дела. Однако узнав, что нужно срочно ехать на оккупированную территорию, стал упираться руками и ногами:
— Я не могу! Нельзя мне туда! Меня отец с матерью прокляли на всю жизнь, укропом называют за то, что за единую Украину. Понимаешь? Они сами лично готовы меня в комендатуру сдать, на детей — внуков своих, не посмотрят. Вы просто не понимаете, что там в головах у людей творится, какая каша: они кретиноскоп посмотрят, Кисилевым подышат — и весь мир ненавидят. Если меня там поймают, мне ж конец!
— У тебя какая машина? — не отступал Стас.
— «Копейка». Совсем убил, пока сюда доехал. Резина лысая. И подвеска вся сыпется, куда там на ней ехать.
— Я тебе машину сделаю. Давай, поехали, новую резину купим, а потом сразу на СТО, у меня там товарищ работает.
— Новую резину? — удивился Паша.
— Ну да, резину поменяем и ходовую до завтрашнего утра точно сделаем. Ночью ребята поработают.
— А запчасти?
— Запчасти сейчас на базаре купим, это не проблема найти.
— Да не поеду я никуда! Не хочу возвращаться, хотя всю жизнь там прожил, я...
— Десять тысяч, — сказала Елена Николаевна. — Ради меня, ради матери, Христом Богом прошу, верни мне сына!
— И деньги на бензин дадим, само собою, — добавил Стас. — С запасом. До украинских блокпостов вдвоем доедем, а дальше сам что-нибудь придумаешь.
Следующим утром они прикручивали проволокой к металлическому багажнику на крыше отремонтированной «копейки» гроб. В гробу лежал костюм, в котором Андрей женился четыре года тому, белая рубашка, носки и свадебные же туфли. На вопрос, зачем это все нужно брать с собой, Паша объяснил свой план: на блокпостах он будет говорить сепарам, что у него в Снежном погиб родственник, и он едет забирать тело. Чтобы его нормально впустили и выпустили, нужно, чтобы покойник лежал в гражданке — тогда будет меньше вопросов и намного дешевле обойдется при пересечении кордонов, чем везти военного. В помощь в Снежном он нашел себе Петруху — одноклассника, с которым вместе по малолетке бомбили продуктовые киоски и магазины, а последнее время работали на копанках. Их так и называли одно время за неразлучность, что тех святых: Петр-и-Павел. Петруха давно спился и тяжело работать нигде не хотел, но старому другу за небольшое вознаграждение готов был помочь не только выкопать тело, но и перерыть половину кладбища. Правда, Паша утаил, что это тело украинского солдата, но большой беды в том не видел — не все равно ли, кого выкапывать, одинаково покойник.
— Как могилу искать будешь? — поинтересовался Стас.
— Найду сначала ту женщину, которая звонила командиру. Узнаю, где похоронила.
— Как ты ее найдешь?
— Да как-нибудь найду. Не она, так кто-то еще скажет. Везде же люди живут, даже там.
Белый «жигуль» с гробом на крыше не мог не привлекать внимания на дороге. Но это внимание одновременно служило и пропуском через украинские блокпосты, помогало и воинское удостоверение Стаса. Узнав о цели визита и посмотрев документы, солдаты, как правило, пропускали их без лишних разговоров, чему Паша очень радовался. Зато Стас расстроился: он не думал, что в зону боевых действий можно попасть так легко, и не мог понять, почему на блокпостах так невнимательно производят осмотр машин.
— Так мы же туда едем, — объяснял Паша. — Что мы можем туда провезти, чего там нет? Вот если бы мы оттуда ехали, тогда другое дело.
Стасу все равно такая постановка вопроса не нравилась. Как человек военный, он привык нести службу иначе, и ко всем мероприятиям, даже формальным, всегда подходил скрупулезно, жизнь его научила, что в подобных ситуациях мелочей нет.
Доехав до последнего украинского блокпоста, они попрощались.
— Я тебя буду в Старобельске ждать. У меня там товарищ живет, заночую у него. А ты, как выберешься, сразу звони.
— Хорошо, — сказал Паша. — А как доедешь?
— Неужели на блокпосте майора в попутку не подсадят? Если б все так просто решалось...
Дальше Паше предстояло ехать самому, и он откровенно боялся пересекать эту, пусть условную, но границу между двумя мирами. С одной стороны, его тянуло туда, в родные места, с другой — щемило под сердцем от того, что там происходит. Впрочем, он имел план, которого намерен был придерживаться. Паша согласился на эту авантюру не только ради денег, нет, хотя в деньгах его семья — жена и двое детишек пяти и трех лет — очень даже нуждалась. После начала военных действий копанка, на которой он работал, закрылась, а больше никакой нормально оплачиваемой работы для него в Снежном отродясь не водилось. Когда начали воевать всерьез, «дэнээровцы» объявили мобилизацию: сначала звали добровольцев, потом сулили деньги, а потом стали ходить по домам, вести беседы и забирать на рытье окопов. Покопав немного за еду и воду твердую землю, Паша понял, что этим дело не ограничится и скоро его загребут воевать. Тем временем, родители уже вовсю попрекали, что он до сих пор не в «ополчении» и держит семью на голодном пайке, не стоит на блокпостах, не тащит ничего в дом из «отжатого» у выехавших в Украину переселенцев. Родители жены ничего не говорили — молчали, вздыхали, иногда брали к себе детишек и немного помогали продуктами с садового участка. Месяц назад подвернулся наконец удобный случай. Заработав немного денег — позвали нарубить угля на старое место — он быстро собрал семью, погрузил все, что влезло, в автомобиль, и двинулся в Россию, откуда транзитом вернулся в Украину. Заранее договорившись, они осели в живописном районном центре, небольшом зеленом городке на берегу небольшой речки на восточной Украине у дальних родственников жены, а потом, после оформления пособия — съехали на съемную квартиру. Паше здесь нравилось все — чистый воздух, свежая река, рядом лес. Разве что люди были совсем уж иначе устроены, но к людям со временем можно привыкнуть. Он согласился взяться за это дело именно поэтому: ему хотелось стать полезным и нужным в новой жизни, среди незнакомых и местами не очень понятных ему людей.
На первом блокпосту держали полчаса, хотя по прописке было видно, что он местный: проверяли документы, шмонали машину, даже залезли в гроб.
— Что за ящик у тебя на крыше, братан? — спрашивал золотофиксый «ополченец». — У нас тут без гробов хоронят, прямо бульдозером. Или ты не для себя? Га-га-га!
По выговору Паша определил, что сепаратист — россиянин, уж слишком сильно акал. Он этого никак не мог понять: что заставляет этих людей, многие из которых жили вполне благополучной жизнью, бросать семьи и работу и брать в руки оружие, чтобы кого-то убивать? Он находил для себя единственный ответ: они хотели именно убивать — или быть, соответственно, убитыми. Это Ее Величество смерть поманила их сюда, в мирные города Донбасса, своей костлявой рукой, словно доступная дешевая проститутка, пахнущая тысячами невинно загубленных душ, и они готовы были упасть в ее объятья и упиваться этой безумной оргией. Нет, не за деньги — ради обретения радости. Их повседневная жизнь потеряла внутренний смысл, поэтому они пытались ее реанимировать, воскресить за счет жизней других, им стало скучно жить просто так, быть самыми лучшими и сильными в мире только на словах. Они жили и воевали здесь, в чужой стране, как в телесериале, а какие грехи могут быть у актеров? Кто в этом был виноват и почему с этими людьми случилась такая беда, Паша не понимал.
— У меня родственник умер. Попросили родным его отвезти.
— Паспорт есть?
— Да, вот, держи.
— Да не твой, покойника! Твой я же смотрел только что.
— На.
— А где покойник-то? Где он умер?
— В Снежном. В доме взрывом завалило, когда укропы обстреливали. Он там рядом на копанке работал.
— А, ну хорошо. Снежное — это где?
— Это там. — Паша махнул в сторону границы.
— Проезжай, братан. Ты, я так понял, скоро назад?
— Завтра утром, если все нормально. Вот возьми: блок сигарет, водичка.
— О, братан, спасибо! С этого ж разговор начинать и надо!
Паша вытер пот со лба и заехал на территорию «дэнээр». Странные чувства посещали его по дороге. Он будто бы ехал по своей родине, по дорогам, которые знал, как свои пять пальцев, и все здесь люди были свои, донецкие пацаны, с которыми он прошел огонь и воду. Но сегодня он стал для них чужим. Да ладно бы, если бы просто чужим. Он стал для них врагом только потому, что думал иначе, и они, не задумываясь, могли его убить, если бы заподозрили неладное. Что смогло разделить их так резко, поставить по разные стороны баррикады за такой короткий срок? Что произошло с ними, в их головах? Как так случилось, что они, не задумываясь, стали убивать людей?
До Н. Паша проехал с переменным успехом еще три блокпоста, и на каждом пришлось отвечать на вопросы о гробе. Он несколько раз набирал номер женщины, которая сообщила командиру части о смерти бойца, но каждый раз трубка прогнозируемо отвечала, что абонент находится вне зоны доступа. Въехав в село, он сбросил скорость до минимума. Вечерело, стало прохладнее и свежее, люди сидели на лавочках и щелкали семечки. «Как спросить? Где живет Татьяна? А если ее не Татьяной зовут? И как представиться, что ответить, если спросят, зачем мне это нужно: ищу могилу укропа? Возьмут же и сдадут сразу в комендатуру, и тогда — прощай, свобода, здравствуй, фронт!» — думал он, ища правильное решение. Наконец набрался смелости, остановил машину и подошел к лавочке, на которой сидели человек пять-шесть, в основном старики.
— Добрый вечер, — начал Паша. — Я сам из Снежного...
На лавочке одобрительно закивали головами в косынках и картузах.
— Сестры моей муж тут на днях погиб, когда колонну жгли. Солдат, контрактник. Его женщина тут где-то под селом вашим похоронила. Вроде бы ее Татьяной зовут. Ничего не слышали?
Косынки и картузы качнулись: «...нет-нет-нет».
— Это для него, что ли, гроб? Тебе к председателю надо. Он позавчера там с кем-то ходил, могилы отмечал.
— А как его найти?
— Сельсовет закрыт уже, так ты прямо домой шуруй.
Большой дом председателя с высоченным забором было трудно пропустить, да и рассказали, как доехать, подробно и понятно. Председатель, высокий седой мужик с большим животом, вышел на стук и оглушительный лай двух овчарок, вытирая от жира ладонью крупные губы:
— Да, есть могилы, но где чья, как я могу тебе сказать? Гости у меня, не могу с тобой пойти, да и разрешение специальное нужно, понял? — председатель активно задвигал пальцами, изображая движение денежных купюр. — Просто так ничего не делается.
— Хорошо, — сообразил Паша. — Я тогда домой, в Снежное, вернусь, а завтра заеду к вам в сельсовет, за разрешением, да?
— Давай, я с семи на месте, — председатель, довольный собой, развернулся широкой спиной к Паше и пошел, шаркая рваными тапочками по тротуарной плитке, обратно в дом. — Заступ не забудь взять! — крикнул, не оборачиваясь, бодро.
Заступ и лопату должен был взять с собой Петруха. Они договорились встретиться на окраине Многополья, но Паша уже опаздывал на полчаса.
— Ты посиди там еще немного, я скоро тут, — уговаривал он товарища по телефону. — Я еще сотку сверху накину.
Ехать за Петрухой, не разведав по светлому, где точно находится могила солдата, не имело смысла. Но кто может подсказать наверняка? Да еще и пойти поперек председателю? Он медленно ехал по селу, пока не выехал на окраину и не остановил машину недалеко от двух сожженных грузовиков и бэтээра. Все правильно: бой шел, по описаниям, где-то здесь, с этого края. Паша вышел из машины, вдохнул воздуха в грудь побольше, и только теперь понял, как устал. А ведь по факту он еще ничего не решил! Закурил сигарету, опершись на капот, и стал прикидывать разные варианты. Одно он знал наверняка — ему совершенно не хотелось оставаться здесь больше, чем на одну ночь.
— Добрый вечер! — его тихо окликнул с дороги пожилой человек в светлом пиджаке.
— И вам добрый вечер, — обернулся, всматриваясь в сумрак.
— Я — муж Татьяны. Она вам звонила. Может, не вам, а кому-то другому. Да?
— Да. А где она?
— Ее сейчас здесь нет, пришлось уехать, чтобы не отвечать на лишние вопросы незнакомых людей. Председатель... Неважно. Мне сказали, вы ее искали?
— Да-а, — протянул Паша. — Искал. Мне нужно...
— Да-да, я понял, — сказал мужчина. — Пойдемте, только быстро. Я вам покажу.
Они спустились от дороги вниз на обочину, прошли, спотыкаясь, метров пятьсот через выжженное поле и вышли снова к дороге, ближе к перекрестку, как понял Паша.
— Вот там, смотрите. Видите? Это одна могила, там двоих Татьяна прикопала, не глубоко, чтобы легко можно выкопать, но и чтобы собаки не достали. А еще один, тот, что с грузовика — он дальше лежит. Там крест из веточек, легко найти. Просто запомните этот перекресток хорошо и этот старый колодец.
— А тут вода есть? — у Паши пересохло во рту.
— Нет, тут воды нет давно, высохло все. Вода у нас для питья преимущественно привозная.
— Ага, я в курсе, я местный, из Снежного. А мне сказали, что в той, второй могиле с грузовика должно быть два человека похоронено.
Мужчина пожал плечами:
— Я знаю только то, что мне Татьяна передала. Она так и думала, что кто-то должен приехать, поэтому все так подробно рассказала.
— Спасибо вам, — Паша не находил себе места от радости, удачно же получилось. Он хотел быстро сесть в машину и ехать за Петрухой, но мужчина его остановил:
— Вы лучше гроб с крыши свинтите и припрячьте пока. А то в темноте могут за бэтээр или танк принять. Да и зачем лишние вопросы?
Вдвоем они аккуратно размотали от багажника проволоку и отнесли гроб за старый колодец, надежно спрятав под кусты.
— Спасибо вам, — поблагодарил Паша. — Выручили.
— Не за что. Я — учитель в местной школе, преподаю историю Украины. Самая непостоянная дисциплина у нас, — сказал и горько улыбнулся. — Но я верю в людей! Людям нужно помогать!
«А я — нет! — мысленно ответил Паша, уже садясь за руль. — Я верю в технику. За ней только правильный уход нужен, руки и инструменты, а за людьми хоть ухаживай, хоть нет, все равно ломаются». Растирая щеки и зевая, он почти засыпал за рулем и поэтому не давил сильно на газ. Он встрепенулся, только проезжая Красносельское, точнее, то, что от него осталось, — разрушенные дома. Практически всю дорогу фары выхватывали на обочине остатки сожженной и разбитой техники: танки, бэтээры, грузовики, легковушки — все превратилось в груду металлолома, и даже страшно было представить, что случилось с людьми, которые ехали в них. Но Красносельское Пашу впечатлило по-настоящему — когда-то он работал в этом маленьком селе, ремонтировал родителям какого-то донецкого предпринимателя дом. Теперь этого небольшого села практически не существовало. Паша почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он представил, как с каждым днем с лица земли исчезает по одному селу. Как война, будто гниль, расползается по планете, как по яблоку, а они вместе с женой и детьми бегут — просыпаются каждое утро в новом месте, собирают лихорадочно вещи и снова бегут, куда глаза глядят, под уханье артиллерийских канонад и полыхание пожаров. Ему стало по-настоящему страшно, он вздрогнул и изо всей силы наступил на педаль газа так, что уже минут через пять добрался до окраины Многополья и подобрал в условленном месте уже прилично заряженного водкой Петруху:
— А где лопата и заступ? — строго спросил, приобняв старого кореша.
— Все тут, хе-хе. Не волнуйся, шеф! Вот оно, в целостности и сохранности, — Петруха достал обмотанные тряпками, чтобы не звенел металл, инструменты из кустов. — Замерз, как собака! Где тебя носило полночи, дебил?
Организационными вопросами — батюшка, сельсовет, справки, кладбище — занимался отец. Рассчитывали, что Андрея привезут на следующий день к вечеру: сначала в морг райцентра, а наутро военные оттуда доставят гроб в село — прощаться.
Елена Николаевна, организовав экспедицию на восток, словно вмиг потеряла все силы, и целый день сидела на диване или на лавочке около двора и играла с внуком. Сашка, точная копия отца, такой же белобрысый и крупный в кости, за лето сильно вытянулся и повзрослел, детский трехколесный велосипед ему стал мал, и он, скорее, не ехал уже на нем, а бежал, отталкиваясь от земли ногами. Из всех пятерых Гончаруков — матери, отца, жены, сестры и, собственно, себя — он был самым беззаботным и спокойным в эти дни, и Елена Николаевна с трепетом думала, что если бы не эта маленькая светлая пушистая копия Андрея, она, наверное, уже сошла бы с ума. Она слушала, как внук смеется, как неумело пока разговаривает, как обижается, как дает и как просит, — и после нескольких дней отчаяния теперь снова знала, для чего нужно жить.
Невестка хлопотала по хозяйству. С весны, с начала войны, когда муж стал ездить в командировки на Донбасс, за пять с половиной месяцев, они виделись, если все сложить и посчитать, дней семь-десять, не больше. Поэтому продолжать снимать квартиру в районном центре, тратить там деньги не имело никакого смысла, тем паче, она не работала. «Молочко здесь, творожок, яички, сметанка, — перечисляла свекровь преимущества переезда, уговаривая невестку. — Речка, воздух свежий, места в хате полно, комната свободная. А там что? Пыль, машины и лужи точно ж такие, как и у нас, даром, что на асфальте; в квартире — четыре стены, да еще и деньги за нее плати!» Впрочем, не деньги решали. Андрей, когда приезжал в короткий отпуск — на день или даже просто переночевать — все равно, хоть на час, а мотался к родителям. Так что со всех сторон переехать выходило правильнее.
Целый день они ждали. Стас строго наказал самим не звонить ни в коем случае, даже если есть срочные новости — лучше написать эсэмэску. Сам он по ходу отзвонился пару раз: когда проехали украинские блокпосты и когда вернулся к другу в Старобельск:
— Теперь будем только ждать, мама. У него все есть: деньги, вода, сигареты, бензин. Лишь бы голова на плечах оставалась.
— А если могилу не найдет? Что тогда?
— Он местный, должен найти. Парень тертый. Видели наколки у него на пальцах? Такие на зонах малолетки бьют.
— Стас, а вдруг...
— Мама! Вдруг — не вдруг, мы ему уже ничем не поможем. Мы все, что могли, сделали. Теперь давайте ждать. Будут новости — позвоню.
После этого наступила тишина.
Между собой дома вечером они уже ничего не обсуждали. То ли боялись спугнуть удачу, то ли не хотели, чтобы ком отчаяния снова покатился вниз, сметая на своем пути все: логику, заботу, здравый смысл, неотложные дела. По-хорошему, нужно было ложиться спать, чтобы утром проснуться и встретить, как положено, сына. Но никому, кроме Сашки, не спалось. Дочка, прячась, несколько раз бегала на улицу, пока отец не вышел следом с цигаркой и, молча, не зажег зажигалку.
— Чего прячешься? Все ж давно знают. За Стаса переживаешь? — спросил, подкуривая.
Дочь затянулась, сощурила глаза и спросила, будто не услышав вопрос:
— А что у Барсика с будкой стало?
— Да кто его знает. — Отец пожал плечами. — На той неделе град шел, так, может, побило.
— За Стаса не переживаю. — Дочь умело выпустила колечка дыма. — Он всегда все правильно делает. Уже где только не служил! — Подумала, еще раз затянулась, словно прислушиваясь к себе. — Но если честно — то да!
Невестка и Елена Николаевна не курили, с постелей не вставали, и обсуждать что-либо боялись, словно за каждое слово их будут жечь каленым железом. Да и все уже обговорено, весь предстоящий завтрашний тяжелый день, не о чем больше говорить.
— Далась им эта будка! — пожаловался, ложась на скрипучую кровать, отец.
— Какая будка? — не поняла Елена Николаевна.
— Барсикова! Говорят...
— Тсс, Толя, тихонько, Сашку разбудишь. — Хотя на самом деле она хотела попросить мужа помолчать по другой причине — в темноте, закрыв глаза и закрывшись в себе, как в раковине, она вспоминала сына с самого первого дня, как его родила: шаг за шагом, слово за словом, волосинку за волосинкой. У нее для этого оставалась целая ночь.
— Машину здесь оставим, у посадки, — Паша уже неплохо ориентировался на местности. — Берем с собою заступ, лопату и рядно.
— Может, сразу в ящик? — Петруха надеялся управиться побыстрее.
— Нет, сильно громоздко. Выкопаем, аккуратно положим — он еще не успел разложиться, я думаю...
— Да кто его знает, жара такая стоит. Павлуха, слышь, а чо он не на кладбище закопанный? Кто его тут замочил?
— Не шуми. Нам лишние свидетели ни к чему. Солдат это. Ехали в машине, их «градами» накрыло, а добрые люди из села прикопали.
— Чей солдат? Укропский?
— Просто солдат. Тебе какая разница? У него мама есть, и батя есть, жена и сынишка вот такой маленький, как у меня точно. Они его похоронить хотят. Дома, по-человечески. Понял?
— Угу, да все понятно. Слушай...
— Это мне все понятно, Петруха. Ты мне прямо скажи, не телись: мол, Паша, раз такое дело, то за укропа дай мне денег еще. Да?
— Да, — выдавил из себя Петруха.
— Не вопрос, добавлю. Значит, смотри сюда дальше: принесем к машине, положим в багажник, достанем из кустов ящик, прикрутим проволокой...
— Ну что ты все обсасываешь так подробно, шеф? Давай мы по-шустрому сейчас все сделаем — и по домам, а?
— Это я для себя больше говорю, план составляю. Значит, ящик прикрутим и подальше отъедем в посадку, там переоденем и положим жмурика в гроб. И все, можно будет ехать домой.
— А я? — вопросил Петруха.
— Тебя в гроб класть не будем! — пошутил Паша.
— Тьфу на тебя, типун тебе на язык! — обиделся Петруха. — Я ж серьезно: как мне домой добираться?
— Как и договаривались — отвезу туда, откуда забрал. Лады?
— Лады. У меня в Многополье братуха двоюродный, так что будет повод деньги потратить.
— На вот тебе, Петруха-братуха, наденешь — резиновые перчатки, маска. На всякий случай я ее медицинским раствором побрызгал, чтобы не так воняло. Все, пойдем. За мной ступай. — Они осторожно, пригибаясь, двинулись вдоль посадки к старому колодцу.
В темноте Паша ориентировался легко. Сказывался подростковый навык, когда они с пацанами бомбили продуктовые киоски, за что он и схлопотал срок по малолетке. После отсидки он с криминалом завязал, но связей не терял — на поселке две трети мужиков имели ходки. Побывать на зоне для донбассовского пацана — это все равно, что в магазин за хлебушком сходить, шутил дома.
— Вот она, видишь? — Он придержал рвущегося в дело Петруху рукой. — Тут спешка не нужна, понял? Аккуратно давай подкапывай по краям — там человек лежит, а не сундук с золотом, и, может быть, даже не один человек. Не тыкай ты так лопатой, я тебе говорю, мне его матери предъявлять!
— А мы какого брать будем, если их двое там?
— Не боись, не перепутаем, — уверенно сказал Паша, и сам, встав на колено, начал тоже подкапывать могилу.
Они копали рыхлую, вязкую после дождя землю. Сначала сделали небольшие подкопы по периметру, потом начали снимать слои сверху.
— Слушай, давай просто выкопаем его, уже полчаса возимся! — не терпел Петруха. — Кто там смотреть будет, он же все равно убитый!
— У него только полчерепа нет, а так он весь целый. Мне муж сестры его рассказывал. Копай давай молча!
Наконец лопаты уткнулись в тело.
— Теперь совсем аккуратно. — Павел достал из рюкзака щетку и начал очищать лицо покойника от земли. — Присвети сюда тихонько фонариком. Вроде он, полголовы нет, все правильно. Вытаскиваем. За руки только резко не дергай, могут оторваться, давай, за одежду тяни, там еще подкопай немного, так, так, да...
Через несколько минут труп был вынут из неглубокой, не более полуметра, могилы и уложен на рядно.
— Ложись, — вдруг зашипел Павел, — давай быстрее! — И с силой нагнул Петруху вниз. — Тихо, смотри! — К ним по дороге со стороны села приближалась машина. Не доехав пару сотен метров, она остановилась.
— Вот тут они, две могилы, — громко, не таясь, разговаривали между собой вышедшие из джипа, кажется, двое мужчин. — Сегодня один тип к председателю приезжал, спрашивал об этих укропах. Обещал завтра с утра с деньгами вернуться.
— А не пойдут они сегодня ночью копать?
Петруха и Паша изо всех сил вжались в землю.
— А ну посвети туда дальним! — обратился один из мужчин к водителю, и тот включил дальний свет и развернул машину поперек дороги. — Не, нет там никого. Да и не рискнут они копать ночью. Зачем, если все можно нормально решить? Поехали. Мы им лучше «доброе утро!» завтра скажем. — Оба заржали и сели в машину.
Павел и Петруха медленно выдохнули. Переждав еще несколько минут, Паша заполз в могилу и потыкал землю заступом:
— Никого. А ну-ка, дай мне проволоку! — Петруха передал ему тонкий прут, который Паша аккуратно начал засовывать в землю. — Не, пусто. Правду мужик сказал, один он тут.
— Какой мужик?
— Да какая разница.
Они быстро руками и заступом сгребли землю в яму, разровняв поверхность, и воткнули крест из палочек.
— Чтобы кипеш с самого утра не начался! — объяснил Паша. — Неизвестно же, где мы будем, правильно?
— Ну, я-то точно бухать буду! — оскалился Петруха.
Дальше все сделать было делом техники и сноровки. Труп оттащили к машине и положили в багажник, достали из кустов у старого колодца гроб, прикрутили слегка к крыше, отъехали подальше в посадку и при свете фонарика переодели солдата в гражданку. Форму, хотя та и была без всяких знаков отличия, и практически новые берцы закопали тут же, в лесополосе. Паша достал паспорт Гончарука, выданный ему под расписку родителями солдата, и попытался сравнить фотографию с обезображенным лицом покойника, но сделать это в темноте оказалось объективно сложно.
— Он? — спросил у Петрухи.
— Так, а кто еще может быть? — удивился Петруха. — Как зовут?
— Зачем тебе?
— Просто. Интересно.
— Андреем. Ты документов в форме точно не находил, когда шмонал? Военного билета, водительского удостоверения?
— Не. Только деньги и перочинный нож.
— Может, выронили? Посвети тихонько фонариком на землю. Должны же, по идее, при нем быть.
— Может, в яме обронили?
— Скорее всего. Возвращаться не будем. Мало ли. Поднимай ящик, тяжелый он, осторожно.
Последний украинский блокпост Паша проехал к шести утра, уже начинало светать. Везде — и на сепарских блокпостах, и на украинских — ему задавали вопросы, проверяли машину, открывали гроб и даже сравнивали фотографию на паспорте Гончарука с лицом покойника. Никто сходства не заметил, впрочем, как и различий — лицо покойника опухло и посинело, а с паспортной фотографии смотрел молодой двадцатипятилетний парень. Как тут понять? Но нервы потрепали так, что пришлось отдать все сигареты и всю воду, а укропам еще и приплатить — говорить, что везет военного, он опасался, еще скажут, что сам убил. Ближе к утру Паша почувствовал, что силы на исходе. Он мечтал быстрее добраться до Старобельска и передать руль отдохнувшему Стасу. Но до Старобельска еще пилять и пилять, поэтому он съехал с дороги и, рискуя нарваться на растяжки — впрочем, Паша находился в таком состоянии, что ему, кажется, все было уже по барабану, — остановился вздремнуть на обочине.
Разбудил телефонный звонок. Сквозь сон показалось, что это работают минометы, и захотелось спрятаться под сиденье и там доспать — от этой нелепой мысли Паша и проснулся. Достал телефонную трубку из кармана — семь часов двенадцать минут, то есть спал он больше часа — звонила Елена Николаевна, уже несколько пропущенных:
— Паша? Алло! У вас там все в порядке? Звоню Стасу — не могу дозвониться! Ты где?
«О, этого еще не хватало! — подумал он. — Чтобы Стас того... накрылся».
— Я в дороге, — ответил. — Все нормально, груз у меня. На блокпосту сейчас, проверка идет. Мы уже на украинской стороне, не волнуйтесь.
Елена Николаевна немного помолчала. Ей нужна была пауза, чтобы смириться с мыслью, что тело ее сына не перемещается сейчас стремительно по направлению к дому, а проходит очередную проверку.
— Я сейчас сам Стасу позвоню, и сразу за ним на Старобельск. А потом — по плану, — попытался успокоить ее Паша. — Все будет нормально, не переживайте.
— Паша, — спросила осторожно Елена Николаевна, — а ты уверен, что это Андрей?
— Мне место показали, по описаниям все сходится. С карточкой сравнивали из паспорта, но темно там, да и состояние тела... Елена Николаевна, думаю, все нормально, без проблем. Я...
— Паша, я хочу, чтобы ты сейчас посмотрел на него. Я тебе приметы скажу — у Андрея родинка есть на руке, потом еще...
— Не-не-не, Елена Николаевна! Вы что! Я гроб так закрыл — зубами крышку не оторвешь! Он наверху, привязан — как я на машину полезу? Тут люди кругом, не!
— Паша, а если это не он?
Паша похолодел. Действительно, а если? Такая мысль не приходила ему в голову — он шел четко по плану, шаг за шагом, им очень везло всю дорогу. Нет, это невозможно.
— Нет, это невозможно! — сказал он.
— Паша, а если ты приедешь сюда, а там — не Андрей? Ты представляешь, что со мною будет? — голос Елены Николаевны дрожал. — Давай сейчас посмотрим. И я успокоюсь, и ты уверенно дальше поедешь.
Паша поморщился, словно ударился больно локтем о стену. Он представил себе даже не то, что будет с Еленой Николаевной, а то, что произойдет с ним, если вдруг — вдруг! — он действительно привезет в село не Андрея Гончарука, а кого-то другого:
— Хорошо, Елена Николаевна. Я сейчас отъеду подальше отсюда и вас наберу.
Но сначала он позвонил Стасу — безрезультативно, и сделал два осторожных шага от машины в сторону посадки и помочился. «Как можно сюда было заехать? — удивлялся он своей ночной беспечности. — Сейчас взорвется граната — и уже двоих домой в одном ящике повезут, и то — частями». С трудом он наклонил одной стороной гроб на багажник и там вскрыл крышку монтировкой — тошнотворный запах ударил в лицо, и Паша срыгнул ночным кофе и бутербродом с колбасой и маслом. «Тяжело с раннего утра такими делами заниматься». Он закурил третью подряд сигарету. Перед ним в гробу лежало синие, раздувшееся тело, лицо, по сравнению с ночью, кажется, опухло еще больше, рот был приоткрыт, и Паша разглядел справа внизу два боковых золотых зуба. Верхнюю часть головы, точнее, то место, где она должна находиться, он еще ночью прикрыл тряпками.
— Я готов, Елена Николаевна. Давайте поскорее, а то тут машины ездят по дороге, очень на меня странно оттуда смотрят, как бы неприятностей мы не нашли на свою голову.
— Правую руку посмотри. Там, на запястье у него большой шрам — это он с мотоцикла в седьмом классе упал, когда... А выше — большая родинка. — Ей хотелось рассказать о сыне все, до малейшей детали, которую она вспомнила этой ночью.
— Елена Николаевна, тут на запястье — большая татуировка, даже не разберу, что именно, какая-то абракадабра, то ли солнце, то ли колесо с иероглифами. Даже я таких не знаю. — Паша, зажав нос, наклонился к телу. — У него есть золотые зубы?
— Нет. Он только три пломбы себе, как женился, поставил, а до свадьбы к стоматологу он и дороги не знал...
— Тут два зуба золотых справа внизу... — Паша уже понимал, что это не тот, за кем он ездил, но не хотел в это верить.
Не хотела в это верить и Елена Николаевна. Но сердце ей подсказывало, что это, к сожалению, правда, и ощущение беды нахлынуло на нее с новой, беспощадной силой.
— Это не Андрей, — сказала она. — Не Андрей! Где мой сын? — и, теряя равновесие, тихо ойкнула и упала на колени около дивана.
Паша стоял на обочине возле своей белой «копейки» с раскрытым гробом на багажнике, в котором лежало тело неизвестного украинского солдата, которого он сегодня ночью собственноручно выкопал. Если сейчас по дороге проедет военный патруль и спросит у него, что здесь происходит, то объяснения могут затянуться. Ситуация пахла очень большими неприятностями, и Паша мгновенно потерял свою уверенность: еще минуту назад он делал благородное дело, помогая вернуть солдата родителям, а сейчас в глазах посторонних превратился в обычного торговца телами погибших. Осознав эту ситуацию в полной мере, он лихорадочно стал набирать номер Стаса.
— Да, — сонно ответил тот. — Извини, заспал, перебрали вчера мальохо. Ты уже тут? Я через пять минут буду готов, подъезжай знаешь, куда?
— Не торопись, братан, — Стас весь сжался, как пружина. — Тут такое дело... — он коротко, без ночных приключений, изложил суть дела.
— Охереть, — сказал Стас. — Я тебе через минуту перезвоню.
Минута тянулась, как час. За это время по трассе проехало несколько автомобилей, в том числе два военных. Паша не сомневался, что о белой «копейке» с гробом на крыше уже докладывают, куда следует.
— Значит, так, — сказал через пять минут Стас. — Закрывай гроб и оставляй его там, на обочине.
— Не понял, — удивился Паша. — Давай я его лучше в посадку спрячу.
— Не надо в посадку, там могут не найти, да и на растяжку нарвешься. Я думаю, что ты все правильно сделал, просто в могиле оказался не Андрей, а тот парень из батальона «Киев-1», который рядом в «камазе» сидел, нам так и рассказывали. Ему тоже полголовы снесло, то есть характер раны одинаковый. Поэтому ты записку напиши, кто он такой и откуда он там взялся, и в гроб ее положи, а сам давай за мной. Матери там совсем плохо...
Паша подумал, что написать, и полез искать в бардачок ручку или карандаш. Как назло, среди всякого хлама нужная вещь не хотела находиться, и Паша зло ругался и нервно посматривал на дорогу, не идет ли сюда кто-нибудь, чтобы задать вопрос: «А откуда это у вас в гробу, молодой человек, покойник? Давайте-ка разберемся, где вы его выкопали!» Но никто, к счастью, не шел. Паша, найдя, наконец сломанный карандаш, послюнил огрызок и вырвал из простой школьной тетрадки, которая неизвестно как тут оказалась, листочек, и написал: «Боец батальона «Киев-1». Погиб под Н. 29.08». Листочек положил в гроб, под сложенные на животе руки бойца, на гроб тут же, на багажнике, закрепил крышку, и опустил аккуратно на землю. Поставил вдоль обочины, метра два от проезжей части так, чтобы можно было, проезжая мимо, увидеть, а сам быстро прыгнул в машину и ударил по газам.
Воздух буквально звенел от тревоги и напряжения. Даже на главных улицах и широких проспектах, несмотря на вечер и опускающуюся прохладу, редкие прохожие спешили поскорее убраться с открытого пространства. Пустовали летние кафе и лавочки в скверах, немногочисленные маршрутки и машины шмыгали в переулки, будто боясь показаться на глаза, но их мало кто ждал на остановках общественного транспорта. Город словно вымер. Вокруг стояла такая тишина, какой никогда еще не бывало в миллионном городе, словно жители в один день покинули его навсегда. Люди ждали известий. Не из телевизора, нет — от своих родных и знакомых, которые сейчас воевали в зоне АТО и знали реальную ситуацию на фронте значительно лучше, чем журналисты и политики. Часть этих солдат уже привезли в госпитали и морги Запорожья и Днепропетровска, и по городу мгновенно разлетелись слухи о десятках грузовиков с убитыми в «Иловайском котле». Счет шел на часы. Наступление российской армии разлило страх и ненависть по городам украинского юга. Люди опасались полномасштабного вторжения, и по раскаленному палящим солнцем асфальту расползалось, шипя, ощущение грядущей беды и большой войны. Каждый житель города готовился к ней по-своему и сам принимал решение: уехать вместе с семьей, встретить россиян, как освободителей, или взять в руки автомат.
Тишину нарушил непривычный звук — по асфальту катилась солдатская каска. Катилась долго, глухо звеня и подскакивая, будто ее специально запустили с силой, как боулинговый шар. Каску никто не пытался остановить или подобрать — эхо расходилось, казалось, по всей улице, проникало в каждую квартиру, заглушая все телевизоры и споры. Каску уронил солдат. Он стоял на противоположной стороне около двух автобусов, вместе с другими солдатами, точно такими же, как и он, с черными от солнца и грязи лицами, и, не сняв бронежилета, с автоматом на шее, ни на секунду не отрываясь от пластиковой бутылки, жадно пил воду. Эти бойцы только что вернулись с передовой.
Елена Николаевна старалась увидеть лицо каждого из них — в надежде, что это окажется ее сын. Весь этот долгий тяжелый день они со Стасом провели в Днепропетровске. Сначала они поехали в морг, куда свозили тела погибших под Иловайском, но дальше порога их не пустили. Да они бы и не смогли зайти, такой изнутри шел тошнотворный запах. Им объяснили, что для идентификации тела сначала следует обратиться в военную прокуратуру, написать заявление и попытаться опознать тело по фотографиям и только потом возвращаться на опознание. В Днепропетровск они поехали наобум, от безысходности, сразу же после возвращения Паши и Стаса из неудачного вояжа на восток. В воинской части по-прежнему уверяли, что ничем не могут помочь и советовали подождать, когда все прояснится, но у Елены Николаевны был не такой характер, чтобы просто так сидеть и ждать.
В военной прокуратуре во время просмотра фотографий того, что осталось от тел украинских солдат, доставленных в морги из «Иловайского котла», Елена Николаевна потеряла сознание. Прокурор, не оценив риска, начал демонстрировать все снимки подряд: оторванные руки, ноги, развороченные животы с кишками наружу, пока Стас не выдержал и не сказал: «Хватит! Показывайте только там, где есть голова!» — «Так я ж хотел, как лучше! — удивился прокурор. — Может, там часы на руке увидите знакомые или татуировку...»
За день — жаркий и невыносимо тяжелый — они пересмотрели все материалы по погибшим, но опознать Андрея не смогли.
— Если хотите, съездите вот в этот морг, — сказал прокурор, совсем еще мальчишка. — Там есть целое тело солдата, которого можно опознать. Редкий случай... Я вам сейчас адрес напишу.
Когда они подъехали к моргу, сердце Елены Николаевны учащенно билось. В ней жила уверенность, что сейчас, именно здесь она найдет своего сына. Не успели они подъехать, как Стаса уже позвали по имени — их ждали волонтеры, которые тут же пересняли фотографию Андрея на телефон и вместе со Стасом пошли на опознание. Елена Николаевна долго сидела в машине, ей даже не хотелось пить.
Это оказался не Андрей, но она даже не заплакала, привыкнув за последние дни стойко принимать удары.
— Езжайте в Запорожье, — посоветовала им волонтер, невысокая девчушка с неопределенным цветом волос, длиннющими ногтями, раскрашенными в желто-синий цвет под украинский флаг и вся утыканная серьгами: в носу, ушах и даже в нижней губе у нее висели серебряные колечки и колокольчики. Встреться такая отщепенка Елене Николаевне в родном селе, наверняка бы ничего хорошего о ней не подумала. Но сейчас она смотрела на девчонку и не находила ее странной или ненормальной. — Туда тоже из-под Иловайска возили. Мы сейчас своим позвоним, вас встретят. Вот адрес, записывайте.
От Днепропетровска до Запорожья — около часа езды. Стас ехал, устало переключая скорости, потеряв ощущение реальности. Их вела вперед не надежда, их вел вперед и придавал силы долг. Тот самый долг перед родными и близкими людьми, который никогда не бывает оплачен в полной мере и который дает людям энергию подняться над собственными возможностями. Это единственный наш долг, который не забирает, а отдает. Кто исполняет этот долг, тот всегда прав.
В первом же морге, куда их пустили без лишних вопросов и разговоров, они нашли Андрея. Он лежал при полной амуниции: в бронежилете, берцах, во внутреннем кармане формы они нашли военный билет и деньги. К запястью была привязана маленькая бирка с номером: 3196. Единственное, чего у Андрея не было — половины черепа. Рядом по моргу ходили люди, в основном, военные, разыскивающие своих погибших бойцов, за ними следовали сотрудники морга.
— Скажите, когда его привезли? — Елена Николаевна крепко ухватила за руку мужчину в замызганном, когда-то белом халате. Ее переполняло облегчение от осознания, что все уже позади, и радость от свидания с сыном — последнего свидания, но в тоже время она не могла понять, почему никто ничего не предпринимал, чтобы облегчить ее страдания и поиски.
— Этих всех тридцатого привезли.
— Это мой сын! Мы его ищем уже пять дней! У него в кармане лежат документы! Почему вы никуда не сообщили, что он здесь? — она почти кричала.
— Извините, — интеллигентно откашлялся врач, — но это не в нашей компетенции. Есть порядок — приезжают представители воинской части...
Дальше Елена Николаевна уже не слушала. Она смотрела на женщину средних лет, которая методично, одного за одним, осматривала трупы. Она подходила к телу, низко наклонялась, внимательно осматривала лицо и голову, если было что осматривать, тщательно ощупывала руки и ноги, расстегивала куртки и смотрела на тела покойных. Женщина не была похожа ни на сотрудницу морга, ни на военную. Да и сложно себе представить, чтобы на такое задание из части послали женщину. Наверняка она кого-то искала, кого-то из близких, как и они.
— ...так вот, извините, — Елена Николаевна совсем упустила из виду все, что говорил в это время врач. — Уже поздно, два часа ночи. Вам придется где-то подождать до утра, потому что сейчас нет нашего начальника и некому поставить печать на справку. Сами понимаете, по ночам мы тела не выдаем.
— Мы не можем до утра, — тихо сказала Елена Николаевна. — Нам сейчас надо!
— Без печати никак не получится, вы сами понимаете, — развел руками врач.
Елена Николаевна не могла сойти с места. Она только что, уже практически потеряв надежду, нашла своего сына, но из-за какой-то формальности не могла его забрать с собой и увезти домой. По вине командиров (или по чьей-то еще) он пролежал здесь пять суток, и лежал бы еще неизвестно сколько, но она его нашла. И вот теперь ей говорят: «Ждите до утра! Без печати мы вам его не отдадим!» Но она не могла ждать, просто не имела на это сил. В тот момент Елена Николаевна готова была лечь прямо здесь, в морге, рядом с сыном, и умереть.
— Давайте выйдем на улицу, на свежий воздух! — кто-то из волонтеров подхватил ее под руки. — Не волнуйтесь, мы все организуем.
Волонтер был похож на волшебника: большой, толстый, с окладистой бородой. Он позвонил начальнице морга домой, объяснил ситуацию, и та пообещала приехать.
— Вы не волнуйтесь, доктор обязательно приедет, не в первый раз, — объяснил волонтер удивленному Стасу. — У нас просто выбора другого нет.
Волонтера звали Андрей — такое совпадение. Он рассказал, что они всю неделю, начиная с тридцатого августа, помогают родственникам погибших и раненных под Иловайском найти и идентифицировать своих в госпиталях и моргах. Елена Николаевна спросила, кто эта женщина, которая осматривает тела в морге, кого она ищет?
— Мужа. Батальон «Херсон», погиб под Иловайском. Она из Новой Каховки, майор милиции. Сказала, когда найдет, отдаст тело мужа матери, на западную Украину, чтобы похоронили на семейном кладбище.
Елена Николаевна подумала, что этой женщине, возможно, даже сложнее, чем ей. Даже если она найдет тело мужа, то отправит его далеко, куда вряд ли сможет приезжать часто: «Она поступает, как мать, которая понимает, что чувствует другая мать».
Ночью город немного остыл от удушающей жары, но напряжение не отступило, оно просто переформатировалось и забралось в беспокойные сны и кошмары, в водку и пиво, тревожные разговоры и ссоры. Но даже ссорились люди в те дни тихо и осторожно, стараясь, чтобы их не услышали.
Доктор приехала на такси в три часа ночи и не мешкая выдала Елене Николаевне справку о смерти сына, а вместе со справкой — и сына.
— Что ты хочешь у святого Николайчика попросить? — в начале декабря снега навалило полный двор, и через открытую форточку они слышали, как дед скребет лопатой о землю, очищая дорожку от калитки к порогу отремонтированной собачьей будки.
— А что можно? — Сашка сидел за столом и раскрашивал в детском журнале машинки.
— А что ты хочешь? — Елена Николаевна знала, что попросит внук, но все равно решила: пусть сам скажет.
— Мне папа обещал велосипед подарить и не подарил.
— Он просто не успел — его убили.
— Я знаю, бабушка. Тогда давай у святого Николайчика попросим?
— Давай. Только ему нужно письмо написать. Вот я возьму ручку и листочек, а ты мне рассказывай, что писать, хорошо?
— Хорошо.
«Добрый день, святой Николайчик! — записала первые слова бабушка. — Пишет к Вам маленький мальчик Саша, мне три года. Я живу с мамой, дедушкой и бабушкой. Мой папа погиб в АТО 29 августа. Мне на день рождения он обещал подарить велосипед, но не смог, в это время он был в Иловайске. У меня 26 августа был день рождения, а 29 августа папа погиб, и моя мечта не осуществилась...»
— Может, поздравим Николайчика с праздниками?
— Давай поздравим, да!
«...Поздравляю Вас с наступающим Новым годом и Рождеством и буду ждать Ваш подарок. До свидания».
К письму бабушка приложила две фотографии, а вместо подписи обвела руку внука карандашом и дописала: «Это мои последние фотографии с папой. Выберите лучшую...»