Карацупа говорил, что тишина на границе — самое опасное. Не верьте. Самое опасное — это когда пропускной пункт, на котором ты дежуришь, кроют минометами четыре часа подряд. А самое хреновое ощущение — это когда в День Независимости колонны военной техники покидают боевые рубежи и понуро отступают тебе за спину.
— Эй, Нацгвардия, — окликаем мужиков на броне, — отступаешь?
— Отходим на заранее подготовленные позиции, — отвечают севшие осиплые голоса.
Уставшие и пустые глаза этих солдат забыть невозможно, таких глаз не бывает у живых людей. Оглушительно громко ревут танки, лязгают по красной твердой, как камень, земле гусеницы, вздымая в раскаленном августовском воздухе сухую, словно кирпичную, пыль, натужно пыхтят старенькие бээмпэ и бэтээры. На нашу технику без слез не глянешь — вся побитая, много идет на сцепке, у машин клинят то коробки передач, то башни, то ходовая. Жестоко матерясь, вылезают из машин мехводы с кувалдами и ключами и торопятся устранить поломки — никто не хочет здесь задерживаться дольше, чем предусмотрено скоростью транспортного средства. Сзади, упираясь друг в друга бамперами, глохнут, закипая, шестьдесят шестые «газы» — «шишарики» — и сто тридцать первые «зилы», забитые боекомплектом, и почти в каждой машине, вопреки инструкциям и здравому смыслу, сидят и лежат люди прямо на ящиках с минами и гранатами. Подняв капоты, уставшие и издерганные водилы скрепя сердце поливают тонкими струйками из пластиковых бутылок бензонасосы водою — в такую несусветную жару вода здесь на вес золота. И отовсюду — с брони, с кузовов, из люков — на нас смотрят пустые зеницы, в которых на фоне белесого равнодушия тлеют оранжевые огоньки радости. Они вырвались из пекла, им повезло — они уходят, а значит, возможно, останутся живы, не в пример тем, кто сейчас бьется там, на Савур-Могиле.
Мы провожаем колонну глазами. Украинская армия покидает «Сектор Д». Еще несколько дней тому мы видели, как наши збройники шли на Саурку — бодрые и веселые, полные энтузиазма после ротации, а сегодня они ползут обратно — побитые, страшные, растерянные. Туда ехали люди, оттуда возвращаются призраки.
— Там капкан, — говорит суровый танкист. — Расстрел. — У него почти нет бровей и обожженное лицо: «Эй, погранец, ты жизни не видел, в танке не горел!» — шутит без улыбки, на ходу, без эмоций, автоматически, словно заряжая магазин «ак». А может, и не шутит.
Они уходят — мы остаемся. Мы — это передвижной пограничный отряд, 48 человек, добровольцы-контрактники. Нас неплохо подготовили и вооружили. Месяц погоняли на полигонах, научили стрелять из агээс и крупнокалиберного оружия, а потом посадили на три «газа-66», перекрашенных в защитный зеленый цвет, которые, очевидно, в мирной жизни развозили продукты по сельским магазинам, и в середине июня отправили сюда, на границу, в Донецкую область на пропускной пункт «Успенка». Служба обычная — суточные и дневные наряды для пулеметчиков и снайперов, остальные бойцы — в «секретах» или на пропускном пункте. Проверяем документы, патрулируем местность, задерживаем нарушителей границы; три дня назад, например, взяли наркомана из Ростова — весь в наколках, вены в дырках, ехал к нам воевать, удод.
В общем, ничего сложного, и если бы не минометы, которые начали лупить числа с двадцатого, то жить можно. А с минометами — нет, жить нельзя. Доктора не разрешают.
На высотку над Григоровкой ежедневный наряд — десять человек. Высотка, как говорят, господствующая, отсюда российская территория — как на ладони. Мы видим, как заходят на позиции, быстро разворачивая боевые расчеты, российские «грады», и долбят по Савур-Могиле. Это зрелище, особенно ночью, покруче, чем последний эпизод «Звездных войн» в кинотеатре 5Д — смертоносные фейерверки пролетают практически над нашими головами. Отсюда хорошо виден штык гранитного памятника солдатам Великой Отечественной на кургане — ничто его не берет. Там еще вчера развевался украинский флаг, теперь маячит флаг «Новороссии».
Между Марьинкой и Савур-Могилой — глубокий и длинный яр, идеальное место для прохода тяжелой техники. Сюда уже пытались заходить танки с той стороны, Т-72, их легко можно распознать по характерному звуку (наши орут так, что уши закладывает), а эти — модифицированные, урчат тихо — збройники успели отойти, не принимая боя, и передать координаты артиллерии — танки накрыли плотным огнем.
— У нас есть приказ отступать? — задаем сами себе вопросы, ответы на которые знаем заранее.
— У нас нет приказа отступать! — звучит патриотично, но на душе скребут кошки. Очень хочется верить, что нас не бросили тут одних.
— А какой у нас есть приказ?
— Приказ по охране государственной границы.
Но где она, эта граница? Ее нет в том строгом понимании, к которому мы привыкли по фильмам или кто-то, может быть, по службе в Советской армии: полосатые столбы с названиями государств, демаркационная линия, колючая проволока; нет, это обычная пересеченная местность без всяких знаков. Поэтому на карте мы можем только приблизительно провести карандашом условную черту — вот, видите, это граница между Украиной и Россией. Признаки и символы государственной границы здесь — это только пропускные пункты с государственными флагами. И польза от этих ПП разве что в том, чтобы получить в паспорт штамп и миграционную карту, если пересекаешь границу официально. В общем, в мирное время здесь рай для контрабандистов и пограничников — катайся туда-сюда сколько угодно, всегда можно договориться, все свои — и погранцы, и контрабандисты, а «контрабаса» во все времена на всех хватало.
Весь погранотряд — и местный, постоянный, и наш, передвижной — базируется в Амвросиевке, практически в центре города. Городок небольшой, районный центр, население — тысяч двадцать, многие работают в России, что неудивительно — до границы рукой подать, на хорошем танке за полчаса доехать можно. «Ирония судьбы, — говорит Академик. — Полгода назад я буквально в пятистах метрах от этой заставы, на соседней улице, открывал филиал нашей аграрной академии. Думал, буду приезжать сюда читать лекции. А вместо этого сижу тут с автоматом в руках...» Мы по-прежнему ходим в наряды и «секреты», но на ПП «Успенка» никого уже нет. Да и пропускного пункта, строго говоря, уже трое суток как тоже нет.
Для начала россияне туда для острастки закинули мин тридцать-сорок, будто давали понять, чтобы мы убирались вон — сожгли пару будок в стороне и успокоились. Стреляли метров с четырехсот-пятисот, то есть били сразу из-за российского пропускного пункта, не стеснялись, знали, что ответного огня не будет. Когда мины падают, то звук обычно такой: вуух-вуух, а тут стреляли под углом чуть ли не 90 градусов: ты слышишь выстрел — пух! — и тут же — шшшшшшшш — это мина уже падает.
До того как начались эти массированные обстрелы, несколько дней подряд местные толпой валили в Россию. Очереди на пропускном пункте стояли в несколько километров — торопились, тянули с собой кучу вещей, в последний день людей вывозили даже «уралами», словно беженцев.
Мы пытались с ними разговаривать, что-то спросить, рассказать — бесполезно. Например, Академик молодому пацану говорит:
— У тебя дома война. Куда ты уезжаешь? Мы вот со всей Украины сюда приехали...
— Тебе надо, ты и воюй! — отвечает пацан и сплевывает себе по ноги.
И это еще хорошо, что сплевывает себе и сплевывает под ноги.
Такой вот разговор о судьбах Родины.
Мы их пропускали, и россияне их пропускали без проблем, а потом резко, в один день — не стало ни фур, ни машин, ни людей. Что-то знали. Все что-то знали. Только мы ничего не знали.
Что такое наш пропускной пункт? Большой прямоугольный ангар, обычная железная коробка с бетонным полом. Когда вечером начался очередной обстрел, мы ушли дальше, в окопы, которые вырыли накануне ночью. Земля там, как глина: твердая, ломается, крошится, но только не копается — это у нас в черноземах окапываться легко, а там что камень лопаткой долбишь. Минометные обстрелы мы делим на две категории, по калибрам: «дискотека» — это 82-миллиметровыми шмаляют, а «рамштайн» — это уже 120 миллиметров, серьезное оружие. Минометчики у россиян бьют, что снайпера — кладут мины со второго выстрела прямо в башню бэтээра, а по окопу, где мы сидели, так прямо в рядок клали, как под ниточку. Спасло то, что мы вырыли в стенках диагональные норы, там и отсиделись, как зверьки. Что каждый думал в эту ночь — никто не делился впечатлениями, да и не хотелось, если честно.
На следующее утро, как только стихло, проехались посмотреть на «Успенку» — ангар весь в дырках, можно вместо решета пользовать. Был пропускной пункт — и нет пропускного пункта, нет государственного флага, а значит, и нет границы — заходи, дорогой брат.
Днем, очевидно, для разнообразия, сразу после обеда, нас начали обстреливать из «васильков», это миномет такой, очень противный. После четвертого залпа мы вычислили, что на перезарядку им нужно секунд тридцать, никак не меньше, как раз то время, чтобы пробежать триста метров до заброшенной фермы: там весовая, а под ней — бетонная яма. Там мы и схоронились. Как выяснилось, при обстреле в отряде прекрасно все бегают, не в пример учебным кроссам. Настроение отличное, боевое: сидели, шутили, немного выпивали, а без ста грамм обстрел новичку трудно пережить. А мы все — новички, все сорок восемь человек — никто боевого опыта не имеет. Ни Американец — это такой позывной у него, любит во все американское одеваться (вот бы попал в плен к сепаратистам, его бы по «Лайфньюс» показали. Корреспондент: «Какой ваш позывной?» Американец: «Американец». Корреспондент: «Как видите, это не просто слухи об американских наемниках!»); ни старшина, позывной Старшина, понятно почему; ни Автобус, наш лучший водитель; ни Академик, кандидат наук, потому и Академик; и никто другой, хотя разные люди здесь служат — и по возрасту, и по опыту, и по специальностям, но никто до этого в живых людей из нас не стрелял и по нам тоже до этого дня даже из пистолета Макарова не пуляли. Но это из области психологии больше, а так есть у нас ребята очень даже хорошо подготовленные. У того же Академика двоюродный брат — гранатометчик ручных противотанковых гранатометов, профильный специалист, два раза в неделю на дневные и ночные стрельбы в Перевальском, что в Крыму, на срочной ходил. Но так интересно все у нас устроено: тут, в отряде, он назначен командиром отделения, зато гранатометчиком у него — ветеринар, который до этого числился в отделении фельдшером. Вот пойми это наше командование!
Имели мы и броню — два танка рядом стояли. Правда, они с места не могли сдвинуться — у одного коробку передач выбило, у второго рулевое заклинило. Збройники со Снежного выходили, ну и оставили здесь их вроде бы как колонны прикрывать, а потом забыли, наверное, о них. Мы не успели эти танки взорвать, слишком быстро русские в Григоровку вошли. Слышим только по рации:
— Что? Колонна валит? Все, с...я отсюда! Быстренько! Лекарства заберите!
Рации, кстати, у пограничников никуда не годные — «Кордон», ни черта не слышно уже в радиусе одного километра. Раньше, говорят, «Моторолами» пользовались, но потом тендеры-швондеры, Литвин Литвина кроет издалека, в общем, как обычно это у нас получается. Теперь «Моторола» — это не рация, а рыжий карлик-маньяк на той стороне войны.
Утром дали и нам приказ — эвакуироваться из зоны обстрела. Да у нас бы и боеприпасов на три вражеских танка максимум хватило. Да и кому воевать?
Амвросиевский постоянный погранотряд состоит в основном из местных контрактников, чуть больше ста человек. Это немного, если принять во внимание протяженность границы на участке. Среди них, естественно, есть люди, которые поддерживают сепаратистов, не явно, конечно, но и особо не скрываются. Например, Топоров, с которым Серега Кабан в столовке не на шутку завелся, до драки дело дошло, размахались руками, за грудки похватали один одного, кровища хлещет: «Сепар!» — «Фашист!» — «Кацап!» — «Бандеровец!» — словом, поговорили по душам, весь серебряный столовый набор пропаганды вывалили. Еле растянули их по углам. Только успокоились, как тут еще один свой пятак макает, за сепаров подписывается, Петренко, кажется, фамилия:
— У меня семья живет в Донецке! Надо как-то мириться, как-то договариваться!
О чем договариваться, брат? С кем? В общем, быстро поставили на место. Командир отправил обоих куда-то подальше от нас служить, мы и не видели их больше. У каждого же оружие, жили в блиндажах, несли боевую, всякое может случиться. Но, что характерно, чем ближе был День Независимости, чем активнее обстрелы, тем контрактников на заставе становилось все меньше. Куда они девались, непонятно: может, по домам расползались потихоньку, может, еще куда. Но большинство, как и мы, все-таки продолжали нести службу, оставались верны присяге.
Вчера возле Лисичьего состоялся серьезный бой, в котором ранило Серегу Кабана и Андрея Лепеху. Вместе с нацгвардией наш «секрет» уничтожил колонну из двадцати автомобилей, сепаров положили не меньше сорока — много кавказцев, но много и русских — тела густо в наколках «Русская Православная армия», кресты, лики Иисуса и все такое, т. е. несущий просвещение и добро «русский мир» в полный рост. Собрали трофеев немного, ну и записные книжки, карты, рации, телефоны — все сложили в рюкзак и передали командиру заставы подполковнику Волынскому, как положено. У нас потерь нет, кроме раненых, у нацгвардии паренька-гранатометчика убили, жаль парня, он из своего агээса полколонны зажег.
Из Амвросиевской районной больницы всех наших «трехсотых» уже эвакуировали, кроме Сереги Кабана — врачи говорят, нетранспортабелен. Все-таки сквозная в живот — не шутки, большая потеря крови.
Отношения с местным населением сложились у нас своеобразные. Здесь внешне никто не выказывает враждебности, наоборот, стараются улыбаться, как в американских фильмах, разве что как-то бабка шла по улице и втихаря кулак нашему патрулю показала, но это больше смешно. А так — сплошная любезность. Стоишь в очереди в магазине — подойдут, бутылку водки обязательно в корзинку положат, пару десяток гривен сверху: мол, пацаны, давайте, расслабьтесь, у вас же стресс. Политика у них такая: надо, чтобы мы побольше бухали — и политика правильная, потому что бухали действительно много, и увидеть на улице Амвросиевки пьяного украинского военного — проще простого. Ну, и какое отношение будет к нам после этого?
Ты двое суток в наряде, возвращаешься на заставу в восемь утра, а твой сменщик уже вмазанный, куда ему в «секрет»? Умываешься, завтракаешь — и снова в поле. Так и служили. Ты ему: «Не бухай!», а он через двадцать минут снова бухой. Ну что его, домой отправить, в тюрьму посадить? Реакция командира — ни хрена никого не трогать. «Хватит бухать!» — скажет командир и пойдет пить пиво.
А если девки нужны, то тоже поставляли, с этим не возникало проблем. Думаю, даже если бы мы наркотики заказали, то местные привезли бы, не сомневаюсь. Некоторые из местных помогали искренне, например, Ашот-фермер на заставу и картошку подвозил, и овощи, и фрукты, но такой он один был, кто не боялся. Остальные если и помогали, то старались скрытно это делать. Едет женщина на велосипеде, кинет патрулю пакет с салом так, чтобы никто не видел — наверное, лучше об отношении местных к украинским военным и не скажешь. Но все равно зря старались — все продукты, которые передавали местные, выбрасывались — поноса и так хватало, а медикаментов мало. Здесь качество воды такое, что поневоле оценишь ту воду, которую тебе дома в краны подают. Плюс условия и качество сухпайков: прокалываешь ножом консервы сардины, а она фонтанирует пеной, потому как +40 по Цельсию на улице. Но сардины — это еще самое съедобное. Взять, например, тушенку, которая на девяносто процентов состоит из воды, и только на донышке баночки кусочек мяса плавает. Сардину, кстати, из сухпайка убрали потом, дорого, видите ли, им обходится. А банка воды с куском жилы с надписью «Консервы из говядины» — недорого?
Странное все-таки у нас командование — мы всю неделю передавали информацию о передвижении российских войск, о незаконном пересечении государственной границы многочисленными колоннами военной техники, о возможном окружении — ноль реакции. Утром 25-го вернулись наши наряды от границы, говорят — збройников нет, нацгвардии — нет, осталась, по ходу, только наша застава. Командир нашего передвижного отряда майор Буряк, отставной мент, дал команду загрузить боекомплектом и выстроить всю нашу технику в сторону Кутейникова и Иловайска (туда отходили наши колонны) — и выставить дозоры по периметру Амвросиевки. Так, на всякий случай. Ну и все, до обеда проведали Серегу Кабана в больнице, а потом каждый занялся своими делами: кто бухать, кто поспать, Академик постирался, Автобус, как всегда, хлопотал возле машины, наводя марафет. Около 16.00 со стороны Иловайска раздался такой грохот, будто десять громов ударили одновременно. Ну, думаем, вот это наши воюют там! И тут команда:
— По машинам!
Сорвались все резко, как никогда. Академик так вообще в трусах выбежал — не успела форма просохнуть. Сделали перекличку — троих не хватает. Где они? Вроде на периметр ушли, но точно никто не знает. Буряк приказал разыскать их по рации: если они на периметре, значит, должны выйти на связь. И тут, как на прогулке, подходит к строю командир заставы подполковник Волынский, переодетый в гражданку — мы так удивленно на него смотрим — зато с автоматом наперевес, и задвигает такую речь:
— Товарищи пограничники! Мы полностью окружены. Для сохранения жизни личного состава приказываю оружие закопать, военные билеты сжечь и выходить небольшими группами, желательно вместе с беженцами. Идти рекомендую до железнодорожного полотна, а там прорываться на юг, к Мариуполю. Такая ваша задача! — сказал, сел в «уазик-патриот» и укатил в неизвестном направлении. А мы остались стоять на месте как вкопанные, и только глотали пыль из-под колес. Офигели, мягко говоря.
— Нас просто сдали только что, как тару! — это Автобус первый сказал.
А потом понеслась:
— Лично я военник жечь не буду!
— Я оружие не сдам!
— Пошел он на хер со своим приказом! Он, сука, продался сепарам и смылся по гражданке, а мы как уйдем? У тебя паспорт есть? А у меня нет, только военник. Даже если есть паспорт, остановят тебя сепары — прописка не местная. Где живешь? А, в Харькове-Чернигове-Сумах? Что здесь делаешь? Покажи плечо — ага, так вот же они, синячки-то от автомата!
— Уходить надо, прорываться!
— Нельзя уходить, нужно оборону на заставе держать!
— Так и ляжем здесь все не за хрен собачий! Какой смысл, если мы в кольце?
Что интересно, никакой паники не наблюдалось, и при всем разнообразии вариантов, парадоксальности аргументов и горячности спора ни один человек не предложил следовать приказу командира заставы подполковника Волынского. Такая странная у нас армия, другой такой в мире точно нет — собралась, как ртуть, за считаные дни из обычных гражданских людей-добровольцев, как Терминатор-2; дурных приказов не выполняет, воюет, как умеет, хорошо или плохо — это уже иной вопрос, но воюет же. И кормят-одевают-обувают эту армию тоже не генералы из Министерства обороны, а обычные добрые люди, которых теперь называют волонтерами.
Договорились в итоге оставить все свои личные вещи и прорываться на одной бэхе, двух «уазах» и четырех «шишариках» со всем боекомплектом. Будь что будет, но не в плен же сдаваться?
— Сидоренко, Лихута и Соколов на связь вышли? — речь о тех троих, которые ушли на периметр.
— Нет, товарищ майор.
— Ну, тогда тут вопрос такой: погибнет сорок пять человек или трое? Будем ждать?
— А какие еще варианты?
— Да нет у нас вариантов. — А в глаза друг другу никто не смотрит. — Надо ехать.
— Тогда по машинам: Академик, садись к Автобусу в кабину, возглавите колонну. Общее направление — Мариуполь.
— Товарищ майор, что значит: «общее направление — Мариуполь»? У нас даже карты нет. Куда ехать?
— Вот карта, смотрите. На ней все равно ничего не разобрать, — майор раскрыл на планшеточке затертый листок бумаги, исчерченный сплошными и пунктирными линиями. — Дороги тут так нарисованы, что скорее в Москву по этой карте заедешь, чем в Мариуполь. Давайте, Автобус вывезет, он опытный.
Автобус действительно опытный. Мужику за пятьдесят, не пьет, не курит, спортом занимается, крепкий не по годам. Всю жизнь баранку крутил, служил еще в Советской армии, в автобате на Кушке, в учебке, где готовили водил для Афгана, был там инструктором. У нас в отряде все знали: если везет Автобус, то машина не сломается, в дороге не потеряемся, в яме не застрянем. В сравнении с ним другие водилы — аматоры, хотя Автобус их, конечно, поднатаскал. Вот и отрядил его майор Буряк-редиска в голову колонны вместе с кандидатом экономических наук Академиком в расчете на сплав практики и теории, мастерства и науки — дорогу угадывать. И надо сказать, не прогадал в итоге. Хотя, если честно, думали, все, конец нам: два кольца, два конца, а посередине гвоздик. В гробик. И самое обидное: ни позвонить, ни эсэмэс отправить домой — третьи сутки телефоны не работают, связь глушат плотно.
Академику даже в кабине «шишарика» тесно, он ростом за метр девяносто, высокий жилистый парень, руки-ноги длинные, ладони с лопату, ему бы в волейбол играть или плаванием заниматься. На Грушевского, говорят, зимой был одним из лучших метателей коктейля Молотова по «Беркуту». Очень трудно представить его пишущим диссертацию, но, однако же — кандидат наук, действующий преподаватель вуза, хотя студенты его вряд ли любят — слишком правильный и взяток наверняка не берет. О чем говорить, если он даже на заставу белую подшиву для воротничка взял: мол, по уставу положено. Дисциплинированный до тошноты, но и выносливый, как черт, может по трое суток подряд в «секрете» сидеть и, главное, не бухает. Что за человек?! Хотя, если честно, на таких, как Академик и Автобус, да Серега Кабан, да еще десятка полтора-два, вся служба и держится, не в обиду другим сказано. Не потому что смелее или лучше, просто более подготовленными оказались к внештатным ситуациям и устойчивее к рутине и алкоголю.
Двинулись: четыре «газ-66», два «уаза», одна бэха. Направление вроде бы понятно — Иловайск—Кутейниково, но по какой дороге конкретно ехать, большой вопрос.
— Мне Ашот рассказал все достаточно подробно, — говорит Автобус, — я с ним еще вчера эту тему перетер. Я понял, конечно, но не все запомнил.
— Разберемся.
Только выехали из Амвросиевки, как начали крыть минометами. Не то чтобы очень близко, но и не очень далеко. Поехали на Кутейниково, и по всей трассе, около 30 км, где шли вчера и позавчера наши колонны — все выжжено, то тут то там трупы бойцов: то голова, то рука, то гора кишок. Скорее всего, что разбили их буквально накануне, развалили всех, кто шел до нас, но запаха пороха мы почему-то не ощущали. Там поля, и дороги практически не видно, после обстрелов все выжжено, двадцать сантиметров пепла, а они все кладут свои мины — то там взрывы, то там, пристреляли все дороги, вот и долбят. А мы пять минут едем — пять минут поливаем водичкой бензонасос.
— Дали машины булки развозить по сельпо — нате, ребята, воюйте! Говорил я им: дайте, нормальную технику! — ругается Автобус, у него из-за пепла и земли заклинило выжимной подшипник. — Военный «камаз» выдерживает 15 минут после дырки в колесе, компрессор воздух докачивает, борта бронированы, стрелковым оружием не достанешь, а и потяжелее чем-то еще попасть нужно. А что мы? У меня в кузове двенадцать человек и полный боекомплект! Поймаем хоть из пистолета пулю в ящик — и все, разлетимся, как хлопушки на хрен!
Академик слушает внимательно, не отрывая взгляда от дороги. Пейзаж похож на необитаемую после ядерной войны планету.
— А знаешь, я до войны практически коммунистом был. — Автобус ведет грузовик уверенно, чувствуется рука мастера. — За Россию переживал, к тому же, брат у меня там родной живет, в Хабаровске. Я Путина идеальным руководителем считал, а сейчас я его, как бы это... ненавижу, наверное. Ты на Майдане, Академик, стоял?
— И на Майдане, и на Груше.
— А я на Майдан со стороны смотрел. Не верил я в эти разговоры о сдаче Украины. Но когда Крым отжали, стало понятно, куда оно клонится. Места себе не находил...
— А теперь?
— Теперь нашел — вот мое место, за этой баранкой.
Наконец уперлись в перекресток. Не очень понятно, куда дальше двигаться, даже камня никакого с надписью нет: мол, поедешь туда — коня потеряешь, туда — еще что-то; у нас в какую сторону не сунься — везде стреляют. Стали звонить Ашоту — нет связи. Часа два уже прошло, как выехали. Наконец, непонятно какой дорогой, но Автобус довез нас до Кутейниково, памятник ему поставить надо за ориентирование на местности. Остановил свой «шишарик», спрыгнул на землю и сказал, что дальше первым не поедет:
— У командиров карты есть, пусть они и ведут.
Со всех машин к головной подтянулись сержанты и офицеры — решать, что дальше делать.
Академик высунул в окошко свою белобрысую голову и виноватым голосом сказал:
— Хлопцы, а мы Серегу Кабана в больнице забыли.
У майора Буряка, кажется, в этот момент даже усы дыбом встали.
— Как забыли?! — хотя сам прекрасно понимает, как именно — просто в суете и страхе из голов у всех вылетело, что товарищ наш на больничке в Амвросиевке остался. Тяжелораненый, к тому же, товарищ.
— Прощелкали мы Серегу, мужики...
— Твою мать!
— Эй, а где бэха наша делась? Никто не видел?
— Да она вроде вправо за посадкой свернула возле разбитой колонны, а мы налево пошли. Рация не отвечает, шипит что-то непонятное...
— Ну, как так можно воевать?!
Ну, как-то воюем. Только действительно непонятно, с кем именно: они нас видят, над головами беспилотники, не смолкая, жужжат, а мы перед собою только выжженные поля наблюдаем и черную пыль. И человеческие останки. Пепел залетает в открытые окна автомобилей, оседает на лице, руках, одежде. Из черных огарков торчат белые, как сахар, человеческие кости. Объезжаем сгоревшие машины, бэтээры, бэхи, все разворочено, разбито, обожжено. Металл, который должен защищать, стал крематорием. Колонну теперь ведет майор Буряк, но он оказался очень прав насчет своей карты — то не туда заехали, то снова не туда, — уже поздний вечер, а мы все крутимся на одном месте.
Наконец решились в село заехать — Осыково, у населения дорогу спросить. Повстречали деда:
— Тут ваши ребята, украинские, — говорит, — в подвалах прячутся. — И дорогу, как на Тельманово правильно ехать, показал. Надеемся, что правильно. Но надо же, как завернул: «Ваши ребята, украинские...» — будто сам он из Кабо-Верде.
Собрали мы по подвалам человек двадцать збройников. Тени, а не люди: 51-я бригада, 93-я. Автобус к Академику в кабину парнишку подсадил лет двадцати, хотел расспросить, что да как, но тот только и сказал, что его Лешей зовут и их шестеро из штурмовой роты из ста восьмидесяти в живых осталось. Ехал парнишка и большими серыми глазами смотрел вперед, на взрывы не реагировал, на стрельбу не реагировал, только на тишину (возможно, и прав был старый пограничник Карацупа, кто его знает) — дрожал весь, беззащитный, как младенец. Бог знает, что ему пришлось пережить.
И тут вдруг с проселочной дороги слева выезжает наша потерявшаяся бэха, мы ее уже похоронить успели — живая-здоровая, даже украинский флаг на ветру полощется. Оказалось, что когда по ошибке они свернули не в ту сторону, то хотели срезать угол по полю, но только развернулись и выехали через посадку — стоят на перекрестке два российских бэтээра. Москалик высунулся из люка и спрашивает:
— Эй, зема! А ты чо с украинским флагом мотаешься? — Мы эту бэху по своему разгильдяйству так и не отмаркировали белыми полосами, все «потом» да «завтра», это, наверное, их и спасло.
— Так мы же по украинской территории ездим! Был приказ замаскироваться, — не растерялись наши танкисты.
— А нам, б.., ничего не сказали! У вас лишнего флага нет? — удивительно, но в бэхе еще один флаг нашелся, кажется, туда складывали все флаги с заставы. Подъехали поближе, не останавливаясь, кинули на броню россиянам украинский флаг и на всей скорости понеслись, куда глаза глядят. Так и проскочили. Повезло. А где-то около Кутейниково остался стоять российский бэтээр с украинским флагом на башне.
Как-то сразу вместе с наступлением сумерек навалилась усталость, вокруг начала мерещиться вражеская техника, такие странные полувидения-полугаллюцинации. Нельзя сказать, что мы испытывали страх или ненависть, горели желанием вступить в бой или прекратить это все немедленно, убежать, спрятаться — скорее, в людях преобладала фоновая тревога и рефлексы по самозащите, а страх — от незнания ситуации: как далеко зашли россияне, что происходит? Это уже настоящая война началась или еще нет? Что будет дальше? Взят ли Мариуполь?
— Смотри, Автобус, бэхи стоят! — вдруг закричал Академик, показывая вперед, на перекресток, прикрытый деревьями. — Оружие к бою! — передает сигнал по рации. — Тормози!
— Поздно останавливаться, вперед!
Проезжаем, а это всего лишь ветки и тени, но издалека может показаться, что это танк стоит. Смеялись. И только Леха не смеялся, краешки губ только подрагивали. А потом и нам стало не до смеха. Видим отчетливо — стоят в сумерках российские танки, пять или шесть Т-72 без опознавательных знаков, те самые, модифицированные, урчат, рядом — минометная батарея, буквально триста метров вдоль дороги. Окопались, оружие в боевой готовности, для полного счастья не хватает только команды «огонь!» — техника новенькая, солдаты — по выправке, зачем-то машут нам руками, то ли приветствуют, то ли прощаются. Почему они не стреляли? Почему не уничтожили нас? Для всех это секрет. Скорее всего, не могли подумать, что из их глубокого тыла может прийти такая большая колонна, откуда здесь украинские военные, если все они давно должны лежать, размазанные и сожженные по полям и дорогам? А Автобус возьми, да и посигналь еще.
— Эй, Академик, поставь, где взял! — это Автобус просит Академика не трогать руками автомат. — Нас же сейчас покрошат на винегрет за минуту.
— Руки чешутся!
— Так почеши свои руки, а автомат поставь!
В Мариуполь прибыли утром. Никто нас здесь не ждал.
— Откуда вы взялись? — удивлялись в штабе. — Разве вашу заставу не уничтожили?
Здесь так мирно, хорошо, работает связь — все быстренько позвонили домой, правда, никто в подробности не вникал, да и сложно о таком рассказывать домашним. Это если бы по всей стране война шла, тогда нас кто-то бы смог понять. Дозвонились в Амвросиевку, новости нас поразили:
— Сепары расстреляли Ашота. Прямо в центре, привселюдно, за помощь оккупантам, то есть нам, украинским пограничникам. А казармы наши гранатами закидали — озверели совсем сепары, думали, что не успеем мы уйти, хотели за ту колонну отомстить, что двадцать третьего мы вместе с нацгвардией расхерячили. Троих наших, что там остались, в плен взяли. Хана им теперь.
— А что Кабан?
— Говорят, исчез из больницы, как сквозь землю провалился. Сепары на него охоту открыли, с ног сбились, но найти не могут.
Расположили нас, поставили на довольствие и неделю не трогали. Автобус Леху со штурмовой роты 93-й аэромобильной бригады плотно под свою опеку взял, мальчишка его иначе чем дядя Сережа и не называл. Как-то сидели мы вечером, пили чай с коньяком, смотрели новости по кретиноскопу, как раз об «Иловайском котле» показывали. Тут Леха и заговорил. Не знаю, верить или нет его словам, у страха, говорят, глаза велики, но, похоже, что сказал парень правду. Говорил он отрывисто, не всегда понятно, но, в целом, с тем, что мы слышали об «Иловайском котле» от других бойцов, вышедших из окружения, вполне сходится:
«20 августа нас, первую штурмовую роту в составе 180 человек откомандировали на подмогу 51-й бригаде в район Кутейниково — Осыково. Неподалеку на старой ферме, около Зеркального, в бетонном ангаре был обустроен большой склад боеприпасов. Мы расположились немного ближе к границе, плотно засели в зеленке. Нам сказали: «Ждите приказа». В этот день было относительно тихо, обстрел велся, но нерегулярный и крайне неточный, мы даже не пригибались. Мины ложились далеко, и мы шутили: мол, сепары совсем стрелять не умеют, с кем там воевать?
24 августа, в День Независимости, в 5.30 утра начался очень мощный и кучный обстрел. Били из-за границы РФ, мы понесли первые потери. Плотность огня была очень высокой, и в результате прямого попадания начал взрываться склад РАО. Наши же снаряды и мины выстреливали по нам в течение часа, не меньше, и от этих взрывов в радиусе 400—500 метров погибло много людей. Лично я видел, как погибли два наших медика, которые побежали на помощь раненым. Все, кто успел, спрятались в окопы, тех, кто бежал — порвало осколками. Раненых мы забрать не могли, там так и оставили. Товарищ мой, Саша Чернов, тоже погиб. Когда склад перестал взрываться, прекратился и обстрел. Кто остался жив, пошел собирать куски ребят, замполит складывал их в кучки и пытался идентифицировать. Мы с самого начала обстрела просили разрешить стрелять в ответ, но такой команды из штаба не поступило, а потом уже стало поздно — все наши огневые системы подавили.
Днем 25-го, через пару часов после окончания очередного обстрела, началась зачистка: две колонны россиян — около 120 единиц техники, в том числе броня, где-то до 20 «камазов» с личным составом (по 40 чел. в каждой машине обычно едет) — зашли с двух сторон, взяв нас в кольцо. Шли танки и бээмдэ, за ними — пехота. Сметали все на своем пути, никого не щадили. Видел сам, как Т-72 крутился на блиндаже с нашими ранеными, раненых, лежащих в поле, достреливали двумя выстрелами — в грудь и в голову — я сидел в посадке около ставка и все это видел собственными глазами, хотя мозг отказывался верить в происходящее. Многие наши бойцы пытались уехать на оставшейся технике, убежать, не приняв боя. Командиров наших я не видел и не слышал, где они. Бойцы с 51-й проклинали то ли Пивоварова, то ли Пивоваренко, не помню, он у них числился исполняющим обязанности комбата, кричали, что он предатель. С нами остался только старшина — не знаю ни имени, ни фамилии, не видел его ни в плену, ни после плена — он организовал оборону, шестнадцать бойцов с ним остались держать коридор для отступающих. Мы отстреливались из пэзээрка, с нами работали бээмпэ, танк — эти танкисты тоже попали в плен. В итоге нас окружили: кто-то погиб, остальные сдались. Российские солдаты вели себя нагло, кричали: «Мы — миротворцы! Мы пришли сюда навести порядок!» — хотели расстрелять нас тут же, в окопах. Российский майор не дал. Вывели на дорогу, там кавказцы, твари, измывались: били, связывали руки и клали на асфальт вниз лицом, заводили бээмдэ и подъезжали вплотную, хотели раздавить живьем. Спас нас российский майор: «Смертей пленных здесь не будет!» Потом держали в каких-то окопах — шестнадцать человек нас было: пятнадцать — из 51-й бригады, и я один — из 93-й — в поле за Осыково, не кормили и не поили, ночью холодно дико, спали, обнявшись, много раненых. На следующее утро, ничего не сказав, россияне ушли. Мы, как могли, добрались до Осыково, нас накормили местные жители и спрятали в подвалах. Там вы нас и подобрали...»
Мы сидели ни живые ни мертвые. Конечно, мы понимали, помня разбитые колонны на дороге и количество трупов, из какого ада нам удалось выскочить, но рассказ человека, который это пережил лично, нас потряс. Автобус после этого от Лехи ни на шаг не отходил, боялся, что сделает с собой что-нибудь парень. Психологическое состояние у Лехи и вправду не очень хорошее было, но ничего, сейчас снова воюет где-то под Счастьем.
Прохлаждались мы не долго. В штабе, как обычно, родили гениальную идею — привлечь передвижной погранотряд к патрулированию города. Но мы же все-таки пограничники, а не менты, у нас другие задачи. Собрали делегацию: майор Буряк, пару офицеров, старший сержант Автобус, сержант Академик — и пошли к генералу: мол, так и так, отправьте на ротацию, хотим побывать дома и служить дальше по квалификации.
— Не время для отдыха! Мариуполь в опасности! Вот ваш командир, подполковник Волынский, на ротацию не просится, хотя лично вывел колонну из окружения.
— Какую колонну? — Бойцы так и присели.
— Как какую? Вашу колонну! Вывел, прибыл, доложил, как полагается. Штаб его к награде представил — орден Богдана Хмельницкого третьей степени, хотим в звании повысить...
— Хорошо, что не Героя Украины, — пошутил Автобус.
— В смысле? — не понял генерал.
— А рюкзак с документами и мобильными телефонами из разбитой сепарской колонны вам Волынский передавал?
— Какой колонны? — Тут настала очередь генерала приседать.
Долго пришлось ему растолковывать, что к чему, но в итоге на следующий день отряд отправился на место постоянной дислокации, а подполковник Волынский служит до сих пор, правда, в прежнем звании. Троих наших выпустили из плена через четыре месяца, обменяли «под елочку».
Так мы чудом и практически без потерь проскочили «Иловайский котел». А Серега Кабан попал в морг.