Почему Кабан? Ну, тут ответ очевиден, по физическим параметрам — самый большой в отряде боец. Но в каждом позывном, в каждом новом названии человека, который меняет образ жизни и принимает войну, а вместе с образом жизни и войной — и отношение к жизни и смерти, есть не только звучание, внешняя сторона, наблюдения товарищей или детские мечты. Серега Кабан слыл человеком до невозможности упертым. И когда их, харьковских добровольцев, написавших заявление в территориальный батальон, в мае, как последних, турнули из Кировограда, сославшись на формальности, по прибытию домой он написал пространную петицию на сайт государственной пограничной службы: мол, Родина что, не нуждается в опытных пограничниках?

Оказалось, что да, нуждается, но Харьковский погранотряд уже полностью сформирован.

— А какой не сформирован? — спросил, напрягаясь, в военкомате.

— Сейчас формируется новый передвижной погранотряд для несения службы в зоне АТО. Поедете на учебу?

— Хоть так убьют, хоть так, — шутил Серега в окопах под обстрелами минометов за контрольно-пропускным пунктом «Успенка», вспоминая слова жены: «Вернешься, я тебя убью!» О намерении уйти добровольцем он сообщил любимой в момент, когда последнее из необходимого — нож и ложка — паковались в рюкзак, перед самым автобусом. Он сидел на корточках перед диваном, разложив вещи из шкафа и ящиков, и удивлялся, сколько за тридцать четыре года жизни накопилось всякого ненужного барахла. На стене тикали большие часы с гирьками. Часы Кабан любил. Ему нравилось уравновешивать их ход, протирать от пыли звенья длинной, свисающей петлей, цепочки, рассматривать рисунок — горный пейзаж с оленями — на циферблате. Кукушка, правда, давно сломалась, но Кабан решил, что так даже лучше.

— Ты куда это собрался? — спросила жена, заглядывая в комнату. С утра она уходила по своим делам и вернулась не в лучшем настроении. — Обедать будешь?

— В армию, — не отрывая взгляда от часов, ответил Кабан.

— В какую армию?

— В украинскую, какую ж еще.

— Когда?

— Через час автобус.

— Что ж ты о повестке ничего не сказал? С дочкой хоть бы по­прощался!

— Так я попрощался уже. С утра. Не приходило никакой повестки.

— Сам, значит, напросился?

— Сам. — Кабан понимал, что не прав, но не хотел тревожить жену раньше времени, заводить лишние разговоры: что, да как, да куда? Начнет отговаривать, звонить матери. Зато сейчас все ясно и конкретно, и разговор недолгий.

— Я поняла. Вернешься, Серый, — я тебя убью! Садись обедать, на автобус опоздаешь.

Срочную службу Кабан служил с полтора десятка лет тому, но боевые навыки не утратил — в некоторых пограничных частях, в отличие от многих других в украинской армии, традиции еще чтили и служить учили по-настоящему. Встретили в отряде нормально, одели-обули, вооружили — и отправили на полигон, где дали жару так, что Кабан изорвал до негодности камуфляж и до крови сбил руки. На службу никто не нарекал, никто не ныл и не ушел. Вокруг обстреливались взрослые мужики, все добровольцы, которые отлично понимали, что один час тяжелых занятий на одну минуту продлевает жизнь в бою. Так что готовились серьезно, а когда получили задачу оправиться в зону АТО в Донецкую область на пункт пропуска «Успенка», поняли, что все повторялось и изучалось не зря. Кабан тяготы и лишения службы принимал спокойно. Как и большинство крупных людей, он имел добродушный характер, но когда его что-то цепляло, упирался и шел до конца, а если брался за что-то, то тянул, сколько мог.

В учебке Кабан обрел новую специальность. Пулеметчик — работа в любых войсках привилегированная. Всегда особое задание, особая ответственность, в любом бою пулеметчик стреляет и убивает — по определению — больше других бойцов. За пулеметчиками охотятся, по пулеметным гнездам целенаправленно ведут огонь из минометов, гранатометов и танков, пулеметчики во все времена и на всех войнах — желанная мишень. Пулеметчиков и снайперов, попавших в плен, сепаратисты, как правило, не жалеют. Пытают, издеваются, могут расстрелять, а если и обменивают, то самыми последними. Другими словами, в бою и плену у них шансы выжить — минимальные. Но если снайперами становятся по желанию или по способностям, то пулеметчиками часто — из-за комплекции. Пулемет значительно тяжелее автомата или снайперской винтовки, таскать его на себе может только физически очень крепкий человек, вот и получалось, как в детстве во дворе — самого маленького при игре в футбол становили в ворота, а в армии — самому большому дают в руки пулемет. Серега и вправду имел от природы незаурядную физическую силу, стрелял на полигоне метко, кучно, зато бегать не любил. Поэтому, когда предложили стать пулеметчиком, не отказался: лежишь, стреляешь, а носить — не проблема, не такой он уж и тяжелый, этот пулемет Калашникова. О плене, естественно, он мысли не допускал. Ну, какой плен может быть? На заставе — полтораста вооруженных, хорошо подготовленных бойцов. Правда, далеко не все из них будут верны присяге, случись что — тот же Топоров-сепаратист, с которым Кабан сцепился в столовке, или Петренко из Донецка перейдут на ту сторону без раздумий, но большинство погранцов — настоящие патриоты.

До 23 августа все к тому и шло, что пасть смертью храбрых Сереге придется сразу же после дембеля — на пороге родного дома от сковородки или скалки жены, потому как пара минометных обстрелов, под которые он попадал, — еще не повод погибать на службе. Многим его товарищам мин и снарядов с той стороны досталось куда больше, но все равно бойцам из передвижного погранотряда счастливо удавалось избежать даже ранений. Из пропускного пунк­та «Успенка» из-за непрекращающихся минометных обстрелов пришлось отойти в Амвросиевку. Однако, потеряв контроль над ПП и сменив дислокацию, службу погранотряд продолжал нести исправно: «секреты», наряды, патрули.

В тот день на высотку над Григоровкой наряд также ушел стандартный — десять человек. Высотка, как говорят, господствующая, отсюда российская территория — как на ладони; отлично видно, как заходят на позиции, быстро разворачивая боевые расчеты, российские «грады», и долбят по украинским войскам на Савур-Могиле. Это зрелище, особенно ночью, покруче, чем смотреть по­следний эпизод «Звездных войн» в кинотеатре 5Д — смертоносные фейерверки пролетают практически над головами. Днем с высотки хорошо видны все ключевые перекрестки дорог, но сейчас везде тихо — местные или выехали в Россию или затаились по хатам, а збройники и нацгвардия еще вчера отошли в сторону Кутейниково и Иловайска, оставив только один блокпост на перекрестке около Лисичьего.

Сереге лежал в «секрете» на высотке неподалеку, километрах в двух на соседнем перекрестке. С утра они ушли всемером на службу с тревогой — вокруг творились непонятные вещи: збройники и нацгвардия отступили, через границу из России каждый день проникают колонны машин и исчезают в лесополосах и приграничных населенных пунктах, вчера видели, как в Григоровку зашло пять чужих танков. Что будет дальше — непонятно: мобильной связи нет, оперативной информации нет. Пограничники опасались окружения, бессмысленной гибели. Разговоры в отряде ходили разные, но командиры молчали и ждали распоряжений из штаба, но штаб на донесения не реагировал.

— Эй, — сказал Дима Анишкин, — смотрите, там колонна! — и протер тряпочкой бинокль, будто бы это могло помочь изменить картинку на дороге.

Колонну уже можно было хорошо рассмотреть и без бинокля. Кабан успел насчитать до десятка единиц техники, как поступила команда отойти в «зеленку» и колонну пропустить. Впереди шел бэтээр с украинским флагом и двумя белыми полосами — маркировкой украинской армии, но такого бэтээра Кабан не припоминал, хотя вся окрестная техника нацгвардии и десантуры уже давно примелькалась на заставе, так что бэтээр был однозначно не местный. А если он не местный, тогда откуда он? С территории от границы досюда все украинские подразделения вышли еще позавчера. Заблудились? За бэтэром шла бэха, потом тяжелые «уралы» и «камазы», груженные, очевидно, боекомплектом, заправщики, небольшие желтые автобусы с людьми, пара легковых машин.

— Синус, прием. Карацупа на связи.

— Прием.

— Со стороны Калинова от границы в вашу сторону движется колонна, единиц сорок: один бэтээр, одна бэха, грузовые с боекомплектом, автобусы с людьми. На бэтээре — украинский флаг. Наблюдаем, нам приказано пропустить. Встречайте. Это ваши?

— Косинус, прием. Это Синус. — Рация сегодня хорошо звучит, повезло. Синус и Косинус — это позывные двух командиров подразделений нацгвардии, они вместе заканчивали киевский политех — вот и развлекаются, чтобы геометрию не забыть. — Прими информацию к сведению.

— Нет, это не наши.

— Может, збройники?

— Командир, запросите заставу, что нам делать?

— Застава приказывает себя не обнаруживать и вести наблюдение.

— Синус, Косинус, не выключайте рацию. Держите нас в курсе, — колонна скрывается за поворотом. До блокпоста нацгвардии — около двух километров, но если через поля, то гораздо ближе. — Не выключайте рацию!

Всем тревожно. Хочется, чтобы это шли свои, просто заблудились, но Кабану инстинкт подсказывает, что это не так. Какая-то неправильная это колонна, что-то есть в этом бэтээре с украинским флагом чужое, враждебное.

Рация оживает:

— Карацупа, прием! Синус на связи. — Рация шипит и плюется. — Колонна выехала с проселочной на центральную, остановилась около блокпоста. Двое вышли из автобуса около шлагбаума, по форме определить принадлежность не могу, знаков различия нет. Э, э, э! Они срывают украинский флаг со шлагбаума, ломают древко!

Включается Косинус:

— Да у них в автобусах — «дэнээровские» флажки. Огонь, пацаны!

И как пошла вода в хату!

— Погранцы, кто рядом, помогайте, — это Синус. — Закройте им «зеленку» сзади!

Поле перебежать — не жизнь прожить, особенно Кабану с его комплекцией и пулеметом. По полю, по полю, бегом-бегом-бегом, от блокпоста слышно, как валит автоматический гранатомет, взрываются бензобаки, стрекочут автоматы и бахкают гранаты. Нужно быстрее, быстрее, но тяжело, отстал немного, задохнулся, но тут повезло — подскочил бэтээр, подобрали.

Успели в самый разгар — сепарские бэтээр и бэха, не сделав ни одного выстрела, как только начался обстрел, рванули в сторону, за ними два или три грузовика и несколько машин из хвоста колонны ушли на Лисичье. Пару грузовиков уже горело, около автобусов, покосившихся набок, лежали мертвые; живые, заняв оборону, ожесточенно отстреливались. Как и просил Синус, пограничники подперли сепаратистов с тыла, тут как раз РПК (ручной пулемет Калашникова) Кабана очень и пригодился. Он залег в «зеленке» и плотным огнем встречал всех, кто пытался уйти от плотного огня агээс и пулемета нацгвардейцев и скрыться среди деревьев. Кабан впервые в жизни стрелял в живых людей, а не в мишени, но странно, он не почувствовал никаких угрызений совести, первую минуту даже не возникло ощущения убийства — просто нажал аккуратно на гашетку, и пулемет откликнулся послушной очередью. Когда темно-зеленые фигуры начали падать — кто, нелепо раскинув руки, кто, вжимаясь в землю в надежде укрыться от шквального перекрестного огня, — Кабан вдруг ощутил неприятный металлический привкус во рту, будто облизал пассатижи. Он сменил угол обстрела, перезарядился и снова начал тщательно отрабатывать свой участок: метр за метром, как и учили на стрельбах.

Позиции нацгвардейцев и погранцов стояли явно предпочтительнее, но быстрого боя не получилось — слишком много людей и техники противника находилось в колонне. Придя в себя после неожиданного нападения, сепаратисты попытались контратаковать; над головами зажужжал беспилотник, и тут же квадрат, где разгорелся бой, начали поливать из минометов.

— Они ж своих могут замочить, — удивился Кабан. — Почему они стреляют?

— По кочану. Их не волнует. В этой войне у них своих нет, тут для них все — чужие, — сказал истинный украинец Дима Анишкин.

— Карацупа, прием! Синус на связи! У вас там бэха есть? Помогите вытащить раненых, нашу бэху подбили! Мы к ним без брони подобраться не можем, сепары не дают! Пропадут пацаны!

— Кабан, ты куда? — Но Кабан, вслед за Лехой, уже заскочил на броню, за которой с обеих сторон пристроилось по четыре человека.

— Эй, броня, башней крути! — бэтээр энергично отстреливал «зеленку», и все, кто перемещался на нем и рядом с ним, также вели интенсивный огонь, перезаряжаясь по очереди:

— Прикрой, Димон, я перезаряжу, мы рядом уже! Все, готов, давай! Лупи, чтобы и головы поднять не могли! — обменивался Кабан с напарником репликами, и они наваливали по сепарам от души, но ответный огонь все равно не прекращался, и по броне периодически цокали пули. Грохот боя невозможно пересказать доподлинно. Поток звуков, хаотично издаваемых стрелковым оружием, работа автоматических гранатометов и подствольников, взрывы гранат, рев двигателей танков и другой техники, крики людей — живых и раненых, стоны умирающих — из этой какофонии каждый боец подсознательно выбирает для себя только самые важные, самые главные, имеющие значение только для него, звуки. Звуки, которые могут спасти или забрать его жизнь. Это может быть даже только один звук, имеющий решающее значение только в эту секунду, только один, самый главный.

— Димон, по-моему, в меня попали. — Возможно, Кабан услышал из-за неопытности необходимый для него звук слишком поздно, вместо привычного «цок-цок-цок» — «хлоп-хлоп-хлоп» по бронежилету.

Он засунул руку под «броник», ощупал живот — мокро; вытащил ладонь — это пот, крови нет, защита выдержала. Той же рукой рванул магазин на перезарядку — тот оказался разбит и прострелен:

— Вот сука! — Адреналин зашкаливал.

Прокричал в башню:

— А ну лупани туда!

— Не могу, братан, башню заклинило! — как всегда, в самый нужный момент.

— Да хоть чем-нибудь насыпь! — И из бэтээра неистово заработал пулемет.

Кабан, чтобы прикрыть спину, плотно притиснулся к открытой крышке люка. Возможно, это его и спасло от смерти в тот момент. Цок-цок-цок-цок-цок — плотная очередь. «Почему сзади, откуда сзади сепары? — мелькнула мысль. — Почему сепары и впереди, и сзади?» Обернулся посмотреть и тут же получил очередь из автомата, которая пришлась в бронежилет, между лопаток. Извернулся, пытаясь увидеть, угадать, откуда стреляют, ответить, и тут же почувствовал тупой удар в левый в бок, в незащищенное место.

— Димон, по мне попало!

Анишкин схватил Кабана за руку и резким движением ловко сбросил с брони. Удара о землю Кабан не почувствовал. Припланетился, оттолкнулся пару раз ногами — подальше от бэхи, под куст за холмик, и только там засунул руку под бронежилет и влез в липкую кровь. Осмотрел красную ладонь — боли не ощущал, ощущал только бой — полетели гранаты, застрочил пулемет нацгвардии, только почему-то в самих нацгвардейцев — сепаратисты уничтожили пулеметчика и гранатометчика, забросав гранатами, и теперь с их же позиций атаковали украинцев. Кабан остро ощущал свою потребность в действии. Он не думал ни о ране, ни о смерти, он имел только два остро выраженных желания: покурить и взять в руки пулемет. А лучше и то, и другое одновременно, но он не мог даже пошевелиться, чтобы достать индивидуальный пакет — левая сторона тела полностью онемела. Снова услышал взрывы гранат, после чего пулеметная точка заглохла. Сразу же подскочил Анишкин, еще кто-то:

— Куда?

— А я знаю? Где-то тут. — Кабан показал подбородком на левый бок.

Расстегнули «броник», рванули майку:

— Жить будешь! Кажется, навылет прошла, — наложили бинты. — Держи крепко, крови много теряешь! — В плечо укололи дважды обезболивающее. — Только не засыпай, Кабан!

Кабан чувствовал себя странно. Лежал, левой рукой держал бинты, правой — сигарету, смотрел в небо и слушал бой. По звуку угадывал, что свои берут верх, что не хватило у сепаров времени для организации обороны и отхода и что на самом деле нацгвардии и по­гранцам сильно повезло, что сепарские бэтээр и бэха с украинским флагом свалили в самом начале. Ввяжись они в бой, кто знает, как бы повернулось дело. «Нет, конечно, мы бы победили, но своих оставили бы тоже немало», — размышлял, крепко затягиваясь, Кабан. Небо выглядело по-утреннему свежим, с оранжевыми, пушистыми, хорошими, быстро бегущими облаками. По форме облака напоминали оленей из пейзажа на циферблате настенных домашних часов. Кабан просто лежал и курил и не чувствовал боли, и в этом был какой-то свой особый кайф. Он остро ощущал каждое дуновение ветра, каждая синяя травинка из того утра четко запечатлелась в его памяти — Серый с удивлением отметил, что на листьях деревьев много ржавой, под цвет земли и крови, пыли. Кровь быстро утекала из его большого тела, но крови Кабан имел много, так что за кровь он был спокоен, а больше переживал из-за своей обездвиженности. «Нерв, что ли, какой-то перебило? А если в по­звоночник зашло?»

Рядом затарахтел бэтээр, из люка высунулся командир экипажа:

— «Трехсотые» есть? — Увидев Кабана, удивился. — Серый, епт, Кабан? Как же так? Вот суки! Серый, мы их там всех замочили! Эй, давайте его сюда!

Кто-то подскочил, потянул пограничника вверх, закряхтел и заматерился:

— Б.., ну, тяжелый же, как кабан!

Кабана с трудом подняли и засунули в середину бэтээра, где уже лежал один пограничник — ему посекло плечо осколками, когда из-под обстрела вытаскивал раненых нацгвардейцев.

— Давайте, гоните в Амвросиевку. Мы сейчас на заставу передадим, чтобы врачей в больницу вызывали, — кричал изо всех сил водиле бэтээра Димон. — Знаешь, где больница?

«А что их вызывать, — подумал Кабан, — сейчас утро, все на работе».

Очнулся он уже в операционной. На него удивленно смотрел высокий худой врач.

— Ты не кашлять не можешь? — приятным голосом спросил доктор. — Я уже третий раз рану высушиваю, а ты кашлять начинаешь, и кровь, как из поросенка, хлюпает. Там у тебя дырка большая, и я на сухую смогу на внутренности посмотреть, не задело ли. Можешь не кашлять?

— Я попробую, — не своим голосом прохрипел Кабан. — Курить очень хочется.

— В операционной курить нельзя, сам понимаешь.

Доктор с медсестрой снова приступили к манипуляциям, а Кабан замер и затаил дыхание, но через минуту не смог удержать спазм, раскашлялся, и из раны фонтаном брызнула кровь.

— Нет, дорогой, так не пойдет. Во-первых, тебя сюда не одного привезли, всех лечить надо, а во-вторых, если будешь кашлять, рану мы тебе не зашьем. Можешь не кашлять? Не кашляй, я тебе говорю! — Доктор не нервничал, просто говорил настойчиво, так говорить умеют только хорошие врачи — одновременно настойчиво и ласково. Голос его звучал приятно, и Кабану очень хотелось по­слушаться и не кашлять, но он не мог удержаться — кашель сдавил грудь, разодрал гортань и вышел сиплым звуком через горло и чавканьем крови в боку.

— Кури! — чьи-то руки вставили в рот сигарету — прикосновение пальцев к губам было однозначно женским — и подкурили. Кабан затянулся, в голове на мгновение закружилось, и боль, которая тянула всю левую сторону, приглохла. Он открыл глаза и с удивлением понял, что по-прежнему лежит в операционной на столе — и курит. Сигарету подносила невысокая полненькая медсестра.

— Смотри, действительно не кашляет! Повезло тебе, в рубашке родился — внутри все целое, только мышцы хорошо так порвало на пузе, а оно у тебя не маленькое, ха-ха. Сейчас зашьем, не переживай, докуривай. Сестра, не сорите пеплом, пожалуйста, это же не крематорий. По крайней мере, пока я тут главврач, ха-ха.

В палате Кабан лежал с еще одним тяжелым из нацгвардии, тоже пулеметчиком. Осколок от гранаты застрял у парня в голове, и он уже вторые сутки не приходил в сознание, операцию здесь делать не рискнули. Рядом стояла койка Андрея Лепехи, того самого по­граничника, с которым Кабана везли сюда в бэтээре. Утром 24-го приехали хлопцы с заставы: привезли сигарет, сухпаек, показали Кабану пробитый насквозь его телефон (друг Белаш дал свою простенькую «Нокиа» попользоваться в больничке), рассказали о его разбитых напрочь магазинах от пулемета, а Кабан достал военный билет и с удивлением обнаружил, что даже его не пожалела враже­ская пуля. На «бронике» товарищи насчитали шестнадцать отметин.

— Как ты живой остался, вот это непонятно! — сидели, курили прямо в палате и удивлялись. — Из сепарской колонны разгрохали двадцать единиц, а сколько всего их шло, точно неизвестно, может, тридцать, может, больше. «Двухсотых» сепаров — сорок два, у нацгвардии — двое, у нас, слава богу, никого нет; только ты — тяжелый, и Андрюху вот посекло, — рассказывали хлопцы. — Все документы, телефоны, карты сепаров мы собрали в рюкзак и передали на заставу Волынскому. Так что ты не зря пострадал, Кабан, большое дело сделали.

— Вы только моим домой, если вдруг дозвонятся, ничего не говорите, — попросил Кабан. — День-два пройдет, оклемаюсь слегка, а там сам придумаю, что рассказать.

Вечером приходило еще несколько человек с заставы. Принесли три футболки на смену, темно-синий спортивный костюм и резиновые тапочки, которые оказались немного маловаты. Но Кабану было не до прогулок — ощущал он себя мерзко, любое движение вызывало сильную боль. Алексей Иванович, главврач больницы, хирург, который Кабана оперировал, сняв маску, на вид показался молодым человеком лет тридцати пяти, с открытым лицом и приятной улыбкой, но, судя по морщинам на шее, был старше лет на десять. Первые дни он проявлял к Кабану большое внимание, заходил по несколько раз на день. Док говорил, что рана, хоть для жизни и не опасна, крайне неприятная и болезненная, плюс большая потеря крови, поэтому Кабан должен лежать и как можно меньше двигаться, ни о каких перемещениях не может быть и речи.

Под вечер приехала «скорая» эвакуировать раненых в тыл, в военный госпиталь. Точнее, приехал «газ-66», переоборудованный под «скорую», с одним лежачим местом, куда положили тяжелораненого нацгвардейца. Лепеха, раненный в плечо, устроился ехать сидя, а намерение двух санитаров усадить Кабана в инвалидное кресло закончилось полным провалом. Кабан не смог даже слегка согнуться, не то что сесть, и любая попытка сдвинуть его с места заканчивалась дикими воплями — ужасная боль раздирала все брюхо, и он периодически вырубался, а приходя в сознание, продолжал орать, как не в себя:

— Оставьте меня, пацаны, оставьте! Я со своими выйду!

После того как всех раненых вывезли и в палате остался один Кабан, с больницы сняли охрану. Кабан по этому поводу не тревожился — от кого тут его охранять, от медсестер? Весь следующий день 25-го числа он прождал гостей с заставы — пацаны обещали принести блок сигарет и сухпаек, потому как кормили в больнице плохо, точнее, то, что давали, едой назвать сложно: так, какая-то жижица на первое, ложка непонятной каши вместе с котлетой из хлеба на второе, особо не попразднуешь. Но Кабан не ощущал голода, он ощущал боль, только сигареты доставляли ему удоволь­ствие. «Сигарета-сигарета, ты одна не изменяешь! Я люблю тебя за это, ты сама об этом знаешь!» — мысленно напевал он дворовую песенку, когда уже очень захотелось курить. В обед забежали пару человек, но обещанных сигарет не принесли, оставили только пару штук, чтобы уши не повяли. Бойцы долго не засиделись, на все вопросы Кабана отвечали неопределенно, было видно, что очень спешат и сами ничего толком не знают: все збройники ушли, нацгвардия ушла, у заставы команды отходить нет, поэтому бойцы рассредоточились по периметру, заняв стратегически важные точки — вот и все, что они могли сказать. После капельницы Кабан заснул и проснулся только под вечер. Глянул на тумбочку, с трудом, через боль, пошарудил рукой по тумбочке и в верхнем ящике — блока сигарет нигде не обнаружил. Зато с удивлением обнаружил, что в палате снова не сам — две пары настороженных глаз внимательно наблюдали за ним.

— Привет, зема.

«Странно так здороваются, не по-нашему».

— Привет.

— Ты погранец?

— Ага, контрактник. С Харьковской заставы. — Люди Кабану сразу не понравились, и он решил рассказать о себе что-нибудь нейтральное и незатейливое. — Вот вчера зацепило, то ли минометный осколок, то ли стрелковым. Там бой шел на перекрестке, а мы на заставу отходили, как попало, ума не приложу...

— Да нас самих там накрыло. Мы в колонне шли, из России, должны были вашей заставе отход закрыть со стороны Кутейниково, окружить, а вместо этого сами в переплет попали.

— А вы откуда сами? — Кабан напрягся.

— Ну, Петруха из Ростовской области, а я из Донецка, зови меня Ильич. Позывной такой.

— Это в честь Ленина, что ли?

— Ну а в честь кого же! А у тебя какой позывной?

— У меня нет позывного. Мы же контрактники, у нас все по именам и фамилиям, Серегой меня зовут. — Кабан подумал, что, может, зря он свой «макаров» вчера пацанам отдал, может, пригодился бы сейчас?

— Ну, будем знакомы, зема. Я из ополчения «дэнээр», подался вот на старости лет в войнушку поиграть, да не повезло — ехал на «газоне» и прямо под жопу гранатометом дало, весь зад разорвало, теперь вот на животе только лежать могу, маюсь.

— А меня под подбитым укропским бэтэром достало, — ото­звался Петруха. Ему, как и Ильичу, было под полтинник, не меньше. — Гранату поймал, все плечо порвало и спину осколками.

— Он из «Русской православной армии», идейный борец с фашизмом.

— Ага, — неуверенно отозвался Кабан.

— В больничку сюда ваши же нас и привезли, смилости­вились.

— Фашисты есть фашисты, — не в тему вставил Петруха.

— Колонна у нас большая шла, — разговорился Ильич, — сорок единиц. Так укропы расфигачили больше половины, до пятидесяти «двухсотых» у нас, при нас считали. Думаю, нас специально свои же и подставили, слили, как пушечное мясо, чтобы обозначить, где укропы затаились. Видал, как по нам с той стороны минометами свои же шарахали?

Петруха тяжело вздохнул.

«Неплохо, неплохо мы поработали, — думал и радовался Кабан, еле сдерживая улыбку, — нужно только держаться, не выдавать себя на всякий случай, может, еще что-нибудь расскажут».

— А нас из-под Харькова сюда перекинули, на «Успенку», на пропускной пункт. Поток людей, говорят, увеличился, нужно усиление, не успевают паспорта проштамповывать. А тут такое... шальное в живот залетело.

— Людей правильно сделали, что предупредили и эвакуировали — сейчас большая операция начнется по освобождению Донбасса от оккупантов, мирных нужно поберечь.

— Да, — добавил Петруха, — ты правильно мыслишь, Ильич. Война закончится, здесь будет Новороссия, люди вернутся, будут сеять хлеб, растить детей...

— У вас закурить нету?

— У нас ничего нету. У меня вот даже ползадницы нету, — пошутил Ильич.

«М-да, — подумал Кабан, — интересная история. Когда же мне сигарет принесут?»

Наговорившись, после уколов Ильич и Петруха заснули. Кабану еще больше захотелось курить, он достал из-под подушки телефон, чтобы позвонить на заставу и узнать, что происходит, но мобильная связь по-прежнему лежала, телефон молчал и только показывал время: 17.58.

— Можно? — в палату, приоткрыв дверь, заглянула медсестра.

«О, та самая, что на операции сигарету мне курила», — вспомнил Кабан. Невысокого росточка, полненькая, аккуратненькая, круглое личико со вздернутым носиком, русые волосы, светлые глаза. Симпатичная девчонка.

— Меня Нюсей зовут.

— Сережа, можно Серый. У тебя сигаретки не найдется? — спросил Кабан самое главное.

— Найдется, только здесь курить не нужно, сегодня я на дежур­стве. Главный, если запах услышит, то и тебе выпишет, и мне — по самое не хочу. Серый, в Амвросиевку полчаса назад сепары зашли!

Кабан чуть не выскочил из койки, но резкая боль уложила обратно:

— Не может быть! А наши где?

— А ваши уже два часа, как уехали.

— Как уехали?

— На машинах, как же еще? Сепары осатанели совсем, Ашота арестовали, который на заставу продукты возил, пустую заставу гранатами закидали. Очень злые из-за вчерашней колонны, они вас рассчитывали окружить, вместо этого — вот... — показала на двоих спящих раненых сепаратистов.

— Нюся, что делать?!

— Я не знаю!

— Как же ты не знаешь. А кто знает? Мне же хана!

— Хана, если найдут. Я на дежурстве сегодня, на пропускном — Викуся, подруга моя. Спрячем тебя где-нибудь, не бойся.

— Да я и не боюсь, — сказал Кабан неправду. На самом деле он боялся, он очень боялся попасть в плен, потому что в плену ему не жить, а мучиться и умирать медленной страшной смертью. И ничего он сделать сейчас не мог, потому что лежал обессиленный и обездвиженный, разве что попросить Нюсю ввести в вену лошадиную дозу снотворного, чтобы издохнуть и не мучиться. Растерянно смотрел на очень давно выкрашенную в голубой цвет стену — краска поблекла, потрескалась и вздулась, от чего Кабану стало еще неуютнее и холоднее, хотя на улице с самого утра припекало до тридцати и в палате с полудня стоял, не шевелясь, раскаленный воздух.

Медсестра ушла, а он медленно, насколько позволяли силы, вытащил из-под койки сумку, достал оттуда синий, с двумя белыми полосками спортивный костюм и черную футболку, переоделся в них, как в замедленной съемке, а форму и берцы сложил в сумку. Вечером Нюся зашла сделать уколы, забрала сумку и посоветовала выспаться. И правильно посоветовала.

Потому что рано утром, не было еще и шести, она тихим смерчем ворвалась в палату:

— У нас гости! Тебя ищут, они знают, что ты здесь!

Петруха и Ильич, похрапывая, сладко спали, уткнувшись лицами в подушки.

— Что мы будем делать? — Кабан проснулся мгновенно. Неизвестно, откуда у него взялись силы, но он приподнялся с койки и медленно-медленно пошел по стеночке к выходу.

— Веди меня в операционную, они туда не зайдут.

— Ты что, Серый, какая операционная? Наш главврач — главный сепаратист в Амвросиевке, он вчера тут целый вечер по площади с флагом «дэнээра» скакал!

— Так он же меня оперировал! Я же кричал еще, помнишь, пока наркоз не взял: «Как мы им дали, козлам!» — рассказывал, как я из пулемета сепаров валил.

— Ну, как врач и человек, он нормальный, но не на нашей стороне. Сам он доносить не пойдет, но если спросят, он правду скажет.

— Но мне тогда хана!

— Но и помогать тебя искать он не будет, не такой он человек. Так что не переживай, шансы есть.

Весь этот разговор состоялся, пока Кабан, поддерживаемый Нюсей, добирался до лифта, который опустил их вниз. Они вышли через черный ход на улицу, и, медленно переходя от кустов к стене, от стены к забору, от забора — к дереву, подошли к очень странному строению, точнее, не строению, а обычному железнодорожному вагону, наполовину вкопанному в землю.

— Это что?

— Давай быстрее. Морг.

— Морг?

Входной двери в вагон не оказалось, как и ступеней, — от земли положили доски, по которым они спустились в тамбур, и Кабану пришлось согнуться, от чего он нечеловечески застонал. Нюся достала ключ и открыла двери, из темноты дохнул неприятный зат­х­лый запах.

— На, держи, — дала Кабану две маски на лицо, плеснула на них какой-то медицинской жидкости, чтобы не был так слышен трупный запах, быстро достала из купе проводников два одеяла и по­светила перед собою фонариком. В проходе, в метре от дверей, один на одном лежало с десяток трупов.

— Хватай за края подстилки. — Все покойники имели под собой какие-то тряпки или одеяла.

Не чувствуя боли, Кабан схватил желтую то ли от ржавчины, то ли от крови простынь под трупом в камуфляже.

— Отодвигай, только аккуратно, — скомандовала Нюся.

— Ты же не хочешь сказать, что я...

— Да, мы сейчас их раздвинем, ты ляжешь вниз, а я привалю тебя сверху.

Трупы уже окоченели, поэтому двигать их оказалось легче, чем Кабан думал. На вид покойники в камуфляже отдавали желтизной, как будто их накачали парафином, и выглядели вздутыми, они были тяжелее остальных. Зато два старичка и старушка оказались легкими, как пушинки, маленькими, сморщенными, высохшими, словно мумии. Нюся старалась соорудить над Кабаном что-то типа хибары таким образом, чтобы покойники не соприкасались с пограничником, чтобы он мог переворачиваться со спины на правый бок и иметь возможность менять бинты на ране. Из этих стараний мало что получалось — покойники все равно наваливались на Кабана, и он, отбиваясь здоровой рукой и ногами от окоченевших конечностей, только и успевал, что отвечать на вопросы Нюси, удобно ему или не очень. Вся эта операция по возведению убежища из трупов заняла не более пяти минут. Устав, Кабан лежал на расстеленном на полу одеяле и то и дело уворачивался от желтой кисти руки с раздробленным синим ногтем на большом пальце, которая болталась перед лицом, и удивлялся, как такая с виду слабая женщина так ловко управляется с таким непростым делом.

— Я же украинская медсестра, я все могу! — улыбнулась Нюся.

Наконец, скрытый под телами, он устроился, если это можно так назвать, поудобнее, лег на правый бок, чтобы не беспокоить рану, и накрылся вторым, изрядно порванным, одеялом, примостив себе к глазам и носу две дырочки для воздуха и обзора. Не видно, правда, было ни черта — только черные берцы, босые бледные ноги и нижнюю часть двери.

— Долго мне тут лежать? — пробурчал он оттуда.

— Откуда ж я знаю. Я наведаюсь, как только будет возможность.

— Ты только обо мне не забудь, а то смена закончится, уйдешь домой, а я тут. И когда будешь двери открывать, как-то отзывайся. Потому что я буду лежать, как труп.

— У тебя, Серый, если жить хочешь, другого и выхода нет, чем лежать, как труп. Я буду гимн Украины петь, хочешь?

— Лучше что-нибудь другое.

— Ну, ладно, «Океан Эльзы», «Все буде добре-е-е...». А если не сама приду — ну, мало ли, то Кобзона исполню, «День Победы», например.

Дверь морга закрылась, и Кабан остался в полумраке. «Что это так воняет? Забыл, как называется эта жидкость, формалин, кажется? Самое главное — это как-то отвлечься, не нагонять страхов непонятных, — размышлял он о своем незавидном положении. — И нужно как-то справиться с запахами, не обращать внимания, потому что если зациклиться, то долго не выдержать».

Морг по сравнению с больничной палатой обладал одним несравнимым преимуществом — здесь было безопасно. Последние сутки Кабан ни на минуту не мог расслабиться, спал нервно, эпизодами, от чего рана болела только больше, невзирая на димедрол с анальгином, а здесь отключился за пять минут. «Тишина, — вспомнил он цитату из какого-то фильма. — И только мертвые с косами стоят...» Разбудили его шум открывающейся двери и громкие власт­ные мужские голоса. Он знал их природу. Такие голоса рождаются у людей, которые взяли в руки оружие и стреляют из него на поражение, именно оно придает их тембру властное звучание, которое не спутаешь ни с одним другим звучанием человеческого голоса. Человек с оружием звучит всегда по-особенному. Сквозь узкие просветы между босыми ногами и ногами в берцах Кабан видел четыре ноги в камуфляже и две — в синих докторских штанах. Все ноги стояли в проеме двери и обсуждали гору трупов.

— Кто здесь находится? Опись есть? — спросил человек с оружием.

— Да, есть опись. Вот, смотрите, — отвечал голос безоружный, наверняка санитар или врач в синих больничных штанах. — Семь комбатантов и трое гражданских лиц.

— Кого?

— Комбатантов, участников боевых действий. Вроде бы все ваши, погибли в одном месте, доставили 21-го утром. Обещали забрать, но никто не приехал.

— А из какого подразделения?

— Я не знаю, это вам нужно у главного врача спросить, Алексей Иванович наверняка в курсе.

— А гражданские?

— Эти свежие, буквально вчера-сегодня привезли. Старички местные, по болезням, по возрасту.

Кабан не знал, сколько трупов лежит вместе с ним, поэтому в голове у него мелькали разные варианты. Вариант первый: его тоже вписали в комбатанты, и если сепаратисты начнут считать ноги покойников в берцах, то их должно получиться в сумме четырна­дцать. Хотя какие берцы, он же в резиновых тапочках?! Значит, его ноги должны идти в учет вместе с ногами гражданских покойников, то есть таких ног должно получиться шесть, — это вариант второй. Но самый простой вариант — он не записан в жители данного учреждения вообще, ни в комбатанты, ни в местные старички, — и его ноги — будь они хоть в резиновых тапочках, хоть в берцах — не учтенные. А значит, если начнут считать, то сразу обнаружат, что одна пара ног — лишняя. «Да, еще никогда Штирлиц так не был близок к провалу!» — почему-то зашла в голову дурацкая цитата из анекдота, который ему никогда не нравился. «Главное — не шевелиться, главное — не шевелиться, главное — не шевелиться, — твердил он себе, и чувствовал, как пот и кровь текут по животу. — Это все возможное, что ты можешь сейчас для себя сделать... И не кашлять!»

— Ладно, закрывай свою богадельню. Пойдем к главному. Ну и запах тут! — сказал камуфляж.

— Понимаете, на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался. Частный предприниматель Рома, который нам его ставил, в ополчение ушел, а больше никто отремонтировать не может. Город у нас маленький, специалистов мало, сами понимаете...

Дверь закрылась, и Кабан тихо выдохнул. Все, что он хотел в этот момент — это перевернуться, почесаться и поменять бинты на ране. А потом закурить.

Страха он не ощущал. Кабан четко для себя решил, что в плен он ни при каких условиях не сдастся. Раз нашел в себе силы подняться и по стенке долезть до морга, значит, сможет оказать сопротивление, разозлить врагов, довести их до состояния ненависти, чтобы застрелили здесь, прямо в больнице. Он не мог себе представить, как он сидит в подвале и каждый день к нему приходят ублюдки и ломают железной трубой кости, простреливают колени, давят пассатижами пальцы, звонят домой жене, дочке, матери — это самое сложное испытание, самое мучительное — и заставляют молить о пощаде. С такими мыслями Кабан отключился.

Разбудила его Нюся. Вошла тихо, позвала:

— Серый, Серый!

Кабан с трудом приподнял веки и улыбнулся, увидев сквозь сплетение синюшных конечностей живые смеющиеся женские глаза.

— Везучий ты, Серый. Ушли. Полбольницы перевернули, на медсестер и врачей наорали, а те и сами не поймут, куда ты делся: был вот пять минут назад, лежал на койке — и нет! Как сквозь землю провалился!

— Где-то оно так и есть, — пошутил Кабан.

— Тебе бы надо на процедуры сходить, нельзя лечение прерывать, не выздоровеешь сам скоро. Я тут недалеко местечко оборудовала, но нужно в больницу вернуться.

— А здесь никак?

— Здесь те, кому процедуры уже не помогут, Серый. Сейчас безопасно, я же говорю — ушли. Если что, мне с санпропускника позвонят.

— Скажи, а ты почему мне помогаешь?

— Я всем солдатам помогаю. Сюда много украинцев поступало, столько вас уже повидала, бедолаг. И кум у меня пограничник, в Амвросиевском отряде контрактник, ушел вчера на Мариуполь. Руслан Дейнека, ты должен знать.

— Мы с местными погранцами редко пересекались. А ты за «дэнээр» или за Украину?

— За Украину, конечно.

— И много в больнице за Украину людей?

— Двое. Я и подруга моя Викуся, больше никого. Может, еще Женя-интерн, но он всегда за тех, за кого и Викуся.

С этого момента жизнь Кабана устаканилась: ночевал он в морге, на дальней нижней полке, подальше от входа, где окна уходили в землю практически полностью, а на рассвете заползал под гору трупов и пережидал мнимые и реальные облавы — сепаратисты не уставали его искать дней семь-восемь. Ближе к обеду приходила Нюся, Викуся или влюбленный в нее интерн Женя. Они приносили скромный больничный харч и забирали на процедуры — сначала за ширму под лестницу, а потом и в прежнюю палату, откуда уже выписали Ильича и Петруху, но с завидной регулярностью поставляли новых раненых сепаратистов. В палате Кабан находился недолго, два-три часа в день на время капельниц, не хотел рисковать сам и подвергать опасности своих спасительниц. Тем более, что в морге он уже осмотрелся — правду говорят, что человек привыкает ко всему. «Это как чистилище перед Страшным судом, — думал Кабан. — Вот всякое место своего обитания мог себе представить, только не такое. Интересно, кому могло прийти в голову самый обычный плацкартный вагон переделать в морг? Хотя чего только не сделаешь, если, например, очень надо, то есть покойники имеются, а морга нет? А так дешево и сердито — списанный наверняка вагон, судя по состоянию облупленных стенок и ободранной обшивки на полках, закопали в землю, поставили кондиционер — и пожалуйста, идем, точнее едем, в ногу с прогрессом, очень современное заведение получилось, наверняка же главный врач расстарался...»

В первый день после капельницы он совсем обессилел, Викуся и Нюся отволокли его на себе вниз, где Кабан, кряхтя, ногами вперед раздвигая покойников, заполз в свою нору. До вечера он то проваливался в полузабытье, то, открывая глаза, смотрел сквозь покойников в окно, через мутное стекло которого в морг слабо пробивался свет. Ощущал Кабан себя очень плохо, возможно, даже хуже, чем в первый день, рана болела от постоянного движения, от неудобной позы, и, хотя он планировал на ночь вылезть поспать на полку, забылся прямо на полу, под трупами, где и обнаружил себя на рассвете, проснувшись от сильного холода. Пожалуй, только тогда Кабан полностью осознал безысходность своего положения, выполз из-под груды совсем недавно еще живых людей, огляделся — и понял, что теперь он будет какое-то время жить среди мертвецов. Кабан не был особо впечатлительным человеком, к смерти относился спокойно, как к должному для человека акту, но даже для него такая компания показалась немного невеселой. В голове постоянно крутились мысли о том, как выбраться, как связаться с родными, он разворачивал разные варианты — и тут же их сворачивал ввиду своей полной нетранспортабельности. Что бы он ни придумал, чтобы ни придумали, допустим, его родные или друзья, все равно все сводилось к тому, что сначала необходимо хотя бы немного стать на ноги.

К одиннадцати пришел Женя и забрал Кабана на процедуры. После ночного кризиса дышалось свободнее, и дорога через дворик далась ему чуть легче. В палате, куда его завел интерн, лежали новые раненые сепаратисты, но разговоров он старался избегать. «Скажешь, что местный, лежишь на дневном стационаре, если будут спрашивать. Сепары все равно не амвросиевские», — посоветовала Викуся.

А вот после капельницы его накрыло — захотелось поспать, полежать в удобной койке, на чистой постели. Никуда не хотелось уходить, Кабан ощутил приятную слабость, безволие, равнодушие к своей судьбе, но, подгоняемый интерном, он нашел в себе силы оторвать голову от подушки и заполз в морг буквально на четвереньках, кряхтя от боли в брюхе, обполз гору трупов и, презрев опасность, рухнул на ближайшую полку. Пахло на полке не так тошнотворно, как под трупами, по крайней мере, и можно прилечь удобнее, и не висит над мордой рука с отбитым синим ногтем. Очнулся Кабан от того, что на него кто-то смотрит. «Почему я не внизу? — острой болью в живот пронзила мысль, и холодный пот выступил на лбу. — Я пропал!»

— Серый, зря ты здесь лежишь. — Не открывая глаз, он узнал Нюсю раньше по запаху духов, чем по голосу. — А если бы не я пришла, а сепары? Они, кстати, снова тебя искали. Пока их командир с Алексеем Ивановичем беседовал, трое других все палаты прошманали. Ты вечером и ночью можешь на полочке спать, вот там, в том конце вагона, а утром и днем лучше тут, внизу. Понял?

— Сумка...— прохрипел сдавленно Кабан.

— Сумку твою с формой я Жене домой отдала. Оставили тебе только туалетные принадлежности — я подкупила немного на первые дни, и футболки свежие в пакете. В тумбочке лежат. Поднимайся, на процедуры пора.

— А что, уже утро?

— Одиннадцатый час.

— Ого, вот это я поспал. А число?

— 28 августа.

По утрам Кабан себя чувствовал значительно бодрее, чем днем или вечером. «Если бежать, то только утром, часиков в шесть-семь, пока еще есть силы, чтобы до обеда успеть». Но как бежать, каким образом? И куда бежать? Где линия фронта, хотя бы условная? Ни Викуся, ни Нюся этого не знали, да и пробираться раненому через территорию, занятую сепаратистами, — безумие, добровольная сдача в плен. Ближайшая безопасная территория — Россия, до границы — двадцать километров, но он еще в отряде наслушался этих историй об украинских военных, попавших в Российскую Федерацию, которых арестовывали и/или сажали в тюрьмы, или передавали обратно сепаратистам, так что нет, тоже не вариант.

На рассвете, перед тем, как залезть на свое место, присев рядышком на полку, Кабан минуты две рассматривал тех, кто укрывал его от смерти. В куче, так искусно созданной Нюсей, лежало семеро трупов в военной форме — камуфляжные штаны, майки, берцы, и трое гражданских — двое мужчин и одна женщина, очень пожилые люди, видно, время их уже пришло и умерли они своей смертью. На сепаратистах Кабан визуально не обнаружил никаких признаков огнестрельных или осколочных ран, но тела уже распухли, поэтому, возможно, отверстия просто стали не видны. Во всяком случае, умерли они точно не от эпидемии. Этим пяти покой­никам было на вид лет по пятьдесят, не меньше. Кабану они все показались на одно лицо, как братья. Среднего роста, худощавые; с характерным предсмертным оскалом, черными зубами и глубокими ямами в деснах вместо зубов, металлическими фиксами, спутанными темными с проседью волосами (один, правда, практиче­ски лысый). Татуировки на предплечьях, руках, пальцах: купола церквей, якоря, точки, словом, известный набор. Шестой покойник — ненамного старше Кабана, лет под сорок, такой же крепкий крупный парень с черными волосами, развитой грудной клеткой, мускулистыми руками и мозолистыми кулаками. Он лежал, закинув голову, со спокойным выражением лица, словно спал, чуть приоткрыв веки, отчего создавалось жуткое впечатление, что он подсматривает, и Кабан нашел в себе силы подойти и перевернуть парня лицом вниз. Седьмым оказался совсем мальчишка, лет тринадцати-четырнадцати, не больше, и Кабан вначале даже не поверил, что подросток — боевик, пока не рассмотрел на предплечье синяк от приклада и натертости от ремня. «Как же так, — Кабан неожиданно ощутил прилив незнакомой жалости, — как же так? Ты же совсем пацан! Зачем тебе это надо было?!» То ли Кабан был под впечатлением, то ли это так подей­ствовали лекарства, но ночью ему приснилось, что пятеро худощавых режутся за столом в первом купе в секу, накинув, как плащи, на плечи свои покрывала, и зовут его с собой:

— Давай, зема, присаживайся. В картишки перекинемся!

— Спасибо, мужики, что-то не очень хочется.

— Так мы ж не просто так зовем, мы на интерес.

— А какой интерес?

— Да очень простой интерес, интересный: если ты выигрываешь — живым остаешься, если мы — с нами уходишь. Потому что непорядок это, чтобы живой среди мертвых лежал. Не по-людски.

— Не слушай ты их. — К столику подсел шестой, крепкий мужчина с густыми черными волосами. — Они поговорят-поговорят — и успокоятся. Давай лучше покурим и выпьем.

— Здесь курить нельзя. — Кабан взял в руки бутылку водки, которую дал ему чернявый. — Меня Нюся предупреждала.

— Медсестра, которая тебя привела? Такая кругленькая, симпатичная? — чернявый подмигнул. — Она нас с Артемкой принимала, — кивнул он в сторону мальчишки. — Очень сильно плакала, хорошая девчонка.

— А как вас угораздило? — Кабан хлебнул с горла, передал бутылку чернявому и закурил. В голове сначала помутилось, а потом прояснилось. «Вот это кайф!» — подумал Кабан.

— Смеляков моя фамилия, Володя. Когда-то был боксером, чемпионом Донецкой области, полутяж, даже в сборную вызывался, мастер спорта. Может, слыхал? Потом в бизнес ушел.

Кабан пожал плечами.

— Я боксом мало интересуюсь, я «Формулу» смотрю.

— Мы из Иловайска. На рыбалку мы с Артемкой ехали в то утро на нашей «шестерке», а тут эти пятеро навстречу на джипе. Остановили нас, начали дорогу спрашивать, по карте сверяться, что-то по рации передавать. Я объяснил, в подробности не вдаваясь, как им правильно доехать, и только мы собрались в машину садиться, как мина прилетела, а за ней вторая и третья. Нас с Артемкой сразу накрыло, а потом и этих. А кто стрелял, откуда стреляли — неизвестно, да и какая теперь разница? Мертвые мы.

Кабан сделал большой глоток, набрался смелости и спросил:

— Слушай, Воха, а я у твоего Артемки на плече синяки видел...

— А, это, — улыбнулся Воха. — Так охотники мы. Я его с детства к оружию приучал, везде с собою брал. Он знаешь, как стрелял? Ты смотри, если вдруг эти будут залупаться, ко мне обращайся, не стесняйся, мы их быстро поприжмем.

— А почему вы все сейчас разговариваете, как живые, а сынишка твой — нет?

— Понимаешь, расстроился он очень, что так рано умер, переживал всю неделю. Устал, спит теперь.

— А почему вас не забирают?

— Эх, Серый, если б я знал! Вроде бы слыхал я разговор, что война у нас там, в Иловайске, серьезная, не зайти — не выйти. Жена у меня там осталась, и дочка младшая, семь лет...

— У меня тоже дочка, только постарше.

— Серый, а ты ж — укроп? — отозвались опять картежники. — Укропище! Бандеровец! Ну, и где ты забыл свой пулемет, Кабан? Зачем пришел сюда убивать мирных людей?

— Я за то, чтобы людей не убивали и в мой дом не лезли.

— Ага, и поэтому ты тут в мирных граждан стреляешь?

— Я не стреляю...

— А нам все равно, лишь бы пенсии платили, — откуда-то из темного угла вагона отозвались два старичка и старушка. — Хотя, конечно, мы за Путина. Но теперь нам, конечно, все равно.

Кабан проснулся в холодном поту. Все десятеро покойников лежали на своих местах, смирно в кучке, как и положено, но около двери слышалось подозрительное шевеление и звон ключей.

— Вот свидетельство о смерти. Я за Антониной Федоровной Полозковой, 1923 года рождения, — послышался мужской голос без оружия.

Кабан в панике, держась за бок, бросился в укрытие, юркнул между трупов с ловкостью воздушного гимнаста, прижался к полу и затих под одеялом. Впопыхах он не успел надеть маску, и резкий трупный запах буквально раздирал ноздри. Захотелось встать и выйти поблевать на улицу. Дверь открылась, и морг залило таким непривычным дневным светом, следом за которым приятно потянуло свежим утренним воздухом. Кабану изо всех сил захотелось чихнуть.

— Ну, вот, выбирайте, то есть, извините, смотрите, где ваша, — сказал уже знакомый по предыдущему визиту голос, и в проеме двери мелькнули синие больничные штаны.

— Что же они все у вас так в куче лежат? И запах... — Второй голос принадлежал серым, с блестящим отливом, безукоризненно отутюженным брюкам.

— На холодильник денег нет, а кондиционер поломался. Вы, случайно, не мастер, не можете исправить? — спросили синие больничные штаны.

— Нет, я судья, — ответили серые с отливом.

— Жаль.

— Я судья хозяйственного суда! — веско с вызовом уточнили серые наглаженные брюки с отливом.

— Я сочувствую, — парировали синие больничные.

— Что? Я не понял.

— Я глубоко сочувствую вашей утрате.

— Да, это моя мама. Вот она.

— Хорошо, давайте позовем похоронщиков.

По тамбуру загрохотали тяжелые ботинки, и в морг зашли четыре черные спортивные штанины.

— Вот этот... человек, пожилая женщина, мама, — не сразу нашел правильные слова судья. — Слева, под тем военным, она в темном платке. Как вы можете так хранить покойников? Это же святотатство! Почему вы не разложите их по полкам? Это просто возмутительно!

Кабану показалось, что синие штаны даже хмыкнули от удовольствия:

— И это вы мне говорите?

— Что?! — блестящие серые брюки затрепетали от возмущения.

Похоронщики, особо не церемонясь, отодвинули одного из пятерых вояк в сторону и начали доставать Антонину Федоровну. Кабан почувствовал, как на его больничное зеленое одеяло сначала упал пучок яркого света, а потом равнодушно, как по мебели, прошелся чей-то взгляд. В этот момент с головы Антонины Федоровны соскользнул черный платок.

— Аккуратнее, — зашипел судья. — Кладите на носилки и выносите. Только ради бога, аккуратнее!

Женщину наконец вынесли, и синие штаны закрыли дверь на ключ.

«Интересно, синие штаны знают обо мне? Наверняка же, не могут не знать», — подумал Кабан.

Хуже всего дело обстояло с куревом. Нюся строго-настрого запретила курить в морге: «Заметят сразу, и тогда и тебе, и мне конец. Тебя хоть расстреляют, а вот что мне сделают...» Подвести Нюсю Кабан никак не мог, поэтому боролся с желанием изо всех сил. Хуже всего накрывало с утра, когда кашель вплотную подступал к горлу и сжимал железной хваткой, душил грудную клетку, а рука сама тянулась к единственной пачке сигарет. Если бы в этот момент кто-нибудь зашел, Кабан не мог гарантировать, что выдержит и не закашляет. Первую сигарету он курил, когда его вели на процедуры через больничный двор. Тропинка хорошо просматривалась из больничных окон и даже, как утверждала Нюся, из кабинета главврача, но они шли окольными путями: под стеночками, за кустами, пережидали под раскидистым старым кленом и за старой хозяй­ственной, очень давно выбеленной постройкой, под крышей которой создатели выложили кирпичами дату: «1913». Здесь Кабан останавливался и, блаженно затягиваясь, отводил душу. Нюся и Женя не курили, зато Викуся дымила, как паровоз, понимала его горе и всегда разрешала выкурить еще одну сигарету, которую он подкуривал от предыдущей. Та же история повторялась на обратном пути.

Вторая проблема, с которой Кабан столкнулся, — гигиена. Умывался, чистил зубы и ходил в туалет по-большому он теперь исключительно перед процедурами. На все про все ему выделяли десять минут, но человек, как уже правильно замечено несколько тысячелетий тому, быстро привыкает ко всему, и Кабан служил этому тезису самым ярким подтверждением. Для остального исправно служила пластиковая бутылка, которую ему принесла Нюся в первый же день. Мочился Кабан нестерпимо трудно и неудобно — нужно вылезти из хибары, пристроиться в вагоне так, чтобы никто из случайно проходящих мимо не смог заметить в окно стоящего на коленях и писающего мертвеца, приспустить одной рукой спортивные штаны и той же рукой сделать так, чтобы все произошло точно и аккуратно. Вначале Кабан настрадался, поэтому предпочитал долго терпеть, но такой подход не давал нужного результата — по­спешишь, как гласит народная мудрость, людей обоссышь. Но потом приноровился, можно сказать, натренировался и совершал действие с некоторым даже изяществом.

Иногда по вечерам, когда на улице темнело и заканчивались процедуры, к Кабану заходили в гости Нюся, Викуся или Женя. Оказалось, что Нюся замужем и в то же время и не замужем: три года назад муж уехал на заработки в Россию и пропал — то ли обзавелся новой семьей, то ли прирезали где — неизвестно, но признаков жизни он не подавал. Нюся осталась с четырехлетней дочкой, зарплату в больнице не платили с июня, собственно, как только боевые действия вплотную приблизились к городу и границе. Сводила концы с концами, как могла, брала дополнительные дежурства, словом, известная картина. Викуся была младше Нюси на три года, и жила совсем другой жизнью. Любила риск, резкие отношения с мужчинами, иногда — не с одним. Прическу носила озорную, для этих мест даже вызывающую — крашенная в разные цвета челка, выбритый затылок; в каждом ухе — по два кольца, смешная и смешливая, когда в настроении; смурная, неразговорчивая, если что-то идет не так или, допустим, не нравится погода. За ними двумя почти всегда ходил Женя — еще совсем мальчишка, интерн на практике. Худой, остроносый, очки не носил, хотя зрение имел слабое, бегал каждое утро на турник — горел ярко выраженным сексуальным желанием и любил всем своим мальчишеским сердцем Викусю — слушался ее беспрекословно, и за один поцелуй, не говоря уже о двух, мог продать не только Родину.

Пограничник на четвертый-пятый день стал чувствовать себя намного лучше, и они вместе пытались придумать, как и когда Кабану выбираться на свободу.

Дольше оставаться в больнице было рискованно. Скрывать долго пребывание Кабана в морге невозможно — он перемещался через больничный дворик, его каждый день видел медперсонал, он принимал процедуры, для него брали порции в столовой, он ходил коридорами больницы к своей палате и обратно. Рано или поздно кто-то бы выследил и позвонил сепаратистам, и тогда бы ни нейтральная позиция главврача, ни изобретательность Нюси не спасли б его от плена. Даже сейчас было чудом, что его никто до сих пор не нашел, хотя еще дважды приходили с проверками и обысками, спрашивали конкретно об украинском пограничнике, то есть знали, что он где-то здесь обретается, лечится, харчуется, значит, ждали, искали, но, видимо, не до него пока — вокруг идет война. Нюся говорила, что Алексей Иванович, главврач, даже показывал сепарам его историю болезни, где последняя запись датирована 25 августа: «Да, — отвечал главврач, — я тоже слышал, что украинский пограничник где-то прячется. Но не уверен, что в именно моей больнице, лично я его не видел давно. Возможно, он укрывается где-то в городе, но мне об этом ничего не известно. Если я его увижу, то обязательно вам позвоню».

Что творилось в мире, Кабан знал только по рассказам медсестер и интерна — все очень плохо, но ничего толком неизвестно; и по обрывкам фраз, которые слышал в коридоре от больных и врачей: зашла российская армия, укропы в окружении, всех их убьют, здесь будет «дэнээр», Путин нас спасет. От таких новостей Кабан стал гораздо больше переживать за жену и дочь, чем за себя: что они будут делать, если россияне оккупируют родной город? Он попросил Нюсю позвонить жене по локальному телефону и сообщить, не вдаваясь в детали, где он находится и что с ним все в порядке. После 1 сентября периодически начала появляться мобильная связь, и он сам дважды говорил с женой и матерью по телефону. Жена совсем не сердилась и даже не обещала убить, если вернется, наоборот, обещала любить и беречь, что Кабана, конечно, не могло не порадовать. Родные связались с главным управлением погранвойск, командованием воинской части, СБУ, Красным Крестом, но везде отвечали, что сейчас ситуация в районе Иловайска критическая и в ближайшее время ничем помочь не могут. Говорить без шумов и помех по мобильному телефону можно было только с четвертого этажа больницы, из-под самой крыши. Лифтом здесь пользовался только медперсонал, да и боялся Кабан маленького закрытого пространства — открываются двери, а там, как в кино, стоят сепары и улыбаются: «Где ты спрятал свой пулемет, Кабан?» — или можно столкнуться с кем-то нежелательным нос к носу, например с главврачом. Зачем человека ставить в неудобное положение?

Так что перемещался Кабан исключительно по лестнице, и каждый звонок домой ему давался в полчаса пути только наверх, не меньше, и в семь сошедших потов. На свой телефон звонить он, естественно, всем запрещал, это всем известно — несвоевременный звонок может стоить жизни.

Вечерами Кабан лихорадочно мысленно искал пути спасения, но верных вариантов по-прежнему не находил. Как-то, когда он возвращался с процедур, в коридоре его схватил за руку ушлый на морду мужичонка лет шестидесяти в застиранных больничных штанах и драной серой футболке:

— Слышь, погранец, не торопись так, а то успеешь, а. Дело есть, зайди давай сюда, — и потащил за собой в палату. — Сядь на койку.

Кабан осторожно присел.

— Слышь, погранец, ты домой хочешь? — зашептал ушломордый. Кабан, рассматривая желтое облезлое ухо собеседника, энергично кивнул. Разговор ему не нравился. — Так это, мой брательник, он это, тебя может вывезти. А то водят тебя тут девки, водят, а что толку? Придут наши, найдут тебя — кончат, как пить дать. Давай, боец, двадцать тысяч гривен — и ты дома. Давай, я завтра выписываюсь, сядем втроем на «девяточку» — и поедем. Я выведу, не сцы.

— Двадцать тысяч? Откуда такие деньги?

— Я знаю? Пусть дома подсобирают и передадут. Жизнь-то она подороже будет. Я тебя завтра за хозблоком в обед подожду, там, где ты куришь с медсестрой, усек? Только деньги тут, на месте, пред­оплата, гы-гы.

Кабан не стал с ходу отказываться — других вариантов он все равно не имел, решил позвонить жене, посоветоваться, как поступить. Да и резкий отказ мог породить нежелательные последствия. Правильнее потянуть время, обсосать детали, поискать слабые места, возможно, он узнает что-то важное для себя, для будущего побега. С другой стороны, идея выскочить отсюда так быстро и так безболезненно казалась настолько заманчивой, что, вернувшись вниз, Кабан уже готов был и согласиться, но он никак не мог себе представить одного — как говорить жене, чтобы она насобирала двадцать тысяч гривен. Не потому, что жена будет ругаться или не соберет этих денег — родители помогут, друзья, но сам факт опо­средованного выкупа его очень смущал, чувство внутреннего протеста мешало ему переступить через этот барьер, и он решил оставить этот вариант на самый крайний случай. Когда на следующий день курили с ушлой мордой за хозблоком, аккуратно спросил:

— А как поедем?

— Через блокпосты поедем, ночью, напрямую в Харьков. Так быстрее.

— Не получится.

— Я выведу, не сцы!

— У меня паспорта нет, — соврал Кабан, который имел привычку паспорт и права всегда носить с собой. — Без паспорта меня сам черт через блокпосты не провезет.

— Тогда дай тридцатку, я денег людям дам — выедем!

— Нет столько денег у меня. Жена не соберет так быстро, нужно дней пять хотя бы, ты попозже подойди.

На том и порешили.

Кабан остался доволен таким окончанием разговора — он не отрезал все веревочки, мог в любой момент обратиться за помощью и в тоже время сохранял себя для ушломордого как потенциального денежного клиента, чем гарантировал некоторую безопасность. Последнее обстоятельство, очевидно, не стало тайной в больнице, и после первого сентября к нему в коридоре обратилась молодая дородная женщина с оценивающим взглядом, из тех, на которых держится если не мир, то жизнь в маленьких городках и больших семьях точно:

— Солдатик, а зайди сюда.

— Зачем?

— Спасать тебя будем.

Кабан зашел в женскую палату, и на него тут же воззрилось несколько пар любопытных глаз. Не понижая голоса, спасительница заговорщицки произнесла:

— Семнадцать!

— Что, не понял?

— Тысяч. Семнадцать тысяч, и мой муж довезет тебя до границы с Белгородской областью!

— А как?

— Через Россию.

— Спасибо, я поговорю с женой, может, и соберем столько...

Из этих разговоров Кабан сделал для себя один неутешительный вывод — его пребывание в больнице стало общеизвестным фактом. Единственное, о чем местные наверняка не догадывались — это место, где он прячется. Но рано или поздно, как показал случай с ушломордым, все равно кто-то вычислит, откуда он приходит и куда возвращается, имелось бы желание. Кабан не верил в добрые намерения людей, но он верил в их инертность и равнодушие к окружающему миру и в неуемное желание легких денег. Характер и поведение, по его наблюдениям, большинства местного населения определялись, прежде всего, этими факторами, а уж потом отношением к украинским военным, Украине, «дэнээр», России и всему остальному. Хотя Россия все же в умах большинства занимала превалирующие позиции — Россия светилась мечтой, как некое Эльдорадо, которое принесет счастье после совершения минимальных усилий, а может быть, даже и без таковых. Эти люди смотрели на него не как на врага, не как на защитника, не как на больного или раненого. Они смотрели на него как на совершенно чужого — из другого мира — человека, который оказался здесь случайно, оказался в беде, и на этой беде, раз уж чужак здесь, не зазорно заработать — с него не убудет, а семье польза. В больнице кормили очень плохо, Кабан не доедал и сильно похудел, но сколько бы раз он не проходил по коридору мимо холодильников или людей, несущих домашнюю еду, которая так вкусно пахла, ни разу ни один человек не предложил ему даже худого бутерброда или печенья. Кабан ни на кого не обижался и не ждал помощи. Все, что он хотел от этих людей — молчания, за которое он платил надеждой на быстрый и легкий заработок. Сохранять такой хрупкий баланс долго невозможно, это Кабан также хорошо осознавал. Через несколько дней они поймут, что он просто тянет кота за хвост, тянет время, и тогда ловушка захлопнется — он станет никому не интересен, более того, на него будут злы, как на сундук, который оказался пустым.

Уже который день, лежа под трупами, он закрывал глаза и впадал в полузабытье: вспоминал дочку, жену, родителей, друзей, он идеализировал картины возвращения и будущей жизни, мечтал о том, как все вместе соберутся за одним столом и хорошо погуляют. Кабан раздумывал над тем, что надо бы родить сына, жена давно хотела второго ребенка, а он не соглашался, зато теперь он двумя руками, двумя ногами, ну и всем остальным, что шевелится у мужчины, только «за». Через дырочку в одеяле, пропахшем медицинским раствором и мертвечиной, с запахом которой он так и не свыкся, Кабан видел лицо убитого мальчишки, если верить сну — Артемки. Мальчик лежал около отца Вохи (Кабан не знал, как относиться ко сну, но для себя называл всех так, как услышал ночью), закинув руки над головой, будто действительно спал. Его детская кожа местами потрескалась и посинела, лицо распухло, но от этого стало еще невиннее и беззащитнее. Кабан попытался представить, какого цвета у Артемки глаза, как он говорит, как смеется, как играет в футбол, как ходит с отцом на рыбалку и охоту... Здесь воображение Кабана запротестовало, он не хотел представлять ребенка с оружием в руках. Нет, он не стал пацифистом, и его желание воевать и уничтожать врагов никуда не пропало, невзирая на все неприятности, которые обрушились, однако что-то новое возникло в душе, и он очень хорошо это ощущал и осознавал.

Сергея Петровича и Александра Павловича, обеих старичков, забрали с утра на четвертый день. Привычно зазвенели ключи, загрохотали в тамбуре ботинки работников похоронки, зацокали каблуки, открылась дверь, и в вагон вошли синие больничные штаны и длинное темное платье, под которым угадывались молодые стройные крепкие ноги.

— Я за дедушкой, — сказали ноги.

— Как фамилия? — попытались спросить сухо, но не смогли, синие больничные.

— Демидов Сергей Петрович.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцатый.

— Пожил ваш дедушка!

— Да, три войны прошел.

— Три?

— Ну, да, три: финскую, Отечественную и японскую.

— Девятьсот пятого? — попытались пошутить синие больничные.

— Давайте к делу, — темное платье и длинные молодые ноги не оценили шутки. — Мы с главврачом по телефону договаривались, что привести дедушку в порядок можно прямо тут. Я только приехала, всего на один день, тут заниматься похоронами особо некому, так что мы быстро домой, попрощаться, а потом сразу на кладбище.

«Только не это, — подумал Кабан, — ни кашлянуть, ни... Где они будут это делать?»

— Ну, не знаю, насколько будет удобно, здесь запах не очень, сами чувствуете — кондиционер не работает, исправить некому, а на холодильник у больницы денег нет... — как-то неуверенно сказали синие штаны. «Волнуются. Что-то не похоже на них», — отметил Кабан.

— У меня тоже нет. — Темное платье не было настроено на долгие разговоры.

— Чего нет?

— У меня тоже — на ремонт кондиционера и новый холодильник для вашего вагономорга — денег нет, — уточнило, раздражаясь, темное платье.

— Но благотворительный взнос...

«А, вот почему синие брюки заикаются — денег хотят», — смекнул Кабан.

— Сколько?

— Да ради бога, это же благотворительный взнос, кто сколько даст. Обычно дают триста.

— Гривен? — уточнило платье.

— Ну, пока не рублей, — уточнили синие больничные.

Платье щелкнуло сумочкой и отдало деньги, синие больничные заискивающе всхлипнули:

— Вот на той полочке располагайте дедушку, пожалуйста. Заходите ребята, тяните его аккуратно туда, переступайте наших несчаст­ных, да, столик можно поднять, если нужно.

— Сколько это времени займет? — Темное платье расслабилось, но не подобрело.

— Минут тридцать, не больше, — ответили черные штаны из похоронного.

— Хорошо, я на улице подожду. Тут кафе рядом есть? Мне бы выпить чего-нибудь, желательно, покрепче. Запах здесь у вас...

— А пойдемте ко мне, у меня коньячок, — предложили, повиливая штанинами, синие больничные. — В холодильничке.

— А пойдемте! — Молодые загорелые ноги резко развернулись к выходу, и Кабан увидел упругие блестящие голени. — День впереди тяжелый.

— И жаркий, — поддакнули синие больничные.

Кабану показалось, что он даже расслышал, как у санитара от предвкушения коньячного удовольствия зашевелились пальцы на ногах.

— Слышь, Грек, а ты чо девке про полчаса прогнал? Тут же работы — на семь минут. Дед нормальный вполне, раз-два подправить — и дело с концом.

— Ага, братан, по полштуки она нам за семь минут, думаешь, отвалит? А за полчаса — отвалит. Время при контакте с женщиной — фактор решающий, скорострелов никто не любит! Так что доставай причиндалы, давай деда красить.

Мужики засуетились вокруг Сергея Петровича, достали инструменты и принялись за работу. Кабан лежал тихо, старался реже дышать и думать о чем-то своем. Вдруг он услышал характерный шелест целофанки от сигаретной пачки и щелчок зажигалки, в морге запахло крепкими дешевыми сигаретами. Кабан судорожно икнул, стараясь не шевелиться и не шуметь, и еле сдержал стон — курить захотелось неимоверно.

— Эй, ты что-то слышал? — Похоронщик оторвался от лица старика.

— Что слышал? — Второй сосредоточенно откупоривал чекушку.

— Ну, вроде как икнул кто-то.

— Я не икал, — «шпок» — откупорилась чекушка.

— То есть это не ты икал?

— Да нет, то есть да — это не я икал. То есть, нет. Короче, это бутылка икнула, гы-га-га!

— Тише ты! Не пались. Спрячь чекушку, я еще не закончил дедушку украшать.

— Да ладно тебе, давай уже.

Кабан услышал, как мужики отхлебывают из бутылки — полку, где лежал Сергей Петрович, он не видел и, что там происходило, мог реконструировать только по звукам. «Как слепой индеец ночью в прериях», — подумал Кабан, когда-то в детстве он любил читать Фенимора Купера.

— Слушай, а чо этих не забирают, из «дэнээра»?

— Так некому. Они вроде бы и не наши, но в тоже время вроде бы и наши, а забрать некому.

— Это как?

— Ну, не местные они, россияне, с Урала откуда-то, типа разведка «Новороссии». Неудачно зашли.

— Все семеро?

— Не. Вот этот, который помоложе, я слыхал, наш, местный, иловайский, а мальчонка — сын его. Попали под минометы, их всех вместе и накрыло.

— Бля, укропы — фашисты! Детей не жалеют!

— Да разве ж они кого пожалеют? Всем кишки вынут! Видал, что по ящику Россия показывает?

Кабан затаился изо всех сил, понимая, что одно неосторожное движение, один вздох сейчас его выдаст, и все усилия последних дней и ночей, вся его пруха закончится — сдадут с потрохами. Он набрал полный рот слюны, чтобы прогнать вкус курева, и попытался сосредоточиться на лице дочери: длинные темно-русые волосы, которые она так красиво расчесывает перед зеркалом, карие глаза, но вдруг неожиданно переключился на свой отряд: а как там пацаны? Он вдруг осознал, что за все это время лишь пару раз вопрос о судьбе товарищей отчетливо звучал в его голове. От жены он знал, что отряд вышел в Мариуполь — и вроде бы без потерь, но что и как, подробно не расспрашивал. Теперь Кабан понял причину — он гнал от себя этот проклятый вопрос: как они могли его оставить? Нет, как военный человек он понимал, что свобода и жизнь сорока четырех человек, целого отряда — о трех пленных пограничниках, которых взяли в Амвросиевке после отхода отряда, ему рассказала Нюся — важнее, чем жизнь и свобода одного, а значит, командир поступил правильно. Но почему его не предупредили? Не дали шанса уйти? Не дали вообще никаких иных шансов, чем попасть ему, пулеметчику, в плен? Можно ведь было позвонить по обычному телефону в больницу, если не успевали приехать... Кабан не находил ответа на эти вопросы, но для себя решил на пацанов зла не держать, выберется — спросит, как обстояло дело. Он не верил в злой умысел, слишком много хороших товарищей у него осталось в отряде.

По тамбуру зацокали каблуки, и Кабан снова увидел знакомые ноги и край темного платья. Похоже, ногам и платью понравилось в гостях у синих больничных штанов, потому как каблучки цокали бодро и звонко.

— Ну, что, ребятки, управились?

— Готов ваш дедушка.

— Выносите, машина ждет.

— Так а...

— ...денежка? Денежка, ребятки, по доставке, никакого самовывоза.

— Да вы посмотрите, какой дед красавец стал, мы ж старались!

— Все получите. Но по факту, как договаривались.

Похоронщики выкинули сигареты, поплевались, угрюмо взялись за края одеяла и поволокли Сергея Петровича к выходу. Когда они вышли, у Кабана возникло огромное желание выползти наружу, найти и докурить бычки, которые они побросали на пол вагона. Пожалуй, его остановило только чувство самосохранения — в половинках мутных окон то и дело мелькали чьи-то ноги, да и последний старичок, судя по всему, сегодня же ждал депортации.

Примерно через час синие больничные штаны привели ярко-синие, с белоснежными потертостями, слегка расклешенные, по моде семидесятых, джинсы, которые принадлежали, насколько Кабан мог определить по голосу, человеку лет пятидесяти пяти-шестидесяти.

— Я за отцом. Селиванов Александр Павлович, тысяча девятьсот тридцатого года рождения.

— Да-да, я в курсе, Андрей Александрович.

— Спасибо, что позвонили. Еле добрался из Сибири. Через Москву летел, потом поездом, а тут война... Черт знает что.

— Это главврачу спасибо, он ваших родственников в Николаеве нашел...

— Да, младший брат... Он документами сейчас занимается, тоже здесь.

— На сколько похороны?

— На двенадцать, так что надо поспешить. А кто это в камуфляже? Военные?

— Трудно сказать определенно, Андрей Александрович. У нас теперь так: сегодня военный — завтра гражданский, а послезавтра — снова с автоматом бегает.

— Что те душманы.

— Ну, можно и так сказать.

Кабан лежал и удивлялся — первый раз при нем синие больничные штаны нормально разговаривают с человеком, ничего от него не хотят, не ерничают и не выклянчивают деньги. Наверное, какой-то особо уважаемый человек этот Андрей Александрович, хотя и не проживает здесь давно уже, видимо.

— А что это у вас такое с моргом? Покойники — в железнодорожном вагоне, как на станции.

— Так, по сути, если подумать, станция и есть, — ответили синие штаны.

— Что? — не поняли джинсы.

— Наиболее дешевый вариант, не на улице же им лежать. Денег государство совсем мало дает, вот, видите — пришлось даже ставку сотрудника морга сократить — некому трупы по полкам раскладывать. На холодильник у больницы тоже денег нет, а кондиционер сломался, починить некому...

— Да, в общем-то, какая покойникам разница? — Джинсы Андрея Александровича Кабану нравились. — День-два перекантоваться... Ребятки, заходите, вот вам по соточке сразу и по две будет потом — выносите осторожно, кладите в машину. Гроб дома, там сразу батю обмоем и приоденем. Спасибо вам и главврачу еще раз, до свидания!

Синие больничные штаны прямо аж взбодрились на коленях:

— Не забывайте родные края, Андрей Александрович!

Последних при Кабане из морга забрали Смеляковых — отца-боксера Воху и сына Артемку. Случилось это 5 сентября, когда «Иловайский котел» уже сварил и превратил в кровавое месиво несколько сотен, если не тысячу людей. К этому времени Кабан значительно окреп и мог более-менее уверенно перемещаться без посторонней помощи, еще два-три дня, считал он, и можно смело отсюда выбираться. Рана кровила, но каждые прожитые сутки прибавляли сил, и если бы к нормальному лечению, которое он получал, добавить нормальное питание, то выздоравливал бы Кабан значительно быст­рее. Но с едой дело обстояло по-прежнему туго — ни Нюся, ни Викуся тут ему помочь ничем не могли — сами жили, затянув пояса, без зарплат четвертый месяц, а своих денег Кабан не имел — все осталось на заставе и, вероятно, пропало. Так что Кабан изрядно сбросил в весе, за две недели — килограмм пять-семь, а то и все десять.

Вечером накануне к нему приходил Степан, отец интерна Жени. Женя как-то обмолвился, что у его отца брат, то есть его, Женин, родной дядя, служит где-то в штабе погранвойск в Харькове и наверняка может помочь. Кабан рад был схватиться за любую ниточку, тем более, что интерну он доверял — Женя уже несколько дней переписывался с его женой в социальной сети, так что находился в курсе всех проблем.

Степан, военный пенсионер-инвалид, сильно хромал на одну ногу и оказался человеком, для которого теоретически нет ничего невозможного:

— Я, — сказал он, поздоровавшись и осторожно присев на полочку, — тут всех знаю, и меня тут все знают. Так что порешаем все вопросы.

— Я тоже тут всех знаю, — мрачно пошутил Кабан, глядя на лежащих рядом покойников.

Чем Степа занимался в жизни и что, кроме пенсии военного инвалида, его кормило, так и осталось для Кабана загадкой. Из всего сказанного он понял только одно — нет такого дела в Амвросиевке, которое не решалось бы без Степана. После получаса около­всяческих бесед Кабан, устав от массы фактов и незнакомых фамилий, чтобы как-то подвести разговор к сути, спросил, как Степа относится к войне и Януковичу.

— Я, — заявил Степан, строго держа указательный палец перед переносицей, — против войны и против Януковича!

Кабан расплылся в улыбке.

— Я, — сказал Степа, — за дэнээр!

У Кабана все аж упало внутри: «Вот и пришел мой час, — подумал он. — Пришла беда, откуда не ждали! Сдаст, как пить дать!»

— Кстати, — как бы между прочим добавил Степан, — в Харьков я брату позвонил. Говорит, пусть твой пограничник сдается в плен, а мы его потом обменяем. Но на какой ляд тебе этот плен, правильно я понимаю? Поспрашивал я тут у своих, так говорят, что за ­деньги могут тебя вывезти, но я так понял, что ни денег, ни паспорта у тебя нет с собою?

«Ну, — подумал Кабан, — теперь или-или. Если начнет шантажировать, деньги вымогать — значит, точно хана. Если будет торговаться — бежать нужно сегодня ночью. Но куда, блин, бежать?»

— Но раз уж так получилось, да и сын мой за тебя просит, могу пообещать одно — чем смогу, тем помогу.

«Да чем ты мне поможешь?» — раздраженно подумал отчаявшийся Кабан.

После того как забрали стариков, покойников над Серым осталось семеро. И как они с Женей не мудрили и не складывали хибару, все равно выходило так, что пространства внизу совсем не оставалась и трупы наваливались на Кабана всей своей окоченелой тяжестью. Ему теперь приходилось лежать на спине, прикрытым зеленым ворсистым больничным старым одеялом, и находить такие положения для своего большого тела, чтобы ничего не давило на рану. Относительно просторное убежище превратилось в тесную нору, где головы покойников понуро лежали в нескольких сантиметрах от лица Кабана и скалили на него свои прогнившие зубы и металлические фиксы.

Смеляковых забирал Смеляков-самый старший. Во что он одет, Кабан не видел, слышал только приглушенный голос глубоко несчаст­ного пожилого человека, жизнь для которого в одно мгновение потеряла смысл. Смелякова-самого старшего сопровождали синие больничные штаны, главврач — его Кабан сразу узнал по голосу, и двое людей с оружием, чьи громкие голоса сразу стихли, как только они вошли в вагон из тамбура. Смеляков, кроме двух-трех коротких фраз-ответов на формальные вопросы, больше ничего не говорил, тихо стоял и ждал, пока сына и внука поднимут и вынесут во двор. Что говорили другие, Кабан не запомнил, он весь сосредоточился на том, чтобы не начать кашлять и плакать. Сердце его непривычно сжималось, и он не мог сдержать слез за этим незнакомым ему мальчиком, который так рано погиб. Закрыв влажные глаза, Кабан, сцепив зубы, переживал незнакомые для себя ощущения глубокого сопереживания и раскаяния. Он страдал не только за смерть Артемки, но и за то, что он и Воха, они — все взрослые вместе, не смогли удержать мир  и началась эта война. Вот за это Кабан почему-то чувст­вовал именно себя персонально виноватым, хотя разумом понимал, что не в его силах простого электрика из Чугуева было предотвратить события. Но если бы он умел молиться, то в этот момент он бы, наверное, помолился за то, чтобы никогда больше не убивали детей.

— А кто этих пятерых заберет? — голос главврача вернул Кабана в реальность.

— Так не наши это, — отвечал голос с оружием.

— А чьи? Мои, что ли? Кто хоронить их будет? У больницы средств нет. Лежат с 23 августа, фактически две недели, а условия здесь сами видите, какие...

— Да, — поспешно заговорили синие больничные штаны, — на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался, и если бы вы могли нам материально помочь, потому что Украина денег дает мало...

— Хорошо! — резко оборвал затянувшийся монолог синих штанов голос с оружием. — Я поговорю с командиром.

Когда подняли и унесли Воху и Артемку, Кабан почувствовал себя сиротливо, будто от него ушли родные люди. «Жаль, что не смогли пообщаться с Вохой как следует», — с сожалением подумал он, и тут же услышал: «Уже и не пообщаешься никогда!» — «Не может быть! Покойники по утрам не разговаривают!» — возразил Кабан и тут же понял, что это он сам отвечает себе.

Среди оставшихся пятерых залетных «диких гусей» из России, здесь, в вагономорге, Кабан впервые в жизни почувствовал себя одиноким человеком. Родители, жена, дочка находились очень далеко, да и существовали ли они? Вся жизнь, которую он прожил, вдруг показалась иллюзией, мгновением, которое приснилось — и исчезло, стало неважным. А важным грезился только этот миг, когда он, презрев опасность, вылез из-под трупов и сел на полку, пустыми глазами уставившись в задрапированное наглухо окно плацкарта.

Вечером пришли Нюся и Женя с хорошими новостями. Во-первых, все сепары, которые зашли в Амвросиевку 25 августа, отправились на передовую, в городе остался лишь небольшой отряд из-под Снежного.

— Так что теперь, Серый, тебя вряд ли кто-то будет искать, если никто не настучит конкретно, конечно, — сказала Нюся. — Эти ходят с автоматом в одной руке, с бутылкой пива — в другой, только и знают, что девок щупают. Если хочешь, можешь перебираться наверх в палату, а то тебя тут и прикрыть уже некем.

Кабан подумал и отказался:

— Я внизу полежу. Тут привычнее. А людей подвезут скоро.

Во-вторых, ситуация на фронте успокоилась — украинцев побили изрядно под Иловайском — по телеку только об этом и говорят, но дальше Волновахи сепары и россияне не пошли. Сейчас вроде бы идет речь о том, что подпишут мир, по которому обменяют пленных и разрешат забрать убитых.

— Так, может, Серый, сейчас самый раз в плен пойти?

— Нет, в плен не пойду, — Кабан оставался непреклонен и до последнего верил, что обязательно найдется какой-нибудь выход. Судьба человека сама по себе так устроена, считал он, что всегда оставляет ему маленький зазорчик между жизнью и смертью. Другое дело, видит этот зазорчик человек или нет, способен в него протиснуться или стал слишком большим и неуклюжим, сможет выгрести в нужную сторону или понесет его по течению. Но зазорчик должен иметься всегда, у каждого человека, даже самого негодного и непригодного к жизни.

— А где Викуся? — спросил Кабан. — Что-то не видно ее давно.

— Она с сепарами ушла.

— Как ушла?

— Медсестрой.

— Как так? Не может быть! — Кабан удивился и посмотрел на Женю. Парень отвел взгляд в сторону. — Она же за Украину!

— Да очень просто, Серый, — отвечала Нюся. — Сошлась с наемником-чеченцем, влюбилась. В больнице все равно денег не платят, город маленький, жить тут такой девушке, как Викуся, трудно и нудно. Семьи нет, перспектив нет, надежд на лучшую жизнь — тоже нет. А там любовь, война, романтика, как в кино, по четыре тысячи в месяц обещают. Так почему не пойти?

— Не понимаю я. А как же Украина? Она же мне помогала, Жека по ней сохнет!

— Главное, чтобы до дна не высох. Украина как-то и без Викуси обойдется. А тебя мы и без нее отсюда вытащим. Да, Жека?

— Кабан, я тоже не понимаю, — отозвался Жека. — Почему она со всеми, кто хотел, спала, а со мной — нет? Я же единственный, кто ее любит, я за нее готов... — Еще немного, и парень бы расплакался.

— Т-ссс, — приложила палец к его губам Нюся и приобняла. — Ничего вам мужикам объяснять нет смысла, не поймете. Она тебя берегла, дурачок. Викуся рано или поздно все равно бы ушла, и что бы ты, Жека, потом делал? Вешался?

Третья новость состояла в том, что отец Кабана договорился со своим другом Виктором Тимофеевичем об операции по его спасению. Тимофеевич жил в Крыму, в Бахчисарае, где долгое время служил командиром части. Имел дачу под Евпаторией, куда отец пару раз возил в гости всю семью на отдых — дружили и служили вместе они много и давно. Десяток лет назад Тимофеевич благополучно вышел на пенсию и наслаждался жизнью: рыбалка, огород, пляж. Менять такой благополучный уклад из-за российской аннексии Крыма не имело смысла — он провел здесь всю жизнь, поэтому легко поменял украинский паспорт на российский. Отец позвонил Тимофеевичу и напрямую изложил суть дела:

— Заберешь сына?

Тимофеевич согласился сразу, от вознаграждения отказался, договорились, что возьмет деньги только за бензин. План состоял в том, что Тимофеевич на своей машине через Керченскую переправу приедет на пропускной пункт «Успенка» с российской стороны и заберет оттуда Кабана. Задача Кабана — в установленный день и час добраться на ПП на российскую сторону. Куда ехать потом, будет видно, главное, пересечь границу и сесть в машину. Возможно, этот план имел свои недостатки, но другого Кабан не имел. Он хорошо видел, как устали Нюся и Женя от постоянного напряжения, как с каждым днем все сложнее им даются усилия по заботе о нем, как подкосил их Викусин уход в отряд к сепаратистам. Кабан понимал, что терпение даже самых добрых людей в мире имеет свои пределы, что всем нужен отдых. Он и сам держался из последних сил, боялся предстоящей ночи и снов, в которых к нему могут прийти эти пятеро в камуфляжах с покрывалами-плащами на плечах и усадят с собой играть в секу на жизнь и смерть, а потом спросят: «Где ты спрятал свой пулемет, Кабан?» Защитить его теперь некому — Смеляков Воха и его сын Артемка отправились в последний путь, и Кабан снова почувствовал, как под сердцем засосала тоска и безысходность. «Нужно сваливать, — решил он, — и как можно быстрее».

— Напиши матери, что девятого с утра я буду готов. Пусть Тимофеевич ждет меня на «Успенке» с восьми до десяти.

— Послезавтра?

— Да, послезавтра. Женя, попроси отца зайти завтра вечерком, мне его помощь нужна будет.

В голове Кабан уже точно знал, как нужно обставить побег: с утра они со Степаном выходят на семичасовую маршрутку, тут от больницы до остановки недалеко, метров сто, максимум, к восьми пересекают пункт пропуска и вместе ждут Тимофеевича. Из Евпатории, где обитал в это время года Тимофеевич, до Керченской паромной переправы — около 250—300 километров, от переправы до «Успенки» — еще километров 500. И хотя Тимофеевич — водитель со стажем, Кабан понимал, что дорога — штука не предсказуемая, поэтому давал плюс-минус два часа. Конечно, идеальный вариант — это когда он переходит границу, а Тимофеевич уже на месте, но зачем загадывать? Будет как будет. Степу с собой он хотел взять на всякий случай. Все-таки местный, знает людей, знает дорогу, не раз бывал на той стороне, да и подозрений меньше: «Кто это там идет? — Да это Степан с каким-то мужиком» — примерно так он себе представлял роль военного пенсионера в предстоящем побеге. Засыпал Кабан в хорошем настроении, впервые за последние три недели.

Утром в морг практически одновременно поступили два новых постояльца: женщина средних лет — инфаркт; и бомж, которому собутыльник раскроил голову штыковой лопатой. Что бомжи делали со штыковой лопатой, осталось загадкой для Кабана. Женщина показалась ему тяжелой, он чуть не охнул от неожиданности, когда ее не очень нежно положили сверху на сепаратистов. Пахла она церковью, ладаном и смирением со своей судьбой. «Певчая в хоре», — то ли послышался из тамбура отрывок разговора, то ли действительно сказали, то ли сквозняк взбил тишину в слова. У бомжа практически полностью отсутствовала левая щека, а на куске кожи болталось разорванное ухо, и хотя кровь из ран уже не капала на пол, зато воняло от него мочой и мусоркой нестерпимо.

После процедур, которые переносились последние дни сравнительно легко, перед уходом, Кабан решил, что будет правильно зайти к главврачу. Одно его слово могло выдать Кабана и привести к гибели, однако доктор почему-то не сдал его, остался нейтральным благородным наблюдателем, а как врач, можно сказать, спас здоровье.

— Разрешите, Алексей Иванович? — несмело постучал в дверь кабинета.

— А, Корниенко, заходи, — сказал доктор так, будто виделись они по три раза на день. — Я тут выписку тебе подготовил, все, как положено, написал — пулевое ранение и тэдэ. История болезни пусть полежит пока у меня, если кому-то из военного госпиталя станет интересно, то я тут на обратной стороне выписки свои номера телефонов оставил, пусть обращаются.

Кабан стоял в полной растерянности. Он так много хотел сказать доктору хороших слов, но простота, с которой тот выдавал ему документы, о которых пограничник и мечтать не смел, сразила его окончательно.

— Разрешите вопрос, Алексей Иванович?

— Конечно.

— Вот вы — за «дэнээр». Но в тоже время лечили меня, как вы нас называете, укропа, три дня не отходили от моей койки после операции. Почему?

— Это простой вопрос. Мне, как врачу, без разницы, чей ты солдат — украинский, российский или китайский. Ты для меня, прежде всего, человек, пациент, которого я должен вылечить. Здоровье человека — самое главное, и политика здесь ни при чем. Меня так учили.

Кабан подумал и спросил еще:

— Ну, хорошо, это понятно. Но вы меня не выдали. Вы ведь знали, что я прячусь в больнице, что мне отпускают процедуры, кормят. И ничего никому не сказали.

— Да, знал, я же главврач. Твое пребывание у нас отражено в истории болезни с первого дня до сегодняшнего. Но я не знал, где именно ты прячешься, и не хотел знать, если честно. А помогать искать и тыкать пальцем на своих сотрудников, подставляя их под большую опасность только за то, что они помогают раненому? Считаю, это подлость.

— И политика тут тоже ни при чем?

— Абсолютно.

Кабан долго прокручивал этот диалог в голове ночью на своей полке и никак не мог взять в толк одного: как такой человек может поддерживать «дэнээр»? Как?! Спросить, кроме бомжа с оторванным ухом, ему было не у кого.

Сумку — туалетные принадлежности, три запасные футболки, штук шесть газет с кроссвордами, которые предусмотрительно по­просил у Жени, — он сложил с вечера. Упаковку бинтов засунул в карман мастерки спортивного костюма — сумку наверняка прошманают на границе, лишние вопросы ни к чему. Спал крепко. Пятеро в камуфляже лежали тихо, в карты не играли, с собой не звали, где спрятал пулемет — не спрашивали. Наверное, лежали и завидовали — их так никто и не забрал, и заберет ли? А если и заберет, то домой хоронить точно не повезут, зароют где-нибудь под кладбищенским забором вместе с бомжем. Женщина, несмотря на обстоятельства, при которых ушла из жизни — стремительно и несправедливо рано, сохранила лицо теплое, открытое, хорошее, она лежала в простом ситцевом бежевом платье и черном платке поверх горы сепаратистов со скрещенными руками на груди, будто держала свечу. Кабан решил, что если и состоится сегодня ночью во сне разговор, то только с ней. Возможно, она знает о жизни и смерти то, что не известно ему.

Утром, проснувшись пораньше, Кабан поменял повязки на ране — кровь еще сочилась, особенно, когда он сидел или много двигался. В шесть сорок вместе с Женей, который открыл двери, зашел Степа и забрал Кабана на маршрутку: взял сумку — невысокого росточка, щуплый, маленькая седая голова немного набок — и похромал чуть впереди. Наверное, со стороны большой Кабан и маленький Степан выглядели слегка комично, но вряд ли на них кто-то обратил дополнительное внимание, в те дни в тех местах хватало персонажей куда более странных и опасных. Они прошли через больничный двор, и краем глаза Кабан отметил, что около входа в травму стоит мужчина в белом халате и синих больничных штанах и внимательно за ними наблюдает. «Холодильник, — подумал Кабан, — кондиционер не работает, спасибо тебе, добрый человек...» — все, что соприкасалось с ним так близко последние три недели, в мгновение осталось за облезло-зеленой металлической калиткой больницы. Кабан отметил, что идти ему тяжеловато — низ живота тянуло, ноги слушались плохо, переоценил он немного свою готовность. И самое неприятное — резиновые тапочки уж слишком малы, пятка торчит сантиметра на два. Когда перемещался на короткие дистанции: от морга к дереву, от дерева — к хозблоку или човгал в них по коридору, этот недостаток считал несущественным, а вот теперь почувствовал в полной мере, как неудобно идти.

В маршрутке им достались задние места. Кабан подумал, что так даже лучше, незаметнее, но жестоко просчитался. Не успела маршрутка отъехать, как Степан начал бесконечный рассказ о своей подготовке к поездке. «Я вчера к соседу зашел, он в комендатуре дэнээр работает, — заговорил военный пенсионер не тихим голосом, — бывший мент, свой человек, сколько раз мы с ним — э-э-э-э! Пообещал, что тебя не тронет». У Кабана упало сердце. «Я ж ему объяснил по-человечески, что ты — контрактник, не по своей воле здесь, да еще и ранен! Вот если бы ты снайпером был или пулеметчиком, например, то я бы тебя своими руками задушил, не сомневайся, а так тебе помочь надо! Повезло тебе, Серый: если бы они тебя с самого начала нашли и ты им под горячую руку попал тогда — там бы в больнице и положили. А сейчас ты никому не интересен, так мне сосед и сказал, а он в этих колбасных обрезках хорошо разбирается».

Кабан сидел ни жив ни мертв, и думал: «Дурака валяет или действительно дурак?» Вся маршрутка ехала, навострив уши, и ловила каждое слово Степана: «Так ты представляешь, сосед мой из комендатуры что подумал? Что это я тебя прятал! Вот так!» К счастью, за окном показались уже начинающие ржаветь остатки разбитой колонны, при разгроме которой Кабан получил ранение, и все, в том числе и Степа, раскрыв рты, уставились в окно. «Ого, каких делов мы натворили! Как в кино выглядит», — удивился Кабан. Зрелище действительно впечатляло — сожженную технику хотя и спихнули с дороги, но не убрали, и из окон маршрутки открывался радующий Кабана вид на подбитые и покореженные грузовики и автобусы, которые стояли и лежали в кювете.

Воспоминания немного отвлекли Кабана, и он не заметил, как подъехали к конечной. Вместе с другими пассажирами, которые, очевидно, работали по ту сторону границы, они подошли к пешеходному пункту пропуска. Кабан с закрытыми глазами мог ходить по этому месту, неоднократно помогал в нарядах — вот здесь стояли его товарищи, украинские пограничники на украинской границе... Кабан опустил глаза. Он не мог поверить, что именно сейчас, именно в этом месте и закончится его дорога. Еле передвигая ноги от страха, он шел к пропускнику, не решаясь посмотреть в сторону двух «дэнээровцев». Он чувствовал, как его сверлят взглядом, как хотят окликнуть, и вдруг что-то внутри, какое-то сто восемнадцатое чувство подсказало, что нужно поднять глаза и поздороваться — тихо, незаметно. На пропускнике, с георгиевскими ленточками на груди стояли Торопов и Петренко, пограничники-контрактники, с которыми у Кабана незадолго до рокового боя возник серьезный конфликт, дошедший до драки. «Все, приехал, — подумал Кабан, — сейчас сдадут», — и поздоровался одними глазами, еле заметно кивнув головой. Торопов, которому Кабан крепко тогда зарядил в переносицу и разбил нос до крови, ответил так же: моргнул и еле кивнул головой, мол, вижу тебя.

Не замедляя и так тихого шага, Кабан подошел к будке, в которой сидел сепаратист, изображающий из себя пограничника, и ставил в паспорта штампы. Чуть наклонившись, отдавая документ, Кабан заметил, что «пограничник» не имел ни компьютера, ни оборудования для проверки документов, перед ним лежал лишь обычный журнал, куда он от руки что-то записывал.

— Куда едем? — задал вопрос «пограничник».

Кабан ощущал на взмокшей спине взгляды Торопова и Петренко. Он хорошо понимал, что одно неверное слово, интонация, движение могут привести к окрику: «Эй, Кабан, погоди! А где ты свой пулемет спрятал?»

— Домой, — спокойно ответил он.

— Куда домой?

— В Чугуев. Там же прописка указана.

— А чо через Россию едем?

— Так безопасней. В Украине стреляют.

— Ну, ладно, держи, — отдал паспорт, даже не досмотрев сумку.

Российские пограничники вбили данные паспорта в компьютер:

— Что в сумке?

— Личные вещи: футболки, носки, мыльно-рыльное.

Кабан не мог поверить, что те двое, как он считал, конченых уродов — Петренко и Торопов, изменивших присяге пограничников, нацепивших колорадки, выпустили его за просто так, даже не подав виду, что они знакомы. Он не понимал, почему они так поступили, не понимал, потому что знал — он бы на их месте сделал иначе.

Российский пограничник попросил открыть сумку, приподнял газеты, которые лежали сверху, порылся в вещах. «Говорили мне — сожги военный билет, сожги, выбрось! Так нет же, не послушал, упертый...» — Свой военник он спрятал в газетах кроссвордов, и теперь нервничал.

— Закрывайте сумку, счастливого пути.

Не веря, что перешел кордон, Кабан в сопровождении хромающего Степана направился в сторону железнодорожной станции. Он тут же хотел выяснить, где сейчас Тимофеевич, может, повезло, и тот уже ждет его не дождется где-нибудь в кафе. Зазвонил телефон, и Кабан чуть не подпрыгнул от неожиданности — он отвык от входящих звонков. Звонил отец:

— Сережа, ты где?

— Батя, я уже на месте! — не сдерживая радости, прокричал в трубку Кабан.

— Тут такое дело, Сережа... Тимофеевич еще в Крыму, на переправе, там шторм. Говорит, часа четыре еще стоять, не меньше, если не больше, неизвестно, когда очередь подойдет, да еще ехать сколько. Ты, наверное, давай, назад возвращайся, а завтра в это же время подъезжай.

Кабан, конечно, мог понять отца и его легкость: «Ты давай назад возвращайся...» — своим-то он рассказывал, что лежит на больничке в комфортных условиях, окруженный теплом и материнской заботой, и ему ничего не угрожает. Но он даже представлять себе не хотел лиц Нюси и Жени, если он вернется, да и в морге ему точно никто не обрадуется.

— Я назад уже не могу, батя! Назад дороги нет. Я буду здесь ждать. Хоть до утра!

А что ему оставалось?

Но просто сказать. А что делать дальше и куда идти, Кабан не имел ни малейшего понятия. С самого утра припекало солнышко, чувствовалось, что день будет жарким и пыльным, и если бы не война и его статус, то завалился бы он сейчас на травке в посадке и лежал в ожидании чуда. Но если бы не война, он сюда бы и не попал наверняка никогда, и не ранило бы его, и не... Так что в его положении лучше всего затаиться где-нибудь в укромном месте, подальше от патрулей и любопытных глаз. Такого надежного места Кабан не знал — вокзал, кафе, парк? Везде можно встретить патруль, это же граница. Кабан почувствовал, как ком отчаяния подступает к горлу. Зато Степа излучал неистребимый оптимизм:

— Да нормально все, Серый, порешаем. Сейчас пойдем чайку попьем, посидим, подумаем.

Денег Кабан не имел ни копейки. Более того, звонок отца, который он принял уже в России, опустошил его телефонный счет под ноль. Степан по ходу движения поменял у знакомого в киоске 50 гривен на 200 с копейками российских рублей, из которых 60 тут же ушли в кафе на чай и тощее печенье. Не спеша двинулись на почтамт, где купили сим-карту за сорок рублей, еще сорок рублей упало на счет. На сколько минут разговоров хватит этих денег, Кабан понятия не имел, поэтому набрал Тимофеевича и быстро попросил звонить на этот номер при малейшем изменении обстановки.

— Сережа, я еще даже на паром не заехал, — не порадовал Тимофеевич.

— Ну, буду ждать. У меня других вариантов нет.

После разговора Кабан проверил счет — осталось 15 рублей, то есть, на минуту-полторы разговора.

— Ладно, — вдруг сказал Степа, торопливо озираясь, — мне пора, у меня в три часа последняя маршрутка из Успенки на Ам­вросиевку. Опоздаю, что мне потом делать? Я же 20 километров пешком не смогу пройти. Видишь, какая болячка у меня? — и по­хлопал с таким значением себя рукой по больной ноге, будто Кабан мог действительно там что-то увидеть.

— Степа, без проблем, но хоть чуток со мною побудь тут, ладно? — Кабан понимал, что нужно осмотреться, притереться, найти место, чтобы переждать хоть несколько часов, освоиться — после трех недель общения с покойниками незнакомые живые люди вызывали чувство опасности.

Сели на скамейку спиной к дороге. Время близилось к обеду, но обедать было не за что. Степан то и дело поглядывал на часы. Кабан не знал, что предпринять и куда себя деть подальше от милицейских глаз. И тут помогли небеса. Откуда взялся ливень с неба, на котором еще минуту назад не летало ни одной тучки, трудно сказать. Но факт остается фактом: сверху будто опрокинули огромную цистерну воды, и за секунду Кабан и Степа вымокли до нитки.

— У тебя зонта с собой нет? — спросил Степан и тут же извинился за дурацкий вопрос. Очевидно, мыслями он находился уже дома.

Пришлось забежать в ближайшее кафе, рядом с железнодорожной станцией. Маленькие резиновые тапочки хлюпали водой и спадали, и Кабан, чтобы удержать их на ногах, старался подгибать пальцы и подтягивать на ходу к пяткам, отчего его бег выглядел странновато. Под козырьком он остановился, держась за бок, отлепил от тела промокшую мастерку и посмотрел на живот — сквозь бинты и футболку проступила кровь. «Черт, — подумал Кабан, — черт!»

В пустом кафе где-то в глубине шумел кофейный аппарат, в левом дальнем от входа углу над стойкой мирно работал телевизор — показывали какое-то ток-шоу, и бурные аплодисменты с экрана вселили в Кабана спокойствие. За стойкой две женщины в возрасте за пятьдесят — одна в синем фартуке и такого же цвета чепчике с красным вензельком, другая в ярком цветастом платье, обе с короткими прическами — переставляли чашки и, увлеченные беседой, даже не взглянули на посетителей. Степа, будто любимец-завсегдатай, с неотразимой улыбкой ловеласа подковылял к стойке и, посетовав на переменчивость погоды, заказал чаю:

— Черного, с сахаром и лимончиком, две чашки, пожалуйста.

Ему налили чаю, резанули по жирной дольке лимона и спросили, будут ли заказывать что-то еще:

— Есть вафли, печенье вкусное, можно пообедать недорого.

— Извините, а где у вас можно руки помыть? — спросил Кабан. Телевизор продолжал раздавать аплодисменты, посетителей не было, и он решил, что лучшей возможности сменить бинты и футболку не найдется.

Когда он вышел из туалета, ливень, так же неожиданно, как и начался, закончился и в окно вовсю светило солнце.

— Девочки, — сказал Степа. — Тут такое дело, — и он заговорщицки наклонился к стойке и начал говорить шепотом: — Парень этот — украинский пограничник, контрактник, его еще 23 августа ранило, он в больнице лежал, в Амвросиевке, еле спасли. Теперь вот домой к семье выбирается, должны его забрать. Нам бы посидеть тут у вас пару часиков, как вы смотрите?

Как ни странно, здесь — на улице, в кафе, в туалете, когда его никто не ищет, — Кабан ощущал себя гораздо в большей опасности, чем в больнице и морге, когда его искали, чтобы расстрелять, сепаратисты. «Сейчас заберут, причем сразу — в российскую тюрьму». — Он прекрасно слышал весь бурный экспромт Степана.

— Степа, Степа, — позвал.

— Да не переживай ты так, я все порешаю! — Степа вернулся к столику абсолютно счастливым человеком, будто у него родился сын или он выиграл миллион в лотерею.

— Слушай, Степа, пойми простую вещь — ситуация не располагает к таким откровениям. Ты сейчас в полвторого уедешь, а меня тут повяжут.

— Серый, я же сказал — я все порешаю! Я тебе 40 рублей оставлю, чаю закажешь или кофе, а там и Тимофеевич твой подъедет. Кафе до одиннадцати ночи работает, девочки разрешили посидеть, ты только сумку им за стойку поставь, чтобы глаза не мозолила. Давай пять, я пошкутыльгал.

— Спасибо за помощь.

— Да не за что! Я же сказал — порешаю!

— Степа, там у Жени моя форма и берцы. Так вы, если хотите, себе оставьте, а если нет, то сожгите.

Степан ушел, и Кабану стало тоскливо.

— Эй, парень, как зовут тебя? — спрашивала женщина без фартука, очевидно, администратор.

— Сергей.

— Сережа, кушать будешь?

— Так ни при деньгах я... Извините. — Кабан понял, к чему клонится дело — не заказываешь, значит, можешь быть свободен. Он и предполагал, что дело обернется таким образом, в кафе бесплатно не сидят.

— Да мы не обеднеем. Петровна, отнеси солдатику обед, заведение угощает.

Кабан не поверил своим ушам. По сути, он находился на территории противника, врага, чья армия вот уже три недели уничтожает его товарищей, откуда на его Родину, как саранча, стекаются полчища убийц и мародеров. По идее, его, солдата, должны здесь, в лучшем случае, терпеть, но никак не кормить бесплатно. Кабан не ел со вчерашнего вечера, да и едой то, что дают на ужин в больнице, назвать нельзя. Он с нетерпением смотрел, как, остывая, дымится гороховый суп на столе, от запаха кружилась голова, и он сдерживался из последних сил, глотая слюну, чтобы не загрести жирный кусок мяса, который плавал в гуще. Не спеша, осторожно отвечая на вопросы женщин о семье и войне, Кабан помешивал суп и с восторгом рассматривал второе — картофельное пюре и свиную отбивную. Наконец суп приостыл, и, зачерпнув полную ложку, дрожащей рукой он поднес ее ко рту.

— Здравствуйте, девочки! — хлопнула входная дверь, и в кафе зашли два милиционера.

Кабан медленно жевал суп и чувствовал, как холодные струйки пота быстро бегут по спине. Еда в мгновение потеряла вкус, он жевал медленно, тщательно, стараясь не смотреть по сторонам, а почаще поглядывать на телевизор, где как раз крутили рекламу.

Менты, очевидно, были местные, из линейного отдела, и обедали тут каждый день. Кабан напряженно вслушивался в их разговор с администратором — о войне, об Украине, о погоде, но ничего интересного не услышал. Когда первые ложки начали усваиваться и тепло разлилось по телу, Кабан немного расслабился: «Хоть поем, — подумал, — нормально напоследок, если сдадут сейчас. А куда я отсюда от них денусь?» Зазвонил мобильный, и звонок, как показалось Кабану, услышали даже на пропускном пункте. Звонил Тимофеевич. Кабан, молча накричав на себя за то, что забыл отключить звук, взял трубку — не мог не взять, но и выходить из кафе тоже нельзя — слишком подозрительно.

— Да, — сказал приглушенным, официальным тоном, — слушаю вас.

— Сережа, хорошие новости — паром я переехал, но, сам понимаешь, к тебе мне еще пилять и пилять. Думаю, только к ночи буду.

«Пиля-я-ять», — выматерился мысленно Кабан от безысходно­сти, а вслух сказал:

— Хорошо, договорились, так и сделаем. Жду, — и отбил вызов.

За весь разговор — Кабан внимательно боковым зрением следил за ментами и сотрудниками кафе — в его сторону никто даже не повернул голову. Менты поели, заплатили деньги, сказали «спасибо» и ушли, снова даже не глянув на Кабана.

Он допил уже остывший компот.

— Спасибо вам, — обратился к женщинам, — очень вкусно. А можно у вас сигарет купить?

— Мы сигаретами не торгуем. Это тебе надо в киоск идти.

Курить хотелось смертельно, но Кабан не был уверен, что 40 рублей ему хватит на пачку. Кто знает, какие тут, в России, цены.

— А дорогие тут у вас сигареты? Сорок рублей на пачку хватит?

— Я не курю, не в курсе, — отозвалась администратор.

— Можно купить в киоске, — подсказала официантка, — здесь, возле границы, дешевле, чем в городе. — По характерному выговору Кабан решил, что она, скорее всего, украинка.

Он вышел из кафе и осмотрелся. Неширокую улицу заливал яркий солнечный свет и забивала пыль проезжающих грузовиков, жара стояла несусветная, но в кафе, в отличие от морга, кондиционер работал, и Кабан на улице моментально взмок. Киоск, как и говорила официантка, стоял за перекрестком на другой стороне улицы. Кабан купил пачку «Оптимы» и с наслаждением закурил. Сигареты были, конечно, дрянь, но он радовался и таким. После перекура жизнь слегка наладилась, ведь, если разобраться, то все не так уж плохо: Тимофеевич в пути, место, где пересидеть до ночи, есть. Правда, где ждать потом и куда ехать, непонятно. Скорее всего, через Белгородскую область пойдут прямиком на Харьков. «Раз здесь границу прошел, то и там пройду», — размышлял Кабан. Он закурил вторую сигарету уже около кафе, когда заметил вдалеке наряд пограничников, который быстрым шагом направлялся в его сторону. Кабан, притушив, незаметно выбросил сигарету в урну и не спеша, вразвалочку зашел внутрь. Он имел три варианта: сесть за столик и выпить кофе; зайти в туалет и там попробовать переждать, вдруг не за ним; попросить у администратора разрешения спрятаться на кухне. Третий вариант он отбросил сразу — если за ним, то найдут при любых раскладах; в туалет ему идти не хотелось — вдруг по­граничники сядут смотреть футбол по телеку, и что, сидеть, там, как в морге? Так в морге лучше, и компания имеется. Он подошел к стойке и попросил кофе, пошутил, что рассчитается из дому денежным переводом, и стал ждать. Через минуту в кафе влетел по­граничник и ринулся в сторону туалета. Кабан напрягся. Следом за первым пограничником появился второй, улыбчивый белобрысый молодой парнишка, заказал два салата и кашу с котлетой и сел за столик в углу, рядом с Кабаном. Пограничники поели, обсудили свои пограничные новости — поток людей из Украины, — слышал обрывками Кабан, — совсем упал, сейчас люди — в основном, едут обратно. Ни слова о войне, танках, «градах», грузовиках с грузом «200», словно и не было ничего этого здесь еще неделю назад. «А, может, дей­ствительно, и не было?» — снова, как и в морге, усомнился в реальности прошлого Кабан, но прогнал от себя эту ненужную, мешающую бороться за жизнь, мысль.

Время шло медленно. До одиннадцати ночи Кабан выпил литра два чаю и потерял столько же жидкости из-за обильного потоотделения. Невзирая на кондиционер, он взмокал, как мышь, — организм тяжело перестраивался на подвижный образ жизни, рана кровоточила, и к вечеру Кабан сменил все три футболки, которые здесь же, в туалете с мылом застирал от крови. Он подумывал, что, может, будет правильнее их выбросить — вдруг обнаружат пятна? Разглядят, что кровь, обыщут, увидят рану — и сразу поймут, что пулевое ранение, и иди сюда, дорогой...

Время шло медленно, но до 23.00 все равно дошло. Тимофеевич больше не позвонил ни разу. Кабана это радовало — значит, все в порядке, человек за рулем в дороге; возникнут проблемы или доедет — тогда и позвонит.

— Куда здесь пойти можно, пересидеть до утра? — спросил у женщин. — Может, на вокзал?

— Да сиди тут, Сережа. Ну, куда ты пойдешь? — отозвалась администратор. — На вокзале наряды, менты, там тебя сразу приметят. Петровна сегодня на трое суток заступила, она ваша, с Украины, ночует здесь, да и я пока не спешу. Мужа дождусь, он меня домой отвезет.

Муж приехал минут через десять-пятнадцать вместе с другом-таксистом. Администратор, которая оказалась хозяйкой кафе, по­ставила чайник и подала на стол пирожки, получился такой себе тихий полусемейный очень поздний чай. Кабан в разговор не встревал, отмалчивался, ел скромно и думал, что все эти его старания, как можно меньше привлекать к себе внимание, абсолютно напрасны.

— Юра, — словно в подтверждение этих мыслей обратилась хозяйка-администратор к мужу, — познакомься, это Сережа.

— Угу, — сказал Юра, глотая пирожок и протягивая ладонь через стол.

— Он украинский пограничник, ранен в бою.

Челюсти у Юры и таксиста мгновенно прекратили жевать.

— Ему в Амвросиевке в больнице операцию сделали, еле спасли. Его Степа привел. Помнишь, хромой такой отставничок из Амвросиевки? Приторговывает тут разным. Пусть, говорит, посидит Серега здесь у вас до вечера, пока за ним не приедут, так я разрешила.

Кабан подумал, что, наверное, уже полностью исчерпал лимит везения где-то там, наверху. Выражения жующих пирожки лиц мужа хозяйки и таксиста не предвещали для него ничего хорошего, и все, что хотел знать сейчас Кабан прежде, чем они прожуют, это далеко ли Тимофеевич.

— Что-то я тебя на «Успенке» не припомню, — хмуро сказал таксист. Изо рта у него вылетали кусочки желтка из яичной начинки. Кусочки падали на стол и спортивки таксиста, но ни он, никто другой не обратил на это внимания, все с ожиданием смотрели на пограничника.

— Так меня на «Успенке» и быть не могло, — проговорился Кабан и прикусил язык. А где ж тогда он был, если не на пропускном пункте? В засаде с пулеметом лежал?

Кабан почувствовал, как вибрирует карман мастерки. Телефон. Тимофеевич.

— Сережа, я тут километрах в ста, наверное, уже. Ты не знаешь, как правильно проехать к тебе? А то мой навигатор объезд показывает.

— Как проехать? — повторил вопрос вслух Кабан, не зная, что отвечать.

Таксист прожевал окончательно и замахал руками: дай, мол, трубку, я расскажу. Пока таксист детально и со знанием дела пояснял Тимофеевичу правильную дорогу, Кабан собрался мыслями и сообщил, что он — контрактник из Харькова, которого перекинули на днях на усиление на «Успенку», но заступить в наряд он так и не успел. Двадцать третьего августа начался обстрел, пошла стрельба, и его ранило в живот осколком шальной мины. Теперь, после трех недель мытарств в больнице, он едет к жене и дочке.

— Думаю, часа через полтора максимум будет здесь, — таксист отдал мобильный Кабану. — Да, досталось тебе, парень.

Кабан скромно кивнул головой и подлил в чашку чая. Полтора часа. Если учесть, что ждет он с восьми утра, то есть пятнадцать часов, то сущая ерунда.

Входная дверь громко стукнула, и в кафе ввалился очень пьяный человек с георгиевской ленточкой на груди.

— Юра, ты что, дверь не закрыл? — строго спросила хозяйка мужа.

— Забыл.

— Эй, хозяйка, ты деньги ополчения принимаешь? Дай мне пива! — небритый «дэнээровец» небрежно кинул на стойку жменю сотенных гривенных купюр. — Два литра, на все!

Одним глазом Кабан наметано обыскал сепаратиста на наличие оружия — автомата у него точно с собой не было, возможно, пистолет и гранаты, но не видно, где именно он их носил, возможно, в разгрузке; вторым — следил за реакцией своих новых приятелей.

— Какого еще, на хрен, ополчения? — дружелюбно спросил таксист.

— Ополчения Донецкой народной республики. Слыхали о такой? Вот, пятьсот гривен, дайте пива! — парень еле стоял на ногах, но в своей настойчивости завладеть пивом был так же упрям, как и все пьяные.

— Убери эти фантики, я не понимаю, что это за деньги. — Хозяйка, очевидно, решила проявить принципиальность, а скорее, просто не любила, когда ей хамили.

— Альо, я говорю, дай пива мне! — Сепаратист стукнул кулаком по стойке. — У нас действуют законы дэнээр!

Кабан понимал, что нарезался этот гаденыш не один, и где-то рядом, может быть, даже прямо за дверью, его ждет целый кагал таких же упоротых, как и он, да еще наверняка вместе с какими-нибудь местными казачками. И если сейчас разгорится скандал, то дело может дойти до драки и милиции. Ясно, что этих заблудившихся заберут и надают им по башке, но где гарантия, что не заберут и его?

— Маша, да продай ты ему пива, — вмешался в спор таксист. Он хорошо рассмотрел купюры, которые лежали на стойке. — Я тебе поменяю завтра с утра на рубли. Эй, — обратился он к сепаратисту, — а у тебя других денег нет?

— Это деньги ополчения! — заорал «дэнээровец».

«Какого, в задницу, ополчения? — возмутился про себя Кабан. — Это деньги государства Украина, с которым вы воюете и которое вы не признаете!»

— Я не продам этому козлу пива, — ответила громко хозяйка, — пока он не извинится за свое поведение. Юра, да встань же ты, будь мужиком, дай ему в табло!

— Да я вас всех тут сейчас замочу, — заорал сепар и потянулся к стеклянным боксам с бутылками. И тут Кабан смекнул:

— Он думает, что он в Украине, — сказал он шепотом мужу хозяйки.

— Эй, мужик, а ты вообще в курсе, где ты? — с ходу врубился в тему Юра.

«Дэнээровец» обвел всех осоловевшими глазами:

— В кафе. А шо?

— А кафе где находится?

— Где-где? В Улан-Удэ! — сам рассмеялся своей глупой бурят­ской шутке сепар.

— Ну, почти угадал, но немного все-таки поближе — кафе в России, парень.

— Так это что, значит, и я — в России? — здесь сложно было не улыбнуться даже Кабану. — Э, я не хотел, — сепар попятился назад, — я ж не знал в натуре! Дайте пива, у меня рублей нет! Пожалуйста!

— О, волшебное слово! — смилостивилась хозяйка и одним движением сгребла в ящик купюры. — Я сама завтра поменяю, сиди, — бросила разочарованному таксисту.

— О, «Клинское»! — обрадовался непонятно чему сепаратист, запихал бутылки в разгрузку и поплелся к выходу.

Кабан облегченно вздохнул: «Пронесло!» — А компания еще долго решала, сколько нужно человеку выпить, чтобы он попутал страны. Сошлись, что это вопрос индивидуальный, хотя таксист настаивал, что без наркоты тут не обошлось:

— Да сколько бы нормальный человек не выпил, не может он не помнить такой информации. Они ж даже пиво через бульбулятор пьют!

Тимофеевич приехал около часу ночи. Кабан бросился ему на шею, как маленький ребенок, сам не ожидал от себя такой прыти.

— Спасибо за компанию, чай и пирожки. Поедем мы, — попрощался.

— С Богом! — пожелала хозяйка.

— А у тебя эмиграционная карта есть?

— Что? — не понял вопроса таксиста не чующий себя от радо­сти Кабан.

— Чтобы перемещаться по территории Российской Федерации, нужна эмиграционная карта. Ты что, не в курсе? Голова твоя стоеросовая, чему вас там, в Украине, пограничников учат?

— Так у меня же паспорт есть, — хватался за спасительную соломинку Кабан.

— Паспорт... — хмыкнул таксист. — Ты балда! Без эмиграционки тебя первый же мент как нелегала хлопнет за просто так, хрен откупишься.

— И что мне делать?

— В больничку возвращайся и жди, когда война закончится. Шучу. Ехай на таможню, к российским погранцам, где переходил, придумай что-нибудь, какую-нибудь историю поправдивее. Может, выпишут. Иначе задержат до выяснения, а там...

«Ну, придумывать о себе истории — это я научился, — размышлял в машине Кабан. — А вот что делать, если скажут сначала вернуться в Украину, а потом зайти по новой?»

Тимофеевич — с виду типичный отставной военный командир: короткая прическа, загорелое лицо, прямой короткий, правильно вырубленный нос, уверенный цепкий взгляд, прямая спина, жесткое решительное рукопожатие огрубевшей от лопаты и грабель ладони, четкие вопросы — в армии народу повидал немало, кто там только не служил.

— Оружие, наркотики есть?

— Да что вы, Тимофеевич. Из запрещенного — только военный билет, — пошутил Кабан.

Тимофеевич шутки не понял.

— Ну, это легко спрятать. Не выбросил? Молодец.

Кабану стало приятно, что хоть кто-то оценил его риск и похвалил за сохранение документа.

— Звонил твой отец, сказал, что через Белгород лучше не ехать. Передают, опять нагнали туда техники.

— Что делать? — Кабан искренне расстроился. Он мечтал, что уже сегодня утром будет дома.

— Поедем через Крым. В крайнем случае, у меня перекантуешься, а там посмотрим.

Спорить бесполезно.

На пропускнике Кабана завернули:

— Мы эмиграционные карты не выдаем. Вам нужно на транспортный переход ехать.

Кабан офигел.

— Далеко?

— Да рядом, полтора километра, — махнул вдоль кордона по­граничник.

«Ментам и погранцам нужно памятники за безразличие ставить, — подумал Кабан. Сколько раз они могли за его задержание получить медаль и повышение по службе, но нежелание поинтересоваться чем-то большим, чем формальности, оставляли их без пряников, а Кабана на свободе. — В другой какой стране уже сидел бы давно!»

— Зема, — окликнул он тень на транспортном пропускнике, найти который оказалось легко — здесь ярко горел свет, мигали фарами фуры, кто-то сдавал назад, кто-то подъезжал к посту, обычная таможенная суета. — Мне бы эмиграционную карту получить, помоги.

— А откуда ты такой взялся в два часа ночи? — Пограничник явно удивился Кабану.

— Понимаешь, зема, сегодня утром сюда зашел через пешеходный, погостить у друга, карту не брал. А тут возможность подвернулась копейку заработать, в Крым поехать.

— Так Крым наш! — пошутил пограничник.

— Ваш-наш, мне какая разница? Мне денег заработать надо, семья без копья сидит! — Кабан врал напропалую, уверенно, так, что и сам себе удивлялся. Наверное, если сложить все вранье в его жизни в один ящик, то размером тот будет равен ящику вранья, которое он произвел за последние три недели.

— Что, туго с деньгами в Хохляндии?

— Да завал, зема! Не то слово!

— Заходи сюда. Иди вон в ту дверь, видишь? Поворачиваешь направо по коридору — и в самый конец, там разберешься.

Идти оказалось прилично. Кабан с трудом дошел до самого края и вдруг в свете фонарей и фар увидел контрольно-пропускной пункт на украинской стороне границе. Собственно, никакого пропускного пункта уже не существовало — как в каком-нибудь фантастическом фильме, Кабан рассматривал руины подсобных строений, раздолбанные минометами бетонные блоки, торчащий обломок шлагбаума, изрешеченный осколками мин ангар самого ПП и одновременно отвечал на уточняющие вопросы заспанного пограничника.

— Готово? — поинтересовался Тимофеевич, когда измученный долгой ходьбой и разговорами Кабан влез в «шестерку».

— Да, — кивнул Кабан.

— Тогда поехали.

Кабан вырубился через тридцать секунд, но поспать ему пришлось только до первого поста ГАИ.

— Здравствуйте, ваши документы, пожалуйста.

— Пожалуйста.

— Крымский?

— Крымский. Вот паспорт, российское гражданство, все, как положено.

— А почему номера украинские?

— Не успел поменять.

— А пассажир?

— Родственника везу, подработать на виноградниках.

— Пусть выйдет из машины. Покажите ваши вещи.

До Керченской переправы Кабан пережил пять проверок: документы, выйти из машины, покажите вещи, два раза его просили пройти в милицейские будки, чтобы проверить регистрацию и время пересечения границы по компьютеру и не числится ли он в розыске, все одно и то же, долго и утомительно. Таксист оказался прав на сто процентов: без эмиграционной карты его закрыли бы на первом же блокпосту. Кабан не помнил себя от усталости, сильно болели бок и живот, он сменил еще три футболки — спасибо, Тимофеевич догадался взять несколько штук. После третьей проверки силы настолько оставили Кабана, что он перестал волноваться: равнодушно отдавал паспорт, равнодушно открывал сумку. Ему казалось, что все это — долгий нелепый сон, он просто спит в машине у Тимофеевича, которая несет его сквозь звездную холодную сентябрьскую ночь домой, а менты и шмоны ему снятся, как те пять покойников в камуфляжах из морга. И все, чего он боялся, так это вопроса: «Ну, и где ты спрятал свой пулемет, Кабан?» Он тихо улыбался, ведь ни один мент не нашел военного билета, который он засунул в газеты кроссвордов, положив их на самый верх сумки. Но иногда Кабану казалось, что и военный билет — это тоже сон, и он сам — сон, который ему снится.

В промежутках между ментами и провалами сознания Кабан рассказывал Тимофеевичу о своих злоключениях. Тот кивал головой и цокал языком:

— Какую херню придумал, какую херню — меж собою воевать!

Кого он имел в виду, Кабан не спрашивал.

Зато на переправе Кабан поспал. Море снова штормило, от парома тянулась огромная, как хвост кометы Галлея, очередь, которая дошла до них через тридцать часов.

На Чонгар они приехали утром. Кабан уже потерял счет дням, помнил четко только то, что из морга он вышел девятого сентября. И когда Тимофеевич между делом сказал, что сегодня 12-е число, искренне удивился и пересчитал: сутки на Успенке в ожидании Тимофеевича, и двое суток, оказывается, заняла дорога? Он не учел в своем внутреннем жизненном календаре этих длинных часов. Когда ехали через Крым, Кабан жадно смотрел в окно, вспоминал, думал, запоминал, понимая, что в следующий раз попадет сюда не скоро, если вообще попадет. Спросил у Тимофеевича, как живется при новой власти.

— Ничего, — ответил тот, — живется, нормально. Особенно пенсионерам и бюджетникам. А так, конечно, жизни нет — ни тебе сезона, ни курортников. Не интересно, да и дышится тревожно.

— А Путина тут любят?

Тимофеевич покосился на Кабана, будто тот спросил что-то неприличное:

— Обожают.

Когда подъехали к пропускному пункту на Чонгаре, отец и жена уже ждали Кабана на украинской стороне. Тимофеевич устало склонил голову на руль — он был в дороге на сутки дольше и чуть ли не в два раза старше Кабана по возрасту, но держался молодцом. Кабан посмотрел через лобовое стекло на ярко-синее свежее крымское небо. Радости он не ощущал, скорее, тревогу и очередную опасность. Не торопясь, вылез из автомобиля, вдохнул прохладный воздух, глянул на мастерку, не проступила ли кровь через бинты и футболку, потоптался, разминая ноги, и пошел, засунув руки в карманы спортивок, к пропускному пункту.

— Доброе утро, зема, — обратился к погранцу. — Как служба?

— Здравия желаю, — пограничник не выглядел так свежо, как небо.

— Где здесь пешеходный переход на ту сторону?

— На Чонгаре пешеходки нет отсюда, только на машине.

— А как же люди ходят? — удивился Кабан.

— Они не ходят. Они ездят.

— И что, совсем никак?

— Совсем.

— Понятно. Спасибо, зема. — Кабан вернулся к «шестерке» и сообщил Тимофеевичу, что в Украину придется ехать на машине.

— Не получится, — вдруг уперся Тимофеевич. — У меня номера до сих пор украинские, а права и паспорт — уже российские. Могут машину на штрафплощадку поставить.

Кабан удивился еще раз порядкам и снова засунул руки в карманы спортивок.

— Зема, — позвал он погранца, — а как мне на ту сторону перебраться? Очень надо, а машина переехать не может.

— Позвони своим, скажи, пусть они пройдут украинских по­граничников и выедут на «ноль», нейтральную полосу. Там встретитесь, ты из машины в машину пересядешь — и все дела.

«Шестерка» Тимофеевича и джип отца Кабана встретились ровно посредине «нуля», за ними в нескольких сотнях метров развевались на пунктах пропуска на прохладном ветру флаги Украины и России.

Жена Кабана не узнала, так он похудел и изменился. Скользнула ищущим взглядом по фигуре, как по чужому, и снова стала заглядывать сквозь стекло в «шестерку» в поисках своего мужа.

— Света, — сказал он, — это же я, Серый.

Она упала к нему в руки и расплакалась. «Теперь точно не убьет, — с улыбкой подумал Кабан. — По крайней мере, не сегодня!»

Отец еще долго обо всем говорил с Тимофеевичем, обсуждали политику и рыбалку, они давно не виделись, но Света, придя в себя, расплакалась еще раз, и они наконец разъехались.

Удобно устроившись на заднем сиденье, Кабан держался за бок и смотрел в окно. Возможно, впервые в жизни он так остро ощущал, что вернулся на Родину. Не выдержав напора вопросов отца и жены, через полчаса он уронил голову на грудь и крепко заснул. Он еще не знал, что его приключения не закончены и через несколько недель судьба подарит ему возможность ответить добром на добро и ему выпадет позаботиться о Нюсе, которую затравят как «бандеровку и фашистку» медсестры и врачи. Нюся с дочкой будет жить у Кабана дома до тех пор, пока не найдет с помощью военного врача, который с тяжелым ранением в июне попал в Амвросиевскую больницу и за которым она ухаживала, работу в госпитале и не снимет квартиру в Харькове. Через пару недель к ней переедет интерн Женя, Степанов сын.

Но все это произойдет позже.

А сейчас Кабан, завалившись на заднем сиденье, спал в машине, которую вел его отец, на переднем сиденье красила губы и приводила себя в порядок его, Кабана, любимая жена. Он видел во сне, как дома перед большим зеркалом, в котором отражаются старые настенные часы с оленями, расчесывает длинные красивые волосы их дочь — не существовало в мире в этот момент счастливее человека, чем Кабан, такая вокруг стояла тишина. И только часы в унисон со встречными машинами, иногда забывавшими выключить дальний свет, который метался по салону, регулярно отбивали полночь и тревожили его сон: «Мы знаем, где ты спрятал свой пулемет, Кабан!» — и Кабан нервно вздрагивал, прикрывал рукою глаза и хотя бы на эти мгновения переставал громко храпеть.