Помогая выносить раненых, Франко сделал четыре ходки. Его высокая фигура служила отличной мишенью, но Дрын, наш начмед, не успевал еще сделать перевязки вновь поступившим, как Франко с Мастером уже тащили очередного «трехсотого». Дрын чувствовал во Франко, несмотря на разницу в возрасте и всем остальном — казалось бы, что между ними может быть общего? — родственную душу. Франко, как ребенок, любил фотографировать планшетом и обаятельно матерился по-английски, ослепительно при этом улыбаясь, в нем очень гармонично сочетались эти два качества — дет­ская непосредственность и брутальная интеллегентность, удивительно приятная смесь:

— Франко, факинг шит?

— Факинг шит!

Очень простой, спокойный, ясный, колоритный дядька с твердым, как скала, характером. Не любил пьяных, ругался до пены у рта с теми, кто пил в батальоне; бесился, как всякий правильный человек, из-за плохой организации в армии. Алина сделала перевязку, Дрын пытался поставить тяжелораненому Франко капельницу, но сильное кровотечение в легких практически не оставляло шансов на жизнь. Франко умер через несколько минут после того, как его доставили в школу, но никто не хотел в это поверить.

В небольшую постройку, которую медики приспособили под санчасть, заходили бойцы и спрашивали, правда ли, что Франко умер, и Дрын молча кивал на прикрытое серой простыней длинное худое тело Марко Паславского. У бойцов от изумления и горя искажались лица — многие считали украинского американца своим близким товарищем.

Легкое настроение, которое витало в батальоне вчера, после сегодняшнего неудавшегося штурма сменилось горечью невозвратных потерь.

В медицинском институте тридцатичетырехлетний Дрын получил специальность врача-психиатра. До войны он работал в общественной организации «Всеукраинская сеть людей, живущая с ВИЧ», помогая справляться инфицированным с их внутренними проблемами, и был вполне доволен своей работой. Когда начался Майдан, пришел в медсанчасть одним из первых, оттуда — сразу же в «Донбасс», где сначала стал санинструктором первой штурмовой роты, а в середине августа — начальником медчасти всего батальона. Здесь, на передке, Дрын впервые пожалел, что не выбрал другую врачебную специальность. Психиатр — это не совсем тот доктор, который остро необходим на фронте. Для того чтобы поговорить с солдатом по душам, с ним нужно или помолиться, или выпить, быть священником или собутыльником, но совсем не обязательно — психиатром. Врачей на передовой не хватало катастрофически, поэтому основную нагрузку несли парамедики — люди, ставшие медсестрами и стрелками-санитарами после курсов оказания первой помощи. Многие из них, как и Дрын, получили первые серьезные навыки во время кровавого зимнего противостояния на улице Грушевского и в первых боях на востоке.

Основной медпункт батальона сначала обустроили в селе Кобзари, в нескольких километрах от Иловайска, но Филин, после эвакуации раненого комбата Семенченко оставшийся за командира, после нескольких обстрелов приказал Дрыну: «Или расстреляй их, или привези сюда!» —«Расстрелять...» — Филин любил употреблять это слово.

Раненого Семена перевязывала Кошка. Дрын осматривал раны, и когда разрезал ножницами штаны, чтобы посмотреть, куда попал осколок — в ногу или задницу, комбат пошутил: «Аккуратнее там режь, не отчикай ничего, еще мне пригодится!» Все засмеялись. Ранения у комбата оказались легкими, за исключением небольшой дырки в спине. Но Семенченко, потеряв много крови, лежал на траве серый, как районная газета, и Дрын засомневался, не пробито ли легкое, поэтому приняли решение комбата эвакуировать.

Первые иловайские потери удручали. Одно дело, когда на твоих руках умирают незнакомые бойцы, и совсем другое, когда погибают те, с кем ты много раз пил чай и говорил о смысле жизни. Немо и Монгол, которые так странно погибли на мосту 10 августа, были сильными смелыми парнями, настоящими бойцами; Дрын знал и неповторимого Франко, знал и Шульца, авторитетного командира, доброго и честного человека, совсем недавно тот подарил взводу Артиста «уазик», отжатый у сепаратистов. Впрочем, что мог сделать Дрын? Что он мог противопоставить неумолимой логике войны, которая включала в себя и смерть по неосторожности, и беспечности, и ошибки командиров, и гибель товарищей под случайным обстрелом своей же артиллерии? Только стать частью этой неумолимой жестокой машины и спасать тех, кого еще можно спасти.

Первому тяжелораненому в Иловайске они помочь ничем не могли — ранение в голову. Вкололи противошоковое, перевязали, но пульс уже прощупывался не очевидный, и через десять минут, не приходя в сознание, боец, улыбаясь, словно прося прощения за доставленные неудобства, умер. А когда Бишут повел два взвода на штурм центра города, Дрын сбился со счета, сколько «трехсотых» они приняли. Филин выделил машину, и всех раненых после оказания первой помощи отправляли в санчасть в Кобзари, с ними же вывезли и убитых. С телами первых «двухсотых» — Улыбкой, Марком, Шульцем и Скифом — уехали медики Мир и Барка. Обратно вернуться в Иловайск они уже не смогли — кольцо вокруг города смыкалось. Особенно Дрын жалел об отсутствии Барки, все-таки тот был единственным хирургом среди них. Дрын тоже больше мотался на машине, привозил и вывозил «трехсотых», а медсестры оказывали помощь раненым непосредственно в санчасти. Через пару дней машина попала под обстрел и сгорела, и вывозить раненых и убитых помогал водитель Семенченко на «приватовском» бронированном бусике-деньговозе. Те из медиков, кто выезжал из Иловайска в эти дни, обратно уже не возвращались.

Когда батальон начали обстреливать из «градов» и прочей тяжелой артиллерии, раненых стало в разы больше. Многие бойцы вели себя, как мужчины, до последнего оставаясь в строю: Лермонтов даже не давал себя перевязать, мол, ерунда, до свадьбы заживет; Фотограф выпрыгнул из машины, везущей его на эвакуацию. Но приходили в санчасть и такие, кто демонстрировал царапины и заявлял, что истекает кровью и требовал срочной эвакуации. Однако это, скорее, можно считать минутной слабостью, чем трусостью — посмотрев на раненых товарищей и медсестер, работающих под обстрелами без бронежилетов — в «брониках» неудобно, тяжело, непривычно — бойцы, взяв себя в руки, возвращались в строй.

Пристройку, в которой медики организовали санчасть, вскоре разбомбили, пришлось переместиться в подвал школы. Спали на трофейных раскладушках с сепарского блокпоста или на полу на матах. Но спали мало, а 24—25 августа, когда обстрелы не прекращались ни на минуту, не спали вообще. Небо полыхало от «градов», снаряды взрывались совсем рядом, во дворе, уничтожая технику, которая трещала и горела, отбрасывая языки пламени на стекла, освещая этот маленький апокалипсис, случившийся в отдельно стоящем здании средней школы отдельно взятого небольшого украинского городка.

Кроме Дрына и Мурки медицинское образование в батальоне имел только Терапевт. Но даже дипломированные специалисты-медики с большим опытом работы не сталкивались в своей мирной практике с пулевыми и осколочными ранениями, не знали действия многих препаратов. Например, Мурка — медсестра-анестезиолог со стажем, прекрасно знала, как поддерживать работу сердца, нормализовать давление, остановить кровотечение, но тоже училась на ходу, звонила сестре в Одессу и просила, чтобы та посмотрела в интернете, как правильно пользоваться целоксом или другим незнакомым препаратом. Все остальные, кто занимался оказанием медицинской помощи, умели в лучшем случае правильно наложить повязку и шину, сделать укол.

— Укололи? А крестики им на руку поставили, чтобы второй раз не уколоть? — по несколько раз переспрашивала Мурка бойцов-санитаров, понимая, что в спешке возможны ошибки.

Впрочем, совсем необязательно быть дипломированным медиком для того, чтобы помогать не умирать бойцам от потери крови. В бою правильно наложенный жгут или бинт важнее диплома о выс­шем образовании, а смелость и самоотверженность ценнее опыта работы в медицинском учреждении. Дрын, Кошка, Алина, Мурка, Мэри, Ветерок, Яр — все они оставались на передовой до самой последней секунды.

Помощь приходилось оказывать не только бойцам батальона. Дрын помогал пленному сепаратисту Австрияку, которому Семерка сломал ногу — шин в наличии не имелось, поэтому пришлось наложить плотный лист картона, после чего Австрияка забрал и вывез на обмен в Славянск разведчик Ираклий.

В подвале от обстрелов прятались местные жители, в основном пожилые люди и дети, которые практически оказались отрезанными от еды и воды. Бойцы делились с ними, чем могли, но провизии в батальоне оставалось не так уж и много, и с 25 августа бойцы перешли на подножный корм: ели все, что находили на огородах, в садах и в подвалах у людей. Однажды, когда Мурка гостила у связистов — пришла перевязать нескольких легкораненых бойцов, — их стали активно накрывать минометами. Ребята как раз варили на костре супчик, который и кинулись в первую очередь спасать, рискуя жизнями, — суп варили полдня, жалко, если бы он так запросто пропал.

Особенно тяжело оказалось с водой, которую заменяли арбузами. Пить хотелось настолько сильно, что бойцов даже не пугали обстрелы, под которыми они, увлеченные поиском, бродили по бахче. Жажда и голод очень сильно притупляют страх, это особенно бросалось в глаза в последние дни блокады.

Мирные жители очень боялись обстрелов, даже глубокие старики, которым, казалось, уже не страшно умирать. Одна бабушка восьмидесяти лет так привязалась к Мурке, что как только начинали завывать мины, она брала медсестру за руку и крепко держала. Однажды снаряд попал во двор частного дома на соседней улице, осколками женщине разворотило живот. Ее привезли к медикам в школу, и Мурка, как она выразилась, «вправила все, что могла», другими словами, аккуратно собрала кишки в целлофановый пакет, вложила его раненой в руку и сказала: «Ни в коем случае не разжимайте пальцы, пока не покажете это доктору!» Родственники уложили раненую женщину в «жигули» и отвезли в Харцызск, где сделали операцию. Женщина выжила.

В тот же вечер принесли Куща, и тоже — с ранением в живот.

— Нужно делать дренаж, сильное внутреннее кровотечение, — сделала вывод, осмотрев раненого, Мурка.

— Так делайте! — Его товарищ с позывным, кажется, Грэг, сжав губы, смотрел на медсестер.

— Я не могу, не умею. Я не хирург. Его нужно эвакуировать. По­стойте, я сейчас... — Мурка отошла в сторону и быстро переговорила по телефону, связь еще пульсировала — Я сейчас звонила род­ственникам женщины, она тоже ранена в живот, местная, мы ей здесь немного помогли... Ее в Харцызск вывезли, в больницу, сейчас все уже хорошо. Они согласны вывезти меня с Кущом на своей машине. Я к Филину пойду!

Мурка побежала искать Филина. Тот не настроен был долго разговаривать: выслушал и сказал: «Нет!»

— Ну почему — нет?! Почему — нет?! Кущ умрет, вы это понимаете? Ему срочно нужна операция! — объясняла Мурка, но командир был неумолим:

— Вас поймают сепаратисты и убьют обоих.

— Нас вывезут местные, на своей машине. Мы Куща переоденем, я скажу, что я — его жена... У меня есть платье, я взяла с собой, белое, с бретельками.

— Ты взяла на войну платье? — удивился Филин. — Зачем?

— Не знаю, — пожала плечами Мурка. — Оно места мало в рюкзаке занимает. Вдруг пригодится? Выпустите нас, ну, пожалуйста!

— Нет. Вас там убьют, а тут лечить бойцов некому, — Филин не уступал.

— Он же умрет! — крикнула Мурка, но командир уже не слушал ее, увлеченный чьим-то докладом.

Мурка развернулась и понуро пошла назад. Она всхлипывала и прикрывала, вытирая ладонью, слезы, стараясь, чтобы никто не заметил ее слабости. Она прекрасно понимала, что Кущ обречен на медленную мучительную смерть. И то, с каким хладнокровием его приговорил Филин, не дав даже маленького, даже малюсенького шанса на спасение, угнетало и бесило ее.

— Что? — спросил Грэг. — Разрешил?

Мурка отрицательно мотнула головой:

— Ты — его друг?

— Нет. Я просто ближе всех оказался, наложил повязку и притащил сюда.

Кущ умирал шестнадцать часов в ужасных муках. Все это время Мурка по возможности не отходила от него.

— Спаси меня, девочка! Спаси меня, пожалуйста! — просил боец. — У меня дома дочке семь месяцев. — Иногда он плакал. Тихо, уткнувшись небритым закопченным лицом в одеяло, чтобы никто не слышал. Мурка знала, что плачет Кущ не от боли, хотя ему, должно быть, очень больно, а от бессилия и понимания, что смерть неизбежна и спасения нет. У него были очень выразительные серые глаза и густые черные брови. Ей и самой хотелось плакать, но она сдерживалась, да и обстрелы и новые поступающие раненые не давали повода расслабиться. Ночью, выждав, когда Кущ провалится в беспамятство, она, проклиная судьбу, войну и Филина, вылезла на школьную крышу, где слышимость была немного лучше, и по­звонила знакомому киевскому хирургу.

— Да, — ответил, прокашлявшись, сонный, хорошо поставленный баритон. — Я слушаю.

— Привет. Это Аня, из Одессы, Ильяшенко. Помнишь?

— Да, Анютка, помню, конечно, привет... А что случилось, что так поздно?

Мурка коротко объяснила, где она и что ей нужно. Хирург задумался на минутку, спросил, какой у нее скальпель и есть ли обезболивающее, а потом подробно объяснил, что и как нужно сделать. Мурка думала, что пока она спустится вниз, то что-то обязательно забудет, выпустит из памяти. Однако, когда она взяла в руку скальпель, весь порядок действий четко стоял перед глазами. Она все хорошо помнила, все, что сказал ей это высокий красивый брюнет-хирург из Киева с модной прической, отличный профессионал своего дела, только что вернувшийся из Франк­фурта с престижной международной научной конференции... В нерешительности, сжимая до пота в ладонях инструменты, она просидела над раненым бойцом около часа, но так и не отважилась на операцию. Кущ умер на следующий день, за несколько часов до начала эвакуации батальона в Многополье. Это был единственный раненый, который умер в санчасти, расположенной в школе.

28 августа журнал регистрации санчасти перевалил за 100 человек, из них половина находилась в тяжелом состоянии. Лежали на полу, с большой кровопотерей, жизнь этих бойцов напрямую зависела от того, насколько быстро они попадут в руки хирургов. Заканчивались кровоостанавливающие препараты, не хватало жгутов, бинтов, обезболивающих и шприцов.

Рядом с санчастью в спортзале работал штаб, где командовал Филин. Сюда сходились на утренние установки командиры батальонов и рот: начальник штаба «Донбасса» Филарет, командир роты «Донбасса» Тур, приезжали из депо комбат батальона территориальной обороны «Херсон» Руслан Сторчеус, комбат «Миротворца» Андрей Тетерук, комбат «Свитязя» Александр Фацевич и другие командиры. Очень часто в штабе громко спорили и ругались, мнения о том, что делать дальше, расходились, но последнее слово всегда оставалось за Филином, и слово это звучало так: приказа отступать никто не давал.

После неудачного штурма 19 августа «Донбасс» запросил в штабе АТО подмогу, но, кроме «Днепра-1» и «Свитязя», в первые дни подкрепления не поступало. 22—23 августа подтянулся взвод «Донбасса», охранявший артиллерию в Попасной, и сразу же был брошен на подстанцию. С базы батальона в Курахово забрали всех, кто не отказался, в том числе, и только что прибывших и еще не зачисленных в штат батальона ребят, даже не имевших своего оружия. Зашли батальоны «Миротворец» и «Херсон» — их отправили занять железнодорожное депо и держать там оборону, где они и просидели под обстрелами всю неделю — без коммуникаций, поставок провизии и воды, подвоз которых был затруднен работой разведывательно-диверсионных групп противника. В штаб на совещания регулярно ездил комбат Сторчеус, но целесообразность этих поездок вызывала большое сомнение — зачем рисковать жизнью ради двух часов разговоров ни о чем? Очевидно, эти рейсы не могли не остаться незамеченными, и однажды утром по дороге в штаб машина комбата «Херсона» нарвалась на засаду. Комбата и водителя расстреляли в упор. Это произвело на бойцов «Херсона» удручающее впечатление: они не понимали, какую задачу выполняют, зачем они находятся в депо под массированными обстрелами, где обещанные штурм и зачистка Иловайска, где войска, которые должны прийти? Такими же вопросами задавались и в «Донбассе». Десять бойцов, не получив вразумительных ответов, разругались с Филиным и, вопреки его приказам и обещаниям «расстрелять на месте», покинули Иловайск и отправились в Многополье.

— Это лажа, — кричали они, — а не война! Мы тут в западне. Где Семен? Где армия? Нас всех здесь положат! — Они устроили настоящий маленький бунт, как на попавшем в беду корабле, только, в отличие от корабля, их не вздернули на рее.

И сразу же пошли разговоры. Мол, операция по захвату Иловайска силами добровольческих батальонов планировалась в Днепропетровской областной администрации без согласования со штабом АТО и министром обороны; военные не идут на штурм из-за конфликта между министрами обороны и внутренних дел; Порошенко поставил задачу уничтожить всех патриотов из добровольческих батальонов и т. п.

— Не верь, — говорил Шева. — Сейчас о чем только не начнут звездеть, что тут, что по телеку. Меньше паники — больше уверенности в своих силах, меньше информации для врага. Наша задача — остаться в живых.

Что сказать? Шева, как обычно, был прав. Мы продолжали выполнять приказы своих командиров: держали периметр, ходили штурмовать блокпосты, помогали товарищам отбивать наскоки противника. 24 августа, отмечая День Независимости, вместе с бойцами «Свитязя» при поддержке «коробок» капитана Аписа мы взяли очередной блокпост. При штурме ранило Хмару и Ромео: первого в бедро, второго — в ногу. На блокпосту остался стоять «Свитязь», но после сильных обстрелов парни отошли в школу, в итоге наш взвод, которым командовал Яцек, отправили на ПМС. Бомбили нас там изрядно, но ничего, выдержали, не ушли.

— Я тут подумал на досуге, — сказал как-то, затаившись в укрытии под обстрелом, Шева, — об этом капитане из 17-й бригады, который «коробочками» командует... Он же добровольно с нами сюда зашел, никто его не заставлял.

— Боевой офицер, в отличие от некоторых.

— Это понятно, да. — Шева выглянул наружу — на небе не светилось ни одной звездочки. — Холодно, блин! Позывной у него интересный, я об этом. Апис — это же бог плодородия в египетской мифологии, а еще — лекарство из яда пчелы. Как думаешь, он в честь быка такой позывной взял или в честь пчелы?

Я подумал немного — мне тоже позывной капитана показался немного непривычным на слух, но я не концентрировал на этом внимания, тут у бойцов и не такие позывные встречаются — и вспомнил наконец название книги, которое крутилось все это время в голове:

— «Облачный атлас»!

— Что? — удивился Шева.

— Есть такая книга и фильм одноименный — «Облачный атлас». Там предводителя восстания против мирового порядка звали Апис. У него еще рожа там жутко страшная.

— Ну, у нашего Аписа с фейсом все нормально. А написал книгу кто? — Шева неподдельно удивился.

— Не помню уже. Забыл. Надо будет у капитана при случае спросить.

Шева рассмеялся, но я не расслышал его смеха, только увидел в отблеске новых взрывов его веселые глаза.

Вскоре стало совсем плохо с водой, едой и куревом. Самые заядлые куряки сворачивали из газет самокрутки с черным чаем, но это мало помогало. Оставшиеся без сигарет бойцы стали нервными и ратовали за то, чтобы действовать активно. «Кто курец — тот мертвец!» — шутил некурящий Гром из своего окопа № 5. Он с дет­ства занимался боевыми искусствами и достиг высокого уровня, хотя изначально не подавал никаких надежд. Его тренер, как утверждал Гром, не имел плохих учеников не потому, что отбирал только хороших и перспективных, а потому, что искал, находил и культивировал только хорошее в каждом мальчишке, пришедшем в секцию. Гром никогда не жаловался, хотя после 24 августа сепары совсем обнаглели и перли из «зеленки» и из-за железки на них, как проклятые.

Автобусы и машины, которые стояли во дворе школы, после нескольких массированных обстрелов превратились в груды металлолома. Во время одного из таких обстрелов контузило заместителя комбата Филарета. После взрыва мины он упал, дико крича и ­держась за спину. Дрын подумал, что замкомбата ранен, быстро ввел обезболивающее, но при осмотре никаких признаков ранения на теле у Филарета не обнаружил. Однако Фил продолжал лежать на земле, как колода, и не предпринимал попытки встать, а только стонал: «Спина! Спина!» Очевидно, взрывом замкомбату зажало или сместило позвонки, но определить на ощупь в полевых условиях, что в действительности произошло, Дрын не имел никакой возможности. Подошли Яцек и Артист, посоветовали отправить Фила на эвакуацию.

— Нет, я останусь, — стал возражать замкомбата. — Я останусь!

— Ты только обузой нам будешь, — возразил Артист. — Возись тут с тобой. Езжай, пока есть возможность выехать.

Подошел Филин, который, как обычно, высказался категорично:

— Не хрен разговаривать! Контужен? В машину — и на эвакуацию!

В тот же день замкомбата батальона «Донбасс» Филарета доставили в Днепропетровский военный госпиталь.

— На этот раз он принял правильное решение, — сказал, иронично улыбаясь, Шева.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Я имею в виду Филина. Смотри: Семена — нет, Бишута — нет, Шульца — нет, Скифа — нет. У нас практически всех командиров перещелкали. Теперь вот и Филарета отправили на больничку, один Филин, считай, и остался.

Кольцо вокруг Иловайска сжималось. Мы знали об этом и со слов разведки, и из нечастых — когда работала мобильная связь — разговоров с родными по телефону. Они рассказывали, что только ленивый не писал в интернете и не говорил по телевизору, что под Иловайском скоро будет «котел». Мы нервничали, но приказа на выход из штаба по-прежнему не поступало.

Теперь большинство машин с ранеными, не сумев прорваться через засады, возвращались назад. Пожалуй, всю серьезность ситуации в полной мере мы почувствовали только 22 августа, когда наши афганцы повезли в Многополье нескольких раненых и вещи убитого Скифа. Они попали в засаду около Кобзарей, бусик расстреляли из гранатометов, трое — Румын, Арт и Колдун — погибли сразу, а Карат, которому перебило ноги, остался прикрывать оставшихся в живых. Карат в 1979 году зашел в Афган одним из первых, думаю, он, не колеблясь, принял для себя это решение, еще когда попросил у Дантиста отдать ему гранату: отстреляв весь боекомплект, он подождал, когда враги подойдут поближе, и подорвался.

Для того чтобы наступать, мы не имели ни достаточно техники, ни данных разведки, ни подробных карт города. Нас обрекли на самое глупое занятие — сидеть в укрытиях и служить живыми мишенями для артиллерии противника. Разговоры среди бойцов ходили самые разные: давайте наступать, давайте отступать, давайте что-то делать, но никто не знал, что делать конкретно и куда именно нужно двигаться. Мы теребили командиров, понимая, что каждый следующий день пребывания в окружении будет стоить нам новых жизней, но Филин говорил, что он находится на постоянной связи с Семенченко, командование и лично министр обещают выслать подмогу. Но никакой помощи не приходило. Зато с каждой ночью приходило все больше и больше снарядов и мин — школа служила отличной мишенью, и если раньше сепаратисты били преимущественно в молоко, промахиваясь на 200—300 метров, то сейчас картина кардинально изменилась — клали прицельно и кучно. Чувствовалось, что там, за орудиями, которые плюют в нас огненной смертью, теперь работают совсем другие люди.

В детском садике Грэг сменил профессию — переквалифицировался в водителя. «Неплохо это звучит, — думал он. — В детском садике он стал водителем, да!» Так получилось случайно — один из водителей батальона «Свитязь» получил травму позвоночника, и Грэг напросился к парням в машину. Ему надоело стоять без толку на блокпостах, хотелось движения, драйва. Он ни на секунду не пожалел о том, что тогда, в Старобешеве, несколько дней назад, выйдя из строя вместе со своим отделением, не смолчал и не отправился домой, а высказал командованию на полную катушку: и о том, что выданного боекомплекта хватает на пять минут боя; и о том, что, прежде чем отправлять бойцов на штурм укреп­района, их необходимо довооружить гранатометами и подствольниками; и о том, что у большинства — очень старые каски. Как ни странно, но ближе к вечеру батальон получил все, о чем говорил Грэг, — и он остался. К тем пятнадцати, что вышли из строя утром, вечером добавился только один боец — опытный десантник, прошедший Афган и Чечню. «Извините, парни, — сказал он, прощаясь, — но я так воевать не могу. Здесь все неправильно делается, на вас командиры тренируются, как на котиках. Я — не мясо». Никто его тогда вслух не осуждал, только подумали, что струсил, наверное, вот и все, не придав значения сказанному. Зато сейчас Грэг понимал, как прав тот десантник — здесь действительно мало кто понимал, как нужно воевать, что такое война и как себя нужно вести: многие ходили без касок, без бронежилетов, игнорировали приказы, а когда возникал конфликт с командиром, просто переходили из своего в другое отделение или даже взвод. Вот Грэг и решил попробовать себя в ином качестве, о чем не пожалел — работы и впечатлений оказалось много.

— Давайте, нужно срочно поддержать броню! — звучала команда, и вот они уже летели помогать «коробочкам» за периметр.

По дороге обратно Грэг заприметил работающий магазин, что было подобно чуду. Зашел, купил две пачки сигарет — сам не курил, но отдал ребятам, еще одну пачку вместе с бутылкой лимонада закинул в люк бээмпэ. Себе купил воды и несколько шоколадок, ему все время, до боли в висках, хотелось сладкого. Здесь, возле магазина, их чуть не накрыли минометами. Спасло то, что бойцы во­время заметили тех двух женщин, которые часто ошивались возле украинских позиций, — их небезосновательно подозревали в корректировке огня противника. Толстые разбитные девицы с ярко накрашенными губами прикидывались пьяными, предлагали бойцам водку и секс, а после их ухода через десять-пятнадцать минут точно на головы всегда падали мины. Вот и сейчас, не успели они дать по газам и проскочить перекресток, как от небольшой площади перед магазином услышали: уххх! уххх! уххх!

«Ну да, — подумал Грэг, — все правильно. А потом расскажут, что это укропы стреляют по мирным».

В тот же день при зачистке им неимоверно повезло — в одном из подвалов они нашли три ящика пятизвездочного армянского коньяка. Грэг даже улыбнулся, вспомнил об отце — теперь и он, Грэг, жил и воевал на полную катушку, по гамбургско-иловайскому счету. Воодушевленные, предвкушая пьянку, бойцы радостно потащили коньяк в расположение, но по дороге, как назло, встретили Амира и Мансура: один — чеченец, другой — крымский татарин, оба — мусульмане.

— Подожди, дорогой, — сказал Амир, внимательно рассматривая добычу, — не торопись, да. Что несешь?

— Коньяк! Настоящий, армянский! В подвале нашли! — радостно отвечали бойцы.

— Ты — солдат. Зачем тебе коньяк? — удивился Амир. — Будешь пить, твои друзья будут пить. Пьяный будешь, как стрелять?

— Э-э, Амир! Что тут пить на тридцать человек? Да мы...

— Откуда знаешь, может, он — отравленый? Отойди. Я сейчас гранату туда брошу. Поставь бутылки на землю и уходи быстрее! — Мансур действительно достал из разгрузки гранату.

Грэг понимал, что эти двое не шутили, эти парни вообще мало склонны к шуткам, когда дело касалось веры, войны и алкоголя. Если бы таких солдат — отважных, скромных и неприхотливых в быту, непьющих и беспрекословно выполняющих приказы командиров, свято верящих в то, что их дело правое, в украинской армии служило хотя бы половина, то война бы уже давно закончилась полной победой.

— Подожди, Мансур! — Грэг выставил вперед раскрытые ладони. С Мансуром он познакомился еще в Старобешево. — У меня есть идея. Давайте я их обменять попробую...

Через несколько минут, быстро пересекая перекрестки и прижимаясь к заборам, Грэг уже искал магазин. Покрутившись немного вокруг и убедившись, что путь свободен, он заскочил внутрь, снял тяжеленный рюкзак, забитый бутылками, с плеч и поставил на прилавок.

— Вот, — сказал он продавщице, яркой роскошной крашеной блондинке в кустодиевском стиле, — предлагаю натуральный обмен: я вам коньяк, вы мне сладкое и водичку. Курс обмена ваш. Да?

Продавщица широко улыбнулась, демонстрируя золотые зубы, — украинский солдат, очевидно, не вызывал у нее отрицательных эмоций — и сладко промурлыкала, словно намекая, что натуральный обмен может иметь и другой смысл:

— Давай, касатик. Грузи сюда свою бутылку!

Она наклонилась, подавая ящик, и на Грэга вдруг выкатились прямой наводкой, как две водородные бомбы, ослепительно белые груди пятого размера.

Через пятнадцать минут довольный жизнью Грэг уже несся к своим товарищам. Рюкзак его был загружен шоколадными конфетами, лимонадом и даже несколькими пачками сахара. «Если счастье есть, — радостно думал он, — то сейчас я счастлив!»

После того, как практически всю технику, что стояла во дворе школы —«зушки», автобусы, машины, — обстрелы превратили в пепел, Грэгу показалось, что настроение большинства бойцов изменилось. В воздухе запахло не только гарью, запахло чем-то страшным, непредсказуемым, неконтролируемым. Грэг и сам почувствовал себя, словно в западне, клетке. Он вдруг осознал, что все — очень серьезно, что даже если он очень захочет, то не сможет отсюда выйти, уйти, убежать, что теперь он и его товарищи во многом зависят от воли незнакомых им людей, которых они считают врагами, и эти люди пришли сюда затем, чтобы их убить. Какой-то иной цели они не имели. От этого знания холодели руки и появлялся неприятный привкус во рту.

Во время одной из зачисток, в доме с покосившимся черным от гнили забором, Грэг обнаружил старенькую бабушку.

— Кто там? — тихо спросила она, когда Грэг, услышав шорох в глубине старой хаты, снял в коридоре автомат с предохранителя и замер, спрятавшись за косяк двери. — Заходи, одна я, не бойся.

Грэг опустил автомат и вошел в комнату: зановесочки на окнах, старая мебель, круглый стол посредине комнаты, накрытый допотопной линялой скатертью, в серванте — стаканы и чашки, которыми давно никто не пользовался, печка, скрипучие половицы. И запах старого, давно немытого тела. Запах болезни и приближающейся смерти. На кровати, едва различимая за подушками и одеялами, лежала маленькая сухенькая старушка. Она смотрела на Грэга такими жалобным взглядом, что он даже не поздоровался и сразу спросил:

— Вам что-нибудь принести?

— Хорошо бы, внучек, а то совсем ноги не слушаются. Пока не стреляли, дочка приходила, она за мостом живет, или соседка, Степановна, она мне покушать приносила. А вот уже пять дней никто не ходит, не знаю, живы ли. Там хлебушек есть, на кухне, если мыши не поели, посмотри. Возьми и сам покушай.

Грэг быстро прошелся по кухне — нестерпимо пахло мышами, на столе лежали кучки мелкого черного помета. В хлебнице он обнаружил немного твердого, как сухарь, зато нетронутого мышами хлеба и отнес бабульке. Та по-прежнему лежала в кровати, заваленная кучей одеял, верхней одеждой и разноцветными халатами.

— Холодно мне, — поймав удивленный взгляд Грэга, пояснила она. — Не греет кровушка ничего, — и сильно закашлялась. — Заболела вот еще, температура. Не укушу я хлебушек, сильно черствый.

— Я скоро вернусь. — Грэг дал старушке стакан с водой и побежал к выходу.

Через час он вернулся с санитаром «Донбасса» Дрыном. Они зашли в хату и с удивлением обнаружили, что возле бабушки сидит еще одна, точно такая же сухенькая богообразная старушка. Обе женщины сосредоточенно с надеждой смотрели из-под платков на солдат. Два их сморщенных личика, одежда и интерьер напоминали открытку из Непала или Бутана. Чего они ждали от солдат, интересно? Дрын сделал бабульке укол демидрола с анальгином, чтобы сбить температуру, Грэг оставил на столе двухлитровую пластиковую бутылку с водой и жменю конфет с печеньем.

— Спасибо, — поблагодарила старушка. — Степановна теперь вот бульону мне наварит.

— Мы будем за вас молиться, — сказала им вслед Степановна и перекрестила. «Молитесь, — подумал Грэг. — Молитва еще никому не помешала».

Вскоре Грэг закончил свою скоротечную карьеру водителя в «Свитязе» и вернулся в свой батальон. Когда он уходил из школы в расположение «Днепра-1», с удивлением обнаружил, что «уазик» с телами комбата «Херсона» Руслана Сторчеуса и его водителя до сих пор находится на том же перекрестке, где их застрелили. На все вопросы, почему не забрали «двухсотых», бойцы только недоуменно пожимали плечами: не до того, целые сутки шли обстрелы. Добровольцев насобиралось шесть человек.

Бойцы осторожно пробирались вперед. Грэг шел вторым. Из-за не очень широких плеч бойца «Донбасса» с позывным Шева он прекрасно видел пустынную улицу и пыльный перекресток, хлипкие заборы и кривые лавочки. В этот обеденный час над Иловайском установилась мертвая тишина, воздух стоял неподвижно и слегка дрожал, грозя лопнуть от перегрева, солнце и пот выжигали глаза, но все равно вокруг было так мирно и хорошо, что если бы не автоматы в руках, то могло показаться, что война — это сон. Ощущение нереальности усилила девочка лет восьми-девяти: сначала Грэг услышал «дзынь-дзынь» — он быстро снял автомат с предохранителя и направил в сторону, откуда раздавался подозрительный звук. То же сделали остальные пятеро бойцов — через мгновение они готовы были нажать на спусковые крючки и, только когда увидели велосипед и девочку на нем, опустили оружие. Грэг выдохнул. По лицу градом струился пот — он только что чуть не застрелил ребенка. Понимающе переглянулся с товарищами. И тут же по ним с другой стороны улицы раздалась очередь, бойцы бросились на землю, и Грэг с внутренним криком — «аааааааааа!!!» — краем глаза заметил, что девочка тоже упала, отбросив велосипед в сторону, но быстро вскочила на ноги и убежала за угол — ее даже не ранило. Бойцы, сначала немного замешкавшись, ответили дружным залпом из всех шести стволов. Через пять минут они уже доставали тела двух убитых вчера товарищей из машины. Очевидно, их группу здесь не ждали и стрелял по ним какой-то залетный сепаратист, который, получив отпор, быстро скрылся.

Люди гибли по-разному. Иногда случайно, иногда смерти нельзя было никак избежать, иногда гибли по неосмотрительности или из-за недостатка боевого опыта. Но самой нелепой, самой глупой смертью, которую Грэг видел в Иловайске, стала смерть Итальянца и Хохла. Они кипятили самовар и чистили оружие прямо посреди улицы. Мины ложились все ближе, но они и не думали бросать свою работу.

— Эй, пора уходить! — кричали им из укрытия, но Итальянец и Хохол не обращали внимания на тревожные возгласы товарищей. Рядом стоял грузовик «урал», возможно, они рассчитывали, что тот их прикроет от осколков, но Грэг понимал, что им сейчас просто все равно, им глубоко фиолетово, они внутренне словно сражаются с врагом, борются за свою воинскую удачу, демонстрируют презрение к смерти. Но бойцам не повезло, удача отвернулась от них — мина упала прямо между ними. Осколками убило еще одного бойца, хорошего товарища Грэга еще по учебке — Ваню, еще несколько человек серьезно ранило — как раз закипел самовар, и они, игнорируя обстрел, радостно побежали чаевничать.

Вечером Грэг позвонил жене. Та была в гостях и очень обрадовалась звонку — за целый день связь появилась впервые.

— Маринка, что говорят там об Иловайске? Что пишут?

— Пишут, что Иловайск окружен. Что есть два «котла»: один возле Старобешево, другой — возле Кутейниково. Это далеко от Иловайска?

— Не очень.

— А ты сам-то где сейчас? Вас же куда-то туда отправляли, да?

Он пробормотал что-то невразумительное и перевел разговор на домашние дела: мол, хорошо было бы вернуться домой, в Днепропетровск, к первому сентября. Но Грэг понимал, что хорошо будет уже только то, что он вообще вернется домой. Хоть когда-нибудь.

К 27—28 августа бойцы очень устали. Ели очень мало, пили — еще меньше, но по-настоящему угнетала неопределенность. Силы у людей таяли на глазах, весь подвал и спортзал был забит ранеными, боекомплект подходил к концу, но никто не знал, сколько все это будет еще продолжаться. Командиры говорили: «Нужно дер­жаться!» — но было очевидно, что сами они в этом вовсе не уверены. Из штаба АТО мычали что-то невразумительное, на что уже давно никто не обращал внимания. Все это происходило на фоне массированных обстрелов тяжелой артиллерией и прямых огневых контактов, на некоторых участках противник наступал танками. Бойцы прекрасно осознавали, что еще день-два, и их ждет полное окружение и уничтожение. Но рук никто не опускал, все дрались, как черти, превратив в неприступные крепости школу, депо, ПМС и другие объекты периметра. Враг бесился, крыл «градами» и минометами, но в массированное наступление не шел, прекрасно понимая, что силы украинцев на исходе. Для противника выпал джек-пот — взять в кольцо и за один раз уничтожить лучшие украинские добровольческие батальоны.

Грэг, чтобы не впадать в уныние, старался постоянно чем-нибудь себя занять. Помогал перевязывать раненых — у него неплохо получалось оказывать медицинскую помощь, пару раз проведал знакомую старушку — та благодарила за конфеты и воду и продол­жала вместе со Степановной молиться за него. Когда приезжала прорвавшаяся сквозь окружение машина с боеприпасами, Грэг обязательно шел ее разгружать. Готовил чай, знакомился с людьми и строил вместе с ними планы на ближайшее будущее. Занятость, физическая работа помогали ему отвлечься от дурных предчув­ствий. Те бойцы, чьи мысли замыкались на положении, в котором они оказались, быстро становились апатичными, равнодушными, каждое движение давалось им с трудом, они предпочитали сидеть в укрытиях и молчать. По школе и другим позициям с видеокамерой бегал журналист «Левого берега» Макс Левин — вот кто не терял присутствия духа ни на секунду. Левин оказывался в самых горячих точках, и Грэг удивлялся, как парень не боится лезть в самое пекло. «Будет интересно потом посмотреть, что он там наснимал», — думал он, но тут же ругал себя за то, что так далеко забегает наперед. «Нужно думать только о том, чем ты будешь занят в следующую минуту и следующий час. Как только начинаешь мечтать о доме и строить планы, тут же впадаешь в прострацию», — подмечал Грэг особенности психики людей, попавших в окружение. Страх действительно по-разному действовал на бойцов: одним он помогал мобилизоваться, других сковывал, вгонял в ступор, лишал воли к сопротивлению.

— Кто пойдет грузить «двухсотых»?

— Я пойду.

Во дворе лежали девять больших черных полиэтиленовых мешков. В одном из них находился Иван, приятель Грэга, которого убило около самовара. Мешки оказались неожиданно тяжелыми. «Мерт­вые тяжелее, чем раненые». — Грэг потянул осторожно один мешок, попытался приподнять — одному точно никак. Он оглянулся — только он и еще один боец «Донбасса» вышел помогать. Они по­ставили автоматы к стене и начали грузить мешки в «камаз». На пятом уже стало очень тяжело, шестой мешок порвался — широко открытыми глазами, лицом к лицу, на Грэга мерт­выми неподвижными зрачками смотрел Ваня. У Грэга задрожали руки, он не выдержал и обессилено опустил мешок на землю.

— Не могу...

— Давай я глаза ему закрою, друг, — сказал «донбассовец». Грэг только сейчас узнал его — тот шел первым, когда они вытаскивали тело комбата «Херсона» и увидели девочку на велосипеде.

— Пацаны, помогите кто-нибудь! — крикнул Шева, но никто из тех, кто слышал, даже не пошевельнулся — равнодушие и апатия пронизывали людей все сильнее, всего два дня назад на любой призыв о помощи поднялась бы половина батальона.

Грэг сел по-турецки на асфальт и закрыл ладонями глаза. Он не мог пошевелиться. Все его мысли перескочили сейчас на отца: неужели тот оказался прав: и мы, он — Грэг, его поколение, — безнадежны? Неужели запала хватает только на несколько месяцев, потом все, медные трубы и очередной крах? Он поднялся и взялся за край черного мешка:

— Давай закончим эту работу, — сказал он напарнику, и они, кряхтя, потянули тяжелый груз на борт.