"Или даже не бог, а какой-нибудь его зам..."

Или даже не бог, а какой-нибудь его зам

поднесет тебя к близоруким своим глазам

обнаженным камушком, мертвым шершнем

и прольет на тебя дыхание, как бальзам,

настоящий рижский густой бальзам,

и поздравит тебя с прошедшим

- с чем прошедшим?

- со всем прошедшим.

покатает в горсти, поскоблит тебя с уголка –

кудри слабого чаю

лоб сладкого молока

беззащитные выступающие ключицы

скосишь книзу зрачки – плывут себе облака,

далеко под тобой, покачиваясь слегка

больше ничего с тобой

не случится

- ну привет, вот бог, а я его генерал,

я тебя придирчиво выбирал

и прибрал со всем твоим

барахлишком

человеческий, весь в прожилочках, минерал,

что-то ты глядишь изумленно слишком

будто бы ни разу

не умирал

3 сентября 2008 года

 

Блокада

Отозвали шпионов, собкоров, детей, послов; только террористы и пастухи. В этот город больше не возят слов, мы беспомощны и тихи – собираем крошки из-под столов на проклятия и стихи.

Те, кто раньше нас вроде как стерёг – производят стрельбу и ложь; лица вспарывает ухмылками поперёк, заливает их потом сплошь. Выменяй ружье на пару своих серёг и сиди говори «ну что ж»; смерть – неверная баба: прогнал и проклял, страдать обрёк, а хотеть и ждать не перестаешь.

Лето в оккупации – жарит так, что исходишь на соль и жир. Я последний козырь для контратак, зазевавшийся пассажир – чемодан поставлю в углу, и враг вывернется мякотью, как инжир; слов не возят, а я на ветер их, как табак, я главарь молодых транжир.

Слов не возят, блокада, дикторов новостей учат всхлипывать и мычать. В сто полос без текста клеймит властей наша доблестная печать. В наших житиях, исполненных поздних вставок, из всех частей будут эту особой звездочкой помечать – мол, «совсем не могли молчать».

Раздают по картам, по десять в сутки, и то не всем – «как дела», «не грусти», «люблю»; мне не нужно, я это все не ем, я едва это все терплю. Я взяла бы «к черту» и «мне не надо чужих проблем», а еще «все шансы равны нулю».

Бросили один на один с войной, наказали быть начеку. Теперь все, что было когда-то мной, спит не раздеваясь, пьет из горла и грызет щеку. И не знаешь, к кому тащиться такой смурной – к психотерапевту или гробовщику.

Дорогой товарищ Небесный Вождь, утолитель духовных жажд. Ниспошли нам, пожалуйста, мир и дождь, да, и хлеб наш насущный даждь. Я служу здесь осени двадцать две, я стараюсь глядеть добрей. Если хочешь пыточных в голове -

Не в моей.

19 августа 2008 года.

 

Хвала отчаявшимся

Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,

То кто бы здесь работал на контрасте.

Пока живые избегают тьмы,

Дерутся, задыхаются от страсти,

Рожают новых и берут взаймы,

Мы городские сумрачные власти.

Любимые наместники зимы.

Хвала отчаянью. Оно имеет ген

И от отца передается к сыну.

Как ни пытались вывести вакцину –

То нитроглицерин, то гексоген.

В больницах собирают образцы, ну

И кто здоров и хвалит медицину -

Приезжий.

Кто умрет - абориген.

Хвала отчалившим. Счастливого пути.

Погрузочный зашкаливает счетчик

На корабле – ко дну бы не пойти,

У океана слабый позвоночник.

В Ковчег не допускают одиночек,

И мы друг к другу в гости к десяти

Приходим с тортиком.

Нас некому спасти.

Хвала Отчизне. Что бы без нее

Мы знали о наркотиках и винах,

О холоде, дорогах, херувимах,

Родителях и ценах на сырье.

Отчаянье, плоди неуязвимых.

Мы доблестное воинство твое.

 

"Мать-одиночка растит свою дочь скрипачкой..."

Мать-одиночка растит свою дочь скрипачкой,

Вежливой девочкой, гнесинской недоучкой.

«Вот тебе новая кофточка, не испачкай».

«Вот тебе новая сумочка с крепкой ручкой».

Дочь-одиночка станет алкоголичкой,

Вежливой тётечкой, выцветшей оболочкой,

Согнутой чёрной спичкой, проблемы с почкой.

Мать постареет и все, чем ее ни пичкай,

Станет оказывать только эффект побочный.

Боженька нянчит, ни за кого не прочит,

Дочек делить не хочет, а сам калечит.

Если графа «отец», то поставлен прочерк,

А безымянный палец – то без колечек.

Оттого, что ты, Отче, любишь нас больше прочих,

Почему-то еще ни разу не стало легче.

 

Игорю, в дорогу…

Здесь мы расстанемся. Лишнего не люблю.

Навестишь каким-нибудь теплым антициклоном.

Мы ели сыр, запивали его крепленым,

Скидывались на новое по рублю.

Больше мы не увидимся.

Я запомню тебя влюбленным,

Восемнадцатилетним,­ тощим и во хмелю.

Знали только крайности, никаких тебе середин.

Ты хорошо смеялся. Я помню эти

Дни, когда мы сидели на факультете

На обшарпанных подоконниках, словно дети,

Каждый сам себе плакальщик, сам себе господин.

Мы расстанемся здесь.

Ты дальше пойдешь один.

Не приеду отпеть. Тут озеро и трава,

До машины идти сквозь заросли, через насыпь.

Я не помню, как выживается в восемнадцать.

Я не знаю, как умирается в двадцать два.

До нескорого. За тобой уже не угнаться.

Я гляжу тебе вслед, и кружится голова.

24 июля 2007 года

 

Это Гордон Марвел

Это Гордон Марвел, похмельем дьявольским не щадимый.

Он живет один, он съедает в сутки по лошадиной

Дозе транквилизаторов; зарастает густой щетиной.

Страх никчемности в нем читается ощутимый.

По ночам он душит его, как спрут.

Мистер Марвел когда-то был молодым и гордым.

Напивался брютом, летал конкордом,

Обольщал девчонок назло рекордам,

Оставлял состояния по игорным

Заведениям, и друзья говорили – Гордон,

Ты безмерно, безмерно крут.

Марвел обанкротился, стал беспомощен и опаслив.

Кое-как кредиторов своих умаслив,

Он пьет теплый Хольстен, листает Хастлер.

Когда Гордон видит, что кто-то счастлив

Его душит черный, злорадный смех.

И в один из июльских дней, что стоят подолгу,

Обжигая носы отличнику и подонку,

Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», -

Ангел Габриэль приходит к нему под окна,

Молвит: «Свет Христов просвещает всех».

Гордон смотрит в окно на прекрасного Габриэля.

Сердце в нем трепыхается еле-еле.

И пока он думает, все ли это на самом деле

Или транквилизаторы потихоньку его доели,

Габриэля уже поблизости нет как нет.

Гордон сплевывает, бьет в стенку и матерится.

«И чего теперь, я кретин из того зверинца,

Что сует брошюрки, вопит «покаяться» и «смириться»?

Мне чего, завещать свои мощи храму? Сходить побриться?»

* * *

Гордон, не пивший месяц, похож на принца.

Чисто выбритый он моложе на десять лет.

По утрам он бегает, принимает холодный душ, застилает себе кровать.

Габриэль вернется, тогда-то уж можно будет с ним и о деле потолковать.

14 июля 2008 года

 

По капле, по словцу, по леденцу

По капле, по словцу, по леденцу,

Из воздуха, из радиоэфира,

По номерам, как шарики в лото,

Выкатываясь, едут по лицу

И достигают остального мира

И делают с ним что-нибудь не то

Мои стихи. Как цепь или гряда,

Как бритые мальчишки в три ряда,

Вдоль плаца, по тревоге чрезвычайной

Моею расставляются рукой.

Стоят и дышат молча. И всегда

Выигрывает кто-нибудь случайный.

Выигрывает кто-нибудь другой.

 

"Все тебе оправдываться – а мне утверждать и сметь..."

Все тебе оправдываться – а мне утверждать и сметь.

Все тебе позвякивать – мне греметь,

Все тебе стараться – а мне уметь,

У тебя станок – у меня огонь, океан и медь,

Да и методы, так и так, поальтернативнее.

Мне придумать – тебе скривиться и осмеять,

Мне идти и идти вперед – а тебе стоять;

Тебе вечно учить историю – мне войти в нее

Аж по самую

деревянную

рукоять.

От меня ждут свершений – а от тебя беды,

Мои руки мощны – твои худы,

Я полна грозового воздуха – ты воды,

Пусть прозрачной, медленной и красивой.

Тот, кто шел со мной рядом, гладил по волосам,

Был причастен к тайнам и чудесам,

А потом отпустил рукав и сказал «я сам», -

Тот отбрасывается прочь центробежной силой

Прямо под ноги

беспокойным

бродячим

псам.

 

Рассчитай меня, Миша.

Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,

Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей

В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей

Бармену за стойкой, что ей пора,

И, как правило, остающейся до утра.

Её еле хватило на всю чудовищную длину

Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.

Каждый день кто-то прилепляет к ее окну

Мир, похожий на старый выцветший полароид

С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,

Оставляет и оставляет ее одну.

Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,

Что перестает ощущать отчаянье или голод,

Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,

Звук, с которым срывается в небо голубь,

Гул, с которым садится во Внукове самолёт.

Вещи, для которых все еще нет глаголов.

Мама просит меня возвращаться домой до двух.

Я возвращаюсь после седьмого виски.

В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,

Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,

И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух

С яростного русского на английский.

Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,

Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.

В этом городе устаешь и от летних гроз, -

Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной.

Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,

Обстоятельный,

предрассветный

хмельной

невроз.

5 июля 2008 года.

 

"Полбутылки рома, два пистолета..."

Полбутылки рома, два пистолета,

Сумка сменной одежды - и всё готово!

Вот оно какое наше лето...

Вообще ничего святого!

Нет! Я против вооружённого хулиганства,

Просто с пушкой слова доходчивее и весче!

Мне 25. Меня зовут Фокс - я гангстер,

Я объясняю людям простые вещи -

Мол, вот это мое. И это мое. И это.

Голос делается уверенный, возмужалый.

И такое оно прекрасное, наше лето.

Мы когда умрем, поселимся в нем, пожалуй.

---

Яше

Вот когда мы бухали, плакали или грызлись -

Выделялось какое-то жизненно важное вещество.

Нам казалось, что это кризис.

На деле, кризис -

Это ни страдать, ни ссориться, ничего.

Раньше было мало ответов; теперь не стало самих вопросов.

Мониторы, турбины, кнопочки вправо-влево, вперед-назад.

Как все это заставить летать, отбросив

Смысл жизни, которому - здравствуйте, друг Иосиф, -

Ни прислать ребяток,

ни сунуть денег,

ни приказать?

23 июня 2008 года

 

Грейс

Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции продержаться двенадцать дней.

Она даже смеется – мол, Стиви, это идиотизм, но тебе видней.

А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.

И становится все темней.

Это больше не жизнь, констатирует Грейс, поскольку товаровед:

Безнадежно утрачивается форма, фактура, цвет;

Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.

Ты куда ушел-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.

Кто готовит тебе обед?

Грейси продает его синтезатор – навряд ли этим его задев или отомстив.

Начинает помногу пить, совершенно себя забросив и распустив.

Все сидит на крыльце у двери, как бессловесный большой мастиф,

Ждет, когда возвратится Стив.

Он и вправду приходит как-то – приносит выпечки и вина.

Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это ты тут прячешь в шкафу, жена?

Грейс кидается прибираться и мыть бокалы, вся напряженная, как струна.

А потом начинает плакать – скажи, она у тебя красива? Она стройна?

Почему вы вместе, а я одна?..

Через год Стивен умирает, в одну минуту, "увы, мы сделали, что смогли".

Грейси приезжает его погладить по волосам, уронить на него случайную горсть земли.

И тогда вообще прекращаются буквы, цифры, и наступают одни нули.

И однажды вся боль укладывается в Грейс, так, как спать укладывается кот.

У большой, настоящей жизни, наверно, новый производитель, другой штрих-код.

А ее состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра, ни через год.

И небес, работающих

На вход.

19-20 июня 2008 года.

 

От меня до тебя

От меня до тебя

Расстояние, равное лучшей повести

Бунина; равное речи в поиске

Формулы; равное ночи в поезде

От Пiвденного до Киевского вокзала.

Расстояние, равное «главного не сказала».

Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.

Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.

Я представляю тебя, гундосого,

В царстве бутылок, шторок, железных прутьев, -

Спящим в купе, напротив.

Это, собственно, все, что есть у меня живого и настоящего.

Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего

Багажа; я передвигалась бы, будто ящерка

Век, без точки прибытия, в идеале.

Чтобы стук и блики на одеяле.

Это суть одиночества, сколь желанного, столь бездонного.

Это повод разоблачиться донага,

Подвести итоги посредством дольника,

Ехать, слушать колеса, рельсы, частоты пульса.

Чтобы ты прочел потом с наладонника

И не улыбнулся.

Чтобы ты прочел, заморгав отчаянно, как от острого,

От внезапного, глаз царапнувшего апострофа,

Как в je t’aime.

Расстояние как от острова и до острова,

Непригодных ни для рыбалок, ни для охот.

Все маршруты лежат в обход.

 

Чёрный квартал

Майки, послушай, ты ведь такая щёлка,

Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.

Майки, не суйся в эти предместья: чёлка

Бесит девчонок нашего переулка.

Майк, я два метра в холке, в моей бутылке

Дергаясь мелко, плещется крепкий алко, -

Так что подумай, Майк, о своем затылке,

Прежде чем забивать здесь кому-то стрелки;

Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылки

По отношенью к тем, кому нас не жалко.

Знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.

(Сам будешь вынимать из башки осколки).

Я узнаю тебя в каждой смешной футболке,

Каждой кривой ухмылке, игре-стрелялке;

Ты меня - в каждой третьей курносой тёлке,

Каждой второй язвительной перепалке;

Как твоя девочка, моет тебе тарелки?

Ставит с похмелья кружечку минералки?..

Правильно, Майки, это крутая сделка.

Если уж из меня не выходит толка.

Мы были странной парой - свинья-копилка

И молодая самка степного волка.

Майки, тебе и вправду нужна сиделка,

Узкая и бесстрастная, как иголка:

Резкая скулка, воинская закалка.

Я-то как прежде, Майки, кручусь как белка

И о тебе планирую помнить долго.

Видимо, аж до самого

катафалка.

 

Nevermore

Полюбуйся, мать, как тебя накрывает медь,

вместо крови густая ртуть, и она заполняет плоть;

приходилось тебе когда-нибудь так неметь,

так не спать, не верить, взглянуть не сметь

на кого-нибудь?

глянь-ка, волчья сыть, ты едва ли жива на треть,

ты распорота, словно сеть, вся за нитью нить;

приходилось тебе о ком-нибудь так гореть,

по кому-то гнить?

ну какая суть, ну какая божия благодать?

ты свинцовая гладь, висишь на хребте, как плеть;

был ли кто-нибудь, кем хотелось так обладать

или отболеть?

время крепко взялось калечить, а не лечить –

ты не лучше ничуть, чем рухнувшая мечеть.

был ли кто-то, чтоб ладно выключить – исключить,

даже не встречать?..

был ли кто, чтоб болела память, преснела снедь,

ты ходила, как тать, и не различала путь –

ни врагу пожелать, ни близкому объяснить –

и молиться больше так не суметь

никогда-нибудь.

 

Backspace

И катись бутылкой по автостраде,

Оглушенной, пластиковой, простой.

Посидели час, разошлись не глядя,

Никаких "останься" или "постой";

У меня ночной, пятьдесят шестой.

Подвези меня до вокзала, дядя,

Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -

Я одна, как смертник или рыбак.

Я однее тех, кто лежит, застигнут

Холодом на улице: я слабак.

Я одней всех пьяниц и всех собак.

Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,

Что, похоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла

Ободок стакана или кольцо

И глядела в шею, ключицу, горло,

Ворот майки - но не в лицо.

Вот бы разом выдохнуть эти сверла -

Сто одно проклятое сверлецо

С карандашный грифель, язык кинжала

(желобок на лезвии - как игла),

Чтобы я счастливая побежала,

Как он довезет меня до угла,

А не глухота, тошнота и мгла.

Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,

Баловала и берегла.

И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.

Чтобы я действительно не смогла.

 

Не город, а богадельня

 Что тебе рассказать? Не город, а богадельня.

Всякий носит себя, кудахтая и кривясь.

Спорит ежеутренне, запивает еженедельно,

Наживает долги за свет, интернет и связь.

Моя нежность к тебе живет от тебя отдельно,

И не думаю, что мне стоит знакомить вас.

В моих девочках испаряется спесь и придурь,

Появляется чувство сытости и вины.

Мои мальчики пьют, воюют и делят прибыль –

А всё были мальчишки, выдумщики, вруны;

Мое сердце решает, где ему жить, и выбор,

Как всегда, не в пользу твоей страны.

Мне досталась модель оптического девайса,

Что вживляешь в зрачок – и видишь, что впереди.

Я душа молодого выскочки-самозванца,

Что приходит на суд нагая, с дырой в груди,

«нет, не надо все снова, Господи, Господиии».

Бог дает ей другое тело – мол, одевайся,

Подбирай свои сопли и уходи.

 

Миссис Корстон

 Когда миссис Корстон встречает во сне покойного сэра Корстона,

Она вскакивает, ищет тапочки в темноте, не находит, черт с ними,

Прикрывает ладонью старушечьи веки черствые

И тихонько плачет, едва дыша.

Он до старости хохотал над ее рассказами; он любил ее.

Все его слова обладали для миссис Корстон волшебной силою.

И теперь она думает, что приходит проведать милую

Его тучная обаятельная душа.

Он умел принимать ее всю как есть: вот такую, разную

Иногда усталую, бесполезную,

Иногда нелепую, несуразную,

Бестолковую, нелюбезную,

Безотказную, нежелезную;

Если ты смеешься, - он говорил, - я праздную,

Если ты горюешь – я соболезную.

Они ездили в Хэмпшир, любили виски и пти шабли.

А потом его нарядили и погребли.

Миссис Корстон знает, что муж в раю, и не беспокоится.

Там его и найдет, как станет сама покойницей.

Только что-то гнетет ее, между ребер колется,

Стоит вспомнить про этот рай:

Иногда сэр Корстон видится ей с сигарой и «Джонни Уокером»,

Очень пьяным, бессонным, злым, за воскресным покером.

«Задолжал, вероятно, мелким небесным брокерам.

Говорила же – не играй».

15 мая 2008 года.

 

Колыбельная

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.

Я песок, и большое море лежит на мне,

Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.

Как толстуха на выцветшей простыне,

С хлебной крошкой под самым боком.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,

Кто-то ищет меня, едва различим в ночи

По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.

Я лежу в тишине, кричи или не кричи.

Мои веки ни холодны и ни горячи.

И язык отчаянья мне неведом.

Что за сила меня носила – а не спасла.

Я легка, непроизносима, мне нет числа.

Только солнце танцует ромбиками сквозь воду.

Дай покоя, Господи, и визирю, и рыбарю,

Дай покоя, и больше я не заговорю,

Тем любимым бейсболке, кедам и фонарю,

От которых теперь я вырвалась

на свободу.  

 

Тара Дьюли

Тара Дьюли поет под плеер ("эй, мисс, потише вы!")

Носит строгие туфли с джинсами арэнбишными,

Пишет сказки - чужим ли детям, в порядке бреда ли.

Танцевала в известной труппе, пока не вышибли.

Тара дружит со всеми своими бывшими

Так, как будто они ни разу ее не предали.

Тара любит Шику. Шикинью черен, как антрацит.

Он красивый, как черт, кокетливый, как бразилец.

Все, кто видел, как он танцует, преобразились.

Тара смотрит, остервенело грызет мизинец.

Шику улыбается, словно хищник, который сыт.

Когда поздней ночью Шикинью забросит в клуб

Божия карающая десница,

Когда там танцпол для него раздастся и потеснится,

Когда он, распаренный, залоснится

Каждым мускулом, станет жарок, глумлив, несносен,

И улыбка между лиловых десен,

Между розово-карих губ,

Диско грянет тяжелой рокерской бас-гитарой,

Шику встретится вдруг эмалевым взглядом с Тарой,

Осознает, что просто так ему не уйти;

Им, конечно, потом окажется по пути,

Даже сыщется пару общих знакомых, общих

Тем; он запросто едет к ней, а она не ропщет,

("я не увлекусь, я не увлекусь, я не увлекусь");

Когда он окажется как египетский шелк наощупь,

Как соленый миндаль на вкус, -

Еще не просыпаясь, чувствуешь тишину - это первый признак.

Шику исчезает под утро, как настоящий призрак.

Только эхо запаха, а точней, отголосок, призвук

Оставляет девушкам, грубиян.

Боль будет короткая, но пронзительная, сквозная.

Через пару недель она вновь задержится допоздна и

Будет в этом же клубе - он даже ее узнает.

Просто сделает вид, что пьян.

30 апреля 2008 года. 

 

Двадцать четвертый стишок про Дзе

Не сходи с моих уст.

С моих карт, радаров и барных стоек.

Этот мир без тебя вообще ничего не стоит.

Пребывает сер, обездвижен, пуст.

Не сходи с моих строк.

Без тебя этот голос ждал, не умел начаться.

Ты его единственное начальство.

Направляй его, справедлив и строг.

Не сходи с моих рук, ты король червей.

Козырной, родной, узнаваемый по рубашке.

От турецких твоих кровей,

От грузинских твоих бровей,

От улыбки, в которой музыка и Бродвей,

До сих пор беспомощность и мурашки,

Не сходи с горизонта, Тим, но гряди, веди

Путеводным созвездием, выстраданной наградой,

Ты один способен меня обрадовать – значит, радуй,

Пламенем посмеивайся в груди

И не уходи.

Не сходи с моих рельсов ни в этом, ни в горнем мире.

Тысяча моих и твоих прекрасных двадцать четыре.

И одно на двоих бессмертие впереди.

13 апреля 2008 года.

 

Это мир заменяемых

Это мир заменяемых; что может быть смешней твоего протеста.

Поучись относиться к себе как к низшему

Из существ; они разместят чужой, если ты не пришлешь им текста.

Он найдет посговорчивей, если ты не перезвонишь ему.

Это однородный мир: в нем не существует избранных – как и лишних.

Не приходится прав отстаивать, губ раскатывать.

Ладно не убедишь – но ты даже не разозлишь их.

Раньше без тебя обходились как-то ведь.

Миф о собственной исключительности, возникший

Из-за сложной организации нервной деятельности.

Добрый Отче, сделал бы сразу рикшей

Или человеком, который меняет пепельницы. 

 

Сядет, бледен и бородат

Сядет, бледен и бородат,

И рукава в слезах.

Детка, детка, я не солдат,

Я не держусь в пазах.

Сядет, стащит бронежилет,

Чтобы дышать могла.

Детка, детка, я не жилец,

Тут хрипота и мгла,

Голоса через слой помех,

Красных бегущих строк.

У тебя такой южный смех,

Солнечный говорок.

Ну куда мне до них до всех –

Я никакой игрок.

Сядет, пальцы сомкнет в щепоть,

Будто бы пригрозит,

Поздно, детка, он мой Господь,

Я его реквизит, -

Разбудил и отправил в бой,

Сонную, натощак.

Только б кто-нибудь был с тобой

В день, когда сообщат.

Он шел первым, а я второй,

Но чуть наискосок.

Ну какой из меня герой.

Я дурака кусок.

Он теперь на меня сердит.

Мне надо будет в ад.

Но зачем-то со мной сидит,

Бледен и бородат.

Держит шею, рубаху рвет

Тоненько на бинты.

Очень сильно болит живот.

Очень любимый ты.

Да, по родинкам и бинтам

Встретят нас всех в аду.

Детка, как хорошо, что там

Я тебя не найду.

5 апреля 2008 года.

 

Провожающих просьба покинуть вагоны

МамеОн ей привозит из командировок

Какие-нибудь глупости: магнит

С эмблемой, порционный сахар,

Нелепое гостиничное мыльце,

Нездешнюю цветастую банкнотку,

Наклейку с пачки местных сигарет.

Она его благодарит, смеется.

Она бы тоже что-нибудь дарила –

Оторванную пуговицу, степлер,

Счета за коммунальные услуги,

Просроченный талончик техосмотра,

Зубную пломбу, тест с одной полоской,

Сто двадцать пятый тест с одной полоской, -

Но это далеко не так забавно.

А больше ничего не остается.

Да нечего рассказывать, хороший.

Давай-ка лучше ты мне расскажи.

28 марта 2008 года, Рязань-Москва. 

 

Тиму

 Не сходи с моих уст.

С моих карт, радаров и барных стоек.

Этот мир без тебя вообще ничего не стоит.

Пребывает сер, обездвижен, пуст.

Не сходи с моих строк.

Без тебя этот голос ждал, не умел начаться.

Ты его единственное начальство.

Направляй его, справедлив и строг.

Не сходи с моих рук, ты король червей.

Козырной, родной, узнаваемый по рубашке.

От турецких твоих кровей,

От грузинских твоих бровей,

От улыбки, в которой музыка и Бродвей,

До сих пор беспомощность и мурашки,

Не сходи с горизонта, Тим, но гряди, веди

Путеводным созвездием, выстраданной наградой,

Ты один способен меня обрадовать – значит, радуй,

Пламенем посмеивайся в груди

И не уходи.

Не сходи с моих рельсов ни в этом, ни в горнем мире.

Тысяча моих и твоих прекрасных двадцать четыре.

И одно на двоих бессмертие впереди.

 

So childish

И он делается незыблемым, как штатив,

И сосредоточенным, как удав,

Когда приезжает, ее никак не предупредив,

Уезжает, ее ни разу не повидав.

Она чувствует, что он в городе - встроен чип.

Смотрит в рот телефону - ну, кто из нас смельчак.

И все дни до его отъезда она молчит.

И все дни до его отъезда они молчат.

Она думает - вдруг их где-то пересечет.

Примеряет улыбку, реплику и наряд.

И он тоже, не отдавая себе отчет.

А из поезда пишет: "В купе все лампочки не горят".

И она отвечает:

"Чёрт".

 

Экспресс

 Если все дается таким трудом, - сделай сразу меня одной из седых гусынь, промотай меня и состарь.

Чтобы у меня был надменный рот, и огромный дом, и красивый сын, и безмолвная девочка-секретарь.

Чтобы деньги, и я покинула свой Содом, и живу где лазурь и синь, покупаю на рынке яблоки и янтарь.

Слушай, правда, ни беззаботности детской нет, ни какой-нибудь сверхъестественной красоты - вряд ли будет, о чем жалеть.

Я устала как черт, - а так еще сорок лет, потребителем и разносчиком суеты, ездить, договариваться, болеть;

Тело, отключенное от соблазнов, и темный плед, и с балкона горы, и Ты, - и Ты можешь это устроить ведь?

Да, я помню, что отпуска не разрешены, что Ты испытатель, я полигон, каждому по вере его, не по

Степени износа; ну вот и рвемся, оглушены, через трубы медные, воды темные и огонь; а билет на экспресс, слабо?

Я проснусь на конечной, от неожиданной тишины, и безропотно освобожу вагон,

Когда поезд пойдет в депо.

 

Добрый гетер, злобный гом

Добрый гетер, злобный гом.

Спасены один в другом.

По субботам гетер гома

Кормит вкусным пирогом.

Гом же гетера считает

Ретроградом и врагом.

 

Джо Тодуа 

Старый Тодуа ходит гулять пешком, бережет экологию и бензин.

Мало курит, пьет витамин D3, тиамин и кальций.

Вот собрался было пойти слушать джаз сегодня – но что-то поздно сообразил.

Джазом очень в юности увлекался.

Тодуа звонила сегодня мать; иногда набирает брат или младшая из кузин, -

Он трещит с ними на родном, хоть и зарекался.

Лет так тридцать назад Джо Тодуа был грузин.

Но переродился в американца.

Когда Джо был юн, у него была русская маленькая жена,

Обручальное на руке и два сына в детской.

Он привез их сюда, и она от него ушла – сожалею, дескать,

Но, по-моему, ничего тебе не должна.

Не кричала, не говорила «тиран и деспот» -

Просто медленно передумала быть нежна.

И с тех пор живет через два квартала, в свои пионы погружена.

Сыновья разъехались, - Таня только ими окружена.

Джо ей делает ручкой через забор – с нарочитой удалью молодецкой.

А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу,

Происходит Лу, хохотушка, бестия и – царица.

Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу.

Ей всегда танцуется; и поется; и ровно тридцать.

Джо приходит к ней греться, ругаться, придуриваться, кадриться.

Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу.

- Лу, зачем мне кунжут в салате – Лу, я же не ем кунжут.

- Что ж я сделаю, если он уже там лежит.

- Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть,

Привезет мою внучку – так я тебе ее покажу,

У меня бокалы в шкафу дрожат – так она визжит.

- Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу,

А пока тут кружу с двенадцати до восьми –

Не трави меня воображаемыми детьми.

- Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи.

Если есть двусмысленность в отношениях – то не в их.

Джо - он стоит того, чтобы драить стойку и все еще обретаться среди живых.

Лу, конечно, стоит своих ежедневных заоблачных

Чаевых.

 

Джеффри Тейтум

Джеффри Тейтум садится в машину ночью, в баре виски предусмотрительно накатив.

Чувство вины разрывает беднягу в клочья: эта девочка бьется в нем, как дрянной мотив.

«Завести машину и запереться; поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,

Протащить в салон.

Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».

Джеффри нет, не слабохарактерная бабенка, чтоб найти себе горе и захлебнуться в нем.

Просто у него есть жена, она ждет от него ребенка, целовал в живот их перед уходом сегодня днем.

А теперь эта девочка – сработанная так тонко, что вот хоть гори оно все огнем.

Его даже потряхивает легонько – так, что он тянется за ремнем.

«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой, скольких ты еще приводила в дом,

скольких стоила горьких слез им.

Просто чувствовать сладкий ужас и непокой, приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и белесым,

Просто думать ты – первой, я – следующей строкой, просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим колесам,

Испариться, течь за тобой рекой, золотистым прозрачным дном, перекатом, плесом,

Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой, ты бы не подавала виду ведь.

Видишь, у меня слова уже хлещут носом –

Так, что приходится голову запрокидывать».

«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу, где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?

Объясни мне, ну почему я с ума схожу, если есть в мире свет – то ты, если праздник – то твой визит?

Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и все скажу, - я ей все скажу – и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе, ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;

Он вернулся домой в глубокой уже ночи, он наощупь передвигается в темноте,

Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи; Джейни крепко спит, держит руку на животе.

Джеффри Тейтум думает – получи, и бредет на кухню, и видит там свою порцию ужина на плите.

Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти еще октябрю или ноябрю.

Вон она родит – я с ней непременно поговорю.

Я тебе клянусь, что поговорю».

Джеффри курит и курит в кухне,

стоит и щурится на зарю.

11-12 марта 2008 года.

 

Двадцать первый стишок про Дзе

Двадцать первый стишок про Дзе, цокнет литературовед.

Он опять что-то учудил, этот парень, да?

Расстегнул пальто, бросил сумку, сказал: "Привет,

Я опять тот самый, кого ты будешь любить всегда"?..

Что изменится, бэйб? Мне исполнилось двадцать два,

Ты оброс и постригся несколько раз подряд,

Все шевелишь, как угли, во мне чернеющие слова,

И они горят.

Что изменится, бэйб? За тобой происходит тьма;

Ты граница света, последний его предел.

Главное, чтоб был микрофон отстроен, спина пряма,

Чтобы я читала, а ты на меня глядел.

Что изменится, бэйб? Ты красивый, как жизнь сама -

У меня никогда не будет важнее дел.

Мне исполнится тридцать два или сорок два,

Есть уверенность, что виновником торжества

Ты пребудешь впредь;

Это замкнутый цикл: тебе во мне шевелить слова,

Им гореть, а тебе на огонь смотреть.

Подло было бы бросить все или умереть,

Пока я, например, жива.

 

As It Is

Вот смотри – это лучший мир, люди ходят строем,

Смотрят козырем, почитают казарму раем;

Говорят: «Мы расскажем, как тебя сделать стройным»

Говорят: «Узкоглаз – убьем, одинок – пристроим,

Крут – накормим тебя Ираком да Приднестровьем,

Заходи, поддавайся, делись нескромным,

И давай кого-нибудь всенародно повыбираем,

Погуляем, нажремся – да потихоньку повымираем».

Это вечная молодость: от МакДональдса до Стардогса,

От торгового комплекса до окружного загса,

Если и был какой-нибудь мозг – то спекся,

Чтобы ничем особенно не терзаться;

Если не спекся – лучше б ты поберегся,

Все отлично чуют тебя, мерзавца.

Это что ж под тобой все плавится и кренится –

Хочется значительнее казаться? –

Столько Бога вокруг, что хочется три страницы,

А не получается и абзаца?

Столько Бога – на фотографиях все зернится,

Воздух горлу не поддается, глаза слезятся?

А паек принесут – так ты сразу тявкать да огрызаться?

Ты б и впрямь, чувак, соблюдал границы –

Все прекрасно видят тебя, мерзавца.

Это лучший мир, так и запиши себе, дьяволенок,

Не сжигать же тебе блокнотов, не резать пленок,

Не трясти на предмет стишков твоих дамских сумок -

Просто мы не любим одушевленных,

К ним и приближаться-то стремновато без пары рюмок,

А тем более – подпускать наших юных самок.

Это замечательный мир, один из прекрасных самых.

Так и запиши себе, недоумок.

26 февраля 2008 года. 

 

Адресат не указан

Если ты про мать - редко видимся, к радости обоюдной,

Если про работу – то я нашла себе поуютней,

Если про погоду, то город наполнен влагой и темнотой.

Если вдруг про сердце, то есть два друга, они поют мне:

«Я не той, хто тобі потрібен,

Не той,

Не той».

Если ты про моих друзей – то не объяснишь, как.

У того дочурка, у той – сынишка,

С остальными сидим на кухне и пьем винишко,

Шутим новые шутки и много ржем.

Если ты про книжку – то у меня тут случилась книжка.

Можно даже хвастаться тиражом.

Я даю концерты, вот за три месяца три столицы,

И приходят люди, приносят такие лица! –

Я читаю, травлю им всякие небылицы

И народ, по-моему, веселится.

И мне делается так пьяно и хорошо,

Что с тобой хотелось бы поделиться –

Если б ты когда-нибудь да пришел.

Память по твоим словечкам, вещам, подаркам,

Нашим теркам, фоткам, прогулкам, паркам –

Ходит как по горной деревне после обвала.

А у бывшей большой любви, где-то в ноябре

Первенец родился, назвали Марком.

Тут бы я, конечно, вспомнила о тебе,

Если бы когда-нибудь забывала.

Что ты делал? Учил своим параноидальным

Фильмам, фразам, таскал по лучшим своим едальням,

Ставил музыку, был ближайшим, всегдашним, дальним,

Резал сыр тупой стороной ножа.

За три года не-встречи дадут медаль нам.

Правда, руку на сердце положа,

Где-то после плохого дня или двух бутылок

Мне все снится твой кругло выстриженный затылок;

Иногда я думаю, что с тебя

Началась череда всех вот этих холодных и милых

Вежливых, усталых, кривых ухмылок

Мальчиков, что спят со мной, не любя.

Просто ты меня больше не защищаешь.

Вероятно, ты то же самое ощущаешь,

Где-то в самой чертовой глубине –

Хотя дай тебе Бог,

чтоб не.

 

Пайпер Боул

Что до Пайпер Боул – этот мальчик ее не старит.

Пайпер мнится – она с ним все еще наверстает.

Пайпер ждет, когда снег растает,

Слушает, как внутри у нее гудение нарастает,

Пайпер замужем, но когда-нибудь перестанет –

И поэтому копит на черный день: день, когда ее все оставят.

Что до мальчика Пайпер – то он мечтает о миллионах,

Ходит в баснословных своих очочках-хамелеонах,

От ладоней его холеных,

Очей зеленых,

Пайпер отваживает влюбленных и опаленных,

Называет мальчика «олененок»,

Все никак на свою отраду не наглядится,

Все никак ему колыбельных не напоется,

Он прохладный и ускользающий, как водица,

Между пальцев течет, а в руки все не дается;

Мать шипит ей: «Да он тебе в сыновья годится».

В Пайпер это почти проклятием отдается.

Что до Ричарда Боула, то он как загнанная лошадка.

Он измучен: дела у фирмы идут ни шатко

И ни валко; а игры Пайпер его смешат как

Все попытки позлее цапнуть его за пальчик.

Этот мальчик, наверное, денег и славы и алчет.

Ну а Пайпер со временем делается все жальче.

Что до Ким, ближайшей подруги Пайпер, то это икона стиля.

Как могло быть не так, при ее-то вкусе, ее-то теле.

Ким неловко, что мальчик Пайпер порой ночует в ее постели,

Ким хихикает: «Как же мы это допустили?»,

Но не выгонять же его на улицу, в самом деле.

* * *

Дальняя спальня, за спальней ванная, душевая,

На полу душевой сидит Пайпер полуживая

И ревет, и грызет запястье, словно овчарка сторожевая.

Ричард обнимает ее, целует в родную спину,

А потом в макушку, увещевая:

«Все уже позади, заканчивай эту травлю,

Ну поверила, ну еще одному кретину.

Детка, детка, я никогда тебя не оставлю.

Я уже никогда тебя

Не покину».

21-22 февраля 2008 года. 

 

Говард Кнолл

Говард Кнолл красавец, и это свойство его с младенчества отличает.

Его только завистник не признает, только безнадежный не замечает.

В Говарде всякий души не чает,

Он любую денежку выручает

И любую девушку приручает –

И поэтому Говард всегда скучает.

Старший Кнолл адвокат, он сухой и желтый, что твой пергамент,

Он обожает сына, и четверга нет,

Чтоб они не сидели в пабе, где им сварганят

По какой-нибудь замечательной блади мэри.

Кнолл человечней сына – по крайней мере,

Он утешает женщин, которых тот отвергает.

Вот какая-нибудь о встрече его попросит,

И придет, и губа у нее дрожит, и вот-вот ее всю расквасит,

А у старшего Кнолла и хрипотца, и проседь,

Он глядит на нее, как сентиментальный бассет.

«Я понимаю, трудно с собой бороться, -

И такая, в глазах его легкая виноватца, -

Но стоит ли плакать из-за моего уродца?

Милочка, полно, глупо так убиваться».

Нынче Говарда любит Бет (при живом-то муже).

Бет звонит ему в дверь, затянув поясок потуже,

Приезжает на час, хоть в съемочном макияже,

Хоть на сутки между гастролей даже,

Хлопает ртом, говорит ему «я же, я же»,

Только он не любит и эту тоже,

От нее ему только хуже.

Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса.

Ни одного усилия, даже танца.

Почему я прошу только сигарету, они мне уже «останься»?

Ослабляю галстук, они мне уже «разденься»?

Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца,

Эти люди мне просто не оставляют шанса».

Кнолл осознает, что его сынок не имеет сердца,

Но уж больно циничен, чтоб из-за этого сокрушаться.

Говорит: «Ну пусть Бет заедет на той неделе поутешаться».

* * *

Через неделю и семь неотвеченных вызовов на мобильном,

Говард ночью вскакивает в обильном

Ледяном поту, проступающем пятнами на пижаме.

Ему снилось, что Бет находят за гаражами,

Мертвую и вспухшую, чем-то, видимо, обкололась.

Говард перезванивает, слышит грустный и сонный голос,

Он внутри у нее похрустывает, как щербет.

Говард выдыхает и произносит: «Бет,

Я соскучился». Сердце ухает, как в колодце.

Да их, кажется, все четыре по телу бьется.

Повисает пауза.

Бет тихонько в ответ смеется.

Старший Кнолл ее не дожидается на обед.

11 февраля 2008 года.

 

Бернард пишет Эстер

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.

Я веду, и я сроду не был никем ведом.

По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.

Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».

Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,

Дети ходят туда купаться, но чаще врут,

Что купаться; я видел все - Сингапур, Бейрут,

От исландских фьордов до сомалийских руд,

Но умру, если у меня тебя отберут».

Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,

Джип с водителем, из колонок поет Эдит,

Скидка тридцать процентов в любимом баре,

Но наливают всегда в кредит,

А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».

Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,

Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,

Ядерный могильник, водой затопленный котлован,

Подчиненных, как кегли, считаю по головам –

Но вот если слова – это тоже деньги,

То ты мне не по словам».

«Моя девочка, ты красивая, как банши.

Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,

Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.

Никакой души ведь не хватит,

Усталой моей души».

31 января 2008 года. 

 

Алоэ

Когда-нибудь я действительно заберусь на

Солнечный пик, лопатки сведу до хруста,

И все эти строки медленно сменят русло

И потекут не через меня.

Это большая умственная нагрузка.

Мне тотчас перестанет быть так темно и грустно.

И я сяду на пике, пить из горла ламбруско,

Чуть браслетами двухкопеечными звеня.

Как-нибудь проснуться уже, беспечным, пустым и чистым,

Однозначным и вечным, как ландыш или нарцисс там;

Не самим себе бесом – самим себе экзорцистом

В окружении остроумцев и воротил,

А вот чтобы тебе поверили, раз увидев,

Стать, дурного себя за редкий кустарник выдав,

Просто частью многообразья видов.

Аккуратно извлечь из глупой башки тротил,

И не спрашивать консультации у светил,

А чтоб кто-нибудь взял, укутал и приютил.

И одни в кулачок рыдают у аналоя,

У других если песня, значит, про «все былое»,

А ты просто алоэ.

Мыслящее алоэ,

С маленькими зубчиками везде.

И вот та ходит с рожей, будто в дому покойник,

А вот этот ночует в сотнях случайных коек,

А у тебя только кадка и подоконник,

И над каждым домиком

По звезде.

24 января 2008 года.

 

Вот был город как город

 Вот был город как город, а стал затопленный батискаф,

Словно все тебя бросили, так и не разыскав,

Пожила, а теперь висишь как пустой рукав

У калеки-мальчика в переходе.

Да никто к тебе не приедет, себе не лги.

У него поезд в Бруклин, а у тебя долги,

И пальцы дрожат застегивать сапоги

Хоть и неясно, с чего бы вроде.

Дело не в нем, это вечный твой дефицит тепла,

Стоит обнять, как пошла-поехала-поплыла,

Только он же скала, у него поважней дела,

Чем с тобой тетешкаться, лупоглазой;

То была ведь огнеупорная, как графит,

А теперь врубили внутри огромный такой софит,

И нутро просвечивает нелепо, и кровь кипит,

Словно Кто-то вот-вот ворвется и возопит:

«Эй, ты что тут разлегся, Лазарь?..»

Полно, деточка, не ломай о него ногтей.

Поживи для себя, поправься, разбогатей,

А потом найди себе там кого-нибудь без затей,

Чтоб варить ему щи и рожать от него детей,

А как все это вспомнишь – сплевывать и креститься.

Мол, был месяц, когда вломило под тыщу вольт,

Такой мальчик был серафический, чайльд-гарольд,

Так и гладишь карманы с целью нащупать кольт,

Чтоб когда он приедет,

было чем

угоститься.

22 января 2008 года.

 

Это как проснуться в пустой палате

Это как проснуться в пустой палате,

повыдирать из себя все трубки, иголки, датчики,

Выбежать во двор, в чьих-нибудь бахилах на босу ногу;

Что они сделают, эти чертовы неудачники,

С обреченным тобой, подыхающим понемногу;

И стоять, и дышать, и думать – вот, я живой еще,

Утро пахнет морозом, и пар изо рта, и мне бы

Хоть бы день; а уже тишина начинает сигналить воюще,

Уже сердце растет, как сказочное чудовище,

Небо едет вниз по дуге, и ты падаешь возле неба.

Твою душу легонько сталкивают корабликом

Вдоль по вечной реке, и весь мир обретает краски

И рельеф; а ты сам навсегда лежишь почерневшим яблоком,

Поздним августом, на ступенечке

У терраски.

* * *

Построенье сюжета странно,

Цель трагически неясна:

У нас не совпадают столицы, страны,

Интересы, режимы сна.

You will have no sympathy for my grieving*,

You will have no pity of any sort –

Позвонить мне стоит пятнадцать гривен,

А ко мне приехать – так все пятьсот;

Если пить, то сейчас, если думать, то крайне редко,

Избегая счастливых, мамы и темноты.

Для чего мне все эти люди, детка,

Если ни один все равно не ты.

Если кто-то подлый внутри, ни выгнать, ни истребить,

Затаился и бдит, как маленькая лазутчица.

Ай спасибо сердцу, оно умеет вот так любить –

Да когда ж наконец

разучится.

15-16 января 2008 года.

 

Пока ты из щенка - в молодого волка

Пока ты из щенка – в молодого волка, от меня никакого толка.

Ты приходишь с большим уловом, а я с каким-нибудь круглым словом,

Ты богатым, а я смотрю вслед чужим регатам,

Что за берега там, под юным месяцем под рогатым.

Я уже могу без тебя как угодно долго,

Где угодно в мире, с кем угодно новым,

Даже не ощущая все это суррогатом.

Но под утро приснится, что ты приехал, мне не сказали,

И целуешь в запястье, и вниз до локтя, легко и больно

И огромно, как обрушение бастиона.

Я, понятно, проснусь с ошпаренными глазами,

От того, что сердце колотится баскетбольно,

Будто в прорезиненное покрытие стадиона.

Вот зачем я ношу браслеты во все запястье.

И не сплю часами, и все говорю часами.

Если существует на свете счастье, то это счастье

Пахнет твоими мокрыми волосами.

Если что-то важно на свете, то только твой голос важен,

И все, что не он – тупой комариный зуд:

Кому сколько дали, кого куда повезут,

Кто на казенных харчах жиреет, а кто разут, -

Без тебя изо всех моих светоносных скважин

Прет густая усталость – черная, как мазут.

***

Взрослые – это нелюбознательные когда.

Переработанная руда.

Это не я глупа-молода-горда,

Это вы

не даете себе труда.

Назидательность легкая, ну, презрительная ленца.

Это не я напыщенная овца,

Это вас ломает дочитывать

до конца.

Потому что я реагент, вызываю жжение.

Напряжение,

Легкое кожное раздражение;

Я свидетельство вашего поражения,

вашей нарастающей пустоты.

Если она говорит – а кому-то плачется,

Легче сразу крикнуть, что плагиатчица,

Чем представить, что просто живей,

чем ты.

Я-то что, я себе взрослею да перелиниваю.

Заполняю пустую головку глиняную,

И все гну свою линию,

гну свою линию,

металлическую дугу.

Я же вовсе не про хотеться да обжиматься,

Абсолютно не про кокетство, не про жеманство,

Не про самоедство, не про шаманство –

Даже видеть этого не могу.

Я занимаюсь рифмованным джиу-джитсу.

Я ношу мужские парфюмы, мужские майки, мужские джинсы,

И похоже, что никому со мной не ужиться,

Мне и так-то много себя самой.

Потому что врагам простые ребята скальды

На любом расстоянии от кости отделяют скальпы,

Так что ты себя там не распускал бы,

Чтобы мне тут сниться, хороший мой.

24 декабря 2007 года.

 

Старый Хью жил недалеко от того утеса

Старый Хью жил недалеко от того утеса, на

Котором маяк – как звездочка на плече.

И лицо его было словно ветрами тёсано.

И морщины на нем – как трещины в кирпиче.

«Позовите Хью! – говорил народ, - Пусть сыграет соло на

Гармошке губной и песен споет своих».

Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,

Будто океан накрыл тебя – и притих.

На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца,

Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.

Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.

От нее даже самый смелый не уходил».

У старого Хью был пес, его звали Джим.

Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.

Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится –

Мы через окно от нее сбежим».

И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,

Набивал себе трубку (индейцы такое любят).

И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула: «Хьюберт.

У тебя ужасно усталый вид.

У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.

Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.

Может, ты поиграешь им на губной гармошке?

Они очень радуются всегда».

Хью все понял, молчал да трубку курил свою.

Щурился, улыбался неудержимо.

«Только вот мне не с кем оставить Джима.

К вам с собакой пустят?»

- Конечно, Хью.

Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.

В своем сказочном направленьи непостижимом.

Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.

Если вдруг услышишь в ночи – подпой.

6 декабря 2007 года.

 

Nothing left to lose

Лето ползет июлем как дрожжевым

Тестом. Лицо черно, как дорожный битум.

Не столько щемящей горечи по убитым,

Сколько тоскливой ненависти к живым.

Славно живешь, покуда не пишешь книг.

Искорка божья в сердце водичкой плещет,

Солнышком блещет, кровью из носа хлещет,

Едет по шее, льется на воротник.

Маленький Мук, глаза у тебя – пейот.

Солнечный психоделик, слоист, игольчат.

Смотришь и знаешь – этот меня прикончит.

Этот меня, скорее всего, добьет.

1 июля 2007 года.

 

Косте Бузину, в соседний дом

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с резьбы, наломает дров? Кто из нас первый проснется мертвым, придет к другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя» осечется и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно-бел; я летаю над ним, как вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придет к другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то еще жить с ними, ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках. Да, это, пожалуй, правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку – сменить белье нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться; проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты все ищешь, как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятерке тысяч – и махнем в Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней, в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих Бодхисаттв.

Восстанием невооруженным – уйдем, петляя меж мин и ям; а эти все возвратятся к женам, блядям, наркотикам, сыновьям, и будут дымом давиться кислым, хрипеть, на секретарей крича – а мы-то нет, мы уйдем за смыслом дорогой желтого кирпича.

Ведь смысл не в том, чтоб найти плечо, хоть чье-то, как мы у Бога клянчим; съедать за каждым бизнес-ланчем солянку или суп-харчо, ковать покуда горячо и отвечать «не ваше дело» на вражеское «ну ты чо». Он в том, чтоб ночью, задрав башку – Вселенную проницать, вверх на сотню галактик, дальше веков на дцать. Он в том, чтобы все звучало и шло тобой, и Бог дышал тебе в ухо, явственно, как прибой. В том, что каждый из нас запальчив, и автономен, и только сам – но священный огонь ходит между этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и волосам.

7-8 сентября 2007 года.

 

А воздух его парфюма, пота и табака

А воздух его парфюма, пота и табака

Да старой заварки - стал нестерпимо вкусным.

Вдохнуть бы побольше, стать бы турбонаддувным.

Ты просишь:

- Можно я поживу у него пока?

Надеясь:

- Можно я поживу с ним?

Глотая:

- Можно я поживу в нем?..

13 марта 2006 года 

 

Довольствуйся малым, мой свет

Довольствуйся малым, мой свет, учись ничего не ждать.

А то так и будешь годами ждать, словно Вечный Жид.

Радуйся мелочи, сразу станет чуть легче жить.

Сразу снидет на голову божия благодать.

16 июля 2007 года. 

 

Тридцать слов

Для Орфеев – приманки с мертвыми Эвридиками:

Сами ломятся в клетку. Правило птицелова.

Так любое «иди ко мне» слышишь как «и дико мне».

А нейтральное «it’s a lover» -

Как «it’s all over».

28 сентября 2006 года.

 

Верблюды

Идем, под тяжелым веком несем пески

И медленными сердцами тихонько стынем мы;

Горбы маскируем скромно под рюкзаки –

Нас ждут в оазисах, далеки,

Круглосуточные ларьки

За асфальтовыми пустынями.

Еще нам, верблюдам, требуется матрас,

Кофеин и – ушко игольное.

Кстати, солнце, когда мы в последний раз

Пили что-то безалкогольное?

8 июля 2005 года.

 

Актриса и директор театра

Увы, но он непоколебим

И горд. Во взгляде его сердитом

Читаю имя свое петитом

И чуть заметное «мы скорбим».

Мы снова жанрами не сошлись:

Он чинит розги, глядит серьезней, -

Но брюхом вниз из-за чьих-то козней

На сцену рушится с бранью поздней

И обрывает кусок кулис.

Он зол, и мутны его белки.

Он хочет к той, из отеля «Плаза».

Она мила и голубоглаза

И носит розовые чулки.

А я должна быть поражена,

Сидеть и плакать в рукав, конечно,

Но я смотрю на него так нежно,

Как смотрит будущая жена.

Его – брюзглива, а зять прохвост

И хам; из окон одни трущобы.

Он ненавидит меня – еще бы –

За отражение южных звезд

В глазах, усмешку на уголок,

То, что меня узнают без грима

И то, что я, к сожаленью, прима

И никогда не ношу чулок.

Я ноль. Я дырочка в номерке.

Но – буду профилем на монете.

А он останется в кабинете

С куском кулисы в одной руке.

 

От Кишинева и до Сент-Луиса

От Кишинева и до Сент-Луиса

Издевается шар земной:

Я ненавижу, когда целуются,

Если целуются не со мной.

 

Мы найдемся, как на концерте

 Мы найдемся, как на концерте, -

Дело просто в моей ленце.

Я подумываю о смерти –

Смерть икает на том конце.