я какое-то время жду тишины, а затем объявляю свою монаршую волю: «воины, знаю, вам это по плечу. бог оставил меня оставил меня за старшую вам придётся сделать, как я хочу» вместо двух бутиков на большой никитской — «чертёжник» – там продают тетради и нотные партитуры, «сластёна» – с теми же запахами внутри аня больше не держит свой ум во аде и не выводит вдоль кисти бритвой «умри, умри» рак становится излечим в терминальной стадии игорь жив, и ему исполнилось двадцать три автоматы за спинами у ребят становятся бас-гитарами из каждой глубокой раны течёт шираз и все сбитые кошки оказываются под фарами просто тряпками, брошенными вдоль трасс да, и мы с тобой просыпаемся завтра старыми и в одной постели на этот раз

вряд ли смерть говорит «не звони сюда больше» или там из кабины пилота приветствует перед вылетом; ждёт в пустой операционной хирургом, вылитым джесси спенсером; стоит ли затевать возню. просит у тебя закурить на улице и подносит лицо к огню. подаёт томограмму и результат анализов, как меню. произносит безрадостно «подожди, я перезвоню». и ты ждёшь, когда перезвонит, до вечера. до полуночи. до утра. и под утро вдруг понимаешь, что да, пора. моя смерть обитает во мне, поёт из меня, как дженис, а сама шлифует свои ухмылочки и движеньица; у неё есть подружка, я жду, что они поженятся, доиграются, нарожают себе смертят, — каждый как пасхальный куличик свят, с головы до пят. и я буду жить столько, сколько они того захотят. моя смерть из тех, что кладёт твою руку между ладоней и шепчет «только не умирай». и вот тут ты просто обязан сдохнуть – как трагикомик и самурай.

каждый из нас – это частный случай музыки и помех так что слушай, садись и слушай божий ритмичный смех ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук разбит он – таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком стоит капельку подучиться – станешь проводником будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна чтоб земля была нощно, денно смехом его полна как тебя пронижет и прополощет, чтоб забыл себя ощущать, чтоб стал гладким, словно каштан, наощупь, чтобы некуда упрощать чтобы пуст был, словно ночная площадь, некого винить и порабощать был как старый балкон – усыпан пеплом, листьями и лузгой шёл каким-то шипеньем сиплым, был пустынный песок, изгой а проснёшься любимым сыном, чистый, целый, нагой, другой весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой сядешь в поезд, поедешь в сити, кошелёк на дне рюкзака обнаружишь, что ты носитель незнакомого языка поздороваешься – в гортани, словно ржавчина, хрипотца эта ямка у кромки рта мне скажет больше всех черт лица здравствуй, брат мой по общей тайне, да, я вижу в тебе отца здравствуй, брат мой, кто независим от гордыни — тот белый маг мы не буквы господних писем, мы держатели для бумаг мы не оптика, а оправа, мы сургуч под его печать старость – думать, что выбил право наставлять или поучать мы динамики, а не звуки, пусть тебя не пугает смерть если выучиться разлуке, то нетрудно её суметь будь умерен в питье и пище, не стремись осчастливить всех мы трансляторы: чем мы чище, тем слышнее господень смех мы оттенок его, подробность, блик на красном и золотом будем чистыми – он по гроб нас не оставит. да и потом нет забавней его народца, что зовёт его по часам избирает в своём болотце, ждёт инструкции к чудесам ходит в мекку, святит колодцы, ставит певчих по голосам слушай, слушай, как он смеётся. над собою смеётся сам