Когда ты вырастешь – в нью-йоркском кабаке Брюнеточка из творческой богемы Попросит расписаться на руке И даже скажет, путая фонемы, Пять слов на украинском языке — Мир вынырнет из своего пике — И даже дети выучат поэмы О Вере и Красивом Мудаке — Я распечатаю четыре кадра, где мы Сидим на пристани вдвоём, и вдалеке Очерчен центр солнечной системы. Повешу в комнате и сдохну налегке. Да, от меня всегда одни проблемы. Ты будешь худ и через тридцать лет. Продолжишь наделяться, раз за разом, Чем-то таким, чего в помине нет: Какой-то новый станет биться разум, Как можно быть таким зеленоглазым И ничего не чувствовать в ответ. Сплошной, невосприимчивый к приказам, Ты будешь лить холодный белый свет, Но сам, увы, не сможешь быть согрет. Сейчас февраль, и крабы из песка Вьют города, опровергая хаос. Ворона вынимает потроха из Рыбёшки мелкой, в полтора броска. А ты влюблён, и смертная тоска Выстраивать побуквенно войска Меня толкает, горько усмехаясь. Сдавайся, детка. Армия близка. Ты был здесь царь. Ты весь народ согнал. Ты шёл как солнце из своих покоев. Ты запустил здесь жизнь, перенастроив На новый спутник, на другой сигнал. Всяк твоим именем лечил и заклинал. Где мне теперь искать таких героев? Такой сюжет? Такой телеканал? Мне очень жаль. Ты был водой живой, Был смысл и голос. Не модель, не особь. Мой низкорослый вежливый конвой Ведёт тебя всё дальше через осыпь, И солнце у тебя над головой. Второй, седьмой, тридцать девятый способ Бессмертия. Держи сороковой.

господи мой, прохладный, простой, улыбчивый и сплошной тяжело голове, полной шума, дребезга, всякой мерзости несмешной протяни мне сложенные ладони да напои меня тишиной я несу свою вахту, я отвоёвываю у хаоса крошечный вершок за вершком говорю всем: смотрите, вы всемогущие (они тихо друг другу: «здорово, но с душком») у меня шесть рейсов в неделю, господи, но к тебе я пришёл пешком рассказать ли, как я устал быть должным и как я меньше того, что наобещал как я хохотал над мещанами, как стал лабухом у мещан как я экономлю движения, уступая жильё сомнениям и вещам ты был где-то поблизости, когда мы пели целой кухней, вся синь и пьянь, дилана и высоцкого, все лады набекрень, что ни день, то всклянь, ты гораздо дальше теперь, когда мы говорим о дхарме и бхакти-йоге, про инь и ян потому что во сне одни психопаты грызут других, и ты просыпаешься от грызни наблюдать, как тут месят, считают месяцы до начала большой резни что я делаю здесь со своею сверхточной оптикой, отпусти меня, упраздни я любил-то всего, может, трёх человек на свете, каждая скула как кетмень и до них теперь не добраться ни поездом, ни паромом, ни сунув руку им за ремень: безразличный металл, оргстекло, крепления, напыление и кремень господи мой, господи, неизбывные допамин и серотонин доживу, доумру ли когда до своих единственных именин побреду ли когда через всю твою музыку, не закатывая штанин через всю твою реку света, все твои звёздные лагеря, где мои неживые братья меня приветствуют, ни полслова не говоря, где узрю, наконец, воочию – ничего не бывает зря где ты будешь стоять спиной (головокружение и джетлаг) по тому, как рябью идёт на тебе футболка, так, словно под ветром флаг я немедленно догадаюсь, что ты ревёшь, закусив кулак

об исчерпанной милости ману узнаёт по тому, как вдруг пропадает крепость питья и курева, и вокруг резко падает сопротивленье ветра, и лучший друг избегает глядеть в глаза, и растёт испуг от того, что всё сходит с рук. в первый день ману празднует безнаказанность, пьёт до полного забытья, пристаёт к полицейским с вопросом, что это за статья, в третий ману не признают ни начальники, ни семья, на шестой ему нет житья. «ну я понял – я утратил доверие, мне теперь его возвращать. где-то я слажал, ты рассвирепел и ну меня укрощать. ну прекрасно, я тебя слушаю — что мне нужно пообещать?» «да я просто устал прощать». ману едет на север, чеканит «нет уж», выходит ночью на дикий пляж: всё вокруг лишь грубая фальшь и ретушь, картон и пластик, плохой муляж; мир под ним разлезается словно ветошь, шуршит и сыплется, как гуашь. «нет, легко ты меня не сдашь. да, я говорил, что когда б не твоя пристрастность и твой нажим, я бы стал всесилен (нас таких миллион), я опасен, если чем одержим, и дотла ненавижу, если я уязвлён, но я не заслужил, чтобы ты молчал со мной как с чужим, городил вокруг чёртов съёмочный павильон — не такое уж я гнильё». «где ты, ману, – а где все демоны, что орут в тебе вразнобой? сколько надо драться, чтобы увидеть, что ты дерёшься с самим собой? возвращайся домой и иди по прямой до страха и через него насквозь, и тогда ты узнаешь, как что-то тебе далось. столько силы, ману, – и вся на то, чтобы только не выглядеть слабаком, только не довериться никому и не позаботиться ни о ком, — полежи покорённый в ладони берега, без оружия, голышом и признайся с ужасом, как это хорошо. просто – как тебе хорошо».

мой великий кардиотерапевт, тот, кто ставил мне этот софт, научи меня быть сильнее, чем лара крофт, недоступней, чем астронавт, не сдыхать после каждого интервью, прямо тут же, при входе в лифт, не читать про себя весь этот чудовищный воз неправд как они открывают смрадные свои рты, говорят: «ну спой же нам, птенчик, спой; получи потом нашей грязи и клеветы, нашей бездоказательности тупой, — мы так сильно хотели бы быть как ты, что сожрём тебя всей толпой; ты питаешься чувством собственной правоты, мы – тобой» остров моих кладов, моих сокровищ, моих огней, моя крепость, моя броня, сделай так, чтоб они нашли кого поумней, чтобы выбрали не меня; всякая мечта, моё счастье, едва ты проснёшься в ней, — на поверку гнилая чёртова западня. как они бегут меня побеждать, в порошок меня растереть; как же я устала всех убеждать, что и так могу умереть — и едва ли я тот паяц, на которого все так жаждали посмотреть; научи меня просто снова чего-то ждать. чем-нибудь согреваться впредь. поздравляю, мой лучший жалко-что-только-друг, мы сумели бы выжить при ядерной зиме, равной силе четырёхсот разлук, в кислоте, от которой белые волдыри; ужас только в том, что черти смыкают круг, что мне исполняется двадцать три, и какой глядит на меня снаружи — такой же сидит внутри. а в соревнованиях по тотальному одиночеству мы бы разделили с тобой гран-при

скоро, скоро наверняка мне станет ясно всё до конца: что относит фактуру камня к слепку пальца или лица; как законы крутого кадра объясняют семейный быт, скорлупу вылепляют ядра, ослепительный свет стробит, красота спит на стыке жанров, радость – редкий эффект труда, у пяти из семи пожарных в доме голые провода, как усталый не слышит чуда, путь ложится – до очага, как у мудрого дом – лачуга, а глаза – жемчуга, что ты сам себе гвоздь и праздник, как знаменье в твоей судьбе ждёт, когда тебя угораздит вдруг подумать не о себе, что искатель сильнее правил, песня делается, как снедь, что богаче всех – кто оставил все попытки иметь; скоро, череп сдавивши тяжко, бог в ладонь меня наберёт, разомкнёт меня, как фисташку, опрокинет в прохладный рот.

пожилые рыбы лежат вдвоём, наблюдают с открытым ртом, как свинцовую реку в сердце моём одевает тяжёлым льдом как земля черствеет как чёрный хлеб, как всё небо пустой квадрат и как ветер делается свиреп не встречая себе преград и одна другой думает: «день за днём тьма съедает нас не жуя. бог уснул, и ночью блестит на нём серебристая чешуя» и другая думает: «мир охрип, только, кажется, слышно мне, как снаружи двое горячих рыб всё поют у себя на дне» фонари, воздетые на столбы, дышат чистым небытиём. мы лежим и дуем друг другу в лбы. рыбам кажется, что поём.

Бог заключает весь Мир, оттого Он зрим. Бог происходит здесь, Едва мы заговорим. Бог, как Завет, ветх. И, как Завет, нов. Мы – рыжая нить поверх Белых Его штанов. Бог – это взаимосвязь. Мы частность Бога, Его Случайная ипостась. И более ничего.