Чему учит нас Дели, мой свет? Тому, как могущественны жара, нищета и лень. И тому, что всё распадётся на пепел, мел, полиэтилен. И тому, что всё тлен и всё обратится в тлен. Чему Дели учит меня? Тому, что бесценные километры я трачу зря, Заедая пустотами пустоту, проще говоря, Еду в Индию, чтобы помнить про этот год что-нибудь, кроме утра пятого января. Чему учит нас Индия? Тому, что молчанье речь, расстояние лучший врач, Того, чего не имеешь – не потерять, что имеешь – не уберечь. Так что обналичь и потрать свою жизнь до последней старости, Проживи поскорее прочь.

Чему учит нас Варанаси, мой свет? Тому лишь, что жизнь есть сон. Тому, что всю мощность средства передвижения заключает в себе клаксон. Тому, что храмовая мартышка входит в разряд влиятельнейших персон. Чему Варанаси учит меня? Тому, что окажешься на вершине, дойдя до дна. Тому, что у нас начались последние, а у них ещё ветхозаветные времена. Нелегко придётся Тому, Кто родится здесь, чтоб за всё заплатить сполна.

Чему учит нас Каджурао, мой свет? Тому, что love is just passing by. И вы едете в одном поезде — ты до Сатны, а он в Мумбай. Он во сне улыбается, ты любуйся и погибай. Чему Каджурао учит меня? Тому, что в сравнении с местными божествами я молода. Тому, что на голой любви могут быть построены целые города. Самый лёгкий способ её найти – это выйти из дому и отправиться в никуда.

Чему учит нас Орча, мой свет? Махараджи умели строить себе дворцы. Имели шесть жен, сто наложниц и вообще были молодцы. Нет ничего забавней звонка домой из такой глуши, изумлённой маминой хрипотцы. Чему Орча учит меня? Тому, что через неделю мой праведный гнев зачах. Дети, без страха берущие тебя за руку, женщины с тазами на головах и корзинами на плечах. Ласси из папайи за двадцать рупий в деревне вечером при свечах. Боги с голубыми телами, с большой иронией в безмятежных своих очах. Всё, что нужно белому человеку — забыть о всех его киевлянах и москвичах.

Так-то, мама, мы тут уже семь ночей. Если дома ты неприкаянный, мама, то тут ты совсем ничей. Воды Ганга приправлены воском, трупами и мочой и жирны, как масала-чай. Шива ищет на дне серьгу, только эта толща непроницаема ни для одного из его лучей. И над всем этим я стою белокожей стриженой каланчой, с сумкой «Премия Кандинского» вдоль плеча. Ужин на троих стоит пять бачей, все нас принимают за богачей, И никто, слава богу, не понимает наших речей, И поэтому мы так громко всё комментируем, хохоча. Каждый бог тут всевидящ, мама, и ничего, если ты неимущ и тощ. Варишь себе неизвестный науке овощ, добавляешь к нему какой-нибудь хитрый хвощ И бываешь счастлив; неважно, что на тебе за вещь, Важно, мама, какую ты в себе заключаешь при этом мощь. В общем, мы тут неделю, мама, и пятый город подряд Происходит полный Джонатан Свифт плюс омар-хайямовский рубайат. Нужен только крутой фотоаппарат, что способен долго держать заряд, И друзья, которые быстро всё понимают. Ничего при этом не говорят. Так что, мама, кризис коммуникации, творческое бессилие, отторгающая среда — Это всё, бесспорно, большие проблемы, да, Но у них тут в почёте белая кожа, монетка в рупию и вода, В городах есть мужчины в брюках — если это серьёзные города, Так что мы были правы, когда добрались сюда. О, как мы были правы, когда добрались сюда.

Чему учит нас Агра, мой свет? Мегаполис: каждый десятый спит на белье, каждый пятый о нём слыхал. Над портретом Шивы и Парвати лампа, чтоб глаз приезжего отдыхал. Тадж Махал был построен, чтобы все расы мира встречались перед воротами в Тадж Махал. Чему Агра учит меня? Надо брать парату — парата везде вкусна. Индия лежит под колёсами, словно поверхность Марса, и остаётся с тобой честна: Ничего не забрать отсюда себе на память, как с того света или из сна.

Мы в Пушкаре, мама, это штат Раджастан, если в двух словах. Женщин с двумя головами нет, но есть женщины в шторах с дровами на головах. Мы ночуем в пустыне, мама, пахнет кострами, травами и верблюдами, ущемляемыми в правах. Люди будто сушёные, мама, – рука у взрослого человека всегда толщиною с плеть. На каждом товаре по сантиметровому слою пыли, каждая спальня – сырая клеть, Здесь никто ничего не сносит, не убирает, не ремонтирует — всему просто дают истлеть. Едут бешеные автобусы, дребезжат, и машины им вслед визжат, и перебегают дорогу босые женщины в сари — у любой ребёнок к груди прижат, И коровы тощие возлежат, никому не принадлежат, И в углу кафе сидим мы, сытые эксплуататоры, попиваем свой оранжад. Костя вывихнул руку, мама, вздыхает так, будто бы кончина его близка. Мы в пустыне, мама, нет ничего, кроме звука пищалки, запаха ночи, огня, песка, Я смотрю на всё это дело, мама, и тут, конечно, древнерусская обязательная тоска.

Чему учит нас город Пушкар, мой свет? Звёзды были придуманы для того, чтоб от лагеря взять верблюда, поехать через пески, лечь в телеге и налюбоваться всласть. Тот, кто имеет повозку, байк или карту – имеет власть. Мы добрались до лучшего города на земле, а цивилизация, к счастью, не добралась. Чему учит Пушкар меня? Я ничего уже не исправлю и не спасу. На самом деле я живу здесь, в пустыне, и ношу золотое кольцо в носу. Ем кюфту из железной миски, держа её на весу. И в повозке мужа по знаку «Ом» пририсовано к каждому колесу.

Вот тебя высаживают в открытку, тв-программу, детскую сказку — и ты вполне На двенадцатый день осваиваешь пространство и плохо помнишь, что делал вне. Мы тут видели тех, кто забыл вернуться, и это зрелище не по мне — Драные скафандры, разбитые навигаторы — вечные каникулы на Луне. В первый день выходя на улицу в Дели ты знаешь твёрдо — часы твои сочтены. Грязно, перенаселено, зловонно и всё гудит, словно ты в желудке у Сатаны. А через неделю ты счастлив, сторговывая в Пушкаре то-ли-юбку-то-ли-штаны За две трети от их цены. Так что можно, пожалуй, поздравить нас — за двенадцать дней Мы способны обжиться в любой открытке — неважно, ёлочка ли на ней Или восьмирукая дева Кали в сиянии драгоценных своих камней.

Чему учит нас город Джайпур, мой свет? Месть индуса изобретательна и хитра. У тебя неплохой отель, только в храме Шивы сразу за ним служба начинается в пять утра. И репертуар, в свою очередь, там таков, что хрустит и трескается кора Головного мозга. Причём сегодня он значительно заунывнее, чем вчера. Чему учит Джайпур меня? Я преодолела большой маршрут. Что ни кадр, то как из журнала Geo, что ни индиец, то изумруд. А сомненья, кишечные палочки и служители храма Шивы меня пытались, но не берут.

Мы в Северном Гоа, мама, каждый пейзаж как заставка для телефона или рекламный 3D плакат. Дело к вечеру, где-то уже включается электрический треск цикад. Кто-то едет вдоль кромки моря на старом велосипеде через закат. Да хранит Господь мотоциклы сезонных, мама, — они наглы, Объезжают на полной скорости все пригорочки и углы, Набирая полные ноздри полынного дыма, мама, полные руки ветра и веки – мглы. Пока мы сидим в баре на берегу, допиваем клубничный сок, Игроки в крикет ждут, когда один совершит бросок, крабы убегают наискосок. Это самый мизинец Индии, самый невозможный её кусок. Мы проводим солнце и тут ещё посидим часок — Пока Костя докурит, затушит джойнт и закинет его в песок.

Как ты там, моё слабое утешение, моя ржавая ссадина, ломаная банка из-под тепла? У меня в айподе сто пять твоих фотографий, так что я тебя сюда привезла. Я на севере Гоа, Тим, тут такой же бог, как у нас, но куда чуднее его дела. Если едешь на ста, и слёзы закатываются в уши — это называется «с ветерком». В барах выдают кокосовую скорлупку, чтобы ты растолок гашиш и смешал его с табаком. Ящерица сбежавшей татуировкой гуляет под потолком — Ты сидишь, а она идёт над тобой пешком. Голые лампочки, Тим, жестяные кружки, пыльные майки, нехитрый гоанский быт. Всей литературы – только следы на песке: скажем, узкие от ступней, и звёздчатые от лап, и круглые от копыт. Кажется, что и сны тебя здесь не ищут, но стоит тебе уснуть, как никто окажется не забыт. Вот он ты, глумливая бровь дугой, вот сменивший тебя, с одной и второй серьгой, Вот он новый мой праздник, который всегда с другой — Все идут за мной от Парижа до Вайланканни, где сразу над барной стойкой мой дорогой — Джизус Крайст, как водится, Всемогущий и Всеблагой.

Чему учит нас Гоа, мой свет? Расстояние лучший врач. Расставания больше встреч. Драгоценно то, что хватило ума не присвоить, не сфотографировать, не облечь Ни в одну из условностей; молчанье точней, чем речь. Того, чего не имеешь – не потерять. Что имеешь – не уберечь. Чему Гоа учит меня? Тому, что из всех мужчин только ветер и стоит слёз. Когда катишься пятьдесят километров в час, он уже принимает тебя всерьёз. Всякий мрак проницаем, любой поворот открытие, смерть глядит дальним светом, и он белёс. Твоя тень состоит из чёлки, стоящей дыбом, руля, сидения и колёс. Гоа учит меня доверию – десять дней Ездишь за спиной того, про которого точно знаешь — ему видней, Так что скоро чуть ли не дом родной обретаешь в ней, Даже набирая полные фары пыли и полные шины выбоин, зеркала – разбегающихся огней. Да, в последнее утро, пожалуй, стоит проснуться в шесть, Сесть в рассвет, попытаться собрать всё вокруг и счесть, попросить присяжных в себе учесть, Что уж если Господь задумывал фрукты, линию горизонта и экзотических сумасшедших такими, какие здесь, — О, какую же это делает Ему честь. Если завтра отъезд, у тебя невозможный рост. Правой ногой попираешь ты Сиолимский, а левой Кузнецкий мост. Слышишь благовест, погружая лицо в прохладную мякоть звёзд — над Москвой не бывает звёзд. Пахнет пряным вест. Пахнет жжёным ост. И становишься чист, отверст и предельно прост. Сам себе и Приянка Чопра, и Роберт Фрост.

«Слушай, оставайся, а твою книжку тебе издательство перешлёт». (Сто двенадцать страниц, выходные данные, переплёт). «Что тебе там делать? Тут океан и пальмы, там темнота и лёд». В общем, мы действительно опоздали на самолёт. Ехали в Панаджи – не столько я покидала Гоа, сколько Гоа стал покидать меня. Вот они, все мои последние рупии, указатели на английском и хинди и вся фигня, — Следующий рейс из Гоа в Москву будет только через три дня. Это премиальные три заката здесь (пару лет московской зимы по курсу стоит средний такой закат). Это десять часов на скутере через тропики, с поворотами наугад. Это срочный приказ о твоём помиловании, когда ты вот-вот будешь расстрелян как ренегат. Вот тебя отпустили, и ты только и повторяешь, что oh my god, Весь в мурашках от ощущения, как ты ужасно жив, как неслыханно ты богат.

Человек на пляже играет при свете факела, и летающая тарелка между его колен начинает дышать, звуча. И дреды его танцуют в такт его пальцам, и все огню подставляют лица, так его музыка горяча. А ещё перекрёсток, – машины, коровы, байки, – и рядом крест и алтарь, и там, в алтаре, свеча. И как Костя чудесно жмурится, хохоча. И дорога до Арамболя чуть выше дужки его очков, и волос, что ветер свивает кольцами, и плеча. Моя Индия открывается без ключа. Кто беднее не допускающих перемен, состоящих из дат, мест жительства и имён? Всякий раб медицинской, кредитной, визитной карты, всякий пронумерован и заклеймён. Всякий заживёт, только если выплатит ипотеку, а ты, – если ты умён, — Уже понял, что кроме тех, что сейчас, у тебя не было и не будет лучших времён. Завтра в это время я буду стоять на сцене, во многих тысячах километров отсюда, где теперь медленная среда: Спят собаки между шезлонгами в два ряда, мёртвого краба вылизывает вода, А там будет мама, Рыжая, Дзе, наверно, придёт туда, Я взойду и скажу им, как я боялась вернуться, да, Обнаружить через неделю, как выцветают в тебе индийские сари, дети, рассветы, шуточки, города, как ни остаётся от них ни камушка, ни следа, — Только ведь моя Индия из меня не денется никуда. Моя Индия не закончится никогда.

Представь себе ужас прожившего месяц в Индии, мама, и впервые узревшего снег в аэропорту. У меня в чемодане песок, на плечах непальская куртка и не утешительная ничуть карамель во рту. Мы вернулись домой, мама, это отнюдь не часто случается с заступившими за черту. Очень тяжело шутить, мама, всюду русские, впору срочно переходить на шёпот или транслит. Тут зима, запах неуюта, мрака, глухого бешенства — надо всеми прямо-таки разлит. Только у меня полный бак иронии и приятия, ничего-то меня не трогает и не злит. Земляков с Гоанщины узнаешь по печёным носам, соломенным волосам, Барабанам, привешенным к поясам, А я в али-баба-штанах за две сотни рупий, еду презентовать свою книжку к восьми часам. Мама, лучшей меня для такого случая Бог не выдумал бы и сам.