Осточерчение

Полозкова Вера

VI

 

 

Разве

полно, моя девочка, разве мы похожи на инвалидов. разве мы не знаем пустынь отчаянья лучше гидов. разве не садимся за стол, ни жестом себя не выдав, не киваем их шуткам, сплетням и новостям? полно, моя девочка, разве мы сознаёмся в чём-то старшим. да и что они сделают нам, истаявшим, нам, уставшим, — мы самоубийцы с хорошим стажем, маме с папой мы ничего не скажем. и судмедэкспертам. и дознавателям. и властям. полно, моя девочка, разве мы похожи на мёртвых кукол, над которыми дребезжащий, с сиреной, купол, — ты пошла меня проводить, он тебя укутал, мы стоим и сдыхаем медленно, по частям. кто вписал это всё, пока ангел спал над своей тетрадкой? боль будет чудовищной. будет правильной. будет краткой. пока нас укладывают в пакеты, гляди украдкой, и реви, и реви, реви над своей утраткой. а потом возвращайся назад к гостям.

16 января 2009 года

 

Сказочка

так, в зубах зажат, мучительно нёбо жжёт этот очень, очень простой сюжет: королевич лежит, ресницы его дрожат, злая ведьма сон его стережёт. ярок снег его шеи, сахар его манжет. чёрен её грозный бескровный рот, её вдовий глухой наряд. когда он проснётся, его народ разорят, унизят и покорят, — он поднимет войско. и он умрёт. и, о да, его отблагодарят. злая ведьма знает всё наперёд. королевич спит сотый год подряд. не ходи, хороший мой, на войну. кто тебя укроет там, на войне. из-под камня я тебя не верну, а под камень могу не пустить вполне. почивай, мой свет, предавайся сну. улыбайся мне.

23 февраля 2009 года, поезд Петрозаводск – Москва

 

«Как они говорят, мама…»

как они говорят, мама, как они воздевают бровки, бабочки-однодневки, такие, ангелы-полукровки, кожа сладкие сливки, вдоль каждой шеи татуировки, пузырьки поднимаются по загривку, как в газировке, отключают сознание при передозировке, это при моей-то железной выправке, мама, дьявольской тренировке мама, как они смотрят поверх тебя, если им не друг ты, мама, как они улыбаются леденяще, когда им враг ты; диетические питательные продукты натуральные человеческие экстракты полые объекты, мама, скуластые злые фрукты, бесполезные говорящие артефакты как они одеты, мама, как им все вещи великоваты самые скелеты у них тончайшей ручной работы терракотовые солдаты, мама, воинственные пустоты, белокурые роботы, мама, голые мегаватты, как заставишь себя любить настоящих, что ты, когда рядом такие вкусные суррогаты

4 октября 2008 года

 

Вечерняя

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, – я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада». Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа. Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да всё не впрок, только вкус селитры. Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пэн, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть». И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим. Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет ещё двадцати, всего спросу – радовать и цвести, как всегда вначале. Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жильё, и судьба обычно берёт своё и у тех, кто бегает от неё – только чуть грубее». И стоят в молчаньи, оглушены этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, – ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.

24 июля 2012 года

 

Мало ли кто

мало ли кто приезжает к тебе в ночи, стаскивает через голову кожуру, доверяет тебе костяные зёрнышки, сок и мякоть мало ли кто прогрызает камни и кирпичи, ходит под бронёй сквозь стужу или жару, чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать мало ли кто лежит у тебя на локте, у подлеца, и не может вымолвить ничего, и разводит слякоть посреди постели, по обе стороны от лица мало ли кто глядит на тебя, как будто кругом стрельба, и считает секунды, и запоминает в оба: ямку в углу улыбки, морщинку в начале лба, татуировку, неброскую, словно проба мало ли кто прошит тобою насквозь, в ком ты ось, холодное остриё мало ли кто пропорот любовью весь, чтобы не жилось, — через лёгкое, горло, нёбо, и два года не знает, как сняться теперь с неё мало ли кто умеет метать и рвать, складывать в обоймы слова, да играть какие-то там спектакли но когда приходит, ложится в твою кровать, то становится жив едва, и тебя подмывает сбежать, не так ли дождь шумит, словно закипающий чайник, поднимаясь с пятого этажа на шестой этаж посиди с бессонным мало ли кем, когда силы его иссякли ему будет что вспомнить, когда ты его предашь

14 октября 2009 года, поезд Киев – Москва

 

«Куда, интересно, потом из них…»

Куда, интересно, потом из них деваются эти мальчишки, от которых у нас не было никакого противоядия в двенадцать лет – один раз увидеть у друзей на VHS и пропасть навсегда; тёмные брови, щекотные загривки, нежные шеи, узкие молочные спины в родинках; повадка целоваться, подаваясь вперёд всем телом, торопливо и жадно; лукавые глаза, сбитые костяшки пальцев, щетина, редкая и нелепая, никакой тебе вожделенной мужественности; зажигалка благодаря заботливым друзьям исторгает пламя высотой в палец, и, закуривая, можно спалить тебе чёлку; сигарету носят непременно в углу губ и разговаривают, не вынимая её изо рта; поют дурными голосами по пьяни у тебя под окнами и совершенно неподражаемо, роскошно смеются – запрокидывают головы, показывают ямочки, обнажают влажные зубы; носят вечно съезжающие джинсы, умеют дуться, подбирая обиженные губы и отворачиваясь; просыпаются горячие и мятые, в длинных заспанных отметинах от простыни и подушки; играют в бильярд и покер, цитируют великих, горячатся, гордятся татуировками и умирают не успеваешь заметить когда; в двадцать четыре ещё дети, в тридцать – уже крепкие самоуверенные мужики с вертикальной складкой между бровей, жёсткий ворс на груди, невесть откуда взявшийся, выпуклые мышцы, сытый раскатистый хохоток, пристрастие к рубашкам и дорогим ботинкам, ничего и близко похожего на то, за что ты легко могла отдать полжизни и никогда не пожалеть об этом.

Красивые, красивые, и были, и будут, кто спорит; ещё и умные к этому времени, и прямые, и забывают привычку так много и страстно врать по любому поводу; взрослые, да, серьёзные, и пахнут смертной скукой. Хочется спросить, зачем они съели того мальчика, кожей прозрачной, как бумага, который вешал себе на стенку журнальный разворот с какой-нибудь невероятной серебристой машиной – ничего не было слаще, чем смотреть на него, сидящего на парапете над рекой, рассказывающего тебе что-то с сигаретой в углу рта, и чтобы солнце золотило ему волосы и ресницы.

 

«Как он чиркнет ладонью…»

как он чиркнет тебе ладонью по ватерлинии — будет брешь за секунду, как ты успеешь сказать «не трожь» и такой проймёт тебя ужас, такая пронижет дрожь, что руки не отнимешь и права не отберёшь, только и решишь обречённо – как же ты, чёрт, хорош как ты дышишь и говоришь как самозабвенно врёшь ну чего уж, режь как ты выбираешь смиреннейшую из ниш, неподъёмнейшую из нош, как ты месяцами потом не пишешь и не звонишь, только пальцами веки мнёшь, как они говорят тебе по-отечески – ну, малыш, перестань, понятно же, что не наш каждое их слово вонзается рядом с ухом твоим как нож эй, таких, как ты, у него четыреста с лишним душ двадцать семь, больше двадцати ни за что не дашь носит маечки с вечных лондонских распродаж говорит у подъезда: «ты со мной не пойдёшь» только вот ты так на него глядишь, что уж если не здесь, то где ж если не сейчас, о господи, то когда ж

5 мая 2009 года

 

Самый лучший

мой самый лучший выставил наутро. сказал: «ко мне отец сейчас приедет, не хочется, чтоб задавал вопросы» чёрт подери, такое солнце было оделась и пошла ловить машину и губы, скулы, щёки, лоб и шею ожгло, — он потому что был небритый а целовал на улице мороз минус тринадцать ну ты себе, наверно, представляешь такой мы старый-старый с романсами заезженный винил блаженны те, кто нас потом не помнит кто совершенно к нам иммунен, лена кого мы миновали, как зараза блаженны те, кто нам потом ни разу ни разу даже не перезвонил

20 апреля 2009 года

 

Обратный отсчёт

а ты не знал, как наступает старость — когда все стопки пахнут корвалолом, когда совсем нельзя смеяться, чтобы не спровоцировать тяжёлый приступ кашля, когда очки для близи и для дали, одни затем, чтобы найти другие а ты не думал, что вставная челюсть еду лишает половины вкуса, что пальцы опухают так, что кольца в них кажутся вживлёнными навечно, что засыпаешь посреди страницы, боевика и даже разговора, не помнишь слов «ремень» или «косынка», когда берёшься объяснить, что ищешь мы молодые гордые придурки. счастливые лентяи и бретёры. до первого серьёзного похмелья нам остается года по четыре, до первого инсульта двадцать восемь, до первой смерти пятьдесят три года; поэтому когда мы видим некий «сердечный сбор» у матери на полке мы да, преисполняемся презренья (ещё скажи – трястись из-за сберкнижки, скупать сканворды и молитвословы) когда мы тоже не подохнем в тридцать — на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом влетая в фуру, что уходит юзом, — напомни мне тогда о корвалоле, об овестине и ноотропиле, очки для дали – в бардачке машины. для близи – у тебя на голове.

9 октября 2009 года

 

Памятка

лучше йогурта по утрам только водка и гренадин. обещай себе жить без драм — и живи один. все слова переврутся сплошь, а тебе за них отвечать. постарайся не множить ложь и учись молчать. Бог приложит свой стетоскоп — а внутри темнота и тишь. запрети себе множить скорбь — да и зазвучишь.

17 января 2009 года