Между Сциллой и Харибдой

Десять дней продолжался допрос Германа Геринга.

Десять дней внимание всего мира было приковано к его показаниям.

Восстанавливая в памяти огромный материал, устный и письменный, прошедший перед судом за те десять дней, и сопоставляя его со всем виденным и слышанным на Нюрнбергском процессе во все остальное время, я могу смело сказать: ни один из подсудимых, кроме Геринга, не являл собою такого невероятного, разительного совмещения черт современного империалистического политика – ложной сентиментальной чувствительности и садистской жестокости, внешней респектабельности и полной душевной опустошенности, фанатичной, казалось бы, одержимости идеей и циничной предельно полной безыдейности.

Историки утверждают, что Наполеон, потерпев поражение на полях России, искал смерти. Он понимал, что счастливая звезда его уже на закате, но не помышлял о самоубийстве – это было противно его натуре, Наполеон предпочитал смерть на поле сражения.

Ничего подобного не приходило на ум правителям гитлеровской Германии. Политические карьеристы и авантюристы, рука которых не колебалась, когда надо было отправить на освенцимский эшафот миллионы жертв, алчные стяжатели и мародеры, наживавшиеся на массовых убийствах, почуяв неизбежность катастрофы, отнюдь не искали смерти на полях сражений. Умирать за возлюбленное отечество, за великий немецкий фатерланд, за гениальные идеи «божественного» фюрера нацистские главари посылали других. Гнали уже на верную гибель шестнадцатилетних юнцов и шестидесятилетних стариков, женщин и больных. Гнали кого угодно, лишь бы самим выиграть еще день-два и, может быть, в последнюю минуту юркнуть в какую ни на есть лазейку, уйти, спрятаться, притаиться, выжить.

В течение почти года я смотрел на скамью подсудимых и никак не мог привыкнуть к мысли, что на ней плечом к плечу сидит почти все гитлеровское правительство, весь правительственный кабинет. Как же это случилось, что фашистским главарям не удалось скрыться, воспользоваться гостеприимством многих своих друзей за рубежом?

Меньше всего приходила на ум ассоциация с гибнущим кораблем, капитан которого стоит на мостике до конца и либо не покидает корабль вообще, либо покидает его последним. Нет, не капитаны гибнущих кораблей, пусть даже разбойничьих, были перед нами. Заправилы фашистского рейха напоминали, скорее, корабельных крыс, всласть поживившихся в темных трюмах, пока дули попутные ветры, и пустившихся наутек, врассыпную, когда фашистское судно стало погружаться в бездонную пучину.

Но вернемся к фактам. Постараемся восстановить картину последних дней «третьей империи».

* * *

20 апреля 1945 года. Бункер имперской канцелярии. Гитлер встречает пятьдесят шестую годовщину своего рождения. Его поздравляют ближайшие подручные: Геринг, Гиммлер, Геббельс, Борман, Риббентроп, Шпеер, Дениц, Кейтель и Иодль. А через несколько часов эти преданные поздравители тайком от юбиляра и друг от друга спешат покинуть обреченный Берлин.

Герман Геринг – «верный паладин» Гитлера, как он любил называть себя в недавние лучшие времена, – избрал для себя Берхтесгаден. Ему так необходимы были тишина, спокойствие, возможность собраться с мыслями.

Он понимал, что игра подходила к концу. Вернее, не подходила, а стремительно, катастрофически, с бешено нарастающей скоростью мчалась к финишу – к той страшной черте, за которой уже не было ничего: ни фюрера, ни партии, ни великой Германии, ни самой жизни. Да, даже сама жизнь его была под вопросом. И если он, Герман Геринг, хотя и с трудом, с болью, мог еще принять потерю фюрера, великой Германии, потерю личной славы, богатства, могущества, то примириться с последней из этих тягчайших потерь – потерей жизни – он был не в состоянии. Спастись!.. Спастись любой ценой, любым способом!.. Эта мысль гнала его из Берлина почти так же, как поднимает и гонит зверя из берлоги животный инстинкт, безошибочно подсказывающий приближение опасности.

И Геринг бежал…

Едва приехав в Берхтесгаден, он заперся в кабинете и запретил беспокоить себя. Ему необходимо было остаться наконец одному, чтобы сосредоточиться на единственно важной в данный момент задаче: как, какими путями, какими мерами, каким способом сохранить себе жизнь…

Геринг не спал уже больше двух суток. План был продуман в деталях. Это был план спасения жизни не только Германа Геринга – речь шла о спасении жизни рейхсмаршала Геринга…

Как в кроссворде правильно проставленная буква дает решение по многим направлениям, так и намеченные им меры должны были улучшить положение почти по всем линиям. Став на основании закона от 29 июня 1941 года официальным преемником фюрера, он, Герман Геринг, может вполне официально вступить в переговоры о сепаратном мире с представителями западных союзных держав, в первую очередь с Эйзенхауэром.

В случае удачи (а Геринг верил в нее) это высвободит немецкие войска, занятые на западном фронте, и они будут брошены в решающую схватку с русскими, чтобы остановить катастрофическое продвижение последних. Рейхсмаршал помышлял даже о большем, неизмеримо большем: он надеялся на прямой союз с вчерашними врагами – Америкой и Англией, рассчитывал вместе с ними начать антикоммунистический поход против Советской России.

В сотый раз внушал себе Геринг, что только вступление в силу закона от 29 июня является той единственной волшебной нитью, которая позволит полностью размотать зловещий клубок проигранной войны. Одним этим актом, и только им можно было еще, по мнению Геринга, спасти собственную жизнь и даже нацистский режим, пусть несколько реформированный. Более того, при этом сбывалась наконец заветная мечта, главная цель его жизни: со второй роли он перейдет на первую, станет главой немецкого государства!

Все было так… Как будто так… Но тем не менее Геринг медлил. Медлил, хотя и понимал со всей отчетливостью, что промедление сейчас действительно смерти подобно. И не только потому, что кольцо русского окружения сжималось все больше и больше (каждый час мог быть последним для Берлина), но и потому, что другие приближенные Гитлера – Гиммлер, Борман, Дениц – могли в любую минуту опередить его, Геринга, в сговоре с союзниками. И тогда он останется ни с чем, а возможно, даже окажется козлом отпущения.

Однако Геринг был не в силах заставить себя перейти к действию. Страх, тяжкий страх перед Гитлером, перед нравами фашистского логова (кому, как не Герингу, знать эти нравы!), безмерный и неодолимый страх сковывал его волю.

Перелом наступил лишь утром, 23 апреля, когда в Берхтесгаден приехал из Берлина генерал Коллер, только накануне покинувший имперскую канцелярию. Сведения, привезенные им, сводились к следующему: Гитлер, потеряв последнюю надежду после провала предполагавшегося «наступления» Штейнера, заявил, что ему не остается ничего более, как покончить жизнь самоубийством, и впал в состояние полной прострации.

«Верный паладин» сразу воспрял духом. В расчете на то, что «возлюбленного фюрера» уже нет в живых, да и во всяком ином случае выбраться из Берлина и нагрянуть в Берхтесгаден он никак не сможет, Геринг бросил все свои колебания и начал действовать. В имперскую канцелярию полетела следующая радиограмма:

«Мой фюрер, вы согласны с тем, что после вашего решения остаться в Берлине и защищать его, я возьму на себя на основе закона от 29 июня 1941 года все ведение дел империи внутри и вне. Если до 22 часов я не получу ответа, буду считать, что вы лишены свободы действий, и действовать по своему усмотрению».

Одновременно отдается распоряжение приготовить к утру самолет. Преемник Гитлера собирался незамедлительно вылететь в ставку американцев для переговоров с Эйзенхауэром. В успехе этих переговоров он уже не сомневался. Как свидетельствует генерал Коллер, за обедом в тот день Геринг сиял, «снова и снова подчеркивал, что с американцами и англичанами он может очень хорошо сработаться».

Однако радужным планам новоявленного фюрера не суждено было осуществиться. В ту же ночь по личному приказу Гитлера Геринг и Коллер были арестованы.

* * *

Информируя Геринга о полной прострации Гитлера, генерал Коллер ничего не преувеличивал. Впоследствии это было подтверждено и другим генералом – Вейдлингом. Он так описывает свои впечатления от последней встречи с Гитлером: «Передо мной сидела развалина. Голова у него болталась, руки дрожали, голос был невнятный и дрожащий».

Но радиограмма Геринга, преподнесенная ему самим Борманом, моментально вывела этого полумертвеца из состояния отрешенности. Его охватило бешенство.

Гитлер и Геринг вели борьбу за власть, которой уже не располагали и не могли располагать ни тот, ни другой. Много лет назад они заглянули в лицо этого самого загадочного сфинкса – и с тех пор никто из них не в состоянии был отвести от него глаз. Они с наслаждением испытывали хмельное действие неограниченной власти – власти покорять себе всех и все, власти нападать на другие страны, власти сжигать людей на тремблинских и бухенвальдских кострах инквизиции. Они привыкли играть роль судьбы для миллионов людей. И даже в те весенние дни 1945 года каждый из них стремился к удержанию или захвату этой власти.

Гитлер, который вместе со своим нацистским государством уже обеими ногами стоял в могиле, издает приказ, объявляющий Геринга изменником. На этом основании 23 апреля Геринг подвергается аресту. Арест был осуществлен частями СС, дислоцировавшимися в Бергофе.

«Верный паладин» слишком хорошо знал своего фюрера, чтобы спокойно ожидать дальнейшего развития событий. Он отнюдь не сомневался, что и в последние дни «третьей империи» не трудно будет найти двух-трех фанатичных эсэсовцев, которые с готовностью расстреляют его как изменника. Герман Геринг принимает меры. Он обращается за помощью к офицерам люфтваффе[], и те освобождают его. Однако и после этого опасность расправы со стороны эсэсовцев не миновала. Полное избавление от нее Геринг видит лишь в американском плену.

Утром 9 мая 1945 года в штабе 36-й дивизии 7-й американской армии были несказанно удивлены визитом немецкого полковника Бернда фон Браухича. Он явился для ведения переговоров по поручению рейхсмаршала. Через него Герман Геринг оповещал вчерашних противников, что для себя лично он считает войну законченной и готов отдаться на милость победителей.

И вот уже командир 36-й американской дивизии мирно беседует с сановным «пленником». Геринг торопится выложить ему свое кредо, решительно отмежевывается от Гитлера и его своры. Он, Геринг, давно-де старался направить Германию по правильному пути, но ему мешали «узколобость фюрера», «эксцентричность Гесса», «подлость Риббентропа». Случай был слишком удобным, чтобы не напомнить американцам переданные ему как-то слова Черчилля: «Зачем нам все присылают этого Риббентропа, а не такого хорошего малого, как Геринг?..»

По просьбе Геринга к нему доставляют его семью, всю челядь и багаж на семнадцати грузовиках. Рейхсмаршал с удовольствием осматривает предоставленное ему помещение. Со стороны все это походило на прибытие в фешенебельный отель туриста-миллионера. Однако очень скоро ветреница-фортуна опять изменила Герингу: из роскошного особняка он угодил в тюрьму.

* * *

В длинном коридоре Нюрнбергской тюрьмы длинный ряд тяжелых, одинаково прочных дверей. Он кажется бесконечным.

На каждой двери – «глазок». Над каждой дверью – «визитная карточка» кого-либо из бывших членов бывшего правительства нацистской Германии.

В камеру №1 «вселили» Германа Вильгельма Геринга. В его распоряжении пять квадратных метров площади, стол, стул, койка, туалет. Этим, собственно, и ограничено все жизненное пространство бывшего рейхсмаршала «третьей империи».

Триста шестьдесят нескончаемо долгих дней и еще более долгих ночей провел здесь Герман Геринг в ожидании приговора международного суда. На неуютном жестком ложе тяжело ворочалось грузное тело в тщетных попытках забыться. В воспаленном мозгу еще и еще раз всплывали картины прошлого: «хрустальная ночь» и пламя рейхстага, «ночь длинных ножей» и пепел Освенцима, плененная Европа и сталинградский «котел». Вспоминались миллионы угнанных в неволю рабов, десятки миллионов убитых, расстрелянных, заживо сожженных, сотни миллионов военных прибылей.

А сквозь «глазок» в двери за мечущимся в бессоннице бывшим рейхсмаршалом зорко наблюдал дежурный охраны. Четыре державы стерегли военного преступника Германа Геринга.

Ровно в восемь тяжелая дверь распахивалась, и та же охрана конвоировала его по гулким коридорам тюрьмы в зал заседаний, чтобы посадить на пожизненно закрепленное за ним место – первое место в первом ряду главных военных преступников.

 

Линия мраморных гробов

За несколько месяцев, предшествовавших началу процесса в Нюрнберге, каждый подсудимый, несомненно, сумел подготовить свою позицию, разработать свою линию поведения в связи с обвинениями, характер которых вряд ли был большой тайной для кого-либо из них.

Разработал такую линию и Герман Геринг. Даже не одну, а две линии.

Первая предназначалась для себя. Внешне скрытый смысл ее заключался в том, чтобы использовать любую возможность избавиться от наиболее тяжких обвинений.

Вторая – для публики. Суть этой линии со всем лаконизмом выразил адвокат Геринга: «Рейхсмаршал защищает не свою голову, а свое лицо». Подсудимый №1 стремился создать впечатление, что он примирился со смертью – единственным наказанием, которое трибунал изберет для него.

– Этот смертный приговор для меня ничего не значит, – уверял Геринг доктора Джильберта, – для меня гораздо важнее моя репутация в истории.

Конечно, все это было не больше чем бравадой. Мы еще не раз увидим, как Геринг пускался во все тяжкие, лишь бы как-то продлить свою жизнь. Однако он старательно разыгрывал роль обреченного и убеждал других подсудимых, что их тоже ждет неминуемая смерть. А коль скоро спасения нет, остается лишь вести себя так, чтобы потомство по-настоящему оценило стойкость и мужество бывших руководителей великой Германии.

Вот Геринг гуляет с Франком в тюремном дворе и всячески убеждает его примириться с тем, что жизнь кончена, и надо лишь с достоинством умереть смертью мученика. Как завзятый проповедник, Геринг обещает Франку загробную славу:

– Немецкий народ подымется, Ганс. Пусть это будет даже через пятьдесят лет, но он признает нас героями и перенесет наши полуистлевшие кости в мраморных гробах в национальный храм.

Франк, однако, не очень верил в такую перспективу. Он заметил Герингу, что через пятьдесят лет не только костей, но и вообще никаких следов от их пребывания на земле не останется. Так что гробы мраморные не понадобятся.

В ответ Геринг цинично сослался на легенду об Иисусе Христе. Его распяли на одном кресте, а потом появились миллионы крестов. И каждому люди поклоняются, каждый целуют. Целуют так, как будто именно на нем испустил свой последний вздох Христос.

– Вот так будет и с нашими костями, – упрямо твердил Геринг. – Найдут чьи-нибудь кости, выдадут за наши, поместят в мраморные гробы, и потекут миллионы паломников, чтобы приложиться к мощам великомучеников…

Такого же рода беседы Геринг вел время от времени и с некоторыми другими подсудимыми. Главным образом с теми, кто, по его мнению, обнаруживал тенденцию к «чистосердечному раскаянию».

Избрав малопривлекательную роль «фюрера» скамьи подсудимых, Геринг постоянно оказывал давление на своих соседей, требовал, чтобы они ни в чем не признавались. И конечно, руководствовался при этом не только стремлением саботировать процесс. Гораздо больше его волновало другое. Геринг хорошо знал своих коллег по правительству и заранее предвидел, что если они начнут «признаваться», то уж непременно будут сваливать на него наиболее тяжкие обвинения.

Как бы подсознательно тут действовала и другая пружина. Тщеславному и дешевому позеру Герингу, сознававшему, что за процессом следит вся мировая печать, хотелось во что бы то ни стало произвести впечатление, будто он, несмотря ни на что, сохранил «веру в идею», именно на нем лежит главная ответственность за поведение других подсудимых. Геринг напоминал иногда дрессировщика с хлыстом внутри железного вольера, время от времени загоняющего зверя на тумбу.

Уже в первый день допроса он похвалялся перед Джильбертом:

– Не забывайте, что против меня здесь выступают самые лучшие юридические силы Англии, Америки, России, Франции со всем их юридическим аппаратом…

И конечно же, Геринг не мог скрыть своего удовлетворения, когда трибунал вынес решение, что по всем вопросам истории и программы нацистской партии показания может давать только он: представлялся случай еще раз дать понять другим подсудимым, что ему здесь отводится первая роль. После этого хлыст дрессировщика заработал с еще большей бесцеремонностью.

Вот Шпеер неожиданно сообщил суду о своих приготовлениях к покушению на Гитлера. Во время перерыва Геринг набрасывается на него с упреком:

– Вы не сообщили мне, что собираетесь говорить об этом.

А Шпеер и не думал согласовывать методы спасения своей шкуры с Герингом. Вечером он сказал с видимым возмущением:

– Геринг думал, что… может устроить спектакль и заставить нас вытянуться в струнку, аплодировать ему, кричать «браво»…

Не уберегся от хлыста дрессировщика и Кейтель. На допросе по поводу казни пятидесяти пленных английских летчиков он вынужден был под давлением неопровержимых доказательств признать этот факт. Но стоило только бывшему фельдмаршалу вернуться после этого на скамью подсудимых, как бывший рейхсмаршал стал строго выговаривать ему:

– Зачем без нужды признавать себя виновным?

Геринг упивался славой в годы нахождения у власти. Эта страсть не оставила его и на скамье подсудимых. Гипертрофированное самомнение не давало ему покоя ни днем ни ночью и часто оборачивалось самой смешной своей стороной.

Когда Джексон произносил обвинительную речь, все заметили, что Герман Геринг очень усердно ведет какие-то записи. Потом доктор Джильберт рассказал мне, что бывший рейхсмаршал скрупулезно подсчитывал, сколько раз назывались в этой речи имена каждого из подсудимых, и, к своему великому удовлетворению, установил, что его имя было упомянуто сорок два раза, то есть значительно больше всех других.

Джильберт заметил Герингу, что если бы на скамье подсудимых сидел и Гиммлер, то он, видимо, еще больше популяризировал бы имя рейхсмаршала. Геринг сразу почувствовал подвох в этом замечании и поспешил объявить доктору, что отношения между ним и Гиммлером характеризовались политическим соперничеством:

– Я всегда считал, что первые сорок восемь часов после смерти Гитлера были бы для меня самыми опасными, потому что Гиммлер непременно попытался бы убрать меня с дороги. Придумал бы «несчастный случай в автомашине», или «сердечный приступ из-за смерти дорогого фюрера», или что-нибудь еще в этом роде… Но здесь, на скамье подсудимых, – с улыбкой продолжал Геринг, – он был бы, пожалуй, рад уступить мне первое место.

Что и говорить, Герман Геринг хорошо знал Генриха Гиммлера, хорошо понимал, что рейхсфюрер СС всегда счел бы для себя праздником тот день, когда можно будет принести венок на похороны рейхсмаршала. Впрочем, Геринг и сам мог дать Гиммлеру сто очков вперед по части «автомобильных катастроф» или «сердечных приступов», когда дело касалось его политических соперников.

Еще на заре нацистского режима, в августе 1933 года, Герман Геринг вызвал к себе виднейшего криминалиста прусской полиции Небе и дал ему задание «организовать» автомобильную катастрофу для Грегора Штрассера. Потом он великодушно уступил и согласился, если потребуется, заменить автомобильную катастрофу «несчастным случаем на охоте».

Так что трудно сказать, кто у кого научился: Геринг у Гиммлера или Гиммлер у Геринга.

 

Политический старт

И своей биографией, и всем ходом своей карьеры Герман Геринг резко отличался от других подсудимых: и от той незначительной их части, которая почитала себя аристократией среди нацистской черни, и от той, которая рассматривала себя идеологической и политической основой режима. Всем своим прошлым Геринг как бы напоминал аристократам типа Нейрата и Папена, что происходят они из одной и той же среды. А всей своей практической деятельностью Геринг как бы говорил, что он человек дела, человек действия, в отличие от «чистых демагогов» типа Розенберга и Штрейхера.

Родился Герман Геринг в 1893 году в Баварии. Отец его был губернатором в Юго-Западной Африке, поддерживал тесные связи со многими английскими государственными деятелями, в особенности с Сессилем-Родом и Чемберленом-старшим, симпатизировал Бисмарку. Добрую половину своей юности будущий рейхсмаршал провел в Австрии.

– Расскажите коротко трибуналу вашу биографию до начала первой мировой войны и во время ее, – обратился к Герингу его адвокат Штамер.

И Геринг начал:

– Обычное воспитание – сначала домашний учитель, затем кадетский корпус, потом действительная служба в армии в качестве офицера… К началу первой мировой войны я был лейтенантом в пехотном полку… С октября тысяча девятьсот четырнадцатого года стал летчиком, сначала на самолете-разведчике, затем недолго на бомбардировщике. К осени тысяча девятьсот пятнадцатого года я – летчик-истребитель. Был тяжело ранен в воздушном бою. По выздоровлении стал командовать отрядом истребителей, а затем, после того как разбился Рихтхофен, был назначен командиром известной в то время эскадрильи Рихтхофена…

В те далекие годы жирная физиономия Германа Геринга, казавшаяся немецким мещанам идеалом красоты и мужества, не сходила со страниц иллюстрированных журналов. И нетрудно было заметить, наблюдая Геринга в зале Нюрнбергского суда, с каким самодовольством сам он вспоминает о том времени, когда только что начиналась длинная и кровавая карьера будущего рейхсмаршала.

Сообщая о своих наградах, Герман Геринг предпочел умолчать, за что они получены. Он опустил такие детали, как разрушение его эскадрильей мирных городов. И уж совсем не кстати показалось Герингу напоминать судьям в Нюрнберге, что имя его еще в 1918 году было занесено в списки военных преступников…

Поражение Германии в первой мировой войне ничему не научило германских милитаристов. Очень скоро они опять начинают бряцать оружием, готовят создание рейхсвера. Многие друзья Германа Геринга вступают в новую армию. Геринг отказывается. Идейные соображения? И да, и нет.

– Я отклонил предложение вступить в рейхсвер, так как с самого начала находился в оппозиции к республике, которая была создана революцией. Я не мог бы сочетать это со своими принципами.

Как видно, чувство глубокого почитания внутренней политики Бисмарка с большой силой передалось от отца к сыну. Герман Геринг расстается с постылой ему республикой и уезжает за границу. Уезжает якобы затем, «чтобы там создать себе положение», а точнее говоря, скрывается там от ответственности за свои военные преступления.

Он странствует по Скандинавии. В Швеции служит гражданским летчиком. Но как только в Германии явно запахло жареным, возвращается туда.

В октябре или ноябре 1922 года ему пришлось присутствовать в Мюнхене на митинге протеста против выдачи Антанте германских «военных руководителей». Геринг не склонен называть вещи своими именами, ибо иначе он должен был бы сказать «военных преступников». И уж совсем скромничает подсудимый №1, когда заявляет суду, что попал на тот митинг «как зритель, не имея к нему никакого отношения». Он знал, конечно, что и его имя красовалось в списке лиц, подлежащих выдаче Антанте.

Там, на этом митинге, Герман Геринг впервые услышал имя Гитлера: кто-то потребовал, чтобы Гитлер выступил! И Геринг был в восторге от того, что его будущий кумир отказывается выступать «в кругу этих ручных бюргерских пиратов». Гитлер считал бессмысленным «посылать протесты, которые не имели никакого веса».

Геринг быстро разобрался, о каком весе шла речь. Словесным протестам вскормленный Людендорфом Гитлер явно предпочитал новую германскую армию, восстановленный прусский милитаризм.

– Это мнение буквально совпадало с моим, – показывает бывший рейхсмаршал перед лицом Международного трибунала. – Таковы были и мои задушевные мысли… После этого я пошел в партийную организацию НСДАП…

Он пошел к Гитлеру, уже хорошо осведомленный, что слово «социализм» в названии партии ровным счетом ничего не значит. Для бравого офицера кайзеровской армии там сразу же нашлась подходящая работа. Ему доверили создание национал-социалистских вооруженных отрядов, этой преторианской гвардии Гитлера.

Именно к Герингу питали наибольшее доверие германские промышленники, имея в виду его прошлое. Через него и поступали от них средства на содержание этой гвардии. Постепенно он становится важнейшим посредником между рейхсвером и монополистами, с одной стороны, и гитлеровской партией – с другой.

Геринг подробно рассказывает суду об этом этапе своей карьеры. Рассказывает с таким внешним спокойствием и даже трудно скрываемой гордостью, как будто выступает перед нацистской аудиторией.

– Так дело очень скоро дошло до событий девятого ноября тысяча девятьсот двадцать третьего года[], – подводит он итог. – Дальнейшее общеизвестно: меня тяжело ранили у памятника погибшим национал-социалистам в Мюнхене. Этим я заканчиваю первую главу своего повествования.

Доктор Штамер явно доволен своим подзащитным: «Великий человек защищается по-великому». Он дает ему «перевести дух» и предлагает следующий вопрос:

– Когда же вы опять установили связь с Гитлером после ранения?

И Герман Геринг приступает ко «второй главе».

После неудачи мюнхенского путча он предпочел снова бежать за границу. Там узнал, что Гитлер и некоторые другие активные участники путча арестованы и преданы суду. Сам он в суд, конечно, не является и ведет широкий образ жизни сначала в Инсбруке, затем в Италии, без стеснения пользуясь средствами своей жены.

В Германию Геринг возвращается вновь лишь в 1927 году и с еще большим рвением борется за укрепление нацистской партии. Гитлер высоко ценит его тесные связи с финансовыми и военными кругами. Однако руководство партийными вооруженными отрядами поручает не ему, а Эрнсту Рему. Это вызывает у Геринга некоторое недовольство и в то же время как бы подстегивает его. Герман Геринг блестяще проводит ряд комбинаций и за короткое время настолько укрепляет свои позиции, что становится одной из ведущих фигур фашистского движения. Симпатии крупнейших магнатов Германии по-прежнему на его стороне. Круппу и Тиссену, Флику и Клекнеру очень импонирует то, что он свободен от псевдосоциалистической фразеологии, характерной для других деятелей нацистской партии. Она нужна, эта фразеология, но тем не менее раздражает сильных мира сего.

Всем своим поведением Геринг стремится упрочить за собой репутацию человека волевых и активных установок. Он с отвращением относится ко всякого рода парламентаризму. Его идеал – полное единовластие, фашистская диктатура. Он не хочет делить власть даже с так называемым националистическим лагерем Папена и Гугенберга.

И здесь, конечно, не только «идейные» соображения. Герман Геринг самый большой эгоцентрист в нацистской партии. Он фантастически тщеславен, себялюбив и хорошо понимает, что если национал-социалисты придут к власти в коалиции с другими реакционными буржуазными партиями, то монополистическая верхушка станет опираться не только на него, как главного выразителя своих интересов. В других партиях могут обнаружиться более талантливые ее адвокаты.

Иное дело, если национал-социалистская партия станет монопольно правящей партией. В рамках созданной этой партией государственной машины Геринг, несомненно, окажется ключевой фигурой, возьмет в свои руки весь правительственный и полицейский аппарат. Вот тогда-то, и только тогда он будет для рурских властителей самым приемлемым, истинно своим человеком.

Герман Геринг внушает значительной массе больших и малых партийных чиновников, офицерам рейхсвера и деклассированным слоям интеллигенции, что лишь при единовластии фашистской партии они смогут рассчитывать на теплые местечки. С другой стороны, он обольщает буржуазию созданием мощного полицейского кулака, единственно способного в этом беспокойном мире защитить ее интересы.

Пруссак по воспитанию и по натуре, бонапартист по характеру, Геринг соответственно обставляет свою архибуржуазную берлинскую квартиру. На одной из стен его кабинета укрепляется огромный меч германского средневекового палача, что должно символизировать методы, с помощью которых Геринг намеревается вести борьбу за власть. На письменном столе вместо электрических ламп стоят огромные канделябры с зажженными свечами. При их трепетном мерцании Геринг кажется сам себе средневековым патрицием.

Весь кабинет увешан портретами гогенцоллернов, кайзера и кронпринца. Рядом с ними Бенито Муссолини. Но напротив своего рабочего кресла Геринг отвел место для Наполеона Бонапарта. По ночам, при свете свечей, он пристально смотрит в глаза этого крупнейшего политического карьериста прошлого века, как бы советуясь с ним. Геринг явно мечтает о карьере «великого корсиканца» и уж, конечно, из всех нацистских бонз считает только себя имеющим основание и право на такую мечту…

Этот кабинет все чаще и чаще посещают напуганные ростом революционного движения германские банкиры и промышленники. И Геринг говорит с ними языком, свободным от псевдосоциалистической демагогии нацизма. Пусть Адольф Гитлер и Альфред Розенберг выступают с трескучими речами. Гитлер как-то назвал себя «национальным барабанщиком». Пожалуйста! Пускай роль политических демагогов будет за ними. Ему, Герингу, ни к чему эта псевдоромантика, этот мещанский социализм.

Приближаются решающие дни борьбы за власть. 28 января 1932 года в замке Ландсберг, принадлежащем монополисту Тиссену, происходило секретное совещание: три директора Стального треста (Тиссен, Пенсген и Феглер) встретились с тремя китами национал-социализма – Гитлером, Герингом и Ремом. Но впереди еще год больших политических битв. В августе на выборах в рейхстаг нацисты собрали 37 процентов всех поданных голосов. Это была вершина успеха, которого они когда-либо достигали в избирательной борьбе. Но в последующие месяцы нацистская партия резко скомпрометировала себя связями с крупными монополиями, была разоблачена левыми партиями и вследствие этого 6 ноября потеряла два миллиона голосов.

На процессе в Нюрнберге Геринг вынужден был признать, что именно в то время особенно усилились позиции германской коммунистической партии:

– За нее было подано свыше шести миллионов голосов, а ее соединения «Рот Фронт» являлись весьма революционно настроенным орудием захвата власти.

Гитлер понимал, что, если не принять самые экстраординарные меры, депрессия нацизма может привести к полному его поражению. Многие из подручных фюрера явно растерялись. Только Геринг в эти дни продолжал энергично действовать, и в результате его переговоров с магнатами промышленности 19 ноября 1932 года Шредер, Крупп и другие монополисты обратились с письмом к президенту Гинденбургу, категорически требуя назначить Гитлера рейхсканцлером.

Наступает февраль 1933 года. В доме Германа Геринга опять собираются представители крупнейших монополий. Гитлеру нужны деньги, чтобы успешно провести подготовку к выборам, назначенным на 5 марта. Геринг хорошо знал, что может произвести наибольшее впечатление на собравшихся.

– Господа, – сказал он, – жертвы, которые требуются от промышленности, гораздо легче будет перенести, если промышленники смогут быть уверены в том, что эти выборы будут последними на протяжении следующих десяти лет и, может быть, даже на протяжении следующих ста лет.

«Господа» не заставили себя упрашивать. За несколько минут было собрано три миллиона марок.

День 5 марта 1933 года стал черным днем Европы. В Германии к власти пришел фашизм.

Геринг сосредоточивает в своих руках важнейшие посты: становится президентом рейхстага, имперским министром воздушного флота и прусским министром внутренних дел. Не без гордости он сам провозглашает себя «человеком №2», хотя в душе лелеет мечту стать первым номером. И Геринг действительно стал им, но только когда оказался уже в Нюрнберге и явно ощутил на шее веревку.

Существо непомерного, патологического тщеславия, он даже в те трагические для него дни не мог скрыть своего удовлетворения, когда обвинитель Джексон, обращаясь к нему, сказал:

– Возможно, вы осознаете, что вы единственный оставшийся в живых, кто может полностью рассказать нам о действительных целях нацистской партии и о работе руководства внутри партии?

– Да, я это ясно осознаю, – самодовольно отозвался Геринг.

А дальше между обвинителем и подсудимым №1 произошел такой диалог:

Джексон. Вы с самого начала намеревались свергнуть и затем действительно свергли Веймарскую республику?

Геринг. Что касается меня лично, то это было моим твердым решением.

Джексон. А придя к власти, вы немедленно уничтожили парламентарное правительство в Германии?

Геринг. Оно нам больше не нужно было.

Герману Герингу не нужно было и многое другое.

Он с легкостью обошелся бы без Гинденбурга. Если бы не рейхсвер, Геринг не постеснялся арестовать престарелого президента.

Ему претили жалкие представители национального лагеря – все эти папены, шлейхеры, гугенберги. Геринга долго тошнило от «честного слова» Гитлера, данного Гинденбургу в том, что он, фюрер, никогда не расстанется с ними.

Но конечно, прежде всего надо было разделаться с коммунистами. Требовался сильный удар, способный уничтожить всех, кто оказался на пути установления полного единовластия нацизма. Изощренный в провокациях мозг Германа Геринга работает в этом направлении денно и нощно, Геринг завидовал своему кумиру Бонапарту: у того на службе находился гениальный полицейский ум Жозефа Фуше, а тут требовалось придумывать все самому.

 

«Это дерьмо, а не политическое коммюнике»

И Герман Геринг придумал. Придумал нечто такое, что заставило его дважды давать объяснения на судебных процессах: один раз в качестве свидетеля в Лейпциге, другой – в качестве обвиняемого в Нюрнберге.

Читателю уже хорошо известен этот зловещий эпизод мировой истории. В ночь на 27 февраля 1933 года, озаренный пламенем пожара, Геринг стоял вместе с Гитлером на балконе и наблюдал, как горит рейхстаг, символ Веймарской республики. Красные языки пламени бросали свое отражение в темное небо Берлина.

В Нюрнберге Германа Геринга попросили вспомнить некоторые детали того странного пожара.

Может встать вопрос, нужно ли было заниматься этим делом международному суду, если даже на Лейпцигском процессе Димитров и его друзья коммунисты были оправданы? Да, они были оправданы, но кто же все-таки поджег рейхстаг? Лейпцигский суд ответил: Ван дер Люббе. В своем приговоре он был далек от того, чтобы бросить тень на нацистских заправил. Нашел Фауста, и достаточно. А кто же все-таки Мефистофель?

Как мы уже знаем, много лет спустя после второй мировой войны западногерманский журнал «Шпигель» сообщит, будто на основании новейших изысканий стало ясно, что Герман Геринг здесь ни при чем. Неужто так-таки и «ни при чем»?

Американский обвинитель Джексон допрашивает Геринга:

– Вы и фюрер встретились во время пожара, не так ли?

– Да.

– И здесь же на месте решили арестовать всех коммунистов, которые значились в составленных заранее списках?

Геринг юлит. Он еще не знает, какими лично против него доказательствами располагает обвинение.

– Мне не имело никакого смысла поджигать рейхстаг… Впрочем, я не сожалел, что это здание было сожжено, так как с художественной точки зрения оно не представляло ценности…

И дальше, обнаруживая уже откровенный политический цинизм, он заявляет:

– Но я очень сожалею, что вынужден был искать новый зал для заседаний рейхстага. И так как не нашел ничего другого, я должен был использовать здание королевской оперы. Между тем мне всегда казалось, что опера значительно важнее, чем рейхстаг.

Геринг полагал, что он легко обойдется подобного рода циническими сентенциями: ведь прошло много лет, и не только от рейхстага, но и от самого Берлина почти ничего не осталось. И тем не менее кое-что все-таки сохранилось. «Кое-что» вполне достаточное, чтобы уличить Геринга!

Обвинитель спрашивает Геринга: известны ли ему Карл Эрнст, Хельдорф и Хейнес? Геринг признает, что это его люди из штурмовых отрядов. Тогда Джексон ссылается на заявление Карла Эрнста о том, что они все трое поджигали рейхстаг по заданию Геринга.

За этим первым ударом следует другой: обвинитель предъявляет показания бывшего начальника нацистского генерального штаба генерала Гальдера, который утверждает, что в день рождения Гитлера в присутствии всех гостей Геринг рассказывал, как он организовал поджог рейхстага.

Потом следует допрос Гизевиуса – видного гестаповского чиновника. Уж он-то знал подробности. Гизевиус показывает:

– Десять благонадежных штурмовиков были подготовлены для производства поджога. Геринга после этого проинформировали о всех деталях плана, так что он в тот вечер «случайно» не выступал с предвыборной речью, а до очень позднего времени сидел за своим столом в министерстве внутренних дел в Берлине… По указанию Геринга с самого начала было решено все свалить на головы коммунистов…

Попутно выясняется бесславный конец одного из исполнителей провокации – Реля. Он совершил какое-то уголовное преступление, был исключен из СА и лишен вознаграждения за то, что лично поливал стены рейхстага горючей жидкостью. Разгневанный этим, провокатор решил в отместку обратиться с соответствующим заявлением к имперскому суду в Лейпциге, рассматривавшему дело Димитрова. Рель был настолько неосторожен, что поделился своими намерениями со следователем уголовной полиции. Донесение об этом немедленно легло на стол Геринга, после чего поджигатель прожил только сутки.

Поплатился за свой длинный язык и обербрандмейстер Берлина Вальтер Гемп. При расследовании причин пожара он так некстати узнал и разболтал другим, что в злополучную ночь на 27 февраля 1933 года по личному приказанию Геринга помещение рейхстага было оставлено без обычной охраны и все служащие в обязательном порядке покинули его до 20 часов. Об этой болтовне Гемпа гестапо сразу же доложило Герингу, а тот в подобных случаях не признавал полумер. У обербрандмейстера моментально обнаружились какие-то «служебные нарушения». Под этим предлогом его затолкали в тюремную камеру и вскоре нашли там мертвым.

Но вернемся к ночи на 27 февраля 1933 года. Итак, Геринг, засидевшийся в министерстве внутренних дел, увидел из окна своего кабинета пламя над рейхстагом.

– Это начало коммунистического восстания! – восклицает он.

Каков провидец?!

Шеф гестапо Дилс, которому были адресованы эти слова, вспоминает, что лицо Геринга пылало от возбуждения. Геринг кричал. Казалось, он совсем терял самообладание.

Мартин Зоммерфельд – пресс-референт Геринга – получает приказание тут же на месте пожара дать официальное сообщение для газет. В тексте, подготовленном Зоммерфельдом, примерно двадцать строк. Сообщение включало в себя данные о самом факте пожара, работах пожарных и первых полицейских расследованиях. Герингу дают этот текст на утверждение.

– Дерьмо, – рычит Геринг. – Это полицейское сообщение, а не политическое коммюнике.

Зоммерфельд указывал, в частности, что вес обнаруженного горючего определен в один центнер.

– Чепуха! – возмущается Геринг. – Десять, сто центнеров!

Красным карандашом он пишет на листе бумаги толстую сотню. Затем зовет свою секретаршу и сам диктует ей новый текст сообщения:

«Этот поджог – самый чудовищный, террористический акт большевизма в Германии. После этого должны были быть подожжены все правительственные здания, замки, музеи и другие жизненно необходимые помещения. Рейхсминистр Геринг предпринял самые чрезвычайные мероприятия против этой ужасной опасности».

Под «чрезвычайными мероприятиями» следовало понимать развертывание накануне выборов самого разнузданного террора против коммунистической партии и других демократических организаций, сопротивлявшихся установлению в стране фашистского режима.

С тех пор прошло двенадцать лет. Геринг в одной из комнат нюрнбергского Дворца юстиции. Против него сидит представитель обвинения доктор Кемпнер. Идет очередной допрос.

Следователь. Как вы могли без производства расследования сказать вашему пресс-агенту спустя час после начала пожара в рейхстаге, что это сделали коммунисты?

Геринг. Разве офицер, занимающийся вопросами печати, сказал, что я это говорил?

Следователь. Да, он сказал, что вы это говорили.

Геринг. Возможно… Когда я пришел в рейхстаг, фюрер и его свита были там… Я тогда сомневался, но они считали, что поджог произведен коммунистами.

Следователь. Но ведь вы являлись в известном смысле высшим правительственным чиновником… Не было ли слишком преждевременным заявлять без расследования, что рейхстаг подожгли коммунисты?

Геринг. Да, это возможно. Но так хотел фюрер.

Конечно, фюрер так хотел. Но так хотели и Геринг и Геббельс, авторы и режиссеры этой чудовищной провокации.

Уже во время процесса адвокат доктор Штамер сообщил своему подзащитному, что разыскан важный для него свидетель – единственный сохранившийся из лиц, участвовавших в тушении подожженного рейхстага. Но Геринг вовсе не обрадовался этому сообщению. Наоборот, он даже как-то обмяк сразу и просил Штамера быть осторожнее в выборе свидетелей, не слишком полагаться на их показания, когда дело касается поджога рейхстага.

– В конце концов, если СА действительно подожгли рейхстаг, то отсюда вовсе не следует, что я что-нибудь знал об этом…

Вот ведь как заговорил сам Геринг через двенадцать лет после позорного лейпцигского судилища!

 

Ночь длинных ножей

За поджогом рейхстага последовала длинная полоса ужасных преступлений нацистов против свободы и достоинства немецкого народа, а затем и других народов Европы. И одним из самых злых демонов этой кровавой драмы был Герман Геринг, человек действительно неуемной энергии и недюжинных организаторских способностей.

Геринг создает гестапо, широко используя его как орудие расправы с политическими противниками. Пытки в темных подвалах и расстрелы без суда становятся обычным методом борьбы с оппозицией. В стране вводится так называемое превентивное заключение – появляются концентрационные лагеря.

Уже 28 февраля 1933 года, на следующий день после пожара в рейхстаге, Геринг выступает на заседании нацистского правительства с предложением об издании чрезвычайного закона против коммунистов. Предложение это было принято. Правительство Гитлера единым махом присвоило себе законодательные права. Оно отменяет действие конституционных гарантий свободы личности, свободы выражать свое мнение, свободы печати. Запрещаются все коммунистические газеты. Рейхстаг превращается в бесправную говорильню, нацистский балаган.

Нанося главный удар по коммунистической партии, Геринг не забывает и социал-демократов. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Социал-демократическая партия, которая подобно лестнице помогла Гитлеру и Герингу подняться к власти, теперь отбрасывается в сторону. Герман Геринг неспроста смеялся, читая в «Форвертсе»[] от 31 января 1933 года, что социал-демократия «с глубоким удовлетворением» приветствует заявление министра Фрика, будто нацисты стоят «на почве легальности». Менее чем через месяц он сам популярно объяснил социал-демократам, что «на почве легальности» их партия объявляется распущенной. А через двенадцать лет на Нюрнбергском процессе подсудимый №1 показывал:

– Одну часть функционеров СДПГ составляли радикалы, другая часть была настроена менее радикально. Радикалов я тотчас взял под стражу, в то время как многие социал-демократические министры, обер-президенты и высшие чиновники, совершенно спокойно распрощавшись со службой, получали свои пенсии и ничего против нас не предпринимали.

Геринг строго руководствовался двумя главными установками: во внешней политике – агрессия (прежде всего против Советского Союза), во внутренней политике – полный разгром демократии. И он искренне считал, что успешное решение этих двух генеральных задач непосредственно зависит от того, насколько успешно будет развиваться его собственная карьера. Созданный им мощный полицейский аппарат следил за деятельностью всех и вся.

Герингу становится известным, что с Гитлером время от времени встречается национал-социалист Грегор Штрассер. Сегодня Штрассер вне правительства, но кто знает, не захочет ли фюрер сделать ставку на Штрассера в новой правительственной комбинации?

С еще большей тревогой наблюдает «железный Герман» за Эрнстом Ремом – руководителем многочисленных отрядов СА. Эти отряды, именовавшиеся «сильной рукой партии», затевали в свое время стычки в пивных и использовались для уличных боев против политических противников. К 1933 году в СА насчитывали шестьсот тысяч отъявленных головорезов. После прихода Гитлера к власти численность отрядов СА умножилась до трех миллионов. Туда хлынули разорившиеся лавочники, мелкие служащие, оказавшиеся без работы. Эта публика с нетерпением ожидала, что фашистское правительство улучшит их положение. Но очень скоро вскрылась демагогичность нацистской пропаганды. Многие из членов этих отрядов заметно отрезвели, когда их массами стали загонять на принудительные работы. Среди них пошли разговоры о необходимости «новой революции». Эрнст Рем принимал меры к подавлению этого брожения в отрядах СА, но в то же время он пытался использовать недовольство штурмовиков в своих личных целях. У Рема возникает мысль о превращении отрядов СА в регулярные войска, о слиянии их с рейхсвером. Он мечтает стать во главе германских вооруженных сил и таким образом потеснить Геринга на второй план.

Однако Геринг упреждает своего давнишнего соперника. Никто лучше его не знал, чем можно намертво привязать к себе Гитлера, лишить фюрера остатков здравомыслия. Геринг подсовывает Гитлеру десятки полицейских донесений о «зреющем заговоре, во главе которого стоит сам Рем». В одном из них сообщалось, в частности, что командир штурмовиков Силезии стрелял в портрет фюрера и сулил при этом поступить так же с живым Гитлером, если тот «предаст революцию и свои штурмовые отряды». Одновременно Геринг ловко использует и другое обстоятельство – недовольство генералитета существованием наряду с регулярной армией каких-то самостийных вооруженных отрядов численностью до трех миллионов человек.

Он отлично понимал, что коль скоро Гитлер сделал ставку на союз с крупной буржуазией, на союз с рейхсвером, его уже нетрудно будет убедить в необходимости разделаться с руководством штурмовыми отрядами. Стычки в пивных – пройденный этап. Теперь у фюрера имелась опора более надежная, чем штурмовики.

И вот цель наконец достигнута. Гитлер принимает решение о ликвидации «ужасного заговора» СА.

Главные роли распределяются так: сам фюрер вместе с Розенбергом едет в Мюнхен, где находится Рем, а Геринг «берет на себя Берлин».

«Железный Герман» стреляет без промаха, не забывая, кстати, и тех, кто участвовал в поджоге рейхстага (на кой черт оставлять нежелательных свидетелей!). Именно в эту ночь были убиты Хейнес, Эрнст и другие непосредственные исполнители провокации, предпринятой в ночь на 27 февраля 1933 года.

А пока Геринг расправлялся с «заговорщиками» в Берлине, Гитлер убирал его соперника в Мюнхене. Рем был схвачен, доставлен в тюрьму и расстрелян там эсэсовцами.

В «ночь длинных ножей» не погиб ни один руководитель СА, который не заслужил бы смертного приговора на судебном процессе. Но, устраивая эту кровавую бойню, Геринг меньше всего руководствовался идеями справедливого наказания.

Брожение в отрядах СА явилось признаком назревавшего кризиса в отношениях между нацистским правительством и стоявшими за его спиной монополистами и генералитетом, с одной стороны, и массами мелкой буржуазии – с другой. Этот кризис надо было ликвидировать, а заодно рассчитаться и с Ремом. Потому-то Герман Геринг стал такой решающей фигурой в проведении «операции расставания». Устранение своего политического соперника и дальнейшее укрепление союза с монополиями и милитаристской верхушкой он считал делом первостепенной важности. Ради этого можно было прикончить несколько сот своих вчерашних друзей и сообщников. Игра стоила свеч.

 

Почему поссорились адвокаты Геринга и Шахта?

Геринга явно не удовлетворял пост командующего военно-воздушными силами Германии. Втайне он, как и Рем, давно лелеял мечту стать верховным главнокомандующим. Но коль скоро такая возможность не представлялась, ему хотелось на худой конец иметь в руководстве вермахтом более податливых генералов.

Интриган до мозга костей, Геринг не прочь был перетряхнуть руководящий состав военного министерства и генерального штаба. Но здесь, конечно, не устроишь «ночь длинных ножей». За три-четыре года, прошедших после той ночи, генералы эти показали, что без них и думать нечего о реализации нацистских внешнеполитических программ. И вот провокаторский талант Германа Геринга засверкал новыми гранями.

Нежданно-негаданно вдруг разодрались его защитник доктор Штимер и защитник Шахта доктор Дикс. Это был, пожалуй, один из немногих случаев публичной ссоры адвокатов на Нюрнбергском процессе.

Что же случилось?

В судебном зале шел допрос свидетеля Гизевиуса, человека с весьма колоритной биографией. В прошлом видный чиновник гестапо, он еще до войны и более активно в ходе ее примкнул к заговору против Гитлера.

Гизевиуса допрашивали долго. И когда, казалось, дело близилось уже к концу, он вдруг попросил разрешения отклониться от рассматриваемой темы и сообщить об инциденте, происшедшем в его присутствии в комнате защиты. Как только свидетель произнес эти слова, защитник Геринга доктор Штамер с непривычной для него быстротой появился у трибуны, не слишком тактично отстранил от микрофона своего коллегу доктора Дикса и весьма экспансивно стал протестовать.

Зал притих. Геринг нервно заерзал на своем месте, исподлобья бросил злобный взгляд на Шахта. Разве тот упустит случай подставить ему ножку?

А свидетель тем временем уже начал давать показания о том, что, строго говоря, не очень-то интересовало суд. Оказывается, до начала судебного заседания доктор Штамер подошел в адвокатской комнате к доктору Диксу, прервал его разговор с Гизевиусом и объявил, что Герингу безразлично, будет или не будет Гизевиус предъявлять какие-либо обвинения ему самому. Геринг озабочен другим: совсем недавно в Нюрнбергской тюрьме умер бывший германский военный министр Бломберг и из уважения к памяти старого солдата очень не хотелось бы, чтобы перед общественным мнением раскрылась одна весьма неприятная страница его жизни. Геринг верит в порядочность Шахта и его адвоката, надеется, что они не будут использовать в этих целях свидетеля Гизевиуса. А в противном случае…

Что должно было произойти в противном случае, уточняет доктор Дикс. Он воспроизводит следующие слова Штамера, адресованные ему:

– Слушайте, коллега, Геринг считает, что Гизевиус может нападать на него сколько угодно. Но если он будет нападать на умершего Бломберга, то Геринг выложит все о Шахте. Он знает о нем многое такое, что было бы Шахту неприятно услышать в суде…

Конечно, Геринг меньше всего был озабочен репутацией Бломберга. Ему просто не хотелось еще раз предстать перед судом и историей в роли грязного провокатора. Очень уж она дурно пахла, эта история с покойным фельдмаршалом, искусно подстроенная Герингом, чтобы освободить кресло военного министра.

На старости лет Бломберг решил жениться на некоей молодой соблазнительнице Эрике Грун. Но как на грех, когда все уже было решено, ему стало известно о весьма нелестной репутации этой дамы. Как быть? Фельдмаршал решил посоветоваться с Герингом. А Герман Геринг давно уже организовал слежку за теми, кого хотел свалить. Он хорошо знал, что Эрика Грун была зарегистрирована в семи крупных германских городах как особа легкого поведения.

Однако, когда Бломберг явился за советом – удобно ли ему вступать в брак «с дамой низкого происхождения», – Геринг всячески постарался рассеять сомнения старика. Уверившись в «добрых чувствах» рейхсмаршала, Бломберг через некоторое время нанес ему новый визит и пожаловался, что к его даме сердца пристает ее старый любовник. Геринг и на этот раз не отказал Бломбергу в «дружеской» помощи. По указанию рейхсмаршала незадачливого донжуана вызвали куда следует, сделали внушение, дали денег и выслали из Германии.

Затем последовала пышная свадьба Бломберга. Конечно с участием Геринга. А тот явился не один: он осчастливил новобрачных приглашением на их семейное торжество самого фюрера.

Но уже на следующий день Геринг «вдруг узнает всю правду» и с «возмущением» сообщает о ней Гитлеру. Заодно рейхсмаршал позаботился и о том, чтобы тщательно подготовленный им скандал получил широкую огласку в Берлине.

И Бломберг сразу получил отставку.

В дальнейшем, однако, события начинают развиваться совсем не в том направлении, о каком помышлял Геринг. У Гитлера зреет мысль назначить вместо Бломберга генерала Фрича, в то время командовавшего сухопутными силами.

Геринга эта кандидатура никак не устраивала. Фрич – человек с сильным характером, с самостоятельными взглядами, хорошо усвоил национал-социалистскую идеологию. Он почитал Гитлера и в день его рождения в 1936 году писал юбиляру:

«Я и сухопутные силы следуем за Вами в гордой уверенности и в священном доверии по пути, которым Вы идете первым во имя будущего Германии».

А вот к Герингу генерал относился совсем иначе: без должного почтения и даже с трудноскрываемым скептицизмом. Зачем же допускать такого на место только что свергнутого Бломберга?

Снова пришлось рейхсмаршалу плести сеть интриг.

В те годы полиция усилила борьбу с гомосексуалистами. И тут как раз в руки гестапо попало заявление одного каторжника о самом неблаговидном поведении некоего господина, не то Фриша, не то Фрича. Каторжник точно не мог вспомнить фамилии.

Тотчас же по приказанию Геринга этого каторжника доставили во дворец Каринхалл. Рейхсмаршал лично допросил его и пригрозил смертью, если тот не подтвердит, что речь идет именно о генерал-полковнике Фриче. После такого допроса с пристрастием заявление было передано Гитлеру и сам заявитель препровожден в имперскую канцелярию.

Затем, как показал Гизевиус, туда же вызвали и Фрича. Генерал с негодованием отвергал, оспаривал все, что ему инкриминировалось. В присутствии Геринга он дал Гитлеру честное слово в том, что все эти обвинения ложны. Тогда Гитлер подошел к двери, открыл ее, и через порог шагнул тот самый каторжник.

– Это он! – подтвердил вошедший, указывая на генерал-полковника.

Фрич онемел. Он мог просить лишь об одном: произвести тщательное судебное следствие. Однако Гитлер отказал ему в этом и потребовал немедленной отставки.

Нарисовав эту довольно яркую картину, Гизевиус добавил, что гестапо задолго до очной ставки Фрича с каторжником расследовало заявление последнего. Оказалось, что тот имел в виду некоего ротмистра Фрича. Тем не менее Геринг повернул все в нужную ему сторону, и 28 января 1938 года с его пути полетел прочь еще один неугодный.

Шахт был очень доволен этими свидетельскими показаниями. Зайдя вечером в его камеру, доктор Джильберт услышал:

– Вот видите! Это ли не конец легенде о Геринге? Я счастлив! После стольких лет, в течение которых этот преступник управлял страной и терроризировал порядочных немцев, он наконец раскрыт как настоящий гангстер. Маска сорвана…

Пройдет, однако, всего несколько недель, и на процессе начнут медленно, но верно срывать маску с самого Шахта.

 

«Хрустальная ночь»

«Хрустальной» была названа ночь на 10 ноября 1938 года. В этом названии таится отнюдь не память благодарных влюбленных за особую прозрачность воздуха или блеск лунных дорожек на зеркальной глади немецких водоемов. Немецкий народ окрестил эту ночь «хрустальной» совсем по другой причине: тысячи зеркальных витрин, десятки тысяч квадратных метров драгоценного хрустального стекла, составлявшего гордость и славу бельгийской промышленности, со звоном и треском разлетелись тогда осколками, рассыпались вдребезги под яростными ударами фашистских варваров. В ту ночь по всей Германии произошли погромы еврейских магазинов.

К утру груды битого хрусталя засыпали торговые улицы больших и малых городов Германии. Полугодовая продукция всех стекольных заводов Бельгии – терпеливый и искусный труд стекольщиков целой страны, отлитый в прекрасные пластины, – лежала никчемным мусором на чистеньких и аккуратных улицах.

То была не просто случайная вылазка подвыпивших дебоширов, как это могло показаться в каждом отдельном случае. Не являлось это и стихийным проявлением народного гнева против евреев в ответ на убийство советника германского посольства в Париже юным евреем Гриншпаном, как то пыталась изобразить лживая пропаганда Геббельса. Зловещая ноябрьская ночь, названная «хрустальной», представляла собой одно из звеньев в подробной, до деталей разработанной фашистами «теории» и практике поджигания расовой ненависти. Фашизм впервые в истории человечества осмелился поставить перед собой и провозгласить как государственную задачу уничтожение целого народа.

Народ, чья многовековая культура вошла неотъемлемым вкладом в общую сокровищницу всей человеческой культуры, в том числе и немецкой, – этот народ был поставлен нацистами вне закона и подлежал физическому истреблению. Поголовному физическому истреблению! По всей Германии прокатилась волна погромов. Пылали дома и синагоги, грабилось еврейское имущество, бессмысленно разрушалось и уничтожалось все, что не могло быть унесено с собой, подвергались насилию и издевательствам тысячи людей.

Под шум и грохот этих бесчинств появились на свет так называемые «нюрнбергские расовые законы». Преследование евреев с той поры приняло в фашистской Германии вполне официальный характер.

Как же ко всему этому относился рейхсмаршал Геринг?

Я уже писал, что на такого рода вопрос, поставленный Р. А. Руденко, он ответил, будто у него всегда было только отрицательное отношение к расовой теории вообще. А в своих беседах с другими подсудимыми Геринг, фиглярничая, стал даже восхвалять евреев, находить в них такие качества, которых, по его мнению, был лишен немецкий народ. Читая газетные сообщения о кровавых столкновениях в Палестине между евреями и английскими колонизаторами, «железный Герман» высказал совсем удивительную мысль: если бы, мол, случилось невероятное и его освободили, он «счел бы за честь» присоединиться к евреям и вместе с ними бороться против англичан.

В этой совсем анекдотической, на первый взгляд, детали очень ярко проявился характер беспринципного политикана и отъявленного авантюриста. Но если отбросить скоморошный грим, которым Геринг так усердно разукрашивал себя в Нюрнберге, то перед нами предстанет человек, очень хорошо разбиравшийся, зачем и почему надо было в первые же дни прихода нацистов к власти использовать старого как мир конька – антисемитизм.

Циничный до мозга костей, он сам пытался объяснять своим «коллегам» по Нюрнбергскому процессу, что с антисемитской политикой, антисемитскими чувствами меньше всего связаны какие-то мифические национальные и расовые особенности евреев. Ведь во многие тирольские деревушки никогда не ступала нога еврея, а антисемитизм зачастую был распространен там гораздо больше, чем в других местах.

Тут действительно не возразишь даже Герингу. Разрабатывая и осуществляя на практике расовую теорию, в частности антисемитскую политику, нацистские заправилы руководствовались отнюдь не эмоциями. Прожженные политические шулеры, они хорошо понимали, более того, твердо знали, что в стране с расстроенной экономикой необходимо найти какую-то отдушину, какого-то козла отпущения, чтобы дать выход растущим в народе чувствам недовольства.

В обветшалой колоде испытанных приемов для переключения внимания масс при самых разнообразных политических или экономических трудностях обанкротившихся правительств антисемитизм издавна был козырным тузом. И нацисты, оказавшиеся не в состоянии предложить немецкому народу какую-либо здоровую экономическую программу, решили «делать свою игру», поставив именно на эту испытанную карту. Евреи были объявлены виновниками всех неурядиц и бедствий, а антисемитизм провозглашен как лучшее средство разумного и универсального разрешения всех затруднений, как истинно волшебная панацея от любых бедствий в настоящем и будущем новой, нацистской Германии.

А дальше все шло уже по чисто психологическим законам. Участники первых еврейских погромов все больше и больше входили во вкус прибыльного и ненаказуемого разбоя. У насильников все сильнее распалялась ненависть к своим жертвам. И каждый из них пытался убедить себя, что его ненависть вполне оправдана, что активные ее проявления естественны и справедливы.

Герман Геринг не раз слышал и от Розенберга, и от Геббельса (не раз говаривал это и главный «теоретик» антисемитского разбоя Штрейхер), что, если преследуешь еврея, непременно надо убедить себя, что он плох и заслуживает того, чтобы его ненавидели. Геринг и сам был достаточно знаком с психологией, чтобы понять это. Больше того, для него было ясно, что если человеку, запятнавшему свою совесть насилиями, а порой и кровью ни в чем не повинных евреев, не удастся убедить себя в справедливости своих жестокостей, то он озлобится еще сильнее и перенесет эту злобу опять-таки на тех, кто беззащитен.

Кому-кому, а уж Герингу-то хорошо было известно, что не ненависть немецкого населения к евреям повлекла за собой погромы, а, наоборот, еврейские погромы, организованные нацистами, породили у многих немцев ненависть против евреев. В течение многих лет он и его сообщники старались навязать, искусственно привить немецкому народу расовую теорию, разбудить в определенных слоях общества самые низменные инстинкты. И в 1938 году Геринг, Геббельс, Штрейхер, Розенберг с удовлетворением могли констатировать, что «дело сделано». Пока внутри своей страны. Пока лишь в отношении евреев. Но завтра расизм можно будет направить против русских и поляков, украинцев и чехов, французов и сербов.

На суде, однако, и сам Геринг и его защитник сделали попытку создать иллюзию, будто события «хрустальной ночи» вызвали у бывшего рейхсмаршала чувство возмущения. Можно ли было поверить в такую чушь?

Самое неожиданное заключалось в том, что обвинитель поверил. Он даже решил подкрепить эту версию документами. Недаром ведь следователи рылись в архивах министерства авиации, которое возглавлял Геринг. Рылись и нашли. Нашли протокол совещания, которое Геринг проводил сразу же после «хрустальной ночи».

Состав участников этого совещания казался довольно странным. То, что здесь оказался Гейдрих, было понятно: как-никак гестапо являлось одним из организаторов погромов. Фрик – тот министр внутренних дел, старейший нацист и исполнитель многих акций расистского характера. О Геббельсе и говорить нечего: где погром, там и он. Но при чем здесь Функ? Зачем тут респектабельный Шверин фон Крозиг – министр финансов?

Даже Геббельс не понимал, почему он и шеф гестапо Гейдрих сидят на совещании рядом с Крозигом. Да и Крозиг пока еще не привык совещаться с такими «коллегами», как Гейдрих.

Всеобщее недоумение могло быть устранено только устроителем совещания Германом Герингом. И он действительно очень скоро рассеял его.

Если на первый, поверхностный взгляд Герман Геринг прежде всего демагог, фразер и фанфарон, то это лишь одна чисто внешняя сторона одиозной нацистской фигуры. По сути же своей он не только и даже не столько высокопарный болтун, сколько человек активного действия, неизменно основанного на расчете даже в самых, казалось, фантастических прожектах.

И в тот раз высокие участники совещания имели возможность еще раз убедиться в этом.

Геринг начинает свое выступление очень категорично:

– Еврейский вопрос должен быть решен…

Это высказывание рейхсмаршала было принято участниками совещания как должное. Но затем последовало совершенно неожиданное: Геринг заявил, что он не проявляет такого восторга в связи с еврейскими погромами, какой со всей откровенностью выражают Геббельс или Штрейхер.

– С меня довольно этих погромов! – восклицает он. – В конечном итоге они приносят вред не столько евреям, сколько нам…

Нетрудно себе представить, как вытянулись при этом лица Гейдриха и Фрика, Геббельса и Функа. С каких это пор еврейские погромы стали вдруг вредными и даже более того, полезными самим евреям?

Геринг спешит прояснить свою мысль. Господа участники совещания не так ведь глупы, чтобы заподозрить его в сожалении по поводу убийства нескольких десятков евреев. Суть дела в другом: энтузиазм погромщиков повлек за собой уничтожение десятков тысяч зеркальных стекол.

«Ну и что? – спрашивают недоуменные взгляды Гейдриха и Геббельса. – Неужто для этакого открытия собрал их Геринг?»

А Геринг между тем продолжает втолковывать им, что знаменитые зеркальные стекла – импортный товар, за который плачено валютой.

И опять участники совещания смотрят на него с недоумением: ведь эту валюту платил не Шверин фон Крозиг, не германская казна. Но тут руководитель совещания вдруг объявляет, что евреи застраховали свои магазины и теперь получат от «арийских» страховых компаний полное возмещение убытков.

– Это безумие! – возбужденно выпаливает Геринг. – Поджигать и уничтожать еврейские магазины, чтобы потом немецкие страховые общества покрывали убытки…

Геринг глубоко потрясен и возмущен тем, что при погромах только из магазина Марграфа толпа разворовала ценностей на 1,7 миллиона марок.

На лицах участников совещания новый немой вопрос: «Что же теперь делать?»

И Геринг не томит их ответом. Надо покончить с мелким кустарничеством. Грабить так грабить! Грабить таким образом, чтобы и казна пополнилась, и собственный карман Германа Геринга припух. Да и самый грабеж должен выглядеть респектабельно. Зачем это битье зеркальных стекол? На то Герман Геринг и боролся рядом с Гитлером за власть, чтобы, захватив ее, использовать государственный аппарат во всем многообразии его возможностей. Он предлагает «аризацию» еврейской собственности. Что это означает? Извольте.

– Еврей, – популярно объясняет Геринг участникам совещания, – отныне исключается из хозяйства и уступает свои хозяйственные ценности государству. За это он получает возмещение, которое заносится в долговую книгу и сводится к определенному проценту. Этим он должен жить…

Не сомневаюсь, что в эту минуту министр экономики Функ многозначительно переглянулся с министром финансов Крозигом: поистине, как все гениальное просто, как легко без всяких усилий можно пополнять казну!

По ходу дела выясняется, что многие собственники магазинов застраховали свои товары и оборудование не в германских, а в иностранных страховых обществах. Геббельс явно раздражен этим: значит, некоторые владельцы разгромленных магазинов все же могут возместить свой убыток? Но Геринг успокаивает и его, и других участников совещания:

– Господа, пусть евреи получат страховку, Мы ее конфискуем.

Он заливается при этом смехом и выкладывает перед своими собеседниками новый сюрприз:

– Еще один вопрос, господа! Как вы посмотрите, если я сегодня объявлю, что на евреев налагается штраф или контрибуция в один миллиард марок?.. За беспримерное преступление и так далее и тому подобное…

«Господа», конечно, посмотрели на это весьма благосклонно, и Герман Геринг тут же провел свои идеи в жизнь. Начался повальный грабеж, но грабеж «законный», на основании «декрета». По закону Геринг и сам больше всех нажился на «аризации» еврейской собственности.

Непоправимой его ошибкой являлось лишь то, что с совещания, на котором он столь широко раскрыл свой сверкающий талант грабителя, не были удалены стенографистки. В Нюрнберге за это пришлось расплачиваться.

Стенограмма попала в руки обвинителя, и тот любезно предложил Герингу ознакомиться с ней.

Герман Геринг скрежещет зубами, намеренно долго читает ее. Он ищет выхода, но не находит. В конце концов ему не остается ничего, кроме как признать достоверность стенограммы. От каких бы то ни было комментариев по ней подсудимый отказался.

 

«Миротворец»

10 марта 1946 года жандармы ввели в зал суда плотного человека лет пятидесяти, в военной форме, но без погон. То был фельдмаршал Герхардт Мильх, правая рука Германа Геринга.

По идее защиты ему надлежало раскрыть перед судом, каким «миротворцем» являлся Геринг. Выбор свидетеля, казалось, был правильным. Мильх дружил с Герингом еще со времен первой мировой войны. Геринг взял его к себе на службу и энергично защитил, когда эсэсовцы заинтересовались вдруг национальным происхождением фельдмаршала. Выяснилось, что у Мильха не то бабушка, не то дедушка были евреями. Последовало требование убрать его из штаба ВВС. Но Геринг громогласно заявил тогда:

– В своем штабе я сам решаю вопрос, кто у меня еврей, а кто не еврей…

Итак, Мильх рассказывает суду о миролюбии Геринга. Возникает вопрос о нападении на Советский Союз.

– Ну, это была, конечно, превентивная война, – говорит Мильх. – Красная Армия с часу на час должна была напасть на Германию, и поэтому у Гитлера не оставалось иного выхода, как нанести превентивный удар. Но даже и такой войны Геринг не желал.

Советский обвинитель Р. А. Руденко с иронией замечает, что война против государства, которое само хочет напасть, является оборонительной.

– Геринг отрицательно относился и к такой войне, – откликается на эту реплику Мильх.

– К оборонительной войне? – уточняет обвинитель.

– Он лично отрицательно относится ко всякого рода войнам, – не моргнув глазом, отвечает Мильх.

Зал ответил на это заявление Мильха взрывом смеха, а Геринг бросил злой взгляд на своего явно перестаравшегося друга.

Герман Геринг куда лучше других знал, сколь велика была его роль в планировании и осуществлении гитлеровской программы агрессии. И не было бы предела его возмущению, если бы кто-нибудь посмел, например, летом 1941 года сказать нечто подобное тому, что выдавил из себя Мильх в Нюрнберге. Сколь это ни звучало угрожающе, в душе он, по-видимому, давно согласился с той частью приговора Международного трибунала, где писалось: «Не может оставаться никакого сомнения в том, что Геринг был движущей силой агрессивной войны, уступая в этом только Гитлеру».

…Апрель 1936 года. Геринг назначается на пост руководителя по координации производства сырьевых материалов и контролю за расходованием иностранной валюты. Этот пост дает ему возможность форсировать решение проблем, связанных с военной мобилизацией.

В том же 1936 году и именно здесь, в Нюрнберге, очередной съезд нацистской партии принимает рассчитанную на четыре года программу экономической подготовки к вооруженному нападению Германии на другие страны. «Железный Герман» назначается чрезвычайным уполномоченным по выполнению этой программы и сам формулирует основную свою задачу: «В течение четырех лет перевести всю экономику в состояние боевой готовности к войне».

В качестве чрезвычайного уполномоченного он выступает в июле на совещании крупнейших германских авиационных промышленников с призывом к увеличению производства самолетов. Геринг знает их затаенные мечты и пускает в ход достаточно веский аргумент:

– Если Германия выиграет войну, она будет величайшей державой, господствующей на мировом рынке, станет богатой страной. Надо рисковать, чтобы добиться этой цели.

Он легко рисковал судьбами миллионов немцев и других народов Европы, играя зачастую решающую роль в осуществлении внешнеполитических акций гитлеровской Германии. Его не очень устраивала дипломатическая служба «третьей империи». Министр иностранных дел Нейрат не нравился ему своей консервативностью, кажущейся медлительностью и нерешительностью. Нейрата сменяли на Риббентропа. Это сделал Гитлер. Геринг же расценивал такую замену как глубоко ошибочный шаг. Риббентропа он считал абсолютно не подготовленным для решения дипломатических задач, человеком не умным, тупым.

Дипломатической деятельностью в нацистской Германии занимались и Риббентроп, и Геринг, и Шахт, и Розенберг, и Редер, и многие другие. Но у Германа Геринга был свой, особый «дипломатический почерк». Наряду с авантюризмом, вообще присущим гитлеровской внешней политике, его «почерк» отличался особой дерзостью и крайне выраженным политическим цинизмом.

* * *

…Март 1938 года. Захват Австрии.

В этой операции участвуют и фон Папен – германский посол в Вене, и Кейтель с Иодлем, олицетворявшие одним своим присутствием на переговорах с австрийским канцлером решимость вермахта осуществить аншлюс, и Риббентроп, обеспечивавший благоприятную позицию на Темзе, и австрийские национал-социалисты во главе с Зейсс-Инквартом. Однако центральной фигурой тут был Герман Геринг.

Пожалуй, никогда в жизни он не говорил так много и так долго по телефону, как в те «решающие дни». Все оперативное руководство аншлюсом рейхсмаршал сосредоточил в своих руках и пользовался в этих целях почти исключительно телефонной связью.

По телефону ему доносят, что канцлер Шушнинг под давлением народных масс назначил плебисцит: быть или не быть Австрии независимой? Геринг усматривает в этом большую опасность и срочно принимает соответствующие меры. В результате Шушнинг капитулирует: 11 марта в два часа дня плебисцит отменяется.

Через час и пять минут после этого Геринг связывается с вожаком австрийских национал-социалистов Зейсс-Инквартом и сообщает ему:

– Шушнинг не пользуется доверием нашего правительства…

Затем от него же, от Геринга, следует ультимативное требование к австрийскому президенту: немедленно назначить канцлером Зейсс-Инкварта.

И вот суду в Нюрнберге представляются официальные записи всех этих телефонных переговоров. Ведь рейхсмаршал сам когда-то ввел в Германии тайное подслушивание на телефонных линиях. Теперь это обернулось против него. Геринг буквально зеленел от ярости, когда перед судом одна за другой стали воспроизводиться его директивы, отданные тогда по телефону.

Из Вены сообщают, что австрийский президент Миклас в чем-то заупрямился. Геринг взбешен этим. Он кричит своим агентам в телефонную трубку:

– Ну что же? Тогда Зейсс-Инкварт должен его выгнать…

Заодно Герман Геринг диктует по телефону состав нового австрийского правительства, не забывая включить туда некоторых своих родственников, и на всякий случай напоминает, что каждый австриец, который окажет сопротивление, будет предан суду войск вторжения.

Поздно вечером 11 марта на столе у Геринга опять зазвонил телефон. Главный нацистский агент в Австрии Кепплер с восторгом уведомляет Геринга:

– Сейчас мы представляем правительство.

– Да, да, вы – правительство, – подтверждает Геринг. – Слушайте внимательно. Следующая телеграмма должна быть послана сюда Зейсс-Инквартом. Запишите. Диктую: «Временное австрийское правительство, которое после отставки правительства Шушнинга считает своей задачей установление мира и порядка в Австрии, направляет германскому правительству безотлагательную просьбу о поддержке его в этой задаче. С этой целью оно просит германское правительство прислать как можно скорее германские войска».

И на следующий день «по просьбе самого австрийского правительства» германские войска вошли в Австрию.

* * *

Австрийские события не на шутку встревожили чехословацкого посла в Берлине. Но, встретившись с ним на приеме, Геринг с обворожительной улыбкой заявил, что Чехословакии беспокоиться нечего, никаких враждебных намерений Германия к ней не питает и «ни один германский солдат даже не приблизится к чешской границе». Для пущей убедительности Геринг добавил:

– Даю вам мое честное слово!

Но именно в эти дни главнокомандующий военно-воздушными силами Германии уже готовил удар по Чехословакии.

Много лет спустя обвинители и судьи Международного трибунала напомнили Герингу о его вероломстве. Но он не только не смутился этим, а даже возмутился: «Какое элементарное непонимание основ внешней политики!» Ну дал он «честное слово». Но и что же?

Беседуя с доктором Джильбертом в тюремной камере, Геринг философствовал:

– Конечно, можно полагаться на «честное слово», когда вы обещаете доставить товары. Но когда дело касается интересов страны, нельзя говорить ни о какой морали.

Циничным смехом отвечает Геринг на замечание своего собеседника о существовании германо-чехословацкого договора о ненападении, подписанного в 1933 году. Только ребенку не ясно, что и этот договор, и личные заверения Геринга потребовались лишь для того, чтобы Чехословакия не проводила заблаговременной мобилизации. Кто-кто, а он-то, Геринг, хорошо знал, что план войны против Чехословакии существовал в Германии с 24 июня 1937 года.

Весьма исполнительный военный адъютант Гитлера полковник Шмундт тщательно подшивал в одну папку все документы касательно подготовки к осуществлению этого плана. Позднее она была спрятана в погребе близ Берхтесгадена, но какими-то судьбами все же попала в руки Международного трибунала. И вот Геринг со злобой следит за тем, как обвинители потрошат эту папку, изобличая его все в новых и новых провокациях против чехословацкого народа.

Геринг и здесь делал главную ставку на пятую колонну – чехословацких национал-социалистов. До поры, до времени он устраивал им смотры в Германии под вывеской хоровых фестивалей, гимнастических выступлений, а заодно обучал обращению с оружием, осуществлению диверсий и провокаций.

Герман Геринг любил «инциденты». Он был уверен, что «инцидент» нужен и для «Чехословацкой операции». Несложный, но вполне подходящий для данного случая «инцидент» был им намечен в таком виде и последовательности: убить германского посла в Праге, обвинить в этом чехов, а затем под видом «акта возмездия» разбомбить Прагу с воздуха.

Но германскому послу Эйзенлору неожиданно повезло – случился другой «инцидент». Произошел он в Мюнхене с участием английского премьера Чемберлена и французского премьера Даладье. Они очень спокойно преподнесли Чехословакию в жертву гитлеровской Германии, якобы заботясь о спасении мира в Европе. В действительности же и Чемберлен, и Даладье, сами того не зная, спасли одного лишь Эйзенлора, а мир поставили на грань большой войны.

Через двадцать лет английская «Санди Экспресс» сочла нужным отметить эту «заслугу» Чемберлена. В газете появилась статья под поразительным заголовком: «Должны ли мы все еще стыдиться Мюнхена?» И ответ газеты был таков: «Чемберлен войдет в историю как мученик, подставивший свою голову под стрелы оскорблений и презрения для того, чтобы цивилизованные народы мира имели время обрести боевой дух и мужество».

Однако у Германа Геринга остались совсем другие впечатления о его англо-французских коллегах по Мюнхену.

В одну из декабрьских ночей 1945 года, когда в Международном трибунале были объявлены рождественские каникулы, он долго беседовал на эту тему с доктором Джильбертом.

Геринг предоставил гостю единственный в камере стул, а сам устроился на арестантской койке и как бы размышлял вслух о причинах поражения Германии. Основную ошибку он видел в том, что Гитлер в 1940 году не заключил мира с Англией и Францией, чтобы всеми силами обрушиться на Советский Союз, Мюнхенский сговор, с его точки зрения, давал все основания надеяться на благоприятный исход новой выгодной сделки. Уж он-то знал подлинную цену газетной шумихи о «мужестве» Чемберлена и Даладье на переговорах в Мюнхене.

– В действительности, – повествовал Геринг, – все это произошло довольно просто. Ни Чемберлен, ни Даладье в конечном итоге не были заинтересованы в том, чтобы жертвовать или рисковать чем-либо для спасения Чехословакии. Это было ясно для меня как день. Судьба ее решилась в основном в течение трех часов. Затем еще три часа ушли на спор по поводу слова «гарантия».

Особенно запомнилась Герингу поза Даладье.

– Он сидел вот так, – Геринг вытянул ноги, откинулся назад, с лицом без всякого выражения. – Время от времени Даладье одобрял то, что говорил Гитлер. Никакого возражения против чего бы то ни было! Я был просто поражен, как легко все удалось Гитлеру… Когда он потребовал, чтобы некоторые военные заводы Чехословакии, находящиеся за границами Судетской области, были бы переведены на Судетскую территорию, как только она нам отойдет, я ожидал взрыва, но не последовало и писка. Мы получили все, что хотели. Получили вот так! – Геринг щелкнул пальцами. – Они даже не настаивали на том, чтобы проконсультировать чехов, хотя бы для формы. В конце заседания посол Франции в Чехословакии сказал: «Хорошо, теперь мне предстоит передать приговор осужденным». Вот и все… Долгий спор по поводу слова «гарантия» был решен тем, что Гитлеру предоставили право гарантировать остальную часть Чехословакии. Все прекрасно понимали, что это значит…

Позорная Мюнхенская конференция закончилась в 2 часа 30 минут ночи 30 сентября 1938 года. Чемберлен и Даладье уселись в свои автомашины и направились в отель. Геринг запомнил, как, провожая их взглядом, Гитлер с брезгливостью бросил:

– Ужасно, какие это ничтожества!

Но дело было сделано: Судетская область отошла к гитлеровской Германии. Началась цепная реакция, рассчитанная на полную ликвидацию Чехословакии.

Порывшись в захваченных архивах германского МИДа, нюрнбергские следователи нашли любопытный документ: запись беседы Геринга с руководителями словацких сепаратистов Дурканским и Махом. Рейхсмаршал вдруг воспылал любовью к словакам и на этот раз всерьез дает «честное слово». В чем? Да в том, что Германия поможет Словакии добиться «независимости». А словацкие сепаратисты, проливая слезы умиления, в свою очередь обещают Герингу, что «еврейскую проблему» они будут решать «таким же образом, как в Германии» и незамедлительно запретят коммунистическую партию. Герман Геринг зорко смотрит вперед. В ходе этой беседы он как бы вскользь замечает, что авиационные базы в Словакии имеют большое значение для германских военно-воздушных сил на случай войны «против Востока».

Затем наступает решающий этап. 14 марта 1939 года в Берлин вызываются смертельно напуганные и капитулянтски настроенные президент Чехословакии Гаха и министр иностранных дел Хвалковский. Здесь им сообщают, что «германская армия сегодня уже начала свое наступление». Гитлер добавляет при этом, что ему «почти стыдно сказать, но против каждого чешского батальона стоит немецкая дивизия». Геринг угрожает еще более откровенно: в случае промедления с капитуляцией военно-воздушный флот Германии «превратит Прагу в руины в течение двух часов».

И Гаха сдался. В 4 часа 30 минут Чехословакия перестала существовать.

* * *

За Чехословакией наступил черед Польши. 15 апреля 1939 года Геринг встречается с Муссолини и Чиано и с удовлетворением говорит:

– Теперь Германия сможет напасть на эту страну с обоих флангов, расстояние между которыми наши самолеты способны покрыть за двадцать пять минут.

И в том же году 1 сентября вторжение немецко-фашистских войск на многострадальную польскую землю стало фактом. Это было началом второй мировой войны. За Польшей последовали Норвегия, Голландия, Бельгия, Люксембург, Франция, Греция, Югославия. А 22 июня 1941 года загремели пушки и на территории Советского Союза.

В общих чертах теперь, пожалуй, уже всем известны усилия Геринга в подготовке и развязывании этих агрессивных действий нацистской Германии против соседних государств. И тем не менее хочется остановиться на двух исторических эпизодах, которые и на Нюрнбергском процессе и в послевоенной западногерманской историографии использовались реакцией в целях реабилитации Геринга. Существует версия, будто в 1939 году Герман Геринг пытался предотвратить войну с Польшей, а в 1941 году был единственным членом германского правительства, выступившим против нападения на СССР.

Чтобы доказать «миролюбие» Геринга, его адвокат доктор Штамер ходатайствовал о вызове в Международный трибунал в качестве свидетеля Биргера Далеруса.

Биргер Далерус – шведский капиталист, близкий родственник жены Геринга – имел тесные связи с влиятельными кругами Лондона. Вот эти-то связи и попытался использовать Геринг, чтобы заполучить Польшу по мюнхенскому рецепту.

В июле – августе 1939 года Биргер Далерус становится посредником между Берлином и Лондоном. 7 августа он устраивает встречу Геринга с крупными английскими промышленниками. Происходит длинная беседа, и, как показал Далерус в Нюрнберге, участники ее «в конце концов перешли к вопросу о Мюнхене и о событиях в Мюнхене». Согласились на том, что надо созвать новую конференцию государственных мужей Великобритании, Франции, Италии и Германии.

После встречи Геринга с «английскими деловыми людьми» вояжи Далеруса из Берлина в Лондон и из Лондона в Берлин заметно участились. Начался долгий и затяжной торг. Меньше всего, видимо, речь шла о самой Польше. То, что эта страна должна стать жертвой немецко-фашистской агрессии, не вызывало никаких сомнений ни у кого из участников тайных переговоров. Гвоздь вопроса был в другом: Англия хотела получить твердую гарантию, что германские войска, захватив Польшу, не остановятся перед советскими границами.

И вот тут-то возникли непреодолимые затруднения. С одной стороны, сговору мешали сильно выросшие аппетиты гитлеровской Германии не только в отношении Востока, но и в отношении Запада. С другой – колебания Англии; она уже не раз убеждалась в коварстве нацистской дипломатии, в том, что никакие соглашения не удерживают Германию от новых и новых посягательств на интересы западных держав. «Тайная» дипломатия Геринга на сей раз ни к чему не привела.

Впрочем, он и сам не очень-то был уверен в ее успехе. Во всяком случае, Геринг ни на один час не приостанавливал и не ослаблял своих усилий в подготовке нападения на Польшу.

22 августа 1939 года происходит важнейшее совещание у Гитлера. Собраны все командующие. Геринг сидит рядом с фюрером. Уточняются последние детали плана нападения на Польшу. Гитлер кончает свое выступление словами:

– Итак, вперед на врага! Встречу отпразднуем в Варшаве.

Один из участников этого совещания записал тогда: «Речь встречена с энтузиазмом. Геринг вскакивает на стол. Он пляшет, как дикарь. Лишь немногие молчат».

В первый же день вторжения немецко-фашистских завоевателей в Польшу армады их бомбардировщиков по приказу Геринга совершают варварский налет на Варшаву. Город – в огне. Рушатся целые кварталы, погребая под собой ни в чем не повинных людей.

В той же манере блицкрига протекают и все кампании 1940 года: против Норвегии, Бельгии, Голландии, Франции, Югославии, Греции. Геринг отличается при этом новыми варварскими бомбардировками Роттердама, Белграда и многих других городов.

Наконец, 22 июня 1941 года гитлеровская Германия совершает агрессию против Советского Союза. Самым скрупулезным образом Международный трибунал исследует доказательства виновности в этом каждого из подсудимых. И тут опять раздается голос доктора Штамера:

– Геринг не хотел этой войны. Сомневаться в том, что Геринг желал мира, несправедливо…

Адвокат обращается к своему подзащитному:

– Какова была тогда ваша позиция по вопросу о наступлении на Россию?

И Геринг ответствует:

– Я сам вначале был застигнут врасплох и попросил фюрера разрешить мне высказать свое мнение через несколько часов. Для меня все это было совершенно неожиданным. Затем, вечером, я сказал фюреру следующее: настоятельно и убедительно прошу в ближайшее время не начинать войну с Россией.

Что же такое случилось с Герингом? Неужели, оглянувшись на пройденный путь и убедившись, сколь много на совести его тяжких грехов, матерый нацистский волк решил остановиться?.. Ничуть не бывало. Разгром первого в мире Советского государства был сладчайшей мечтой нациста №2. И тем не менее, когда вопрос о нападении на Страну Советов вышел из области крикливой пропаганды и встал во всей своей реальности, у Геринга, возможно, хватило трезвости, чтобы представить себе различные варианты окончания такой войны. Герман Геринг достиг большого положения, огромного богатства, славы – словом, всего того, о чем только могла мечтать его карьеристская душа. А что, если в один не очень прекрасный день все это рухнет?

И Геринг начал сомневаться.

Защита пытается представить эти сомнения как решительное возражение против нападения на СССР. Но тщетно! Обвинение располагает многими объективными доказательствами виновности Геринга в агрессии против СССР. И вдобавок сам же Геринг наносит себе удар, заявляя, что он высказал Гитлеру свое сомнение в отношении войны с СССР «не потому, что… имел в виду соображения международного права или другие соображения, а потому, что… исходил исключительно из политической и военной обстановки».

Геринг уверяет, что он сказал тогда Гитлеру:

– Мы в настоящее время ведем борьбу с одной из самых больших мировых держав – Британской империей… Я абсолютно убежден в том, что рано или поздно вторая большая мировая держава – Соединенные Штаты – выступит против нас… В этом случае мы будем воевать с двумя самыми крупными мировыми державами. А в результате конфликта, который может сейчас возникнуть с Россией, к ним присоединится еще и третья большая мировая держава… Мы останемся фактически одинокими перед лицом всего мира.

И что же? Разве, приводя все эти аргументы, Геринг имел в виду убедить Гитлера отказаться от мысли о нападении на СССР? Нет, конечно.

Вот его собственное резюме:

– Таковы соображения, выдвигавшиеся мною в пользу отсрочки наступления.

В германских правительственных архивах не нашлось ни единого документа, который мог бы подтвердить эти показания Геринга. Но они и не опровергались никем из подсудимых или свидетелей, и трибунал в своем приговоре с полным основанием записал, что, даже если Геринг и «возражал против планов Гитлера в отношении Советского Союза, совершенно ясно, что он делал это только по стратегическим соображениям, и, когда Гитлер решил этот вопрос, он последовал за ним без колебаний».

Геринг не был бы Герингом, не был бы величайшим и беспринципнейшим карьеристом, если бы не поступил именно так. Словом, никаким миролюбием, никакими соображениями по поводу того, что между Германией и СССР существовал договор о ненападении, здесь и не пахло. Герингом руководило лишь одно – внезапно возникшее опасение за свою судьбу, быстро, однако, рассеянное.

Меня могут спросить: зачем я вспомнил об этом? Только затем, чтобы еще раз подчеркнуть лживость и лицемерие Германа Геринга? Нет, не только.

Так уж случилось, что и защита, и сам Геринг, увлекшись своей версией, не заметили ни волнения на лицах Кейтеля, Иодля, Риббентропа, ни иронической улыбки главного советского обвинителя Р. А. Руденко. Ведь основная-то защитительная позиция всех подсудимых заключалась в полном отрицании агрессии против СССР. Никакой, мол, агрессии не было, а была лишь оборонительная превентивная война. Подсудимые и их адвокаты потратили немало усилий на то, чтобы доказать, будто Советский Союз готовился напасть на Германию и Гитлер, открыв 22 июня военные действия, только «предупредил русский удар».

И вдруг такой сюрприз со стороны Геринга. Его позиция немало способствовала разоблачению их клеветнических измышлений. В самом деле, если Советский Союз готовился к нападению на Германию и если это нападение было уже неотвратимо, ожидалось «с часу на час», как же мог Геринг в таких «чрезвычайно опасных обстоятельствах» говорить с фюрером о необходимости отложить нападение на СССР, и притом на неопределенное время?

* * *

Читатель уже знает, что во время речи Р. А. Руденко Геринг демонстративно снял наушники. Он хотел этим показать, что вступительную часть русского обвинения не стоит и слушать. Соседям же своим объявил, что предвкушает тот момент, когда ему представится возможность сразиться с Руденко. Как-никак, а русские имеют основание сосредоточить огонь именно на нем, Геринге. Кто же еще из сидящих на скамье подсудимых был более ярым антикоммунистом? Присутствовавший во время этого разговора доктор Джильберт заметил:

– Я думаю, что Розенберг не уступит вам в этом отношении.

Геринг не согласился. Что Розенберг? Идеолог, философ, все что угодно, но не человек действия, каким всю жизнь был он, Геринг. И именно потому, что он выражал свою оппозицию коммунизму на деле, а не только на словах, русские ему этого не простят. Он стал вспоминать, как преследовал коммунистов с первого же дня прихода к власти:

– Будучи начальником полиции Пруссии, я арестовал тысячи коммунистов. Я создал концентрационные лагеря прежде всего для того, чтобы держать там коммунистов.

Злобно рассмеявшись, как мальчишка, который забил гвоздь в стул преподавателя, Геринг стал распространяться о своих «подвигах» в период гражданской войны в Испании. Испанские патриоты обливались кровью. Рядом с ними до последнего патрона дрались лучшие сыны других народов – русские, французы, поляки, венгры, американцы, немцы. Оружия не хватало. И он, Геринг, пытался воспрепятствовать усилиям друзей республиканской Испании доставить туда оружие.

– Они заплатили за отправку оружия в Испанию, которое должно было идти через нейтральную страну, но у меня были свои люди среди членов команды, которые нагружали пароход. И я направил вместо оружия кирпичи. Только сверху покрыл их снаряжением. Ха-ха! Они никогда не простят мне это!

Действительно, народы Европы многое не забыли и не простили Герингу. Но у советского народа оказался самый большой счет к нему. Герингу пришлось пережить немало крайне неприятных часов, когда его стал допрашивать советский обвинитель Руденко. Кирпичи, которыми был нагружен некогда пароход, отправлявшийся в многострадальную Испанию, превратились в ужасающие бумеранги. Руденко твердой рукой сорвал с Геринга тогу государственного деятеля, в которую тот все еще рядился. Советский обвинитель обнажил самые отвратительные стороны его деятельности и характера.

Вот уже позади все, что касалось подготовки нападения на СССР, и Р. А. Руденко объявляет о своем намерении разобраться в целях, которые преследовали гитлеровцы, нападая на СССР. Геринг спокоен – он ведь был против такого нападения. Но советский обвинитель задает ему вопрос:

– Признаете ли вы, что целями войны против Советского Союза был захват советских территорий до Урала, присоединение к империи Прибалтики, Крыма, Кавказа, Волжских районов, подчинение Германии Украины, Белоруссии? Признаете вы это?

– Я этого ни в какой мере не признаю, – твердо отвечает Геринг.

Но вдруг он меняется в лице: Руденко объявляет, что будет предъявлен протокол заседания в ставке Гитлера от 16 июля 1941 года. Протокол составлен лично одним из участников заседания Мартином Борманом. Руденко осведомляется, не вызывает ли этот документ каких-либо сомнений у Геринга?

Бросив злобный взгляд на обвинителя, Геринг сквозь зубы подтверждает подлинность протокола.

Из протокола явствует, что в совещании участвовали: Гитлер, Геринг, Розенберг, Кейтель, Борман, имперский министр Ламмерс. Первым обсуждался вопрос, кто должен выиграть в войне с Советским Союзом? Какая-то вишийская газета заявила в тот момент, что война против Советского Союза – это война для всей Европы. И в протоколе зафиксирована гневная отповедь Гитлера: «Очевидно, вишийская газета хочет подобными намеками добиться того, чтобы из этой войны извлекали пользу не только немцы, но и все европейские государства». Гнев фюрера разделяют, конечно, и остальные участники совещания. Одно дело – пропагандистские трюки Геббельса, его истошные вопли о том, что война против СССР есть война всей Европы против «русского большевизма». И совсем другое дело – кто получит монопольное право грабить страну, притом «грабить эффективно», как выразился позднее Герман Геринг.

Р. А. Руденко обрушивает на Геринга целый каскад нокаутирующих вопросов. Он просит подсудимого следить за текстом протокола, а сам начинает цитировать этот документ:

«Крым должен быть освобожден от всех чужаков и населен немцами. Точно так же австрийская Галиция должна стать областью Германской империи».

Руденко. Вы находите это место?

Геринг. Да.

Руденко (приводит новую выдержку из протокола). «Фюрер подчеркивает, что вся Прибалтика должна стать областью империи».

Подсудимый №1 опять вынужден подтвердить: была и такая цель.

Цитаты одна за другой, как розги, опускаются на рыхлое тело Геринга.

«…Волжские районы должны стать областью империи точно так же, как и Бакинская область должна стать немецкой концессией, военной колонией».

Геринг уже почти беспомощно кивает головой.

Финны хотят получить Восточную Карелию. Дудки! При всей своей привязанности к маршалу Маннергейму участники совещания решают оставить Кольский полуостров за Германией – там много никеля.

Финны хотят Ленинградскую область? Ну что ж, этим придется поступиться. Тут же принимается решение: «Сровнять Ленинград с землей с тем, чтобы затем отдать его финнам».

Геринг подтверждает и это. Но потом вдруг он как бы срывается с цепи и весь багровый от прилившей к лицу крови восклицает:

– Это же безумие говорить о таких вещах спустя несколько дней после начала войны! О таких вещах, которые излагает здесь Борман, вообще нельзя говорить, так как еще неизвестно, каков исход войны, каковы перспективы… Я, как старый охотник, всегда действовал по тому принципу; шкуру медведя следует делить только после того, как медведь застрелен.

Что и говорить, принцип верный, но Геринг, по-видимому, вполне оценил его лишь в одиночной камере старой Нюрнбергской тюрьмы.

А Руденко тем временем продолжает цитировать злополучный протокол:

«Мы должны действовать так, как будто осуществляем некий мандат. Однако для нас самих должно быть ясно, что из этих областей мы никогда не уйдем».

«Железный принцип на веки веков: никому, кроме немца, не должно быть дозволено носить оружие».

Да, не мешало бы Герингу пораньше вспомнить добрый охотничий принцип дележа шкуры медведя. Если бы он действительно всегда руководствовался этим принципом, то уж, конечно, не стал бы спорить тогда о кандидатурах гаулейтеров для оккупированных советских областей.

Руденко напоминает Герингу, как тот сцепился на совещании с Розенбергом. Розенберг требовал назначить губернатором Прибалтики Лозе, а Геринг – Коха. Розенберг всячески стремится протащить на пост гаулейтера своего человека фон Петерсдорфа. Но Геринг немедленно дает отвод и этой кандидатуре: «Фон Петерсдорф, без сомнения, психопат».

Москву «отдают» какому-то Каше. Тут Геринг не возражает. Зато Герингу удается уговорить остальных участников совещания, чтобы Кольский полуостров непременно был отдан для эксплуатации Тербовену.

Так действовал «старый охотник» Герман Геринг, обнаруживая оскал матерого колонизатора и очень расчетливого грабителя, заинтересованного больше всего в личной наживе.

 

Рейхсмаршал меняет кожу

Ганс Франк однажды восхитился:

– Черт возьми, мне нравится, как ведет себя Геринг. Если бы он всегда был таким. Я сказал ему сегодня в шутку: жаль, Герман, что тебя не посадили на годок в тюрьму несколько лет тому назад…

Эти слова были произнесены 16 марта 1946 года, как раз в тот день, когда Геринг перед лицом Международного трибунала давал ответы на вопросы своего адвоката. Подсудимых радовало, что он называет себя вторым человеком в империи и тем самым как бы выражает готовность лично нести большую часть ответственности за содеянные нацистами преступления.

– Кто такой этот Фриче? Я такого вообще не знал, – сказал как-то Геринг, взглянув на левый фланг скамьи подсудимых. – А зачем здесь этот маленький Функ? Какое он имеет отношение к вопросам экономической подготовки к войне?..

Даже во время предъявления Функу материалов обвинения, когда возник какой-то незначительный вопрос по валютным ограничениям, Герман Геринг написал записку адвокату бывшего министра экономики: «За это я отвечаю. Так и можете заявить».

Но все это было только игрой, дешевым позерством, к которому всегда склонялся Герман Геринг. Он почти признавал свою вину, когда речь шла о незначительных обвинениях. Однако у него хватило «благоразумия» уступить пальму первенства другим, когда дело касалось преступлений, ужаснувших все человечество.

Геринг хорошо понимал: можно кое-что признать в отношении аншлюса Австрии, можно поспорить, кто раньше хотел напасть на Норвегию – Германия или Англия, можно попытаться пустить пыль в глаза по поводу своих усилий спасти мир в 1939 году при помощи Биргера Далеруса, но ни в коем случае нельзя брать на себя ответственность за Освенцим и Майданек, за убийства военнопленных, расстрелы заложников, чудовищное ограбление живых и мертвых на оккупированных территориях!

Если графически изобразить линию поведения Геринга, когда его допрашивали, то получились бы сплошные курбеты, невероятные зигзаги и петли, словом, все напоминало бы повадки хищного зверя, пытающегося уйти от преследователей.

Еще не потеряв самообладания, Геринг стремится дать «теоретическое» обоснование гитлеровским злодеяниям. Он заявляет на процессе:

– Впервые я бегло ознакомился с Гаагской конвенцией непосредственно перед конфликтом с Польшей и очень сожалел, что не изучил ее гораздо раньше. Тогда бы я сказал фюреру, что в соответствии с этой конвенцией ни при каких обстоятельствах нельзя вести современной войны, что вследствие усовершенствования техники ведения войны мы, безусловно, вступим в конфликт с правилами, установленными в тысяча девятьсот шестом или тысяча девятьсот седьмом годах…

Мысль несложная – военная техника настолько прогрессировала, что теперь уже нельзя избежать напрасных потерь гражданского населения. Но обвинители резонно задают вопрос: в какую зависимость от прогресса военной техники можно поставить массовые расстрелы военнопленных, больных и раненых? Защита тотчас же пытается внести «корректив» в объяснения Геринга, и моментально возникает новая схема: гитлеровская армия начинала войну по-рыцарски и, только встретившись с жестокостями противника, вынуждена была прибегнуть к ответной мере. Однако, как на грех, обвинители располагают доказательствами, что основные человеконенавистнические приказы появились на свет задолго до начала войны. Какие уж там «ответные меры», если Гитлер и его сатрапы требовали преступных действий от солдат и офицеров вермахта до того, как грянул первый выстрел!

Геринг начинает понимать, что все его «схемы» летят к черту. Р. А. Руденко один за другим предъявляет Герингу убийственные документы, и тот, забыв о браваде («Я один за все отвечаю!»), уже открещивается от каждого из них поочередно.

– Если бы мне докладывали каждый приказ и каждую директиву… я бы потонул в этом море бумаг, – беспомощно лепечет обанкротившийся позер. – Мне докладывали только по самым важным вопросам.

В числе этих «самых важных вопросов» не оказалось, конечно, ни приказа о массовых расстрелах советских военнопленных, ни приказа о поголовном уничтожении комиссаров Красной Армии, ни приказа о разрушении Ленинграда. О таких изуверствах Геринг ничего не знал!

Руденко замечает по поводу этой новой тактики Геринга, столь расходящейся с его бравадой:

– Вам докладывали только «важные вещи». А об уничтожении городов, убийстве миллионов людей вам не докладывали, все это проходило по так называемым «служебным инстанциям».

С этими словами обвинитель от СССР начинает предъявлять подлинные документы, устанавливающие не только бесспорную осведомленность, но и руководящую роль Геринга в подготовке преступных приказов германского командования.

Напоминая Герингу о миллионах замученных людей, обвинитель спрашивает:

– Неужели вы не читали сводок иностранной прессы, не слушали иностранного радио, сообщавших об этих преступлениях?

И Геринг под смех всего зала отвечает, что хотя он и имел право на это, но в действительности в течение всей войны не читал иностранной прессы: «не хотел слушать этой пропаганды».

– Только в последние четыре дня войны я впервые стал слушать иностранные радиопередачи, – уточняет он.

Ответ достойный патологического лжеца, каким в течение всей своей жизни и был Геринг!

На судейский стол ложится печально знаменитый «Протокол Ванзее».

20 января 1942 года в Берлине, на Тросс-Ванзее, №56–58, состоялось совещание, в котором участвовали представители различных ведомств гитлеровской Германии и где были разработаны меры по «окончательному разрешению» еврейского вопроса. Геринга на этом совещании представлял статс-секретарь Нейман. В «Протоколе» недвусмысленно записано, что «рейхсмаршал назначил Гейдриха уполномоченным по подготовке окончательного решения еврейского вопроса в Европе».

Нет, не удастся Герингу доказать, что он ничего не знал о миллионах казненных людей: расстрелянных, повешенных, заживо сожженных, затравленных собаками, забитых сапогами, задушенных газом. Как пепел Клааса, стучат в сердце человечества худенькие кулачки пяти-, шестилетних детей, которых гнали в газовые камеры и которые, пытаясь спастись, показывали на эти свои жалкие кулачки, шелестя бескровными губами:

– Мы еще сильные, мы можем работать… Смотрите, мы еще можем работать!..

То же самое твердили и беспомощные старики и женщины, которых перед казнью подвергали бессовестному ограблению: отнимали часы и кольца, выламывали золотые зубы и коронки. Все это надо было где-то хранить, как-то реализовать. И СС заключило соглашение с Рейхсбанком, который принимал на себя все дальнейшие заботы о награбленных ценностях.

Так рейхсбанк стал соучастником чудовищного преступления. Геринг внимательно и даже с каким-то наигранным состраданием наблюдал, как извивается «маленький Функ» под давлением бесспорных документов, уличающих его, президента имперского банка, в беспримерной сделке с эсэсовцами. Но лицо Геринга одновременно выражало и глубокое возмущение. Подумать только, до чего дошли эти «шакалы Гиммлера»! Оказывается, в Рейхсбанке был даже открыт специальный кодированный «счет Мельмера», на который поступали сотни килограммов золотых зубов, коронок и часов.

Однако выразительная мимическая игра Геринга терпит крах. Обвинитель неожиданно предъявляет документ, неоспоримо устанавливающий, что в эсэсовско-банковской комбинации именно ему, Герингу, принадлежала роль главного мародера. Это меморандум от 31 марта 1944 года под несколько туманным заглавием «Использование драгоценностей и подобных вещей, добытых официальными учреждениями в пользу империи». В меморандуме черным по белому записано:

«Рейхсмаршал великой Германской империи, уполномоченный по четырехлетнему плану, сообщил Рейхсбанку в письме от 19 марта 1944 года… что значительное количество золота, серебряных предметов, драгоценностей и т.д., находящихся в главном управлении по опеке над Востоком, должно быть доставлено в рейхсбанк согласно приказу, данному имперским министром Функом и графом Шверин фон Крозигом».

Тут же упоминается и «счет Мельмера».

Теперь уже не сострадание к Функу, а дикая ярость пойманного зверя светится в бегающих глазах Геринга. Он готов уничтожить этого «маленького Функа», которого совсем еще недавно намеревался защищать.

Геринг окончательно сбрасывает с себя маску. Куда делась вся его похвальба, вся эта актерская игра в «благодетеля» других подсудимых. Еще не подозревая о неожиданной эволюции во взглядах рейхсмаршала, Розенберг просит его сказать что-нибудь о конфискациях на восточных оккупированных территориях, сказать так, чтобы облегчить участь его, Розенберга. Геринг буквально сцепился с ним.

– Я сказал, что ему придется сделать это самому. Мне приходится думать о себе в такие времена, – коротко заметил он Джильберту.

«Конфискации на Востоке!» Уж какие там «конфискации». Не кто иной, как Герман Геринг, разработал целую систему организованного грабежа оккупированных территорий.

К трибуне подходит другой советский обвинитель, Лев Романович Шейнин. Этот невысокий плечистый шатен с темными, живыми глазами успешно продолжает работу, начатую Р. А. Руденко. Огромный изыскательский труд, помноженный на многолетний опыт следователя и талант литератора, позволяют ему несколькими уверенными мазками окончательно дорисовать подлинный портрет «рейхсмаршала великой Германской империи».

В сентябре 1945 года в городе Иене, в Тюрингии, советскими военными властями был найден весьма любопытный документ. Содержание его настолько разительно, что одного этого документа достаточно было бы, чтобы Герман Геринг обрел себе место в истории как беспримерный хищник.

6 августа 1942 года в 4 часа дня в зале министерства авиации он проводил совещание рейхскомиссаров оккупированных стран и областей. В произнесенной там речи Геринг с восторгом констатировал:

– В настоящее время Германия владеет от Атлантики до Волги и Кавказа самыми плодородными землями, какие только имелись в Европе. Страна за страной, одна богаче и плодороднее другой, завоеваны нашими войсками.

И, как будто усомнившись, достаточно ли гитлеровские наместники уразумели свои задачи, Геринг восклицает, обращаясь к ним:

– Боже мой! Вы посланы туда не для того, чтобы работать на благосостояние вверенных вам народов, а для того, чтобы выкачать все возможное… Этого я ожидаю от вас.

Участники совещания недоумевают: их ли надо учить, как грабить. А рейхсмаршал тем временем переходит уже от поучений к угрозам:

– Мы будем вынуждены встретиться с вами в другом месте…

В характере этого «другого места» никто не сомневался.

– Вы должны быть как легавые собаки! – уже кричит Геринг. – Там, где имеется еще кое-что, в чем может нуждаться немецкий народ, все должно быть молниеносно извлечено из складов и доставлено сюда… Я намереваюсь грабить, и именно эффективно!..

Слушая, как Шейнин цитирует эту его речь, Геринг сидел, будто придавленный тяжелым грузом. Никакой экспансии, никаких наигранных возмущений. Прорывало его лишь в тех случаях, когда советский обвинитель преднамеренно опускал в цитатах слово «рейхсмаршал» и заменял его фамилией подсудимого. Геринг буквально багровел от злости и с места шипел:

– Рейхсмаршал!.. Рейхсмаршал!..

 

«Посредственные люди не могут этого понять»

Года два назад в западной печати промелькнуло сообщение о том, что германский промышленник Флик (которого тоже судили в Нюрнберге, но скоро выпустили на свободу) нанес визит фрау Эмми Геринг. Им было что и кого вспомнить. В свое время супруг Эмми не мало дал заработать старому Флику.

Но и теперь в свои восемьдесят два года Флик остался человеком дела. Сентименты – не его область. Едва успев поцеловать даме ручку, он сообщает о цели визита. Ему стало известно, что милая Эмми ведет (и кажется, не безуспешно) в западногерманских судах процесс о возвращении ей имущества Германа Геринга, в том числе большого количества картин. По старой дружбе Флик надеялся, что ему будет предоставлено право первого отбора.

Старая лиса чуяла богатую поживу.

* * *

Герман Геринг не терял зря времени на своих многочисленных постах. Он сам был первой «легавой собакой». Ни в кого и ни во что у него не было такой веры, какую он питал к деньгам. Люди могут подвести, предать, продать. Геринг хорошо знал это по опыту собственной жизни. А золото – всегда золото. Геринг был уверен, что даже в самой безнадежной ситуации оно способно восстановить прочность положения. Он знал цену демагогии и цену золота.

Существует предание, будто Талейран чуть не помешался от радости, получив у Наполеона портфель министра иностранных дел. Он мало думал о связанных с этим постом почете и славе. Его волновало совсем иное. Едучи в карете и позабыв, что рядом с ним сидят другие люди, Талейран, как помешанный, твердил: «Место за нами! Нужно составить на нем громадное состояние, громадное состояние!»

История не установила подобного случая в жизни Геринга. Но это ничуть не меняет сути дела. Хотя в отличие от Талейрана Геринг придавал огромное значение внешним признакам власти, почету и славе, он был в достаточной мере реалистом, чтобы вслед за Талейраном повторять: «Прежде всего не быть бедным!»

Существовал в Германии такой папиросный король Филипп Реетсма. Утаил он от казны крупные налоговые суммы. Нависла над ним большая угроза. Но папиросный король успел преподнести «на память» Герингу семь миллионов двести пятьдесят тысяч марок, и скандальное дело удалось замять.

Геринг «спасал» даже евреев, помогал некоторым из них получить право выезда из страны, а в знак благодарности хватал своими загребущими руками всю их собственность, оставляемую в Германии.

Но это была стадия лишь, так сказать, «первоначального накопления» Геринга. Настоящий грабеж начался с момента создания концерна «Герман Геринг верке». В него насильственно включались многие конфискованные предприятия Германии. В Австрии этот концерн захватил фирму «Альпине-Монтан», контролировавшую рудные месторождения в Штирии, в Чехословакии – заводы Шкода.

Каждый новый шаг германских войск по чужим территориям приносил Герингу новые богатства.

Особое пристрастие Герман Геринг питал к произведениям искусства, в частности к живописи. Тут, пожалуй, ярче всего проявилось «нравственное начало» второго человека «третьей империи».

Геринг знал о существовании крупнейших картинных галерей мира – парижского Лувра, Третьяковской галереи в Москве, Британского музея в Лондоне. И он твердо решил, что должен составить себе коллекцию, не уступающую этим мировым сокровищницам искусства. Каждая из них комплектовалась десятилетиями, а то и столетиями. Геринг же собирался возвеличить свой Каринхалл за несколько лет.

Он не особенно следил за покупными ценами на картины. У него была своя, особая, не известная другим коллекционерам манера приобретать их. Специальные уполномоченные Геринга шныряли по всем городам оккупированной Европы и тащили в Каринхалл картины, принадлежавшие некогда жертвам гестапо.

А как поступал Геринг, если приглянувшуюся ему картину нельзя было конфисковать? В таких случаях он «покорнейше просил» ее собственника произвести «обмен» на другие картины. При этом рейхсмаршал проявлял поразительную щедрость – вместо одной или двух, как на грех, понравившихся ему картин давал пять–десять. Конечно, приобретались Ван-Дейк, Рубенс или старинный фламандский гобелен, а в «обмен» давалась современная немецкая живопись, конфискованная у жертв гестапо.

Особенно поживился Геринг на ограблении частных французских собраний (Ротшильда, Селигмана и др.). Как доносил один из чиновников немецкой военной администрации в Париже, «специальный поезд фельдмаршала Геринга состоял из двадцати пяти вагонов, наполненных самыми ценными произведениями искусства».

Уже под самый конец войны Герингу приглянулась скульптура из Монте-Касино. Она была передана ему.

В одном из писем к Розенбергу Геринг с гордостью сообщает, что у него «теперь, наверное, самое лучшее собрание ценностей если не во всей Европе, то, по крайней мере, в Германии».

В Нюрнберге «ненасытный Герман» пытался как-то оправдать свою алчность. Он говорил Гансу Фриче:

– Вы знаете, единственное темное пятно в моем поведении… страсть к коллекционированию… Я хотел иметь все, что было красивым… Посредственные люди не могут этого понять.

Увы, таких «посредственных» в судебном зале было слишком много. И самое странное – Геринг это понимал – такими «посредственными» были судьи, прокуроры, многие свидетели.

А скамья подсудимых?

Здесь никто и не пытался «понять» незадачливого коллекционера. Мнение этого «узкого круга» было общим: после того как суд установил, что Геринг еще и самый банальный вор, ему уже не на что надеяться. Шпеер, улыбаясь, заметил:

– Фортуна окончательно отвернулась от него.

Функ процедил сквозь зубы:

– Как позорно!

Риббентроп, обращаясь к Кальтенбруннеру, развел руками:

– Я теперь не знаю, кому доверять!

Этот лицемер и ханжа, как видно, еще не подозревал в то время, что через несколько дней придет и его черед отчитываться за такую же грабительскую деятельность «особого батальона Риббентропа».

И конечно, Шахт не мог не воспользоваться сложившейся вокруг Геринга ситуацией. Он тоже высказался:

– Я считаю Геринга прирожденным преступником. Я едва могу на него смотреть… Воровство в определенном смысле еще хуже, чем убийство. Оно раскрывает характер… Можно понять человека, совершившего преступление в состоянии аффекта… но воровство, это так низко, так низко!..

Произнося эту тираду, Шахт был так «скромен», так «скромен», что умолчал при сем о собственных воровских проделках. Нет, не о тех грандиозных мошеннических операциях, которые он совершал во имя рейха, а о столь же банальных акциях, в результате которых разбухал его собственный карман.

Но об этом позже.

 

Финал

Допрошены все подсудимые. Предъявлены тысячи документальных доказательств. Дали показания десятки свидетелей. Сделали свое дело кинематографические ленты, эти неподкупные свидетели преступного былого. Произнесли речи адвокаты и обвинители. Сказали последнее слово подсудимые.

Процесс близится к концу.

Геринг – в своей камере. Целый месяц ему предстоит ждать приговора. Пока судьи совещаются, он может в последний раз предаться воспоминаниям, окинуть взором всю свою жизнь, перебрать в памяти все подробности процесса.

Этот процесс убедил весь мир в том, что Герман Геринг действительно был черной душой нацистского заговора. Каинова печать провокатора и убийцы, грабителя и вора ни на ком из подсудимых не горела так ярко, как на нем.

Геринг и сам не мог не понимать этого, хотя часто расходился с обвинителями и судьями в оценке фактов и событий. Он говорит об «окончательном разрешении» еврейского вопроса, а обвинители называют это уничтожением невинных людей. Он толкует об «особом обращении» с военнопленными, а обвинители квалифицируют это как массовые убийства. Он клянется, что ничем не угрожал Чехословакии, но ему напомнили его же собственные слова, адресованные некогда чехословацкому президенту: «Было бы чрезвычайно неприятно подвергать бомбардировке прекрасный город Прагу…»

А эти бесчисленные документы о грабеже оккупированных территорий, о самых банальных кражах картин? Фу, как все плохо! Особенно когда судьи напоминают показания свидетеля Кернера, который утверждал, что он, Геринг, – «последний крупный деятель периода Ренессанса», «последний великий человек эпохи Возрождения». Надо же было этому Кернеру так грубо льстить!..

С первых дней суда Геринг пытался представить себя человеком, для которого клятва в верности и дружбе – закон жизни.

– Я считаю, – говорил он на процессе, – что нужно быть верным в силу присяги не только в хорошие времена. Намного труднее оставаться верным в тяжелое время.

Но как раз последнее оказалось для Геринга просто невозможным. В тяжелые апрельские дни 1945 года, когда обреченный Гитлер сидел в бункере имперской канцелярии, его «верный паладин» тайком бежал от него. Более того, он пытался лишить Гитлера власти, захватить ее в свои руки. А едва оказавшись в плену у американцев, Геринг торопится сообщить об «узколобости фюрера», награждает его и другими нелестными эпитетами.

Шпеер в Нюрнберге объяснил все это в весьма несложных выражениях:

– Почему, вы думаете, не было Геринга в Берлине рядом с его возлюбленным фюрером? Потому, что там стало очень опасно… То же самое произошло с Гиммлером. Но никто из них не подумал пощадить народ от этого безумия. Они все оказались трусами в час кризиса…

Трусость? Да, и с таким клеймом пришлось примириться Герингу. Когда-то он считался «храбрым летчиком», но велика ли храбрость бомбить незащищенные мирные города! В 1923 году ему довелось участвовать в мюнхенском путче, однако сразу после провала этого путча он спешит за границу, предоставляя своим друзьям сидеть в тюрьме. Потом Геринг ратовал за войну, а сам отсиживался в глубоком тылу, в Каринхалле, подсчитывая стоимость награбленных картин. Наконец, оказавшись на скамье подсудимых, похвалялся, что обвинителям нелегко будет справиться с ним, и опять оскандалился: обещал всю ответственность взять на себя, но, как только дело дошло до этого, постарался свалить ее на других.

– А ты? Ты не взял на себя ни малейшей ответственности ни за что. Ты только произносишь напыщенные речи. Позор!

Так подытожил фон Папен поведение Геринга на процессе. От соседей по скамье подсудимых Геринг не мог скрыть своей нервозности. Под перекрестным допросом он дрожал как осиновый лист, не выпускал из рук куска картона, на котором сам для себя написал красным карандашом команды: с одной стороны – «Говорить медленнее, делать паузы», с другой – «Спокойно, держаться на уровне».

Но «уровень» катастрофически падал с каждым новым вопросом обвинителя, с каждым новым обличительным документом. Это был «уровень» лжеца и провокатора, ханжи и лицемера.

Хорошо известна характеристика, которую Карл Маркс дал в свое время Тьеру: «Мастер мелких государственных плутней, артист в вероломстве и предательстве, набивший руку в банальных подвохах, низких уловках и гнусном коварстве… Всегда готовый произвести революцию, как только слетит с занимаемого места, и затопить ее в крови, как только захватит власть в свои руки; напичканный классовыми предрассудками вместо идей, вместо сердца наделенный тщеславием, такой же грязный в частной жизни, как и в жизни общественной, он даже… разыгрывая роль французского Суллы, не может удержаться, чтобы не подчеркнуть мерзости своих деяний своим жалким важничаньем».

Как много общего в этой бессмертной характеристике Тьера с личностью Германа Геринга, хотя, конечно, Марксовы эпитеты могли бы отразить лишь некоторые стороны многообразной преступной карьеры нациста №2.

Разоблачая преступления душителя Парижской коммуны, Маркс пишет: «Чтобы найти что-либо похожее на поведение Тьера и его палачей, надо вернуться к временам Суллы и римских триумвиратов».

Чтобы найти что-либо похожее на поведение Геринга, возвращаться некуда.

1 октября 1946 года в нюрнбергском Дворце юстиции объявлялся приговор Международного трибунала.

Большая его часть была оглашена в присутствии всех подсудимых. Затем председательствующий объявил перерыв, и их вывели. После перерыва вводили каждого в отдельности, и он стоя выслушивал формулу своей виновности и меру определенного ему наказания.

Первым появился Герман Геринг. В зале напряженная тишина. Лорд юстиции Лоуренс спокойно и твердо произносит:

– Герман Вильгельм Геринг, Международный военный трибунал признает вас виновным по всем четырем разделам Обвинительного заключения и приговаривает…

В этот момент Геринг сам вдруг начинает что-то говорить, размахивает руками. Лорд Лоуренс пытался продолжать, но Геринг жестикулирует еще отчаяннее, снимает наушники и дает знак, что ничего не слышит. Оказывается, испортилась система переводов. По залу забегали техники. Неисправность тут же была устранена, и Геринг явственно услышал:

– …приговаривает к смертной казни через повешение.

Несколько мгновений он оставался недвижимым.

Это был тот самый приговор, который давно казался ему неизбежным. Геринг готовил себя к нему все эти месяцы, неотступно думал о нем в бесконечные дни и ночи. И все же, когда приговор прозвучал, он показался почему-то невероятным, невозможным, нереальным. Само слово «смерть», такое привычное в повседневном обиходе деловых будней Геринга, давно уже примелькавшееся и почти стершееся от частого употребления, – само это слово наполнилось вдруг новым, немыслимо страшным содержанием, мгновенно вырвавшим его из жизни и унесшим в какую-то ужасающую пустоту.

Геринг пошатнулся, однако устоял на ногах. Как бы очнувшись от кошмарного сна, он резко повернулся, и конвойные отвели его в камеру.

Через некоторое время туда вошел Джильберт. И вот его тогдашние впечатления:

«Лицо Геринга было бледно. Глаза лихорадочно блестели. «Смерть!» – сказал он, опустившись на койку, и протянул руку за книгой. Рука дрожала, несмотря на все его старания казаться безразличным… Он часто и тяжело дышал».

Куда девались многочисленные хвастливые заявления о готовности именно к такому приговору, о том, что на процессе он защищает «не свою голову, а свое лицо». Впервые бывший рейхсмаршал явственно ощутил веревочную петлю на собственной шее, этот справедливый финал преступной жизни, и скомороший грим быстро сошел с его лица.

Защитник Геринга доктор Штамер направил в Контрольный совет по Германии ходатайство о помиловании. На случай отклонения этого ходатайства Геринг лично послал заявление с просьбой заменить ему повешение расстрелом. Однако обе эти просьбы были отклонены.

* * *

15 октября 1946 года вечером начальник тюрьмы полковник Эндрюс обходил камеры и объявлял осужденным результаты рассмотрения их ходатайств. Через несколько часов должен был состояться последний акт справедливого возмездия.

Все делегации Международного трибунала уже покинули Нюрнберг. Но я по случаю оказался в тот вечер во Дворце юстиции – приехал в командировку из Лейпцига. Шагаю по опустевшему коридору и вдруг встречаюсь с Эндрюсом. Он страшно взволнован. Спрашиваю его:

– Что случилось?

– Большое несчастье, – на ходу бросает он.

Оказывается, Геринг покончил самоубийством. И конечно, полковник Эндрюс, который так старался, чтобы не повторилась история Роберта Лея, был крайне удручен случившимся.

Позже я узнал некоторые подробности самоубийства.

В 22 часа стоявший на посту американский солдат заглянул через «глазок» в камеру Геринга. Геринг лежал на топчане с открытыми глазами. Как и требует предписание, руки он держал на одеяле.

Через некоторое время часовой опять прильнул к «глазку» и на этот раз обнаружил, что Геринг конвульсивно подергивается, руки дрожат и судорожно сжимают одеяло. Лицо искажено гримасой. Из камеры ясно доносится хрип.

Часовой и дежурный офицер вбегают в камеру, однако поздно. Холодный свет лампы освещает уже синеющего Геринга. Врач Пфлюкер наклоняется над ним, пытается прощупать пульс, но пульса уже нет.

– Мертв, – заключает Пфлюкер…

Геринг проглотил ампулу цианистого калия. Остатки ее обнаружили в полости рта.

Кто же передал ему яд?

Об этом много говорилось в те дни, высказывались десятки догадок. Австрийский журналист Блейбтрей поспешил сделать сенсационное сообщение о том, что это дело его рук: пробравшись якобы рано утром в пустой еще судебный зал, он тайно прикрепил кусочком жевательной резинки ампулу цианистого калия к скамье подсудимых. Однако через несколько лет эту версию опроверг бывший генерал войск СС Бах-Зелевский. Позавидовав, видимо, рекламе расторопного журналиста, Бах-Зелевский объявил, что это он при встрече с Герингом в тюремном коридоре сумел передать ему кусочек туалетного мыла, в котором была запрятана ампула.

Точно установить обстоятельства, при которых Геринг получил яд, не удалось. Возможностей для этого у него было более чем достаточно. Геринг ежедневно общался со многими адвокатами, они передавали ему различные бумаги и, конечно, без затруднений могли дать заодно и ампулу с цианистым калием. В последние дни перед казнью с осужденным свободно общалась его жена. Она могла сделать то же самое.

Бесспорно лишь одно: Герман Геринг расстался с жизнью 15 октября 1946 года в 22 часа 45 минут. Ушел в небытие мелкий позер и чудовищный злодей, крупнейший вожак преступного германского фашизма.