Виноторговец приходит на Вильгельмштрассе

Блеклым и облинявшим выглядел на скамье подсудимых бывший рейхсминистр иностранных дел Иоахим Риббентроп. Вид у него удрученный, соответствующий той метаморфозе, которая произошла в его положении.

Трудно назвать кого-нибудь другого из подсудимых, чье имя чаще мелькало бы в предвоенные годы на страницах мировой печати. И журналисты посвятили немало восторженных строк элегантной фигуре Риббентропа, его светским манерам, умению одеваться. Тогда он старательно обслуживался парикмахерами, массажистами, портными. Теперь все это позади. И господин рейхсминистр, который не научился сам следить за своей внешностью, как-то сразу постарел, опустился. Нередко он является в зал суда небритым, непричесанным. Да и в камере у него страшный беспорядок. Бюрократ по натуре, он развел там целую канцелярию, и бумаги валяются кругом в самом хаотическом состоянии…

Достаточно было несколько дней понаблюдать за Риббентропом во время суда, чтобы заметить, что ведет он себя совсем не так, как, скажем, уже известный нам Геринг. Этот держится скромно, даже заискивающе. Он чем-то напоминает ученика, который очень плохо занимался, оставлен на второй год и теперь старается замолить свои грехи.

Когда в зал входят судьи, Риббентроп каким-то образом умудряется опередить всех: и своих соседей по скамье подсудимых, и защитников, и обвинителей – и первым вскакивает с места. На вопросы отвечает с готовностью, будто давно осознал, что коль уж судьба обошлась с ним так круто, превратив министра иностранных дел в подсудимого, то его единственная забота – раскрыть будущим поколениям немецкого народа опасные заблуждения Гитлера, приведшего Германию к ужасной трагедии.

Сидит Риббентроп чаще всего скрестив руки: это его любимая поза. Перед началом судебных заседаний и в перерывах оживленно переговаривается с Герингом и Кейтелем. Но едва суд возобновляет свою работу, как он весь превращается в слух. На лице скорбная маска. Риббентроп старается казаться подавленным огромностью жертв и испытаний, которые выпали на долю человечества. Он держится с таким видом, будто сам из миллионов потерпевших и явился в нюрнбергский Дворец юстиции, чтобы предъявить свой счет.

На разные случаи у Риббентропа заготовлены различные выражения лица. Стоит, например, обвинителю прервать излияния рейхсминистра и напомнить ему об огромной личной вине, как он сразу же надевает личину безвинно оклеветанного человека…

Слушая ответы Риббентропа на вопросы своего адвоката, я удивлялся блестящей его памяти. Гитлеровский дипломат с завидной точностью воспроизводил эпизоды тридцатилетней давности, легко оперировал многочисленными датами. Однако, как только адвоката сменял обвинитель, память Риббентропа заметно ослабевала.

На обычных уголовных процессах часто случается так, что подсудимый говорит с голоса своего защитника. На процессе в Нюрнберге защитник, конечно, не мог играть и не играл такой роли. Его задача сводилась в основном к собиранию доказательств в защиту подсудимого, к юридической квалификации действий последнего. Интерпретацию же этих доказательств, как правило, давал сам обвиняемый. Применившись к такому «разделению труда», адвокаты довольно слаженно действовали со своими подзащитными. Лишь изредка возникали серьезные эксцессы, когда защита фактически отказывалась выполнять свои обязанности.

В этой связи любопытна история с защитой Риббентропа. Его интересы на первых порах представлял известный немецкий юрист доктор Заутер, который, однако, очень скоро отказался от своего клиента. При случае я спросил у Заутера, чем это вызвано и не сожалеет ли он, передав своего подзащитного другому адвокату. Заутер улыбнулся:

– Знаете, господин майор, я просто счастлив, что развязался с ним. Я старался исполнить свой профессиональный долг, и думалось, что встречу в этом отношении понимание со стороны подзащитного. Но поверьте, мне страшно надоел этот «государственный деятель». Он нерешителен, истеричен, склонен к панике… Просит вызвать какого-нибудь свидетеля. Я предпринимаю необходимые меры. Вопрос решается положительно, и свидетель вот-вот должен прибыть в Нюрнберг. Но тут вдруг Риббентроп отказывается от своей просьбы и набрасывается на меня, устраивает истерику за то, что я так опрометчиво пошел на вызов этого свидетеля… Или, скажем, согласовываю с ним позицию защиты по тому или иному эпизоду, в частности по поводу его выступления на одном из правительственных заседаний. Он долго и подробно раскрывает мне смысл этого выступления. А на следующий день, когда я сообщаю ему о своем плане защиты с учетом этого выступления, Риббентроп меняется в лице: «Откуда вы взяли, что я выступал там? Разве вам не ясно, что такое выступление подрывает всякое доверие ко мне?» Нет, такого человека защищать невозможно…

К этому следует добавить, что Заутер никогда не чувствовал себя единственным защитником и консультантом рейхсминистра. Целыми часами Риббентроп беседовал с тюремным врачом, с офицерами стражи и даже с парикмахером Виткампом, делился с ними впечатлениями о процессе, просил советов. Тюремный врач пошутил по этому поводу, что, будь он всего лишь охранником, Риббентроп все равно обратился бы к нему за советами.

Да, действительно, с того дня, как Риббентроп покинул роскошный министерский кабинет и лишился своих многочисленных советников, он почувствовал себя весьма растерянно в этом мире, клокочущем грозными событиями и внезапно сменяющимися ситуациями. Необходимая в такой обстановке быстрая реакция, способность принимать самостоятельные решения у гитлеровского «сверхдипломата» отсутствовали почти начисто. Его обуревал лишь страх за свою судьбу.

В первые дни мая 1945 года страх погнал Риббентропа в Гамбург. Там он снимает комнату на пятом этаже ничем не примечательного дома и на глазах у английского военного управления ведет жизнь безобидного обывателя. Пока контрразведчики разных стран ищут гитлеровского министра иностранных дел, пока его портреты с описанием особых примет тщательно изучаются во всех сыскных отделениях, Риббентроп в своем двубортном костюме, в черной шляпе и в темных защитных очках свободно гуляет по городу. После неприятной беседы с Деницем, наотрез отказавшимся использовать его в новом правительстве, и в особенности после того, как само это «правительство» было целиком арестовано, бывший рейхсминистр пытается «переквалифицироваться». Благо у него есть еще профессия – коммерсант, специализировавшийся на продаже шампанских вин.

Риббентроп не случайно прибыл в Гамбург: здесь обитал его бывший компаньон. 13 июня 1945 года они встречаются.

– У меня есть завещательное распоряжение фюрера, – шепчет Риббентроп. – Вы должны укрыть меня. Дело идет о будущности Германии.

Компаньон, судя по всему, не умилился при этой встрече. Что же касается сына гамбургского коммерсанта, то он немедленно сообщил оккупационным властям о появлении господина Риббентропа.

Назавтра ранним утром трое британских военных и один бельгийский солдат решительно постучались в квартиру, где скрывался Риббентроп. В дверях показалась молодая привлекательная женщина в легком капоте. Она встретила незваных гостей криком испуга, но те, не теряя ни минуты, устремились в комнаты. Пробуждение бывшего рейхсминистра было не из приятных.

– Как вас зовут? – спросил руководивший арестом лейтенант Адамс.

– Вы хорошо знаете, кто я, – ответил Риббентроп и чопорно раскланялся.

Господин Риббентроп, очевидно, предполагал скрываться долгое время. Во всяком случае, в его чемодане солдаты обнаружили несколько сот тысяч марок, аккуратно перевязанных в пачки.

На первом же допросе арестованный признался, что рассчитывал оставаться невидимкой до тех пор, пока не «улягутся страсти».

– Я знаю, – заявил он, – что мы находимся в списках военных преступников, и понимаю, что при существующем положении может быть только один приговор: смертная казнь.

– И вы решили подождать изменения обстановки?

– Да…

На всякий случай Риббентроп заготовил не только деньги, но и три письма: одно – фельдмаршалу Монтгомери, второе – министру иностранных дел Великобритании Идену, третье – Уинстону Черчиллю.

Но арест спутал все карты. С этого момента для Риббентропа «будущность Германии» теряет всякий смысл. Его перевозят в Лансбург, оттуда – в лагерь интернированных и, наконец, в Нюрнберг.

На скамье подсудимых Иоахима фон Риббентропа посадили в первом ряду, третьим после Геринга и Гесса. Он не был в числе организаторов нацистской партии, но доля его ответственности тоже огромна.

19 июня 1940 года, когда нацистский Берлин с ликованием праздновал первые «победы фюрера», имя Риббентропа было у всех на устах. Именно о нем Гитлер сказал тогда на заседании рейхстага:

– Я не мог закончить это чествование без того, чтобы в заключение не поблагодарить человека, который в течение многих лет осуществлял мои директивы, работая верно, неутомимо, самоотверженно. Имя члена нацистской партии фон Риббентропа как министра иностранных дел будет вечно связано с политическим расцветом германской нации.

«Сверхдипломат» – так в течение многих лет величала Риббентропа буржуазная пресса. Но я слушал его показания в суде, слушал многочисленных свидетелей, вызванных по его делу, наблюдал отношение к нему других подсудимых, и передо мной возник совсем иной образ гитлеровского министра иностранных дел.

Суммируя итоги показаний Риббентропа, Геринг заявил доктору Джильберту:

– Какое жалкое зрелище! Знай я это раньше, больше вникал бы в нашу внешнюю политику. Не зря я так пытался помешать ему стать министром иностранных дел…

Еще более резкую характеристику дал Риббентропу Ганс Франк:

– Он грубый, невоспитанный и невежественный. По-немецки-то говорит неправильно, куда уж ему разбираться в международных делах. Я не понимаю, как Риббентроп мог рекламировать свое шампанское, не говоря уже о национал-социализме… Преступлением было делать такого человека министром иностранных дел в стране с семидесятимиллионным населением…

– Преступный дилетантизм! – так оценил деятельность Риббентропа на Вильгельмштрассе его сосед по скамье подсудимых фон Папен. – Преступный дилетантизм, благодаря которому этот человек проиграл империю в карты.

Не упускал случая съязвить, подчеркнуть невежество Риббентропа и Зейсс-Инкварт во время допроса «сверхдипломата». Когда дело коснулось позиции Болгарии в первой мировой войне, он с улыбкой заметил доктору Джильберту:

– Ничего пока не говорите, но я думаю, что наш министр иностранных дел даже не подозревает, что болгарский вопрос относится к Трианонскому договору.

Можно было бы значительно приумножить подобные высказывания бывших членов германского правительства. Но и без того уже ясно, какой репутацией пользовался «сверхдипломат» среди недавних своих коллег.

Да и Гитлер, как видно, разочаровался в нем. Перед самоубийством он составляет завещание, назначает своего преемника и новый состав правительства, однако Риббентропа, того самого, имя которого «будет вечно связано с политическим расцветом германской нации», в списке министров нет. Гитлер заменил его Зейсс-Инквартом.

В чем же дело? То Риббентропа славословили, перед ним заискивали, с его именем связывали наиболее значительные победы германской дипломатии. А потом вдруг все с редким единодушием согласились, что он лишь «совокупность тщеславия, тупости, дилетантизма и вообще невежественный в международных делах человек».

Кем же в действительности был Иоахим фон Риббентроп?

В Международном трибунале ему пришлось давать показания вслед за Герингом. Явно желая опровергнуть мнение о том, что он просто «выскочка и карьерист», Риббентроп стал похваляться знатностью происхождения.

Ту же самую тенденцию нетрудно проследить и в его мемуарах, написанных в Нюрнбергской тюрьме. Сообщив место и дату своего рождения (город Везель, 30 апреля 1893 года), он пустился в утомительные рассуждения о том, что все его предки в течение столетий были либо юристами, либо солдатами, один из них даже подписал Вестфальский мирный договор.

Пространно повествует Риббентроп и о своих первых шагах в жизни. Ой как хочется ему убедить и суд и потомков, что всею своей жизнью был подготовлен к тому, чтобы взять на себя тяжкое бремя руководства иностранными делами Германии.

Еще совсем молодым человеком Иоахим Риббентроп едет в Швейцарию, затем перебирается в Лондон, где изучает английский язык. В 1910 году он в Канаде. А первая мировая война застает его в США. Милитаристское прошлое сразу же дает себя знать, и Риббентроп спешит в Германию, поступает на военную службу. В 1919 году в качестве адъютанта генерала Секта он выезжает с германской мирной делегацией в Версаль и вскоре затем выходит в отставку в скромном чине обер-лейтенанта.

Новые времена – новые песни. Вчерашний адъютант Секта счел за лучшее заняться коммерцией. Иоахим фон Риббентроп становится собственником крупной экспортно-импортной виноторговой фирмы, вступает в брак с Анной Хенкель, дочерью владельца другой всемирно известной фирмы по торговле шампанским. Молодой преуспевающий виноторговец богатеет с каждым годом и благодаря своим коммерческим связям со многими странами, особенно с Англией, приобретает знакомства в некоторых видных политических салонах.

Именно в это время у него зарождается мечта о дипломатическом поприще. Риббентропу кажется, что частые встречи с иностранными коммерческими контрагентами обогатили его солидным опытом международных сношений. Тщеславный по натуре, он жаждет украсить родословную Риббентропов собственной блистательной карьерой. Но веймарский режим почему-то не замечает его дипломатических талантов. А вот национал-социалисты, которые рвутся к власти, относятся к нему более чем дружески. Однополчанин граф Гельдорф знакомит Риббентропа с Эрнстом Ремом, а потом эти два видных национал-социалиста устраивают ему встречу с самим Гитлером. Риббентроп убеждает Гитлера в том, что он имеет контакты с многими политическими деятелями Англии и Франции. Тот приходит к мысли, что этот человек может ему пригодиться. Гитлер не очень склонен в случае прихода к власти сохранять на Вильгельмштрассе дипломатов старой школы. Он намерен начать эру новой дипломатии, «решительной и без предрассудков».

В 1933 году происходит более тесное сближение виноторговца с главарем нацистов: Риббентроп предоставляет для деловых встреч Гитлера свой дом в Далеме. С этого момента и началась политическая карьера будущего рейхсминистра. Сразу же после прихода Гитлера к власти появляется на свет так называемое «Бюро Риббентропа», – по существу, специальная внешнеполитическая организация фашистской партии.

Многие нацистские бонзы, имевшие «заслуги» перед нацистским режимом в течение долгих лет борьбы за власть, смотрели на новоявленного дипломата как на выскочку. Но это лишь еще больше подхлестывало его, будоражило честолюбивые мечты, подогревало активность.

Иоахим фон Риббентроп был очень тщеславен. Его приверженность к пышным церемониям достигла своего апогея, когда он занял министерский кабинет на Вильгельмштрассе. Риббентроп появлялся в министерстве с таким видом, будто спустился с небес на грешную землю. При возвращении же его из заграничных поездок весь штат министерства выстраивался шпалерами на аэродроме или вокзале. Особые правила были разработаны на случай, если господин рейхсминистр путешествовал с супругой. В этом случае встречать его должны были не только сотрудники, но и жены их, невзирая ни на какие капризы погоды. Малейшее уклонение от установленного ритуала рассматривалось как неуважение к «высокой государственной особе», со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Болезненное тщеславие Риббентропа нередко оборачивалось скандалами. Однажды, например, он запретил публикацию согласованного коммюнике о переговорах между Гитлером и Муссолини из-за того только, что в заключительном параграфе этого документа, где перечислялись участники переговоров, фамилия министра иностранных дел была поставлена после Кейтеля. Еще более непристойная сцена разыгралась между Риббентропом и Герингом в момент подписания пакта о создании «оси Рим – Берлин – Токио». Кроме правительственных делегаций трех стран в зале собрались тогда десятки представителей печати и кинохроники. Ярким ослепительным светом горели юпитеры. И тут вдруг на глазах у всех рейхсминистр попытался потеснить рейхсмаршала. Этот, по выражению Геринга, «высокомерный павлин Риббентроп» потребовал от «второго человека рейха» занять место позади него.

– Вы только подумайте, каков нахал! – задыхался от злобы Геринг, вспоминая этот случай уже много лет спустя во время одной из своих бесед с доктором Джильбертом. – И знаете, что я сказал ему в тот раз? Ни больше ни меньше как следующее: «Нет, герр Риббентроп, я буду сидеть, а вы будете стоять позади меня…»

* * *

Стремясь сохранить за собой благосклонность Гитлера, Риббентроп превзошел, пожалуй, даже Геринга. Он имел при фюрере своего человека, который систематически доносил, о чем тот ведет разговоры в «тесном кругу». На основании такого рода информаций Риббентроп делал выводы о ближайших намерениях Гитлера и, напустив на себя чрезвычайную важность, появлялся в апартаментах нацистского владыки с тем, чтобы преподнести ему его же мысли как свои собственные. Говорили, что Гитлер неоднократно попадался на эту удочку и превозносил «феноменальную интуицию» и «незаурядную дальновидность» министра иностранных дел.

В начале войны в распоряжение Риббентропа был предоставлен специальный поезд, в котором он повсюду сопровождал Гитлера. Поезд состоял из салон-вагона для самого Риббентропа, двух вагонов-ресторанов и не менее восьми спальных вагонов, в которых размещались многочисленные советники, специалисты-консультанты, помощники, секретари и охрана, отвечавшая за личную безопасность рейхсминистра. Все это напоминало бродячий цирк, который разбивал свои палатки то здесь, то там по мере надобности или по капризу Риббентропа. Отсутствие достаточного образования и знаний ставили министра в унизительную зависимость от огромного штата чиновников, которые должны были все время находиться под рукой.

Иоахим фон Риббентроп ревниво следил за политическим барометром. Ему было хорошо известно, что Гитлер стремится в ходе войны уничтожить десятки миллионов русских, украинцев, поляков, французов, чтобы навсегда ослабить эти народы, подвергнуть массовому ограблению побежденные страны, уничтожить в Европе всех евреев. Поэтому, когда началась война, на первый план выдвинулись такие люди, как Кейтель и Кальтенбруннер. Генералы и гестапо – вот силы, которые двигали нацистскую империю к заветной цели фюрера. И в этой гонке к мировому господству Риббентроп вовсе не хотел отставать.

В угоду фюреру Иоахим фон Риббентроп еще в 1933 году облачился в эсэсовский мундир и был даже немного обижен тем, что получил тогда незначительный ранг штандартенфюрера. Но вскоре Гиммлер оценил молодого эсэсовца и уже в 1935 году повысил его до бригаденфюрера, в 1936 году – до группенфюрера, а в 1940 году Риббентроп стал обергруппенфюрером. Затем по просьбе самого Риббентропа его зачислили в дивизию СС «Тотенкопф» («Мертвая голова»), в связи с чем Генрих Гиммлер лично вручил ему символические знаки этой дивизии – кольцо и кинжал. Для других такого рода побрякушки не представляли никакой ценности, но Риббентроп буквально охотился за ними.

В прежние времена в международной практике существовал обычай преподносить иностранным послам и другим дипломатам роскошные подарки. Уклонение от таких преподношений считалось нарушением правил вежливости. Но с годами этот обычай претерпел изменения: дорогостоящие подарки уступили место орденам, медалям, шелковым лентам.

Патологически честолюбивый Риббентроп не упускал случая украсить свою грудь новым знаком внимания любого правительства. Ему, конечно, было далеко до Геринга: мундир рейхсмаршала походил на витрину ювелирного магазина. Но и Риббентроп в полном параде сверкал всеми цветами радуги. Тем не менее аппетит его не утолялся, а, наоборот, все больше усиливался. И если в какой-нибудь столице забывали предложить ему награду, гитлеровский министр иностранных дел всегда находил способ напомнить об этом.

Советский обвинитель предъявил Международному трибуналу весьма любопытный документ: записи беседы начальника протокольного отдела германского МИДа фон Дернберга с румынским диктатором Антонеску. Фон Дернберг долго уговаривал Антонеску пожаловать Риббентропу орден «Карл I». Но Антонеску знал честолюбивую страсть рейхсминистра и заломил большую цену. Он пожелал, чтобы Риббентроп публично заявил о готовности Германии разрешить так называемый трансильванский вопрос в интересах Румынии. Кто-кто, а Дернберг хорошо понимал, как трудно это сделать Риббентропу, который незадолго перед тем, будучи в Будапеште, заверил венгерских правителей, что Трансильванию получит Венгрия. Положение создалось щекотливое. Однако германский министр иностранных дел не захотел поступиться румынской наградой. В ответ на притязания Антонеску он заявил: пусть сначала пожалует орден, а уж потом он, Риббентроп, сделает «все возможное». Коса нашла на камень. Антонеску согласился «проавансировать господина рейхсминистра», но при одном условии: публикация о награждении его появится только после того, как Риббентроп выступит с требуемым от него заявлением. На том и сторговались. Антонеску передал Дернбергу орден для его шефа, но без вручения соответствующей наградной грамоты к нему. И уж, конечно, никому из представителей «договаривающихся сторон» не пришло тогда в голову спросить мнение народа Трансильвании, судьба которого оказалась разменной монетой в этой бесстыдной сделке.

Риббентроп не очень кручинился по поводу того, что в наше время дипломатов перестали одаривать роскошными подарками из-за границы. Ему хватало тех, которые он получал от нацистского режима. Начальник имперской канцелярии статс-секретарь Ламмерс на допросе сообщил, что однажды Гитлер преподнес своему министру иностранных дел дар в миллион марок. А личный переводчик фюрера и рейхсминистра Шмидт подтвердил, что если до назначения на министерский пост Риббентроп имел всего лишь один дом в Берлине, то затем в короткое время он стал владельцем пяти больших имений и нескольких дворцов. В Зонненбурге близ Аахена господин рейхсминистр разводил лошадей. В районе Китиболя он охотился на серн. Роскошные замки Фушль в Австрии и Пусте-поле в Словакии тоже использовались для охоты. Как бы мимоходом Шмидт заметил, что бывший владелец замка Фушль господин фон Ремитц оказался в концлагере и умер там.

Что ж, у каждого были свои методы приобретения собственности. Риббентроп, как видно, недаром носил регалии обергруппенфюрера СС…

Впрочем, у него оставались и иные источники доходов. Еще перед своим приходом на Вильгельмштрассе он договорился с Гитлером, что будет продолжать заниматься виноторговлей. За это Иоахим фон Риббентроп великодушно согласился исполнять обязанности рейхсминистра «бесплатно».

Но вернемся к «Бюро Риббентропа», сыгравшему значительную роль в подготовке кадров нацистских дипломатов «нового типа», к числу которых принадлежал в первую очередь сам рейхсминистр.

Постепенно это «Бюро» вытесняло из сферы руководства внешней политикой германское министерство иностранных дел. Позиция самого Риббентропа была усилена тем, что Гитлер весной 1934 года назначил его специальным уполномоченным по разоружению. Создалась пикантная ситуация: заботу о разоружении поручили человеку, призванному дипломатическими средствами расчистить пути для развязывания агрессии.

 

Любезность времени

Анатоль Франс как-то сказал, имея в виду искусство: «Никому не дано создавать шедевров, но некоторые произведения становятся шедеврами благодаря любезности времени». Вот эта-то «любезность времени», получившая историческое воплощение в зловещем слове «Мюнхен», и явилась, пожалуй, одним из важнейших факторов, который независимо от личных качеств Риббентропа играл значительную роль в его дипломатических успехах вплоть до нападения на СССР. Лишь в июне 1941 года этот фактор исчерпал себя полностью.

Время оказалось на редкость благосклонным к Риббентропу. Идея «сильной Германии» созрела в Лондоне задолго до появления там этого гитлеровского эмиссара. Ему осталось лишь сорвать готовый плод и поднести его фюреру: сначала в виде морского соглашения 1935 года, по которому Германии вопреки Версальскому договору разрешалось строить большой флот, а потом и в виде Мюнхена.

Характерно, что почин в этих «дипломатических победах» гитлеровской Германии был сделан не министерством иностранных дел, а «Бюро Риббентропа». Конечно, Гитлер понимал, что морское соглашение 1935 года лишь один из таймов большой «игры в мяч», которая завязалась между Германией и Англией. Но тайм был выигран Берлином. И как бы в вознаграждение за это Риббентроп получил назначение на пост официального германского посла в Лондоне.

С первых же минут пребывания на английской земле вновь испеченный посол повел себя далеко не лучшим образом, и Геринг постарался скомпрометировать его перед Гитлером. Фюреру было доложено, что Риббентроп, только приехав в Лондон, тут же стал давать неуместные советы английским дипломатам, а потом оскандалился перед королем Англии… Явившись на первую официальную аудиенцию, он приветствовал короля привычным возгласом «хайль Гитлер», что справедливо было расценено как оскорбление его величества.

Но время опять сработало на Риббентропа. В республиканской Испании разразилась гражданская война. Мятеж Франко, инспирированный и открыто поддержанный Берлином и Римом, вызвал бурную реакцию во всем мире. Народы многих стран настойчиво требовали положить конец вооруженному вмешательству фашистских держав в испанские дела.

Под напором общественного мнения в Лондоне создается комитет по невмешательству. Риббентропу представляется новая возможность проявить свои интриганские способности, чтобы постепенно превратить этот международный орган в удобную ширму для новых агрессивных актов против Испанской республики. Гитлеровский посол ведет себя откровенно нагло. Являясь на заседание, он даже ни с кем не здоровается, а молча и как бы не замечая окружающих, с надменной миной на лице проходит прямо к своему месту за столом.

Нацистам это очень нравится. В Берлине Риббентропу снова курят фимиам. Многие склонны считать, что именно он парализовал работу комитета по невмешательству. Но нужно ли доказывать, что тут опять немалую роль сыграла все та же «любезность времени»: у Риббентропа нашлись весьма влиятельные помощники из реакционных правящих кругов Англии и Франции. Это они руководствовались девизом: «Лучше, чтобы Испанией правили германские фашисты, чем испанские коммунисты».

Мутные волны политических интриг, разбушевавшиеся вокруг Пиренеев, все выше поднимают популярность Риббентропа в третьем рейхе. Он становится «незаменимым дипломатом».

В октябре 1936 года в Берлин прибывает итальянский министр иностранных дел Чиано, предстоят переговоры и подписание пакта о создании «оси Берлин – Рим». На Вильгельмштрассе сидит Нейрат, но для ведения этих переговоров из Лондона срочно вызывается Риббентроп. И именно он подписывает соглашение.

В конце 1936 года форсируются переговоры о присоединении к «оси Берлин – Рим» третьего партнера – Японии. И опять для ведения переговоров и подписания соглашения вызывают из Лондона того же Риббентропа. Опять он ведет переговоры и подписывает новое соглашение от имени германского правительства.

Создается впечатление, что из посольского особняка в Лондоне осуществляется руководство всей внешней политикой Германии.

Наступил 1938 год. Уже ремилитаризована Рейнская область. Создан вермахт. Новый военно-морской флот Германии бороздит океаны. Гитлер решает нанести удар по Австрии – осуществить аншлюс. Мир опять встревожен. Геринг нервничает: сумеет ли Риббентроп убедить Англию не вмешиваться в «Австрийскую операцию»?

Риббентроп сумел. Смертный приговор независимости Австрии был приведен в исполнение при полной поддержке Лондона.

Во время допроса в Нюрнбергском суде бывший гитлеровский посол в Лондоне не без удовольствия вспоминал дела тех дней. Он вовремя и безошибочно сообщил Гитлеру, что и Чемберлен, и Галифакс с большой терпимостью отнеслись к нацистским планам. Даже когда в Лондон поступило сообщение о вступлении гитлеровских войск в Вену, английские лидеры продолжали беседы с немецким послом «в чрезвычайно дружественных тонах». Настолько дружественных, что Риббентроп пригласил британского министра иностранных дел посетить Германию. И тот принял это приглашение, попросив «приготовить все для охоты». «Охота» оказалась необычной. На этот раз «дичью» должна была стать Чехословакия.

Но прежде чем приступить к «охоте», Риббентроп покинул Лондон. Его неоценимые услуги, его дипломатические успехи завершились в начале 1938 года назначением на пост министра иностранных дел. «Чехословацкую операцию» Риббентроп проводил уже облеченный полномочиями имперского министра.

А теперь попробуем разобраться, какой же талант потребовался от нового хозяина Вильгельмштрассе для того, чтобы сплести сеть, в которую попала Чехословакия.

Невольно вспоминаются тогдашние вздохи одной французской газеты: «И не стыдно Жоржу Боннэ, который сидит в кресле великого Талейрана, что он так позорно был обманут в Мюнхене». Но хорошо известно, что легче всего обмануть того, кто хочет быть обманутым. И надо сказать, что ни в чем другом нюрнбергские подсудимые не были так едины, как в том, что Гитлер не силой завоевал Чехословакию, а получил ее в дар от Лондона и Парижа.

Да, нацистская Германия независимо от намерений других западных держав еще задолго до мюнхенской сделки разработала так называемый «план Грюн» («Зеленый план»), предусматривавший все детали вооруженного захвата Чехословакии. Но состоялся Мюнхен. «Подарок» Гитлеру был сделан. И этот чисто военный план порабощения Чехословакии не понадобился.

Такой поворот событий в значительной мере осложнил положение обвинителей западных держав при допросе Риббентропа. Очень туго пришлось даже такому опытному юристу, как сэр Дэвид Максуэлл Файф.

Мне хорошо запомнился один из дней в конце апреля 1946 года, когда я, возвращаясь от генерального секретаря трибунала, заметил необычайное оживление возле дверей, ведущих в зал суда. Я уже намеревался войти туда, но меня остановил адвокат Серватиус (тот самый Серватиус, который много лет спустя защищал в Иерусалиме Эйхмана и забрасывал грязью нюрнбергский приговор). Он завел речь о вызове каких-то свидетелей, которые были нужны ему, но которых не очень торопится вызвать генеральный секретариат. Серватиус очень хорошо говорил по-русски, и наша беседа грозила затянуться. От этого избавил меня какой-то английский журналист.

– Не теряйте зря времени, майор, – бросил он на ходу. – Начинается спектакль и большой экзамен для сэра Дэвида!

Я поспешил в зал суда. Места для прессы были заполнены до отказа. Все понимали, что английскому обвинителю при всей его опытности трудно будет пройти мюнхенские пороги.

Поединок между ним и бывшим министром иностранных дел гитлеровской Германии сразу принял острый характер. Файф всячески отрывал Риббентропа от мюнхенской почвы, вынуждая его говорить о «плане Грюн», в подготовке к осуществлению которого министерству иностранных дел отводилась важная роль. Но Риббентроп в меру своих способностей пытался оторвать Файфа от «плана Грюн» и свести весь чехословацкий вопрос к Мюнхену.

Геринг, саркастически улыбаясь, перегнулся через барьер и тронул за плечо адвоката доктора Зейдля. Это было верным признаком, что он уловил возможность учинить очередную провокацию. В таких случаях Герман Геринг, как правило, обращался не к своему защитнику доктору Штамеру (зачем ставить его в неловкое положение!), а именно к Зейдлю. Этот, в прошлом активный нацист, очень падкий на дурно пахнущие сенсации, в подобных ситуациях действовал безотказно. На сей раз, выслушав Геринга, Зейдль приблизился к адвокату Риббентропа доктору Хорну. Совещались они недолго. Хори тут же поднялся и заявил суду, что нет никакой надобности выяснять роль его подзащитного в осуществлении «плана Грюн» хотя бы уже потому, что сами западные державы санкционировали то, в чем сейчас сэр Дэвид пытается обвинить Риббентропа.

Это заявление заметно вдохновило Риббентропа и вооружило его для дальнейшей борьбы с Файфом.

Файф спрашивает:

– Вы прекрасно знали о «плане Грюн», не правда ли? О том, что военные планы предусматривали покорение всей Чехословакии, не так ли?

Риббентроп конечно знал об этом плане и принимал участие в подготовке к осуществлению его, но теперь он только пожимает плечами: к чему, мол, распространяться о том, чего не произошло. И совсем уж недвусмысленно заявляет, что само британское правительство решило данный вопрос в Мюнхене «так, как этого хотел я с позиций немецкой дипломатии».

Вслед за тем подсудимый с эпическим спокойствием принялся рассказывать, как Чемберлен и Даладье подталкивали Чехословакию к гитлеровской плахе.

– Дело обстояло так: господин Чемберлен сказал фюреру, что он согласен с тем, что должно что-то произойти, и он со своей стороны готов передать немецкий меморандум о расчленении Чехословакии британскому кабинету… Он сказал еще, что посоветует британскому кабинету, то есть своим коллегам-министрам, чтобы Праге было рекомендовано принять этот меморандум…

Риббентроп сообщает о беседах, которые Гитлер и он вели еще до Мюнхена с английским и французским послами в Берлине и в ходе которых эти официальные представители Лондона и Парижа верноподданнически уверяли фюрера, что «со стороны Англии и Франции существует намерение как можно скорее разрешить чехословацкую проблему в духе немецких пожеланий».

Слушая Риббентропа, я следил за Файфом и видел, как этот обычно спокойный и уверенный в себе юрист явно нервничал. Не раз он уличал подсудимых во лжи. Уличал и Риббентропа, когда речь шла о других эпизодах обвинения. Файф умел это делать лучше многих других обвинителей. Он ставил подсудимому серию вопросов, по видимости не предвещавших ничего страшного, но где-то среди них таился центральный вопрос, который непременно замкнет цепь, и подсудимый окажется припертым к стене. Увы, когда в зале суда речь шла о Мюнхене, этого не случилось. Файфу не помогали ни высокий профессионализм, ни блестящие способности полемиста.

Пройдет много лет, и кое-кому понадобится поднять на щит мюнхенских миротворцев. Я уже упоминал раньше, что по случаю двадцатилетия мюнхенского соглашения реакционная английская пресса подняла страшную шумиху и решила поразить мир грандиозной сенсацией. Оказывается, «ведущие актеры мюнхенской драмы были искренни… они действительно считали, что обеспечили мир в Европе». Со страниц «Санди экспресс» член английского парламента Беверли Бакстер вопрошает: «Должны ли мы все еще стыдиться Мюнхена?»

Читая такое, невольно обращаешься к истории. Рассказывают, что после окончания франко-прусской войны 1870–1871 годов к графу Мольтке пришли правоверные прусские историки. Пришли затем, чтобы сообщить ему о своем намерении написать историю победоносной войны против Франции. Разумеется, господа историки очень хотели, чтобы «его превосходительство» помог им своими советами и указаниями создать историю, достойную прусского воинства. Но старый Мольтке выразил лишь крайнее удивление и даже возмутился: «Позвольте, господа, какие тут могут быть советы, какие указания? Пишите правду, только правду… Но не всю правду».

Достопочтенный член британского парламента Беверли Бакстер, как, впрочем, и многие другие буржуазные историки второй мировой войны, пошел дальше этого совета и написал «всю неправду». Лейтмотив статьи Бакстера состоит в том, что Мюнхен якобы явился поражением для гитлеровских генералов. «В наши дни, – уверяет Бакстер, – мы часто слышим фразу: такой-то и такой-то пошел на Мюнхен… Но что же в то время говорили и писали немецкие генералы? Мы узнаем из захваченных дневников, что они рассматривали Мюнхен как полную для себя катастрофу… Они писали, что Чемберлен обошел фюрера и блицкриг, только ожидавший сигнала, был отсрочен».

Нюрнбергский процесс внес полную ясность в данный вопрос. Может быть, единственная услуга, оказанная Риббентропом истории состоит как раз в том, что он рассказал на этом процессе относительно Мюнхена.

Риббентроп никак не согласен с теми, кто пытался и пытается еще представить Мюнхен как катастрофу для Гитлера. Он решительно опроверг это в своих показаниях перед лицом Международного трибунала, а еще определеннее высказался в собственных мемуарах, написанных в тюремной камере и уже после его смерти изданных отдельной книгой в Англии. Вот небольшая выдержка из этих мемуаров:

«В ходе допроса после моего ареста мистер Киркпатрик спросил меня: «Был ли фюрер очень недоволен, что Мюнхен привел к соглашению, так как это не позволило ему начать войну, и верно ли, будто Гитлер сказал в Мюнхене, будучи недоволен решением, что в следующий раз он спустит Чемберлена со своих лестниц вместе с его компромиссами?»

Я могу сказать, что все это абсолютная неправда. Фюрер был очень доволен Мюнхеном. Я никогда не слышал от него ничего иного. Он позвонил мне по телефону немедленно после того, как премьер-министр уехал, и сообщил о своей радости по поводу подписания дополнительного протокола. Я поздравил Гитлера… В тот же день на вокзале Гитлер еще раз выразил свое удовольствие в связи с мюнхенским соглашением.

Всякие иные версии по поводу точки зрения Гитлера или моей являются полной фикцией».

Это тот редкий случай, когда германский рейхсминистр иностранных дел говорил правду.

 

Тень «гиганта»

Конечно, не всегда успехи Риббентропа, столь высоко оцененные Гитлером, объяснялись только «любезностью времени». Он, как и Розенберг, считал давно и безнадежно устаревшей известную формулу Бисмарка: «Политика – это искусство возможного». «Искусство делать невозможное возможным» – в этом видели Гитлер и его подручные основу нацистской политики.

Такая концепция начисто порывала с прежними представлениями о дипломатии и ее методах. Даже своим не очень большим умом Риббентроп понял это. Как только он ознакомился с программой нацистской партии и был посвящен в планы гитлеровского заговора против мира, для него стало совершенно очевидно, что задачи имперских дипломатов весьма целенаправленны.

Существует большой генеральный штаб. На него возложено главное – подготовка и осуществление планов нападения на другие страны. Но прежде чем эти планы начнут претворяться в практические дела, необходимо создать благоприятную внешнеполитическую обстановку. Короче говоря, он, Риббентроп, должен поставить дипломатический аппарат Германии целиком на службу вермахту. Весь смысл своей деятельности новый имперский министр иностранных дел видел в том, чтобы средствами внешней политики расчищать путь агрессии. Зато и сама дипломатия «третьей империи» получала в руки веский козырь – возможность всегда и везде оперировать аргументом силы.

В самом начале своих показаний на Нюрнбергском процессе Иоахим фон Риббентроп заявил:

– Мне было сразу ясно, что я должен буду работать в тени гиганта, что я обязан наложить на себя определенные ограничения, что я не в состоянии проводить внешнюю политику таким образом, каким ее проводит министр иностранных дел, ответственный перед парламентом.

Хотя под гигантом понимался в данном случае Гитлер, в действительности им являлся большой генеральный штаб нацистской Германии.

Блестящий демагог барон Сонино, бывший некогда итальянским министром иностранных дел, приказал выгравировать над камином в своем кабинете следующее изречение: «Другим – можно, тебе – нельзя». Риббентроп знал это изречение, но перефразировал его по-своему: «Другим – нельзя, тебе – можно». Именно таким девизом руководствовался он, как министр иностранных дел «третьей империи». И это стало возможным лишь потому, что каждый его шаг в дипломатической области подкреплялся военной силой. Агрессивные заговоры и политические убийства, шантаж и угрозы, шпионаж и пятые колонны, бесстыдные сделки с квислингами и самые беспардонные ультиматумы законным правительствам соседних стран – вот что составляло арсенал гитлеровского дипломата.

Наступила эра солдафонской дипломатии, многие черты которой унаследовали ныне дипломаты стран Атлантического договора, особенно США и ФРГ.

Допрос Риббентропа длился несколько дней. Он, как и все, увиливал, старался уйти от ответственности. Но в отличие от Германа Геринга где-то в глубине души у него еще теплилась надежда избежать виселицы. Поэтому Риббентроп не позволял себе на суде никаких эксцессов. В ряде случаев, понимая всю бесполезность голого отрицания фактов, он признавал свою вину. И тогда весь его вид как бы говорил суду: смотрите, я совсем не такой фанатик, как Геринг, со мной можно иметь дело. Геринг же при этом буквально неистовствовал, довольно громко называл бывшего имперского министра тряпкой и ничтожеством. Однажды он сказал соседям по скамье подсудимых, что Риббентропа считала упрямым и опасным дураком даже собственная теща. Она будто бы не раз заявляла:

– Самый глупый из моих зятьев стал самым знаменитым.

Подсудимые живо реагировали на эту остроту, а Риббентроп страшно обозлился на Геринга и два дня не разговаривал с ним.

Но «готовность сотрудничать» с трибуналом была только уловкой Риббентропа. Он был отнюдь не искреннее других.

Я уже имел случай отметить, что по англо-американской системе судебного процесса, принятой в Нюрнберге, никто из обвиняемых не мог заблаговременно ознакомиться со всеми материалами дела. Не зная в точности, какими конкретно доказательствами их виновности располагают прокуроры, они чаще всего пытались на всякий случай отрицать свою вину, пока не предъявлялся тот или иной документ, разоблачающий лжеца. Так было и с Риббентропом.

Когда возник вопрос, направляло ли германское министерство иностранных дел деятельность чехословацких нацистов генлейновцев, он стал категорически отрицать это, осторожно посматривая на обвинителя, не проглотит ли тот его ложь. Но обвинитель спокойно вынул какой-то документ и передал Риббентропу. То была секретная директива германского посла в Праге, из которой с полной очевидностью явствует, что от имперского министра иностранных дел шли прямые директивы генлейновцам, как вести подрывную работу против пражского правительства.

Риббентроп чрезвычайно расстроился. Расстроился и ужаснулся: боже, подумать только, зачем понадобилось оставлять такие следы! В секретной записи, предъявленной обвинителем, прямо указывалось, что «для дальнейшей совместной работы Конраду Генлейну было дано указание поддерживать по возможности тесный контакт с господином рейхсминистром…»

Каждый шаг господина рейхсминистра фиксировался на бумаге! Только уверенность, глубокая уверенность в безнаказанности, в том, что «третья империя» будет вечной, могла породить такую неосмотрительность. И вот изволь теперь расплачиваться за это. Обвинители преподносят Риббентропу один сюрприз за другим.

23 августа 1938 года он вместе с Гитлером совершал морскую прогулку на одном из самых комфортабельных германских пассажирских кораблей «Патриа». У них в гостях были тогда профашистские руководители Венгрии Хорти, Имреди, Канья. Риббентроп давно и хорошо усвоил мнение руководителей имперского генштаба о том, что для успешного выполнения «плана Грюн» недурно было бы привлечь Венгрию. И во время прогулки он старательно ведет обработку венгерских гостей. Хорти, конечно, тоже не прочь отхватить кусок Чехословакии, но боится Югославии. Риббентроп успокаивает его: Югославия, находясь в клещах между «державами оси», и не посмеет напасть на Венгрию.

Вся эта беседа на «Патриа» тоже оказалась зафиксированной…

21 января 1939 года Иоахим фон Риббентроп встречался с министром иностранных дел Чехословакии Хвалковским и решительно требовал от него сокращения чешской армии. Несколько позднее произошла встреча Гитлера и Риббентропа с Тиссо, одним из руководителей тогдашней Словакии. Напоминая об этих двух встречах, советский обвинитель просит Риббентропа припомнить, какова была их цель и к чему свелись результаты. Подсудимый не знает, располагает ли обвинение какими-либо конкретными документами по данному вопросу, и прибегает к своей обычной уловке: закатывает кверху глаза, делая вид, будто силится вспомнить, о чем тогда шла речь. Увы, память «подводит». Обвинитель приходит ему на помощь и зачитывает выдержки из стенограммы.

Я обвожу взглядом скамью подсудимых. Геринг впился глазами в Риббентропа. Он не очень сочувствует своему соседу, как, впрочем, и тот лишь несколько дней назад при подобной же ситуации отнюдь не сочувствовал Герингу. Нейрат переговаривается с Папеном. Саркастические их улыбки выдают единодушие в оценке происходящего: «Поделом этому выскочке!»

А обвинитель между тем зачитывает из стенограммы выдержку за выдержкой. Оказывается, Риббентроп не просто убеждал Тиссо отделить Словакию и объявить ее независимым государством. Он торопил Тиссо! «Министр иностранных дел империи подчеркнул… что в данном случае решение должно быть вопросом часов, а не дней». Риббентроп и Гитлер пугали своего собеседника: если, мол, словаки не выступят против Праги, то Германия оставит их «на милость Венгрии». Риббентроп, как это значится в записи, «показал Гитлеру донесение», которое он якобы только что получил. В «донесении» сообщалось о выдвижении венгерских войск к словацкой границе. «Еще немного промедления, и Словакию сожрет Хорти». Тогда уже «господин рейхсминистр, при всей своей симпатии к словакам… решительно ничего не сумеет сделать».

Риббентроп был настолько предупредителен в отношении словаков, что самолично составил для них проект закона о «независимости» Словакии и даже перевел его на словацкий язык. В ночь на 14 марта он вежливо выпроводил своих гостей домой, предоставив в их распоряжение немецкий самолет. А днем того же числа Братислава объявила Словакию «независимым» государством.

Это был один из многих случаев в дипломатической практике Риббентропа, когда он угрожал не военной силой самой Германии, а возможным нападением третьей страны, действовавшей по его же указке.

Вечером 14 марта Риббентроп пригласил в Берлин президента Чехословакии Гаху и министра иностранных дел Хвалковского. Лишь после полуночи (в 1 час 15 минут 15 марта) их провели в имперскую канцелярию. Там они были встречены Гитлером и Риббентропом.

Для истории сохранились два источника, раскрывающие суть этой встречи. Один из них – мемуары Риббентропа. В них сплошь розовые тона, всячески подчеркивается терпимость, сердечность и готовность «обеих договаривающихся сторон» прийти к соглашению о четвертовании Чехословакии. Гаха будто бы был счастлив тем, что наконец-то «фюрер держит судьбу Чехословакии в своих руках». Да и Хвалковский, по словам Риббентропа, безоговорочно принял точку зрения фюрера. «Перед подписанием соглашения, – уверяет Риббентроп, – Гаха позвонил в Прагу для того, чтобы получить согласие правительства. Не было никаких протестов со стороны чехов, и Гаха дал приказ обеспечить дружественный прием германским войскам».

Прочитал я эти мемуары, изданные в Англии без всяких комментариев, и невольно подумал: как же все-таки важно, что состоялся Нюрнбергский процесс. Он будто ярким прожектором осветил все тайники империалистической дипломатии. Теперь не так-то легко фальсифицировать историю подготовки второй мировой войны.

Мысленно я вновь вернулся в зашторенный зал нюрнбергского Дворца юстиции.

Выясняя подлинную картину той ужасной ночи, когда единым росчерком пера была уничтожена Чехословакия, обвинитель предъявляет Риббентропу очередной документ. Подсудимый уже понимает, что это, вероятно, официальная запись еще какой-нибудь беседы. Он больше уже не разыгрывает ни удивления, ни возмущения.

Риббентроп не ошибся. Перед ним действительно подробная, во всех деталях, запись его и Гитлера беседы с Гахой и Хвалковским в ночь на 15 марта 1939 года. Нацистские заправилы были безжалостны. Они буквально терроризировали президента и министра иностранных дел суверенного государства: бегали за ними вокруг стола, совали им ручки и угрожали, что если Гаха и Хвалковский не подпишут предложенный им текст, то Прага завтра же будет лежать в развалинах.

В 4 часа 30 минут утра Гаха, поддерживаемый только впрыскиваниями, решился наконец поставить свою подпись под документом, гласившим: «Президент Чехословацкого государства вручает с полным доверием судьбу чешского народа и чешской страны в руки фюрера Германской империи».

История захвата Чехословакии, пожалуй, лучше всего раскрывает стиль дипломатии Риббентропа. На переговоры с Гахой и Хвалковским он не забыл пригласить начальника ОКБ Кейтеля и командующего люфтваффе Геринга. При таких «ассистентах» мудрено ли было заставить и без того капитулянтски настроенного президента Чехословакии с головой выдать свою страну гитлеровской Германии.

В памяти моей сохранилась, между прочим, и такая деталь. Когда в зале суда был оглашен текст, подписанный Гахой, советский обвинитель обратился к Риббентропу с завершающим вопросом:

– Согласны ли вы со мной, что этого документа вам удалось добиться при помощи самого недопустимого давления и под угрозой агрессии?

– В такой формулировке – нет, – смиренно ответил Риббентроп.

– Какой же еще больший дипломатический нажим можно было оказать на главу суверенного государства?

И здесь германский министр иностранных дел превзошел самого себя.

– Например, война, – брякнул он после недолгого раздумья.

Зал вполне оценил «находчивость» Риббентропа и разразился громким смехом.

 

Дипломатия шантажа и угроз

Итак, Риббентроп действовал по раз навсегда установленной схеме: пока германский генеральный штаб разрабатывал план нападения на ту или иную страну, министерство иностранных дел должно было убаюкивать общественное мнение широковещательными заявлениями об уважении Германией суверенитета и территориальной неприкосновенности этой страны. Такого рода заверения становились тем более громогласными, чем меньше времени оставалось до дня нападения. Затем перед самым нападением германский генштаб требовал от Риббентропа «создать инцидент», в свете которого германская агрессия выглядела бы как «вынужденная» мера. И тут уж имперский министр не гнушался никакими средствами.

На суде Риббентропу предъявляют тексты его речей в Варшаве, где он торжественно заверял Польшу в мирных намерениях Германии, и секретные документы совещаний у Гитлера, где откровенно ставилась задача захвата Польши.

Перечитывая свои речи, Риббентроп обворожительно улыбается. Конечно же он не хотел войны с Польшей, всегда стремился к дружбе с этой страной. И мыслей о войне не было. Он никогда не считал, что Данциг стоит войны.

Совсем иное впечатление производят на бывшего рейхсминистра протоколы совещаний у Гитлера. Обворожительная улыбка исчезает с лица Риббентропа. Он хмурится и молчит.

А обвинитель уже предъявляет еще один документ. Это дневник графа Чиано, министра иностранных дел фашистской Италии. Чиано, как и его тесть Муссолини, ушел в небытие, но дневников своих не унес с собой. Среди прочих любопытных записей в них сохранился рассказ о том, как Риббентроп принимал своего итальянского друга в замке Фушль 11 августа 1938 года. «…Риббентроп сообщил мне перед тем, как сесть за стол, о решении начать игру с огнем. Он сказал об этом точно так же, как если бы он говорил о самом маловажном вопросе административного характера».

Далее в дневнике воспроизводится такой диалог:

«– Чего вы хотите, коридор или Данциг? – спрашивает Чиано.

– Сейчас больше ничего, – отвечает Риббентроп и, сверкнув на своего собеседника холодными как лед глазами, добавляет: – Мы хотим войны…»

Министры затеяли между собой спор, вмешаются ли Англия и Франция, если Германия нападет на Польшу. Риббентроп доказывал Чиано, что Запад отнесется к этой акции с полной лояльностью – ведь, захватив Польшу, Германия выйдет прямо на русскую границу. Чиано выражал по этому поводу сомнения. Во всяком случае, в дневнике он записал:

«Они были убеждены, что Франция и Великобритания невозмутимо будут смотреть на уничтожение Польши. Об этом Риббентроп даже хотел держать со мной пари на одном из мрачных обедов, который мы вкушали в австрийском замке в Зальцбурге: если англичане и французы останутся нейтральными, то я должен подарить ему итальянскую картину, в случае же их вступления в войну он обещал мне коллекцию старинного оружия».

Риббентроп и впрямь был уверен, что «польская комбинация» сойдет по мюнхенскому образцу. Доказательств тому очень много. Но самыми интересными среди них являются, на мой взгляд, показания свидетеля Шмидта.

Этот рослый, импозантный, со вкусом одетый немец был личным переводчиком у Гитлера и Риббентропа. Занимая место у свидетельского пульта, он смотрит на скамью подсудимых и встречается взглядом со своим бывшим шефом. В глазах Риббентропа мольба. Повышенное внимание проявляют к Шмидту и другие подсудимые, особенно Нейрат, у которого он тоже служил в свое время. А еще раньше Шмидту довелось работать с германскими канцлерами Мюллером и Брюнингом, с министром иностранных дел Штреземаном.

Придворный переводчик дает присягу говорить трибуналу только правду. И хотя Риббентроп имел уже возможность убедиться, чего стоит эта клятва, когда ее приносят гитлеровцы, на этот раз его бросает в жар. Уж слишком много Шмидт знает о нем такого, что никак не хотелось бы обнародовать на суде.

30 августа 1939 года, когда Европа доживала последние мирные часы, в Берлин был приглашен для переговоров чрезвычайный уполномоченный польского правительства. Срок его явки Гитлер намеренно установил такой, чтобы он непременно «опоздал».

Вермахт уже изготовился к прыжку на Польшу. Отданы последние распоряжения в соответствии с «планом Вейс». Но Берлин и Лондон все еще продолжают комедию переговоров, в результате которых обе стороны стремятся создать себе дипломатическое алиби, перевалить друг на друга ответственность за развязывание новой мировой войны.

В 24 часа 30 августа английский посол в Германии Гендерсон встречается с Риббентропом. Шмидт присутствовал при этом и дает суду следующие показания:

– Германский министр иностранных дел с бледным лицом, с жесткими губами и пылающими глазами опустился против Гендерсона у маленького стола для переговоров. С подчеркнутой твердостью поздоровался, вынул из портфеля обширный документ и стал читать…

Это были условия, на которых Германия согласилась бы «мирно урегулировать конфликт» с Польшей. Риббентроп намеренно быстро читал их, настолько быстро, что невозможно было не только записать, но даже запомнить прочитанное. Передать же Гендерсону текст меморандума рейхсминистр категорически отказался.

Это удивило даже видавшего виды Шмидта. Непонимающими глазами он смотрит на Риббентропа: не оговорился ли тот? Или, может быть, ослышался сам переводчик?! Не то и не другое. Риббентроп еще раз повторяет, обращаясь к Гендерсону: «Я не могу дать вам этот документ».

– После этого я посмотрел на сэра Невилля Гендерсона, – показывает Шмидт. – Я, естественно, ожидал, что он предложит мне перевести этот документ, но Гендерсон не потребовал… Если бы мне было предложено перевести, я делал бы это совсем медленно, почти диктуя текст, предоставив возможность английскому послу записать не только общие положения, изложенные в документе, но и все детали германских предложений… Однако Гендерсон не реагировал на мое выражение лица. Беседа скоро закончилась, и события пошли своим чередом…

Ровно через двадцать четыре часа после этой встречи Германия напала на Польшу. А еще три дня спустя германо-польская война стала перерастать в мировую – в нее вступили Англия и Франция.

– Утром третьего сентября, – продолжает Шмидт, – между двумя и тремя часами из английского посольства позвонили в имперскую канцелярию… Английский посол получил инструкции от своего правительства, в соответствии с которыми он должен был точно в девять часов утра сделать министру иностранных дел очень важное сообщение… Риббентроп ответил, что сам он не может иметь беседу в такое время, но уполномочивает сотрудника министерства иностранных дел, в данном случае меня, принять вместо него это сообщение английского правительства…

Совершенно очевидно, что Риббентроп ни во что не ставил свои последние переговоры с Гендерсоном и заинтересован был лишь в том, чтобы прикрыть дипломатическим фиговым листком уже завершенную германским генеральным штабом подготовку к нападению на Польшу. Умственных ресурсов Риббентропа вполне хватило на то, чтобы понять, что и Гендерсон с добросовестностью чиновника стремится только создать впечатление, будто Великобритания хочет избежать войны. Именно поэтому рейхсминистр с такой легкостью отказался встретиться с послом государства, объявляющего состояние войны с Германией, а посол с не меньшей легкостью согласился вести переговоры с… переводчиком. По этим же причинам тремя днями раньше Риббентроп отказался передать Гендерсону текст германских предложений, а Гендерсон и глазом не моргнул, чтобы Шмидт перевел ему этот текст.

Хорошо известно, что преступник-рецидивист опаснее человека, впервые совершившего преступление. В то же время рецидивиста разыскать легче, если он скрылся. Легче потому, скажут вам криминалисты, что рецидивист, как правило, имеет свой «преступный почерк» – характерные только для него приемы совершения преступлений повторяются. Эта повторяемость приемов нередко и помогает напасть на след.

Риббентроп уподобился рецидивисту: приемы его вероломной дипломатии время от времени повторялись.

Вспомним опять 13 марта 1939 года. Через несколько часов Чехословакия как самостоятельное государство перестанет существовать. В этих условиях нетрудно было предположить, что оставшиеся в Праге министры захотят связаться с германским послом и через него – с Риббентропом. На сей случай Риббентроп телеграфирует своему послу в Праге: «Я должен попросить вас и других членов посольства принять меры к тому, чтобы чешское правительство не могло связаться с нами в течение ближайших нескольких дней». Речь, конечно, шла именно о тех неполных двух днях, в течение которых в Берлине насиловали Гаха, заставляя его собственной рукой подписать смертный приговор Чехословакии.

Прошло полгода. Наступили дни польского кризиса. И опять тактика Риббентропа сводится к тому, чтобы лишить польского посла возможности в критические часы, предшествовавшие нападению Германии на Польшу, прибыть к нему для переговоров.

3 сентября 1939 года английский посол требует у имперского министра иностранных дел аудиенции. Риббентроп отлично понимает, что речь пойдет о вступлении в войну Англии и Франции. Но и на этот раз он точно следует своей методе – в решающие минуты уходить от переговоров, чтобы исключить какую бы то ни было задержку, когда германский генеральный штаб в ней не заинтересован. Принять посла Риббентроп поручает переводчику.

Минули еще два года. Наступила памятная для нас суббота 21 июня… Берлин. Унтер-ден-Линден. Советское посольство. Из Москвы утром пришла срочная телеграмма, предписывавшая незамедлительно передать германскому правительству важное заявление.

Сотрудник посольства В. Бережков пытается через чиновников германского МИДа условиться о встрече нашего посла с Риббентропом. Увы, господина рейхсминистра «нет в Берлине». Иоахим фон Риббентроп дал указание именно таким образом отвечать на настойчивые звонки из советского посольства.

В. Бережков вспоминает:

«Из Москвы в этот день несколько раз звонили по телефону. Нас торопили с выполнением поручения. Поставив перед собой настольные часы, я решил педантично, через каждые 30 минут, звонить на Вильгельмштрассе».

Но тщетно. Риббентроп оставался верен себе: до поры, до времени он избегал контактов и переговоров, которые могли повредить германскому генеральному штабу. Потом положение резко изменилось.

«Внезапно, – продолжает Бережков, – раздался телефонный звонок. Какой-то незнакомый лающий голос сообщил, что рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп ждет советских представителей в своем кабинете в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе… Я сказал, что понадобится время, чтобы известить посла и подготовить машину.

– Личный автомобиль рейхсминистра находится у подъезда советского посольства. Министр надеется, что советские представители прибудут незамедлительно…»

Было три часа ночи. Германская армия уже атаковала советскую границу. Фашистские самолеты внезапно обрушили тонны бомб на крепко уснувшие города. Теперь можно было обратиться и к Гаагским конвенциям. Правда, эти конвенции требуют объявлять состояние войны до того, как заговорят пушки. Но с точки зрения Риббентропа, это не более чем анахронизм. Он сообщил советскому послу не о том, что через час Германия начнет войну, а о том, что час назад она уже начала боевые действия, и постарался представить их как «чисто оборонительное мероприятие».

…Риббентроп сидит на скамье подсудимых и с тревогой наблюдает, как из таких отдельных штрихов его «дипломатической» деятельности складывается зловещий портрет военного преступника.

Советские обвинители предъявили огромное количество документов, полностью опровергших версию об «оборонительных мероприятиях» и изобличивших Иоахима фон Риббентропа в развязывании агрессии.

Вот папки германского МИДа, в которых подшиты доклады посла в Москве графа фон Шуленбурга и военного атташе генерала Кестринга. Когда обвинитель приступил к чтению этих документов, лицо Риббентропа стало землистым. Как бы ему хотелось, чтобы Шуленбург и Кестринг сообщали тогда о военных приготовлениях Советского Союза, о концентрации советских войск на западной границе. Но германский посол в Москве наблюдал в то время совсем иное.

На стол выкладываются донесения Шуленбурга от 4 и 6 июня 1941 года. В одном из них посол заверяет: «Русское правительство стремится сделать все для того, чтобы предотвратить конфликт с Германией». В другом подчеркивается: «Россия будет сражаться лишь в случае нападения на нее Германии».

Еще один документ – меморандум Шуленбурга, советника посольства Гильгера и военного атташе генерала Кестринга. Это трио в осторожной, но категорической форме предупреждало свое правительство об опасностях, которые ждут Германию, если она нападет на Советский Союз.

Гитлер и Риббентроп вызвали графа Шуленбурга в Берлин. 28 апреля 1941 года посол получил аудиенцию у самого фюрера. Но она была более чем короткой. Гитлер отделался несколькими общими фразами, и Шуленбург понял, что его меморандум отклоняется. Не дав послу договорить, Гитлер распрощался с ним, бросив «под занавес»:

– Я не собираюсь воевать с Россией.

Фюрер явно не доверял графу Шуленбургу, хотя тот выступал против советско-германской войны отнюдь не потому, что был нашим другом, а только потому, что, живя в Москве, лучше других знал огромный экономический потенциал Советского государства, его растущую обороноспособность и высокие моральные качества народа.

Документы, зачитанные на суде, в частности исходившие от Шуленбурга, полностью подорвали защитительные позиции Риббентропа.

Германские дипломаты, аккредитованные в СССР, всерьез были обеспокоены назревавшими событиями. Не раз в разговорах между собой они возвращались к наполеоновскому походу на Москву, к его трагическим для Франции последствиям, вспоминали маркиза Коленкура. Он тоже был послом в России и оказался единственным человеком из ближайшего окружения Наполеона, который решился предупредить императора о больших опасностях, ожидающих Францию в случае развязывания войны с русскими.

Коленкур, как известно, оставил мемуары, где самым интересным является, конечно, пересказ его бесед с Наполеоном, происходивших как в период подготовки похода на Россию, так и во время этого похода, вплоть до позорного бегства разбитой французской армии во главе со своим повелителем. Этот томик воспоминаний французского дипломата побывал на столах гитлеровских генштабистов при разработке ими «плана Барбаросса». Но самоуверенные гитлеровские генералы лишь посмеялись над ним и с пренебрежением отбросили прочь. А вот в германском посольстве в Москве в роковую весну 1941 года нашлись трезвые люди, подметившие в мемуарах Коленкура много такого, к чему следовало прислушаться. Тогдашний советник посольства Гильгер писал позднее:

«При чтении воспоминаний Коленкура особое впечатление на меня произвело то место, где автор описывает, как он упорно пытался убедить Наполеона встать на его точку зрения в отношении России и говорил о необходимости поддержания хороших франко-русских отношений. Это место книги так живо напомнило мне точку зрения Шуленбурга, которую он выражал всякий раз, когда ему представлялась возможность говорить с Гитлером о Советском Союзе, что я решил использовать это совпадение и разыграть посла.

Однажды, когда посол зашел ко мне, я сказал, что недавно получил конфиденциальное письмо от приятеля из Берлина и в нем имеется очень интересное сообщение о содержании последнего разговора посла с Гитлером. Граф Шуленбург выразил удивление, поскольку он имел основания полагать, что этот разговор известен в Берлине лишь очень немногим.

– Как бы там ни было, – ответил я, – вот текст.

С этими словами я стал читать отрывок из книги Коленкура, которую тщательно спрятал от Шуленбурга, вложив ее в папку для документов. Читая, я не прибавил и не убавил ни одного слова в тексте Коленкура, только заменил имена действующих лиц: Наполеона на Гитлера, а Коленкура на Шуленбурга, Посол проявил неподдельное изумление.

– Хотя это, по-видимому, не та запись, которую я сделал для себя после встречи с Гитлером, – воскликнул он, – тем не менее текст почти слово в слово совпадает!.. Пожалуйста, покажите мне, откуда это письмо.

…Я протянул послу томик мемуаров Коленкура… Совпадение было действительно поразительным. Мы оба сочли это за очень дурное предзнаменование».

Но Риббентроп не верил в предзнаменования, и тогда еще никакие сомнения не одолевали его. Избалованный «любезностью времени», он готов был воспринять всерьез иронические слова Анатоля Франса, будто «способность сомневаться – способность чудовищная, аморальная, противная государству и религии».

* * *

В ночь на 22 июня 1941 года граф фон Шуленбург был поднят с постели ровно в три часа. Ему передали только что полученную шифровку от Риббентропа.

Через несколько минут из Леонтьевского переулка на улицу Горького выехал черный «мерседес». Германский посол направился к Народному комиссару иностранных дел СССР, чтобы открыть ящик Пандоры.

Граф хорошо знал широко распространенный в дипломатическом мире афоризм: «посол – это честный человек, которого посылают за границу лгать для блага своей родины». За долгие годы своей дипломатической карьеры фон Шуленбург лгал, разумеется, не меньше, чем другие буржуазные дипломаты. Но, прибегая ко лжи как методу дипломатии, он все-таки был убежден, что делает это на пользу своей страны. А вот в тот раз, следуя на большой скорости по пустынным улицам Москвы, посол вовсе не был уверен, что ложь его обернется благом для Германии.

Тем не менее старый службист «выполнил свой долг до конца». Встретившись в Кремле с советскими руководителями, он в точности передал им то, что предписывалось Риббентропом:

«Концентрация советских войск у германской границы достигла таких размеров, каких уже не может терпеть германское правительство. Поэтому оно решило принять соответствующие контрмеры».

Этими «контрмерами» была война. Самая разбойничья из всех войн, которые вела дотоле гитлеровская Германия. В момент, когда Шуленбург делал это заявление, бомбы уже рвались над советскими городами, убивая и калеча тысячи людей.

Шуленбург был очень краток. Риббентроп запретил ему вступать в какие бы то ни было разговоры. Роль истолкователя событий той ночи он взял на себя. Утром 22 июня рейхсминистр выступил на обширной пресс-конференции в Берлине и призвал представителей мировой печати рассматривать военные действия Германии против СССР как чисто оборонительный акт, как войну «превентивного характера».

Иоахим фон Риббентроп в свое время скрепил своей подписью советско-германский договор о ненападении. Но Германия тем не менее напала на Советский Союз, и виноторговец с Вильгельмштрассе оказался в числе наиболее активных соучастников преднамеренного, преступного попрания этого договора. Риббентроп постарался сделать все для того, чтобы в час победы никто не посмел сказать, что в нее не внес своего вклада господин рейхсминистр. А когда сладкие мечты о победе улетучились как дым и после кровавого пира наступило нюрнбергское похмелье, он пытается внушить судьям, что узнал о подготовке войны против СССР лишь за несколько дней до ее начала.

Однако обвинители помогают Риббентропу «вспомнить», что еще в январе 1941 года он совместно с Кейтелем и Иодлем (обязательные «ассистенты» почти всех его дипломатических переговоров!) уговаривает в Бухаресте Антонеску пропустить германские войска в Румынию для того, чтобы они могли осуществить фланговый удар по войскам СССР. Весной 1941 года Риббентроп опять встречается с Антонеску и теперь уже предлагает ему принять участие в агрессивном походе против Советского Союза. За это Румынии были обещаны Бессарабия и Буковина, а также советское Приднестровье и Одесса.

Риббентроп утверждает, что даже в мае 1941 года ничего не знал о готовящемся нападении на СССР. А обвинитель зачитывает его письмо от 20 апреля Альфреду Розенбергу, назначенному на пост имперского комиссара восточных оккупированных территорий. В этом послании рейхсминистр сообщает фамилию своего чиновника, направленного в восточный штаб в качестве представителя МИДа…

После нападения Германии на СССР наступил новый, гораздо более трудный этап в дипломатической карьере Риббентропа. В известном смысле началом этого этапа можно считать переговоры с Японией. В них рейхсминистр не мог рассчитывать на «любезность времени» или на устрашающую силу вермахта. Японию следовало не понуждать, а убеждать.

Еще 29 марта 1941 года Риббентроп встречался в Берлине с японским министром иностранных дел Мацуока. Стремясь скорее столкнуть Японию с СССР, он произнес тогда напыщенную речь, напомнил своему собеседнику слова известного японского милитариста, впервые прозвучавшие при подготовке нападения на Россию в 1904 году: «Откройте огонь, и вы объедините нацию». Мацуока проявил большую учтивость, но был осторожен по части обязательств.

Сразу же вслед за вероломным вторжением немецко-фашистских войск на советскую землю Германия усиливает дипломатический нажим на своего дальневосточного партнера. Риббентроп опять подстрекает Японию «нанести удар в спину СССР». 10 июля 1941 года с Вильгельмштрассе направляется телеграмма Отту – германскому послу в Токио:

«Примите все меры для того, чтобы настоять на скорейшем вступлении Японии в войну против России… Наша цель остается прежней: пожать руку Японии на Транссибирской железной дороге еще до начала зимы».

Однако восточный агрессор имел собственные планы, Япония усиленно готовилась к нанесению удара по тихоокеанским владениям Англии и США и предпочитала не втягиваться пока в опасную для нее войну против Советского Союза. Японский генеральный штаб имел уже горький опыт боев в Сибири и на Халхин-Голе. При всем своем авантюризме японские милитаристы хорошо понимали, что для одновременного нападения и на тихоокеанские владения могущественнейших западных держав, и на Советский Союз у Японии не хватит сил. В Токио решили делать ставку на один из этих двух вариантов. И конечно, выбрали более перспективный – тихоокеанский.

В течение 1941–1943 годов Риббентроп с упорством маньяка продолжает склонять японцев к нападению на СССР. Но усилия его тщетны. Япония в то время уже распылила свои силы по многим фронтам. Военное положение Германии с каждым месяцем становилось все хуже и хуже: за поражением под Москвой последовал разгром немецких войск на Волге, потом проигрывается Курская битва…

Гитлеровским «сверхдипломатом» овладевает растерянность. Он полностью утрачивает чувство реальности. Только этим можно объяснить, что в беседе с японским послом Осима Риббентроп напоминает о пакте «Рим – Берлин – Токио». Лидер ультраагрессивной фашистской внешней политики, всегда считавший международные договоры клочком бумаги, теперь вдруг вспомнил старую дипломатическую формулу: «Договоры должны выполняться». Вспомнил то, чем и он сам, и его японский союзник всегда пренебрегали. И уж совсем смешон был Риббентроп, когда слезливо стал убеждать Осима, что «нельзя же перенапрягать силы Германии».

Мобилизуя весь арсенал японской вежливости, посол сообщает Риббентропу мнение Токио:

«Японское правительство полностью понимает опасность, которая угрожает со стороны России, и полностью понимает желание своего германского союзника, чтобы Япония со своей стороны также вступила в войну против России. Однако, учитывая нынешнее военное положение, для японского правительства невозможно вступить в войну. С другой стороны, Япония никогда не будет игнорировать русский вопрос».

Риббентроп злится, теряет самообладание. 18 апреля 1943 года он снова встречается с Осима и пытается убедить его в том, что Россия «никогда не будет так слаба, как сейчас». Надо же было сказать такое, когда под мощными ударами Советской Армии германские войска откатывались назад, оставляя сотни километров захваченной территории!..

А результат? Он оказался плачевным для Риббентропа. «Японская операция» – первая крупная дипломатическая акция, которую нацистский «сверхдипломат» пытался провести, лишившись возможности прибегнуть к излюбленным своим методам – шантажа и угроз, провалилась.

 

В поисках выхода

Чем дальше, тем с большей очевидностью поступки Риббентропа свидетельствовали о безнадежности положения Германии и о том, что его дипломатия утратила всякую связь с реальной действительностью. Позолота стерлась. Мундир Дипломата уныло болтался теперь на плечах обанкротившегося виноторговца.

Давая показания на Нюрнбергском процессе, Риббентроп лепечет что-то насчет своих усилий, направленных на прекращение войны. Он и впрямь предпринял некоторые шаги. Его эмиссары помчались в Мадрид, Берн, Лиссабон, Стокгольм, имея главной своей целью – склонить западные державы на сепаратные мирные переговоры.

Эти поползновения нашли благоприятный отклик в некоторых реакционных кругах, но тем не менее тоже сорвались. Даже самые отъявленные реакционеры не могли не учитывать великой силы народных масс, поднявшихся на освободительную войну против гитлеризма.

Тогда Риббентроп предложил новый маневр. «Я сказал фюреру, – пишет он в своих мемуарах, – что готов вместе с семьей лететь в Москву, чтобы убедить Сталина в наших хороших намерениях и в нашей искренности. Он может, если желает, задержать мою семью в качестве заложника».

В дни, предшествовавшие 22 июня 1941 года, Риббентроп и слушать не хотел советника германского посольства в Москве Гильгера, который вместе с послом графом Шуленбургом предупреждал его об опасности авантюры, затеваемой против СССР. Но весной 1945 года рейхсминистр вспомнил о Гильгере. Вот что пишет Гильгер в своих мемуарах:

«Еще в конце марта 1945 года он серьезно предложил мне отправиться в Стокгольм и попытаться установить контакт с советской дипломатической миссией с целью выяснения возможности сепаратного мира. Только с большим трудом мне удалось отговорить его от этого дикого плана».

Однако в начале апреля Риббентроп опять вызвал Гильгера. Лежа в постели, рейхсминистр бормочет:

– Гильгер, я кое-что хочу у вас спросить и прошу, чтобы вы мне откровенно ответили. Как по-вашему, согласится Москва когда-нибудь снова вступить с нами в переговоры?

– Не знаю, стоит ли мне отвечать на этот вопрос, – сомневается Гильгер, – ведь, если я скажу то, что действительно думаю, вам это совсем не понравится. Вы можете рассердиться.

Риббентроп нетерпеливо прерывает его:

– Я всегда хотел от вас полной откровенности.

– Что ж, – согласился Гильгер, – раз вы настаиваете, вот мой ответ: до тех пор, пока Германией управляет нынешнее правительство, нет и малейшей надежды, что Москва когда-нибудь станет вести переговоры…

Министру иностранных дел, по свидетельству самого же Гильгера, казалось, было не под силу проглотить такую горькую пилюлю. «Лицо его покраснело, глаза выкатились». Собеседник заметил, что Риббентропа «душили слова, которые он хотел произнести». Но в этот момент приоткрылась дверь, и показалась его жена:

– Вставай, Иоахим, – крикнула она, – ступай в убежище! Массированный воздушный налет на Берлин…

* * *

В последние дни «третьей империи» Риббентроп мечется из стороны в сторону. Между двумя очередными встречами с Гильгером назначает аудиенцию шведскому графу Бернадотту. Стремясь использовать его в качестве посредника для переговоров с Западом, рейхсминистр полагает полезным «пугнуть шведов».

Бернадотт вспоминает: «Он уверял, что если рейх проиграет войну, то не пройдет и шести месяцев, как русские бомбардировщики будут бомбить Стокгольм, расстреляют шведскую королевскую семью, в том числе меня».

А попутно в ход пускается и лесть. Риббентроп клянется, что Гитлер «был всегда самым дружественным образом настроен по отношению к Швеции, и единственное существо на свете, к которому он испытывает глубокое уважение, – это шведский король».

Каков уровень? Каковы аргументы? Какая богатая выдумка! Поистине комментарии излишни.

* * *

Наступает май 1945 года. Крах Германии совсем близок. Покончили самоубийством Гитлер и Геббельс. Не меньше оснований имел для этого и Риббентроп. Но бывший хозяин Вильгельмштрассе не торопится на тот свет.

Много лет Риббентроп поклонялся своему идолу, а тот ответил ему черной неблагодарностью. Читатель уже знает, что в новом составе правительства, которое должно было сформироваться после смерти Гитлера, фамилия Риббентропа не фигурировала: фюрер отставил его. Оскорбленный «сверхдипломат» причитает по этому поводу: не он ли даже 27 апреля телеграфировал Гитлеру и просил разрешения вернуться в столицу, чтобы умереть рядом с ним!.. Единственное утешение Риббентроп ищет в том, что это не сам Гитлер заменил его Зейсс-Инквартом; тут не обошлось без Бормана и Геббельса. Эти мерзавцы, безусловно, использовали умопомрачение фюрера и заставили последнего подписать такое завещание.

Но как бы то ни было обида на Гитлера не проходила очень долго. Даже в Нюрнбергской тюрьме, беседуя с доктором Келли, Риббентроп жаловался:

– Мне очень горько. Я отдал ему все… Я всегда стоял за него… Должен был выдерживать его характер. А в результате он выбросил меня…

Впрочем, выбросить Риббентропа оказалось не так-то просто. Он цепок и сразу не сдается. Он еще надеется зацепиться за власть и поспешает во Фленсбург, где преемник Гитлера гросс-адмирал Дениц формирует новое правительство.

Дениц тоже лелеял мечты сговориться с Западом и подыскивал для этого соответствующего министра иностранных дел. Но он отлично понимал, что Риббентроп, с именем которого связано вступление Германии в войну, не подходит для такой цели. С подчеркнутой учтивостью гросс-адмирал осведомился у самого же Риббентропа, кого бы он мог рекомендовать ему на пост министра иностранных дел.

Риббентроп обещал подумать. На следующий день они встретились вновь, и отставленный Гитлером «сверхдипломат» сообщил новому фюреру, что не видит другой кандидатуры, кроме… себя. Деницу пришлось недвусмысленно показать ему на дверь. К тому времени он уже назначил министром иностранных дел бывшего министра финансов Шверина фон Крозига.

* * *

Я уже упоминал, что при аресте в Гамбурге у Риббентропа было найдено письмо, адресованное Черчиллю. Он наивно полагал, что старый политический зубр поверит его крокодиловым слезам. После того, что произошло в мире за годы войны, Риббентроп пишет английскому премьеру, что и сам он, и Гитлер всегда стремились к сближению с Англией. Больше того, Риббентроп считал Англию своей «второй родиной».

Чтение этого письма в Нюрнберге вызвало смех и искреннее недоумение. Казалось просто немыслимым, чтобы в 1945 году, уже после окончания войны, после того, как стали известными злодеяния преступной шайки Гитлера, мог найтись человек, который пытался бы убеждать Черчилля, что «Гитлер великий идеалист». Но именно этими и подобными им выражениями пестрело письмо Риббентропа.

А заканчивалось оно словами: «Вручаю свою судьбу в Ваши руки».

Как видно, не один Геринг представлял себя Бонапартом, схваченным на «Белерофоне». Риббентроп тянулся туда же. Впрочем, если бы «гамбургский герой» хоть немного был сведущ в истории, он вспомнил бы, что Британская империя никогда не обнаруживала сентиментальности в обращении со своими врагами. Что же касается сэра Уинстона Черчилля, то он уж совсем не мог быть причислен к лику мягкотелых либералов.

Известно, что, получив письмо Риббентропа, Черчилль немедленно сообщил его содержание в Москву. Пусть там знают, что британскому премьеру нечего скрывать от своего доблестного союзника!

Паническое состояние полностью лишило Риббентропа способности реалистически оценивать обстановку и людей. Это состояние, охватившее его в дни краха «третьего рейха», не прошло и за многие месяцы Нюрнбергского процесса.

Риббентропа неожиданно обуяло желание вызвать на суд побольше свидетелей. Он ходатайствовал о вызове своей жены, личной секретарши, ряда государственных деятелей Англии, с которыми имел дело на посту министра. В частности, им было заявлено ходатайство о вызове в качестве свидетеля Уинстона Черчилля. По мысли подсудимого, Черчилль должен был вспомнить и рассказать суду об одном своем пикантном разговоре с ним; признаться всенародно, что он, Черчилль, расхваливал тогда германского рейхсканцлера Адольфа Гитлера. Не более и не менее!

Логика Риббентропа была проста: если такого мнения о Гитлере был сам Черчилль, кто же посмеет упрекать в сотрудничестве с фюрером его, Риббентропа? Но выступавший с заключением по этому ходатайству сэр Дэвид Максуэлл Файф, не входя в рассмотрение существа вопроса, сказал лишь, что в бытность подсудимого германским послом в Лондоне Черчилль являлся «джентльменом, не занимавшим никакого официального положения». А под конец добавил:

– Обвинение имеет честь считать, что связь этих разговоров с вопросами, разбираемыми на данном процессе, не только не является очевидной, но и вообще отсутствует.

Риббентроп тотчас подозвал к себе доктора Хорна и что-то шепнул ему на ухо. Адвокат немедленно попросил слова и с видом человека, наносящего неотразимый удар, заявил:

– Сэр Дэвид, я хочу обратить ваше внимание на то, что премьер-министр Уинстон Черчилль в то время был руководителем оппозиции его величества в парламенте и получал за это соответствующее материальное вознаграждение.

Английский обвинитель спокойно подошел к пульту и стал поглаживать себя по тому месту, где спина теряет свое благородное название. Это не сулило Хорну ничего хорошего. Уже давно было замечено, что Файф поступает так, когда собирается нокаутировать противника. И нокаут последовал.

– Господин адвокат, – сказал обвинитель, – думаю, что вы не стали бы ссылаться на эти обстоятельства, если бы не пали жертвой неправильной информации…

Вслед за таким вступлением Файф весьма популярно объяснил Риббентропу и Хорну, что в Англии из двух партий – консервативной и лейбористской – одна бывает у власти, а другая – в оппозиции. Когда Риббентроп являлся послом в Англии, у власти находилась консервативная партия, а главой правительства был Чемберлен. Черчилль, тоже консерватор, никаких постов не занимал. Как член консервативной партии, как рядовой член парламента от этой партии, он не мог быть и в оппозиции, а тем более выступать в качестве ее лидера в парламенте. И чтобы уж окончательно удовлетворить любознательность бывшего министра иностранных дел Германской империи, Файф сообщил, что «тогда лидером оппозиции был мистер Эттли».

Но суть, конечно, не в этом очевидном примере невежества Риббентропа. То ли еще случалось в жизни господина рейхсминистра! Куда поразительнее была уверенность подсудимого в том, что Черчилль поторопится в Нюрнберг и, прибыв туда, больше всего будет озабочен спасением бывшего германского посла в Лондоне.

В составленном самим Риббентропом списке свидетелей, которых он пожелал вызвать в нюрнбергский Дворец юстиции с Британских островов, значились также герцог Виндзорский, герцог Баклауф, лорд и леди Астор, лорд Бивербрук, лорд Дерби, лорд Кемсли, лорд Лондондерри, лорд Саймон, лорд Ванситарт и многие другие. Нет необходимости говорить здесь о каждом из них. Для примера остановимся на одном лишь Ванситарте, тогдашнем постоянном заместителе министра иностранных дел Англии.

Бывший советский посол в Лондоне И. М. Майский отмечает, что этот человек являлся одним из тех немногих английских политиков, которые, руководствуясь трезвым политическим расчетом, выступали за установление дружественных отношений с Советским Союзом. Во время войны только Риббентроп не заметил, что Ванситарт был лидером германофобского движения в Англии и в своих выступлениях доходил до открытого шовинизма. Всему миру известно, что именно Ванситарт говорил о необходимости не только наказания немецких военных преступников, но и о признании виновным в чудовищных преступлениях всего германского народа.

Конечно же, Ванситарт не поехал в Нюрнберг, но он любезно согласился письменно ответить на вопросы, интересующие суд и лично господина Риббентропа. Сформулировав свои вопросы Ванситарту, Риббентроп сопроводил их письменным напоминанием о встречах и беседах с ним. Ванситарт ответил незамедлительно. И вот во что вылилась эта более чем странная переписка.

Вопрос. Верно ли, что на основании этих бесед у свидетеля сложилось впечатление о настойчивом и искреннем стремлении Риббентропа к установлению длительной германо-английской дружбы?

Ответ. Я всегда стремился выполнять свои дипломатические обязанности не только добросовестно, но и соблюдая установившиеся правила показной вежливости. Поэтому я выслушивал много государственных деятелей и послов. Верить же всем им не входило в мои функции и не соответствовало моему нраву.

Вопрос. Верно ли, что фон Риббентроп тогда пытался убедить свидетеля в необходимости развития этих дружественных отношений в союз между Германией и Англией?

Ответ. Я еще меньше помню о предложении довести это якобы существовавшее дружелюбие до «союза».

Вопрос. Верно ли то, что сам Адольф Гитлер в личной беседе со свидетелем в Берлине в 1936 году высказывался в том же духе?

Ответ. Я действительно имел беседу с Гитлером во время Олимпийских игр. Точнее было бы сказать, что я слушал его монолог. Я не слушал внимательно, так как было интереснее наблюдать за этим человеком, чем слушать его болтовню, которая, вероятно, следовала обычной формуле. Я не помню подробностей.

Вопрос. Верно ли, что, по мнению свидетеля, фон Риббентроп посвятил этой задаче (установлению длительной англо-германской дружбы. – А. П.) много лет своей жизни и что согласно его неоднократным заявлениям видел в выполнении этой задачи цель своей жизни?

Ответ. Нет. Я думаю, что не в этом заключалась цель жизни Риббентропа…

Мне рассказывали потом, что в тот день, когда ответы Ванситарта были оглашены на судебном заседании, подсудимые отобедали очень весело. В тюремной столовой – единственном месте, где каждый из них имел возможность в полный голос выражать свои мнения, – Риббентроп был осыпан насмешками.

А как же он сам реагировал на ответы Ванситарта? Лишь в последнем своем слове Риббентроп слезливо пожаловался на «черствость и недоброжелательность» достопочтенного лорда:

– Свыше двадцати лет моей жизни я посвятил устранению вражды между Англией и Германией, достигнув лишь того результата, что иностранные государственные деятели, знавшие о моих усилиях, заявляют сегодня в своих письменных показаниях, что они мне не верили.

На фоне многих подобных огорчений, пережитых Риббентропом в дни процесса, особенно ярко выделялись редкие приятные минуты. А они были! Вот пришел доктор Хорн. Он держит в руках «New York Gerald Tribune». Адвокат повернулся спиной к Риббентропу так, чтобы тот мог свободно читать последние новости. Риббентроп читает, и лицо его светлеет. Он даже подталкивает Геринга. И тот тоже углубляется в чтение, не скрывая своей радости. Редкое единодушие!

Это случилось 6 июня 1946 года, когда в печати появилось сообщение о выступлении с антисоветской речью Джеймса Бирнса – государственного секретаря США. Тогда же в британской палате общин его поддержал Бевин.

Риббентроп сразу как-то преобразился. В перерывах он выступал в роли комментатора мыслей Бирнса и Бевина. А по вечерам, встречаясь в своей камере с доктором Джильбертом, злорадно вопрошал:

– Разве Америке безразлично, если Россия сожрет всю Европу?

Риббентроп сумел разглядеть в речи государственного секретаря такую трещину, в которую легко мог провалиться весь Нюрнбергский процесс. Даже его небольшого ума вполне хватило, чтобы понять, что империалистической Америке «не безразлично», в каком направлении пойдет развитие послевоенной Европы. Но чего он так и не мог постичь, так это действительно полного безразличия Америки к тому, как обойдется нюрнбергская Фемида с самим Риббентропом. Без таких, как он, легко можно было обойтись, даже проводя в Европе ту же политику, которую проводил он.

 

Утопающий хватается за соломинку

Иоахим фон Риббентроп не мог бы пожаловаться на недостаточное внимание суда к его персоне. Скрупулезно и во всех деталях трибунал исследовал вехи его жизни. Не был забыт ни один медвежий уголок его карьеры.

Риббентроп тщеславен. Однако здесь, в Нюрнберге, он не стал бы настаивать, чтобы трибунал тратил время на изучение той его деятельности, которая больше вытекала из высокого эсэсовского звания, чем из положения министра иностранных дел.

Риббентроп никак не хотел признавать свою осведомленность в существовании «лагерей смерти». Но оказывается, для того чтобы попасть в собственные имения – Зоненбург и Фушль, он обязательно должен был проехать через зону таких лагерей. Ему это показали на карте, и он не стал спорить.

– А разве это не был приют для престарелых евреев? – наивно осведомился бывший рейхсминистр, хотя каждый рядовой эсэсовец знал, что оттуда заключенные выходят «на волю» только через трубы крематория.

Еще менее хотелось Риббентропу признаваться в том, что он способствовал «комплектованию» подобных лагерей жертвами. От него на суде многократно следовали заявления, что он не антисемит, что многие из его «лучших друзей были евреями». Больше того, Риббентроп заявил суду, будто в беседах с Гитлером он пытался доказать, что антисемитизм не имеет под собой почвы. Рейхсминистр, оказывается, убеждал Гитлера, что Британия вступила в войну против Германии «не под давлением еврейских элементов», а в силу «стремления британских империалистов сохранить равновесие в Европе».

– Разговаривая с Гитлером, – замечает Риббентроп, – я напомнил ему, что в наполеоновскую эру, когда евреи еще не имели никакого влияния в Англии, англичане тем не менее воевали с французским императором…

Увы, обвинители не умилились, выслушав эти показания, и положили на судейский стол массу документов, изобличающих Риббентропа в активном осуществлении гитлеровского расистского плана.

Вот официальная запись совещания Гитлера и Риббентропа с венгерским регентом Хорти от 17 апреля 1943 года. Гитлер и Риббентроп требуют, чтобы Хорти «довел до конца» антиеврейские мероприятия в Венгрии. Запись фиксирует: «На вопрос Хорти о том, что же он должен сделать с евреями теперь, когда уже лишил их почти всех возможностей добывания средств к жизни, не может же он убить их всех, имперский министр иностранных дел заявил, что евреи должны быть истреблены или сосланы в концентрационные лагеря – другого варианта не существует».

Подобными методами господин рейхсминистр пытается разрешить не только еврейскую, но и многие другие «проблемы». Он выговаривает итальянскому послу за недостаточную жестокость в борьбе с партизанами и настойчиво советует поголовно «уничтожать банды, включая мужчин, женщин, детей, чье существование угрожает жизни немцев и итальянцев».

Не колеблется Риббентроп и в том случае, когда возникает вопрос, следует ли подходить ограничительно к линчеванию сбитых англо-американских летчиков или линчевать их всех. Он категорически настаивает на последнем.

Риббентроп надеялся, что обвинители будут интересоваться лишь его дипломатической деятельностью. Но прокуроры союзных держав считали, что уголовно-политический портрет Риббентропа окажется незавершенным, если не раскрыть суду некоторые другие, чисто эсэсовские дела господина министра.

Месяц за месяцем длился Нюрнбергский процесс. Скрупулезно исследовались все доказательства.

Настала заключительная стадия: подсудимые получили право на свое последнее слово.

Риббентропа, как и других, не ограничивали временем. Говорил он долго, но ничего нового сказать не смог. Снова и снова настаивал на своем миролюбии, своем стремлении упрочить мир на земле: не моя, мол, вина, а моя беда, если люди не понимали меня или понимали превратно.

Риббентроп хотел жить и, как утопающий, хватался за соломинку. Произнося свое последнее слово, верил, что оно может стать в некотором смысле первым словом.

– При создании Устава этого трибунала, – заявил бывший рейхсминистр, – державы, подписавшие Лондонское соглашение, очевидно, придерживались другой точки зрения в отношении международного права и политики, чем сегодня… Сегодня для Европы и мира осталась лишь одна проблема: овладеет ли Азия Европой или западные державы смогут ликвидировать влияние Советов на Эльбе, на Адриатическом побережье и в районе Дарданелл. Другими словами, Великобритания и США сегодня практически стоят перед той же дилеммой, что и Германия…

Осенью 1946 года эти слова Риббентропа уже находили кое-где сочувственный отклик. Политический климат в мире действительно изменился. И все же Риббентроп просчитался. Он не понял, что в Нюрнберге происходит не просто судебный процесс, а Суд Народов, за ходом которого бдительно следит мировое общественное мнение, ограничивающее возможности политических маневров реакции.

1 октября 1946 года Риббентропу объявили, что трибунал признал его виновным по всем разделам обвинительного заключения. Второй день подвел черту: председательствующий провозгласил, что за многолетнюю преступную деятельность против мира и спокойствия народов, за соучастие в совершении чудовищных преступлений против человечества бывший министр иностранных дел «третьей империи» приговаривается к смертной казни через повешение.

Бледный, со сжатыми губами, выслушал Риббентроп этот приговор. Видимо, в тот момент перед его глазами, как в отблеске молнии, пролетела вся жизнь. Еще и еще раз он мог пожалеть, что променял спокойное существование виноторговца на такую бурную, чреватую роковыми неожиданностями деятельность гитлеровского министра иностранных дел.

После объявления приговора Риббентропу оставалось жить ровно тринадцать дней, но он не знал этого. Время от времени к нему в камеру по-прежнему заходил доктор Джильберт. Стал захаживать и пастор. Этот новый посетитель, конечно, не радовал.

Риббентроп написал ходатайство о помиловании и одновременно сообщил доктору Джильберту, что готов написать в назидание потомству несколько томов об ошибках и просчетах нацистского режима. Риббентроп убеждал Джильберта, насколько важно для США сделать «исторический жест» и ходатайствовать о смягчении ему, Риббентропу, наказания или хотя бы об отсрочке исполнения приговора на время, необходимое ему для написания задуманного труда.

И вскоре сверкнул луч надежды: Риббентропу сказали, что с ним хочет встретиться «один американец». Этот американец пересек всю Азию и Европу. Он приехал из Токио, где в то время уже шел судебный процесс над главными японскими военными преступниками.

Это был Кеннингем – американский адвокат на Токийском процессе. В Нюрнберг он приехал с единственной целью – заполучить доказательство того, что между японским правительством и правительством третьего рейха «не было никакого сотрудничества» в проведении агрессивной политики. Понимая психологическое состояние «свидетеля», Кеннингем не стал утруждать Риббентропа и дал ему на подпись уже готовый текст показаний. Риббентроп поторопился подписать это адвокатское сочинение, полагая, что его услуга представителю страны звездно-полосатого флага будет должным образом оценена. Однако уже на следующий день он мог убедиться, что оказался в роли мавра, который сделал свое дело и может уйти. «Свидетель» не пережил своих показаний даже на сутки.

В ночь на 16 октября последний раз лязгнул замок в камере бывшего германского министра иностранных дел. Его повели по тюремному коридору. Это был путь на эшафот. За несколько часов до того Риббентропу сообщили, что ходатайство о помиловании отклонено.

Говорят, что человек умирает так, как он жил. Риббентроп перед казнью находился в состоянии полной прострации. Он не шел по тюремному коридору, его тащили.

Когда-то Риббентроп без содрогания читал сводки гестапо, где описывались казни патриотов, боровшихся против фашизма. Это были люди больших и благородных идей. Идеи давали им силу, воодушевляли их даже на пороге смерти. Сам же Риббентроп – беспринципный политикан и интриган – уходил из жизни, как и прожил ее.