1
Камера номер семь. Время — шесть утра.
Дверь камеры открывается. Звучит команда: «Подъём!»
Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы — бессмысленные, бессловесные.
Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: «Подъём!», «Подъём!»
«Козлы» и «вертолёты» отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря — «козёл» в одной руке, а «вертолёт» — под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.
Звучит голос лейтенанта: «Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!»
2
Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.
Арестанты работают — чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.
Чей-то дряблый голосишко жалуется:
— Ну и ну, ребята! Сколько снегу навалило за ночь! А мы-то уж думали, что весна совсем уж наступила!
Форма одежды такая: шапки, шинели без ремней, рукавицы, выданные на время работы.
А на высокой веранде соседнего дома, там, за забором, вспыхивает свет. И девушка торопливо спускается по лестнице во двор, а её мать высовывается из-за двери и кричит дочери вдогонку что-то вроде: «Не забудь чего-то там!» или «Смотри, не опоздай на работу!» — губарям не слышно, им только видно.
То там, то здесь вспыхивает свет. Просыпаются окна с уютными занавесочками и люстрами, просыпаются дома, уходят в темноту тёмные силуэты простых советских тружеников. Нормальные люди встают с нормальных постелей, одеваются в нормальную одежду и идут на нормальную работу!
Там, в том сказочном царстве, всё нормально!
3
Двор комендатуры. Утренние сумерки.
Теперь губари работают здесь.
Возле ворот маячит часовой со штыком на карабине.
4
Улица Чернышевского. Тротуар возле входа во двор комендатуры. Уже светло.
Губари очищают от снега подступы к воротам.
Тут же — часовой с карабином и случайные прохожие. А вдали виднеется плакат насчёт производства обуви.
Ещё только утро, а все уже смертельно устали.
5
Двор комендатуры. Уже совсем светло.
Арестанты выстроились вдоль забора и ждут, когда их распределят по машинам. Форма одежды: шапки, шинели, РЕМНИ (заметим это!), рукавиц нет ни у кого.
Начальник гауптвахты старший, лейтенант Домброва, и начальник караула — вчерашний молодой лейтенантик, торчат перед строем, держа в руках листки с разнарядками на работу.
Арестанты стоят усталые, подавленные, ничего не соображающие, но чётко выполняющие любые команды.
Домброва говорит:
— Эту группу бандитов отправим пешком, тут не очень далеко… так-так… Из этого списка — всех на автобусе доставить на овощную базу… А вот этих бандюг пошлём в войсковую часть номер… (шум мотора заглушает последующие слова начальника гауптвахты).
А губари стоят вдоль забора и терпеливо (а разве можно иначе?) ждут своей участи.
6
Полуботок, Принцев, Косов и ещё трое стройбатовцев из других камер садятся в машину, именуемую в народе «чёрным вороном».
Охранника с голубыми погонами проглатывает та же самая птица.
Водитель машины — рядовой из конвойного полка; его прислали сюда по разнарядке начальника гарнизона. Он привычно и равнодушно запирает за конвоиром дверь — с помощью специальной приставной ручки, после чего отсоединяет эту ручку и прячет её у себя в кармане, как ключ. Таков порядок. Затем он садится в кабину и едет по просторам большого и мрачного города, что стоит на трёх красивых реках. В кабине у него играет транзисторный приёмник, а на дверце бардачка красуется надпись: «Счастливого пути!»
7
Где-то в городе.
Шофёр выходит из кабины. Достаёт из кармана дверную ручку и, приставив её к двери, за окошком которой виден охранник, выпускает на свободу всех пассажиров — охранника и шестерых губарей.
У шофёра и у рядового Полуботка — одинаковые красные погоны и петлицы. На погонах у них — буквы «ВВ» — Внутренние Войска.
8
Откуда-то появляется замухрышистого вида прапорщик.
Старый, пропитый и в валенках.
— Значится так, ребяты: вон от того угла улицы и вот аж до этих вот пор — чтобы тротуар был весь очищён от снежного покрова. Лопаты и рукавицы сейчас выдам. Усекли?
9
Улица перед войсковою частью.
Арестанты очищают от снега отрезок тротуара, закреплённый городскими властями за военным учреждением.
Часовой прохаживается неподалёку. Карабин и штык.
А губари работают, работают…
10
Маленькая передышка.
Принцев и Полуботок стоят несколько отдельно ото всех.
— Смотри, какая погода выдалась! — восторженно говорит Принцев. — Солнце, весна!.. Хорошо, хоть разрешили нам взять с собой ремни, а то ж, если бы без ремней, были бы мы сейчас похожи на каких-нибудь чуть ли не арестантов, что ли… — сказав эту чушь, он смеётся счастливым, юным смехом.
Полуботок протрезвляет его:
— Ремни у нас — потому, что так по Уставу положено. Если на виду у гражданского населения, то непременно, чтоб с ремнями. Чтоб не возбуждать общественного мнения. А гражданское население, глянь-ка, оно всё видит и всё понимает. Часовой-то — он НАС охраняет, и это каждому прохожему ясно.
И точно: прохожие всё видят и всё понимают. Из-за того губари и стараются почаще смотреть под ноги, а не по сторонам. Стыдно. Ох, как стыдно!
11
Появляется Замухрышка и переводит губарей с улицы во двор войсковой части.
И вот уже — огромный плац, по краям которого расположены склады, гаражи, мастерские, контейнеры. Несколько десятков грузовиков, бронетранспортёров и прочих машин. Всё — новенькое, всё в отличном состоянии, включая и снегоуборочную технику. Большой пятиэтажный дом — штаб войсковой части. И всё. Кругом — ни души.
Полуботок спрашивает Косова:
— Куда это мы попали?
— Законсервированная войсковая часть. На случай войны. Своих солдат у них нету, у них тут только штаб с офицерами, а офицеры не будут же снег очищать. Они там по кабинетам сидят и бумаги пишут…
Часовой кричит:
— А ну хватит болтать! Если не успеете всё очистить, мне за вас влетит! Самого на губвахту посодют из-за вас! Гляньте, сколько тут работы!
Косов отвечает:
— Успеем, браток, не бойся!
12
Огромный двор законсервированной войсковой части.
Вся честна компания убирает снег. Чья-то лопата весело прохаживается по длиннющим сосулькам, свисающим с крыши гаража; сосульки звенят и сверкают; сверкает на солнце и штык часового, искрится снег, а уж про капель и говорить нечего — чего только она не вытворяет: и сияет, и переливается всеми цветами радуги, и бултыхается в прозрачные лужи, и попадает за шиворот…
13
Принцев, которого всё время тянет быть с Полуботком, почти счастлив: весна, солнце, молодость, надежды, предчувствия…
Опираясь на лопату, он и говорит:
— А всё-таки, жизнь прекрасна, правда же?
— Конечно, — отвечает Полуботок. — А кто сказал, что это не так?
— Я сам так говорил. Когда на гауптвахту попал… А теперь я так уже не думаю. Знаешь, оно ничего, что мы на гауптвахте. Ведь и на гауптвахте жить всё равно нужно. Жить, а не прозябать.
— Как ты сказал: нужно или можно?
Принцев не отвечает. Улыбаясь чему-то своему, говорит:
— Весна!.. И вот ведь взять хотя бы и меня… Я пришёл — ну ведь никому же не известный паренёк! — а меня вот взяли да и выбрали старшим по камере, — сказав это, он улыбается — чисто, ласково, по-весеннему.
Полуботок с интересом смотрит на него.
— Тебя как зовут-то?
— Сергей! — По-матерински нежно повторяет: Сергуня, Серый, Серенький… А затем с вежливым интересом спрашивает: — А тебя?
— А меня — Владимир! Послушай, Сергей, я не знаю, где ты вырос, где ты учился жизни, где и как служишь… Но я хочу просветить тебя: старший по камере — это козёл отпущения. В случае чего, виноватым всегда считается ОН. ЕМУ положено отвечать за всё происходящее в камере, и потом: с чего ты взял, что тебя ВЫБРАЛИ на этот пост?
— Как же… А коллектив?
— Никакой коллектив тебя не выбирал. Тебя НАЗНАЧИЛ Злотников. По праву сильнейшего в камере человека.
— Ну вот же! Самый сильный — а такое доверие мне оказал! И ведь заметил же меня, и выдвинул, и назначил!
Полуботок посмеивается и ничего не отвечает.
Оба продолжают работать.
14
Крыша гаража.
Полуботок и Принцев сбрасывают с неё сугробы снега. Часовой где-то далеко, а здесь, перед ними, — городская улица, гражданская жизнь, опять же — весна. А вон так даже и девушки идут! Настоящие, живые, весенние девушки!
Принцев кричит:
— Смотри! Смотри! Какие красавицы! — Шлёт им воздушный поцелуй. — Я таких ещё никогда не видел! — От восторга у него слёзы наворачиваются на глаза. — И ведь они не знают, что мы с тобою арестованные! Мы ведь с ремнями, а часового они не видят! Мы совсем как настоящие солдаты! Правда же?
15
Крыша гаража.
Полуботок и Принцев кидают снежки куда-то вниз, на улицу. Обоим весело, но они вовремя замечают капитана, вышедшего из здания штаба части.
Капитан приближается к ним.
— Увидел! — ужасается Принцев. — Ой! Что теперь со мной будет! Ведь продлят же срок!
Капитан, который на самом деле только то и увидел, что эти двое солдат работают ближе, чем все остальные, подходит к гаражу.
Самым учтивым и канцелярским голосом он говорит:
— Товарищи солдаты, мне нужен один из вас. Спуститесь, пожалуйста, кто-нибудь.
Принцев стоит к капитану ближе, чем Полуботок, но так побледнел и растерялся, что Полуботок решает взять всю ответственность на себя и спрыгивает с крыши в мягкий сугроб и предстаёт перед капитаном.
— Товарищ рядовой! — спрашивает капитан. — Вы не боитесь покойников?
— Никак нет, товарищ капитан! Чего их бояться?
— В таком случае, следуйте за мной!
Капитан подводит Полуботка к стене дома и указует туда, где в кирпичном углублении тоскует решётчатое окошко с грязными разбитыми стёклами.
— Там, на дне, — дохлая кошка. Извлеките её оттуда и перебросьте в мусорный ящик. А то ведь здесь у нас — штаб, всё-таки.
Полуботок спускается в яму, поддевает кошку лопатою и выбрасывает дохлятину наружу. Капитан поспешно возвращается в штаб — подальше от неэстетичных кошек. Полуботок, выбравшись наверх, снова поддевает кошку лопатой. Подбрасывает кошку высоко в голубое солнечное небо и весело кричит:
— Эх, покойница!
16
Двор гауптвахты.
Арестанты — в шинелях и с ремнями — выстроились перед старшим лейтенантом Домбровою.
— Поработали неплохо, — Домброва потрясает в воздухе пачкою разнарядок. — Отзывы о качестве выполненной работы — положительные во всех ведомостях. Итак, бандиты, кому из вас сегодня освобождаться, — шаг вперёд!
Несколько солдат, и в их числе Лисицын, делают один шаг вперёд.
Домброва говорит одному из них:
— Расскажи-ка мне, — задумывается. — А впрочем — не надо! Всех отпускаю! Через десять минут подойдёте к моему кабинету, я вам оформлю освобождение. А пока: всем разойтись!
17
Коридор гауптвахты. Небольшая очередь перед кабинетом Домбровы.
Из кабинета выходит освободившийся солдат. Подходит к шкафчикам и, открыв дверцу нужного отделения, забирает оттуда свой «джентльменский набор» — полотенце, зубную щётку, тюбик пасты и прочие вещи в том же духе, без которых на гауптвахту принимают арестованных лишь в самых крайних случаях. Всё это наш солдат заворачивает в газету, со счастливым лицом прощается с губарями и удаляется в сопровождении присланного за ним прапорщика.
Кабинет покидает другой солдат — и с ним происходит всё то же самое и всё так же…
Третий солдат…
18
Кабинет начальника гауптвахты.
Входит Лисицын. Останавливается в дверях, почтительно ждёт.
Домброва поднимает голову над столом.
— Итак, как мы и договорились, ты — последний?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Домброва подписывает записку об арестовании.
— И рад бы тебя подержать подольше, но — закон есть закон, — оглядывается на портрет Ленина. — Больше двадцати восьми суток — увы! — держать не имею права!
Лисицын кивает, улыбается, и тоже оглядывается на тот же портрет — вроде как с благодарностью, а в глазах — мольба, страх, нетерпение.
Домброва вручает ему записку об арестовании.
Свершилось!
Улыбаясь одними губами, Домброва говорит:
— Ну что ж, иди забирай свой «джентльменский набор».
— Есть!.. Да!.. Так точно!..
19
Коридор гауптвахты перед кабинетом.
Лисицын роется в шкафчике, собирая свои вещи. Почуяв на своём затылке страшный и пристальный взгляд Домбровы, бледнеет и съёживается.
— Ты там чужого случайно не прихватил?
Дрожащим голоском, боясь оглянуться, Лисицын лепечет:
— Да чтоб я — чужое?.. Да я — никогда!..
А глазки у него — крысьи. И ротик — гаденький, слюнявый.
20
Двор гауптвахты.
Лисицын с пакетом под мышкой стоит перед Домбровою.
— В батальон пойдёшь сам. Я не стал звонить, вызывать для тебя специальных сопровождающих. Думаю, тебе они сегодня не понадобятся.
— Да… Так точно!..
Совершенно небрежно Домброва говорит:
— Я там у тебя в записке об арестовании нечаянно ошибся. И твоё освобождение оформил вчерашним днём. Ну да это мелочи. Просто получается, будто бы ты пробыл на гауптвахте не двадцать восемь суток, а двадцать семь.
Домброва сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: «Где ты шлялся целые сутки?» Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там… Там — бабы!
Домброва выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там — волшебное царство голых баб!
— Ну, вот ты и свободен, — говорит Домброва.
— Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!
— Ну что, давай закурим на прощанье?
— Да… Нет… Э-э-э… Давайте, товарищ старший лейтенант!
Домброва улыбается одними губами.
Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.
— А погодка-то — какая прелестная! — говорит Домброва. — Весна! Пора любви и грусти нежной!
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Оба стоят рядом и курят. Один — спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой — чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним…
Немного покурив, Домброва бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.
Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб — они клубятся и расплываются в воздухе.
— Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры — запрещено? Вон и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.
И точно — текст.
Табличка.
— Да я уже читал… Да я и сам удивлялся… Но ведь вы же сами мне дали… Сказали: кури…
— Вот как? — Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. — Я?? Сам???
Лисицын стоит бледный, жалкий.
— Это для меня новость…
Адская тишина. Многообещающая.
— Ну вот, что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!
— Но ведь меня нельзя… Нельзя больше двадцати восьми суток… Закон есть такой…
— Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и — заметил.
Страшный взгляд немигающих глаз. Страшная улыбка.
— Ты арестован! Пошёл назад, мурло вонючее!
21
Камера номер семь.
В двери проворачивается ключ. Все разом вскакивают и выстраиваются.
Дверь распахивается.
На пороге — старший и страшный лейтенант Домброва.
Принцев командует губарям:
— Равняйсь! Смирно! — повернувшись к Домброве: — Товарищ старший лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!
Домброва приказывает Принцеву:
— Вольно!
Принцев передаёт приказ своим подчинённым:
— Вольно!
Никто и не думает выполнять эту команду — все продолжают стоять по стойке «Смирно!» и почти не дышат.
Домброва усмехается:
— Бандиты, вы почему не подчиняетесь приказу старшего по камере? — Иронически разглядывает Принцева. — Пограничника. Стража наших священных рубежей? Ведь он же дал вам приказ: «Вольно!» Это что — неповиновение? Бунт?
Все немного расслабляются. У некоторых на лице возникает нечто вроде нервной и бледной улыбки.
— Претензии к условиям содержания имеются?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант! — отвечает за всех рядовой Принцев.
— В столовой — нормы питания соблюдаются?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— В помещениях — санитарно-гигиенические условия соответствуют существующим требованиям?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Обращение караула с арестованными — вежливое?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
И вот, поймав именно этот момент, Домброва и выволакивает за шиворот откуда-то из-за двери обмякшую фигуру Лисицына и вталкивает её в камеру, подпихивая коленом под зад.
— К вам пополнение! И — ОЧЕНЬ надолго!
Дверь захлопывается.
Ключ проворачивается.
Шаги удаляются.
И — тишина. Ох и тишина-а-а!
22
Камера номер семь.
Некоторое время все потрясённо молчат.
Лисицын стоит — убитый горем, без ремня, штаны обвисли, глаза смотрят в пол.
И вдруг камера содрогается от хохота. Причём громче всех ржёт Злотников.
— Вернулся! Вернулся! — орёт он. — Он тебя продержит ещё двадцать восемь суток!.. Он так уже делал раньше с одним таким же идиотом, как ты!!!
Бурханов хохочет взахлёб:
— Сексуальный маньяк! Сексуальный маньяк!!
А Злотников продолжает:
— А двадцать восемь плюс двадцать восемь — это будет пятьдесят шесть! Пятьдесят шесть суток на губе!
23
Камера номер семь.
Оживление помаленьку идёт на убыль. Смех всё ещё продолжается, но уже не с такою силой.
Косов размазывает слёзы по лицу и, почти рыдая, говорит:
— Пятьдесят шесть суток! — Весь так и сотрясается от хохота. — После это можно попасть или на кладбище, или в сумасшедший дом…
— Да никуда я не попаду, — огрызается Лисицын.
— А всё ж таки, ребята, нету на свете справедливости… Всё этому гадёнышу сходит с рук: и воровал, и насильничал, и друзей предавал, и такое делал, что и языком не выговорить, а ему — пятьдесят шесть суток. Всего-навсего. Вместо расстрела. Да, наш Домброва молодец — сделал всё, что мог… Хороший мужик он у нас всё-таки. Дай бог ему здоровья… Ведь вы, ребята, даже и не представляете, за что на самом деле эту суку посадили на губвахту…
— Ну ты, заткнись! — кричит Лисицын.
— В записке об арестовании написано одно, а на самом-то деле было совсем другое. Просто наше батальонное начальство побоялось лишний шум поднимать. У них ведь отчётность, а её портить нельзя.
— Да что он натворил? — спрашивает Бурханов.
— Ничего я не творил! Заткнитесь вы все!
Косов продолжает:
— И рассказывать не хочется. Тошно. И что особенно обидно, ребята: мы ведь с ним вместе призывались, из одного района мы с ним. Его деревня от моей — где-то в двадцати километрах находится. И служим в одном взводе. — Приходя в состояние крайнего волнения, Косов говорит: — И национальность у нас одна — я чуваш, и он чуваш! И ведь люди, глядя на него, могут подумать, что и весь наш народ такой же! А ведь мы, чуваши, совсем не такие! — Поворачивается к Лисицыну и с ненавистью добавляет: — А тебя, мудака, всё равно когда-нибудь повесят за одно место. Нарвёшься ты когда-нибудь на таких людей!
— Не нарвусь!
В камере наступает тягостное молчание. Полуботок долго и пристально изучает мерзкую мордочку, усмехается каким-то своим мыслям, а потом и говорит:
— А что, ребята, давайте-ка мы эту сексуальную крысу назначим старшим по камере? — поочерёдно оглядывает всех присутствующих.
— Идея хорошая! — соглашается Косов.
— Так его, гада! — кричит Бурханов.
— Правильно! — подаёт голос Аркадьев.
— В общем-то можно, — говорит Кац.
А Принцев ничего не говорит — вроде бы как обиделся даже.
Остаётся Злотников. Что скажет он? Все взоры обращены к нему.
— Нет, — говорит он наконец своё слово.
— Почему — нет? — спрашивает Полуботок.
— Старшим по камере останется пограничник. Пусть этот придурок и отдувается за всех, а Лисицына я вам в обиду не дам. Поняли все?
24
Двор гарнизонного госпиталя.
Зелёный микроавтобус с красным крестом на боку, врачи в белых халатах и в военных брюках — курят, стоя на крыльце. Губари чистят снег теперь уже здесь. Они устали, но работать-то надо — проклятого снега выпало чересчур много, и кто-то же должен его убирать…
25
Какой-то военный склад.
Губари носят тяжести…
26
Двор гауптвахты. Вечер.
Несколько арестантов без шинелей, без шапок и без ремней топчутся возле туалета в ожидании своей очереди. Часовой, который вывел их, — тоже без шинели, но в шапке и при карабине, не говоря уже о ремне. Он стоит несколько в стороне и тихо болтает с другим караульщиком — тем, который в шинели и стережёт деревянный грибок с надписью «ТУЛУП».
Кто-то выходит из кабинок туалета, кто-то заходит в них, не закрывая за собою дверей, кто-то бормочет: «Ну вот, скоро спать будем…» Один из стоящих в ожидании своей очереди советует сидящему: «Давай вылазь уже. Не можешь срать — не мучай жопу!» А кто-то с наслаждением смотрит на этот весенний мир и на свободу там, за забором; теплом и уютом светятся окна и окошки родной гауптвахты, и окна окрестных домов — тоже. А вон, кстати, и та самая девушка, что сегодня утром уходила на работу; сейчас она возвращается — поднимается по лестнице, и застеклённая веранда вспыхивает ярким светом, и солдаты видят силуэт девушки за занавескою, и всё кажется прекрасным, невообразимо прекрасным.
— Наконец-то весна пришла! — громко говорит кто-то.
И светятся домашним теплом и покоем окна жилых домов с гардинами, люстрами и с голубыми огоньками телевизоров; и откуда-то доносится музыка; а здесь, на гауптвахте, ласково поблёскивает гильза, которая висит возле такой доброй и отзывчивой надписи: «ТУЛУП»…
И вдруг в эту идиллическую картину мирного быта простых советских губарей вторгается нечто чуждое и инородное — часовой открывает калитку, и патруль втаскивает упирающегося сверхсрочника с погонами старшего сержанта и с мордой, вместо обыкновенного человеческого лица. Причём Мордатый, продолжая мысль, начатую, видимо, где-то вдалеке от гауптвахты, сразу же ставит всех в известность о том, что
Пьяную тушу проталкивают дальше, но она упирается, брыкается, а затем хватает в свои объятья столб с надписью «ТУЛУП» и, продолжая знаменитую «Песню о тревожной молодости», делает следующую заявочку:
Его толкают, пихают, отрывают, но он продолжает прерванный концерт и героически хватается и держится за столб своими мощными ручищами.
Надпись «ТУЛУП», между тем, заметно перекашивается и остаётся в таком положении вплоть до самого конца нашего повествования, а, может быть, и дольше.
Но вот к Мордатому подходит Злотников и делает нечто, мягко выражаясь, не входящее в обязанности арестованных, содержащихся на гауптвахте: без малейшего усилия он отрывает Мордатого от столба, заводит ему руки за спину и хорошим пинком посылает вперёд, по направлению к двери гауптвахты. Совершив перелёт, Мордатый падает мордой вниз и лежит без движений и без звуков. Один погон у него почти оторвался и болтается на ниточке, шапка слетела с головы. Солдаты из патруля относятся к полученной незаконной помощи с явным одобрением. Они подхватывают Мордатого и уносят на гауптвахту.
27
Камера номер семь. Ночь.
Арестанты спят, а откуда-то из глубины здания доносятся дикие стенания Мордатого:
— Откройте! Отоприте!..
Арестанты шевелятся, просыпаются.
— Ну не даёт спать, — шепчет Полуботок. — Не даёт.
— Вот же дурак, — бормочет Косов.
28
Другие камеры гауптвахты.
То там, то здесь просыпаются губари. Некоторые встают со своих «постелей» и кричат в глазки своих дверей:
— Эй, ты там! Паскуда! Заткнись, падла!
— Заглохни!..
— Закрой пасть!..
— Ну, мы тебе ещё покажем!..
29
Камера номер три, одиночная.
Мордатый бесится, его рожа перекошена от ненависти. Он орёт, и его кулаки и ноги что есть силы лупят по двери — надёжной, крепкой, советской двери, которую сокрушить может только железо.
— Откройте! Я вас всех сейчас буду убивать! Всех!!! Я вас всех ненавижу!!!
Ненадолго он делает передышку — надо же отдышаться после такого извержения энергии, — и вот, только сейчас до его сознания и слуха явственно доходят крики возмущённых губарей из едва ли не всех камер всей гауптвахты. Сплошное «мать-перемать!»… Трудно описать, какое впечатление это производит на Мордатого, человека властолюбивого, самовлюблённого, капризного. Откровенные выражения солдат приводят его в состояние безграничной ярости. Обезумев, он бросается на дверь, видимо, с целью сокрушить её. Раздаётся грохот. Дверь выдерживает, а сверхсрочник отлетает от неё, и падает на пол, и молотит его кулаками (цементный-то пол!), и кричит:
— Всех ненавижу! Всех буду убивать! Убивать!
Дверь распахивается. Мордатый вскакивает и бросается вон из камеры. И тут — весь хмель пропадает разом: в грудь ему упираются два штыка; Мордатый пятится к стенке, а между тем, появляется ещё и третий штык.
Входит офицер. Сонным, будничным голосом говорит:
— Чего орёшь, скотина пьяная? Всю гауптвахту перебудил. Не двигаться! Проткнём насквозь!
Мордатый стоит прижатый к стене острым железом и не шевелится. А офицер обводит камеру взором. Если не считать людей, то в ней абсолютно пусто.
— Никакой мебели ему не выдавать! Ни «вертолёта», ни табуретки. В туалет не выпускать до утра.