В последнюю ночь был момент, когда у людей в первом отсеке возникло ощущение, будто всё самое страшное уже позади. Простые матросы и старшины срочной службы, офицеры и мичманы из числа больных, раненых, слабых, трясущихся от страха, малоопытных и начинающих — были благополучно выпущены на волю. Да, конечно, в носовом отсеке был один смертельный случай, были обмороки, были возвращения людей из торпедного аппарата назад, были застревания, были травмы и переломанные кости ступней при неудачном закрывании краснозвёздной крышки торпедного аппарата, но худо-бедно, а основную часть людей выпустили. И теперь оставались самые опытные и самые сильные. Офицеры и мичманы.
Сверху поступило сообщение о том, что сейчас у водолазов будет пересмена и людям на подлодке следует немного подождать и передохнуть.
И вот, руководствуясь ощущением своей силы и удовлетворением от сделанного, люди стали располагаться на отдых. Не самовольно, конечно, а с санкции капитана второго ранга Берёзкина, который ещё прежде того взял на себя командование первым отсеком.
— Пока они там спускаются и поднимаются, давайте-ка, ребята, позволим себе пятнадцать минут отдыха, а уже тогда — снова за работу!
Это была вполне разумная мысль, потому что люди были истощены непосильным многочасовым физическим трудом и очень плохим воздухом. Подумать только: шли уже третьи сутки, как они не спали! Как, впрочем, и почти ничего не ели (никакая пища не лезла в рот при таких запахах!), а пресную воду пили далеко не самого лучшего качества, а именно — слитую из торпед, где она, как известно, служит балластом.
И вот, люди взобрались на эти самые торпеды, легли на них и задремали, забылись.
Ожидалось, что отдых будет коротким, и о нём не было ничего сообщено тем немногим людям, которые ещё оставались во втором отсеке с его более хорошим воздухом. К слову сказать, Рымницкий и Лебедев были именно там. А командир «вспомогательного экипажа» — капитан второго ранга Полтавский — был здесь.
Итак: все заснули на пятнадцать минут.
Но будильника у них не было.
И дежурного они не оставили.
* * *
Почему мичман Ляхов проснулся — одни только олимпийские боги знают эту тайну. Ляхов был единственным среди всех, кто сумел сделать это; он взглянул на свои светящиеся часы и понял: прошло уже полтора часа! И обнаружил при этом странную вещь: он не может встать со своей торпеды!
И даже более того: не хочет! Ему было необъяснимо хорошо на душе. Почти светло и почти радостно. Между тем, ещё не угаснувший разум подсказывал: поводов для оптимизма очень мало. А уж для радости — ну совсем нету.
Он лежал весь в поту на покатом металле торпеды, а вовсе не на пуховой перине и, казалось, не ощущал кошмара и холода, окружающих его. В отсеке было шесть градусов тепла, но, несмотря на это, — лежать было хорошо, а вставать не было ни сил, ни желания.
И всё-таки мичман Ляхов встал.
Мрак и зловоние… Мерзость, вместо воздуха… И тишина, нарушаемая храпом спящих людей…
Ляхов позвал кого-то — просто так, наугад, кто ответит, тот и ответит:
— Эй, кто здесь?
Но ему никто не отозвался.
Заподозрив неладное, стал кричать, стал тормошить спящих — никакой реакции. Все спят.
Стал кричать и тормошить сильнее — бесполезно!
В числе спящих был и мичман Семёнов — его не отправили во внешний мир среди первых, а оставили здесь именно как одного из самых надёжных и нужных, и это несмотря на то, что левая рука и левая нога у него были парализованы. Правые-то конечности действовали! Он лежал сейчас под потолком на своей торпеде и просыпаться точно так же, как и все остальные, не собирался. К нему-то и бросился мичман Ляхов, как к единственной надежде.
— Витя, просыпайся! — кричал он. — Уже полтора часа прошло. Пора вставать!
Семёнов не слышал. Спал.
— Витя, проснись же! — Ляхов кричал ему в самое ухо.
Семёнов лишь сонно пролепетал:
— Дай ещё немного поспать… Рано ещё… — Ему снилась семья, снилась уже не беременная его жена Лариса со старшею дочкой и уже родившимся ребёнком, и просыпаться — значило для него расстаться со всем этим. — Рано… Ещё немножко…
— Да какое ж рано, когда уже полтора часа прошло! Ты слышишь: полтора часа!!! Все спят, и я никого не могу добудиться!
Семёнов пробормотал:
— Женя, всё хорошо! Не паникуй, Женя… Всё идёт нормально!..
— Да ничего нормального! Я тебе говорю: всё очень плохо! Просыпайся!
— Не гони волну, Женя! Пусть ребята поспят, да ты и сам отдохни…
Ляхов был в отчаянии. И тогда он сделал страшное: зная, что у Семёнова повреждены левая рука и левая нога, зная, что тот уже несколько раз падал в обмороки только оттого, что случайно задевал чем-нибудь эти части тела, он ударил Семёнова по левой руке.
Эффект был: Семёнов взвыл от боли и протрезвел.
Только через несколько минут он нашёл в себе силы тихо простонать:
— Да ты что?! С ума сошёл?
— Вставай! Витя, вставай!
— Да что случилось? — спрашивал Семёнов всё более трезвеющим голосом.
— Вставай, Витя! Все люди умирают!
— Как умирают?.. Да ты что?.. Почему умирают?
— Угорели, Витя, отравились газами — не знаю, что, но все спят и медленно умирают. Добудиться никого нельзя. Вставай, Витя! Пойдём будить людей!
Превозмогая боль и помутнение разума, Семёнов с помощью Ляхова слез со своей торпеды. Поскольку командование отсеком взял на себя в своё время капитан второго ранга Берёзкин, то с него теперь решили и начать. Стали будить: кричали, тормошили, били по щекам.
— Саша, вставай! Просыпайся! Люди умирают! И ты сейчас умрёшь, если не проснёшься!
Александр Берёзкин ничего не слышал. Спал и громко храпел. Но храпел не смешно, как беспечный гуляка, завалившийся на боковую после весёленькой попойки — то разудалый посвист, то храп-перехрап; нет, храпенье у него было неестественно сильным, прерывистым, задыхающимся. Друзья поняли: это был предсмертный храп.
Маленькая подробность: Ляхову и Семёнову даже и в голову не пришло обратиться за помощью к людям из второго отсека, которые на это время были ничем не заняты. Устав запрещает это. И какие-то неписаные правила — тоже. Каждый в своём отсеке должен действовать самостоятельно. Хотя в этом случае ничего бы страшного не случилось, если бы и обратились.
Сообразили: на нижней палубе, которая была ещё не полностью затоплена, в недоступном для воде месте оставались банки регенерации воздуха и регенеративные плиты.
В темноте пошли вниз за банками — Ляхов на двоих ногах, Семёнов — на одной, хватаясь правою рукой за стены и за всё, что попадалось. Три ноги и три руки на двоих. Потом стали химичить со спящими людьми и воздухом: человека, погружённого в сладкий предсмертный сон, беспощадно хватали за руки, за ноги, волокли как на казнь, клали лицом вниз на регенеративно-дыхательную установку. Пресную воду, взятую из торпед, лили на плиты регенерации, и от этого кое-как выделялся кислород: что-то слабенько шипело, и человек, уткнутый носом в это что-то дышал этим чем-то. И кое-как просыпался из забытья.
Сначала это были капитаны второго ранга Берёзкин и Полтавский затем — лейтенант Капустин… И чем дальше, тем легче было будить — спасателей-то становилось всё больше и больше.
Так перебудили всех до единого, и никто не умер.
Выход экипажа через торпедный аппарат был продолжен!
* * *
В скором времени стал выходить и сам Виктор Семёнов. Он был предпоследним в трубе, а четвёртым номером сзади него был Евгений Ляхов.
То, что пережили эти люди, когда открылась передняя крышка, всё равно ведь не опишешь обычными человеческими словами, ну а других я не знаю. Поэтому я пропущу этот момент их биографии. Скажу просто: вода отпылила, отревела, отгрохотала.
Постаревшие люди медленно приходили в себя.
Это была какая-то необыкновенная вода — в тёмной трубе она светилась! Это был планктон. Но в этой же воде возникал и другой эффект, знакомый подводникам и особенно гидроакустикам как редчайший: в ней можно было переговариваться:
— Эй, Витька! Живой ты там хоть?
— Живой! Живой!
— Ну, смотри, не застревай! Ползи давай!
— Ползу, ползу!..
Если бы Семёнову сказал бы кто раньше, что такое возможно, то он бы не поверил.
На выходе из трубы Семёнов отстучал положенное по откинутой наружу передней крышке торпедного аппарата, мол, третий номер выходит! Впереди была ещё одна крышка. Это была крышка в лёгком корпусе, уже откинутая внутрь. В тесном пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким Семёнов немного «взлетел» выше последнего отверстия куда-то в царство какой-то арматуры, ведающей запуском крылатых ракет, и поэтому подводный пейзаж открылся ему через «окошко» не весь; это было только ярко освещённое дно, слепленное из каких-то застывших волн. И только когда Семёнов подгрёб к отверстию и вылез из него, он и увидел ВСЁ.
Чёрно-синяя вода. Огромный светящийся круг, в середине которого были люди и нос затонувшей подлодки. Это с высоты четырёх спасательных судов, стоящих на поверхности, пробивали воду мощнейшие прожекторы…
Дав знак водолазам не трогать его, Семёнов свободным всплытием устремился на поверхность — запасов воздуха у него было слишком мало, чтобы подниматься с соблюдением всех правил декомпрессии.
На поверхности, ярко освещённой прожекторами, его поджидал неприятный сюрприз: к нему плыла шлюпка, люди на которой собирались из самых лучших побуждений хватать его и затаскивать к себе. А хватать-то было нельзя. Но разве могли эти люди знать, что к левой стороне его тела нельзя было даже притрагиваться, а не то что бы хватать! А снять маску с лица и попросить их не делать этого Семёнов не мог. Поэтому-то он и рванул что было сил в одной руке и в одной ноге к ближайшему судну — это была плавбаза.
— Ненормальный какой-то, — сказал один из матросов на шлюпке. — Мы его вытащить хотим, а он удирает от нас.
Лейтенант, старший на шлюпке, сказал:
— Не смейся. Побудешь там, и сам одуреешь.
А Семёнов уже доплыл и уцепился за спасительный трап. С помощью одной руки и одной ноги самостоятельно поднялся на палубу. Люди на шлюпке, видевшие это, успокоились: этого уже спасать не надо!
— Смотрите! Вон ещё один плывёт, — сказал лейтенант.
И в самом деле: это был всплывший на поверхность мичман Ляхов, вылезший из трубы следом за Семёновым.