От автора

Опыт и традиции народа, передаваемые веками, из поколения и поколение, — бесценное богатство, предназначенное служить людям. К сожалению, человек устроен так, что он накапливает жизненный опыт, повторяя ошибки, которые многократно совершали другие. Он испытывает неприятности, которых могло не быть, имей он желание понять и усвоить выводы, которые уже сформулированы человечеством и проверены людскими судьбами.

Наверное, любой согласится с тем, что в нравственном смысле народная мудрость — одно из высших достижений в истории развития общества. Все остальное — и экономика, и политика, — вторично. Людьми движут интересы: каждый поступок, депо, решение вольно или невольно преследуют какую-то цель. Во всем есть своя логика, своя целесообразность, и в итоге, пусть не сразу, преобладает и утверждается добро, а не зло. Да, мы знаем немало трагедий и катастроф, случившихся с отдельными людьми, или таких, в которые были вовлечены сотни и тысячи… Мы знаем, что иногда единицы приносят физические и моральные страдания многим, и тогда зло временно торжествует. И все же конечный результат всегда один и тот же — утверждение справедливости. Однако во многих случаях можно было бы избежать ошибок, страданий и невосполнимых потерь, основывая свою жизнь на достижениях разума и учитывая поражения и успехи прошлой и современной жизни.

Есть вещи очевидные. Например, только слепой может назвать белую скатерть голубой или черной. Есть вещи, укрытые от поверхностного взгляда: их не увидеть, не потрогать, не почувствовать. И тогда на сцену выступают предвидение, интуиция, ощущение; или аналогии, взаимосвязи, закономерности. Мыслящий человек не только воспринимает происходящее, но и стремится объяснить, почему то или иное событие происходит или не происходит. Отчего оно происходит именно так, а не иначе. Довольно часто в основе такого стремления лежит желание самоуспокоиться и оправдаться или соблазн критики и осуждения других. Но в любом случае анализируется прошедшее и прогнозируется будущее. Это слагаемые житейских установок и суть самой жизни.

Над философским смыслом взаимосвязи событий абсолютное большинство людей не задумываются. Такие теоретические изыски, как правило, ни к чему в житейской повседневности. Однако, обладая разнообразными и иногда противоречащими друг другу интересами, реализуя их в жизни, каждый человек вынужден как-то обосновывать их в своих и чужих тазах и совершать выбор: между главными и второстепенными интересами, между своими интересами и интересами других.

Иметь возможность выбора означает быть независимым, самостоятельно определять свою судьбу. Безошибочный выбор — предел мечтаний доя каждого. И здесь на помощь приходят особые ориентиры, которые помогают или приблизиться к правильным решениям, или избежать ошибочных — это культура, мировоззрение, традиции народа, сохраняющие все лучшее и отвергающие порочное, пагубное, опасное. Самосохранение и совершенствование, жизнь, достойная как материально, так и духовно — главный, глобальный интерес народа. Поэтому разные народы, исповедующие различные религии, фактически принимают за основу своего существования одинаковые нравственные принципы, отличающиеся лишь в нюансах: не убий, не кради, не заведуй, не желай другому того, чего себе не пожелаешь, и другие. Заповеди, изложенные в Библии, приемлемы для всех, независимо от степени религиозности, вероисповедания, атеизма. Изложены не в форме инструкции, нормативных актах, а по сути своей перекликаются с принятыми правовыми нормами, со светскими, юридическими решениями.

Автору в своей практической деятельности пришлось убедиться в том, что нарушение заповедей приводит к серьезным, зачастую криминальным трагедиям. Верить или не верить в религиозном смысле — личное дело каждого. Но вовсе не мистика то, что сотни, тысячи примеров из юридической практики подтверждают — отступление от указанных правил не сулит ничего хорошего именно тем, кто их преступает. Можно, можно предотвратить трагедии, вовремя остановиться, не переступить черту дозволенного, не перейти грань совести, если помнить: не навреди. Ни себе, ни другим.

 

Не убий

Август был жарким. К пяти дня солнце палило нещадно, как будто спешило отдать земле всю, еще не растраченную за пето, энергию. Асфальт плавился под ногами и горожане, измученные жарой и духотой большого города, стремились к ласковым озерам Карельского перешейка. Отпуска и каникулы еще не закончились, пара недель сладостного безделья сулила еще свои радости — рыбалку, ягоды, грибы — все сразу и в избытке. Час дорожного томления в переполненной электричке, тучи пыли на перроне вокзала в Зеленогорске не могли испортить настроения к ожидании недельной расслабухи, даров леса, чистого воздуха и прохладной воды.

В пятницу, после практики, несколько парней и девушек, студентов техникума, шумно вывалились из вагона и побежали в туннель перехода, обгоняя всех, чтобы первыми успеть к автобусу. До пляжа было недалеко — всего две остановки, — но уж очень не хотелось тащиться по жаре. На бегу Стас Арнаутский нечаянно столкнулся с какой-то девушкой, ударив ее плечом. Она выронила из рук книжки. Стас поднял их и протянул девушке. Она стояла, потирая ушибленное плечо и… улыбалась.

Ах, какая это была улыбка… Обаяние любой девушки во многом зависит от ее улыбки, способной изменить весь облик и вызвать мгновенную ответную симпатию. Искренность и открытость нежного девичьего лица словно символизировали: «Я твой друг!» Эта неожиданная улыбка, подаренная ему среди спешащей толпы, была как откровение. Стасу показалось, что более обворожительной девушки он не встречал никогда. Он застыл, не обращая внимания на призывы друзей, не зная как ему поступить.

— Извините… Вам не больно? — спохватился Стас.

Девушка взглянула на студентов, бежавших к выходу, и не ответила. Стас махнул им рукой:

— Ребята, идите, я догоню…

Вдвоем они поднялись по лестнице, прошли через вокзал, вышли на площадь. В солнечном свете девушка была просто очаровательна. Легкое голубое платье так гармонировало с цветом ее больших глаз. Стройные загорелые ноги, длинные свободные волосы, высокая девичья грудь, тонкие, без маникюра, пальцы. Вся она такая ладная, нежная, с открытым доверчивым взглядом, взволновала Стаса.

Знакомых девчонок у него было много. Юные, хорошенькие — они нравились Стасу, но как часто он говорил себе: вот если бы взять глаза Светланы, фигурку Оксаны, головку Тамары, скромность Лизы, темперамент Людмилы, ум Галины и все соединить — результат был бы неотразим. Но он полагал, что такое фантастическое совершенство невозможно в реальности. А тут вдруг, сходу, сразу совершилось чудо. Оно перед ним — только протяни руку и убедись, что это не во сне.

В Стасе не было наглости, раздевающего взгляда, бравады и напускной иронии. Он был восхищен этой девушкой, которая сейчас шла рядом с ним. Оба молчали. Вот они повернули налево, пересекли привокзальную площадь, прошли мимо строящихся дачных домиков. Асфальт кончился, они вошли в тень лесной дорожки. Лишь минут через пять они познакомились. Елене шестнадцать, перешла в десятый, отдыхает с родителями в совхозе «Рассвет» за Зеленогорском уже пятый год подряд. Это в трех километрах от станции. Ездила в город, в библиотеку. Взяла книг, почитать до конца каникул.

Стас предложил проводить ее. А как же его друзья, напомнила Лена. Путь-то не близкий, часа два уйдет на дорогу туда и обратно. А он только сейчас вспомнил о ребятах. Сказал, что и без него все будет в порядке. Они же видели, что его задержало… Эти слова прозвучали как признание. Легкий румянец вспыхнул на девичьем лице. Но Стас был так наивен и искренен: ни подтекста, ни намека не было в его словах. Кроме того, она столько раз ходила одна по этой знакомой лесной, достаточно оживленной дороге. Совхозный поселок был большим, около сотни домов. Огромное озеро, окруженное лесом и дачами, совсем рядом. Дачников полным-полно — почти везде встречаются знакомые лица. Правда, сегодня дорога была пуста. Долгая жара согнала всех к воде.

Мама утром почему-то отговаривала ее от поездки в город, говорила, что отец наверняка привезет в субботу что-нибудь почитать. Но ей не хотелось терять вечер: телевизор надоел, в клубе фильм старый, сто раз смотренный, а на танцы она не ходила. Местные подвыпившие ребята вели себя слишком грубо, дачники уже давно разбились на пары.

Пройдя с полкилометра, они миновали поворот. Вдали истончался стрелой километровый участок дороги. Никого. Лена невольно ускорила шаг, увлекая Стаса за собой. Они прошли всего метров двадцать, как вдруг из кустов, справа и слева, с хрустом подминая валежник, на дорогу выпрыгнули два невысоких, плотных парня.

Девушка ойкнула и остановилась. С растерянной улыбкой на лице, она пристально смотрела на одного из них, и по ее взгляду Стас понял, что они знакомы. Парни подошли вплотную, и густой винный дух перебил запах хвои и разогретой земли. «Заманила!» — мелькнуло в голове Стаса. Внутри все сжалось в предчувствии надвигающейся беды. Самые худшие опасения подтвердились, когда сзади затрещали ломающиеся ветви. Оглянувшись, Стас увидел высокого парня лет двадцати, который подошел к нему, криво улыбаясь. Те двое, перед Стасом и Леной, были похожи — оба с короткими стрижками, с темными, мрачными обветренными лицами. В руках у них ничего не было. Стас ошибся: их интересовал не он, а Лена. Он понял это, когда тот, что справа, угрожающе прохрипел:

— Вали отсюда парень. Девку оставь, нам поговорить надо.

Лена завороженно смотрела на второго, словно ища защиты у знакомого, но тот, ворочая мутными глазами с нее на Стаса, перекрывал им путь слева. Еще не зная, что делать, Стас напрягся и в этот момент почувствовал укол в поясницу.

Острое лезвие уперлось в спину, и дрянной, злой шепот сзади пригрозил:

— Стоять, а не то пропорю. — И через секунду, — тебе сказали, дуй отсюда, если хочешь жить.

Липучий страх парализовал его. Тело Стаса стало чужим. В состоянии жуткой паники, уже почти физически ощущая душевную судорогу, он ждал, когда металл проткнет спину. Стас не мог шелохнуться, опасаясь, что малейшее движение усилит нажим лезвия. Боль, стянутая в одну точку, чуть пониже ремня на джинсах, нарастала. Как маленькое отверстие ствола пистолета заслоняет все перед глазами жертвы, так и кончик остро заточенной стали, невидимый, но ощутимый, опасный непредсказуемостью, подавил порыв Стаса к сопротивлению. Каждая клеточка, каждый нерв пульсировали — жить, жить, жить. Неизбежность мучительной боли казалась очевидной. Бессилие предотвратить ее убило в нем все мысли, способность что-то рассчитать, как-то действовать… Спастись любой ценой, уйти от этого жуткого давления немедленно, но как? Он полностью во власти этого верзилы… А тот, тяжело сопя в затылок, медлил. Стало еще страшней. Стас замер, нож ослабил давление. Горячая, тонкая струйка крови нырнула по спине в ложбинку и пробежала по ноге.

— Ну, — выдохнул высокий.

Стас медленно, все еще ожидая удара в спину, пошел… Завернув за поворот, он бросился бежать. Показалось, что все как-то потемнело: то ли набежала тучка, то ли сказалось напряжение этих долгих минут. Девичий крик сзади — «Ста-а-с» — резко оборвался на высокой ноте… Парень колебался лишь мгновение. «Знакомые, — думал он, — поговорят, и все. Что я знаю? Десять минут всего и видел-то эту девушку. Раз они ее ждали, значит так надо. Пьяные, — успокаивал он себя, — ну, не такие уж и пьяные. Соображают». Он невольно затормозил… Он понимал, что бежит, как трус, бросив девочку с тремя пьяными подонками. Такая нежная, воздушная, милая и — эти монстры… Тошнота подкатила к горлу, чуть не вырвало. Сердце захолонуло, Стас сделал глубокий вдох…

Вспомнив нож, он снова ощутил холодок лезвия на пояснице. Две зверские морды запомнились четко, как в остановившемся кадре фильма. Третья, того, с ножом, размыта, как в тумане. «А что я могу, — отчаянно прошептал Стас сам себе. — Было бы гораздо хуже. Разозлил бы их только».

Через две минуты он вбежал в электричку и уехал в Ленинград, начисто забыв о своих приятелях-студентах, о том, зачем оказался в Зеленогорск…

Несколько дней он ходил как в воду опущенный, избегал друзей. Дома, замирая, следил за новостями по телевизору, читал криминальные сводки. О каком-либо несчастном случае с девушкой в тех краях не сообщали, и он понемногу успокоился. Прошла бессонница. Начались занятия на последнем курсе. Студенческие будни и праздники захватили его, все реже вспоминался тот августовский эпизод. Иногда проскальзывала мысль съездить в совхоз, разыскать Лену, но он себя урезонил, что мол дачники уже разъехались, и нет возможности узнать, где она живет, в какой школе учится. Так что все откладывалось до следующего лета… которого у него не будет. Ведь знал он, что в мае выпуск и — сразу же в армию.

Увлечение Светланой, по мнению многих, самой красивой девушкой на курсе, заставило Стаса забыть обо всем. Был бурный роман, затем предложение, знакомство с родителями невесты. Студенческая свадьба, веселая, бесшабашная, без дорогих подарков и безудержного питья. Была молодая, бескорыстная любовь. Удачно прошли полтора года армейской службы. Она работала, он служил недалеко от Ленинграда, в Сортавале — повезло, мог два раза в месяц ездить домой. И Светлана раз в две недели приезжала к нему в часть. К концу службы родилась дочь, беленькая, пухленькая — копия Светланы.

Стас Арнаутский и раньше был парень что надо: статный, крепкий, спортивный. За время службы еще больше раздался в плечах, накачал мышцы. Штанга, бокс, футбол не прошли даром. Даже «деды» в первые полгода зауважали его. Для Арнаутского эти полтора года были насыщены до предела. Дежурства и наряды, так тяготившие других, были для него желанными, так как в тишине, пока все спали, он зубрил учебники, которые регулярно поставляла Света. Он готовился поступать в Университет, на юридический.

Еще не демобилизовавшись, Стас успешно сдал все вступительные экзамены на заочный, в октябре закончил службу и устроился судебным исполнителем в районный суд. Он никогда потом не сожалел, что не стал работать по специальности, полученной в техникуме. В юриспруденции он нашел себя. Изнутри поняв, что такое юридическая практика, примерив ее особенности к своему характеру, Арнаутский решил, что суд, милиция, прокуратура — не для него. В суде — рутинная, малоподвижная кабинетная работа. Конечно, есть разнообразие, но все же скучно. В милиции — грубая, грязная повседневность. В прокуратуре вроде бы интересно и, пожалуй, авторитетней, но самое-самое — это адвокатура. Вот где можно быть независимым, самому раскручивать интересные дела, помогать людям и получать истинное удовлетворение. Ну, и для семьи тоже неплохо: сам распоряжаешься своим временем, опять же материально лучше, чем где-либо. Уж это он знал точно.

Все теперь зависело от него самого. Учеба, работа, семья. Во всех направлениях пока, тьфу-тьфу, — нормально. У трехлетней Мариночки появился братик Саша, похожий на него, Стаса, чему он был безмерно рад. Родители молодым супругам купили трехкомнатный кооператив. У будущего адвоката будет свой небольшой кабинет. Все родственники надеялись, что карьера Арнаутскому обеспечена блестящая. Предприимчивый, умный, всегда в хорошем настроении, знающий и умеющий соблюдать субординацию, с годами он станет солидным импозантным мужчиной, всеобщим любимцем. Такому адвокату суждено большое плаванье в бурных волнах житейских страстей и трагедий. Он будет полезен другим, ну и своим тоже, разумеется. Вот и последний курс. Шесть лет заочного обучения завершены. В президиуме коллегии адвокатов благосклонно отнеслись к молодому парню, имеющему за плечами армейскую службу, почти шесть лет юридической работы, благополучную семью, то есть все то, что позволяет назвать человека состоявшимся. А ведь ему еще только двадцать шесть…

Сколько таких молодых, горячих парней, переоценив свои возможности, сломались на подъеме. Жизнь уравнивает всех: после резкого подъема часто следует шокирующее падение. И здесь не спасают ни «мохнатые» руки, ни влиятельные родственники, так как объективные качества человека влекут за собой ошибки и мешают стать профессионалом. Профессия юриста настолько конкретна и публична, что ореол легенды, имидж сами по себе не могут удержать их носителя на плаву. Какой-то поступок, неверное решение и результат перечеркивают все это в один момент.

Тонкий, вдумчивый, обладающий аналитическим складом ума, Станислав Арнаутский не гнушался черновой работы, никогда и ни в чем себя не переоценивал и не рассчитывал на протекцию, за отсутствием таковой. Годичная стажировка показала, что молодой адвокат испытание на профессиональную пригодность выдержал блестяще.

Он не отказывался защищать рецидивистов, бомжей и бродяг, участвовал в делах по назначению, за которые не полагался гонорар. Доскональное знание дела, приличное владение законодательством и сочувствие к оступившимся и почти пропащим позволяли ему работать вдохновенно, получать от этого удовлетворение.

После приема в адвокатуру у него появилась стабильная клиентура, знакомства, связи. Через какое-то время он со своими молодыми коллегами организовал юридическую фирму и возглавил ее. Независимость психологическую дополнила независимость материальная. Все свидетельствовало об его устойчивом положении в жизни.

Арнаутскому пока не довелось участвовать в заседании суда присяжных, но он очень внимательно следил за тем, как разворачивалась деятельность этого судебного органа, жадно читал мониторинг, летопись судебной практики, слушал рассказы бывалых адвокатов, сетования прокуроров, бывших однокурсников, потерпевших неудачу в судебных процессах.

Однажды он оказался свидетелем горячего спора между бывшими сокурсниками — адвокатом Юрием Колесниковым и прокурором Михаилом Ледневым. Возбужденные, они нервно курили в коридоре городского суда после только что закончившегося суда присяжных. Присяжные признали невиновным Марченко Валерия в убийстве двоих собутыльников, поскольку его версия о необходимой обороне от их посягательств, по мнению суда, не была опровергнута. Колесников торжествовал:

— Вот это правосудие! Народ правильно понимает. Три алкаша, все друг друга стоят. На месте Марченко мог оказаться любой из этой троицы. Пьяная ссора, все схватились за бутылки. Тут уж кто первый успеет…

— Убить другого… — возмутился Леднев, — Ты-то, как юрист, понимаешь, что это настоящий криминал… Можно допустить, что есть основания для спора: нет ли здесь превышения пределов необходимой обороны. Но и тогда — это преступление!

— Это кто же будет определять, на каком уровне такой предел?.. Бутылка нацелена тебе в голову, а ты просчитывай, как бы тебе не переступить порог недозволенного. Ни времени, ни выдержки не хватит. Человек не компьютер.

— В пьяной драке, где обе стороны виноваты, никогда не бывает так, чтобы одна сторона была только законопослушной и добропорядочной, а другая — только агрессивной и злоумышленной.

— С твоими прокурорскими аргументами, как видишь, не согласились.

— Вижу и понимаю, почему. Думаешь, потому, что твоя позиция убедила присяжных?

— Почему же?

— Потому что, во-первых, как ты правильно отметил, в этой троице каждый друг друга стоит, а, во-вторых, единственный свидетель преступления сам подсудимый, двое-то других умолкли навсегда. Остается верить только его словам, так, по-вашему, получается? Если пойти по этому пути, то любое убийство без свидетелей можно оправдать, доказательств в опровержение слов преступника нет. Он всегда сможет преподнести себя в качестве жертвы нападения, от которого защищался любыми способами и средствами.

— Тоньше надо работать, уважаемый прокурор, профессиональней. Это ты горячишься. Я знаю тебя, Миша, завтра сам скажешь: да, пожалуй, здесь недоработка следствия. Вот и не убедили присяжных.

— Вот-вот, — настаивал прокурор, — опять народ скажет: убийц оправдывают.

— Кто скажет-то? Тот, кто не знает дела, судит о нем по слухам… Да журналисты, которые делают материалы с подачи силовых ведомств. Оправдал-то Марченко тот же народ, его двенадцать представителей. Судья — профессионал, изложил этот вердикт в приговоре. А ты прав, чувствовалось, что судья вполне мог бы написать и обвинительный приговор, если бы присяжные признали Марченко виновным.

— Он профессионал и руководствуется не эмоциями, а доказательствами. Судья, как ты и я, четко отделил бы одно от другого. Вот смотри: Марченко вырубил Портнова, который напал на него первый, но зачем он шарахнул и Лавду? Тот-то сразу осекся, увидев, что Портнов получил удар по голове.

— Чего же тут неясного? Для нас с тобой… А для них, непрофессионалов, все тоже очень даже понятно, по жизни. Инерция — это тоже сила чувств. Портнов и Лавда, двое против одного. Все происходит в мгновение. Что значит, Лавда остолбенел… А через долю секунды? От него можно было ждать чего угодно… Марченко не обязан ждать расправы.

— Это твои предположения. Даже со слов Марченко, Лавда в этот момент ничего не пытался сделать.

— А любой простой человек, не юрист, поставив себя на место Марченко, думает, что поступил бы так же. В этом вся теория и практика. Так что, дорогой друг, как люди хотят, так пусть и решают, а профессионалам оставим обязанность воплотить их решение в юридическую форму.

Прокурор покачал головой и уже спокойно сказал:

— У нас с тобой не такая уж большая практика, всего пара лет. Но сколько дел мы изучили во время учебы, стажировок, да и сейчас. И знаем, что профессиональный суд способен, и, как правило, так и было, разобраться со сложнейшими, не в пример делу Марченко, делами. И, между прочим, выносил не только обвинительные приговоры.

Арнаутский стоял несколько в стороне, не желая участвовать в этом споре. Он хорошо знал и того и другого. Каждый был по-своему прав, и вставать на чью-то сторону не хотелось. Но тема его, конечно, интересовала. Тут было о чем подумать. С точки зрения защитника все понятно. Оправдал подсудимого — выиграл дело. А если он виновен? Как быть с объективной истиной? Не спровоцирует ли это самосуд, что, как он знал, в жизни бывает… А сколько раз адвокаты выслушивали гневные обвинения от родственников потерпевших… Были случаи, когда словесными угрозами не ограничивались.

«Как вы можете защищать убийц, бандитов, растлителей детей?» Знакомые упреки… Удручающая реакция, но вполне естественная для обычного человека, думал он. Возникает она от непонимания задачи суда, роли прокурора и адвоката, недоверия ко всем тем, кто имеет отношение к правосудию, и вообще от правового бескультурья. И, наконец, от неуважения к закону в принципе. В крови у нас это, что ли, заложено, размышлял Стас. Категоричность, безапелляционность суждений такая, что никто и ничто не переубедит. «Я так считаю! Он, это он, и никто другой! Все вы тут заодно, выгородить хотите! Кто больше заплатил, тот и победил!» Знакомые, часто слышанные слова в адрес того, кто добросовестно выполняет свой служебный и нравственный долг.

Прокурор рассказывал какое-то многолетней давности судебное дело, но Стас не очень-то прислушивался, думал о своем. Неужели все заложено в традициях и зависит от уровня общественного интеллекта? Почему Тайсона и Симеона в Америке оправдывают и всеми это решение воспринимается как должное, по крайней мере, неоспоримое. Так решил суд, и все. А у нас оправдательный приговор даже высшего — Верховного Суда — допинг для прессы и политиков, популярная тема для разговоров и обсуждений, в основном со «знаком минус». Обвинительный приговор принимается всеми как само собой разумеющееся, да и то критикуют, если наказание не по максимуму.

Жестокость, месть? Или, может быть, глобальная историческая неудовлетворенность? «Однако занесло меня», — иронически сказал про себя Стас. Нет, ни то, ни другое, ни третье. Все это опровергается самими же людьми, как только они оказываются непосредственно на месте тех, кто решает. Ответственность за принятое решение — вот индикатор, который все очень четко проясняет. «Да я бы таких… Всех расстрелять… Своими руками…» — эти крылатые слова тотчас уходят в никуда, когда у человека появляется возможность их реализовать на деле, даже не то что физически, а лишь словесно, выразив свое решение в судебном вердикте. Вот где выясняется, что, ох, как не просто даже подпись свою поставить под смертным приговором.

Но остальные, громадное большинство, так и остаются убежденными в своей правоте. А может, мы отличаемся от тех, кто на Западе, каким-то особым чувством справедливости?… Только нам свойственно сверхсопереживание с жертвой преступления, униженной, растоптанной, незнакомой, но близкой и родной?… Или это от беззащитности, пессимизма и безнадежности, отсутствия веры в силу Закона?

Арнаутский поймал себя на мысли, что, рассуждая обо всем этом, он, законник, правда еще молодой и не имеющий пока большого опыта, но даже он, юрист-практик, не знает, как совместить гармонично закон и мораль, возмездие и справедливость, гуманизм и общественное мнение о преступности, права человека и права людей.

«Каламбур какой-то получился!» — подумал он. — «Впрочем, говоря о криминальном, под правами человека подразумевают права подсудимого, а под правами людей — права более широкого круга пострадавших, интересы которых, вроде бы, должно представлять государство в лице прокурора, однако делается это зачастую не так квалифицированно, настойчиво и убедительно, как хотелось бы. Вот и не выдерживает обвинение публичного разбирательства.» Что остается потерпевшему, размышлял Арнаутский, — смириться с фактом судебного вердикта либо так и пребывать в состоянии оскорбленного чувства справедливости, подогревая и возбуждая себя. А если второе?..

Его раздумья прервала какая-то фраза прокурора. Чем-то очень знакомым и важным она привлекла его внимание.

— Юра, — спросил он у Колесникова, — Где это убийство произошло?

— В Зеленогорске.

— Когда?

— Восемь лет тому назад. А что?

— Ничего, интересно. Чем закончилось дело? Кого убили?

— Да я подробностей не знаю. Сам понимаешь, еще студентом был. Просто слышал об этом деле и читал в «Бюллетене Верховного Суда». Там были протесты прокурора. Дошло до Генерального прокурора и Верховного Суда, на том и закончилось.

— А в чем проблема?

— По-моему, убита была девушка и, кажется, изнасилована.

Арнаутский ощутил холодок в пояснице и побледнел.

Колесников, ровным голосом, не заметив реакции Стаса, продолжал:

— Под суд отдали какого-то парня. На него падало подозрение. Они вроде бы из одной деревни или колхоза, точно не помню. Он пьяница, судимый. Нет, подожди, я перепутал. Это свидетель был такой. А судили его приятеля из Ленинграда, он приехал к нему в гости как будто. Извини, дел аналогичных много, мог спутать и с другим. Одним словом, кое-какие доказательства против него были. Не просто так дело передали в суд. Но он заявил алиби. Вот тот приятель и родственники приятеля подтвердили алиби. Какие-то экспертизы были… Что-то из вещественных доказательств… Но суд направил дело на дополнительное расследование. Не очень последовательно, наверное, поступил суд. Доследовать уже было нечего, все возможные меры исчерпаны. Следствие и тогда, до суда, длилось девять месяцев…

— Он, что? Один совершил преступление?

— Ну, во-первых, я не знаю обстоятельств. Во-вторых, это не было установлено. А в-третьих, по-видимому, суду нужно было решать и сказать «да» или «нет», а не говорить «может быть» или «может не быть». Это и было главным мотивом в протесте прокурора. Прокурор требовал приговора, любого. Обвинительного или оправдательного. Помню тогда, удивительно, что не до суда, а после него пресса и телевидение подняли шум вокруг этого дела…

Арнаутский прикинул: да, в то время он как раз ушел в армию и поэтому ничего такого не слышал.

— А чем закончилось?

— Да ничем. Верховный Суд отклонил протест. Дело еще кувыркалось в следствии. Было прекращено по части второй двести восьмой, за недоказанностью. Парня освободили. А глухарь так и остался нераскрытым. Прокурор, участвовавший в процессе, потом говорил, что скорее всего это и был убийца, только доказать не удалось. К сожалению, сам знаешь, не первый и не последний такой случай. А что тебя так заинтересовало это дело? Адвокату там теперь делать нечего.

— А потерпевшая как? Вернее, ее родственники?

— Вот этого не знаю… Трагедия, конечно, но дело-то, каких много. А потом пошло-поехало. Какие дела! Два-три трупа… Маньяки, разборки, неопознанные жертвы… Зверства… На их фоне то, зеленогорское, забылось. Это я вспомнил к разговору о том, что суд и в те годы не стремился к обвинительной натяжке… Соблюдал принцип презумпции…

— А какая прокуратура расследовала? A-а, понятно, — областная?

— Ну да, по территориальности. Сейчас, по идее, дело приостановлено ввиду нерозыска обвиняемого. Жаль девочку. Говорят, красивая была. Прокурор рассказывал: дело начинается с ее большой портретной фотографии. Прижизненной, разумеется…

От этих слов у Арнаутского перехватило дыхание. Навязчивая мысль пульсировала в голове: «Неужели это Лена…». Он всем существом отвергал это, не допускал, не принимал, но разум настаивал: «Она!» Стасу показалось, что он повторил это вслух, так как Колесников и Леднев быстро переглянулись и странно на него посмотрели.

— Что с тобой, Стас?

Ему удалось кое-как отговориться, сославшись на внезапное недомогание: видно, от нагрузки разболелась голова… Они проводили его на улицу, поймали частника и отправили домой.

Светлана, Маришка и малыш Саша все были дома. Увидев их, радостно встретивших его, выложивших тут же, наперебой, все последние домашние новости, Стас почувствовал облегчение. Ужин, телевизор, игры с детьми отвлекли его от тяжелых мыслей. Но вот угомонились дети. Жена, помыв посуду и приняв душ, ушла в спальню. Дети уснули. А он, как всегда, остался в кресле у торшера, в гостиной. Арнаутский начал читать обвинительное заключение по делу Ковалевых.

Муж и жена. Современная история из области рыночных отношений. Ковалевы организовали фирму. Намерения благородные: инвестирование жилищного строительства. Желающих уйма. Зарегистрировали устав, арендовали офис. Нашли мощного подрядчика и, действительно, вложили первые средства. Но потом пошла раскрутка… Цены растут изо дня в день, налоги тоже. Арендная плата — уже за пределами разумного. Задавили так, что Ковалевы пошли вразнос… Чтобы иметь капитал, надо его, хотя бы для начала, собрать, затем пустить в оборот. Не бросать же незавершенку, за которую и уже вложенного не вернешь. Стали брать деньги под проценты. Немного продвинулись в строительстве, а за инфляцией не угнаться. Виток за витком, спираль сдавила горло, перекрыла финансовый кислород… Все рухнуло. Любопытное дело: что здесь — мошенничество, обман или нормальный риск? Хотя может ли риск быть нормальным в ненормальном государстве, которому наплевать как на граждан, так и на предпринимателей и которое запросто превращает их из партнеров в смертельных врагов?

Обвинение упрощено до предела: раз взял, да не отдал — значит, обманул. Но обман-то должен быть умышленным. А Ковалевы сами оказались обманутыми, поверив в модные призывы. Конечно, вина их в том, что вторую часть своей деятельности — сбор денег под проценты они не вправе были осуществлять, так как уставом это не было предусмотрено. Понять их можно, не хотелось, начав, сразу же оказаться банкротом, но оправдать трудно: нельзя обнадеживать столько людей, таких же как и они, спасающихся от финансовой удавки. Вскоре суд, и, сомнений нет, в положении Ковалевых хорошего мало. Полторы сотни инвесторов, объединенных общей бедой и ненавистью, могут вынести свой приговор.

С материалами дела Арнаутский был ознакомлен еще две недели тому назад. Он хотел вникнуть в детали обвинительного акта, но уже на второй странице понял, что читать не сможет.

Дневной разговор об убийстве в Зеленогорске овладевал его сознанием, делая все другие мысли ненужными и невозможными. Весь вечер, внезапно, какие-то детали и моменты разговора невольно всплывали перед ним. Стас еще старался отогнать от себя воспоминания о давней встрече, но имя Лены все настойчивей звучало в голове. Арнаутский хорошо запомнил все, что сказал Колесников, он уже не мог этого забыть, но неполнота, обрывочность рассказанного давала и какую-то надежду… Все-таки, возможно, не с Леной произошло это несчастье… Судили-то одного, а он знает, что тех было трое. И это главное расхождение успокаивало его. Мало ли аналогичных случаев, сколько похожих преступлений, в том числе и без смертей, не заявленных потерпевшими. Очень может быть, даже скорее всего это так: Лена наверняка до сих пор здравствует, расцвела и еще похорошела…

Надо это просто подтвердить для себя, и все. Что для этого делать, подумаем завтра, решил он. Определенность собственных намерений и поступков всегда поднимала ему настроение. Он знал, что следует сделать: найти Лену. Вернее, не так: ознакомиться с делом и убедиться, что погибла другая девушка. «Господи, какой цинизм — ужаснулся Стас, — будет ли легче оттого, что это не Лена…» Он слукавил перед собой, ведь именно это было бы для него самым желанным.

Как адвокат он понимал, что даже получить доступ к делу будет непросто. Расследование приостановлено, обвиняемого нет, а значит, нет и защитника. С какой стати какой-то адвокат интересуется делом, по которому проводится розыск? И не имеет значения, ведется ли розыск на самом деле или нет. Оставалось одно — подключить к этому сокурсников, которых немало и в прокуратуре, и в милиции. Правда, общались редко, от случая к случаю, но он рассчитывал на студенческую солидарность. Стас вспомнил, что совсем недавно Людмила Зайцева, прокурор-криминалист, просила его взять надзорное дело ее знакомой. Он позвонил ей. Зайцева охотно откликнулась на его просьбу, ведь незаконного тут ничего не было, секретов никаких, а зачем ему это надо, ее не интересовало. Через два дня она сообщила Стасу, что дело об убийстве Колосковой в Зеленогорске — глухое дело, находится в производстве следователя Мартынова. И что Мартынов с удовольствием отдал его ей для изучения. Стас может прийти в любое время и почитать.

Зайцева оставила Арнаутского в своем маленьком кабинетике и ушла на совещание к заместителю прокурора города. Часа на два, сказала она. На обложке толстого дела, страниц триста, было написано: «Уголовное дело №… об убийстве Колосковой Елены». Его рука задрожала, когда он взялся за твердую, глянцевую корочку и раскрыл ее. Надежда исчезла: на внутренней стороне обложки была приклеена цветная большая, тринадцать на восемнадцать, фотография Лены. Она! Это была та самая девушка, с которой он был знаком всего 15–20 минут восемь лет тому назад. Снимок великолепный: живое лицо, голубые веселые глаза, длинные волосы, прядка волной подчеркивала высокую грудь, очаровательная, нежная улыбка… Он узнал ее сразу. Даже платье то же самое…

Арнаутский закрыл глаза и привалился к спинке стула. Впервые в жизни он почувствовал, как болит сердце. Прихватило так, что казалось — не отпустит. Несколько минут прерывисто дышал, пытаясь унять боль.

Сколько уголовных дел он уже провел, — наверное, около трех десятков. В их основе были разные события, от комических, когда обалдевший от перепоя Гурчин, задумавший украсть что-нибудь у соседки, по пьянке, через окно первого этажа, залез в собственную комнату и сам у себя украл покрывало и скатерть, до жутких трагедий, когда тридцатилетняя Кондакова ночью из ревности убила топором спящего мужа-красавца и, чтобы он никому не достался, разделала на пятьдесят кусочков. Она была признана судом невменяемой. Навидался и наслышался он за это время всякого. Но все это было страшной, но неизбежной спецификой профессии и не вызывало тяжелых потрясений. Иначе бы он не смог работать. А здесь, — здесь было другое. Здесь было личное. И справедливыми уже казались брошенные в отчаянии слова, которые ему приходилось слышать от других: «А если бы у вас убили жену, растерзали дочь, как бы вы себя чувствовали на нашем месте?! Защищаете бандитов…»

Он сделал глубокий вдох. В груди стало легче. Резко выпрямился. Глаза на фотографии притягивали. Он смотрел в них, смотрел и не мог оторваться, как тогда на вокзале и потом, на лесной дороге. Ему стало не по себе от того, что ждало его на следующих листах дела. В смятении он уговаривал себя, что не надо ворошить эту страшную историю. Незачем. Что, где и как произошло — для него понятно и так. Почему и кто — никто не знает, он тоже. Отчего же близкие, родные всегда хотят знать самые страшные подробности смерти, детали обстоятельств гибели? Ведь не от простого любопытства… И мучаются, и страдают, узнав. Но так же страдают, мучительно представляя себе, как встретил свою смерть родной человек, если он пропал или неизвестно, отчего погиб. И, пожалуй, в этой неопределенности ужас не меньший, чем в знании того, как все было на самом деле.

Стас ощущал нечто подобное. Девушка, так поразившая его тогда, вновь вернулась к нему всколыхнувшим его воспоминанием чистоты и светлости ее облика. Он уже знал, что не уйдет, пока не прочтет, не увидит все сам, лично, в этих казенных, сухих бумагах. Это нужно было ему, не ей. Он вдруг почувствовал, что Лена для него не чужой человек, что она — часть его жизни, хотя о причине этой близости, связи между ними он еще не догадывался. Тогда, восемь лет назад, лишь первые месяц, два он ощущал беспокойство, какую-то неуютность в душе, порывался даже искать Лену, но эти порывы поборол. А потом в течение всех этих лет не вспоминал ни Лену, ни тот август. Она даже ни разу не приснилась ему. Но оказалось, что в глубине, в подсознании, она всегда в нем жила, если одно лишь случайное упоминание о трагедии в Зеленогорске перевернуло все, заставило его с головой броситься в прошлое, начать поиски с неясным финалом.

Перед ним был текст протокола осмотра места происшествия от 16 августа 1988 года:

«…Труп девушки, на вид шестнадцати-семнадцати лет, обнаружен в одном километре от железнодорожного вокзала Зеленогорска справа от лесной дороги в 15-ти метрах от канавы. Тело лежит на спине, платье голубого цвета задрано до плеч, никакой другой одежды на теле нет. Нижнее белье на месте происшествия не найдено.

На теле, на руках, на ногах, на бедрах, груди имеются множественные ссадины и кровоподтеки от сдавливания тела руками (синяки). Ногти пальцев рук ободраны, с запекшейся кровью. На верхних веках глаз видны следы порезов.

Во влагалище воткнута острая гладкая коряга…»

Стас не мог читать дальше. Перехватило дыхание, помутилось в глазах, холодная судорога пробежала по спине. Он почувствовал, как зашевелились на голове волосы. Арнаутский не мог потом вспомнить, сколько прошло времени, прежде чем он смог взять себя в руки и продолжить изучение дела. С ужасом он читал заключение судебно-медицинской экспертизы:

«…Разрывы внутренних органов, причиненные острым деревянным предметом… Проникающее ранение в склеру обоих глазных яблок, причиненных колюще-режущим предметом, каковым мог быть нож… В легких обнаружены частицы мха, земли… Смерть наступила от асфиксии, искусственного перекрытия дыхательных путей, вероятнее всего от вдавления лица в землю, покрытую мхом… Смерть наступила, примерно, за 22–24 часа до обнаружения трупа…»

Снова повторился спазм, не было сил читать дальше. Стас долго не мог прийти в себя, потом все же продолжил: обычные протоколы, акты, справки. Бесстрастные факты, изложенные твердым почерком следователя, позволяли предполагать, что преступление совершено либо сексуальным маньяком, либо кем-то, проживающим по близости. Оба эти предположения были тщательно исследованы. Поскольку аналогичных случаев ни до, ми после этого убийства в округе не было, версия о маньяке была отвергнута. В отношении местных жителей, как более вероятной версии, следствие предприняло самые энергичные меры.

Отдаленность места преступления от вокзала, глухое безлюдье, отсутствие автомобильной трассы говорили о том, что убийцей мог оказаться случайный человек, например, лицо, собирающее ягоды или грибы. С другой стороны, лесная дорога, ведущая к совхозу «Рассвет», отсутствие предметов одежды погибшей и каких-либо вещей насильника и убийцы подтверждало, что им мог быть тот, кто знал отходные пути и средства укрытия следов преступления. Жилой поселок достаточно большой, а вместе с дачниками количество народа в летнее время доходило до нескольких сотен. Местный народ разный, есть пьющие, есть и судимые, бывали конфликты с отдыхающей молодежью. Но, как правило, мелочевка: короткие, без увечий, драки из-за девушек да лихой кураж на танцульках, изредка налеты на сады, заканчивающиеся холостыми выстрелами в воздух недремлющих сторожей.

Лена Колоскова, скромная, застенчивая девушка, жила на даче у Комаровых со своей матерью. Отец ее, профессор вуза, бывал наездами, так как работал в приемной экзаменационной комиссии. К началу расследования дачники еще не разъехались, и оперативникам, участковому и следователю удалось опросить и допросить практически всех, кто знал и видел девушку в течение всего лета.

Установить удалось только один эпизод, давший основание для задержания подозреваемого. Лена лишь однажды побывала на танцах в клубе, было это в июне, то есть задолго до гибели. На танцах собралась вся сельская молодежь и городские. Лена танцевала очень редко, больше стояла в углу и смотрела, отказывая приглашающим юношам. Делала она это мягко, ссылаясь на духоту и усталость. Какой-то нетрезвый высокий парень взял ее за руку и пытался втащить в плотную толпу разгоряченных тел, но девушка решительно отказалась и сразу же ушла домой.

Никогда больше ее на танцах не видели. Лена потом не жаловалась, что ее кто-нибудь преследует.

Профессионалы быстро вычислили этого парня. Саранцев Сергей, двадцати лет, электромонтер, на выходные дни приезжал из Ленинграда к своему приятелю, Козаченко Ивану, трактористу совхоза. Они вместе служили в армии, а после демобилизации продолжали дружбу. В основном рыбачили, ходили в лес, иногда браконьерно охотились, выпивали. Участковый держал Козаченко на контроле, и тот старался не попадаться ему на глаза. Особых происшествий в поселке не было, так, в основном бытовуха. Хлопот немного. Зверское, дикое убийство Лены Колосковой потрясло всех. Не имея даже намека на предшествующие побудительные мотивы, невозможно было его ни объяснить, ни, тем более, раскрыть.

Саранцев — пока единственная зацепка, которая давала возможность вести расследование. В тот же день, 16 августа, провели обыск у Козаченко в поселке и у Саранцева в Ленинграде. У первого ничего подозрительного не оказалось, а у Саранцева нашли несколько ножей. В трещинке рукоятки одного из них эксперты обнаружили следы крови, по группе совпадающей с кровью потерпевшей. Саранцев пытался доказать, что он сам когда-то порезался этим ножом, но у него была вторая группа, а у Лены — первая. Анализ спермы подтвердил совпадение с группой Саранцева. Его арестовали. Через несколько дней нашли свидетеля.

Барташова Тамара тогда, в июне, услышала, как парень, с которым не хотела танцевать Лена, сказал ей: «Все равно будешь моей…» На опознании она пояснила, что Саранцев похож на того парня, высокого, с наглым взглядом. Осложнилась ситуация тем, что Саранцев заявил алиби: он, Козаченко и двоюродный брат Ивана, Виктор Сердюк, рыбачили на озере в трех километрах от места убийства. Они даже предъявили оперативнику выловленную в тот день свежую рыбу: плотву, окуньков, всего килограмма три. Ясно, что, если даже ловить рыбу в тех местах втроем, на такой улов уйдет не один и не два часа. Но при выходе на место для проверки их показаний приятели запутались и показывали различное место рыбалки. Это дало основание признать их объяснения недостоверными, а алиби фальшивым.

Арнаутский жадно вчитывался в сухие, стандартные формулировки. Приближаясь к итоговому документу — обвинительному заключению, он, как адвокат, понимал, что собранных доказательств будет недостаточно и что защитнику в суде будет легко поставить их под сомнение. Он-то знал, что преступников было трое. Следствие почему-то упорно вцепилось в одного Саранцева.

При опечатывании пакета с ножом для экспертизы следователь не зафиксировал в протоколе, какой печатью скреплена упаковка, а эксперт, соответственно, тоже никак не отразил это обстоятельство. В суде, подумал Стас, Саранцеву легко оспорить этот нож, как принадлежащий ему: ведь могла быть невольная подмена. Разве не случаются ошибки: говорил об одном ноже, а в пакет засунули другой. Откуда видно, что это тот же пакет, да и печать то ли та, то ли другая.

Группа спермы такая же, как и у миллионов других мужчин. Как, например, у Сердюка — об этом свидетельствовала биологическая экспертиза. Он и Козаченко были включены в круг подозреваемых, но на них не нашли никаких свидетельств. У Саранцева был хотя бы нож с кровью да намеки на притязания на девушку.

На гладком корне, мерзком орудии издевательства, вполне могли остаться следы пальцев. Но Стас увидел в деле справку метеорологической станции: в ту ночь был сильный кратковременный дождь. Он вспомнил набежавшую тогда тучку.

Стас вдруг осознал, что хладнокровно, как и всегда, начиная работать по делу, анализирует факты — порезы глаз. Арнаутский брезгливо, не более того, подумал: насколько примитивны те, кто верит, будто бы в глазах жертвы отпечатывается облик убийцы. Изучая дело, Стас убедился, что во время процесса все произошло так, как он и предполагал. Опытный судья, конечно, не мог не обратить внимание на все противоречия и упущения. Саранцев и его адвокат, разумеется, использовали их в своих интересах. Козаченко и Сердюк легко объяснили путаницу в показаниях о месте рыбалки: были пьяны, а берега озера кругом одинаковые, запомнить точное место нелегко, вот и запутались.

Суд направил дело на доследование, хотя мог вынести и оправдательный приговор за недоказанностью. Но, видно, чувствовали судьи, что перед ними убийца Колосковой, и не решились.

Стас почувствовал, что какая-то деталь в деле беспокоит его, видно что-то упустил, второпях и волнении просматривая первые листы. Ага! Вот она, здесь: «…в пяти метрах от трупа найден металлический колпачок с резьбой высотой десять миллиметров…» Он был приобщен к делу, но для чего, так и не удалось узнать. Похож на крышечку ниппеля, но не он, нестандартный какой-то. Так и остался этот предмет невыясненным. Кому он принадлежал, как оказался в лесу — неизвестно. Само собой, парни ничего сказать по этому поводу не смогли.

Стас прочитал последний документ в деле — постановление о приостановлении расследования ввиду объявления розыска преступника, личность которого так и не установлена. Саранцев, конечно, освобожден. Неподшитые маленькие бумажки из уголовного розыска удручающе безнадежны: … «не представилось возможным… не обнаружен… не найден…» и так далее. Глухарь.

Арнаутский захлопнул дело. Он даже не посмел посмотреть на фототаблицу, обязательное приложение к протоколу осмотра места преступления. Это было свыше его сил.

Прошло полтора часа, но Людмила еще не вернулась с совещания. В дверь пару раз заглядывали сотрудники прокуратуры, спрашивали хозяйку кабинета. Уйти Стас не мог, надо было лично вернуть дело в руки Зайцевой. Он сидел за столом и глядел в одну точку: «Дело об убийстве…» Что же дальше, зачем он здесь, для чего? Да, он сам источник доказательств, свидетель обвинения. Но прошло восемь лет… Следствие и суд ему не поверят. Очевидно, что одних его показаний будет недостаточно. Десятиминутное знакомство, краткий миг в его жизни, не слишком ли этого мало, чтобы убедить других в мотивах его признания через восемь лет. Даже Саранцева он не может опознать. Нет, теперь-то смог бы. Видел фотографию в протоколе опознания. Но его лицо на фото было Арнаутскому незнакомо. Тогда, с ножом, приставленным к пояснице, Стас, полуобернувшись, видел краем глаза мощную, высокую фигуру, но ничего больше. Вот тех двоих запомнил наверняка. Были ли это Козаченко и Сердюк, неизвестно. Фотографий в деле не оказалось.

Еще ничего не решив, Арнаутский вновь раскрыл дело, записал все данные, адреса Саранцева, Сердюка, Козаченко и матери Лены. Хотел закрыть дело, но как-то вяло, нерешительно, в результате чего оно раскрылось на фототаблице.

Стас замер в ужасе. На нецветном снимке белело прекрасное обнаженное тело Лены, распластанное, истерзанное, с чудовищным корнем. Потемнело в глазах, кровь резкими толчками прилила к голове, зазвенело в ушах. На несколько секунд он потерял сознание. Внезапно пересохшие губы прошептали: «Боже мой, что с тобой сделали…» Он вспомнил акт экспертизы. Девушку лицом вдавили в землю, она скребла руками, сорвала ногти… «Как она мучилась, господи…» — прошептал Стас, и вдруг его оглушила мысль: «А ведь это я ее убил! Я!!!»

Он прокричал это вслух, потому что в дверь заглянули:

— Что-то случилось?

— Нет, нет, все в порядке. Изучаю дело… Жуткое преступление…

Дверь закрылась. Оставшись один на один с этим делом, хранившим свидетельства смерти прекрасной, как ему казалось, неземной красоты девушки, Стас теперь не мог оторвать взгляда от казенного, холодного фотоснимка. Он зарыдал.

Стало полегче. Некоторое время посидел, приходя в себя, возвращаясь к подробностям дела. Потом еще раз проверил перечень вещественных доказательств: нож, металлический колпачок, корень, платье… платье. «Почему же не провели сразу же, тогда, экспертизу платья и одежды Саранцева да и других подозреваемых? Ведь наложение частиц неизбежно, и тогда мог быть доказан факт контакта… Прошлепали… Раззявы», — возмутился он. Как адвокат, Стас понимал, что теперь это невозможно. Где через восемь лет найдешь то, во что они были тогда одеты, если это, конечно, они? Да разве признаются нынче хоть в чем то, не самоубийцы же они, против себя помогать следствию.

«Убийца,» — снова подумал про себя Стас. Он вспомнил, как тогда, в электричке, и потом, дома, успокаивал себя, лукавил, что ничего страшного не будет, что все равно ничем бы он помочь не смог, только усугубил бы положение, и вместо одной пострадавшей было бы двое. Он не замечал, что противоречит сам себе: если бы ничего не случилось, не было бы и двух жертв. Теперь уже не тот пацан, а адвокат с некоторым опытом, Арнаутский просто и легко рассуждал. Он мог вступиться за Лену. Те двое пьяных, явно неповоротливые забулдыги, для него, сильного, молодого, тренированного, не представляли серьезной угрозы. Тот, с ножом сзади? Да, в нем, пожалуй, была самая главная опасность. Но резким поворотом он мог бы уйти от ножа. А там видно было бы. «Нет, это сейчас так все просто складывается, — сам с собой не соглашался Стас, — а тогда…» И все же, когда его отпустили, мог бы он помешать своим криком, на расстоянии, уже в безопасности. Ведь это-то было вполне возможно. И уж во всяком случае на вокзале, в Зеленогорске, есть милиция. Заяви он, и Лена была бы жива! Он испугался такого убийственного для себя вывода. Он отчетливо понял, что мог спасти девушку от гибели.

Уговаривая себя, что Лене не грозит расправа, на самом деле он панически испугался этих парней. Испугался тем страхом, который начинает руководить человеком, если ему поддаться, и подавляет стремление сопротивляться именно тогда, когда угрожающая опасность еще не является смертельной. В отчаянном, безвыходном положении, перед лицом уже, казалось бы, неизбежной смерти, даже самые робкие, неуверенные в себе люди способны оказать такое сопротивление преступникам, что оно может обернуться для последних роковым образом. Вот почему нередко преступник не переходит опасную для него самого грань, оставляя жертве шанс выжить и тем самым парализуя ее волю к сопротивлению. И тогда совершает то, что задумал, — грабит, насилует.

Стас знал несколько таких случаев по материалам уголовных дел.

Трое подонков обманом ворвались в квартиру инженера Морозова. Милая, интеллигентная супружеская пара была этим вторжением шокирована и парализована. Бандиты все перевернули вверх дном, нашли небольшие сбережения, кое-какие ценности: колечко, цепочку, шубу. Как выяснилось, поживиться было нечем. С досады и видя полную беспомощность хозяев, стали издеваться: бросали со столов посуду на пол, рвали скатерть, занавески. Нагло лапали женщину, накидывали удавку на шею ее мужу. Издевательства продолжались три часа, и они все более зверели от того, что супруги не давали ни малейшего повода для расправы. Страх этих двух мирных людей, впервые оказавшихся в прицельно униженном положении, был настолько очевиден, что, казалось, они выполнят любой приказ преступников. Разгром квартиры продолжался. Ножи убрали в карманы за ненадобностью. Бандиты сожрали приготовленный ужин и смачно распивали найденную в холодильнике бутылку водки. Они не спешили, так как знали, что супруги — люди замкнутые, малообщительные и в их доме редко кто бывает. Старший бандит, с тюремными наклонностями, сплюнув на пол, потребовал еще водки и скомандовал:

— Ты, мужик, где хочешь, а бутылку давай, а вы, — обратился он к сообщникам, — готовьте бабу.

— Не трогайте жену, — взмолился инженер.

В ответ раздался хохот:

— Тебя тоже поимеем.

Морозов, заикаясь от страха, прошептал:

— Оставьте нас…

Его слова и плач жены никак не могли затронуть обнаглевших подонков.

Морозов вспомнил, что на кухне в буфете, внизу, должна быть бутылка коньяка. Они, непьющие, держали коньяк для какого-нибудь особого случая. Он встал и поплелся из комнаты.

— Ты куда? — грозно рявкнул главарь.

— На кухню, там есть бутылка…

— Я с тобой, а то окочуришься. Ты слышал, ты нам еще нужен. Пока…

Они прошли на кухню. Морозов присел, раздвинул дверцы буфета. Вот она бутылка, а рядом… сверкнул нержавеющей сталью разделочный кухонный топорик.

Из комнаты послышался шум и славленный крик жены. Бандит повернул голову в сторону комнаты и похотливо хмыкнул. Морозов резко встал и обушком сильно ударил его по голове сбоку. Бандит обхватил голову, кровь выступила между пальцами. Он повернулся и удивленно посмотрел на инженера, но глаза его уже стали мертветь. Морозов со страшной силой еще раз ударил его топором в лоб и, не дожидаясь, когда тот рухнет на пол, бросился в комнату.

Жена лежала поперек кровати, а распалившиеся подонки, рыча и брызгая слюной, срывали с нее одежду. Один при этом заламывал руки, другой сел на ноги. Морозов топором ударил его по затылку, и обмякшее тело с грохотом ударилось об пол.

Мгновенно отрезвевший третий преступник, побелевшими от ужаса перед надвигающейся смертью глазами, завороженно смотрел на Морозова.

— Дяденька, не убивай, — пролепетал мужик.

Больше ничего он сказать не успел.

Арнаутский тогда вел это дело на предварительном следствии. Три трупа — событие, которое обязывало прокуратуру возбудить уголовное дело. Стас и его коллеги, которым он рассказывал про этот случай, были поражены заключением экспертизы. Удары были нанесены с такой силой, что все три черепа раскололись, смерть наступила мгновенно. Физически слабый человек в стрессовой ситуации совершил невозможное. Динамическая сила ударов соответствовала шестистам килограммам на один квадратный сантиметр кости. Дело было прекращено до суда. Сделанный вывод категоричен: Морозов находился в состоянии необходимой обороны.

В преступном мире такие факты хорошо известны. На «мокрое» дело идут окончательно деградировавшие, исключившие себя из этой жизни нелюди. Многие не могут решиться на убийство.

Арнаутский часто размышлял о психологии жертвы и преступника. Да, наверное, его бегство тогда, восемь лет назад, можно было как-то оправдать. Но многолетнее молчание он не мог оправдать ни перед самим собой, ни перед другими.

Пришла Зайцева, и он вернул ей дело. Они не успели перебросится с ней и парой слов, раздался телефонный звонок, прервавший их разговор, и они распрощались.

Арнаутский вышел из прокуратуры. Он бесцельно брел по Невскому, не обращая внимания на новые, но уже обыденные приметы старого проспекта: супервитрины, назойливую рекламу, тусовку с флагами у Казанского собора, поток иномарок. Он был раздавлен, ошеломлен трагической гибелью девушки и сознанием своей вины, вставшей перед ним с очевидностью факта. Стас понял, что теперь его жизнь непоправимо раскололась на две. Одна — благополучная, ставшая вдруг вчерашней — семья, карьера, достаток. Другая — прошлая, ставшая настоящей — смерть Лены и груз вины за ее гибель.

Домой Стас пришел поздно вечером. Дети уже спали. Растревоженная жена спросила, не случилось ли чего. Обычно он сообщал, где и насколько задержится. Стас как-то отговорился, и Светлана решила не досаждать мужу своими вопросами. И совершила ошибку: возможно, многое в их дальнейшей жизни пошло бы по-другому, если бы, мягко расспросив, она дала ему возможность выговориться.

Ночью, впервые за восемь лет, Стас увидел во сне Лену. Живую, такую, какой он запомнил ее: она стояла против солнца, и волосы, светясь вокруг головы, обрамляли ее нежное юное лицо золотистым нимбом. Он шел к ней, но расстояние между ними не сокращалось, что-то вроде плотной прозрачной стены не давало ему приблизиться, разделяло их… Такой, как во сне, она снова вошла в его жизнь.

Днем, на работе, которая заставила сосредоточиться на конкретных делах и судьбах других людей, Стас отвлекся от вчерашних мыслей, не вспоминал сон. Работа снова затянула его, не давая роздыха. И в этот, и в последующие дни она поддерживала его тем, что была такой же, как всегда: знакомства с новыми людьми, сложнейшие жизненные коллизии, участие в процессах, победы и неудачи. Однако через некоторое время Стас стал замечать за собой, что отказывается от ведения дел, связанных с убийствами. Он больше не мог защищать тех, кто поднял руку на себе подобного, даже если чувствовал, что обвиняемый в убийстве не виновен. Изучать фототаблицы, знакомиться с экспертными заключениями он уже не мог — это было выше его сил. Сразу же перед глазами всплывали те страшные фотокадры, в голову лезли слова из той экспертизы…

Прошел месяц после чтения в кабинете Зайцевой. Свою Леночку, так он теперь называл ее про себя, Стас видел во сне каждую ночь. Она являлась ему с глазами, в которых не было ни капли укора, всегда печально молчаливой и от этого еще более прекрасной. Иногда она приближалась, и он мог дотянуться до нее, прикоснуться к нежной теплой руке. Во сне он чувствовал, что его переполняет любовь к ней… Она всегда появлялась в том легком голубом платьице, которое было на ней при жизни, в сиянии волос, свободно спадавших на спину…

Светлана заметила, что с мужем происходит что-то странное. На супружескую измену это было не похоже. После работы и в выходные дни он всегда был дома, с семьей. Все так же заботился о детях, играл с ними вечерами. Так же страстно обнимал ее ночью. Но, уснув, спал беспокойно, что было на него совершенно не похоже. Светлана подумала, что его что-то удручает и ему снятся кошмары, но как-то раз включила ночник, чтобы посмотреть на лицо спящего мужа, который что-то бормотал: на его спокойном лице была едва заметная, блаженная улыбка. Она успокоилась.

Между тем ночные сны стали оказывать влияние на дневную жизнь Арнаутского. Они делали его таким счастливым, что он вспоминал их днем, пытаясь оживить в памяти подробности приснившегося. Коллеги заметили странности в его поведении — рассеянность, отрешенность, блуждающую на лице беспричинную улыбку. Во время делового разговора он вдруг уходил в себя, теряя контакт с собеседником. После того, как во время судебного процесса произошло несколько курьезов: Арнаутский невпопад отвечал на вопросы судьи, и та резко отреагировала на несерьезное, по ее мнению, ведение дела адвокатом, — Стас решительно заявил заведующему консультацией, что берет внеочередной отпуск. Возражений не было. Жена обрадовалась, она тоже считала, что Стасу необходимо отдохнуть, и они решили всей семьей хотя бы на неделю слетать на Кипр. Удовольствие от поездки омрачилось тем, что Стас дергался и раздражался, все порывался вернуться домой и с трудом дотянул до конца.

Дома Стас затих. Наладился привычный семейный ритм, который чуть было не рухнул за время недельной поездки за рубеж. Светлана не стала усугублять напряженность, возникшую между ними, излишним анализом и ненужными вопросами. Уладилось, обошлось, ну и хорошо. Она чувствовала, что причина не в ней, не в семье, не в работе и не в сопернице. А Стас продолжал встречаться с Леной во сне, эти ночные свидания стали настолько привычными и постоянными, что Стас уже даже не пытался понять причины и возможные последствия этой странной ночной жизни. В его снах появилась последовательность, как в телесериалах, события развивались логически, очень связно, продолжаясь от сновидения к сновидению. Арнаутский уже не разбирал, где явь, а где фантазии, и ждал развития отношений с любимой. Она стала живой, осязаемой, неотрывной частью его жизни. Стас понимал, что эта, другая, тайная жизнь не может не сказаться на его взаимоотношениях с женой, но ничего с собой поделать не мог, да и не хотел. В снах он вдохновенно, жадно восполнял упущенные возможности.

Как-то во сне Лена была по-особому печальна, ничего не говорила, Стас долго, настойчиво пытался ее расшевелить, заглядывая в ее прозрачные глаза, целуя руки, плечи, шею. Она грустно улыбалась и что-то шептала, но Стас никак не мог разобрать ее слов. И только пристально вглядевшись в ее мокрое от слез лицо, по движению губ разобрал слово «ма-ма».

Стас проснулся в холодной испарине. Мертвым зеленым светом электронных часов было обозначено четыре часа утра. Рядом тихо дышала Светлана. Стас резко сел, снова посмотрел на жену и, убедившись, что она спит, осторожно встал и пошел на кухню.

«Мама… Как же я забыл о ее родителях? Что с ними, как они пережили ее смерть? Лена не случайно сказала о маме. Я должен немедленно ее увидеть», — подумал Стас, посмотрел на часы и вспомнил, что еще ночь, придется ждать до утра.

Спать он уже не мог. Дотянув кое-как до завтрака, он вяло поел и стал укладывать свой «дипломат». Отпуск еще не кончился, и жена удивилась, что Арнаутский, по-видимому, собирается на работу.

— Стас, ты что, в консультацию? — спросила Светлана.

— Да, ты знаешь, надо посмотреть досье по делу Грязева, — собирая бумаги, объяснил Стас, — Помнишь, я тебе рассказывал о мошенничестве с квартирой…

Арнаутский действительно направлялся в офис, но не по делу Грязева, а за выписками из дела об убийстве Лены. Он не решился хранить их дома, хотя жена никогда не трогала его деловых бумаг. Но история знает исключения, и пришлось бы ему либо врать, либо объяснять, что это за дело такое, не доведенное до суда. В записях был телефон и адрес родителей Лены.

Маленькая двухкомнатная квартира Колосковых располагалась на пятом, последнем этаже старого дома на Среднем проспекте Васильевского острова. На дверях два звонка — кнопочный и старомодная вертушка. Арнаутский повернул ее два раза. Вместо бывшего когда-то мелодичного звона раздался дребезжащий металлический скрежет. За дверью прошелестели шаги, тихий голос спросил:

— Кто там?

— Адвокат Арнаутский. Это я вам звонил.

Дверь скрипнула и медленно приоткрылась. В полумраке прихожей стояла пожилая красивая женщина.

— Станислав Васильевич? — спросила она и пригласила войти.

Она провела его в комнаты, а сама вышла на кухню приготовить кофе. Окна квартиры выходили во двор-колодец, и шум проспекта не проникал сюда. Ни звуков радио, ни включенного телевизора. Было тихо. Большие напольные часы с остановившимся маятником делали эту тишину еще более напряженной. Комната Лены создавала ощущение ее незримого присутствия: чисто, нетронутая постель, письменный стол со стопкой учебников за десятый класс, ее огромная фотография на стене. Во второй комнате вдоль двух стен — книжные шкафы, на обширном письменном столе большая фотография отца Лены, пожилого, с мягким полным лицом и пышной седой шевелюрой.

В комнатах запахло хорошим кофе, и Наталья Аркадьевна появилась из кухни с чашками на складном сервировочном столике. Она села в кресло напротив Стаса и грустно сказала:

— После смерти мужа я никого не принимаю. С коллегами Константина Петровича общаюсь по телефону. Звонят часто, а в день его кончины приходят…

Она прижала платочек к глазам.

— Вы совсем молодой человек, — продолжила Наталья Аркадьевна после тягостной паузы, — я представляла себе опытного адвоката, простите, — поправилась она, — я имею в виду солидного годами и с жизненным опытом, ну, как тот, который был у убийцы Леночки, или та адвокатесса, которая защищала нас в этом процессе. Сусанна Яковлевна… Да, да, я знаю, она уехала за границу.

— Наталья Аркадьевна, возраст адвоката — это первое, что бросается в глаза клиенту, простите за этот профессиональный термин. Второе — это то, как он одет, что тоже определяет его статус. Но уверяю вас, все это лишь поверхностные, внешние отличия. Не они определяют его профессионализм.

— Понимаю, понимаю… Но мне адвокат не нужен и вообще ничего не надо. После гибели Леночки… смерти мужа… жизнь для меня закончилась. Жить уже не для кого, и вы знаете, я чувствую, что мне уже недолго осталось. Единственное, что поддерживает мои силы, — это их могилы на Смоленском кладбище. Там я и живу, встречаюсь с ними летом каждую неделю. И еще… меня не оставляет надежда, что все же докажут, что Саранцев убил нашу девочку… Но, по-моему, никто этим не занимается, на мои жалобы приходят стандартные отписки.

— Простите, отчего умер Константин Петрович, когда?

— Мы пожилые люди. В этом году уже сорок лет как в браке. — Она говорила о муже так, как будто он был жив и с нею.

Детей у нас долго не было, и мы даже подумывали о том, чтобы взять и усыновить ребенка. Но, видно, есть бог на свете, подарил нам девочку. Поздний ребенок, единственная дочь. Конечно, мы жили только для нее. Мы боготворили Леночку, а она любила и обожала нас.

Слезы заливали лицо Натальи Аркадьевны, но она этого даже не замечала. У Стаса перехватило дыхание. Он не смог сдержаться и зарыдал. Наталья Аркадьевна закричала:

— Станислав Васильевич! Вы… знали Леночку?! Боже мой! Вы ее знали!

— Да, знал и сейчас знаю.

— К-а-ак?

— Она снится мне каждую ночь.

Стас смотрел в глаза Наталье Аркадьевне, а она смотрела в глаза ему.

— А ведь ей столько же лет, сколько и вам. Так вот почему вы здесь. Неужели это возможно. Вы знали нашу Леночку. А ведь у нее не было друга, так, подружки по классу.

Наталья Аркадьевна взяла руку Стаса и прижалась мокрым лицом к его ладони. Он погладил ее по волосам. Два незнакомых, чужих человека только что впервые встретились, но переживания Стаса были настолько искренними, что Наталья Аркадьевна без всяких объяснений поверила: смерть Лены — их общее горе и общая память.

— Я принесу альбом с фотографиями Леночки.

— Прошу Вас, не надо. Это выше моих сил. Понимаете, я видел другие фотографии, и пока должен помнить только их. Иначе я сломаюсь и не смогу сделать то, из-за чего сегодня к Вам пришел.

Оба успокоились.

— Вы спросили о муже. Когда убили Леночку, я думала, мы не выдержим этого горя. Но убийцу в тот же день поймали. Это нас как-то спасло. Сердце у мужа болело непрерывно. Я старалась держаться и все время говорила ему: «Костя, мы должны довести дело до конца, ради нашей доченьки. Не будет нам покоя, пока этого зверя не расстреляют. А там, как бог решит…»

Нет, мы никогда не были религиозны, я и сейчас сомневаюсь. За что нам такое… такое… Никому мы никогда не причиняли зла. Все к нам очень хорошо относились. Видно, нельзя человеку иметь столько счастья, вот судьба и отняла у нас самую великую радость… Да, так вот, почти год, пока шли следствие и суд, мы держались на пределе. Муж категорически отказался лечь в больницу, все принимал сердечные капли. Но когда суд не вынес приговор, а вернул дело прокурору, в этот же день, вечером, Костя скончался от инфаркта в этом кресле.

«Это я и его убил!» — с ужасом подумал Стас. Ему показалось, что он сказал это вслух, потому что Наталья Аркадьевна испуганно посмотрела на него:

— Вам плохо, — прошептала она, — вы так побледнели.

— Да, плохо. Нет, нет, ничего не надо, — остановил он поднявшуюся было женщину, — лекарства тут не помогут. Снова навалилось на него всей тяжестью, так что ни вдохнуть, ни выдохнуть, осознание своей вины в трагедии этой семьи.

— Наталья Аркадьевна, я изучил дело Саранцева. Все плохо. Через восемь лет оно безнадежно. Никто не ищет преступника, а вину Саранцева не доказать. Больше того, я, как адвокат, — Арнаутский окончательно понял, что ни сейчас, ни в будущем, он не сможет признаться матери Лены, какую злую роль он сыграл в ее судьбе, — по материалам дела убедился, что Саранцев был не один. Не надо, не спрашивайте подробности. Доверьтесь мне. Знайте только, что для меня сейчас нет в жизни ничего важнее этого дела…

Последние слова он произнес с трудом, почти шепотом, без всякого пафоса. Наталья Аркадьевна сердцем почувствовала, что так оно и есть, и в этот момент он стал близок и дорог ей, как родной сын.

— Я верю тебе, Станислав, — и горестно добавила: — Где же ты был раньше…

Этот страшный вопрос повис в тишине без ответа. Несколько минут они молчали.

Потом Стас сказал ей, что докажет вину Саранцева, он знает, как это сделать, и что это будет очень скоро.

По просьбе Арнаутского, они пошли на Смоленское кладбище. Красный полированный гранит надгробья, живые цветы, две овальные фотографии отца и дочери. Высеченная рамка для третьей надписи и углубление для будущей фотографии. Стас потрогал теплый камень, положил букетик принесенных с собой цветов. Наталья Аркадьевна молча стояла за его спиной.

После встречи с матерью Лены Арнаутский решил ускорить события. Отпуск кончался через неделю, и если не выполнить задуманное в оставшиеся дни, начавшиеся судебные заседания отодвинут его план в неопределенное будущее.

Номер телефона Саранцева, указанный в протоколе допроса, не изменился. Поздно вечером Арнаутский позвонил ему и полупьяный голос ответил:

— Какого черта… Кто так поздно звонит…

— Саранцев?

— Я, это кто, Виталька?

— Я адвокат Арнаутский.

— Адвокат, — удивился Саранцев, — зачем адвокат?

— Не зачем, а почему. Дело-то ваше не закрыто.

— А мне начхать.

— Не спешите. Тот случай, когда никто «будь здоров» не скажет.

— Загадки гадаете, адвокат? Пошел ты…

В трубке раздались короткие гудки. Арнаутский снова набрал номер. На восьмой зуммер раздалось:

— Ну чего еще?

— Как вы думаете, Саранцев, почему я звоню?

— Небось, деньги нужны. Только не выйдет это. Дело закрыто. Я сказал, и все…

— Погоди, — перешел Стас на «ты», — протри глаза, вижу залил их портвейном. Не соображаешь. Деньги у меня свои есть, не нуждаюсь. А вот ты и твои дружки загремите, если, конечно, ума не хватает слушать, что говорят.

На том конце была тишина, но трубка не брошена… Потом, после молчания:

— Тебе-то что, у меня свой адвокат, как его… Хо… Хорьков.

— Хохряков, Борис Сергеевич. Помер он год назад. Я у него практиковался, он мне свои дела и передал.

О смерти этого известного адвоката Арнаутский сказал правду, остальное — правдоподобная версия, которую проверить невозможно. Саранцев пыхтел в трубку, с трудом переваривая хмельной головой услышанное. Стас напряженно ждал. Если разговор прервется, третий звонок будет перебором.

— Ну, и что там у тебя? — услышал он с облегчением.

— Свидетельница новая появилась, видела, как все трое уходили с места происшествия.

— Кто трое-то, кто трое, — Саранцев не заметил, как вляпался, отрицая количество лиц и не возмутившись тому, что его видели на месте убийства.

— Это потом… При встрече… Все серьезно… Расследование возобновлено.

— А ты откуда знаешь?

— Следователь молодой, но цепкий, как клещ. Мой сокурсник. Сегодня случайно проговорился при встрече. Он не знал, что я с этим делом знаком.

Саранцев явно заинтересовался:

— Да-к какая свидетельница? Восемь лет копали и вдруг всплыла. Подставка это.

— Да нет, не подставка. Она знала Лену, в тот день как раз заканчивался ее отпуск, она уехала в Мурманск. Вышла замуж за военного, моталась с ним по Союзу. Теперь он демобилизовался, вернулись в Питер, она услышала о Колосковой и сразу же побежала в прокуратуру. Говорит, может опознать всех троих.

Арнаутский врал вдохновенно, нисколько не колеблясь и не испытывая никаких моральных угрызений. Главное, зацепить Саранцева, заставить его вернуться к прошлому, а затем…

— Ну, так что надо? — прохрипел в трубку Саранцев.

— Надо повидаться и обсудить ситуацию. Приходите в консультацию, там поговорим. Все трое.

— А зачем всем-то, — насторожился Саранцев. — Дело-то на меня одного было.

— Я же тебе сказал, что свидетель заявила о троих, так им что, безразлично? — Арнаутский повысил голос, демонстрируя раздражение. Вам, мол, доброе дело делают, а вы кочевряжитесь.

— Ладно. Куда идти-то? Завтра? Во сколько?

В тот же день Козаченко и Саранцев встретились на квартире последнего. Распив бутылку водки, прикинули шансы. Козаченко не верил в возможность возобновления дела и категорически отказался идти к адвокату.

— Да на кой… мне это надо. Светиться лишний раз, — ругнулся он и злобно выдохнул в лицо Саранцеву. — Ты зачем, падла, придавил девку в землю? Трахнул, и черт с ней. Душить-то к чему было?

— А ты, сука, забыл, как у тебя не встал, так вогнал ей корень… Таких дел не оставляют, крутить будут вечно, пока нас не повяжут и к стенке. Витьке повезло. Небось, в заливе уже давно его корюшка сожрала. Придушил зачем, говоришь? А ты что, хотел свидетеля иметь, чтобы быстренько по червонцу схлопотать?

Козаченко криво ухмыльнулся:

— He-а, на нас у них ничего нет и не будет. А братана жалко. Нажрался водяры и полез в ледяную воду. Говорил ему, сведет судорога…

— А ты не лыбься. Ему легче, чем нам. Нет человека, и нет проблем. Пойдешь со мной, — жестко закончил Саранцев. — Вместе посмотрим на адвоката. По голосу видно, что молодой парень. Значит, из новых, шустрых.

— А ему-то зачем.

— Зачем-зачем. — С надрывом передразнил Саранцев. — Не понимаешь, козел? Баксы всем нужны. Такой крючок, не соскользнешь. Доить нас собрался, понял?

— Ты же говорил, что ему денег не надо, он сам сказал.

— Дурик, кто же по телефону скажет прямо. Заманку делает.

— Ну, это мы еще посмотрим.

— Вот-вот, именно посмотрим оба на него. А потом решим. Если это не липа, тогда нам надо знать, что за девка появилась. А там, сам знаешь, что делать.

— Хватит мне мокрухи, — Козаченко замотал головой.

— Не тряси кумполом. Еще не известно, кого мочить надо, ее или его. А может, пугнуть только. Ты что думаешь, я платить кому буду? Вот еще! Ну, дак как?

— А чо. Поглядим, что за гусь этот юрист.

На следующий день, в двенадцать, они сидели в кабинке юридической консультации. Стас узнал Казаченко сразу. Саранцев, конечно, был тот еще верзила, но лицо его, обрюзгшее, с мешками под глазами, было незнакомо. Козаченко почти не изменился, разве что заматерел, стал еще ниже и плотнее. Тот же нависший лоб, короткий волос, мутные глаза.

Ни тот, ни другой Арнаутского не узнали. Испуганный мальчишка в джинсиках не имел ничего общего с этим уверенным в себе адвокатом в строгом костюме с галстуком.

Арнаутский поздоровался с ними за руку:

— Арнаутский Станислав Васильевич. Мы почти ровесники. Можно по имени.

Саранцев и Козаченко кивнули и сели, выжидательно глядя на Арнаутского. Стас почувствовал, как они напряжены. Их немигающие глаза рассматривали его, но в них не было ни испуга, ни вопроса. Стас понял: в нем они видели очередную жертву. Но инициатива была в его руках. Он раскрыл журнал, записал фамилии посетителей. Делал он это нарочито, демонстративно. Фиксация официального контакта — гарантия от поспешных, необдуманных шагов, страховка от неожиданностей.

— А где третий? — спросил Стас, обращаясь к Саранцеву, сразу же определив, что именно он — главный в их компании.

— Сегодня не смог, уклончиво ответил тот. — Давайте к делу.

— Главное я вам сказал по телефону. Я знаю, что у вас есть алиби…

— У меня, — поправил Саранцев.

— У вас, у вас — Стас уверенно показал на обоих и в сторону третьего, отсутствующего. — Алиби как следует не проверено. Я-то знаю, что на рыбалке вы не были, найти и допросить того рыбака, настоящего рыбака, даже сейчас, через восемь лет, можно. Уж больно случай запоминающийся.

— Вы что нам дело шьете, — взорвался Козаченко, — вы что — следователь?

— Видно, что дело изучили неплохо, — усмехнулся Саранцев и коротко спросил: — Ваши условия?

— Гонорар.

— Чегой-то?

— Мне нужны приличные деньги. Я могу помочь, помешать расследованию.

Саранцев и Козаченко расслабились, удовлетворенно переглянулись. Не ошиблись они в этом напористом юристе. Теперь можно было говорить с ним на понятном им языке — о сделке, цена которой жизнь, его или их. Каждый имел на этот счет свое мнение. Может быть, и так, чем черт не шутит, усмотрел этот адвокат в деле что-то, чего другие не видели, подумал Саранцев. Вон как уверен, что их было трое, да и о рыбаке в самую точку сказал. Но вот новый свидетель… Мы же никакой другой бабы не видели. Хотя, помнится, Витька сказал тогда, мол, в стороне что-то хрустнуло. Может, заяц проскочил, а вдруг, в самом деле, баба притаилась?

— Сколько? — спросил Саранцев.

— Десять тысяч.

— Не слабо.

— Ребятки вы крутые, сразу видно. Достанете.

— А если скинуть две-три штуки?

— Торговли не будет, — поставил точку Арнаутский и захлопнул журнал.

То, что он пошел на смертельный риск, Стасу было ясно с самого начала. Выбор, разумеется, был: не поднимать эту историю, не вспоминать, продолжая жить в дерьме, все же грызть себя и закончить психушкой либо пойти на обострение этого дела, предъявить «улики», вести партию по своим нотам, а уж какая игра будет в финале, зависит не от них, а от его воли. Так он надеялся, так рассчитывал. С волками по-волчьи.

Стас выбрал второе. Если эти нелюди совершили такое преступление, то что же еще они натворили за эти восемь лет? Арнаутский подумал о своей дочке, которую могут встретить в любом возрасте вот такие жадные, потные руки-удавы, а его Светлану — где угодно и когда угодно. Разве только в лесу это происходит?… Пересечется дорожка с пьяным похотливым мерзавцем в лифте, подъезде, в пустынном переулке, а то и в машину затащат в многолюдном месте. Он только на мгновение представил рядом этих двоих и свою жену и дочку и с трудом сдержался, чтобы не выдать свою ненависть и отвращение. Нет, эта троица уже не сможет никого обидеть, не будет больше жертв, изнасилованных, задушенных. Не будет!

Арнаутский совершенно четко осознавал, что задуманное им не вписывается в законы, что это преступление. Он сам заранее вынес себе приговор и назначил наказание. Но так же четко, взвешенно обозначил для себя смягчающие обстоятельства: мотивы и цель. У него не было другого способа искупить свою вину. Государство, прокуратура в этом, конкретном случае оказались бессильными, он мог рассчитывать только на себя. А может, сделать еще одну попытку? Надо поговорить с прокурором — Людмилой Зайцевой, сегодня же, решил он.

— Нам нужны твои гарантии, — прервал его размышления Саранцев. Он перешел на «ты», вполне логично посчитав адвоката равноправным партнером в этой противозаконной махинации.

Арнаутский также спокойно принял предложенные правила игры, опустившись на уровень двух подонков, прекрасно понимая, что иначе ему не поверят и все оборвется на первом же этапе знакомства.

— Нам нужны доказательства, что не врешь, — повторил Саранцев.

— Копия допроса свидетельницы устроит?

— С адресом и телефоном…

— Само собой.

— Годится.

— Тогда договоримся о следующей встрече. Завтра. Нет, послезавтра, — предложил Стас.

— У меня дома, — многозначительно произнес Саранцев и невольно переглянулся с Козаченко.

— Не пойдет.

Они поняли друг друга: все правильно, в такой непредсказуемой ситуации адвокат побоится оказаться один с тремя в незнакомом месте.

— Но сюда мы тоже больше не заявимся.

— У моей родственницы есть квартира, она уехала с мужем на заработки. Квартиру не сдает. Там будет нормально.

Арнаутский узнавал, найти такую квартиру не проблема.

— С телефоном?

— Да. Вот что, мужики. Либо вы согласны, либо нет, но лапшу мне не вешайте. Я ведь человек занятой. Мой час работы стоит сорок долларов. Не хотите, расхлебывайте сами свою кашу. Боюсь, поперек горла встанет, не задавитесь случаем. Вопросов больно много задаете.

Стас, с трудом сдерживавший свои истинные чувства, выплеснул гнев им в лицо, используя этот очевидный повод — сомнение и претензии Саранцева.

— Адрес и телефон сообщу завтра. Я позвоню. Все.

Саранцев и Козаченко медленно поднялись. Стас посмотрел на них снизу вверх и тихо сказал:

— Послезавтра — валюту в полном объеме.

Они ушли, оставив в тесной кабинке тяжелый дух перегара, пота и какой-то мерзкой гнили.

У Стаса не было сомнений, что до следующей, последней встречи они не станут его убирать. Бандиты были напуганы, это очевидно, но он будет нужен им до тех пор, пока они не узнают все о свидетельнице. Они вели себя со звериным недоверием и осторожностью, но невесть откуда взявшаяся опасность уже погнала их вперед, к самому краю. Где будет этот край, каждый для себя уже определил.

«Всего один день, — прошептал Стас, — надо успеть.»

В эти дни в обменниках были перебои с валютой, но ему повезло: в выносном пункте, ларьке у Финляндского вокзала быстро обменяли рубли на доллары. Должно хватить на все. С чего же начать? Да, конечно с прокуратуры. Стас позвонил Зайцевой и через полчаса сидел в ее кабинете.

Когда-то, студентами, они были очень дружны, и их связывала взаимная симпатия и легкая влюбленность, которая, возможно, могла бы привести к более близким отношениям. Но очарование Светланы оказалось сильнее, он женился на ней и не ошибся. Студенческая влюбленность прошла, но теплота и симпатия остались. Людмила была весела, какие-то искорки бегали у нее в глазах, и, посмотрев на озабоченного и серьезного Стаса, она сказала:

— Стас, если ты по делу, то лучше не сейчас. У меня сегодня вечером радостная встреча, не хотелось бы напрягаться и забивать голову проблемами.

— Людочка, ты же меня знаешь, не стал бы я использовать твою благосклонность для протекции или чего хуже. Вспомни, разве я хоть раз обращался к тебе с подобными просьбами?

— Но все-таки что-то стряслось, по тебе видно. Что с тобой?

— Хотел с тобой поговорить, но тема такая… необычная. Впрочем, для нас с тобой почему же необычная? О смертной казни.

— Ну, ты меня сразил! Будто мы с тобой не можем поговорить о более приятном, о любви, например, — рассмеялась Людмила, но, увидев, что Стас остался серьезен, настроилась на его лад. — Шучу, Светка побьет меня… Так что тебя интересует? Как я отношусь к смертной казни? Как прокурор или как человек? И в том и в другом качестве могла бы ответить: как все. Сейчас модно говорить: я, в принципе, против смертной казни, но… а дальше следуют стандарты: общество не готово, зверские преступления, будьте вы на нашем месте… Все звучит убедительно. И та и другая позиция, и те и другие аргументы.

— Скажи мне, как другу, что ты чувствуешь по этому поводу. Тебе не приходилось в суде просить смертный приговор?

— Бог миловал. Не довелось. А ты как на это смотришь?

— Извини, но мне очень хочется знать твои соображения, — уклонился от ответа Арнаутский.

— Ну, что тебе сказать, — задумалась Зайцева, — я ведь готовила себя к прокурорской деятельности и допускала, что когда-нибудь придется вести дело, по которому в суде неизбежно встанет вопрос о таком наказании. Просмотрела разную литературу, историю, я не буду говорить о подробностях. В правовых государствах от этой меры отказываются, правда, в некоторых вновь возвращаются к такому виду репрессий.

Стас внимательно слушал ее, и Людмила продолжила свой монолог:

— Сейчас появились два аспекта этой проблемы: общепринятый, международный, и внутренний. Ясно, что юрист да и просто образованный и культурный человек понимает, что насильственная смерть — дело мерзкое, негуманное. Но даже юридически нельзя не считаться с мнением большинства. Ты же помнишь, как нас учили: закон — это, сконцентрированная в норме права, воля большинства общества. Никуда от этого не уйти.

С другой стороны, как быть с теми, кто занимается исполнением приговора? Говорят, что раньше этим людям, а было это в сороковых, нет, постой, тогда не было смертной казни, ее возвратили в 53 или в 54 году. Так вот, этим людям давали стакан водки или спирта, для снятия стресса. Наверное, выдумка… А может, и так, кто знает…

Куда ни глянь, кругом одни минусы. Не думаю, что счастливы родственники погибших, убийца которых казнен. Удовлетворение, разумеется, будет, но все равно на душе останется осадок… Хотя это только предположение. Я ни с кем из них не общалась. Трагедий насмотрелась за эти пять лет прокурорства и без убойных дел. Адвокату, наверное, легче, все-таки он просит о снисхождении.

— Не скажи, — возразил Арнаутский, — были случаи, когда родственники и друзья потерпевших поддавали адвокату так, что небо с овчинку казалось. И потом, когда выступаешь с речью в суде, бывает, кожей чувствуешь, что зал каждое слово принимает в штыки. Так что адвокатский хлеб не легкий. Но вернемся к нашей теме.

— На чем мы остановились? Ах, да… — вспомнила Зайцева, — об исполнителях. Все равно эту… как бы назвать… работу… ну и словечко, а чем заменишь? Кто-то должен делать, раз есть закон.

— И все же, ты-то как, за смертную казнь или за ее отмену?

— Я за справедливость. Ты хочешь пояснений? Пожалуйста, официальные данные: за последние два года осуждены к высшей мере наказания человек шестьсот, исполнено двадцать. Комиссия по помилованию остальных миловала. Вопрос — почему? Гласности никакой. А ведь за каждым приговором исключительные обстоятельства: море крови, два и более трупа, растерзанные дети. Говорят, что чуть-чуть не помиловали Чикатило, перевес составил всего несколько голосов. Кто и как образовал такую комиссию? По какому принципу? Наверное, такие вещи надо делать гласно, с учетом мнения разных общественных групп. Если нереально выбирать членов такой комиссии всем народом, тогда пусть их выбирают представители народа. Кроме того, все, что непонятно, является неубедительным. Может быть, представители этой комиссии правы в своих суждениях, но тогда их мотивы и суждения должны знать все, кто в этом заинтересован.

— Я понял, ты подводишь к идее референдума.

— Да, Стас, да. Но не по этому частному вопросу о персоналиях, а в общем плане. Нас приняли в Европейское сообщество, и одно из условий — отмена смертной казни. Но нельзя такие вещи делать сверху, волевым способом. Закон должен «созреть», соответствовать настроениям большинства. А по такому важному вопросу, как отмена смертной казни, должен быть проведен референдум.

Я не верю, чтобы нормальный человек жаждал смерти себе подобного. Я не верю истеричным заявлениям типа: «да я бы его своими руками…». Импульсивные порывы быстро проходят.

— А если из года в год накапливается и не спадает, а усиливается чувство мести, особенно когда безнаказанность очевидна?

Зайцева задумалась и не без колебаний ответила:

— Это гораздо сложнее. Человек в этой ситуации находится в плену устойчивой, ставшей частью его натуры идеи фикс. Не стану утверждать, что это патология, но отклонение явное, непреодолимое для одного человека.

— Возмездие за безнаказанное зло, — возразил Стас, — это естественное стремление к справедливости.

— Все зависит от того, что ты имеешь в виду под безнаказанностью. Оценки наказания разными людьми очень разные, и хорошо, что наказание назначает независимый, посторонний для преступника и жертвы, суд.

— Ты, значит, меня не поняла. Под безнаказанностью я имею в виду вообще отсутствие наказания.

— Ах, вот ты о чем.

— Да, об этом самом, — тяжело вздохнул Арнаутский и, грустно улыбнувшись, посмотрел в глаза Зайцевой.

Только теперь она, вообще-то проницательная женщина, поняла: Стас затронул эту тему не случайно, что-то, заставлявшее страдать и думать об этом, напрямую касалось его жизни.

— Так ты под впечатлением этого дела… как его… Саранцева?!

Арнаутский молча кивнул.

— Да мы же с тобой законники, — воскликнула Людмила.

— Если ты внимательно изучил дело, то не мог не увидеть, что вина его не доказана и доказать ее невозможно.

Стас не стал ее переубеждать: бесполезно, решил он… Она была права, потому что не знала того, что знал он. Людмила была абсолютно надежна как друг, но поделиться с ней, рассказать о Лене он не посмел. Стас сменил тему:

— Давай не будем зацикливаться на событиях восьмилетней давности. Ведь важно и то, что произошло потом. Что случилось в жизни тех, кто причастен к погибшей, к Саранцеву?

— Ну, ты многого хочешь, Стасик. Вон сколько у меня наблюдательных производств, целый шкаф, а в сейфе еще половина этого. Только там уже приостановленные дела, по ним я должна все изучить и дать указания. Вникнуть надо, вдумчиво, не торопясь, подумать не о том, что есть, а чего не хватает.

— И все же, — настаивал Арнаутский. — Ну почему бы, — кивнул он на компьютер, — не запросить, к примеру, данные о судимостях за этот период.

— А что, интересно, — согласилась Зайцева и быстро набрала данные Саранцева, пробежав пальцами по клавиатуре.

— А ты сразу же, заодно, посмотри данные на Сердюка и Козаченко.

— Эти-то зачем?

— Напрасно следователь исключил версию о групповом убийстве. Они друзья Саранцева, были в тот день вместе. Алиби есть алиби. Но случайные ли они люди? Давай посмотрим.

Прокурор набрала и их установочные данные. На экране высветился текст, из которого выяснилось:

Сердюк — не судим, к уголовной ответственности не привлекался.

Козаченко в 1990 году осужден за злостное хулиганство к трем годам лишения свободы, освобожден в 1993 году по отбытии срока наказания.

Саранцев в 1990 году за угон автомашины осужден к условному наказанию, а через полтора года за рэкет с применением насилия к четырем годам, с частичным присоединением неотбытого наказания по предыдущему приговору. Освобожден в начале этого года.

Арнаутский удовлетворенно заметил:

— Вот видишь, информация интересная. Как ты полагаешь, что такие субъекты делают в свободное время, а его у них практически навалом? — И сам ответил на свой вопрос: — Делают то же самое, но эти дела остаются вне поля зрения суда и прокуратуры.

— И это я слышу от адвоката, защитника, — изумилась Зайцева. — Да ведь это же объективное вменение. Пройденный исторический этап, когда судили карманника за одну кражу, а имели в виду еще несколько.

— Ты права, Людмила, меня занесло под впечатлением дела Саранцева… Посмотри в свой календарь, послезавтра ты на месте?

— Да, а что?

— А с одиннадцати до часу?

— Если никакого совещания не будет, то на месте, а в чем дело?

— По этому глухарю могут появиться новые обстоятельства…

— Любопытно. От кого же?

— От меня…

— Ты что, из дела выудил идеи?

— Врать не хочу, все очень не просто. Подождем два дня.

— Станислав Васильевич, имей в виду, тогда я буду вынуждена тебя допросить.

— Людмила Кирилловна, о чем речь, разумеется. Но ведь можно дать показания и собственноручно. УПК это позволяет. Дай бланк протокола допроса, они же не строгой отчетности. А я тебе его представлю с текстом.

— Пожалуйста. Заинтриговал ты меня, Стас. Если поможешь раскрыть дело, кто же станет возражать. Хотя я не понимаю, что ты в нем такое обнаружил, чего никто не знает.

— И еще. Сможешь организовать по моему звонку немедленный вызов оперативника, следователя, эксперта для получения доказательств? Или как всегда: того нет, этот уехал, бензин кончился?

— Я смотрю, ты серьезно… Попробую, чтобы все было под рукой… Если происшествий не случится каких-нибудь. Так, значит, послезавтра. А вдруг звонка не будет?

— Будет, — твердо заявил Арнаутский, — в любом случае. Если не в это время, то попозже. У тебя обед когда?

— О чем ты говоришь? Какой обед? Кофе, бутерброды в кабинете. Нормально, привыкла уже.

— Зато стройная, как всегда. Ну, тогда порядок. Подробности потом.

— Стасик, не шали, а то Светка мне устроит, — погрозила пальчиком Зайцева.

— А я так и не понял, — опять сменил тему Арнаутский, — так ты против или нет?

— Я же сказала, что буду ждать звонка.

— Да нет, я о другом: против отмены смертной казни?

— Вот прицепился, а сам-то как думаешь?

— Я, Людочка, в больших сомнениях. Если бы на днях не подвернулся Закон Божий, шестая заповедь «Не убий», то ответил бы определенно — за отмену, но за пожизненное заключение. А теперь не знаю. Библия — это не только достояние верующих. Это же народная мудрость, накопленная веками. Я сделал для себя открытие: заповедь, запрещающая любое насилие, однозначно осуждая лишение жизни, убийство и самоубийство, все-таки признает два случая убийства незаконопреступными, то есть допускает две ситуации убийства. Убийство врага на войне и смертная казнь преступника.

— Ну да? — брови Зайцевой взлетели вверх. — Я не знала этого.

— Больше того, как гласит комментарий к Закону Божьему, в исключительных случаях смертная казнь для самого преступника является, по существу, высшим и единственным средством покаяния. Вот почему у меня осложнилось отношение к этой проблеме. Похоже, не избежать нам всенародного референдума. И тогда, если голоса разделятся поровну или даже против отмены будет несколько, ненамного, больше, решение властей будет воспринято по крайней мере с пониманием.

В «Апрашке», этом истинном воплощении предельно свободной торговли, можно было купить все. Туда и направился Арнаутский, в костюме и галстуке, с дипломатом в руках. Инородным телом он ввинтился в безграничную толпу и сделал пару огромных кругов, затем парочку кругов поменьше вокруг пятачка, где сосредоточились пацаны с фанерками на шее. Он явно привлек к себе их внимание своей неординарной внешностью. Стаса можно было принять и за лоха-интеллигента, которому можно всучить любую дорогую безделицу, и за оперативника, переодетого под младшего научного сотрудника. Арнаутский не заметил, как продавцы несколько раз скучковались, перекинулись на его счет какими-то репликами. Наконец, к нему направился, раздвигая приценивающихся покупателей и просто ротозеев, востроносенький мальчишка лет шестнадцати.

— Дяденька, чего хотите, может, помочь?

— Да я сам уж как-нибудь.

— Вы, наверное, здесь впервые. Не весь товар на виду. Вам чего? — повторил он вопрос.

— Лекарство нужно, клофелин называется.

— Идемте туда.

Мальчишка подвел Арнаутского к высокому парню лет тридцати, закованному в кожаный реглан. Парень оценивающе посмотрел и лениво спросил:

— Клофелин?

— Еще кое-что…

Кожаный понял:

— Пескарь, сходи к тем клиентам, видишь мучаются, перебирают куртки, помоги. — И вновь к Стасу: — Что еще?

— Наручники.

— Ствол?

— Нет, не надо.

— Квартира?

— В каком смысле?

— Нужна квартира, чтоб с телкой пообщаться?

Это предложение было неожиданным, но очень кстати. Арнаутский еще не определился, где осуществить задуманное.

— …Не плохо бы… Но мне всего на два дня… И чтобы нормальная…

— Не бомжовская?

— Ну да, и с телефоном.

Клиент подходящий, решил парень, и сказал:

— Пойдем в тот голубой ларек, там хозяин, все вопросы решим. Но расчет в баксах.

— Само собой… Но не надолго, а то меня тут ждут, — на всякий случай подстраховался Арнаутский.

— Мы работаем честно, — усмехнулся кожаный. — Нам осложнения не нужны.

Неказистый с виду ларек-вагончик внутри был оборудован с некоторым комфортом. Отсек с товарами отгорожен оргалитом, а за ним крохотная, два на два, комнатка.

У маленького телевизора сидел в шезлонге тучный лысый с гладким сытым лицом хозяин. Он жевал шашлык, запивая баночным пивом «Кофф». Указав шашлыком на табуретку, предложил гостю сесть. Кожаный доложил, что нужно Стасу.

— Клофелин, это старо, — голос хозяина не соответствовал его габаритам. Бабский какой-то, подумал Стас. — Рогипнол лучше. В ампулах, удобнее в употреблении.

— Какие дозы?

— Зависит от того, какой нужен результат. Вырубить на час, на несколько часов или… вообще.

Хозяин протянул бумажку с таблицей концентраций раствора на пол-литра жидкости.

— А в спиртном тоже можно растворять?

Рейтинг Арнаутского в глазах хозяина возрос: клиент не торговался о цене, намерения его, похоже, криминальные. Хотя, конечно, не исключена цель покорения несговорчивой женщины. Впрочем, для этого было бы достаточно одной пары наручников. Раздумья его были недолгими:

— Валера, браслеты, рогипнол сюда быстро… Да, и Ванду приведи.

Через три минуты ампулы и никелированные наручники лежали на столе. Ванда, пышнотелая блондинка, с порога выпалила:

— Да я только что одной паре обещала квартиру на завтра. Заплатили уже. Сейчас поведу…

Она осеклась под тяжелым взглядом хозяина:

— Я тебе уже говорил, что квартира идет только через меня. Не поняла?

— Я думала… Давно никто не спрашивал… Всего-то на один день.

— Завтра и послезавтра хату вот ему. Иди, верни деньги. Постой, как с телефоном?

— Работает, но восьмерка блокирована, как вы велели.

— Годится.

— А ключи, — вмешался в их диалог Арнаутский.

— Ключи не понадобятся. Квартиру вам покажет, — хозяин кивнул на поникшую блондинку, — здесь близко, на Садовой. Замок наружный — цифровой, съемный. После вас шифр будет заменен. Не правда ли, удобно? Не нужно искать друг друга.

— А квартира-то хоть в порядке?

— В порядке, — раздраженно ответила Ванда.

— А ты, Ванда, запиши на всякий случай номер автомашины господина. Если от тебя будут претензии, по квартире, сможешь с ним связаться. Вы не против?

Арнаутский согласно кивнул головой. Расчет произвели быстро, все остались довольны друг другом. Стас с Вандой вышли вместе.

Квартира оказалась на первом этаже, окна с решетками, однокомнатная. Опасения Стаса развеялись: убрано, чисто, все необходимое есть.

— Телефон работает, — заметив его интерес, сказала Ванда, — но на междугородную линию выхода нет. Белье придется иметь свое. Номер кода три-пять-семь.

— Нет проблем, — удовлетворенно ответил Арнаутский, записывая цифровой код входного замка.

Ванда ушла, оставив запах резких духов и пожелания хорошо провести время. Стасу нужно было сделать пару звонков. Один попроще: Зайцева ни о чем не расспрашивала, записала адрес и номер телефона. На его слова — «на всякий случай, вдруг я не позвоню, ищи меня здесь» — ответила:

— Ну, Стас, ты даешь, законспирировался. Я желаю тебе удачи, надеюсь без криминала. А?

Со вторым звонком было гораздо сложнее. Арнаутский мысленно перебрал своих сокурсников и по разным причинам не смог остановиться ни на ком. Вопрос тонкий, а объясниться толком он не сможет. Как быть?

И вдруг он вспомнил о своей подзащитной Галине Рудновой. Сорокалетняя женщина сошлась с таким же, как и она, одиноким человеком — морским офицером Сергеем Радутным. Он развелся с женой года два тому назад и стал бездомным, жил, где придется: у знакомых, у женщин. Стал пить, пенсии вполне хватало. Донашивал флотскую форму и не думал о покупках, одежде, прочей необходимости. Каждый день шел по заведенному порядку: опохмелиться, переспать, выпить, снова опохмелиться. Пил он один и при этом держался в пределах своего бюджета, чем отличался от остальных пьяниц. Радутному удалось сохранить остатки былой военно-морской стати, черные усы не обвисли, придавая ему временами весьма бравый вид.

С Галиной он познакомился на улице, и с первого же дня Сергей Петрович остался у нее то ли мужем, то ли жильцом. Руднова привязалась к нему, прошлая начитанность делала его интересным собеседником, а безволие, неприкаянность и слабость к спиртному вызывали почти материнскую жалость. Как потом Руднова говорила в суде, с ним она почувствовала себя впервые по-настоящему женщиной.

И он менялся, но по-другому. Когда он напивался, все заметнее стала проявляться его агрессивность. После второго стакана Радутный прямо на глазах начинал звереть, цепляться к каждому слову, а возражения доводили его до бешенства. Галина, пытаясь уменьшить количество спиртного, стала пить вместе с ним. Такой неоригинальный способ ограничить пьянство партнера привел к тому, что Галина стала спиваться. Теперь он относился к ней уже не как к женщине, а как к собутыльнику. Галина покорно выслушивала его многочасовые фантазии, которые он перемежал грубыми, унизительными рассуждениями на тему: кто есть кто, кто кому и чем обязан.

Если раньше возникавшие ссоры носили бескровный характер, то в последнее время Сергей Петрович останавливал ее возражения тычками кулаком или ногой. Силой он обладал в прошлом недюжинной, участвовал в соревнованиях по боксу, занимал призовые места. В моменты пьяной ярости Галина отлетала от его удара, как пушинка, несмотря на то, что была нехрупкого телосложения.

В тот роковой день они, как всегда, вдвоем употребляли «Распутина». Так как Галина пила на равных, Радутному не хватало. Водки становилось все меньше, и его злоба нарастала, но нарушить условие равенства пития, этот закон всех алкоголиков, он не мог. Но все не подворачивался повод, чтобы сорвать злость. А тут Галина, потянувшись к тарелке с закуской, рукавом опрокинула свою рюмку водки. Радутный коротким ударом в лоб отбросил женщину на два метра. Она упала спиной на тумбочку, затем на пол, на ящик с инструментами. Оттуда с грохотом вывалился металл. Рука судорожно сжала сапожный нож.

Радутный сидел, разрядившись этим ударом, в паузе до следующей вспышки. Галина подскочила к нему и наотмашь резанула по шее.

Она обвинялась в умышленном убийстве без отягчающих обстоятельств. Арнаутский, тогда еще начинающий адвокат, был назначен судом для защиты подсудимой, взятой следователем под стражу. Ситуация непростая. Эксперты, осмотрев Руднову, обнаружили десятки синяков и ссадин. И все же, битая перебитая, эта женщина любила сожителя. Может быть, примитивно, может быть, глупо, по-своему, как умела, как могла. Их совместная жизнь должна была закончиться смертью либо обоих, от отравления, либо, скорее всего, ее гибелью, так как любой удар сожителя мог привести к смертельному исходу.

Судьба распорядилась иначе. Жертвой стал он, а не она. Эксперт-психолог заключил: множество эпизодов унижения и насилия привели к накоплению обиды и злости в женщине. Она находилась в состоянии, когда может сработать принцип «последней капли». Исход — либо убийство, либо самоубийство, — был предопределен.

Во время процесса можно было бы построить защиту, исходя из утверждения, что подзащитная, опасаясь нового нападения, таким образом защищала свою жизнь. Однако, искренне переживая гибель Радутного, Галина не могла лгать ни себе, ни другим. А ведь заяви она, что сожитель встал и пошел на нее, чтобы добить, и ее версия была бы неопровержимой. Деградировав и опустившись до состояния алкоголички, Руднова сохранила в себе нравственные начала и человеческое достоинство.

Арнаутский построил защиту, акцентировав внимание суда на переживаниях этой женщины, которая, несмотря на издевательства, все еще любила и жалела Радутного. Комплекс этих чувств и постоянного унижения и оскорблений создал неустойчивость в эмоциональной сфере подсудимой.

Приговор был мягким — условная мера наказания. В зале суда Руднову освободили из-под стражи.

Галина не сломалась. Стас почувствовал это по тому, как она говорила с ним по телефону, когда позвонила ему через два месяца. Руднова была бодра, радостно доложила, что у нее все нормально, работает, не пьет, много читает, ходит в театр. Она поблагодарила его за то, что он вытащил ее из тюрьмы, и предложила ему свою помощь, если это когда-нибудь понадобится.

Возможно, она сумеет ему сейчас помочь, подумал Арнаутский. Только бы Руднова оказалась дома. С ней он мог быть более откровенным, чем с прокурором Зайцевой. Жизнь Рудновой теперь никак не могла пересекаться с милицией или прокуратурой. Требовать от нее разоблачения подозрительного адвоката никто не вправе, а значит, и ответственности для нее по закону не будет, если, конечно, он не расскажет ей лишнего. Но делать этого он конечно не будет.

Услышав в трубке знакомый бодрый голос Рудновой, Стас обрадовался:

— Галина Максимовна, здравствуйте. По голосу слышу, что у вас все в порядке, — по имени отчеству ее называл только Арнаутский, и она сразу же его узнала.

— Как я рада слышать вас, Станислав Васильевич, — заспешила она ему все сразу рассказать, — Все, все хорошо. Не раз вспоминала вас. Как только что-то надо решить, мысленно советуюсь с вами. У меня новость, появился друг, непьющий. Вдовец, взрослая дочь, внук. Скоро поженимся. Боже мой, другая жизнь совсем. Все осталось в прошлом. Там было не только плохое. Да вы все знаете. Но сейчас совсем другое, для души…

— Галина Максимовна, извините… Мне нужна ваша помощь. А потом мы поговорим обо всем.

— Да, конечно. Все, что могу, для вас сделаю, Станислав Васильевич.

— У меня будет завтра встреча с… как бы это сказать… с людьми, от которых можно все ожидать… Вы понимаете?… В общем, если я Вам не позвоню послезавтра, то вы будете знать, кто они и где их искать.

Руднова встревожилась:

— Вам угрожают?

— Нет, не то. Мне очень нужна эта встреча. Сделайте то, что я попрошу… Запишите их имена и адреса.

Стас продиктовал адреса Саранцева, Козаченко и Сердюка, а также адрес снятой квартиры и номер телефона. Потом Арнаутский сказал, что завтра примерно с двенадцати до двух ей позвонят, и попросил ее ответить на заданные по телефону вопросы определенным образом.

После разговора с Рудновой оставалось еще несколько дел первостепенной важности. Арнаутский долго писал короткий, всего на одну страницу, протокол допроса свидетеля, тщательно обдумывая каждое слово, каждую деталь. От этих показаний зависела не только его жизнь, но и судьба других людей: Саранцева и его дружков, матери Лены, Рудновой, да и его собственных жены и детей.

Подумав о поддельном протоколе, Стас усмехнулся. Парадокс заключался в том, что обстоятельства-то в нем были описаны подлинные, те, что были в действительности, 15 августа, восемь лет тому назад. Все свои действия Стас взвешивал как юрист. Он не следователь и не при исполнении, как адвокат. Он частное лицо. Зайцева и Руднова не в счет, они вообще не соучастники, поскольку не осведомлены о его цели. Протокол — дело серьезное, но документом не является, так как не выдан официально и не оформлен и не составлен должностным лицом. Но, конечно, все в совокупности — это криминал. Арнаутский знал это и квалифицировал по статье уголовного кодекса, которая была применима к конечному результату. Колебаний и сомнений у него уже не было, поступить иначе он не мог. Он выносил приговор, который должен быть исполнен. Именем Лены и ее несчастных родителей, именем его детей и тех загубленных душ, которые пострадали от бандитов, и, если не пресечь их подлую жизнь, могут пострадать в будущем.

Стас влил снотворное в коньяк, внимательно осмотрел бутылку, — никакого осадка, цвет не изменился — обжал золотистую кромку колпачка. Потом сходил в хозяйственный магазин, купил ведро и швабру. В углу двора из кучи, которую приметил заранее, набрал в ведро песку доверху. Принес и поставил под раковину.

Теперь самое главное — звонок Саранцеву. Тот снял трубку после первого же гудка. Ждал его. Не здороваясь, уверенным тоном, Арнаутский сказал:

— Завтра, в десять утра.

— А показания свидетеля?

— Будут, гарантирую.

— Адрес. Вы оттуда звоните?

— Да, запишите.

Арнаутский слышал, как натужно дышал Саранцев. Молчаливая угроза сочилась из телефонной трубки. Но теперь его это не волновало. Все шло так, как задумал Стас.

— Валюта? — спросил он.

— В порядке. Как договорились.

Секундная пауза перед ответом, неуместная бодрость в голосе говорили об обратном — не в порядке. До этого разговора Арнаутский предполагал, что Саранцев и не планирует никаких расчетов, а сейчас в этом уверился. Но значения теперь это уже не имело. Им нужен он с его информацией, дальнейшие разговоры излишни. Стас коротко бросил:

— До завтра. — И положил трубку.

По пути домой Стас вспомнил, что ему нужна веревка. Он ужаснулся: из-за простой оплошности могло сорваться все. Злые гудки автомобилей вывели его из ступора: он стоял под зеленой стрелкой светофора. Рядом с магазином, где он купил бельевой шнур, оказался бизнес-центр. Снять ксерокопию с протокола допроса не составило никакого труда, никто даже не взглянул на этот документ. Дома проверил диктофон. Работал отлично.

Впервые за последние недели Стас был весело возбужден. Жена, дети крутились рядом. Он вдруг заметил, что в доме давно не было такой радости и шуток. От этого открытия защемило сердце, он почувствовал, как глаза его увлажнились. Поймав внимательный взгляд Светланы, пожал плечами, с улыбкой кивнул на детей, растрогали, мол, малыши. И по тому, как она бегло улыбнулась в ответ и сразу отвернулась, Арнаутский понял, что жена неспокойна, о чем-то догадывается или что-то предчувствует. Он нежно обнял ее и ласково прошептал: «Все хорошо».

На следующий день в девять утра Арнаутский был на квартире. Чтобы снять напряжение он внушал себе, что это обычная встреча с клиентами. В маленькой прихожей он посмотрел в облупленное зеркало, увидел свое бледное лицо как бы со стороны и понял, что скрыть нервозность не удастся. Впрочем, его опасные гости поймут это по-своему. Сделка-то более чем сомнительная, не волноваться может только прожженный авантюрист, на котором клеймо негде ставить, но никак не молодой, неискушенный деляга, каким в глазах бандитов должен был выглядеть молодой адвокат. Нахален, расчетлив — это да, но не настолько многоопытен, чтобы не бояться за свою молодую шкуру.

Резкий звонок в дверь стеганул по напряженным нервам.

Саранцев и Козаченко прошли в комнату, настороженно озираясь по углам, словно ожидая нападения. С их приходом Стас как-то сразу успокоился и с легкой иронией заметил:

— Ребята, здесь тихо. Я один. Вы что, меня за мента держите? Мне нужны не вы, а валюта.

— Это есть, — хрипло ответил Саранцев и похлопал по карману.

Оба вошедших, это было видно сразу, утром приняли для храбрости. Немного, но заметно для непьющего Арнаутского. Брезгливая тошнота подступила к горлу, и он с усилием преодолел этот позыв. Саранцев вытянул из скомканной пачки сигарету «Луч», крепкий дым завис над столом, где расположилась троица врагов-партнеров.

— Что свидетель? — с угрозой в голосе выдохнул Саранцев.

— Вот, — протянул ему Стас ксерокопию. — Читай.

Саранцев начал напряженно читать, молча шевеля губами.

— Вслух давай, — произнес Козаченко.

— А где Сердюк? — спросил Арнаутский.

— На том свете, — скривился в отвратительном оскале Саранцев и многозначительно взглянул на Арнаутского, чтобы проверить его реакцию на эти слова. Увидев то, что ожидал увидеть — бледность Стаса, — удовлетворенно хмыкнул. Мол, понимай, как знаешь. Это нам не впервой и запросто: ускорить путь туда, откуда не возвращаются. Стас уточнять не стал, поверив, что Сердюка, действительно, нет в живых.

— Ч-читай, — заикаясь от возбуждения торопил Козаченко.

— Протокол допроса свидетеля, начат в 11 часов, окончен в 15 часов. — Саранцев удивленно посмотрел на адвоката: — А чегой-то, одна страница, а четыре часа допроса.

— Так бывает. Многое остается за рамками протокола… Свидетель-то как, часто начинает говорить одно, потом отвлекается на другое, не имеющее отношение к делу. Да и перерывы не учитываются. Может, часа полтора на обед ушло. Отмечено фактическое окончание допроса. Кстати, в деле, в протоколе допроса Сердюка, тоже в одном из допросов указано восемь часов, а всего две страницы наговорил.

Саранцев удивленно переглянулся с Козаченко и продолжил:

— Гладышева Лариса Филипповна, 1969 г. рождения — он, напрягаясь, подсчитал сколько ей лет, — русская, б/п, со средним специальным образованием. Это что?

— Техникум, наверно, — разъяснил Арнаутский.

— A-а. Временно не работает. Проживает улица Софьи Перовской, дом 18, квартира 38, телефон номер… Так тут все данные есть, смотри-ка, Ванька, и адрес и телефон.

— Да ты читай, не тяни резину, — взвизгнул Козаченко.

— Саранцев, прочитай до конца, а потом поговорим, — поддержал Стас.

— 15 августа 1988 г. около шестнадцати часов тридцати минут я шла из совхоза «Рассвет» к Зеленогорску справа вдоль дороги по лесу. Хотела набрать литровую банку черники перед поездкой в город. Перед поворотом дороги налево услышала какой-то крик. Я испугалась и остановилась. Через кусты виднелась дорога. На ней никого не было. Постояв несколько минут, хотела было идти, но услышала на той стороне в лесу какие-то мужские голоса. Я еще больше испугалась. Чтобы не шуметь и не привлечь к себе внимание треском сучьев, я ждала. Прошло не меньше десяти минут, когда увидела, как на дорогу из кустов с той стороны вылезли три парня. Они были пьяные. Особенно два низкорослых. Третий высокий, здоровый. Как одеты, не помню. Но лица их запомнила, у двоих, что пониже, блестели металлические коронки. Они оглядывались в сторону станции, словно кого-то высматривали. Смотрели и вокруг и в мою сторону, так что я их разглядела. Страшно было жутко. Мне казалось, что они видят меня через кусты. В руках у них ничего не было, хотя вроде бы у одного, что пониже, с челкой на лбу – какие-то тряпки и что-то еще. Не обратила внимания, не до того было.

Вопрос следователя: Могли бы сейчас, через восемь лет опознать этих парней?

Ответ свидетеля: Прошло столько лет, но думаю, что узнаю. Мне кажется, что двух низкорослых я видела раньше в совхозе.

Вопрос следователя: Что было дальше?

Ответ свидетеля: Я подождала, когда они ушли в сторону совхоза, выскочила на дорогу и убежала на станцию. Забыла даже банку с ягодами. Потом, на следующий день, мы уехали с мужем к месту его службы. Вернувшись недавно, я только сейчас узнала, что в тот день была убита Лена Колоскова. Я знала ее. Правда, не близко, подругами мы не были. Общались иногда, когда отдыхали в совхозе.

Поэтому я явилась в прокуратуру, чтобы сообщить об изложенном. Может быть, это совпадение, а может быть, имеет отношение к этому преступлению.

Протокол мною прочитан, записано с моих слов верно.

Об ответственности по статьям 181–182 Уголовного кодекса предупреждена.

К концу чтения со лба Саранцева стекал обильный пот, а лицо Козаченко посерело. В горле у Саранцева пересохло. Арнаутский достал из шкафчика бутылку шампанского. На хлопок пробки никто не обратил внимания. Налил по стакану. Бандиты в три глотка осушили их. Стас медленно цедил, наслаждаясь вкусом вина и напуганным видом гостей.

Он налил еще по полстакана, но никто пить не стал. Пузырьки весело шипели, а в комнате нависла зловещая тишина.

— А чего же до сих пор не провели опознание? — подозрительно взглянул Саранцев на Арнаутского.

— А ты смотри на число. Когда был допрос. Видишь, всего три дня назад. Так быстро они не раскачаются. Делу-то восемь лет. Да и куда денутся опознаваемые.

Козаченко опрокинул в рот стакан и проглотил шампанское. Саранцев последовал его примеру. Оба скривились: кислятина сухая. Стас, потягивая «Брют», понимающе улыбался:

— Покрепче хотите?

Алчущий огонек мелькнул в глазах Козаченко, но Саранцев остановил его порыв:

— Надо проверить эту, как ее, Гладышеву. Прямо щас. Тут и адрес и телефон. Сходим, а? — спросил он у Козаченко и засомневался. — А зачем светиться. Надо позвонить.

— Пожалуйста, давай позвоню, — предложил Стас.

— Я сам, — осадил Саранцев.

— Ну, и что ты ей будешь говорить? Хочешь, чтобы она потом заявила в прокуратуру: так, мол, и так, какие-то люди обрабатывают меня, как свидетеля и так далее и тому подобное. Это только укрепит подозрение и сработает против вас. Я уж не говорю о том, что вы меня подставите.

— Да, — спохватился Саранцев, — а ты откуда достал протокол? Он же совсем недавний.

— Я же вам говорил, что следователь молодой, мой сокурсник. Я изучал подобные дела, для практики. Долго ли снять ксерокопию, пока его нет в кабинете. Да что объяснять детали. Это мои проблемы. Ваши посерьезнее. Чего тянешь, — звони Гладышевой.

Саранцев медленно набрал номер телефона. Стас занервничал. Он затаил дыхание, когда услышал звонкий голос Рудновой. Саранцев то ли умышленно, то ли по привычке не прижал трубку к уху.

— Але.

— Ларису можно, — глухо спросил Саранцев.

— А ее нет дома. — Голос Рудновой был веселый, жизнерадостный и какой-то напористый. «Умничка», подумал о ней Арнаутский. Саранцев и Козаченко обмякли, они не знали, как бы пошел разговор, окажись у телефона сама Лариса.

— А когда она будет?

— А кто ее спрашивает? Я соседка ее.

— Мастер по телевизорам. Она как-то обращалась к нам, у ней телевизор барахлил.

— Может быть. А будет она, наверное, вечером. Звоните.

— Ваш адрес правильно у меня записан? — спросил Саранцев и продиктовал адрес из протокола.

— Все правильно, — подтвердила Руднова.

Саранцев аккуратно положил трубку. Рука его потянулась к пустому стакану.

— А что есть покрепче-то?

— Возьми там в шкафчике коньяк.

Козаченко сорвал колпачок и, налив по полстакана себе и Саранцеву, протянул бутылку Арнаутскому. Стас отказался:

— Я мешать не буду. За рулем.

Гости выпили и еще налили по столько же.

Стас стал рассказывать, как проводится опознание, проинструктировал собеседников, как вести себя. Нужно максимально изменить внешность. Для этого надо две-три недели не жить дома, отрастить усы и бакенбарды, вставить Козаченко пластмассовые передние зубы. Сделать это надо у частника, а не в поликлинике, чтобы не узнали, что зубы вставлены только что.

Снотворное начинало действовать. Козаченко с усилием держал падающую голову. Через несколько минут сонливость стала одолевать и Саранцева — он плюхнул мимо стакана остатки коньяка. Монотонный инструктаж адвоката был прерван стуком упавшей на стол головы Козаченко. Саранцев мутными глазами удивленно посмотрел на него:

— Ты чего, Иван?

Потом с трудом перевел взгляд на Стаса:

— Чегой-то он? — спросил у Арнаутского, с трудом ворочая языком. — Ты…

В глазах у него полыхнуло бешенство: «Сука… Падла… ты!»

Качаясь, теряя равновесие, Саранцев медленно приподнялся, держа в руке пустую бутылку, больше ничего он сделать не успел. Стас коротким ударом ребром ладони по шее сбил его с ног. Тяжелое тело мешком рухнуло на пол.

Арнаутский подтащил Саранцева к батарее под окном, через трубу протянул цепочку наручников и с хрустом защелкнул запястья рук, завернутых за спину. Затем приволок Козаченко к батарее под вторым окном и сделал то же самое.

Бандиты теперь лежали голова к голове. Оба отключились на час, полтора, для Стаса этого времени было многовато. Ладно, там посмотрим, решил он и продолжил подготовку к финалу. Достал шнур, отрезал три метра. Две петли обвил вокруг каждой ступни Козаченко, общей петлей стянул обе ноги вместе, согнул их в коленях. Обвил веревкой шею и оба конца завязал тройным узлом под коленями. Теперь Козаченко лежал в согнутом положении с подтянутыми к подбородку коленями. Вытянуть ноги он смог бы только задушив самого себя.

Аналогично Арнаутский поступил и с Саранцевым, но наоборот: загнув ноги назад, за спину, продел шнур сквозь цепь наручников и тройной петлей обернул его вокруг шеи.

Палку швабры он сломал коленом посредине. Ножом обточил обломок, получился остроконечный, полуметровый кусок. Принес из кухни ведро с песком, из под дивана достал топорик, с Козаченко снял ремень, с трудом спустил джинсы до колен. С тугими плавками возиться не стал, срезал их ножом.

Проверил работу диктофона, приготовил широкую липкую ленту и стал ждать.

Время тянулось медленно, его темп совершенно не соответствовал степени возбужденного нетерпения Стаса. Будить Саранцева и Козаченко было нельзя — они нужны ему с работающими головами, чтобы могли осознавать, в каком положении оказались, и отвечать на вопросы. Напряжение Стаса требовало выхода. Он набрал номер. Рудновой. С первого же звонка она подошла к телефону. Стас коротко бросил: «Молодец», — и положил трубку.

Долго не решался (незачем пока звонить) набрать номер Зайцевой. Прокурорский телефон отозвался двойным писком автоматического определителя. Не дожидаясь ответа, Арнаутский опустил трубку и одобрительно подумал: «Сообразила Людмила. Есть фиксаж».

Первым стал приходить в себя Саранцев. Он глухо застонал, стал ворочаться. Открыл глаза и снизу посмотрел на стоявшего над ним Стаса. Пелена мути сошла, взгляд стал осмысленным. Удивление первого момента сменилось крутым бешенством. Изрыгая ругательства, Саранцев звякнул наручниками, дернул ногами и застыл от боли и удушья. Поняв, что ему лучше не двигаться, Саранцев заорал:

— Развяжи, гнида паскудная, мент поганый, а не то порублю на кусочки!..

Стас отхватил ножом кусок липкой ленты и заклеил ему рот. Саранцев дико замычал, выпучил глаза. Он видел макушку лежащего рядом Козаченко, попытался дотянуться до него головой. Ударившись пару раз об пол и один раз о батарею, затих, злобно глядя на Арнаутского.

Стас только сейчас отметил в себе абсолютное спокойствие и хладнокровие. Для него оба подонка давно уже были нелюди и, кроме брезгливости и гадливости, никаких эмоций не вызывали. Все действия, которые он сейчас совершал, были им продуманы в мельчайших деталях заранее, он выполнял их почти как автомат. Правда, он думал начать с Козаченко, но в принципе это уже было неважно. Стас вынес обоим смертный приговор, а кого он казнит первым, не имело никакого значения. Но прежде всего он добьется от них показаний, получит доказательства их преступления. Для этого следовало начать с Козаченко, как более слабого противника, чтобы затем сломать главаря.

— Жить тебе, Саранцев, осталось немного. Я не собираюсь вызывать милицию, чтобы вас задержать. Ну-ка, прикинь, зачем все это? Ведь вас могли взять и без меня. Мне твоих слов не надо. Пока не надо. Слушай меня дальше…

В этот момент очнулся и Козаченко. Все повторилось по новой: рев, мат, угрозы, попытка освободиться. Стас заклеил мокрую от злобы пасть.

Была секунда, когда Арнаутский испугался. Забившиеся в судорожных попытках вырваться, Саранцев и Козаченко едва не оторвали батарею. Но бились они не в такт, а батареи оказались прочными. В эту минуту Стас взял в руки топорик и приготовился пустить его в ход, если бы бандитам удалось вырваться.

— Так вот, слушайте меня оба… Жить вам осталось совсем немного, — повторил Арнаутский и усмехнулся. — Вижу, что начали соображать. Для тебя, Козаченко, повторю, милицию не ждите. Я вам и судья, и палач. Вы хотите спросить, за что? Отвечаю. За то… что… сделали с Леной… Нет, я ей не брат и не жених, но вам от этого легче не будет. Я тот парень, который был с ней вместе тогда, на лесной дороге. Вспомнили?!

Да, они не просто поверили, они вспомнили, потому что Стас увидел, как вылезли из орбит их мутные глаза. И они его узнали!

Вон какой неподдельный, животный страх перекосил их лица. Но Стас не испытывал ликования: жажда сверлить правосудие превратила его почти в автомат, который исполняет заложенную в него программу уничтожения двух полутрупов.

— Узнали, — удовлетворенно констатировал он. — Вы умрете мучительной смертью, чтобы на свой шкуре испытать, как мучилась она. Вы получите маленькую отсрочку, если ответите на мои вопросы. Я не буду обещать сохранить вашу жизнь, если вы все расскажете, так как моя главная цель — казнить вас за погубленную девочку и ее умершего отца.

Стас отодрал один конец ленты со рта Козаченко.

— У-у-у, — завыл тот и вновь задергался. — Одень штаны, козел… Я ничего тебе не скажу все равно.

— Посмотрим, — спокойно сказал Арнаутский.

Он взял заостренную палку, вставил ему в зад и ударил обушком топорика в другой конец. Палка легко вошла на пять-шесть сантиметров.

— А-а… — взревел Козаченко.

Стас заклеил ему рот и тоном лектора, как больному, объяснил:

— Я же сказал, что ты будешь мучиться. Ты вбил девочке корень…

Козаченко замотал головой.

— А это не имеет значения, кто из вас это сделал. Вы все трое — соучастники. Свалить на Сердюка не удастся.

Он ударил по палке: «Будешь рассказывать? Нет? — и вновь ударил. — Когда дойдет до глотки, уже поздно будет давать показания».

Палка ваша сантиметров на десять, но Стас и не думал останавливаться. Ударил еще раз. Козаченко замолчал. Стас его понял и оттянул конец ленты.

— Я скажу… вынь палку… О-о! — застонал Козаченко.

— И не мечтай, чувствуй то же, что чувствовала Лена, когда принимала смерть.

Арнаутский впервые вдруг ощутил, как в нем закипает ярость:

— Говори, — и приготовился ударить по палке. — Быстро.

Стас включил диктофон и поставил его на пол в полуметре от головы Козаченко.

— Тогда… мы утром сидели около клуба и пили.

— Кто мы?

— Братан Сердюк, я и он, — кивнул на Саранцева, — вынь палку-у…

Ответом был удар топориком по торцу.

— Ой! — пискляво ойкнул Козаченко и быстро заговорил, убедившись, что любая пауза влечет дикую боль от продвижения деревянного копья. — Мимо нас прошла та девка. Серега… хотел ее остановить, но мы с Витюхой удержали. Куда это она, спросил серый. Братан ответил: в город, видишь с книгами пошла. А обратно когда, спросил Серега. Электричка в четыре или в пять. Позже вряд ли она поедет. Я еще удивился, что Витюха все знает. Мы продолжали пить… Ох!.. Больно!.. Отпусти… Не надо, не бей, я дам показания, дам!.. А Серый больше не стал пить. Видно тогда он что-то задумал.

Саранцев издал глухой звук, пытаясь остановить Козаченко, но тот, кося глазами на руку с топориком, не обращал внимания на его предостережения.

— Днем добавили бутылку, и Серега сказал: пойдем встречать девку. Я, говорит, ее трахну, а вы поможете. А нам уже было все равно, крепко поддали… Ну, ослабь… Кровь же идет… Горит все внутри…

Стас посмотрел диктофон, лента кассеты медленно крутилась, и поторопил:

— Продолжай, быстро.

— Ну, мы и пошли. В лесу часик вздремнули, допили полбутылки. В общем ближе к вечеру там и встретили тебя и ее… Ой… Мы-и…

— Кто и что делал, все подробно! — приказал Арнаутский.

— Когда ты убежал, мы ее затащили в лес, недалеко, метров на двадцать… Она раз крикнула, а Серега заткнул ей рот… Я и Витюха… Ох!..

— Ну, — прорычал, задыхаясь от злости, Стас.

— Я и Витюха держали ее за руки и ноги, а Серега задрал платье, сорвал трусы и… трахнул… Она не шевелилась, наверно, отключилась. После мы немного подождали. Я закурил еще… думал, очнется, так тоже…

— А кто ее… задушил?

Козаченко затылком показал на Саранцева.

Стас заклеил ему рот и приступил к допросу Саранцева, оторвав ленту за один конец.

— Ты что же врешь! — закричал Саранцев. — Это же ты корень воткнул!

Он безумными глазами следил за топориком, ожидая удара по голове.

Слезы потекли по щекам этого здоровенного парня, и он заскулил:

— Не убивай… Хочешь сквитаться, ударь ножом… Только не убивай…

— Сквитаться, говоришь, — почти прошипел Арнаутский, — не-ет! Не со мной, а с Леной сквитаешься. Очень скоро. Но сначала дашь показания. Подтверждаешь то, что сказал твой подельник?

Саранцев подтвердил и добавил некоторые подробности. Корень использовал не Сердюк, а Козаченко. Рыбу они отобрали у местного пастуха. Братья его знают. Нож, которым он тогда угрожал Стасу, потом сломался и валяется у него дома в ящике с инструментами. Не выбросил, думал сделать финку поменьше. Следователь его не изъял, так как нашли другие, неломаные.

— А куда делись сандалии, трусики, лифчик Лены, где ее книги?

— Одежду бросили в яму.

— Где? — затаив дыхание, спросил Стас.

— Да за следующим поворотом, это с полкилометра оттуда. А книги кто-то из них забрал.

Арнаутский заклеил Саранцеву рот и вновь ударил по палке.

— Я же предупреждал — не врать и на мертвого не валить. Будешь говорить?

Козаченко мелко затряс головой: буду, буду!

Арнаутский освободил его рот.

— Я-а-а, корень… я-a! Не могу больше терпеть… Ой, как больно!

— Терпи, дальше больней будет. Ну-ка, говори, что за деталька, которую там нашли? Похожа на колпачок от твоей зажигалки.

— Это… не от этой… от другой… Я их наделал штук двадцать… продавал…

— И что, они сохранились?

— Не… все… Я тогда еще искал колпачок… Но не помнил… Пьяный был… где потерял. Отдай нас под суд… Не пытай… Я все тебе сказал… О-о…

— Погоди, погоди. А как ты делал-то их?

— Да… вытачивал на станочке… у нас… в МТС…

— Из какого материала?

— Из латуни… О-ох… Отпусти… Больше… не могу…

— И много у тебя этого металла?

— Много… тогда его было… завались… Еще остался…

— А книги где?

— Не… знаю… может, валяются где… у братана…

— Как зовут пастуха? Брали у него рыбу тогда?

— Колька косой… Да, у него отняли рыбу…

Арнаутский заклеил ему рот и набрал номер Зайцевой. Только бы она была на месте, думал он, крутя диск, дважды палец срывался и вновь крутил, пока не услышал усталый голос прокурора.

— Стас, ты. Я уже хотела выезжать в этот адрес.

— Людочка, слушай меня внимательно. Записывай. Лучше на пленку.

Раздался легкий щелчок диктофона на том конце провода.

— Саранцев был не один. Соучастники Козаченко и Сердюк — братья из совхоза «Рассвет». Не задавай пока вопросов. Слушай дальше. Братья держали Лену Колоскову. Саранцев насиловал. Он же ее задушил, прижав лицом к земле. Корень воткнул Козаченко. Сердюк в том же году осенью утонул по пьянке. Слушай внимательно, дома у Саранцева есть обломок — лезвие ножа, который у него был во время преступления. В пятистах метрах от места происшествия, сразу же за поворотом дороги справа есть яма, большая, метр на метр. Может, она и сохранилась, но проверкой на металл там можно по застежкам найти сандалии или босоножки и лифчик Лены. Ее вещи опознает мать. Даже по остаткам узнает. Я точно знаю, с ней общался. Эти вещи покупала она для дочери.

Дальше… В совхозе был пастух, косой, зовут Николай. У него в тот день преступники отобрали весь улов рыбы. Так что алиби у них опровергается. У Сердюка дома где-то могут быть книги, которые Лена несла домой. В библиотеке нужно найти акт на списание невозвращенных книг. Это те самые книги. У Козаченко дома латунь, металл такой, похож на бронзу, только более светлый, и зажигалки. Помнишь, на месте происшествия изъяли колпачок? Так это от его зажигалки. Ее, может, и не найдете. Но он их делал в те годы много. По старым зажигалкам и колпачкам трассологическая экспертиза наверняка подтвердит одинаковый способ изготовления, идентичность металла и одинаковые следы обрабатывающих инструментов.

Кроме того, по этому адресу найдете кассету с записями показаний Саранцева и Козаченко обо всех деталях преступления и о том, что я уже сказал. Действуй быстро, направь по всем адресам следственные группы. Все.

Зайцева не перебивала, молча слушала, но когда он закончил, закричала в трубку:

— Стас, откуда все эти данные? Что ты натворил? Это же незаконно!

— В каком смысле?

— Ты же знаешь проблему допустимости доказательств…

— Оценку доказательств делает суд, и, если они вызывают сомнения, суд их не признает. Как доказательства добыты часто остается за рамками дела. Например, оперативные данные ведь никто не легализует.

— Но здесь совсем другое. Слишком серьезное дело. Такое убийство. Преступникам грозит высшая мера.

— Люда, не имеет значения мера наказания, имеет значение доказанность вины. Когда все доказательства будут закреплены, суд даст им оценку.

— А ты…

— А я, — снова перебил Арнаутский, — ответ буду держать перед своей совестью и перед… Леной Колосковой.

— Что с тобой? — охнула Зайцева. — Я сейчас приеду…

— Делай, что тебе говорят, раскрывай это преступление. Теперь можно довести до конца то, что не смогла сделать прокуратура. А приезжать сюда тебе нет смысла. Меня ты не застанешь… Пока…

Он бросил трубку и повернулся к застывшим в ожидании Саранцеву и Козаченко. Арнаутский сорвал с лица Саранцева ленту и, взяв его за уши, глядя в глаза, сказал:

— Как умирала на ваших звериных глазах чистая, как ангел, девочка, так и ты сейчас тем же способом сдохнешь на глазах у своего дружка. А потом я проткну ему все нутро и оставлю подыхать здесь.

Арнаутский взял Саранцева за волосы, придвинул голову к батарее, а другой рукой, наклонив ведро с песком, со всей силой прижал к его лицу так, что оно все ушло в песок. Не обращая внимания на вой Козаченко за спиной, Стас удерживал голову забившегося в судорогах Саранцева, движения которого ослабевали с каждой секундой, из ушей пошла кровь. Он начал синеть. И в этот момент, когда цель — казнить убийцу Лены — была, казалось бы, достигнута, Стас понял, что убить не может! Ярость прошла, исчезло стремление к мести. Он был опустошен.

Расслабив хватку, Стас поднялся с колен. Ведро откатилось в сторону. Весь в песке, полумертвый Саранцев по-рыбьи хватал воздух окровавленным ртом.

Арнаутский выбежал на улицу, не закрыв дверь в квартиру. Завизжали шины, когда он с места рванул машину и через мгновение услышал резанувшую по нервам сирену спецмашины, подъехавшей к дому.

Следствие по делу Саранцева и Козаченко было закончено быстро. Через три месяца состоялся суд, который приговорил Саранцева к высшей мере, а Козаченко — к пятнадцати годам лишения свободы. В отношении Станислава Арнаутского было возбуждено уголовное дело, но вскоре было прекращено по амнистии.

Из адвокатуры Арнаутский, естественно, ушел и устроился юрисконсультом на государственном предприятии. Мать Лены Колосковой присутствовала на всех судебных заседаниях. Через неделю после приговора она умерла в своей маленькой тихой квартире на Васильевском острове. Коллеги мужа, похоронившие ее, говорили, что лицо у Натальи Аркадьевны было спокойным и умиротворенным.

 

Не желай другому, чего себе не пожелаешь

Их дружба длилась уже сорок лет. В юности, когда им было по семнадцать, Анатолий, Виктор и Владимир романтично поклялись всегда помнить друг о друге, где бы они не находились, и свое слово сдержали. Жизнь, как это часто бывает, разбросала их в разные стороны, но рано или поздно наступал момент, когда желание встретиться превращалось в необходимость, и они, преодолевая расстояние, ворчание жен, недовольство начальства, бросали все и, хоть на неделю, хоть на три дня, сходились в какой-нибудь точке нашей громадной страны. Каждый раз, когда друзья бывали вместе, они обязательно фотографировались: впервые — в семнадцать, сразу после школы, потом — через двадцать лет, на пике жизненных и профессиональных возможностей, еще десять лет спустя, как у Дюма, — в том возрасте, когда активность деятельного человека, наверное, наиболее гармонично сочетается с мудростью. И вот теперь, еще через десять лет — на финишной прямой: каждому до пенсии с ее спокойным однообразием оставалось два-три года.

Друзья долго переписывались, согласовывая дату встречи. Наконец-то собрались здесь, в Петербурге, и сидели сейчас у камина в квартире Анатолия. За десять лет никто из них не стал ни здоровее, ни краше, и это было особенно заметно со стороны, потому что все втроем они собирались редко. Перебирая вместе фотографии многолетней давности, они отчетливо видели перемены и в самих себе. Но, несмотря на констатацию этого печального факта, сейчас приятели были веселы и бодры, потому что радовались друг другу, их крепко связывали общие воспоминания и профессиональные интересы.

Начало у друзей было одинаковым: под впечатлением захватывающих фильмов и книг середины пятидесятых они хотели стать юристами, и не просто юристами, а детективами. Но затем учеба и практика развели их в разные стороны. Виктор стажировался, а затем остался работать в прокуратуре. Анатолий сначала секретарил в суде, потом стал народным судьей, потом судьей городского суда и вот уже более тридцати лет вершил правосудие. Оба они остались работать в Питере. Владимира крутило по жизни с резкими поворотами: школа милиции в Стрельне и распределение в уголовный розыск в Сибирь, затем ранение бандитской пулей и комиссация, работа юристом в крупном авиаотряде. В конце концов он ушел на вольные хлеба в адвокатуру.

Профессия повлияла на характер, внешний облик, стиль жизни приятелей, а может и наоборот, личные качества предопределили выбор профессии.

Например, Виктор Викторович, унаследовав от деда невероятную в наших широтах итальянскую фамилию Морелли, был не по-южному логичен и рассудителен, крайне редко менял свою позицию и никогда не старался быть приятным в общении с несимпатичными ему людьми.

Владимир Васильевич Петров, человек с легким характером, шутник и балагур, очень ленивый в переписке с друзьями, при этом вел огромное адвокатское досье. Называя себя провинциальным адвокатом, сознательно избегал импозантности в одежде, разговоре и движениях. Вальяжность вызывала у него непреодолимое отвращение. Клиентура — в основном, малоимущие бедолаги. Сирота, воспитанный сестрой, он с детства умел сочувствовать и сопереживать.

И, наконец, Анатолий Федорович Алексеев являлся признанным лидером этой компании, не столько по способностям, сколько по умению находить компромиссы, когда спор становился непримиримым, уладить вспыхнувший конфликт, не обидев достоинства приятелей, то и дело противоречивших друг другу по какому-либо актуальному поводу.

Разумеется, при личном общении в ходу у них были все те же привычные «Виктор, Вовка, Толик», хотя иногда они переходили на солидное имя-отчество. Так бывало, когда их беседа затрагивала глобальные проблемы, которые они обсуждали с неизменным интересом.

Сегодня, немного отметив долгожданную встречу, друзья продолжили беседу у камина, который был гордостью и последним серьезным приобретением Алексеева. Затравку для разговора сделал, как обычно, Петров:

— Ну, ребята, скажу я вам: у нас в Сургуте, конечно, бардак, но не ожидал я, что в Питере у вас не лучше. Ларек на ларьке, горы ящиков, коробок, бабульки с каким-то барахлом. У метро все заплевано, урн не видно. У вас тут, что, совсем не убирают? А транспорт?! Шпарят иномарки по встречной полосе, прямиком по лужам, не снижая скорости, пешеходы с ног до головы в грязи. А молодежь? Идут парни с девицами, вовсю матерятся, и хоть бы что, никто не реагирует. Сегодня еду в метро: один волосатик врубил магнитофон в вагоне так, что шума поезда не слышно. Так представьте, все сто человек уши опустили и эдак в сторону смотрят, как будто так и надо. Я ему руками показал: убери звук. Он на меня посмотрел, как на козявку, но, видно, голова напряглась от шевеления извилины, чем-то я ему показался, звук убавил. Ну, а я, вы же меня знаете, в запале страшен, как гаркнул, а ну, козел, заткни свой ящик. Тут как раз остановка, он и выскочил. А может, действительно нужно было выходить. Кожей чувствую — страх какой-то вокруг. Тишина-а-а. Все сидят и, видно ждут, что еще один долбон объявился. На меня смотрят.

— Погоди, не горячись, — прервал его монолог Виктор, — Ты же адвокат, а так агрессивен! Мы что, не понимаем, в каком дерьме сидим? Это называется издержки сверхсвободы. Что хочу, то и делаю, понимаешь? Или тебе надо, чтобы все носили одинаковую прическу, униформу и разговаривали в пределах десяти децибел?

— А пьянка-то какая кругом! — продолжил Петров. — Не то что по-сибирски, а по-бомжовски. Красные шапочки во всех углах опорожняются. На лестницах на подоконниках какие-то пустые пузыри стоят. И это блистательный Петербург!

— Во напал на нас, смотри-ка, Толик, — обратился Морелли к судье.

— Вы судья и прокурор, вы власть в городе!

— Постой, постой, — прервал его Алексеев. — Каждая власть имеет свою компетенцию. Вот ты, адвокат, не станешь в процессе обвинителем. Прокурор не может наводить порядок у метро, а я не вправе вылавливать пьяных водителей. Другое дело, что как житель этого города я не только вправе, но и обязан болеть за порядок в нем так же, как и у себя дома, в своей квартире, потому что живу в своем городе. Он мой, его и, кстати, твой, хоть ты и бываешь здесь наскоками.

Я согласен с Виктором, нельзя возвращаться к единообразию и выстраиваться в шеренгу по ранжиру. Люди глотнули свободы и поняли, что значит иметь выбор… Анатолий Федорович сделал паузу, друзья ждали продолжения, но Петров не выдержал и снова взволнованно, быстро заговорил:

— Выбор, это, конечно, хорошо. Но вот почему-то в большинстве случаев человек выбирает то, что удобно ему, нравится ему, хочется ему, но не сделает так, чтобы от этого не было, по крайней мере, хуже другому.

— Так это же естественно, — произнес Виктор Викторович, — своя рубашка ближе к телу.

— Народная мудрость, — с иронией откликнулся Владимир Васильевич, — есть в этой поговорке какой-то примитив. Слишком это просто — мое, мне.

— А ты как считаешь?

— По другой народной мудрости — не навреди ближнему.

— Возлюби ближнего как самого себя, что ли? — уточнил Морелли.

— Мне кажется, более понятно — не желай другому того, чего себе не пожелаешь, — медленно, обдумывая каждое слово, сказал Алексеев. — Давайте-ка, прикинем: люди веками, тысячелетиями постигали свой опыт, и позитивный, и негативный. Мы с вами неверующие. — Заметив, как Владимир качнул головой, поправился: — Ну, наверное, не такие богопослушные. Во всяком случае не ходим в церковь, я это имел в виду. И все же в нас есть вера в сформулированные человечеством постулаты, которые определяют, что такое хорошо, что такое плохо и, если им следовать, спасают род людской от самоуничтожения… Например, не укради, не убий.

— Не всегда, дорогой, — возразил Петров. — А если убил напавшего преступника или похитил у врага важный государственный документ, то это, может быть, сделано во благо.

— Да, конечно, — согласился Алексеев. — Но мы взяли эту тему слишком абстрактно, а вопрос, как я понимаю, более конкретен: вы сами знаете массу примеров, когда одно и то же действие можно оценить и со знаком плюс, и со знаком минус. Прав я?

— Анатолий Федорович, что тут можно возразить, — сказал Петров и засмеялся, — разве что наш итальянец имеет свое, особое мнение, видишь, он поднял руку.

Морелли, не реагируя на шутку приятеля, заметил:

— Все было бы очень просто, если бы не было так сложно. На юрфаке, на преддипломном курсе старый профессор научил нас этому критерию. Он говорил, что оценить поведение человека в конкретном поступке можно так: задать себе вопрос, а если бы то, что делает он, ты или я, делали бы все, было бы это хорошо или плохо? Мы, студенты, тут же подбросили разные варианты и сами же отвечали. Если все будут бросать окурки куда попало, кругом будет грязь и помойка. В чем, кстати, мы убеждаемся каждый день. Если все будут носить одинаковые серые костюмы, это и будет всеобщая серость. Если каждый сделает замечание подростку, бьющему ногой по водосточной трубе, то дети будут знать, что люди не только осуждают такое баловство, но действительно, могут взять за шкирку и сдать в милицию, поскольку все против такого варварства. Если взять твой случай, Вовка, то все на улице и в квартирах врубят на полную мощь маги, и всем станет плохо от этой какофонии.

— Получается, делай как все, вернее, не делай того, чего никто не делает… Тьфу ты, запутаться можно, — сказал Владимир Васильевич и поперхнулся дымом.

— А вот кстати, что было бы, если бы все бросили курить? — гася сигарету, спросил Анатолий Федорович.

— Да не всем хорошо станет. Те, кто работает на табачных фабриках, спасибо не скажут. Рабочих мест станет меньше.

— Перепрофилировать придется… В общем, подытожим: прикинув свои действия на всех, мы сможем узнать, плох или хорош поступок человека, и соответственно решить, следует ли его совершать. Но мне думается, что в нашем свободном, я говорю это без иронии, обществе такая доктрина не пройдет, слишком ею спекулировали в недалеком прошлом. Я имею в виду ее вариант: «делай как все». Мне кажется, ее следовало бы перевести в область персональных отношений.

— Не пожелай другому?… — спросил Морелли.

— Да, именно это я и имею в виду. Например, желает ли валютная проститутка, чтобы ее дочь стала такой же проституткой? При всей показной браваде, в душе-то мать не хочет, чтобы ее ребенок продавал себя за деньги, пусть даже за огромные. И коль так человек подумает и вспомнит эту заповедь, то, глядишь, и остановится.

— Один к десяти, — засомневался Петров.

— Не такая уж и плохая статистика, — поддержал судью Виктор Викторович. — Преступников-то у нас не более двух процентов, а тут сразу десять процентов от них становятся законопослушными, а точнее — нравственно стойкими.

Анатолий Федорович внимательно посмотрел на друзей и горячо возразил:

— Да, дорогие мои, если бы все упиралось в статистику, мы бы давно уже жили в благополучном мире. Проблема-то не в этом, а в том, что у каждого человека в жизни есть что-нибудь такое, что самому стыдно вспоминать. Каждый из нас совершал нехорошие поступки: обидел кого-то, унизил, проявил явную несправедливость. Отсюда у меня к вам вопрос: в чем же великий смысл установки «не навреди»? Ведь не просто декларировать нужно, а объяснить и доказать, что всякий вред возвратится к тебе же самому. Как круги на воде, отразившись, возвращаются к первоисточнику.

— Но тогда принцип «не желай другому…» не просто благое пожелание, но и предостережение. Иначе говоря, — продолжил Петров, — тебе будет то же самое, с такой же силой и по тому же месту.

— И заметьте, как тонко изложена народная мудрость. Не навязывается человеку, думай, мол, сам, соображай. Но намек довольно прозрачен, — ответил судья.

По-прокурорски, с металлом в голосе, Морелли резюмировал:

— За дурной поступок наступает ответственность, наказание. Во всяком случае должна наступить расплата. Причем часто она адекватна, равнозначна поступку. Был такой случай из моей следственной практики.

Пришел ко мне в прокуратуру как-то мужик, как сейчас помню: бледный, трясется весь, пятидесяти лет, по фамилии Крапивин, и подает заявление о том, что накануне вечером его пятнадцатилетняя дочь гуляла на пустыре с собачкой — пудельком. К ней подошли какие-то три парня лет по 17–18, выпившие, пуганули собачонку, и та убежала, а девочку зверски изнасиловали, но, к счастью, не убили. Никого из подонков она не запомнила, так как сильно испугалась и темно уже было.

Заявление, разумеется, я принял, допросил отца девочки и потерпевшую. Дал направление на экспертизу, поручил уголовному розыску проверить микрорайон. Но уже тогда, в начале расследования, было ясно, что это глухарь. Из показаний девочки стало понятно, что насильники не из местных. Один из них торопил соучастников: «Кончайте быстрей, нам нужно успеть на десятичасовую электричку».

Ни примет, ни имен, ни вещдоков. Девочка все рассказала в присутствии отца. Редкий случай, обычно в такой ситуации матери ходят с дочерью. Оказалось, что жена Крапивина погибла, когда дочери было пять лет. Она пошла за грибами, и какой-то сексуальный маньяк оглушил ее и там в лесу изнасиловал, а затем задушил. Преступление не было раскрыто.

Крапивин весь согнулся, сидел, обхватив руками голову. Он был подавлен не только тем, что произошло с дочерью, но и тем, что, это было очевидно уже сейчас, насильников будет невозможно найти.

Видя, что он находится на грани нервного срыва, я попросил его дочку выйти и подождать на улице. Девушка, конечно, была в жутком состоянии, но уже немного пришла в себя, а вот Крапивин разваливался прямо на глазах. Его настроение менялось каждую минуту: то казалось, что с ним прямо сейчас случится удар, то, что он сейчас сорвется с места и побежит искать преступников и прибьет первых попавшихся парней. А когда дочка ушла, он, как в яму провалился, вновь обхватил голову руками и замычал:

— Это мне наказание, но почему же такое: жена, дочь. Лучше бы меня убили, чем такие пытки.

— Какое наказание, что вы несете, Крапивин?

— Гражданин следователь, если у вас есть время, я хочу повиниться. Я не могу этого не сделать, хотя меня и посадят. Но уже никто и ничто не накажет меня так, как наказала меня жизнь, будь она трижды проклята.

Крапивин зарыдал:

— Жалко Мариночку, дочку. Невинная девочка пострадала из-за меня.

Я напил ему воды, но он не стал пить, а успокоившись, стал рассказывать:

— В 1957 году я призывался в армию, на срочную службу. Уже имел повестку, и через неделю нужно было уходить. Еще двое моих друзей, Виталий Цепко и Сашка Заваров, тоже были призывниками, мы все одногодки, всем по девятнадцать. Целую неделю прощались с гражданкой.

Вечером, за два дня до призыва, немного порезвились в ЦПК и О, потом решили добавить, купили бутылку у какой-то старухи и устроились пить из горла в разрушенном доме в Старой Деревне. Пили, курили, болтали. Темно совсем стало, — в октябре дело было. Разговор крутился вокруг наших девиц, которые оставались без нас на три года. Кто как и с кем, ну… Молодые были, прихвастнуть каждый мастак. Вдруг Сашка сказал:

— Тихо, мужики. Смотрите, какой бабец плывет.

В метрах тридцати в блеклый светлый круг от единственной лампочки на столбе вошла и вышла высокая плотная женщина. Сашка азартно выдохнул:

— Во, бабища, на всех хватит!

Он вскочил, мы тоже. Потом я неоднократно прокручивал в голове эту мерзкую историю. Подогретые разговорами, водкой и сдетонировав на рывок Сашки, мы, как голодные волки, в пять прыжков настигли ее и завалили на землю. Она не кричала и не сопротивлялась. И лишь через несколько минут мы услышали тоненький, почти детский голосок: «Мальчики, вы меня не убьете?» Вот тут-то, вплотную, стало ясно, что это — малолетка, крупная, рослая девчонка лет шестнадцати.

Но разве можно остановить пса со слюной до земли? Мы делали свое дело, снисходительно бросая: «Не боись, никто тебя убивать не собирается». У нас и в мыслях не было ее убивать, мы не били, не душили, и, похоже, девочка в это поверила, потому что уж совсем по-детски спросила: «А я не забеременею?» Виталик хохотнул: «А ты после пописай».

Крапивин излагал эти циничные подробности мне, человеку, которого видел первый раз в жизни, не испытывая никакого смущения, так, как будто говорил в микрофон магнитофона, неживому предмету.

Меня, следователя со стажем, передернуло от его откровений. Бывали, и не раз, случаи, когда убийцы детально описывали свое преступление, но чаще всего это делают вынужденно, уступая напору следователя. Здесь же Крапивина за язык никто не тянул, и он вываливал из себя все, без остатка.

Я не выдержал и прервал его:

— В то время еще действовал Указ 1949 года, и сроки вам светили огромные. И сейчас за это преступление получают не меньше пятнадцати лет, а в случае гибели потерпевшей может быть и вышка.

— Девчонку мы отпустили, пошла своими ногами. Но дело не в этом, вышку я уже получил: жена и дочь… Не могу больше носить это в себе… Вина моя очевидна и полностью доказана.

— Кем доказана? Вашей явкой с повинной, подтверждением соучастников? Как их фамилии?

— Цепко и Заваров… Нет, как раз их-то вы допросить и не сможете. Когда мы ушли в армию, Виталька попал в стройбат.

Тогда, не как сейчас, дедовщины не было, но в стройбате, по слухам, нет-нет да и случалось. Его мать мне потом написала, что вскоре его там изнасиловали, и Виталька повесился. Было дело, и насильников посадили. А Сашка утонул вместе с подводной лодкой. Так что я один за всех несу эту вину.

— Мы проверим материалы за 1957 год. Правда, я уверен, что заявления не было, но даже если оно было, навряд ли эта женщина… Сколько ей сейчас… Лет пятьдесят… Не будет она поднимать эту историю. У нее уже могут быть внуки. И если все будет доказано, все равно вас судить не будут. Истекли все сроки давности. Больше тридцати лет прошло.

— Будут, не будут… Это не имеет значения. Я вынес себе приговор…

— Ну, уж это слишком. У вас дочь несовершеннолетняя без матери…

— Нет, нет. Я не это имел в виду. Я о покаянии. Если бы наши полувековые мозги да в двадцатилетнюю башку, многих мерзостей не было бы. А я еще, дурак, в армии в первый год службы солдатам этим хвастался. И, знаете, слушали с интересом, не возмущались…

Крапивин замолчал и вдруг в ярости крикнул:

— Пусть эти трое знают, что… этим… что мою Марину… Они уже обрекли себя! Что-то подобное и с ними будет, пусть не сейчас, а через десять лет, через двадцать, но будет! Они еще вспомнят этот день!

Прокурор закурил. В комнате повисла тягостная тишина.

— Удалось раскрыть это преступление, я имею в виду последнее? — спросил Петров.

— Ни то, ни это не удалось, — ответил Морелли.

Адвокат Петров не удержался от упрека:

— Да где уж вам!.. Вот очевидные преступления, когда преступник взят на месте, вы раскрываете мастерски. Извини, извини, погорячился, — видя возмущение Морелли, сказал он. — Понимаю, что такие преступления сложно раскрывать, но как несправедливо, когда на свете торжествует безнаказанность!

— Как ты слышал, возмездие произошло, — не согласился прокурор. — Ты прав, оно не справедливо по отношению к близким Крапивина. И мне, как человеку, было бы легче, если бы наказан был непосредственно тот, кто причинил зло, а не его родные.

— Подлость никогда не кончается добром, на чужом горе счастья не построишь, — добавил Анатолий Федорович. — Я расскажу вам об одном гражданском деле, которое мне пришлось вести в восемьдесят пятом году. Печальная была история…

…Молодой деревенский парень Вася Пастухов был призван в армию в первый же день войны. В их деревню на окраине Ленинградской области приехала полуторка из военкомата, пожилой, усталый от недосыпа лейтенант собрал мужское население — восемь душ и увез их на сборный пункт. Самые молодые, Вася и Петр Сазонов просились на фронт в одну часть, но Петю, как тракториста, определили в танковую дивизию, а Василия — в пехоту, с которой он и прошагал до самого Будапешта. При штурме города Василия тяжело ранило: осколок мины пробил каску и раздробил темя. Полевая хирургия творила тогда чудеса: была трепанация черепа, три дня коматозного состояния, которое, как говорили врачи, закончилось выздоровлением. Правда настоящее здоровье так и не вернулось: скачки давления и частые головные боли остались навсегда.

В госпитале красивого двадцатитрехлетнего парня опекала любимица всего отделения медсестра Катенька. Они полюбили друг друга. Пока Василий медленно шел на поправку, закончилась война. Молодые расписались и приехали в Ленинград, стали жить в комнатке, полученной Катериной, — квартира ее была разрушена авиабомбой. В родную деревню Василий не вернулся. Дружок его Сазонов еще в сорок третьем написал в письме, что Васины родители умерли, дом их сгорел. Это были последние вести о том, что связывало его с родными местами. Потом прервалась и переписка с Петром.

Налаживалась мирная жизнь. Пастуховы получили образование: она — в Медицинском и стала врачом, он — в техникуме, стал работать мастером на судостроительном заводе. От производства Василий получил однокомнатную квартиру, потом съехались с родителями Катерины в двухкомнатную. Старики умерли, они остались одни, детей не было. Жили в достатке, купили недорогую дачу на Карельском перешейке, затем не новый, но еще крепкий «Москвич»-«стилягу», кое-что было на книжке. Размеренная спокойная жизнь была прервана неожиданной встречей на Невском. Весной пятьдесят седьмого Василий лицом к лицу столкнулся с Петром Сазоновым. Они сразу же узнали друг друга, оба были рады этой случайной встрече. Оказалось, что даже живут они в одном районе.

Сазонов нередко бывал в родной деревне, навещал мать, которая так и жила в родительской избе.

— А ты ничего и не знаешь, — сказал он Василию. Ведь у тебя в нашей Ольховке есть сын. У Полины родился в сорок втором. Сейчас ему пятнадцать, учится в восьмом классе, хороший парень. Васей звать, между прочим.

Пастухов был потрясен.

— Да ты что?! Полинка жива? Не может быть. Ты же мне писал, что деревня опустела, дом наш сгорел. Я думал, что всю деревню уничтожили фрицы.

— Да, да, жива! И сын есть. Повезло им, немец прошел быстро. А дом твой сгорел после, неизвестно из-за чего. Мне мать писала. Люди действительно разбежались в соседние деревни, но потом вернулись обратно.

Василий, конечно, помнил полненькую хохотушку Полину, свою довоенную любовь. Но было все недолго и как-то несерьезно. Одна бурная ночь, потом утренний забег в сельсовет, запись и регистрация брака, учиненная заскорузлой рукой добрейшего Степана Ивановича, еще сутки истощающей, до беспамятства, любви, а на следующий день — война, грузовичок, сборный пункт, фронт.

Пастухов все рассказал жене. Екатерина Павловна схватилась за сердце, но увидев, что состояние мужа не лучше, взяла себя в руки:

— Ну, Васенька, может, это и к лучшему. У нас наследников нет, так пусть у тебя будет. Невесть какое богатство, но все же сыну достанется. Глядишь, он будет хранить о тебе память. Съезди в деревню, повидайся. Господи, надо же как бывает!

Василий Пастухов успокоился. В душе он давно решил поступить именно так, но не знал, как к этому отнесется его жена. Всякое могло быть: и вопросы, и упреки, и женское соперничество. Замечательно, что жена в этом сложном положении оказалась на высоте, и он был ей безмерно благодарен, хоть ничего и не сказал. Но она, зная и любя его много лет, это почувствовала.

Конечно, Екатерина Павловна очень волновалась, пока мужа не было дома. Он уехал на два дня в родную деревню, и она места себе не находила — как врач-невропатолог знала много примеров о крутых поворотах в длительных браках, когда «седина в бороду, а бес в ребро».

Вернулся муж, и с первого же взгляда, с первой улыбки стало ясно: все в порядке.

В жизнь супругов вошел Василий-младший, такой же вихрастый, блондинистый, большеглазый, каким в сорок пятом был его отец. Сын часто приезжал на выходные, а в каникулы — на целую неделю. Они вдвоем или втроем бродили по городу, паркам, ходили в музеи и театры, иногда забегали в кафе побаловаться чем-нибудь вкусненьким. Парнишку приодели по-городскому, на день рождения подарили часы, подумывали уже о покупке мотоцикла, но, боясь несчастья, отказались от этой затеи, а деньги отдали на ремонт дома в деревне. Вася очень естественно вписался в их семью, был нетребователен, никогда ничего не просил, о матери не рассказывал, поэтому никто из супругов в его присутствии не чувствовал себя двусмысленно. Они легко строили планы на будущее, думали о переезде Васи-младшего в город, о его учебе, о его жилье.

Жизнь пошла по-другому. После десятилетки юноша попал в армию. Письма от него стали редкими. Через два года, демобилизовавшись, сразу женился. Прописался у жены, на Васильевском, и, хотя это недалеко от отца, в основном общались по телефону. Пастухов не обижался, понимая, что у молодых свои дела и интересы.

В шестьдесят пятом Василий Нестерович умер. Ему было всего сорок три года. Сказалась фронтовая травма: тяжелейший инсульт сразил его на глазах у жены. Сын помог достойно похоронить отца. На кладбище Екатерина Павловна впервые увидела Полину. В памяти остался ее острый, пристальный взгляд… Дом опустел. Куда-то исчез домашний уют, без которого жилье превращается в одиночную камеру с комфортом. От глубокой депрессии Екатерину Павловну спасала только работа. Дома она почти не бывала.

Прошло полтора года. Однажды в квартиру позвонили.

— Я курьер районного суда, — представилась пожилая женщина. — Вам повестка. Три раза я приходила к вам в разное время, но никак застать не могла. Пастухова Екатерина Павловна?

— Да, это я. Какая может быть повестка? У меня нет никаких дел, и я ничего не нарушила.

— А я не знаю. Что мне дали, то и несу. Может, в этой бумаге сказано, — показала курьер на вложенные в повестку листы. Распишитесь в получении.

Пастухова, не возражая, расписалась. Ошибки не было — повестка действительно адресована ей. На двух листах плотным машинописным текстом было составлено заявление в суд от Карташевой Полины Степановны о признании брака Пастуховых недействительным, так как Василий зарегистрировал его, не расторгнув довоенный брак. Одновременно Полина Степановна претендовала на все имущество умершего мужа, как законная наследница: дачу, машину, вклады, вещи в квартире.

Бред какой-то, подумала Екатерина Павловна и выбросила бумаги в мусорное ведро, но через полчаса достала их, разгладила рукой и стала читать. В перечне домашних вещей были указаны телевизор, холодильник, Васина шуба, кожаное пальто и другие предметы помельче: сервиз, магнитофон, часы, пылесос, книги…

Только сейчас Екатерина Павловна сообразила, что Полина ни разу не была у них в доме и не могла знать, что в нем есть. «Вася, — ахнула про себя она, — сын участвовал в составлении заявления». Это открытие повергло ее в шок. Младший Вася, молчаливый, с глазами отца мальчик, тенью стоял за этой подлой бумагой. Екатерину Павловну не возмутил поступок Полины, он показался ей даже естественным для той женщины, которую она видела на кладбище. Но Вася, маленький Вася!..

Впервые после смерти мужа Екатерина Павловна не смогла на следующий день выйти на работу. Целый день она пролежала не вставая, объективно, как врач, определив, что у нее гипертонический криз. На другое утро она решила, что в суд не пойдет. Вся эта история казалась ей абсурдной и никчемной. Как это так, — она не жена Васи, а кто же тогда? Претензии Полины на наследство казались ей совсем дикими. Все приобреталось ей и мужем совместно. Сын — другое дело, его доля бесспорна, пусть возьмет, что захочет, ей не жалко, хотя после такого предательства отношение к нему резко изменилось.

Но идти в суд все-таки пришлось. Повторная повестка, звонок из суда на работу вынудили Пастухову явиться.

Она перенесла с достоинством весь этот кошмар разбирательства ее супружеской жизни с Василием, скрупулезный подсчет тряпок и вещей, выяснение, где и когда все это куплено. В присутствии Полины и ее сына она не проявила ни малейшего волнения. В память о любимом муже она не могла себе позволить расслабиться в слезах или в гневе.

Процесс длился два дня. Приговор был вынесен в соответствии с существующим законом: нерасторгнутый брак влечет недействительность последующей регистрации брака. Соответственно, номинальная жена становилась законной наследницей. Разумеется, суд учел долю незаконной супруги, как сособственницы, и пропорционально вложенным средствам оставил ей часть имущества.

Суд явно сочувствовал Пастуховой и с трудом удерживался от раздражения и упреков в адрес Полины и младшего Василия. Но иск был правомерен. Мораль и право разошлись в разные стороны в этом необычном деле.

По решению суда Полине передавались дача и автомашина. Екатерине — все домашнее имущество и денежный вклад в сберкассе. В данной ситуации суд смог удовлетворить вариант, предложенный ответчицей, хотя первая жена требовала деньги, а с машиной связываться не хотела.

Кассационную жалобу истицы городской суд отклонил. Екатерина Павловна решения не обжаловала и добровольно его исполнила…

— Да, печальная и несправедливая история, — удрученно вздохнул Владимир Васильевич, а расстроенный не меньше его Морелли спросил:

— Анатолий Федорович, а где же мораль?

— Подождите, будет вам и мораль, вот только расскажу, чем же закончилась эта история…

…Прошло несколько лет. В рассмотрении этого дела участвовала одна народная заседательница, такая милая, обаятельная женщина, Галина Александровна, чем-то похожая на Эдиту Пьеху. Она очень переживала за Пастухову и каждый раз, когда наступал ее черед участвовать в судебном заседании, вспоминала Екатерину Павловну и жалела буквально до слез. Она очень хотела узнать, как сложилась дальнейшая судьба Пастуховой. Для суда получить такую информацию не проблема. Галина Александровна обрадовалась, что Екатерина Павловна жива, здорова, работает. А через некоторое время очень настойчиво попросила меня выяснить, как живут Полина и ее сын. Ее интересовало не их благополучие, а состояние души и совести. Помочь ей в этом я никак не мог, потому что это относится уже к частной жизни, вмешательство в которую невозможно. То, что оказалось невозможным для законника, оказалось возможным для обычного человека. Через пару месяцев она мне рассказала следующее.

Дача Пастухова, которая досталась Полине, полностью сгорела. Любопытно, что пожар охватил только ее дом, а расположенные рядом строения не пострадали. Дознание категорически отвергло поджог, к возгоранию привело короткое замыкание проводки.

С автомашиной оказалось еще хуже. Василий младший ехал на этом «Москвиче» с женой. На Московском шоссе ему навстречу выскочил «уазик». Столкновение было неизбежным.

Жена головой выбила ветровое стекло (сидела, не пристегнув ремни) и погибла. Василий получил переломы обеих ног, такой силы был удар. Одну ногу ему ампутировали, но он остался жив. Водитель «уазика» практически не пострадал, ушибы и ссадины не в счет. И его вина довольно проблематична: неожиданно лопнула резина левого переднего колеса. Это мог быть и заводской дефект.

— Ну и ну, — удивился Виктор Викторович. — Какие трагические совпадения. Ну, прямо рок какой-то. А как все-таки заседательница узнала?

— Я пытался расколоть ее, но безуспешно, она только загадочно улыбалась. Уже потом призналась, что ее хороший друг работает в милиции и он все это разузнал через своих коллег.

Адвокат Петров долго крутил кончик усов, обдумывая услышанное, качал головой, а затем произнес:

— Мистика какая-то… Если это правда, я имею в виду то, что потом поведала заседательница, тогда тут какая-то закономерность случайностей. Может ли так быть?… Постойте, постойте… У меня лично был случай, — вспомнил адвокат и помрачнел, — неприятный, я не хотел о нем говорить. Но что-то в этом есть.

— Ну, раз неприятный, то лучше бы не надо. — Анатолий Федорович наклонился к камину, шевельнул потухшие угольки. Веселый рой искорок поднялся под свод, осветив лицо судьи. Как загипнотизированный, он смотрел на беготню и пляску язычков пламени. Потом повернулся к адвокату и сказал:

— Чего больше у людей, радостей или печалей? Ты хочешь поделиться с нами о чем-то тяжелом, а нам, — он вопросительно взглянул на Морелли, — хочется это услышать. Сенсации, скандалы, трагедии почему-то интересуют людей больше, чем приятные новости. Не думаю, что источником такого интереса является чувство торжества над человеком, попавшим в несчастье. И все же, чем ужаснее трагедия, тем неподдельней интерес. Я видел в судах постоянных посетителей, которые изо дня в день приходят слушать чужие процессы, жадно ловят каждое слово и получают мазохистское удовольствие от финала, независимо от его сути.

Этот монолог несколько остудил желание адвоката рассказать свою историю. Он даже вопросительно посмотрел на Морелли: что это за философскую чушь понес судья? Виктор Викторович пожал плечами. Заметив реакцию друзей, Анатолий Федорович усмехнулся и сказал:

— Ну, ладно, бог с ними, с общими проблемами. Я приношу свои извинения, что чуть было не помешал тебе, Владимир, выступить. Итак…

— А я уже было отказался от этой мысли, но хочется поделиться. Тем более, что это произошло лично со мной.

Ехал я на своем «Жигуленке» вечером, еще не поздно, у себя в Сургуте. Ехал по центральной улице, спешил: надо было заскочить в больницу до того, как перекроют вход на отделение. Татьяна накануне попала туда с почечной коликой.

Остановился у красного светофора. Смотрю, навстречу через перекресток, под красный свет идут два парня. Поддатые, но не сильно.

Они вывалились из дверей кафе на углу и, не глядя по сторонам, так по прямой через улицу и чешут. Я жду зеленого сигнала, а они встали перед капотом. Один из них с размаху ставит на капот бутылку «Агдама» и, улыбаясь, на меня смотрит. Потом подходит ко мне слева и говорит:

— Мужик, подвези, тут недалеко. Мы хорошо заплатим.

— Нет времени, ребята. Не могу, — отвечаю.

Парень держится рукой за форточку, открывает дверцу. Второй, видя, что машина стоит, подходит ближе:

— Ну, что, Андрей, едем?

— Сейчас. Давай, мужик, быстрее, а то повезешь бесплатно.

Я врубаю первую передачу, но сцепление не отпускаю, иначе «Жигуль» рванет и парня потащит. Уже дважды прошло переключение на зеленый. Сзади кто-то сигналит. Машины начинают нас потихоньку объезжать. Все видят, что двое пристали к водителю, дверь распахнута, но никто не вмешивается. Парень с бутылкой начинает звереть. Глаза сузились, злые:

— Сейчас разобью твою колымагу. Мне ведь по…

Удивительно, но чувствую себя совершенно спокойно и даже прокручиваю варианты. При мне газовый пистолет с тремя паралитическими патронами. Выстрелить в упор, в лицо — травма будет серьезная, можно лишить глаз. Но я нахожусь в состоянии необходимой обороны и, как юрист, знаю, что буду прав.

Могу сделать рывок машиной, оба нападающих получат ушибы, могут быть и переломы. Но действия мои тоже будут законными, так как угроза от них исходит реальная.

Его приятель, более разумный, видит, что я не занимаюсь извозом и уже дал им понять, что очень спешу, начинает его отговаривать, но тот только зло отмахивается. Сейчас что-то начнется, но… в этот момент из кафе выходит здоровый парень в защитной форме охранника и что-то им кричит. Они тут же от меня отстают и, опять под красный свет, возвращаются в кафе.

А я дождался зеленого сигнала и помчался в больницу.

Через пару дней нашел своего приятеля из УВД и попросил установить личность этих парней. Сделать это оказалось несложно. Было ясно, что они завсегдатаи кафе и живут где-то рядом. Андрей Поспелов и Виктор Дунько. Виктор меня не интересовал, он был второстепенным участником, более того, он хотел смягчить ситуацию. А с Андреем разобралась сама судьба.

Оказалось, что на следующий день после встречи со мной, когда он садился в свой «Запорожец», подошли двое пьяных мужиков и попросили подвезти куда-то. Он отказался. Тогда они сбили его с ног, пару раз поддали ботинками по голове так, что он отключился, и угнали машину.

В УВД — очередной глухарь по угону, парень в больнице с ушибом головного мозга. Я, естественно, не стал раскручивать эту историю дальше.

Рассказывая эту историю, Владимир Васильевич вновь переживал ее на глазах у друзей: чаще затягивался сигаретой, делал паузы, восстанавливая мысленно перед собой картину недавних событий.

— И вы знаете, какое чувство я обнаружил в себе, когда узнал финал? Удовлетворение. Умом понимал, что парень пострадал жестоко, и неизвестно, как это скажется на его здоровье. Но ничего не мог с собой поделать. Первое, что сказал, когда узнал, — так тебе и надо! А? Ты что-то хотел сказать, Анатолий Федорович?

— Знаешь, как это называется? Месть.

— Правильнее — возмездие.

— Словесные изыски можно оставить на потом, — сказал Морелли — Если бы вы знали, как давно меня интересует проблема закономерности и случайных совпадений в криминальных историях. То, что такие совпадения бывают и в практике и в жизни, видно из наших примеров…

Адвокат оживленно поддержал:

— Совпадения бывают просто поразительными: один к одному. Я в суде защищал двух подростков, а в соседнем зале слушалось аналогичное дело. В один и тот же день, вернее ночь, в разных районах парни залезли в киоски «Союзпечати» и украли значки, авторучки, папиросы, всякую мелочь. И сумма похищенного была примерно одинаковой и набор предметов схож.

— Это не совсем то…

— Погоди, погоди, — возник Морелли. — Тоже любопытные факты… А наказание совпало?

— В том-то и дело, что нет. Наших двоих подсудимых осудили с отсрочкой, а там одного посадили.

— Хорошие адвокаты были в первом деле… — улыбнулся прокурор.

— Спасибо, но не поэтому. — Петров и не заметил, что согласился с этим дружеским и немного ироничным комплиментом. — Наши пацаны, совсем цыплята, а те постарше на полгода, да один из них уже стоял на учете по такой же кражонке.

Судья понимающе кивнул:

— Кстати, простые граждане, особенно родственники заключенных, часто считают несправедливым разное наказание за одинаковые преступления. Но ведь в судебной практике бывает и так, что за убийство дают срок меньший, чем за простую кражу. Начинаешь объяснять, что если убийца — женщина, замордованная мужем пьяницей, защищала своего ребенка во время очередного скандала-дебоша, а карманную кражу совершил пять раз судимый до этого профессионал, то сроки могут быть не в пользу карманника рецидивиста. Однако скользит это как-то поверху и не очень убеждает. И людей можно понять, потому что свое — здесь в сердце, а чужое — далеко и не видно.

Напольные часы, вызывая в воображении сентиментальные картины далекого прошлого, томно и загадочно сыграли знакомый фрагмент из полонеза Огинского. Пробило десять часов.

— Ребята, наберитесь терпения, — сказал судья, — сейчас я сварю для вас кофе.

Кофеварка накапала густой ароматный напиток, волнующий запах которого проник из кухни и заполнил собой комнату, где в мягких креслах сидели друзья. Анатолий Федорович, готовясь к встрече, решил, что обязательно поговорит с ними на тему, которая волновала его уже несколько лет. Случилось так, что вечерняя беседа у камина вплотную коснулась этой проблемы, о которой судья не решился бы говорить с другими людьми или коллегами. Его сдерживала боязнь прослыть человеком, склонным к мистике и ненаучным исследованиям.

Анатолий Федорович накапливал информацию и теперь обладал обширной картотекой, которая вся была посвящена одному вопросу: о проступке и воздаянии за него. Для себя он сделал определенные выводы, которые хотел сегодня проверить в общении с друзьями.

Разливая кофе в изящные кобальтовые чашечки, судья предложил:

— Я почитаю вам кое-что из своей картотеки, но только без комментариев, ладно? Хочу пояснить, что меня интересовала та же проблема, которая волновала мою заседательницу Галину Александровну, но я использовал противоположный метод: она ждала будущих событий несколько лет, а я, наоборот, обращался к прошлому.

Анатолий Федорович принес картотеку и продолжил:

— Конечно, далеко не всегда удавалось узнать то, что меня интересовало. Многие люди либо умалчивают о неприятном, либо не понимают, что какие-то факты имеют между собой причинную связь. Примеры собраны примерно за двадцать лет. Итак, читаю:

Из уголовного дела Рудеко:

…10 марта 1988 года на перекрестке Шестнадцатой линии Васильевского острова и Среднего проспекта автомашиной «Жигули» под управлением нетрезвого Рудеко был сбит пешеход Саульский Александр, который пересекал улицу по зеленому сигналу светофора. В результате наезда он получил тяжелую черепно-мозговую травму, переломы нескольких ребер грудной клетки, перелом ноги. Стал инвалидом второй группы.

Ранее, в 1984 году, Саульский был судим по статье 211 часть 2 Уголовного кодекса (нарушение правил безопасности движения, повлекшее тяжкие последствия). Купив новенькую «Ладу», «обмыв» ее, с друзьями катался по проспекту Славы. На перекрестке с улицей Белградской сбил пешехода Боброва, который из-за полученных телесных повреждений стал инвалидом второй группы.

Саульский был осужден к пяти годам лишения свободы в колонии-поселении. Освободился досрочно по амнистии в 1987 году и через полгода стал жертвой дорожно-транспортного происшествия…

Из уголовного дела Семенова и Рязанова.

…В 1982 году в колонии особого режима на Колыме был убит ранее пять раз судимый за хулиганство и убийство Виктор Комин, по кличке Фанфан. Ему были нанесены удары металлическими заточками, а затем он был задушен проводом. Мотивы убийства: постоянные унижения других заключенных Фанфаном, требования работать за него, отдавать все посылки, избиение за малейшее ослушание.

В 1978 году Комин и Соловьев были осуждены областным судом за то, что убили в колонии строгого режима заключенного-рецидивиста, по кличке Бодяга, по тем же мотивам и аналогичным способом. Комин получил шесть лет с присоединением четырех лет лишения свободы, неотбытых по предыдущему приговору, а всего десять лет и переведен на Колыму, где и убит. Судьба Соловьева неизвестна…

Из уголовного дела Сердюкова:

…1 октября 1992 года в квартире на улице Восстания компания молодых людей устроила пьянку. Михаил Сердюков обнаружил, что у него пропали тридцать тысяч рублей. Подозревая, что деньги украла хозяйка комнаты Инна Гудкова, устроил скандал, ударил ее кулаком в лицо, а затем вилкой в глаз, причинив тяжкие телесные повреждения.

Пропавшие деньги так и не были обнаружены. Сердюков по статье 108 части первой Уголовного кодекса (умышленное причинение тяжких телесных повреждений) осужден к восьми годам лишения свободы.

Из показаний его приятелей установлено, что эти деньги были Сердюковым украдены накануне в другой компании на квартире у хозяйки притона.

Из уголовного дела Кудри:

…Инженер по технике безопасности Кудря осужден судом по статье 140 части 1 Уголовного кодекса (нарушение правил охраны труда) к исправительным работам сроком на один год с удержанием 20 % из заработка в доход государства.

Он как должностное лицо, отвечающее за правила безопасности на заводе «Полет», не контролировал соблюдение техники безопасности, не проводил регулярного инструктажа, не потребовал устранения недостатков в электрощите. В связи с этим последовал несчастный случай с мастером Пироговым, который получил ожоги второй степени при эксплуатации неисправного электрооборудования.

Из материалов дела установлено, что мастер Пирогов за два месяца до этого был переведен на эту должность в порядке дисциплинарного взыскания с должности начальника этого же цеха за допуск к источнику повышенной опасности необученного молодого рабочего, получившего электротравму…

Из гражданского дела по иску Рюмина В. А. к Рюмину Л. В. и Соколовой Т. К. о взыскании средств на содержание:

…Рюмин В. А. - отец ответчиков, потребовал по суду средства на свое содержание, так как получаемая им пенсия не обеспечивает его прожиточный минимум.

Суд в иске ему отказал. По делу ответчики доказали, что отец оставил их в малолетнем возрасте, от участия в воспитании уклонялся, алименты на детей платил нерегулярно и в небольших размерах, задолженность не погасил. Мать устала от бесконечных розысков отца и отказалась от предъявления исполнительного листа еще до их совершеннолетия…

Из гражданского дела по иску Реброва к Самусеву о возмещении ущерба:

…Ребров предъявил иск к Самусеву, проживающему над его квартирой, о возмещении вреда, причиненного протечкой, на значительную сумму. Суд иск удовлетворил.

При рассмотрении дела из показаний соседей из других квартир выяснилось, что год назад Ребров затопил горячей водой расположенную под ним квартиру Буладзе и судом с него была взыскана крупная сумма за ремонт и порчу имущества…

Из дела частного обвинения:

…Купцова возбудила в суде уголовное дело по обвинению соседки Марченко в том, что та подсыпала на кухне в чайник какую-то отраву, в результате чего потерпевшая в течение пяти дней находилась в больнице.

При разбирательстве дела суд признал доказанным, что на почве ссор и личных неприязненных отношений сама Купцова влила в свой чайник химическое вещество, перепутав его с чайником соседки.

Суд оправдал Марченко…

Из материалов прекращенного уголовного дела:

…Рабочие ЖЭКа Кустов и Костомаров сбрасывали лед с крыши дома, сбивали сосульки с карнизов. Работу выполняли поспешно, так как торопились успеть в магазин до обеденного перерыва.

Когда они выходили из подъезда этого дома, с крыши оборвался большой кусок льда и ударил по голове Кустова. «Скорая» зафиксировала сильное сотрясение головного мозга у пострадавшего…

Из сводки происшествий ГУВД:

…Кооператор Максимов, с целью устранить конкурента, нанял двух подростков 12 и 13 лет, чтобы они ночью сожгли соседний ларек с товарами.

Ребята перепутали и подожгли ларек Максимова. Причинен значительный материальный ущерб. Возбуждено уголовное дело против Максимова за вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность. В отношении подростков уголовное дело прекращено, так как они по возрасту не являются субъектами преступления…

Из материала служебной проверки ГУВД применения табельного оружия:

…Сержант милиции Серов Н. М., прибыв с нарядом по соответствующему адресу, применил табельное оружие. Двумя выстрелами из пистолета убил собаку породы «бультерьер», которая находилась рядом с трупом своего хозяина Саенко Юрия Александровича. Проверкой установлено, что применение оружия было обоснованным. Смерть потерпевшего была насильственной, а животное находилось в состоянии, которое исключало какие-либо другие меры.

При проверке, из объяснений многочисленных граждан, в том числе владельцев собак микрорайона, выяснено, что Саенко держал бультерьера, по кличке «Шериф», с очень агрессивным характером. Зная возможности своей собаки, вел себя вызывающе. На улице, в других общественных местах, водил ее без намордника, никогда не укорачивал поводок при встрече с другими животными, заставляя их обходить себя или переходить на другую сторону улицы.

В день происшествия Саенко спал, будучи в нетрезвом состоянии, а его собака перегрызла ему горло…

Из постановления о прекращении уголовного дела по статье 107 Уголовного кодекса (доведение до самоубийства):

…!3 апреля 1994 года в своей квартире был обнаружен труп Милутского Владислава Аркадьевича, директора акционерного общества. Смерть наступила от асфиксии — повешения. Отрабатывались различные версии, в том числе связанные с предпринимательской деятельностью Милутского.

Никаких обстоятельств, свидетельствующих о доведении кем-либо его до самоубийства, не выявлено. Доказано отсутствие инсценировки самоубийства.

Из предсмертной записки и обнаруженных дневников за последние пять лет установлено, что умерший вынашивал замысел покончить с собой давно. Причиной явилось совершенное им тридцать лет назад убийство.

Этот факт совпадает с информацией, полученной по приостановленному уголовному делу об убийстве неизвестного мужчины, труп которого был обнаружен в 1964 году в том месте и с теми же признаками телесных повреждений, на которые указал Милутский в своем дневнике и записке…

Из архивного уголовного дела Зайцева:

…Зимой 1942 года в помещении Главпочтамта был задержан Зайцев с похищенной продуктовой карточкой. При проверке удалось найти адрес владелицы этой карточки Олесовой. По месту ее жительства обнаружен труп потерпевшей, умершей от голода. Карточка была у нее похищена за семь дней до смерти.

К делу через два месяца было приобщено заявление жены Зайцева с просьбой о его помиловании в виду смерти матери, которая также умерла от истощения в связи с хищением у нее неизвестным лицом продовольственной карточки…

Из материала комиссии по делам несовершеннолетних в отношении Димы Павлова:

…Двенадцатилетний подросток Дмитрий Павлов, ученик 5-го класса, был поставлен на учет в связи с совершением следующего правонарушения. 4 января 1994 года в сквере между досок деревянной горки вставил снизу лезвие перочинного ножа. Катя Коршукова, съезжая с горки, получила глубокий порез стопы ноги.

В материале была приложена справка о том, что 17 января 1994 года в парадной своего дома Дима пытался верхом скатиться по перилам лестницы со второго этажа на первый, напоролся на отслоившуюся щепку, получив при этом проникающую рану в области таза…

Из гражданского дела по иску Игнатенко Эдуарда Сергеевича к НИИ «Барограф» о восстановлении на работе:

…Игнатенко Э. С., работавший начальником отдела информатики, был уволен за нахождение на работе в нетрезвом состоянии. Указанное обстоятельство он отрицает, но факт алкогольного опьянения подтвержден медицинским освидетельствованием и показаниями сотрудников.

В иске о восстановлении на работе ему отказано.

Из протокола судебного заседания видно, что коллеги по работе рассказали, как за полгода до назначения на эту должность Игнатенко Э. С. «подловил» бывшего начальника отдела Уралова П. С., пришедшего на работу с сильным похмельем. Уралов был вынужден уйти по собственному желанию, поскольку его нетрезвое состояние в рабочее время было очевидным…

Из уголовного дела по обвинению Никитина по статье 148 Уголовного кодекса (рэкет):

…Нигде не работающий, ранее судимый за хулиганство и грабеж Никитин, угрожая убийством членам семьи и уничтожением имущества, систематически получал часть прибыли с таксистов, обслуживающих иностранцев в районе гостиниц в центре города.

В ходе расследования дела привлечены к уголовной ответственности Бурдюков и Ганжа, которые, узнав о доходе Никитина, преодолев его сопротивление, насильственным путем и психологическим давлением, заставили его отчислять им половину средств, полученных от таксистов…

Из гражданского дела по иску Мунтяна к Багдасаряну о взыскании стоимости автомашины:

…Приятели Мунтян и Багдасарян купили два лотерейных билета, разделили между собой по одному и записали их номера. Узнав из таблицы тиража о том, что билет Мунтяна выиграл автомашину «Жигули», Багдасарян подменил его на свой билет. Выигравший билет положил в нагрудный карман рубашки. Вечером в тот же день жена выстирала его рубашку, и билет оказался непригодным для предъявления в сберкассу.

Мунтян отказался от уголовного преследования приятеля, но настаивал на возмещении материального ущерба. Багдасарян этот иск признал полностью…

Из протокола дорожно-транспортного происшествия:

…10 мая 1994 года в девять часов утра автомашина «Москвич 2140» под управлением водителя Третьякова A.Л. следовала по Таллиннскому шоссе. На 28 километре автомашина правым передним колесом попала в глубокую выемку в дорожном полотне. Водитель не справился с управлением, в связи с чем произошла авария: автомашина резко ушла вправо и ударилась в указательный столб.

Трое пассажиров получили легкие телесные повреждения, а Третьяков при ударе о рулевое колесо — переломы трех ребер слева — повреждения средней тяжести.

Вина водителя в аварии отсутствует. Причиной повреждения дороги является низкое качество ремонтных работ, нарушение технологического процесса.

Третьяков работает в дорожно-эксплуатационном управлении мастером участка. Его бригада выполняла ремонтные работы на том самом участке, на котором произошло это происшествие…

Из гражданского дела по иску. Потоцкого к автопредприятию № 6 о возмещении ущерба:

…Потоцкий предъявил иск к автопредприятию о возмещении ущерба в связи с тем, что работник ответчика — водитель микроавтобуса Станкевич, проезжая на большой скорости по луже около поребрика, облил его водой, смешанной с техническим маслом и мазутом. Был испорчен костюм, который не подлежит химчистке.

Как доказательство обоснованности своих претензий Потоцкий предъявил суду копию решения суда, рассматривавшего аналогичное дело, по которому уже Потоцкий был ответчиком. Он, проезжая на своей личной автомашине, обдал грязью женщину, испортил тем самым ее плащ. Иск пострадавшей был удовлетворен. Суд также и в этом случае согласился с требованием Потоцкого…

Из заявления Денисовой В. П. в комиссию по делам несовершеннолетних:

…Прошу поставить на учет моего сына Александра, 13 лет, ученика пятого класса. Меня он не слушает. Водит приятелей домой, которые старше его. Соседи по лестнице постоянно жалуются. Они неоднократно ловили Сашу, когда он поджигал кнопки лифта. Последний раз, это было за три дня до заявления, он очередной раз сжег кнопки на всех пяти этажах. Я терпела, платила штрафы, за ремонт лифтерам.

Но сейчас уже кончилось мое терпение. Моя мать, бабушка Саши, вынуждена подниматься на четвертый этаж пешком. Она больная, сердечная астма у нее. Вчера не дошла до второго этажа, упала и теперь в тяжелом состоянии в больнице…

Из искового заявления Парамоновой Р. К.:

…Я прошу суд выселить из квартиры мою дочь Светлану Парамонову, 20 лет. Она систематически устраивает скандалы, дерется, курит наркотики, приводит мужчин за деньги. На мои замечания отвечает: «Да, я — проститутка. Это у меня в генах. Ты тоже была проституткой и делала то же самое»…

Из справки оперативного работника исправительно-трудовой колонии:

…Заключенный Заваров прибыл в ИТК 19 апреля 1995 года для отбытия пожизненного заключения по статье 102 Уголовного кодекса.

Судом за убийство двоих детей он был осужден к высшей мере наказания. Однако комиссией по помилованию при Президенте России смертная казнь заменена на лишение свободы пожизненно.

По оперативным данным, заключенные, узнав о характере преступления, потребовали от Заварова проситься в другую колонию, либо совершить нарушение режима, чтобы вернуться в тюрьму, так как за убийство детей его все равно «замочат». Он ответил отказом.

25 апреля 1995 года он был избит и повешен в бараке № 2 на собственном ремне. Установить исполнителей этой смертной казни не представилось возможным…

Из рапорта заключенного Воловикова:

…Прошу перевести меня из исправительно-трудовой колонии ОЯ-245/3 в любую другую. Я был осужден по статье 121 части 2 Уголовного кодекса за изнасилование мальчиков. По прибытии в колонию заключенный Баранов, по кличке «Шпиндель», заявил, что я буду обслуживать его бригаду. В смысле, они каждый день по графику будут меня трахать. Я сказал, что я не педик, в смысле не пассивный. Он ответил, что это не имеет значения, поскольку так принято отвечать за малолетних.

Сегодня ночью пятеро заключенных изнасиловали меня. Кто это был, я не знаю, так как было темно…

Из материала дознания пожарной инспекции:

…В квартире Клинько В. Н. произошел пожар, уничтоживший всю домашнюю обстановку на общую сумму пятьсот тысяч рублей. Причиной пожара является самовозгорание телевизора «Вектор». Производитель — телевизионный завод № 5.

Дознание возбуждено по заявлению пострадавшего, который обвиняет свою бывшую жену Окулову З. И. в том, что она специально устроила поджог в его комнате в отместку за то, что он отказался от раздела имущества.

Клинько В. Н. категорически не допускает причину — возгорание телевизора, мотивируя тем, что хорошо знает эту марку, так как работает на заводе № 5 сборщиком приемников и гарантирует ее качество.

Однако произведенные пожарно-техническая и технологическая экспертизы подтвердили, что именно дефект сборки данного телевизора послужил причиной его самовозгорания…

— Ну, что, может, достаточно? — спросил судья, отложив в сторону прочитанные карточки. Оставшаяся стопка плотных картонных прямоугольников уменьшилась не намного.

— А сколько их у тебя? — указав на картотеку, поинтересовался Владимир Викторович. — Любопытно подобрано.

— Да знаете ли, этим я занимался последние лет десять, собирал и текущие данные, и архивные. Я не подсчитывал, но, наверное, случаев триста собрал.

Морелли задумчиво смотрел на отложенные карточки, потом взял одну из них, повертел в руках:

— Весьма поучительно. Количество говорит само за себя. Тут уже о случайности не скажешь. Конечно, каждую историю можно объяснить случайностью, совпадением, сходством, но как быть с общим числом? Сотни схожих. Что-то нехорошее в прошлом либо сразу, либо через десятилетия, а иногда в следующем поколении откликается трагедией.

— Не делай другому… — подхватил адвокат.

— Не делай другому того, чего себе не пожелаешь, — повторил Морелли. Получается, что мудрость-то народная — вовсе не теория, а вот она, — кивнул он на картотеку, — практика. Кто, как уравновешивает события, кто следит за соблюдением этого принципа? Что это? Закон природы, объективное, научно познаваемое явление, влияние какой-то энергетики, сторонней силы? Что?

А сколько раз от людей я слышал рассуждения о том, что природные катаклизмы случаются в тех местах, где возникают этнические конфликты: землетрясения, извержения, сходы лавин, наводнения, ураганы бьют как раз туда, где возникают столкновения в обществе.

Кстати, я заметил: стоит мне подумать что-то нехорошее, как тут же получаю по мозгам. Есть у нас в прокуратуре одна прокурорша. Всех достала своим дерьмовым характером. Не по делу цепляет, язвит, сплетни разводит. В другой раз посмотришь на нее и подумаешь: хоть бы ты, змея тонкогубая, заболела, передохнули бы немного. Так глядишь, на следующий день либо жена заболеет, либо у самого давление подскочит, либо простуда прихватит.

— Правильно говоришь, — поддержал Петров. — И у меня такое было не раз. Едешь на машине, а какой-нибудь дурак нарушит правило, помешает тебе. Пошлешь его подальше, подумаешь: чтоб у тебя колесо прокололось, так сам же прокол и получишь.

— Совершенно справедливо, — подытожил Анатолий Федорович. — Не только не делай, но даже не желай другому того, чего себе не пожелаешь. И если с тобой что-нибудь произошло: несчастье или просто неприятность, вспомни, проанализируй — кому-то, когда-то ты в мыслях пожелал или в поступках сделал что-то похожее.

 

Чти мать свою и отца своего

Начало сентября 1940 года было теплым, похожим не на осень, а, скорее, на лето в самом зените. Уличная толпа казалась нарядной: белые длинные платья, белые полотняные костюмы, шапочки, фуражки и даже парусиновые туфли тоже белого цвета. И много радостных лиц.

У Светланы, красивой молодой двадцатисемилетней женщины с пышными каштановыми волосами, была своя, особая радость. Сегодня ее выписали из роддома, и Светлана с сыночком ехала домой. Ее никто не встречал — муж был в командировке, а она, год назад приехав из провинции в Ленинград, подругами и друзьями не обзавелась. Конечно, можно было бы и пешком пройти — всего три остановки до дома, но не дай бог простудить малыша, и поэтому Светлана села в трамвай. В тот, довоенный, грохочущий на стрелках, с длинными висячими ручками-петлями в салоне. Они еще так энергично раскачивались на поворотах.

Ее переполняло счастье, потому что на руках у нее лежал ее сын Гришенька. Он сопел и двигал ножками. Вот одна ножка раздвинула пеленку и бледно-розовая, нежная пяточка требовательно ударила ее по руке. Светлана наклонилась и стала, играя, целовать ее. Людей вокруг было немного, и все они смотрели на нее и улыбались. Только одна старушка, несмотря на теплую погоду, в старом черном платье, проворчала: «Это негигиенично…»

Светлана вышла замуж поздно. В деревне было не за кого, а в город перебралась только в двадцать шесть. Первый же знакомый мужчина, обаятельный, вежливый инженер Павел Павлюченков стал ее мужем. Узкая, длинная, с одним окном комната в коммуналке, где было еще двенадцать соседей, казалась ей раем. Ведь они с мужем так любили друг друга. Жильцы встретили ее хорошо, Павла они уважали и отношения сложились со всеми ровные, доброжелательные. А когда беременность стала заметной, график уборки квартиры поменяли, и, несмотря на протесты Светланы, ее освободили от этих обязанностей.

Вот и родная булыжная улица, семиэтажный без лифта старый дом, многоцветная гирлянда кнопок-звонков, на металлических почтовых ящиках наклеенные названия газет. Полдень рабочего дня, но дома обязательно кто-нибудь есть, подумала Светлана. Доставать ключ было неловко, как бы сына не уронить… Она, смеясь, нажала кнопку звонка Клавдии Степановны. Дверь открыла черноволосая с остреньким носиком и тонкими губами соседка. Она радостно заохала, приняла ребеночка, загулькала над ним. На шум вышли еще две соседки, начались возгласы и сравнения — на кого он похож, на Павла или на Светлану. Все пришли к согласию, что на нее. Говорили — это к счастью, когда сын похож на мать. Так вошел в этот коммунальный мир Григорий Павлюченков, желанный родителями, встреченный всеми жильцами с искренней радостью и открытым сердцем.

А в большом мире, за стенами коммуналок, охваченные энтузиазмом и эйфорией люди строили, создавали, учились. Светлана, как и все в этом общем порыве, взялась было за учебу, но беременность ее прервала. Однако мечту получить среднее образование Светлана не оставила, тем более, что Павел всячески поощрял ее в этих планах. Уже с января 1941 года она снова стала учиться в вечерней школе, оставляя сынишку на попечение соседям, которые с удовольствием возились с ним. Но все же, хотя соседи — милейшие люди, было неудобно отдавать грудного младенца почти ежедневно в разные руки. Поэтому Светлана с мужем договорились выписать из деревни через пару месяцев ее младшую сестру Екатерину. Вот-вот на производстве Павлу должны были выделить квартиру — настоял профсоюз, с учетом увеличения семьи, дать молодым вне очереди.

Небогатое, но шумное новоселье собрало новых друзей. К Павлу потянулась молодежь, а красивая Светлана и ее сестра-певунья, с их милой провинциальной наивностью и природной ласковостью, вносили в добрые, приятельские отношения свое особое обаяние. Собирались дружеские вечеринки, без какого-либо намека на флирт. Поздно гости не засиживались: малыш в девять вечера засыпал, и Светлана их выпроваживала. Иногда Екатерина провожала друзей. Спала она на кухне, на раскладушке, и если приходила позднее, чем обычно, то никому не мешала. Несмотря на разницу в десять лет, сестры дружили. Катя не работала — ведь у нее не было ни паспорта, ни прописки. Да и задача у нее была нянчить Гришу и дать возможность Светлане учиться. А та с упоением рылась в учебниках, писала конспекты, догнала две четверти восьмого класса. В мае она завершила полный курс и устроилась на завод им. В. М. Молотова.

Постепенно наладился быт, заработка молодых супругов хватало уже не только на питание, так что даже удалось снять в Шувалово сараюшку на все лето. Отпуск планировали на август.

22 июня 1941 года все рухнуло. Началась война. На следующий же день Павел ушел добровольцем на фронт. Катя рвалась в военкомат, но Светлана не пустила ее, сказала, что без нее с ребенком не справится, что она сможет заработать на всех троих, да и муж оставил кое-какие накопления.

Потом была блокада. Рабочая карточка и две карточки на иждивенцев — этого было совсем мало, но спасло то, что Павел воевал на Волховском фронте и время от времени бывал дома, помогал своим солдатским пайком. Светлана не отправила своего Гришеньку в эвакуацию с другими детьми. Ее материнское чувство подсказывало ей, что если сына увезут, то она его больше никогда не увидит. Она была так убеждена в этом, что даже не позволяла никому обсуждать с ней этот вопрос.

Потом, после войны сестры редко будут вспоминать то страшное время — голод такой, что не утолить, холод, пронизывающий насквозь, — не отогреться, и бесконечные, выматывающие изо дня в день, с утра до вечера, поиски еды и тепла. Малейшее напоминание об этом — и перехватывало дыхание, сдержать слезы было невозможно. Годовалый, слабенький сынок самим фактом своего существования заставлял обеих женщин стремиться выжить для него, для его жизни в этом аду. От довоенной Светланы остались одни косточки и натянутая на них кожа, почерневшая от ветра и металлической пыли, которую было не смыть холодной водой. Завод перестроился на войну, и она на волочильном станке тянула проволоку.

…С Победой наступила новая жизнь, радостная. Каждый новый год приносил что-то хорошее. Вернулся Паша, контуженный, но живой. Такой родной, он сильно изменился, замкнулся. Он так и не смог сблизиться с семилетним сыном, войти в его детские заботы и разделить мальчишеские забавы. Держал сына на расстоянии.

А Гриша рос молодцом, занялся спортом, гимнастикой, плаваньем. Когда стал постарше, его увлекла борьба. Родители зарабатывали неплохо. В семье появился достаток, и, скопив несколько тысяч, Павлюченковы построили трехкомнатную квартиру, куда и перебрались втроем. Правда пожить в ней главе семьи пришлось недолго. Здоровье было подорвано окончательно, не без помощи сына. После десятого класса семнадцатилетний Григорий не стал учиться, не пошел работать. Мать жалела его, не настаивала на том, чтобы парень пошел на завод, к отцу. Пусть до армии передохнет, думала она. Гриша продолжал работать над собой, проявляя в этом недюжинную волю: каждое утро по полчаса делал силовые упражнения, подтягивался на штанге, заделанной в нише стены отцом, принимал ванну, плотно завтракал, а затем… весь день читал книги, смотрел телевизор, играл на гитаре, хрипло, с надрывом, подражая Высоцкому, пел. Времени свободного было навалом, можно было пофантазировать, пофилософствовать. У него были все основания чувствовать себя неординарным. Иногда пописывал рассказики, от случая к случаю вел дневник.

А отец переживал, но действовал прямолинейно, жестко, не убеждал, а принуждал. И терял авторитет. В результате — непонимание, отчуждение сына. Последствия контузии, ссоры и волнения сказались на здоровье Павла. Стали мучить дикие головные боли, а потом и стенокардия, аритмия.

За два года армейской службы Григорий не приобрел никакой специальности, не захотел. Служил он на самом Юге страны. Прослужил кое-как, ни шатко, ни валко, то дневальным, то в наряде на кухне. Без него в доме было тихо, но тревожно. Редкие письма сына не позволяли смотреть в будущее с оптимизмом. Светлана Георгиевна дважды ездила к сыну, отпуск-то он не заслужил. Хотела подкормить, поддержать и сама утешиться. Не было дня, чтобы она не думала о Гришеньке, всегда он был для нее тем малышом, которому целовала ножки в трамвае.

Вернулся Григорий заматерелый, загорелый, накачанный. А с ним появились новые друзья, однополчане. И начались еженедельные празднования демобилизации. Нет, не пьянки с женщинами, визгом, музыкой до утра и спонтанно ночующими парами. Григорий все-таки был некомпанейский парень да и брезгливый: не любил грязь в общении. По существу, домашний мальчик, выросший под опекой пожилых родителей. Из дому выходил разве только в спортивную школу, которую перед армией забросил.

После армии многое изменилось. Два-три приятеля приходили в выходные дни, распивали пару бутылок, пели под гитару какие-то изысканные, но очень похожие между собой песни без мелодии с полублатным содержанием. Гриша готовился к их визиту заранее. В течение недели получал от родителей два-три рубля и собирал на спиртное. Угощал всегда он, видимо компенсируя свой комфорт: нежелание идти к кому-нибудь, куда-нибудь было сильнее всех других преимуществ. Хлопоты сборов, поездок, возвращений он терпеть не мог. Одна мысль о них коробила его и портила настроение. Время шло, и приятели по армии устроились на работу, кто-то продолжил учебу. Встречаться стали только по субботам и воскресеньям. Потом и эти встречи стали все реже и реже — кто-то женился, у кого-то появилась подруга, свои интересы, занятия. А Гриша, оставшись один, уже не мог отказаться от привычки праздновать, так украшавшей его однообразную жизнь. Парень стал отмечать выходные дни сам с собой и, как он потом будет говорить, с тренером — шампанским, коньяком. По мере того, как ухудшалось финансирование со стороны «предков», упрощался и ассортимент: марочное вино, водка. И, наконец, — только бормотуха, дешевые суррогаты. Так как он нигде не работал, то выходной у него был ежедневно. И возлияние пошло без перерыва. Лишь на два-три дня прекращалось питие, когда организм достигал пределов интоксикации и уже не принимал ни грамма. Но затем двухнедельный цикл возобновлялся.

Обычно алкоголики едят очень мало, но курят безбожно. Григорий — не исключение. Он стал курить, причем самые дешевые, без фильтра — «Аврору» и «Памир». В просторной квартире все пропиталось устойчивой, густой табачной отработкой. Григорий не считал себя алкоголиком. Я, говорил он, пьяница. Этот порок у всех проявляется в одинаковой форме, но у каждого имеет свои особенности. Все зависит от сложившихся жизненных привычек. Удивительно, но при ежедневной поллитровке, он не бросил утренние спортивные занятия. Алкоголь и поддержание спортивной формы, казалось бы вещи несовместимые, в данном житейском случае некоторое время все-таки совмещались. И то и другое доставляло ему удовольствие, и в этом была суть его характера: делать только то, что нравится. Это была его идеология: пока молодой, надо жить красиво, легко, пока есть возможность, надо ее использовать. За чей счет — не имеет значения. Родители обязаны его поддерживать. Он у них один такой: симпатичный, сильный, не вор, не хулиган. А куда им девать деньги? Квартира есть, обстановка нормальная в доме, старикам покупать ничего не нужно. Они жизнь прожили и теперь должны жить только для него. Он продолжение рода. Молодость — это богатство, его нужно беречь и сохранять как можно дольше. Мы живем, рассуждал он, только в молодости, а в старости будут одни болезни, как у отца, да заботы о доме, о еде, как у матери. И чем позже возникнут такие проблемы, тем лучше. Он так не говорил, он так думал и еще писал в своих дневниках, которые открывал все реже и реже. И незаметно, постепенно деградировал.

Разумеется, Павел Александрович и Светлана Георгиевна вначале пытались бороться с сыном, вернее за сына. И вместе и по-своему. Отец — по-мужски: сурово, немногословно. Однажды, окончательно выведенный из себя нахальной улыбкой Григория, развалившегося в кресле, Павел Александрович, как в те давние, детские годы, протянул руку, чтобы взять за ухо и вывести сына из комнаты. Продолжая улыбаться, Григорий обхватил запястье и крутанул. Что-то хрустнуло в плече, кольнуло в груди, и Павел Александрович поплелся, шаркая по-стариковски, в свою комнату. Он тихо глотал слезы: какой же он теперь глава семьи, какое у них будущее, для чего прожита жизнь, если родной и единственный сын наплевал на него и так просто, походя дал понять, что в доме будет так, как хочет он, Григорий. Физическая боль не сравнима с душевной. Унижение, испытанное отцом, больно ранило изношенное сердце. Хорошо, что при этом не было жены, думал он. Фашист, гад, шептал Павел Александрович про себя.

Воспоминания и реальность, прошлое и настоящее слиты воедино в жизни любого человека. И если прошлый опыт не противоречит сегодняшнему, если в понятия и представления прожитых лет гармонично вплетается восприятие дня сегодняшнего, то прожитая жизнь представляется осмысленной. Но если то, что было, противоположно тому, что есть, а человек уверен, знает, что прошлое было правильным, красивым, полезным и достойным, наступают глубокое разочарование, депрессия. И нынешняя жизнь кажется никчемной и бессмысленной.

Павел Александрович и днем и ночью, во время бессонниц, прокручивал в памяти прожитую с женой жизнь. Все добыто своим горбом, здоровьем. Так же, как и у тысяч других. Жизнь была небогатая, много в ней было тягот, но сколько в ней было и светлого, счастливого. Энтузиазм предвоенных лет, тяжелейшие военные, смертельные годы. И любовь, радость, страсть. А какое счастье общее наступило после войны! Отмена карточек, ежегодное мартовское снижение цен, повсеместные стройки, планы на будущее. Дети росли в других условиях. Для них, для более грамотных, более красивых и здоровых жили и работали. А как работали, бывало без выходных и отпусков. Редко передохнешь в воскресный день или выкроишь недельный отпуск, да и то не каждый год.

И вдруг, оказалось, что твоему отпрыску начхать на это. Не только никакой благодарности, даже элементарного уважения не видно. Только себе, только для себя, трутень, паук, кровосос какой-то. Безразличен ко всему и ко всем. И это его сын, кровь от крови. Он-то хотел и был уверен, что Григорий будет таким же, как он. И эта ухмылка сына, которая все время виделась отцу, как вечная картина, от которой никуда не уйти, и не снять ее, и не выбросить. Павел Александрович вспомнил, что в тот момент готов был убить Гришу и ужаснулся: насколько отдалился сын, стал чужим, ненавистным. Он понял, что уже не имеет никакого влияния на сына, что ничего не сможет уже изменить — и ушел в себя, замкнулся, прекратил всякие контакты с парнем, отдался на волю судьбы. Все чаще Павел Александрович стал прислушиваться к биению сердца, затаенно ловя глухие перебои, щупал пульс, нервный, прерывистый, пытался рукой разгладить, убрать тонкий, комариный звон в затылке.

Не мог он понять, почему у них с женой, тружеников, честных, порядочных людей сын — тунеядец. То, что сын никогда не пойдет воровать на стороне, грабить, в этом не было сомнений, но также было ясно, что Гриша полностью живет за счет других, близких ему людей, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Кто его научил так жить, кто послужил примером, спрашивал себя Павел Александрович и не находил ответа. И, как обычно, так уж устроен человек, не ведая причин, не замечая собственных ошибок, ищет он виновного в другом. Начались претензии и упреки к жене. Это она позволила сыну полгода перед армией бездельничать, она не настояла на том, чтобы после службы тот пошел работать, она его защищала, когда отец требовал дисциплины и порядка в доме. В возбуждении и раздражении Павлюченков все более и более уверялся в своей правоте. Он так и не понял, что, кроме матери, есть отец, что с пацаном нужно заниматься постоянно, что парень всегда ближе к отцу, как к мужчине, и быстрее находит с ним общее как в серьезном деле, так и в развлечениях.

«Я все время работал, приносил деньги в дом,» — говорил Павел Александрович. — «У меня не было свободного времени».

Но то же самое могла бы сказать и Светлана Георгиевна. И добавить, что по дому работы не меньше, чем на производстве.

Получается, что она трудилась вдвойне, втройне: до и после работы магазины, приготовление еды, потом мытье посуды, стирка, штопка и многое другое.

Чаще всего люди живут, не разводя теорий и дискуссий о высоких материях, о генах и тому подобном. Они просто живут, опираясь на опыт предыдущих поколений, используя его вольно или невольно с поправкой на свои внутренние установки. Но имея хороший пример перед глазами, можно его иногда вывернуть наизнанку так, что получается одна чернуха и негатив. Носитель таких вывертов, незаметно для себя, деградирует и ожесточается. И тогда любая мелочь становится значительной, любой недостаток превращается в неисправимый дефект. Начинает раздражать все: медленная походка старика, его старая одежда, неаккуратность, неловкость в движениях, скрипучий голос, повторы и излишняя детализация в речи «предков», бережливость родителей, похожая на скупость. Как сермяжность и примитив воспринимаются незнание современной моды, музыки, видеофильмов.

У всякого народа свои традиции, семейные в том числе. В Европе, Америке дети стремятся к самостоятельности. Родители полагают, что с молодым поколением следует жить раздельно. И уже в 17–18 лет не только юноши, но и девушки начинают уходить из-под родительской опеки. Общение по телефону, редкие забеги в родной дом, материальная поддержка на расстоянии — традиционны для взаимоотношений между детьми и родителями. У нас два-три поколения в одной квартире — скорее правило, чем исключение. И тесно, и сложно, и проблем выше крыши. Но вот подвернулся случай разъехаться, и через полгода — тоска, заняться нечем. Нерастраченные любовь и забота щемят сердце, и внуки опять больше времени проводят у стариков. Быть обязательно причастным к судьбе другого, а родного и близкого тем более — тоже наша специфика.

Часто ли они, старики наши, видят своих детей, слышат по телефону родные голоса? Так и тянут прохудившуюся от нездоровья лямку в одиночестве, но тут же оказываются нужными, когда не с кем оставить внуков. И это для них настоящий праздник. Гораздо страшнее изоляция стариков в своем собственном доме. И потомки все здесь, и кипит повседневность шумная, а он чувствует свою ненужность, мешает своей неразворотливостью, раздражает болячками и недомоганиями. А молодой эгоизм не способен примерить на себя эту свою же реальную будущность. Не может он сам себе сказать: «Вот он я, через сорок лет…» Все мы такими будем, говорят, чаще всего не допуская или не веря, что именно так оно и будет. Но старение, немощь неизбежны.

Величайшее заблуждение полагать, что в семьдесят лет человек — за пределами жизненных интересов. Поменьше углеводов, побольше фруктов и овощей, хорошую стрижку-прическу, обуть-одеть в брючки да кроссовочки и глядишь — поскачет, как те шустрые пожилые интуристы, путешествующие толпой за тысячи миль от родных берегов. Чем же наши хуже их? Об этом часто думал Павел Александрович и обида за себя и Светлану Георгиевну не отпускала ни днем ни ночью. Он ничего не мог поделать с собой. Бессилие, унижение находило свой выход в упреках жене. Это ее потворство и мягкотелость причиной тому, что Григорий сознательно избрал себе такой образ жизни. Потом, после ссор и размолвок, Павел Александрович понимал несправедливость этих упреков, оправдывая себя тем, что результат воспитания в наименьшей степени зависел от него. Двухсменная работа и редкие выходные, как ему думалось, обеспечили материальную базу, — это была область его ответственности, остальное от него не зависело.

Мать есть мать. Она тоньше, ранимей, она больше чувствует сердцем, не анализируя свои чувства и не думая о своей жалости к ребенку, о готовности идти на жертвы ради него. Светлана Георгиевна никогда не допускала и мысли о том, чтобы отправить сына в тюрьму, хотя поводы к этому были. Наказать его так жестоко, даже если и заслуженно, казалось ей диким и недопустимым. Страдая, разрываясь между больным мужем и убогим душою сыном, она не предпринимала ничего, что могло бы радикально, в одночасье вывести из этого безнадежного тупика. В трезвые минуты сына она мягко беседовала с ним. Он соглашался, молчал, не возражал. В запойные недели кричала, угрожала милицией, психиатрами, а тот ухмылялся да требовал треху, пятеру каждый день. И… она давала, потому что боялась. Не за себя, что стукнет или пришибет, а за него, чтобы не украл, не ограбил кого.

Когда было совсем невмоготу от его курева, перегара, пьяного куража, уходила на улицу и часами бродила, сидела на скамеечках. Отец, запершись в изолированной комнатке, ни на что уже не реагировал, здоровья явно не хватало. Мороз и слякоть загоняли ее в подъезд, и около своей квартиры сидела Светлана Георгиевна на ящичке, дожидаясь, когда Григорий заснет. Соседи видели все и сами обратились к участковому. Молодой лейтенант поначалу резво взялся за Григория, начал оформление материала за тунеядство, да мама его заявила, что хоть он и не работает, но помогает ей по дому. А то, что содержит она его, так это никого не касается, это ее личное дело, ее беда. Лейтенант махнул рукой: притона нет, скандалы — внутри семьи, особых жалоб от граждан не было.

Боролась Светлана Георгиевна по-разному. Стригла ногти в сигареты, чтобы бросил курить, да быстро была разоблачена. При курении ногти предательски трещали, а ядовитый дым говорил сам за себя. Доставала у каких-то соседок-бабулек потайные порошки наговоренные и всыпала их то в чай, а то и в вино. Но раз с сыном стало плохо, испугалась, врача вызвала. Скорая приехала и заниматься пьяным не стала. Поняла Светлана Георгиевна, что этим может убить сына и прекратила давать ему неизвестно что.

Так все это и катилось безнадежно, беспросветно, каждый день на нервах.

Умер Павел Александрович. Скончался тихо, уснул и не проснулся. Похоронили на Южном. Был человек, и не стало его. Поплакала жена, помолчал два дня трезвый сын, а потом опять ежедневные поборы. Отец своим присутствием сдерживал, молча влиял, не давал зарываться сверх меры. Теперь пожилая женщина осталась одна. Денег не хватало. Как-то посчитала она, сколько же пропил Григорий, и ужаснулась — можно было купить две квартиры или три машины. Ни того, ни другого им, конечно, не надо, но как иначе сравнить то, что есть, с тем, что могло бы быть.

Посмеялся Гриша над ее расчетами и тут же потребовал десятку. Таких денег она уже дать не могла. Он демонстративно взял скатерть, пошел к метро и продал за червонец. Принес три бутылки портвейна. На решительные слова матери, заявившей, что теперь она точно обратится в милицию, ответил также решительно, точным ударом кулака в подбородок. Она в этот момент стояла у стены и ударилась затылком. Врач констатировал сотрясение мозга. И опять не выдала Григория, вспомнила те маленькие ножки, целованные ею в довоенном трамвае.

Но и он больше ничего не уносил из дома и не поднимал руку на мать. Видно, пьяный-пьяный, а понял, что не она, так соседи, врачи или участковый отправят куда не надо. А ему и так не плохо. После больницы все продолжалось по-прежнему. Даже лучше стало. В шестьдесят восьмом мать оформила пенсию и подрабатывала — в столовой убирала. Денег побольше. Перешел на водку. Дороже, конечно, но и градусов побольше. Бормотуха, говорил, вреднее.

Прошло еще десять лет. Светлана Георгиевна постарела, стала совсем сдавать, но крепилась, держалась. Пыталась неоднократно женить сына, приводила знакомых старушек с их дочерьми. Одну-две встречи с Григорием они еще могли выдержать, но не более. Высокое самомнение и сознание собственной исключительности, какие-то фантастические представления о смысле жизни и его роли в ней, неудержимая тяга к алкоголю быстро сводили на нет интерес к нему потенциальных невест, и ни одна из них не захотела связать свою судьбу с этим взрослым, тридцативосьмилетним мальчиком.

Мать трудилась без выходных. Это позволяло ей реже бывать дома. Но главный стимул — содержать сына, не дать ему попасть в дурную компанию, а затем в тюрьму, — поддерживал ее силы, заставлял быть все время в поиске лишнего рубля. Она уже давно ничего себе из одежды не покупала, впрочем, так же, как и Григорию, которому наряды были ни к чему — никуда он не ходил, развлечений на стороне не искал. Находила кое-что прямо на улице: брошенные не очень старые вещи, отремонтированные, заштопанные ее умелыми руками, были вполне пригодны. Пустые бутылки, особенно часто попадающиеся в подъездах, на подоконниках лестниц, всегда обеспечивали ежедневный хлеб с молоком. Удавалось и неплохо подработать: расклеивать объявления для каких-то контор, подменить неофициально кого-нибудь в столовой. Работать где-то постоянно она не могла — не позволяло здоровье, да и сын часто давал поручения: найти то, принести се, узнать, где находится фирма, приглашающая специалиста. Визиты на предприятия удивляли кадровиков. Никто не понимал, почему вместо сына ходит престарелая мать. На этом заканчивались переговоры и выяснения условий будущего труда. Всем, и ей и им, было ясно, что подобный способ трудоустройства безнадежен. Такой работник, теоретик с запросами, никому не нужен. Обычно он ей говорил, что предлагаемая зарплата, его не устраивает. На ее разумные предложения получать хотя бы это, ведь он вообще ничего не имеет, отвечал, что работа тоже «не фонтан». Надо, мол, найти такое… такое… чтобы раз и навсегда. Для души и организма.

Систематические возлияния не могли не отразиться на его здоровье. Естественно, что желания нормально питаться уже не было. Вроде бы и не против поесть, а все остается на столе нетронутым. Но уж бутылка выжата до последней капли. Начал кровоточить геморрой, вспухла печень, вздулись вены на ногах. Не до спорта теперь, тем более не до свиданий. И опять у мамы новые хлопоты. К врачу Гриша не идет, а участковый врач появилась раза два, посмотрела, возмутилась тому, что здоровый лоб лежит за маминой спиной, и больше по вызову не пришла, не испугалась жалобы в поликлинику.

Семнадцать лет подряд Светлана Георгиевна держалась. Не в силах что-либо изменить, она уже не кричала, не плакала, не грозила. Молча готовила пищу, убирала, хлопотала. Лишь поздно вечером, затаившись в своей постели, закрыв глаза, вспоминала то далекое довоенное время и первые годы после войны. Ручонки и ножки сынка, его кудряшки, его милое лепетанье, когда стал ходить. Она засыпала в слезах и во сне продолжала видеть своего единственного сыночка — Гришеньку.

Два подвига в жизни она совершила ради него. Первый, когда спасла Гришеньку от смерти в блокаду. Второй, когда уберегла его от милицейских репрессий. И третий ей удалось совершить, последний подвиг. Многократные советы соседок по дому, разговоры со знакомыми, людьми на улице натолкнули ее на мысль обратиться к знахаркам. Несколько неудач не сломили ее волю, и, наконец, уплатив пенсию за два месяца, Светлана Георгиевна привела в дом средних лет женщину, черноглазую, с жестким лицом, в прошлом врача-психиатра, а теперь, с ее слов, «экстрасенса». Григорий, к удивлению матери, не артачился, посерьезнел. Чувствовал он себя скверно: два дня крутило в печени, не отпускала головная боль. Пробовал принять полстакана — все шло обратно. Женщина полтора часа беседовала с ним, один на один, в закрытой комнате. Она потребовала пройти диспансеризацию, сделать рентген, флюорографию и назначила вторую — последнюю встречу ровно через неделю, в то же время. Что она ему сказала, как убедила это сделать, Светлана Георгиевна не знала, но факт тот, что впервые в жизни Григорий предпринял неимоверные усилия и за пять дней выполнил заданное. А потом последовали еще полчаса уединения с нею, после чего Григорий уже никогда не выкурил ни одной сигареты, не выпил ни одной капли спиртного, даже шампанского.

Все это случилось после семнадцатилетнего ежедневного пьянства, разрушительного и разъедающего. Казалось бы, началась новая жизнь: появился интерес к книгам, телепередачам. Появился вкус к еде, что увеличило расходы на питание. Но поскольку не надо было покупать водку, по бюджету это не ударило. Неизменным оставалось одно: Григорий Павлюченков не искал работу. Вернее, мечтал о ней, фантазировал о какой-то самостоятельной, индивидуальной деятельности, но так абстрактно и общо, что со стороны это выглядело странно: кто-то очень захочет иметь партнером этого замечательного парня, умного, энергичного, соображающего что к чему, умеющего из ничего сделать деньги. Этот подарок судьбы ждет предложений и, выбрав наилучшее, пожалуй, согласится. Только никто почему-то не звонил и не шел, а мать, которой он поручил выяснять у людей, где и что ему подойдет, не имела подобных знакомств и в итоге оказывалась в глазах сына главным виновником его безделья.

Светлана Георгиевна по-прежнему была главной добытчицей в доме. Всю пенсию забирал сын и выделял ей деньги на каждодневные покупки, чтобы продукты были свежие, сегодняшние. Хорошо, что у пенсионеров проезд бесплатный и она ездила по разным местам, чтобы где-то что-то купить подешевле. Сэкономив немного, старая женщина позволяла себе изредка купить кренделек или шоколадку и тут же съесть. Для нее это было не потребностью желудка, а ритуалом, чтобы вспомнить те первые счастливые годы перед войной и после нее.

Иногда к Григорию приходили женщины, всегда старше его, уверенные, дерзкие, не стеснявшиеся того, что сын тут же отправлял мать на улицу часа на два, на три. Как он их находил, было загадкой. Сам-то на улице почти не бывал. Наверное, по телефону. Они видели хорошую трехкомнатную кооперативную квартиру, чистоту и порядок, не богатую, без деликатесов, но сытную, свежую пищу. Наверное, строили какие-то планы. Но Гриша не давал им ни малейшего шанса на устройство семьи, и через очень короткое время связь обрывалась. Все было логично — он не мог обеспечить будущую семью и поэтому не планировал обзаводиться ею в ближайшее время.

Мама и в этом решила помочь сыну. Совершив невозможное — превратив пьяницу в бестабачного трезвенника, она была уверена, что теперь такой красивый, холостой, без детей парень не может не стать желанным мужем для порядочной девушки. Многочисленные знакомые доставали ей адреса, фотографии незамужних, разведенных, с детьми и одиночек, постарше и совсем юных, но Светлана Георгиевна не углублялась в изучение личных качеств претенденток. Все они были либо из общежитий, либо из коммуналок, и она понимала, что основной интерес у них — квартирный. Но однажды старая подруга Клава познакомила ее со своей внучкой Эльвирой, восемнадцатилетней девушкой, студенткой первого курса медицинского училища. Понравилась она Светлане Георгиевне своей скромностью. Правда, опять же не местная, без жилья. Она из Лодейного Поля, где с матерью имеет комнату, а здесь живет у бабки тоже в многолюдной, с пятью соседями, квартире. И дохода никакого не будет, разве проживешь на стипендию… В общем, Павлюченкова вполне осознанно пошла на это знакомство, несмотря на будущие материальные трудности, неизбежные для нее. Главное, чтобы у Григория была своя семья. Глядишь, появится у него самостоятельность и ответственность.

Такая большая разница в возрасте сына и будущей невестки ее не смущала. Гришенька-то для нее всегда оставался мальчиком. Да и случаев таких сколько угодно, очень часто это счастливые браки. Лишь бы все у них было хорошо. А Грише давно пора иметь своих детей. Не смутило ее, что в первый же вечер Эльвира осталась ночевать: дело молодое, понравились друг другу. На следующий день подали заявление в ЗАГС. Через месяц зарегистрировались. Свадьба была скромной и немноголюдной. Приехала мать Эльвиры, неразговорчивая, замкнутая женщина, посидела часок за столом сестра Светланы Георгиевны Екатерина, с которой они давно не встречались. Екатерина считала, что сестра неправильно воспитывает сына. Да и у самой-то у нее была масса проблем с детьми и внуками. Несколько оживили компанию две студентки, подружки невесты. Но и они сникли, так как никого из друзей Григория не было, за отсутствием таковых.

В первые же месяцы молодожены попытались изменить быт. Переставили мебель, завели попугайчика, стали ходить в кино и на прогулки. Как и раньше, основным и единственным источником финансов были пенсия и приработок Светланы Георгиевны. Но ведь она знала, на что шла, и радовалась, что Гриша расшевелился, начал искать работу. Он читал объявления, кому-то звонил, куда-то ездил. Говорил, что вот-вот будет что-то солидное. И действительно, через полгода стал подрабатывать. Не каждый день, но все же два-три раза в неделю, не деньгами, так продуктами какая-то фирма с ним рассчитывалась. Ей, блокаднице, такое даже больше нравилось. Пережив блокаду, она с трепетом относилась к любой еде, как символу жизни и спасения. Когда Светлана Георгиевна размачивала в чае кусочек батона трехдневной давности и с удовольствием его съедала, молодежь ее не понимала. В какое время мы живем, говорили они, неужели нельзя есть мягкое, свежее, а сухари — выбросить. Нет, отвечала она, все это стоит денег и труда. А чтобы сын или невестка действительно не выбросили остатки еды на помойку, она их прятала и незаметно вечерком или рано утром, когда они еще спали, потихоньку съедала.

Нет, скупой старая женщина никогда не была. На еду денег не жалела. В доме всегда были сыр и колбаса, мясо и рыба, а к чаю пряники, нередко вафельный тортик. Другое дело, каких усилий ей стоило найти это все подешевле, чтобы хватило на каждый день. Григория и Эльвиру это не интересовало, а мать уже давно жила в своем мирке, не откровенничая с ними. Заботиться о сыне и его жене Светлана Георгиевна считала своим естественным, неоспоримым материнским долгом. И потом, когда между супругами возникнут нелады, она все равно будет их опекать. Сама же свела их вместе, оправдывалась перед собой, пусть живут, как хотят.

Через год родился внук, слабенький, бледненький: сказался недостаток фруктов и витаминов. И на плечи бабушки легла еще одна забота. Приносить детское питание, — своего молока у Эльвиры было мало. Стирать пеленки, — в суете молодые не успевали. Готовить на всех также пришлось ей. Первое время после свадьбы готовила невестка, теперь же стало не до того. В семье накапливались усталость, недосып, раздражение. Денег не хватало. Светлана Георгиевна реже ходила на приработки, ведь в доме она была нужнее. Григорий стал упрекать ее, что больше тратит на еду. Пыталась она ему объяснить, что нет у нее времени, как прежде, ездить по всему городу, искать что где подешевле. Что надо побыстрее возвращаться домой. А все равно оставалась виноватой. Молча, безропотно уходила от скандалов, не обижаясь на явную несправедливость. Видела, что им тоже трудно, что без нее им трудно.

… Еще десять лет протянулось, кое-как прожито, вспомнить нечего… Подрос внук, Владик. К бабушке он был ближе, любил слушать ее бесхитростные сказки да истории из войны. От сына и невестки ни заботы, ни ласки, ни доброго слова. Слабела бабулька. Когда за семьдесят, время останавливается, жизнь сужается до очень мелких, одних и тех же повседневных задач. Григорий терпел присутствие матери, потому что она, как и все последние годы, была источником регулярных финансовых поступлений. Получая приличную пенсию, которой ей одной хватило бы на безбедную жизнь, Светлана Георгиевна давно уже не считала ее своей. Из рук почтальона деньги тотчас переходили сыну, и он считал, прикидывал, сколько выдавать на день. Изредка удавалось где-то что-то раздобыть, но совсем немного: то бесплатные ботинки по талону для блокадников, то гуманитарную помощь для пенсионера да наборы и деньги к юбилейным датам.

Светлана Георгиевна не думала о смерти. Чувствовала, знала, что осталось недолго, но ни разу не задумалась, как и что будет… Накоплений у нее не было, на черный день, на похороны, как это делали многие старые люди, не откладывала. Не было для этого никакой возможности — все сразу же уходило на семью сына.

Как только внук подрос и пошел в школу, ненужность бабушки стала очевидной. Он уже мог обходиться и без нее. Невестка работала медсестрой в больнице. Григорий хоть и не постоянно, но порой мог где-то подхалтурить. И в день зарплаты, когда на ближайшую неделю появлялся достаток, это становилось особенно ясным. Она видела мрачные лица сына и невестки и все понимала, — она им мешала жить. Если бы не пенсия, последняя ниточка, связующая ее с домом, возможно, однажды ее не пустили бы в собственную квартиру. В своем доме, со своим сыном она чувствовала себя чужой. Ему уже пятьдесят, можно сказать за экватором жизни, но никакой от него пользы ни себе, ни другим. Умные, грамотные люди — соседи, советовали Светлане Георгиевне разменять квартиру, ведь она собственник и могла бы ни в чем не нуждаться. А если захочет, квартира не пропадет, достанется сыну как наследство. Не согласилась. Лишь однажды заколебалась, когда лет пять тому назад сын с невесткой намекнули на дом престарелых. Но отвергла эту дикую мысль по причине очень простой, но для нее чрезвычайно значимой. Светлана Георгиевна заметила, что Эльвира начала меняться в отношении к мужу. Молодая, крепкая, она все увереннее держалась в доме, и уже видно было, кто тут хозяйка. Григорий, непьющий и некурящий, вдруг стал жаловаться на недомогание, тяжесть в печени и тягучую боль в ногах. Как-то в запале, не стесняясь свекрови, Эльвира сказала, как отрезала, что могла бы в свое время выйти за молодого и здорового и не нищенствовать столько лет. Григорий безвольно проглотил этот упрек, а мать насторожилась и подумала: чем дольше она будет с сыном, тем надежней сохранит ему здоровье и поддержит мир в доме. Это была для нее спасительная идея, — несмотря ни на что, она ему нужна!

Мать не определяла для себя такие категории, как долг, самопожертвование, даже слово любовь не упоминалось ею ни разу. Она жила для сына, не считаясь с мнением окружающих, осуждавших ее за наивность, безропотность, отсутствие гордости и достоинства. В ее сознании не было места для соизмерения отданного и получаемого. Не смогла бы она назвать, обозначить словами то, что побуждало ее жить, с точки зрения ближних и дальних, так неразумно.

Однажды в очереди за молоком и сметаной ей рассказала свою историю женщина, недавно потерявшая сына. Его, тридцатилетнего, на переходе насмерть сбила иномарка. Водитель был пьян. Он попытался скрыться и так, с концами бы, и исчез, если бы не врезался в трамвай. Его судили и дали пять лет. Родственники осужденного предложили ей крупную сумму, чтобы она написала заявление с просьбой смягчить приговор. И эта женщина согласилась. Сына уже не вернешь, говорила она, а у того мужика двое детей. Правда, от разных жен, а сам он не работает.

Светлана Георгиевна ничего не сказала, только подумала, что в память о погибшем сыне ни за какие деньги не пошла бы на такое предательство. Так невольно, без высоких слов она нашла в себе тот стержень, который держал ее стойко, без колебаний: дать жизнь ребенку — значит, уберечь его от греха, не дать пропасть и не предать. Ценой собственной жизни и благополучия. И считала себя счастливой. Ведь сын всегда был и есть самый красивый, не пьет, не курит, имеет семью и долгожданного ребенка, обеспечен жильем. А пока она жива, прокормятся. В этом она видела свое предназначение и свою значимость.

Павлюченкова Светлана Георгиевна, каких великое множество, никогда не пыталась теоретически осмыслить и практически обосновать свою жизнь. В этом была ее сила и слабость. Воспитав сына-потребителя, она не могла не видеть, не чувствовать, что ее забота обернулась бедой. Беспомощный и расчетливый, ленивый и эгоистичный сын был таким, потому что всегда имел возможность жить за счет матери и отца. Сумев при этом не допустить сына до края, за который запросто переступали и падали в пропасть люди подобных душевных качеств, она полагала, что уберегла сына для счастливого будущего.

Она жалела молодых, не только своих — любых. Знала, что теперь старых не очень-то жалуют, воспринимают как что-то лишнее, докучливое, присутствие которых приходится терпеть. Немного времени пройдет, и все они уйдут. Вон какие они слабые, передвигаются, как тени. А молодые еще не догадываются, не верят, что жизнь пролетит, как миг, и что сами скоро, ахнуть не успеют, станут такими же. В любом колченогом, с клюкой, старике, сгорбленной, подслеповатой и глухой старухе, при желании можно разглядеть черты погасшей красоты. Трудно поверить, видя слабость, ущербность больной старости, что многие из них в прошлом соблазняли и сами сгорали в огне любви. Трудно представить их красивыми, стройными, мускулистыми. Все зависит от того, какими глазами смотреть на них. Равнодушными или заинтересованными. Как на движущийся живой посторонний предмет или дошедшую до нас живую историю.

Жалость ее к молодым проявлялась самым неожиданным образом. Однажды в ее подъезде на лестнице, на ступеньках, расположились пятеро ребят лет шестнадцати. Три парня и две девицы. Трезвые, дерзкие, они сидели так, что пройти было невозможно. Увидев старушку, один нехотя наклонился в сторону, вынуждая таким образом переступить через него, и при этом ухмыльнулся. Светлана Георгиевна молча остановилась и посмотрела в глаза этому парню. Подружки хихикнули, а парни осклабились, ожидая привычных слов об уважении к старшим, о том, какая нынче распущенная молодежь, что сейчас позовут милицию и тому подобное. Но в глазах этой маленькой, чистенькой старушки, кроме жалости к ним, они ничего не увидели. Она сочувствовала им. Они были красивы, сыты, хорошо одеты, но им некуда было деться, нечем заняться. Наверное, их и дома не очень-то ждали. Они были одни, хоть и в компании. Павлюченкова спокойно, с интересом спросила, хотели бы эти мальчики и девочки, чтобы их будущие дети также сидели на лестнице и также бесцельно убивали время. Она была уверена, знала, что даже самый опустившийся человек — вор, наркоман, проститутка — не хочет, что бы его ребенок имел те же пороки, жил такой же жизнью. Но тут был другой случай. Они не хулиганили, не приставали, не были пьяными, просто сидели и не давали пройти. Подростки насторожились, ожидая обычного продолжения: криков и угроз. Но Светлана Георгиевна молчала. Тогда один из них грубо ответил, что они сами дети и о каких, мол, еще детях идет речь. Он покрутил пальцем у виска, но охота покуражиться над старушкой явно пропала. Ребята подвинулись, и Светлана Георгиевна прошла в узкий просвет между ними. Спиной чувствовала их холодные взгляды.

Обижает подросток девочку, гоняют парни собачонку — не пройдет мимо, а остановится, своим молчаливым присутствием пресекая разнузданность, безразличную многим взрослым прохожим. На улице, в магазине, в метро — везде она остро воспринимала чужую боль, забывая о собственных обидах. Уходя от пьяного сына, часами бродила вокруг дома, а в непогоду, где-нибудь притулясь, наблюдала за людьми и видела многое, замечала то, что не замечают другие, ушедшие в себя, зашоренные своими проблемами, люди.

Бывало, увидит одинокую старушку с голодными глазами, которая стоит рядом с крутобокой, гладкой ларечницей, и если не может рублем поделиться, то все равно подойдет к ней поговорить о жизни, посочувствовать. Потеплеет собеседница, оттает сердцем, и еще часть пути бредут вместе.

А еще было: как-то раз в садике человек пятнадцать выпускников школы шумно отмечали последний звонок. Бутылки шампанского ходили по кругу. Юноши и девушки прикладывались к горлышку, передавая следующим. Стайкой они оседлали две скамейки. Одна девушка внезапно сорвалась со спинки и штопором воткнулась головой в землю. Каким-то чудом она не ударилась в бетонный поребрик газона в полуметре от скамьи. Компания рассмеялась: «Вот Анька, дает!» Девчонка лежала без движения. Светлана Георгиевна подошла к ней, подняла голову. От Ани шел густой винный запах. От удара она потеряла сознание. Одноклассники продолжали смеяться: «Очухается. Подумаешь, с метра нырнула вниз. Она у нас спортсменка. Еще не так летала с бревна». Павлюченкова с трудом подняла легкое тело и посадила девушку на скамейку. Через минуту та, действительно, открыла глаза, криво улыбнулась и протянула руку к бутылке шампанского, но тут же завалилась на бок. Ее вырвало. Приехавшие по вызову Светланы Георгиевны врачи скорой помощи установили сильное сотрясение мозга. Парни и девчонки к тому времени разбежались…

Она никогда не задумывалась, почему и для чего так поступает. Совсем это было не похоже на то, как поступали вокруг нее другие люди, равнодушно и отчужденно пробегавшие мимо. Несуетность, какая-то внутренняя сила и убежденность, ею не сознаваемые, составляли ее суть.

Возраст, переживания о сыне, постоянные простуды не могли не отразиться на ее здоровье. Сначала случились два сильных приступа сердечной астмы, потом перенесла на ногах воспаление легких, потом микроинсульт. Светлана Георгиевна никогда не увлекалась лекарствами, редко обращалась к врачам и теперь, не долечившись, продолжала нести на себе домашние заботы. Семья Григория по-прежнему была из них самой главной.

В августе, накануне ее дня рождения, Светлану Георгиевну сразил тяжелый инсульт. Она упала лицом в землю — единственный неасфальтированный кусочек дороги. Пять дней лежала в городской больнице без сознания. Григорий и невестка по разу посидели около нее по полчаса и больше не появлялись, узнав от зав отделением, что мать безнадежна. Скончалась Павлюченкова тихо, незаметно. Соседи по палате и врачи обнаружили этот печальный факт часа через два.

Похороны оплатила сестра Екатерина, истратив большую часть своих «гробовых». Григорий и невестка на кладбище пришли без цветов. Это был первый и последний визит на могилу. Их скорбные лица выражали удрученность тем, что семья без регулярной хорошей пенсии матери лишалась значительной доли бюджета.

Эйфория первых дней, когда они стали полными хозяевами в своем доме, когда не стало раздражающего кашля, шарканья и укоризненных взглядов, прошла. Холодильник быстро опустел, незаметно накопились неоплаченные квитанции ЖСК. Донимало своими грозными напоминаниями телефонное ведомство. Дохода не было, так как не было работы. Случайные заработки Григория снимали проблему только на два-три дня. Без привычной поддержки матери, не имея специальности, Григорий крутился, как мог. Нараставшие, как ком, заботы, запросы жены и сына Владика давили на психику. Он так и не устроился на постоянную работу, хотя такая возможность возникала не раз. Невысокая зарплата оказалась только отговоркой. На самом деле Павлюченков скисал от одной мысли, что нужно рано вставать, куда-то ехать, кому-то подчиняться, соблюдать какие-то правила.

Надежда на «авось», уверенность в том, что кто-то будет им очарован и предложение большого доходного дела последует вот-вот, завтра, послезавтра — эти фантазии стали сутью его мышления. Вся линия его поведения определялась убежденностью в своей значительности. А если его недооценивают, то и пусть, им же хуже.

И тут оказалось, что его самое слабое место в жизни — его тылы, его семья. Шестнадцатилетний Владик, окончив школу, уверенно пошел по пути отца — не устроился на работу, не пытался поступить в техникум или институт, решил отдохнуть перед армией. Жена, еще молодая женщина, заявила, что хотела бы завести второго ребенка — девочку. После слов мужа о том, что нечего «нищету плодить», закатила истерику с битьем посуды. Крупные скандалы с бранью и криком начались давно. Последние три года отношения в семье были натянуты до предела. Владик встал на сторону матери. Он видел, как старел отец, как, в отличие от других, не мог обеспечить достаток в семье, порадовать своих подарком или просто деньгами «на карманные расходы».

Перевалив за полста, Павлюченков резко сдал. Его физическая слабость, особенно на фоне здорового, рослого сына, становилась все очевидней. Упреки и насмешки жены, вначале вызывавшие обиду, гнев, превратились в ту обыденность, с которой он уже смирился. Как-то он попытался напомнить, кто здесь главный, но Владик, тогда еще восьмиклассник, так тряхнул его за плечи, что Григорий головой стукнулся о шкаф. Он мог тогда еще как-то ответить, но рядом с сыном встала напряженная, с закушенной губой жена, то ли с толкушкой, то ли с палкой для белья в руке. В этот момент Григорий понял, что жена ему не союзник, и твердо решил — детей больше не будет.

Только теперь он стал иногда вспоминать отца и мать. Казалось, что прошлое повторялось. Он видел в сыне себя, а в себе родителей и удивлялся, как мама могла выдерживать такое всю жизнь, и не только везти на себе воз житейских забот, но и сохранять хрупкое семейное равновесие, не дав перехлестнуть эмоциям через край ни разу в жизни. Он сравнивал себя с матерью и видел, что сравнение не в его пользу.

Между тем нездоровье совсем скрутило его. Частые «халтуры» в непогоду привели к хроническому бронхиту. Обострился гастрит. Давний геморрой от нервных и физических перегрузок постоянно кровоточил. Но самое серьезное, как сказали врачи, — циррозные изменения в печени, последствие семнадцатилетнего алкоголизма и варикозные вены, вздувшиеся причудливыми извилистыми канатами на правой ноге. Таблетки не помогали, об операции не могло быть и речи. Денег на оплату лечения и ухода не было. В чем повезло, так это в получении инвалидности. Какие никакие, а все же деньги. Небольшие, но регулярно. Но как говорят, деньгами здоровья не поправишь, особенно когда их нет. А оно между тем ухудшалось. Григорий уже не мог ходить без палочки. Закончились и приработки. С таким букетом болячек можно было бы еще работать в охране, но к тому времени началась никому незнакомая безработица и более молодые и здоровые с удовольствием заняли места с суточным дежурством и тремя выходными.

В глазах жены и сына Павлюченков увидел свой приговор — он стал обузой. Только теперь, через много лет, он понял, каким балластом, тяжестью он был для матери, но никогда, ни словом, ни взглядом она не попрекнула его, молча тянула лямку. Однажды он решил сходить на могилу к родителям. Еле-еле добрался до кладбища. Проплутав с полчаса и не найдя могилы — за десять лет напрочь забыл место, — в изнеможении присел на чью-то надгробную плиту и заплакал. Дойти до конторы и вновь проделать путь к могиле не было никаких сил. С трудом приехав домой, отлеживался полтора дня.

С тех пор Григорий Павлович решил: ничего изменить нельзя, судьба распорядилась так, что никому он не нужен. Это расплата за его отношение к родителям, особенно к матери. Он даже почувствовал облегчение от этой определенности. Так уж устроен человек: обосновав причину страданий как вполне заслуженное и неизбежное, непреодолимое наказание, становится проще жить, а вернее доживать оставшиеся годы, а, может быть, и дни.

Но не суждено было Григорию Павловичу долго пребывать в таком благостном умиротворении. Все чаще он стал ловить на себе какие-то странные взгляды Эльвиры, ускользающие, вороватые. С кем-то она часто говорила по телефону, игриво так, несерьезно. Раза три появлялись в квартире хорошо одетые мужчины. На вопрос, кто такие, коротко ответила: «Общественность». Сын вообще не обращал на отца никакого внимания, сутками сидел, запершись в своей комнате, с наушниками плеера на голове.

Но все бы ничего, если бы Павлюченков не почувствовал ухудшения. Он стал буквально разваливаться — что бы не поел, все идет обратно. Вкус еды, самой простой, — вареной картошки, какой-то металлический. Его стали сопровождать подозрительные запахи. А когда после обеда схватило живот так, будто в желудок вбили гвоздь, Павлюченков понял: здесь жить ему не дадут, замучат медленно, но верно.

Так он оказался у Морского пассажирского порта. Трудно было начинать, места все распределены. Деды, старушки, инвалиды — каждый имел свой участок. За порядком следил мордоворот «Аркан», собирал с них дань. Он же договаривался, чтобы их гоняли не часто, чтобы успели за два-три часа получить от туристов центы, сантимы и прочую мелочь. К тому времени Павлюченков отрастил бороду, сгорбился, усох и, заняв, наконец-то освободившееся после смерти Маруси бесфамильной, место на краю площади, смотрелся весьма экзотически. «Аркан», оценивающе окинув его взглядом, определил таксу, в пять раз превышающую пенсию Григория. И не ошибся. Того, что оставалось, вполне хватало на завтрак, обед и ужин. Других потребностей у Григория Павловича уже давно не было. Добротной одежды для новой профессии не требовалось. Пенсию он получать перестал: делала это Эльвира.

Дома Павлюченков бывал только ночью. Приходил после полуночи — надо было дожидаться туристов из театров и ресторанов, а уходил в шесть утра. Пока доковыляет, гости как раз начинают выходить после завтрака из своих плавучих отелей. Его устраивал такой режим: месяцами не видел Эльвиру и Владислава, не нужно даже на кухню заглядывать. Пяти-шести часов сна было вполне достаточно, так как на «работе» почти всегда удавалось вздремнуть.

Несколько раз милиция забирала Павлюченкова за попрошайничество. Документов при нем не было. Фамилию и адрес скрывал. Продержав в спецприемнике неделю-другую, отпускали, жалея его. Алкоголиком он не был, это видели все, а больной и старый человек, вынужденный жить на подаяние, всегда вызывал к себе сочувствие. Лишь бы не был наглым, не приставал к туристам, не вызывал своим видом омерзения.

Исчез куда-то «Аркан», его место занял «Буллит», не такой жестокий и злой. Жить можно, доход стал побольше, да вот болячки старческие давали знать о себе все чаще и чаще. Ровно год просидел Павлюченков на площади и мог бы еще долго там сидеть, не случись с ним в знойный июльский день, в сумасшедшую жару, удар. От перегрева и духоты подскочило давление, и страшный инсульт убил его. Смерти старика никто не заметил. Он спокойно сидел, опустив бороду на грудь, прислонясь к гранитной тумбе. Спит себе и спит, только слабо звякают монетки в пыльную фетровую шляпу. Лишь под вечер «скорая» подобрала его. Похоронили Григория Павловича на Северном кладбище как неизвестного, без документов, без имени, без роду.

И никто не искал его по моргам, больницам и справочным. Ни через день, ни через неделю, ни через год. Никогда.

 

Не завидуй

Лайнер оторвался от взлетной полосы и быстро набирал высоту. Погасла предупреждающая надпись на световом табло. Пассажиры расстегивали ремни, поудобнее усаживаясь в креслах. Из динамиков лилась спокойная мелодия блюза. В салоне было тепло, уютно и свободно — глубокая осень, время летних отпусков закончилось, не сезон. Музыку прервал приветливый голос стюардессы:

— Добрый день, уважаемые пассажиры… Наш самолет ТУ-154 выполняет рейс по маршруту Санкт-Петербург — Мурманск…

Обычная, дежурная информация. Время полета, высота, фамилия командира корабля. Привычный антураж для бывалых людей. Каждый был занят своими дорожными делами. Стюардесса Лариса Гарцева, миловидная, скуластенькая девушка с веселыми глазами, дважды прошла по салону. Все было в порядке, как всегда. В середине салона жестом руки ее остановил парень, сидевший в тринадцатом ряду у прохода.

— Тебе чего? — склонилась к нему Лариса. Парнишка был совсем молодой, и она невольно обратилась к нему на «ты». Он криво усмехнулся, протянул ей листок бумаги, сложенный пополам, и тихо сказал:

— Передай записку командиру.

— Какую записку? — опешила Лариса и тут же улыбнулась. — Тебе что, плохо? Так я помогу и без командира.

— Не твое дело, — прошипел он. — Делай что говорят!

Стюардесса, возмущенная таким тоном, хотела уже швырнуть бумажку ему обратно, но руки невольно развернули листок. Крупными буквами в нем было написано:

«Командир, поворачивай на Стокгольм, иначе самолет будет взорван».

Еще не веря тому, что она прочитала, Лариса смотрела на этот неровный, полудетский почерк и лихорадочно думала: «Что это? Розыгрыш, шутка?… А может, это псих какой-нибудь?..» В салоне никто не обращал на них внимания. Соседнее с парнем кресло было свободно, а около окна сидел юноша, который безучастно отвернулся: то ли дремал, то ли смотрел в иллюминатор. Застыв в полунаклоне, стюардесса внимательно разглядывала автора записки: ему не больше восемнадцати, чистое бледное лицо, злые голубые глаза, длинные, аккуратно причесанные волосы. Правую руку он держал под полой пиджака. Видя, что девушка не воспринимает его всерьез, парень резко распахнул пиджак. Под ремнем к животу были плотно прижаты три толовые шашки, крепко соединенные скрученной медной проволокой. В отверстие правой шашки, сверху, был вставлен длинный гвоздь. Парень держал его в кулаке, готовый в любой момент ударить тол острием.

Лариса отшатнулась. Сердце ухнуло от испуга. Губы парня тряслись. «Псих, точно псих!» — С ужасом подумала она и пошла по проходу между креслами, с трудом сдерживая себя, чтобы не побежать. Подошла к кабине экипажа, постучала…

Сергей Воронцов, Миша Потапов и Олег Семенов, одногодки, после окончания девятого класса вот уже пять месяцев нигде не учились и не работали. Они жили в одном доме и часто встречались во дворе. Всем по шестнадцать, в армию идти еще рано. Сидя где-нибудь в подъезде или в укромном месте на балконе двенадцатого этажа запасной лестницы, они обсуждали свои проблемы и знали друг о друге все.

У Олега Семенова в семье было сложное положение. Отец, пьяница, сидел за хулиганство — как-то, подогретый «Красной шапочкой», он, вдвоем с плотником Яшкой, приятелем с работы, избил парня, торговавшего на перекрестке продуктами. Парень был гладкий, сытый, на прилавке у него лежали продукты, которых не было в магазине. Но все — в два, три раза дороже. Денег матери, рабочей текстильной фабрики, едва хватало на питание, а маленькая сестренка Леночка, насмотревшись телевизора, хныкала и не могла понять, почему ей не покупают «Сникерс». Мать, тихая застенчивая женщина, хорошо работала на ткацких станках, имела терпение и силы, чтобы обойти магазины в поисках более дешевых продуктов, держала на своих плечах весь дом, но у нее совсем не было способностей и наклонностей где-то что-то доставать, перекупать, перепродавать. С трудом в течение месяца она набирала деньги на небольшую посылку для передачи отцу. А он писал, чтобы они ничего от себя не отрывали ради него. Письма его были безысходные и нагоняли отчаяние.

Олег, способный, начитанный парень, ушел из школы, чтобы найти работу, но оказалось, что он без специальности никому не нужен. Продав свой магнитофон, который подарил ему отец на день рождения в седьмом классе, Олег купил два «Сникерса». Один отдал сестренке, и та, блестя глазенками, облизывала шоколад, как мороженое. Второй вечером ели с мамой за чашкой чая. Она, видя, как счастлива девочка, даже не ругала Олега за магнитофон.

Мишка Потапов, шустрый парень, как только объявили свободу торговли, сразу понял, что учиться дальше нет смысла. В вуз ему, твердому троечнику, все равно не поступить. Надо протянуть резину до армии, а там видно будет. В семье он единственный сын. Отец — шофер-дапьнобойщик, мать — кассир в Сбербанке. Жизнь в семье была вполне обеспеченная. Правда, тоже не без проблем. Отец зарабатывал неплохо, но много денег шло на бензин. Старая машина «жрала» больше, чем положено. Приходилось докупать на свои. Часть, и немалая, денег уходила, как говорил отец, на «накладные расходы»: платежи гаишникам да каким-то амбалам на дорогах, контролирующим свои территории и взимающим дань. Однажды попробовал возразить, так целый день простоял, ремонтируя проколы в задних колесах. Посчитал — потерял больше, чем заплатил бы. Но вообще-то повезло — могли ограбить или избить. Мать часто приходила с работы взвинченная, издерганная вынужденным общением с людьми, простоявшими в очередях. Иногда она выслушивала такие оскорбления, которые можно услышать только от ослепленного ненавистью врага.

Мать устроила Мишу на работу в центральный Сбербанк разносить разные документы. Он вроде бы был при деле и кое-что получал, а с другой стороны, к часу-двум был свободен.

Сергей Воронцов тоже происходил из обыкновенной семьи: папа — инженер, мама — техник, старший брат служит на флоте, бабушка. Но уже в четырнадцать лет он осознано решил, что жить так, как живут его родные и друзья, он не будет. Еще тогда, когда можно было за один рубль сходить в видеосалон, он пересмотрел все американские боевики. Стены своей комнаты оклеил фотографиями зарубежных кинозвезд, президентов, спортсменов, рекламными буклетами. Когда отец хотел выбросить старый сгоревший телевизор, Сергей взял его себе, провозился с ним два месяца и с помощью Рудика Хрусталева из параллельного класса, аса в радиоэлектронике, собрал аппарат, соорудил специальную антенну на балконе и целыми днями ловил передачи из Финляндии. Учиться было некогда.

Сергей попробовал свой бизнес. В седьмом классе мыл стекла автомашин на оживленных перекрестках. Деньги были неплохие, но три четверти заработанного отбирал бригадир. Мальчишка не смог с этим смириться. Продажа газеты «Шанс» давала большой доход, самостоятельность и стабильный заработок, но и здесь было все распределено. Нельзя появляться с товаром в другом месте, пропускать дни, задерживаться с расчетами хоть на один час. И опять иерархия, в которой он находился на самой нижней ступеньке.

Наиболее успешной оказалась работа в агентстве недвижимости. Здесь он получал не только зарплату, но иногда, в случае удачной сделки, и премию в долларах. Немного, конечно, до двадцати зелененьких, но всегда валютой Обладание валютой повлекло за собой очередную неприятность. Как-то Сергей вышел из «Березки» около гостиницы «Прибалтийская». Его остановили два парня, молча завели за угол, обыскали и отобрали все тридцать пять долларов. После этого Воронцов купил газовый баллончик, но однажды вечером милицейский патруль, проводивший рейд, задержал Сергея и изъял у него баллончик, не обращая внимания на его заявление, что носить этот предмет законом не запрещено.

Так, постепенно, на основе личного опыта Сергей Воронцов пришел к твердому убеждению, что деньги дают человеку любые возможности, но все это осуществимо только за рубежом.

Эти трое ребят не были хулиганами, хотя иногда, сбегая по лестнице вниз, по пути, не останавливаясь, звонили в какую-нибудь квартиру. Они не интересовались наркотиками, только раз, года два назад, попробовали дышать клеем «Момент». Все трое тогда одурели, а у Сергея и Олега была рвота. Они не пили: первый опыт окончился самыми неприятными последствиями, обычными для подростков, попробовавших алкоголь.

Собирались втроем они почти всегда вечерами. Курили, играли в карты на щелбаны, рассказывали друг другу о своих удачах и неудачах. Слушали магнитофон, рассматривали журналы, которые приносил Воронцов. Красивые завлекательные картинки будоражили воображение. Разговор крутился вокруг одной темы.

— Вот жизнь, мужики! — воскликнул в очередной раз Миша. — На такой яхте я бы запросто пошел в океан. Ловил бы рыбу, загорал.

— Хочешь плыть — плыви, хочешь ехать — берешь машину на прокат! Никаких забот! — подхватил Воронцов. — Свобода…

— А сколько баксов для этого нужно, — приземлил приятелей Олег. — Это, ребята, не у нас, там работать надо. Я читал, что вкалывают там будь здоров.

Сергей запальчиво возразил:

— А ты видел хоть раз по телевизору, как работают в Штатах? Вот то-то, не видел. В основном бизнес кругом. И товары все привозные: из Японии, Испании, Франции, Италии. Черновые работы делают мексиканцы да негры. Зато американцы самые богатые. А что, не правда, что ли?

Ребята помолчали, уставившись в рекламный буклет. Красивая фотомодель демонстрировала свое стройное тело и заодно великолепный мебельный гарнитур.

— Я бы на такой не женился, — заявил Сергей и криво ухмыльнулся, — она же всем дает.

— Ну, зато и получает сколько, — заметил Миша. — У нее наверняка все есть. А?

Олег засмеялся и закрыл фото рукой. Затем хлопнул друзей по плечам и сказал:

— У самих должна быть голова на плечах! Как это говорят по телеку: сам себе создаешь богатство. Крутиться надо, и все будет, от тебя зависит: будешь ты господином или шестеркой.

— А чего же ты не стал им здесь? — ехидно спросил Сергей.

— Потому же, почему и ты, — парировал тот. — Пацаны мы, никто всерьез нас не принимает. На побегушках, шестерить — это пожалуйста. А кто старше, да с кодлой, всегда отберут кусок побольше. Сам знаешь.

Молчание приятелей красноречиво подтвердило его правоту. Миша закурил, предложил Олегу и Сергею. Огоньки сигарет яркими точками разгорались в наступающей темноте.

— А куда спешить-то? — наконец проговорил Потапов Миша. — Пацаны, говоришь. Ну и что? Для любого дела капитал нужен. Вон, мои предки корячатся, ваши матери горбатятся, а толку? Сами-то мы что можем?

Лазать по ларькам — так это не для нас, сами знаете. Газеты продавать, фу-у, надоело. Сидите и не чирикайте. Вот уехать бы куда-нибудь подальше, где платят хорошо. Все равно учиться не буду, да и вы тоже не будете…

— Сергей, чего-то его понесло?

— Не знаю, видно сегодня не фонтан.

— Да ты же сам, Олег, начал, — обиделся Мишка. — Да не кому мы не нужны…

Но Олег перебил его:

— А вон Вовка из семнадцатой. Как шпарит на скрипке и не хилястик какой-то. В футбол гоняет, будь здоров! А Витька из второго корпуса компьютер освоил. Уж они-то в десятый пойдут — это точно.

— Ну, а где их предки работают, знаешь? У Витьки — отец в консульстве то ли в Турции, то ли в Индии, а у Володьки папаша — лабух в ресторане, мать там же кем-то, он сам рассказывал.

— Кончайте, — закричал Сергей. — Раз… два… три…

Три горящих окурка одновременно выстрелили вверх и крутой дугой, рассыпая искры, полетели вниз.

Там, во дворе, раздались возмущенные женские крики:

— Хулиганье проклятое. Погодите, сейчас участкового позовем!

Перегнувшись через край балкона, парни со смехом смотрели на едва различимых в темноте людей.

— Такой мрак, — заметил Миша, не понятно к чему отнеся эти слова.

— Линять надо отсюда, — согласился Сергей и добавил: — Мрак кругом. А как светло и ярко за бугром! Видели на фотке? Реклама, витрины — все в огнях! Самая захудалая лавчонка сияет, как медный самовар. Мне бы такую… — мечтательно закончил он.

— Ну, это бизнес так себе, — возразил Олег, — Хотя для меня и этого бы хватило. Мамке помог бы. За баксы любые лекарства достать можно.

Миша слушал приятелей, поддакивал им. Ему тоже нравилось рассуждать о богатстве, путешествиях, валюте. Иронично усмехнувшись, он сказал:

— Лавчонку… Не-ет. Я согласен, например, на казино или ресторан.

— А мне бы — бензоколонку или что-то вроде автомагазина.

— Сергей сказал это так, будто он уже преуспевающий владелец лаковых лимузинов.

Ребята взахлеб перечисляли всевозможные варианты успеха, который им обеспечен там, за границей. Они часто и читали, и слышали, что у свободного человека в свободном обществе возможности неограниченные. Оставалась самая малость — попасть туда, и все будет доступно, само упадет тебе в руки.

— Давайте все вместе поедем, — для трепа предложил Олег. Друзья ответили ему дружным смехом.

— Кстати, я это давно выяснил, — серьезно заметил Мишка. — Так просто туда не поедешь. Нужно иметь вызов или приглашение. В конкретную фирму, на определенную работу. Договор нужен, понятно. Но никто нам договор не пришлет. Там безработица, своих некуда пристроить. Так что можно не мечтать, не получится. Вот если бы были какие-нибудь знакомые, можно было бы съездить как будто в гости, а на самом деле подработать.

Ребята повспоминали. Кое-кто из знакомых действительно уехал, но все это было настолько нереально, что никакой надежды не было.

— А вот я видел объявление о наборе рабочих. Фирма гарантирует. Да и в этом журнале, смотрите, тоже есть такая реклама, — показал Сергей.

— Да, точно, — обрадовался Миша. — Постой, постой. Здесь же написано: надо иметь специальность. Эх! Еще-то, самое главное — только для тех, кому исполнилось восемнадцать.

— Ну, а что еще можно придумать? — уныло протянул Олег.

— Может, туристами? — предложил Сергей.

— А деньги где возьмешь? — спросил Олег. — Знаешь, сколько это стоит?

— Да никто нас одних и не отпустит, — подтвердил Миша.

По мере истощения идей настроение падало, и вялый разговор цеплялся за эту тему по инерции:

— Все не то, не то, — проронил Миша. — В том-то и дело, не отпустят. Никто и никогда.

— Ну… может, через год-полтора, — неуверенно сказал Олег.

— А в армию загремим. А если в ракетные части? Так и вообще не выедешь. Я слышал, что раз на секретах служил, то все… — авторитетно заявил Сергей.

Внезапно он хлопнул ладонями и тут же, погасив порыв, прошептал:

— А что, если нелегально?

— Это как?

— Ну… через границу. Вон сколько переходят, читали? Да и по телеку недавно показывали. Сколько народу задержали при переходе через границу.

— Вот именно, задержали, — поддел Миша.

— А что же ты думаешь, будут рассказывать о том, сколько перешло? В этом никто не признается.

— Ну, и дурак же ты, Сергей, — сказал Миша. — Ты считаешь, что там так и ждут, чтобы какие-то сосунки переходили к ним через границу. Да нас сразу же вернут обратно, да еще поддадут дубинками.

— Откуда ты все знаешь, что ты, умнее всех? — запальчиво спросил Сергей.

— Откуда, откуда — оттуда. Я же говорил, что слежу постоянно за такими вещами. Это вы, лопухи, как дети рассуждаете. А я все продумал. Деловыми мы будем лет через десять. Я не собираюсь так долго ждать и рисковать не собираюсь… Есть способ на все сто процентов!

Миша испытующе посмотрел на приятелей, оба они раскрыли рот в ожидании. Убедившись в том, что произвел впечатление и страшно их заинтересовал, он торжествующе выдохнул:

— Угнать самолет!

— Что-о-о?! — в один голос изумились ребята.

— Что, коленки затряслись? Хочется на елочку залезть и не уколоться? Тускло стало, а жить здесь не тускло? То-то! Слушайте, вы, искатели приключений и красивой жизни. Попадать туда нужно с шумом. Да таким, чтобы на весь мир! Тогда, во-первых, нас не отправят обратно, а, во-вторых, это же сенсация, и мы получим много денег на рекламе.

— Так ведь все равно выдворят обратно, — возразил Олег.

— Смотря куда летите. Помните, Турция так и не отдала двух литовцев, фамилии не помню, ну, тех, что стюардессу убили. Недавно писали об этом, хотя давно это было, лет пятнадцать назад. Уверен, что Иран, Афганистан, Пакистан — это то, что надо. Но не пойдет — далеко. Без посадки и дозаправки не долететь, а это уже риск. Спецназ быстро скрутит головы. А вот на север, к нейтралам — другое дело. Например, в Швецию. И близко, и страна самая богатая.

— Вот там-то нас точно посадят, — сказал Сергей.

— Конечно, посадят.

Сергей и Олег переглянулись.

— Чего смотрите, конечно, посадят, — повторил Миша, — Но это-то и нужно. Сколько нам дадут по малолетству? Года четыре, максимум — пять. Зато после отсидки будет полное право остаться в Швеции. Я узнавал. Да и досрочно освободят, это точно. И, самое главное, освободимся-то мы с деньгами!

— Это как? — удивился Сергей.

— А так, за каждый день в тюрьме заключенному идет четыре кроны за восемь часов работы. Вот и посчитайте, сколько будет года за три…

— Ну, ты даешь! — восхитился Сергей. — Все прикинул, все посчитал. А, Олежка? Погоди, погоди. А как же спецназ? Да и вообще, как это, угнать самолет? Это же не велосипед!

— А нужно иметь взрывчатку и угрожать взрывом — вот и все.

— Пристрелят.

— Не пристрелят. После Овечкиных не посмеют. Сколько было угонов, и никого не пристрелили.

— Каких Овечкиных?

— Да вы что, вообще? Даже этого не знаете. Это же два года назад в нашем аэропорту было. Семья Овечкиных захватила самолет. Так вот спецслужба стала их задерживать. Поднялась стрельба, пострадали пассажиры, сгорел самолет. Шума-то сколько было! Все газеты и телевидение осудили действия милиции. Все сказали, что не надо было препятствовать угону, чтобы не было жертв. Вот с тех пор и не применяется сила к террористам.

— Так ты что же, предлагаешь нам быть террористами? Нет, я не согласен, — твердо сказал Олег.

— Террорист — это тот, кто убивает, взрывает. А мы только демонстрировать будем.

— Ну… если демонстрировать… тогда может быть… А кто же будет все это делать?

— Сергей — у него рожа пострашней. Он будет угрожать взрывчаткой. Ты и я — макетами фанаты.

— Не, я не буду, — возразил Олег.

— Так ты не полетишь?

— Полечу за компанию, но без фанат.

Сергей слушал этот диалог не вмешиваясь. Он прекрасно понимал, что слабохарактерный Олег на такие действия не способен. А Мишка, хоть и разработал план и, как будто все предусмотрел, но делать будет не своими руками. Было уже, когда он уходил в кусты.

В прошлом году ребята в классе договорились сделать «темную» Борьке Толкачеву за то, что тот — надменный выскочка, всегда в «фирме», да и просто для того, чтобы знал свое место. Тогда именно Мишка все спланировал, распределил роли: кто заманит Борьку на задний двор школы, кто свяжет ему руки, кто будет ему поддавать, сам же должен был стоять на стреме, чтобы предупредить, если увидит кто из учителей. Тогда все пошло по плану. Но случилось так, что Борьку из школы встречал отец на «Вольво». Мишка, увидев его, сразу понял, что это крутой мужчина, и сбежал. Борькин отец разбросал ребят, наставив кое-кому синяков, да врезав ребром ладоней по ребрам. А Мишке хоть бы что, только посмеивался, что вчетвером не могли, мол, справиться с одним.

Нет, подумал Сергей, Мишка ненадежен, придется ему самому все исполнять. Он сказал:

— Ясно, я беру на себя главную роль. У меня получится. Только надо учесть, — он почесал затылок, — а вдруг я и вправду взорву самолет.

Олег и Миша переглянулись. Оба побледнели, это было заметно, несмотря на полумрак от тусклой лампочки на балконе. Они посмотрели на Сергея, не шутит ли тот. Но он был серьезен. Олег, заикаясь, спросил:

— Это… к-как?

— А вдруг заскок, крыша поедет, сдвиг по фазе. А?

— Ты что, чокнутый? — Миша Потапов толкнул Сергея. — А мы что, должны с тобой на тот свет?…

Ребята вздрогнули от неожиданного хохота Сергея:

— Ой! Не могу! Ха! На понт взял. Ну, мужики, я что, похож на самоубийцу? Ха-ха!

Олег и Миша в ответ хихикнули. Теперь у них не было сомнений, что Воронцов сможет натурально запугать кого угодно. Стало жутко, но зато отпали всякие колебания — все поверили в реальность задуманного.

— Ну, Серега, ну, молоток! Представляешь, как все в самолете описаются от страха, — восхищался Потапов.

— Ага. Это я на вас проверил… Вот такой вопрос: а как пронести в самолет взрывчатку?

— Я продумал. Это будет не мина и не настоящая граната. Нужно достать толовые шашки. Это не металл, и пройти контроль — пару пустяков.

— А деньги на билеты? Вон сколько стоят теперь, наверное тысячи три.

— Пять. — Миша Потапов знал все.

Ребята поняли, что он давно задумал угон и до этого разговора многократно прокручивал в голове все нюансы этого рискованного предприятия. Но что-то изменилось, произошел какой-то перелом во всей этой истории. Лидером становился Сергей Воронцов. Его уверенность, решимость и напор давили на Мишу и Олега. Они уже не могли и заикнуться об отходе, даже если бы захотели. Раз стали обсуждать детали, значит вопрос решен. Сережа от задуманного не отступит.

— Пять тысяч, — повторил Миша, — деньги достану я, возьму из дома. Десять мне дали на плеер ко дню рождения, а остальные пять я и так возьму.

— Так нам надо пятнадцать туда и пятнадцать — обратно, — сказал Олег и осекся под бешеным взглядом Сергея:

— Какие обратно? Что ты несешь? Обратного пути не будет. Понял? А ты, Мишка, раз такой умный, наверное, знаешь, где и взрывчатку достать?

— Это будет посложней. Купить сейчас, конечно, можно все, что угодно. Видели в «Апрашке», в открытую продаются пистолеты с патронами? Наверное, и взрывчатку можно сторговать, но, думаю, дорого. У нас таких денег нет и не будет.

— Ладно, это будет моя проблема, есть одна мысля у меня, — закончил разговор Сергей.

Одноклассник ребят, Валерка Голубев, три года собирал боеприпасы. Каждое лето он брал корзину, сапоги и шастал по густым лесам Карелии, шарил по заросшим окопам, выковыривал из земли ржавые гильзы и целые патроны, находил ломаные штыки и винтовки. Но особенно богатый улов был на Невской Дубровке, где земля на метр вглубь нашпигована металлом. Там он находил диски от автоматов, крупнокалиберные целенькие патроны, тол и взрыватели.

Дома чистил, сушил, вскрывал патроны, ссыпал порох в банки. Иногда в лесу устраивал фейерверк: пачками бросал в костер порох, горстями — патроны. Завороженно из-за дерева смотрел на шипучие всполохи огня.

Самым эффектным был, конечно, взрыв толовой шашки. Раскатистое эхо долго билось о стволы деревьев, а птицы, невидимые раньше, стаями круто взмывали вверх.

Мать Валерки пыталась выбросить все его трофеи, но он запугал ее тем, что они могут попасть в руки неумехи и причинить крупные неприятности. Вот оторвет кому-нибудь руку, будешь виновата, говорил он матери. Лучше вообще не трогать. Так и лежали все эти железки и трофеи у него на столе.

Сергей Воронцов иногда бывал у Валерки и даже однажды ездил с ним на «пятачок», но тогда их постигла неудача: какие-то военные задержали ребят и сдали на КПП, едва удалось уговорить отпустить их. Нет, не загорелся Сергей этим увлечением, равнодушно перебирал сверкающие на свету латунные патроны. Но сегодня острый интерес привел его к приятелю.

Валерка, как всегда, занимался своим любимым делом: сортировал, чистил, перекладывал свои сокровища, разбирал, соединял.

— Ты посмотри, — показал он, — какие взрыватели нашел вчера. Пять штук. Три полностью проржавели, а два еще более менее пригодны. Один так точно годится.

— Зачем тебе? — пожал плечами Сергей. В который раз он задавал ему этот вопрос и каждый раз получал один и тот же ответ: «Интересно.»

— Голубь, а можешь собрать мину?

— Запросто.

— А толовую шашку со взрывателем?

— Это вообще чепуха.

— И взорвется?

— He-а. Сама не рванет. Если только взорвать.

— Если одна шашка, то что будет?

— Ну… Может дверь выбить. Как легкая фаната.

— А… если парочку или… три?

— Тогда как фугас. Мощно.

Воронцов разглядывал разбросанные на столе боеприпасы. Повертел в руках тол. Как кусок мыла, подумал он, а какая сила!

— Вот эта фитюлька и так сработает?

— Вот сюда в углубление вставляется взрыватель ударного действия. Только надо приспособление, пружинку или что-то аналогичное. Дернуть за шнур или бечевку. Боек ударит, и будет взрыв. Только осторожно нужно, не то в руках может рвануть.

Валерка монотонно объяснял устройство механизма, а Сергей слушал его, ничего не понимая. Ясно было одно: все это вполне серьезно и легко осуществимо.

— Если сделать комплект из трех шашек, это какой силы будет взрыв?

Валерка подумал и ответил:

— Всю квартиру разнесет. А тебе зачем?

— Да надо одного попугать. Дашь?

— Мне не жалко, когда надо. Только не сегодня. К завтрему подготовлю.

На следующий день Сергей получил у Голубева три толовые шашки, скрепленные медной проволокой в единый пакет, со впаянным взрывателем. Валерка объяснил еще раз, как использовать это устройство. Посетовал на то, что не сделал ударный механизм — не было времени да и нужных деталей. Но Сергей сказал, что ему это и не нужно, так как он только хотел попугать одного деятеля, а не устраивать взрыв. Он же понимает, чем это пахнет. Валерку такое объяснение вполне удовлетворило, и никаких вопросов он задавать не стал.

Подготовка шла полным ходом. Деньги на билеты были собраны. Правда, Мишка тянул с изготовлением макета фанаты. То материала не было, то подвел какой-то парень, который обещал его сделать. Но ко дню полета все будет в порядке, клялся он. Олег купил три авиабилета до Мурманска. Накануне отлета Сергей позвонил по телефону Потапову:

— Мишка, ну как, готов? У нас с Олегом все в порядке.

— Я готов. Гранату принесу с собой. Значит, так. Мое место в начале салона, как указано в билете. А вы с Олегом в середине. Как только ты объявишь об угоне, я встану около кабины летчиков и подниму фанату. Вот только один момент. Как ты думаешь, пронесем взрывчатку в самолет?

— А в чем дело?

— А контроль, забыл, что ли?

— Так контроль на металл. А тол — не металл. Нет проблем.

— Ну, тогда ладно. Пока, до завтра.

Сергей позвонил и Олегу. В нем он не был уверен. Ведь Олег с самого начала отказался угрожать гранатой, хоть и не настоящей. Не согласен он был вообще проявить себя соучастником, когда они будут в самолете. Ребята пытались уговорить его, но ничего из этого не вышло. Размазня Олег проявил в этом неожиданную твердость: либо они берут его с собой за компанию, не более того, либо он не летит. С этим пришлось смириться, все же трое лучше, чем двое, как-то легче и увереннее себя чувствуешь. Но Олег нервничал. Это чувствовалось даже по телефону: говорил как-то тихо, запинаясь.

— Олег, ты что, передумал?

— Не знаю, что-то мать чувствует. Смотрит как-то странно.

— Не распускай слюни. Пассажиром летишь. Чего тебе еще?

— Да… собираюсь я.

— Чего собираешь?

— Сумку, кое-что из вещей.

— Ты что, дурак?! — закричал в трубку Сергей, — Какая сумка, какие вещи? Зачем тебе? Мы же в Швецию летим без обратной дороги! А там тебе вещи не понадобятся. В любом случае, понял?

— П-понял. Действительно, чего это я…

— Олежек, ты не вздумай подвести. Билеты у тебя. Мишка и я подскочим за полтора часа до рейса. Если тебя не будет, то имей в виду, накостыляем так, что мама не узнает!

Трубка молчала. Сергей напряженно ждал. Он облегченно вздохнул, когда услышал, сказанное тихим голосом:

— Не подведу я. Буду точно за полтора часа. Маму жалко, не знаю, что с ней будет…

— Себя пожалей, шибздик! Потом-то все будет о’кей. Она еще спасибо скажет, когда пойдет валюта, заживем, а?! Пока!

Олег и Сергей встретились в аэропорту за два часа до вылета. Регистрацию еще не объявили. Они стояли на втором этаже, около игровых автоматов. Отсюда были видны оба входа, ждали появления Мишки. Олег был подавлен, он еще никогда из дома не исчезал, а тут предстоял полет в какой-то Мурманск. Он хотел было позвонить домой по телефону, даже порылся в карманах, но жетона не нашел.

— Ты чем это гремишь? — спросил Сергей.

— A-а… Это ключи от квартиры.

— Дай-ка мне.

— Зачем? — удивился Олег, но отдал приятелю три скрепленных на колечке ключа.

Сергей опустил ключи в рядом стоящую урну.

— Ты чего? — Олег хотел было достать ключи, но Сергей жестко схватил его за локоть:

— Они тебе больше не понадобятся. Кретин, не понял, что ли, что домой мы не вернемся.

У Олега похолодело внутри, он сжался от этих слов и по-настоящему отчетливо понял, что дорога у них только в один конец.

— Вот, лучше возьми себе, — протянул Сергей длинный тонкий гвоздь, — а то у меня тол скручен проволокой, да взрыватель металлический. Если еще и гвоздь понесу, то уж точно зазвенит.

Олег машинально взял гвоздь, положил в карман. Он ничего не сказал, но в глазах у него была такая тоска, что Сергею стало его жалко:

— Не дрейфь, Олежка. Ты же надежный друг, я знаю, не подведешь.

— Серый, я же говорил, что ничего делать не буду и… гвоздем никого колоть не стану!

— Ну и чудик ты, гвоздь-то не для этого. Как пройдем контроль, сразу же мне его передашь. А после этого мы друг друга не знаем… Где же Мишка? Полтора часа осталось. Вот-вот объявят регистрацию… Ага, уже объявляют… слышишь?

— Ну да, вон и на табло появилось.

Воронцов, хотя и держался уверенно, почувствовал в этот момент, как сильно заколотилось сердце. Началось… Михаила все не было.

— Олег, быстро дуй к телефону-автомату, вон там, внизу. Как хочешь, но достань жетон и позвони Потапову домой. Уехал он из дома или, гад, сидит, мандражит.

Через несколько минут вернулся бледный запыхавшийся Олег и сказал:

— Мать подошла к телефону, меня узнала, сказала, что Мишенька лежит с температурой. Спросила, что передать. Я бросил трубку.

— Правильно сделал. Теперь уже не важно, что она подумает. Все равно сегодня по телеку узнает. А он-то, гад, скотина!.. С температурой… Струсил!.. Всех завел, распланировал, а сам в сторону. Ну, если бы не полетели, плохо бы ему было!..

— А может, отложим?… — промямлил Олег, но осекся под злым взглядом Сергея.

— А катитесь вы все на…! — выругался Воронцов. — Совки поганые, нищее дерьмо вы все, а я не хочу, не буду! Вы же сами завели всю эту историю, а как до дела, так Серому!

Он махнул рукой, зло сплюнул на пол:

— Давай мне билет, а Мишке его билет брось в морду.

— Нет, Серый, я с тобой, — после короткой заминки сказал Олег, — а билет свой бери. Что делать с Мишкиным?

— А вот что, — Сергей бросил билет Потапова в урну. — А то еще перепутаешь, вместо своего предъявишь Мишкин. — Он засмеялся и дружески встряхнул Олега: — Молоток, Олежка, со мной не пропадешь! Идем.

— Заканчивается регистрация… Начинается посадка… Зал номер два… — безразличный голос-автомат толчками отдавался в сердцах ребят.

Парни спустились к стойке регистрации билетов. Воронцов велел Олегу идти вперед, все-таки он не был уверен, что тот не передумает и в последний момент не увильнет. Регистрация прошла нормально. Правда, девушка, оформлявшая билет, спросила у Сергея, есть ли у него ручная кладь, а когда он сказал, что нет, как-то странно на него взглянула, но тут же протянула руку за паспортом и билетом следующего пассажира. Возможно, ему это показалось.

Очередь на контроль металла шла быстро. Иногда устройство срабатывало, но, выпростав карманы, люди благополучно проходили на посадку. Никакой нервотрепки. Один пожилой хромой мужчина под звон магнитного кольца прошел прямо к сержанту и что-то тихо сказал ему. Тот понимающе кивнул и легонько постучал дубинкой по ноге инвалида. Сигнализация сработала из-за протеза.

Впереди человек на пять, на ватных ногах медленно передвигался Олег. Вот он шагнул на резиновый пол, на одно-два деления скакнул вверх световой индикатор, но сигнал не сработал. Сергей облегченно вздохнул. Олег пошел быстрее, он явно приободрился, пройдя это испытание.

Воронцов спокойно сделал шаг и дернулся: внезапный звонок оглушил его. Все, влип, в отчаянии понял он и едва удержался, чтобы не броситься назад. Но никто из людей не обратил на него никакого внимания. Сержант дежурным движением руки пригласил его к столику. Сергей пощупал карманы пиджака — там что-то звякнуло. Он выгреб из них горсть мелочи, ключи от квартиры (вот дурак, подумал он, Олега заставил выбросить ключи, а про свои забыл), снял часы с металлическим браслетом. Хотел было отойти, но вспомнил об алюминиевой расческе и авторучке. Положил туда же, в общую кучу. Теперь, кажется, все.

Милиционер вяло скользнул глазами по парню:

— Ремень с пряжкой есть?

— Нет, — с трудом разлепил губы Сергей.

— Ну, давай, еще разок.

Индикатор прыгнул вверх, но звонка не было. Он быстро сгреб свои вещи, засунул их в карман.

— Не торопись, парень, — улыбнулся сержант. — Успеешь. На Мурманский туда.

Только сейчас Сергей увидел безумно испуганные глаза Олега. Воронцов спокойно подошел к нему и, не говоря не слова, встал с ним рядом. Тот быстро передал ему гвоздь и пошел на эскалатор.

В салоне самолета была обычная толкотня. Свободных мест много, и поэтому каждый стремился устроиться без соседей. У Олега и Сергея места были в тринадцатом ряду. Олег первый прошел на место и сел у окна, а Воронцов — у прохода, положив на сиденье среднего кресла платок и расческу. Мимо них проходили те, кому не достались места в начале салона. Сергей внимательно их осматривал: пожилые супруги, женщина с ребенком, три веселые девушки, наверное студентки, какой-то очкарик — эти не вызывали никакого беспокойства. Но вот прошел военный, еще один, потом сразу трое парней, хоть и в штатском, но похоже — моряки, остановился какой-то бородач с рюкзаком.

— Здесь занято, — угрюмо сказал Воронцов, — мест сзади сколько угодно. Бородач подумал, посмотрел в конец салона и двинулся туда, где раздавался девичий смех.

Посадка закончилась, мягко захлопнулась бортовая дверь, отъехал трап. Из динамиков полилась спокойная мелодия американского блюза…

Стюардесса Лариса захлопнула за собой дверь кабины и закричала:

— Командир, Валерий Васильевич, у нас на борту террорист!

Весь экипаж — командир, пилот, штурман — посмотрели на нее, только радист в этот момент был на связи с землей и не отреагировал на ее слова.

Трясущимися руками девушка протянула командиру записку. Прочитав ее, он спокойно усмехнулся:

— Кто писал, ребенок что ли?

Лариса судорожно кивнула головой и, заикаясь, сказала:

— Ага… мальчишка… лет восемнадцати… Только, только бомба у него настоящая… Да и сам… он… бешеный…

Валерий Васильевич вытащил из кобуры пистолет, снял с предохранителя, передернул ствол, дослал патрон и спросил:

— Он один?

— Похоже один. Сидит в тринадцатом, у прохода. Около окна еще какой-то парень, но вроде бы ни при чем.

— Иди поговори с ним. А мы посоветуемся с землей. Потяни время.

Экипаж ждал. На их доклад пока не последовало никаких указаний. Наконец, из аэропорта Петербурга попросили дополнительную информацию: сколько террористов, как они вооружены, каковы их требования кроме полета в Швецию, есть ли заложники, поведение пассажиров, данные о режиме полета.

Минут через пять пришла Лариса. Она была уже спокойнее, но принесла тревожные вести:

— Парень дает нам всего пять минут. Если не изменим курс, то он взорвет бомбу! Я по глазам вижу, что это не шутка, это серьезно! Он сам боится, глаза, как у сумасшедшего, губы трясутся. Орет на весь самолет.

— А как пассажиры?

— Все притихли. Сзади, в четырнадцатом, сидели какие-то мужчины, так он заставил освободить весь ряд.

— Сто второй, сто второй, — заработала связь, — слушайте нас внимательно. Выполнять все требования террориста. Не предпринимать никаких действий на поражение. Из вашего доклада видно, что у него настоящее взрывное устройство. Мы вошли в контакт со шведскими властями. Валерий Васильевич, у вас приличный английский, так что надеемся, что проблем с посадкой в Стокгольме не будет. Лишь бы согласились принять самолет… Выход на связь каждые три минуты, а в случае необходимости — немедленно…

— Я сто второй, вас понял.

Прошли долгие пять минут. Вновь заговорил штаб управления полетами.

— Сто второй, сто второй. Стокгольм дает добро. Работать будут на английском. Коридор будет чист. Обеспечьте полную безопасность пассажиров, никаких мер по пресечению.

— Я понял. Полет идет нормально. В салоне паники нет. Экипаж задачу выполняет. Я хочу вступить в переговоры с террористом, после чего доложу обстановку.

— Будьте предельно осторожны. Ни в коем случае не идите с оружием.

Первоклассный пилот Бородько Валерий Васильевич за свои сорок пять лет впервые оказался в такой ситуации. Он понимал, что от его решений и поступков сейчас зависит все, и на нем одном лежит ответственность за последствия. А какими эти последствия могут быть, он знал. В подобной ситуации побывало уже немало экипажей. Бородько должен был убедиться сам, что иного выбора уже нет.

Он медленно шел по узкому проходу. Пассажиры, кто со страхом, кто с любопытством, провожали его взглядами. Когда он прошел примерно до середины салона, его остановил громкий истерический окрик:

— Стоять!

Спинка предыдущего кресла мешала разглядеть руки парня. Командир сделал еще один шаг.

— Стоять!.. — парень выругался. — Еще один шаг — и все рванет в клочья!

Теперь командир видел судорожно трясущиеся руки, привязанные к животу толовые шашки и длинный гвоздь, зажатый в правом кулаке, приготовленный к удару по взрывателю.

— Послушай, сынок…

— Молчать! Пять минут прошли!!! Сейчас буду взрывать!!!

В салоне закричали пассажиры. Зарыдала какая-то женщина, заплакал ребенок.

— Все. Молчу. Сейчас будем менять курс на Стокгольм.

Бородько повернулся и быстро пошел к кабине.

— Ребята, плохо дело, — сказал он, садясь в свое кресло. — Это не спектакль. Все по натуре. Ну, и угораздило нас. Такой может взорвать. Меняем курс на Швецию, доложи в управление полетами.

Самолет стал резко уходить влево. Из динамиков раздался голос стюардессы:

— Уважаемые пассажиры. Наш самолет изменил курс. Через сорок минут будет произведена посадка в аэропорту Стокгольма. Прошу соблюдать спокойствие. Безопасность полета и посадки обеспечена.

— А-а-а! Так-то лучше! — торжествующе завопил Воронцов и с надрывом, кривляясь, подражая Ларисе, прокричал: — Граждане пассажиры, полет нормальный! Ха-ха! — и злобно добавил: — Радуйтесь, что в Швеции побываете!

Самолет летел в Швецию. Напряжение несколько спало. Экипаж из кабины не выходил, стюардесса — тоже. Все сидели на своих местах, никто не пытался встать, понимая, что любое движение может спровоцировать террориста.

В четырнадцатом ряду, по другую сторону от прохода, в крайнем кресле сидел парень лет двадцати пяти и дремал, уперев голову в согнутую в локте правую руку, закрыв ладонью глаза. Сергей видел его с самого начала и хотел было выгнать парня с этого места. Но пассажир не реагировал на его действия и ни разу не шевельнулся: он спал. Воронцов боковым зрением следил за обстановкой вокруг. Пока все шло так, как он планировал. Все выполняли его указания. Никто не пытался что-то изменить. Но Сергей ошибался: пассажир из четырнадцатого ряда, Владимир Карташов, не спал. Он задремал, когда самолет оторвался от взлетной полосы, но затем ни на секунду не выпускал из поля зрения действий угонщика. Карташов, не меняя позы, не шелохнувшись, смотрел сквозь узенькую щелку между пальцами на руки Сергея. Тот сидел вполоборота к проходу, и Владимиру хорошо было видно взрывное устройство. Когда-то он служил в армии в саперных частях и сразу же понял тип устройства и способ подрыва. «Механизм ударного действия», — безошибочно определил Карташов. «Безотказный, сработает мгновенно. А парень-то похож на самоубийцу. Явно неуправляем. Он может ударить гвоздем и здесь, в полете, и на земле». Владимир прикинул расстояние: не больше, одного метра. Схватить рукой можно запросто, но без гарантии, что это помешает тому воткнуть гвоздь во взрыватель. Нужно по-другому, поймать на противоходе. Вот уже минут двадцать парень двигал гвоздем вверх-вниз, не выводя его до конца наружу. Амплитуда движений — сантиметров пять-шесть. Видно, стал меньше нервничать, потому что движения стали не такими дергаными.

Карташов по миллиметру, долго-долго двигался корпусом влево, пока левой рукой не уперся в подлокотник кресла, так же медленно подтянул под себя ноги и, поймав момент, когда кулак с гвоздем в очередной раз пошел вверх, резко прыгнул вперед. Бесшумный рывок тренированного тела — и правая кисть Карташова попала между кулаком Сергея и толовой шашкой, став непреодолимым препятствием для движения гвоздя вниз.

Воронцов взвизгнул и стал зубами рвать волосы на голове Владимира, а тот головой ударил его в подбородок. Кто-то истошно закричал. Какой-то бородач сзади схватил Сергея за волосы. Из кабины выбежал командир с пистолетом. Карташов вырвал из рук Сергея гвоздь, двое мужчин выволокли парня в проход. Кто-то с размаху ударил его в лицо кулаком. Сергей обмяк.

Пожилая женщина закричала: — А тот парень у окна, он вместе с ним! Это одна банда! Я видела, они в аэропорту разговаривали друг с другом. Они заодно!..

Олег при задержании не сопротивлялся…

Судом при рассмотрении дела об угоне самолета было установлено, что главным мотивом в действиях Воронцова, Семенова и Потапова была зависть к зарубежному благополучию и стремление добиться благ любыми средствами.

Все парни, в том числе и Потапов — за подстрекательство к угону самолета, а Голубев — за изготовление, хранение и сбыт боевых припасов и взрывчатых веществ — были осуждены к лишению свободы.

 

Не сотвори себе кумира

Судья городского суда Федоров открыл заседание:

— Судебное заседание городского суда объявляется открытым. Подлежит рассмотрению уголовное дело по обвинению Осиповой Натальи Александровны в преступлении, предусмотренном статьями девяносто третьей, прим и сто семьдесят пятой уголовного Кодекса Российской Федерации.

Судья сделал короткую паузу, взглянул на немногочисленную публику в зале и обратился к подсудимой:

— Устанавливается личность подсудимой. Ваши фамилия, имя, отчество?

— Осипова Наталья Александровна, двадцать три года, разведена, имею сына трех лет, не судима, работаю… работала, — поправилась она, — бухгалтером в профсоюзном комитете Машиностроительного объединения.

Молодая женщина замолчала. Короткая жизнь, что еще можно сказать о себе, не обнажать же, в самом деле, свою душу перед чужими, незнакомыми людьми. Какое значение имели здесь и сейчас ее переживания? Кому это надо, да и поможет ли?

Судья монотонно, не прерываясь, вел процедуру, предшествующую судебному разбирательству о сути преступления. Наконец, все формальности были соблюдены, и он приступил к чтению обвинительного заключения. Читал его долго, больше часа. Двести эпизодов хищения общественных средств за полгода. Невероятно простой и совершенно безнадежный способ воровства, — до первой настоящей ревизии-проверки. На что рассчитывала Осипова? Хапнула двадцать три тысячи рублей и даже не пыталась уволиться с работы, скрыться. А ведь ничего ценного у нее не нашли. На основе своего многолетнего опыта работы судья полагал, что в деле отражена не вся правда. Да, в деле есть главное: кто, где, когда и как совершил преступление, но нет ответа на вопрос — почему? Конечно, такой вопрос отчасти был банальным и наивным. Любое корыстное преступление предполагает желание иметь больше, чем можешь заработать. Понятно, что когда деньги рядом, в руках, и ты сам ими распоряжаешься, соблазн попользоваться ими очень велик. Но где эти деньги, почему неглупая грамотная женщина присвоила их так примитивно? Ответа на этот вопрос не было. Во время следствия Осипова полностью признала свою вину, безвольно соглашаясь с каждой строчкой обвинения. И при этом проявила неожиданную твердость и даже жесткость, ни разу не ответив на вопрос, как она эти тысячи потратила. А ведь на них можно было купить четыре автомобиля, раз двадцать съездить в зарубежный круиз, накупить роскошных тряпок. Ничего этого у обвиняемой не было, а объясняться на эту тему она категорически отказалась. Не помогло даже обещание следователя не арестовывать ее до суда, если она скажет полную правду. Зная, что ребенок останется один с больной бабушкой, что в народе принято считать, — если арестовали, значит уже «сидишь», Осипова с каким-то дремучим исступлением не отвечала на главный, последний вопрос, повторяя лишь: нет, нет, нет…

Федоров, старый судья, знавший о тысячах судеб и трагедий не понаслышке, разумеется, видел состояние этой миловидной женщины с опрокинутым лицом и потухшими глазами. Он понимал, что обстоятельств, смягчающих ее ответственность, много: маленький ребенок, больная мать, под судом первый раз, все признает, искренне кается, — этого было достаточно для условного приговора. Но он, досконально знающий практику назначения наказаний, не мог не учитывать дерзость преступления, размер похищенного, малую вероятность погашения причиненного ущерба. Позиция прокурора жесткая — это чувствуется по его вопросам. Видно, что он недоволен однозначными ответами Осиповой.

Адвокат, назначенная юридической консультацией, не очень активна. Да и не просто ей проявить себя в этом рядовом деле, где и так все ясно. В следственном изоляторе, один на один, она пыталась выяснить у Осиповой мотивы кражи, но натолкнулась на такую стену отчуждения, что сразу поняла: ни здесь, ни в суде контакта не будет.

Первый день процесса подходил к концу. Предстояло еще дней десять-двенадцать. Необходимо было вызвать и допросить человек двести. Они придут и каждый скажет: нет, путевку в санаторий и дом отдыха я не получал, за материальной помощью в профсоюз не обращался, денег никаких не платил, подписи в накладных и расходных ордерах поддельные. То ли дело, подумал Федоров, рассмотрение таких случаев в американском суде «по сделке». Прокурор с адвокатом согласовывают меру наказания подсудимому, а суд утверждает это соглашение. И никого не вызывают. Все довольны. Судьба Осиповой была бы решена за пятнадцать минут: не нужно ее мучить, вытягивая по капле мотивацию преступления. С сожалением он вернулся к действительности: очевидно, что в данном деле прокурор и судья не договорились бы по-американски.

В старинный зал суда, где лет сто пятьдесят назад был рабочий кабинет князя Кочубея, приходили знакомые и те, кого подсудимая видела впервые. Они мельком взглядывали на нее, торопливо отводили глаза, повторяли одно и то же, и быстро покидали трибуну свидетелей, чтобы дождаться перерыва и исчезнуть. Несмотря на то, что Наташа была главным лицом в этом зале, никто из присутствующих не проявлял к ней любопытства. Она безучастно сидела в большой железной клетке и перебирала в памяти счастливые события недавней жизни…

…С Глебом Наташа познакомилась в ресторане. Профком отмечал премию, сложились по червонцу и всей компанией, человек двадцать, шумно и весело расположились за одним длинным столом. Этот третьеразрядный ресторан мало чем отличался от обычной столовой: дежурный набор стандартных блюд, не очень свежие скатерти, хамоватые официантки. Впрочем одно, но существенное отличие было — в этом ресторане посетителей развлекали музыкой. Четверо мальчиков в красных вельветовых пиджаках, джинсах и кроссовках — саксофон, бас-гитара, пианино и ударник — слаженно играли легкую музыку разных лет, под которую можно было и подвигаться на маленьком пятачке у эстрады.

Пианист привлекал к себе особое внимание. Он был хорош собой и совершенно не вписывался ни внешностью, ни манерой игры в вульгарную атмосферу дешевого ресторана. Его красивые руки легко порхали над клавишами, без труда извлекая из инструмента звуки дивного блюза. Потом Наташа узнала, что Глеб окончил музыкальное училище по классу фортепиано и без труда поступил в консерваторию, но был отчислен со второго курса по весьма банальной причине: каждый день просыпал, являясь на занятия не раньше двенадцати. В конце концов руководству консерватории это надоело, а Глеб не смог или, возможно, не захотел менять свои привычки.

Конечно, Глеб сожалел о случившемся, но менять уклад жизни не собирался. С такой неординарной внешностью и музыкальным талантом (Глеб блестяще играл и сложнейшие классические произведения, и легкую музыку), его постоянно приглашали на вечера и вечеринки люди самого разного возраста и сословия. Импозантные дамы из творческой интеллигенции снисходили до более чем дружеского общения с ним. Он сделал для себя вывод, что легкая наивность, утонченность, талант и внешняя привлекательность гарантируют успех у женщин.

Наташа была очарована и музыкой, и Глебом. За столом вовсю шло веселье. Кто-то к ней обращался, о чем-то спрашивали, смеялись. Она рассеяно, невпопад отвечала, а сама слушала музыку. Больше всего ей нравились медленные танцевальные мелодии в исполнении пианино и саксофона. Она по достоинству оценила мастерство пианиста, так как когда-то сама пару лет занималась музыкой (до сих пор у них дома, как семейная реликвия, стоит «Красный Октябрь»), Наташа завороженно смотрела на него. Он, с темными волосами до плеч, и глазами, затененными густыми длинными ресницами, казался ей глубоким и интересным на фоне этой разухабистой ресторанной компании.

Бас-гитарист Саша-«магнитофон», прозванный так за громкую и непрерывную болтовню, наклонился к пианисту.

— Глеб, тебя опять кадрят.

Глеб бросил взгляд в зал. Среди оживленной ресторанной публики он наткнулся на глаза девушки, которая, не отрываясь, смотрела на него. Через минуту он вновь посмотрел в ее глаза. В очередной раз повернув голову, он не нашел ее за столом. Теперь девушка оказалась на пятачке, у самой эстрады, в нескольких метрах от него. Танцуя с каким-то пожилым мужчиной, она при каждом обороте танца поворачивала к нему голову и смотрела, смотрела…

Недурна, отметил Глеб. Красавицей Наташу назвать было трудно. Ладненькая фигурка, но росточком маловата, огромные, широко расставленные голубые глаза. Густые длинные волосы свободно падали на спину. Лицо почти без косметики, заметна лишь краска на ресницах. Обыкновенная привлекательная девушка, каких много. Но в хорошей упаковке будет выглядеть классно. Правда, натура не та, на вид слишком романтична. На такую много времени надо, стоит ли? Впрочем, таких мамочек у Глеба не было. Чистая, хорошая, должно быть добрая. Постельный потенциал безграничен. Если сама плывет в руки, то можно попробовать.

Глеб улыбнулся Наташе, она ответила ему улыбкой, которая осветила все ее лицо. Черт возьми, заметил он снова, не дурна.

После антракта на эстраде Глеба не было. Под звуки саксофона, гитары и щеток ударника, исполнявших танго, он подошел к Наташе и пригласил ее на танец. Она совсем потеряла голову, когда он прижал ее к себе, и они, слившись, стали танцевать под ритмичную, страстную мелодию.

— Ваше имя? — прошептал Глеб.

— Наташа, а вас как зовут?

— Глеб. Давай на ты.

— Давайте.

— Я хочу тебя увидеть завтра.

— Я тоже.

— Приходи сюда.

— Я не хожу одна в рестораны.

— Я приглашаю тебя. Я подменюсь, будет играть мой приятель.

На следующий день Наташа и Глеб сидели вдвоем за отдельным столиком. Только у них в миниатюрной чашечке горела маленькая свеча а в тонкой вазочке из стекла царили три розы. Учтивая и ласковая официантка исполняла каждое их пожелание, вызывая в девушке ощущение собственной значимости, которое так редко посещало ее в последний год.

Наташа не была завсегдатаем ресторанов. Родители воспитывали ее в предубеждении к такого рода развлечениям. Сверхдостатка в семье никогда не было, свободных личных денег — тоже. Замужество не прибавило ей ни материальной ни душевной независимости. Высокий, плечистый, с черными усами, супруг очень ценил свою мужскую стать и называл жену серенькой мышкой из которой он собирался сделать хорошую домашнюю кошку. Когда они познакомились, он покорил ее своим напором, подавил волей и энергией. Она думала, что вот он, ее настоящий защитник и опора. На деле оказалось, что комфортнее всего ему было в роли этакого капризного самца-потребителя, подверженного к тому же частым припадкам ревности. Искренне желавший ребенка, он изводил уже беременную Наташу придирками и скандалами, не раз доводя ее до слез. С восторгом узнав о рождении сына, он первое время играл с ним, как с игрушкой, но потом стал проявлять такую суровость к крохе, что ребенок стал бояться отца.

Год назад наступила развязка: муж ушел к другой дурочке, еще не знавшей о его капризах.

Так закончилась первая Наташина любовь к сильному мужчине. Глеб был совсем другим. Утонченно красивый, чем-то похожий на юношей с классических полотен, он располагал к себе тихим голосом, внимательными глубокими глазами и, как ей казалось, незащищенностью. Совсем мальчик, бреется, наверное, через день.

Весь вечер они танцевали. Саша-магнитофон подошел к их столику и нежно сыграл на саксофоне «Как прекрасен этот мир». Музыка растрогала Наташу, а Глеб загадочно улыбнулся. Она попросила рассказать его о себе.

— А что тебя интересует? — спросил Глеб.

— Не знаю. Я никогда не знакомилась в ресторане. Люди говорят, что те, кто работает в ресторане, — все пьяницы, а ты совсем не пьешь…

— Работа, она и есть работа. В ресторане каждый день праздник, и если посмотреть со стороны, можно подумать, что жизнь — сплошное удовольствие. Специфика профессии. Наверное, те, кто служит в морге, считают наоборот.

— Ой, не надо об этом… — прервала Наташа. — У тебя друзья хорошие. Вон как стараются для тебя.

— Способные ребята, но вот они-то как раз и поддают. В перерывах на кухне. Зарплата небольшая, но кормят хорошо. Публика, сама видишь, очень простая, неденежная, ансамблю не подбрасывают. Так, по мелочи, пятеру, чирик. Но куда еще податься, ничего другого делать они не умеют.

— А ты?

— А что я?

— Видно же, что у тебя талант от бога. Ты бы мог учиться. Я же вижу, как тебе хочется играть по-своему, импровизировать.

— Да мы все здесь играем не по нотам. А я смотрю, ты в музыке разбираешься. Играешь? — спросил Глеб.

— Училась немного в юности. Дома есть пианино.

— В юности… А сколько же тебе?

— Двадцать три, — засмеялась Наташа. — А что? Думал меньше? Это тебе меньше. Ты совсем мальчик.

Глеб не обиделся, согласно хлопнул длинными ресницами:

— Двадцать. Не судился, не служил, не состоял, не женат…

Они рассмеялись. С каждой новой подробностью о жизни Глеба он нравился Наташе все больше и больше. После развода Глеб стал первым серьезным увлечением Наташи. Вольно или невольно она все время сравнивала его со своим бывшим мужем. Напористые мужчины многим импонируют. С ними можно чувствовать себя уверенной и даже беззаботной. Но как после грубой пищи хочется изысканного блюда, так появление в Наташиной жизни Глеба оказалось желанным и закономерным.

Потом, когда начнется расследование, Наташа будет вспоминать начало их знакомства. В том, как он себя вел с нею, не было ни капли неискренности и двуличия. Позднее она будет задавать себе вопрос: что привлекло к ней Глеба?

Где-то через полгода после знакомства Глеб тоже задавал себе этот вопрос. Вначале у него и в мыслях не было затевать с Наташей какие-то отношения всерьез и надолго — пара встреч и все. Скромная, хорошенькая, чистенькая девушка, не более того. Но через неделю, другую что-то в его душе шевельнулось. Ему не пришлось играть роль пылкого влюбленного — Наташа принимала его таким, какой он есть. Просто с Наташей ему было хорошо. Утром никто его не будил. Завтраком-обедом кормила Наташина мама. К ночи его ждала Наташа, всегда в хорошем настроении и соблазнительном бордовом пеньюаре. После работы он мог идти к себе домой, в коммуналку — Наташа не устраивала сцен. Она понимала, что молотить по клавишам весь вечер — это одно, а играть с отдачей несколько часов подряд — совсем другое. Ресторанный шум, публика утомляют, а он, такой хрупкий и нежный, нуждался в отдыхе, ему надо побыть одному.

Однажды, в воскресенье днем, когда Глеб был у Наташи, раздался резкий звонок. Дверь открыла Наташина мама. Прихожую заполнил зычный мужской голос. В дверях появился ее бывший муж, Анатолий. Глаза на усатом лице прищурились, прицельно рассматривая Глеба. Он удовлетворенно хмыкнул и гаркнул:

— Наташа, я пришел с Кириллом погулять.

— Чего это вдруг? Два месяца сыном не интересовался.

— Причины были. А сейчас услышал, что у тебя хахаль появился. Херувимчик какой-то… Чего ты в нем нашла? Он что, больной?

Наташа взвилась, как разъяренная фурия, в одной рубашке подлетела к нему, и если бы Анатолий не успел захлопнуть дверь, его «вывеска» оказалась бы сильно попорченной. Бывший супруг бурчал еще что-то в коридоре: надо же, как он ее захомутал, балерун хилястый, что с девкой сотворил, бешеная какая-то, да черт с вами, млейте поганки бледные. И ушел, не погуляв с сыном, и больше не появлялся.

Именно тогда Глеб понял, что Наташа не только любит сильно, но и способна защитить свою любовь. Он растерялся. А она, оказывается, с характером… Похоже, что просто так разбежаться им не удастся. Нет, он не собирался оставить ее в ближайшее время. Его все устраивало. Но не жениться же на ней.

А Наташа и не думала о браке. Она вполне трезво оценивала характер отношений между ними. Было очевидно, что Глеб нравится женщинам. Возможно, у него бывали приключения, когда он на день-два уходил к себе домой. Наташа не хотела быть собственницей и навязывать ему свое общество.

Неожиданно для обоих, в постели она стала проявлять страстность, которой в ней не было раньше, и их взаимоотношения приобрели какую-то пряную остроту. Они с затаенным нетерпением стали ожидать вечерних встреч. Но Наташе Глеб нужен был не только как любовник. Что-то в его внешности и натуре вызывало в Наташе чувства почти материнские, желание помочь и защитить.

Прежде Наташа целыми днями пропадала на работе, не выходя из профкома даже на обед: брала с собой термос и бутерброды. Теперь она летела домой, чтобы покормить Глеба, и если он спросонья выпивал только чашку кофе, вяло зажевав его тостом с вареньем, Наташа искренне огорчалась. Но потом Глеб садился за инструмент, и для нее наступали упоительные полчаса. За долгие годы инструмент был расстроен, но какой-то старомодный, в бархатном сюртучке старичок, давний знакомый Глеба, за полдня наладил струны. Наташе это обошлось в пару сотен, но какие чистые, легкие звуки вместо противного дребезга стал извлекать из инструмента Глеб!

Иногда Глеб брал ее за руку, подставлял стул и сажал рядом. Наташа исполняла полечку или краковяк, а он сопровождал эти простенькие мелодии такими сложными пассажами, что счастливая Наташа выглядела как мастер игры на фортепиано.

Любопытно складывались отношения Глеба с Наташиным сыном Кирюшей. Они были безразличны друг другу. Когда Глеб был у них дома, мальчик проводил время в бабушкиной комнате.

Но во время игры на пианино малыш подходил поближе и осторожно, одним пальчиком, глядя на Глеба, нажимал на одну клавишу. Глеб не сердился, брал его к себе на колени и детскими ручками играл что-нибудь вроде чижика-пыжика. Наташа в эти минуты боготворила Глеба.

Между тем стали обостряться материальные проблемы. Первый внеплановый удар по бюджету был нанесен расходом на настройку пианино Заработка Наташи, алиментов от бывшего мужа и пенсии матери едва хватало на питание и квартиру. Глеб зарабатывал немного — полторы сотни, которые рассасывались очень быстро на угощение друзей и какие-то мелочи. Наташа деликатно интересовалась:

— Ты же не пьешь, зачем же угощать приятелей?

— У нас так принято. И потом, ты же сама хочешь, чтобы я не каждый вечер работал в ресторане. Приходится подменяться, а за это надо платить. Кое-что давать и директору, и метрдотелю. Система такая: все, что собрано от посетителей, отстегивается начальству. Иначе можно быстренько вылететь.

Глеб был неприхотлив в еде, деликатесов не просил, но и не отказывался от хорошего ужина. А вот Кирюша хотел то шоколадку, то яблочко. Наташа стала занимать деньги в кассе взаимопомощи, у сотрудниц, забрала из «черной» кассы свои небольшие накопления. Как то раз Глеб поинтересовался, как они с Наташей будут отмечать его день рождения, и предложил в честь такого события посидеть в «Метрополе» или «Астории». Наташа была не против. Глеб, немного помявшись, сказал, что у него есть один приятель из «Прибалтийской», который может помочь ему перейти туда. Не пригласить ли заодно этого приятеля и его жену? Наташа согласилась:

— Очень хорошо, давай вчетвером, веселее будет.

— Да… но…

— Тебя что-то смущает?

Глеб смущенно пощелкал пальцами: его денег не хватит.

— А сколько нужно?

— …Есть рублей сто, надо еще пару, да на всякий случай еще сотню.

Наташа удивилась, что так дорого, но Глеб объяснил, что не в забегаловку же они собираются, разряд другой…

Два дня Наташа искала деньги, но у сотрудниц свои сложности, да и с прежними долгами она еще не рассчиталась. С трудом собрала полсотни и поняла, что это не выход из положения. В профкоме денег было много. Объединение крупное, несколько тысяч работников, наличные в кассе имелись всегда. И она решилась. Взять на неделю-другую две-три сотни, а потом возвратить — это не преступление, думала она. Наташа не раз видела, как другие брали деньги из кассы, чтобы сделать покупки во время выездной торговли, а на следующий день возвращали долг. Так бывало часто. Кстати, кассир одалживала ей тоже не своими деньгами. Обычная практика. Ведь не присваивали они, в конце концов.

У них в бухгалтерии в случае необходимости сотрудницы заменяли друг друга. Бухгалтер принимал деньги за кассира, а тот оформлял денежные поступления. Вот и сейчас Лена-кассир ушла в преддипломный отпуск и попросила Наташу заменить ее. В этот день из конвейерного цеха принесли очередные профсоюзные взносы. Выдав квитанцию к приходному ордеру, в кассовой книге она уменьшила сумму на пятьсот рублей и соответственно написала другой приходный ордер. Наташа планировала, что через несколько дней она оформит дополнительное поступление этой суммы, приведя в соответствие ордер и запись в книге.

Вечер в «Астории» прошел великолепно. Правда, знакомый оказался не таким всесильным. Он пообещал, что сразу сообщит о вакансии (какой-то парень из ансамбля уходил в армию) и порекомендует Глеба руководству. Для Наташи главным были не эти обещания, а то, что ее Глеб чувствовал себя в этот вечер независимо, уверенно, красиво ухаживал за ней, купил дамам цветы у милой девушки, обходившей столики. Возвращались на такси, забросив домой по пути супружескую пару.

Между тем надо было расплачиваться с долгами, которыми она обросла за последний месяц. Подруги и сотрудницы на работе все чаще и настойчивее напоминали об этом. А тут еще на голову свалились непредвиденные расходы.

В воскресенье Наташа с Глебом до двенадцати валялись в постели. Им было так хорошо друг с другом, что совсем не хотелось вставать. Она перебирала пальцами его длинные мягкие волосы и была совершенно счастлива. Потом, накинув халатик, босоногая, быстренько прошлепала на кухню, принесла на подносе кофе и по паре бутербродов. Юркнула под одеяло. В сладкой истоме она задремала. Сквозь полусон услышала тихий голос Глеба:

— Натали, в пятницу мы выходные. Моя очередь устраивать для ребят уикэнд.

— А что это такое? — не открывая глаза спросила она.

— Ну… это же элементарно. Провести вечер где-нибудь на природе. У нас по кругу каждый все это дело берет на себя. Теперь мой черед. Ты не против?

— Я за, милый.

Он зарылся рукой в ее густые волосы. По спине побежали приятные мурашки.

— Отлично. Но у меня тити-мити кончаются.

— А сколько надо?… Компания большая?

— Четыре пары, думаю… тысячи хватит. Шашлыки, вино, зелень и прочее.

На работе Наташа выдавала путевки в санатории и дома отдыха за тридцать процентов стоимости. В отдельных случаях, по решению профкома, путевки были и бесплатные. Наташа оформила тремя протоколами решения профкома о выдаче десяти путевок бесплатно, хотя фактически уже продала их. Деньги не оприходовала, подписи подделала. Так у нее получились наличными две тысячи рублей. Рассчиталась с долгами, отдала тысячу Глебу и еще осталось — купила сыну комбинезон, о котором давно мечтала.

Уикэнд прошел весело. Ребята ей понравились, вели себя вполне прилично. А вот девушки оказались несколько развязными, много курили, пили наравне с парнями и время от времени уединялись с ними в кустах. Глеб, как всегда, был в центре внимания. Наташе это льстило. Он, как обычно, мало пил, загадочно улыбался девушкам.

Наташа видела, что он ей благодарен. Правда, ее огорчило, что он совсем не сердился, когда кто-нибудь из парней, как бы ненароком, обнимал ее за плечи. Но она уже давно знала, что Глеб не ревнив, да и повода у него для этого не было. А его приятели, поняв, что Наташа вовсе не из тех, кто любит флиртовать, вели себя сдержанно. В общем все прошло легко и непринужденно.

В субботу, в антракте, потягивая пиво, приятели с удовольствием вспоминали прошедший вечер.

— А твоя Наташка — молоток, — восхищенно произнес Сашка-гитарист, — скромняга влюбленная. Хорошая бабка. Или не очень?

— Да брось ты, — осадил его Глеб, — вечно ты лезешь не в свои дела.

— Кончай, Сашка, — поддержал его саксофонист Витольд. — Нормальная девочка. Я бы на такой женился. Видно, что она надежная, домашняя. Видели, как ее передергивало, когда дотронешься до нее. Повезло тебе, Глеб.

— Да ему, наверное, уже надоело, — продолжал ерничать Сашка-«магнитофон». — Вялый ты какой-то, Глеб, как телок. Не влюбился же ты, в самом деле? А какие у тебя были мадамы… Ух!.. Как вспомнишь, так вздрогнешь.

Глебу была неприятна эта болтовня. Он помрачнел и замкнулся. Но ребята не отставали. Все они не были женаты. На женщин смотрели вполне потребительски, как на объект сиюминутного настроения. Их задевала затянувшаяся связь Глеба. Они хорошо знали его и полагали, что Глеб не способен к серьезным отношениям и сильной любви. Наверное, была в их ерничестве и доля зависти. Вот ведь устроился: вроде как в семье, а свободен, ухожен, сыт и никаких обязательств. Да и денежки у Наташи водятся. Непонятно откуда, но, по рассказам Глеба, то ли премии, то ли халтура какая-то.

— Да нет, мужики, — медленно произнес он. — Какая тут любовь. Женщина с ребенком. У нее своя жизнь, у меня — своя. Но вообще-то, когда к тебе относятся искренне, не потребительски, знаете, начинаешь здесь, — он стукнул себя в грудь, — что-то ощущать. Ну, как бы благодарность, что ли… Хуже другое. Наташка, по-моему, меня обожает.

— За что? — ухмыльнулся Витольд. Глеб понял, что он сделал ошибку, разоткровенничавшись перед ними. Он знал их достаточно примитивные представления о любви, о браке. Дружба для них — просто совместная пьянка, возможность перехватить деньжат в долг, подмениться на работе. Впрочем, он и сам придерживался подобных взглядов. Наташа была совсем другой — слегка наивной и бескорыстной, хотя никто из них не мог бы назвать ее ничего не соображающей дурочкой.

Глеб так по существу и не смог ответить себе, что его связывает с Наташей. То, что он не любил ее, — это ясно.

У него не было никаких планов, он ничего не мог дать ей, а Наташа как будто в этом и не нуждалась. Но он был ей нужен и не хотел разочаровывать ее. Уйти просто так, как поступал с другими женщинами, он не мог: чем дольше тянулась их связь, тем больше их отношения принимали форму привязанности между близкими людьми.

— За что? — переспросил Глеб и жестко посмотрел на Витольда. Саша и ударник с любопытством уставились на Глеба. Похоже назревала ссора. Это было так не похоже на Глеба, которого приятели считали неспособным на такие сильные эмоции. Голос его всегда был тихим, а взгляд почти девичьих глаз никогда не бывал гневным.

— Мы считаем себя нормальными мужиками, — продолжал Глеб, — не так ли. Попсовый народ. Не воруем, не фарцуем, не курим траву. Покутить, побаловаться — это святое дело. А оказывается, у каждого есть что-то и свое, и это со стороны способен увидеть и понять другой человек. Наташа во мне пианиста увидела, а вы для нее — обыкновенные ресторанные лабухи.

Ребята зашумели, но Глеб продолжал:

— Я так не считаю, ребята! Вы все клево играете. Но Наташа думает, что мое место не здесь. Это ее право так думать. Ну, а кто из вас не хотел бы иметь имя, свою программу, классные инструменты, а не эту заезженную хламуду!

— Кстати, — сказал Саша. — Если она такая рассудительная, может, она и меценаткой для нас станет, вернее, для тебя. Глядишь, и мы дорастем до ее уровня представлений.

— А меня устраивает мое ремесло! — в запале заявил ударник. — Я на своих ударных сколько угодно и где угодно бабок настучу!

— Нет, — возразил Сашка. — Если всех нас причесать, одеть, дать классные инструменты и выпустить на хорошую сцену да еще с популярной солисткой, то мы можем дать любой репертуар. Глеб прав: ремесло и искусство — две большие разницы. Но таких, как мы, много. Вон сколько их в подземных переходах и около гостиниц. Нет уж, не до жиру. Нам хотя бы инструменты обновить… А, Глеб?

Тот, пожав плечами, ничего не сказал.

Утром, перед уходом на работу, Глеб остановил Наташу просьбой:

— Натали, хочу сделать тебе сюрприз. Не найдется у тебя на пару дней пятьсот рублей? У меня получка будет, я верну.

Наташа, ни о чем не спрашивая, раскрыла сумочку, достала деньги, протянула их Глебу, и мягко спросила:

— А что, тебе удвоили зарплату?

— Да нет, но я, может, подхалтурю, — неуверенно ответил Глеб.

Она легко поцеловала его, и каблучки застучали вниз по лестнице.

Вечером, придя с работы, Наташа обнаружила на стуле итальянские сапоги.

Глеб позвонил из ресторана:

— Ну как, Натали?

— Люкс! То, что я хотела. Спасибо, Глеб. Я тебя люблю!

Глеб не верил, что Наташа сможет достать такую сумму, которой хватило бы на покупку инструментов. Слишком она была велика — пятнадцать тысяч рублей. Но как-то раз Наташа сама завела разговор про то, что Глеб играет на плохом инструменте. Она не раз слышала разговоры приятелей Глеба о том, как можно было бы развернуться, если бы у них были деньги. Глеб, поддержав тему, стал вдохновенно описывать перед Наташей, какие бы радужные перспективы могли открыться перед ним: профессиональный ансамбль, участие в конкурсах, имя, колоссальная популярность… Полунамек Глеба был воспринят Наташей как сигнал к действию. Она сказала, как обычно, что нужно подумать, необходимо время, а там видно будет…

Почти материнские чувства, которые Наташа испытывала к Глебу, вызывали в ней желание поддержать и утешить этого большого ребенка. Она внушала ему, что перспектива его не безнадежна. Ведь она знала, что раньше в ресторанах играли лучшие музыканты. Поэтому слова Глеба, подогретого приятелями, легли на благодатную почву, подготовленную самой Наташей.

Две недели она собирала нужную сумму. Источник, естественно, был все тот же — касса профкома. Наташа уже не строила никаких иллюзий по поводу возврата денег, надеясь на то, что никто не станет проверять наличность и финансовые документы. Ревизионная комиссия, как это бывало раньше, ограничивалась справкой, подготовленной самим бухгалтером.

Наташа составила целые ведомости на выдачу материальной помощи и пачку липовых протоколов профкома, изъяла внесенные взносы, не оприходовала деньги, уплаченные за санаторные путевки. Оборот, профсоюзных средств на гигантском предприятии был таким, что недостача оставалась незамеченной, тем более что процедуру изъятия Наташа растянула на полмесяца, удержавшись от соблазна решить проблему одним махом. Не учла она одной простой вещи — человеческой зависти. Не остались незамеченными и роскошные сапоги, и рассказы о посещении ресторанов. Анонимка, отпечатанная на пишущей машинке профкома, вскоре поступила в милицию. В ней говорилось, что молодая одинокая женщина с ребенком живет не по средствам.

И вот Глеб небрежно бросил перед изумленными приятелями тугую пачку денег. Наташа не успела стать свидетельницей торжества и триумфа Глеба и его команды. Ее арестовали.

Судебное следствие подходило к концу. Были допрошены все знакомые подсудимой Осиповой: работники профсоюзного комитета, две ее подруги по дому, а также мать и Глеб. Суд имел уже почти полное представление о самой Наташе и ее образе жизни. Скромна в поведении, в одежде, питании, доброжелательна и контактна с людьми, избегает ссор, заботится о сыне и матери, правда, в последнее время несколько меньше, появился еще один объект заботы — сожитель. Судье Федорову Глеб не понравился — этакий прозрачный херувимчик. Отвечал он на вопросы однообразно: не в курсе, не знаю, не замечал.

Впервые за всю неделю судебного процесса Осипова ожила в своей клетке. Когда Глеб вошел в зал суда, она совершенно переменилась, расцвела, на лице появилась улыбка. Он ей улыбнулся, но так растерянно и жалко, что у Наташи на глаза навернулись слезы.

Судья понял: Наташа любит этого женоподобного парнишку — и, щадя ее чувства и достоинство, не стал расспрашивать Глеба подробно и дотошно, а когда адвокат попыталась выяснить детали взаимоотношений сожителей, мягко остановил защитника, заявив, что суд исследовал эти обстоятельства. Наташа, в глазах которой еще не высохли слезы, с благодарностью посмотрела на судью, адвокат перехватила этот взгляд и замолчала. У всех участников процесса, из-за недоговоренностей и умолчаний, сложилось тягостное впечатление о последних месяцах жизни подсудимой. Но они ошибались: именно этот кусочек жизни был для нее самым светлым и счастливым, хотя и привел ее в конечном итоге в тюрьму.

Приговор был оглашен: наказание назначено условное.

Наташа была освобождена в зале суда. Через семь дней приговор вступил в законную силу, поскольку он не был обжалован или опротестован. Судья списал дело в архив.

А еще через несколько дней в кабинет судьи пришла Наташа.

— Павел Иванович, сейчас, когда дело закончено, я пришла объясниться. Не для протокола, а только для Вас. Я благодарна вам, что не мучили меня и Глеба, не выворачивали всю подноготную. Мне больше некому об этом рассказать, и я делаю это не только потому, что это нужно мне, но, как мне кажется, и вам. Я не хочу выглядеть в ваших глазах лгуньей, чтобы у вас осталось обо мне превратное мнение.

И Наташа подробно рассказала всю историю своих отношений с Глебом. Федоров внимательно слушал ее, не перебивая, ни о чем не спрашивая и не уточняя. Что-то подобное он предполагал и ожидал услышать на процессе.

— Наталья Александровна, что-то еще произошло, что побудило Вас раскрыться до конца?

Нет, другой причины у нее не было, сказала она. Но здесь она слукавила, потому что на вопрос судьи, как теперь дела с Глебом, она сказала, что они расстались.

Пока Наташа сидела под следствием, Глеб сошелся с другой девушкой. Пусть будет счастлив.

— Но можно было бы заставить его возместить материальный ущерб.

— Нет, нет — горячо запротестовала Наташа. — Я сама, добровольно отдала ему деньги и все-все верну сама. Можете не сомневаться.

Павел Иванович не стал ее переубеждать, хотя не был с ней согласен. Он не хотел заставлять ее мучиться и переживать заново все случившееся.

— Ну, как хотите. Единственное пожелание — не сотворите себе кумира еще раз.

— Я запомню Ваши слова. Спасибо. Прощайте, Павел Иванович.

 

Не судите, да не судимы будете

Провинциальный адвокат из Сибири Владимир Васильевич Петров, как обычно, на недельку, во время отпуска приехал к своим друзьям в Питер. Сорок лет дружбы — это целая жизнь, и в короткое отпускное время, за разговорами и воспоминаниями, не успеваешь насмотреться вдоволь на красоту северной столицы. Да, впрочем, это его родной город, покинутый по долгу службы. Поэтому главное — повидаться с ними, Толиком и Виктором, давно уже Анатолием Федоровичем Алексеевым, судьей и Виктором Викторовичем Морелли, прокурором.

Так случилось, что все трое избрали профессией юриспруденцию как наиболее близкую им науку, а практика пошла разными путями. Как говорит Морелли, налево пойдешь, направо пойдешь, прямо пойдешь — повсюду закон найдешь. Хорош он или плох, какой есть, с таким и живем. Законники, юристы, встречаясь, говорят обо всем и по-разному, а сводится все к одному: где истина, где справедливость, как ее найти и доказать.

Петров, как всегда, остановился у Анатолия Федоровича. С утра сходил на Смоленское кладбище, где несколько лет назад похоронил свою старшую сестру-блокадницу. Побродил по Васильевскому острову, осмотрел Кунсткамеру. Закупил продукты, чтобы приготовить простой, но плотный ужин — пельмени по-сибирски.

Вечером пришли друзья. Алексеев и Морелли ввалились в квартиру вместе, с шумом, разгоряченные каким-то спором. Бросив одежду, сходу к столу, накинулись на пельмени, запивая их сухим вином и расхваливая друга. Оба порывались говорить что-то о суде присяжных, но Петров подкладывал каждому очередную порцию ароматных пельмешек.

Лишь после того, как кастрюля была опустошена, адвокат спросил:

— Теперь можно. Что произошло?

Как всегда бывает, начал тот, кто был чем-то недоволен — Морелли:

— Понимаешь, Вовка, сегодня мы завершили процесс. Он, — Морелли кивнул на Петрова, — вел суд присяжных. Я поддерживал обвинение. Ну, ты же знаешь, коллеги, друзья частенько пересекаются в одном деле. Это ничего не значит для службы, где дружбой или враждой закона не подменишь. Согласен? Так вот, три дня слушали дело: убийство, два трупа. Присяжные главаря Косарева признали виновным, а его сожительницу, соучастницу Карелину, — нет. Их вердикт для судьи обязателен. Анатолий Федорович назначил ему исключительную меру, а ее — оправдал, правда, признал виновной в недоносительстве.

— А какие подробности дела? — поинтересовался Владимир Васильевич.

— Банальная ситуация, какие нередко встречаются в практике, — сказал Алексеев. — Дважды судимый Косарев, бомж, живет с девицей, разведенной, у которой есть ребенок. Ворует, потом вместе пьют. Он гастролер, болтается по стране. У нее есть знакомые, подруги… Но зацепились друг за друга, родственные души — есть, пить хочется, а работать — нет. Дочку свою сбагрила деду с бабкой. Живут весело, полная свобода, но хочется большего, чтобы не каждый день в поисках, а раз и надолго. А тут одна из бывших подруг вышла за коммерсанта богатенького. Карелина напросилась к ней в гости. Одним словом, наводчица. Пришла с Косаревым. Тот сразу определил: то, что надо. Вышел на кухню с хозяином покурить и там прирезал ножом. В комнате прикончил жену. По его приказу Карелина убирала следы преступления. Предварительный сговор и распределение ролей оба подтверждали на следствии. А в суде от этих показаний отказались.

Собрали две огромные сумки барахла, техники, валюту. Но через пару дней их взяли. Кто-то их видел, кто-то узнал, не буду рассказывать детали, похищенное изъяли. Доказательств — выше головы, больше чем надо. Присяжные заседатели — единодушно — он виновен, снисхождения не заслуживает. И также единодушно — она не виновна в убийстве.

Я было подумал, — вмешался Морелли, — может я, как прокурор, обвинитель, был неубедителен.

— Нет, друг, — возразил Алексеев. — Ты был безукоризнен, все четко обосновал, речь твоя была просто блестящей. Но и адвокат Хейнис был тебе достойным соперником. Как он выступал — заслушаешься… Присяжные были поражены его речью. Это было очевидно. Но главное, что перевесило на ее сторону, сама Карелина. Такая молодая, хрупкая, ей двадцать три всего, а каким психологом оказалась. Женским чутьем уловила, на какие чувства воздействовать.

— Погоди, Толик, — перебил его Морелли. — Дай я расскажу. А ты, Вовка, представь, что ты присяжный. И потом реши, как быть. Он, Косарев, конечно конченый человек, отпетый бандит. И я, и адвокат спрашивали ее, ну что же вы с ним полгода мучились? Ведь установлено было, что бил он ее не раз, просто так, без причины. Она, говорит, боялась его. А чего же держались за этого монстра? Хорошо, отвечала, с ним было…

Я не понимаю, это какое-то жуткое противоречие. Мучалась с ним и хорошо было. Мазохизм, что ли? Самоуничижение, безропотность? Не понимаю… Она могла его сдать в любое время. Он же не только приносил ворованное, но и рассказывал, где и как украл. Не сделала этого. Боялась? И да, и нет. Устраивало ее это.

Так вот, она очень подробно, плача, описала свою горемычную жизнь. И как ее муж бросил, и как ей тяжело было одной воспитывать ребенка, и как нашла в Косареве защитника, опору. Действительно, никто не мог ее безнаказанно обидеть, Косарев крут на расправу. Был эпизод, когда он, прямо на улице, сломал нос какому-то мужику, который привязался к симпатичной Карелиной, — Косарев на минутку зашел в магазин за сигаретами.

Да, так дальше что было. Она говорит, он потребовал найти богатых знакомых, чтобы их обокрасть. Она, мол, не думала, что он убить их может. Нелогично. Для этого не надо брать с собой Косарева. Могла бы сказать адрес, и он бы в отсутствие хозяев залез бы в квартиру и украл. Нет, наивно: квартира с железной дверью, на окнах решетки, сигнализация. Затем самое трудное, — объяснить, зачем во всем помогала Косареву. Очень просто: у него были такие глаза, что ясно: если она не подчинится, то тоже станет трупом.

И вот этого для присяжных оказалось достаточно. Я, говорит Карелина, вела себя как во сне, автоматически, слышала только его указания, собирала вещи, укладывала в сумку, искала валюту, убрала бокалы и бутылки со следами рук. Я не хотела, я не знала, я не думала — вот формула ее защиты.

— Как присяжный, — уверенно заявил Петров, — я бы вынес обвинительный вердикт: соучастие в убийстве подруги. Об убийстве на кухне ее мужа Карелина могла и не знать, не предвидеть его. Не доказано это. Второе: пусть соучастие в убийстве может быть, с точки зрения обывателя, спорным, мол, заставили ее. Хотя лишить жизни другого человека всегда противозаконно, за исключением необходимой обороны, самозащиты. Ну, предположим, присяжные так своеобразно истолковали этот факт как самозащиту Карелиной от Косарева, ценой другой жизни. Допустим. Но тогда я признал бы ее виновной хотя бы в сокрытии этого тяжкого преступления. В любом случае, это же элементарно. В заранее не обещанном сбыте похищенного имущества. Ворованное-то продавала она.

— Ага! — воскликнул Морелли. — Такой вопрос судья для присяжных сформулировал. Так и здесь ответ был — не виновна. Только недоносительство, со снисхождением.

Анатолий Федорович кивком головы подтвердил слова прокурора.

— Вот тут-то я понимаю психологию присяжных заседателей, — заметил Петров. — Оправдав, вернее, признав Карелину невиновной в главном, они попутно признали ее невиновной и во всем остальном, сопутствующем обвинении, кроме недонесения. Это-то как раз понятно. С их точки зрения, мотив поведения Карелиной везде один, — абсолютная безвольность перед сожителем, опасение за свою жизнь. И если она, по их мнению, помогла ему в убийстве, то уж в остальном тем более.

— Вот видишь, ты как присяжный, решил бы иначе, чем они, — грустно подытожил Морелли.

— Не забывай, что я адвокат и абстрагироваться от этого не могу, как бы я не рассуждал, как бы я не поставил себя на место присяжного, мозги юриста работают по-другому.

— Именно поэтому адвокат и не может быть по закону присяжным заседателем, — вставил свое слово Алексеев. — Чтобы не судить о степени вины и наказании со своей сложившейся стереотипной точки зрения. Впрочем, как и священнослужители и представители власти.

Владимир Васильевич задумался, друзья тоже умолкли, а через минуту он заметил:

— Не думаете ли вы, что, обсуждая решение присяжных, мы где-то исподволь, там, глубоко в душе, вспомнили принцип: не судите, да не судимы будете. Имея в виду: ваша ошибка обернется для вас же, не обязательно персонально для присяжных, а вообще для любого, трагическими последствиями. Ведь преступница ушла от ответственности, и где гарантия, что очередной хахаль не вовлечет ее в другую авантюру.

Анатолий Федорович покачал головой и возразил:

— Эта заповедь, похоже, с натяжкой применима, но она имеет в виду нечто иное.

— Что именно?

— Подумать надо…

Виктор Викторович обратился к другу, все еще не остыв от впечатлений процесса:

— А ты скажи, Анатолий Федорович, как ты относишься к суду присяжных вообще, в принципе?

— Я искренний сторонник суда присяжных. Наверное, сейчас, когда у профессиональных судей появилась полная независимость в принятии любых решений, суд присяжных, может быть, и не так нужен. Он был необходим лет десять-пятнадцать тому назад и, возможно, потребуется через сколько-то лет в будущем. Но нынче очень удобный момент для его создания.

Кроме того, ясно, что закон хорошо работает, когда он созрел, когда воспринимается обществом как необходимость. А в народе сейчас очень доброжелательно оценивается идея создания суда присяжных. Я знаю, что люди, которые участвовали в его работе, получали наивысшее удовлетворение от причастности к такому серьезному и ответственному делу, как правосудие. И воспринимают они эту работу, как реализацию своих прав. Им очень интересно осуществлять правосудие. Наконец, участие в суде присяжных повышает правовую культуру всего народа, чего нам так не хватает и, что, кстати, признают все.

Да, да, я вижу, Виктор, твои позывы возразить мне. Я знаю о чем. Это тоже все понимают: удивительные вердикты. По каждому пятому делу — оправдательный приговор суда присяжных. При том, что очевидность вины не вызывает сомнений.

Тут ничего не поделаешь. Это специфика суда присяжных. Присяжные — это маленькая часть народа. Какой есть он, такие и они. Ты же понимаешь, что это отражение нашей жизни, очень яркое и вполне конкретное. И так было всегда. Возьмем классику — например дело Веры Засулич.

Разве не ясно было поголовно всем, что она виновна в умышленном покушении на убийство градоначальника Петербурга? Стреляла в упор из револьвера в человека, которого лично не знала. Но был мотив — наказать его за унижение другого человека, наказать за несправедливость. При абсолютной доказанности, присяжные выносят вердикт — невиновна. Они выразили свою волю, транслируя настроение общественности. Правда, есть здесь и ложка дегтя в виде одной бумаги. После процесса в Третье отделение полиции поступило заявление от анонимного присяжного о том, что оправдательный вердикт обусловлен простым человеческим страхом перед толпой, собравшейся в суде и около него. Толпой наэлектризованной, возбужденной, неуправляемой. Ждущей только одного, единственного решения, — освобождения, немедленной свободы Веры Засулич. Правда, это только предположение. Такое, по крайней мере, возможно. Кстати, последующие события около суда подтверждают это. Казалось бы, Вера Засулич на свободе, жажда огромной массы людей удовлетворена. Но нет, возникли беспорядки, столкновения с жандармами, стрельба.

Мне уже довелось рассмотреть не одно дело с присяжными заседателями, и я убедился, что все совсем не просто даже в очень простых моментах. Отношение неюристов к доказательствам необычное, я бы сказал, не всегда, конечно, но и нередко абстрактное.

Как-то телевидение провело эксперимент, своеобразный суд присяжных. Пригласили двенадцать человек и перед ними разыграли сценку. Женщина познакомилась с мужчиной и в первый же вечер пригласила его к себе домой. Все было хорошо: немного выпили, потанцевали, красиво поужинали. А потом он стал домогаться ее, а она почему-то не захотела близости. Так он, одолев непритворное сопротивление, изнасиловал ее.

Импровизированный «суд присяжных» признал его большинством голосов, девять против троих, невиновным. «Присяжные» признали ее поведение провоцирующим, они осудили ее за легкомыслие и аморальность. А ведь насильственный половой акт был, от этого не уйти. Это объективно. Как же так? Если бы это дело рассматривал профессиональный суд, он признал бы вину насильника, но учел бы в качестве смягчающих обстоятельств поведение потерпевшей, давшей повод так с собой обойтись. Возможно, наказание было бы мягким и даже очень мягким. Но оно было бы!

Я пришел к выводу, что для присяжных наиглавнейшее значение имеют нравственные, а не юридические оценки. Не так уж редко присяжные воспринимают как свидетельства о невиновности преступника какие-то обстоятельства, которые порочат потерпевших или смягчающие моменты, которые могут влиять на размер и вид наказания. Кроме того, у нас ведь всеобщий правовой нигилизм. Я имею в виду низкий авторитет правоохранительных органов, в основном милиции. Присяжные приходят в суд уже с предубеждением к органам следствия. Иначе не объяснить, почему по некоторым делам присяжные полностью соглашаются только с тем, что говорит подсудимый, признают виновным его только в том, что он сам признает, а порой даже и эти, установленные факты оставляют за пределами обвинительного вердикта.

Помню, по одному из дел подсудимый обвинялся в десяти разных составах преступления: от ношения холодного оружия до убийства, от кражи паспорта до разбойных нападений. Присяжные полностью признали его невиновным. А поскольку они по закону не обязаны мотивировать свое решение, возникает единственное объяснение: недоказанность вины в убийстве породила сомнение в обоснованности и законности всего расследования. Но финку-то он носил в кармане! Это факт. Это же преступление, статья двести восемнадцатая.

И еще одно, о чем говорят оппоненты суда присяжных. Сложное и дорогостоящее судопроизводство. Целый ряд стран, вполне благополучных в финансовом отношении, не решаются по этой причине ввести у себя суд присяжных.

Американские коллеги на наших встречах говорили: мы богатая страна, а чувствуем, каким тяжким бременем для бюджета является суд присяжных. Это-то и может загубить суд присяжных у нас. Перекроют кислород, сославшись на трудности в экономике, и все, конец. Правосудие встанет.

— Мрачновато, — буркнул Петров. — Перспектива не радужная…

— Объективно говоря, — согласился Алексеев, — тревожит будущее суда присяжных. Но выход есть, компромиссный.

— Нет, ты больше сказал о недостатках, а о достоинствах — немного, — напомнил судье Виктор Викторович. — Я, как прокурор, тоже все это чувствую и полностью с тобой согласен. Что же перевешивает в пользу суда присяжных?

— Одно и самое главное: простые люди сами осуществляют правосудие. И они этого хотят. Суд присяжных, по большому счету, — характерный признак правового общества. Есть и еще обстоятельство, которое немаловажно для профессионального судьи. Он не несет никакой ответственности за вердикт присяжных, естественно, если процесс проведен с соблюдением всех правил судопроизводства. И еще. Со временем все убедятся, что суд профессиональный не только нужен, но совсем не хуже суда присяжных в плане судебного расследования и окончательных решений.

Скандалы, связанные с решением суда присяжных были, есть и будут, как у нас, так и за рубежом.

Поэтому они там и думают над тем, чтобы и дешевле было, и чтобы эмоции не преобладали, и чтобы справедливость не входила в противоречие с объективной истиной.

— То есть использовать опыт других стран? — спросил прокурор.

— Да, именно так. И здесь возможны самые разные варианты. В Бельгии, например, вопрос факта, вины и невиновности решают присяжные, а меру наказания определяют вместе с судьей. Во Франции все вопросы присяжные решают совместно с судьями. Число присяжных у них не двенадцать, а шесть. Еще любопытней решение проблемы присяжных в Германии. Там суд состоит из трех профессионалов и двух присяжных заседателей. Немного, казалось бы, присяжных, но поскольку решение принимается двумя третями голосов, двое присяжных могут блокировать решение остальных трех судей, если не будут согласны с их вариантом вердикта. Видите, как эффективно и с минимальными затратами.

— Там, у них, — махнул Алексеев за окно, — подход рационален. Прямо законом предусмотрена отдельная категория дел для суда присяжных. Причем согласия подсудимого для этого не требуется. Дела, по которым можно наказать смертной казнью, или государственные преступления, где порой присутствует политика и может быть попытка влияния властей на суд, рассматривает суд присяжных, а в остальном необязательно.

— Или по делам женщин и несовершеннолетних, независимо от статей. Ведь им по закону не может быть назначена смертная казнь, — поддержал Петров.

Друзья надолго замолчали, продолжая обдумывать то, что сказал судья в своем длинном монологе.

— И все же мне кажется, — прервал молчание адвокат, — что невольно, интуитивно присяжные, вынося такие вердикты, основывают их на принципе: «Не судите, да не судимы…»

— Лишь отчасти, потому что, как правило, в быту под этим понимают нечто другое, — ответил судья и продолжил: — Скорее речь здесь идет о злословии, клевете. Много любителей посудачить на чужой счет, косточки поперемывать, лезть в чужую жизнь и распространять досужие домыслы. И вот пошла по кругу сплетня, совершенно бездоказательная, но когда ее знают многие, то она уже воспринимается как достоверная информация, и тут уже трудно отделить правду от вымысла. А после попробуй отмойся — почти невозможно. Но жизнь устроена так, что рано или поздно пущенный в оборот навет бьет рикошетом по тому, кто его запустил… Здесь-то вполне уместно сказать: «Не судите…»

Вспомнилась мне одна история. Подумать только, как в самую точку. Через полвека аукнулось. Да и как раз к нашей теме. Сейчас я даже подумал: вот когда явно не хватало суда присяжных…

И Анатолий Федорович начал рассказывать.

Вел как-то он, судья Алексеев, очередной прием. Посетителей было, как всегда, много, более двадцати человек. Взял очередное заявление и обратил внимание, что Ирина, секретарь, пропустила один номер. Седьмой прошел, а сейчас у него в руках был девятый.

— Ира, а где восьмой? — спросил он по селектору.

— Анатолий Федорович, — виновато ответила секретарь, — здесь женщина записана восьмой, никаких документов не дает, заявление держит при себе, говорит, сама отдаст.

— Хорошо, пусть заходит.

В кабинет вошла пожилая женщина, высокая, в строгом сером платье, с аккуратно подобранными в пучок седыми волосами. Пристально посмотрев на Алексеева, она сухо поздоровалась. Медленно опустилась в кресло. Холодные серые глаза продолжали изучающе смотреть на него. Может быть, она уже была у меня, подумал Анатолий Федорович, и долго нет ответа на ее жалобу… Нет, он видел эту молчаливую посетительницу впервые.

— Я слушаю, — повторил он, — что же вы молчите? У вас есть ко мне заявление?

Алексеев внутренне подосадовал на себя: у женщины, похоже, горе великое, а он такие сухие, формальные фразы произносит. В молчании он взглянул на бронзовый квадрат настольных часов, стоявших на журнальном столике за спиной посетительницы. Секундная стрелка дважды крутанулась по циферблату, в приемной томились десятка полтора ожидавших своей очереди. Пауза неприлично затянулась.

Наконец, женщина произнесла:

— Левантовская. Заявление есть.

Она достала из сумочки маленький листок и протянула через стол Алексееву. В заявлении была просьба о выдаче справки о реабилитации Богданова Павла Сергеевича.

— Что же вы не указали, когда был осужден Богданов, когда прекращено дело, кем вы ему приходитесь?

— Осужден мой муж был в 1941 году, а реабилитирован в 1956, а кем был судим, я не знаю, но догадываюсь, что — особой тройкой.

Анатолий Федорович с любопытством взглянул на Левантовскую. Обычно по таким делам обращаются потомки репрессированных, все же около пятидесяти лет прошло уже с той страшной поры. А здесь перед ним жена — живой свидетель и очевидец одного из многих десятков тысяч дел конца тридцатых, начала сороковых годов.

У Алексеева появилось желание расспросить ее, так сказать из первоисточника узнать о судьбе одного из тех, далеких ему людей, жизнь которого так безжалостно перемололо то страшное время.

— Сколько вам лет, — он заглянул в заявление, — Анна Гавриловна?

— Я с 1914 года.

— А муж?

— Он родился в 1899 году. Умер, когда ему исполнилось сорок два.

— Расскажите, что произошло с ним.

— А что рассказывать-то, — неохотно сказала женщина, — посадили ни за что, пять лет лагерей. Тройка тихо осудила, семерка также втихую реабилитировала. Где же гласность?

Левантовская возмущенно махнула рукой…

— Какая семерка, — не сразу понял Алексеев, — вы имеете в виду Президиум Городского суда?

— Я не знаю, как это называется, Президиум или еще как, — с вызовом ответила она, — только меня не пригласили, открытого суда не было.

— Надзорная инстанция — это исключительная стадия судопроизводства, особый порядок рассмотрения протестов.

— Вот-вот, я и говорю, особая тройка, и здесь — особое рассмотрение.

— Ну, вы не правы, дело мужа тогда, в сорок первом, рассматривал внесудебный орган, а в 1956 году — суд.

Левантовская сжала губы, не реагируя на слова Алексеева.

— За что же все-таки был осужден ваш муж?

— Да кто ж теперь знает это, если тогда ничего не было известно. Одним словом, — враг народа.

— А вас, как жену…

— Бог миловал, — без всяких эмоций промолвила она.

— Больше тридцати лет прошло после реабилитации, а вы только теперь обратились за справкой. Не очень понятно, чего ждали так долго?

— Надобности не было. Тем более, что дочка в шестидесятом получила справку о реабилитации. Я слышала, закон вышел, льготы мне положены, как жене репрессированного, — объяснила Левантовская, — надо вопрос с жильем решить.

Алексеев с интересом разглядывал лицо пожилой женщины. Видно было, что когда-то она была красивой. Ей явно не шли напряженное выражение, неподвижность черт, холодный, почти сердитый взгляд еще не поблекших глаз. Алексеев знал, как меняются люди, едва переступив порог суда. За его дверьми многие теряли непосредственность, общительность, зажимались, становились непохожими на себя. Случалось, что в таком состоянии посетители упорно стояли на своем, не воспринимая никаких доводов, которые могли бы их переубедить. И сейчас, разговаривая с Левантовской, Анатолий Федорович ощущал, как она напряжена. Видно было, что она пришла не просить, а требовать, уверенная в своем неоспоримом праве на это.

Алексеев видел многих родственников тех, кто был репрессирован в тридцатых-сороковых. Почти все они вели себя иначе, понимая людей, которые ныне занимались восстановлением истины и доброго имени безвинно погибших.

Но он впервые встретился с женой, помнившей погибшего мужа таким, каким он был тогда, до ареста, скорее всего знавшей о том, что он ни в чем не виноват. Поэтому Анатолий Федорович посчитал себя не вправе реагировать на агрессивное — «тогда тройка, теперь семерка».

Он мягко продолжал объяснять ей необходимые формальности и детали, а когда Левантовская окончательно ушла в себя, отгородясь от него стеной отчуждения, сказал:

— Анна Гавриловна, справку дадим через неделю.

— Почему так долго? — вскинула брови Левантовская.

— Дело необходимо истребовать из архива, подготовить документ.

— Ну, что же, в следующий прием я приду за справкой.

— Как звали вашего мужа?

— Павел Сергеевич.

— Значит, за 1956 год дело Богданова Павла Сергеевича?

Дело в отношении члена ВКП(б), начальника инспекции водного транспорта Богданова Павла Сергеевича и члена ВКП(б), инспектора по технике безопасности картонной фабрики Черкасова Александра Ивановича начато с допроса… Левантовской Анны Гавриловны, 1914 года рождения, кандидата в члены ВКП(б), инженера-конструктора Судоремонтного завода — 5 августа 1940 года.

Сержант госбезопасности старший оперуполномоченный 5-го отдела Лаптев с любопытством посмотрел на вошедшую в его кабинет высокую, изящную женщину, с модной прической из курчавых волос, в длинном, с плечиками платье.

— Левантовская? — с удовольствием оглядев ее ладную фигуру, спросил Лаптев.

— Да, — спокойно ответила она и без приглашения села на стул, не спеша сняла тонкие, сетчатые перчатки, положила на стол маленькую сумочку, — Анна Гавриловна. Вы меня вызывали.

— Анна Гавриловна, возьмите сумочку со стола.

Она недоуменно повела плечиком, но сумочку взяла. Чуть-чуть приподняла платье и, закинув ногу на ногу, откинулась на спинку стула. Сержант Лаптев был еще молодой человек, и Левантовская слегка удивилась, что этот офицерик не поддался на ее очарование, пусть даже в таком серьезном учреждении.

Лаптев был уверен, что допрос не будет сложным, а когда увидел такую красивую женщину, то некоторое время колебался, оттягивая его начало. Он знал, что придется задавать неприятные для нее вопросы, и слегка тянул время.

Сержант закурил папиросу и когда зажег спичку, заметил, как брезгливо поморщилась Левантовская. Она достала из сумочки коробку сигарет «Друг» с изображением овчарки на крышке, извлекла из нее сигарету с золотым ободком и потянулась к зажженной им спичке. Он почувствовал запах нежных духов. Заметил, что пальцы женщины чуть-чуть дрожали. Пододвинув к ней пепельницу, спросил, улыбнувшись:

— Побеседуем, Анна Гавриловна?

Левантовская, наклонив голову, кокетливо прищурила глаза:

— А что вас интересует?

— Ваше заявление в Городской комитет партии. Подтверждаете ли вы его?

С нее сразу слетел налет кокетства и легкого пренебрежения к сержанту — простоватому, провинциальному парню с румянцем во всю щеку. Услышав холодный тон следователя, она сразу выпрямилась на стуле, напряглась.

— Да, подтверждаю. Мой муж и его близкий приятель Черкасов — враги народа. Я, как кандидат в члены ВКП(б), считала и сейчас считаю своим долгом сообщить об этом партии, членами которой они являются.

— На основании каких данных вы пришли к выводу о том, что они враги народа?

— Как я указала в своем заявлении, Богданов и Черкасов, формально являясь членами ВКП(б), в действительности осуждают политику нашей партии, злобно критикуют советское правительство, высказывают недовольство нашими вождями.

Голос Лаптева становился все суше, все официальнее, сержант входил в привычное русло допроса. Левантовская это почувствовала и также коротко и конкретно отвечала на вопросы.

Левантовская показала, что Богданов и Черкасов довольно часто, либо на квартире Черкасова либо у нее дома, обсуждали внутреннее и внешнее положение Советского Союза, причем в духе, враждебном социалистическому строю и политике партии. Например, в начале 1939 года, после издания закона о запрещении абортов, Богданов, ссылаясь на, якобы, плохое материальное положение рабочего класса в СССР, говорил: «Прежде, чем запрещать аборты, нужно материально обеспечить рабочий класс». После постановления правительства о поднятии трудовой дисциплины и о сокращении срока дородовых отпусков муж сказал: «Ни в одной стране мира нет таких кабальных законов, как у нас. Это постановление озлобит и настроит рабочий класс против руководства».

Черкасов, в присутствии Богданова, говорил, что не только служащим, но и мужикам стало нелегко. Им опять увеличили налоги. Говорят, все дешевеет, а с мужика все высасывают и высасывают, не давая возможности иметь хоть какую-то прибыль. В январе 1940 года долго беседовали на различные политические темы. В этой беседе Черкасов возмущался и был недоволен тем, что массы и общественность проявляют большое уважение и любовь к своим вождям. Оба они восхваляли Троцкого и Зиновьева.

— Гражданка Левантовская, — строго спросил Лаптев, — а вы, как кандидат в члены партии, пытались возразить их клеветническим измышлениям?

— Да, пыталась, — уверенно, твердо ответила Левантовская, — но муж и его приятель стали мне доказывать, что я ничего не знаю в действительности, что все мои знания основаны на переделанной истории.

— Какой характер носили высказывания Богданова и Черкасова по вопросам внешней политики Советского Союза и военной мощи СССР?

Левантовская красивым движением стряхнула пепел сигареты, на минуту задумалась и ответила:

— В этих вопросах они извращали и критиковали нашу политику.

— Например?

— Ну, например, Богданов говорил: «Мы заявляли, что мы против фашистов, а на деле спелись с Гитлером». Он и Черкасов всегда стояли на пораженческих позициях. Приписывали Красной Армии слабость и неоснащенность, восхищаясь в то же время германской армией.

Лаптев, скрипя пером, тщательно записывал вопросы и ответы.

Левантовская успокоилась, мужским движением придавила сигарету и внимательно следила, как сержант выводит строчку за строчкой.

— Следующий вопрос. Какие еще примеры антисоветских и антипартийных выступлений Богданова и Черкасова вы можете привести?

— Еще в ноябре 1938 года в беседе с Черкасовым Богданов в моем присутствии проклинал день своего вступления в партию. Он сказал так: «Если бы можно было уйти из партии, я ушел бы, да ведь этого нельзя сделать, попробуй уйди!» Черкасов был с этими словами солидарен.

Лаптев спросил, кто еще кроме Левантовской слышал такие антисоветские выступления Богданова и Черкасова, на что та с готовностью сообщила, что слышал ее отец, Левантовский Гаврила Васильевич, сотрудник проектного института Наркомсудпрома, и ее брат, Левантовский Леонид Гаврилович, студент института водного транспорта.

А ведь она тянет мужа на статью 58–10, подумал опер: если даже половина того, что Левантовская здесь показала, подтвердится, пять лет Богданову обеспечено. Несмотря на молодой возраст и невысокое звание, Лаптев обладал опытом дознания и расследования, разбирался в людях, умел к каждому найти ключик и нередко раскрывал преступления. Когда ему передали заявление Левантовской, следователь, младший лейтенант Губарев, небрежно махнул рукой:

— Очередная кляуза жены, желающей избавиться от мужа.

Так поначалу решил и Лаптев. Увидев интересную молодую женщину, он подумал, что эта версия наивернейшая: отделаться от постылого муженька. Но еще один соучастник контрреволюционной пропаганды и свидетели придавали этой истории определенную окраску, что наводило на мысль о правдивости показаний Левантовской. Лаптев поинтересовался:

— А в каких отношениях вы с мужем?

Она негодующе фыркнула:

— Вы думаете, что я вру? Я, как коммунист, — тут она поправилась, — как кандидат, выполняю свой долг. А с Богдановым, — назвала она мужа по фамилии, — отношения нормальные. Он, конечно, попивает, бывает — погуливает.

— От такой эффектной женщины? — изумился Лаптев.

— Так мужикам все новенького хочется, — Левантовская покраснела, самолюбие ее было задето словами сержанта, — отец, мудрый человек, говорил, не пара он тебе. Да молодая была, дурочка, на пятнадцать лет моложе. Папа настаивает, чтобы муж ушел от нас, а я такой цели не имею.

— А с отцом, братом вашим какие отношения у Богданова?

— Плохие. Даже дрались они из-за меня, — женщина нервно затеребила сумочку, никак не могла открыть замочек, наконец щелкнула им, выхватила сигарету, нервно размяла ее.

Лаптев протянул спичку и снова ощутил легкий запах духов, увидел открывшуюся в наклоне ложбинку груди.

— Продолжим, — слегка осипшим голосом сказал он.

— Устала я, — капризно изогнув губы, тягуче протянула Левантовская, глядя прямо в глаза Лаптеву.

— Вы не в гостях у нас, — сурово произнес сержант, и она испуганно замолчала, — впрочем, на сегодня, действительно, хватит. Ваша откровенность принесла пользу следствию. О нашей беседе никто не должен знать, особенно Богданов.

Женщина угодливо закивала головой, встала, собираясь уходить.

— Анна Гавриловна, — остановил ее Лаптев, — завтра, в десять ноль-ноль, ко мне пусть явятся ваши отец и брат. Надо ли им звонить по этому поводу?

— Нет, нет, они придут и так, я передам.

После этого допроса у Лаптева появилась уверенность в том, что Богданов и Черкасов опасны и их следует изолировать. Сейчас особенно, когда в преддверии войны в Европе и внутри страны все так обострено. Когда враги народа и государства только ждут удобного момента, чтобы внести сумятицу, подогреть панику и, что еще тревожней, оказать помощь фашизму, бдительность должна быть высочайшей.

С допросом свидетелей на следующий день тоже не было никаких трудностей. Они пришли с явным желанием дать изобличающие показания.

— Левантовский Гаврила Васильевич, 1895 года рождения, член ВКП(б) с 1927 года, начальник сектора оформления проектного института Наркомсудпрома. Сообщил, что знает Богданова, как мужа своей дочери, с 1934 года.

Лаптев задал вопрос:

— Какие у вас с ним взаимоотношения?

Левантовский, с брезгливой гримасой на лице, ответил:

— Какое у меня может быть отношение к члену партии, разложившемуся как в быту, так и политически? О пьянстве, наверное, рассказала дочка.

На вопрос, в чем проявляется его политическое разложение, Левантовский недоуменно вскинул брови: «Ну как же! Он же член партии с 1919 года, а сравнивая социалистический строй с дореволюционным, не раз отдавал предпочтение царскому режиму. Помню, как-то Богданов говорил: „У нас оплата труда поставлена неправильно. Вот я — инженер, специалист, а получаю меньше, чем какой-то начальник спецотдела, необразованный дурак. Мой отец, говорил он, был грузчиком в старое время, работал шесть месяцев в году, имел большую семью и жил без нужды, а я вот инженер, жена моя инженер, а ходим разутые, ничего не в состоянии купить“. Богданов часто брюзжал; в прошлом году, кажется, он высказался так: „Все были бы довольны существующей властью, если бы не потребитель искал товар, а продавец покупателя, причем обслуживание было бы культурное, а не то, что у нас, все озверели, как собаки. А эти мелочи вызывают массовое недовольство“. А сколько раз он ворчал по поводу займов, налогов, других государственных мероприятий…»

В потоке слов свидетеля Лаптев едва успевал вставлять вопросы:

— Расскажите, какое мнение у Богданова по международному положению?

— А в этом-то что он выкидывал, — злорадно сказал Левантовский. — Это же враг. Он постоянно подчеркивал, что наша армия ослаблена, не оснащена военной техникой. Зато о германской армии высказывался как о сильной и мощной армии, имеющей самое современное вооружение.

— Гаврила Васильевич, как оценивал Богданов Троцкого, Зиновьева и других врагов народа?

Левантовский развел руками:

— Высказываний о троцкистах и зиновьевцах от него я не слышал.

— Кто такой Черкасов, и как хорошо вы его знаете?

— Мне известно, что Черкасов земляк Богданова. Они близкие друзья, часто встречались у нас. Черкасов также настроен антисоветски, причем он иногда был застрельщиком их разговоров.

Лаптев закончил допрос, дал свидетелю подписать протокол и спросил его:

— Сын здесь?

— Да, в коридоре сидит.

— Позовите.

В кабинет вошел брат Левантовской, высокий, темноволосый парень в очках, совершенно не похожий на свою красивую сестру. Он заметно волновался, переминаясь, остановился в дверях, не зная, куда деть свои руки.

— Проходите, садитесь. Как вас зовут? Год рождения, партийность, чем занимаетесь?

— Левантовский Леонид Гаврилович, 1915 года рождения, член ВЛКСМ с 1932 года. Студент института инженеров водного транспорта. Вас, наверное, не я интересую, а Богданов?

— Вопросы буду задавать я, а ваша обязанность правдиво отвечать на них. Что вы можете сказать о члене партии Богданове?

— Он не достоин не только звания члена партии, но и звания гражданина Советского Союза.

— Почему?

— Да потому, что он совсем разложился, пьянствует, не уважает семью, иронизирует над многими партийными решениями. Когда было постановление ЦК ВКП(б) о чутком отношении к членам партии, Богданов заявил: «Вот, проводили кампанию исключения и репрессий, а теперь будем проводить кампанию раскаяния в своих ошибках и восстановления».

— Где и кому он говорил это?

— Да прямо за столом, за обедом… — Леонид удивился наивному, как он решил, вопросу следователя, но тут же осекся, напоровшись на холодный взгляд прищуренных глаз.

— Что мешало вам заявить органам госбезопасности еще тогда, когда Богданов впервые начал вести контрреволюционную, антисоветскую пропаганду?

— Да ведь родственник все же, — залепетал парень, — муж сестры. Да и привыкли, знаете ли, к его пустым словам. Не обращали особого внимания.

— Вот, вот, — подхватил Лаптев, — попустительствовали и тем самым покрывали врага народа. А может быть, вы были с ним солидарны?

Испарина выступила на лбу и верхней губе Леонида. Он сорвал очки, платком вытер лицо. Забыв протереть очки, вновь надел их и умоляюще взглянул на Лаптева:

— Товарищ следователь, все наша расхлябанность интеллигентская. Как можно на своего зятя, — кого-то передразнил он, — доносы писать?.. Вот и дождались таких вопросов. Поверьте, мы все возмущены болтовней Павла и его приятеля и раскаиваемся, что не были принципиальны и своевременно не сообщили органам.

Сержант удовлетворенно кивнул и продолжал допрос:

— Уточните, что еще, как вы справедливо заметили, болтал Богданов?

Студент облегченно вздохнул. Кажется, удалось не разгневать следователя — очередной вопрос был задан будничным, вполголоса, тоном.

— А еще он в период выборов в местные советы говорил: «Зачем раздувать кадило, проводить всю эту агитацию, пускать пыль в глаза под видом соблюдения демократии, ведь все и так знают, что это ложь и мишура. Все равно будут выбраны те, которые уже назначены. А попробуй не выбери!» Когда он шел в кружок партучебы, где был пропагандистом, язвил: «Все показуха. Иду служить акафист».

После издания Указа о запрещении самовольных уходов с предприятий и о переходе на восьмичасовой рабочий день, а также обсуждая репрессии, — Левантовский запнулся и с тревогой взглянул на Лаптева, но тот невозмутимо записывал его слова, — Павел говорил: «Скоро у нас не останется простых смертных, а будут одни орденоносцы, заключенные и штрафные». И добавлял: «Никому из наших вождей верить нельзя, так как с ними может случиться то же, что с Косиором, Ежовым и другими».

Лаптев дописывал уже третий лист протокола, а студент все рассказывал и рассказывал то, что слышал от Богданова, от отца и сестры, а потом спросил:

— Интересует ли он вас как производственник?

Получив подтверждение, довольный своей инициативой и осведомленностью, вкладывая в свой тон максимум осуждения, Левантовский продолжал:

— К своим служебным обязанностям Богданов подходил формально, работал под страхом ответственности, выражаясь его словами: «лишь бы не посадили». В работе избегал производственного риска, перестраховывался, хотя это было вредно для государства.

— И пример какой-нибудь скажете?

— Пожалуйста. Он сам рассказывал такой случай. Как начальник инспекции, Богданов должен согласовать программу сдаточных испытаний двигателя на заводе «Русский дизель». Причем по его же словам, несмотря на Общесоюзный стандарт и протест завода о том, что работа двигателя при сдаче на стенде предусматривает порядка 15 часов испытаний, он потребовал испытания в течение 100 часов. Хотя он знал, что завод уже испытывал этот двигатель в течение около 1000 часов, ощущая острую нужду в топливе. Каждый час работы двигателя брал примерно около тонны жидкого топлива, плюс расходы на смазку. Богданов говорил: «Я как начальник инспекции водного транспорта отвечаю за надежность такого мощного двигателя и не позволю поставить его на крупное судно, не будучи уверен в его высоких качествах».

— Ну, и чем это закончилось?

— По настоянию Городского комитета партии Богданову было предложено пересмотреть программу в сторону уменьшения количества часов. Но и по вновь согласованной программе он настоял на завышенном испытании, примерно до 60 часов. Это похоже на вредительство.

— Вы разбираетесь в двигателях?

— Да, конечно, учусь этому делу в институте. Поэтому у нас часто были с Богдановым беседы на профессиональные темы. Надо отдать ему должное, специалист он квалифицированный.

Закончив в августе 1940 года допросы Левантовских, старший оперуполномоченный сержант госбезопасности Лаптев не стал вызывать к себе ни Богданова, ни Черкасова, не ставил он вопроса и об аресте обоих, считая, что показаний агрессивно настроенных родственников против Богданова недостаточно. Богданов, вероятно, что-то подтвердит, но главное — контрреволюционную и антисоветскую агитацию будет отрицать. По имеющимся данным, он человек не глупый и прекрасно понимает, чем все это грозит.

О своих сомнениях Лаптев доложил следователю того же отдела младшему лейтенанту Губареву. Тот взял материалы дела, изучил их за ночь и согласился с сержантом, что свидетели обвинения не совсем объективны, а значит и ненадежны. Если проводить очные ставки, то не исключено, что Богданов сможет загнать их в тупик и свести все к личным счетам. Губарев поручил Лаптеву усилить оперативную работу, продолжать собирать сведения об образе жизни Богданова и Черкасова, установить негласное наблюдение за ними, за их перепиской, проверить круг знакомых. Поскольку сигналов в управление и в отдел больше не поступало, работа по разоблачению связей Богданова и Черкасова велась вяло, да и другие проблемы навалились на Лаптева и Губарева.

В декабре их обоих вызвал начальник отдела Клецко. Крупный, с гладко выбритой круглой головой, он заполнял собой весь кабинет. Рокочущий бас был под стать его огромному телу. Молодые сотрудники робели перед своим начальником и без нужды к нему не показывались, а уж вызов ничего хорошего не предвещал. Клецко сидел за столом неподвижно, углубившись в чтение каких-то бумаг, когда вошли Лаптев и Губарев и доложили о своем прибытии. Скрипнув деревянным полукреслом, не поднимая головы и глядя на них набычившись, поверх очков, Клецко спросил:

— Сколько еще вам надо времени, чтобы покончить с делом Богданова и Черкасова, с этой сволочью конторской, а?!

Румянец посерел на бледном лице сержанта. Он быстро взглянул на Губарева, состояние того было не лучше.

— Я вас спрашиваю, сколько? Слюни распустили? Мальчишки, занимаетесь серьезным делом, так соответствуйте своему положению! Вы что, не знаете, насколько серьезно международное положение, война идет, а у нас под боком пораженцы процветают! Что молчите?!

— Товарищ капитан, — тихо произнес Губарев, — мы думали…

— Не думать, а делать надо, — грубо оборвал Клецко. Он звонко шлепнул тоненькой папкой по столу:

— Вот ваше дело, тридцать страниц за четыре месяца. Почему, я вас спрашиваю, не арестованы враги народа? Где их допросы, где раскаяние?!

— Хотели закрепить доказательства, работаем оперативно, — пытался объяснить младший лейтенант.

— А заявление жены — не доказательство, а ее показания, а отец, брат! Они же разоблачают Богданова, а вам нужно что-то еще. Сегодня же провести аресты. Завтра утром доложить об исполнении. Все! Свободны!

На лестничной площадке Лаптев и Губарев закурили. Они были подавлены полученным разносом, и оба понимали последствия любой задержки с исполнением приказа.

— Ну что ты, действительно, затянул с этим делом, — упрекнул Губарев сержанта.

— Мы же с вами советовались, — возразил тот, — рано их брать.

— Досоветовались, — удрученно обронил младший лейтенант, — давно не видел такой ярости у Клецко. Давай думать, как их брать, вместе или порознь, дома или на работе.

— Наверно, лучше как обычно, ночью, — предложил Лаптев.

— Добро, значит так: в два часа ночи, синхронно. Ты — Богданова, я — Черкасова и сразу допросить, пока еще не придут в себя.

Узкий лучик фонарика высветил из множества звонков на двери квартиры розовую кнопку с надписью «Левантовская — Богданов». На первый же сигнал, как будто его ждали, послышались легкие шаги, и женский голос тревожно спросил: «Кто там?»

— НКВД, откройте.

Дверь открыла Анна Левантовская, закутанная в теплый халат, с накинутым на плечи пуховым платком. Она и Лаптев сразу узнали друг друга.

— Муж дома? — спросил сержант, проходя мимо нее в квартиру. Следом за ним быстро вошли два сотрудника в штатском. Лучи фонариков шарили по длинному коридору, то и дело пересекаясь и разбегаясь по углам.

— Да, спит, — на ее лице не было испуга. Она, конечно, каждый день ждала этого визита, — я провожу.

Левантовская шла впереди троих мужчин, спиной чувствуя на себе их взгляды. Покачивая бедрами, она медленно пронесла себя по бесконечному коридору, остановилась около двери в комнату и зашептала:

— Муж спит справа в углу, а слева за шкафом — отец.

Вошли в комнату. Богданов сел в кровати. Скрипнули пружины, за шкафом раздался глухой кашель.

— Что, что такое, — закрываясь рукой от яркого света двух фонариков, спросонок закричал Богданов, — кто это, Аня?

— Тихо, Богданов, — вполголоса, но жестко произнес Лаптев, — НКВД! Одевайтесь.

Сна как не бывало. Богданов, не суетясь, одевался. За шкафом слышалось какое-то бессвязное бормотание: «Доболтался… так и знал… позор дому…»

Зашнуровывая ботинки, Богданов наклонился. Внимательно следивший за ним оперативник тут же подошел вплотную, готовый схватить его за руку, если Богданов вдруг выхватит из-под кровати что-нибудь опасное.

— И за мной пришли, — беззлобно сказал Богданов, — Анна, это, видно, надолго. Раз вот так, ночью, забирают начальника инспекции, коммуниста со стажем, значит это серьезно. Получи мою зарплату за полмесяца, принеси передачу. Что мне нужно взять с собой? — спросил он сотрудника в кожаном пальто, считая его старшим.

— Брать ничего с собой не надо, — ответил Лаптев.

— Это как понимать, — удивился Богданов, — я не надолго или навсегда?

— Разберемся.

Две крытые автомашины одновременно подошли к зданию управления. При высадке из них Богданов и Черкасов, увидев друг друга, сразу поняли причину ареста.

— Саша, нас взяли за язык! — крикнул Богданов приятелю.

Тот хотел что-то ответить, но оперативники, спохватившись, что допустили оплошность, втолкнули Черкасова обратно в машину, а Богданова быстро увели в здание.

Лаптев начал допрос немедленно. В светлом кабинете он впервые смог разглядеть арестованного подробно. Это был человек, внешность которого располагала к себе. Волевое, с тонкими, правильными чертами лицо. На подбородке глубокая вертикальная бороздка. Хотя Богданов одевался в спешке, но привычка быть аккуратным во всем сказалась и тут: серая клетчатая рубашка была застегнута на все пуговицы, суконный однобортный пиджак с коротким стоячим воротником отутюжен, без складок. Умные глаза напряженно смотрели на сержанта. Руки большие, сжатые в кулаки, спокойно лежали на коленях. «Крепкий мужик», — с невольным уважением подумал Лаптев и сказал:

— Вы правильно и сходу сориентировались: язык далеко не друг человека.

— Это совсем не значит, что я в чем-либо виноват, — неожиданно спокойно возразил Богданов.

— Разберемся, — сказал сержант — у меня много вопросов к вам.

— Может быть, вы представитесь для начала, — усмехнулся Богданов.

— А вы, я смотрю, не очень-то осознаете, где находитесь, — в запале сказал Лаптев, но, взяв себя в руки, понизив голос, ответил, — впрочем, удовлетворю ваше любопытство: старший оперуполномоченный 5-го отделения сводного отдела Управления НКВД сержант государственной безопасности Лаптев. Может, еще есть вопросы? — иронически закончил он.

— Какие у меня есть права? Могу ли я видеть прокурора? Какое против меня обвинение?..

Лаптев прервал Богданова:

— Да-а, вы еще явно не поняли, где и в каком качестве оказались.

— Я это понял уже дома. Метод ареста и время его осуществления говорят сами за себя.

Сержант с трудом сдерживался, Богданов проявил неожиданную волю и самообладание, инициатива была на его стороне. Либо он ни в чем не виноват, либо он убежденный враг, знающий, на что идет, и готовый к тому, что его ожидает.

Ничего не сказав, Лаптев раскрыл бланк протокола и записал в него текст первого вопроса:

— Расскажите, какие у вас были политические настроения к моменту ареста?

— Я не считаю, что мои политические взгляды противоречат политике ВКП(б) и советской власти, но к отдельным мероприятиям партии и правительства я отношусь критически и высказывал это ряду лиц.

— Кому персонально вы высказывали свои антисоветские настроения?

— Если вы считаете их антисоветскими, что же, мне придется пользоваться этой же терминологией. Их я высказывал только близким знакомым — Черкасову, который сейчас здесь, за стенкой, наверное отвечает на такие же вопросы, жене. Возможно, наши антисоветские в кавычках разговоры могли слышать отец жены и ее брат.

Богданов давал показания ровным, без всяких эмоций, голосом, внимательно наблюдая за рукой сержанта, записывавшего его слова в протокол. Его не покидала уверенность в том, что он арестован по лживому доносу, скорее всего кого-то с работы, а может быть, и с завода, где у Богданова был острый конфликт по поводу испытаний двигателя. Он подумал о том, что очная ставка все прояснит и докажет.

— Кто разделял ваши антисоветские убеждения? — монотонно спрашивал Лаптев.

— Мои взгляды разделял Черкасов, — в тон ему отвечал Богданов.

— В своих показаниях вы сказали, что у вас были антисоветские настроения. Являясь членом ВКП(б), вы их скрывали от партии. Почему?

— Свои настроения я не называл антисоветскими. Впрочем, пишите как хотите. Согласен, что свои критические взгляды я не высказывал публично, только в кругу близких. Выходит, что скрывал.

— Значит, вы обманывали партию, двурушничали? — настаивал сержант.

— Получается по-вашему, — согласился Богданов.

В этот раз никакого конкретного обвинения арестованному предъявлено не было.

Лаптев решил окончить вопрос общими фразами, внесенными в официальный протокол так, что при прочтении их можно было бы принять не иначе, как признания Богданова.

Реакция Черкасова на арест была более бурной. Он заявил протест Губареву, затем отказался отвечать на все вопросы, а потом, когда допрос затянулся до утра и молчать уже было невмоготу, стал давать односложные ответы: нет, нет, нет…

Утром к следователю доставили невыспавшегося, лохматого, с помятым лицом Уралова Александра, парня лет тридцати — соседа Черкасова по квартире.

Не зная об аресте Черкасова, он в раздражении то и дело порывался уйти, вскакивал с места, грубил следователю, пока тот не повысил голос и не предупредил его об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний. Опешив от этих разъяснений, Уралов молча уставился в холодные глаза Губарева, совершенно сник и уже не делал попыток уклониться от ответов на следовавшие друг за другом вопросы. Он, Уралов Александр Варфоломеевич, 1905 года рождения, русский, беспартийный, с высшим образованием, инженер судостроительного завода номер 196, знает Черкасова Александра Ивановича с 1934 года и по настоящее время, как соседа по квартире. Сообщил, что Черкасов ему порядком надоел, так как выпивает, водит к себе женщин, и вообще ведет себя шумно, а на замечания не реагирует, вернее, просто грубит. На вопрос следователя, вел ли Черкасов беседы на политические темы, Уралов ответил, что да и не раз, особенно запомнилась та, что была в феврале 1940 года. Следователь поинтересовался, как же Черкасов с ним откровенничал, если отношения у них были натянутые. Уралов сказал, что не всегда же они были в контрах, очень даже порой дружили, вместе отмечали праздники, по-соседски.

— Что-то вы себе противоречите, Уралов, — Губарев презрительно посмотрел на свидетеля, — то вы ненавидите Черкасова, то пьете с ним. Как вас изволите понимать?

— Да ведь по-всякому бывало, — ответил Уралов, — в квартире-то нас только двое: и надоело все, и обойтись друг без друга трудно.

— Продолжим. Какие антисоветские высказывания Черкасова помните?

Уралов сообщил, что Черкасов вообще любил рассуждать о внешней политике. Например, о войне с белофиннами говорил: «Дела идут медленно, и если так будет продолжаться дальше, наши дождутся интервенции со стороны блока союзников.» А по поводу образования финского Народного правительства иронизировал: «Это еще большая марионетка, чем Манчжоу-Го». Отвечая следователю, Уралов подтвердил, что его сосед высказывался и по внутренним делам. Например, сказал после какого-то конфликта с депутатом от их района, Смирновой: «Разве может женщина быть государственным деятелем?» Он также неоднократно выражал свое недовольство по поводу, якобы, плохих условий материальной жизни в СССР.

И вновь на допросе у следователя, на этот раз у Губарева, побывала Анна Левантовская. На этот раз она была серьезна, сдержанна, не пыталась ни кокетничать, ни фамильярничать. Прошло четыре месяца с предыдущего допроса, и с тех пор многое изменилось. Главное — муж арестован, дело серьезное, и она понимала, что теперь от ее показаний зависит если не все, то очень многое.

На Губарева Анна Гавриловна не произвела того ослепительного впечатления, как на молодого сержанта. Он не обратил ни малейшего внимания ни на ее наряд, ни на прическу, ни на позу. Скромная, со вкусом одетая молодая симпатичная женщина, не более того. Рядовой свидетель обвинения. Следователь сказал Левантовской, что сегодня его интересует Черкасов. О муже она уже дала подробные показания, а теперь нужна информация о его приятеле. Анна Гавриловна с готовностью ответила на все вопросы.

Она показала, что Черкасов «допускал клевету на Вождя народов». Когда в январе 1940 года они с мужем были у него на квартире, у них возник разговор об истории ВКП(б). Это было как-то связано со статьей в газете об обороне Петрограда в 1919 году, а также с 60-летием товарища Сталина. Так вот, Черкасов, а Богданов его полностью поддерживал, относил оборону Петрограда в заслугу врага народа Троцкого, заявляя, что товарищ Сталин никакого отношения к обороне города не имеет и никакой роли в этом не играл. Черкасов возмущался: «Теперь радио и газеты только и занимаются тем, что восхваляют руководителей партии, Сталина, а в народе его никто не любит». А два месяца назад, когда Левантовская с мужем побывали у Черкасова, он показал им снимок под стеклом на стене с изображением Ленина. Со словами «только для вас» Черкасов стер черную краску со второй половины снимка. Там оказалось изображение Зиновьева.

В этот же вечер они развлекались такой игрой, типа вопросов-ответов. Богданов спрашивал: «Когда было отменено крепостное право в первый раз?» Черкасов отвечал: «В 1861 году». «А когда оно введено вторично?» «В 1940 году». Свой ответ Черкасов иллюстрировал текстами указов правительства. Вообще-то они часто рассказывали анекдоты антисоветского содержания.

— А как вы реагировали на все это? — спросил следователь.

— Я возмущалась, естественно, но они махали на меня руками, смеялись надо мной. Говорили, что я ничего в жизни не понимаю.

Два дня Губарев и Лаптев обсуждали результаты расследования дела. Еще год назад этих материалов было бы достаточно для особого совещания, признания вины врагов народа не потребовалось бы. Но сейчас начало сорок первого. Многое изменилось. С одной стороны, нажимает руководство, требует окончания расследования. Действительно, обстановка накалена, все пропитано тревогой, не сегодня, завтра будет война. Потому изолировать подрывные элементы необходимо безотлагательно. С другой стороны — санкции просто так не дают, все чаще на оперативных совещаниях обсуждается соблюдение законности. Уже полгода тянется эта тягомотина, а признания Богданова и Черкасова нет. Лаптев и Губарев не сомневались, что решающего значения оно не имеет, но хотелось бы до конца разоблачить обвиняемых, против которых достаточно улик. Даже сосед Черкасова, Уралов, его изобличает, не говоря уже о жене Богданова и ее родственниках. И все же следователи не были удовлетворены ходом дела. Неизвестно, как обернется неудовольствие капитана Клецко, когда будет производиться оценка их твердости и преданности установкам товарища Сталина. Ослабления классовой борьбы пока еще никто не объявлял.

Богданов и Черкасов имели отношение к судостроительной промышленности, значение которой в предвоенное время неизмеримо возросло, а Богданов мог влиять на развитие этой важной государственной отрасли, тормозя его, о чем свидетельствовало его явно излишнее требование к длительности испытания двигателя.

И Лаптев и Губарев понимали, что Левантовская, имея какие-то свои интересы, могла если не придумать, то преувеличить криминал мужа. У них сложилось впечатление, что она не прочь от него избавиться. Ее отец, полуграмотный брюзга, готов на все ради своей красивой дочери, а брат, трусливый студент, при случае отречется от кого угодно. Все это так, если бы не Черкасов, который в этой истории вроде бы и ни к чему, да еще этот Уралов, похоже искренне желающий изобличить собутыльника-соседа. Эти два соображения и придавали чекистам уверенность в том, что они на правильном пути. Но обсудив все эти проблемы, старший уполномоченный и следователь пришли к малоутешительному выводу, что Богданова просто так не взять. Он, убежденный в своей неуязвимой позиции, был способен использовать любую слабину в расследовании. Чего проще объяснить все ненормальными отношениями в семье, и будет это выглядеть вполне убедительно, так как соответствует фактическому положению вещей. Опыт подсказывал им, что закрепить доказательства обвинения следует с другой стороны: добиться признания Черкасова, против которого были получены показания Левантовских и Уралова. Так как затягивать расследование дела им никто не позволит, у них был только один путь — завершить его в ближайшие дни.

17 февраля 1941 года следователь Губарев провел очную ставку между Анной Левантовской и Черкасовым.

На предварительные вопросы они ответили, что знакомы давно и неприязненных отношений друг к другу у них нет.

Затем, в присутствии Черкасова, Анна Левантовская рассказала о его высказываниях по поводу роли Троцкого и Сталина в обороне Петрограда, об анекдоте о крепостном праве, о сравнении Черкасовым фашизма с социализмом не в пользу последнего.

Черкасов категорически все отрицал. С разрешения следователя он задал вопрос Левантовской:

— Аня, скажи честно, когда и где я высказывался против Советской власти и товарища Сталина?

Черкасов смотрел ей прямо в лицо. Он держался уверенно, независимо и никак не производил впечатление человека, которого есть за что сажать. Но и Левантовская, находясь в положении обвинителя, не сомневаясь в поддержке следователя, твердо стояла на своих показаниях. Пусть выкручивается, как может, со злостью подумала она. Ведь не тащила я его за язык. Возможно, что-то он говорил не совсем так и не в таком тоне, но ведь говорил и прекрасно это знает. Чего же мне-то о нем беспокоиться, сам свое будущее выбирал, думала она.

Левантовская недовольно пожала плечами, даже состроила обиженную гримаску, испортившую ее красивое лицо, сосредоточилась на минуту, другую и ответила:

— О крепостном праве и защите Петрограда — это было в январе 1940 года, а о фотографии врага народа — в ноябре этого же года, у вас дома.

— А ты знаешь, что в январе я лежал в больнице с желтухой? — медленно, с презрением спросил Черкасов.

— Вопросы можете задавать только с моего разрешения, — раздраженно прервал его Губарев. Он недовольно взглянул на растерявшуюся Левантовскую и спросил Черкасова:

— Уточните, когда вы были в больнице?

— Нет! Пусть она скажет, когда я это в январе говорил? — закричал Черкасов.

— Спокойно, не забывайте в каком качестве и где вы находитесь!

— Я этого не забываю ни на минуту! Но как бы нам с ней, с этой наглой женщиной не поменяться местами! — не снижая тона, бросил Черкасов.

— И все-таки придется отвечать сначала вам.

— С пятого января до пятого февраля 1940 года я лежал в инфекционной больнице.

— Что скажете? — обратился к Левантовской Губарев.

— Год прошел, может, это было в самом начале января, — ее лицо пылало от гнева и досады, — не ловите меня на слове, я дневников не вела и не фиксировала, когда и что было.

— Да уж, если бы готовилась к сегодняшней роли заранее, то наверняка все расписала бы не только по дням, но и по часам, — саркастически улыбаясь проговорил Черкасов и, неожиданно изменив тон, с жалостью посмотрел на нее:

— Неужто тебе Павла не жалко? Ведь любит он тебя, ты же знаешь.

— Если бы любил, не ставил бы меня в положение жены врага народа, — зло ответила Левантовская и, сверкнув глазами, патетически воскликнула: — Да есть ли для вас хоть что-нибудь святое?!

Черкасов безнадежно махнул на нее рукой.

Губарев прервал так неудачно прошедшую очную ставку.

— Вы настаиваете на своих показаниях, Левантовская?

— Да, настаиваю. Я говорю правду.

— А вы, Черкасов?

Обвиняемый мрачно молчал.

— Есть ли у вас еще вопросы друг к другу?

— Нет, — ответила только Левантовская.

Два последующих дня Черкасов сидел в карцере, куда был водворен за незначительное нарушение — днем лег на нары, что было запрещено. Не выдержав одиночества, скудной пищи и неопределенности, Черкасов попросил бумаги.

Губарев вызвал к себе Лаптева:

— На, почитай, что накропал Черкасов. Продублировал, понимаешь, очную ставку с Левантовской.

Два листа бумаги были исписаны ровным уверенным почерком. В своем заявлении, построенном в виде вопросов — ответов, Черкасов писал, что никогда не говорил с Богдановым об участии товарища Сталина в обороне Петрограда, а если бы такой разговор состоялся, он бы без труда смог ответить, сославшись на учебник истории нашей партии, а также на воспоминания старых членов ВКП(б), с которыми учился в институте в 1931 году, что товарищ Сталин участвовал в обороне Петрограда в 1919 году и в подавлении Кронштадского мятежа 1921 года.

О завещании товарища Ленина у них с Богдановым специального разговора не было, а в действительности он, Черкасов, зачитал выдержку из стенографического отчета о выступлении товарища Сталина на 14 или 15 съезде ВКП(б), где была цитата из этого завещания. А напечатано это в трехтомнике трудов Ленина и Сталина, который Черкасов приобрел в 1936 или 1937 году.

Никогда он, Черкасов, не говорил, что товарищ Сталин не пользуется авторитетом среди населения. Так мог сказать только враг народа, а если его кто-то в этот момент слушал и не сообщил, куда следует, то он является соглашателем и таким же врагом, чуждым нашей партии. Такого вздорного и похабного разговора у них с Богдановым не было и не могло быть. Авторитет И. В. Сталина в многомиллионной партии ВКП(б) и у всего советского народа заслуженный и нерушимый. Об этом свидетельствует Сталинская конституция, стопроцентное голосование граждан СССР во время выборов, а также авторитет товарища Сталина у многомиллионного пролетариата за рубежом.

Что касается ядовитого анекдота о крепостном праве, то его Черкасов услышал впервые из уст свидетельницы на очной ставке. Где-то, наверное, она узнала его в притаившейся мелкобуржуазной среде, а потом переложила авторство на него, Черкасова.

Далее Черкасов утверждал, что ни в декабре 1940 года, ни в январе 1941 года Богданов и Левантовская к нему не приходили. В декабре и начале января Черкасов приходил домой очень поздно, так как на работе у него были отчеты, а с 5 января 1940 года он был целый месяц в больнице. 6 ноября Левантовская и Богданов были у него всего минут сорок и говорили исключительно на семейные темы, а по политическим вопросам не беседовали, как об этом говорила на очной ставке свидетельница. 17 декабря 1940 года на квартире у Левантовских не было антисоветского разговора, так как Богданов был выпивши.

В заключение Черкасов писал, что он категорически опровергает сплошную, вымышленную, фантастическую ложь и клевету, которую с какой-то целью возводит на него гражданка Левантовская. И что он, Черкасов, до конца верен по своему убеждению партии Ленина-Сталина, плотью и кровью предан идеям Карла Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, всегда следовал заветам Ленина и советам и указаниям Сталина и выполнял все решения вышестоящих партийных органов.

Лаптев положил заявление на стол Губареву и медленно произнес:

— Что можно сказать, ясно, что Черкасов не помощник в изобличении Богданова, но сам-то он крепко увяз. Бог с ней, с Левантовской, но ведь есть еще Уралов, а этого уже достаточно для особого совещания.

— Я тоже так думаю, — согласился Губарев, — осталось довести до ума Богданова и можно дело завершать. Сегодня же допрошу его, а ты сегодня, максимум завтра организуй медицинское заключение на обоих.

— Есть, — козырнул сержант.

В кабинете Губарева, куда привели Богданова, никого не было. Он сел на стул около стола, а конвоир остался в дверях. Затянутое решеткой окно, стол, два стула, небольшой металлический шкаф-сейф, портрет Сталина, больше ничего не было в кабинете. Богданов чувствовал себя неважно, пошаливала печень. Он безразлично скользнул взглядом по углам и спросил конвоира:

— Чего же нет хозяина?

— Не разговаривать, — неожиданно звонким голосом ответил солдат.

Богданов сморщился и замолчал. Минуты тянулись медленно, и, когда Богданов уже хотел повторить свой вопрос, в кабинет вошел Губарев. Отпустив конвоира, он вынул из сейфа дело, достал бланки протокола и приготовился писать:

— Будем рассказывать правду или отрицать и тем самым отягощать свою ответственность?

— Правду, только правду… — усмехнулся Богданов.

— Что вам так весело, — взорвался Губарев, — это последний допрос и перспектива для вас незавидная. Понятно?

— Все понятно, только одно неясно, в чем я обвиняюсь.

— У вас было достаточно времени, чтобы продумать свои преступления перед партией, но не вижу раскаяния, — раздраженно сказал лейтенант.

— Да не в чем раскаиваться-то, что признавать, если не виноват ни в чем, — тихо ответил Богданов.

Почувствовав напористый настрой младшего лейтенанта, очевидно не сомневавшегося в вине подследственного, Богданов понял, что все очень серьезно, дело заканчивается. Возможно, его объяснения уже вообще никому не нужны, участь предрешена, а мера наказания, может быть даже самая суровая, зависит от того, какие материалы оформит вот этот молодой парень.

— Я готов отвечать на вопросы. Только сомневаюсь, могу ли быть полезен, — неуверенно сказал Богданов.

— Мы тщательно изучили ваш образ жизни, поведение, трудовую деятельность, семейные дела. Хорошего мало. Выпиваете, поддерживаете связи с антисоветски настроенными элементами, с женой и ее родственниками взаимоотношения испорчены, на работе пассивны, не имеете авторитета, наконец систематически проводите контрреволюционную пропаганду.

— Все, что вы сказали, — возразил Богданов, — преувеличение, а кое-что неверно вообще. С отцом и братом Ани, действительно, не сложилось. Это давно, когда еще поженились. Не ко двору я пришелся, не парой, по их мнению, оказался для нее. Выпиваю не чаще других, в основном с семьей Ани. Какие антисоветские элементы вы имеете в виду? Я таких не знаю. По работе были замечания, у кого же не бывает ошибок. О пропаганде я слышу уже не первый раз, почему же никто не говорит мне ничего конкретного. Трудно объяснить то, чего не знаешь.

— Давайте конкретно, — решил перейти к деталям следователь, — у меня много вопросов к вам. Скажите, Богданов, когда вас выводили из спецмашины, вы крикнули Черкасову: «Нас взяли за язык». Так?

— Не буду отрицать, что было, то было.

— Что это значит?

— Это значит, что мы с ним загремели за чей-то язык, то есть донос, кто-то на нас наговорил.

— Наивное объяснение, вы сами в это не верите, не так ли?

— Да уж какое есть. Понимаю, что толковать можно по-разному. Но учтите и мое состояние. Ночью арестовали, за что — неизвестно, а тут внезапная встреча с Сашей Черкасовым и тоже под конвоем.

— Подумайте, Богданов, — но увидев его ищущий взгляд, Губарев спросил, — курить хотите?

— Да нет, попить бы…

Пожалуйста.

Губарев достал из сейфа графин, налил воды. Богданов медленно, цедя сквозь стиснутые зубы, с наслаждением осушил стакан.

— Подумайте, — продолжал следователь, — отрицать очевидное — усугублять свое положение.

— Товарищ лейтенант…

— Младший лейтенант, поправил его Губарев.

— Я в партии двадцать лет, прошел чистку, сам знал товарищей, которые оказывались в такой же ситуации, в какой нахожусь сейчас я. Я знаю, чем это для них кончилось. Поэтому иллюзий на этот счет не питаю, свое положение понимаю.

Богданов говорил спокойно, без видимого волнения, но горечь и досада то и дело прорывались в его интонации.

— Удручает, конечно, что ваше ведомство заинтересовалось моей скромной персоной. Предполагаю, что конфликт с администрацией завода «Русский дизель» вышел за рамки чисто производственных отношений и приобрел политический характер, что мне наверное и приписывают. А может, даже и вредительство.

— К этому мы еще вернемся, — остановил рассуждения Богданова Губарев, — речь идет прежде всего о контрреволюционной пропаганде и агитации.

— Да не враг я партии и Советской власти. Неужели есть какие-либо данные? В оппозиции не был, в контрреволюционных организациях не состоял, листовок не писал, что еще? Анекдоты не сочинял, во всех партийных мероприятиях активно участвовал.

— Были ли случаи, когда вы публично или в частных разговорах проявляли недовольство политикой ВКП(б)?

— По некоторым вопросам иногда высказывал свое несогласие, но, конечно, не публично, а в беседах с самыми близкими людьми. Это никак агитацией и пропагандой не назовешь. А что, нельзя высказывать свое мнение по различным проблемам?

Перо в руках следователя быстро бежало по линованному листу протокола. Закончив запись слов Богданова, Губарев показал на чьи-то письменные показания:

— Здесь зафиксированы изобличающие вас показания многочисленных свидетелей. То, что они рассказали следствию, иначе как антисоветской пропагандой не назовешь.

Богданов с безразличием пожал плечами.

Поведение подследственного было для следователя подозрительным. Уверенность в невиновности, то, что Богданов не придавал значения своим собственным словам, о сути и содержании которых, разумеется, помнил и которые не мог не понимать как грамотный человек и коммунист со стажем, заставляли полагать, что политическая сущность и недвусмысленная антисоветская окраска его высказываний отражают его истинные убеждения. Но тогда, продолжал размышлять Губарев, перед ним, вне сомнений, настоящий враг народа, разоблачить которого он обязан как можно быстрее. Следователь достал из папки протокол допроса Левантовского Гаврилы Васильевича.

— Ваш тесть дал показания о том, что вы восхваляли материальную обеспеченность населения при царизме, хулили благосостояние нашего народа, высказывали недовольство культурой обслуживания, займами и налогами. А по внешнеполитическим вопросам сравнивали оснащенность и мощь гитлеровской армии и Красной Армии не в пользу наших вооруженных сил. Подтверждаете наши показания?

— Подтверждаю…

Перо радостно взвизгнуло в руках следователя, когда он записал эти слова в протокол, но последующие объяснения Богданова показали, что оптимизм Губарева оказался преждевременным.

— Я это все говорил, но в ином ракурсе, с другими оценками и ни в коем случае не противопоставляя Советской власти.

Богданов замолчал, обдумывая, с чего же начать. Губарев терпеливо ждал. Они глядели друг другу в глаза и думали об одном, но с разных позиций. Один — о том, какие показания следует занести в протокол в качестве последних штрихов картины контрреволюционной деятельности подследственного, другой — о том, как убедительней рассказать о своей лояльности к Советской власти.

— Начну по порядку. Среди народа вдут всякие разговоры, естественно и о материальном благополучии в жизни, в семье, о снабжении продуктами, о возможности приобрести вещи. Разве преступно обсуждать эти темы и разве секрет, что мы нуждаемся во многом? Разруха, гражданская война, отсталость промышленности и сельского хозяйства — объективные причины. А культура обслуживания — об этом в газетах пишут. Стоит какой-нибудь хам за прилавком, семечки лузгает, на покупателей волком смотрит. Кому же это может нравиться… А почему это у нас происходит? Да потому, что каждый продавец знает, что купят у него все, что есть, так как другого нет, конкуренции нет.

Принудительные займы вызывают недовольство. Понравилось бы кому-нибудь, если бы к нему пришел сосед и не просил, а требовал бы дать ему деньги в долг да еще сказал бы, что не знает, когда этот долг вернет?

— Вы мне не примеры приводите, — сухо заметил следователь, — а объясните, какие цели вы преследовали, критикуя все это.

— Да какие там цели! — воскликнул Богданов. — Я же понимаю, что недовольство людей подрывает устойчивость власти. Вот и вся цель, чтобы не было обиженных, тогда Советская власть будет прочна.

— Вот уж за Советскую власть вы зря беспокоитесь, — с иронией сказал Губарев, — она и без вас будет стоять навеки.

— Я в этом не сомневаюсь.

— А что же вы предрекали наше поражение в войне с Германией?

— Ничего подобного, о поражении и слова не было сказано. Мы же живем в цивилизованном государстве, по радио слышим разные новости. Все знают, какая сильная армия у Гитлера. Не случайно пол-Европы захватил. Конечно, обсуждали мы силы на случай войны. Есть беспокойство, что наша армия еще только наращивает свою мощь, ей трудно будет биться с такой сильной армией, как фашистская, но в победе-то я, как и все, уверен.

— Леонид Левантовский изобличает вас в том, что вы, обсуждая репрессии, говорили, что теперь пора раскаяний, что выборы в местные Советы — это показуха, мол, депутатов не избирают, а назначают, что вождям верить нельзя, так как они, один за другим, разоблачаются как враги народа, что в стране скоро останутся одни орденоносцы, заключенные и штрафники.

С каждой последующей фразой следователя Богданов опускал голову все ниже. Он с трудом сдерживался, чтобы не начать кричать, возмущение подлостью близких ему людей охватывало его все сильнее. Выпрямившись и глядя в упор в глаза следователя, он выдохнул:

— Он же сам провоцировал меня на эти разговоры. Ах! Каков студент!.. Придет, бывало, вечером домой и пристанет: «Паша, объясни мне то, объясни се. Ты же пропагандист.»

— Так что, это все он придумал?

— В том-то и беда, что нет. Но как повернуто, как преподнесено. Да, говорил, но не так, совсем не так. В основном то, что официально писали в газетах и сообщали по радио: о чутком отношении к товарищам по партии, о разоблачении некоторых руководителей партии и государства.

— А о выборах?

— Об этом он почти точно сказал. Выборы надо проводить более демократично, так чтобы мы могли выбирать, а из одной кандидатуры кого же можно выбрать? Только того, кого предлагают.

Следователь тщательно записывал слова Богданова, потом, удовлетворенно заглянув в протокол допроса свидетеля, спросил:

— Что за история была с испытанием двигателя?

Как ни ждал этого вопроса Богданов, как ни готовился к нему, прозвучал он неожиданно. Эти воспоминания были для Богданова неприятны, и он едва смог скрыть свой страх и растерянность.

— Вы правильно назвали этот эпизод историей…

— Прошу не давать оценок моим вопросам, — нахмурившись, прервал его Губарев.

— Извините, я хотел сказать, что испытанию двигателя на заводе «Русский дизель» некоторые работники завода придали такое скандальное значение, что иначе, как историческим, это событие не назовешь. Это был двигатель новой конструкции, мощный, для современного судна. Все бы ничего, но периодически, примерно через 2–3 часа работы появлялась двадцати-тридцатисекундная вибрация, которая сама собой затем исчезала. Причину ее было не установить. Я, как начальник инспекции, несу ответственность за выпуск двигателя в эксплуатацию. Если бы с кораблем случилась авария из-за двигателя, кому отвечать за это? Мне тоже. Я потребовал испытания в более длительном режиме, понимая, конечно, что это обернется для завода ущербом в топливе. А что делать? В горкоме партии, куда пожаловался директор, меня поддержали. Правда, вместо 100 часов разрешили только 60. Но и за это время выяснилось, что повторявшаяся поначалу вибрация больше не возникала. Так мне и этот факт пытались вменить в вину, как напрасный расход жидкого топлива. Вот и все.

Богданов вопросительно посмотрел на следователя, понял ли тот его объяснения, но Губарев невозмутимо заканчивал запись в протоколе. Поставив точку, следователь спросил:

— Как вы думаете, Богданов, если каждый раз все двигатели гонять сверх всяких норм, во что это обойдется государству?

— Гораздо дешевле, чем авария из-за недостаточной проверки техники. Я понимаю ваши упреки, возможно я и перестраховался, но зато за свою подпись в акте приемки я спокоен. Ни один корабль по причине заводской неисправности двигателя из строя не вышел. А случай такого длительного испытания был единичный.

— Ваши показания противоречат показаниям Левантовского Гаврилы Васильевича и Левантовского Леонида по всем позициям ваших объяснений.

— Можно взглянуть на их подписи?

— Вам предъявляются показания Левантовских, — объявил следователь, сделав об этом запись в протоколе.

Богданов долго читал показания свидетелей, удостоверенные их личными подписями, прерывая чтение возмущенными восклицаниями: «Да что же это такое!», «Какая ложь!», негодующе качая головой, саркастически усмехаясь и окончив чтение, брезгливо отодвинул от себя бумаги:

— И этому будут верить?

— Да вы же сами почти все подтвердили.

— Что я подтвердил?! — в запале закричал Богданов. — То, что были беседы на житейские темы, а мне-то приписывают антисоветчину! Как можно, оказывается, извратить самые обычные слова! Вызовите Аннушку, она скажет, как было на самом деле!

Губарев оживился и быстро спросил:

— Она не способна на ложные показания?

Богданов, успокоившись, тихо ответил:

— Мы любим друг друга. В последние года полтора, правда, она находится под влиянием отца и брата, но черное назвать белым… Нет, на это Анна не способна.

Богданов, говоря о жене, почувствовал, как у него потеплело на душе от того чувства, которое он сохранил на протяжении шестилетнего супружества. Свой брак он считал счастливым. Познакомились они довольно банально — в кино. Разговорились, он проводил девушку до дома, а потом почти целый год они встречались не реже двух раз в неделю. Сорокалетний Богданов боготворил молодую, красивую Анюту, вел себя сдержанно, боясь ее обидеть неловким словом или жестом. Он долго сомневался в возможности брака между ними, понимая, что большая разница в возрасте в дальнейшем может сказаться на их отношениях.

Анне льстило ухаживание взрослого, сильного мужчины, который полностью соответствовал ее идеальным представлениям о мужчине-защитнике, мужчине-опоре. Его твердость, серьезность и выдержка, его волевое лицо импонировали ей. Она часто ловила взгляды встречных женщин, которые они украдкой бросали на ее спутника. Кроме того, с ним было интересно проводить время, так как это был эрудированный, культурный человек. Она влюбилась в него не сразу. Только через несколько месяцев она поняла, что ей его не хватает ежедневно и что никто другой ей не нужен.

Ворчание отца на безродность Богданова, продолжавшего жить в служебной комнате, прекратилось, когда в 1934 году его назначили начальником инспекции водного транспорта. Они поженились. Семейная жизнь протекала без особых проблем. Порой возникали трудные разговоры — он хотел ребенка, а она возражала, что еще молода и ей надо закончить учебу в институте. Богданов смирился и против воли жены не шел. У каждого сохранился свой круг общения, в этом они друг друга не стесняли. В спорах мужа с отцом и братом она всегда принимала сторону Богданова, гордясь его умом.

В 1940 году, однако, у Анны появились признаки охлаждения к мужу, которым Богданов не придал особого значения, так как настроение жены менялось нередко и раньше, а он полагал, что все, что зависит от него, он сделает. Богданов не подозревал, что за Анной стал ухаживать импозантный тридцатилетний Дорошевич, начальник отдела по месту работы жены. Не скупясь на комплименты и на всяческие проявления восхищения, он соблазнял ее посулами роскошной жизни: профессорской квартирой, дачей в Левашово, ежегодными поездками в Крым и на Кавказ. Все это льстило тщеславию молодой женщины, но грани дозволенного она не переступала, сохраняя видимость благополучия в семье. Она никак не могла найти выхода из двусмысленного положения, в котором оказалась.

Как-то в ее присутствии случилась очередная дискуссия за обеденным столом, когда подвыпивший Богданов и Черкасов заспорили с Гаврилой Васильевичем о недостатках в снабжении населения товарами, об угрозе войны и оснащенности нашей армии.

Анна долго колебалась, но после очередной ссоры с мужем написала письмо в горком партии, изложив высказывания Богданова, а заодно и Черкасова таким образом, чтобы ими заинтересовались соответствующие органы.

Богданов не знал и не мог знать об этом. Думая о жене, он не сомневался в ее преданности и любви.

— Ну, что ж, — прервав мысли Богданова о жене, сказал следователь, — ваша жена допрошена, и она дала аналогичные показания, изобличающие вас в контрреволюционной пропаганде.

— Что-о-о?! — от неожиданности у Богданова перехватило дыхание.

Довольный произведенным на подследственного эффектом, следователь сухо сказал:

— Вы прекрасно слышали, что.

— Вы сказали, что Анна меня изобличает?! — выдохнул Богданов, но тут же успокоился и махнул рукой на Губарева, как на человека, который неумно пошутил. — Да нет. На пушку берете. Как это жена может дать такие показания? Абсурд! Такого быть не может.

— Тем не менее это факт.

Богданов, резко наклонясь вперед, ударился грудью о стол и закричал:

— Покажите, не верю!

Губарев, поправив сдвинувшийся стол, посмотрел прямо в глаза Богданову, и тот вдруг увидел в глазах следователя сочувствие. Богданов понял, что слова следователя — правда.

— Дайте посмотреть, — упавшим голосом попросил он.

Следователь полистал страницы, вытащил из стопки бумаг несколько листов и положил перед Богдановым.

Тот впился глазами в ровные строки чужого почерка. Его не покидала надежда, что все это прием следователя, которому нужно получить от него соответствующие показания. Увидев незнакомый почерк, он хотел было радостно воскликнуть: «ага, что я говорил!», но внизу каждой страницы чернела знакомая четкая подпись Анны, а в конце протокола были слова, написанные ее рукой «с моих слов записано верно и мною прочитано».

Словно сквозь запотевшее стекло, читал Богданов показания жены: о том, что он говорил о запрещении абортов, о кабальных законах 1940 года, о тяжелом положении мужика на селе, о восхвалении Троцкого и Зиновьева, о его пораженчестве, преклонении перед военной мощью Германии, о желании выйти из рядов ВКП(б).

Он не заметил, что следователь предъявил ему не весь протокол, в нем отсутствовал первый лист, где было записано о заявлении Левантовской в горком партии по поводу его контрреволюционной пропаганды. Когда Богданов кончил читать, лицо его было совсем серым. Он безвольно привалился к спинке стула и сказал:

— Бедная Анюта, не смогла устоять. Эти показания ее вынудили дать, это же совершенно ясно. На очной ставке все прояснится.

Эти слова были сказаны им с интонацией, в которой можно было уловить даже какое-то облегчение, потому что он не допускал и мысли о предательстве жены.

— Вы хотите очной ставки с женой? — удивился Губарев.

— А что здесь удивительного? Свидетель меня уличает, я отрицаю. Без очной ставки, как я понимаю, не обойтись, — Богданов оживился, — я буду настаивать на очной ставке с женой.

Но очной ставки между ними не последовало. Следователь считал достаточными те доказательства, которые были собраны, и в течение двух суток дело завершил. Богданов так до конца и не узнал, что дело против него и Черкасова началось с заявления жены.

Через пятнадцать лет — 24 августа 1956 года Президиум Областного суда рассмотрел протест заместителя Генерального Прокурора СССР по делу Богданова Павла Сергеевича и Черкасова Александра Ивановича, в котором был поставлен вопрос об отсутствии в действиях осужденных состава преступления. Президиум удовлетворил протест, отменив Постановление Особого совещания от 18 июня 1941 года, и указал:

«Богданов и Черкасов виновными себя не признали. Показания свидетелей Левантовских сомнительны, так как каждый из них показал о разных разговорах Богданова и Черкасова, кроме того, свидетели находились в неприязненных отношениях с Богдановым. Объективность и достоверность их показаний вызывает сомнения. По этим же основаниям нельзя признать убедительными и показания свидетеля Уралова в отношении Черкасова».

К делу приобщена справка о смерти Богданова 17 июня 1942 года от туберкулеза легких в лагере в Красноярском Крае и расписка Черкасова в получении реабилитирующего его Постановления Президиума.

…На следующий прием во вторник Левантовская пришла первой. Алексеев с любопытством смотрел в холодное, напряженное лицо пожилой женщины, о прошлом которой он знал все или почти все.

— Я за справкой. Она готова? — не здороваясь и не садясь в кресло, спросила она.

— У меня только один вопрос.

— Никаких вопросов, — сухо осадила Левантовская и нетерпеливо протянула руку к столу, — я не подсудимая, а жена незаконно репрессированного.

— Ну, что ж, как хотите… А справку мы вам, — Алексеев выделил голосом обращение, — выдать не можем.

— Почему? — резко спросила она.

— По материалам дела. Вы прекрасно знаете, почему. Вашей дочери справку уже выдали, и если бы она обратилась за дубликатом, выдали бы снова, а вам — нет.

Левантовская все поняла. Ее надежда на то, что дело никто читать не будет, рухнула. Она еще сделала слабую попытку объяснить мотивы своего тогдашнего поступка: «…Время было такое… Я не могла поступить иначе…», но Алексеев, разволновавшись, сказал ей то, что она хотела скрыть от самой себя. То, что это она посадила, а фактически убила мужа. Что именно она, Левантовская, непосредственно причастна к тому страшному времени, когда решающее значение имели и ее доносы.

Хорошо зная свои права, Левантовская еще пыталась требовать справку о реабилитации мужа, грозить, что будет жаловаться в газеты и в вышестоящие инстанции, но Алексеев предупредил ее, что в таком случае он всем объяснит, почему ей отказано в выдаче справки.

Левантовская молча повернулась и вышла из кабинета. В дальнейшем, ни через месяц, ни через год жалоб от Левантовской не поступало.

 

Не твори дела в субботу

Процесс прошел быстро и для подсудимого и для других участников судебного заседания — всего за два часа. Только что состав суда ушел в совещательную комнату, и огромный зал Городского суда, в котором-то и было всего полтора десятка человек, опустел. Люди, среди которых в основном были допрошенные судом свидетели, вышли кто покурить, кто пройтись по набережной Фонтанки, а кто и посудачить о деле и судьбе подсудимого. Выходили они тихо, говорили вполголоса, будто с похорон, явно сочувствуя подсудимому, который остался там, в зале суда в ожидании приговора.

Последними шли прокурор с адвокатом. Они перебрасывались какими-то незначащими словами, не имеющими к делу ни малейшего отношения, и делали это не из вежливости, а скорее от неловкости и досады. Вина подсудимого была полностью доказана, но они оба понимали, что все, что случилось, было для подсудимого лишь роковым стечением обстоятельств, которого могло бы и не быть.

Проходя мимо первой скамьи, адвокат ободряюще похлопал по плечу подсудимого, но тот никак на это не отреагировал. Вадим Алмазов, высокий тридцатилетний парень, талантливый инженер, быстро продвигался по службе и недавно был назначен начальником отдела в институте, который в народе называют «ящиком». Сейчас он сидел в зале суда, опершись локтями в колени и обхватив голову руками. Казалось, что Вадим был в состоянии полной прострации и совершенно не воспринимал окружающее… Совещание судей должно было кончиться не раньше чем через сорок минут. Из выступлений прокурора и адвоката Вадим понял, что самое страшное, чего он боялся, — тюрьма — наверное миновало его. Ему стало от этого легче, но не намного. Он понимал, что судимость ломала всю его, так успешно начатую научную и профессиональную карьеру. Увлекательная работа, причастность к созданию новейшей техники, совершенство которой напрямую зависело и от его интеллектуальных усилий, талантливый коллектив, в котором он работал, — все это теперь становилось прошлым. И впереди — неясное будущее. А жена и дочка?

Теперь в анкетах, которые приходится заполнять время от времени, Ирише надо будет указывать, что ее муж судим за государственное преступление. А лет через десять и Оленьке придется то же самое писать о своем отце.

Жена на суд не пошла, не смогла, а вернее не захотела быть свидетелем его позора и слабости. Ведь она привыкла видеть его совсем другим — удачливым, уверенным в себе и в будущем. А как она была нужна ему сейчас, чтобы дать ему надежду на то, что не все рухнуло, что не ослабла его главная опора в жизни — семья.

Вадим ждал решения судей. Адвокат, милый интеллигентный человек, как мог, внушал Вадиму надежду на мягкий исход, убеждал не отчаиваться и, видимо, был прав в отношении меры наказания. Все уже было позади, на все вопросы были получены ответы, но абсурдность событий, главным участником которых стал Вадим и которые привели его на скамью подсудимых, не давала покоя. Заставляли все время прокручивать и прокручивать в голове, уже вхолостую, воспоминания тех дней. Не задержался бы Вадим на работе на полчаса — и не было бы этих двух месяцев расследования, не было бы суда, не было бы приговора.

Это была пятница. День оказался тяжелым, но вовсе не потому, что была тяжела работа или ее оказалось неожиданно много. От работы Вадим никогда не уставал. Наоборот, она была настолько интересна и увлекательна, что держала Вадима, да и всех его сослуживцев, всегда в тонусе и напряжении. Каждое утро на работу хотелось бежать. Насыщенный до предела рабочий день зачастую кончался уже поздним вечером. Но эта пятница проходила тяжело, потому что Вадим спал накануне только два часа. Обычно преферанс у него был по субботам, но Лев Макарович, его сослуживец, собирался в отпуск, и решили организовать прощальную пульку в четверг. Думали сыграть одну, посидеть вечерок, а получилось три и закончили около пяти утра. Взбодрив себя двойной дозой кофе, Вадим чувствовал себя с утра неважно, но постепенно вошел в обычный стремительный ритм — звонки, совещания, обсуждение заданий, десятки контактов, эмоциональных диалогов, — все это отодвинуло усталость от бессонной ночи на задний план. Завтра суббота, поездка с семьей на дачу, два выходных — в любом случае будет время выспаться.

Около пяти вечера, когда все засобирались домой, к Вадиму заглянул руководитель группы Евгений Томский, Женя, лысоватый крепыш, ровесник Алмазова. Медлительный тугодум, долго вникавший в поставленные задачи, но, как правило, предлагающий неординарные, блестящие решения, — он вызывал уважение и у сотрудников и у начальства. Образец педантичного упорства, Томский был надежен именно тем, что для него качество всегда стояло на первом месте, сроки — только на втором.

— Ты домой? Может, сгоняем партию в теннис? — предложил Женя — Рабочий день кончился. Все уже ушли.

Вадим согласился не сразу. День прошел тяжело, недосып давал себя знать. Но и взбодриться было явно не лишним. Они составили два стола, вместо сетки соорудили заборчик из книг, и теннисный шарик застучал туда-сюда…

Неожиданно раздался телефонный звонок. Женя снял трубку: «Да, это десятый отдел… Руководитель группы Томский… Задержались немного, Павел Петрович.» Вадим насторожился — это звонил директор института — и вопросительно посмотрел на Женю. Тот недоуменно пожал плечами и продолжал в трубку: «В отделе никого, я да начальник отдела… Хорошо, передаю ему трубку, Павел Петрович». Зажав ладонью трубку, Томский сказал, что шеф мрачный какой-то и чего-то от Вадима хочет. У Алмазова не было настроения сейчас, когда рабочая неделя фактически кончилась, снова общаться с начальством. «Не мог сказать, что меня нет,» — проворчал он Томскому, но тот только махнул рукой, поздно, мол, не сообразил.

Директор поинтересовался, как Алмазов относится к командировке в Москву. Ездить по делам в Москву Вадиму приходилось часто, примерно раз в месяц. Он ответил, что относится к этому положительно, и спросил, надолго ли? И тут Петр Петрович сообщил, что ехать надо на один день и сегодня. Но это совсем не укладывалось в планы Алмазова, и он попытался возразить: мол, жена… семья… обстоятельства… Однако директор, жестко прервав разговор, пригласил его немедленно зайти к себе и прихватить с собой Томского.

Они подошли к приемной директора. Прошло уже полчаса, как закончился рабочий день, но, к их удивлению, в приемной на своем обычном месте сидела секретарь директора Алла Георгиевна и здесь же находилась Трушина — старший инспектор спецотдела. Алла Георгиевна попросила Алмазова и Томского немного подождать, Павел Петрович сейчас как раз говорит с Москвой. Через какое-то время директор пригласил их зайти. Алле Георгиевне он приказал ни с кем его не соединять, за исключением Главка. В кабинете он сел за поперечный стол напротив них, улыбнулся, предложил сигареты, устало взглянул на электронные часы, стоящие на телевизоре, и спросил, как дела. Не дожидаясь ответа, привстал, дотянулся до своего стола, взял узкую полоску бумаги и положил ее перед Алмазовым. Это была телеграмма: Саврасову. 19-го к 10 часам представить в Главк разработки по теме А-2713. Гордеев.

— Вот, получил час назад. Звонил туда, подтвердили. Надо везти, — сказал директор.

— Павел Петрович, а почему же вы не отправили спецсвязью, — еще произнося вопрос, Вадим уже понял его бессмысленность. — Да и почему так спешно?

— Вадим Александрович, ну, какая спецсвязь в шесть вечера, ты же понимаешь. Что же ты думаешь, я не возмутился? Звонил Гордееву, что мы не пожарная команда. Ну, и что же? Да ничего… Завтра, в субботу, совещание в Главке. Сбор экстренный, указание свыше. Что-то там у них стряслось. Да и не могу я вам сказать. Одним словом, — надо, так мне было приказано, так и я говорю вам — надо!

— Павел Петрович, — возразил Алмазов, — для всех ясно, что это за документация. Как же можно ее вот так, просто, переправлять? Где же гарантия безопасности, сохранности. Я на себя это взять не могу!

Саврасов встал, обошел вокруг стола, поднял одну телефонную трубку, другую, третью, взял пепельницу, хотя одна уже стояла около Вадима и Евгения, затем поправил календарь с ослепительно улыбающейся стюардессой, постучал ногтем по корпусу часов. Все это он делал как-то замедленно, автоматически, думал о своем, не глядя на подчиненных. Утопив кнопку селектора, отрывисто спросил: «Алла Георгиевна, как с билетами?» Секретарь сообщила, что с билетами все в порядке и что в приемной ждет Трушина, — что ей передать? С трудом сдержав раздражение, директор велел всем быть на месте и ждать, пока не будет отбоя.

— Вот что, ребята, — Саврасов снова сел напротив них, закурил и продолжил, — бывает так, что приходится действовать вопреки своим принципам, чем-то жертвовать. Разве у вас не бывало случаев, когда приходилось делать не то и не так, как положено? Я, конечно, исключаю криминал. Вынужденность поступков — явление распространенное, верно же? Вспомнил я сейчас одну историю, сам в ней участвовал.

В сорок пятом под Берлином я, двадцатидвухлетний капитан, командовал батальоном. Помню, все уже жили в предчувствии близкой победы, думая о мире, о возвращении домой, и в эти последние недели каждая новая смерть была особенно страшной и бессмысленной. Нам казалось, что дожать фашиста можно малой кровью, но не тут-то было, дрался он зверски, остервенело. Наш полк застрял на пересечении двух дорог: фаустники крепко засели в разрушенном каменном строении, пулеметным огнем и гранатометами остановили нашу колонну. Технику не развернуть, вокруг дорог открытая местность, густо пересеченная оврагами, а перед развалинами — как на биллиардном столе. Командир полка, подполковник Седов, собрал комбатов и приказал мне: «Капитан, полчаса тебе: эту огневую точку уничтожить.» Я попытался возразить и предложил подождать до темноты, когда взять фрицев будет несложно. Куда там!.. Седов как гаркнет: «Ты что, не понимаешь задачи?! К семнадцати ноль-ноль мы должны с соседними полками замкнуть линию охвата, перекрыть наше направление. Полчаса тебе, не больше! Иначе трибунал. Все! Любой ценой взять объект, понял?!»

Дорого нам обошлись эти полчаса. Четырех парней послал на пулеметы, на верную смерть. Помню каждого: Саша Вихров, Галимзян Бахтияров, Ваня Клецко, Сережа Мягков. Сережа был сразу же убит, а Саша, Галимзян и Ваня доползли, хотя двое из них уже были ранены. Забросали фанатами немцев. В живых остался только Вихров. Вот так. И тогда и сейчас понимаю, что без жертв не обойтись, но когда заведомо идешь на это, да к тому же не сам, а других посылаешь, — худо на душе становится.

— Так то было в военное время, — сказал Вадим, — разве можно сравнивать.

— Но ведь и я вас не под пулеметы посылаю.

— Не могу взять на себя ответственность за эти документы, — твердо заявил Вадим.

— Ты сколько времени начальник отдела? — зло спросил директор.

— Это удар ниже пояса, Павел Петрович. Вы же прекрасно знаете, что совсем недавно. Понимаю вашу угрозу.

— Вадим Александрович, угрожают малым детям, а взрослым людям надо знать реальность. Ты руководитель отдела, пусть молодой, но уровень задач у тебя другой и спрос с тебя особый. Мы не в детском саду в игрушки играем, а сам знаешь, чем занимаемся!

Раздался сигнал селектора. Саврасов резко схватил трубку и, не слушая, рявкнул:

— Я занят. Ни с кем не соединять! — он, не глядя, швырнул трубку на рычаг и продолжал:

— Тема — вашего отдела, ситуация экстремальная, тебе все ясно?! — полуутвердительно, полувопросительно закончил он.

— Да я сегодня не могу…

— А что такое?

— Ночь не спал совсем.

— Болен, что ли?

— Да нет…

— Вадим, поезд ночной, выспишься. Утром в Москве будешь в порядке. День — там, ночным — обратно. В воскресенье — дома. Даю отгулы в понедельник и вторник. Договорились?

Алмазов, понимая всю ответственность возлагаемого на него дела, все еще пытался найти лазейку, чтобы отказаться от этой командировки.

Он поинтересовался, как будет организована поездка: ведь на него могут напасть хулиганы, ему может стать плохо или еще что-то случится, никто же не застрахован от этого. Но оказалось, что директор уже все предусмотрел. Понимая, что всякое может случиться в жизни, он сказал, что Вадима будет сопровождать Томский. «Как, вы не против, Евгений?» — обратился он к Томскому. Томский кивнул в знак согласия. Он понимал, что возражать бесполезно, да и не нужно. Директор поставил их в такие же условия, в которых находился сам, — Саврасов не мог не выполнить указание Главка.

— Ну и отлично, — заключил директор, — лучшего спутника не найти. Теперь дальше. Из брони горисполкома для вас взяты билеты на «Стрелу» в спальном вагоне, купе на двоих, посторонних не будет. В Москве, у вокзала, как уже договорено с Главком, вас будет ждать в 8 часов 30 минут утра «Волга», номер 30–18 ММТ. Командировочные и билеты получите у моего секретаря. Пакет — у Трушиной. Что еще?… Да, чуть не забыл. Сейчас тебя, Вадим Александрович, отвезет домой мой шофер. Он же отвезет тебя с пакетом и на вокзал, к поезду. Вот теперь, пожалуй, действительно все, — закончил он и ободряюще улыбнулся.

Через десять минут Вадим ехал домой в директорской машине. В дипломате он вез большой голубой пакет с пятью тяжелыми сургучными печатями и с грифом «совершенно секретно». В половине двенадцатого, за двадцать пять минут до отхода поезда Вадим и Евгений встретились в своем купе, маленькой уютной вагонной клетке на двоих. Алмазов был все с тем же дипломатом и с непрозрачной полиэтиленовой сумкой, на которой была изображена реклама Дома Ленинградской торговли. Евгений с шумом опустил на столик толстый портфель и спросил: «А эта сумка тебе зачем? Или купить чего-нибудь в Москве хочешь?» Вадим сказал, что ему не до покупок, а в сумке у него те самые, секретные материалы. Томский был удивлен и заметил, что это все равно, что нести пакет на виду у всех.

— В этом-то весь смысл, — удовлетворенный произведенным эффектом, убежденно сказал Вадим и спросил: — Если у меня в руках дипломат и вот такой полиэтиленовый пакет, то, поставь себя на место преступника, что тебя привлечет прежде всего?

— Ну, ты молоток, старик, — засмеялся Томский, — конечно, дипломат. Кому нужны какие-то газеты и журналы, лежащие в пакете.

— Вот и я так думаю, — устало улыбнулся Вадим, — куда бы его положить?

Он осмотрел купе, закрыл и снова открыл дверь, постучал по стенам, опустил и вновь поднял раму окна и только после этого положил пакет под подушку застеленной на ночь полки.

Евгений в это время доставал из портфеля продукты, деловито расставляя их на столике: сыр, колбасу, помидоры, огурцы, бутылку лимонада. Вадим добавил бутерброды с ветчиной, открыл банку сайры. Не без колебаний Томский извлек из портфеля плоскую фляжку коньяка и, аккуратно водрузив ее среди аппетитной закуски, вопросительно взглянул на Вадима.

— Я не буду, а ты как хочешь, — решительно отказался Вадим.

— Неважно себя чувствуешь? — с участием спросил Томский.

— Дело не в этом.

— А в чем же тогда? — удивился Евгений. Он с хрустом открутил колпачок и плеснул из фляжки в две пластмассовые стопки. — По пять грамм, а? Взбодриться надо.

— Нет, Женя, ты выпей, если хочешь, только немного, а я не буду. Понимаешь, я ведь так и не поспал. Вечером дел хватало по хозяйству.

— Так от коньячку крепче спать будешь, — обрадовался Женя, найдя, по его мнению, убедительный довод для Вадима составить ему компанию.

— Именно поэтому-то и не буду, — возразил Вадим, — не забывай, какое у нас с тобой дело. Но отказываюсь я не только поэтому, а потому что как-то раз, давно, я провел бессонную ночь, потом чуть-чуть выпил, и в результате все это едва не закончилось трагедией.

И Вадим рассказал свою историю.

…Это было четырнадцать лет назад, когда он закончил девятый класс и наступили летние каникулы. Вадим напросился на рыбалку с родственником, дядей Федей, и прихватил с собой своего закадычного дружка Серегу. Рыбачить они ехали на Вуоксу. Собирались тщательно, готовились основательно и, кроме рыболовных снастей, соответствующей экипировки и запаса продуктов, взяли с собой, по инициативе Сереги, «маленькую». Железнодорожное депо, где работал дядя Федя, имело свою базу отдыха на живописном берегу Вуоксы, там была лодка с подвесным мотором. Лодка была неплохая, устойчивая на беспокойной волне, вместительная — на пять человек. Движок, правда, старенький, но для подстраховки имелись весла.

Вадим, Сережа и дядя Федя приехали на базу днем. Было жарко, июньское солнце палило нещадно. Искупавшись, они на лодке переправились на один из многочисленных островков — всего шагов в сотню размером, поросший смешанным лесом пятачок, усеянный замшелыми валунами самой разной величины и формы. Разбили палатку, приготовили все необходимое для костра — бересту, валежник, поставили треножник для варки будущей ухи.

Раскаленный воздух гудел, наполненный летними звуками: жужжанием шмелей, писком комаров, стрекотом кузнечиков, на реке плескалась рыба, шелестели крылышками стрекозы. У воды было жарко так же, как и на лесной поляне. Дно круто уходило вниз, а на узкой полоске мелководья, у самого берега, вода была так прозрачна, что отчетливо видны были стайки мальков с вибрирующими плавниками и какие-то букашки, рывками передвигавшиеся в воде.

К вечеру жара спала. Улов за день оказался небольшой, но уха получилась отменная. Ароматный дух вареной рыбы, сдобренной специями, смешивался с запахом сосен и речной воды. К ночи погода переменилась: небо затянуло крупными облаками, «белая ночь» стала «серой», подул северный ветер, стало прохладно, но у костра было тепло и хорошо. Спать не хотелось, и ребята то болтали о том, о сем, то играли в карты и дорожные шахматы. Лишь под утро Вадим и Сережа задремали, но через пару часов их разбудил мелкий моросящий дождик. Вчерашнего зноя как не бывало, и все трое со спиннингами поплыли на середину реки рыбачить. Клев был хороший, и день пролетел незаметно. К вечеру они вернулись на островок. Снова забурлила уха в котелке, и, несмотря на непогоду и бессонную ночь, настроение было бодрым. Хотелось бегать, кричать, петь, что ребята и делали, пока дядя Федя готовил ужин. Дождь прекратился, но наплывающие с севера тучи предвещали мощный ливень.

У костра было так же хорошо и уютно, как вчера. За ужином распили «маленькую». Дядя Федя выпил стакан, Вадим и Сережа — граммов по пятьдесят. Тотчас потянуло в сон, но через час их разбудил дядя Федя. Ребята не сразу сообразили, что к чему, настолько все вокруг стало другим. Было совершенно темно, над ними проносились косматые тучи, сильный ветер поднял беспорядочную, но довольно высокую, неровную волну. Дядя Федя велел быстро собираться, чтобы плыть на базу. Вот-вот должен был хлынуть ливень. Побросав свои рюкзаки, удочки, спиннинги в носовую часть лодки, Вадим и Сережа, прижавшись друг к другу, сели на среднюю скамейку, и дядя Федя запустил мотор. Плыть им было недалеко, около двух километров, но где-то минут через пять старенький двигатель заглох. Дядя Федя попробовал кожух рукою и отдернул ее — двигатель был горячий. Он велел ребятам взять весла и грести в сторону темного лесистого мыса, за которым находилась база, а сам стал налаживать мотор. В его голосе была слышна тревога, которая немедленно передалась притихшим пацанам. Лодку бросало из стороны в сторону. Волны били в борта со всех сторон, и брызги летели в лицо, за воротник, в рукава. Укрыться от них было некуда.

С трудом вставив тяжелые, скользкие весла в заржавевшие уключины, ребята начали грести, но в лихорадочных волнах весла то застревали, и казалось, что нет никаких сил вытянуть их из бурлящей массы, либо оказывались между вспухшими водяными буфами, и тогда пацаны больно ударялись локтями друг о друга. Нос лодки водило из стороны в сторону, и через полчаса мыс был так же далеко от них, как и в самом начале. «Весла на нос,» — крикнул дядя Федя. Ребята из последних сил налегли на весла всем телом и с грохотом уронили их на носовую скамью.

Двигатель ровно загудел, и они, несмотря на беспорядочную качку и летящие со всех сторон брызги речной воды, привалившись друг к другу спинами, почти сразу задремали. Минут через пять их снова растолкал дядя Федя. С трудом разлепив глаза, Вадим не сразу понял, где он, и лишь когда услышал команду браться за весла, вспомнил все и услышал, что двигатель опять заглох. Ребята начали вновь грести, в полузабытьи, засыпая и путая реальность со сном. В какой-то момент что-то произошло с сознанием Вадима, и ему стало казаться, что они находятся в Финском заливе, а дядя Федя — враг, использующий ночь и непогоду для перехода государственной границы морем и заодно собирающийся захватить с собой двух ничего не подозревающих парней. Эта фантастическая версия, возникшая в усталом мозгу Вадима, была для него в тот момент реальней любой реальности. Он видел впереди себя на мысу мерцающий огонек костра, но для него это были сигналы фонариков тех, кто на чужой территории ждал дядю Федю. Когда дядя Федя фонариком освещал заглохший двигатель, Вадим оценивал это как ответные сигналы тем, на мысу. Дядя Федя черпал рукой воду за бортом и поливал ею перегретый металл, а Вадим понимал, что дядя Федя что-то отвинчивает от мотора и потихоньку опускает за борт, чтобы мотор не заработал никогда.

Поскольку ветром и течением лодку медленно относило к мысу, Вадим решил, что надо что-то предпринять. Толкнув локтем уснувшего Сережу, он зашептал: «Там Финляндия, видишь сигнал?» Сережа ничего не ответил. «Ребята, беритесь за весла, — раздался усталый голос дяди Феди, — мотор скоро остынет и поплывем, а пока держите лодку носом против волны, а то перевернет». Вадим не поверил ни одному его слову. Как же мог заработать мотор, если его детали выброшены за борт? Он вытащил уключину и, сделав вид, что потерял равновесие, уронил ее в воду. Сытно булькнув, вода проглотила металл. «Что же ты наделал, Вадим… — закричал дядя Федя, но, не видя никакой реакции со стороны ребят, безнадежно махнул рукой. — Нельзя вставать, упадете за борт! Ты хоть, Сергей, будь внимательней, держи веслом положение лодки, чтобы волны не били с бортов, а то перевернемся.» Дядя Федя продолжал возиться с мотором, охлаждая его водой и, как казалось Вадиму, бросал в воду деталь за деталью. Вадим приложился к уху Сергея: «Нас несет на тот берег, видишь? Притормаживай! А я веслом ударю его по голове». Сергей опять ничего не ответил. Положив на борт весло, Вадим приготовился осуществить свой замысел, ожидая подходящего момента. Он разоблачил своего родного дядьку как иностранного лазутчика, преступные цели которого были ясны — побег за границу и захват двух молодых парней.

Что было дальше Вадим узнал потом, со слов дяди Феди и Сергея. Он положил весло в лодку и задремал. Через несколько минут он резко встал и шагнул за борт. Волна отбросила лодку метра на два, Вадим, вяло перебирая руками, держался на поверхности, глаза его были закрыты — он спал. Встречная волна швырнула лодку обратно, и дядя Федя схватил Вадима за воротник. Сергей бросился к ним. Лодка угрожающе накренилась, зачерпнув трехведерный пласт теплой воды. «Назад!» — заорал дядя Федя. Сергей метнулся к правому борту, и это их спасло, так как через мгновенье в борт ударила мощная волна, обдав Сергея с головы до ног. Изнемогая, дядя Федя втащил Вадима в лодку. Парень безмятежно спал…

Только через сутки после рыбалки, отоспавшись и отдохнув, Вадим с ужасом вспомнил подробности той ночи и понял что только чудом избежал гибели. Дядя Федя потом говорил, что Вадим тогда второй раз родился, что если бы не та, бог знает, откуда взявшаяся волна, ушел бы парень камнем на дно и ему, дяде Феде, не рассчитаться было бы за него перед родителями.

Томский внимательно слушал рассказ Алмазова.

— Я думаю, знаю, что с тобой такое было, — задумчиво сказал он, — ты, наверное, слышал, что я учился на юридическом и ушел с третьего курса, потому что понял, что это не для меня, — натура технаря пересилила. Но кое-что усвоил и запомнил. На лекциях по судебной психиатрии преподаватель приводил классический пример из тридцатых годов.

Один оперативник угрозыска сутки работал без отдыха. Утром сменился, пришел домой и, чтобы покрепче спать, выпил стопку водки, всего грамм сто. А через полчаса его вызвали в Управление. Людей не хватало, надо было сопровождать задержанных рецидивистов — человек пять. Часть фургона с уголовниками была отделена решеткой, а в другой части сидел оперативник и наблюдал за ними. Его одолела непреодолимая дремота. Рецидивисты занимались своими делами, о чем-то беседовали, то громко говорили, то умолкали. А ему показалось, что они о чем-то договариваются. Ну, о чем, конечно, о том, чтобы напасть на него! И вот ему уже кажется, что преступники начинают подзадоривать друг друга. Размыкая отяжелевшие веки, он видит, как они бросают на него, как бы невзначай, внимательные взгляды. В какой-то момент он перестал видеть решетку, и его больное воображение восприняло это как ее отсутствие. И тогда он выхватил пистолет и стал в них стрелять. При расследовании этого уголовного дела психиатрической экспертизой было установлено, что оперативник не мог понимать значение своих действий, и его признали невменяемым.

— Похож на твой случай, не правда ли? — спросил Евгений.

— Действительно, сходство есть, — согласился Вадим, — так что же, я был невменяем? Что я, псих? А какой же диагноз? И самое главное: раз у меня это было однажды, значит, все может повториться. Нерадостная перспектива: жить и все время думать об этом…

Вадим был подавлен. Пример из юридической практики озадачил его схожестью обстоятельств и поразил трагическим исходом. Тогда, в лодке, не шагни он за борт, могло бы произойти убийство… А Евгений продолжал объяснять, что здесь имело место патологическое опьянение, которое было спровоцировано сильным переутомлением и алкоголем, а следствием явилось сумеречное состояние сознания, которое возникает крайне редко и в котором человек не может себя контролировать и становится крайне опасным или для окружающих, или для самого себя.

— Ладно, Женя, закончим на этом, — Вадим решительно отодвинул от себя пластмассовую стопку, в которой был коньяк. — Я никогда не против посидеть с хорошим человеком и выпить рюмку другую, но сейчас не могу, боюсь. Прошлую ночь не спал, сегодня целый день на ногах, сам знаешь, все было на нервах. Да и задание у нас серьезное. Давай лучше спать ложиться.

— Ну, а я выпью, — Евгений улыбнулся, — за себя и за тебя, старик. Он, закрыв глаза, медленно, маленькими глотками осушил стопку, пососал ломтик лимона и принялся за закуску. Убрав со стола остатки еды, Вадим потянулся к окну, чтобы закрыть его. Томский удивился: в купе было жарко и душно. Но Вадим, не допускающим возражения тоном, объяснил, что, как ему рассказывали, бывают такие умельцы, которые с крыши вагона металлическими крючками через открытые окна вытаскивают чемоданы и другие вещи. С силой хлопнув рамой, он закрыл окно. В купе сразу стало тише, только отчетливо был слышен сдвоенный стук колес на стыках рельс. Вадим тщательно оправил постель, плотно прижал подушкой к стене пакет и улегся к нему лицом. Уже через пять минут он услышал ровное дыхание уснувшего спутника.

Лежа на мягкой постели, легко покачивавшейся от движения поезда, Алмазов подумал, что все его опасения и страхи излишни. Только теперь он ощутил, насколько же он устал, насколько напряжено его тело, требовавшее отдыха. Постепенно он успокоился и уже чувствовал, как на него наплывает мягкое забытье, еще мгновенье, и наступит долгожданный сон.

И вдруг в мозгу молнией вспыхнула мысль: дверь в купе не заперта! Какое-то время, еще во власти полусна, он лежал вспоминая, закрыта ли дверь. Открыл глаза. Темно. Что-то звякнуло на столике. Вадим вздрогнул от неожиданности и быстро протянул руку на звук. Нащупал оставленную им банку консервов и раскрытый перочинный ножик, который за секунду до этого соскользнул с ее края. Вадим сел, прижал ладони к лицу. Он где-то читал, что так можно снять нервное напряжение, но ощутил только липкую испарину. «Жарко», — подумал он.

Алмазов вскочил, дернул дверь, потрогал холодную никелированную ручку. Дверь была заперта. Сел на постель, пытаясь вспомнить, кто же ее закрыл, он или Женя, затем опомнился, что это не имеет значения, но продолжал сидеть. Он уперся правой рукой в подушку, рука соскользнула и задела… пустую стенку. Пакета не было… Лихорадочно стал шарить по подушке, по стенкам — пусто!.. Сердце сжало от ужаса. Вадим вскочил, щелкнул тумблером ночного освещения. Слабая ночная подсветка резанула привыкшие к темноте глаза. Он рванул на себя подушку — пакет был под ней. От сердца отлегло. Вадим поставил пакет к стене, выключил ночник и лег, положив под голову руки. Все в порядке, все в порядке, думал он. Дверь заперта, окно закрыто, рядом Женя, вот он, крепкий мускулистый парень, если что — сокрушит любого врага.

Вадиму надо было уснуть, но сон не шел. Он вспомнил, что для этого надо думать о чем-нибудь приятном. Так ему говорила жена. Он стал думать об Ирише, о дочке, о том, как у них в семье все хорошо, в чем немалая заслуга его жены. От этих приятных мыслей потеплело на сердце. Он вздохнул, сожалея о несостоявшейся поездке на дачу, и задремал.

В дверь два раза тихонько стукнули. Алмазов мгновенно напрягся, оторвал голову от подушки и стал с усилием прислушиваться.

Может, показалось, подумал он. Но нет… За дверью действительно слышалось какое-то, едва различимое, шебуршание. Быстро опустив ноги на пол, Вадим на цыпочках скользнул к двери и приник к ней ухом. Тишина. А что если за ней кто-то стоит и также прислушивается? Толчки сердца гулко отдавались в затылке, от напряжения звенело в ушах. За дверью было тихо. Разбудить Женю или нет, думал Вадим. А вдруг все это сон? Он решил проверить, но чтобы его не было видно в дверном проеме, не стал включать свет. Вадим повернул защелку и резко сдвинул дверь влево, она беззвучно ушла в паз. Никого! Присев, Вадим снизу осторожно выглянул в коридор. Ни души. Он представил себе, как все это выглядело со стороны, и оглянулся на Томского, но тот, тихо посапывая, продолжал спать.

Закрыв дверь, Вадим снова лег, но спать уже не мог. Он вспомнил, что когда они садились в вагон, его неприятно удивило то, что проводником у них оказался парень, тогда как в соседних вагонах симпатичные девушки. Да и парень какой-то мрачный, в низко надвинутой на глаза форменной фуражке. Бросив взгляд на их скудный багаж, он как-то по-особому пристально посмотрел на полиэтиленовый мешок Алмазова, в котором лежали документы. Его размышления прервал какой-то странный скрип. Через несколько секунд он повторился, затем еще раз и еще. Вадим в возбуждении включил свет и сразу увидел, что стоявший у полки Томского портфель от легкой качки сдвинулся и терся углом о дверь. Поставив портфель по-другому, Алмазов вернулся на постель.

Выпить, что ли, коньячку, подумал он, иначе не заснуть, но тут же отогнал от себя эту крамольную мысль. Беззлобно позавидовал Томскому, который так крепко и спокойно спал, не ведая о его тревогах. Сам себя довожу черт знает до чего, рассуждал он про себя. Успокоившись, посмотрел на часы — половина третьего. Хоть пять часов поспать… Вадим поправил подушку, прижал ею пакет… и… вздрогнул от неожиданности. Дробью пробежали по крыше чьи-то мелкие шажки. Быстро-быстро вперед, потом также — назад. Не успел Вадим сообразить, как в окно что-то хлестнуло. Тьфу ты, это же дождь!.. Крупные капли горстями бросало в окна и крышу вагона, пока поезд не вышел из полосы ливня. Снова стало тихо. В купе было душно, и Вадим опустил верхнюю часть запотевшего окна. В лицо ударил свежий, влажный воздух, в котором были перемешаны запахи травы, деревьев и дождя. Грохот поезда ворвался в купе. От внезапного шума проснулся Женя. Повернулся, открыл один глаз, посмотрел на Вадима, затем на часы. Алмазов успокоил его: «Все нормально, спи» — и выключил свет.

Через час или полтора Вадима разбудил скрежет железа откидной части площадки, щелчок замка и скрип открываемой двери вагона, приглушенные голоса. Поезд стоял. Станция Бологое — освещенное желтое здание вокзала, пустой перрон. Кто-то вышел, кто-то зашел в вагоны. Два-три человека, не больше. Купе было третьим от входного тамбура, и Вадим отчетливо слышал все звуки. Алмазов сосредоточенно пытался понять, чем занимается проводник. Вот он проводил пассажиров в конец вагона, причем чей-то чемодан тяжело стукнул в дверь купе. Возвратился к выходу, подмел площадку вагона и мусор собрал в железный совок — характерный шелест и шкрябанье длились полминуты. Затем поговорил с проводницей соседнего вагона. Ничего подозрительного. Поезд плавно тронулся. Алмазов облегченно вздохнул. И все же тревога и сомнение не покидали его. Он прекрасно понимал, какой важности документы доверили ему. Попади они в чужие руки, — ему лично не миновать тюрьмы. Он еще раз прикинул: сейчас, в закрытом купе, документы, как в сейфе. Самое тревожное ждет его впереди, когда нужно будет пройти от вагона до ожидающей их машины. А там уже — Главк, и на этом все. Он пойдет к своему московскому приятелю Стасу — вечером, перед отъездом, созвонился с ним, — и будет весь день спать. Удовлетворенный этой близкой перспективой, Алмазов забылся в глубоком сне…

…Дверь в купе открылась бесшумно и быстро. Забыл закрыть, не проверил, обреченно простонал Вадим, увидев в светлом прямоугольнике дверного проема знакомую фигуру проводника с надвинутой на глаза фуражкой. Узкий слепящий луч фонарика вонзился в глаза Вадима. Ужас сковал его. А-а-а, закричал он и не услышал своего голоса. Проводник медленно подошел к нему, сильная рука, как клешней, сдавила ему плечо, вторая потянулась к пакету.

— Вадим, что с тобой? — Томский тряс Вадима за плечо.

— Где он? — Алмазов рывком сел и оглядел купе.

— Кто? — Женя сочувственно смотрел на приятеля. — Вадик, ты переутомился, здесь никого не было.

— А… что было?

— Ты кричал.

— Где пакет? — Вадим боялся посмотреть назад. Томский заглянул через его плечо. Пакет был на месте. Алмазов откинулся на подушку и спросил, который час. Томский сказал, что времени только шесть утра и что еще можно по крайней мере часок поспать. Сочувствуя Вадиму, он сказал, что сам спать не будет, а посидит рядом, около него.

Томский достал из портфеля толстый журнал, но читать не смог, думал о Вадиме. Не без иронии он вспомнил, как его спутник закрывал окно, два раза проверил, закрыта ли дверь, лишил себя хорошего ужина, неоднократно ощупывал рукой пакет. Реакция Вадима на все, что происходило в купе, казалась Евгению не совсем адекватной. Светало. В боковом освещении от сереющего окна видно было, как осунулось лицо приятеля, как набрякли под глазами темные мешки. Томский корил себя за то, что завалился спать, как бирюк, а ведь рассказ Вадима о случае на Вуоксе должен был его насторожить, заставить с большим вниманием отнестись к страхам приятеля… Как не похож был этот растерянный, измученный человек на того уверенного в себе, умного и уравновешенного Вадима, которого Томский знал по работе. Он упрекнул себя в том, что еще вчера не нашел нужного, подходящего слова, чтобы снять напряжение, в котором, совершенно очевидно, находился Алмазов. Лучше бы этот злополучный пакет Томский взял себе. Да нет! Старик явно зациклился на нем и извел бы не только себя, но и меня заодно, подумал Евгений.

В дверь купе постучал проводник, предупредил, что скоро Москва. Надо было собираться. Вадим и Евгений оделись, побрились, стали укладывать свой нехитрый багаж. Алмазов несколько раз открывал и закрывал свой дипломат, забывая положить туда то бритвенный прибор, то полотенце, то тапочки, дважды перекладывал содержимое, тревожно поглядывая на часы. Томский давно сидел и ждал, чем закончатся сборы, но видя, что друг явно волнуется, решил развлечь его разговорами. Вадим читал книги по-французски в подлиннике, и Томский поинтересовался, зачем ему это нужно, ведь есть хорошие переводы, а для работы язык нужен только, если она связана с зарубежными командировками. Вадим отшутился, что читать книгу в переводе, все равно, что целовать девушку через стекло. Поезд замедлил движение, рядом поплыла серая полоса перрона.

На выходе из вагона стоял проводник без фуражки, с рыжими, раскудрявившимися во все стороны волосами, с золотистыми веснушками, освещенными косыми лучами еще низкого солнца. «Всего доброго, до свидания. Всего хорошего», — говорил он почти каждому и улыбался.

Вместе с говорливой, беспорядочной толпой Томский и Алмазов вышли на огромную площадь, переполненную людьми и транспортом, подошли к условленному месту справа от метро, но… встречающей машины нигде не было: ни черных «Волг», ни знакомого номера. Слева, взвизгнув тормозами, остановилась одна, но с другим номером. Вадим с надеждой склонился к окошку и спросил шофера: «Вы не за нами?», но тот ответил, что встречает женщину с детьми.

— Что делать? — упавшим голосом спросил Вадим Томского.

— Да-а… и такси не взять. Вон какой хвост на стоянке, — удрученно кивнул Томский на огромную очередь с детьми, чемоданами, цветами и авоськами.

— Ехать на метро, да еще на автобусе через весь город — опоздаем, — Вадим нервничал, не зная, что предпринять.

— Пойдем позвоним из автомата в Главк.

Они вернулись назад, туда, где начинался перрон. Одна телефонная будка была свободна. Вадим зашел в нее, а Томский издали продолжал следить, не подойдет ли машина. Ему не было слышно, что говорит Алмазов, но по тому, что разговор затягивался, по движениям плеч и возмущенному лицу приятеля, он понял, что случилось что-то непредвиденное, и рассчитывать на помощь из Главка не приходится.

Вадим вышел и с силой хлопнул дверцей будки. Они медленно пошли к площади. Алмазов был расстроен и зло процедил: «Наша машина сломалась, а машину начальника Главка, видите ли, прислать не могут. На такси, говорят, поезжайте. Да еще посоветовали взять мотор вне очереди».

Они прошли метров 25–30, и лишь тогда Томский заметил, что в руках Вадима только один дипломат. У него похолодело внутри:

— А где пакет, Вадим?

— А-а-а! — закричал Алмазов и, в отчаянии махнув рукой, бросил на асфальт дипломат. Он круто развернулся, столкнулся со старушкой и огромными прыжками бросился к телефонам. Вадим рванул дверцу телефонной будки. Будка была пуста. Алмазов оглядел все углы, поднял резиновый коврик — пакет исчез.

Он вышел из кабинки, еще надеясь, что у кого-то из обтекавшей его толпы окажется знакомая сумка с эмблемой ДЛТ. Он лихорадочно всматривался в проплывавшие мимо пакеты, но того, с рекламой, среди них не было.

— Что делать? — в ужасе прошептал Вадим.

Всегда невозмутимый Томский был совершенно растерян. Он развел руками, в одной из них был портфель, в другой — дипломат. «Надо звонить, — неуверенно сказал он и уточнил, — в милицию».

Они быстро вернулись к перрону, снова осмотрели телефонные будки и, убедившись в безуспешности поисков, позвонили в милицию дежурному по городу. Тот с полуслова понял, что происшествие чрезвычайное.

Через двадцать минут вся оперативная служба комитета государственной безопасности и МВД была брошена на поиски секретных материалов. Еще через пять минут к вокзалу подлетела «Волга» начальника Главка (смогли ведь прислать, с горечью подумал Алмазов).

Опустошенный и подавленный, Вадим, как робот, автоматически выполняющий команды, сел в машину к приехавшему начальнику спецчасти Главка Мордвинову. Томский остался на вокзале ждать сотрудников милиции. Поехали. Мордвинов что-то говорил, но Вадим только с удивлением смотрел на его двигающийся рот, не различая ни слов, ни смысла. Тот внимательно посмотрел ему в глаза и, махнув рукой, замолчал. Говорить было бесполезно.

Вадим оказался в кабинете начальника Главка. Кто-то входил, кто-то выходил, непрерывно звонили на разные голоса телефоны, пронзительно пищал селектор, нудно гудел вентилятор. Все эти звуки доносились до него как бы издалека, едва задевая сознание.

К Вадиму склонилась женщина в белом халате, взяла кисть безвольной, как плеть, руки, посчитала пульс, провела перед его глазами ладонью.

— Ступорозное состояние, — сказала она, ни к кому не обращаясь.

— О ком это она… — вяло подумал Вадим, — что такое ступорозное…

Он смотрел в переносицу Гордеева, начальника Главка, который изредка бросал на него злые взгляды, совсем Вадима не задевавшие. Гордеев отрывисто кричал в трубку телефона с гербом на диске:

— Да… потеряли… Александр Александрович, кто же мог предвидеть такое… головотяпство… Есть… Жду.

И вновь женщина в белом, с приятно пахнущими руками. Она мягко взяла двумя пальцами подбородок Вадима и, ободряюще улыбнувшись, положила ему в рот таблетку, протянула стакан пузырящейся минеральной воды.

…Шансы найти пакет, который можно было спрятать или запросто уничтожить, были почти нулевые. Но все, что зависело от людей, занимающихся розыском, делалось оперативно, энергично, и весьма вероятная бесполезность прилагаемых усилий никем не принималась в расчет. Главным центром работы, разумеется, была площадь у трех вокзалов и станция метро. Все вокруг было перекрыто невидимой сетью наблюдения. Ни у кого не вызывало сомнения, что человек, завладевший пакетом с грифом «совершенно секретно», если он, конечно, обычный гражданин, а не изощренный авантюрист, постарается как можно скорее от него избавиться. И если он этого до сих пор не сделал, то теперь ему уже не удастся этого сделать. Правда, нельзя не учитывать, что двадцать минут — время, достаточное для того, чтобы уехать, скажем, на метро, подальше от вокзала, но и там, везде, во всех районах огромного города были приняты соответствующие экстремальной задаче меры.

Капитан милиции Скворцов обратил внимание на беспокойного парня в очереди на такси у Ленинградского вокзала, который встревоженно крутил головой во все стороны, вытягивал шею, вглядываясь в глубь вокзала, а когда очередь продвигалась, судорожно хватал два чемодана и, не выпрямляясь, шаркая ими по земле, двигал вперед, а потом опять начинал беспокойно вертеть головой во все стороны.

— Молодой человек, капитан Скворцов, — представился милиционер, — что вы так нервничаете?

— Да Шурка повела Саньку в туалет, — продолжал озабоченно оглядываться парень, — пятнадцать минут прошло, скоро очередь подойдет, а их нет. А что?

Он открыто посмотрел в глаза Скворцова, и тот понял, что парень не имеет никакого отношения ко всей этой истории. В этот момент с противоположной вокзалу стороны подошла запыхавшаяся миловидная женщина с трехлетним белобрысым мальчуганом на руках. Малыш сосредоточенно лизал мороженое.

— Ой, Ленечка, — затараторила она, оправдываясь, — зашли туда, а потом Санек попросил мороженое. Я уже боялась тебя потерять.

Скворцов, извинился и пошел в конец очереди, не дослушав, чем закончился этот локальный городской эпизод.

Оперативник КГБ, старший лейтенант Ковалев, завершал обход зала ожидания Казанского вокзала, когда увидел сидящего на скамье мужчину лет пятидесяти. Он сидел, положив правую руку на желтый потертый чемодан, а другой рукой прижимал к телу полиэтиленовый пакет с эмблемой фирмы ДПТ. Ковалев сел слева от мужчины и небрежно спросил:

— Из Ленинграда, земляк?

— Из Ленинграда, — обрадовано откликнулся тот, — только я сам из Казани. Побывал у своих в отпуске, теперь возвращаюсь домой. Слушай, друг, у тебя нет пятнадцатикопеечных монет? Вот так надо домой позвонить, а у меня всего две, еще парочку бы штук.

— Пожалуйста, — Ковалев нашел две монеты и протянул их соседу.

— Вот выручил, не посидишь с моим багажом? Я быстро!

— Давай, только не долго.

— Сей момент, — уже на ходу крикнул мужчина.

Убедившись, что на него никто не смотрит, оперативник заглянул в полиэтиленовый мешок. Там лежали два журнала «Сельская молодежь», полотенце и пластмассовая мыльница. Взяв чемодан и мешочек, он подошел к мужчине у кабины междугородных телефонов.

— Извини, брат, не могу больше ждать. Идти мне надо.

Мужчина, понимающе кивнув головой, взял свои вещи.

Милиционеры, сержанты Алтухов и Коваленко, проходя мимо отдаленного пакгауза Ленинградского вокзала, услышали скрежет ржавых петель и лязг железа. Они завернули за угол и едва не столкнулись с двумя женщинами, отскочившими от большого железного ящика. Женщины оцепенело смотрели на невесть откуда взявшихся милиционеров. Старшая, с седыми взлохмаченными волосами и с густо накрашенными глазами, испуганно ойкнула:

— Ох, напугали! — но тут же взяла себя в руки: — Не дрейфь, Томка, это милиция.

Та, что помоложе, никак не могла совладать со своими руками, которые так тряслись, что она засунула их за поясок своих джинсов, чтобы унять дрожь.

— А что здесь делают милые дамы, — сиронизировал Коваленко, — вдали от людей, в таком глухом месте?

— Нескромный вопрос, — хохотнула старшая.

Коваленко медленно обошел вокруг женщин, поднял крышку ящика, раздался знакомый противный скрежет. Молодая прикурила сигарету, горевшая спичка плясала у нее в руках.

— Это чье? — строго спросил Коваленко, кивнув на лежащие в ящике туго набитые дорожные сумки.

— Нам дело не шей, начальничек, — скривила рот старшая, — мы сюда зашли по своим делам, сумок не видели.

Молодая испуганно смотрела на него.

Коваленко аккуратно опустил крышку, посмотрел на ее поверхность, удовлетворенно улыбнулся и сказал: «Николай, ты останься около ящика, с тобой будет…, как тебя зовут?» — Спросил он девушку.

— Тамара.

— А ее?

— Зоя.

— С тобой будет Тамара, ты не против, надеюсь. Ну, а мы с Зоей прогуляемся до вокзала.

— За что арестовываешь, сержант? — зло сверкнула глазами Зоя.

— Ты же прекрасно знаешь, что это не арест, — спокойно объяснил Коваленко, — придем в пикет, разберемся, потом снимут пальчики с сумок, с крышки ящика, найдут хозяев сумок, и если они вас не видели и пальчиков ваших нет, то через пару часов пойдете по своим делам.

В пикете уже сидела заплаканная женщина, утратившая всякую надежду найти свои вещи. Увидев Зою и милиционера, она сразу признала в ней одну из двух гражданок, которые крутились около нее на вокзале. Второй была молодая симпатичная девушка. Узнав, что найдены сумки, женщина несказанно обрадовалась. Коваленко сообщил ей, что надо провести опознание вещей и девушки.

Поиски пакета пока были безуспешными. Оперативному дежурному поступало много информации о задержании бродяг, вокзальных воров, о находке забытых и пропавших вещей, но к главному делу это не имело никакого отношения. Прошло сорок минут с момента, как поступило сообщение о пропаже документов. Все тревожней становилось у пультов в дежурных комнатах, все озабоченнее выглядели лица многое повидавших сотрудников, нервное ожидание достигло своего апогея.

У дежурного по городу зазвонил телефон. Женский голос ответил:

— Милиция.

Мужской голос попросил:

— Мне дежурного по городу.

— Что случилось?

— Важное сообщение.

— Соединяю с дежурным.

— Дежурный по городу подполковник Семиглазов.

— Я тут нашел пакет с грифом «совершенно секретно».

— Где вы? — Семиглазов показал своему помощнику рукой на телефонную трубку.

Тот понял и кинулся к другому аппарату:

— Быстро проверьте, откуда нам звонят.

— Он валялся в телефонной будке на Неглинной, рядом с гостиницей «Будапешт». Приезжайте за ним.

— Сейчас выезжаем. Так вы звоните из автомата на Неглинной?

Семиглазов вопросительно взглянул на помощника. Тот кивнул: звонят из автомата на Неглинной.

— Ждите нас, сейчас будем.

— Нет, нет, я ухожу.

— А как же пакет?

— Он будет лежать в кабине под ковриком. Туда никто не попадет. Трубка была оборвана, а дверь я прикрутил проволокой к стойке. Звоню из соседней кабины.

— Кто вы?

— До свидания.

— Назовите себя, — вместо ответа в трубке зачастили короткие гудки.

Голубой пакет со следами грязи, но без повреждений и с целыми сургучными печатями лежал на столе начальника Главка. Кабинет был полон: Алмазов, воспрянувший духом, Томский, только что приехавший с вокзала и не успевший еще перевести дыхание, двое начальников управления Главка, о чем-то между собой споривших, два офицера милиции, прибывших на вызов Гордеева, два сотрудника КГБ в штатском, рассматривающие пакет. Все были возбуждены, быстрота событий — ЧП, поиски, неожиданная благополучная развязка, — не сняла напряжения. Центром внимания был голубой пакет. Так и осталось загадкой, кто и зачем привез пакет на Неглинную, кто позвонил и сообщил об этой необычной находке. Большинство полагало, что позвонил тот, кто взял пакет у Ленинградского вокзала. Испугавшись, он не посмел выбросить или уничтожить его, но принести и сдать тоже не решился. Экспертиза показала, что пакет не вскрывался, содержимое не повреждено, с документов копии не снимались.

…Вадим ждал приговора. Он понимал, — его непосредственная вина в том, что именно он в ту роковую субботу забыл пакет с секретными документами в телефонной будке, и лишь счастливый случай помог избежать тяжких последствий. Поэтому Алмазов считал, что следователь провел расследование полностью и не поддержал в суде просьбу адвоката о привлечении к ответственности Гордеева и Саврасова. Вадим осознавал, что с любимой работой ему придется расстаться, что для его семьи вся эта история не пройдет бесследно, но, несмотря на внезапный крах многих жизненных устремлений, не хотел видеть рядом с собой на скамье подсудимых кого-то еще. Осознавая тяжесть своей вины, Вадим не мог не анализировать свои поступки и поступки тех людей, на совести которых лежало случившееся. Он узнал, что Саврасов неожиданно ушел на пенсию накануне суда. Много раз Вадим задавал себе вопрос, чья вина больше: тех, кто дает бездумные указания, или тех, кто им подчиняется, выполняя любые приказы? И он пришел к главному для себя выводу — основная вина на тех, кто подчиняется, потому что они ведут себя как пешки в чужих руках, забывая о своем достоинстве, но именно от них зависит исполнение, результат и провал дела в том числе. Вадим почувствовал облегчение, он знал, как ему поступать дальше…

Суд после недолгого совещания приговорил Алмазова к одному году исправительных работ с удержанием из заработка 20 % в доход государства, с запрещением занимать должности, связанные с особым режимом по сохранению служебной или государственной тайны.