Второй курс… ну надо же? Уже второй. Первое сентября. Год назад была бабка, вредная квартира, неуверенность и новый фотоаппарат. Два года назад было кафе, театр, Смирнитский и тщательно упакованное и спрятанное нытье по Андрею. И все это было как будто вчера. И я была другой словно вчера.

Варвара предстала в обновленном варианте. Недавно она сдала на права, выучилась курить и подстригла свои тяжелые черные волосы, став похожей на очаровательного голубоглазого сорванца, таящего в своих глазах тонкую насмешку над всем окружающим миром. На права сдала, чтобы начать действовать и копить деньги; чтобы был стимул. Курить выучилась неумышленно, но не отличалась постоянством, как, впрочем, и везде. А еще подстриглась… ну, наверно, просто так. От ожидания перемен.

И мне нравилось чувствовать себя другой. Вот только была ли я такой на самом деле?

Я стояла в метро на Горьковской и ждала поезда. Вот двери вагона открылись, и я уже почти шагнула, когда у входа напротив, прислонившегося к стеклянной двери и все такого же высокого светловолосого с полуулыбкой на губах обнаружила… Максима. Это был Максим, действительно он.

И он увидел меня, могу поклясться! И в лице изменился…

Вместо того, чтобы шагнуть внутрь, я отшатнулась прямо в толпу, резко развернулась, наткнулась на кого-то…

— Варя. Варя… — меня тряс за плечи Артем Стрелин. — С тобой все в порядке?

— Что?

— Варвара, посмотри на меня.

Выдохнуть. Еще раз. Поднять глаза.

— Стрелин? Это ты?

— Представь себе, — поддразнил он. — Что с тобой? Ты будто привидение увидела.

Я быстро обернулась.

— Поезд ушел.

— Конечно, ушел. Пять минут назад. Нечего было метаться.

— Я просто… Боже мой, это ты. Поверить не могу, как долго я тебя не видела!

Я обрадовалась. Просто невероятно была рада его видеть.

— Соскучилась, что ли? — засмеялся он.

— Представь себе, — я все-таки не удержалась и показала ему язык. — Все, я успокаиваюсь.

— Да уж, — закатил глаза Стрелин. — Хотя… ты ничуть не изменилась.

— Правда?

— Вот глупая, ты что, расстраиваешься?

— Если бы ты мне через двадцать лет сказал, что я ничуть не изменилась, я бы обрадовалась. А сейчас это звучит не убедительно.

— Так что тебе нужно? Перемены каждый день? Куда ты такая взбалмошная собралась?

— К Мике. Я ее с сессии не видела.

— На пары ты сегодня не собираешься, я так понимаю.

— Зачем? — искренне удивилась я. — Кто ходит на пары первого сентября?

— Вот правда.

— А я помню тебя на прошлое первое сентября.

— Ты же меня тогда не знала, — поднимая очки на лоб, заметил Стрелин.

— Ну да. Но я все равно тебя видела, ты меня облил из лужи у дверей факультета. А потом уже ты меня поймал у своей машины — я в отместку снимала колеса с нее.

— Так вот чем ты занималась? А я-то думал, что ты там притаилась? Истерику устроила и — вперед.

— Разумеется. Хорошо, что ты так все хорошо понимаешь.

Мы продолжали этот бессмысленный треп, стоя на платформе. Приходили и уходили поезда, люди толкали во все стороны.

— А ты, — сказал он неожиданно. — Очень хорошо выглядишь. Тебе идет эта стрижка.

— Так ты все-таки заметил, — ахнула я. — А говоришь, ничуть не изменилась!

— Ты все так же остра на язык.

— А ты? Что ты здесь делаешь? Его Высочество еще спускаются в метро?

— Звезды не ездят в метро! — пропел он, отчаянно фальшивя.

— Вот именно!

— Машина в ремонте.

— Ах, беда.

Он засмеялся.

— Все-таки это невероятно, — выговорил он.

— Что?

— То, как мы встречаемся постоянно.

— В последний раз это было давно.

— И… как-то глупо.

— Это я глупила тогда. Танцы и коллектив твоей Насмешевой… мне было тяжело.

— Понимаю. Но и я хорош. «Что ты так паришься по этому поводу? Попала в коллектив, рот закрой и танцуй!»

— Да уж. Это было мило.

— Я сто раз раскаивался потом.

— А все-таки по поводу этих встреч… Это к лучшему, знаешь. Я не люблю планировать, и у меня бы все равно ничего не получилось.

— Ну… в метро, на вокзале, в квартире и на улице мы уже побывали, что же дальше? Кто знает, может быть, это можно предугадать?

— Хотя сомневаюсь, — сам же сообщил он через пару секунд.

— Да, — я улыбнулась.

Я все-таки села в вагон. Хотя сделала это, как призналась себе уже сидя внутри, с сожалением. Он стоял и смотрел, как двери закрываются, потом развернулся и направился к эскалатору. И пока поезд не въехал в темноту, я видела его спину. Высветленные джинсики, серая водолазка, куртка в руках. Темные волосы, которые он постоянно взъерошивал. Артем Стрелин. Добро пожаловать в мою жизнь.

— Варька! Какая красивая! — Мика была весела и громогласна. Мы обнимались, и она все шутила, что наконец-то будет ходить по Невскому с кем-нибудь «сногсшибательным».

— А то, знаешь ли, гулять с Никитой в последнее время стало невозможно. Он вырывается на час, все время смотрит на часы, сбрасывает звонки, улыбается идиотской своей извиняющейся улыбочкой, а потом улетает на работу, едва стрелка доберется до его дедлайна!

— Да, я приехала и так и не застала его.

— Его как приняли, он теперь вообще не показывается на глаза! Боюсь, как бы он не решил доучиваться на заочном. Я выгуливала его тут раз в две недели, а то он совсем потерянный стал. Я даже не знаю, чем он питается! Одни глазюки на лице, — Мика ярко показала, что это было за лицо с одними «глазюками».

— Он хоть к родителям вырвался?

— Кажется, раз после сессии, и потом дня на три. Все.

— А я не общалась с ним с того момента, как он позвонил мне и сообщил, что прошел испытательный срок.

— Мда… ты сама-то что опоздала? Пока я стояла, ко мне тут уже какой-то хиппи-наркоман привязаться успел. Все повторял, что мы с ним с одного корабля! Но я его направила к другой шлюпке — с надписью «Полиция» на синем фоне.

— А, да так, пустяки. Я тут Стрелина встретила. И мы застряли на платформе.

— Стрелина? Артема Стрелина? — вытаращилась Мика, огибая толпу японцев.

— А ты знаешь еще какого-то? Случайно встретились.

— О-о-о-о!

— Что, опять? — я закатила глаза.

— Нет, ничего, просто… У вас какие-то флюиды, да?

— Господи, тебе везде какие-то флюиды мерещатся! Где еще слово такое выкопала?!

— А что ты злишься? Просто… Варька, ты понимаешь? Это же Стрелин! Куда ты смотришь?

— Сама же читала как-то лекцию, что такие достаются, только как суперприз в лотерее без правил! И сбегают, пока ты будешь хлопать глазами от счастья, — хихикнула я.

— Ну кого ты слушаешь? — возмущалась Мика. — Как ты вообще можешь меня слушать?

— Не знаю, — вздохнула я. Неугомонная хиппи подхватила меня под руку.

— Я и не знала, что такое бывает!.. Ну надо же.

— Слушай, — разозлилась я. — Ничего такого нет и не будет, а ты уже придумала целую историю! Вот всегда вы девки такие дурные? Правильно я делала, что всю жизнь с мальчишками дружила.

— Ладно, не ворчи.

— Я не ворчу.

— И потом, как ты можешь говорить, что не будет? Он тебе что, не нравится?

— Нет, почему же… Просто это бессмысленно. С таким, как Стрелин.

— Вот еще новость! Это еще почему?

— Ну как раз потому… что я думаю так же, как ты. По поводу таких парней. Не хочу опять этой ерунды с привязанностями.

— Ах вот как это называется, оказывается. Ерунда с привязанностями.

— Да, именно так это и называется, — удовлетворенно кивнула я, опуская на глаза солнечные очки. — И давай уже сменим тему, надоел этот пустой треп.

***

Если долго бежать по кругу, то весь мир вокруг тоже превращается в круг, по которому ты бежишь. Как на уроках физкультуры, когда у полоумных физруков весна ассоциировалась с кроссом вокруг школы. 5 км. 12 кругов. Примерно к середине ты все еще думаешь: «как бы побыстрее добежать?!», — а уже к 9-му или 10-му тебе становится все равно, ты прилаживаешься к этому ритму, к неудобству, ты видишь перед собой этот круг и можешь даже вести посторонние разговоры, не обращая внимания на то, как колет бок.

Я всегда боялась попасть в такой круг в жизни. Но страх в нас живет как-то отдельно от реальности. Только у нас в голове. Потому что в реальности мы чаще всего и встречаемся со своими страхами, и как-то продолжаем жить в их присутствии и приспосабливаться. И оказывается, что не так все кошмарно на белом свете, только звучит страшно, а попробуешь и вроде бы даже приятно…

Когда моя жизнь делилась лишь между работой и театром, я была в самом настоящем кругу, но там все было очень гармонично. Меня устраивал этот круг, иного я не хотела тогда — только усталости от работы, возможности с кем-то разговаривать, возможности думать о вымышленных персонажах больше, чем о себе. Без самокопания, без постоянной рефлексии — а на то ли я трачу свою жизнь?

Сейчас же я чувствовала, что попадаю в такой вот круг, только намного хуже. Нет, я объективно понимаю, что жизнь — она предполагает небольшой круговорот в природе, от этого никуда не деться, и ты не будешь до старости порхать бабочкой с цветка на цветок. Но бывают такие круги, как петли на шею — они ограничивают. Не дают вырваться из рамок, в которые загнала жизнь. Правильная философия — философия твоего ритма жизни. Только так нормально, все так живут, вот и я такой же. Миллионы едут на работу или на учебу каждое утро, сонными лицами обозревая таких же сонных, как ты сам, или досыпая по дороге. Миллионы освобождаются вечером и едут домой, и думают свои скучные обыденные мысли, в которых нет ни одной о работе («Достала!»), а только о том, что купить сейчас в магазине, что одеть завтра на работу, и какой сериал сейчас начнется по телевизору. И общаясь с такими же, как и ты, погрязшими в работе и учебе, еле доползающими к концу дня домой, ты и не пытаешься ничего изменить. Зачем? Все правильно.

Все действительно правильно, иначе все в мире было бы похоже на одну четкую неразбериху. Нужна какая-то система. А то, что есть люди, у которых другой распорядок дня, у которых, возможно и нет никакого распорядка, мы не в курсе. Точнее, быть может мы и в курсе, и среди нас, бывает, и попадается один-два таких, но так как нас большинство, а их мало, значит, они ведут ненормальную жизнь, а мы нормальную. Значит, те, одиночки, лишь исключения, которые подтверждают правила.

Знаю, знаю, что сейчас начнется после этих слов. Я тут что, склоняюсь в философии хиппи? Ну так это понятно, я же молода, наивна, глупа, в моем возрасте только и надо заявлять о безнравственности систем и взрывать воздушные замки. Кидаться громкими воззваниями, устраивать дебаты и тайные встречи о революционном переустройстве мира! Давай, деточка, тешься, думай, что ты не такая, как все, мы все равно закуем тебя в латы и отправим сражаться не с ветряными мельницами, а с неприступной системой, с офисами и их начальниками, с теми, кто ворочает миллионами, с подлыми главными редакторами и хозяевами жизни (в нашем понимании), пока однажды ты, как и все мы, ни поймешь, что это бесполезно, ни наденешь прозаический костюмчик в тонкую полоску (хорошо хоть, если так), и ни сядешь со всеми в метро, думая о чем угодно, но только не о воздушных замках.

Ладно, пусть все так. И может быть, мой взгляд слишком однобок, и своему возрасту свое, и радость можно находить в самых рутинных вещах (это же опять-таки страх, который только в голове), и я не знаю, что меня ждет завтра, и бла-бла-бла, и так далее, Но. Я знала одно. Если бы мне дали только найти свое место в жизни, ну то есть найти дело, которое бы я любила и которым могла бы заниматься, я бы не чувствовала рутины и круга, которые все теснее и теснее со временем. Нет. Я бы согласна была жить в такой системе, подчиняться такому кругу.

И да… почему я вообще заговорила про эти круги? Просто обегая редакции со своими материалами, получая «левые задания», пытаясь устроиться на работу, и, даже устроившись, наконец, в газету «Вестник Санкт-Петербурга», и, начав уже там, бегать по заданиям, на интервью, заканчивать работу к дедлайну, у меня нет-нет, да и возникала мыслишка, что я занимаю не свое место. Да, сказала.

Когда я поступала на журфак и переезжала в Питер, я думала, что все, счастье само упадет в руки. Начну учиться, работать, жить, и вот она, сказка.

И я обожала свой факультет. Без преувеличения. Здесь я встретила самых потрясающих людей, для которых, как и для меня прежней, нормальность считалась преступлением, здесь мне дали прекрасную школу, вложили в руки сверкающих меч знаний и возможность апеллировать такими словами, как «апеллировать». Но однажды меня все же выпустят на свободу, а разбредутся все еще раньше, когда станут серьезно работать, и не будет этих кухонных безмятежных посиделок с интеллектуальными разговорами на одном дыхании, не будет журфака и ошибок, которые могут простить. Точнее, ошибки-то будут, а вот прощать будет некому. И никто не скажет: «Варя, а ведь мы тебя предупреждали, а теперь-то уже поздно. После драки кулаками не машут!»

И поэтому сейчас я постоянно останавливаюсь, а точнее спотыкаюсь на ровном месте и пытаюсь как-то оглянуться назад. Где-то там, я знаю точно, я допустила ошибку. Надо сейчас понять, пока все не забылось, пока не стало слишком поздно. Действительно поздно.

Мика утверждала, что вредные мысли в моей голове от того, что я живу с Никитой.

— Невозможно жить с человеком-роботом и не думать, что это ненормально, когда ты сам не робот!

— Интересная теория, — откликнулась я, ковыряясь вилкой в салате. Через полчаса мне нужно было бежать на открытие какого-то фестиваля народной песни-пляски и активно фиксировать все происходящее.

— Да это правильная теория! Все-таки мы мазохисты. Мы хотим работать на станках и уставать, как скоты, которые даже имя свое забывают! Вспомни «Мартина Идена». Время, когда он работал на своей прачечной и постепенно понял, что не может думать, не может даже газеты почитать! Лучше уж нажраться в баре и завалиться спать. Так проще.

— Ну что ты разоряешься?

— Быть может, потому что ты меня бесишь? — поинтересовалась она буднично. — У нас постоянное чувство вины. Если кто-то работает до изнеможения, мы задаемся вопросом, а не стоит ли и мне так работать, а то сплошное прожигательство жизни получается.

— А если это правда?

— Кривда! Каждому свое. Поставь тебя мешки разгружать, ты через пару дней свалишься. Не для того ты в университете учишься.

— Наверное, для того, чтобы читатели «Вестника Санкт-Петербурга» смогли узнать, что лучше всего поет группа бабулек из Ярославля! Никому эти бабульки не нужны, кроме них самих, зато я после этого материала смогу называться смелым званием «журналист»!

— Так, Варвара, в чем дело? — останавливая свой пыл, поинтересовалась Мика.

— Да в том, что я завидую Никите не потому, что он так много работает и заваливается домой только ночью, как правило, когда я сплю — а спать я ложусь поздно, ты же знаешь! Я завидую, потому что ему все это нравится. Понимаешь? До одури.

— Так если бы тебя поставили на его место, ты тоже бы прыгала от счастья, когда все остальные падали бы от усталости!

— Да нет. Не в этом дело. В том, что я не загораюсь даже от перспективы быть на его месте. Я на это с ужасом смотрю. Я бы хотела найти что-то такое, от чего можно было бы бегать с такими же бешеными от счастья глазами и в два часа ночи. Я думала, что журналистика даст мне это. Но она не дает. Я просто какая-то неправильная. Занимаю не свое место. С таким подходом мне никогда не стать хорошим журналистом. Здесь нужен огонь в глазах.

— Ну посмотри на меня. Я не работаю нигде серьезно. Я внештатник. Не спешу заковывать себя в постоянную работу! И мне прекрасно живется, потому что я не тороплюсь жить. Хочу порадоваться еще простым вещам и разным увлечениям.

— Все так, Мика. Но ты даже, когда бежишь на свое случайное задание, ты уже так не бесишься — хоть это будет град и зной, и снег. А придя оттуда, ты все время рассказываешь кучу второстепенных веселых деталей! Это твое. — Я помолчала, быстро взглянув на часы, — ладно, наверно я просто с жиру бешусь. Учусь на журфаке, устроилась на работу, а мне еще хочется радоваться от каждого задания!

— Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть любить дело, которым занимаешься, — тихо откликнулась Мика. — А тебя губит именно чувство неуверенности в себе. И вины за то, что хочешь получать удовольствие от жизни. А ведь это все твой год работы официанткой. После него ты никак не можешь перестроиться.

Хм… год работы официанткой, говоришь? Может и так. Но этого года бы и не было, если бы…

Я знаю, когда все началось. В одну чудесную июньскую ночь, когда мне сообщили, что я ничего значу, и человек, без которого я не могла обходиться, прекрасно смог обходиться без меня.

— Посмотри на себя со стороны. Просто на миг представь свою жизнь в исполнении другого человека, — говорила Мика. — И ты увидишь, что не так уж и бесполезна, как считаешь. Поймешь, что занимаешь очень даже свое место.

Может, и правда я взялась слишком строго судить себя? Быть может, зря я пытаюсь придумать наперед всю свою жизнь? Глупое занятие, ты же знаешь об этом, Трубецкая! Так что же, пустить все на самотек?

Просто остановись, начнем с этого.

***

— Слушай, замри на месте, ладно? Просто сохраняй одно выражение лица дольше пяти секунд! Ты же сам сказал, что тебе нужна представительная фотография! В моем понимании, у тебя других фотографий быть и не может, — съехидничала я, опуская руки с фотоаппаратом.

— Вот-вот. Сплошные упреки и сомнения. Мне нужна представительная фотка для моих будущих работодателей, но работать-то я буду не на кладбище.

— Что это за работа?

— Переводчик.

— Серьезно?

— Совершенно. С понедельника официально. «ПитерИнТур», я к вашим услугам. — Стрелин глубоко вздохнул. — Так все, я готов.

Я оценивающе посмотрела на него.

— Ты сейчас как будто ценник повесила.

— Нет пока, колеблюсь. Вот думаю, добавить пятьдесят копеек к цене или не стоит? — я приблизилась к нему и расстегнула еще одну пуговицу на рубашке.

— Может, снять пиджак? — предложил он чарующим голосом. Я расхохоталась:

— Я тебя умоляю!

Я отошла и подняла камеру.

— Нет, без пиджака ты будешь как вшивенький клерк. И вообще, лучше бы тебе переодеться.

— Сейчас домой съезжу… прекрати уже, а!

— Просто слишком ты какой-то… — я не могла подобрать слово.

— Ну какой? — он уже готов был взорваться.

— Принц. — Любезно пояснила я. — Ладно, давай попробуем.

Защелкал затвор, я пробовала с разных ракурсов. Посадила его на стул, сняла пиджак — он ехидничал.

Мы были в фотостудии журфака, где поздно вечером уже никого не было, кроме преподавателя, который тоже куда-то смылся, оставив нас здесь под честное слово. Да и то, мне кажется, потому, что Стрелину здесь все едва ли не в ножки кланялись.

— Расскажи мне о своей бабушке, — попросила я, не переставая фотографировать.

— Бабушке? — изменившимся голосом переспросил он.

— Ну да. Помнишь, ты как-то говорил, что она воспитывала тебя. Царица Савская.

— Ты и это помнишь? — у него и лицо изменилось. Я не останавливалась.

— Я не забываю истории, которые мне рассказывают о людях.

— Ну однажды-то все равно забываешь.

— Нет, — я пожала плечами. — С самого детства. Могу помнить истории, которые бабушка рассказывала маме о своей приятельницах, хотя мне было тогда семь лет.

— Интересно. Моя бабушка — человек старой закалки. Причем даже не своей — родительской. Царских времен.

— Так сколько же ей лет?

— Семьдесят пять. Она была поздним ребенком у своих родителей и те видели и Николая и все его семью. И многие из моих родственников даже были приближены ко двору.

— Здорово.

— Да, всю жизнь жили в Санкт-Петербурге. Этот город и его атмосфера впитывались в них с молоком матери. И есть даже легенда, поверье, предание, не знаю, как это назвать, что… каждый из нашей семьи, кто уезжает из Питера — вынужден уехать или просто желает этого — все равно однажды вернется сюда.

— Даже если всю жизнь проживет в другом городе?

— Да… Но это же просто поверье. Лично я не верю в это, — достаточно резко закончил Артем.

— Почему?

— Просто не верю. — отрезал он. — Ты закончила?

— Да, кажется. — я удивилась такому внезапному переходу, но ничего не сказала. — Сейчас… посмотри. Перекинем на комп, из этого потом выберем лучшие. Я отредактирую. И — вперед, на новую работу! Ты что?

Я насторожилась, потому что он подозрительно тихо просматривал снимки, не говоря ни слова.

— Что-то не так?

— Да нет. Это просто… это здорово, Варька.

— На себя не налюбуешься драгоценного? — не выдержала я.

— Нет, я и не про себя говорю. Хотя на моих тоже… там у меня такое непривычное выражение лица. Я вообще… посмотри, какие морщинки у этой старушки, когда она смеется!

— Это подруга моей бабушки. — Я подсела рядом, заглядывая ему через плечо. — А это бабушка.

— Красивая, — задумчиво заметил Артем.

— Да, она потрясающая. Бывшая оперная певица, а какие у нее руки! Молодые, тонкие, белые.

— Молодые?

— У женщины возраст выдают руки, только никому не говори, что это я сказала.

— А мужчина… боже, настоящий джазовый музыкант! Я угадал?

— Это Миша. Мишка Подлый трус. Он поет в кафе «Армстронг» в Воронеже. Я там работала в позапрошлом году.

— А эта женщина?

— Владилена. Хозяйка того самого кафе. Сейчас сплошняком пойдут фотографии моих друзей. Ты попал на опасную тропинку.

— Почему же?

— Потому что по этим фотографиям вполне можно прочитать всю мою жизнь.

— Да, видно, что ты любишь этих людей. Такие душевные фотографии, по-другому и не скажешь. Хотя здесь все фотографии прекрасны. Даже те, что со мной — и не сочти это самолюбованием, — он вернул мне фотоаппарат.

— Не сочту. Но… я могу счесть это комплиментом?

— На все 100. — Мы улыбнулись друг другу. Повисло молчание.

— Да, — я поспешно вскочила. — Давно хотела тебе подарить кое-что.

— Мне? — изумился он.

— Не пугайся, это непосредственно связано с тобой.

Я покопалась в своей сумке и достала одну распечатанную фотографию.

— Вот. Это тебе.

Я передала ему фото. И знала, что он видит сейчас. Только вот не знала, что чувствует, потому что помнила его настроение в тот день.

Серенький морозный день, снег на платформе, разметаемый ветром, злые, жгущие точки. Фигура в черном пальто, руки в карманах, голова полуопущена, грустный профиль, точеный подбородок, прямой нос, глаза закрыты. А на заднем плане — люди, которые — уж не знаю, как так получилось — будто выстроенной толпой двигались к этой фигуре. Угроза или надежда?

Не знаю, быть может, я размечталась, глядя на эту фотографию.

Вдалеке идет поезд, рельсы видны. Не знаю, в этой фотографии чувствовалось настроение мрачного предчувствия, даже я это понимала, хоть и взгляд мой был субъективным.

— Боже, Варька, — сказал как-то Никита, увидев эту фотографию среди прочих, распечатанных мною. — Это же шикарно.

— Ты думаешь?

— Совершенно точно. Как тебе удалось все это выстроить?

— Это не постановочный кадр, — заметила я.

— Серьезно?

— Абсолютно.

Никита покачал головой.

— Вот долби тебе не долби, ты все равно ничего не захочешь понять. Но у тебя талант, ты понимаешь это?

— И что я с ним буду делать, шубу сошью? — мило поинтересовалась я, пряча фотографию в сумку. Она была одной из любимых у меня.

— Нет. Но можно организовать на журфаке выставку. Набирай фотографии, Переверзев с руками оторвет это, когда увидит!

Переверзевым звали преподавателя. Один из лучших на факультете, хотя не мне судить, наверно. К тому же, с заслуженным именем.

— Я покажу ему, конечно, покажу, — я давно хотела сделать это.

— После сессии у нас будет распределение по специальностям. Ты уже решила, куда подашься?

— Да, — кивнула я сосредоточенно. Уж хоть в чем, а в этом я была уверена. — На кафедру визуальной журналистики и дизайна периодической печати.

— Я знал, — Никита улыбнулся.

— К тому же, я начала разбираться с версткой самостоятельно… думаю, это то, что нужно.

— Ты меня поражаешь! — закатил он глаза. — А еще стонешь мне по вечерам, что ни на что не годна!

— Да когда ты по последний раз вечером дома был, помнишь? — заинтересовалась я, ставя кружки с допитым чаем в раковину.

— В… сентябре, — засомневался Никита. — Нет, ну в сентябре точно был!

— А сейчас уже октябрь, — фыркнула я.

— Ладно, я опаздываю, — заторопился мой дружок, закидывая какие-то бумаги в сумку.

— Вот-вот.

— Хватит, Трубецкая.

— Конечно, хватит, — ухмылялась я, закрывая за ним дверь.

Я молчала, укладывая фотоаппарат в сумку. Артем тоже. Он долго рассматривал фотографию.

— Я уже и забыл про тот день, — тихо ответил он.

— Про тот день или про то, что я сделала снимок? — проницательно переспросила я.

— Про снимок, — он протянул его мне.

— Возьми себе, — предложила я. — Я себе сделала копию. Ты же хочешь оставить?

— Да.

— Бабушке покажешь.

— Нет, бабушке как раз лучше не буду показывать.

Я помолчала, потом снова села рядом на парту.

— Может, расскажешь, в чем дело?

Он будто очнулся. Потер лоб, спрятал снимок.

— Расскажу. Как-нибудь в другой раз, ладно?

— Конечно, — я пожала плечами.

— Ну что? — он будто заставил себя улыбнуться. — Пойдем в кафе? Я же обещал.

— Да нет, знаешь, я… — я судорожно нацепила пальто. — Мне еще нужно одной нашей студенческой газете с версткой помочь. Так что я наверно сегодня всю ночь буду сидеть.

— Ну ладно, — он оделся. — Но за мной должок.

— О да, — я улыбнулась.

— Скоро Первокурсник. Ты будешь мне нужна.

— Я же снимаю, — коридор, по которому мы шли, был пуст и темен. Мы засиделись.

— Ну да. Я имею в виду репетиции. Я подумал, вдруг ты захочешь помочь нам с танцами?

— Я? — я удивилась. — А как же Алла?

— Она отказывается. У нее работа, выступления. Хотя ей, конечно, жаль. Это же наш последний год. Ну так что?

— Ладно. Я постараюсь.

И уже на улице, раздраженно:

— Стрелин, когда ты уже сменишь машину! Эта же вышла из моды!

Он рассмеялся.

— А ты что, что-нибудь в моде понимаешь?

Сидя в его машине, выруливающей со стоянки, я вдруг вспомнила прошлое первое сентября и девчонку, которую облил из лужи популярный красавец-парень на этом самом месте.

Кто бы мог подумать, что год спустя он скажет так просто: «Ты будешь мне нужна… Я подумал, вдруг ты захочешь помочь нам с танцами?»

Боже мой, неужели ты влюбляешься в него, Трубецкая?! Да нет, хватит тебе! Спустя столько времени…

***

А потом началось что-то несуразное. Будто я попала в старый кошмар, точнее нет, не кошмар. Просто неприятный сон с кучей тяжелых воспоминаний.

Одно лишь отличие.

Все это происходило на самом деле.

А началось все с Анжелы. Да-да, моя старая знакомая Анжела. Накануне моего Дня рождения она позвонила и попросила встретиться с ней. Она была в Питере. Просила настойчиво. Сама не знаю, почему, но я не стала отказываться.

Она откидывается на спинку высокого кресла, выуживает длинными пальцами сигарету из пачки, закуривает. Делает глубокий вздох, в бессильном раздражении стряхивает пепел в пепельницу, делает еще одну затяжку. Тушит сигарету.

Встает с места, подходит к окну.

Она ненавидела типичные жесты. А этот жест был типичен с ног до головы — просто как в кино.

…Невысказанные слова подобны напряженным моментам в знаменитом танго Карлоса Гарделя Pur uno cabesa. В такие моменты между двумя людьми возникает чувство, которому сложно подобрать название. Нет, название-то подобрать можно, но вряд ли любое из подобранных слов будет полноценно отражать то скопление чувств и эмоций, характеризующих притяжение двух людей.

Ничто так не объединяет людей как танец. Тесные объятия, переплетения рук и ног, быстрые вращения, чувство неотделимости от человека, который ведет тебя в танце… Недосказанность между двумя людьми также скрепляет двух людей незримыми узами.

Вроде и кажется, что все это бред, но едва человек, зацепивший тебя туманными речами, скроется с твоих глаз, как ты сама (сам) начинаешь искать его в толпе, выглядывая среди стандартных лиц такое же, казалось бы, еще две минуты назад, стандартное, но уже по-своему отличимое от простой серой массы.

Невысказанные слова разъедают мозг. Проходит время, и ты думаешь, думаешь, думаешь, и только о сказанном; только о сказанном этим человеком.

Впервые мне пришла в голову мысль сравнить танец с невысказанными словами лет в четырнадцать, примерно тогда, когда я получила свой первый жизненный урок.

Я тогда часто танцевала. А еще у меня была любимая забава: я вставала посреди комнаты и начинала вращаться вокруг своей оси — долго, быстро, раскинув руки в сторону. Вращение было даже немного безумным, совершенно не осознающим последствия — в любое мгновение мне могло стать плохо, я могла потерять координацию и рухнуть на пол, и свалить еще кучу людей, но, даже зная это, я продолжала так делать. Мне сложно было объяснить, почему я, уже в общем-то взрослая девушка, продолжала заниматься подобной ерундой, будто мне вчера исполнилось восемь лет.

Я осознавала, что никто не сможет меня понять и сочтет за ненормальную, но и объяснить это так, чтобы стало ясно всем сразу, я была не в силах.

Кружась, я завидовала бабочкам, и чувствовала себя так, будто я и в самом деле была такой вот бабочкой, а потом меня посадили в клетку. Если объяснять это на человеческий, но такой же безумный лад, это было то же, что прокатиться по длинным-длинным перилам своего подъезда. Вот ты летишь вниз по гладким перилам и чувствуешь, что вместе с твоим телом вниз рухнула и душа, только летит она быстрее тела, обгоняя и досадуя, что тело разучилось отрываться от земли и воспарять небесам. Тело уже давно не легко на подъем; оно же втягивает в себя и душу, которая просто не способна на сопротивление в такой ситуации.

Так вот, с тех самых моих четырнадцати лет я больше не кружилась. Бабуля, мамуля и все прочие облегченно вздыхая, покачивали головой и говорили друг другу, что вот, мол, наконец-то, «подросла девка-то, подросла!» И из этих многозначительных возгласов незнакомому человеку можно было сделать вывод, что я не кружиться перестала, а избавилась от пагубного влияния наркотиков. Но на тот момент меня почему-то мало волновали наши семейные причуды.

Итак, кружиться я перестала. Танцы тоже вскоре (не сразу) отошли на задний план. Стиснув зубы, я говорила всем, что пора, наконец, заняться серьезным делом и готовиться к поступлению. Стиснув зубы, я перестала искать связь между танцем (или кружением) и невысказанными словами. Собственно говоря, это стало уже не нужно, а танцы только напоминали о совершенно ненужных вещах.

Так зачем же я думаю об этом сейчас?..

Осознав, что меня ждут, я инстинктивно протянула руки к окну и распахнула его. В комнату тут же ворвался благодатный шум капель по крыше и запах мокрого асфальта.

Я тут же обернулась к своей спутнице, которая навеяла мысли о невысказанных словах.

Анжелика тоже пользовалась этим приемом, только вот, к сожалению, с совершенно непонятными мне целями.

— Всегда любила дождь, — стараясь выглядеть несколько легкомысленней, сообщила я, возвращаясь к столу. Мы сидели в кофейне на Невском.

— Я помню, — усмехнулась она лениво.

Господи, а ведь когда-то я терпеть ее не могла. Мне было ее жалко, и все такое, но она действительно была достаточно неприятной истеричной девицей. И мне казалось, что отчасти она доставляет мне некие неприятности.

Но что же изменилось сейчас, ведь теперь она никакого отношения ко мне не имела?! Да ничего. Я по-прежнему терпеть ее не могу.

Мне вдруг захотелось уйти отсюда, и больше никогда не возвращаться. И если бы не ее просящий голос в трубке, я бы так и сделала, даже не узнав, зачем она приглашала меня. А там, где не гуляют призраки прошлого, репетиция Первокурсника. Актовый зал, шестой этаж, журфак.

Танцоры, взмыленные, сидят на полу, а Алла (которая все-таки согласилась ставить танцы) подгоняет их и говорит, что из-за этих блаженных минут на грязном полу, они упускают шанс завоевать для факультета победу. Ничего не меняется. В прошлом году все было абсолютно также.

Периодически появляется Стрелин проверить, как у нас дела с репетициями, смеется вместе с Насмешевой, а когда замечает мою вспышку и слышит щелчки затвора (я много фотографировала — составляла хронику Первокурсника), тут же строит жалобное выражение лица, чтобы я его простила. Наша общая шутка. Я совсем не обижалась из-за того, что Алла ставила танцы, а он прекрасно знал об этом.

А когда репетиция заканчивалась, мы все долго спускались по ступенькам, чтобы поторчать у окна и полюбоваться на превосходные виды на Исаакиевский. Его было видно и с 5-го, и с 6-го этажа. Именно поэтому мы тащились вниз не меньше получаса, обсуждая все на свете.

На эти репетиции по вечерам собиралась вся компания Стрелина, не только перваки, и в темноте при свете фонарей я фотографировала лица. До такой степени, что кто-нибудь не начинал вопить, что «Трубецкая — въедливый папарацци!»

Со вздохом я вернулась с репетиции в кофейню и посмотрела на Анжелу, подумав, что устала от ее ужимок и прыжков.

Что следует при встрече сказать человеку, которого терпеть не можешь?..

«О, какие люди!»

«Знаешь, а ты совсем не изменилась… Вот только тебе не помешало бы брови выщипать и покрасить волосы, а то корни некрасиво торчат!»

«Простите, а мы что, с вами знакомы? Я вас не знаю…»

А если просто пройти мимо?

Я ненавижу малодушие. Я активно пытаюсь его в себе победить.

Я не знала, как разговаривать с Анжелой, ну а про то, что ей говорить, я даже не подумала — она сама позвала меня.

Я знала, что помимо воли изучаю ее, и я также знала, что она намеренно изучает меня. Или тоже помимо воли?

Мысли грозили утянуть меня за собой на дно. Я быстро подняла голову, встретилась с девушкой взглядом и протянула:

— Так ты хотела о чем-то со мной поговорить?

Она, казалось, была совершенно спокойна. Быстро перевела взгляд с моего лица на чашку кофе перед собой, потом снова на меня и проговорила:

— Ты давно видела Максима?

Пожалуй, ни у кого не получилось бы вывести меня из равновесия так, как это сделала Анжела одним своим вопросом.

В голове зашумело, звуки отдалились, я быстро помотала головой:

— Почему ты спрашиваешь об этом у меня?

— Так ты что-то знаешь об этом?

Ага. Перешла к своей излюбленной манере — отвечать вопросом на вопрос. И делала она это не потому, что не хотела отвечать на вопрос собеседника, а лишь потому, что не считала собеседника настолько важной птицей, чтобы слушать его вопросы.

— В последний раз я видела Максима в Германии.

Пожалуй, не стоит сейчас упоминать о нашей, кажется, встрече в питерском метро. Пожалуй, я еще сама не решила, был ли это он или кто-то другой, необыкновенно, необъяснимо похожий. Да нет, конечно, не он!

— А что случилось?..

— Ничего, — буркнула она, уставившись в чашку кофе.

— Ты думала, мы встречаемся?!

— Только не надо говорить, что не знаешь, как он любил тебя!

Я потерла лоб. Выносить ее больше не было сил.

— Анжел, к чему этот разговор? Год, полтора года прошло, как я не видела его, а мы все переливаем из пустого в порожнее. Зачем тебе это, к чему?

— А вот это уже не твое дело.

— Насколько я его поняла, он никого не хотел видеть из воронежской компании.

— Он не хотел видеть тебя!

— Так думаешь, тебя бы он захотел видеть больше?

— Ничего я не думаю, — она смотрела в окно, отчаяние застыло в ее глазах. К чему это…к чему эти самобичевания? Если постоянно ковыряться в ранах, они никогда не заживут. Проверено и одобрено еще в детстве, все знали это!

— Забудь о нем, — наклонившись, посоветовала я.

— Как забыла ты, да? — едко поинтересовалась она. — Ах, зачем же забывать, он же всегда был для тебя пустым местом!

Я выпрямилась.

— Не понимаю, зачем продолжаю сидеть здесь. Какого черта ты поперлась в Питер? — не выдержала я.

— Я не из-за Максима ехала, — признала она. — Меня пригласили.

— Вот оно как. И мимоходом решила выведать о бывшем парне? Ты прекрасно все знаешь. Неужели ты думаешь, что Максим с его гордостью и самолюбием вернется к тебе? Бывшие должны оставаться в прошлом, а ты не теряй достоинства.

Она блеснула глазами.

— Самая умная, да?

— Нет. Просто сейчас я права, и ты это знаешь. И с самого начала знала, что это глупая идея.

— Ладно, успокойся, Трубецкая. Тебе все равно меня никогда не понять. А я просто хотела узнать, что с ним происходит.

Я не видела смысла больше сидеть здесь.

— Знаешь, я очень даже хорошо тебя понимаю, — сказала я, вставая и одеваясь. — Нечего воображать, что ты одна такая глубоко и тонко чувствующая особа. Просто не зацикливайся. Я серьезно. Не воспринимай этот совет, как от меня, обернись по сторонам. Я знаю, что бывает, когда засасывает в трясину, из которой не хочется выбираться.

Звякнул колокольчик входной двери. Я побежала к метро прямо по лужам, под дождем.

Став под навес и спрятавшись за колонну, где меня не толкали люди, я набрала по памяти номер.

— Почему, черт побери все на свете, ты не сказал Анжеле, что Максим учится с тобой?! — я была вне себя от злости. И знала, что он продолжает общаться с Максимом, и достаточно близко.

— Да потому что он попросил меня! Попросил не говорить ей! — Слава Богу, хоть не стал отпираться, что это он дал ей мой номер телефона.

— Она достала меня! Она думает мы с ним встречаемся или что-то там… Почему он не может разобраться с ней нормально?

— Да потому что это невозможно, — достаточно жестко возразил Марк и добавил с заметно спавшим пылом: — Она так и не поняла то, что понял Максим. И должна понять без всяких слов, сама!

— Понять что?

— Что надо отступиться! Надо отпустить. Быть достаточно смелым, чтобы первым уйти в сторону, как это сделал он…

— В случае со мной, — тихо вздохнула я.

Я подставила лицо ветру, трубка с голосом Марка казалась тяжелым камнем в руке. Так и хотелось поддаться слабости и разжать пальцы…

— Когда же это все закончится, а, Марк? — прошептала я.

— Не знаю, — честно признался он.

— Спасибо за ответ.

— Ты знаешь, а ведь он сильно изменился.

— Изменился? — севшим голосом переспросила я.

— Да, я его почти не вижу, он устроился на работу, а когда не работает то целыми днями мотается по городу и снимает. У него куча идей, он подружился со сценаристами, говорит, что контакты пригодятся. Поддерживает связь с Яшей, а тот познакомил его со своими друзьями в кино и театрах. Так что он высоко полез. Смеясь, говорит, что никогда не думал, что будет так увлечен. А еще он…

— Да? — подхватила я.

— Он стал… откровеннее, что ли. Раньше мы никогда не разговаривали так много, так открыто. И он доверяет мне. Это здорово, Варька.

— Ты прав, он изменился.

Максим, который открыто все рассказывает о себе и доверяет кому-то… Ладно, хорошо, что он… что все налаживается.

Зал был пуст. Репетиция еще не началась. Я задумчиво прошлась по сцене, бросив пальто на какой-то стул. Мне просто необходим был выход эмоций сегодня и это мог дать только танец. И не просто какой-то танец. Тот, что я не танцевала уже почти два года.

И тут я услышала шаги.

Он замер на краю сцены, скрестив руки на груди, окинул пространство вокруг грозным немигающим взглядом.

— И что тут происходит?

Я пересекла сцену и оказалась напротив него.

— Замри. Сегодня мы будем танцевать.

— Естественно. — Усмехнулся он. — Только вот где все?

— Это неважно. Ты не понял. Танцевать будем мы с тобой. Танго.

— Что? Ты обалдела?

— Куртку бы я на твоем месте все-таки сняла. — Я отвернулась от него, боясь не выдержать этого взгляда, и пошла к музыкальному центру. Стрелин, конечно, был упрям, но и я сегодня сдаваться не собиралась.

Мне во что бы то ни стало нужно сегодня танго.

Я знала, что в Алиной коллекции есть все, что угодно. А как бывший танцор бальных танцев, она должна была иметь в своей коллекции и этот сборник.

Ну где же он?.. Да. Я поставила диск и комнату огласило знаменитое Por una cabesa.

Он все еще глупо стоял посреди зала.

— Я вышвырну тебя с репетиций. Они сводят тебя с ума, — мрачно заявил он.

— Снимай. Или помогу.

Я почти стянула с него куртку. Швырнула в сторону.

— Эй, ты знаешь сколько она…

— Помолчи, пожалуйста.

Критически обойдя его со всех сторон, я встала прямо перед ним и взглянула ему в глаза. Для этого пришлось поднять голову.

— Я не умею, Трубецкая!

— Руки вот так. Не так низко. И осанка — не полы мыть собираешься!

— Ох, спасибо, а то я…

— Больше слушай и делай!

— Я не умею, ты понимаешь?! — взмолился он.

— Я-то все понимаю. — Мрачно процедила я. — Но здесь не нужно быть гением. Надо просто почувствовать музыку. Вот слушай…

Мы замерли, обняв друг друга. Артем поднял голову, прислушиваясь.

Гардель ни на секунду не подвел. Вот опять припев — тот, от которого по телу бежали мурашки. Музыка, от которой почему-то всегда хотелось плакать.

Я поставила диск еще раз, вернулась к Артему.

И мы начали…

Он не врал мне. Он не умел танцевать. Абсолютно. Просто потому что не танцевал никогда. Но все когда-нибудь бывает в первый раз.

И мы не сразу смогли станцевать наш полноценный танец. Но все было проще, легче, естественнее, чем я могла ожидать.

— Ай!

— Что?

— Ничего, не обращай внимания. Что-то опять ногу кольнуло.

— Это я, да?

— Не льсти себе. Просто медведь мимо пробегал.

Андрей в этом плане всегда был великолепен. Технически точен, профессионален — мастер своего дела, ни разу не наступивший мне на ноги. Но он не дарил себя. Не растворялся в чувствах. Он не терял контроля, и разум всегда был его помощником в танце.

Максим? Максим был хорош. Он прекрасно танцевал танго. Но не для меня. А для той мифической девушки — образа — что витала в его голове. Он самый настоящий актер. И он дарил тебе всего себя без остатка, но лишь затем, чтобы потом забрать все назад и передарить кому-то еще.

А Артем…. Этот богатенький, уверенный в себе и в завтрашнем дне парень, поминутно дергающий меня, злящийся, переспрашивающий, наступающий мне на ноги, совершал еще множество ошибок, но… был естественен, как никто. И мы станцевали именно то танго, которое было мне нужно в тот день и час. Да и вообще, в любое время суток это было мое танго. То, которое полностью подошло мне.

Мы совсем забыли о времени. Остановились только когда раздались аплодисменты, и мы обнаружили вокруг себя толпу — танцующих первокурсников и друзей Стрелина.

Но мы просто замерли. Он не отпустил мою руку. Мы стояли, улыбались, смеялись, подшучивали, прощались, разговаривали, ждали пока все переоденутся, и при этом все время стояли рядом. Было легко не замечать свою руку в его руке. Было тяжело не замечать свою руку в его руке. И когда мне пришлось вырвать эту проклятую руку, я встретилась взглядом со взглядом Артема.

Подарив мне тепло своих глаз, он слегка выпрямился, вскинул голову, насмешливо улыбнулся и… испарился.

И я осталась одна посреди сцены.

А дома меня ждал сюрприз.

Я открыла дверь своим ключом. Совсем разучилась звонить — Никиты почти никогда не было дома. Но на пороге услышала голоса из кухни. И подумала сначала, что ослышалась. Трепался о своей работе Никита, в перерывах жалуясь на запущенную учебу, а ему поддакивал и вставлял свои веселые комментарии со смешинками в каждой фразе…да нет, не может быть.

Но вот я шагнула в кухню и не поверила своим глазам:

— Грозовский! Это ты? — почему-то шепотом осведомилась я.

— Я, — Марк покрутился во все стороны, чтобы я могла как следует его рассмотреть.

— Да хватит тебе, этого не может быть! Я же с тобой два часа назад разговаривала по телефону.

— При мне это было. Все при мне, — поддакнул Никита, жуя яблоко и внимательно обозревая сцену на его глазах.

— Так это правда ты? Марк! — я всегда так по нему скучала, что все замирало, когда я его видела.

Мы прыгали по кухне, как ненормальные, обнимались и теребили друг друга, едва не свалив холодильник. Никита чуть не подавился от хохота.

— Это мой сюрприз к твоему Дню Рождения.

— Подожди, ну а если бы дома никого не было? Как ты вообще один добрался?

— Его встречал я, — поднял руку Никита.

— А откуда он узнал твой номер телефона?

— Я стащил его из твоего телефона, — скромно потупил взор Марк. — Еще летом.

— Он позвонил мне, и я решил, что ради такого дела, можно забыть и о телевидении.

— А я решил, что ради такого дела можно забыть и об учебе, — подхватил Грозовский.

— А вы спелись, я смотрю.

Эти двое переглянулись и рассмеялись.

— И вообще, Варька, с наступающим.

— Заранее не поздравляют.

— Так осталось-то всего часа два.

Раздался звонок в дверь, и ввалилась Мика.

Я встретила ее на пороге.

— Ох, я опоздала, — заявила она раздосадовано, встряхивая мокрый зонтик и входя в коридор.

— О чем ты? — невинно поинтересовалась я.

— Так я не опоздала? Где Никита?

— Я здесь, — отозвался он и из кухни послышался новый виток смеха.

— Черт, я опоздала! — топнула она ногой. — Дорогу развезло, на мосту авария! Ох!

— Ладно уж, заговорщики! Входи.

Марк галантно вскочил при появлении Мики.

— А когда я вошла, никто так не вскакивал!

— Так у тебя же День Рождения, — рассмеялась Мика, глядя на Марка.

— Ах, вот оно в чем дело, — закатила я глаза, садясь рядом с Никитой и наблюдая за интересной картиной.

Грозовский поклонился и поцеловал моей подружке руку.

— Фу ты, ну ты, какие церемонии, — заметила я Никите. — Я еще такого никогда не видела. Хотя…на свиданиях я на его ни разу не присутствовала.

— Так вот он, тот самый Марк, о котором я столько слышала.

— Так вот та самая Мика, о которой столько слышал я.

— Ты поосторожнее, Мик, он же все-таки актер, — заметил Никита.

Грозовский осторожно показал Киту кулак.

Мы рассмеялись.

— За что люблю своих друзей, так это за самые неожиданные подарки. Знаете, ребят, возможно, вам всем стоит открыть контору, которая будет организовывать Дни Рождения. Ну, там, сценарии расписывать, исходить из тайных желаний клиента.

— Будем считать, что если не найдем себе работу по профессии, то займемся этим, — откликнулась Мика.

Я наплевала на занятия, и мы весь следующий день бродили с Марком по Питеру. Дождя не было, но осень вовсю уже вступила в свои права. На моей любимой Университетской набережной мы задержались. Я фотографировала. Ветер разметал осенние разноцветные листья. Они обгоняли прохожих, падали в воду и грустно светились в темной воде Невы, от которой шел влажный холодный воздух.

Время от времени наш неспешный разговор о том о сем нарушался звонками с поздравлениями. Мама, граф, бабушка, Тоня и Толя — одновременно крича в трубку и прерываясь смехом, Борис, Смирнитский, однокурсники, Маша и Вано из коллектива Насмешевой, Стрелин, кое-кто из бывших одноклассников, Мишка, Владилена…

И даже Андрей написал сообщение. Со звонками, видимо, решил не рисковать, ну что ж…

Я рассказывала о репетициях Первокурсника, о вечерних огнях, замираниях на шестом этаже, студентах на полу, танцах, как успокоении, и работе в газете, с которой собралась уходить.

— Что-то в голосе твоем мало радости, Варька, — сказал Марк, когда мы ехали в метро Невский встречаться с Микой и Никитой.

— С чего ты взял? — встрепенулась я. — У меня все нормально.

— Не знаю, просто должно быть не нормально, а хорошо. А у тебя все как-то… неярко очень.

— Просто осень. Хотя это глупости, конечно, никогда не испытывала хандры из-за времени года.

— Вот-вот.

— Не знаю, Марк. Я уже думала об этом, поверь мне. Но решила пустить все на самотек. Время покажет, что так, а что нет. А сейчас я не знаю, чего хочу.

— Может быть, в этом вся и проблема? Ты ведь такой жизнерадостный человек. Ты в сто раз оптимистичнее любого оптимиста!

Я рассмеялась.

— Да нет, это правда. Но сейчас ты не такая.

— Может быть, дело в том, что я хочу слишком многого? И танцевать, и работать, и фотографировать, и учиться, и…

— И жить, любить. — Закончил он, поднимая брови. — Я знаю, понимаю тебя. Но правда жизни в том, что нельзя хотеть слишком многого. Каждый человек хочет именно столько, сколько может осилить. Столько, сколько у него способностей, планов, талантов и… не знаю чего. Ты не так уж и многого хочешь. Поверь мне. И в любом случае, это неплохо.

— Знаешь, все так говорят мне: разберись, посмотри на себя со стороны, открой глаза… Но это же непросто. Нельзя просто захотеть решить проблемы и тут же решить их. Тогда никто бы не говорил, что жизнь сложная штука. Поэтому, наверно, я хочу пустить все на самотек. Быть может, это как раз тот случай, когда ответы на вопросы приходят во сне, — закончила я с улыбкой.

Марк улыбнулся и положил руку мне на плечи.

— Я люблю тебя, Варька.

— А я тебя.

Мы сидели напротив пустого места и могли спокойно видеть свои лица в темном окне поезда.

Черноволосая девушка с торчащими во все стороны кудрявыми волосами в синем свитере и черном пальто и худощавый парень с копной Макаревича, завязанною в хвост, с теплыми шоколадными глазами, в светлой жизнерадостной куртке и желтых перчатках.

Чего они ждут? О чем мечтают? Да все о том же. Все мы одинаковы в своих желаниях. Но найдут ли это? В конце концов, не может быть, что были счастливы все; чтобы все получили то, что хотели. Так зачем же пытаться заглянуть в будущее, если оно может нам совсем не понравиться?

— Знаешь, все это неважно, — сказала я, улыбнувшись, и парень в темном окне напротив посмотрел на черноволосую девушку. — У нас есть сегодняшний день, и я рада, что сегодня ты рядом, а не в Москве, рада, что мы оба в Питере, рада, что сегодня мой День Рождения! А то, что будет завтра, будет только завтра.

Марк долго смотрел на меня, потом улыбнулся черноволосой девушке в окне:

— Здравствуй, Варвара Трубецкая.

— Здравствуй, — ответила она.

***

Я дотянула до конца экзамена по зарубежной литературе, сдала заполненную зачетку, а потом свалилась с головной болью. У меня бывало такое — редко, но метко — голова начинала болеть, как будто кто-то бился в нее изнутри. Как ехала домой, помню смутно, в автобусе и в метро старалась сидеть с закрытыми глазами — как только открывала, «стук изнутри» становился сильнее. Дома таблетки я не нашла. Подумала, что до аптеки мне уже не дойти и медленно, контролируя каждое движение, легла на диван. Но легче не становилось. Позвонила Никите, старалась говорить спокойно, но видимо он уловил что-то странное в голосе, потому что серьезно (а это с ним бывало нечасто) осведомился у меня, что случилось.

Видимо, голос мой действительно меня подвел, потому что до дома он добрался в рекордно короткие сроки.

— Слушай, как бы ты не заболела, мать. У тебя температура, — он принес холодное полотенце — положить мне на лоб — и предусмотрительно перед этим пощупал его.

— Глупости какие, — я попыталась сесть, но перед глазами закружилось. — Просто голова болит, сейчас пройдет. И все.

— И все. Как же! Как бы билет не пришлось сдавать.

— Ты что, с ума сошел? Какой билет! Я хочу домой, вот и поеду! Сейчас голова пройдет, подхвачу сумку и поеду.

— Ты смотри, знаешь ли, не переусердствуй! А в поезде сломаешься? Так там не будут спрашивать — просто в больницу ближайшего населенного пункта увезут и привет!

— Слушай, — у меня даже получилось выдавить что-то вроде смеха, — ну что ты выдумал мне здесь целый ужастик. Бывает, что у меня голова болит, но скоро пройдет. Подумаешь, важность! У тебя, что ли, не болит?

Никита махнул рукой и сел в ногах дивана.

— Глупая какая… — начал он, но тут раздался звонок в дверь.

— Вот-вот, дай мне полежать спокойно.

Он вышел и прикрыл за собой дверь, но в коридоре стали раздаваться что-то уж чересчур оживленные голоса. Потом дверь открылась, и вошел Никита, а следом — Микин папа, которого я видела всего раз. Это был немного потрепанный годами, но довольно крепкий мужчина. Сейчас у него была небольшая отросшая борода, которой не было прежде, и красные воспаленные глаза.

Я рывком села на диване, держась за полотенце на голове.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте! — угрюмо кивнул он. — Ее здесь нет?

— Кого нет?

— Я же вам сказал, что нет, — сдержанно и мрачно откликнулся Никита.

— Мне надо было посмотреть лично, — рявкнул он в Никитину сторону. — Варвара, когда вы в последний раз видели Мику?

— Вче… нет, позавчера. В университете.

— Точно?

— Конечно.

— И она не говорила вам, что собирается куда-то поехать или у кого-то пожить? — на последнем слове голос его дрогнул.

— Нет, конечно. А что случилось?

— Она пропала позавчера. Точнее…

— Вы поссорились? — догадалась я.

— Просто повздорили! — рявкнул Микин папа в сторону. — Эта девчонка вообще перестала меня слушать! Совсем! Как будто я не горбачусь на нее!

— Я не знаю, где она. Но может быть она у кого-то из друзей?

— Не знаю… я не знаю всех номеров ее друзей.

— Может быть, мы с Никитой попробуем обзвонить, кого знаем, а одноклассников, может, попробуете вы?

— Я попробую, конечно, но…

— Она найдется, уверяю вас, — заметил Никита. — Сколько раз она уже уходила из дома и ночевала у друзей.

— Скорее всего, она у того парня! — высказался ее отец.

— У какого? — мы насторожились. Мика уже давно (по ее меркам) ни с кем не встречалась, и это стало своеобразным предметом шуток.

— Когда мы… поссорились, она, кричала, что теперь-то уж нашелся повод съехать от меня и выйти, наконец, замуж. Что она как раз присмотрела кандидата.

— Она так сказала?! — широко открыла я глаза. Она ничего нам ни про кого не рассказывала. Я переглянулась с Никитой и поняла, что он думает о том же.

Мика всегда рассказывала обо всех своих парнях. У нее эта информация совершенно не держалась в тайне. Ее веселило обсуждать свои похождения и своих парней. Наверно, потому, что она ни в кого еще серьезно не влюблялась. Как правило, разочарование происходило очень быстро, и, смеясь, она говорила: «Сегодня расправляюсь с еще одной жертвой! Пожелаем ему удачи».

И то, что сейчас она не стала рассказывать о своем очередном увлечении, было очень странно. Почти невероятно. Скорее всего, она это ляпнула, чтобы позлить отца.

Но мы с Никитой благоразумно не стали ни о чем говорить. Одновременно мы принялись уверять ее отца, что тогда она скоро должна сама объявиться и даже нечего волноваться.

— Скоро устроите ей хорошую трепку, когда объявится! — ляпнул Никита. Я поперхнулась словами, которые хотела произнести, а Микин папа, кажется, уже не слушал нас.

Едва дверь за ним закрылась, я вскочила с дивана.

— Это очень странно. Очень странно. Она ничего тебе не рассказывала, точно?

— Да нет.

— Мне не нравится это, — я села на диван, потом посмотрела на часы и снова вскочила.

Больная голова уже проходила, а время отбытия в родной городишко приближалось.

— Я по дороге попробую обзвонить ее неуниверситетских друзей, а ты займись ее одногруппниками, ладно?

— Только вот почему она нам ничего не сказала? — тихо заметил Кит.

Я натянула до конца свитер, взяла сумку и повернулась к нему.

— Но это ведь ничего не значит, так? У нее полно друзей.

Никита не отличался таким оптимизмом.

— Не знаю.

Все звонки мои упали в никуда. Никто ничего не знал. В поезде, едва я только зашла и отошла от мороза, у меня снова заболела голова. Хорошо, что Никита переключился на Мику, хотя… вряд ли он смог бы меня остановить.

Но дело могло бы и дойти до слез, если бы пришлось остаться одной в Питерской квартире.

И вообще, я не заболею, ну что за глупости! Я в последний раз сто лет назад болела. У меня крепкий иммунитет. И плевать, что горло болит, только у дураков оно не болит зимой!

…Когда я в следующий раз открыла глаза, за окном было светло. Я лежала не у себя, а в зале — не хотелось болеть в своей детской комнате. Я в те дни только и делала, что спала, проваливаясь в мутный сон без лиц, от которого потом оставались лишь неприятные воспоминания и мокрая подушка. Периодически выплывало лицо бабушки, которую я умоляла не рассказывать ничего маме. Потом бабушка исчезала, я встряхивала одеяло и ворочалась с боку на бок. Но все тело болело, глаза страшно было поднять, а голова не отрывалась от подушки. Кажется, у меня была высокая температура. В квартире было пусто, и я скучала по всем сразу: по маме, Марку, Никите, Мике, и даже по Стрелину. Часто я выключала у телевизора звук и смотрела на картинки. Не хотелось забивать себе голову никакими мыслями, не было сил. Я выбилась из сил уже давно, я устала так, как будто бесконечно бегала пять километров, круг за кругом, даже во сне.

…Я подумала, что схожу с ума, когда увидела его в дверях своей комнаты. А он был вполне реален, мне захотелось даже протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон.

— Привет, болящая, — широко улыбаясь, сказал он. Надо же, и улыбка была вполне реальной — та самая, которую я привыкла видеть.

— Бог ты мой, — сиплым от ангины голосом проворчала я, — Неужели ты тащился в это захолустье из Питера? Даже джинсики высветленные свои любимые нацепил! И свитер… неужели это все ради меня?

— Ты бредишь! — расхохотался он, входя в комнату и подтаскивая стул ближе к моей кровати, чтобы усесться на него. — К тому же не такое уж у вас захолустье, ты преувеличиваешь! Классный город и большой.

— Величина — это у нас теперь показатель крутости, — протянула я скептически, — Как мило. Хотя… я всегда недооценивала Воронеж, это правда.

— Как ты себя чувствуешь? — он слегка сжал мои пальцы, лежащие поверх одеяла.

— А как может чувствовать себя человек с температурой 38? — вопросом на вопрос отреагировала я. — Хоть глупости-то не говори!

— А по-моему ты здорова, — покачал он головой. — Узнаю твою манеру поведения.

— Да, я как всегда мила, не спорю. И я рада, что ты приехал… Хоть и не представляю, сколько времени и бензина ты угрохал, чтобы доехать до меня.

— Тоже мне, — усмехнулся он, — Неужели ты думаешь, что я попрусь к тебе на машине? Да легче новую поддержанную купить…

— Вот она. Горькая правда вылезает наружу, — в преувеличенном неодобрении закатила я глаза. — Откуда ты узнал? Что я болею, где я живу, и вообще, тебе что, нужно было в Воронеж по делам?

— Так. Я заехал к вам, Никита сказал, что ты больная потащилась в Воронеж, я узнал у него адрес, и вот… И вообще, никаких дел у меня здесь нет, ты что, глупая? — сердито выдохнул он.

Я боялась поверить своим ушам.

— И ты не отвечаешь на звонки, на сообщения, — продолжал атаку Артем. — В чем дело?

Я закрыла глаза.

— Телефон разрядился, а зарядку я не смогла найти. Возможно, я мало, где искала, мне голову еще вчера было тяжело поднимать, а ты мне про поиск зарядки что-то говоришь.

— Это ты говоришь, не я, — примирительно заметил Стрелин.

Мы помолчали, боясь, что сказали и услышали слишком много.

— Я решил остаться до завтра, раз уж я здесь оказался, — улыбнулся он.

— Оставайся у нас, — тут же предложила я. — Одна комната все равно пустует. Мама в квартире этой не появляется, да и, по правде говоря, она завтра улетает с графом в Египет. Ну так что, согласен?

— Вообще-то я собирался снять номер в гостинице, да и как-то неудобно…

— Глупости. — Бросила я. — Ненужные церемонии. У тебя что, куча денег?

— Уговорила, — рассмеялся он. — Мамочка.

— Вот свинья, — вскинулась я, вынимая из его руки свои пальцы. — Провернул все так, чтобы я сама могла тебя уговорить!

— А ты оставила меня, только потому, что тебе было скучно, — не остался в долгу он. — Мы квиты!

Он попробовал пощекотать меня, но, в конце концов, у меня опять начался приступ кашля, я поднялась на руках и села, облокотившись на спинку.

— Ты очень бледная. Сделать тебе чаю? — забеспокоился он. Встал и направился на кухню. Я услышала, как чайник бухнулся на плиту, потом стукнула какая-то дверца.

— Где у тебя варенье? — закричал он из кухни.

— В шкафу, слева от плиты. А вообще-то, ты не боишься заразиться от меня?! — бросила я со своего места.

— Ничего, значит, будем болеть вместе!

— Ага, — усмехнулась я вредно. — Ты надеешься, что я к этому моменту уже выздоровею и буду с тобой нянчиться!

— Я надеюсь, что ты не оставишь друга в беде… — заявил он, входя в комнату с неизвестно где раздобытым старым подносом, уставленным вареньем в пиале, горячей чашкой чая и лимоном в тарелочке.

Это был довольно странный вечер. Но все же удивительный. Артем приехал с вином, без которого, по его словам, мое выздоровление было невозможно.

Мы сидели на моей кровати — у меня даже не поднималась температура — потягивали вино и болтали.

После третьего бокала меня потянуло на воспоминания.

— Мама приходит сюда только на выходные, — поделилась я доверительно, покачивая бокал в свету настольной лампы.

— А… она знает, что ты болеешь?

Я покачала головой, ужасаясь, что было бы, если бы она узнала.

— Ты совсем больная? — поинтересовался он у меня. — Почему ты не сказала?

— Ну, у нее эта поездка в Египет с ее графом, я не хотела, чтобы она отменяла ее. И тут я такая вся из себя — «Алло, мама, я заболела, приезжай!» Понимаешь, получилось бы нехорошо.

— А если бы ты тут загнулась? И я бы не приехал?

— Да ладно, можно подумать, какой супермен выискался, — насмешливо протянула я. — Мне бабка помогала. У меня с ней договор. Она меня лечит, и матери ничего не говорит. А я не буду рассказывать маме про бабкино очередное увлечение, постепенно перерастающее в манию.

— Раньше ты мало говорила о себе, — немного последив за бокалом в моей руке, проговорил Артем задумчиво.

— Раньше кто-то мало спрашивал обо мне, — я слегка склонила голову на бок, не желая встречаться с ним взглядом.

Он сейчас начнет расспрашивать, подумалось мне тоскливо. Хотя, в принципе, рассказывать-то было и нечего. Даже если хорошенько поразмыслить.

— На самом деле, моя жизнь никогда не была очень интересной. Глупость за глупостью — вот это больше похоже на правду.

— Как и у всех, — задумчиво заметил он. — И ты прибедняешься, сто процентов. Потому что я видел те снимки, ты забыла?

— Тогда, — мне пришла в голову идея. — Я не буду ничего говорить. Я покажу тебе этих людей. И сам решишь, интересная моя жизнь или нет. Мы же в Воронеже, помнишь?

— Уж я-то помню, — рассмеялся он.

— Ты был здесь раньше?

— Нет. Меня в последнее время все больше по «за границам» тянет.

— Ну кто бы сомневался! — закатила я глаза.

— Я знал, что ты скажешь это, — он улыбнулся.

— Для того и ляпнул это, ведь правда, Стрелин?

— Нет, если серьезно, то с тех пор, как я устроился на постоянную работу в «ПитерИнТур», меня постоянно высылают за рубеж переводчиком.

— Я думала, ты только в Питере переводчиком работаешь.

— В прошлом году так и было. Пока я был не на постоянной работе. Теперь же я сопровождаю группы туристов, желающих познакомиться с иностранной действительностью, отдельных лиц на переговорах, бывает, приставляют меня еще и гидом. Австрия, Франция, Германия, Англия, Дания.

— …

— Что?

— Смотрю и думаю, откуда вот это все? Наверное, от бабушки?

— Возможно, — рассмеялся он. — Два языка я знаю благодаря ей. Французский и немецкий. Английский выучил в школе.

— У меня слов нет. Как тебя еще с руками не оторвали? Завидный жених!

Он пожал плечами. Облокотился на спинку, положил мои ноги в одеяле себе на колени. Я наблюдала.

— Подозреваю, что такое легкое пожатие плечами означает, что от невест-то как раз отбоя нет, но принц все колеблется, — заметила я скептически.

— Это ты предположила, не я, — улыбнулся он, доливая остатки вина в бокал.

— Тогда тем более странно, что ты сидишь на моем диване, — серьезно ответила я.

— А на этот счет у тебя предположения есть? — заинтересовался он, внимательно глядя на меня.

— Даже боюсь что-то ляпнуть сейчас. — Отступилась я. — И потом, знаешь, у девиц после болезни и вина не выпытывают ничего такими флюидными способами.

— Ну и словечко!

— А ведь в духе наших бабушек, неправда ли? — подмигнула я.

Я с трудом размотала кокон из одеяла и встала. Захватила свой бокал, прошла к окну.

— Все, хватит. А то я правда еще что-то скажу такое, о чем потом буду жалеть.

Он усмехнулся невесело.

— А если я все жду, кто же из нас скажет первым что-то такое, о чем можно будет жалеть?

— К чему ты это? — я посмотрела на него. Он уперся локтями в столик возле дивана, взъерошил пальцами волосы.

— Ну наверное, чтобы подтвердить для себя, что нам действительно есть, что сказать друг другу.

В комнате воцарилось молчание.

— И ты сейчас уже говоришь больше, чем хочешь услышать, — заметила я.

Занавес, дамы и господа!

И как ты мне предлагаешь реагировать на это? На все это! Ты приезжаешь ко мне в Воронеж из Питера. Из Питера! От иных этого и в период отношений не дождешься, а ты делаешь это сам, добровольно! Хорошо еще не на своей тачке! Ты тратишь уйму сил, устаешь, как собака, вваливаешься ко мне в дом! У тебя улыбка Джона Траволты, у тебя такой взгляд, от которого хочется сбежать подальше, потому что мне и во сне, бывает, снится этот стальной блеск с мутноватым подтекстом на глубине! Ты постоянно улыбаешься, но не мне, а когда смотришь на меня, то будто спрашиваешь о чем-то. Твои слова уже разрушают все мои мысли, так что я полгода ищу, чтобы такого позаковыристее ответить тебе, только лишь бы ты не подумал, что я идиотка. И это только слова (!), в глазах же я читаю еще больше и боюсь услышать потом, что я не умею читать!

Кажется, у меня снова поднималась температура…

— Дай, пожалуйста, градусник, — попросила я, отрываясь от подоконника. — Я, пожалуй, лягу спать.

— Что, плохо? — вскочил он с места.

— Нет, не суетись. — Я села на диван. — Но лучше бы нам не начинать всего этого.

Он посмотрел на меня с высоты своего роста, запихнув руки в карманы джинсов.

— А ты, оказывается, трусиха.

Я не хотела спрашивать, почему. Почему я трусиха?

Потому что я действительно боялась услышать ответ. Потому что я знала, что он скажет.

Ты трусиха, потому что прекрасно знаешь, что мы давно уже все начали…

На градуснике стояло: 38.3

На следующее утро я уже была в состоянии вставать на ноги, хотя мой заспанный сосед утверждал совсем иное. Но я практически не слушала, что он там бурчит — во всяком случае, я уверена, что не пропустила ничего важного, потому что болтал он одну ерунду, что, мол, долечись, а потом выползай на мороз. Я решительно одевалась под его жужжание — все нескучно, почти как радио фоном.

Он естественно тоже не забывал одеваться и, когда он справился с этим нелегким делом, я велела ему идти за мной.

Увидев его машину у подъезда, я присвистнула и сердито обернулась к его невинной физиономии.

— А сам сказал, что машину дома оставил.

Он похлопал длиннющими ресницами и заметил:

— А тебе что-то не нравится?

— Еще бы. — Но пояснять не стала, наблюдая за тем, как он снимает машину с сигнализации и открывает передо мной дверь.

— И не думай тащиться в свое место пешком, поняла несчастная? — пригрозил он.

— Простудиться боишься? — поддразнила я, впрочем, вполне беззлобно.

Я легко направляла его по старым знакомым улочкам. Последний раз я была здесь почти полгода назад, летом. И я искренне надеялась, что здесь все осталось по-прежнему.

Все-таки некоторые вещи не должны были меняться никогда.

Я знала, куда привезти его. Это тебе не фотографии рассматривать! Владилена громогласно представила гостя посетителям (насколько я знала, здесь было много постоянных, поэтому выходка никого не удивила, кроме Стрелина, конечно) и поволокла к барной стойке, поминутно спрашивая Артема о реалиях жизни, Питера и его самого и, не дослушав, рассказывая о себе.

Баром теперь заведовал, конечно, не улыбчивый солнышко-Анатолий, а некий Иван, тоже приятный весьма парень, но, сидя на своем любимом месте и наблюдая за передвижениями бармена, я все равно скучала по своему другу и по тем временам. Владилена еще даже не вошла во вкус, как следует, потчуя Артема горячим шоколадом и расспрашивая о его жизни, как торжественно вплыл Миша. Перемигнулся с некими барышнями за столиком, «поручкался» с кем надо, расцеловал меня в обе щеки и переключился на Артема, оттеснив с поста Владилену. Та замахнулась на певца полей полотенцем и ушла разбираться с поварами, которые что-то разбили на кухне.

— Милейший, — вкрадчиво поинтересовался Миша, потягивая кофе, — А любите ли вы джаз?

Хм, здесь нужен был правильный ответ. Ответ «нет» — пинок под зад и до свидания, ответ «да» — медленная мучительная смерть. Кровоизлияние предусматривается.

Стрелин почему-то бросил на меня взгляд и выбрал мучения.

— Я начал заниматься музыкой в пять лет!.. — о да тут не просто медленная мучительная смерть, но и пережитая два, а то и три раза, потому как, если Михаил начал со своей биографии, он планирует завершить как раз к вечернему выступлению!

Я ехидно поглядывала на Стрелина, заказывала себе еще любимого напитка, болтала с Иваном и жмурилась, как кошка на весеннем солнышке. Истязания над Артемом доставляли мне почему-то удовольствие. Хм, почему бы это?

Время от времени я все же возвращалась к истории Михаила. Мда, десяти минут как ни бывало, а мы еще не уехали дальше десяти лет! Но Стрелин вроде держался, да еще и расспрашивал — а вот это он совсем зря! — и все это, конечно, потому, что он не знает, сколько еще его ждет дальше!

— И ты знаешь, отец мне как-то включил пластинку с записями Луиса Армстронга, и сказал: «слушай, Мишутка, вот это вот джаз!». И я, понимаешь, просто пропал! С тех пор, когда к отцу приходили музыканты — ну, знаешь, они выступали, импровизировали, а потом долго сидели в зале, что-то наигрывали мелодичное — фоном — курили сигары и рассказывали, рассказывали… Ну так вот, я в те дни, спускался в одной ночной рубашке в зал — незаметно прокрадывался, и слушал их истории! До сих пор помню, как зябко было ступням на холодной плитке. А музыканты все рассказывали, и отец все вспоминал, как к нему в бар зашел сам Луи! Представляешь?! Я этого, конечно, не видел, но…как они рассказывали, боже!

— Подождите, но почему же вы вернулись в Россию?

— Мама настояла. Наступили благополучные времена, и мы вернулись. Мне было тогда 15 лет. Но… я не забыл. Я помню все. Все их истории. И музыку, которую искал потом много лет. Все, что они любили наигрывать, сидя в баре моего отца.

Что-то такое, знаешь, — Мишка вскочил на сцену, поднял крышку пианино, вступил с проигрышем, отщелкал на пальцах до пяти — зал замер, посетители настроились — и заиграл.

У Артема было слегка ошарашенное лицо.

Я расхохоталась.

На шум выбежала Владилена.

— Так, — голосом Табакова возвестила она. — Началось. Жаркие истории. Концерт по заявкам. Часть 1.

— Да это же здорово! — откликнулся Артем.

— Вот, Владушка! — Мишка отстал от пианино и вновь подсел к Стрелину. — Вот человек, который оценит, наконец, по достоинству мой талант.

Они продолжали препираться, Стрелин же смотрел на них и улыбался.

Улыбайся, Стрелин, улыбайся. Ты опять улыбаешься не мне. Хотя… даже если мне, какая разница, вчерашняя шутка ведь все равно не удалась, так что зачем зря напрягать мышцы лица? Все равно я уже несколько месяцев не могу смотреть на твою улыбку. Все равно это лишь какая-то игра. И снова добро пожаловать в мою жизнь, слово «игра»! Давно не виделись, как поживаете?!

Успокойся, презрительно ответила я самой себе. Ты становишься смешна. Что за рулады и пафосные воззвания, веди себя прилично! Стрелин прав, ты просто трусишь!

Хм, да кого ты слушаешь? Парня, вокруг которого эти девицы толпами роятся, даже старая подруга Насмешева и та, кажется, не прочь!.. А куда полезла ты? Решила снова влезть в дерьмо по самые уши, лишь потому, что кто-то забыл предупредить, что не строит серьезных отношений вообще?!

Забудь, с тобой бесполезно разговаривать.

Ну уж нет. Ты выслушаешь до конца! Ты не только смешна и глупа, ты еще, к тому же, бесполезна и непригодна! У тебя же семь пятниц на неделе! Ты уже два года не можешь решить, что делаешь на журфаке! Собираешь друзей? Так их много все равно не бывает. Через несколько лет вы и лиц друг друга не вспомните! А все друзья будут при делах, потому что пристроятся к журналистам и заживут припеваючи. И не будут каждый день напрягать извилины: «зачем да почему»?! А что станет с тобой? Материалы в газетах, никому ненужные завтра? Танцы по выходным на площади 3 на 4 съемной квартиры? Фотографии Питера твоей усталости? Хочешь вот такую твою усталость, как сейчас, сделать привычкой? Понравилось, да? Опомнись, детка, куда ты катишься?

— Варя, Варя!.. А я ей, между прочим, говорил, что еще рано тащиться куда-то, к тому же в такой мороз!

— Так мы ей сейчас чаю с медиком и с лимоном сделаем! — Владилена убежала на кухню.

— Трубецкая, ты невозможна!

— Господи, Стрелин, какой же ты зануда! Я теперь понимаю, зачем тебя в переводчиках держат, — я потерла лоб рукой.

— Ты же горишь вся!

— Все в порядке. Пойду — подышу свежим воздухом.

— Еще чего, — стул начал пропадать подо мной, а потом я оказалась над землей, а совсем рядом были стальные, темные глаза Стрелина.

— Ты обалдел?! — прошипела я, хватаясь за его шею.

— В этот раз уж точно нет!

— Знаешь, Владушка, а мне нравится этот парень!

— Миша, о чем ты только думаешь! Артем, звоните, если что понадобится!