Он злился. Пока вез меня до дома, злился неимоверно.

Остановился возле моего дома, выключил двигатель.

— Сама дойдешь? — поинтересовался он мрачно. — Или придется вытаскивать тебя?

— Стрелин, я справлялась с функцией хождения много лет.

— Я вижу, — протянул он неопределенным тоном и посмотрел на меня. — Я уеду сегодня вечером.

— Отлично, — бесцветно ответила я, глядя в окно.

Он вздохнул. Покачал головой.

— Ладно, пошли.

Меня трясло. Я правда рано вылезла на улицу.

И сегодня впервые за несколько лет я рыдала и не могла остановиться. Все началось еще у машины. Потом в лифте. Я стояла, прислонившись спиной к стенке, и слезы текли по лицу. Глаза и голова сразу заболели, нос стал красным. У меня резко подскочила температура.

Артем носился вокруг с таблетками и не знал, что предпринять. Глядя на его прыжки, я вдруг едва ли не захихикала. Стакан воды затрясся у меня в руке.

Мда… ну и барышня… Редкой историчности у вас барышня, просто конфетка!

Стрелин вдруг как-то резко успокоился, отобрал у меня стакан и отвесил пощечину. Несильную, но достаточно ощутимую. И вернул стакан обратно. Я растерянно приняла его. Смех и слезы прекратились.

— А теперь ложись, быстро. — Дождался, пока я приму таблетку, забрал стакан и ушел на кухню.

Его не было долго. Я чувствовала, как успокаивается то, что еще минуту назад дрожало и звенело, как натянутая струна.

Я лежала с закрытыми глазами, слышала, как он вошел и замер на пороге.

— Прости меня.

— За что? — отозвался он.

— Ну, ты приехал, а я тут истерики закатываю.

— В концов, откуда ты знаешь, быть может, я ради них и приехал.

Мы одновременно рассмеялись.

— Да и…

— Что?

— Твои Владилена и Миша… они просто шикарные.

— Я знаю.

— Неужели ты целый год работала там?

— Да. И там было еще много прекрасных ребят. Параллельно я играла в молодежном театре.

— Помню.

— Откуда? — я открыла глаза.

— Ты рассказывала, помнишь, на первом курсе, на отборе у Насмешевой!

— Ты это помнишь?!

— Я не забываю истории, которые мне рассказывают о людях, — поддразнил он меня.

— Печально будет проваляться так все каникулы.

— Зато выздоровеешь.

— Да… но я еще не знаю, что там с Микой… Она пропала, ты ведь в курсе? Отец ее говорит, что она с каким-то парнем сбежала, но…

— Да нашлась твоя Мика, нашлась! — выдохнул Стрелин.

— Как, где? — я резко села на кровати.

— В Москве. Правда, с каким-то парнем сбежала.

— Подожди, а откуда ты узнал?

— Мне Никита сказал.

— А почему он мне не позвонил?

— Так у тебя же телефон разряжен.

— Черт! — я хлопнула себя по лбу. — Но с каким парнем, у нее в Москве нет друзей?!

— Ты уверена?

— Конечно.

— Она с ним вроде бы недавно познакомилась. И он тоже не москвич…

— Так где они познакомились тогда?

— В Питере, — я хотела еще что-то спросить, но Стрелин предупредительно поднял руки. — Ничего больше не знаю. Честно. Да и Никита тоже вряд ли. Хотя, судя по его лицу, когда он мне это рассказывал, он что-то знал, только говорить не хотел.

— Но…почему? — я уставилась в одну точку, и очень-очень быстро ко мне пришло осознание.

Мысль была абсурдна, но ничего другого я и не ожидала.

Я спрыгнула с дивана и побежала за зарядкой. Пока включала телефон, пока приходили сообщения о входящих звонках, я нетерпеливо постукивала ногой.

Потом быстро набрала номер по памяти.

И выдохнула.

— Да? — ответил знакомый голос несколько настороженно.

— Грозовский, привет, как дела?

— Все…хорошо, — отозвался Марк.

— Правда? А может быть, отлично?

— И это тоже, — заметил Марк.

— А ты в Воронеже покажешься?

— Сложно сказать, у меня тут сессия еще…

— Ясно. Так может быть, ты тогда передашь трубочку Мике?

— …

— Такая, знаешь, подружка моя безголовая. Блондиночка. Весело смеется, пишет рассказы.

— Она пишет?

— Представь себе. Марк! — прикрикнула я на него.

— Варя, я…

— Ладно, с тобой я позже поговорю. Дай мне ей трубку.

— Алло? — жизнерадостно откликнулась Мика.

Ответила так, как будто одним словом выпорхнула из клетки.

— Мика, у меня нет слов, правда…

— Варька, а что у тебя с голосом? — испуганно поинтересовалась она.

— Болею. Ты… лучше расскажи, как все это вышло.

Она помолчала.

— Не знаю. Странно говорить об этом по телефону.

— А отец твой знает хотя бы?

— Да, я уже позвонила ему. Он, конечно, в шоке! Не знаю, что будет, когда приеду домой, но на самом деле и не хочу об этом думать, — весело закончила она.

— Я тебя немного не узнаю, — сказала я.

— Да. И я себя тоже, если честно, — беззаботно отозвалась она.

Мы помолчали, и я вдруг почувствовала себя старой тетушкой, которая из-за неустроенной собственной личной жизни лезет в чужую до такой степени, что становится отвратительной всем.

— Но я хочу тебе кое-что сказать, — внезапно вклинилась Мика в ход моих мыслей. — Знаешь, Варька, я много раз твердила тебе всякую ерунду, говорила… да, говорила, что ты глупая, потому что даже не пытаешься кого-то искать, смеялась, не верила тебе, что любовь невозможно найти, она сама находит! Я сделала столько ошибок, и самые страшные в любви, и это было хуже диктанта по русскому за 3-ий класс! А сейчас, слышишь, да? — я прижала трубку покрепче холодными пальцами — Мика почти шептала. — Слышишь? Я счастлива, Варька, я счастлива…

Счастлива… выдохнуть. Нажать на паузу, перемотать, еще раз: «Я счастлива, Варька, я счастлива…»

Я положила трубку, взглянула на Стрелина, который восседал на стуле верхом и листал какую-то книжку.

— Что с тобой? — поинтересовался он.

— Ты знаешь, я сейчас почувствовала себя какой-то старой, а еще самой настоящей эгоисткой.

— Почему? — он удивленно приподнял брови, отбрасывая книгу.

— Потому что я завидую своей подруге. Она встретила Марка и… Марк, он же прекрасный парень, я всегда немного завидовала той, которой он достанется. Они отлично друг другу подходят… — я не знала, как объяснить, чтобы было понятно, что это не просто глупая зависть. — И это такое явное счастье, которое даже я вижу со стороны, которое я практически ощущаю, потому что знаю обоих. Так здорово, когда люди находят друг друга.

— Да, но… что тебя так смущает?

— Просто неприятно узнавать, что ты можешь одновременно испытывать и добрые чувства и какие-то… мерзкие. Зависть — это ужасное чувство.

— Да, но ты же по-доброму ей завидуешь.

— Все равно, — я пожала плечами.

— Нет, это не одно и тоже. Это нормально, а не аномально испытывать такие чувства. А в двадцать лет как-то особо остро хочется счастья.

Я усмехнулась.

— Счастья хочется в любом возрасте, Стрелин. Этому желанию нет срока годности. Вот ты, я просто уверена, все бы сейчас отдал за такую возможность.

— Испытать счастье? Не знаю, я как-то не особо горю желанием испытать чувство, о котором знаю лишь понаслышке, — тихо заметил он.

— Правда? — я помолчала. — Тогда ты еще больший трус, чем я, Стрелин.

Я впервые со вчерашнего вечера затронула эту тему и не хотела развивать ее. С другой стороны Артем прав: зачем гнаться за чем-то мифическим, которое, быть может, на самом-то деле ничего не обозначает? Слово без смысла.

Хм… но неужели Стрелин ни разу в жизни не был счастлив?

Остаток каникул после отъезда Артема я сидела на репетициях у Смирнитского (тот, кстати сказать, поведал мне, прячась за стеклами своих очков и чувством юмора, что собирается жениться! Расперло всех на отношения!). Когда Смирнитский выставлял меня прочь, я плелась к Владилене в кафе и угрюмо напивалась вместе с Мишей. Ну, не так чтоб уж совсем напиваться, но мы были достаточно веселы оба. Владилена возносила руки к небу и называла нас олухами царя небесного. В эти мрачные-веселые вечера мы лениво переругивались с певцом полей и рассказывали друг другу всякие небылицы. В частности, он поведал мне, с каким-то превосходством, что знает, почему меня раздражает всеобщая влюбленность.

— Да? И почему же? — я перекидывала шарф за спину и жаждала услышать ответ.

— Да потому что ты сама влюблена! — хихикал он, но вполне серьезно грозил мне пальцем. — Влюблена, и тебе кажется, что не взаимно.

— Что значит, мне кажется? — мрачно поинтересовалась я, глядя на пустую бутылку, которой словно и не бывало.

Миша сделал непонимающее лицо, пожал плечами. Ах, гад!

— Давай-ка еще вина! — предложила я. Так просто такие новости не переваривались.

— Иван, шампанского нам! Ну то есть, еще бутылку! А, нет! — остановил он бармена щедрым жестом. — Сейчас. Сейчас.

Он бодренько слез со стула и выбежал из кафе. В окно мы с Ваней наблюдали, как он перебежал через дорогу и скрылся в магазине.

Через пять минут вернулся с двумя бутылками дорогущего вина, которые хитро достал из внутренних карманов пальто, не переставая оглядываться по сторонам.

Ну конечно же, никто ничего не видел.

— Миш, ну… — красноречиво протянул бармен, глядя на бутылки.

Я постучала по лбу.

— Балда, тут же со своим нельзя!

— Это ты балда, — ласково сообщил он мне и обернулся к бармену. — Иван, а помнишь, как я тащил тебя через весь город!

— Миш, ты что?

— И Владилена до сих пор думает, что ты болел!

— Давай сюда свои бутылки! — обреченно протянул руку бармен. — когда эту допьете, отдам вторую.

Потом… потом было что-то еще. Помню, как Миша орал: «Бросай свою бестолковую работу! Про бабок и я тебе кучу очерков напишу! Ты что, обалдела спускать талант в дыру! Обалдела, скажи?!»

И… кажется, в тот вечер я все-таки сделала решительный шаг в своей жизни и картинки о том, что я орала в трубку: «Я увольняюсь, да, вы правильно поняли меня! Так и запишите: у-в-о-л-е-н-а!», — были реальностью. И подтверждение этому я нашла на утро в своем телефоне в исходящих звонках.

— В конце концов, — как заявлял мне на другой день Миша. — Ты сделала то, что должна была сделать! И не говори мне, что собираешься по возвращении в Питер просить у них прощения!

— Ну я еще не сошла с ума, — расхохоталась я.

— Вот-вот. — На прощание целуя меня, подтвердил Миша. — Интересно, только мне видно, что ты думаешь о себе хуже, чем ты есть на самом деле?

— Ну… разнылся! — прикрикнула я. — До встречи.

— Вот-вот.

Питер был горд собой. Определенно. Нетронутый пушистый снег. Исаакий золотился куполами. Даже люди в метро казались будто натертыми этим пушистым нетронутым снегом.

Когда я подходила к дому, раздался звонок телефона.

— Ты знала, что по сведениям ученых Адмиралтейская набережная поднимает настроение?

— И тебе добрый вечер, Стрелин, — со смешком отозвалась я, открывая дверь ключом и входя в дом.

— Добрый вечер. Так знала?

— Нет. Не знала.

— Значит завтра. В восемь вечера. На адмиралтейке.

— И что мы там будем делать? Поднимать настроение?

— И это тоже.

— И на что это будет похоже? Поднимем друг другу настроение и разойдемся?

— Хм, не берусь утверждать, но надеюсь, что это будет похоже на свидание.

— На свидание, Стрелин? Это будет свидание? — не поверила я и даже остановилась на темных ступеньках под тусклым светом лампочки.

И поставила сумку на площадку. И взялась рукой за перила.

Он помолчал. Потом заговорил, тихо, осторожно подбирая слова.

— Я мог бы просто наговорить тебе кучу ненужных слов и расписать, как все будет, но я не знаю, потому что так уж вышло, что с тобой никогда нельзя загадывать наперед. Я не могу даже предположить, что ты ответишь мне в следующую минуту и вдруг посчитаешь полным дураком! Я попытался что-то сказать, — в Воронеже — но не стал продолжать, как не решаюсь сделать это уже несколько месяцев. Но если ты еще не уснула, — я засмеялась осторожно. Нервно, — и до сих пор не считаешь меня зажравшимся позером, то возможно, ты оказала бы мне честь и пошла бы со мной завтра на свидание?

— В какой-то степени, Стрелин, я всегда буду считать тебя зажравшимся, — я перехватила трубку, потому что она выскальзывала из пальцев. — Но несмотря на это и даже на то, что я едва не уснула от твоей шикарной речи, я приду. Если ты, конечно, не передумаешь.

Потом еще долго стояла на площадке, уставившись в потрескавшуюся стену. Вдыхала запахи улицы, через форточку.

Придя домой, закурила — нечем было занять руки.

…Ни с того ни с сего я притащилась раньше! Ну, конечно, иного придумать не могла! Раньше на 15 минут. Почувствовала себя законченной идиоткой, на которую пялились счастливые парочки и сумасшедшие цветочницы. Хотя возможно, такого и не было, все были заняты только собой и цветами, но чувствовала я себя все равно премерзко — волновалась.

Ба, Трубецкая, волнуешься перед свиданием? Когда ж с тобой такое было в последний раз? Уж лет-то не сосчитать!

Ладно, не преувеличивай! Не сосчитать! В школе плохо училась?

Школа у меня была хорошая, а вот математику я всегда у Андрея списывала…

Ну вот все и ясно стало, родная моя.

Отвали, а, какая я тебе родная?!

Я увидела его издали. Он так и замер пораженно — не знаю, что уж его так поразило — несомненно, мой ранний приход, хотя он и сам пришел раньше времени…

— Я пересекаю эту набережную за 258 шагов! — сердито начала я, едва он приблизился. — Ни шагом меньше. А знаешь, как я это узнала? Я просто тихонечко бродила тут в ожидании некого принца, Стрелин…

Он расхохотался. Сделал два шага вперед и поцеловал меня, сразу прикрыв все возражения.

Я нырнула. Воздух сразу перестал быть холодным — точнее, холодно было по-прежнему, но внутри стало так тепло, будто растаяло солнышко.

Он оторвался от моих губ.

— Артем. Привет.

— Привет, — тихо ответил он и, словно прицелившись, поцеловал снова.

— Целоваться с парнем, который обрызгал меня на своей шикарной тачке, обычно не в моих правилах, — оторвавшись от него, заметила я, — Но что не сделаешь ради мести!

Стрелин расхохотался.

— Вот ты сама и раскрыла свой секрет.

— И заметь, это только один из многих возможных.

— А что, их еще много?

— Кто знает, кто знает, — смеялась я. — А вообще, отлично ты начинаешь свидание. Мне кажется, я поняла, на что ведутся толпы девушек.

— Правда? А что, если у меня индивидуальный подход?

— Ах, Ваше Высочество, вы набиваете себе цену! — томно провозгласила я, приставив руку ко лбу и изображая готовность к обмороку.

— Страшно, представить, чем ты закончишь свидание!

— Все будет наоборот. К концу я, пожалуй, спрошу твое имя, — улыбнулся он.

— Потрясающе, потрясающе… это оригинально, не могу не признать…

— Что ты там бормочешь? — засмеялся он осторожно, — Иди сюда…

Он обнял меня, и мы пошли по набережной.

— Что, если я рискну пересчитать эти шаги?

— Даже если при пересчете будет другое число, — хладнокровно заявила я, — я скажу, что ты слишком широко или мелко шагаешь, потому и цифры другие!

Это был странный вечер — кажется, совсем недавно я уже говорила это? — и таких еще не было в моей жизни, это я знала точно. Мы вели себя так, будто это было не первое наше свидание, будто бы мы уже давно были парой, только вот долго не виделись и встретились после разлуки, и волновались при этом, как в первый раз. И я чувствовала себя легко, необыкновенно уютно. Было тепло, вы что, какой мороз! Мы едва не уронили в Неву мой телефон, который я в порыве достала, чтобы ответить на звонок; мы спустились посидеть и погреться в метро, и оттуда нас согнал какой-то бомж — оказалось, что мы заняли его лавочку; мы брали интервью у женщины, продающей цветы в павильоне, которая рассказала, как она «дошла» до такой жизни. Мы разговаривали друг с другом так, будто познакомились вчера и при этом знали друг друга давно. Мы затеяли ссору на тему моего любимого Сэлинджера, и Артем утверждал, что невозможно в 20 лет сознательно любить «Над пропастью во ржи», считая его подростковым произведением. Мы ели мороженое, облокотившись на перила, и народ, проходящий мимо, едва ли не крутил пальцем у виска. А нам было все равно. Вот, правда. Почему я не могу есть мороженое в десятиградусный мороз, если внутри у меня все горит так, что одно-единственное мороженое не погасит этот огонь? Мы зачитывали наперебой стихи (интеллигенция, блин!), между делом рассказывая о своей жизни.

— Вообрази-ка, Стрелин, наше свидание так, как будто мы видимся сегодня с тобой во второй раз. Как будто… ну не знаю, мы познакомились с тобой на подготовке Первокурсника. Ты, к примеру, был настолько очарован моими внешними данными, что тут же подошел и пригласил на свидание. Сделал бы ты свой этот эффектный жест с поцелуем, как сегодня?

— Я удивляюсь, — протянул он, иронично разглядывая меня. — Как ты умудряешься говорить с таким ехидным видом и с таким… постоянным подтекстом самые простые фразы?

— Разве?

Он покачал головой, рассмеявшись, и на мгновение бросил взгляд на Неву.

— Ладно, ладно… Хочешь услышать это? Я бы не стал целовать тебя при встрече, просто потому, что не знал бы тебя так, как сейчас. Но я бы подумал, что с тобой надо держать ухо востро. Надо быть готовым ко всему, постоянно. Потому что такие, как ты, — и их не так уж много, поверь мне, — не прощают ошибок. От таких держишься подальше, потому что в них легко влюбиться. Легко погрязнуть не в легкую поверхностную влюбленность, а оказаться на самом дне, растоптанным. Я бы все это понял заранее, — и я понял, поверь мне, наверное, поэтому тянул так долго. Когда отступать стало невозможно.

Я прислонилась к парапету, разглядывая далекие огни на Неве.

— Откровенно, кажется…

— А что ты рассчитывала услышать? Такие вопросы задаются, чтобы услышать откровенный ответ, — пожал он плечами.

— Я не набивалась на… комплименты или на признания, просто не могла предугадать.

— А что ты бы подумала, если бы после первого дня знакомства я пригласил бы тебя на свидание? — перевел он тему.

— Я бы подумала, что это ошибка, — рассмеялась я. — и что ты перепутал, или пошутил…

— Почему? — удивился он.

Я искоса взглянула на него.

— Только не надо делать такой непонимающий вид, Стрелин!.. — закатила я глаза. — Все эти толки вокруг тебя, эта факультетская популярность, эта преподавательская любовь… Буквально живая звезда идет по факультету.

— Ну на самом деле, я не делал ничего такого, за что нужно было такими толками меня окружать, — пожал плечами Артем.

— Просто ты стал частью великолепной атмосферы журфака… И потом, скорее всего, здесь действительно нет твоей заслуги, но людям всегда нужен какой-то кумир, они и выбрали тебя!

— Вот! — Стрелин даже прищелкнул пальцами от восторга. — Опять эти твои тонкие фразочки!

— Я не замечаю, извини, — с улыбкой протянула я.

— Ладно, Трубецкая, ладно. Так уж и быть, скажу… — понизил он голос до шепота.

— Что? — я не заметила, как сама понизила голос вслед за ним.

— Мне ты нравишься и такой.

Я расхохоталась, стукнула его по руке, которой он обнял меня, наклоняясь поближе.

— Ну а если серьезно, — помолчав, сказала я. — Почему вдруг ты начал заниматься Первокурсниками и Студенческими Веснами? Зачем тебе это? Я бы не подумала, что ты такой активист…

— Да? А кто же я?

— Нет, подожди, правда. Расскажи мне…

Он глубоко вздохнул, наградив меня задумчивым взглядом серых глаз.

— Не знаю… Просто мне всегда нравилось то, что происходит на сцене. Закулисная жизнь, обстановка, чувство причастности к какому-то интересному делу. Но мне больше нравилось это создавать, организовывать, а не участвовать, не исполнять. Точнее, исполнение тоже играло свою роль, но организация привлекала меня больше. Ведь это похоже на паззл, картинку, которую собираешь из мелких кусочков по деталям, чтобы в конце получилось небольшое завораживающее чудо. Понимаешь?

— Да, — я кивнула. — Смирнитский — мой руководитель в театральной студии — всегда говорил, что детали складывают целое.

— Правильно, ты начинаешь с основной идеи, набрасываешь план, выбираешь людей, среди которых разделяешь те или иные обязанности. И потом начинаешь идти семимильными шагами, вырабатывая, отшлифовывая каждую частицу, чтобы в конце все это сложилось в одну целую картинку. И потом, говорят же, что путешествие — это то, что происходит с тобой в дороге, а не в конце пути. Это самое главное. И то, что мы вынесли из этих подготовительных моментов — все эти слезы победы или поражения, все эти совещания и разработку деталей, подборку костюмов и подготовку декораций — это было намного важнее. Мы нашли друзей, которых не смогли бы обрести во время просто учебы, потому что это были ребята с разных курсов, и все абсолютно разные.

И потом, это только частица того, что мы делали. Сообща писали сценарии для мероприятий, помогали другим факультетам, придумывали свои ролики, свое ТВ. Это была настоящая студенческая жизнь с ссорами и примирениями и постоянным поиском, и всего этого мне будет очень не хватать. Как и другим, я думаю. Мы все сейчас работаем, у всех уже давно своя жизнь, мы редко собираемся, но это абсолютно не значит, что мы стали меньше друг друга любить.

Но заканчивается целая эра в моей жизни, и сейчас сложно искать причины и задавать вопросы, зачем и почему мы это начали.

— Ну а я, на самом деле, редко встречала людей, которым нравится быть в гуще процесса, но не участвовать, а организовывать. Чаще всего, люди боятся ответственности, а если и берутся, то делают это для самих себя, чтобы покрасоваться, чтобы все говорили, какой он крутой. И мало кто готов отвечать за все свое руководство.

— Ты будешь смеяться, но это все опять же моя бабушка, — усмехнулся Артем. — Я думаю, все началось, когда она вдруг стала активно водить меня по выставкам, музеям, в оперу, в балет, в театры, где у нее было много знакомых. Она водила меня лет до 15, пока я, наконец, не закатил бурную подростковую истерику и не потребовал свободы от ветхости. Но она прекрасно видела, что, несмотря на все мои высказывания, я уже так глубоко погряз во всем этом, что никакой подростковый бунт из меня этого не вытянет.

Назло ей, я спрятал все книги по искусству и не прикасался к ним года два. Но, кажется, на поступление, я достал их и понял, как соскучился по всему этому, и главное, по тем временам, когда она «выгуливала» меня. У входа в метро она всегда покупала мне мороженое — я до сих пор его дико люблю — и, усаживаясь с ней в поезд, я знал, что сейчас начнется. Долгие истории из литературы, театра, кино, перемешанные с рассказами и воспоминания о своей жизни и жизни нашей исторической семьи. Об одном лишь она старалась не рассказывать.

— О чем? — спросила я, поворачиваясь к нему.

— О ком. О моих родителях.

Я ждала продолжения, но Стрелин не отводил взгляда, от прохожих.

— Почему? — спросила я, наконец.

Он посмотрел куда-то мне за спину.

— Пойдем, посидим где-нибудь? Жутко холодно стало.

— Пошли.

В ближайшей кофейне мы уселись в самом темном углу.

— Знаешь, моя бабушка живет в Лиговском переулке. Там еще рядом памятник Пушкину. Потрясающий район — два шага от Невского, и в тоже время, тихо и спокойно — закрытый двор, вокруг — сплошь интеллигенция. Так вот, там прошло мое детство. Я уже года три снимаю квартиру — бабуля сама настояла, хотя я упорно сопротивлялся — мало ли что. Но, если честно, я и сам хотел съехать оттуда — слишком счастливые и одновременно слишком тяжелые воспоминания. Сейчас бабушка в этих несчастных огромных трех комнатах одна, а когда-то мы жили в этой квартире вчетвером — бабушка, я, мама и папа. И там, поверь мне, даже в двух было бы не тесно. Высокие потолки, лепнина, огромные комнаты…

— Но… зачем платить огромные деньги за старую шикарную квартиру и плюс еще внушительную сумму за съемную, если вы можете жить там вдвоем? Или сдавать комнаты?

— У тебя практический взгляд, — усмехнулся Артем, — и я с тобой согласен, но бабуля будет до последнего преподавать французский и немецкий репетиторством, только бы не отдавать семейное достояние под любопытные взгляды чужих людей. Хотя на самом деле, мой отец высылает ей деньги и оплачивает квартплату. Пытается таким образом искупить свое отсутствие. Ему тяжело возвращаться в Питер.

А я… Совсем скоро, после выпуска закончится срок моего съема квартиры, и, возможно, хотя я не знаю точно, но я не буду вносить новую сумму хозяину, а съеду к бабушке. Не знаю, как это будет, мне, если честно и навещать ее тяжело, но… В общем, квартира. Квартира вместе с дачей в Петергофе были частью дедушкиного наследства, заботливо накопленного в течение жизни. И папа привел когда-то маму в эту квартиру, и они уж точно собирались заполнить эти комнаты не скандалами, ссорами и упреками, а детьми. Но… так вышло, что других детей, кроме меня у них не было, хотя я упорно просил у них братика или сестричку. Но вместо этого мама застукала отца с его секретаршей — очень прозаичная история в духе начала 90-х. И это стало последней каплей. Мама подала на развод, и они начали дележ имущества и что там делается в подобных случаях. В общем, они продолжали ссориться, скандалить, самозабвенно делить Петергофскую дачу и квартиру, но тут вылезла вперед бабушка и проявила всю свою научно-профессорскую активность, чтобы напомнить дорогим родителям, что я еще тоже существую в природе и что она не позволит отдать дедушкино наследство, лишь потому что у кого-то взыграли гормоны на десять минут. Так, родственники поостыли и отец заплатил матери отступных, чтобы она не претендовала на имущество.

— А… твой отец, он кто? — поинтересовалась я, когда официантка расставила все на нашем столе и ушла.

— Сейчас продюсер, смешно, правда? Живет за границей. А в 90-е он был успешным новым русским, и бабушка смотреть на него не могла, говоря, что он позорит семью и фамилию, и все в таком роде. Все-таки человек из семьи интеллигентов и вдруг новый русский. Это не вязалось в ее глазах. С этим потом она хоть как-то смирилась, но тут этот развод, позорище.

В общем, она отобрала меня у родителей — не знаю, как ей это удалось, помогли давние связи, видимо, и стала воспитывать сама. Но насколько я понял, хотя бабуля всегда это тщательно скрывала и только раз проговорилась, на меня кроме нее никто особо и не претендовал. Мама вскоре вышла замуж за какого-то иностранца, папа поругался с бабушкой окончательно и тоже перебрался за границу. Так с тех пор там и живет.

И у меня началась новая жизнь. На самом деле я смутно помню родителей — так, какие-то воспоминания, ощущения, не более того, но бабушка говорит, что первое время после отъезда родителей я постоянно рыдал, все ждал, когда они появятся. Мне было пять лет. Меня никогда с ними не разлучали. Но самое паршивое, что они так и не появились и ни разу не позвонили, пока мне не стукнуло 15.

— Но… как же так? — пораженно бросила я, помешивая чай.

Артем пожал плечами.

— Это очень интересный вопрос. Но прошло то время, когда я ждал их или просил молчавший телефон зазвонить.

Точнее, телефон звонил. Но это были не они. Да, пока мы жили в этой квартире в Лиговском переулке с бабушкой вдвоем, я был счастлив. Это было… счастливейшее время моего детства. Я забыл родителей, это правда, как они забыли меня. Бабушка посвятила мне всю себя. Она выучила меня всему, что я знал, по крайней мере, до поступления в университет точно. Она привила мне вкус к книгам и фильмам, к классике, к искусству, любовь к языкам; она учила меня готовить в перерывах между моими хоккейными тренировками. Она никогда не ругала меня из-за оценок, но могла задать трепку за драку с девочками.

«Не смей поднимать руку на женщин! — выговаривала она. — И оскорблять их не смей, не теряй себя! Ты же мужчина, а не размазня!» — Стрелин осторожно засмеялся. — Только с ней у нас были общие игры, какие-то тайны и секреты. Из-за ее историй о нашей семье, я полюбил историю вообще — это был мой любимый предмет в школе. И я готов был защищать ее перед всем светом, но… я не знал, что безоблачность не бывает вечной. Потом она все испортила.

— Бабушка?

— Мать. Она позвонила за две недели до моего пятнадцатилетия. Стояла весна, снег растаял и в город только-только пришли солнечные дни. Я бежал домой с тренировки по хоккею и… не знаю, у меня словно было в тот день предчувствие, что что-то произойдет. И бабушка почему-то улыбалась все время и взволнованно смотрела на часы. Но вот я поужинал, еще раз два спросил, что происходит (она махнула рукой), и тут-то как раз и раздался звонок телефона.

— Зачем она звонила? — тревожно спросила я.

— Сказала, что приедет на мой День Рождения. Прилетит из Праги специально. Не знаю, то ли совесть ее замучила, то ли еще что, но она пообещала и лучше бы она вообще ничего не говорила! А у меня еще был такой возраст, понимаешь, я постоянно спрашивал о родителях и с особой тщательностью вслушивался в бабушкины рассказы, лишь бы услышать хоть какой-то намек на них, хотя бы отголосок их жизни. И самое главное, что бабушка тоже во все это поверила. Она возрадовалась, готова была простить все, лишь бы мы, наконец, встретились. Поняв, что встреча состоится вот-вот, она все-таки приоткрыла завесу тайны и начала выкладывать истории, которых я так ждал. Папино детство, школа, институт, их встреча с мамой, мое рождение, общие праздники, прогулки на речном трамвайчике каждую весну, открытие и закрытие сезона на петергофской даче, смешные истории, забавные фотографии… Видимо, в те дни она самой себе позволила вспомнить все то, что так упорно забывала. И естественно после такого звонка, после этих рассказов я до ужаса ждал ее приезда. Я не верил в воссоединение семьи — я все же бы не настолько наивен и глуп, но я думал, что, возможно, она заберет меня с собой или останется пожить с нами. Я так ее ждал, Варька… И накануне пятнадцатилетия я не спал всю ночь. Это был не День моего Рождения, нет, это был день приезда мамы.

Я не позволил бабушке провожать себя, я поехал на вокзал один. Я один хотел пережить эту встречу. Я знал, как она выглядит — она послала фотографии — и ждал ее, разглядывал в толпе, как идиот, в бабочке, которые не носил в жизни, и с букетом цветов.

И что же… ты уже догадалась, правда? — Стрелин закурил. — Она не приехала. Объявили прибытие ее поезда, я стоял на платформе и безнадежно смотрел на встречи близких друг другу людей. Я дважды сбегал в справочную, по десять раз все переспросил про поезд, уточнил, не будет ли еще одного сегодня? Глупые тетки смеялись. Они сказали, что следующий поезд из Праги прибудет через три дня, и еще прибавили: «Надо было уточнять дату приезда!»

Я отвернулся от окна, бросил букет в мусорку, сорвал бабочку и тоже куда-то швырнул ее. Я сразу понял, что нет никакой ошибки, она просто не села в поезд.

Бабушка уже все знала. Едва открыла дверь и взглянула на меня, сразу все поняла. Это было нетрудно. И самое главное, что эта госпожа позвонила буквально через полчаса после моего возвращения с вокзала. Как будто знала, понимаешь? Как будто рассчитала время, которое я буду выжидать ее там, метаться от справочной к платформе и добираться до дома. Она не могла сказать мне раньше, она могла вообще не обещать мне ничего, но она сделала это. «Родной, понимаешь, мой сын заболел, я не могла приехать…»

Я больше не слушал ее. Кинул трубку бабушке и заперся в своей комнате. Ее сын заболел, понимаешь? У нее новая семья, сын, о котором я ничего не знал, и он заболел. Поэтому она не приехала. Вот так просто.

Телефон в нашей квартире стоит в коридоре, но стены такой толщины, что невозможно ничего услышать. Я сбежал в свою комнату, заткнув уши, чтобы успеть добежать до нее, пока бабушка ни начнет говорить. Нет, она не кричала. Но… полагаю, сказала что-то такое, отчего через несколько дней в Питере объявился мой отец. Бабушка почти потеряла связь с отцом, но мать, видимо, ее поддерживала время от времени.

Так вот, я запер дверь, я не стал разговаривать ни с кем, я не ходил в школу дня три. А потом бабушка пришла ко мне и сказала:

«Я не буду жалостливо уговаривать тебя встать и вести с тобой дружеские слезливые беседы о том, что, значит, так суждено и все еще будет хорошо. Ты не услышишь этого от меня. Но я тебе скажу, что ты сейчас делаешь — ты сдаешься. Ты признал, что тебя достали, что с тобой могут делать все, что угодно, даже твои родители. И теперь, как слабак, лежишь на кровати и ждешь, пока тебя утешат и скажут: «ах, бедняжка, он так страдает!». Глупости какие! Никому нельзя показывать, что тебя ломает, нельзя позволять кому-то управлять собой, понял?! Тебя затопчут. Ты можешь делать в своей жизни все, что тебе заблагорассудится, к тому же это твои родители и тебе решать, как относиться к ним, но никогда нельзя сдаваться. Надо смотреть всем обидчикам прямо в глаза, гордо держа голову. Потому что или ты, или тебя. Иного не дано».

— И… ты встал?

— Конечно. Я поломался еще для вида и решил, что пора все менять. Я начал перемены с бабушки. Я устроил бунт и перестал ходить в театры и музеи, отчасти потому, что я больше не хотел слышать никаких историй. Я встретился с отцом и сказал ему в первую же встречу, что если он делает это для очистки совести или потому, что ему позвонила мать, то пусть катится ко всем чертям. С тех пор он приезжает раза два в год и каждые две недели обязательно звонит. Или мне, или бабушке. Он предлагал мне пожить у него и поступить в университет за границей, он готов был это спонсировать и все такое… Но я решил никогда не принимать от него таких «подарков». Не хотелось за все это потом расплачиваться.

— А мама?

— Что?

— Ты еще когда-нибудь видел ее?

— Нет. Она пыталась звонить после этого случая, но кроме «привет, у меня все нормально» — она не слышала ничего. И, знаешь, я думаю, что даже после того, что произошло, а точнее, не произошло, я бы дал ей еще один шанс, но она не приехала. И она не сломала меня, конечно, нет, но она… сделала из меня такого эгоиста. Хотя и довольно сентиментального. Каждый год, когда тяжело, я всегда прихожу на вокзал. Ненадолго. Это успокаивает, правда. Я вспоминаю обо всем и снова начинаю чувствовать, что все смогу. Со всем справлюсь.

А тогда был период юношеского максимализма, я винил всех. И во всем. И даже бабушку — за ее истории. Я решил, что никто не стоит такого и не мог себя заставить кого-то полюбить. Какое-то время даже думал, что и бабушку я тоже разлюбил. Но это было неправдой, разумеется.

— И ни разу не влюблялся? — заинтересовалась я.

Он пожал плечами.

— Нет, — еще мгновение он смотрел на меня, потом опустил глаза. — Пока не появилась одна девушка.

— Она красивая? — подхватила я, хоть и с трудом понимала, что именно он хочет сказать.

— Да, только она… — он подбирал слова.

— Что?

— Ваш счет, — официантка положила папку на стол. Я откинулась на спинку стула. Момент был упущен.

И когда мы выходили из кафе, и Стрелин придерживал передо мной дверь, он произнес, глядя мне прямо в глаза:

— Ты все про себя знаешь, Варвара.

И до моего дома мы больше не произнесли ни слова.

***

Почти два годы неверия в себя и разочарованности в своих силах, почти два года стенаний, тыканий носом в стенку, бесполезных материалов и набирания опыта в интервью, одна попытка работы в газете и сотни сделанных фотографий, и вот тебе говорят: «Ваши работы прекрасны. Они достойны отдельной выставки на журфаке!».

И вот ты, не веря в этот раз собственным речам и звуку собственного голоса, рассуждаешь о том, как расположить фотографии на весенней выставке, и какие лучше бы убрать, потому что катастрофически не хватает на все места.

И ты спокойно и торжественно выплываешь из фотолаборатории и начинаешь прыгать, как ненормальная и чуть ли не визжать от восторга. И вокруг тебя тут же собирается небольшая, но внушительная толпа однокурсников, которые слышали твой разговор с преподавателем, и начинают поздравлять, а все, кто проходят мимо, улыбаются, потому что догадываются, что значит тот факт, что одна ополоумевшая второкурсница прыгает около фотолаборатории.

И да, после зимних каникул начинается распределение по специальностям, и я выбираю кафедру «Визуальной журналистики и дизайна периодической печати», что на деле добавляет мне знакомства или углубленного изучения таких дисциплин, как фотожурналистика, бильд-редактирование и дизайн периодических изданий. Я, наконец, разобралась, чего я хочу хотя бы от журфака и весенняя выставка становится лишь последней каплей в море моей радости. Я жажду поделиться этим с друзьями, но Никита на работе (кто бы мог сомневаться), а моей подруги Мики как-то непозволительно долго не было на факультете.

И тогда я набираю ее номер и в ответ слышу ее тусклый голос. Такой тусклый, какого я не слышала никогда.

— Что случилось? — тихо спрашиваю я, забиваясь в какую-то аудиторию. — Отец?

— Нет, нет, с ним все в порядке.

— А что тогда? — теряюсь я в догадках. Но Мика молчит. — Хорошо, тогда я сейчас же звоню Марку и выпытываю все у него.

— Нет, нет, не смей! — просыпается Мика.

— Тогда рассказывай.

— Я… не знаю, как начать.

— Я сейчас приеду.

— Я не дома, — и правда, я слышу шум машин, отдаленные разговоры.

— Тогда быстро к нам домой, нечего скитаться по морозу! — велю я.

Выглядела она и правда неважно. Грязные волосы, упакованные в непривычный пучок, синие тени под глазами, которые особенно видны на ее белом бескровном лице, заплаканные глаза. И одета…

— Вы расстались с Марком? — спрашиваю я, когда мы проходим на кухню.

— Нет, но мы расстанемся с ним.

— Ты что? Почему? Он знает?

— Он еще не знает.

— Почему вы с ним расстанетесь?

— Отец хочет, чтобы я вышла замуж, — произносит она и долго смотрит в окно. Но я не даю ей уйти в свои мысли.

— Мика, излагай, все равно ведь придется!

— Он в Москве, я в Питере. Ему учиться еще два с половиной года, потом распределение по театрам. Он не поедет ко мне в Питер. Он терпеть его не может. За эти годы сто раз все изменится, а отношения на расстоянии только все убьют. Лучше расстаться сейчас, пока не зашло дальше.

— Мика… — я в растерянности, я не знаю, что сказать. Не каждый день твои лучшие друзья сообщают такие новости. — Ладно, ладно, допустим, расстаться, хотя я бы и поспорила насчет расстояния… Но зачем же выходить замуж?

— Отец хочет, чтобы я поскорее вышла замуж и не моталась по парням. Он говорит, что я превращаюсь, — Мика глубоко вздохнула, — в шалаву, которая от одного парня к другому, из одной койки в другую.

— Но это же не так…

— Но он-то думает по-другому!.. Варька, у него больное сердце, он говорит, что не хочет больше каждый день волноваться, где я, в каких закоулках, в каких городах! Мы поссорились, снова, я хлопнула дверью, ушла, бродила по улицам, а потом… потом вернулась. Хватит, набегалась, пора взрослеть!

— Но почему ты должна расставаться с Марком, попробуйте встречаться на расстоянии, расскажи ему все, он поймет! — я начала что-то говорить, а потом вспомнила Андрея и то, как я с самого начала решила оборвать все отношения на расстоянии. Но тогда все было совсем не так. Андрей не любил меня, и это было сплошным мучением для меня. Сейчас другая ситуация. Мика любит Марка. А он — ее.

Мика лишь качала головой.

— Говорю же, лучше оборвать все сейчас. Сейчас расстанемся, он быстро забудет меня. И к тому же, давай говорить начистоту: он актер! Если он не устроится по профессии, он не сможет прокормить семью. Профессия неперспективная абсолютно. Вкупе с моей неперспективной профессией, мы умрем от голода скорее, чем закончим университет.

— Разве тебя когда-нибудь останавливало раньше отсутствие перспектив? — мрачно сдвинув брови, спросила я. Я не узнавала Мику.

— Варька, это ты такая неисправимая мечтательница, а в реальности придется повзрослеть, и быстро! Я долго думала. Надо устроиться на работу, оборвать все контакты с другими городами, надо уже начать встречаться с одним парнем и не одну неделю…

— Это говоришь не ты, — покачала я головой.

— Прекрати! — она зажала уши. — Я не хочу тебя слушать! Ты понимаешь, как мне тяжело, зачем сбиваешь какими-то сказочными мечтами?!

— Да чтобы ты, дурища, не сказала через несколько лет, когда будешь окружена нелюбимым мужем и детьми, к которым сейчас не готова, что сглупила, когда послушалась отца! Слишком дорогая цена, чтобы отец успокоился на полгода. Потом он найдет новый повод для придирок, например, почему ты несчастна с мужем, которого он тебе навязал!

Мика некоторое время смотрела в окно, за которым сгущались ранние сумерки.

— Зато я забочусь и думаю о своих родных и не только о себе! А ты, когда последний раз говорила с матерью? Ты думаешь, не нужна ей, потому что у нее теперь есть муж? Боишься, что тебя заменили и отступаешь? Не нужна, и ладно, обойдусь без вас, пусть и потеряю человеческий вид! Буду как мрачный насупленный сыч!

Я откинулась на стуле, молча уставилась на подругу.

— В чем дело, Мика? Ты…

— Нет, Варь. Ты вроде бы и правда взрослая, рассудительная, язвительная и все такое. На все готовые ответы, ко всему готова, но на деле, в своей жизни ведешь себя, как кролик, потерявшийся в трех соснах. Не нравится работа — разочаруюсь в себе, мама вышла замуж — отлично, я не нужна, ну и вы мне не нужны, на Стрелина все девки вешаются — плевать, отойду в сторону! Нельзя так жить…

— Как?

— С закрытыми глазами, вот как. Бороться, только когда подпихивают! Мечтать и сбиваться на первом шаге!

Я встала резко и шагнула к окну. Я могла бы сказать ей кучу всего в оправдание, доказать, что это не так, но не стала. Почему? Чувствовала, что все в ее словах — сплошная правда? Или сделала скидку на ее состояние?

И то, и другое. Хоть одному я научилась. Признавать правду.

Дверь захлопнулась. Мика ушла. Ну и ладно. Одумается, охладится, пожалеет о словах, как и я. Ей нужно нормально подумать о себе. Ей действительно нужно подумать, что делать. Все не так просто, как кажется на первый взгляд.

И Марк… Боже мой, Марк.

Он ведь ничего не знает. И мне не по себе, честно, от того, что я знаю, как ему будет плохо через несколько часов.

Я достала телефон и набрала по памяти номер.

— Варька?

— Привет, мам. Ну как у вас там дела?

Я неуверенно поднималась по высоким чистым ступенькам и ныла. Стрелин шел сзади, подпихивал меня и смеялся, дурак.

— Так, ладно, выкладывай, что тебя беспокоит!

— О… а не рано ли мы идем знакомиться с родственниками?

— Не рано, — уверенно отозвался он.

— Она же самый важный человек в твоей жизни, вдруг я ей не понравлюсь?!

— Понравишься!

— Ох, — я закатила глаза. — Ты так самоуверен, что меня тошнит!

Он притянул меня и чмокнул в щеку. Ему весело, ну надо же.

— А ты всех своих девиц сюда приводишь?

— Каждую неделю новую, — тихо отозвался он, нажимая на кнопку звонка.

— Что?! — я округлила глаза, но Стрелин дернул меня за руку, и я понизила голос.

— Привет, ба. Познакомься, это Варя!

— Да вы войдите сначала внутрь. Не на пороге же знакомиться.

— Здравствуйте, Софья Львовна!

— Таких красавиц здесь, пожалуй, еще не бывало! — рассмеялась женщина. — Но я, признаться, последний раз общалась с молодыми девушками годов так… много назад.

— Врать нехорошо, бабуля! И это говорит человек, который каждую неделю читает лекции по художественной культуре малолетним студентам.

Я смотрела на эту женщину (не старушку, нет!) и просто не могла сдержать улыбки. От восторга, от вдохновения, от любопытства, от… в общем, не знаю, от чего-то еще радостного.

И ей 75? Да вы шутите!

Нет, у нее, конечно, были седые волосы, но это нисколько не мешало говорить, что ей нет семидесяти пяти. Она была красива и сейчас, а в молодости, видимо, просто покоряла и ослепляла. Понятно, в кого пошел Стрелин!

И еще, да. Она напоминала мне мою бабушку. Не внешне, а… статью, энергией, внутренним огнем.

У Софьи Львовны были длинные седые волосы, собранные в мягкий волнистый узел. Глаза светлые, серые, даже серебристые, большие. У Стрелина были точно такие же. Губы пухлые, нос прямой, длинная лебединая шея, белая блузка, с V-образным вырезом, в который падал янтарный кулон, похожий на капельку росы, юбка до пят, ноги — на шпильках! В доме.

— В чем дело? Вы так рассматриваете меня, милая, как будто где-то видели! — поинтересовалась женщина, пока Стрелин вешал нашу одежду.

— Вы очень красивая, — произнесла я искренне.

— А, — Софья Львовна с улыбкой взяла меня под руку. — Пойдемте, моя дорогая, в столовую, пока этот обормот ставит чайник! Слышишь, Тема?

— Да, — откликнулся Стрелин, исчезая в кухне. — Мы тебе конфет принесли, Варька, вручи.

— Вечно он командует, — беспечно пожаловалась Софья Львовна, ведя меня по длинному коридору. — Вас это не напрягает?

— Нет, главное вовремя осадить, а то корона свалится, — заметила я мимоходом. Бабушка Артема засмеялась.

Все было, как описывал Артем. Длинные полутемные коридоры, высокие потолки, а в столовой — мамочки мои, лепнина! Самая настоящая. Еще здесь был старинный шкаф, огромное зеркало в суровой оправе на двух тонких изящных ножках и круглый обеденный стол, уже заставленный вазочками с конфетами, маленькими воздушными пирожными и круглыми бутербродами, а также расписными чашками и кокетливым заварочным чайничком.

Из окна на стол падало огромное солнечное пятно, придавая картине гордый и светский вид.

— Завтрак русской интеллигенции.

— Да уж, не английское чаепитие, — высказалась Софья Львовна, — Усаживайтесь, деточка, где вам больше всего нравится.

— А мне везде нравится, — засмеялась я.

— Ну уж на четыре стула у тебя сесть вряд ли получится, — высказался Артем, заходя. — Ба, а что у тебя там еще варится-кипятится? Я сделал потише, но…

— Боже мой! — Софья Львовна прытко вскочила с места, хотя еще секунду назад с гордым видом королевы покручивала свои перстни на руках, и унеслась, дробно стуча каблуками.

— Привет, Темка! — улыбнулась я.

— О, нет! — Стрелин закатил глаза. — И что же я ее не предупредил?

— Насчет чего? — невинно поинтересовалась я. — Очень милое имя, по-моему! Тема, ну надо же…

Он показал мне кулак, собираясь что-то сказать, но в этот момент вернулась бабушка.

— Крайне вежливо, Артемий! Как будто тебя не здесь воспитывали!

— Именно поэтому я всего лишь показал кулак, — состроил гримаску Артем. — Ну все, давайте уже покончим с этими формальностями. Пришли, сели, можно и поесть!

— Нахал, — улыбнулась бабушка. — Чайная церемония не подразумевает торопливости. Как можно оценить аромат чая, если выпиваешь кружку на ходу?!

— Вот, а говорите, что у нас не английское чаепитие! — заметила я.

Софья Львовна подозрительно перевела взгляд с меня на Артема.

— Эх, ладно, так уж и быть! Пьем чай!

Мы перепробовали все бутерброды: «Ах, милые мои, я даже уже и не помню, что я туда положила, я импровизировала!», полакомились безе: «Прекрасные и воздушные, как и музыка!» и обсудили культурную отсталость населения: «Моим студентам не хватает розог!»

На последней фразе мы с Артемом замерли и переглянулись, а пожилая дама расхохоталась. «Ладно, успокойтесь, чего испугались-то?»

Между делом я отвечала на вопросы. О Воронеже, школе, семье, друзьях, планах и мечтах и все дальше, в самое сокровенное.

— Хм, для вашего поколения это достаточно странный выбор, насколько я понимаю — выбрать Санкт-Петербург, а не Москву местом учебы. Что вас сподвигло?

Я откашлялась.

— Здесь много причин. — Я пожала плечами. — Во-первых, я с детства очень люблю Питер. Сюда меня несколько раз возила мама. Мы останавливались подолгу у родственников и, кажется, это было лучшее время в моей жизни. Во-вторых, как это ни глупо и пафосно прозвучит, но… я не люблю Москву. У меня с ней не очень хорошие воспоминания. Точнее, ощущения.

Я помолчала. Софья Львовна внимательно смотрела на меня, да и Стрелин прислушивался, так что я продолжила:

— Моя мама училась на юридическом факультете МГУ, влюбилась там в моего отца, а потом… он ее бросил. Она не могла там больше оставаться, да и негде было. К тому же, одна бы она не прокормила меня, без помощи, даже моральной. Она вернулась в Воронеж и осталась там, хотя всю юность мечтала вырваться из родного города. Причина номер два, по которой я не люблю Москву, это как раз мой отец. Когда мне было 14, он нашел меня и попытался восстановить отношения, — я старалась говорить ровно. — Но я… мстила, не знаю, как еще это назвать, глупила, пока однажды он ни погиб в Москве в автокатастрофе.

Я замолчала, вдохнула глубоко, посмотрела на свои руки и только потом на Артема. Тот внимательно смотрел на меня.

Часы-ходики мерно отбивали секунды. Софья Львовна сплетала и расплетала пальцы рук.

— Извините, я… сейчас, — проговорил Артем, вставая.

Я посмотрела ему вслед.

— Простите, я, наверно, сказала лишнее?

— Нет, милая моя. Вы сказали все правильно, — приветливо отозвалась бабушка. — Просто… вы же знаете историю семьи Артема?

— Да, он мне рассказал недавно, — кивнула я. — Еще тогда я заметила, что в какой-то степени, наши семьи похожи. С одной стороны.

— У Артема потрясающая сила духа, — задумчиво протянула бабушка. — Еще тогда меня поразило, как быстро он справился с собой, как быстро установил отношения с отцом.

— Да, но он считает это вашей заслугой, вашим влиянием, — улыбнулась я.

— Правда? Приятно. Он всегда был благодарным мальчиком. Я знаю, что его по-прежнему тревожат его отношения с отцом, хоть он и делает вид, что нет. Поэтому ваша история, она…

— Поучительна, — подобрала я слово.

— Нет, ну что вы… — заторопилась бабушка. — Но здесь нужно другое слово. Я не думаю, что ваш отец не знал о ваших чувствах к нему. Он все чувствовал. Иначе бы не ездил постоянно.

— Наверно, — я пожала плечами. — Мы оба приняли это, попросили друг у друга прощения. А история эта все равно поучительная.

Артем не возвращался.

Старая дама начала собирать со стола.

— О, подождите, я вам помогу. — Мы отволокли на кухню пустые тарелки и чашки.

— Комната Артема в конце коридора, — шепнула Софья Львовна доверительно. Я улыбнулась ей. Стрелин в любом случае бы не услышал наших голосов, так что шептать было вовсе необязательно.

В комнате было темно. Из окна падал слабый свет, и силуэт Артема вырисовывался на фоне освещенного участка. Он сидел на столе, положив на колени телефон.

Я села рядом.

— Ну что ты? — спросила я.

— С работы звонили. Через три дня снова лететь куда-то, — заметил он, беря меня за руку и ладонью снизу подбивая мою ладонь.

— Все в порядке? — я спрашивала не о работе.

Он перевел взгляд на меня.

— Конечно, — и улыбнулся. Поднял вверх наши сцепленные руки и поцеловал мою ладонь.

— Не обязательно всегда казаться сильным в глазах окружающих.

— Я не пытаюсь казаться, — пожал он плечами.

— Это тебе так кажется. На самом деле пытаешься.

— Ох, зачем я с тобой вообще разговариваю? — раздраженно спросил он, повышая голос.

— Не знаю, — я улыбнулась. — Пошли к бабуле. А то она еще подумает невесть что!

— Это все ерунда, мало ли что кто подумает. Главное, что мы заставляем себя ждать! — Артем усмехнулся.

— Ах, это ваше чертово джентльменство, Стрелин!

Потом были еще фотографии в толстенных семейных альбомах с длинными пояснениями к каждой фотографии.

— А это мой троюродный дед Иван Карлович, — переворачивала страницы Софья Львовна. — Видел молодого императора Николая, состоял при дворе. Любил охоту и возглавлял эти царские выезды. Жуткий балагур был, как говорили. Весь двор просто в предвкушении замирал, когда он появлялся в поле зрения…

— Это обязательная часть программы на знакомствах — показывать фотографии семьи, начиная с обезьяны, — ворчал Стрелин, пока мы рассматривали альбом. — Варя теперь подумает, что мы дурацкие аристократы, которые до сих пор кичатся своими…

— Успокойся, Стрелин, я уже все такое подумала, — усмехнулась я.

— И вообще, — подхватила бабушка. — Перестань выражаться. Что за дурацкие аристократы? Надо гордиться…

— Да, да, да, ну конечно! — сложил руки на груди Стрелин и обреченно уселся с нами рядом. Он уже третий раз так садился и вскакивал.

— Какой он суровый! — высказалась я.

— Да что вы, Варенька! Добрейший души человек был мой дед, правда все незнакомые с ним люди тоже так думали, — наморщила лоб Софья Львовна.

— Что-то все эти родственнички мало похожи на меня, — высказался Артем, разглядывая статных дам, бравых мужчин, детей на деревянных лошадках, и целый семейный выводок, судя по всему, на пикнике.

— Похожи-похожи. Посмотри на форму лица, черты, фигуры, — присмотрелась я.

— А вот глаза у тебя, как у меня, то есть как у моей мамы, — заметила Софья Львовна мимоходом.

— Кстати, Стрелин, если познакомишься с моей бабушкой, тебя ждет вот такой же альбомчик. Так что не ной о каких-то там впечатлениях. Я вечно ругаю свою за эти аристократические разговорчики, которые она со мной проводит.

— Вот, в некотором плане все семьи одинаковы, — вздохнула Софья Львовна.

Мы прощались в коридоре.

— Спасибо за чудесный вечер, Софья Львовна, — улыбаясь сказала я.

— Да, ба, спасибо, и все такое, — подхватил Стрелин. Бабушка неожиданно схватила его за волосы, притянула к себе.

— Ах ты, нахал!

Стрелин хохотал.

— Очень рада была познакомиться с вами, Варя! Наконец-то он познакомил меня с вами, а то все трепался…

— Правда?

— Ба!

Мы произнесли это одновременно.

— Ну все, давайте, нечего разводить антимонии! — проводила нас Софья Львовна, улыбаясь. Тяжелая дверь за нами захлопнулась.

Мы постояли на площадке, глядя друг на друга.

— Ничего не говори, — предупредил Артем.

— Да я и не говорю, — пожала я плечами и первая начала спускаться. Но он подхватил меня на руки и разок подбросил. Я визжала и смеялась. Вырвалась и первая затопала по высоким ступенькам вниз. Он не отставал. Мы подняли жуткий шум на весь дом.

На пороге я неожиданно поскользнулась на тающем мартовском льду. Артем подхватил меня.

— За то, что ты видела и слышала, придется тебя убить… или съесть, — целуя меня, заявил он.

— Стрелин, я не верю, что это ты, — тихо сказала я, куда-то ему в шею.

— Конечно, а ты сомневалась? — улыбнулся он.

— Иногда я и правда боюсь, что это шутка.

— Поехали ко мне? — сказал он.

Я посмотрела на него.

— Тоже мне, воспользовался признаниями бедной девушки!

— Ах ты, бедная моя девушка, — притянул он меня к себе.

— Поехали, — выдохнула я.

Возможно, это было связано с появлением Артема, с наступающей весной, с будущей фотовыставкой или еще с чем-то, но еще никогда, казалось, я так четко не представляла, что должна делать дальше.

В последних числах февраля я нашла объявление о работе. В газету «Литературный Петербург» требовались верстальщики. Подозреваю, что им нужны были люди постарше и поопытнее, но пришла я.

— Вы по какому вопросу, девушка? Нам сейчас практиканты не нужны, — осторожно заявила пожилая женщина в очках-половинках. Я встретила ее на пороге редакции.

— Я знаю, да, я по поводу работы. По объявлению.

Женщина оглядела меня с ног до головы.

— Пойдемте, я узнаю, — она повернулась и повела меня в редакцию, где стоял настоящий бедлам и было накурено, как… как на журфаке и в приличном издании.

— Марин, а мы разве давали объявление о наборе журналистов? — перекрикивая галдеж, с порога прокричала женщина.

— Нет, — встрепанная девушка лет двадцати пяти, не останавливаясь, печатала что-то со скоростью света.

— Извините, вы не поняли. Объявление было о наборе верстальщиков, — вмешалась я.

— Вы? Верстальщик? — женщина в очках-половинках шикарно развернулась, едва не пролив на меня кофе.

— Да. А что такого?

— А в газете верстальщиком уже работали когда-то?

— Нет, — я смущенно улыбнулась. — Только на факультете… Вот уже второй год верстаю на заказ университетские газеты, — я заторопилась, потому что женщина продолжала смотреть недоверчиво. — Я владею программой Adobe In Design практически в совершенстве.

— А она самоуверенна, — откликнулась сидящий поблизости от входа журналист. И кисло улыбнулся, увидев, что я смотрю на него. «Прости, детка, каждый за себя»

— Я могу доказать. Я принесла последние из моих макетов, — я полезла в сумку. — Да, и дайте мне немного времени, я сверстаю вам хоть полосу, хоть две. Прямо сейчас.

Пожилая журналистка просматривала макеты, «самоуверенный» журналист подключился к просмотру, стоя за ее спиной.

— Забавно сейчас обстоят дела на журфаке, — усмехнулся он. Пожилая женщина пихнула его в бок, внимательно изучая.

— Там разные макеты. Есть шутливые газеты, есть те, которые освещают только журфаковские мероприятия. Есть литературно-критические… Какая разница, что за издания в конце концов. Это не ко мне претензии.

— Да нет, это были не претензии, — поднял обе руки журналист.

— Правда? — усмехнулась я.

— Игорь, — женщина резко повернулась к нему. — Ты что, уже был на мероприятии?

— Ухожу сейчас, — откликнулся тот.

— Вот и уходи.

— Пожалуйста, — заявил Игорь, надевая пиджак и шарф. — Оставляю вас, и можете даже воспользоваться моим компьютером. К молодым талантам мы — со всей душой!

— Ладно, посмотрим! — женщина сунула мне макеты обратно. — Садись и правда за его компьютер. Ты видела нашу газету?

— Конечно.

— И… мысли есть? Что не так? Я имею в виду внешнее оформление.

— Мне кажется… а я действительно могу сказать, что думаю? — несмело поинтересовалась я.

— А для чего, ты думаешь, я тебя спрашиваю? Веду опрос? — усмехнулся женщина.

— Ладно. Мне кажется, газете с названием «Литературный Петербург» не подходит детский желтый цвет в оформлении. Слишком много желтого цвета. Если оставить его для отбивок и колонтитула, то будет в самый раз. Но сейчас его многовато. Нужно что-нибудь посолиднее.

— Хм. И что же? Ты, кстати, не первая говоришь об этом.

— Я бы выбрала синий. — мгновение подумав, заявила я. — Такой, знаете… не голубой, а глубокий синий. Но не темный. Чтобы не сливался с черным, а то получится официальщина.

— Интересные мысли излагаешь. Но вот наши старые читатели, привыкшие к желтому цвету, не откажутся ли покупать наши газеты из-за таких резких перемен?

— Сомнительно, — пожала я плечами. — Можно аргументировать это как-нибудь. Или прорекламировать на последней полосе в уголке. И написать, что оформление меняется, а содержание остается.

— Хм, — женщина усмехнулась. — Ладно, до этого еще далеко. Тебя как зовут, кстати?

— Варвара.

— Я Надежда Михайловна, главный редактор.

— Повезло мне, сразу к главному, — выдавила я.

— Да уж. Хорошо, Варвара, садись за компьютер. Через час мне нужна от тебя первая сверстанная полоса. Можешь посмотреть наши прошлые выпуски, вон там у входа. Работай.

Надежда Михайловна развернулась и нырнула в гущу событий.

А я… ну в общем, через час я получила это место.

Отлично, Трубецкая. Первая вершина взята.