— И, похоже, скоро придется переходить на утреннее время, — заявила я в один из вечеров, оглядывая зал.

— Почему?

— Начало учебного года, Смирнитский перенесет репетиции в студии на вечер, когда все относительно свободны.

— А чем тебя не устраивает утреннее время? — Анатолий как всегда метался между посетителями, и разговаривали мы урывками.

— Да всем устраивает, но… вставать рано! Ты не представляешь себе, как я ненавижу рано вставать!

— О, а что бы ты заговорила, если бы пришлось ходить в школу или в универ…

— Да, но мне-то не нужно… — я с усмешкой обернулась к бармену.

Раздался звонок колокольчика.

— О, все я пошла, — обреченно сказала я. Сегодня был тяжелый вечер — народ валил валом.

— Не надо, — остановил меня Толя, вглядываясь в зал.

— Почему? — я попыталась обернуться, но мне не дали.

— Варвара, солнышко мое, — это Мишка положил мне руку на плечо.

— Вот почему, — кивнул Анатолий.

— Ты опаздываешь, — заметила я, взглянув на часы.

— Разве? — он был, видимо, не очень обеспокоен по этому поводу.

— Владилена уже грозилась всеми проклятьями.

— О, она просто тает от звуков моего голоса. Стоит мне только запеть: «Summertime…»

— Ты бы лучше шел к микрофону, — заявила подошедшая Тоня. — Толя, в чем дело? Я еще час назад просила достать мне ту коробку из подсобки! Если Владилена увидит, что посуда еще не на месте…

— Ты видишь, что творится? — он выразительно посмотрел на тех, кто сидел у бара.

— Я-то вижу… — заметила она.

— Слушай, что ты постоянно придираешься? Думаешь, я работаю меньше тебя? Так ты встань на вечерок к стойке…

— С удовольствием простою весь вечер на одном месте и не буду метаться по всему залу!

— Сейчас, я достану твою коробку, подожди!

— Ну уж нет, спасибо, уже Никиту попросила! — Никитой звали третьего официанта, работавшего в нашей смене.

— Тогда в чем вообще проблема? — расстроено поинтересовался он.

— Ни в чем. На меня всем плевать. — Тоня резко развернулась и отошла.

Анатолия отозвали.

Мы с Мишей, молчавшие весь диалог, выразительно переглянулись.

— Что делается, что творится! — заметила я.

— О да, — Миша задумчиво улыбнулся.

Тоня меня не любила. Не знаю, в чем причина, но при моем появлении она всегда делала своими глазами нечто такое, от чего мне хотелось оглядеть себя, оправить кофту и проверить чистоту манжет.

Ей будто приходилось принимать меня в свою команду, что она и делала с превеликим одолжением.

Не знаю, что она там говорила, про то, что на нее всем плевать, но это была неправда. По крайней мере, ее любила Владилена, что давало существенные бонусы в такой работе, только вот, видимо, не хватало чьей-то определенной любви, иначе… Я хотела засмеяться, но не смогла. Может быть, я отлично ее понимала.

Вообще, что касается коллективной работы, то здесь у нас проблем не было. Мы все отлично общались друг с другом, правда, вот Тоня не очень переваривала Мишу и меня, но с этим, пожалуй, можно было смириться, как обоюдно решили мы с ним.

Со всеми легко было работать. Владилена была шикарна и неповторима. Все говорили, что такую хозяйку еще поискать надо. Тоня беспрекословно выполняла свои обязанности и, за исключением редких случаев, не пыталась делить территорию. Миша веселил и разбавлял атмосферу. Анатолий…

О нем, пожалуй, можно рассказать и отдельно.

Если, входя в кафе, вы видели жизнерадостного и улыбчивого парня, вечно что-то напевающего, настроение ваше стремительно взлетало вверх. Быстрее, чем температура в термометре, поверьте. А если вы видели его каждый день, то настроение ваше начинало улучшаться уже по дороге на работу.

Он, внутри себя, не иначе, относился к этой жизни как-то так, что иногда хотелось положить ему руку на плечо и впитывать его энергию и тепло, как от солнечного света или от батареи. Правда, не хотелось его самого лишать этой энергии, но я была уверена, что этой жизненной силы ему хватило бы на всех.

Его светлые волосы всегда стояли на голове ежиком, и мы много раз шутили, что это антенна, по которой он получает энергию от самого солнца. Единственным его недостатком — если это можно считать недостатком — была лишь, пожалуй, придирчивая любовь к стильным вещам, на которых он был помешан еще с тех времен, когда не работал в баре, да и вообще ни в чем не нуждался. Он был москвичом, «в четвертом поколении», — как шутливо замечал он, и родители были против, когда их сын заявил, что уезжает в Воронеж.

— Они не знали, на какой срок я еду, почему не могу остаться, не знали, как меня вернуть. Но я, признаться, и сам не хотел возвращаться. Все было так странно! Даже для меня, но для меня это была прекрасная странность, о другом я и не мечтал, а они видели в этом лишь попытку загубить свою жизнь. И из-за этого мы постоянно ссорились.

Они и сейчас находились в состоянии постоянной ссоры-примирения, и мне почему-то хотелось встать на сторону его родителей, хотя я и не могла не уважать причины, из-за которых он здесь оказался.

Из-за девушки. Из-за девушки перевелся с очного отделения МГУ на заочное, из-за девушки переехал в Воронеж. Из-за нее зарабатывает на жизнь барменом. Уже год.

Только вот девушка эта, судя по рассказам Толи о ней, совершенно была недостойна таких жертв. Он то сам, понятное дело, жертвой это не считал….

Иногда я смотрела на него и думала, что есть люди, обычные люди, по которым никогда не скажешь, на что они способны, даже пообщавшись с ними, а между тем они готовы совершать столько безумств ради любимых людей!

Вероятно, я была не очень хорошим работником, особенно в первое время, когда постоянно «зависала», задумываясь о людях вокруг. Все это… ну не знаю, учило меня жизни, наверно. Когда постоянно видишь и слышишь такое, начинаешь думать о том, как бы ты поступил в подобных ситуациях. Хотелось бы, чтобы правильно. Вот только кто и когда устанавливал все эти правила?

— Это место убивает во мне личность, — заявила Владилена, когда поздно вечером я приблизилась к барной стойке, за которой она что-то вписывала в какой-то журнал.

— Неужели все так плохо? — поинтересовалась я.

Она мельком взглянула на меня.

— Да нет, конечно, неплохо. Но придется, вероятно, нанимать еще одного официанта на утреннюю смену, а доходы наши не так чтобы уж очень высоки. Скажи мне, когда найдешь мужа-миллионера, пусть проспонсирует наше кафе.

— Устройте какую-нибудь рекламную акцию.

— Устройте! — сердито предложила мне Владилена. — Дай денег и устрою! Свободных нет.

— Вам нужно что-нибудь не дорогостоящее, но действенное, — задумчиво сказала я, обводя глазами зал.

— Варвара, ты не хочешь вернуться к работе? — предложила мне хозяйка.

— Да-да, конечно, — протянула я.

— Сделай мне кофе, Анатолий. — Мишка спускался со сцены.

— Вот. — я щелкнула пальцами в Мишкину сторону. Он с интересом посмотрел на меня. — Вот кто вам может помочь.

— И как же? — не отрываясь от записей, поинтересовалась Владилена.

— Да Мишка просто находка! Он прекрасно умеет подделывать голоса известных джазовых исполнителей! Он же просто король джаза! Если все будут знать об этом, все будут приходить слушать местную знаменитость! И можно устроить что-то вроде «стола заказов». Каждый может заказать определенную джазовую песню определенного джазового исполнителя! Вы понимаете — да сюда стечется вся интеллигенция.

— Таковая еще осталась в этом городе? — отхлебывая кофе, проговорил Мишка. Но я смотрела на Владилену, которая, словно заслушавшись, оторвала голову от расчетов.

— Послушать живую музыку, и не просто непонятно что и непонятно как исполненное, а исполненное прекрасно, практически в оригинале. Не знаю, как это его еще не «сцапали» с таким талантом? — все больше убеждаясь, говорила я. — Надо устроить это быстрее, иначе каждый захочет устроить у себя что-то вроде этого!

Мишка, кажется, обалдел от собственной значимости.

— Знаешь, — покусывая карандаш, обратилась ко мне Владилена. — А ведь в этой идее что-то есть!

— Идея супер! — поддержал Анатолий. — Лучшая бесплатная рекламная акция в данном случае.

— Если все выйдет, мои услуги подорожают, — лукаво отметил Мишка.

— Если все выйдет, подлый трус, я сама заплачу тебе вдвое больше! — загорелась хозяйка. Она повернулась ко мне. — Надеюсь, за идею ты с меня денег не снимаешь?

— Первая услуга в подарок, — широко улыбнулась я. — а вообще обращайтесь. Друзьям — скидки!

Мы бились над этим танцем уже два часа.

— Все! Баста! Я больше не могу… — Максим сел прямо на пыльную сцену, вытянул ноги.

— Ты даже не стараешься, а этот танец — один из важнейших.

— Послушать тебя — так у тебя все важнейшие!

— Послушать тебя — так это будто все мне одной надо! — я спрыгнула со сцены и села в кресло, мрачно уставившись в потолок.

Чем дальше шел август, тем больше у меня складывалось впечатление, что этот зал — мой дом родной. Сегодня я задержалась на 2 часа после репетиции, а уходить мы, видимо, еще не собирались, судя, хотя бы, по тому, что Максим выполняет слабо даже самые простые движения.

— А я вот считаю, что невозможно научить танцевать того, кто не рожден танцевать! Я никогда не танцевал прежде и меня поздно учить! — тон Максима — вальяжный и беззаботный — еще больше вывел меня из себя.

— Ты издеваешься? К чему ты ведешь этот разговор: танец поставить все равно придется!

— И самое главное, что танцевать мы будем только вдвоем: только ты… и я… — кажется Максим действительно издевался.

Я вскочила с кресла, пнула беззащитную сцену, взвыла от боли, и взлетела на сцену, резко затормозив перед валяющимся Максимом.

— Я всю ночь придумывала вчера этот танец, у нашего режиссера, кажется, началась допремьерная истерия, и он требует уже готовый танцевальный материал, и при этом никто ничего не хочет учить! Всем так нравится говорить, какие они неумехи и сваливать ответственность на меня! Я вообще не нанималась быть хореографом! К черту эти танцы, к черту спектакль, к черту студию!

Я выдохлась. Накричавшись, поняла, что стало легче. Хотя не до конца.

Максим, вставший во время моего монолога, протянул руки и решительно потряс меня за плечи.

Я остолбенела.

— Трубецкая, тебе надо немного расслабиться.

— Я слышу это от тебя?

— Как ни странно, да, — он резко отвернулся, и, покопавшись в дисках, выбрал один и поставил в музыкальный центр. Полилось танго — не мое любимое, правда, но все же…

Вернулся Максим еще быстрее, схватил меня за руку, подтянул к себе. Крутанул вокруг своей оси и прогнул до пола. Я засмеялась. Он сделал мне страшные глаза, а затем начал…

Двигаясь плавно, как настоящий танцор — ни чета его жалким попыткам до этого — он направлял меня, вел, прогибал, крутил, поддерживал, повторяя все мои движения (а может быть, это я повторяла его?).

Впервые после того, как бросила танцы, я действительно наслаждалась танцем, я действительно ощущала, что это такое.

Казалось, ему не нужно было прилагать малейших усилий, казалось, он ни секунды не раздумывал над следующим движением, казалось, он «растворялся» в танце….

И все же, я остановилась первой.

Глубоко вздохнула, продолжая слушать звучащую мелодию, встретилась взглядом с Максимом, и сказала, прогоняя паузу:

— А говорил, танцевать не учился.

— Так я и не учился, — садясь на сцену, просто ответил он, — это у меня тетка — бывшая чемпионка по бальным танцам — как-то показывала мне пару движений.

— Зачем? — сказала я, садясь рядом, прежде чем успела подумать, что он вряд ли ответит.

Он улыбнулся сбоку.

— Да так… хотелось проучить одну девушку, которая меня не замечала… — медленно договорил он. — Чурбан бесчувственный — так она меня называла… чурбан бесчувственный.

Он смотрел куда-то вперед, словно видел там что-то.

— Вот бы никогда не подумала, что у тебя были подобные истории!

— Почему же нет?

Я пожала плечами.

— Да, — раздался откуда-то сзади знакомый голос. — Почему бы нет?

Мы, словно застигнутые врасплох школьники, одновременно и быстро повернулись.

По проходу от двери зала шла Анжела. При полном параде — прикид, солнечные очки, распущенные волосы.

Я, в своей простой темной футболке и бриджах, с растрепанным хвостом сразу почувствовала себя не очень уютно.

Не знаю, как много она видела и слышала. Хотя… здесь же не было ничего такого, из-за чего стояло смотреть на нас, как на изменников.

Максим потянулся и спокойно выключил орущее на весь зал танго.

— И давно ты здесь? Мы тебя не видели.

— Сомневаюсь, что вы вообще хоть что-нибудь видели, — ядовито отозвалась Анжела.

— Анжела, ну что ты… — он поморщился.

— Лучше помолчи, Вересаев, эти все твои приемчики, чтобы затащить девушку в постель, давно уже известны!

— Анжела, ты не права. — Спокойно отозвался Максим.

— Ну да, я не права, а ты белый и пушистый.

— Анжел, ну правда, что ты всполошилась? Мы с этим танцем сидим здесь уже два часа. Присели отдохнуть. — проговорила я.

— Я все знаю об этих отдыхах, Варвара. У тебя-то хоть совесть есть? Едва-едва ее парень бросил, — она блеснула глазами, глядя прямо на меня, — как она практически тут же принимается другого кадрить!

Я почувствовала, как горят щеки.

Почувствовала заинтересованный до невозможности взгляд Максима.

— Не смей говорить о вещах, о которых ты понятия не имеешь.

— А то что? — усмехнулась она. Плевать ей было, говорит она правду или нет, ей нужно было лишь досадить мне побольнее. Ну что ж, ей это удалось.

— Да ничего, — по возможности спокойно произнесла я. — Я ухожу, доделаем все завтра.

Я соскочила со сцены, прошла мимо Анжелы, подхватила сумку и вышла вон.

На улице шел ливень. Прохожие разбегались, спешили к ближайшим укрытиям, и кажется, с ужасом и недоумением смотрели на девушку, которая брела по улице, никуда не спеша, загребая кроссовками воду.

В конце концов, эта девушка, о которой мне даже не хочется думать, дошла до арки, где замер народ, и спряталась там, хотя сухого места на ней уже не было.

Она прошла в другой конец арки, где было пусто, и, набрав номер телефона, высунула свободную руку из-под навеса.

— Алло.

— Ваш заказ: два платяных шкафа, круглый стол и колченогий табурет, — готов. Я повторяю: го-тов.

— Прости, мама, но я сейчас занят.

— Занят? И чем ты этаким сейчас занят?

— У меня свидание.

— Очередную блондиночку подцепил?

— Кхе-кхе…

— Значит, правда блондиночку. Ну и как, она тебе уже рассказывала о новых приобретениях из летней коллекции, или дело пока до этого не дошло?

— Мам, зачем ты мне звонишь? — слегка раздраженным голосом поинтересовался Марк.

— Мне нужно, чтобы ты помог мне починить платяной шкаф, понимаешь, сынок?! Ты всегда помогал мне и сегодня мне непременно нужна твоя помощь. — Тихо сказала я, меняя тон.

Он помолчал.

— Что-то случилось?

— Ничего такого, отчего ты не мог бы завершить свое романтическое свидание, но если все же найдешь время, приходи ко мне.

— Что-нибудь купить? — спросил он.

— Батон не забудь. А там — что хочешь.

Я едва успела переодеться и поставить чайник на огонь, когда раздался звонок в дверь.

— А дома кто-нибудь есть? — широко улыбаясь, поинтересовался Марк.

— Нет. А что, это тебя остановило бы?

— Ну не знаю, — улыбнулся он, проходя внутрь. С хулиганским видом передал мне пакет, который держал в руке, а потом наклонился и затряс головой — с его буйной кудрявой шевелюры потекла вода. Я стукнула его по лбу.

— Дурачина. Батончик захватил?

— А то как же… — он вытаскивал из пакета две бутылки пива. — Хлебец свежий, знатный.

— Да уж, — усмехнулась я.

— Я так понимаю, нас ждет душещипательный разговор?

— Не такой уж душещипательный… Скорее поучительный.

— Это тоже неплохо. Так что же произошло на сегодняшней репетиции? — садясь за стол, поинтересовался он.

— Как ты догадался?

— Никаких знаменательных событий сегодня в твоей жизни вроде не было, кроме репетиции, разумеется.

— Ну ладно, — я вздохнула. — Да.

И рассказала ему про Анжелу и Максима.

— И что, тебя взволновало, что сказала эта дура?

— Нет, просто… не знаю. Она говорила, чтобы просто сказать, я знаю. Правда ей была не нужна, но… Я не люблю, когда пытаются влезть ко мне, ну, без меня, что ли…

— Как и все люди, — кивнул Марк.

— Я хочу рассказать тебе все это больше, наверное, для себя, понимаешь? Никому еще не рассказывала. Но мне самой нужно в этом разобраться. Ты можешь меня даже не слушать, и…

— Прекрати, Варька. — Марк улыбнулся. — Тебе же не все равно, кому рассказывать. А мне не все равно, когда ты будешь рассказывать. К тому же, всегда мечтал проникнуть в тайны твоего ледяного сердца…

Я улыбнулась.

— Иногда я думаю, что есть отношения, заложенные самой судьбой. Встречи, избежать которых невозможно. Люди, отделаться от которых кажется немыслимым.

Вот я люблю примеры, и потому рассказывать буду исключительно лишь с ними. А точнее, с ним. С примером. Этот пример пробежался канвой по моей жизни (хочется сказать, золотой, да только это весьма сомнительно).

Мне было шесть, когда меня водворили в коллектив бального танца. Вероятно, против моего желания, потому как своего робкого голоска в решении этого вопроса я не помню. Я была маленькой, упрямой… и худшей ученицей великолепного хореографа Марии Дмитриевны Полонской — дамы исключительной во всех отношениях. Около меня сменилось два партнера — и с каждым из них я не могла стоять, без того, чтобы впоследствии они не сбегали с ревом, жалуясь на меня родителям и Марии Дмитриевне. Я так и видела, как ее тонкие ноздри раздуваются от гнева, осанка становится каменно-прямой, а взгляд решительно-холодным.

— Вы меня разочаровываете, Трубецкая, — цедила она. — Очень разочаровываете.

И это ее «разочаровываете» было хуже любого крика. Разочаровавший находился в опале и становился невидимкой. Другие дети тоже не стремились со мной общаться, потому как быть в опале за компанию со мной им не хотелось. А я не могла танцевать, когда чувствовала всеобщее презрение. Тех дураков, которых ставили со мной в пару, и которые начинали задирать меня и потом же за это получать, я искренне не могла считать своими партнерами.

— Я начинаю подозревать, Трубецкая, что все дело в вас, а не в ваших товарищах. Вы просто не умеете вести себя в коллективе! И может быть, вам вообще не стоит сюда ходить?

Я держалась, как могла. И ходила на занятия, скрепя сердце.

А потом в нашем танцевальном коллективе появился новенький, и Мария Дмитриевна решила дать мне еще один шанс.

— Последний, — заметила она.

Худенький, встрепанный, похожий на воробья паренек встретил меня озорной улыбкой. Держался уверенно, подружился с мальчишками, девчонкам корчил рожи и хихикал над ними.

Андрей Краснов.

Первое, что мы сделали, встав в пару, — подрались. Ему рассказали, как я отпугиваю мальчишек, — он обозвал меня ведьмой. Я потребовала извинений, он высмеял меня. Я едва не поставила ему фингал под глазом. А он сказал, что я на самом деле испуганный хомячок. Диалогу помешала Мария Дмитриевна.

Растащила и велела родителям явиться на «поговорить». Смотрела при этом только на меня.

Беседа состоялась в дружеской форме. Моя мама, если и была недовольна моим поведением, только усмехалась. Мама Андрея тоже была настроена весьма иронично. Недовольна была, кажется, одна лишь Полонская.

Но и она не стала выгонять меня. Что-то удерживало ее от этого шага, и меня до сих пор удивляет — что именно, поскольку ее терпение уж точно давно было на пределе.

Андрей Краснов… Репей, вцепившийся в ногу! Банный лист! Огрызок карандаша! Пятно на моем рукаве! Мы научились сдерживать свои дружеские порывы во время занятий, но стоило нам выйти на улицу… Начиналась кровопролитная битва.

Я ненавидела его всеми фибрами своей шестилетней души. Он обижал меня как только мог, а моих сил, казалось мне, не хватало на то, чтобы обидеть его также сильно. Не знаю, в чем была причина? Возможно, в том, что он один видел, какая я на самом деле слабая, никчемная, никуда негодная, готовая в любую минуту расплакаться на месте.

Полонская всегда была к нам строга, но со мной она обходилась еще строже. Она считала меня лентяйкой и возмутителем спокойствия. Единственную в классе ругала за неправильную постановку рук и не уставала на каждом занятии напоминать, что даже этой мелочи мне не осилить. Она не могла выгнать меня и хотела, чтобы я ушла сама.

— Трубецкая! — орала она с другого конца зала. — Вы тормозите процесс! Вы мешаете занятию! Трубецкая, вы знаете, в какую сторону должна быть повернута ваша голова? Трубецкая! Куда вы шагаете, вы останавливаете весь ваш круг! Вы мешаете партнеру, вы не растягиваетесь дома!

В ответ я еще сильнее поднимала голову и стискивала зубы. Пальцы мои в руке Андрея сжимались еще сильнее, так, что костяшки белели от напряжения. А весь класс молчал и слушал, как меня ругают. Если упоминалось чье-то имя, то мое незамедлительно появлялось рядом. Это был позор, стыд — чувствовать себя хуже, ничтожнее всех. Все, и особенно Полонская, были уверены, что я даже не допускаю эту информацию до ушей. Или настолько тупа, что не могу справиться ни с одним из ее замечаний. Единственный, кто видел, как мне на самом деле плохо — Андрей. Он всматривался в мое лицо и сжимал мою руку, но не мог не указать мне на мои слабости после занятий. В ответ начинались кровопролитные события.

Однажды эти сражения начались до занятий. Мы встретились по дороге на танцы и, естественно, подрались. Явились оба злые и умудрились сцепиться из-за какой-то ерунды прямо посередине репетиции.

Полонская, по обыкновению, накинулась на меня.

Она схватила меня за косу и вытащила из класса. Я была так ошарашена и испугана, что даже не смогла возразить. Зато Андрей смог. Неожиданно он вылетел вперед и заявил, что это несправедливо и его надо выставить вместе со мной тоже.

Полонская разозлилась. А когда она злилась, добиться ее прощения было сложно.

Мы сидели под дверью хореографического класса и наверно впервые за все время мирно разговаривали. Обсуждали случившееся и строили планы покаяния перед руководительницей.

В конце концов, и прощения просили вместе. И возможно это суровое испытание, когда над нашими склоненными головами возвышалась строгая Полонская, сплотило нас до такой степени, что мы решили стать друзьями. Без малого на десять лет.

Я, если честно, не могу сказать, что любила тогда танцы. Уж скорее наоборот. Я шла туда, как на каторгу. Вторники и четверги — дни, когда проходили репетиции — были усеяны моим страхом. Утром в день занятий я мучительно притягивала к себе время до репетиции и боялась, что оно придет скоро. Уходя на танцы, я говорила себе: «А представь, всего через несколько часов ты вернешься домой, и все будет уже кончено».

Я ставила перед собой невыполнимые задачи — справиться со всем этим. Так было, пока мы с Андреем ни стали друзьями.

И потом как-то так вышло, что справляться стало и ненужно. Впервые за все время я начала получать удовольствие от танцев и оказалось, что пара наша стала одной из лучших в коллективе.

А потом пришла школа и принесла нам учебу в одном классе и временное сидение за одной партой, вплоть до тех пор, пока учительница не рассадила решительно «эту парочку». Впрочем, это ни капли не помешало нашим отношениям. Особенно остро они чувствовались на набившей оскомину фразе «тили-тили тесто, жених и невеста!» Малейший кивок в нашу сторону и вот мы уже бросаемся на обидчиков, летим с разных концов класса, чтобы отомстить. Но на самом деле, чем дальше, тем больше мы уставали от совместных репетиций, и никаких школьных отношений нам не было нужно, кроме, пожалуй, записок в виде корабликов, пускаемых через весь класс с приветами и насмешками над учителями и учениками.

Свернутый бумажный кораблик, усыпанный полосочками и квадратиками, был лучшим показателем нашей дружбы. Больше никто в классе таких кораблей не делал. Эти корабли вплоть до окончания школы высыпались из всех моих тетрадок и обнаруживались во всех возможных местах.

И наши ежедневные посылки были также необходимы, как наша дружба, которая нередко попадала в бурю или садилась на мель.

Что значит, расти с кем-то вместе? Вместе воспитываться, учиться жить по одним законам, на одних книжках и фильмах; иметь по две пары родственников на двоих и на каждого по отдельности; сотни дней вместе и первое щемящее чувство, когда вы расстаетесь на несколько дней, и ты чувствуешь, что в твоей жизни перестало чего-то хватать…

Что значит, расти с кем-то вместе? Это значит, больно ударится, когда все закончится. Только ты об этом пока не знаешь.

— Ты уверен, что не уснешь?

Марк зашевелился, устроился поудобнее. Мы сидели перед открытым балконам, где вот-вот должен был появиться сверчок.

— Не беспокойся, я лучший слушатель в мире. И ты все-таки не мантры читаешь.

Я мрачно усмехнулась.

— Но предупреждаю, это была только прелюдия. Сама история только сейчас начнется.

— Продолжай, — прошептал Марк.

Ну что ж. Мой День Рождения, 16 октября. Мне исполняется 16 лет, я в десятом классе.

— А как же Андрей? — спрашивает меня мама, глядя в зеркало, как я накрываю на стол. Она собирается уходить и специально телится, чтобы успеть рассмотреть моих гостей. — Он же собирался прийти раньше, помочь.

— Собирался, — корчу рожу. — Но ты его не знаешь, что ли? Пятьсот изменений в планах. То у него похороны золотой рыбки назначены на это время, то надо ехать за соленьями к бабушке… Вроде все, уже договорились, так нет, надо было позвонить и с дикими извинениями сказать, что придет вместе со всеми гостями. Ненавижу его.

— А ты с ним не разговаривай, — блестя глазами, предложила мама. — Вот придут гости, а ты всем — здрасьте, а ему — ни шиша.

Я обернулась к ней. Она улыбалась.

— Издеваешься, да? Ой, мам, иди уже, куда собиралась, пожалуйста!

Мои слова заглушил звонок в дверь. Пришла первая партия гостей.

Я не знала, как празднуются Дни Рождения дома. Я их просто дома никогда не праздновала. Всегда это происходило в кафе или по дороге из очередного города, куда мы ездили с танцами. Или по дороге в очередной город, куда мы ездили с танцами.

Поэтому сейчас я жутко боялась, что что-то пойдет не так, всем будет скучно, все будут пялиться друг на друга и не будут знать, что сказать. Деланности и наигранности я не терпела.

Да еще и Андрей, который обещался поддержать морально, все перенес.

А впрочем, он заявился, правда, когда все уже танцевали и отчаянно веселились. Наверно, я ошибалась. На таких праздниках не бывает скучно.

Андрей притащился не один. С незнакомой красивой девушкой.

— Счастлив тебе представить, моя дорогая Варвара, эту девушку. Ее зовут Татьяна!

Я насмешливо приподняла бровь и перевела взгляд на смутившуюся девушку. Она явно не ожидала такого яркого представления.

— Поздравляю! — проговорила она и, краснея, вручила подарок. — Извините, что без приглашения.

— Это глупости, ты же с Андреем, — я провела их к гостям и представила Таню всем, кто ее не знал. С лучшим другом мне разговаривать совсем не хотелось и мама, глядя на это, могла бы довольно потирать ручки. Конечно, ведь я сама воспользовалась ее советом.

— Мне кажется, мы слишком долго общаемся, — заявил он, вламываясь на балкон, где я стояла, свесившись из открытого окна.

— Не начинай, — попросила я, прекрасно зная, что за этим последует. Мы отлично могли угадывать мысли друг друга.

— Вот ты сейчас не хочешь со мной разговаривать, а между тем, я не могу спокойно сидеть в комнате, зная, что ты мечешься по балкону и выдерживаешь мрачную паузу.

— Иди ты со своей паузой, — смеясь, откликнулась я.

— Прости, Варька, ну хочешь, я перед тобой на колени встану?

— Зачем? — я обернулась, а он, судя по всему, не особо-то и хотел вставать на колени. Потянул меня за кудрявую черную прядь и отпустил, наблюдая за тем, как она закручивается назад. Я откинула волосы за спину. Не хотела так просто заканчивать этот разговор.

— А Таню свою зачем привел? Мог бы хоть о своих девицах предупреждать заранее…

— Ну, во-первых, она мне еще не девица, тьфу, то есть мы не встречаемся еще, но…

— Но все идет к этому, понятно.

— А, во-вторых, она почему-то очень хотела с тобой познакомиться.

— Почему-то, — передразнила я и как в детстве схватила его за ухо. — Уже растрепал все обо мне, не так ли?

— Она просто знает, что мы с тобой танцуем вместе. Ну и когда мы познакомились только, она спросила, не девушка ли ты мне?

— И ты тут же начал рассказывать душещипательную историю наших отношений, начиная с шести лет…

— Прекрати, Трубецкая! Может, ты еще хотела, чтобы я ей по минутам стал рассказывать нашу жизнь?

— А ты помнишь ее по минутам?

Краснов прихватил подбородок ладонью и скептически осмотрел меня с ног до головы.

— Ты так много сегодня болтаешь, просто потому что рада меня видеть или за этим кроется нечто более приземленное? Шампанское, например?

— Нет, балда. Просто у меня День Рождения.

Андрей развел руками.

— Все, понял — отвалил.

Мы встали рядом у открытого окна. Мне всегда нравилось с ним молчать, только сегодня за этим молчанием скрывалось что-то… другое.

Я посмотрела на него сбоку. Он был выше меня, волосы торчали немного взъерошенной массой, челка падала на лоб случайными прядями, глаза серые поблескивали в октябрьской вечерней темноте — мне казалось, я знаю его наизусть, вот только сегодня оказалось, что совсем не знаю. Я никогда не думала, красивый он или нет, мне это было неважно, и только сегодня поняла — красивый.

Вот такие чудные мысли вертелись в моей голове, а потом я вдруг осознала их и недоверчиво помотала головой. Да нет, все это ерунда.

В этот момент дверь открылась и вошла Таня.

— Андрюш, — протянула она, даже не глядя на меня, — не проводишь меня домой, мне завтра рано вставать?

— Да, конечно, — Краснов неожиданно ответил мне напряженным взглядом, который я прежде не замечала.

— Я жду тебя у выхода. — И тут она впервые взглянула на меня. — Спасибо за праздник, Варвара.

Я улыбнулась, пожала плечами.

— Была рада познакомиться.

Странно, она вроде как изъявляла желание узнать меня получше, а сама даже и трех слов мне сегодня не сказала, кроме привет-пока.

Таня ушла.

— Прости, Трубецкая.

— Ох, одни извинения сегодня от тебя.

— Я провожу ее и вернусь тебе помочь убрать.

— Да иди уже, Краснов, а то она подумает, что мы и правда встречаемся.

— Ты сегодня особенно хорошо выглядишь, — заметил он, целуя меня в щеку.

— Ох, льстец — особенно хорошо…

Я еще смеялась, когда закрывала за ними дверь.

Октябрь подходил к концу, а в жизни моей произошли совсем невеселые вещи, которые прекрасно дополняли одна — другую. Первое — я заболела, второе — поссорилась с Андреем. Причем поссорилась так, что напоминала себе склочную курицу-наседку. От болезни тоже было мало веселого. Свалилась с гриппом и первую неделю вообще почти не вставала с кровати. Единственным утешением были ежедневные приходы Андрея, от которых я старалась взять как можно больше, поэтому сначала даже и не хотела замечать, что ему это было не так чтобы уж очень нужно.

Я расспрашивала его о танцевальных и школьных новостях и не могла не заметить, что он старательно обходит тему своих отношений с Татьяной. Всегда мы смеялись и издевались друг над другом, когда на горизонте кто-то появлялся и начинал усиленно отвоевывать права на пребывание в нашей компании. Но нам всегда хватало нас самих, чтобы допускать в этот круг кого-то еще. Поэтому все свидания вчетвером, посиделки втроем и прочие совместные выезды «парочками» всегда кончались довольно провально: или нашей с Андреем ссорой или разочарованием в своих парах.

Но в этот раз он наотрез отказался что-то рассказывать и даже пригрозил перестать приходить, если я буду издеваться над ним. У меня еще поднималась температура, и кашель мешал спать по ночам, поэтому я довольно зло отреагировала на эти слова. И он ушел. И несколько дней длилось это глупое затишье, когда я все хотела набрать его номер, а потом бессильно откладывала телефон в сторону. Я не могла позвонить первой.

Он позвонил сам, и мы быстро помирились, потому что не любили и не могли ссориться друг с другом надолго. Это накладывалось абсолютно на все — на настроение, отношения с другими людьми, и даже на танцы.

Ссорясь, мы, как и в детстве начинали хуже танцевать.

Но это примирение было, скорее формальностью. Не для себя, для других. Что-то недосказанное осталось после этой ссоры, что-то, что постоянно вылезало наружу, когда мы надолго оставались вместе. И мы стали реже видеться.

Вот я пришла после двухнедельного отсутствия в школу, и оказалось, что мой лучший друг отсел за последнюю парту к двоечнику Илье. Вот после школы я жду его на крыльце, как обычно, и кто-то — кажется тот же Илья, говорит, что Андрей уже давно ушел, ты что, не знала? А вот объявляются оценки по сочинениям, и Андрей, которому я всегда помогала их писать, получает одну из самых низких оценок. Естественно, он даже не просил меня помочь ему. Я же в ответ получаю тройку по контрольной по алгебре (опять же, без помощи моего друга), и теперь, кажется мне, весь класс в курсе наших натянутых отношений. Вот сейчас они будут смотреть с любопытством и шептаться, что Краснов, наконец, покинул эту выскочку Трубецкую! Нечего всей школе светить своими отношениями.

В мрачных предчувствиях проходит неделя, я чувствую себя безвольным слабым существом, детской игрушкой, которую хотят выбросить на помойку за то, что дети выросли, а игрушка вся измочалена и никому не нужна. Я звоню ему и натыкаюсь на его маму, которая растерянно уверяет, что Андрей теперь постоянно где-то околачивается, «но я ему передам, Варенька, обязательно передам, что ты звонила. А ты пока позвони ему на мобильный».

Но его мобильный отключен.

Наконец, я попадаю на него и по телефону высказываю все, что накопилось в душе. Всю злость и обиду.

Где ты пропадаешь, почему до тебя невозможно дозвониться? Ты что, избегаешь меня, Краснов? Имел бы совесть хоть что-то сказать мне! Или мы уже не друзья?!

Мы плохо танцуем на последовавшей за этим почти что монологом репетиции и плохо танцуем снова, и Полонская со слезами на глазах просит нас собраться. Мы собираемся и, кажется лишь, только ради нее. Мы танцуем, но все это лишь для того, чтобы убедить ее и у нас это получается. В конце занятия она просит нас не поссориться накануне чемпионата по бальным танцам.

Мы смеемся и уверяем ее, что все это глупости, а сами мрачно переглядываемся на выходе из зала.

…Я была уже совсем готова к выходу. Платье, прическа, дурацкие туфли, которые почему-то вдруг стали натирать — плохой признак. Я пошла искать Андрея — бродила среди готовых и почти готовых к выходу участников чемпионата, впитывала в себя эту восторженно-истерическую атмосферу с последними наставлениями и судорожным наведением лоска и постепенно тоже начинала волноваться. Ну где этот Краснов, десять минут до выхода, а его и след простыл! Мы почти не разговаривали в автобусе и старались не сталкиваться на глазах у Полонской, но сейчас необходимо было настроиться, посмотреть друг другу в глаза — иначе все пропало.

— Важен зрительный контакт! — любила повторять Полонская. — Научитесь читать малейшие мысли и эмоции друг друга и вам не будет равных!

Я судорожно озиралась по сторонам и в этот момент увидела знакомое лицо. Таня! Та «пока еще не девушка» Андрея, с которой он приходил на мой День Рождения.

А она-то что здесь забыла?

И уже умом понимая, что именно она могла здесь забыть, я увидела Андрея в другом конце зала.

Он тоже увидел ненаглядную свою и пошел в мою сторону. Черт! Не понимая, из-за чего так волнуюсь, я наступила кому-то на ногу и почти свалилась в бархатный занавес. Запуталась там и замерла, пытаясь руками нащупать выход с другой стороны.

И тут в этой суматохе и шуме я явственно расслышала звук поцелуя.

Выход все не находился.

— И что ты здесь делаешь? Я же просил не приезжать! — Андрей был несколько недоволен.

— Ну не могла же я оставить тебя здесь без поддержки. — Щебетала девушка. Боже, как это было мило, просто до отвращения.

— У меня поддержки — выше крыши! Только зря на билеты тратилась…

— Я очень люблю бальные танцы, — укоряющее заметила Таня. — И вообще, почему тебе это не нравится? Другой бы на твоем месте радовался! Наверняка ты просто боишься, что твоя Варвара будет недовольна, если нас увидит вместе.

Перед тем как ответить Андрей помолчал.

Я уже не искала выход с другой стороны.

— Тань, ну причем тут Варька? — с досадой заметил Краснов. — Мы просто друзья.

— Ну конечно, друзья! — фыркнула девушка. Мне захотелось вылезти и посмотреть в ее наглые глаза. Но вместо этого я проверила лишь, прочно ли спрятана за этой бахромой. — Да она влюблена в тебя по уши. Думаешь, я не видела?

Ну, кошка драная! Погоди-погоди. И как язык повернулся сказать такое?!

— Тань, не пори чуши! — Андрей немного деланно (или мне показалось?) усмехнулся. — Мы с Трубецкой разве что на один горшок не ходили! Она мне все равно что сестра, так что это даже глупо звучит.

Над нашими головами раздался первый звонок, оповещающий, что пора приготовиться. Я, наконец, нашла выход и вылезла со стороны зала, по которому еще туда-сюда сновали зрители, рассаживаясь по местам. Никем не замеченная, я пошла к месту общего сбора.

Вроде слова все его были нужными, правильными, только вот… отчего-то меня совсем не радовала эта правильность. Недосказанность висела между нами, и я не могла найти ей причину. Мне показалось, или тон его был несколько снисходительным? Или недостаточно остро он отреагировал на ее выпады? О человеке, с которым ты чуть ли не на один горшок ходил, ты мог высказаться более эмоционально!

Но он был напряжен. Вот оно, правильное слово. Напряженность чувствовалась мне и она, вероятно, была связана с волнением. Я видела ее даже в его глазах, пока подходила к нему и Полонской.

— Варвара, слава Богу! Вы меня в гроб вгоните своим поведением! — облегченно и вместе с тем яростно отозвалась Мария Дмитриевна. — Не смейте сбегать, я пойду воды себе принесу! Только и надо, что валерьянку с вами пить…

Полонская развернулась и решительно зашагала между парами.

Андрей, не отрывая от нее взгляда, тут же схватил меня за руку.

Над нашими головами прозвенел второй звонок.

— Я искал тебя.

— Неужели? — насмешливо протянула я. — А где Татьяна, кстати?

— Ты ее видела. — Проговорил Андрей. — Слушай, прости, что я… что я не сказал тебе про нас.

— Не слишком ли много извинений в последнее время, Краснов? Какой в них смысл?

— Мне надо было все рассказать тебе раньше, правда. Но она очень…

— Ревнует тебя ко мне, — закончила я. — А когда-то, в далекие времена, когда мы звались гордым словом друзья, которые едва ли не ходили вместе на один горшок, мы доверяли друг другу все. И не искали причин для этого. И не думали, что это неправильно лишь потому, что кто-то не понимает этого.

— И сейчас ничего не изменилось. Просто это был тяжелый месяц.

— Ты влюбился, Краснов, — протянула я. — Только вот почему-то не захотел разделить это со мной. Вот и все.

Вот взял слово ведущий, из ниоткуда появилась Полонская, и пришлось прекратить все разговоры.

Андрей крепко сжал мою руку. И потом, когда мы выходили, блестя заученными улыбками, и стояли среди других пар, готовясь, я чувствовала ее тепло. И не знаю почему, но мне стало легче.

Вот заиграла музыка, и мы вступили. Никогда еще я не танцевала на таком эмоциональном напряжении. Полонская могла бы гордиться — мы никогда еще не умели так читать мысли друг друга. Каждый шаг был — вместе, каждый вздох — един. Менялись танцы, люди, краски, оценки, мелодии, а мы все еще жили, творили, описывая круги, на танцевальной площадке. Даже туфли перестали жать.

И потом, когда нам вручили кубок и со всех сторон помчались родственники, и Таня повисла на шее у Андрея, и Полонская бурно утирала слезы, я просто села на какой-то стул и поняла, что выдохлась. Все, больше не могу.

И я правда выдохлась. Последние два месяца до Нового года прошли как в тумане.

Я все реже и реже начинаю появляться в школе, безбожно просиживая дома, пялюсь без конца в потолок. Связываюсь со своей прежней компанией, с которой общалась последний раз разве что лет в 14. Не отвечаю на звонки Андрея, как он не отвечал на мои; я начинаю бояться этих звонков, его голоса и того, что мне придется отвечать перед ним за это свое странное поведение. Это даже страшнее, чем отвечать перед самой собой. Я знаю, мне не спастись от его понимания — ну разумеется, он все поймет, как только увидит меня. Он не приходит ко мне домой, потому что иначе мама узнает, что я прогуливаю школу, а по негласному правилу мы договорились не подставлять друг друга таким образом. Я вижу его издалека как-то днем, но не подхожу, и лишь придя домой, понимаю, как сильно я увязла. Я смеюсь до слез над этой иронией судьбы — влюбиться в лучшего друга, почти в брата… больше, чем брата! Форменная истерика.

Но, успокоившись, понимаю: с этим надо завязывать, потому что так же, как для меня все изменилось, для него осталось по-прежнему.

И я поднимаю голову и заставляю себя тащиться каждое утро в школу, хотя больше всего на свете мечтаю не вставать со своей кровати никогда. Я умоляю тетю-врача написать мне справку о болезни в поликлинике, ничего не рассказывая матери. Я заставляю себя учиться, догонять упущенное и получать хорошие отметки, чтобы снова быть отличницей, как раньше. Я снова сажусь за одну парту с Андреем, и мы смеемся на уроках и распространяем по классу кораблики. Я гуляю с друзьями-одноклассниками и забываю про свою старую компанию, хожу на курсы по английскому и французскому, пишу тексты в детскую газету, учусь печь торт и покорно выношу мамины наставления, заправляю кровать каждое утро и поливаю цветы, разгадываю с бабушкой кроссворды и хожу на танцы, леплю снеговика и играю в снежки у ворот школы. В общем, доказываю всем, что все по-прежнему, что все, как раньше.

Все и было, как раньше, только вот веселее мне от этого не становилось.

И вот заключительный аккорд моей комедии — празднование Нового года.

Не знаю, что и кому я хотела доказать, но только взялась я за это дело с некоторой маниакальностью, далекой от нормальности. Собрала всех друзей-одноклассников, продумала, что подавать к столу, выпроводила маму, купила дурацкие свечи. Петарды, бенгальские огни и прочую ерунду они принесли сами.

Андрей заявился с Таней. Как и предполагалась, поэтому ничего удивительного в этом не было.

Смешно принюхался и заявил, заглядывая то в зал, то на кухню:

— Где прячут повара?

— Повара? — поинтересовалась я.

— Судя по ароматам, которые здесь витают, нам подадут сегодня нечто потрясающее. Вот мне и интересно узнать, где повар. Хочу заранее выразить ему благодарность. Ведь это наверняка не ты.

— Нет, Краснов, — помолчав, заметила я. — Не смешно. Мог бы придумать нечто пооригинальнее.

— Правда? — Андрей будто бы расстроился. — Ну а по десятибалльной шкале, это было на сколько баллов?

— На три с минусом, — скорчилась я. — Так что ты уж, потренируйся в следующий раз.

— О, а можно прямо сейчас начать?

— Да, можешь пройти в мою комнату, она пока пуста.

Таня смотрела на нас, как на парочку идиотов.

— О, проходите, располагайтесь… Ребят, может уже хватит? — сказала я, заглядывая в зал. Любимые однокласснички развлекались тем, что ежеминутно впихивали очередной диск в музыкальный центр и спорили, какой лучше.

Встретили Новый год, побесились, потанцевали, сбегали на улицу, взорвали петарды, потанцевали еще, еще поели, потом кому-то пришла идея прогуляться, и мы долго бродили по городу, наталкиваясь на такие же безумные, буйные, многорукие и многоногие компании. Потом пришли, разбрелись и постепенно начали расходиться спать. И все это время, я чувствовала… кровь бежала по венам, сердце билось неровными толчками, румянец заливал бледные щеки, глаза хотелось потереть, потому что казалось, что они горят. Голова, как радар поворачивалась в ту сторону, где были Андрей и Таня. И хорошо, что были другие, иначе я просто сошла бы с ума. И все это сделала я своими руками и сама собрала всех вместе, и их тоже привела. Зачем? Хотела бы я знать.

Но к тому моменту, как все начали разбредаться спать, я почувствовала, что начинаю сдавать. Как выдыхаюсь, как опадает броня.

Таня захотела спать. Андрей выразил желание посидеть еще, ушел с кем-то на балкон.

Я пошла стелить ей в своей комнате.

Она шла за мной и несла какую-то чушь, которую я все равно не слушала. Потом внезапно замолчала на полуслове и посмотрела на меня странным своим, но красивым взглядом.

— Что тебе нужно, Варвара? Зачем тебе все это нужно?

Я обернулась к ней, расстилая постель.

— О чем ты?

— Ты знаешь. Я об Андрее.

Я решила поговорить максимально честно. Ну… если не честно, то хотя бы открыто.

— Глупо спрашивать об этом меня, Таня. Скорее, этот вопрос должна задавать тебе я.

— А, так тебе все-таки не нравятся наши отношения, — поинтересовалась она таким тоном, будто поймала меня на слове.

— Нет, я этого не говорила, — спокойно сказала я, садясь на кровать. — Я знаю его десять лет, я дружу с ним десять лет, поэтому вопрос, чего я хочу, неправильный какой-то. Ты появилась совсем недавно, естественно тебе не нравится некая подружка, которая присутствует как некий постоянный элемент в его жизни, и ты хочешь меня поймать на чем-то большем, чем дружба. Я тебя понимаю. Я это сто раз проходила. Но я не придаток Андрея, не его хвост, не половинка. Я не фанатка, не малолетка, которая тайно вздыхает по Андрею и пишет ему признания мелом на асфальте. Я просто его лучший друг. И тебе придется просто смириться, что я есть. Иного не дано.

— Ты можешь толкать свои красноречивые речи еще три часа, но только вот я ни за что не поверю, что у тебя к нему лишь дружеские чувства. У него к тебе — возможно, а вот у тебя — явно нет. Я вижу твои взгляды, слышу слова — и не нужно много ума, чтобы убедиться в этом. Только вряд ли тебе что-то светит. Успокаивай себя ролью лучшего друга — а что, все рядом, поблизости, это не то, что писать письма мелом на асфальте — тут ты права — вот только откуда ты знаешь, что он не выкинет тебя, как прочих девиц, как и меня в свое время (в чем я лично не сомневаюсь)? Проблема в том, что ни у кого нет гарантий, даже у лучших друзей, — она презрительно сморщилась, — со сроком давности в десять лет.

Я вдруг будто посмотрела на нас со стороны. Две девушки стоят друг напротив друга. Единственная преграда — кровать. Они говорят какие-то слова, которые никому не нужны и завтра растворятся призрачной дымкой, потому что жизнь — это не слова. А поступки. Все это до ужаса напоминало дикие разборки двух не поделивших одного парня влюбленных девиц, и я неожиданно отшатнулась от этой кровати и от Тани. Я всегда боялась этой роли. Не хотела я ее и сейчас.

— У каждого своя правда, — пробормотала я. — Оставайся со своей.

— А ты со своей, — добавила она напоследок.

Я вышла, закрыла дверь, прислонилась к ней спиной, закрыла глаза. Она была умна, эта девушка, и не потому, что ее ревность попала в точку. Она была умна и в том, что касалось жизни вообще. Действительно ведь — никто не может дать гарантий.

Я открыла глаза и наткнулась взглядом на Андрея.

— Ты что, спать? — прошептала я.

— Да нет, — пожал он плечами, отлепляясь от дверного косяка. — Я ждал тебя. Пошли, поговорим?

Я выключила в зале работающий телевизор и разместила всех оставшихся. Потом закрыла за собой дверь зала. Андрей перетаскал пока всю посуду. Мы сели на подоконнике и долго молчали, глядя на снег, падающий на деревья.

И я подумала о том, что оба мы знаем, о чем молчим. Даже если не хотим в этом признаться, хотя бы себе.

— Я очень давно хотел с тобой поговорить… еще после чемпионата. Тот разговор, который так и не завершился между нами, помнишь?

— Конечно, — я устало кивнула. — Но нуждается ли он в завершении?

— Да. Ты ведь тоже чувствуешь это, да? Чувствуешь, что все изменилось?

Я пожала плечами.

— Что именно ты имеешь в виду?

— Не знаю, как объяснить. Все по отдельности у каждого и то общее — мы отдаляемся друг от друга, тебе не кажется? — он, наконец-то произнес это. То, чего мы боялись. И взглянул на меня тревожно.

— Просто у тебя появилась Таня.

Краснов помотал головой.

— Это не то… они и раньше появлялись, но тогда все не менялось, так сильно. И ты стала другая. Ты стала пропадать. Я перестал понимать, о чем ты можешь думать в ту или иную минуту. Иногда у тебя такой взгляд, как…

— Как когда?

— Когда у тебя были проблемы с отцом два года назад.

— Да, но сейчас все дело не в отце, — заметила я.

— Я понимаю, иначе это меня бы так не беспокоило, — он невесело усмехнулся. — Тогда я мог помочь, а сейчас ничего не могу, потому что боюсь, что дело во мне.

Я не знала, что говорить, как говорить. Сказать, что ничего не изменилось? Но это ложь, и оба мы знаем это. Или сказать, что дело не в нем? Или сказать правду? Ту самую, что я так крепко держала при себе…

— Ты любишь ее? — спросила я.

— Ее? — он сделал непонимающее лицо, но шутка не удалась — я лишь слабо улыбнулась в ответ.

— Нет. — Покачал он головой. — Не знаю. Все-таки нет.

Первое правило: быть честными друг с другом. Мы всегда разговаривали друг с другом откровенно, пока не перестали понимать себя.

— Но, — продолжил он, сомкнув пальцы рук, — разве это имеет значение? Сейчас.

— Думаю да. В этом случае понятно было бы, почему все изменилось.

— Прекрати, Варька. — Поморщился Андрей. — Ты же это не серьезно, в конце концов. И сдается мне, что все ты знаешь, просто не хочешь мне ничего говорить.

Я покачала головой, и он спрыгнул с подоконника.

— Я не знаю, что происходит, и долго ли это будет продолжаться. Но я знаю одно: я не хочу, чтобы это не пойми что, которому нет названия, разрушило все. Я не хочу тебя потерять.

— А я не хочу потерять тебя, — прошептала я. Он подошел, и по старой детской привычке я обняла его за талию и уткнулась в шею. Надолго ли меня хватит на такие объятья?

Я поспешно отстранилась.

— Пора спать.

Андрей напряженно смотрел на меня.

Новогодние каникулы подходили к концу. Мы не виделись всю неделю, не созванивались, не писали друг другу сообщения. Я равнодушно отсчитывала проходящие дни, только иногда открывала телефон и смотрела — может быть, пропущенный?

А потом он позвонил, уже вечером, и попросил срочно выйти на улицу. Я посмотрела в окно. Бушевала метель.

Но я все-таки вышла. Он стоял под фонарем, будто специально — руки в карманах, видок независимый.

— Нужную погодку ты выбрал, Краснов.

— А я расстался с Таней, — тихо проговорил он, выпростав свою руку из кармана. Он подержал ее на весу, будто не знал, что ему с ней делать, а потом потянул меня за рукав пальто.

— Пойдем, пройдемся.

Мы бродили по пустым, едва освещенным улочкам, заносимым снегом, забегали в подъезды, рассказывая что-то друг другу, объясняя, выясняя, размахивали руками, говорили, о чем угодно и ни о чем конкретно. Потом остановились под очередным фонарем и уставились на снежинки, проносящиеся мимо света. Погода утихала.

А Андрею этого, казалось, только и надо было. Этого фонаря, и снега, и улицы пустой. Он прошелся мимо меня по большому кругу и сказал, задумчиво переворошив снег:

— А ведь я люблю тебя.

Я медленно обернулась, взглянула ему в глаза. Краснов кивнул.

— Нет, тебе не показалось. И ты это, похоже, и сама знала. Поэтому все эти метания и…

Я молча смотрела на него, не в силах говорить, а он встал напротив.

— Прости, я просто дурак, — выдохнул он. — Влюбленный дурак.

— Два влюбленных дурака, — тихо поправила я.

Ну что ж, дальнейшее можно описывать без надрыва. Перейти в радостно-возбужденное состояние и цедить эмоции по капле, как французы цедят вино.

Те встречи, восторженно-яркие, каждый раз новые, то ожидание, те слова — смена центра притяжения.

Узнавание. Вот как хотелось это назвать. Узнавать друг друга заново, в первый раз, и все узнавать заново, как будто только был вылуплен из ломкой скорлупы.

Познать, что может подарить всего лишь одно прикосновение.

Познать, что может дать объятие, еще вчера страшно близкое, но дружеское.

Познать силу взгляда и потрясение хотя бы от одного лишь поцелуя.

Познать долгие ночные прогулки по городу и прелесть обычной крыши, тоже ночью.

И ощутить, наконец, как может удивлять и радовать отсутствие родителей в доме, куда можно пригласить всех и насладиться своей свободой, или же пригласить всего лишь одного человека. И этого вполне будет достаточно.

И все это сверкающее, яркое, переливающееся, то еще совсем недавно занимало все мысли с утра и до вечера, вдруг резко померкло, как будто бежал, наматывая круги по стадиону, а потом резко остановился, осознав, что вот он, финиш, больше бежать не нужно.

И всего одна ночь способна изменить все. Ночь-откровение.

— Я уезжаю, Варька. В Москву. Поступать.

Ночь кажется слишком короткой, чтобы осознать эту фразу.

— Как… в Москву? — севшим голосом спрашиваю я, подавляя панические нотки в голосе. — Мы же столько раз планировали — Питер и только Питер.

— Это все отец, — раздается голос Андрея, и при свете одинокого фонаря я вижу мрачное выражение на его лице. Он подходит к окну, где стою я, берет за руку. — Он говорит, что в Москве его больше устраивает ВУЗ, да и расстояние меньше. Я… как только не уговаривал его! Но он уперся, он задумал это еще давно и начал постепенно мне выкладывать все это.

— Андрей, я… у меня нет слов. Но почему он так? Он же знал обо всех наших планах. Почему он так?

— Он говорит, что наше расстояние пустяки по сравнению с тем, что я выберу не тот ВУЗ. Он кричит, что у меня не будет никаких перспектив….

— Но ты… ты так сдался. — Я вырываю свои пальцы из его руки, сажусь на кровать. — Все это какой-то дурацкий сон, ведь завтра выпускной, мы все распланировали, мы планировали… — голос мой затихает, мне кажется, слова становятся глупыми, превращаются ни во что. Планы…

Я смотрю в окно, мимо Андрея. Он тоже молчит.

— И знаешь, что самое поганое во всем этом? — тихо спрашиваю я через какое-то время. — Что все это вранье. Понимаешь? Вранье. Дело ведь совсем не в отце. В тебе.

— Варька…

— Ты не хочешь. Не отец. Потому что, если бы ты сам хотел наших планов, ты через неделю отправился бы со мной подавать документы в Питер. Несмотря ни на что.

Несмотря ни на что… Слова эти раздаются в моей голове еще долго, они просыпаются во все последующие ночи, перетекают с горячим чаем в чашку, отбивают секунды часами с котенком, они живы, и, произнося их, я уже знала, что они обречены жить.

Секунду я еще смотрела на Андрея, готовясь сказать что-нибудь непоправимое, ставящее грань между нами, а потом он шагнул от окна ко мне, сел рядом.

— Я ведь чувствовала, что все изменилось. Все начало меняться давно, еще весной. В начале весны. Только ты не хотел признавать этого.

— Нет. И я хотел всего этого вместе с тобой, действительно хотел! Просто… потом я понял, что это не совсем мои мечты. Твои, но не мои.

— Андрей, я прошу тебя, прекрати нести чушь! Мечты, планы, отец — все это, конечно, очень важно, но все-таки не так, как главное.

— А что же главное? — тихо спросил он, сбоку глядя на меня.

Я держалась еще секунду, потом выдохнула:

— Ты не любишь меня. Все прошло.

Я отстранялась, вырывалась, стискивала руки, но он оказался сильнее — обхватил ладонями за шею, посмотрел в глаза близко-близко.

— Я не хотел… этого.

— Я знаю, — прошептала я. — Но ты просто забыл мне сообщить.

Не могла я больше сидеть рядом с ним. Не могла чувствовать его руки, видеть его, слышать его голос, не могла! Потому что невероятно сильно желала. И тогда я встала, подошла к окну, выглянула на улицу, посмотрела на ярко-желтую луну, на редких прохожих и сказала твердо:

— Значит, завтра мы видимся в последний раз.

— Если ты считаешь, что так будет лучше…

— Будет.

— Я бы хотел…

— Я тоже, — тихо произнесла я. — Но мы не сможем остаться друзьями. Той дружбы не вернуть, детство прошло.

Предчувствия — страшная вещь. Я никогда не верила в предчувствия, поверила только однажды и испугалась найти подтверждения им. Нашла.

И могла ли я подумать, что человек, который был в моей жизни больше десяти лет, занимал в ней не просто некое абстрактное место, а стоял буквально в самом центре, однажды так неотвратимо и быстро уйдет? В одно мгновение, успев лишь предупредить, махнув белым платком из уходящего по рельсам состава….

Нет. Но я почувствовала, как все изменилось, и где-то в глубине души ждала этого невидимого свершения приговора.

И мы все-таки станцевали наш последний танец тогда же, когда и виделись в последний раз. На выпускном. На пустующем последнем этаже школы, куда через открытые окна доносилась музыка снизу и лился ровный и мягкий, июньский ночной свет.

Por una cabeza

si ella me olvida

que importa perderme,

mil veces la vida

para que vivir… [1]

para que vivir…

Мы вышли под утро на дорогу, ведущую от школы. Слез не было. На душе было легко, как в сдувшемся воздушном шарике с развеселой физиономией. Без воздуха физиономия поблекла, а улыбка стала вялой и жалкой.

Я знала, что мы прощаемся, но организм словно в целях самозащиты приглушил все мысли и чувства, притупил, сделал немыми.

Андрей замолчал, растерял показную веселость, ему тоже было не по себе. Мне хотелось бы прибавить к нему больше негативных качеств, придумать их себе, усилить. Но я не могла. Он никогда не был бездушным эгоистом, и я знала, что ему было тяжело не только из-за неловкости, от которой хочется поскорее избавиться.

Он потянулся ко мне, хотел поцеловать, но вовремя опомнился, остановился.

Что нужно говорить в таких случаях, что делать? Зачем усиливать это прощание, которое только в тягость, ведь обоим несладко?

Я убрала руки за спину. И мы попрощались. И разошлись…

…За окном пел сверчок. Мы почему-то так и не вышли на балкон, сидели, прислонившись спинами к моей кровати.

— Знаешь, ты молодец, — прошептал Марк. — По тебе ни разу нельзя было сказать, что что-то у тебя не так. Ты… держалась.

— Держалась, да, наверно. Пока не осталась одна. Понимаешь, ведь все произошло очень быстро. В одну ночь и в один день. Мне не дали толком времени осмыслить все случившееся. И только утром… тем самым утром я приняла решение не поступать. Я подумала, что это правильное решение. Потому что когда я проснулась после выпускного днем, я все обдумала еще раз. На удивление хладнокровно. И не изменила его. А потом…потом началось самое страшное, — меня передернуло от этих воспоминаний. — Три дня, я помню их как сейчас. Три дня полнейшей апатии и безволия. Ни малейшего желания. Ни малейшего желания желать.

И лишь потом, когда мама однажды пришла с работы и обнаружила, что я сплю… на полу, кажется, на подушке, которую стащила с дивана, потому что у меня не было даже сил встать и лечь на этот диван, она начала тормошить меня, ругать, кричать, пихать в меня еду, потому что за эти дни я осунулась так, что отходила весь июль…

— Да и сейчас, судя по всему, не очень изменилась, — подозрительно оглядел меня Марк.

— Ну сейчас-то все нормально. Но тогда… ей было страшно, я поняла. Я увидела этот страх в ее глазах, когда она смотрела на меня. И тогда…тогда я вспомнила Смирнитского. Его слова, что лучший способ убежать — надеть маску и вообразить себе другую жизнь. Он, конечно, говорил это применительно к искусству и вряд ли бы обрадовался, если бы я сказала, что решила применить его слова к действию. Но именно это-то мне и помогло. И я… притащилась к нему. И заявила, что возвращаюсь. Весной мне было жалко уходить оттуда, как будто я теряла что-то важное, а вот летом я пришла туда без особого восторга. И только потом… втянулась.

— А танцы?

— О, танцы, — я вздохнула. — Полонская все знала. Я думала, что она переживает только из-за того, что наша пара перестает заниматься танцами серьезно, но она по-настоящему расстроилась, только когда я сказала, что наши планы разошлись. Что я остаюсь, а он уезжает. Точнее это мама ей сказала, когда пыталась вывести меня из того странного состояния и пыталась задействовать все силы. А я уже потом… добавила.

Марк задумался.

Но это было еще одно тяжелое воспоминание…

— Варвара, девочка, ну зачем тебе бросать танцы? Ты ведь… еще чуть-чуть и ты будешь у цели. Десять лет приведут тебя к чемпионству! Остался всего один шаг. Да, Андрей уезжает, но тебе мы можем подобрать другого партнера, и на чемпионат ты поедешь во всеоружии. — Полонская говорила что-то еще, а я стояла перед ней и чувствовала себя так, будто мне снова шесть лет, я в очередной раз подралась с партнером и испытываю перед хореографом чувство вины за свою нерадивость.

— Спасибо, Марья Дмитриевна, за веру и вообще… — я знала, что если моргну, слезы потекут из глаз, поэтому я просто смотрела вверх, как двоечник у доски. — Только вы ведь знаете, что все это бесполезно. Я… я не смогу танцевать без Андрея. У меня никогда не получалось без него, помните?

Тут уже я не выдержала и растеклась.

Я не плакала перед Полонской даже в те ужасные детские минуты унижения. Ни разу. Не давать повода, не показывать слабости. Никогда.

И то, что она так расстраивалась за меня, это ее искреннее огорчение, просто убило меня. Холодная, насмешливая, надменная Полонская не расстраивалась никогда. Так явно.

Я бросилась бежать из этой студии, я плакала навзрыд, как плачут только в детстве. Это был первый «прорыв» после расставания с Андреем.

— Варька… — позвал Марк в темноте. Он протянул руку и «привалил» мою голову к своему плечу.

— Послушай, — заметила я, улыбнувшись, — ни за что не поверю, что ты выслушал этот бред и ни разу не заснул.

— Представь себе, — хвастливо заметил Марк.

Мы поулыбались в темноте этой ночи сверчку и друг другу. И в этой почти что тишине я прошептала:

— Спасибо.