Дотянуться до белых пальцев, встать на цыпочки, вытянуться, вздохнуть глубоко и… шагнуть! И едва не свалиться с кровати! И оглянуться по сторонам и понять, что сон закончился.

И вздохнуть, кажется, с облегчением.

Вспомнить, что снилось. Вспомнить руки, глаза и спину, прямую и сильную. Вспомнить смех и шутки. Вспомнить, как стоял не со мной, и смеялся не со мной, и целовал не меня. А про то время, когда меня, не хочется и вспоминать.

Солнце воровато скользнуло в комнату. Последнее ноябрьское солнце, вот-вот готовое попрощаться до весны. Я открыла глаза, потянулась, и Сэлинджер свалился с моей кровати, прошелестев страницами напоследок.

Мне что-то снилось… Нет.

Зазвонил телефон, приглушенный подушкой, и я тотчас же полезла за ним; протяжно вздохнула, увидев, кто звонит.

— Доброе утро всем Спящим Красавицам! — бодро выговорил Марк.

— Всем — да. А зачем ты звонишь мне?

— Интересный вопрос. Я не добрый посланник на этот раз.

— Что случилось? Смирнитский?

— Назначил репетицию на утро. Позвонил сейчас и велел собраться.

— Но… половина народа в школе, в универе… — я готова была зацепиться за соломинку, только бы не тащиться сейчас в театр. Я совсем не хотела вставать. Я совсем не выспалась после вчерашнего вечера.

— Он сказал, чтобы пришли пока хотя бы те, кто есть. Остальные должны подойти позже. И потом — сегодня суббота. Совсем короткий учебный день. — Марк, судя по звукам, шел по оживленной улице.

— Он достал уже переносить репетиции! — заныла я, стаскивая себя с кровати и наступая на Сэлинджера по дороге. — Я понимаю, конечно, скоро премьера и все такое, мы все волнуемся, но зачем же свою истерию направлять на постоянно изменение времени репетиций! Все, Грозовский, встретимся на месте.

Ответом мне был короткий смешок.

Наступало самое страдное время перед премьерой, когда подготовка проводилась уже какими-то просто истерическими рывками. В качестве залога успеха стало модно постоянно обругивать действия «главного», критиковать декорации, костюмы и реквизит, придираться к качеству пения и танцевальным номерам.

Необходимо было выпускать пар, и мы выпускали его друг на друга и в космос.

Смирнитский, конечно, не сошел с ума и не поддался истерии. Он хотел бы увеличить до невозможного время репетиций, но с постоянной всеобщей занятостью это было, извините за каламбур, невозможно. Хотя, я признаться, и так отдавала все время репетициям. Мы, наконец, поставили все танцы и теперь постоянно их отрабатывали (в свободное время от репетиций основного спектакля, разумеется). А этого времени было совсем немного. Так как те, кто танцевал в моих танцах, были школьниками, то я старалась выкраивать время после занятий в школе и с репетиторами. Встречалась с танцорами поздними вечерами. Спасибо Яше, он выбил нам разрешение пользоваться нашей студией так поздно и без руководителя. Пару раз я даже приглашала танцоров к себе домой. Но не тех, что танцевали массовые танцы — нам просто негде было бы развернуться.

И все это если еще учесть, что мне надо было посещать работу.

Мы, наконец, смогли спеться. Женщина, обучающая нас вокалу, добилась от нас «живого звука» — как она сама это называла, «призаткнула» тех, кто пел слишком громко и фальшиво, пробудила «тихих», выделила солистов и научила петь хором.

Нас перестало смешить наше исполнение, мы смогли петь и танцевать одновременно, выучили, кто и где стоит на сцене и за какую черту ни в коем случае нельзя выходить, прорепетировали со светом и звуком и разобрали по домам костюмы, чтобы их постирать.

Мы были готовы, ну или почти готовы, ну или не так катастрофически неготовы, чтобы опозориться. Теперь же оттачивали детали и это оттачивание занимало чрезвычайно много времени, потому что как любил повторять Яша «детали складывают целое».

Премьера перенеслась на 5 ноября — всего лишь на шесть дней с прежней даты.

И в эту оставшуюся неделю мы практически не выходили из театральной студии.

И несмотря на катастрофическую занятость, усталость и недосып, не было, казалось, и не могло быть ничего лучше этих репетиций и посиделок в зале после репетиций. Этот жар от сцены, приглушенный свет и игра теней. И родные улыбки и звук закипевшего чайника, который Яша приносил из своей каморки. Особое чувство причастности к этому миру, к этим людям, таким разным, но похожим на тебя. Как будто нашел семью — это место, да еще и кафе действительно стали моей семьей. Надолго.

День премьеры потряс своим приходом. Очень долго он был лишь в планах, как нечто неотвратимое, но далекое, он надвигался медленно, он был неосознаваем. Теперь он пришел.

Смирнитский волновался, актеры волновались, танцоры были в диком шоке. Максим и Марк волновались, но делали вид, что нет, и носились, и орали, и размахивали руками. Я смотрела на танцоров, пытаясь понять, как велико потрясение, и мое в том числе. Я уже не думала, что могу забыть слова от волнения или что с первой минуты мне придется поддерживать напряжение зала. Не думала, что мне придется петь сольно, чего я не делала прежде в жизни. Возможно, я больше волновалась за поставленные мною танцы. Поставленные мною… в этом все было дело.

Хотя, признаться честно, в суматохе и кутерьме чувств сложно было разобраться, что волнует и беспокоит меня больше.

Я вышла на сцену, постояла, собираясь с мыслями в центре, ощущая кожей сгустившееся напряжение. Мимо носились люди, за кулисами усаживались зрители. Мне нравилось стоять по эту сторону.

Сцена пахла вкусно. Немного — пылью, краской от свежих декораций, цветами — еле уловимым запахом чьих-то духов, а еще — адреналином перед скорым выступлением. Воздух накалился и дрожал. Голоса зрителей раздавались будто бы с другой планеты, будто и не тонкая полоска ткани отделяла нас от них, а миллионы световых лет.

Они пришли сюда к нам. Так странно. Мы здесь, чтобы отдавать. Себя.

Я не чувствовала себя так, когда танцевала. Я не чувствовала, что делаю это для людей. Я делала это скорее для себя. Или совсем не задумываясь об этом. В театре я чувствовала себя по-другому.

— Знаешь, — проговорил Марк, выглядывавший из-за кулис. — Я уже много раз выходил на сцену перед зрителями. И каждый раз это было что-то разное, но всегда меня удивляло одно: что все эти люди, что сейчас покорно занимают свои места, переговариваются, листают нашу самодельную программку, пришли сюда к нам. И что они будут смотреть на нас и если повезет, даже думать о том, что мы пытаемся до них донести. На нас… хотя мы еще, в сущности, никто. Мы только закончили школу, мы не знаем жизни… но на нас смотрят, нас слушают.

И оказалось, что мы думаем с ним об одном и том же.

— Большая часть этих зрителей — наши родственники и друзья, — заметила я, подходя ближе.

— Но ведь они такие же люди.

— И дети могут многое рассказать.

— Сомневаюсь, что мы дети, — посмотрел на меня Марк, и мы рассмеялись.

— Ладно, кажется, это уже нервы, — вздохнула я. — А мама так и не придет.

Грозовский хотел что-то сказать, но Яков Андреевич выскочил на сцену и хлопнул в ладоши.

В зале раздался второй звонок.

— Ребята, подойдите сюда на минуту.

Все, казалось, побросали свои дела и выстроились неровным полукругом вокруг «главного».

— Не буду долго распространяться. Слова вам сейчас не нужны, у вас и так в головах целая пьеса из слов. Но хочу, чтобы сейчас вы не думали ни о ком. Ни о зрителях, ни о том, что среди них ваши друзья и родные, ни о том, что мы репетировали в течение этих месяцев. Оставьте теорию, просто проживите эти полтора часа. Станьте теми, кем должны. Теми, кто просыпается в вас с каждой песней, с каждым танцем, с каждым шагом на сцене. И, конечно, удачи.

Он всегда заключал свои речи этой фразой. Обыденный набор слов, который сразу же заставлял задуматься. «И, конечно…» навевало на мысли, что «удача» — не просто некое абстрактное слово, а то, что должно быть у нас само собой. И об этом не говорилось громко или часто. Упоминалось вслух и лишь раз. Чтобы не спугнуть.

Смирнитский верил во всякие такие штуки.

И вот он, третий звонок.

И сразу — музыка, и смех на городской площади, и будничные разговоры, и сплетни и слухи, гуляющие по городку — вступительная сцена, которой я так боялась, с ходу погрузила в свою атмосферу. И меня уже нет, и я проживаю жизнь, которая так волновала меня. Все пронеслось будто в один миг. Танцы летели, и они отмеряли спектакль, и я уже перестала считать и следить, нервно стискивая платье. Они оживляли действо. Я танцевала и пела вместе со всеми и не думала, правильно или неправильно пою, знала лишь, что это было хорошо, потому что так и надо было. Что именно здесь должна быть песня и должен быть танец. Все было гармонично.

Лишь в одном месте я сбилась с темпа моей полуторачасовой жизни на сцене. Танец с Максимом. Это такой простой и ясный момент, когда герои чувствуют, что слабеет напряжение между ними и зарождается дружба. За этот танец я никогда не боялась. Мы прогоняли его с Максимом на одном дыхании, просто потому что были уверены друг в друге, и на репетициях оставалось еще много более «спорных» моментов, требующих доработки. Но вот мы столкнулись лицом к лицу на сцене, когда эмоции, казалось, были натянуты, как струна.

И сразу стало понятно, что это — по-другому. Не так, как обычно, на репетициях. И не потому, что это именно не репетиция, а может быть как раз и потому. Вечно мне виделось все сложнее, чем на самом деле.

И я не останавливалась.

Мы отыграли этот спектакль все вместе, и когда в конце мы выходили на поклон и строй наших сомкнутых рук протянулся от начала одной лестницы со сцены до начала другой, я чувствовала, как ни странно, что счастливее меня нет человека, не то что в городе, но и, пожалуй, на всем свете!

Но мы были и черта не ближе! Мы созванивались часто, слишком часто, наверно. Я стала бояться-ожидать телефонных звонков, этой мелодии, которая соединяла нас через километры пространства. Я противилась этому. Кажется. По крайней мере, сначала. Затем плюнула, повторила про себя: «carpe diem», — и продолжила брать трубку. Мне было весело.

…Я отыграла спектакль, дотащила себя до дома и, едва зайдя в квартиру, скинула туфли, даже не включая света. В минуты душевного опустошения я всегда его боялась. Прошла по пустой квартире в комнату и повалилась на кровать, бросив рядом сумку и плащ.

«Сейчас поднимусь. — Муторно подумала я. — Сейчас полежу две минуты, встану и…»

Звонок телефона помешал закончить мысль. Я так устала, что мне даже лень было искать телефон. Где он? В сумке? В каком кармане? На благо, я увидела его в плаще. Дисплей светился, и пока я выуживала телефон из кармана, звонивший мог по крайней мере раз пять положить трубку.

— Алло!

— А я уже подумал, что ты забыла или уснула тихо и мирно.

Я бросила взгляд на часы и даже застонала сквозь зубы.

Ну конечно. Десять часов вечера.

— Эй, Варька! Не спи.

— А я и не сплю, — на удивление ясным голосом ответила я. — Просто устала. Только пришла со спектакля, повалилась на кровать и…

— И наверняка не встанешь с нее примерно лет десять.

— Нет, ну что ты, — присвистнула я, с интересом изучая пятно света на полу от фонаря. — Двадцать. И пока я буду проделывать свой лежачий путь, может, расскажешь что-нибудь?

— Я сегодня проснулся рано. Давненько со мной такого не было…. Проснулся и понял, как хочу домой. Сразу вспомнились длинные воронежские вечера, когда мы возвращались после танцев пешком через весь город. Почему-то вспоминается осень.

— Осень прошлого года, — подхватила я сонно.

— Эй, не спи! — попросил он. — А в Москве слишком шумно, да и пешком возвращаться — долго и напряжно…

— Врешь ты все, — заметила я. — В Воронеже тоже шумно. И потом, когда это тебя шум пугал?

— Права. — Согласился Андрей на том конце, рассмеявшись. — Дело не в шуме. А в том, с кем его слушаешь.

— Мне приятно слушать твой смех.

— А мне приятно слушать твой голос. Разговор с тобой — как сказка на ночь. Я позвоню тебе еще?

— Конечно, — сорвалось с моего языка, прежде чем подумать.

Я положила трубку в сторону и включила свет в комнате. Затем прошла по всем оставшимся и включила свет и там. Посмотрела на себя в зеркало, показала язык.

Что же изменилось?

Что же стало со мной, что я позволяю творить над собой такие вещи?

Ну же, Трубецкая! Благословенная графиня Трубецкая, стойкая, решительная, убереги, защити, дай силы!.. Нет. Я сама — причина своих несчастий или радостей. Я и никто другой.

И я принимаю решения. И даже если то, что я делаю — слабо, глупо, бессмысленно и может внезапно и жестоко закончиться, и все это я знаю и сама — я все равно поступлю так, а не иначе, потому это то, чего я хочу в данную минуту!

Опять не то. Я села на кровати и сжала голову руками. Неужели все это ложь, Варька? Признайся самой себе, что все это еще одна большая ложь. Ты же всегда так этого боялась! Стать вот такой слабой, малодушной, принимающей звонки, как подачку, кидаться навстречу, виляя хвостом… И что же? Ты такая и есть. Ты ждешь его звонков, получаешь свою ежевечернюю дозу и потом полночи не можешь уснуть, ворочаешься и подпитываешься черт знает чем — воспоминаниями, сожалениями? Хочешь взять на себя какую-нибудь вину? Так вперед, улица не куплена!

Я швырнула в стену подушку и накрылась другой.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Кому я это шептала?

Мне всегда страшно было оставаться одной. И будто назло, жизнь учила меня бороться со своими страхами, сталкивая меня с ними лицом к лицу. Если у меня не находилось важных дел, я бродила по квартире как неприкаянная собака. Включала-выключала свет туда-обратно, раскрывала окна и с жадностью, морщась от холода, вдыхала свежий воздух, а когда было совсем плохо, накрывала подушкой голову и лежала не шевелясь. Я не пыталась бороться. Слабая, никчемная, слабая, слабая…

Кажется, со всей силой я ощутила это в те летние вечера после выпускного, когда правда накатила на меня со всей устрашающей полнотой и придавила к месту. Те дни меня не было. Я еще не искала работу, даже не думала о каких-то перспективах, не ходила на поклон к Смирнитскому, чтобы он взял меня обратно, не навещала бабушку, не звонила друзьям, не общалась с Марком — кажется, ни с кем.

При воспоминании о Марке, щеки захлестнуло волной жара. Недавно он застукал меня у театральной студии с сигаретой в руках. Увиденное повергло его в шок настолько, что он остановился передо мной и кажется, впервые не нашел слов, чтобы выразить все свои эмоции.

Потом подошел, вырвал сигарету и бросил в урну.

— Кажется, я еще не проснулся. — Заявил он угрожающе и прошел мимо меня.

Мне уже давно не было стыдно. Ни перед кем. Ни перед кем, так, как перед ним.

Кажется, в первый и последний раз до этой осени я курила в 14 лет. В те самые дни, когда объявился мой отец с превосходным желанием познакомиться со мной поближе. И когда я не далась и отправилась плутать с сомнительными друзьями по подъездам, тогда же впервые и взяла в руки сигарету. Да этого рука моя была уверена в себе так же, как и мой разум, крутивший пальцем у виска всякий раз, когда мне предлагали сигарету. Но в тот раз рука дрожала. И голос дрожал. Все в предвкушении насолить побольнее, сделать что-нибудь этакое, подростковое, чтобы взрослые вокруг захлопали в ладоши радостно и произнесли, гордясь своими знаниями: «о, какой отличный пример подросткового бунта, коллеги!»

Все эти показательные выступления там же и закончились, когда внезапно оглянувшись на своих приятелей, в неровном свете фонаря я увидела их лица. И особенно лица девчонок. Подростковые прыщи, тщательно замазанные, так, что становилась видна вся штукатурка и количество наложенных слоев, растекшаяся тушь под глазами, которые девчонки терли, потому что они слезились от дыма сигарет. Сами глаза не выражали определенных осмысленных эмоций, потому что были налиты дешевым коктейлем — единственное, на что хватило денег у четырнадцатилетней братии. В этих осоловевших глазах я увидела свое будущее подобие. И я бросила сигарету.

Больше того, мне не хотелось. Абсолютно.

До того дня, когда, нервничая все больше и больше, я нашарила припрятанную мамой пачку (она бросала) и закурила в бессознательном желании занять руки и почувствовать себя увереннее.

На часах была полночь. Всего пара часов и можно будет заснуть. Бесполезно ложиться сразу сейчас — только хуже будет. Читать, смотреть фильмы опять же бесполезно — уже проверено. И все-таки, я зачем-то достала с полки рассказы О'Генри, села за стол, включив лампу, и принялась читать, зажав уши. Самое сложное — сосредоточиться. Отвлекает любой звук, мысль ускользает, перебегает на нечто постороннее, даже на полет мухи по комнате. А затем все дальше, дальше, на что-то более реальное, пока снова не упрется в потолок — мысли об одном и том же.

Но сегодня я неожиданно заснула сама и притом же — за столом под светом лампы. Просто прилегла на толстую книгу, положив руку под голову и глядя на тени на стене, потом закрыла глаза, а когда открыла — было уже утро. Лихорадочно взглянув на часы, я подскочила и понеслась в ванную, на ходу роняя предметы.

Сегодня я работала с утра до вечера — сама же и обрекла себя на такую муку. Но, по правде говоря, я это мукой не считала. Мне вообще было как-то все равно — тем краешком сознания, которое, пульсируя, раздувалось, заполняя всю голову.

Чем больше устаешь, тем легче засыпаешь — закон природы.

Но сегодня придется точно нелегко — учитывая, в какой позе я уснула. Спина болела уже сейчас, а о том, что с ней будет под вечер, думать не хотелось.

Утро над городом было морозное и ясное. Солнечные лучи падали прямо на дверь кафе и, зажмурившись, я шагнула под эти лучи, чувствуя, как медленно поднимается настроение.

В кафе я, как всегда, влетела. Жалобно звякнул колокольчик — опять же, как всегда. Одного взгляда на окружающих хватило, чтобы понять — настроение не на высоте было, видимо, не у одной меня. Но если я привыкла считать это данностью, — быструю его переменчивость, то остальные справлялись с этим не так успешно.

Тоня с Мишей ссорились. Анатолий нервно протирал чистую стойку. Он был непривычно хмур и едва ли не впервые со времени нашего знакомства ничего не напевал.

— Вот! — вопила Тоня, как будто ссора продолжалась уже неизвестно сколько времени. — Почему Трубецкая каждый день едва ли не с петель срывает эту дверь — ей никто и слова не скажет против! А едва я не захотела залазить на пианино, как героиня дешевого кино, так все — чуть ли не увольнением грозят!

Я и глазом не моргнула, заслышав тираду. Только поспешила скрыться в подсобке.

— Да никто тебе не грозил увольнением, прима! — успела я услышать рассерженный голос Мишки, пока закрывалась дверь.

Чтобы понять, что сейчас происходило в кафе, надо было бы наверно, знать все с самого начала.

С того дня, как Тоня согласилась на нашу авантюру. Петь в дуэте с Мишей песни джазовых исполнителей.

Она все больше распевалась. И видно было, как нравится ей все это. Она импровизировала на репетициях, «обживаясь» на сцене. И разучивала песни Эллы Фицджеральд.

Миша без конца восторгался ей, но только шепотом и нам с Владиленой, чтобы сама Тоня не слышала. Теперь они часто часами обсуждали программу после репетиций и уходили вместе, все еще оживленно споря. Всем было ясно, что вот-вот должна была начаться какая-то новая эра в коллективе кафе «Армстронг». Да… это звучало слишком официально. Для нас, по крайней мере. Мы все постепенно привыкли к друг другу настолько, чтобы прощать друг другу мелкие ошибки и не обижаться на критику — периодический всплеск эмоций каждого.

— Можно попробовать сделать дуэт — как Армстронг и Фицджеральд! — увлеченно говорила Тоня. — Тогда ты попробуешь спеть голосом своего любимого Армстронга! Это будет здорово.

— А можно и не подделываться… — задумчиво тянул Миша. Он никогда не любил петь своим естественным голосом, предпочитал копировать — все привыкли, всем нравится! А теперь, что же…

День премьеры был назначен, костюмы сшиты, номера подготовлены. Это была суббота — народу априори должно было быть много. Никаких объявлений заранее делать не стали — не хотели обнадеживать. Все сработало на эффекте неожиданности.

Вот привычно приглушился свет, Миша подошел к микрофону. Зрители ждали. Тонкий проигрыш, он — запел. Пропел пару строчек, будто обращаясь к кому-то, и замер вдруг, потому что одновременно с его голосом прозвучал и чей-то незнакомый голос, женский. И тут голос зазвучал в полную силу, непонятно откуда. Посетители, сидевшие за столиками, прекратили все привычные разговоры, удивленно всматриваясь на сцену и в зал. И тут в центре зала вспыхнул свет, осветив один из столиков. Красивая девушка (а Тоня — сероглазая, с короткими до подбородка кудрявыми волосами, с высокими скулами — оказалась вдруг необыкновенной красавицей, похожей на голливудских актрис 30-х годов) с микрофоном в руках нехотя, с ленивой улыбочкой на губах запела, не вставая с места. Глаза ее были полузакрыты, не отягощенный музыкальным сопровождением чистый голос мощно разнесся по залу с первыми строками песни Эллы Фицджеральд Dream of little dream of me. Не ожидавшие ничего подобного зрители зааплодировали. Раздались первые аккорды будто уснувшей музыки, Тоня встала с места и направилась к сцене, слушая, как вступает бархатисто Миша. Она поднялась по ступенькам — он протянул ей руку навстречу. Пальцы сплелись — они запели припев, уже вместе. Это действительно до ужаса напоминало кино, но происходило в жизни — вот в чем несоответствие! Реальные, но будто неземные — сами исполнители, яркие и блестящие, эта песня и представление, которое они устроили.

Зрители дослушали в полном молчании. Но едва смолкла музыка, раздался шквал аплодисментов, звуков одобрения и призывов продолжить. Тоня улыбнулась Мише окрыленная. У нее был совершенно сумасшедший, взбудораженный взгляд и радость Малыша, получившего на День Рождения собаку.

Она перехватила поудобнее микрофон и обвела сияющим взглядом зал.

— Продолжим, пожалуй, — с улыбкой заявил Миша, махнув рукой. И полилась музыка.

Они пели и танцевали, медленно, наподобие вальса или быстро, уподобляясь фокстроту. Миша пробовал бить чечетку, а Тоня размахивала длиннющим подолом своего невесть где откопанного платья и походила на помесь английской леди и лисы. Это был только первый вечер. И это был явный успех.

Едва за последним посетителем закрылась дверь и Владилена перевернула табличку, все кинулись поздравлять счастливый дуэт. Я представляла примерно, что чувствовала Тоня в тот момент — странную полноту бытия и вместе с тем некоторую опустошенность. Остатки веселой окрыленности, когда хочется смотреть на мир широко открытыми глазами и верить, что это ощущение никуда не пропадет. Миша тоже весь лучился. Вот уж кто точно был счастлив в эту самую минуту! В нем ощущалась та, вновь проснувшаяся энергия, которая, казалось бы, уже совсем пропала в последнее время.

— Ну что, Тонь? Как ощущения? — в наступившей тишине поинтересовалась вдруг Владилена, налегая на стол, за которым сидела Тоня.

— Хочу еще также, — помолчав, выдохнула она.

Все засмеялись.

Естественно все продолжилось. Я бы сказала, началось в полную силу. В кафе, как и предсказывалось, повалили посетители. Прошло две недели, и изменения были уже на лицо. Владилена довольно обозревала зал. От вечерних столиков не было отбоя. Людей приходилось разворачивать с порога, потому как мест катастрофически не хватало, а посетители занимали все кабинки и столики, все стулья бара и, разумеется, тот теплый уголок с камином, летом не работавший. Теперь это место постоянно резервировали заранее шумные компании. Я бы сама все отдала за возможность сидеть там холодными ноябрьскими вечерами, греть замерзшие руки над пламенем, листать журналы, пить горячий шоколад и слушать живую музыку. Владилена наняла на работу музыканта, который аккомпанировал Мишиным и Тониным номерам и сам играл днем и в те вечера, когда они не работали.

И все было бы прекрасно в таком беспрерывном и веселом потоке, если бы не… Тоня, которая вдруг стала совершенно невыносимой. Вроде бы все оставалось, как и в первый раз. Они репетировали, выступали, отлично срабатываясь на сцене — им аплодировали, даже дарили цветы.

А потом… потом все началось с ее заявления о том, что она больше не будет репетировать. Ей, видите ли, надоели частые репетиции, прогон заезженных номеров, которые она и без репетиций сможет отлично исполнить. Миша посмеялся над ней, назвал примой и с тех пор так и звал ее, подтрунивая. Он искренне подумал, что она шутит. Да и мы все тоже, признаться честно. Так неестественно серьезно она говорила о своих намерениях.

Затем она умудрилась поссориться с Толей, с которым в принципе, мне кажется, поссориться было невозможно. Настолько он был неконфликтным и жизнерадостным человеком, что сам гасил любые зачатки ссоры, повисшие в воздухе, сам тушил напряжение.

Но в тот раз она рассерженно слезла со сцены, взбешенная Мишиными вполне безобидными шуточками, подошла к бару и заказала стакан минералки.

— Может быть, мартини с зонтиком? — хихикнул Толя. Его рассмешило, что, заказывая, она не смотрела в его сторону и нервно постукивала по стойке ногтями, будто выражая высшее царское презрение ко всякой «челяди».

— Очень смешно, — ядовито отметила девушка, поворачиваясь.

— Слушай, ну что ты злишься? Можно подумать, что ты сама бы на нашем месте не смеялась.

— Ничего не вижу смешного. — Раздельно произнесла Тоня, будто вбивая каждое слово в наши тупые головы. — И ничего не желаю слушать. Вам все равно, лишь бы поржать над Мишиными тупыми шуточками!

Мы с Толей переглянулись.

— Слушай, если всем что-то не нравится, может проблема не в нас? — холодно поинтересовался он.

— Ну конечно, все вокруг белые и пушистые, одна я неправильная какая-то.

Она резко повернулась на каблуках и хлопнула дверью подсобки.

С этого времени наше общее молчание было красноречивее всех сказанных слов.

Я лихорадочно переодевалась, прислушиваясь, а точнее, стараясь не слушать Тониных завываний за стеной. Я всегда лишь не понимала, почему она не любит меня, но я не испытывала к ней каких-то ярых негативных эмоций. Мне казалось, что она вполне обыкновенная девчонка, спокойная, рассудительная. Я никогда не думала, что она сможет дойти до такого мерзкого поведения, оно просто не ассоциировалось у меня с ней. Сейчас против нее были настроены все официанты.

— Ты посмотри на себя! На кого ты стала похожа! — мой выход из подсобки и доведение Миши до белого каления произошло в один миг. — Ты без году неделя на сцене, у тебя за спиной всего пять полноценных дней репетиций, а ты несешь передо мной такую чушь, которую я простил бы лишь самой Элле Фицджеральд!

— Ну естественно тебе это не по нраву, правда, Мишенька? Ты же не привык, что кто-то получает на сцене больше лавров, чем ты, правда? На Большой сцене ничего не добился, так решил хотя бы эти подмостки завоевать! А тут на тебе, какая-то малолетка впервые вылезла и… — она не договорила.

Жизнь в кафе будто замерла. Точнее, жизнь-то, разумеется, продолжалась, а вот официанты, Толя, Миша и Владилена замерли на своих местах, и даже будто затаили дыхание. Миша вмиг как-то осунулся и потянулся к своей шляпе и сигаретам, брошенным на барную стойку.

— Лучше бы ты не говорила слов, о которых потом пожалеешь, — тихо сказал он и вышел, звякнув колокольчиком.

— Мда, не думаю, что это звездная болезнь, — с мрачным недоумением проговорила Владилена будто в пустоту, но при этом глядя Тоне прямо в глаза. — Но если бы ты была моей дочерью, я бы выбила эту дурь из тебя ремнем!

Все постепенно разошлись, оставив ее одну посреди зала. Я пошла открывать кафе, а когда вернулась, Тоня все еще стояла, выразительно глядя на свои ногти. Толя стоял за барной стойкой и смотрел на нее в упор.

Не знаю, сколько бы продолжалась эта «минута паузы», но едва я подошла, Тоня развернулась и удалилась.

— Я не верю, что это серьезно, — тихо сказала я, поймав взгляд Анатолия.

— А она и не серьезно, — ответил он, поворачиваясь спиной к двери, в которую ушла Тоня.

— Тогда что же…

— Да так… — махнул он рукой.

Красноречивый ответ.

Я разбила зеркало. Декорацию, но вполне реальную. Наткнулась на него в темноте сцены, пытаясь пробраться среди груды реквизита, которую перегрузили из кладовой для ревизии.

— Варька! — орал Марк из темноты кулис. — Тащись сюда, помоги мне — посвети фонариком!

— Каким еще фонариком?! — дернулась я на голос, зацепилась ногой за полотнище — французский флаг — начала падать, схватилась за что-то и… увязла руками в битых осколках.

На страшный грохот примчался Яша, шедший из своего кабинета, мирный дядечка охранник и почти все любители театралы. У Марка от испуга повернулся нужный выключатель, и свет над сценой вспыхнул ярко и резко.

От боли из моих глаз непроизвольно потекли слезы.

— Так! — угрожающе заявил Яша, обозрев меня в груде осколков.

— Варька! — Марк из-за спины дернулся ко мне, но Яша остановил его, зацепившись за капюшон его куртки.

— Подожди, — он стремительно вытянул мои руки из остатков зеркала и осмотрел. Кровь хлестала не сильно, но выразительно. Порезов было довольно много, маленьких и не очень.

Яша осмотрел и быстро вытащил самые крупные осколки из рук.

— Поехали в больницу!

Я держала руки на весу, подняв ладони вверх. Самый «смак» пришелся как раз на них.

На следующий день я, с забинтованными руками, освобожденная от работы, но отнюдь не от театра, стояла посреди снова опустевшей сцены и смотрела на новенькое приобретение — продолговатое, задернутое серой тряпицей.

Я долго ходила вокруг, пытаясь понять, что под ней спрятано. Затем, не выдержав, стянула с него тряпицу и, закашлявшись от пыли, замерла как страус посреди пустыни.

Зеркало было большое, красивое, в деревянной резной раме — ну просто из какой-нибудь сказки! Я увидела в нем свое отражение в полный рост и на миг не поверила, что это действительно я — настолько я ожидала там увидеть какую-нибудь картину. Я даже на некоторое время забыла о предстоящей репетиции. Сидела на каком-то ящике и просто рассматривала его.

Тут пришел Максим. Я видела, как поднявшись на сцену (видимо, сначала он не заметил меня), он замер, глядя на мою спину. В зеркале наши взгляды пересеклись. Он быстро отвернулся. Постоял, глядя на пустые темные ряды, размышляя.

Почему-то мы даже не подумали поздороваться. В тот раз все вообще было странно и по-другому как-то. Как будто он не хотел находиться в этом зале со мной наедине. Как будто его что-то тревожило или… как будто он что-то знал.

И в тот момент, когда я снова вернулась к созерцанию зеркала, оторвав взгляд от его фигуры, послышались его быстрые шаги, и в следующую секунду он оказался прямо передо мной и поцеловал в губы.

Потом, отпрянув на минуту и с потрясением взглянув прямо в глаза, он снова поцеловал меня, но этот поцелуй уже затянулся.

Смятение. Вот что я чувствовала, вернее и не скажешь. Забытые, уже казалось мне, ощущения, куча непрошеных воспоминаний и мысль, что не таким уж и загадочным было поведение Максима в последнее время. Или нет, я что-то перепутала. Конечно, загадочным. Это ведь он, Максим. До того момента, как нас с ним поставили в пару, я и знать не знала, что он за человек даже приблизительно. Конечно, знания эти вряд ли увеличились, но тогда мне и не хотелось узнавать о нем хоть что-то. Никаких ощущений. Никаких чувств и ассоциаций. Потом на сцене… там все совсем по-другому, и это отдельный разговор.

Неловко упершись ему в грудь больными руками, я отстранилась. Взглянула удивленно в глаза.

— Это… что такое было? — поинтересовалась я.

— А ты сама не знаешь? — криво усмехнувшись, глухо проговорил он.

— Зачем?

Он встал, быстро отвернувшись, запрокинул руки за голову, покачался с носков на пятки, размышляя, потом бросил в зеркале взгляд на меня, будто удивившись, что я все еще сижу на своем месте и смотрю на него, и проговорил, стремительно удаляясь к ступенькам:

— Забудь.

Я разозлилась. Появилось паршивенькое такое олицетворение себя с деревом, с которого все срывают яблоки.

— Забудь? — вскакивая, поинтересовалась я. — Забудь?! Ты считаешь, что можно выкинуть такой фортель, сказать «забудь» и просто так уйти? Забудь — и я забыла! Плевать на меня, подумаешь, то же самое, что дерево поцеловать или фонарный столб!

Максим развернулся на ступеньке:

— Ну не совсем.

— Придурок, — прошипела я бессильно.

— Ты повторяешься.

— Все. К черту. Плевать. — Я отвернулась и шагнула в сторону кулис. Почему-то ужасно хотелось разреветься, как будто Максим нанес мне непоправимую обиду, хотя на самом-то деле все было не так. Мне же плевать на Максима, верно?

Да нет. Он заинтриговал меня, и я смотрела на те отношения, которые складывались между нами еще с начала репетиций, будто со стороны. Это были отношения дружбы-соперничества, когда один постоянно ждет некоторой реакции от другого и даже специально вызывает эту реакцию. Вот отсюда и то паршивое ощущение, что сейчас опять шел какой-то незримый бой.

Но я этого не хотела. Мне не был нужен этот бой, я еще не отошла от предыдущего.

— Хорошо, сделай вид, что тебе плевать, — откликнулся он снизу.

— Да, сделаю, сделаю. Потому что для тебя это все какое-то нескончаемое пари, бесконечные проверки! Может, за дверью стоит Анжела и ждет своего выхода? Или ты решил в этот раз играть по другой схеме, а? Да-да, ты не удивляйся, твоя подружка рассказала мне массу интересного о твоих «играх»! Только я вот к ним равнодушна, понимаешь, мне некогда тренировать свои актерские навыки, да и не люблю я это делать с помощью кого-то…

В глазах Максима мелькнуло изумление, потом что-то напоминающее досаду и раздражение. Но я не дала ему вставить свою реплику — резко развернулась, сбежала по другим ступенькам и выбежала из зала.

— И что я вижу! Варвара Юрьевна Трубецкая, вы полная идиотка!

Я так резко крутанулась в кресле, разворачиваясь к Марку, что едва не упала.

— Что я вижу? Чем я провинилась перед тобой? — насмешливо поинтересовалась я.

— Вряд ли передо мной. — покачал головой Марк. — Скорее перед собой. Зачем ты это делаешь?

— Делаю что? — я все еще не понимала.

— Ты общаешься с Андреем.

Ну все. Я попала. Я дала Марку свой телефон, и он наткнулся на список входящих звонков. Могла себе представить, что он там увидел…

Я машинально расправила плечи и выпрямила спину.

— И что?

— Пфф, отлично, Трубецкая. — Фыркнул Марк. — Независимый видок и все такое… Обманывай кого угодно, только не меня!

— Я не столь избирательна, — насмешливо откликнулась я.

— Не переводи тему. Ты общаешься с Андреем, скрываешь это, а сейчас еще, вдобавок ко всему, поджала хвост и сунула голову в песок, как страус. Значит, все-таки боишься, что совершаешь ошибку.

— Так, — медленно начала я, — погоди. Во-первых, кто дал тебе право контролировать мою жизнь и решать, что правильно, а что нет? — я привстала с кресла, подумав, что сидеть напротив Марка и смотреть ему в глаза, не хватит моих сил.

— Кто дал мне право, ты спрашиваешь? А кто еще тебе может сказать, что ты поступаешь неправильно? Кто еще скажет тебе, что ты затягиваешь петлю на своей шее, втихомолку общаясь с ним?! — Я резко осела в кресло, так и не встав до конца.

Он помолчал, глядя на выражение моего лица.

— Ты должна прекратить это. Ты же все прекрасно понимаешь! Да этому даже нет названия!

Я не знала, что лучше — убить его сейчас, пока силен гнев, или разрешить все до конца. Привычка таить чувства никогда не доводила до добра, в этом я убеждалась всю жизнь…

— Я все это прекрасно понимаю, Марк, — тихо и отчетливо начала я. — Но чего ты от меня хочешь?..

Голос пресекся, так и знала.

То, что сидело во мне, было в миллионы раз сильнее всех душещипательных разговоров и утешительных слов, советов, кивков головы и увещеваний. Я не могла торжественно отречься от всего этого, а утром почувствовать перемены и легкость. Так не бывает.

Мне показалось, что в комнате никого нет, но тут же почувствовала, как легко — будто ветер коснулся волос — Марк погладил меня по голове, как маленькую.

— Он сам звонит, — прошептала я, поворачиваясь.

— Так он еще и сам звонит? — Марк присвистнул. — Ну он просто придурок, раз так!

— Мне сложно перестроиться, — продолжила я, словно боясь, что мне не дадут слово. — Но, кажется, он уже совсем не похож на того Андрея, которого я знала всю свою жизнь.

Вот. Наконец-то признала. Произнесла и будто, правда, стало легче.

— Это безжалостно, — твердо проговорил Марк. — Безжалостно поступать так с человеком, которого… — он замолчал.

— Ну же, продолжай, — спокойно кивнула я. — Которого не любишь, верно?

— Варька… — мы сели рядом на диван и, закинув руку мне на плечо, Марк проговорил тоненьким голосочком: — Знай, что я всегда у тебя есть.

— Кхе-кхе, — насмешливо протянула я, скидывая руку со своего плеча. — Окстись, милый. Ты не в моей вкусе.

Марк засмеялся.

Стало легче. Правда. И как это я постоянно забываю, что не одна?