На площади Курского вокзала, прямо в грязной мартовской слякоти лежит труп мужчины с бритой наголо головой. Руки разбросаны, драная куртка и рубашка задраны до груди, обгаженные штаны спущены до колен, тело обнажено. Этот посмертный «стриптиз» — дело рук вокзальной милиции. Осматривали «на предмет» ножевых и огнестрельных ран или других повреждений. Такова инструкция. Теперь стражам порядка не было больше никакого дела до еще одного подохшего под забором вокзального бомжа. Перевозка из морга, как всегда, не торопилась.

Часы показывают полдень, площадь кипит народом. Бомж лежит по ту сторону павильонов торгового ряда и от вокзала не заметен. Однако персонал автостоянки в черной форме с бляхами и кокардами его видит очень хорошо. Останавливаясь поодаль, на мертвого смотрят носильщики в сером. Прохожие и пассажиры, кому случилось проходить рядом, стараются поскорее миновать страшноватое место.

Заключение о причинах смерти будет: острая сердечная недостаточность от алкогольной интоксикации.

Ни сейчас, ни впоследствии никто не узнает, что неделю назад вокзальный бомж по кличке Оглы похмелялся на пару с высоким белобрысым мужиком, одетым как бич, но на бича не похожим.

Пушистые белые хлопья неестественно плавно спускаются с серого неба. Старые дома, дворы колодцами. Над Невой ударила пушка.

Длинная похоронная процессия движется медленно, но все же быстрее, чем падает снег. Впереди — батюшка в запорошенной рясе.

— Сколько же ей было?

— Господи, да шестнадцать всего!

— Семнадцать.

— Какая разница, господа. Все равно ужасно.

— Это правда, что она лечила?

— Половина из тех, кто идет за гробом — ее пациенты.

— И как же? Наложением рук? Заговором? Экстрасенс?

— Отнюдь. Просто смотрела в глаза, и самые безнадежные исцелялись. Это было чудо, чудо.

— Говорят, она уже в лет пять безошибочно указывала, где у человека опухоль или боли. Еще сама не знала, как что называется. Предсказывала болезни.

— Я слышал, цвета различала с завязанными глазами…

— Батенька, ну при чем здесь… Подумайте, скольких она могла бы еще исцелить?

— И что же… сама?

— Сама. Вроде приняла что-то такое и — тихо отошла. Вон, ангелом лежит, цветик лазоревый…

— Но причина?

— Даже ангелы умирают от неразделенной любви, господа.

— Отчего же с отпеванием? Ведь не полагается?

— Особое разрешение, значит, за сотворенные во земное житие добрые дела.

— Красивая девочка какая…

— Ангел, чистый ангел.

— А венков-то, венков…

Один из идущих в толпе за гробом — высокий мужчина со светлыми глазами — нес удивительно красивый букет. Снег лежал на его непокрытой голове, скрывал волосы, а то бы можно рассмотреть, что они такие же светлые, как и глаза.

Одно из отделений милиции Октябрьского района города Орска Оренбургской области. Два часа ночи. Август. Пекло.

За решеткой помещения для задержанных, в просторечьи — «нулевки», маются двое парней семнадцати и двадцати двух лет. Они взяты с поличным и уже признались, стоило угостить их парой затрещин.

На совести подонков семеро замученных малышей.

Нормальному человеку не понять мотивы подобных извергов. Может быть, они психически больны, это определит экспертиза.

Их искали давно. Трупы, вернее, что от них оставалось, парни по ночам сбрасывали в горячие отвалы никелевого комбината в стороне поселка Первомайский.

Одной из их жертв был десятилетний Витек Первушин.

Хулиганистый, непослушный, доводивший до слез пожилую мать малек. Обожал тереться на центральной площади у театра, где всех желающих обыгрывал в «орлянку». Однажды под большим секретом признался приятелю, что просто видит, как переворачивается монета, и даже может посчитать обороты.

Если бы за три недели до своей жуткой смерти Витек не сыграл с высоким, светловолосым и почти незагорелым приезжим, то со временем освоил бы еще очень многое.

Например, смог бы «замедлять» и «убыстрять» темп своих движений, видеть в частях спектра, недоступных обычному глазу, слышать звуки, не воспринимаемые человеческим ухом. Это называется — менять скорость и диапазон восприятия. Витек Первушин смог бы изменять его в десятки и сотни раз.

Но они встретились.

Приезжий не очень хотел играть. Он только спросил, тот ли он Витек, о котором ходят легенды, и, услыхав утвердительный ответ, подарил десятидолларовую бумажку. Польщенный пацан уговорил приезжего сыграть «на просто так». Приезжий выглядел печальным. Его поджидали «Жигули» голубиного цвета с московскими номерами.

Как Витек не знал о своей судьбе, так и приезжий, пока не прочел в газетах, понятия не имел о двоих, что тряслись сейчас на не слишком чистом полу за толстыми прутьями, симулируя припадок.

 

Глава 1

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Имя: Боровский Аркадий Сергеевич.

Занятие: заместитель управляющего Видовским отделением Промстройбанка.

Домашний адрес: г. Видово Лукской области, ул. Правды, 5а, кв. 14. Адрес банка: ул. Советская, 12а.

Количество служащих: 18 человек.

Охрана: два внутренних поста, внешний пост у входа.

Сигнализация: стандартная система в удовлетворительном состоянии.

Кабинет Боровского: схема прилагается.

Дополнительные условия: проследить все фазы после выполнения задания.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Он проснулся разом, вскинувшись, как от команды «подъем!». Посидел на кровати, ощупывая лицо и с трудом глотая. Вот же суки!

Кот со шкафа с неудовольствием наблюдал его помятую, не бритую с позавчерашнего дня физиономию и торчащие вихры. Он был аристократом, кот.

— Ты еще, зараза…

Нужно было идти под душ, причем как можно скорее. После таких снов, которые по его классификации проходили как «информацией», следовало обязательно принимать контрастный душ не менее четверти часа. Чуть теплая вода, теплая, прохладная, ледяная, обжигающая, снова ледяная. Иначе на весь день гарантирована головная боль. Тем более сегодня он так и так с похмелья. Абстинентный синдром.

— Чтоб им самим всем когда-нибудь так, — не совсем понятно выразился он, ища поддержки у кота. По дороге почесал доверчиво подставленное горлышко.

— Мурзик, Мурзятина… голубая кровь ты моя… Ванная была отделана черным кафелем, висели огромные зеркала, нахально посверкивала хромированными деталями джакузи, оборудованная установкой кольцевого душа. Он обустроил себе все года четыре назад, когда купить можно было относительно задешево.

«А хоть бы и задорого, — подумал он. — Урвал с законных командировочных. ЕЙ же самой и выгодно, чтобы я был в форме».

Подумав так, он непроизвольно оглянулся через плечо, словно ОНА могла стоять за его спиной. Но там было только зеркало.

Выжженные огненным пальцем во тьме ровные телеграфные строчки возникли перед ним, стоило лишь смежить веки. Поворачиваясь в секущих тело острых струйках, он вновь прочитал их, запоминая. Хотя специально стараться не стоило. Он мог вызвать их в любой момент, пока задание не будет выполнено.

«Что-то сегодня сплошь технические детали, — подумал он. — Не брать же я этот банк буду. Зачем понадобилась отслежка после? В чем я должен убедиться еще? «Информацией» — это прежде всего срочность. Впрочем, хоть работать будет легко».

Через полчаса он почувствовал себя совершенно обновленным. Вытерся огромной снежно-белой мохнатой простыней и бросил ее, влажную, в корзину. Там накопилось порядочно. Эмилия в среду снесет все в прачечную, но надо будет поставить на вид. Он не терпел скопления использованного белья. За последние годы научился много чего «не терпеть», благо появилась возможность.

«Много чего, кроме одного», — подумал он и опять чуть не оглянулся.

Бреясь, разглядывал свое лицо. Интересно, сколько на свете мужчин не разглядывают себя, бреясь по утрам? Наверно, немало. Сбрызнулся туалетной водой, причесался, с удовлетворением почмокал губами.

Очень светлые серые глаза, блондин, волосы прямые, на солнце выгорающие, лоб широкий, нос прямой, рот средний, четко обрисованный, скулы высокие, подбородок твердый, с ямкой. В целом лицо открытое, улыбчивое, располагающее к доверию.

Что и ценно.

Отступил, оглядывая подтянутое мускулистое тело, полностью покрытое легким равномерным загаром. Тоже нормально. Для тридцати восьми вполне. Ладно. Пора одеваться.

Сперва был час звонков… нет, сперва он покормил кота. Выбросил из мисочек вчерашнее, к чему привереда Мурзик не притронулся бы под угрозой голодной смерти. Вывалил из баночки «Китикэт», насыпал сухих рыбных печеньицев. Воды налил.

— И отстань теперь от меня, пар-р-разит…

Потом был час звонков.

«Информашка» потому и называлась информашкой, что давала максимум, почти полный объем необходимых сведений. Практически ничего самому разнюхивать не придется.

Он решил работать по простой схеме, и поэтому ему нужен был только Алик. Вообще без подхвата приезжать на место не годилось. Где еще Видово это.

До Алика добрался сразу. Приучил он их всех не занимать телефоны в контрольное время.

— Знаешь, где городишко с именем Видово?

— В курсах. Четыре сотни кэ-мэ, плюс-минус. «Эмдевять», на заход солнца.

— Плюс-минус — это сколько?

— Не помню, но сейчас уточню. А что, спешка?

— У меня всегда спешка. Через сколько будешь готов?

— Экстренно — пять минут, а если просто срочно — вылетаю в течение часа.

Он подумал, закрыв глаза. Заодно перечитал.

— Давай просто срочно, но не тяни. Без бутербродов твоих вечных горой.

— Слушаюсь, шеф.

— Ну, ну…

— Извините. Слушаюсь, Михаил. Еще звонок.

— Эмилия Борисовна? Надеюсь, не разбудил. У меня снова командировка, дня три или пять. Если буду задерживаться — позвоню. Приглядите за Мурзиком получше, ладно? Он что-то хандрит. И еще… там белье… вот и славно, всего хорошего.

Оделся, собрался. Будничные хлопоты, ничего особенного. Качнул под столом бутылку, вторую. Надо прекратить напиваться после каждого раза. Надо же, как это он вчера.

Слезами горю не поможешь, потому что как кому написано, так и будет, а чему быть, того не миновать. Букет премудрости. Вот им и утешайся.

Алик выскочил, распахнул дверцу. Затараторил;

— Значит, так, я все выяснил, сейчас выезжаем на Окружную, а то по городу же пробки, и…

— На Окружной как будто пробок нет, — перебил, поморщившись, Михаил. — А вот почему ты небрит, капрал? Почему одет не по форме?

— Так это… срочно, и…

— Срочно — не значит небрежно. — Михаил поправил узел галстука под воротом сорочки. — Скоро год, как вместе работаем, а пример брать так и не научился.

— С вас возьмешь, — ядовито пробурчал обидевшийся Алик. — Сегодня вы один, завтра другой. Я-то хорошо помню, как вы ко мне в промасленном танкистском комбезе плюхнулись. А у меня чехлы родные… Дали бы на чехлы, а? Что вам стоит. Или предупреждайте заранее.

— А если я не имею такой физической возможности — предупреждать заранее? Что тогда? — сказал он, искоса поглядев на Алика.

У Алика приоткрылся рот и загорелись глаза.

— Так значит, вы это… вы каждый раз — вот только-только — и?.. Супероперативное реагирование?

«Не каждый раз «только-только — и», — подумал он, чуть прикрывая глаза от бьющего солнца, но под веками горели строчки. — К счастью, далеко не каждый. Почему же теперь «только-только» случается все чаще?»

— Вот именно, — сказал он. — Ты совершенно прав. В ответ Алик пригнулся к рулю и в немыслимом вираже впритирку обошел летящий рядом «Мерседес».

— Гонщик, — сказал Михаил. — Вот кто супер. Тебе бы Голубую ленту.

— И будет. Так как насчет на чехлы-то, а?

В карманах было пусто. Он знал это, но все равно проверил каждый. В кошельке-ридикюле на дне сумки — тоже. И дома уже давно не было ни гроша, кроме того, что заныкивалось по карманам при возвращении из командировок или предназначалось Эмилии, ведущей хозяйство. Или Алику, Петьке и тезке-Мишке, составлявшим его группу.

А все его попытки положить какие-то суммы в банк оканчивались его же собственным недоумением перед девчонками-расчетчицами: «Ну как же, вы ведь сами буквально вчера заезжали и закрыли счет. Я же вам и выписывала. Смотрите, подпись ваша? Собственноручная?» — И подпись оказывалась собственноручной.

Он оставил эти попытки. Как и многое другое. Тоже уже давно.

— Будет тебе на чехлы, — сказал он. — Причем не далее, чем через десять минут. Останови-ка возле той забегаловки, пока далеко от центра не уехали. Заодно перекусим.

— Ух ты, — сказал Алик, когда они остановились близ «забегаловки», с трудом найдя место лишь метрах в тридцати от входа.

— Михаил, вы знаете, а меня ведь не пустят, — сказал Алик с завистью и огорчением. — Не так одет. И потом, это же вроде гостиница… в смысле отель, я хотел сказать.

— В любом постоялом дворе — отеле, я хотел сказать — имеется ресторан. Мы туда и не пойдем надолго, я пошутил. Тебе ведь на чехлы надо было? Будет тебе на чехлы, я сейчас.

Пройдя мимо ряда иномарок, среди которых попадались не только банальные «Ауди», «Тойоты», «Вольво», но и такие штучки, как «Ягуар» и даже «Линкольн», Михаил уверенно потянул на себя массивную дверь, улыбнувшись одной из двух видеокамер по углам наверху.

Дверь открылась бесшумно и как бы сама собой. Пройдя мимо крепыша-швейцара, он обратился к крепышу-портье, помещавшемуся за крохотной, но очень массивной стойкой.

— Меня зовут Михаил Александрович, — представился он. — Вы должны иметь для меня пакет.

Выражения на строгом лице крепыша сменяли друг друга. Вежливое внимание, недоумение, озабоченность, стремление вспомнить, облегчение, что вспомнил, улыбка.

— Безусловно, Михаил Александрович, доброе утро, прошу вас.

Крепыш повернулся к своему бюро и вновь застыл, словно в том же недоумении. Михаил представил себе повторяющуюся череду выражений его лица. Портье, встрепенувшись, выдвинул ящичек, достал посылку, подал Михаилу на подносике.

Перевязанная ленточкой цветная коробочка, размером с пару пачек сигарет. В таких принято делать маленькие подарки женщинам.

— Не желаете посетить наш ресторан с баром? Он уже работает. Очень уютно, прекрасная кухня. Только для проживающих, но для вас, Михаил Александрович, мы с удовольствием сделаем исключение.

— Я спешу. — Михаил небрежно сунул коробочку в карман.

«Все-таки, как она сюда попала? Как конкретно это получается всякий раз? Кто-то принес и оставил? Вместе с информацией о ней в башке этого кретина, который так тужился, пока «вспоминал». Я, кстати, мог обратиться прямо к швейцару, и тогда «вспомнил» бы он. Что бы с нею сталось, не пожелай я заехать именно сюда? Передумай возле самой двери? Растворилась бы в воздухе? Вообще не появлялась? Бесполезные вопросы».

Он величественно кивнул крепышу. Пропуская его, швейцар шумно втянул носом воздух.

«Проверяет, не пахнет ли от меня каким-нибудь цветочным сладким одеколоном. Неужели я похож на голубого?»

Перекусывали они с Аликом в демократическом бистро. Коробочка оказалась с суммой, которую Михаил, привыкший переводить деньги на степень сложности задания и времени, необходимого для работы, определил как среднюю и непродолжительную.

Значит все случится очень быстро.

Алику на новые чехлы тоже перепало, и он поглощал третью сосиску с кетчупом, преданно поглядывая на Михаила.

Они добрались до места назначения к вечеру.

— Ищи Советскую улицу, — сказал Михаил.

— Спорю — самая длинная. Или центральная. Короче, или вдоль, или поперек.

— С чего это ты решил? — сказал Михаил, сам думавший так же. Но пусть выскажется Алик.

— Да что я, городишки такие не знаю? Уж навидался. Тут либо так, либо этак. Лукич каменный либо чугунный посередке с кепкой, а вдоль него обязательно которая-нибудь да она… О! Она! Какой нам нужен?

— Двенадцать А.

Отделение Промстройбанка города Видово помещалось в здании, построенном силами военнопленных вермахта полвека назад. Такую архитектуру ни с чем не спутаешь. Оно имело два этажа, синий цвет стен и белые колонны, между которыми потел толстый из-за бронежилета сержант с коротким «Калашниковым» на боку.

Наибольшей из возможных глупостей было бы завалиться сейчас прямо в кабинет к Боровскому под любым, самым благим и невинным предлогом, ведь все случится быстро и нового человека обязательно вспомнят. Глупостью было даже проезжать рядом на «Турбо» с московскими номерами, и Михаил посетовал на себя за это.

Недостатком «информацией» — обыкновенной являлось то, что она давала адресные и анкетные данные, могла, как в случае с Боровским, нарисовать планы подъездов и проходов, дать, наконец, примерный распорядок дня объекта, сообщить о родственниках и близких знакомых, дать еще что-нибудь, но вот внешнего вида, портрета — нет.

У Михаила не было фотографии, позволившей бы попросту подойти к человеку на улице, спросить дорогу или извиниться, отдавив ему ногу в толпе.

Впрочем, он имеет несколько вариантов, продуманных заранее, применительных практически к любому случаю.

Они взялись за дело с двух сторон.

Высадив Михаила у «Гор. гостиницы» — так именовалось это учреждение на стеклянной «доске» при входе, — Алик отправился в центр, благо это было метров восемьсот, на рынок, где, как известно, продается и покупается все. Алик знал, как спрашивать, а о чем и о ком, Михаил его проинструктировал.

При упоминании банка Алик взглянул с новым интересом. Можно было угадать направление его мыслей.

Внешне гостиница имела точно такой же вид, как здание отделения банка, только без часового при входе. Михаил подумал, что опять промахнулся и лучше бы ему было идти на почтамт, но внутри не оказалось никого, кроме одинокой девушки за стеклянным барьером. Это несколько меняло дело.

— Нельзя ли у вас попросить книгу городских телефонов?

Равнодушие девицы было до такой степени наигранным, что он даже вздохнул. Про себя.

— Вам по городу?

— А что, есть еще и по району?

— Конечно. Но в ней только государственные, а вам, должно быть, частные нужны?

— Тогда, конечно, давайте по городу. Где у вас?..

Она, безусловно, очень хотела бы, здоровая пухленькая провинциалочка, подслушать разговор стильного парня, явно не из ее вдоль и поперек перепробованного Видова. Но Михаил отошел к аппарату у двери.

В городской телефонной книге он быстро отыскал телефон частной квартиры № 14 в доме 5а по улице Правды и добавил его, мысленно повторяя, к огненным строчкам. Добавил и еще один, из квартиры того же дома. Собственно, в последнем случае ему нужна была только фамилия.

Отозвались сочным баритоном.

— Слушаю вас внимательно.

Звук был так силен, что пришлось, делая вид, что поправляет трубку, заткнуть пальцем окошечко наушника. В микрофон Михаил усиленно сопел.

— Боровский слушает, говорите, — предложил баритон тоном выше.

Тогда Михаил, негромко, чтобы не донеслось до гостиничной толстушки, сказал с прибалтийским акцентом:

— До-прый день. Мне пош-жалуйста госпош-жу Иннгу Калявиене. Или я ошип-бся?

— Ошиблись. X… знает что, — сказал заместитель управляющего отделением банка Боровский, и Михаил услышал это, пока трубка на той стороне летела на рычаг, — спокойно отдохнуть не дают, козлы какие-то…

— Спасибо, Николай Степанович, с удовольствием расположусь у вас, — сказал Михаил в короткие гудки.

Когда он возвращал книгу, одинокая девушка за барьером вздохнула совсем не про себя.

С Аликом столкнулся нос к носу прямо на выходе, не пришлось даже ждать.

— Значит, так, — затрещал Алик, — я все выяснил, Боровских в городе три семьи, остальные по деревням в округе. Первый, самый главный, и который как раз нужен — Боровский Аркадий Сергеич, был директором РАЙ ПО, теперь в банке управляющим. Я на всякий случай и про других. Второй, Василий Сергеич, брат, раньше был директором совхоза, теперь в АТП, тоже директор. Третий…

— Да не тараторь ты. Машина где?

— Вон стоит, далеко, как положено.

— Хорошенькое далеко, если — вон.

— А тут все так.

— Поехали куда-нибудь, мне надо переодеться. Потом высадишь меня поближе к улице Правды, а сам отправляйся искать хату нам и машине на несколько дней, понятно?

— Понятно. Поехали, но куда-нибудь переодеться — это лучше всего за город. Три минуты. Вот только где тут гаишники обычно тормозят, я не успел…

В джинсовочке, с сумочкой через плечо, в простеньких кроссовочках Михаил звонил в дверь 14-й квартиры по улице Правды, 5а. От него изрядно попахивало спиртным.

Открыл ему обладатель сочного баритона собственной персоной, а не жена, о чем можно было беспокоиться. Ведь замуправляющего сегодня отдыхал, мог на звонок и не выйти. От него тоже попахивало спиртным.

— Вам кого, молодой человек?

— А это… а мне… а чего, Федоровы не здесь живут?

— Нет, молодой человек, ошибся.

— А… я извиняюсь… а это разве не двадцать четвертая квартира?

— Нет, молодой человек, двадцать четвертая — в следующий подъезд, Федоровы как раз там. А эта — четырнадцатая.

— Э! Ну, я извиняюсь. Ошибся, прошу прощения. Бывает, я извиняюсь.

Дверь скрывает от Михаила мужчину лет шестидесяти, с брюхом из-под растянутой тенниски и в очках в толстой оправе.

Они увидели друг друга, Михаил и этот грузный мужчина, который теперь обречен. Боровскому Аркадию Сергеевичу осталось жить дней десять, а то и меньше, потому что «информашки» определяют только самые крайние сроки.

Не только истинной, скрытой от всех и вся, но и самой конкретной, земной и обыденной причины смерти, неотвратимо ожидающей Боровского в ближайшие дни, Михаил не знал, как и всех кто был до него.

Чтобы существование Боровского прервалось, хочет ОНА — Сила, которой Михаил безрадостно, но покорно повинуется вот уже без малого пять лет.

 

Глава 2

— Небось думаешь, мы по банку прибыли ударить? — сказал Михаил, когда они подъехали к домику, где им согласились сдать половину на несколько дней.

Алик уклончиво подвигал плечами.

— Признавайся, признавайся. — Михаил был настроен дружелюбно.

— Не знаю я, шеф, ой, Михаил. Мы с вами во всяких делах бывали. И всегда было… непонятно. Мы едем, мы ищем, мы находим. И больше ничего. Уходим обратно на базу, уезжаем домой то есть. Нет, вы не подумайте, что я чем недоволен или что… Только странно как-то.

«Еще бы тебе не странно, — подумал Михаил. — Тебе и всем вам».

— Нет, я понимаю, если у вас, например, везде кто-то еще есть…

— Может быть, и так, — сказал Михаил, — может быть, и есть. А вот кое-где, например, на базе — дома то есть — у меня вполне может кое-кого и не быть. Например…

Он упер палец в грудь Алика. Тот нервно облизал губы.

— Понятно. Разрешите выполнять?

— Договорись с хозяйкой насчет молока, выполняла. Неизвестно еще, сколько нам тут жить.

В маленьком кособоком домишке с садом над тихой речкой Ужой им пришлось прожить всего два дня.

 

Глава 3

К кладбищу вели двести метров специально отведенного от шоссе асфальта. Сейчас по ним двигались два автобуса, открытый грузовик с гробом и так много легковых автомобилей, что хвост колонны еще съезжал с шоссе, а головной автобус уже докатил до первых могил.

В ярком солнце тень от громадных берез и лип покрывала только вершину холма. Могильные ограды расползлись по склонам вниз к оврагу и к реке, невидимой отсюда, с бетонки.

— Тьфу, — сказал один из двоих возле джипа «Турбо» на обочине шоссе, — я думал: «Главное! Главное городское!» — а тут так, пупочка.

Второй молча глядел на процессию и только хмыкнул, когда там нестройно грянул оркестр.

— Чего мы ждем-то?

Первый был одет в обтягивающий спортивный костюм, на руках тонкие кожаные перчатки с обрезанными пальцами. Старший коротко взглянул на него. Тот было притих, но сейчас же отвлекся на проходящих мимо девушек в ярких майках и джинсах.

— Куда путь держим, девчата?

— А куда и вы — на кладбище.

— Не надо так шутить. Кого там хоронят?

— А тебе, московскому, не все равно?

— Почему ты… а, по номерам. Так ведь я их как прилепил, так и скину. Я, может, самый главный рэкетир.

— Уймись, — бросил старший. Молодому не терпелось.

— Все-таки, кого ж там в мать-сыру кладут-то?

— Банкира нашего самого главного, — ответила высокая полная блондинка с горячими глазами.

— Угу, понятно, теперь мода такая — банкиров стрелять.

— Сам помер. Говорят, взял — да и подавился за обедом. Костью. Вот как бывает.

— Ну, это врут, — уверенно сказал бойкий. — Банкиры у нас так просто сами не помирают. Хороший был человек?

— А я с ним на машинах не каталась, — сказала смелая блондинка, зорко стреляя глазами на старшего. — Колдун, говорят, был, умел кровь заговаривать и любовь ворожить. Мог и сглазить кого, если бы захотел.

— Небось врешь.

— Нужно мне врать-то.

— У него и дед такой был, — сказала вдруг маленькая и меланхоличная. — Боровские — они все такие.

— Ой уж и все.

— Люди просто так не скажут, — быстро вставила блондинка, почувствовав, что теряет инициативу.

— Про всех не знаю, — сказала меланхоличная, — а этот точно был. У него и в РАЙ ПО все по струночке ходили, потому что знали: чуть что — ни выговоров, ни лишений никаких, а — сглаз. Маньку Дробышеву приворожил да и сглазил, она в Уже утопилась.

— Да про кого такого не скажут, если девушка… того, неуступчивая. А вот…

— Это ты прав, — вмешался старший, высокий и светловолосый. — Все, перекурили, едем дальше.

Его спутник, моментально прервав разговор, юркнул в машину, второй сел рядом. «Турбо» взревел, выбросил клуб сизого дыма и умчался, обогнув девушек.

— Даже не попрощался, — сказала подруга блондинки. — Хам.

— Как у них машина называется — «Блейзер»? — скучным голосом поинтересовалась третья.

— «Мицубиси-Танжера», — важно и неправильно сказала блондинка. — У моего любовника такой. — И оглядела остальных сверху вниз, что ей, при ее росте, было нетрудно.

В это время оркестр грянул во второй раз — гроб опускали в могилу. Донесся вой плакальщиц, ему вторил грачиный крик над полем по ту сторону шоссе.

Подруги пошли своей дорогой, и только большая блондинка, щурясь от солнца, смотрела на толпу, запрудившую почти четверть кладбища, совсем забыв о солнцезащитных очках, сдвинутых на лоб.

— Теперь понял? — спросил Михаил в машине.

— Теперь понял, — отвечал Алик, пригнувшийся к рулю. Он жал по пустынному участку.

— Ну и что ты по этому поводу думаешь?

— Да ничего особенного. Что тут думать. Все ясно. все ясно и ничего особенного

«Мне бы так», — подумал Михаил.

 

Глава 4

В придорожном кафе Михаил сразу взял себе бутылку коньяку. Кафе — слишком громкое название для двух составленных вместе строительных вагончиков.

— Не нравятся мне эти рыла, — тихо заметил Алик. Он жевал цыпленка и глядел в окно, забранное узорной решеткой в виде сердечек, но говорил о компании четырех амбалов в углу. Столик компании был уставлен пивом. Красовались две бутылки хорошей водки. Пустые.

Амбалы обратили на них внимание, едва они вошли.

— Легковые стоят какие рядом? — спросил Михаил, цедя коньяк и тоже глядя в окно. Он имел в виду площадку перед кафе.

— Не-а. — Алик лениво кинул полуобгрызенную ножку и принялся вытирать пальцы салфеткой. При этом его взгляд, проехав по компании, обратился к стойке. Персонала в кафе был один мужчина старше сорока пяти. Он что-то переставлял за гудящей экспресс-кухней.

— Хорошее время лето! — громко сказал Михаил. — Ночи светлые, ехать легко.

— Не надо, шеф. Это местная братва, хозяин им наверняка платит. — При желании Алик мог говорить вообще не разжимая губ и очень быстро. — У вас есть что-нибудь? У меня есть, но все равно не надо.

— Хороший вкус, — раздался голос. Каких угодно слов можно было ожидать, но только не этих. Михаил поднял глаза.

— Но виски «Чивас Регал» лучше, — продолжал подошедший амбал, разглядывая этикетку «Ахтамара», который Михаил успел уполовинить.

Чтобы лучше видеть, амбал наклонил бутылку, положив прямо на горлышко указательный палец с грязным ногтем.

— Только дорогое, спасу нет. И здесь не продается. Одолжили бы, мужики, на бутылочку. Заодно и подкинули б, вы же при колесах. А то мы и сами можем. Тачка у вас что на…

Это все, что он успел сказать. Зря сказал. И отвернулся к своим зря. Прямым указательным — в сонную артерию, толчком в плечо — чтобы валился быстрее.

Пока Алик вынимал то, что у него там с собой было, еще один из подскочивших амбалов остался без глаза, летящая бутылка отбита в воздухе, из двоих один растянулся, наткнувшись на опрокинутый столик, четвертого снес выстрелом Алик.

Заключительным аккордом прозвучал звонкий хлопок бутылки «Ахтамара», которую Михаил успел подхватить, о затылок летящего через столик. Точка.

У Михаила слегка потрясывалось в селезенке. Он оглядел поле, точнее назвать — уголок сражения.

Первый и четвертый лежат, второй подвывает, зажимая лицо, третий копошится. Михаил решил ему не добавлять.

Кинул остаток денег хозяину, который стоял за стойкой с поднятыми руками. Поднимешь, если тебе в щеку упирается воняющее порохом дуло. Револьвер «лилипут», конечно, не «люгер», но в барабане у него еще две пули, а третьей только что ухлопали твоего человечка.

— На лечение и похороны. Боюсь, этого мало, чтоб ты нас забыл, так что скоро мне придется раскошелиться и на твои похороны тоже.

В «Турбо» Михаилу больше не требовалось сдерживать ярость.

— Вообразил себя агентом с лицензией на убийство, сучонок этакий?!

— А что было делать? Вы ж этого, первого, тоже. Я такой удар знаю, «укус змеи» называется, забыл только, как по-японски.

— «По-японски»… Веди, не дергайся, в кювет меня не свали. Мысли, что дальше делать, имеешь?

Алик всем своим устремленным на дорогу видом показывал: ты старший, ты и решай. «В кювет бы неплохо, — подумал Михаил, — дурачка этого только жалко».

— С трассы убежать сумеешь?

— Нон проблемас.

— По-умному убежать, я имею…

— Нон проблемас, — повторил Алик, упрямо не глядя на Михаила.

— Вот и убеги. И домой меня привези. — Михаил усмехнулся. — На базу. Там станем решать, затаиться и ждать, может, само обойдется, иль у кого помощи просить.

Если уж так получилось и парень оказался посвящен во многое, Михаил решил не таиться от него и еще в одном. До сего дня один тезка-Мишка, которого он вытащил из похожей ситуации, видел, что Михаил может в схватке. Он этого никогда не афишировал. С другой стороны, Алик — единственный, кто впрямую наблюдал главный результат работы Михаила и поэтому оказался как бы причастным к высшим тайнам. Вот не грех ему и еще кое-что узнать.

К тому же Михаилу захотелось созорничать, чтобы увидеть физиономию Алика.

Он доверился чутью и знанию местности своего водителя, не мешая Алику выбрать место съезда с трассы, несмотря на то что для этого им пришлось-таки миновать один мерзкий городишко, где наверняка могли быть оповещены.

Но он видел капли пота на лбу и щеках Алика, сведенные на баранке пальцы и предпочел не вмешиваться. Парень понимает, чем рискует, а если понимает, то рискует не напрасно.

Зато почти сразу потом они соскочили сперва на проселок, следом, после пары глухих уснувших, а может, мертвых деревенек, — в лес, и пошли петлять лесной неведомой дорогой. Яркая полная луна то вылезала из-за черных елей, то скрывалась за ними.

Продолжая ход задуманной шутки, Михаил ближе к полуночи начал то и дело включать часы на зеркале. Наконец без пяти минут оставил включенными совершенно, а без одной двенадцать велел остановить машину и выходить.

Июльскую ночь наполняла тишина, особенно ощущаемая после того, как мотор был заглушен. «Сплюсплю!» — крикнул козодой, и это было странно, потому что откуда быть козодою в лесу.

«Только бы не взвыл филин, — подумал Михаил. — От того, что я придумал, парень просто лишится дара речи, а так может не только в штаны наложить, а и чего похуже. Кто выдумал, что филин ухает? Он взвывает».

— Алик, слушай меня внимательно, — сказал он, придавая голосу подходящую торжественность.

— Слушаю, шеф. То есть Михаил. Я слушаю вас.

— Я ведь не знал, какой дорогой ты меня повезешь, так?

— Так. Не знали… Это на Пятницу, а потом поворот еще…

— Погоди. Сейчас не это важно. Путь я тебе не указывал?

— Не указывали.

— И сейчас пришла мне в голову мысль… Посмотри-ка на часы?

— Два раза два нуля. Полночь.

— Пришла мне мысль, что опять мы остались без денег. Мы едем из деловой командировки, и у нас нет денег. У меня нет денег. Поэтому я… — Он нагнулся к ближайшему камню, отвалил его и достал плотный бумажный сверточек, накрест перетянутый шпагатом. — Поэтому я достал для нас деньги, чтобы мы благополучно добрались, без помех, буде возникнут. Достал — в полночь. Усекаешь?

Вид физиономии Алика его удовлетворил. Более чем. Пришлось хватать за рукав, трясти, кричать в ухо:

— Это фокус! Я пошутил, дурак! У меня ж в рукаве были!

Минут десять спустя они выбирались с глухой лесной дороги. Михаил сказал;

— Вообще-то мне такой юмор несвойственен.

— Да уж несвойственен. Куда как.

— Говори лучше, где у тебя бутылка припрятана, а то мне этот жлоб помешал, надо стресс снять.

Михаил врал. У него не было стресса. Его душила глухая и черная, как эта июльская ночь, тоска. Пачка оказалась чересчур толстой, что могло означать только новое задание в самом ближайшем будущем. Или сразу несколько.

Что же до той помощи, которую он обещал Алику попросить, то и здесь он кривил душой.

У НЕЕ помощи попросить нельзя. ОНА не помогала. ОНА только приказывала.

 

Глава 5

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Ивы. Странно думать об ивах, когда в воде отражаются сосны. И вода черная, быстрая, бегучая.

Женский профиль в неосвещенном окне. Какая тоска! И никого рядом, никого. И ночь.

Цепочки, цепочки, цепочки огней. Гул. Частый. То на небо, то с неба. Где же здесь увидеть месяц в небе.

Они слишком часто взлетают и садятся. По одному, парами, звеньями. Она знает, она видит их.

Завтра последнее испытание, и она целый месяц будет жить дома, в московской квартире. Тихо, тепло, уютно, знакомо.

Тихо, сумрачно, пусто, страшно.

Она выговорила у них себе это право. Выторговала. Пусть в квартире живут только тени, но это родные тени. Все, что у нее осталось родного.

Знакомая панорама из окна. Мост внизу и на углу, на повороте из-под моста светофор. Нелепый, тройной, поставили в прошлом году.

С этого мости стреляли танки в девяносто третьем, а ее не было дома. Она была предусмотрительно увезена, хотя тогда еще ничего не понимала, дурочка, а они увезли ее и спрятали на целых три недели.

Надо идти спать, и завтра с утра снова кислая рожа Бусыгина, надоевшая хуже горькой редьки. Кто он, полковник? Не меньше…

(Но позвольте, Бусыгин ведь действительно полковник, и ей это прекрасно известно. Он ее муж, и их дом — нормальный дом, с налаженной жизнью. Только вот детей нет. Какие же тени, откуда? И что это за место, она ни разу тут не бывала. Песня… странная какая-то.)

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

 

Глава 6

Он вскинулся разом, как от команды «подъем!». Посидел, вспоминая. Вот же суки!

Сегодня была «визия». «Визия» и немножко «рассказки». Это означало, что можно не торопиться, но он все же черкнул в блокноте на столике рядом основные моменты.

«Женщина — авиабаза — испытания — московская квартира в большом, вероятно, сталинского времени доме — муж, Бусыгин, полковник — тройной светофор на углу, на выезде из-под моста… («Э, да я, кажется, знаю, что это за мост!»)…в ракурсе как примерно с пятого этажа».

Бросил карандаш, сладко потянулся. Вновь поднял и поправил: «Как примерно с третьего». Надо же учитывать потолки сталинских домов. Мурзик вспрыгнул к нему на постель, заурчал.

— Вот так, Мурзилище, не то что у нас с тобой жилплощадь, у разночинцев-демократов. Милька тебя не обижала?

Выпустив когти, кот начал бешено месить лапами его голое бедро.

— Пшел! — Отброшенный, кот шваркнулся о стену. — У, животное.

По всем основаниям, у Михаила сегодня должно было быть хорошее настроение. Оттого, что добрались без новых приключений — раз. Оттого, что, как бы к этому ни относиться, но деньжат ОНА отвалила порядочно, а с ними все-таки лучше, чем без них — два.

Подумав о НЕЙ, он даже не испытал знакомого озноба, и это тоже было хорошим признаком. Видать, чем-то сильно мешал этот Боровский. Ну и пес с ним, не будем о нем.

Михаил прошел на кухню сменить Мурзикову еду.

«И наконец, — подумал он, отпихивая трущегося кота, — сам факт, что сегодня была «визия», дает нам отпуск по меньшей мере на неделю — это три. Настроение должно быть как минимум выше среднего. Но этого нет».

Прокручивая в ванной сегодняшний сон, он вновь ощутил тоску и одиночество той женщины в ночи.

«Визия» была странной, ни на что прежнее не похожей. В ней присутствовало нечто, не испытанное прежде, точно он на время очутился в том, кого ему показывали, в этой женщине, смотрел ее глазами, чувствовал чужое, как свое. Такого еще не бывало.

Незнакомая песня на фоне взлетающих и садящихся военных самолетов. Тихая, беспомощная, отчаявшаяся.

Этот вид отчаяния был ему знаком, сродни его собственному, пережитому и задавленному в себе когда-то.

Михаил поглядел на белые незагорающие шрамы у себя на запястьях и локтевых сгибах. Шрамов было по нескольку и на левой и на правой руке. Тупая игла вошла в позвоночник на месте перелома.

Женщина со своей далекой песней заставила его вспомнить.

Не очень понимая, что делает, он машинально оделся и вышел, погладив напоследок Мурзика. Дверь аккуратно защелкнула оба своих замка. Не спеша спустился, проверил газеты, которых не могло быть в его ящике, затянутом пылью и паутиной. Раскланялся с соседом с первого этажа, не обращая внимания на его дежурное изумление; через минуту сосед забудет, что кого-то видел. Улица встретила его шумом и солнцем.

Теперь он станет кружить по городу, спускаться в метро и выходить из него на случайных станциях. Бродить по улицам и переулкам, заглядывать в кафе и торговые центры и выходить из них, ничего не купив.

В такие дни для него не существовало развлечений, он был равнодушен к улыбкам девушек и оскалам шпаны. Не делал различий между грязью оптовых рынков и сиянием праздничных витрин.

В такие дни он терял чутье.

Такие дни надо было пережить.

 

Глава 7

Надо спать… надо спать… надо спать…

Какого черта! Зачем спать, если она только что проснулась! И прекрасно выспалась притом. Без этого осточертевшего Бусыгина, кислая рожа которого не будет надоедать ей целых две недели, начиная с сегодняшнего дня.

Елена Евгеньевна засмеялась, еще не разомкнув век, и подняла над собой руку, ловя солнце. Так она всегда делала в детстве.

Одним прыжком выскочила из постели, распахнула шторы. Сегодня она могла себе позволить все, сегодня она была одна.

«Муж в служебной командировке, а тебе только тридцать, и на дворе лето. — Елена Евгеньевна посмотрелась в зеркало. — Что может быть лучше. Хотя, вот тут вполне могло бы быть лучше. И вот тут. И вот тут тоже. Да и тут не мешало бы».

Фу! Раскритиковала! Елена Евгеньевна показала зеркалу язык. Обернулась к окну. Дурацкий тройной светофор горел красным. Полгода она не может к нему привыкнуть, так нате вам — еще и весь красный!

От обиды на светофор она решила вместо умывания пить кофе.

«Сегодня, голуба моя, — подумала Елена Евгеньевна, — я угощу тебя кофе «по-особому». Ты, конечно, и сама знаешь, что заваривать кофе «по-особому» тебе не рекомендуется даже наедине с самой собой, но я тебя все-таки угощу. А то слишком многое тебе стали не рекомендовать в последнее время. И кто? Андрей Львович. Что он понимает? Сегодня, на радости такой, что муж уехал, — можно».

Ведя такой внутренний диалог, а может, и монолог, Елена Евгеньевна накинула поверх сорочки голубой пеньюар и прошла в кухню. Огромную кухню их огромной трехкомнатной квартиры.

Эта квартира принадлежала сперва деду Елены Евгеньевны, большому генералу, затем отцу — академику и лауреату. Она находилась в доме на набережной, но не в том, а гораздо дальше, в западную сторону и, можно сказать, почти в центре.

Елене Евгеньевне действительно было тридцать лет. Ровно тридцать, и она могла не скрывать этого ни от себя, ни от окружающих.

Смуглая, чуть полноватая брюнетка с озорной улыбкой и глазами того цвета, который сама называла зеленым, хотя он был серым. У нее была родинка над губой, родинка над правой бровью и родинка в паху. Один клычок у нее чуть кривился.

Ее муж, гораздо старше ее, имел воинское звание полковника, хотя в той работе, которой он сейчас занимался, оно значительной роли не играло. Просто когда-то оно как бы прилагалось к должности, которую он некоторое время занимал. Делая любовь со своей «очаровашкой», полковнику особенно нравилось целовать третью ее родинку. «Очаровашка» постанывала или хихикала, в зависимости от настроения, и дрыгала полной ножкой.

И вместе с тем эта женщина вела две совершенно разные жизни.

На кухне Елена Евгеньевна, напевая, вынула из горки чашечку хорошего, но не самого лучшего, что имелся в доме, фарфора, насыпала кофе, сахару, налила воды из холодного чайника. Глубоко вздохнула, как будто решаясь.

Она поставила чашечку на стол перед собой, расположив ее в ладонях так, чтобы между каждой розовой полной ладошкой и вогнуто-резным боком чашечки оставалось не более сантиметра. Потом закрыла глаза. На лбу Елены Евгеньевны пролегла строгая прямая складочка. От жидкости в чашке заструился парок. Через десять секунд кофе кипел, а еще через полминуты строгая складочка на чистом выпуклом лбу Елены Евгеньевны разгладилась без следа, оставив лишь крохотные бисеринки пота.

Елена Евгеньевна с удовольствием попила кофе и, по-прежнему напевая, отправилась принимать свою утреннюю ванну. Голубой пеньюар она оставила на стульчике в кухне.

Елена Евгеньевна особо не напрягалась, чтобы вскипятить кофе у себя между ладонями. Напротив, она приложила определенное усилие, чтобы высвободить только ту крошечку энергии, что была необходима для этого, и ни в коем случае не больше.

Это сдерживание потребовало от Елены Евгеньевны примерно столько же сил, сколько она потратила, чтобы сбить лучом живущей в ней электромагнитной пушки среднюю тактическую ракету «Свирель» на секретном полигоне в Лесках за Гагарином месяц назад.

Там Елена Евгеньевна повторила опыт американцев. Ими впервые в мировой практике была сбита средняя тактическая ракета израильского производства на полигоне «Уайтхендз» в штате Нью-Мексико 11 февраля 1996 года.

Сбита не чем-нибудь, а боевым лазером «Миракл». Елена Евгеньевна могла делать подобные вещи без какой бы то ни было техники. Подобные — и многие другие.

 

Глава 8

Уже одетая и накрашенная, Елена Евгеньевна вошла в спальню, чтобы задернуть шторы, но замерла, не доведя желтую ткань до середины.

Что-то почудилось ей в виденой-перевиденой картине за окном. Будто не знакомый пейзаж напротив, а сосновый лес. Темнота, ночь и цветные огни в ночном небе.

Послышалась грустная-грустная песня, только слов не разобрать,…вода, вода, вода… Сердце сжало жутким одиночеством, которого не было и быть у Елены Евгеньевны не могло.

За снегами, за зимами — луга, луга, луга…Над ночной тишиной месяц лег золотой. Месяц…

В квартире сделалось вдруг так угрюмо, и пусто, и чуждо. Только тени здесь были родными. Какие тени? Чьи? Этого Елена Евгеньевна не могла себе объяснить. Кто-то, кажется, звал ее, а может быть, это только посвист печального ветра в сухих стеблях синей травы? Почему — синей?

Елена Евгеньевна-первая струсила, но на помощь ей пришла Елена Евгеньевна-вторая.

Она решительно задернула штору, подвела раскисшую Елену-первую к креслу и усадила. Сунула в губы сигарету, зажгла, затянулась. Объединившиеся Елены Евгеньевны перешли в гостиную, открыли бар и налили себе хорошую дозу коньяку.

В голове от коньяка сразу зазвенело, и это совпало с сигналом телефона.

— С добрым утром, Елена Евгеньевна, это Андрей Львович.

«Вот номер, — подумала успокоенная сигаретой и коньяком Елена. — Кой дьявол им нужен от меня так скоро? Допустим, Бусыгин в командировке две недели, но хоть неделю-то могли дать мне погулять?»

Андрей Львович был куратором и научным руководителем Елены Евгеньевны из второй ее, тайной, жизни. Полными именами они называли друг друга исключительно издеваясь.

— Андрюша, хрена ли тебе нужно, я в кои веки мужика отправила. Отвянь, а? Хоть на недельку.

— Во-первых, отправила не ты.

— Ну, его институт, или фирма, или предприятие, или где он там, черт бы его ел с его лысиной и рогами.

— Во-вторых, отправили его мы.

— Зачем?

— Старуха, ты нужна. Идет третья серия по «Антаресу», если ты еще не забыла.

— Ты ополоумел? Такое — по телефону.

— Не-а. У тебя зубы не болят часом?

— При чем тут…

— А притом, что у нас тут один умелец выдумал штуку, от которой весь твой дом сейчас трясется мелкой противной дрожью, а ты того и не замечаешь. И никто не замечает, кроме нехороших людей, которые любят подслушивать чужие тайны. У них — зубы болят.

— Ну-ну, — недоверчиво протянула Елена Евгеньевна. Вторая ее жизнь пока длилась лишь несколько лет, но кое-какие правила в ней она усвоила раз и навсегда.

— Это я тебе очень популярно объяснил. Для простых. А так можешь не сомневаться, проверено. Еще одно дополнение к остальному, что покоит твой сон и вообще жизнь, ты ведь понимаешь?

— Ладно, вам виднее. Когда я нужна? И куда? Туда же?

— Куда — не совсем туда же, а когда… машина будет завтра в шесть. Потом два часа лету.

— О-о! — Елена Евгеньевна застонала.

— Зато там всего день и сразу обратно. А насчет сегодня…

— Что?! — Елены Евгеньевны-обе почувствовали неподдельное возмущение. — Еще и сегодня?!

— Нет, я подумал… возвращаясь к началу нашего разговора. О рогах Бусыгина. Может, там найдется место еще одному отросточку, а?

— Нахал. Если у тебя все, то я кладу трубку. Завтра в шесть утра чтобы машина была четко, ибо если хоть минута сна, которой я пожертвую, окажется лишней…

— Меня постигнет судьба учебной цели «Альбатрос», — закончил за Елену Андрей Львович, — а эта судьба была печальна.

Вновь несколько растерявшаяся Елена Евгеньевна не нашлась, что ответить, и поэтому отбой дал он.

«Хорошо же, — подумала Елена Евгеньевна, окончательно становясь Еленой-второй. — Черт с вами. Но сегодняшний день — мой. Пущусь во все тяжкие».

И она пустилась во все тяжкие с такой страстью и азартом, что к шести пополудни, после двух косметических салонов, трех торговых центров и одного показа высокой моды в «Люксе» даже несколько запыхалась.

Отдышаться присела в креслице первого попавшегося летнего уличного кафе и услышала вопрос, не слишком ее удививший:

— Скажите, девушка, вам когда-нибудь снятся сны?

Спрашивающий, сосед по столику, случайный, конечно, — мужчина в светлой, даже на вид хрусткой рубашке. Широкие скулы, светлые волосы, волной зачесанные назад. Хорошее лицо.

На Елену Евгеньевну не смотрел. Разглядывал куколку-сувенир, держа ее перед собой. Смерть ростом в палец, с косой и в балахоне. Из-за балахона, под которым было что-то подложено. Смерть казалась упитаннее обычного.

Создавалось впечатление, что он обращается к ней. Одновременно он пытался заставить Смерть-колобок стоять на столе прямо. Из этого ничего не получалось.

Елена Евгеньевна уже хотела привычным образом отбрить приставалу, который и посмотреть на нее не удосужился. Наверное, мнит себе, что так — «создает впечатление». Еще псих какой, не приведи…

Но он поднял к ней очень светлые глаза, и она увидела, какие они у него нечеловечески печальные.

— Да, — сказала Елена Евгеньевна-вторая против своей железной воли. — Да, мне снятся сны. Сегодня мне приснился очень странный сон. Хотите, я расскажу вам?

 

Глава 9

Волки в тот день пришли прямо на территорию базы отдыха. Был январь, Крещение, самая волчья пора, тем более что отдыхающих — ноль и на все три базы один сторож. Он, Павел. Располагаются базы особняком, на длинном мысу-стрелке, протянувшемся к середине Ляшского озера. До берега впереди — полтора километра, до берегов по сторонам — по пять с гаком. Только собак слыхать в звездные ночи.

Дорога — одна-единственная, через лес. Отдыхающим нравится. Летом. Зимой в эти садовые домики без печек только чокнутый поедет. Или якут какой закоренелый. А сторожка, что ж сторожка — ну, шесть человек в ней поместится, ну, восемь.

Вот. Пришли, значит, волки-то. Прямо днем, нагло. За ним, Павлом, пришли. Всю неделю Павловых собак подбирали, а теперь, надо понимать, человечинки им захотелось. Сладенького.

Павел прервал неторопливый рассказ, почесал под бородой. Продолжил то, что делал. Толстые пальцы его мощных рук двигались удивительно проворно и аккуратно, собирая двигатель катера типа «Амур». Павел только что перебрал его, чахлый, старенький, от 412-го «Москвича», полагающийся «Амуру» по штату.

— А дальше? — не утерпел самый младший из затаивших дыхание оравы ребят.

Видно было, что это городские дети. Их папы и мамы, а по большей части — дедушки и бабушки плескались сейчас за мыском, загорали на травяном пляже, катались на лодках и водных велосипедах, а самые смелые пробовали овладеть сложным искусством виндсерфинга.

Роскошь вроде водных мотоциклов, яхт, парусных гоночных катамаранов имелась на двух других базах, там Павел летом не работал, он их только сторожил зимой.

Здесь, на базе отдыха «Наутилус», Павел прожил практически безвылазно три года.

«И каких года, — подумалось ему. — А что сказать, хороших года. Самых тихих три года в твоей жизни, Пашка Геракл».

— Да что ты жо… — оглянулся на детей. — Что ты корму свою отвесил! Сколько раз говорено; стоять прямо и мачту на себя! — заорал он вдруг. Кругленький дядечка на кремовом виндгляйдере «ложке» виновато окунал в воду угол косого треугольного паруса. Свободной рукой махнул ответно.

— Это ж проще, чем велосипед! Эх!..

— Дальше, дядь Паш, — напомнил пацан.

— Что ж дальше, — буркнул Павел, возвращаясь к двигателю. — Вы шкуры в клубе видели?

— Ага. Все четыре.

— Ну вот, а было их пять, потому что одну я подарил.

— Кому подарили, дядь Паш? — спросила пигалица в том возрасте, когда девчонки на пляже еще обходятся одними трусиками.

— Одному человеку подарил. Вырастешь, я тебе тоже подарю.

— Вы их из ружья? — солидно спросил мальчик в пляжной шапочке с удивительным козырьком.

— Ты, Вовка, знаешь, что не из ружья, — отвечал, не оборачиваясь, Павел. Он заканчивал работу.

— Ножиком?

— И не ножиком.

— Дядь Паша его трансформером! — радостно взвизгнул какой-то карапет.

— Дядь Паша всех пять волка голыми руками, — чуть укорачивая и кривя грамматику, пояснил солидный Вовка и оглядел всех. — Поэтому у него шрамов столько.

Руки Павла, шея и лицо, где не было закрыто курчавой жесткой бородой, являли собой прямо-таки переплетение шрамов самой разной величины и конфигурации. То же было и по всему телу, поэтому Павел в любую жару носил тельняшку с длинными рукавами и линялые джинсы, не подворачивая.

— Ничего, мелкота, — сказал Павел, накидывая колпачки на свечи, — на мне заживает быстро.

Он вылез и захлопнул створки лючка. Уже хотел скомандовать изготовившемуся на водительском сиденье Вовке: «Запускай!» — но тут на верхней ступеньке лестницы, что вела с причала на берег, появилась голенастая некрасивая девочка.

— Вовка! — закричала она. — Автобус суббот-воскресных отдыхающих привез, твоя мама приехала, иди! Вовка умоляюще уставился на Павла.

— Ладно, — сказал Павел. — Без тебя не буду. На полчаса считай себя свободным. И все свободны — марш!.. Ребята кинулись вслед за Вовкой.

— Марш новых отдыхающих встречать, — повторил Павел задумчиво, глядя на убегающую мелкоту с непонятной стороннему взгляду грустью.

«Тоже не мешало бы взглянуть, — подумал он, — какие они там еще новые. Распускаться мне никак нельзя, а то подловят. Хотя если до сих пор никто не явился, теперь и подавно гостей ждать нечего. Быльем поросло. Волна улеглась, да только путь назад тебе заказан. С такой рожей тебя на первом углу узнают, да, Геракл? Да и вообще… вот именно — вообще».

С неожиданно вскипевшей злостью он посмотрел на свои испещренные шрамами руки невероятной мощи, приблизил ладони.

— Заживают, — прорычал сдавленно. — Быстро заживают…

И вдруг с размаху ударил тыльной стороной руки о гвоздь, торчащий с изнанки высокого настила пирса; он все еще находился в катере.

Гвоздь прошел насквозь. Павел глухо застонал и следующим движением сдернул руку. Темная кровь закапала в черную воду озера.

Павел опустил руку в воду, поболтал ею там. Видны были кровящие точки в местах входа и выхода гвоздя.

«Ишь, ты, Христос. Как есть чистый Христос. Чистой Ляшской воды Христосик».

Он стал успокаиваться после своей вспышки. Вынул все еще кровоточащую кисть из воды, прижал к груди, побаюкал.

— Дядя Паша, вы поранились? — Голенастая девочка-подросток не ушла вместе с остальными. — Вам больно?

Она никогда не замечала шрамов Павла. Он ей очень нравился. Он был такой красивый.

— Поранился? — удивился Павел. — Мне больно? С чего ты взяла, Танька? Смотри, у меня все в порядке.

В доказательство он пошевелил пальцами сперва одной, потом другой руки. И верно — ни следа отверстия, ни следа раны, ни следа крови.

— Я и не думал раниться. Что я — косорукий какой? Но на тельняшечьей груди алели свежие полосы и пятна, и девочка Таня недоверчиво смотрела на них.

 

Глава 10

«Что это, удача? Везение, случайность?» — думал Михаил по мере того, как чрезвычайно интересная женщина лет двадцати пяти — тридцати, так неожиданно оказавшаяся рядом посреди огромного города, рассказывала о своем сегодняшнем сновидении.

Рассказывала «визию», которую сегодня дали Михаилу. Он непроизвольно прикрыл фигурку карикатурной Смерти рукой. Улыбнулся замолкнувшей женщине. Та, кажется, и сама была не рада своим внезапным откровениям.

— Дайте мне прикурить, — сказала женщина. Безусловно, она была хороша. Она была даже красива. Смугловатая, с усиками на губе и двумя приметными родинками-мушками у рта и брови. Янтарного цвета кофточка, жилетка тончайшей палевой замши подчеркивает полную грудь. Удлиненные мерцающие глаза и маленькое ушко из-под спустившейся смоляной пряди. Очень со вкусом украшения и чрезвычайно тонкий тщательный макияж. С изюминкой баба.

Михаил почувствовал, что сегодняшний «такой» день его кончился.

— Я не ношу огня, — виновато развел он руками. При этом незаметно выбросил дурацкую куколку — зачем только покупал? — подальше в сторону. — Секундочку.

Елена Евгеньевна не без удовольствия отметила, как тотчас же среагировала девочка-официантка на его повелительный жест.

— Будьте добры зажигалку… прошу вас.

— Представились бы. — Елена Евгеньевна-вторая выпустила две тонкие струи дыма из ноздрей. — А то разглагольствую неизвестно перед кем.

— Меня зовут Михаил.

Ей понравилось и то, что он не сделал вид, будто обижен на «неизвестно кого», с расчетом обыграть эту свою мнимую обиду, заплести разговор. Просто представился и ждал, что скажет она. Цельный мужик.

— Елена Евгеньевна. — Упоминанием отчества она как бы воздвигала барьер.

— Я спросил вас о снах, Елена Евгеньевна, потому что мне самому они снятся очень часто. Всякие.

— Про что чаще?

— О разных людях.

— А о себе?

— Бог миловал пока. — Михаил неопределенно улыбнулся. — Да я в них и не разбираюсь.

— Удивительно. Сейчас в снах разбираются все, кого ни спроси. Вода — хорошо, символ жизни. Полеты во сне — неудовлетворенность. Если в пропасть падаешь — слишком большая дистанция между потребностями и возможностями, короче, слишком много о себе воображаешь. Вам никогда пропасть не снилась?

Елена Евгеньевна начинала раздражаться. «Умный» разговор усыхал на корню, как это всегда происходит с «умными» разговорами.

«Вокруг нее опасность, — думал Михаил. — Я ее чувствую с двух сторон, спиной и боком, значит, двое. Слежка? За ней? Опасность не для нее, а для меня, даже так — предостережение. Охрана? Кто ж она такая, женщина из «визии», баба с изюминкой?»

«Хорош мужик, — думала Елена Евгеньевна. — Слова клещами тянуть надо. Другой уж давно павлином бы хвост развернул, в десять кабаков позвал, ведро цветов велел подать, заговори с ним такая женщина. Или хоть шампанское. Да, но ведь других-то, павлинов, ты навидалась, голуба моя, и они тебе неинтересны. Может, бедный? Одет вроде ничего. Что же такое я увидела в его глазах? Или взять да и украсть его?»

— Знаете что, — сказал Михаил. — У меня появилась отличная мысль. Я вас сейчас украду, хотите?

«Ой!» — чуть не вырвалось у Елены Евгеньевны.

— Не знаю, какие у вас были планы на сегодняшний вечер, — продолжал он, — но судя по всему, вы отдыхаете. Будем делать это вместе, согласны?

И Елена Евгеньевна-вторая, вдруг превратившись в Елену Евгеньевну-первую, кивнула, ощущая себя полной дурой.

— Только я не хочу ни под какую крышу. Такой вечер замечательный.

 

Глава 11

Три с половиной часа вместили легкий ужин с незначительными разговорами, луна-парк и неторопливую прогулку рука об руку — ну как пятнадцатилетние, вы подумайте!

Елена Евгеньевна-вторая на страх Елены-первой возвращаться не желала, и та из них, что шла рядом с этим новым Михаилом, тихонько млела и влюблялась, как школьница.

Михаил установил, что действительно их сопровождают двое, топтуны, по схеме «один впереди — один сзади», третий в темно-синих «Жигулях» неприметной пятой модели периодически проезжает по их маршруту в ту или другую сторону.

Спутница начала его разочаровывать. В дамочке, которая похохатывала и закатывала глазки, ничего не было от загадочной красавицы, с которой он так романтически познакомился. Впрочем, на вечер годилась и эта. Даже лучше.

Он стал прикидывать, под каким соусом организовать продолжение вечера у себя дома, и ничего не придумал. Охрана его смущала. К чему она? Ревнивый муж? Богатый муж боится похищения с целью выкупа? Но такие дамы на улице не флиртуют. Они вообще стараются по улицам пешком не ходить. Не знает сама?

И наконец, третьим планом в нем росло неизведанное прежде вожделение. Скорее нервное, чем плотское. У него никогда раньше не случалось так — чтобы вот с той, которая обречена. Не важно, что он только передал ей извещение от Судьбы. Он — знает, он тоже причастен

Это было ново. Это будоражило.

— Ну вот, дорогой Михаил, — сказала Елена Евгеньевна. Они стояли в людском водовороте у метро «Парк культуры».

Елена Евгеньевна-вторая соблаговолила вернуться. Легкое приключение теряло для нее остроту, так и не начавшись.

— Спасибо за вечер. Я развлеклась и развеялась. Спасибо. Вы милый и интересный собеседник. Если угодно, подарите мне одну розу, красную, символ пламенной любви, и расстанемся на этом. Хорошо? Не обидитесь?

— Всю дорогу с нами были «Жигули» — Э-семнадцать-ноль один-Эм-0, цвет — синий кобальт, за рулем шатен лет двадцати семи — тридцати, одет в светлую рубашку с короткими рукавами и голубой отделкой, — сказал Михаил. — Еще два, пешком, брюнет, среднего роста, плотный, походит на жука, в джинсах и майке с надписью «Пентхаус», хорошая мускулатура. Другой блондин, около тридцати пяти…

— Кто вы? — Елена Евгеньевна резко отшатнулась. — Что вам надо? Вы меня знаете? Вы от… Из?..

— Нет! — Михаил рассмеялся, ему вдруг стало очень легко. — Я не «от» и я не «из», я просто очень наблюдательный. И знаю я вас ровно три часа и пятьдесят две минуты, для меня вы — Елена Евгеньевна, какой представились и понравились. Правда, не исключено, что я раньше видел вас во сне.

Он взял ее за руку.

— Я ведь обещал вас украсть? Едемте ко мне. Сегодняшний день — наш, а завтра… кто знает, что с нами будет завтра. Я живу недалеко.

Отчетливо сознавая, что это безумие и бред, Елена Евгеньевна-вторая покорно и молча пропустила вперед Елену Евгеньевну-первую, и та села в такси, дверцу которого Михаил распахнул для них обеих.

 

Глава 12

Это началось уже в машине. Ноздри Михаила трепетали. Запах. Запах… смерти? Нет. Но и не просто запах женщины. Он знал их запахи.

Не сладкий с горчинкой запах женского мускуса, в который так приятно погружаться, удовлетворив первую страсть. Не мягкий, резковатый пот, который каплет с них, если они забирают себе ведущую роль.

Михаил чувствовал этот аромат не только ноздрями, но и ушами, и языком, и кончиками пальцев. Он впитывал его каждым волоском, каждой шерстинкой, всей поверхностью кожи. Сердце бешено стучало, кровь отлила от головы.

Аромат? Запах? Не то слово. Ощущение необходимости слияния.

«Что я делаю? — думала Елена Евгеньевна. — Куда еду? Кто этот мужчина рядом? Что со мной?»

В животе у нее потяжелело. Не так, если бы ощущение шло от желудка, а гораздо ниже. Захотелось потереть бедром о бедро.

Она не рожала и никогда не делала абортов, хотя врачи уверяли, что вполне способна к зачатию, но проверять эту свою способность она не торопилась. До сегодня она не могла точно определить для себя ощущение собственной отяжелевшей и вожделеющей матки. Осмотры не в счет и рассказы подруг, как «он достал», не в счет, и месячные у нее всегда проходили очень легко, практически незаметно. Прежний секс тоже никогда не давал этого, хотя оргазма при желании она достигала очень быстро.

Теперь она почувствовала ее. Захотела, чтобы «он достал». Большой, сильный, неизвестный, пришедший издалека на ее зов. Она захотела выгнуть спину перед ним.

Как они вышли из машины? Как поднялись к нему? Куда это было — к нему?

Михаил обхватил ее прямо в передней, едва закрылась дверь. Одной рукой он потянул вверх ее юбку, другой уже расстегивал брюки над рвущейся наружу собственной плотью. Он чувствовал себя огромным. Она, не протестуя, закинула ему руки за шею. Ее дыхание билось ему в ухо со всхлипом, язык торопливо искал его язык.

Она перевернулась и встала на колени сама. Кажется, они были на широкой кровати. Или на полу, на ковре?

— Так!

Слегка покачиваясь взад-вперед, она постанывала, наслаждаясь его быстрым строчащим движением. Облизывала пересохшие губы. Перед зажмуренными глазами… лента порно? торопливый мальчишка из юности на пляже в камышах? лопающиеся шары?

«Он достал! И еще! О, сколько раз он достал, эта непрерывная дробь ударов в горячую больную точку наслаждения!»

Елена Евгеньевна тихо зарычала, впившись зубами в свое запястье.

Михаил ощутил, как исторгает из себя бесконечную ленту щекочущего пламени. Никогда еще не была эта лента такой длинной. Но вот она кончилась. Вот, последний ее всполох, последняя судорога счастья.

Озноб прошел по коже, стоявшие дыбом волоски улеглись… и озноб — в последний раз.

Он отпустил ее. Ласково провел ладонями по грудям, которые только что стискивал почти до боли.

Вышел из нее, дрожащей, задыхающейся.

Появились мысли. «Вот это да. Вот это женщина. Никогда еще не. Вот так я. Все-таки. Ну и ну». что-то еще

И тут Михаил вспомнил, что эта женщина через несколько дней должна умереть.

А она, когда он отпустил ее, уже почти ничего не чувствовала. Был туман, по краям огненный, в середине лиловый.

Через минуту она начала соображать, и ей представилось, в какой позе она лежит.

— Господи, — простонала Елена Евгеньевна-первая, переворачиваясь на бок. — Ты меня изнасиловал.

— Представляю, на что похожа юбка, — пришла ей на помощь Елена Евгеньевна-вторая.

— На тебе была юбка? Я не заметил. Хотя вот тут какие-то клочки, обрывки…

— Что-что? — Это помогло ей прийти в себя. Елена Евгеньевна встала с кровати, оправила юбку. Ее трусики нашлись неподалеку, она подняла их, нерешительно подержала.

— Ванна у тебя хотя бы есть, зверь?

— Там. Гордость дома.

— Специально для девочек?

— Прежде всего для мальчика. — Михаил ткнул себя пальцам в голую грудь под распахнутой рубашкой, — а потом уж кто подвернется.

— Вот даже как? Звучит довольно скользко.

— Для девочек, для девочек, иди спокойно. По-моему, я недвусмысленно выразил тебе свою сексуальную ориентацию. На кота не наступи, он любит смотреть, когда девочки моются.

— Боже, здесь еще и кот…

Пока Елена Евгеньевна занималась в ванной, Михаил быстро встал, подошел к окну.

Только опасно перевесившись через подоконник, он смог разглядеть за углом дома одинокую машину, остановившуюся почти вне поля зрения его окон. Им следовало сдать назад метров на двадцать, тогда бы он их не увидел. Темные «Жигули», цвет в неверном свете фонарей не различить, очертания совпадали.

Он привел в нормальный разобранный вид постель, засветил свечи, налил вина.

В ванной под душем Елена Евгеньевна-вторая давала выволочку первой.

«Совсем ты распустилась, голуба моя. Я уже не говорю, куда завтра ехать и что делать, так хоть подумай, во сколько тебе утром вставать. Спасибо, я у тебя есть, а то что бы ты ему сейчас лепетала? Об ожидающем муже? О неуложенных детях? Э-эх, распустеха!»

Тут Елена-первая осмелилась возразить Елене-второй: «А я бы просто у него осталась, и все. И плевать мне было бы на мужа и детей, а тем более — куда тебе там ехать. Ты, если хочешь знать, сама блядь порядочная, и тебе того же хочется. Вот так».

Пальцы Елены Евгеньевны, собиравшиеся застегивать меж грудей прозрачный бюстгальтер, обмякли, и чашечки беспомощно разъехались.

— Миша, — виновато спросила она, выйдя в комнату, — а сколько сейчас времени?

Ей ответили руки, обнявшие ее из-за спины.

— Мне нужно домой.

— Два ночи, куда ты. Неужели муж такой доверчивый, что примет какие-то объяснения в этот час?

— Мужа нет, муж в командировке.

— Так что ж тогда?

— Я как будто всю жизнь тебя знала.

— Ты меня совсем не знаешь. Тебе нужно ехать из-за тех архаровцев внизу, да? Так мы их сейчас… На всякий газ есть противогаз.

— Пожалуйста, прошу тебя, забудь о том, что их видел. И меня тебе лучше всего забыть.

— Вот этого не обещаю, а насчет них — пожалуйста.

— Мы, наверное, никогда больше не увидимся.

— Может быть. Ты не представляешь себе, как ты можешь оказаться права.

— Я уезжаю завтра. Сегодня утром.

— Это к лучшему.

— Ты не сможешь мне позвонить.

— Верю.

— Но я вернусь и найду тебя, хорошо? Я вернусь через день. У нас еще будут две недели. Михаил вздрогнул.

— А потом?

— Возвращается муж из командировки. Миша?

— Да.

— У меня еще ни с кем не было никогда, как с тобой, а у тебя?

— Тоже. и это правда

 

Глава 13

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Недалеко от места, где ты живешь, в направлении на северо-запад, есть озеро. Это большое озеро. В самой широкой части оно имеет форму скругленного боба. Глубоко заходит внутрь его средняя стрелка. На оконечности стрелки, с трех сторон окруженной водой, живет человек. Три года вынужден он скрываться от врагов и от закона. Этот человек невиновен и никогда не совершал того, в чем его обвиняет закон и во что поверили его враги, которые прежде были его друзьями. Но сложилось так, что теперь доказать ничего невозможно. Он оставил жену и детей, которых нежно любит, чтобы уберечь от опасности, грозящей ему и всем, кто с ним. Он сознает свою безвыходность и не ропщет. Он хороший человек.

И тем не менее: ПОЙДИ И ВОЗЬМИ ЕГО!

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— О-ох!.. — Михаил вскинулся, как от команды «подъем!», как от боли.

Он сжал виски и уши ладонями и сидел так, пока боль не утихла. Пока не убрались из мозга раскаленные спицы.

— Вот же суки! — простонал он.

Произошло худшее, что только может произойти после подобной ночи — пришла эмоциональная «рассказка».

«Рассказка» вообще — это когда текст идет, обращенный напрямую к нему. Текст может объяснять и направлять, состоять из иносказаний или образных описаний. Говоря строго, эти тексты почти всегда представляют собой размытое повествование, касающееся той или иной стороны жизни интересующего Силу объекта. Поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. В таком роде.

Касаясь действий самого Михаила, «рассказки» обычно давали ему времени даже больше, чем «визии», потому что бывали, как правило, расплывчатыми, неопределенными. Вполне можно, после первых ожидать «рассказок» вторых, уточняющих, словно ОНА и сама понимала, что иносказание — далеко не самый прямой путь к цели.

Однако иногда, очень редко, бывало как сейчас.

Точные, во всяком случае достаточные, чтобы понять с первого раза, данные сродни «информашке». Но в отличие от сухой «информацией» имеющие яркую эмоциональную окраску.

Часть этой окраски, этих эмоций Силы, доставалась и ему, и всегда это было чрезвычайно мучительно.

Михаил отнял ладони от висков, пожал плечами. Несправедливо, а что поделаешь?

Он поискал Мурзика, а увидел сережку, закатившуюся в простыни. Без всякого чувства сожаления запулил блеснувший метеором бриллиантик в угол.

— Вот мы с тобой проштрафимся, — сказал он вылезшему из-под телефонного столика коту, — тогда будет нам настоящий тюх!».

Кот вылез наполовину и, словно не в силах двигаться дальше, упал на бок.

«К черту обычную процедуру приведения себя в порядок, — подумал Михаил. — Я и так в порядке. Эта… Лена, она все-таки уехала посреди ночи, не побоялась, уехала не на тех «Жигулях», а на обычном такси, я смотрел. Но «Жигули» тронулись следом, а проводить себя она не позволила.

Умелась, как шлюха по вызову, у которой кончились ее два часа, унося купюру в чулке… Но никаких купюр я ей не дарил, вот в чем дело. Все, забыли. Через неделю-две она для всех здешних станет в прошедшем времени».

Против обыкновения Михаил с утра объявил общий сбор. Довольно гнуть горб одному. Для объявления сбора надо было только набрать номер тезки-Мишки, тот или другой, и произнести ничего не значащую фразу:

— Принесите три мешка муки.

Через час они будут здесь, а пока все-таки стоит принять душ. Да и Мурзика накормить.

Через час, то и дело прикрывая глаза, чтобы свериться с текстом «рассказки», Михаил спросил тезку-Мишку:

— Что думаешь?

Разумеется, Михаил доносил им только информативную часть.

— Я знаю это озеро, — сказал своим звонким тенором Петька. Кудри — лен, голубоглазый, огромный и озорной, он был вылитый Алеша Попович с картины про трех богатырей. Всегда немного поглядывал в сторону.

— Я не тебя спросил.

— Что сказать. — Тезка-Мишка оттянул нижнюю губу, как обычно в минуты задумчивости, но сейчас это было немножко игрой: Петька ведь уже сказал, что знает. — Глянуть карту…

— Вот карта. — Михаил протянул ему.

— А… Тогда так. Значит, поискать соответствующей формы водный бассейн. — Тезка-Мишка вообще был силен в точных формулировках, а сейчас еще и тянул время, ожидая, что Михаил велит Петьке продолжать. — Вот, значит, смотрим на северо-запад… Единственный подходящий по описанию объект — озеро Ляшское, триста сорок километров. Площадь… — Тезка-Мишка промерил ногтем, пошевелил губами. — Около сорока квадратов. Форма соответствует. Мыс в виде стрелки, — тезка-Мишка мигнул рыжими ресницами, — имеет место. Надо ехать, шеф.

Он единственный из группы мог, не поправляясь, называть Михаила шефом в лицо. Он был первым в группе и по стажу, и по возрасту, и по степени подчинения. Всех их Михаил собирал по одному, долго присматривался, проверял. Эти — тезка-Мишка, Петька и почему-то отсутствующий Алик — проверки выдержали.

— А где Алик, между прочим? — спросил он. — Я ему тут днями на новые чехлы для «Турбо» выдал, так он что, до сих пор гуляет, остановиться не может?

Петька отвел взгляд, а тезка-Мишка прогудел:

— Алик в больнице, шеф. Ребра и сотрясение мозга. И рука.

— Когда? Вы были? На «Турбо» загремел или кто его?

— На следующий день, как вы с ним прибыли. Он поставил машину у дома, в закутке, не сменил номера обратно. К нему прямо и пришли. Мы у него в клинике были, он плох, но держится. Надьке, жене, тоже досталось, а малая у бабки была. Мы их ищем сейчас, нюхаем. Мы думали, вы знаете. А «Турбо» сгорел.

«Вот так так. Точно — это та драка в придорожном кафе. Недаром всегда я был против драк. Да еще два трупа!»

— Милиция была, спрашивала, интересовалась?

— А, дела ей… Был следак какой-то, дознавала малахольный, — это Петька, все еще смотрящий в сторону. — Братва, кому еще. Что у вас там произошло по дороге? Мы хотели узнать, но Алик без вас молчит.

«Не было печали, — подумал Михаил. — Уж вот где могла бы ОНА меня оградить. Не дождешься, сам выпутывайся каждый раз».

Он коротко обрисовал происшествие на сто девяностом километре, действующих лиц, приметы, ситуацию в целом.

— Не думаю, что они простят. Он еще легко отделался, странно даже.

Тезка-Мишка и Петька переглянулись.

— А что делать, шеф?

Мишка спрашивал с дальним прицелом. Он хотел получить «добро» на свои соответствующие меры. У него даже морда конопатая просветлела от предвкушения, заросшая рыжим пухом морда тезки-Мишки.

Михаил подумал, чуть улыбнулся.

— А чего хотите. Что считаете нужным в данной ситуации. Короче, пусть бой подскажет. Глядя в их заулыбавшиеся нехорошими улыбками лица, добавил:

— Но как всегда: никаких контактов с властями предержащими. Не нарушить главное правило нашей жизни и деятельности, парни. Иначе ничего обещать не могу.

Иной раз Михаил позволял себе слегка поддразнить их. Для поднятия авторитета. Это было ничего. Это не имело никакого отношения к действительному положению вещей. Они ведь только того и ждали. Льстили им тайны и манили секреты, чтоб этому всему провалиться.

Он сосредоточенно оглядел того и другого.

— Так, — сказал Михаил. — Паузу прошли. Говорите, сколько надо на операцию. Спускать такое нельзя.

— Уж это да, — басом согласился тезка-Мишка. — Нам это даже как-то не к лицу.

Михаил по пути к секретеру засмеялся;

— Если бы ты только знал, Мишка, чьи это слова, кем впервые произнесены!

— А что? А кем?..

Михаил оставил вопросы без внимания. Он склонился к створке секретера, закрыл глаза и сквозь мешанину свежих и прежних строк стал думать обо всем, что произошло за последние дни. В том ракурсе, который касался ЕЕ и выполнения поставленных ЕЮ задач.

Вопрос с Аликом, кстати, тоже мог по праву быть отнесен к выполнению задач. Куда годится, если его людей начнут щелкать все, кому заблагорассудится?

Два его помощника деликатно отвернулись. Тезка-Мишка и Петька были немного в курсе, хотя и не совсем, только начал приобщать и Алика — и вот поди же!

В таких случаях необязательно было проговаривать вслух. Дома ОНА слышала его и так.

Михаил выгребал пачки из секретера. Купюры были крупные, новые, как с Госзнака. Две пачки — особо крупных, недавно введенного образца. «Ага».

— Нате. Это — Алику на новый «Турбо». Это Надьке, чтобы сгоняла полечиться на теплые моря. А это… черт, совсем забыл, сегодня же семнадцатое, это ваша получка, парни. — Чтобы выдать получку, ему пришлось приложить и все то, что осталось из денег с лесной дороги.

Парни расплылись. Они-то помнили про семнадцатое.

— Насчет трений с законом, шеф, будьте покойны — ментов подмажем. Это они только у нас тут такие серьезные, а отъехай на полета верст, за наличку на корню купишь. Вызовем бригаду, от того шалмана кучка углей останется, а сверху будет висеть буфетчик горячего копчения.

— Но-но…

— Нет уж, шеф, вы нам позвольте сделать все, как надо. Как полагается. Верно, Петро?

Петька со значительным видом кивнул. Его карман оттягивала похрустывающая пачка, и от этого кивок был исполнен настоящей солидности.

— Слушайте, парни, а чего вы меня не бросаете? Ведь получили уже немало, а риск все растет?

— Так и зарплата растет, шеф, — сказал тезка-Мишка, любовно поглаживая впалый живот. На нем, в поясной сумочке, лежало полторы пачки.

— Не страшно? Парни осклабились.

— Нет, вы не поняли, я имею в виду — со мной якшаться не опасаетесь? Кто ведь меня знает, кто я такой. От чьего имени действую, что мне надо… А? — Михаил весело почесал нос.

«Если выяснять, то выяснять теперь, раньше мы этот вопрос как-то обходили. Но послание следует за посланием, требование за требованием, и у меня уже опускаются руки, что-то будет дальше. Я не могу иметь тылы, в которых не уверен».

Тезка-Мишка с Петькой опять переглянулись, и заговорил, к удивлению, Петька.

— Конечно, Михаил Александрович, — сказал он, показывая отменный тон, — мы ничего не знаем о том, кого вы представляете, и о ваших целях. А о вас самих — только то, что вы нам сами говорите. Ничего больше. Но мы, я, Миша и Алик, считаем вас человеком справедливым. Это самое главное. Мы и сами от вас несправедливости не видели, чтобы вы к другим несправедливо — тоже. Мы считаем, если вы в малом поступаете по справедливости, то и в большом, которого мы не знаем, себе не измените. Или тем, кому вы служите, как мы служим вам.

Петька мазнул по нему нахальными ярко-синими глазами.

— Что ж, коротко и вразумительно. Спасибо, парни, мне действительно важно было это услышать. Теперь так. Тезка пусть разбирается с той швалью, которая осмелилась поднять руку на нашего Алика. Ты, Петро, дуй, куда знаешь, ищи того человека. Если точно понял, о ком речь. Найдешь, посмотришь издалека, вернешься, и поеду я.

Петька наклонил льняную голову в знак, что да, знаю, поеду и найду. Тезка-Мишка уже сказал все, что хотел, ему не терпелось действовать.

— Я — дома, на связи. Времени на все про все — до послезавтрашнего утра. Хватит?

— Вполне.

Тезка-Мишка напялил на морковные кудри свою неизменную каскетку, Петька просто кивнул. У них было не принято прощаться за руку.

Михаил проводил их, запер оба замка в двери и накинул цепочку. Сегодня он никуда не пойдет. Продуктов полный холодильник, выпивка тоже есть.

— Хочешь сказочный обед, Мурзик? — спросил он кота, разгуливавшего с глубокомысленным видом по шести квадратным метрам прихожей.

Михаил проследил отъезд «Чероки» тезки-Мишки и Петькиной «Ауди», по привычке едва отодвинув край шторы.

«Что о тебе если не думают, то хотя бы говорят, что думают эти двое, ты выяснил. А вот что могут о тебе думать твои соседи? Им ты кем представляешься?»

Впрочем, этим вещам он определение уже нашел.

Вопреки поговорке Сила имела еще и ум. Соседям ни разу не взбрело в голову поинтересоваться им, его образом жизни и источником средств к существованию. Как и налоговой инспекции, между нами говоря. Ни единожды он никаких деклараций не составлял, и никакие беды и кары на его голову не валились.

Это касалось всего. Его не тревожили ни администрация, ни участковые инспектора, ни вопросы оплаты коммунальных услуг. Он оказался огражден от суеты дней. Ничто мелкое не должно было мешать ему выполнять приказы Силы.

Все — только для НЕЕ.

«К сожалению, этот защитный барьер не распространяется на последствия твоих собственных поступков, — вздохнул Михаил, — но таковы уж условия игры».

Михаил не стал готовить сказочный обед. Он удовольствовался пакетом кефира, пришел с ним в комнату и, зачем-то водрузив на самый верх платяного шкафа, опустился на колени и начал искать выброшенную с утра сережку.

Пришел Мурзик, нюхая и морщась, принял участие в поисках.

«У тебя отнята свобода передвижений, — подумал Михаил. — Паспорт и все другие документы, удостоверяющие личность, исчезли из дома тем же загадочным образом, каким появляются деньги. Два или три раза пытался восстанавливать — никакого результата. Для поездок выдается, что необходимо, и — снова так или иначе теряется. Во всем остальном ты зависишь от других, от выполнения ими задачи, которую ты поставил им, а тебе — ОНА. Короткий поводок, что и говорить».

Сережка отыскалась в самом дальнем уголке, как того и следовало ожидать. Михаил положил ее на ладонь, покатал. Капелька света брызнула и лопнула.

— А мы? — обратился он к коту. — Мы, справедливые, верим? Или нас подчиняет что-то другое, вроде какого-нибудь мерзкого страха, а, Мурзик?

Кот, не понимая, смотрел Михаилу в глаза и жмурился, урча.

 

Глава 14

Если бы Зиновию Самуэлевичу пять лет назад сказали, что он будет торговать с рук газетами в метро, он рассмеялся бы, а то бы и плюнул наглецу в физиономию. Но теперь дело обстояло именно так.

Зиновий Самуэлевич был химиком-неоргаником, когда-то закончил Институт химического машиностроения и чуть было не защитил диссертацию. Но что-то ему тогда помешало. То ли внутриотдельские свары, то ли желательность состояния в партии, то ли еще что.

Тем не менее он был на хорошем счету и после нескольких лет работы получил-таки место научного сотрудника, хотя и не имел степени. Дома все были очень довольны.

А потом наступили перемены, и Зиновий Самуэлевич, как десятки и даже сотни тысяч других маленьких людей, оказался за бортом. До пенсии еще было жить да жить, и приходилось выкручиваться. Зиновий Самуэлевич занимался разного рода мелким бизнесом, так никогда и не поднимаясь до открытия собственного дела.

Последним местом его работы был книготорговый лоток от большой фирмы на прекрасном теплом месте в переходе между центральными станциями. Рядом размещались лотки коллег, Леши и Яши, с которыми у Зиновия Самуэлевича сразу завязались самые благоприятные отношения.

Но всякое случается в жизни.

Однажды Зиновий Самуэлевич пришел на работу в совершенно дурном расположении духа. С помощником Андреем, в чьи обязанности входило обслуживание еще двух точек от той же фирмы, Зиновий Самуэлевич поставил свой раскладной стол и принялся укладывать на нем товар — книги и брошюры. Они были самого разного содержания, объединенного одним словом — коммерческие. Или — ходкие, ходовые.

Леша и Яша уже стояли на своих местах, по обе стороны от стола Зиновия Самуэлевича, как это всегда бывало.

У Леши с Яшей с утра тоже было отвратительное настроение.

Леша поругался вчера вечером с женой и продолжал ругаться до четырех часов утра, в результате чего совершенно не выспался и был небрит. Он также думал о том, что сегодня вечером ему предстоит доругиваться, а по телевизору футбол наших с «Аяксом».

Яша не имел хорошего настроения по более экзотической причине.

Вчера собачий парикмахер Тодик просто отвратительно постриг Яшиного голубого пуделя, носившего по странному совпадению также имя Тодик, а послезавтра животное надо выставлять на второй тур Большой собачьей выставки в Сокольниках.

В ответ на Яшино замечание парикмахер Тодик, от которого пахло алкоголем, довольно бестактно заявил, что за тридцать баксов лучше не пострижешь, а затем позволил себе еще большую бестактность, граничащую с хамством.

Яша только хотел пояснить Тодику — парикмахеру, не пуделю, пудель знал, что выговаривать по-русски «баксы» — неправильно, что там уже присутствует «с», обозначающая в английском языке множественное число. Говоря «баксы», мы вроде бы как произносим «доллары-ы». Что, согласитесь, неверно.

Собачий парикмахер Тодик, от которого почему-то все сильнее пахло алкоголем, на это сказал, что, если Яша такой умный, пусть теперь сам стрижет своего пса, голубого, как его хозяин. За простые рубли-бли. И ушел, нахамив подобным образом, хотя Яша всегда так хорошо к нему относился.

К тому же у Яши сегодня болел зуб.

Должно быть, для всех них ныне случился неблагоприятный геофизический день.

Зиновий Самуэлевич, устраиваясь, случайно толкнул столик Леши, и половина книг того полетела под ноги утреннего потока пассажиров-покупателей. Покуда он помогал собирать Лешин товар, Яша схватил за руку какого-то дурака, захотевшего, как показалось Яше, стащить книгу или брошюру с лотка самого Зиновия Самуэлевича. При этом сильно двинулся Яшин столик, и часть уже Яшиного товара очутилась на полу.

Возникли суматоха и нехороший шум, с которыми пришлось разбираться по ходу дела.

Когда же все утряслось, они встали на свои места и относительно успокоились, бормоча проклятья в адрес друг друга. Но тогда рядом с лотками появились те, кого продавцы хотели бы видеть здесь менее всего: появились станционное начальство и милиция.

Все, конечно, были друг с другом знакомы, все знали об официальных разрешениях и неофициальных ссудах на право торговли. Все имели джентльменский договор: никакого беспорядка.

Было много слов, они шли по возрастающей.

Одними из слов со стороны Зиновия Самуэлевича, доведенного своим дурным расположением духа до отчаяния, были: «Да чтоб они сгорели, эти ваши противозачаточные листки, Яша!» — и от Яшиной сумки на колесиках повалил дым. По краю разложенного на Яшином столе товара побежали лохматые огоньки.

Позже помощник Зиновия Самуэлевича Андрей не смог ответить — уже своему начальству, — видел ли он, как Зиновий Самуэлевич кинул спичку в Яшину сумку. Или не видел.

Зиновий Самуэлевич лишился хорошего места. Все убытки были отнесены на его счет. Дома все очень огорчились.

И вот он торгует газетами с рук, выручая с каждого экземпляра такие крохи, что это не назовешь что-то иметь.

— Программа Тэ-Вэ на следующую неделю! — бодрым звучным голосом говорит Зиновий Самуэлевич. — Покупайте, господа! Программа Тэ-Вэ!

Он подметил, что обращение «господа» заставляет споткнуться кое-кого из потока пассажиров-покупателей, смотреть на который Зиновию Самуэлевичу, правду сказать, давным-давно обрыдло. Он ему снился, этот поток. Зато кое-кто из споткнувшихся газеты брал.

— Прошу, господа!

Невдалеке устраивался конкурент. Длинный кадыкастый парень с неопрятными локонами. Тоже газеты с программой.

«Тунеядец какой-то. Ему пахать, а он газетками торгует, отбивает хлеб у пожилого человека».

Зиновий Самуэлевич переключил все внимание на парня. Тот расправил перед грудью веер сложенных названиями вперед газет, принялся зазывать.

«Ничего, ничего, дружочек, мы не будем спешить, пускай пройдет несколько минуток».

Зиновий Самуэлевич ждал.

Вот он, уголок крайней газеты. Белый. Отдельный. Легкий, как пушинка. Только и хочет спички, искорки, маленького огонька, чуть-чуть горячего…

Зиновий Самуэлевич, не отрывая взгляда от белого уголка, заставил себя рассердиться на парня.

«Кто ты такой? Зачем ты сюда пришел? Уходи отсюда, тут мое место! Уходи. Уходи, слышишь? Кто ты вообще такой, а? Чтоб тебе сгореть!!»

Парень закрутился, сбивая пламя с занявшейся пачки. Запахло паленым, повалил дым.

К парню уже спешила дежурная от эскалатора, а с другой стороны — милиционер. Когда парня уводили, Зиновий Самуэлевич с запоздалым уколом совести заметил, что тот идет, сильно опираясь на палку. Все равно. Конкуренция, закон джунглей, ничего не попишешь, молодой человек.

— Программа Тэ-Вэ, господа, покупайте!

 

Глава 15

Самолет приземлился на полосе, которая, казалось, была просто брошена на зеленом поле с одуванчиками, как длинное полотенце посреди стола. На принадлежность полотенца к цивилизованному аэродромному хозяйству указывал только высокий шест на растяжках с опавшим полосатым колпаком да дальние домики, тоже краснополосые, приютившиеся у самого горизонта.

— Это частный аэродром, — пояснил Андрей Львович, спускаясь следом.

Елена Евгеньевна, обернувшись к нему, невольно захватила взглядом самолет, который их сюда доставил. Небольшой, шестиместный, хотя внутри было достаточно просторно, он был снабжен двумя реактивными двигателями в основаниях крыльев под фюзеляжем. Во время полета они мягко гудели, и дрожь передавалась ногам через толстый ковер на полу.

В салоне вообще было роскошно. Натуральная тисненая кожа обивки, бар, мягкие кресла, в которых утопаешь, плоские экраны мониторов позади на спинках кресел. Их можно было настроить на передачу прямого изображения по курсу или с брюха машины. Андрей Львович показал ей, и она около получаса развлекалась видами облаков, плывущих прямо на нее, или панорамой земли внизу, похожей на аэрофотоснимок, только живой.

Потом ей надоело это занятие, и она некоторое время смотрела, как работает один из помощников Андрея Львовича, превративший свой монитор в экран компьютера. Наверное, он мог прямо отсюда, с борта летящей в облаках легкой машины, связаться с любым абонентом, выйти в информационную сеть.

Она спросила Андрея Львовича, и он подтвердил, что да, вполне. И предложил ей коктейль из фруктовых соков.

Непосредственно перед испытаниями любой алкоголь был исключен для нее, и она это знала.

Елена Евгеньевна не позволяла себе сейчас никаких воспоминаний о Михаиле, о минувшей дикой и великолепной ночи, после которой все тело у нее продолжало звенеть и плыть невесомо. О странном сне, благодаря которому они познакомились.

Сегодня, едва смежив глаза на час-другой, она поднялась с постели прочно Еленой Евгеньевной-второй и останется ею до той самой минуты, когда послезавтра войдет в оставленную огромную квартиру. Тогда и будут воспоминания, новые встречи, продолжения… если она захочет. А она захочет.

Вдали по полосе пылила машина, и, когда она лихо притормозила у трапа, Елена Евгеньевна с неодобрением заметила, что это военный «уазик». Она не любила военные машины, тем более отечественные. Тем более, когда они опаздывают.

— Целых пять минут, полковник, — недовольно сказал Андрей Львович вытянувшемуся перед ним моложавому военному в полевом хаки без погон.

— Виноват.

— Что на месте, все готово? — спросил Андрей Львович, не меняя тона.

— Так точно. Все службы слежения, дальнего оповещения, особая сеть, развернутая по вашим указаниям, — все на «товьсь-ноль».

— Нас шестеро, как видите.

— Машины уже идут, вон они, — указал моложавый полковник на приближающиеся клубы пыли. — Приношу извинения.

— Не мне их будете приносить, — буркнул Андрей Львович, подсаживая Елену на заднее сиденье горячего пропыленного «козла».

— Беда с этими вояками, — пожаловался он ей как бы ненароком. — Все-таки дубовые головы, что с ними ни делай, как ни объясняй.

— Будем надеяться, что хотя бы на «точке» у вас свой персонал, Андрей Львович, — сказала она ледяным тоном.

— Можете не сомневаться, Елена Евгеньевна, абсолютно свой, — отвечал он.

 

Глава 16

Все произошло из-за ее неосторожности, Елена Евгеньевна, как уже упоминалось, происходила из семьи с традициями. Не самыми давними, в пределах четырех поколений. Лихой кавалерийский прадед, широкопогонный и орденоносный дед, научный засекреченный папа в премиях и наградах, которые тоже не афишировались в газетах. И она. Послушная и дисциплинированная дочка и внучка, отличница и медалистка.

Сначала комсомолка, а когда комсомол отменили — неформалка. Всегда в лидерах.

Никто не знал о ее скрытых способностях, даже папа не знал. Просто, будучи по какому-то делу в папином институте, она повела себя несдержанно. И у них зашкалили приборы. А папа, как назло, был в лабораториях и вечером, за семейным ужином, рассказал о необъяснимом явлении как о курьезе.

Что ее дернуло за язык?

Она вдруг объявила, что, если угодно, может устроить ему такой курьез хоть сию минуту и запросто. И устроила. Потому, наверное, что ей было пятнадцать лет, и всего год, как не стало мамы, а папа уже приводил в дом эту… крашеную.

Хотя ничего особенного она в тот раз не учинила, просто холодильник пришлось сдавать в ремонт, а все продукты в нем оказались свежеиспеченными. Будто не холодильник, а микроволновая печь.

Но в роли печи выступила она, Елена.

Ее умный папа ничего не сказал, только начал поглядывать настороженно и чаще приглашать ее в свой институт, сам водил по лабораториям. Он, конечно, как-то проверял свои предположения относительно нее, ее умный папа.

Однако настал день, когда он спросил прямо, и она не смогла солгать или увильнуть в сторону.

Да, она с самого детства могла зажигать электрическую лампочку, просто зажав ее в ладошках. Да, это благодаря ей курица в духовке имеет всегда одну и ту же степень зажаристости. Да, это по ее вине в доме никогда не приживались электронные часы. Впрочем, можно ли назвать это виной? Просто часы с мигающими цифрами она отчего-то сызмальства терпеть не могла, ко всей же другой домашней электронике относилась бережно и с почтением.

Много всяких «да».

Папа предложил исследоваться у него в институте, и разве она могла отказать папе? Разве объяснишь, что где-то внутри, в самой глубине раздается будто неумолимый голос: «Нет! Нельзя! Молчи! Таись! Тебе будет плохо!»

Ей стало плохо. Потом, после папы. Когда не стало ни папы, ни папиного института, где исследовали ее способности очень мягко, неторопливо и ненавязчиво. Но, видимо, именно там была пробита на свет дорожка для Елены Евгеньевны-второй, жесткой, волевой и решительной.

С уходом папы все потихоньку заглохло как бы само собой. Потом было много всего. Потом был Бусыгин. Потом ее нашли.

 

Глава 17

«Уазик» остановился у двухэтажного кирпичного здания без окон. Андрей Львович помог ей выйти, за спиной сейчас же пристроился здоровенный охранник, выскочивший из машины, что шла следом.

Моложавый полковник снял трубку телефона в нише стены, сказал несколько слов. В стальных створках щелкнули замки, полковник толкнул дверь. За ней горел дрожащий белый свет.

— Прошу.

Следующие двери были стеклянными, но по их толщине и матово-голубому блеску Елена Евгеньевна поняла, что, несмотря на прозрачность, эти двери тоже бронированные. За ними справа на стене висела черная коробочка чуть больше калькулятора с выведенной на эту сторону панелью набора. Полковник набрал комбинацию цифр, дверь поехала вправо, пропуская их, и закрылась, когда вошел последний.

За двумя поворотами коридора их ждал лифт. Здесь створки раскрывал, набирая код на похожей панели, уже Андрей Львович, а остальные смотрели в сторону.

Кроме Елены Евгеньевны. Она сосчитала, что нажимов было девять, и последние две цифры, кажется, тройка с семеркой, а потом был нажат «плюс».

На лифте они поехали вниз. Лифт был большой, поместились все.

Нижний коридор освещался такими же лампами дневного света, расположенными на равном расстоянии друг от друга, а по крашеным бетонным стенам тянулись толстые кабели и провода.

— Склеп, — пробормотала Елена Евгеньевна, перешагивая третий по счету порог переборки со сдвинутой к стене дверью со штурвальным запором.

— Что ты хочешь, старуха, боевые предки строили на века, — так же тихо отвечал Андрей Львович, все время державшийся бок о бок.

— Ты и рад попользоваться, — заметила она.

— Что ж делать, если больше нечем. Комфорта они не предусматривали даже для себя, не говоря уже о нас.

— О том, что сюда когда-нибудь влезет кто-то вроде тебя, они и помыслить не могли. Их бы кондрашка хватила. Святая святых, сверхсекретность, все такое, и вдруг — является тип в очках из какой-то получастной лавочки, арендует и начинает всем тут заправлять.

— Ошибаешься. Какая может быть аренда? Переход формы собственности, понятно? Практически я по своим владениям иду. А секретность у нас почище, чем у них была, трясунов.

— Ты где самолет такой взял?

— Приятель одолжил свой. Мы пришли.

В этом помещении находился командный пункт ПВО. Когда-то. Теперь почти все экраны локаторов были темны, слепы, в зале на не один десяток человек было только три оператора, все — из группы Андрея Львовича. Здесь было тепло, сухо, пахло приборами.

Помощник Андрея Львовича с двумя другими присоединился к сидящим у терминалов, за спиной Елены Евгеньевны остался один охранник. Он был молчаливый, и от него исходил жар, как от атомной батареи.

Елена Евгеньевна сморщила носик, подражая самой себе-первой, но тут же спросила деловым тоном:

— А где место для меня?

— Рядом. Сейчас ребята подключатся, и начнем. Вы можете быть свободны, полковник.

Полковник козырнул, вышел, слегка, как показалось Елене Евгеньевне, поколебавшись.

— Ты, Андрюша, прямо как генерал-аншеф какой, — сказала она, начиная ощущать знакомую нервную дрожь. — Или генералиссимус. Стоит тебе пошевелить пальцем — и все прыгают.

— Я — наместник диктатора, — улыбнулся он, с умопомрачительной скоростью пробегая по клавиатуре своего компьютера, который помещался в кейсе. От кейса широкая лента провода уходила за один из терминалов.

— А диктатором тебе никогда не хотелось быть? — Ладони у Елены Евгеньевны похолодели.

— К чему? — рассеянно ответил он. — Куча ответственности, ноль свободы действий и вдобавок, если пристрелят — то первым. Нам и так неплохо.

— Послушай-ка, Андрей. — Она все-таки хотела довести когда-нибудь до конца их давний разговор. — Мне не по себе как-то. Я боюсь делать то, что вы все от меня… что ты от меня требуешь. Я боюсь себя отпускать. Ведь я могу… Я черт знает что могу, я и сама не знаю что. Я страшных дел могу наворотить.

— А вот мы сейчас и посмотрим, — сказал он, не отрываясь, — каких именно дел и так ли уж они страшны.

Андрей Львович был лет сорока с небольшим, худой, с абсолютно седыми волосами, розовой кожей и младенческим взглядом из-за толстых бифокальных линз. С тех пор как Елене Евгеньевне представили его в качестве ее будущего руководителя, она ни разу не слышала от него слова «невозможно».

— Ты чего, старуха, боишься? — Он внимательно пригляделся. — А чего, спрашивается, боишься? Все наши действия абсолютно законны, выполняем заказ Министерства обороны, работаем в государственном учреждении. Ты «Свирель» слупила? Слупила. Честь и хвала разработчикам новых систем на благо защиты Отечества. Перед тем «Альбатросу» мозги вывихнула? Вывихнула. Честь и хвала тем же. Сегодня первая проба на новом этапе. Чего ты боишься?

Учебной цели «Альбатрос» — собственно, это был старый «МиГ» — Елена Евгеньевна разрушила всю бортовую электронику, находясь на расстоянии в семьдесят километров. «Альбатрос» рухнул в незапланированном квадрате, чудом обошлось без жертв.

— Не знаю, — тихонько сказала она. — Боязно мне как-то, Андрюш. Может, отложим?

Андрей Львович отодвинул в сторону свой кейс, подсел рядом.

— Что-то я тебя не узнаю. Размякла ты что-то. Это из-за друга твоего вчерашнего?

Скрывать было бессмысленно. Елена Евгеньевна наклонила голову.

— Доложили мне о твоих приключениях. Неосмотрительно. Не одобряю. Что он за человек, еще предстоит выяснить, а ты… если хочешь, конечно, можно все переиграть. Но уж больно момент подходящий. И аппаратура наша на «товьсь». Соберись, а?

— Ладно. — Елене Евгеньевне стало стыдно за себя. — Можешь считать, что я уже собралась. Что от меня требуется на сей раз? Я должна утопить Седьмой флот США? Или Украины? Поджарить задницу их Президенту? Нашему? Белорусскому?

Андрей Львович облегченно вздохнул, улыбнулся.

— Такой ты мне нравишься больше. Садись вот сюда и сосредотачивайся пока. Остались последние прозвонки. Начнешь по сигналу, широким охватом.

…То, как ее нашли, выглядело, в общем, очень обыденно. Тривиально, как пишут в романах.

Позвонил давний приятель отца, кажется, заведовавший одной из тех лабораторий, где папа проводил ее осторожное тестирование. Она его едва помнила.

На чашке интеллигентского чая, куда ее настойчиво уговорили прийти, она познакомилась с Андреем Львовичем. Он был прям и недвусмыслен. Работы по изучению вашего феномена следует продолжать, сказал он. Вы имеете дело не с очередной кучкой беспомощных энтузиастов-любителей, а с мощной лояльной государству структурой. На вас лежит ответственность. Мы обращаемся далеко не к каждому. Вам будут созданы условия. Времена новые, задачи прежние. Секретность. Контракт на пять лет. Подписываем здесь.

Она подписала.

Может быть, она соскучилась по той атмосфере д е л а, которая жила в их доме вместе с папой? По настроению, по духу, которого не оказалось с приходом в дом Бусыгина? Или так своенравно заявила о себе Елена Евгеньевна-вторая?

Она подписала.

Работы по изучению… по изучению и применению, так будет вернее. Андрей Львович работал по-новому. Здесь не церемонились, как в институте у папы. Здесь выжимали все — и еще пять процентов. Елене Евгеньевне присвоили имя «Антарес».

Елена Евгеньевна, в общем, не сопротивлялась. Ей было даже где-то интересно, она только немножко боялась. Главным образом саму себя.

— Итак, мы все обговорили, — шелестел над ухом голос Андрея Львовича. — Представляешь себе участок местности… карту ты видела. Скажем, с высоты птичьего полета. Поднимаешься выше, выше, пока будут различимы детали. Даешь широкий импульс по третьему варианту. Возвращаешься. Все. Хоп?

— Хоп.

— Пошла.

 

Глава 18

Обшарпанную «Казанку» с чихающим мотором «Москва», самым дрянным из существующих подвесных моторов, Петька раздобыл в деревне Жатвино, что напротив Ляшской стрелки, точнее, просто-напросто украл.

Поступил так Петька не из жадности или озорства, а по зрелому размышлению. Начни он спрашивать, искать, а то и сулить большие деньги — его наверняка бы отметили и запомнили, а это никуда не годилось.

«Будьте незаметными, — внушал им не раз шеф Михаил, — такими, как все. Мы не должны оставлять следов своим внешним видом, манерой поведения. Только тогда работа может считаться выполненной на «отлично», если через пять минут после вашего ухода никто не сумеет дать вашего более или менее связного описания. А коль уж приходится оставлять по себе следы, делайте это так, чтобы тому, кто вас запомнит, самому было невыгодно сообщать об этом. Классический пример: дача взятки…»

Михаил никогда даже не заикался о возможном физическом устранении свидетелей, но он-то, Петька, умеет слышать между слов. Надо было только дождаться момента, поставить шефа перед необходимостью силовых шагов. Вот Мишка поехал сейчас разбираться по крупному, и ничего, шеф одобрил.

У него, Петьки, тоже кое-что прихвачено с собой. Петька потрогал непромокаемую сумку, где лежал тщательно вычищенный «шмайсер» и к нему четыре длинных прямых рожка по тридцать тупорыленьких черноносеньких патронов.

С шефом было все ясно. Не все, но… К примеру, что на самом деле стоит за их поисками. Устранение неугодных. Ненужных. Кому-то помешавших. Пусть шеф это делает не сам, пусть кто-то еще, кого пока ни он, Петька, ни тезка-Мишка, ни Алик не знают, но что делается именно это — ясно как день.

Он, Петька, умеет прибавлять семь к пяти. Ему прекрасно помнится и случай в Самаре, и случай в Кинешме, и случай в Питере. С Питером он несколько сомневается, потому что тогда они с шефом прибыли только к самым похоронам, но он же помнит, как шеф шел за гробом с цветами, и какое у шефа было лицо. «В этот раз опоздал — в следующий успею», — читалось на этом лице.

Смеркалось. Петька специально выбрал время ближе к ночи, чтобы провернуть, что наметил, без особых хлопот и уйти.

Наметил он помочь шефу. Он знал того человека, которого сегодня указал Михаил. Правда, он не знал, под каким именем тот здесь живет, но сразу понял, о ком идет речь.

Человек этот был беглым. Или нелегалом, что-то одно из двух. В любом случае, скрываться на Ляшском озере, на стрелке, мог только он. Огромного роста, бородатый, лицо и руки все в шрамах. Петька слышал о нем от Славки Лысого Ежика еще до своего счастливого знакомства с шефом Михаилом.

За мужиком со шрамами тянулась какая-то гигантская мокруха. Он служил то ли киллером, то ли придворным палачом авторитета Казбека, и Ежик говорил о нем шепотом и поминутно озираясь.

Славке Лысому Ежику это не помогло, его все равно пришили, а Петька запомнил.

Петька подошел к стрелке по дуге сбоку, развернулся и малым ходом потянул вдоль заросшего черемухой берега. Впереди виднелся причал с лодками и водными велосипедами. На причале никого не было.

Всего-то делов. Найти здесь этого верзилу вряд ли будет трудно. Одна очередь на весь рожок прямо из сумки. «Шмайсер» — надежная и простая железка вроде нашего «АКМ», попроще только, фашистюги делать умели.

Бегом обратно. Если кто встретится — смотря по обстановке. Далеко — пусть идет, близко, нос к носу — извини-подвинься, три рожка еще есть.

Зато будет что сказать шефу. Так и так, задание выполнено, вам ехать незачем. Мы и сами с головой, три к восьми прибавить сумели. А что шероховатости какие, так это с кем не бывает.

Шефа тоже пора ставить на место, хватит ему вилять.

Петька подогнал лодку по спокойной воде к самой оконечности плавучего понтона, соединенного с высоким пирсом, заглушил мотор. Перебирая руками, провел «Казанку» чуть подальше и замер, вслушиваясь.

На берегу раздавались голоса, но это было далеко. Комары звенели. Больше ничего не было слышно.

Он сделал шаг на причал…

Словно отброшенная неведомой силой, «Казанка» вдруг резко сдала назад, так что Петьке невольно пришлось прыгать. Одной ногой он попал на доски, вторая окунулась в воду.

Он упал животом, съехал до половины. Сумка со «шмайсером» брякнулась на настил.

Петька ловил ртом воздух, его глаза от ужаса вылезли из орбит. Руки цеплялись за гладкие доски, не находя опоры.

Он съехал еще ниже. Его как будто тянуло в воду, кипящую у кромки причала.

Вот уже только одна голова дергается на поверхности да побелевшие пальцы намертво ухватились за край. Зажмурившись от нестерпимого страха и боли, Петька хотел завизжать что было сил. У него ничего не вышло.

Две огромные лапищи, все в белых полосах и зигзагах шрамов вынырнули рядом с Петькиной головой и утащили ее в глубину. Сорвавшиеся пальцы издали звук прищепок, с которых срывают белье.

Поверхность возмутилась еще раз и успокоилась. Только круги разбегались по ней. Ночная птица прочертила крылом воду.

Тогда вынырнул Павел. Он сделал это без малейшего шума и всплеска. Так же бесшумно выпустил из легких воздух. Судя по раздувающимся ноздрям и побагровевшему, хоть это было плохо видно в темноте, изуродованному лицу, он сдерживал дыхание очень долго.

Одним движением подняв огромное гибкое тело на причал, Павел огляделся. Он был во всегдашних тельняшке и джинсах, с которых сейчас текло. Согнал воду с лица и бороды. Раскрыл молнию сумки, осмотрел содержимое. Хмыкнул. Быстро соскользнул в воду, доплыл до отошедшей метров на десять «Казанки», забрался в нее, осмотрел там.

Найденным топориком сделал несколько широких отверстий в днище и стоял в погружающейся лодке, пока ее борта не сровнялись с поверхностью воды. Тогда он доплыл до причала, вылез, стянул с себя одежду и выжал ее.

Шрамы на теле у него были ужасны.

Одевшись, Павел подхватил сумку с автоматом и, уходя, бросил последний взгляд на место, где утонула «Казанка». Пузыри еще поднимались там.

Он сплюнул в воду.

— Пока тебе везет, Геракл, — едва слышно пробормотал он. — Пока везет.

Полная луна освещала окончательно успокоившуюся гладь. Павел вдруг ощутил неодолимую потребность куда-то идти, бежать, искать кого-то. Кого?

Он еще раз сплюнул в воду и затопал по ступеням наверх.

 

Глава 19

По третьему варианту.

Она сидела в глубоком кресле, закрыв глаза. В сделавшемся таким привычным кресле.

Различные аспекты этого третьего варианта она уже отрабатывала. Вариант имел множество значений и оттенков, но впервые ей предлагалось не что-то одно, а сразу все.

Заданный район местности.

Она попыталась представить себе живую картину, наподобие той, какую видела сегодня в самолете на экране монитора, но у нее ничего не получилось.

Вместо этого пришло из давних-давних времен воспоминание: они с папой возвращаются от тети Кати из Новосибирска. Половину пути внизу были облака, а потом их не стало. Полет в зимнюю ясную ночь. Провалы полной тьмы чередуются с россыпями огней, но не обычных — игольчатыми точечками, а странных — пятнышками. Папа объясняет, что это она видит освещенный круг снега под каждым отдельным фонарем.

Третий вариант… Правда, он исключает живые объекты.

Елена Евгеньевна убрала тормоза и сняла все запреты, ив тот же миг мир разлетелся и собрался вновь уже по иным законам.

В прежних испытаниях третий вариант означал, что надо сделать так, чтобы пульсирующая прямая натянулась, оранжевое стало синим — и контрольная лампочка перед ней погасла. Чтобы летящие черточки полетели обратно — и кто-то позади нее докладывал: «Цель потеряна».

Она проделала все это и теперь.

Мигнула — и множество пересечений черточек распалось, черточки разлетелись туда, откуда прилетели, и больше их не было. За черточками следовали линии. За линиями — точечки и еще оставались спиральки.

— Босс, — донеслось до нее откуда-то издалека, — эффект пошел нештатно. Захвачена Саратовская область.

— Продолжаем, — ответил в том же далеке голос Андрея Львовича. Он показался ей напряженным.

— Сеть отмечает массовое отключение потребителей, отказы локационных станций.

— Продолжаем.

— Станции слежения, космоаэронавигационные.

— Работаем, — говорит напряженный голос. Ей было жутко и до невозможности здорово погружаться в этот новый мир. С точечками она все поняла, их можно было запросто прогнать одним взмахом, как мошкару с кисеи. А вот спиральки…

— Босс, сеть фиксирует одномоментное прекращение работы всех двигателей внутреннего сгорания на площади в тысячу квадратных километров.

— Ого. Молодец, девчонка. Работаем.

Спиралек было мало, но они чрезвычайно привлекали ее. Елена Евгеньевна вдруг поняла, что до каждой из них, только если по одной, она вполне может дотронуться. Потянулась к ближайшей…

— Минуту двадцать назад прошел аварийный «останов» на всех шести блоках Татищевской АЭС. Реакторы глушатся.

— Продолжаем, — рычит Андрей Львович.

— Идут повальные отключения ЛЭП. Босс, она подбирается к сети, сеть не выдерживает, выпадают целые фрагменты. Будите ее, босс, еще минута, и сеть не выдержит, мы теряем контроль!

— Босс, пошли данные из прилегающих областей…

Только что Елена Евгеньевна обнаружила огромную, словно паутина, сеть, которая мерцала. Она была наброшена поверх всего. Края этой сети уходили далеко за пределы видимости. Но сначала спиральки…

Ее грубо выдернули из увлекательного путешествия по новой стране. Вокруг было все то же. Кресло, полутьма и запах приборов. Только голоса за пультами звучали чуть взволнованней.

Она не обиделась. Теперь она всегда сможет туда вернуться.

Андрей Львович успокаивающе поглаживал ее по руке. На Елену Евгеньевну навалилась слабость. Лоб оказался в испарине, под мышками и в складках платья мокро.

— Держи вот это, старуха, — ласково сказал Андрей Львович, протягивая кружку.

— Что здесь?

— Адская смесь. Бульон с молоком и коньяком.

— О, меня вытошнит!.. — Елена Евгеньевна-первая была готова появиться на сцене, но Андрей Львович ее не пустил:

— Вытошнит — повторишь. Пей, ты за семь минут потеряла три с половиной кило, тебе надо.

— Откуда ты знаешь, сколько я потеряла?

— Старуха, кресло-то с приборами, и весы там и все… соображай.

— А… — Ей ни до чего не стало дела. Хотелось спать. Она машинально отхлебывала пойло.

— Отключись-ка на часок, — сказал Андрей Львович, отбирая кружку. — Восстановись. Проснешься — поговорим.

Он сделал знак, и Елену Евгеньевну укрыли пледом. Она даже не успела поблагодарить — заснула.

— Спи.

Затем Андрей Львович обратился к остальным, обступившим его или продолжающим работать на терминалах:

— Ну-с, коллеги, а нам предстоит расхлебывать то дерьмо, в которое мы уселись по уши. Ваши предложения?…Елену Евгеньевну разбудила мягкая рука на щеке.

— Поспала?

— Ой, Андрюшенька, хорошо поспала. — Она потянулась. — Только мокрая вся, как мышь, и жрать жутко хочется. Где там адская смесь твоя? До донышка выпью.

— Поговорим?

— А сперва переодеться нельзя? На мне нитки сухой нету.

— Потом. Сперва надо поговорить.

— Тогда поговорим, если надо. — Елена Евгеньевна вздохнула.

Ее собеседник добыл из своего кейса-компьютера уютно помещавшуюся там фляжку с коньяком, стаканчики, налил Елене Евгеньевне и себе.

— Все равно надо ждать, пока ребята здесь все свернут, — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд Елены Евгеньевны. — Я тоже взвинчен, мне необходимо спустить нервы.

— Что-то произошло? — осторожно спросила она. — Я сделала не так?

— Ты сделала все как надо, старуха. Просто рано или поздно мы должны были доиграться.

— Мы доигрались?

— Еще нет. Но все к тому. — Андрей Львович выпил. — Я расскажу тебе историю одной женщины. Она уже умерла, а эпизод, о котором я хочу упомянуть, вообще полувековой давности. Ее звали Джин Диксон, она была американкой, ясновидящей и была вхожа в самые высокие круги официального Вашингтона, за что ее прозвали «прорицательницей президентов». То, что она предсказывала, всегда сбывалось, и это невозможно было как-то подтасовать. Одно из самых первых предсказаний малышка сделала, еще не умея читать, о приходе «письма с черными краями», как она объяснила матери. Через неделю ее мать получает известие о смерти своего отца, деда девочки.

Джин Диксон предсказала скорую кончину лично Франклину Делано Рузвельту в сорок пятом. Предсказала гибель Джи-Эф-Кей в Далласе и смерть Махатмы Ганди. Она предсказывала послевоенный раздел Германии и ее обратное объединение еще до двухтысячного года — как и случилось. Она с точностью до дня предсказала подписание документа, разделившего британскую колонию Индию на два государства — Индию и Пакистан.

Андрей Львович плеснул себе еще стаканчик, Елена Евгеньевна слушала его, кутаясь в плед. Ей вдруг отчего-то сделалось зябко. Помощники отсоединяли свою аппаратуру, охранник грел ей спину своим присутствием.

— В пятьдесят третьем Диксон сделала предсказание о первом советском спутнике Земли, что он полетит в пятьдесят седьмом, и не ошиблась. Она вообще раскрыла всю советскую космическую программу на тридцать лет вперед, в частности, что лунная ее часть провалится, как это и произошло. Но тогда ее сообщение было одним из факторов, заставивших Кеннеди задумать, а Джонсона осуществить проект «Аполло» — они могли не бояться конкуренции, русские, то есть мы, не успевали.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросила Елена Евгеньевна. — Это имеет какое-то отношение ко мне? Или к тому, чем ты вообще занимаешься?

— Ну, последние год-два я только тобой и занимаюсь. А вообще у нас есть подразделение, которое собирает подобные сведения. Иногда такое раскапывают — диву даешься. Но погоди, будет и о тебе.

— Вот даже как.

— Да. В шестьдесят третьем она делает следующее сенсационное заявление. Мол, Советский Союз — тогда же еще был Советский Союз — владеет или в скором времени будет владеть неким сверхоружием. Будучи доставлено на орбиту, это сверхоружие способно вывести из строя сразу все системы энергоснабжения и энергопередачи на территории противника. Сломать все линии коммуникаций, то есть нарушить радио- и проводную связь, сбить работу локационных служб. Старушка почти не ошиблась, исследования с целью создания таких систем велись, но не слишком успешно. Однако впоследствии это дало одному нашему лидеру возможность говорить о так называемом «неадекватном ответе» СССР на американскую СОИ, или «Программу звездных войн». Другой наш не лидер, а так, просто политик, петрушка, возглавлявший самую скандальную партию, даже проговорился на людях и назвал шифр работы — «Электон». Действительно, одно время работы шли под этим девизом. Теперь девиз сменился. Ты знаешь новый.

Андрей Львович выжидательно смотрел на нее.

— Новый шифр — «Антарес», да? — тихонько спросила Елена Евгеньевна. — Опыт удался? Работа сделана?

— Да, новый шифр «Антарес». Джин Диксон ошиблась только в интерпретации сути нового оружия. Но тогда все были помешаны на технике, даже, вот курьез, ясновидящие. И сегодняшнее испытание удалось.

— Так что я все-таки натворила? — спросила Елена Евгеньевна более твердо. — Отключила от электричества половину земного шара? Превратила Саратовскую область в территорию, временно оккупированную противником, и шарахнула из всех орудий? Что?

— Хм. — Андрей Львович довольно усмехнулся. — А ты жива еще, моя старушка.

— А ты как думал! — Елена Евгеньевна тоже выпила. Коньяк ожег губы и язык.

— В общем, ничего страшного ты не натворила, хоть и намечался для испытания совсем другой район, — сказал Андрей Львович. Собрал стаканчики и фляжку, убрал в кейс. — Иначе мы бы просто все сразу знали по сети. Малоприятные и необъяснимые моменты на территории России сегодня наблюдались, это так. Тем пикантней будет все списать на проделки зеленых человечков. Гляди новости и ахай от удивления. Пока же напоминаю, что согласно подписанному контракту ты занимаешь должность испытателя новой техники и за соблюдение секретности отвечаешь… ты знаешь чем. Поднимайся, мои ребята закончили, отвезу тебя в местный оазис.

— И на том спасибо, — устало сказала она. Пропустив Елену Евгеньевну вперед в долгих поворотах коридора, Андрей Львович сблизился со своим помощником.

— Что с ней дальше? — спросил тот.

— Пока пусть все идет, как обычно. Отдохнет, отвезем домой. Я сам отвезу, — сказал Андрей Львович.

— А потом?

— Потом видно будет. Сперва я обязан доложить.

— Но для нее…

— Для нее в любом случае — строжайший контроль. Никаких посторонних контактов. Что у нее за приключение было минувшей ночью?

— Еще не выяснили.

— Так выясняйте.

— С этим лучше всего будет…

— Сперва доложите полную картину о нем. Меня интересует прежде всего гарантия неутечки информации.

— Понятно.

— Вот и действуйте.

— Понятно. Слушаюсь.

Впереди от лифта послышался голос Елены Евгеньевны-первой, таки выскочившей из-за всех треволнений наружу:

— Ну Андрей Львович, дорогой, ну где вы там? Нельзя так в самом деле!..

— Иду, — коротко отозвался он.

 

Глава 20

Тезка-Мишка притулился на своем «Чероки» в дальнем конце пыльной улицы и пока от нечего делать наблюдал за воробьями, свирепо барахтающимися в ямках под корнями большого тополя.

«Заедает птицу вша, — лениво думал тезка-Мишка. — Совсем как мы, воробьи-то. Нас тоже все время кто-нибудь заедает. А как отпустит чуть, сами вцепиться норовим. И вся жизнь. К чему, спрашивается, она? Ни к чему. Привыкли, вот и живем, и ничем нас не пронять».

Городок был маленький, кирпичных домов в три этажа с десяток, остальное — особнячки и избы, избы, избы. Побольше и поменьше, кособокие и не очень. Улицы узкие и кривые, проезжая часть в ямах и колдобинах. Глубинка. Россия.

Мишка повозился на сиденье, хотел было включить музычку, но передумал.

«И так я здесь на своей роскошной лайбе, как чирей у нищего на заднице, — подумал он с неудовольствием. — Но делать нечего, надо ждать. Гаденыш должен выйти с минуты на минуту».

Мишка ждал появления Шурика Шнурка, младшего брата одного из амбалов, которых положили в придорожном кафе Алик и шеф Михаил. Он не знал Шурика в лицо, имел только описание и адрес, полученные самым простым способом: в кафешку вошли двое из бригады, которую тезка-Мишка вызвал для этого дела, дождались, пока зальчик покинули случайные посетители и положили на прилавок два автомата дулами к буфетчику. Ему даже в голову не пришло что-то скрывать.

В текущий момент те парни продолжают пить пиво в кафешке, а остальные на двух машинах ждут Шнурка непосредственно у выхода из дома.

Тезка-Мишка хорошо видел их со своей позиции. Два побитых ржавых «жигуля-копейки», металлолом, такие при нужде не жалко будет бросить. С тем и брались.

Тезка-Мишка руководил операцией, но это только прибавляло ему осторожности и осмотрительности. Он не хотел подводить шефа Михаила.

«Уж Петька, понтярщик, на моем месте хвост бы пораспустил», — подумал Мишка. Он немного знал Петьку и прежде, и они хорошо сошлись теперь, по работе у Михаила.

Мишка подумал об Алике, лежащем сейчас в лубках, о Надьке, которой переламывали по одному пальцы на руке. У него было свое чувство справедливости, у Мишки. Его кулаки, лежащие на руле, сжались.

Из калитки того дома показался длинный сутулый парень, по описанию — точный Шнурок. Осмотрелся по сторонам. На стоящие чуть поодаль две машины внимания не обратил. Двинулся развинченной походочкой в сторону Мишки.

От разукрашенного ларька, торчащего дурным пнем посреди деревенской улицы, отделился Очкарик, которому было поручено затеять с Шуриком разговор. Тезка-Мишка представлял себе этот разговор от слова до слова.

«Слышь, земляк, где у вас тут можно ханки хорошей взять?» — спросит Шнурка Очкарик.

«Гы, а какой тебе? — ответит Шнурок. — Эта, что ли, нехорошая?» И кивнет на ларек.

«Тут виски нету. Мне виски нужно, «Чивас Регал», знаешь такую марку?»

«Ну?»

«Ну вот, мне говорили, что по ларькам у вас в городе где-то должно быть. Я его сильно уважаю».

«Кто говорил?»

«Мужик один, его кто-то из ваших, местных, тут угощал. Серега Силачонок, может, знаешь?»

«Серега мне брат», — скажет Шнурок и помрачнеет. И насторожится, понятно.

«Во! Тем более должен знать». — Очкарик обрадуется очень натурально. Еще когда учился в университете, Очкарик в ихнем театре играл, не на первых, правда, ролях. С самим Пельшем, говорит, был знаком. Зато теперь он — король. Среди Мишкиных знакомцев ни один, как Очкарик, не мог.

«Убили братуху. Вчера похороны были».

«Ох, е…» — скажет Очкарик.

В это время сзади к Шнурку подойдут двое, которые незаметно вышли из «Жигулей».

Тезка-Мишка вгляделся… ага, уже подошли.

«Да, земляк, бывают дела, — скажет Очкарик. — Но ты все равно нам покажи, где достать виски-то. Братана твоего помянем. Садись в машину, да?»

Весь разговор о виски был изобретением Мишки. Алик упомянул в больнице, с чем подъехал к ним тот амбал. Вот как аукнется, так откликнется.

Мишка увидел, как дернулся Шнурок. Сейчас самый рискованный момент. Вся надежда на искусство Очкарика и тех, кто подошел сзади.

«Шепнешь звук, — негромко, но внятно скажет ему один из двоих, — на ремни порежу, паскуда». — И в спину Шнурка уткнутся два острия.

«Ты не трухай, Шурик, — скажет ему Очкарик, показывая обращением, что Шнурка ждали специально. Это пугает и сбивает с куража еще сильнее. — Мы тебе беды не сделаем. Сами того козла ищем, что Силачонка и Жабу порешил. У нас к нему тоже должок. Садись в машину и поедем».

Вон, увидел Мишка, они его и повели. Молодец Очкарик, что значит образование!

Он завелся, поехал первым.

— …Кто?!

— Да не знаю я, Христом Богом клянусь, не знаю! Не бейте, мужики…

— Заклей ему пасть и всыпь еще.

Шурик Шнурок завыл. Он выл тихонько и покорно. Ему уже показали, что бывает, вздумай он орать в голос.

Разбирались в перелеске, куда двое «Жигулей» предусмотрительно заехали с разных сторон. «Чероки» уже ждал их там, место было обговорено заранее.

Мишка отрядил по одному стремщику на каждый подъезд, и для работы со Шнурком у него еще оставались Очкарик и Антон. Антон — тоже не имя.

От нескольких ударов короткой дубинкой по почкам Шнурок задергался, упал на колени. Антон встряхнул, поднял его, подождал, пока уймется крик, отлепил ленту.

Руки Шнурка, обнимающие березку, были застегнуты в пластиковые наручники-удавку. По лицу, которое пока не трогали, текли слезы, сопли и слюни.

— Давай так, — опустился рядом на корточки Мишка, потому что Шнурка ноги не держали. — Давай сначала, Саня. Давай?

Шнурок кивнул, подвывая.

— Ты, значит, был дома, так? Прибежал Гринька, закричал, что братана и Ваську грохнули в «Приюте» у Помещика, а тех, кто с ними был, просто побили, так?

— Та… так.

— Ты — туда, там все вверх дном, «Скорая», менты, Помещик трясется, показания дает, а Серега с Васькой — под простынями. Верно?

— Верно.

— Чего Помещик сказал?

— Сказал. — Шнурок всхлипнул, втянул длинную соплю. — Сказал, двое было. Сказал, ни машины, ни номеров на ней не видел. Мол, встали так, что не видно было. Один взял коньяк, другой не пил, водила, наверное. Сказал, Серега к ним первый подошел, и чего-то они повздорили. Драка…

— Так, значит, Серега подошел первый. Как Помещик драку описал?

— Ну, как… Этот, который с коньяком, братана как-то прямо сразу, голыми руками. Коське Хрипцову глаз выбил, а второму — бутылкой. А Жабу, Ваську то есть, водила застрелил. Из какой-то штучки такой, маленькой. И Помещику потом этой штучкой в рыло. Говорили, ну, менты там, другие, что на приезжих наши нарвались. Так и есть, чего там. Не знаю я больше ничего, мужики, матерью клянусь…

Тезка-Мишка потеребил рыжий ус. Мигнул Антону. Шурик взвыл.

«Самое смешное, что гаденыш не врет, — подумал Мишка, пока Шурик получал следующую порцию. — Никто никого не искал, никто никого никуда не налаживал. Этот бы знал наверняка. Да и времени… три дня. Это только шеф у нас так может».

— Шурик, слушай сюда, — сказал тезка-Мишка деловито. Время поджимало. — Да встань ты, не вой, будь ты мужиком. Тебя так, погладили только. Сейчас ломим в «Приют», там мои ребята Помещика держат. Устраиваем вам очную ставку. Если ни в чем не соврал — будешь свободен. Только еще раз: никто в Москву не ездил?

— Нет. Чем хочешь поклянусь — нет. — Шнурок помотал головой. На залитой роже появилась надежда, что не убьют. — Да и кому ехать? Братан с Жабой были так… «гортоп». Город топтали. Я никому ничего не скажу, мужики. Я понимаю: вы от большого авторитета московского. Я обид не держу. Не убивайте меня, мать не выдержит.

«Не скажешь, — усмехнувшись, подумал Мишка. — Еще как скажешь. Звонить пойдешь на всю округу, только мы отсюда. Но это — ладно… А вот кто же тогда нашего Алика достал? Надо разбираться выше. Но это уже — пусть шеф позаботится, а мне здесь только дело закончить и за собой убрать».

Если бригада и подивилась королевской оплате, втрое превышающей их обычный тариф, то виду не подала. Работали, как часы. Профессионалы. Мишка на примете других и не держал. Деньги Мишка взял из своих, уверенный, что Михаил возместит. Так у них было принято по молчаливому уговору. Шеф никогда не сомневался в представляемых суммах, а Мишка никогда не врал.

Все дела в кафешке не заняли и минуты. Связанных Шнурка и Помещика с заклеенными ртами свалили за стойку, рядом поставили ведро с бензином, слегка окропили и стены, и самих. Туда же кинули оружие, которым хоть и не пользовались в этот раз, но такая уж была установка у этой бригады-профи: все стволы — одноразовые. Как шприцы. Тем более все оплачено.

Тезка-Мишка, показав издалека Шурику Шнурку и Помещику, отодрал подложку и кинул полуметровый кусок СВЛ — самовоспламеняющейся ленты — прямо в лужицу бензина на полу. Шурик был в ступоре, а Помещик понял — позеленел, закатил глаза и стал биться.

«Недолго вам ждать, — подумал Мишка, навешивая на дверь снаружи здоровенный замок. — Но получается, Алика и правда прихватил кто-то еще. Кто?»

В душе у Мишки ничто не дрогнуло, когда за оставляемым поворотом взвился клуб огнистого дыма. Оба «жигуля» пропали из поля зрения через восемьсот метров, там был съезд. «Чероки» свернул на развилке.

На случай проверки и у Мишки, и у каждого из бригады имелись свои, вполне законные документы, объясняющие проезд именно в этот день и именно в этом направлении.

Тезка-Мишка почувствовал злость на шефа Михаила.

«Вот кто всегда остается незамазанным», — подумал он.

 

Глава 21

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— По пятьдесят граммчиков, ребята? Ставите по пятьдесят граммчиков?

— Ты попади сперва. На, ставим.

— Это мы счас, это мы запросто… ваше здоровьичко.

— Не окосеешь?

— Да чтобы я? Чтобы Гоша промазал? Подтвердите все, кто меня знает!

— Ладно, ладно. Значит, вот банка. Вот монета. С десяти шагов с первого раза. Раз… два… три… Кидай!

Монета летит, кувыркаясь. Никто ее не видит, как она летит. Может, она и не летит вовсе? Может, она просто берет и оказывается в пол-литровой стеклянной банке, поставленной за десять отмерянных шагов?

Гоша вам не наперсточник и не дутый лотерейщик. По старинке, зато надежно.

Вот она и там.

— Ну! А вы сомневались. Теперь по пятьдесят граммчиков, по пятьдесят граммчиков, как уговор.

— Так ты уже пил.

— Разве? А еще! А еще!.. Ну, с кем еще?

Киоски и ларьки. Лица. ИКЧП «Инвалиды России». Как так, что за ерунда? И-Ка-Че-Пе — индивидуальное предприятие, то есть из одного человека состоящее, — «инвалиды»? Инвалидов на Руси хватает, но тут-то почему несколько?

Впрочем, ему какое дело. Теперь ему до этого нет никакого дела. Это когда-то его заботила правильность написания слов. У него был дом, жена, работа с правильно написанными словами. А теперь…

Тепло расплывается от выпитой водки.

— Кто еще спорнет с Гошей? С кем пари? На пятьдесят граммчиков, пятьдесят граммчиков…

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Михаил готов был проснуться, вскинуться, как от команды «подъем!», но…

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

ТЫ НЕ ПОЕХАЛ НА ОЗЕРО. ТЫ ПОСЛАЛ ДРУГОГО. ТЫ ХОТЕЛ ОБМАНУТЬ МЕНЯ.

ПОЛУЧАЙ! ПОЛУЧАЙ! ПОЛУЧАЙ!

А ТЕПЕРЬ ТЫ ПОЕДЕШЬ И ВОЗЬМЕШЬ ЕГО. ТЫ ПОЕДЕШЬ И ВОЗЬМЕШЬ ЕГО САМ!

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Он не смог вскочить. Он не смог даже завыть. Он только хрипел.

Кое-как сполз с кровати. Что-то упало и покатилось, и он потерял сознание.

Очнулся от щекотки на лице. Обнял прижавшегося Мурзика и снова отключился.

В следующий раз просветление длилось дольше. Он успел дотащиться до воды и сунул голову под кран.

Только держа затылок под ледяной струей, осознал, что в дверь настойчиво звонят их условным звонком. СОС — три коротких, три длинных, три коротких.

Михаил открыл дверь, против обыкновения даже не взглянув в глазок — особый, пуленепробиваемый, поставленный за большие деньги и по большому блату.

— Что с вами, шеф…

— А, это ты… заходи. Сейчас расскажешь, я только отойду малость.

Было не утро. Был вечер, а скорее даже ночь. Михаил посмотрел на две пустые бутылки, аккуратно стоящие у кровати. Третья закатилась под стойку с телевизором. «Опять я… Но что ж так больно!» Тезка-Мишка тоже поглядел на бутылки. «Вот сволочь, — подумал он. — Я там шкурой рискую, а он наедается втихаря. Хоть бы с бабой был, а то в одинаре садит. Тоже мне — шеф. Нет, Петька вернется, и надо его за ушко да на солнышко выводить. Алик, жаль, не с нами».

Он перевел взгляд на Михаила, присевшего в кресло, и язык у него намертво прилип к гортани и примерз там, а голова мигом опустела.

Михаил просто смотрел ему в глаза.

— Петька накрылся, — сказал он. — Полез куда не надо и сгинул. Совсем. Ты что скажешь, помощничек? Говори, я пока кое-что запишу. Сюда присаживайся. — Михаил указал на стул посреди комнаты.

Мишка уселся на твердое сиденье и чуть было не заложил руки за спинку. Он никак не мог унять пробравшую до костей суеверную дрожь. Шеф Михаил был совсем не похож на себя. Даже голос изменился. — Что примолк, тезка? — спросил Михаил, и тезке-Мишке почудилось, что глаза у шефа засветились, а на плечах копошится клубок отвратительных, ужасных змеиных тел. Мишка ощутил запах крови и паленой шерсти.

Шеф что-то писал в блокноте.

— Ну? — повысил он голос. — Тебя спрашиваю. Язык проглотил?

И тут опытный, многое повидавший человек Мишка свалился со стула на колени, сбивчиво забормотал, прижимая руки к груди. Преданно смотрел в глаза. Просил прощения. Каялся.

«Он бы завилял хвостом, будь у него хвост», — подумал Михаил, поглядывая на Мишку.

— Ну, хватит, — махнул он рукой. — Сядь сюда, как человек, и докладывай по-нормальному. Выпить хочешь — вон. Что выяснил?

Михаил почти не слушал, что лопочет тезка-Мишка. Он записывал основные пункты сегодняшней «визии».

Вызвать ее перед мысленным взором он бы не решился, потому что следом за ней… Михаила передернуло.

— Я нигде не ошибался, шеф?

Отложив карандаш, Михаил поразмыслил.

— Да нет. Все так. Не наследил? Бригада надежная?

— Что вы, Михаил Алекса…

— Ладно, ладно. — Михаилу не хотелось сейчас углубляться. — Все-таки по натуре вы все уголовники. А мне нужны контрразведчики, ты понял?! — закричал он вдруг. — Искусные ниндзя, а не палачи!

— Я… шеф… я понимаю…

— Ни черта ты не понимаешь! Все вы ни черта не понимаете, бьюсь с вами уже годы, а толку чуть. Куда, спрашивается, этот идиот полез? Петька. Кто его просил? Чего вам всем не хватает, денег? Берите! Подавитесь! Только работу давайте, работу, а не дерьмо собачье!

Михаил сообразил, что кричит, стоя перед раскрытым секретером. На стеклянных полочках было шаром покати, но тезке-Мишке с его места не видно. Михаил осторожно свел полированные створки.

— Сколько, ты говоришь, заплатил? Мишка назвал. Когда Михаил открыл створки в этот раз, требуемая сумма лежала аккуратной стопочкой.

— Задание меняется. Сейчас едем на Ляшское озеро, искать того человека. Только искать, не более! — грозно уточнил он.

Мишка торопливо закивал.

— Находим, — продолжал Михаил, — я с ним встречаюсь, говорю пять минут. Может быть, выясняю, что произошло с Петькой. Может быть — нет. В любом случае, не больше пяти минут. Ты — на подстраховке. Если тот захочет удержать меня силой, ты вмешиваешься. Если нет — нет.

— Я понял, понял, шеф. Но шеф… Ехать на ночь глядя? Туда триста с лишком верст. И я не выяснил, кто тронул Алика. Не те ведь, которых вы с ним… прошу прощения, конечно. Только точно — не те.

— После выясним, успеется.

— Как скажете, только…

— Что еще?

— А вдруг, пока нас не будет, они опять к нему наведаются? Может, сперва навестим? Как Надька, надо узнать. Ей Петро должен был деньги передать, и…

Михаил с огромным удивлением смотрел на тезку-Мишку.

«Бандит, убийца, а смотрите-ка, — подумал он. — Каждый в ответе за того, кого приручил. И я — тоже? И за него?» — Про Надьку узнавай, вот тебе телефон, — сказал он, — звони. А Алика как мы навестим? Полночь скоро. И главное, зачем?

— А может, он вам чего-нибудь скажет? — засуетился тезка-Мишка. — Чего нам с Петрухой не сказал? Он ведь какой. Порядок знает, даром, что молодой. А в палату проникнем, там травматология в старом корпусе на первом этаже, постучимся в окошко, мужики откроют.

— Уговорил. Быстро звони Надьке и заедем по дороге на озеро. Триста с лишком верст — значит, к рассвету будем. И вот еще…

— Да? — Мишка замер с трубкой в руке.

— Посмотри здесь. Это новое задание. Еще одно. Не срочно, но имей в виду. — Михаил толкнул блокнот на столе в Мишкину сторону.

Там были пометки: «ИКЧП «Инвалиды России» — Гоша — игра в «банку» — пятьдесят «граммчиков».

Подойдя к секретеру, Михаил стал думать о предстоящей поездке. Все-таки восемь сотен туда-обратно, со всякими заездами. Две области, десяток постов на трассе, ночь, проверять будут как минимум через один. И вообще, кто знает, что может стрястись.

С надеждой открыл створки.

На стеклянной полочке лежал его паспорт и водительский сертификат. Рядом, прикрытый корочкой на право ношения, чернел ПМ и одна запасная обойма к нему.

«Эти новости меня доканают», — подумал Михаил, забирая все. Денег для него не было.

— Тезка, можешь одолжить мне денег? — невесело смеясь, спросил он.

— Чего? — У того отвисла челюсть.

— Ничего, это я так. Но приготовь на всякий случай. Когда они отъехали на квартал, тезка-Мишка спросил:

— Вы заметили, шеф?

— Ты, я смотрю, тоже. Номеров не разглядел?

— Семнадцать — ноль один, Эм-0. Кто это? Я никого не приводил, клянусь!

Я…

— Не егози, — сказал Михаил, — это не ты. Это меня начали пасти.

— Легавые?

— Похоже, посерьезней ребятки. — Михаил шепотом выругался. — Оторвешься?

— В городе запросто, а вот на трассе, да если у них движок хороший…

— Вот в городе и отрывайся. Как хочешь, но на озеро мы должны приехать без «хвоста»… или нет. — Михаил напряженно думал. Он перерешил на ходу. — Нет, не надо. Пусть тянутся за нами, если хотят. Для нашего дела они пока опасности не представляют.

— А как же к Алику?

— Ты по телефону выяснил, все нормально? Вот и будь доволен. Визиты вежливости — в более подходящее время.

 

Глава 22

Сегодня газеты шли нарасхват.

«Серия необъяснимых катаклизмов в Саратовской области».

«Газовое месторождение Елшанки: погас свет, зажегся молчавший факел».

«Турбины Саратовской ГЭС семь минут вращались вхолостую».

«Татищевская АЭС остановлена, реакторы заглушены».

«Семь минут молчания. Молчания эфира».

«На этот раз катастрофы избежали. «Мы не могли приземлиться», — говорит командир. «Мы не могли их посадить», — говорит авиадиспетчер».

«Что это — НЛО? Двигатели глохли разом».

«Куча мала машин под Дергачами. Обошлось без серьезных травм».

«Вопреки международным соглашениям, подписанным Президентом России, русские продолжают испытывать новые системы».

Зиновий Самуэлевич дважды ездил на площадь Революции, где наверху был пункт оптовика, у которого он брал товар. Они перекинулись словами насчет сенсации.

— Да ну, — сказал оптовик, с профессиональной скоростью отсчитывая экземпляры и принимая деньги. — Очередная лажа. Или наши опять чего-то такое запустили в космос.

— Наши могут, — почтительно подтвердил Зиновий Самуэлевич. — Но все равно интересно. Вот я читал, что при появлении НЛО действительно глохнут моторы на автомобилях.

— Атомный реактор — это тебе не мотор, — сказал оптовик. — Посмотрим, что вечером «Вести» скажут.

— Послушаем, что покажут, послушаем, — немножечко невпопад закивал Зиновий Самуэлевич. А может, как раз очень впопад. В дополнение мысли, так сказать. Зиновий Самуэлевич немного робел перед оптовиком.

— А все-таки, согласитесь, в прежние времена, случись такое, мы разве могли бы рассчитывать на достоверную информацию? Прямо с места событий?

— В прежние времена ты бы и не узнал ничего, — веско сказал оптовик, протягивая ему отсчитанную пачку ассортимента.

— Зато теперь хоть торговля идет, — сказал Зиновий Самуэлевич.

— Торговля идет. Думаешь, американцы?

— Скорее уж правда НЛО. Американцам-то зачем?

— Это верно, им на кой теперь с нами секретничать. Они уж нас живьем слопали и не облизнулись. Ну, давай, да если еще приходить соберешься, то поспеши, а то у меня «МК» кончается и «Коммерсанта» совсем больше нет. И «Известий» больше нет. Помнишь анекдот: «Есть «Правда»? — Нет правды…»?

— Помню, — сказал Зиновий Самуэлевич, отходя, хоть на самом деле этого анекдота не знал. Не то чтобы не помнил, а просто не знал никогда. Он не интересовался анекдотами. Не такой был человек.

Зиновия Самуэлевича глубоко тронули перечислявшиеся в газетных заголовках сенсации.

Распродав эту партию, он даже сел в уголке и прочитал все, что сообщалось о феномене, настигшем Среднее Поволжье, в правительственной газете «Российские вести». Зиновий Самуэлевич из всех газет предпочитал именно ее, как официальный рупор.

В рупоре оказалось мало подробностей, и это было жаль.

Единожды познав свою удивительную способность, Зиновий Самуэлевич никогда больше не злоупотреблял ею. По правде говоря, ему это и в голову не приходило, а тот раз он оправдывал собственной раздраженностью, неосторожностью, неопытностью и прочим подобным. Больше никого он специально не поджигал. Даже конкурентов.

Целыми днями Зиновий Самуэлевич бился над тем, как приспособить свой дар на благо семьи, но не очень преуспел в этом. Хотя, например, в доме более не требовались спички — как только маме или супруге Жене надо было зажечь газ на кухне, они вполне могли и позвать Зиновия Самуэлевича, или просто Зину, как его называли дома, почему нет?

Зиновий Самуэлевич отчего-то не задавался вопросом, как его женщины обходятся с плитой, когда он выходит из дому на работу в метро или за покупками в гастроном. Впрочем, супруга Женя и мама Эсфирь Иосифовна были женщины практичные и все-таки держали коробку хозяйственных спичек на полочке за прихваткой для кастрюль.

Они делали это тайком, так как не хотели огорчать мужа и сына, так гордящегося применением своего дара в хозяйстве.

Пока что Зиновий Самуэлевич был занят изучением теории вопроса. Из популярных изданий он выяснил, что открывшаяся у него способность носит название «пирокинез» и известна человечеству давно.

Одним из первых носителей этой способности был не кто-нибудь, а легендарный фараон Хуфу, или Хеопс, как его назвали европейцы.

Некоторые тексты на стенах его погребальной камеры — крохотного помещения внутри самого большого в истории цивилизации надгробья, самой пирамиды Хеопса — гласят (в переводе Иц. Гольдмана): «И тогда Бог (фараона в Египте называли Богом), разгневавшись, стал смотреть на казначея Нану. Нана же, объявшись пламенем, упал и обратился в угли».

Зиновий Самуэлевич, услышав в чьем-то постороннем разговоре, разыскал и прочитал также роман современного американского писателя Стивена Кинга «Испепеляющая взглядом», но это, к сожалению, оказалась фантастика, хотя и посвященная данному вопросу. Роман, впрочем, хороший.

Но Зиновия Самуэлевича интересовали документы, которые пролили бы свет на его собственное положение и подсказали разумные шаги.

Научные познания самого Зиновия Самуэлевича помогали мало. Предположим, ему, как и всякому мало-мальски образованному человеку, было известно, что горение — суть окисление, экзотермический процесс соединения углерода, содержащегося в веществе, с кислородом атмосферы. С выделением СО и соответствующего количества теплоты. И что дальше?

Разве это знание объясняет, почему ничего более теплоемкого, чем целлюлоза, Зиновий Самуэлевич воспламенить не в состоянии? Полимеры — полиэтиленовая пленка, скажем — только плавились, древесина едва обугливалась. Удачные опыты с газовой плитой можно было считать серьезным достижением.

Дар Зиновия Самуэлевича вел себя, как хотел, надо сказать.

Одно Зиновий Самуэлевич решил твердо: не открываться никому. Согласитесь, мама Эсфирь Иосифовна и супруга Женя — это одно, а посторонние — совсем другая разница, верно?

Он даже не позволял себе поджигать на улице брошенные бумажки. Никогда. Он был не такой человек.

Зиновий Самуэлевич поднялся с лавочки, где читал газету, и, тяжело вздохнув, сел в подошедший поезд.

Поезд шел совсем не в сторону дома.

И тем не менее. Зиновий Самуэлевич чувствовал, что чем дальше, тем больше становится другим. Что-то менялось в нем, заставляя совершать поступки, которые он сам себе объяснить не мог.

Например, Зиновий Самуэлевич обнаружил, что один район города становится для него как бы более интересным. Обретает необъяснимую притягательность. Ему и раньше приходилось бывать в этом районе, он знал его. Слава Богу, прожив столько лет в Москве, он весь город знал, как собственный карман, но отчего именно теперь и именно этот район?

Совершив пересадку с кольцевой на радиальную, Зиновий Самуэлевич проехал еще одну остановку и вышел на перрон. В это время дня здесь было немного пассажиров. Зиновий Самуэлевич встал на эскалатор, который понес его вверх.

Отчего после работы он начал приезжать на эту станцию, а иной раз даже вставал торговать на ней, хотя и место было не его, и «тяга» — специфический термин, обозначающий количество покупателей в час, — чуть ли не втрое меньше? Отчего, расторговавшись, поднимался на улицу, где его влекло пройтись, побродить между домами?

Или он что-то искал?

Зачем он снова явился сюда, что за странное притяжение этого девятиэтажного кирпичного дома? Его ждут мама и супруга Женя с дневной выручкой, а он стоит здесь, и ему прямо-таки невтерпеж продемонстрировать свой таинственный дар. Почему?

Зиновий Самуэлевич в растерянном недоумении смотрел на краснокирпичный дом, к которому приходил ежедневно уже почти месяц.

Сегодня ночью от дома отъехал джип «Чероки» с Михаилом и тезкой-Мишкой, но этого Зиновий Самуэлевич, конечно, не знал.

«Может, я не в себе? — думал Зиновий Самуэлевич. — Наверняка. Надо будет, когда доберусь домой, принять бром».

 

Глава 23

На темной ночной трассе первые сто километров машины встречались довольно часто, а потом только дальнобойные грузовики группами по две-три машины. Они слепили дальним светом и гулко проносились мимо.

— На этой дороге пошаливают, — как бы между прочим сообщил тезка-Мишка, не отрываясь от полосы шоссе в свете фар.

— Да ну? — деланно удивился Михаил. — А вот у нас с тобой сопровождение есть на этот случай. Как они, не отстали?

— Сидят прочно, как приклеенные.

— Это хорошо. Ты им не мешай только.

— Движок у них точно форсированный. Догоняли, как перехватчик.

Полная луна висела сбоку. Поля сменялись стеной леса. Михаил не заметил, откуда вывернулись эти машины. Их было две, приземистые иномарки, они пошли следом, слепя через зеркальце заднего вида какими-то особыми сверхсильными фарами.

Мишка тотчас перекинул язычок зеркала, но это помогло мало. На его лице плясал зайчик от бокового.

— Н-ну, падлы, мать их в лоб…

Еще движение — и на Мишке черные очки. Чтобы видеть дорогу перед собой, он врубил батарею прожекторов, укрепленную на крыше.

— У них впереди наводчик помещается, — сквозь зубы бросил он. — С рацией. Сообщил, что трасса свободна, вот они на охоту и выскочили. Шакалье.

— Откуда они появились?

— А из отстойника. Стояли себе с потушенными огнями, ждали добычу. У них небось и раньше стукачок-другой сидел, о нас докладывал по цепочке. Система известная.

Михаил отметил, что тезка говорит хоть и отрывисто, но спокойно, не нервничает. И скорость поднял до ста сорока.

Сам о себе, что он спокоен, Михаил сказать бы не мог.

«А интересно, позволит ОНА, чтобы я — да не доехал до клиента? — подумал он. — Стоит ли вообще полагаться на НЕЕ, на ЕЕ защиту. А то как замшелый дед на Николу-угодника, право».

Он вытащил «ПМ», передернул ствол.

— Нет, шеф, ты, если стрелять надумал, эту хлопушку спрячь, — сказал тезка-Мишка, коротко взглянув на действия Михаила. — В левой задней подушке пошарь, там поинтереснее штучка имеется. Нашел, как открыть?

Михаил перегнулся, поискал, нажал, в сиденье щелкнуло. Он достал из-под откинувшейся части огромный уродливый пистолет с длинной рукоятью.

— «ППС», — сказал Мишка. — Пистолет-пулемет Стечкина. Магазин — двадцать, стрельба одиночными или автоматическая. Управишься? Перебирайся и стекло выбей, не жалей, я для этих случаев всегда запасное вожу.

Похоже, тезка-Мишка все-таки стал нервничать. Ему было трудно держать высокий «Чероки» на поворотах.

Михаил медлил.

— Ну?! Чего ждешь, шеф? Сейчас третий в лоб пойдет, они всегда камикадзе выпускают, наширянного да обкуренного, он не останавливается! Видишь — отставать начали? Давай!

Стекло не рассыпалось, а просто вылетело целиком вместе с резинкой. Видно, у Мишки этот прием был действительно наработан. Михаил положил дуло в ребристом кожухе на край, но трясло, и он взял пистолет на локоть.

Очередь на четыре! До первых слепящих точек метров пятьдесят.

Очередь на пять, взяв чуть ниже! Искры от полотна дороги, идущая первой машина натыкается на них, подминает под себя.

Михаил решил выдержать три секунды. И правильно. Первая пара дрогнула, мазнула светом вбок, вильнула и закувыркалась по другую сторону полосы, осталась в ельнике, унеслась назад.

— Молодец, шеф! Теперь отвяжутся.

«Шиш они отвяжутся», — подумал Михаил, глядя, как вторая пара огней, сперва чуть отстав, неуклонно нагоняет. — Вот у кого движок, как у истребителя. Постой, а не тех ли из «Жигулей» я крошу? Нет, не может быть, иначе откуда вторые».

Ему вдруг пришло одно соображение.

— Где твой камикадзе? — заорал он, перекрикивая шум ветра и рев мотора. — Показался?

— Вот-вот должен! — отвечал Мишка. — А что?

— Туши свет, по тормозам и к обочине! — приказал Михаил. — И вон из машины, ты понял? Давай, пока они далеко! — И ухватился за скобу.

Тезке-Мишке не надо было приказывать дважды. Выключив разом все огни, он в полной темноте ударил по тормозам, направляя «Чероки» к обочине, и даже успел сорвать с себя черные очки.

«Чероки» шел юзом, Михаила болтало, тезка-Мишка матерился, выкручивая баранку. Чтобы не увидели тормозных огней и отражателей, почти закатил «Чероки» носом в кювет. Буквально секунду спустя мимо с визгом и стоном пролетела отчаянно тормозящая машина разбойничков с большой дороги. Навстречу ей стремительно нарастал свет других фар.

«Дж-жентельмены удачи», — подумал Михаил, хоронясь с огромным «стечкиным» в придорожной канаве по другую сторону шоссе. Неизвестно, как его нашел тезка-Мишка. Он прихватил и Михаилов «ПМ».

— Хорошая идея была их свести, — шепнул Мишка, — но фокус не удался. Слышите, сюда бегут?

— И едут. Слышу. Другая у меня была идея, погоди.

— Прощай, «Чероки», — вздохнул тезка-Мишка. — Может, сменим позицию, а, шеф? А то мы тут, как на Красной площади. Вы своей парадной рубашечкой прямо светитесь. Приближался шум моторов, белый огонь заднего хода, голоса.

— Зато отсюда и нам видно хорошо, — сказал Михаил, на всякий случай изготавливаясь к стрельбе. Он ждал. — А чего тебе «Чероки»? Алику на «Турбо» дал и тебе дам, будь покоен.

— Дожить еще надо, — буркнул Мишка. — И потом, там в перчаточном… личные вещи, фотографии одной… Жалко. Будут рыться своими лапами. Гниды.

Михаил дождался.

— Может, и не будут. Гляди, еще дальний свет показался. По-моему, это наши знакомые догоняют.

Из-за ближайшего поворота с подъемом, за которым Михаил думал спрятаться, заставляя тезку-Мишку делать финт с «Чероки», вылетела машина с включенными «дальними» фарами невероятной мощи. Куда там жалким фонарикам, которыми были оснащены автомобили дорожных рэкетиров. От белых твердых оглобель света, казалось, дымился лес в нескольких километрах впереди.

Разбойнички уже окружили плененный «Чероки», и белый свет выхватил их фигуры из тьмы. Приземистая иномарка и белый «Москвич» зажимали «Чероки» спереди и сзади. Дверцы джипа оставались распахнуты, а бандиты, должно быть, собирались искать сбежавших хозяев.

Все это Михаил рассмотрел и понял в долю секунды.

Судя по скорости появления и громовому реву мотора, «Жигули» шли не меньше двухсот. Но остановились поразительно точно — прямо у места событий.

— Стоять! Всем стоять, руки на капот!

И очередь, да не вверх, а сразу лишь чуть выше голов, зеленым трассером. И, одновременно, вторая, вперехлест, веером, — красным. Страшно.

— Стоять, сказал! Куда?! Куда, сука! Короткая очередь в кусты, оттуда вскрик.

— Все поняли, что надо стоять?! Куда! Еще один неразумный, еще короткие выстрелы, еще вскрик — с другой стороны.

— Руки на капот! Лечь на капот, я сказал! Тезка-Мишка хотел дернуться, Михаил удержал его на месте.

— Лежи, слушай, — шепнул он. — Мы туда успеем.

— Да я не туда…

— Тс-с…

Голоса от машин. Громкие.

— Тут их нет.

— Где хозяева джипа? Где, ну? Куда дели, падлы, людей?!

В белом свете развернувшегося «Жигуля» видно, как один из новоприбывших бьет рукоятью автомата наотмашь. Бьет не разбираясь, всех подряд, кто стоит сейчас перед ним, раскинув руки по капотам машин.

Двое других по бокам держат разбойничков под прицелом.

— Не знаем… Да не знаем мы… Ушли они, наверное… Испугались и убежали… В лес… Никого не было… Никого не трогали…

Тезке-Мишке картина начинает нравиться. Он привстал, чтобы видеть лучше.

— Шеф, это действительно, что ли, ваши приятели?

— Погоди, посмотрим. Нужны станем — сами позовут. Похоже, та же мысль пришла в голову и прибывшим.

— Эй! — крикнул в темноту за дорогой тот, что вел допрос. — Где вы там? Выходите, все спокойно, все под контролем! Выходите, не бойтесь, мы их держим!

— Кто вас боится, — проворчал тезка-Мишка, поднимаясь и отряхивая брюки. — Пойдемте, шеф. Не знаю, кто они вам, но это — наши.

Они появились в свете фар не совсем с той стороны, откуда их ждали, и первым движением стоявшего ближе всех с автоматом было вскинуть оружие, но тот, который звал, тотчас остановил его.

— Пожалуйста, — сказал он, указывая на «Чероки», — можете спокойно продолжать движение. Отгони свою, живо, — велел он ближайшему разбойничку.

— Это не моя, — вздумал возражать тот и тут же получил автоматным дулом под ребра. — Да ключей же нет у меня, — просипел он, согнувшись. — Ключи сперва дай, мент, не понимаешь, да?

— Я тебя сейчас к ней за яйца привяжу, и покатишь! — рыкнулось ему в ответ. — Навались, сявка, ну! Ключей у него нет, гнусь…

Приземистую иномарку откатили, освобождая для «Чероки» выезд. Тезка-Мишка, исключительно, чтобы показать спокойствие, обошел «Чероки» вокруг, пнул ногой скат.

— Наверняка поцарапали, шелупонь…

Усаживаясь, не забыл поглядеть в перчаточный ящик, все ли его реликвии на месте. Михаил пытался рассмотреть спасителей. Их было не слишком хорошо видно, но он узнал всех троих.

«Блондин, Жук и третий, — подумал он. — Я только не ожидал, что главным у них Жук, ведь он самый молодой. Я все время опасался чего-то подобного. Ах, Лена, Лена…»

— Спасибо, — сказал Михаил. — Вы нам помогли.

— Не стоит благодарности, — ответил Жук и повторил: — Можете спокойно продолжать путь. Только это, — указал на «стечкин», который Михаил все еще держал в руке наотлет, — лучше убрать. И что у него — тоже. — Он имел в виду тезку-Мишку, показно выложившего «ПМ» на панель перед собой.

— «Макаров» у меня по документам, — сказал Михаил. Отчего-то ему захотелось потянуть время, не уезжать сразу.

— Тогда только это. — Жук любезно кивнул на пистолет-пулемет. — Во избежание ненужных осложнений. Насчет инцидента по дороге не беспокойтесь, мы предупредим, вас пропустят беспрепятственно. С этими тоже разберемся сейчас. Ну, вам, пожалуй, пора.

— Да, — сказал Михаил. — Конечно. Еще раз спасибо за помощь.

— Всего доброго, — сказал Жук. Михаил обошел «Чероки», сел рядом с тезкой-Мишкой. Поехали.

— А с вами, шушера, — сказал Жук разбойничкам, — сейчас будет свой разговор.

— Порешат они их, как думаете, шеф? — спросил тезка-Мишка.

— Не знаю. Не думаю.

— Я бы порешил. Двоих-то они уже, а? Кто они такие? Ментура или по правде подымай выше? Ангелы-хранители. Где вы их только подцепили. Ну, теперь нам с такой крышей черт не брат. Они с вами чуть не раскланялись.

— Помнишь, я говорил, какими хотел бы вас видеть?

— Это про ниндзя, что ли? Какие же они ниндзя? Нормальная ударная группа, охрана.

— Это пока они такой приказ имеют — нас охранять. А сменят им приказ… — Михаил выразительно замолчал.

— А, ага, понятно. Не всегда, значит, они будут ангелами-хранителями. Все понял, шеф. Тогда держитесь, я нажму.

— Поаккуратней только. Ты какую ночь не спишь?

— Всего лишь вторую. А вы если хотите поспать — поспите, здесь еще на часок дорога ничего.

«Поспать, — подумал Михаил. — Вот уж чего бы мне совсем не хотелось».

И заснул.

Вдруг почудилось, что в кои веки ему приснится обыкновенный человеческий сон.

Михаил шел вдоль реки по бесконечной синей равнине и искал ее. Она должна быть где-то здесь, среди этой юдоли горечи и печали.

Печалью, но не болью было напоено здесь все. В сумрачном небе симметрично висели две луны, как будто одна была зеркальным отражением другой через черную реку. Печаль переполняла тех, кого он не видел, но чье присутствие ощущал каждым волоском, каждой клеточкой налитого мощью тела.

Когда те, кого он не видел, замечали его, горделиво идущего по равнине, они начинали испытывать страх перед ним и тоску по своей участи, тоску по утраченному миру, где трава зелена, а солнце греет.

Его не достигала их горечь. Он не сопереживал. Им было не место под желтым теплым солнцем, и жесткая рука, что вела его, поощряла такие его мысли.

Но ведь еще была и та, которую он искал сейчас. Чья боль была его болью, а беспомощное отчаяние — его отчаянием, и даже жесткая рука, в чьей власти он находился, ничего не могла с этим поделать.

Подчинялось его тело. Послушно текли его мысли. Чувства не могли с этим согласиться. Но ведь они ничего не решали.

И все же он искал ее. А она — его.

Песня и склоненные ивы над ночной рекой. Или игольчатые тени сосен на вечернем небе?

 

Глава 24

…Месяц…

Но почему здесь такая синяя трава, почему две тени?

Почему-почему-почему…

Почему?

Она вздрогнула и проснулась.

Елена Евгеньевна заснула у телевизора, разбудившего ее сейчас сигналом отключения канала. Экран мерцал.

Что она смотрела? Ах да, новости. Репортажи. Она занималась этим практически весь вечер, и постепенно ей становилось все более жутко.

В течение долгих семи минут на территориях трех областей не работали радио и ТВ, останавливались машины, самолеты теряли связь с землей и исчезали с экранов локаторов. Провода отказывались передавать электрический ток. Уйма энергии с высоковольтных ЛЭП девалась вообще неизвестно куда.

На атомной электростанции, попавшей в зону действия катаклизма, чуть было не случился «второй Чернобыль» — как в один голос твердили комментаторы.

И это все сделала она? Маленькая девочка Леночка, которая одинаково живет и в Елене Евгеньевне-первой, и в Елене Евгеньевне-второй?

После всех предыдущих испытаний и тестов она твердо усвоила, что представляет собой «паранормальный генератор сверхмощных пучков направленного СВЧ и электромагнитного излучения». Она даже как будто услышала голос Андрея Львовича, произносящий эту фразу.

Что Андрей Львович говорит теперь?

И — как ей самой теперь быть? Ведь она все отлично помнит. Одним волевым импульсом она способна вернуться в мир черточек, линий, спиралек и прочего, которые, оказывается, могут столько всего наделать уже в том мире, где живет она сама.

Где живут все остальные люди.

Где живет Михаил.

Елена Евгеньевна посмотрела на часы. Без двух четыре. Но все равно. Сделавшись Еленой-второй, она решительно взяла трубку и ткнула в кнопку повтора вызова.

Она уже звонила ему. Весь вечер, как только машина привезла ее с аэродрома. Елене Евгеньевне-второй стало наплевать на любые запреты, и теперь уже Елена-первая, робко сжавшись в уголке, канючила свое «а может, не надо?».

«Надо, — сказала ей Елена Евгеньевна-вторая. — Тебе тоже надо, голуба моя, не прикидывайся. И что это за синяя страна, где он шел и искал меня? Ведь это я тоже помню».

Номер Михаила длинно гудел. Один раз за сегодняшний наполненный волнениями и смутой в душе вечер ей показалось, что там ответят. Гудок оборвался на середине, и трубка цокнула, но когда она, сдерживая сердцебиение, первой произнесла: «Миша. Миша, это я», — длинные гудки продолжились, далекие. Она угодила не туда, и в этом «не туда» просто стоял номероопределитель. Кому она оставила память по себе? Поняв это, она в сердцах бросила трубку и вновь принялась смотреть все информационные программы подряд.

Елена Евгеньевна потихоньку приходила в ярость. Где его носит? Бабник. Кобель. Дон Жуан чертов. Кобель, кобель, кобель! Все они такие. Скотина.

«Что ты бесишься? — услыхала она в себе голос Елены Евгеньевны-первой, которая, когда хотела, могла быть на редкость рассудительной. — Кто он тебе? Случайный мужик. Ты ему? Случайная, на ночь, бабенка. Убежала в третьем часу, до утра побыть не соизволила. Он тебе ничем не обязан. И ведь тебе сейчас даже не секса хочется, а просто чтобы он был рядом. У ноги. Ведь так?»

«Да, так, — ответила Елена-вторая. — Он мой и больше ничей. И если я захочу, мне его доставят, как миленького, никуда не денется. Стоит только сказать Андрею. Теперь они обязаны со мной считаться совсем не так, как раньше. А он — мой. Я так хочу».

Елена Евгеньевна резким движением загнала штору в угол. Ярость переполняла ее, теснила грудь, прерывала дыхание.

На ночной проезд вывернул из-под моста одинокий автомобиль, и Елена Евгеньевна позволила себе такое, чего не позволяла никогда. Она нарушила дисциплину.

«Это Андрей виноват, — подумала она вторым планом, — нечего было давать мне отпускать себя. Вообще ничего не надо было начинать. Теперь — смотрите сами».

Тонким лучиком она пощекотала проходящую под окнами «Волгу», и двигатель машины заглох, потому что прервалась цепь зажигания. Елена Евгеньевна не отпускала лучик, и теперь двигатель заведется, только если она захочет.

Следом она послала тончайший намек на энергию, самые слабые, какие только смогла выпустить из себя колебания. Они скользнули по лучику, как кольца серсо по деревянной рапире.

Сидящим в машине сейчас должно показаться, что они попали в финскую баню. Четвертый вариант. Активная органика.

Елена Евгеньевна испытывала удовольствие сродни сексуальному. Сейчас она чуть-чуть пошире раскроет поток…

Елена Евгеньевна-первая ахнула, хлестнула по щекам Елену-вторую и едва-едва успела, заметив, как изо всех четырех дверей вставшей «Волги», выпрыгнули по сторонам четверо мужчин, — еле успела перевести взгляд со всем, что он нес, на светофор на углу. И даже зажмурилась от страха.

Бахнуло, прозвенели осколки. Сквозь щелочку Елена Евгеньевна увидела фонтан искр, как из фильмов про металлургов. Раздался шум, будто бы от опрокинутого на асфальт бака с водой.

Это обрушились вниз сто литров расплавленного металла.

— Что же я наделала! Что наделала! — сжимая щеки, твердила Елена Евгеньевна, не находя себе места в темной квартире.

За окном постепенно гасло зарево. Через несколько минут послышались пожарные сирены.

— Ох, что я наделала!

 

Глава 25

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Имя: прочерк.

Домашний адрес: прочерк.

Настоящее место проживания: озеро Ляшское, стрелка, туристическая база отдыха «Наутилус», домик обслуживающего персонала № 10.

Занятие: летом — рабочий на базе отдыха «Наутилус», зимой — сторож на той же базе и двух прилегающих, «Сокол» и «Заря».

Количество домиков на базе «Наутилус»: 29.

Количество отдыхающих: в настоящее время 79 человек.

Схема подъезда, внутренняя планировка базы: прилагаются.

Дополнительные условия: рекомендуется соблюдать повышенную осторожность.

Личное: молодец.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

«У-у, с-су!..»

Михаил дернулся, боднул головой стойку «Чероки».

— Вы стонали во сне, шеф, но я не решился будить. Снилось что-нибудь?

— Да уж снилось. — Михаил всухую сглотнул, полез за сиденье, где была бутыль с водой.

Они ехали берегом озера, которое стояло тихо, как в миске, и было розовое от рассвета. Одна за другой гасли звезды, а за лесом на востоке небо золотилось по синеве. Там вставало солнце. — Денек сегодня будет… — мечтательно завел тезка-Мишка.

— …только вешаться, — закончил за него Михаил. -

Что наши приятели?

— Минут двадцать не вижу, а так все время за нами шли. Оберегали или как уж.

Михаил еще отпил из бутыли, прикрыл глаза. Текст был тут, и схема подъезда была тут. «ОНА назвала меня молодцом, — подумал он. — Сегодня впервые».

Это было невыразимо приятно. Сладкая истома пробежала от загривка до крестца.

Тем сильнее он насупился внешне. Хорошо бы искупаться, если душа нет. Хотел уж дать команду, но передумал. Надо скорее закончить здесь и домой.

Вдруг остро захотелось увидеть лицо Елены Евгеньевны, Безотносительно к последним событиям. Ведь он ее искал в синей долине, где от предметов падает по две тени. Искал среди других теней.

И не нашел.

— Как примерно на эту самую стрелку выезжать, я знаю, а дальше…

— А дальше знаю я, — отрезал Михаил. Ему стало не до разговоров. — Сколько нам еще?

— Километров тридцать, по-моему. Я тут останавливался, карту смотрел. Как раз, когда эти отстали. — Тезка-Мишка понял настроение Михаила и тоже примолк.

Сообразуясь с указаниями плана, который читал, то и дело прижмуривая веки, Михаил заставил тезку-Мишку проехать еще несколько деревень и довольно крупный поселок.

Всюду жизнь просыпалась. Хозяйки выпускали птицу, шли к колодцам за водой. Мужики, выйдя с задних сторон примыкающих к озеру усадеб, возились с лодками, выносили к ним подвесные моторы, припрятанные на ночь в домах и сараюшках.

Взошло солнце, и небо стало быстро терять все цвета, кроме белого.

Михаил еще раз сверился с огненной картой.

— Вот здесь должен быть поворот. Вот, видишь? Приученный не удивляться, тезка-Мишка послушно свернул с шоссе на грунтовку, уходящую в лес. «Чероки» начало покачивать и раз-другой кинуло на рытвине.

— На бэтээрах они тут ездят…

— Они тут и не ездят вовсе, — ответил Михаил, упираясь в панель перед собой. — Автобус привозит партию отдыхающих к тому асфальтовому пятачку, видел? А оттуда они шлепают пешочком, а вещи идут водой, катером. Он же их и везет. — Михаил сказал и осекся.

«Откуда я знаю, что происходит именно так? Откуда я знаю, что вещи идут водой и везет их именно он, тот, ради которого Сила послала меня сюда? Ведь ничего этого не было ни в той «рассказке», ни в «информашке», которая пришла только что. Выходит, я начинаю угадывать сам, без подсказки? Я учусь».

Он ни минуты не сомневался, что его догадки верны. Волна приятной теплоты опять обволокла его, щекотно прошлась по затылку. «Личное: молодец». Ему с новым нетерпением захотелось увидеть Елену. Руки и губы вспомнили плотное гладкое тело.

«Не просто увидеть», — подумал он, чувствуя напрягшуюся горячую плоть. Он даже стянул через голову ветровку, оставшись в белой сорочке, и положил куртку на колени, чтобы прикрыться. Брюки вспухли, стало неудобно перед тезкой-Мишкой.

— Неплохо было бы и нам двинуть водой, — тем временем недовольно бурчал тот, уводя «Чероки» от следующих дорожных ям. — Встали бы на том берегу, нашли моторку… Да и быстрее насколько.

— Нет. Петька на том и прокололся. Рванул через озеро, а на воде, сам понимаешь, все и видно и слышно.

Михаил чувствовал, что полоса озарений продолжается.

— Он Петьку встретил и убрал. Без шума, как он это умеет. Он это очень хорошо умеет.

— Про Петьку — точно, шеф?

Михаил подумал, спросил себя, свое новое знание.

— Точно.

— Ладно. — Мишка приспустил стекло пониже, сплюнул в окошко. — Ладно, шеф, учтем.

— Ты не забывай, что я тебе сказал. О том, что делаем и как.

— Я помню. Делайте свое дело, шеф. Вы сделаете свое, а я уж потом — свое.

— Что-то разошелся ты в последнее время.

— А дела-то какие пошли, шеф? Дела пошли какие? «Вот это точно, — подумал Михаил, — дела пошли невиданные».

«Чероки» перевалил корявую бровку, скатился к двум черным от времени елям, от которых начинались совсем уж разбитые колеи.

— Здесь встанешь. Будешь ждать. Если через два часа не приду — пойдешь следом.

— Так вы ж по-другому намечали.

— План поменялся. Ты разве не привык еще, что мои планы меняются постоянно и в любой момент?

— Э, шеф, так не делается. Хотя, конечно, воля ваша. В каком вы направлении? И мне куда, в случае чего?

— Вот дорога. Прямо в ворота этого самого «Наутилуса» и упирается через три километра. — Михаил поколебался, но сказал: — Цель — рабочий на этой базе, он же сторож зимой. Но ты идешь, только если я не являюсь к половине девятого, понял?

— Слушаюсь. — Тезка-Мишка не скрывал своего недовольства. — Возьмите хоть оружие нормальное, если он такой обученный.

— Мне оружие вообще не понадобится, — сказал Михаил, но «ПМ» все-таки взял. — И ты своей гаубицей не размахивай. Займись лучше ремонтом, стекло поставь, запасливый хозяин.

— Соображу уж, — проворчал Мишка.

— А насчет делается-не делается, так ведь мы с тобой еще живы пока, верно? Вот и дальше будем, если, как Петька, не зарываться.

Уходя по желтой от окаменевшей глины дороге, Михаил обернулся. Тезка-Мишка все глядел ему вслед, неодобрительно покачивая головой.

Решение не ломиться до самой базы на «Чероки» пришло действительно внезапно. Просто здравая мысль — с одной стороны, а с другой — ему подсказала так, а не иначе его вдруг прорезавшаяся обостренная интуиция. Ощущение не опасности даже, но какой-то непонятной, принципиально новой ситуации, куда он вот-вот готов попасть, новые отношения, в которые предстоит вступить.

Это требовало обдумывания. Это исключало спешку и нахрап.

Сильно разбитые по весне и теперь затвердевшие колеи вывели его сперва к глубокому оврагу, заваленному упавшими деревьями, чьи тела догнивали в его болотистом ложе. Затем прорезанная в лесу дорога взяла резко вверх, Михаил вышел на четырехугольник клеверного поля. Дорога вопреки здравому смыслу пересекала его грубо наискось.

Еще не настала дневная жара, но поднявшееся солнце уже пекло. Жаворонки перезванивали друг друга в вышине. Михаил перекинул ветровку через плечо, нимало не заботясь, что сзади из-за пояса торчит рукоятка пистолета.

«Я словно перерождаюсь с уходом каждого, которого ОНА называет мне, а я отыскиваю здесь. Куда они уходят? Просто в ничто? И кто же — ОНА? Откуда идут эти невероятные сбывающиеся сны? Зачем нужно то, что я делаю? Кому я так верно служу, что, наказывая за нерадение, меня готово и поощрить? Откроется ли это когда-нибудь? Ведь когда все начиналось, я был совершенно другой. Я был весь от этого мира, от мира людей

 

Глава 26

Сны. Все действительно началось с них. С первого, который так врезался ему в память, так дразнил, мучил непонятностью и невозможностью расшифровки, не давал думать о повседневном, жизненном, что его пришлось записать, чего Михаил никогда в жизни не делал, и только после этого впившиеся в мозг события не-яви отвязались.

«Это могло быть только одним из двух, — записал Михаил в какой-то подвернувшейся случайной тетради, которую потом потерял. — Самое удобное считать, что это действительно был лишь сон. Мой дурацкий, яркий, ни с чем ранее не сравнимый, утомительно-интересный сон. Он пришел после суматошного дня, из тех, от каких и ночью не отключаешься, изменяется только фокус и глубина. Вновь, вновь круговерть без отдыха, немая, но с угадывающимися звуками и красками.

Или это был знак.

…Лето. Конец лета или даже сентябрь. Полусельская местность, широкое довольно-таки пространство между строениями — подобие поселковой площади или большого выгона. Бурьян вокруг редких деревцев, рябинок, кажется. Люди. Группами и поодиночке. Дальние смутно, ближние отчетливей. Неприятная атмосфера мрачности, глухой злобы.

Миг — движение. Трое с приглушенным рычанием бросаются на меня. Среднего вижу наиболее отчетливо: темно-рыжий ежик, квадрат лица, нечистая рубаха под кургузым пиджачком, приземистый, но крупный. Страшным ударом открытой твердой ладони валит меня навзничь. Больно лицу и затылку, хотя земля, в общем, мягкая.

Не добивая, исчезли. Встаю. Передышка.

Следующее движение, интервал от первого невелик. Смутные группки задвигались, в ближайшей, ясной, происходит вот что: один чиркает себя по животу остро отточенной лопаткой, сквозь одежду проступает кровь. На этом — желтая клетчатая рубаха и затертые до черного мокрого блеска штаны.

Он взвизгивает и гогочет. Гогочут и остальные. Я бросаюсь, чтобы выбить лопатку из рук идиота. Отчего-то я боюсь коснуться кого-либо из них. Такие лопатки, маленькие, вроде саперных, но на длинных белых рукоятях — и у меня, и у всех них. Они начинают отбиваться от меня, звонкие удары штыком о штык словно вялые, но вот уже мне приходится уходить в оборону.

Рядом появляется друг. Пока не вижу его, но знаю — Друг. Говорит что-то: «Разве так делают?» или: «Ты не по делу, а дешевый». На его лопатке ручка подлиннее. «Вот как делают», — говорит он и начинает наносить быстрые чиркающие удары, но совсем легкие — едва режет тела нападающих.

Стоящий в центре группки постепенно заваливается, и я вижу, что это мой обидчик. Он на спине, руки раскинуты, колени задраны. «А еще у нас делают так», — и Друг с хрустом втыкает лезвие лопатки упавшему в пах с правой стороны. «Вспомни, ты тоже так умеешь».

Я тащу Друга в сторону. Мы оборачиваемся и видим ожидаемое; из разрубленной паховой артерии тела в бурьяне вырвался фонтан крови, заливая зрителей, склонившихся к лежащему. Отдельный теплый чвак попадает на меня. Говорю: «Может, все обойдется?» На что Друг молча указывает вниз.

У наших ног ползает по земле и корчится будто оживший сгусток темно-красной крови. Наверное, мелкой птахе не посчастливилось, и ее достал фонтан из смертельной раны. «Все равно», — говорит Друг. Кровь с неприятного сгустка стекает, и я понимаю, что ошибся.

Захлебнувшаяся в чужой крови, умирает маленькая летучая мышь.

Передышка.

Захожу в одно из зданий по периметру поля. Печальные тихие старухи. У одной беру горшочек с землей и разными травками, торчащими в виде тонких стрелок. Старушка отчего-то пугается, говорит, что она лишь проращивает разные семена. Успокаиваю, мол, именно это мне и нужно.

Хочу выйти обратно, но вместо двора, поля, выгона — какой-то крытый тоннель с окнами по сторонам. В окнах светло, но что за ними? Иду по тоннелю и по пути ковыряюсь в горшочке, который уже превратился в хрустальную вазу, битком набитую зелеными травками без земли, с коричневыми корешками-луковками. Стоит вытащить одну травку, она превращается на воздухе в нечто невиданное. Гроздь переплетенных лиловых цветков без стеблей и листьев. Оранжевая колбаска вспухает, трескается, и в трещинах проглядывает дивный лимонный цвет. Еще соцветие чего-то, классически-пурпуровое… Чистые, яркие краски, каких не видел никогда и наяву не увижу.

В новом помещении потолок выше и светлее. На скамейках вдоль стен дети и старые женщины. «Вот и все», — говорит Друг, кладя мне руку на плечо. Он слегка улыбается. «Мне туда», — указывает на окончание тоннеля. Оказывается, мы стоим на сваях, а меж ними плещется вода. Река с черной водой. «Подожди! Может быть, еще… У меня еще восемь попыток!» (Почему именно восемь? Но помню твердо — восемь.) «Нет, — качает головой, — уже поздно. Не бросай, тебе пригодится». — Про сказочные цветы.

Друг садится в судно, напоминающее то ли «Ракету» на подводных крыльях, то ли открытую баржу. Все пассажиры на ней с мешочками, узелками, жалкими сиротскими сумочками. Он-с рюкзачком. Кажется, вижу знакомые лица, но кто они? Спиной ко мне, раскинув по поручням узловатые руки, словно из темного дерева, стоит некто чужой. Совсем чужой. Могучий, равнодушный. Лицо в профиль — рубленое, тяжелое, со складкой на лбу, как от мучающей внутренней боли. Отдают швартовы. Лодка, или что это, уходит по черной реке вниз. Холодная мысль:

«Вот он и увез их». — О том, чужом.

А я остаюсь, и вдруг выясняется, что реку-то я уже перешел. Я в помещении, точной копии предыдущего, но уже на том, высоком далеком берегу, и теперь этот берег мой.

Девочка и мальчик, и этот мальчик — я. На этом берегу я всего лишь мальчик, а моя подружка очень живая, черноглазая, в короткой рубашонке. Мы набиваем рты несказанно вкусными теми самыми цветами из хрустальной вазы. Они пригодились.

Дома на этом берегу стоят отдельно, они светлые, легкие. Хочется подняться к ним по заросшему травой склону. Но пока девочка подводит меня к тому, что у самой воды.

Хозяин — мужичок в длинной рубахе, холщовых штанах-обрезках, соломенной шляпе. Клочья русой бороды, нос картошкой, глаза хитрющие. Не обращает на нас внимания, все что-то шебуршит, хлопочет, бормочет, подхихикивает. У него свои дела. Я — ребенок, отнимающий время у взрослого. Мне неловко.

Вообще-то я знаю — девочка сказала, — что мужичок этот непрост. Ни на минуту он не остается, например, в одной и той же одежке. Удлиняются и укорачиваются то рубаха, то штаны-обрезки. Начинает меняться и лицо. Будто перещелк двух слайдов: разные, но одно загримировано под другое. Слышу бормотание: «Недаром зовут меня здесь Два Ивана».

Щелк слайдов убыстряется, и в какой-то момент вижу: одеяние мужичка установилось, и передо мной стоит Князь. По виду хотя бы. Красные сапожки, шаровары из бархата, синяя рубаха с жемчужной вышивкой. А поднять глаз, чтобы взглянуть в лицо, не могу.

Смена декораций.

Мужичка-Князя нет, но мы внутри того дома. Захламленная комната. Кожаный диван зажат в простенке торцом высокого неуклюжего шкафа. Я уже не ребенок, но еще и не взрослый. Последний год отрочества, почти юность. Девочки нет, на ее месте горячая голая деваха в форменном облачении шлюхи — черные чулки с резинками, кружевной пояс по высокой талии. Глаза горят, волосы распущены. «Ведьма», — догадываюсь, вижу — точно, косая. Стремительно оказываюсь без штанов, и мы пробуем заняться любовью. Только пробуем, потому что я ничего не могу, хоть она и очень старается. Плавный правильный зад, два ровных полукружья. Лепестки розовой раковины в обрамлении черных коротких завитков. Она хихикает: «Вот будешь стареньким, нас молоденьких полюбишь», — и то ли отталкивает меня, то ли опрокидывает. Во всяком случае, у нас ничего не получается.

Может, нам мешало, что в продолжение наших забав со стены то и дело срывался серебристый изморозистый ящик со скругленными углами. Девка всякий раз терпеливо вешала его на место, отвлекаясь и сбивая мне пыл.

Переход.

И это — главный переход. Меня — еще не понимаю, но сейчас пойму — приняли.

Автобус, в нем теплая компания. Народу не протолкнуться, и я уже старше, взрослее, кудряв, румянец сквозь юношескую нетвердую растительность. Вновь при мне некто сопровождающий. Может быть, Князь, может, кто еще. Волевой, атласно выбритый подбородок.

Атмосфера идеально товарищеская: все не просто друг друга знают, а — любят или, по крайней мере, испытывают приязнь. Каждый чувствует каждого, словно видит изнутри мысли и чувства другого, и никого это не смущает, а является непременным условием для всех здесь и меня в том числе.

Меня осеняет: все они маги, волшебники, чародеи, и Князь мой вводит в среду новичка. Меня. Теперь я с ними. Надолго, навсегда. Они бессмертны или чрезвычайно долгоживущи. И все очень красивы, не манекенной, а живой человеческой красотой.

Непередаваемое, щенячье блаженство.

Гордость моя моментально перерастает в наглость. Как же, теперь я тоже все могу! Лихорадочно ищу: что бы такое смочь? Упираюсь взглядом в следующую за нами машину — зеленая «Нива» — и успех! Холодный взрыв, как удар ей по той скуле, куда пришелся взгляд. Крыло и часть стекла будто окатывает морозной пудрой, «Нива» улетает вправо, но аварии не происходит; кювет доверху наполнен мягкими полупрозрачными мячами по форме вроде рисовых зерен, но раз в сто больше. Это кто-то из нашей компании мигом, мимолетом сотворил амортизирующую подушку ни в чем не повинному экипажу.

Из-за спин появляется рука, кисть, не вижу чья, пожилая женщина, старенькая даже, не вижу, сужу по руке. Между кончиком указательного пальца и моим носом пробегает бело-серебристый огонек, нежгучий туманчик. Звон в ушах. Руки-ноги отнялись. Глаза вытаращились, остановились. Подержав меня так, палец убирается. Нет-нет, я все понял, я больше не буду, я дурак. Все-все. Правда.

А едем даже не по одному городу, а вроде бы по участкам совершенно разных городов, некоторые, где мне доводилось бывать, когда я жил на том берегу, узнаю. Некоторые — нет. Но города разные, совершенно точно.

Да и разговоры:

«Ну, где будем делать на этот раз?»

«К тебе? Ко мне?»

«Ой, да не хотим мы опять к тебе, сколько можно!»

«Зато кофе с крекерами…»

«И пиво…»

Мы выбираем место. Может быть, слет ведьм на Лысой горе, на Брокен-хилл? Все может быть.

…Нет уже автобуса, мы куда-то доехали. Местность… Теплые коричневые тона, брусчатка, дома старинные, невысокие. Если это и город, то я в нем никогда не бывал.

Народу много, все еще более разные, чем в автобусе. Некто с атласным подбородком вьется поблизости, но уже не боится отпускать меня одного немножко. Я более благоразумен теперь, прибавил еще лет пять возраста.

Очередь. Коньяк? Отлично. Идет мужчина со смутно знакомым лицом, в элегантном летнем пальто, серебряной кружкой в руке. Часто встречаю здесь уже виденных «там, на том берегу». Мысль: так вот, оказывается, кто они, такие обычные «там» люди…

Гостеприимно распахнутые передо мной двери дома, где должно состояться… Встреча? Бал? Торжественный ужин? Посвящение?

Смех, веселые лица вокруг. Но разговоры уже иные.

«…подвиг…»

«Рыцарь Прямого Огня…»

«Магистры…»

«Девять подвигов — девять Рыцарей…»

Эти слова у всех на устах. «Рыцарь Вечного Огня… подвиг… не знает… сегодня… Рыцарь Прямого Огня…» Атласный подбородок рядом, он куда-то отлучался, теперь же не отходит ни на минуту.

В залу вступают прямо с улицы. Внутри — свет ламп, свет свечей, публика. От того, что на меня продолжают потихоньку поглядывать и даже в открытую глазеть, злюсь. На дальней от входа стене против распахнутых дверей — большая серебристая лампа. Торчит из стены грушей, не горит. Ну-ка… Секунда — брызнули осколки. А зал отозвался громовым хохотом. Все смотрят на меня, кое-кто даже вышел обратно на улицу, чтобы лучше видеть. Как же они узнали?..

Ничего не успеваю сообразить. Атласный — кому ж еще? — толкает в спину, и я оказываюсь посредине, на погляд всему хохочущему залу. Высокая ослепительная дама, которая, по-моему, совсем не дама, протягивает мне бокал и сквозь смех объясняет, что лампа эта предназначена специально для неофитов. Вопрос не в том «может — не может», если бы «не мог», здесь бы не был, а — хватит ли у новичка нахальства. Что хватило — это как раз хорошо, такие уж тут правила, вроде обязательного таза с водой на голову входящему. Лампа, кстати, опять на месте и уже не раздражает.

Атласный снова рядом, его присутствие успокаивает. Правила так правила, и очень хорошо. И даже, что дама вовсе не дама, и то ладно. Здесь каждый таков, каким желает быть.

«Рыцарь Прямого Огня… подвиг… девять Рыцарей, девять подвигов, девять Магистров…» Эти слова не ушли, а даже сделались отчетливее.

Народ двинулся в другую залу. Смутно вижу Магистров в креслах с высокими резными спинками. Некоторые кресла пустуют.

«Рыцарь Прямого Огня…»

Сейчас все выяснится, сейчас они мне все расскажут. «Девять Рыцарей, девять подвигов, девять Магистров…»

А если?..

 

Глава 27

Сторожка, или хозяйственная постройка № 10, где жил Павел, с одной стороны была складом, откуда в отсутствие начальника базы он сам выдавал отдыхающим все необходимое, от простыней и наволочек до спортивного инвентаря.

На длинных стеллажах умещались кастрюли и электроплитки, волейбольные сетки и спасательные круги. По другую сторону, в помещении, занятом мастерской, хранились водные доски — серферы и гляйдеры — и паруса к ним.

Только в самом конце длинного «номера десятого» был пристроен небольшой сруб, где стояла печка-голландка и где жил Павел.

После случившегося у причала Павел возобновил одно регулярное действие, которое оставил, поверив в свою безопасность здесь, почти год назад.

Он разобрал наваленную в углу комнаты кипу тюфяков, под ними оказался фанерный ящик-тумбочка. Павел открыл скрипучие дверцы.

В ящике была мощная полевая радиостанция с диапазоном приема несколько шире стандартного образца. Этот аппарат в свое время был выполнен по специальному заказу и обладал возможностями, которых не было в серийных экземплярах.

Первое время Павел обшаривал ближний эфир каждые шесть часов, особенно перед рассветом. Как известно, именно в это время обычно выбирают любители незваных визитов.

«Но этот пришел под вечер, — подумал Павел, глядя на бегущие цифры шкалы пеленгатора и слушая скрипы и шорох метровых волн. — Приперся, как дурак, с шумом и грохотом через все озеро. Я же знаю до минуты, кто, когда и зачем ходит по нашей акватории, это изучается в первую очередь, элементарное правило. Значит, был дилетант. Был».

Вчера прошло тихо, да вчера Павел никого и не ждал.

Если пойдут по следам того, первого, то ждать следует с сегодняшнего дня. Вернее, с утра, с этого самого часа.

Разговор донесся на пяти с половиной метрах.

«…тут не ездят вовсе. Автобус привозит партию отдыхающих к тому асфальтовому пятачку, видел?..»

Далее неразборчиво. Павел придержал станцию, защелкал каскадами усиления.

«…он их и не везет».

Это было непохоже на обычные переговоры группы захвата. Никаких кодированных буквосочетаний, нет переброса станций. Похоже, что источник один-единственный.

Павел продолжал слушать какие-то чисто механические шумы, гудение, передаваемое этой постоянной частотой. Вновь тот же голос, прием стал чище, станция приблизилась.

«Он Петьку встретил и убрал. Без шума, как он это умеет. Он это очень хорошо умеет».

«Про Петьку — точно, шеф?» — другой голос, хриплый.

«Точно».

Под разговор, доносящийся из динамика, Павел не спеша вытянул из-под кровати сумку с автоматом, достал, несколько раз взвел и спустил пружину, проверяя. Рожок не вставил, сунул пару в один набедренный карман, пару в другой.

«Вот тебе и гости, Геракл, встречай». — Павел прикинул, в какой из заранее давным-давно намеченных точек вдоль дороги это лучше всего сделать. Оставалось непонятным, отчего тех всего двое, и они, похоже, не догадываются, что говорят для кого-то третьего. Но прибыли по его душу, сомневаться не приходится.

Голос из динамика будто специально подтвердил:

«Вот дорога. Прямо в ворота этого самого «Наутилуса» упирается через три километра. Цель — рабочий на этой базе, он же сторож зимой. Но идешь, только если я не явлюсь в половине девятого».

Павел выключил и снова спрятал аппаратуру, быстро вышел из сторожки, двинулся в сторону дороги. Туда вела отдельная неприметная тропка, проходившая вдалеке от домиков отдыхающих, которые пока не проснулись, но вот-вот должны. Автомат Павел завернул в старую тряпку.

«Три километра — это хорошо. Если успеть до болота, что за вторым полем, то и выстрелов здесь не услышат, хотя «шмас» бьет звонко. А если этот пошел один, мне и стрелять не понадобится».

Краем первого поля он почти бегом добрался до осинника и вломился в него, как октябрьский лось. Ловко находя просветы в почти сплошной стене тонких стволиков, вышел к верхнему обрезу клеверного посева.

Одна из точек-секреток, что он оборудовал для себя, была здесь. Всего в двух метрах от заворачивающей с поля дороги, но пройдешь рядом и ни за что не заметишь.

Павел устроился и стал ждать. Идущий сюда непременно окажется рядом с ним. На расстоянии вытянутой руки. Его, Паши Геракла, руки с чудовищными мускулами и шрамами.

Вот он, показался снизу. Белая рубашка ослепительно сверкает под невысоким солнцем, которое бьет прямо в него. И ветровку снял, чтоб еще заметней быть.

Павел опустил автомат, прицельное колечко зацепилось за ветку. Один. Опять дилетант. Любитель. Вот он поднимется сюда, постоит, полюбуется видом первого поля, окруженного с двух сторон озером, и…

Все изменилось вдруг.

Как взрыв, как удар по глазам.

Невероятные цвета, невозможные звуки, формы, несуществующие запахи. Вселенная вывернулась наизнанку и обратилась в свою противоположность. Того, что предстало мгновенно перед зарычавшим от неожиданности и ошеломления Павлом, просто не могло быть в действительности.

Но оно было, и он это видел.

Он потерял ориентировку, он не понимал, где его тело и как ему дышать. Куда двигаться и как двигаться вообще. Есть ли здесь сила тяжести?

Ужасно, что подобное с ним происходило не впервые.

Он относил это к последствиям давней контузии. Но до чего же всегда не вовремя!

Вот и сейчас он продолжал оставаться самим собой, прежним Павлом, Пашей Гераклом, старшим лейтенантом, командиром специальной диверсионной группы, которая полегла когда-то почти вся в холодных горах за Кандагаром. И потом было многое в его жизни, которая прошла не совсем правильно. Смерть, любовь, короткое счастье, кровь и предательство, тоска непреодолимой разлуки, тихая мышиная жизнь здесь.

И кроме — было еще и это. Странные, ни на что не похожие видения, переносящие его в мир, которого нет.

Всегда один и тот же.

Это не было мучительно. Если не учитывать, что подобное всегда происходило в самые неподходящие моменты, там Павлу было даже хорошо. Исчезали все печали, заботы. Отступала настороженность, ставшая частью его натуры. Смягчалась, не так рвала душу тоска. Ни опьянение, ни «травка» не давали такого.

Павла охватывало смутное чувство, будто там, а не здесь, его дом, место, где любят и ждут. В тяжкие одинокие ночи он иногда даже скучал по видениям, всегда приходящим без его воли.

«Но только не сейчас! Не теперь. Я не хочу! У меня слишком опасное положение тут, где я привык жить, мне грозит гибель! Отпустите меня! Отпустите, слышите?!»

И его отпустили.

Он сидел в своей секретке, и кольцо вокруг автоматной мушки было надето на случайную веточку, а тот, в белой рубашке, не сделал и пяти шагов.

Павел вытер обильный пот со лба, провел ладонью по кольцам бороды. Бесшумно выдохнул. Автомат ему не понадобится. Ну, давай сюда, приятель, иди.

Однако непрошеный гость вдруг ни с того ни с сего присел на обломок бревна у края клевера. Задрал голову в небо. Будто за тем только и шел, чтобы жаворонков слушать.

 

Глава 28

Не говоря уже, что сон мешался и вертелся в голове, пока не оказался записан, Михаил вообще отказывался понимать его. Он не фрейдист, чтобы знать все их символы и толкования, штучки и дрючки.

Ну, любовь с девкой-ведьмой, удавшаяся или нет, — это ладно. После нескольких недель воздержания и не такое снилось. А кровь? Река? Тоннель? Переезд-переход?

Он что-то такое слышал об этих сновидениях. Кажется, они считались довольно типическими, он не оригинален.

Что ему всегда претило, так это все эти «маги», «Рыцари» и прочая белиберда. Он не верил в них. Он жил в совершенно конкретном мире, и сюда вдруг вторглась, прокралась через сны, выбрав его из многих, неведомая и беспощадная Сила.

В беспощадности ЕЕ он убедился очень скоро.

Первой пришла примитивная «рассказка». Даже «рассказка»-«информашка». ОНА начинала с самого простого. Классифицировать сообщения он тоже стал много времени спустя.

Помнится, ему было даже любопытно идти куда-то, ехать, искать названного человека, сообразуясь с горящими под веками строчками. Он полагал это еще одним навязчивым сном, от которого приходится вот так избавляться.

Михаилу ни разу не пришло сомнение в собственном рассудке. Все было слишком реально с самого начала, пусть и необычно.

Он отдавал себе отчет, что идет, как ослик за морковкой. Как крыса за дудочкой. Как пес на поводке.

Он нашел того человека. Сейчас он уже не помнил, кто это был, мужчина или женщина. Нашел, встретился под дурацким предлогом и через минуту недоуменного разговора почувствовал себя глупее некуда: человек-то был совершенно незнакомый. Посторонний, непричастный. Так думал он тогда.

Нашел и следующего. И еще. И еще. Сам процесс был занятен, он, можно сказать, развлекался. Сила не выдумывала новых приемов, она обучала его, давая играть, как любому детенышу — человеческому или звериному. Постепенно вся остальная его жизнь ушла, растворилась куда-то, как ушла жена и куда-то растворились все их фотографии, безделушки, мелочи — вещи, в которых держится память. Даже это пронеслось незаметно.

Но кончилось время пряника, настало время кнута. После особо эмоциональной «информацией» он поскакал в указанном направлении, спросил, прикинувшись помесью дебила с имбецилом, совета, как пройти на другую сторону улицы, и… и человека сбила машина. Насмерть, при нем. Вывалился мозг, он сам видел.

Тот, с кем он только что разговаривал, из-за задержки побежал на меняющийся светофор. История глупее не придумаешь.

«А ведь если бы я не… — светлым солнечным зайчиком прокатилась мысль. — А что, если и другие?..»

Он стал наводить справки. Тогда у него уже выработалась привычка обозначать на бумаге основные моменты своих странных снов, и он мог пройтись по адресам.

Он выяснил. Все уже были мертвы. Все были очень разные, но объединяло их одно: он приходил к ним. Ангел Смерти. Его посылала ОНА.

Пил он неделю, две, не помнил. Сила не беспокоила, разрешая наивно думать, что-де над организмом, насыщенным парами этилового спирта, она не властна. Позволив передышку, ОНА проявила себя во всей красе.

Михаил катался по полу в квартире, зажимая рвущуюся на части голову. Часами стоял над раковиной согнувшись, не слезал с унитаза — его организм очищали принудительно.

Он успел вызвать себе «Скорую» — к ее приезду все прекратилось. Врач пожал плечами и посоветовал пить рассол или ложиться в стационар. Звонить знакомым, жаловаться — кому и на что? Вливать в себя новое спиртное тоже бесполезно, ему только что это объяснили понятнее некуда. Это теперь, когда он научился жить с НЕЮ в ладу, ему стали разрешаться сии невинные забавы.

Он смирился. В первый свой раз смирился перед Силой.

Его не преминули поощрить: во время своего следующего похода на розыски — объекты оказывались все дальше и разбросанной — Михаил, завернув по нужде в чахлые кустики, нашел ни много ни мало, а полиэтиленовый пакет, набитый перекомканными купюрами разного достоинства. На блатном языке такой способ передачи денег называется «салатом».

И далее была находка, во время следующей поездки, как раз в момент, когда он прикидывал, что возвращаться ему, похоже, будет не на что. Потом еще, при сходных обстоятельствах.

Здесь ему не надо было разъяснять, здесь он понял все сам. Тем более что суммы говорили сами за себя: в обрез. Позже, когда он наладил свою новую жизнь, когда появилась Эмилия Борисовна и группа, от которой теперь остался в строю только тезка-Мишка, Сила не изменила этому правилу. ОНА не баловала, но кормила сытно.

С собственной совестью Михаил тоже до поры до времени жил спокойно: сам-то он, своею рукой ни к кому не притрагивался. Все пока можно было снести к невероятному стечению обстоятельств, к мистике или не уважаемому Михаилом колдовству.

Так было до мальчика Витьки Первушина. До двух подонков-садистов.

Михаил, правда, обошелся без истерик. Спокойно доехал домой, спокойно напустил горячую ванну, сел в нее и переполосовал себе вены в запястьях и локтевых сгибах.

Не верьте, если вам скажут, что в горячей воде это легко.

Это дико больно, особенно когда орудуешь по второй руке первой, уже разрезанной. Но он сделал это.

Прослушал заходящееся порывами сердце, поглядел без тошноты на побуревшую воду, преодолел липкий физиологический ужас. Закрыл глаза и сознательно стал умирать. Проклиная себя, неведомую настигшую его Силу и день, когда родился.

Он очнулся в грязной, полной свернувшейся крови ванне от холода, слабости и боли. Выбрался. Руки были в подживших, как бы полумесячной давности порезах и болели так, что ими невозможно было пошевелить. Вообще. Он не мог даже поднять телефонную трубку. Это длилось неделю. Вообразите себе, что у вас нет рук, и вы неделю одни дома. Плюс боль, от которой мутится в голове.

Кот вымотал ему все нервы требованиями еды и злобным шипением.

Ровно через неделю, день в день и даже час в час свирепая боль сделалась приемлемой, и руки заработали.

Он смирился во второй раз. Точнее, сделал вид, что смирился, в душе поклявшись себе, что не исполнит больше ни одного приказания, каким бы зверским мучениям ни подвергала его Сила.

Но он недооценил ЕЕ коварства.

Он игнорировал «информацией» и «рассказки», к «визиям» относился как к самым обычным сновидениям, а на висящие в темноте закрытых глаз огненные строчки и картинки не обращал внимания. Сила даже не особенно настаивала.

Просто однажды трамвай, в котором он ехал, произвольно покатился под горку. Спуск был длинным, а трамвай битком — час пик. В окончании длинного спуска на переезде застрял «МАЗ»-платформа, перевозивший огромный «Катерпиллер» с бульдозерным ножом.

Из шестидесяти восьми пассажиров выжили четверо. Михаил, в легких ссадинах и ушибах, да трое молоденьких девушек, почти подростков, все трое — со сломанными челюстями и позвоночниками. Газеты писали, проводя параллель со случаем в Днепропетровске.

«Вот видишь, — сказала ему Сила в очередном сеансе, не словами сказала, а просто дала понять, как ОНА это умеет, — а все потому, что ты упрямишься. Сколько невинных жертв. Ты все думаешь — ты убиваешь. А почему — не оберегаешь тех, кто остается здесь? Что беды вроде той, в которой ты так счастливо уцелел, происходят именно в силу затянувшегося присутствия здесь того, кого ты не захотел помочь убрать?»

Михаил запаниковал, но решил не отступаться. Пришла следующая «информашка», и он снова отказался выполнять. Это было в канун Нового года.

Сила наказала его, как не наказывала еще никогда.

ОНА показала ему. Он увидел вдруг всю цепь причинно-следственных связей, в которых ключевую и в конечном итоге роковую роль сыграет человек, с которым он отказался встретиться, отказался отдать ЕЙ, пощадил.

Неизвестно, что Силе пришлось сотворить с его мозгом, чтобы одномоментно запихнуть туда все бессчетные переплетения событий и их последствий, но это было сделано. Он увидел и понял, как один-единственный человек просто своим существованием, одним только фактом, а никаким не сознательным или неосознанным поведением, может отказаться песчинкой, которая породит лавину.

Через неделю упал первый «Ту-154». Через месяц — второй, на другом конце страны. Потом «А-310», потом «АН» какой-то. В тот год самолеты сыпались с неба, как метеоры в августе.

«Их будет ровно восемнадцать, — доносился ему укор Силы, — ровно восемнадцать крупных авиакатастроф в этом году. Ты мог их предотвратить. Ты этого не сделал».

Бесполезно было клясться и умолять, что теперь он ни на йоту не усомнится, ни вот такой малюсенький разочек не откажется, что поедет, найдет… что, если надо, он его сам… Бесполезно.

Он стал безукоризненным исполнителем, но почти в каждом сеансе-сне ОНА напоминала: «Теперь осталось девять катастроф, теперь восемь, семь… Осталось погибнуть стольким-то, стольким-то, стольким-то…» Он не мог даже предупредить. ОНА не давала ему знание о том, где и как будет следующая беда. ЕЕ укор приходил после. А кричать: смотрите, что делается!.. Все и так это видели.

Он не стал дожидаться конца счета. Он прыгнул сам (оружия тогда у него еще не было под рукой, как и теперь оно есть только когда этого захочет ОНА) с крыши четырнадцатиэтажной башни по улице Янгеля. Тот квартал так и носит в сводках название «квартал самоубийц», туда бьет лепесток жесткого излучения с Останкинской телебашни. Излучение, как говорят, угнетающе действует на психику людей.

Он-то, понятно, имел свои причины, а в том районе просто случайно проходил, когда отчаянье в нем вспыхнуло с особенной силой. Хотя, возможно, и излучение пресловутое что-то добавило.

У Михаила осталось очень мало целых костей и неповрежденных органов.

Его выписали, ахая и изумляясь, через полтора месяца, причем последние две недели продержали неизвестно зачем, он уже был в полном порядке. Ни разу он не терял сознание во время пытки своего выздоровления. Он смирился в третий раз, теперь окончательно.

Так жить стало полегче.

 

Глава 29

Мужик в белой рубашке поднялся наконец с обрубка бревна, на котором слушал жаворонков, и продолжил подъем. Он был уже шагах в двадцати. Почти одних с Павлом лет, чуть моложе. Светлые рассыпчатые волосы, широкий ясный лоб. Павел бесшумно положил автомат, приготовился. Тот шел, ничего не подозревая. Он был похож на… Он был… Он…

Две огромные руки вылетели из стены сплошного кустарника сбоку дороги, дернули Михаила к себе, вцепились в горло.

Его мгновенная реакция — назад, за пояс к пистолету — была пресечена мимолетным движением. Два кратчайших удара по бицепсам, и руки повисли плетьми.

Ручищи, душившие его, были перевиты мышцами и покрыты шрамами. Перед лицом Михаила вздрагивали тонкие ветки и листья, за ними горели яростные глаза.

Он попытался упасть навзничь, но даже когда совсем отнял ноги от земли, положение не изменилось. Он висел, как в стальной удавке. Сознание стало меркнуть, из пережатого горла рвался стон.

Не выходя из своего убежища, Павел потянул обмякшее тело на себя. Уложил у ног, несколькими движениями заровнял проделанное в стене веток и стеблей отверстие. На дороге больше никто не показывался.

Павел перевернул захваченного, приложив два пальца к шее, нашел пульс сонной артерии. Ухмыльнулся, взъерошив лежащему волосы. Похлопал по щеке, дернул за ухо. Скрытая под бородой, по изуродованному лицу разъехалась улыбка.

— Давай, давай, пора, слышишь? Мы уже за перевалом. Сейчас «вертушки» прилетят, нас снимут.

Михаил сфокусировал взгляд на косматой, нечесаной бороде, шапке волос.

— Ну? — сказал Павел. — Узнал, что ли?

— О!.. — Михаил приподнялся на локте. — Ты?

— Трудно узнать, да? Страшноватое зрелище? Не пугайся, я уже привык, и окружающие более-менее привыкли. Но на свежего человека действует.

— Ты. Здравствуй. — Михаил потер горло, сел. — Зачем же это оказался именно ты? Зачем? Что ж, ОНА совсем меня за живого не считает? Почему — ты?!

Михаил затряс головой.

— Погоди, погоди. Я тебя слишком сильно, нет? Вроде не мог, я тебя сразу узнал… Эй, ты как? Какая такая — она?

Всплеск Михаила унялся так же быстро, как и начался.

— Я в порядке. Здравствуй, Батя.

— Вот и хорошо, что в порядке. Здравствуй, Братка. Подымайся да пошли ко мне в гости.

Михаилу совсем не хотелось идти в гости к Павлу. К Бате. К командиру их спецгруппы, из которой только они двое в живых и остались. К тому, который не сосчитаешь сколько раз выручал его. Братку, в чужих горах и коварных затаившихся кишлаках.

К еще одному из тех, кому пришла весточка от НЕЕ.

Он почувствовал, как кружится голова, уплывает голос Бати. Вспомнил о пистолете, вытащил из-за пояса, передернул, приставил к виску, нажал…

Не успел. Покатился в траву. Полежал, перевернулся, встал на четвереньки, вытрясая звон оплеухи из ушей.

Павел стоял над ним, держа в лапе «ПМ», как ненастоящий. Второй пятерней задумчиво почесывал в бороде. Автомат в свисающей тряпке был у него под мышкой.

— Да, Братка, ты стал форменный псих, — сказал задумчиво. — И вдобавок всю сноровку растерял. Кто ж оружие невзведенным держит? Какой от него прок, от невзведенного? Все равно как от незаряженного. Забыл, Братка, все. Не пойму я что-то. То ли ты меня прибыл грохнуть, то ли сам на моих глазах стрельнуться. Как помню, никогда с тобой такого не бывало. Всегда был очень уравновешенный и разумный мальчик. Что-то с тобой случилось. — Павел, как это имелось у него в привычке, говорил, будто рассуждая сам с собой. — Но что? Просто так люди не стреляются. Идем-ка, Братка, идем ко мне. Там сядем, на все плюнем, и ты мне свое расскажешь. Добро?

— Добро. — Михаилу вдруг до страшного зуда захотелось все рассказать.

«Он поймет, — думал Михаил. — Единственный, кто может меня понять и поверить — это он. Батя. Паша. Пашка Геракл. Ведь искал я тебя, искал, да не нашел. Вновь поступаю в твое распоряжение, командир».

И кажется, даже ОНА отступила.

 

Глава 30

— Значит, ты со всем этим живешь… сколько?

— Пять лет.

— И никому?

— Кому? Кто поверит и кому это надо? С женой из-за этого… да и говорить такое даже жене… Ты-то мне веришь, Батя? Когда я тебе врал?

— А ты не того, уверен, что не трехнулся, с нарезки не съехал?

Михаил безнадежно махнул рукой.

— Если бы. Я ж говорю — сплошные вещественные подтверждения. Одно за другим.

Сидели в сторожке Павла, за столом. Сегодня Павел был более-менее свободен от своих обязанностей, потому что на месте пребывали и начальник, и сестра-хозяйка.

Стояла сковорода с грибами, была разложена рыба. «Колосовики, — пояснил Павел о грибах, — первые летние. Мы тут в основном на подножном корму, привыкли». Банка баклажанной икры и литровая банка самогона. — «Запасы с зимы».

— Каждый из нас имеет свой скелет в шкафу, — сказал Павел. — Давай, Братка, еще выпьем, давно мне ни с кем так душевно не сиделось.

— Ни с кем или — не с кем?

— Да считай, что не с кем. Я в бегах, Братка, такие дела. Почему — долгая история. И пути мне назад нет.

— Я знаю, — сказал Михаил.

— ОНА сказала?

— ОНА. Причин не называла, так — в бегах, и только. Батя, — спросил он осторожно, — откуда… это все? Что с тобой было, что ты так разукрашен? Несчастный случай?

Павел слил себе в стакан остатки, выпил. Шагнул в угол, поднял половицу, появилась еще банка, полная.

— И несчастный случай тоже, Братка, несчастный случай тоже. У меня после восемьдесят восьмого вся жизнь как несчастный случай. Не будем обо мне, это неинтересно. Скажи мне такую вещь, Братка, многих ли ты, как меня собираешься, препроводил?

Михаил невольно поежился, но с Батей можно было только так, прямо, открыто, без скидок на лирику.

— Не знаю, не считал. Полсотни, наверное, чуть больше.

— Так, это за пять лет. По человеку в месяц в среднем. В промежутках что делал? Водку пьянствовал?

— В промежутках… не знаю. Ждал. Просто жил как-то. С искренним недоумением он подумал, что не помнит никаких промежутков. Для него они не существовали. В памяти отложилось только время, когда работал по ЕЕ приказу. Искал, выслеживал, разрабатывал подходы, настигал.

— И в огороде бузина, и в Киеве тетка, — тяжело сказал Павел и опять выпил, не морщась, огненный самогон. — Скажи, Братка, следующую вещь. Не узнавал ли ты о своих крестниках подробнее — кто такой, откуда, чем знаменит или интересен, короче, с какого пороху эта ОНА вздумала твой глаз на человечка положить?

— Я уже говорил о случае с авиакатастрофами. Тот человек. И с другими, должно быть, то же самое. И с… А так это не входит в мою задачу. Я должен найти, встретиться. Иногда проследить, как оно все вышло.

— Про самолеты похоже на большой звон.

— ОНА заранее назвала число, и число совпало.

— Предположим, хотя… Я другое имею: ты сам о них, всех этих людях, узнавал что-нибудь, кроме того, что ОНА соизволила тебе повелеть? Да или нет?

Павел вел разговор так, что Михаилу стало ясно: у Бати появилась какая-то своя дальняя мысль. Он всегда становился таким, готовясь выдать что-то новенькое, Михаил помнил.

Вся тяжесть ушла из его сердца. Сняли камень с груди. Пусть теперь снова решать не ему, покоренному, но и не ЕЙ, ненавистной. И вообще — эта неожиданная встреча, через столько лет. И самогон у Пашки чистый, хороший.

Михаил поднял свой стакан.

— Еще раз со свиданьицем. — Выпил. — Пожалуйста, если тебе подходит. Неделю назад у меня был клиент. Боровский некто. Управляющий или зам какого-то там отделения, какого-то банка. Тамошний народ божится, что большой был колдун, насылал чуму, мор и глад, а также умел сделать несчастную любовь для несговорчивых девочек. А помер — подавившись.

— Далеко он был?

— Не очень. От тебя… — Михаил повертел головой, ориентируясь, — вон в ту сторону. Километров пятьсот.

— Ага. — Павел закусил бороду. — Колдун, говоришь, известный.

— У нас что ни банкир, то колдун. Ерунда это.

— Погоди, Братка, погоди. Говори еще вещь: имеются ли у тебя сейчас в работе другие клиенты? Ты что-то упоминал…

— Ну… имеются. Один не выясненный пока и женщина одна. Красивая и хорошая.

Михаил вспомнил об Елене Евгеньевне и загрустил. Никогда не пройти им вместе по синей траве к холмам вдали.

— Я так понимаю, с девочкой у вас была любовь?

— Очень ты въедливый, Паша, — с трудом ворочая языком, сказал Михаил. — Бесцеремонный. Это нехорошо, я не заслужил. Мне и так плохо.

— Всем нам не очень-то. — Павел зачем-то поглядел на часы. — А мне ты сколько еще отмерил? Сколько ОНА обычно дает?

— По-разному, не знаю. Бывает — дни, бывает — недели… Мало. Паш, Бать, я убийца? На войне… да и когда это было-то. И другое там, сам знаешь. Этого черта, Мишку, на разборки благословил, скольких он там…

Михаилу было очень-очень грустно. Хотелось уткнуться во что-нибудь теплое и мягкое. Может быть, всплакнуть от горя. Крепкий какой самогон у Пашки, подумайте.

— Ты дурак, — отчего-то весело сказал Павел. — Причем уже косой дурак. А убийца сейчас явится собственной персоной. Я пойду встречу, чтоб дров не наломал. Жахни еще и спи. Проспишься — поговорим, есть у меня сумасшедшая идейка.

— Это я уже… уже понял, — пробормотал Михаил. Что это с ним, неужели так расслабился? Поводок в других руках, вот и все.

Мягкие волны накрыли и понесли его.

 

Глава 31

Худому щуплому парню недавно исполнилось двадцать лет, но выглядел он подростком. В половине третьего ночи он вошел в подъезд девятиэтажного кирпичного дома, имея при себе пластиковый пакет с не очень объемным грузом. Прежде чем войти, внимательно огляделся.

Не прибегая к лифту, поднялся на пятый этаж. Ноги в мягких кроссовках ступали бесшумно.

Парень нашел нужную ему дверь и принялся за работу. Он торопился, но это ничуть не сказывалось на аккуратности его движений.

К ручке двери он мертвой петлей привязал кусок лески 0,5. Она была достаточно прочной, но и незаметной. Другой конец, сложенный в виде удавки, накинул на ручку противоположной двери. От натянувшейся струны отвел отдельную нить, пристроив ее так, что как только натяжение ослабнет или, наоборот, резко усилится, она выдернет то, что сейчас будет держать.

Чеку от взрывателя моментального действия.

Он осторожно поместил трубку взрывателя в центр связки из пяти двухсотграммовых тротиловых шашек, похожих на куски хозяйственного мыла, завернутые в коричневую крафт-бумагу. Расправил пакет, куда мина была упакована.

Пакет стоял вплотную к двери, номер которой ему назвал один знакомый. Им же был передан пакет с миной и отдельно взрыватель. И деньги, половина. В ответ на возмущение парня, которого знакомый, как и все остальные, впрочем, называл Иглой, ему было сказано, что времена изменились, и деньги даются теперь двумя частями — до и после.

«Ты не в психушке, тебя не обманут», — сказал знакомый.

Иглу охватил нехороший холод при упоминании этого лечебного учреждения, и он больше не возражал.

Учить Иглу, как делать дело, было лишним. Знакомому, к которому, в свою очередь, обратились через другого знакомого хоть и приезжие, но очень солидные люди, профессиональные качества Иглы были хорошо известны.

Игла откинул челку. Если ее помыть, она имела бы темно-русый цвет. Оставалось последнее, самое ответственное движение — зацепить за ушко заранее привязанный к леске рыболовный крючок. Игла всегда пользовался этим приспособлением. Он его изобрел сам и очень гордился. Просто, надежно и гораздо безопаснее, чем вязать узлы в таком рискованном месте.

Он предпочитал простую механику любым электрическим, а тем более радиоприспособлениям.

Двумя пальцами в обкусанных заусеницах он зажал крючок с незаметно тянущейся за ним тугой нитью и тщательно прицелился.

В затылок ему уперлось твердое дуло, и в тот же миг сильный рывок отбросил от пакета со снаряженным зарядом. Игла машинально закрылся, ожидая удара. Однако его не последовало. Сквозь пальцы он увидел не милицию в форме и не омоновцев в их камуфле, а двоих парней — один в «варенке», другой и вовсе в легкой рубашечке и цивильных брюках.

«Вареный», держа его на мушке, приложил палец к губам. Игла всем своим видом показал, что шума поднимать не собирается. У него лихорадочно пронеслись возможные варианты ситуации, и он понял, что с ним происходит не обыкновенное взятие с поличным.

Второй аккуратно разбирал сооруженное взрывное устройство. Первым делом он изъял из пакета взрыватель, скусил миниатюрными щипчиками и убрал леску с ручек дверей.

Он тоже работал бесшумно.

— Тебя внизу ждут? — очень негромко спросил «вареный».

Игла помотал челкой. Его ждали далеко отсюда.

— А где?

— Я покажу, — в горле оказался комок, его пришлось проглотить.

— Кто заказывал, знаешь?

— Н-нет. На меня через Костыля вышли. Неделю назад еще.

Он не собирался никого выдавать. Знакомый, которого звали совсем не Костыль, разговаривал с Иглой вчера вечером, вчера же и передал пакет. А Костыль как раз неделю назад и сгинул в неизвестном направлении. Говорили, что сел в электричку в сторону Икши, где имел домик, но ни туда не доехал, ни назад не вернулся.

— Кого делаешь, сказали?

— Нет. — Игла вновь потряс немытыми патлами. — Только адрес, вот.

— Что ж ты целое кило натащил, этак полдома на воздух поднимешь.

— Я не знаю. Мне что дали. Костыль дал. Не убивайте меня, дяденьки, я вас на него, на суку, выведу.

Игла уже дважды похожим приемом вылезал сухим из воды. Ему бы лишь на улице очутиться, а там он им себя покажет. На пацана-малолетку наручники надевать не станут.

Послышались легкие шаги на лестнице снизу, и появился третий.

— Что тут у вас? Вниз давайте.

Его взяли за локти, и он подчинился притворно покоряясь. Пока все складывалось неплохо, хотя он предпочел бы обойтись без третьего, который спускался сзади.

На улице их ждала машина. «Волга» подогнана вплотную к дверям парадного. Это было очень плохо. К тому же, не принимая во внимание Иглу, его конвоиры переговаривались:

— Хозяина точно дома нет?

— Вчера убыл. Со вторым. Вадик за ними пошел.

— Везде этот Вадик. Босс его любит. А этот тогда зачем? Квартира ж пустая.

— Узнаем зачем.

Последние две реплики относились явно к нему, Игле. Они, как и плотно стоящая у дверей машина, переполнили чашу его выдержки и терпения. Сердце Иглы стиснулось в пульсирующий шарик, ноги обмякли, он слабо пискнул и вдруг заверещал на весь двор, рванулся из прихвативших его рук, но длилось это не более нескольких секунд.

Идущий сзади тяжело ударил его в затылок чем-то очень твердым, и визг оборвался.

 

Глава 32

Тьма.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Тьма. Ничего, лишь тьма.

вспышка — вспышка — вспышка

Он застонал, но тьма не отпускала его. Не просыпаясь, он повернулся на жестком топчане в сторожке № 10, так что лицо его уткнулось в подушку в пестрой наволочке, а рука свесилась.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Что-то слышится? Важное. «Рассказка», что ль? Нет, тьма. Ничего, кроме тьмы.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— Братка! Ты нужен.

Знакомая сильная рука тормошила его.

— С-суки, — привычно выговорилось при пробуждении. Потом он продрал глаза. Потом вспомнил, что ничего не помнит. Потом — что и вспоминать-то нечего. Потом увидел тезку-Мишку.

Спеленут, как младенец, длинным брезентовым ремнем, во рту — профессионально закрепленный, торчит кляп. Глаза у тезки-Мишки закрыты, но он жив и слабо шевелится.

Тщательно заперев дверь, Павел бросил рядом с Михаилом «стечкин». Михаил заметил, что обойма из пистолета вынута.

— Крепкий паренек, наломался я с ним. Молодец, Братка, правильных ребят при себе держишь.

Странная растерянность вспыхивала в его черных, как маслины, глазах. Перечеркнутый косым шрамом лоб то и дело собирался в морщины. Павел сдерживал стучащийся наружу вопрос.

Перед Михаилом продолжали плавать обрывки и сгустки тьмы. Первый случай, чтобы совсем ничего после пароля. Ему уже немного надоело отмечать, что с ним происходит впервые. Солнце снаружи за окном указывало, что время приближается к полудню.

— Развяжи его.

— Момент, — отозвался Павел. — Это я чтобы по территории спокойно пронести. У меня тут дорожка имеется секретная. Только по ней быстро надо.

Наблюдая, как Павел распутывает тезку-Мишку, Михаил обратил внимание, что помимо хаотических шрамов некоторые Батины отметины как бы повторяют друг Друга.

Вокруг оснований всех пальцев виднелись белые полоски, обнимавшие палец подобно кольцу. Будто в этих местах кожу сняли лентами, а ее место заполнила соединительная ткань. Или, что было уж совсем нелепо, пальцы рук у него когда-то оказались отрублены, а потом их приставили, и они приросли.

Освобожденный от веревки и кляпа, тезка-Мишка открыл глаза и закашлялся. Павел подал ему кружку с водой. Злобно поглядев, Мишка воду принял, стал пить.

— Мать твою, начальник, — прохрипел он, отрываясь, — я там тебя похоронил, а ты здесь самогоночкой балуешься. В теплой компании.

— Погоди, Мишка. Остынь, я объясню…

— Чего объяснять. — Он сунул кружку на угол стола, потеснив банку с самогоном. — Столковались вы, так и скажи. Это все твои дела, шеф, но зачем на меня-то такую зверюгу напускать? Я честно ждал, потом сам пошел. А ты, оказывается, тут… Шею, гад, чуть не сломал…

— Побеседовали малость, — пояснил Павел. — На лоне природы, вдалеке от придирчивых глаз. Требовалось определить некоторые моменты.

— Определил? — Михаил не испытывал никакого энтузиазма. Он знал, что в устах Бати означает «побеседовать». Невольно поискал на тезке-Мишке следы повреждений. Внешне — ничего, но это «ничего» ни о чем и не говорит.

— Что определил, то определил, да только вопросов у меня теперь больше, чем ответов.

— Положить с прибором мне на твои вопросы, — проворчал тезка-Мишка. — С новым дружком свои вопросы обсуждай, а я в ваши игры не играю. Хватит, набаловался. Верни мою волыну, шеф, и до свиданья. Прав ты был, пора нам разбегаться.

— Да погоди ты, остынь, говорю. — Павлу: — Зачем понадобилось человека трогать? Я тебе все рассказал. Чего не хватало?

— Мы с Браткой дружки ой какие старые. Не тебе, паренек, на нас катить. Ты еще в школе уроки прогуливал, когда мы с ним воевали вместе. На вопросы мои можете и положить, ежели охота, но один вопрос вас интересовать должен поболе моего.

Павел взял со стола недопитый Михаилов стакан, выплеснул остатки в таз под рукомойником, стакан сполоснул. «Ух, ты», — подумал Михаил.

Достав из шкафчика третий, Павел разлил самогон, снял со стола пустую банку, сходил в угол за новой. Похоже, он всю зиму только и делал, что готовился к курортному сезону.

— Выпьем, ребятки, нам о многом теперь помозговать придется. Ты тоже пей, — сказал Мишке, — тебе на сегодня пилотирование отменяется.

— Без отравы? — неприязненно спросил Михаил, берясь за стакан. — Зачем понадобилось меня вырубать? Руками не мог, если так уж надо, обязательно гадость сыпать?

— Руками не хотел, Братка, — вздохнул Павел. — Пейте, мужики, пейте, все чистое.

Михаил влил в себя огненную влагу. Тезка-Мишка, подумав, тоже.

— Ведь главное, почему баклажанная обзывается икрой? — приговаривал Павел, орудуя ложкой. — Потому что тот же самый в баклажанах сплошной белок. Только он. Все остальное обман и профанация идеи.

— Ближе к кассе, Батя, — сказал Михаил. Обрывки тьмы перед глазами исчезли, он вновь чувствовал себя собранным и полным сил.

Надо было расставаться. В конце концов, ну Пашка, ну Батя, ну жизнь когда-то спас. Что ж с того теперь? Михаил, если на то пошло, тоже его не единожды вытаскивал, так уж получалось там. А дороги у них теперь разные. То есть у него, Михаила, своя дорога, а Паша… ему путь совсем короткий остался.

— Так что за вопросик, Батя? Просвети уж, будь добр. Вместо ответа Павел скинул в сторону кипу матрасов в углу. Распахнул дверцы фанерного шкафчика. Тезка-Мишка заглянул внутрь, матюгнулся от чувств.

— Я, мальчики, вашу беседу на подходе сюда слышал. Хорошо слыхать было, отчетливо. Кто вам в машину закладку сунул, хорошей аппаратурой пользуются. Я-то ведь, Братка, грешным делом решил, что ты с пареньком по мою душу явился. Ну, послал вас кто. Не то, что ты мне пел, — осадил он вскинувшегося Михаила. — У меня и среди простых смертных должников хватает. Я здесь три года и только потому живой еще, что нос по ветру держу. Этот ваш, третьего дня который явился, он ведь не пустой пришел, железка под кроватью валяется — его. Что мне было думать? А теперь, я разумею, и вы ко мне «хвоста» привели втемную. Вы меня высветили, мальчики, мне теперь хошь ни хошь с места сниматься насиженного. И поэтому вы пока при мне останетесь, все подмога, ежели занадобится. Вот такая препозиция.

Тезка-Мишка слушал рассуждения Павла и тихо скалился. Он ждал только, когда у него отойдут руки и шея. В гробу он видел разборки шефа Михаила.

— Послушай, — сказал Михаил, — а ты совсем не поверил тому, что я рассказал тебе? О… — покосился на тезку-Мишку, — о НЕЙ?

Прежде чем ответить Павел почесал веко ногтем согнутого указательного пальца.

— Нет, Братка, я не спорю, излагаешь ты красиво. Нормальная легенда. Не знаю, зачем тебе, ну да не я тебе судья. А верить… Братка, Миша, ну кто этому поверит, ты же сам говорил.

— А что за сумасшедшая идея у тебя была?

— А, это… — Павел взмахнул лапищей, как комара отгонял. — В продолжение твоей баллады. Я тоже стал фантазировать вслед за тобой.

— Хорошо. — Михаил был обижен. Ему не поверили. И кто — Паша, Батя. Единственный, кому он открылся, и единственный, кто поверить бы мог. Хорошо же. Сейчас он убедится.

— Про что он тебя спрашивал? — обратился он к тезке-Мишке. Того вопрос застал врасплох.

— Н-ну… про то, кто мы, от кого, кто послал. Про вас спрашивал, шеф.

— Ты ответил?

Тезка-Мишка криво ухмыльнулся.

— Понятно. Ответил. Он тогда что?

— Да ничего. Хмыкнул, дал по рогам, сюда припер. А тут вы в стельку. То-то мне была радость. Я еще, как порядочный, испугался, что он вас, как Петьку, только прибрать не успел. За вас сперва подумал, за себя — после. Но нет. Просто, шеф был в дупель. В мясо.

— Ну, ладно, ладно.

— Что — ладно? Как было, так и говорю. Михаил повернулся к следившему за ними Павлу.

— Итак, ты ничему не поверил, — сказал в его ухмылку. — По-твоему, все мое — красивая баллада, которой я пудрил тебе мозги. А если получишь доказательство? Прямо сейчас, сию минуту, здесь? Тогда поверишь?

Павел повел могучим плечом в тельнике.

— Не знаю, Братка, зачем тебе это понадобилось… Да и какое доказательство?

— Помнишь, что я говорил тебе о том, как ОНА меня финансирует?

Михаил решил не обращать внимания на тезку-Мишку. Все зашло слишком далеко.

— Предположим.

— Укажи мне место, любое место в свое халупе. Где у тебя похоронка обычно, только чтобы я не мог догадаться заранее.

— Н-ну… — Павел запустил пальцы в бороду, потеребил, сказал: — Ну, хотя бы вон, наверху, за лампой.

Голая лампа на шнуре свешивалась с дощатого потолка, и в месте, где шнур изгибался, переходя из горизонтали в вертикаль, фарфоровый изолятор был ввинчен в неприметную, но отдельную панельку.

— Понятно.

«Итак, я выполнил задание, — стал думать Михаил. — Я еду домой, еду выполнять следующее… что там у меня?… «пятьдесят граммчиков» и «Инвалиды России», вот. Мне предстоит неблизкий путь и большая работа. Я отправлюсь сейчас же. Я здесь, ТЫ знаешь, где, и я готов».

— Как она у тебя открывается? — спросил он, подтаскивая табурет.

— На себя потяни. Да не очень старайся, не сейф берешь.

Михаил выпрямился на табурете, упершись макушкой в потолок. Взялся за изолятор, вкрученный в панельку, потянул. С тихим щелчком панелька отделилась, оказавшись вместе с проводом в его руке.

В открывшемся темном пространстве было много пыли и паутины, а также невесть откуда взявшегося песку. Михаил пошарил еще, но больше ничего там не было.

Он поставил панельку на место, слез на пол и убрал табурет в сторону. Павел смотрел на него сочувственно, но усмехался в бороду, тезка-Мишка, по обыкновению, ждал.

Наконец Павел сжалился.

— Оставим наши опыты на попозже, Братка, — сказал он. — У меня предложение вам сегодня здесь все-таки заночевать. С утра езжайте с Богом, держать не стану. Ты давай пригони свой аппарат, — ткнул в тезку-Мишку, — покопаемся в нем, авось сыщем, что вам сунули. Тогда, может, вспомните — кто. Еще выпьем?

— Самогон у тебя больно крепкий, хозяин, — буркнул тезка-Мишка, — дорогу до баранки, боюсь, не найду.

Павел проследил за его взглядом, уже открыто смеясь. Кинул из кармана на топчан обойму к «стечкину», металл звякнул о металл.

— Забери ты свою пушку, только на виду не таскай. Меня тебе не взять, хоть броневик приволоки. Пойдем мы, Миня, а ты тут побудь, спросит кто — скажи, вернусь скоро. Отдыхай.

Глядя в улыбающееся, ставшее от этого еще страшноватее лицо Павла, он невольно отметил, что тайное недоумение с этого лица не исчезло. Оно лишь упряталось совсем глубоко, но продолжало тревожить каменного Пашу Геракла. Пожалуй, еще и усилилось.

«Отчего ОНА не услышала меня? — думал Михаил, когда Батя и мрачный тезка-Мишка оставили его одного. — Отчего я ничего не увидел, ничего не помню? Что Паша мне влил? На обычный клофелин не похоже, да и дешевка это, не станет он… Неужели я начал освобождаться из-под ЕЕ власти? Паша сильнее? Не может быть, он всего лишь человек, один из многих…»

Михаил налил себе полстакана, выпил, закрыл банку полиэтиленовой крышкой. Ну и зелье. Ложкой, захватывая помногу, стал доедать холодные грибы. Грибы были вкусные.

 

Глава 33

За последние годы Москва сильно изменилась. Приметой одного из таких изменений можно счесть появление новоотремонтированных, отреставрированных и даже перестроенных зданий, подчас расположившихся меж самых ординарных жилых домов.

Только знающий человек угадает в них, сверкающих импортной отделкой, какие-нибудь бывшие котельные, прачечные, детские сады старой постройки или иные, поменявшие масть и хозяев строения. Они стоят солидно, прочно, с пренебрежением поглядывая снизу вверх на многоэтажные, но обшарпанные изнанки окружающих зданий.

Одни претерпевали метаморфозу поэтапно, на протяжении времени, другие менялись вмиг. Надстраивались этажи и по-особому стеклились окна, менялись стены, врезались новые парадные двери, новые обширные автостоянки обносились высокими, прочными, но почти всегда изящными заборами.

На воротах выставлялась, как правило, собственная охрана, и особнячки становились маленькими Монако на краю Франции или Лихтенштейнами сбоку Швейцарии. А то и Ватиканами посреди Рима — возможно, их хозяевам приходилось слышать, что «Третий Рим» — это не просто название одного из самых дорогих ресторанов в Москве.

Как правило, бывает непросто что-либо узнать о них, о хозяевах, а уж пройти внутрь — и вовсе удел избранных. Однако такие избранные есть, а в изменившейся и продолжающей меняться Москве они даже составляют значительный процент населения. Они очень разные и занимаются очень разными делами.

Все вышесказанное ни в малой мере не относится к особнячку, куда сейчас подъехал черный «Порш» с сильно затемненными стеклами. Хотя все внешние признаки были налицо. Неотечественная чистота и аккуратность, стоянка, забор, охрана. И все-таки этот особняк не был из племени домов нуворишей, возникшего в один миг.

Внутри его обитали люди, которые и в прежние времена сидели в самых лучших кабинетах. Пожалуй, лишь занавеси в окнах заморского разреза их выдавали. Белого искусственного шелка, фестонами, они были перенесены хозяевами с собой как дань прошлому, как память.

Высокий седой мужчина в толстых очках вышел из «Порша» и уверенно миновал двоих охранников, стоящих по сторонам полированной парадной двери. Она мягко открылась и мягко закрылась за ним. Двое не шевельнулись даже.

Этому человеку можно было входить сюда в любое время дня и ночи. Для него единственного было сделано исключение из всех формальных правил, которым подчинялись даже сами хозяева. Елена Евгеньевна Бусыгина знала его как руководителя проекта «Антарес», но этот проект был лишь одним из его чрезвычайно многочисленных занятий.

Андрей Львович быстро поднялся по витой лестнице на второй этаж, подошел к одной из двух массивных двустворчатых дверей. Они были с бронзовой отделкой. Пушистый ковер глушил шаги.

За дверью, как и положено в солидном офисе, помещалась приемная. За широким полукруглым столом с двумя мониторами по сторонам, факсом, несколькими телефонными аппаратами необычного вида сидел широкоплечий молодой человек в сорочке с короткими рукавами и галстуке с булавкой. У него был ровный пробор и сильные руки. Андрей Львович кивнул ему, проходя.

В кабинете Андрея Львовича ждали. Навстречу ему поднялся мужчина около шестидесяти, которому тщательный уход за собой помогал выглядеть на добрый десяток лет моложе.

— Проходи, Андрей, — приветствовал его мужчина. — В общих чертах меня уже информировали.

При ближайшем рассмотрении у мужчины оказывался чрезвычайно тяжелый взгляд из-под прямых кустистых бровей. Несмотря на жару, он был в костюме. Впрочем, в двух окнах за занавесями пощелкивали кондиционеры и в самом кабинете стояла приятная прохлада.

— Тогда вряд ли я сообщу что-то принципиально новое, — сказал Андрей Львович, усаживаясь напротив собеседника. Свой кейс, с которым никогда не расставался, он положил на полированную столешницу.

— Меня интересует, как это выглядело вблизи.

— Как выглядело… Это выглядело как стопроцентное попадание в десятку. Именно то, чего безуспешно добивались техническими средствами десять лет мы и до нас пятнадцать лет наши предшественники.

— А она?

— Чисто внешне — как будто погружается в легкий транс. Даже не транс, обычный сон. По всем физиологическим показателям — пульс, кровяное давление, энцефалоритмы, дыхание — обычный сон, бета-фаза, со сновидениями. Так называемый «быстрый». Но вызванный по произволу и сознательно управляемый. В отчетах она даже указывает, что именно ей снится — никаких прямых аналогий с происходящим в действительности. Так радиоимпульсы она воспринимает в виде разлетающихся линий-черточек, высокоэнергетические объекты для нее — плотно скрученные спирали. У нее вообще происходит замена изображений, пусть сфантазированных, но реалистичных картинок, на пиктограммы. Впечатление такое, что она уходит в какой-то иной мир и оттуда одной своей волей влияет на происходящее в нашем.

— Как? Каким образом?

— Без понятия. Сколько мы ни бились, природу ее феномена разгадать абсолютно невозможно. Откуда она берет такую массу энергии? Я уж не говорю о способе и механизме ее преобразования. Остается только предположить некий внепространственный канал, по которому энергия передается из того ее пиктограммного мира в наш, а она только проводник, трансформатор. Но как выдерживает перепады ее обыкновенное человеческое тело?

— А она человек? Ты совершенно уверен?

— Увереннее некуда. Это абсолютно наш, земной белковый хомо сапиенс женского пола.

— Значит, опять мистика. — Хозяин кабинета не спрашивал, а лишь констатировал факт.

— Максим Петрович, вы знаете, я не признаю этого понятия.

— Да я тоже не признаю, Андрей, просто — вполне отчетливый термин.

— Скомпрометированный термин.

Андрей Львович выглядел недовольным, и прежде всего это было недовольство самим собой. Одна из характерных его черт, всю жизнь заставлявшая не давать поблажек ни себе, ни окружающим.

— Пусть скомпрометированный, зато емкий.

— О, да. Для всего, что ни попадя.

— Да, Андрей, — Максим Петрович успокаивающе поднял руку ладонью вперед, — мы знаем твое хладнокровие и твой глубокий рационализм. Знаем и ценим. Скажи, явления, подобные этой… этому «Антаресу», встречались уже в практике твоего направления? Есть упоминания в архивах? Пусть не по функциональному подобию, но хотя бы по степени несоответствия нашим физическим законам?

Андрей Львович задумался, прежде чем ответить.

— Таких — нет, — наконец сказал он. — Такого масштаба — точно нет. Но проглядывает интересная статистика. Вы знаете, у меня целый отдел сидит на отсортировке информации.

— И что?

— Создается впечатление, что количество принципиально несовместимых с физической сущностью нашего мира явлений и событий растет уже не с арифметической, а экспоненциальной зависимостью.

— Порядок?

— Последние десять-двадцать лет.

— Только не надо мне приводить примеры, — замахал рукой Максим Петрович. — У меня от них уже голова пухнет.

— У меня голова пухнет от совершенно конкретных фактов, с которыми я сталкиваюсь каждый день, — вздохнул Андрей Львович.

— Вернемся к нашей девочке. Что ты намерен предпринять?

— Я полагаю, что лучше всего ничего не предпринимать. Ничего такого, что выбило бы ее из повседневной привычной жизни, в которой только я и могу ею как-то управлять. Это же бомба, сравнимая разве что с «Последним хлопком».

— Что за хлопок такой?

— Это из истории ядерного противостояния. Гипотетическое устройство с эквивалентом несколько сот мегатонн или даже гигатонна. Будучи взорвано в любом месте, пусть даже на своей территории, вызывает — предположительно — либо детонацию Мирового океана, либо «вечную ночь», либо вообще раскалывает планету. Потому и называли «Хлопок дверью», «Последний удар», в этом роде. Помнится, грозились, что у нас фрагменты даже были собраны и некоторое время существовали как реальность. Неужели вам не приходилось слышать?

— Это чушь собачья, — сказал Максим Петрович, хмуря свои строгие брови и откидываясь в кресле. — Ничего такого не было и быть не могло. Обрисуй мне эффект, который дало испытание «Антареса». Чего мы в конце концов добились.

— Я ведь уже говорил — всего, чего хотели- По характеристикам это ковер излучения, накрывший без малого десять тысяч квадратных километров. В ковре были обширные бреши, в большинстве мест эффекты наблюдались либо частично, либо спорадически, но ведь и мы не дали ей разойтись на всю катушку. Я не дал, я «разбудил» ее. По этой причине мы просто не знаем, чего можно ожидать от полного, до конца проведенного эксперимента. Вполне возможно, что это и будет тот самый конец света в натуральную величину. По крайней мере, для всех нас, здесь и сейчас живущих. — Андрей Львович провел по краю своего кейса-компьютера, лежащего на столе. — Не помню, кто из древних сказал: «Несчастный, ты получишь все, что хотел». Это про нас.

Максим Петрович поднялся, потрепал его по плечу. Нажал кнопку на столе. Почти в тот же миг появился широкоплечий секретарь с подносом, на котором стоял кофейник, молочник, чашечки.

— Коньяку хочешь? — спросил Максим Петрович, когда секретарь вышел.

— Да ну. Коньяк делу не поможет. Что говорят о наших экзерсисах наверху?

— То есть?

— Ну, я хотел спросил, как там отнеслись к результатам? Как отреагировал «сам»?

— Да побойся Бога, Андрей, ты что же думаешь, я туда с докладными, что ли, бегаю? Про «Антарес» ни единая душа наверху не знает и не узнает, я надеюсь, до поры до времени. Ты представить себе не можешь, что будет, если там пронюхают, чем твоя контора занимается. «В наше такое сложное непростое время», — съерничал он.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что те, кому надо, знают. Настоящие люди, как тебе известно, всегда находятся чуть-чуть в стороне от общей свалки. Ты, по-моему, и сам придерживаешься того же мнения, или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь.

— Ты даже знать не можешь, каких сил мне стоило отвести от нас подозрения в касательстве… э-э, к Саратовскому диву — так, кажется, его назвали газеты? Большинство впредь станут придерживаться такой терминологии. Тоже нелегко было устроить, но в конечном счете лишние потрясения никому не нужны. «Наверху» пока считают все это природным феноменом. Ты знаком со сводками?

В вопросе Максима Петровича слышалась укоризна.

— Кажется, кто-то там сошел с ума, кто-то не выдержал, застрелился?

— Авиадиспетчерам она устроила яркие впечатления. Дальнему оповещению тоже.

— Но ведь инциденты происходили лишь на закрытых объектах, информация дальше не пойдет? Мои что-то упоминали про Шиханы…

Максим Петрович сурово посмотрел на него.

— Не важно где. Сути это не меняет.

— Можно подумать, компетентные люди в мире не поняли…

— А их не так уж и много, по-настоящему компетентных. Даже во всем мире. Их — вот, по пальцам пересчитать. Если и поняли, то пока молчат. И молчать будут, на то они и компетентные. Но ты прав, еще ничего не кончилось. Хватит пока об этом.

Он налил себе коньяку из удивительной фигурной бутылки с тусклыми золотыми печатями. С удовольствием, смакуя, выпил и налил еще.

— Попробуй. Его закупоривали, еще когда Москва не успела сгореть при Буонапарте.

— Нет, спасибо, не хочу, не до того.

— Ну, как угодно, смотри не пожалей потом. Такой еще не скоро будет.

Посмотрев в поблескивающие напротив голубоватые стекла очков поверх полной рюмки, Максим Петрович сказал жестким голосом:

— Андрей, прекрати нюнить. В конце концов, если она представляет собой такую угрозу, ее всегда можно изолировать. С какой угодно степенью надежности.

— В каменном колодце, — тут же подхватил Андрей Львович. — Средневековом. С гладкими стенами, чтоб не выбралась. И с условием, что вокруг тоже будет средневековье или лучше неолит. Мир без металла. Без электричества и электроники. А еще лучше — и без белковых организмов, потому что на органику она тоже воздействует. Впрочем, и на кристаллические тела, наверное, тоже.

— Тогда спрашиваю еще раз: что ты предлагаешь?

— Не знаю, — неохотно проговорил Андрей Львович и стал смотреть в фестоны занавеси на окне. — Чем глубже мы исследовали диапазон и мощность ее способностей, тем меньше мне это нравилось. В конечном итоге я пришел к выводу, что это могло быть нашей… неосмотрительностью. Куда спокойнее было бы не трогать ее, чтобы все, что в ней живет необъяснимого и… — Андрей Львович поколебался, но все же употребил слово, — и чужого, в ней же потихоньку и осталось. Но если она нужна вам именно в таком виде, в каком мы ее сделали…

— Нужна, — резко подавшись к столу, сказал Максим Петрович. — Именно в таком. Вопрос стоит так: сумеешь ли ты, лично ты, удержать девчонку в узде, чтобы не натворила бед? Скажем, настроение у нее будет плохое или, наоборот, игривое, и захочется ей мало-мало пошалить? Что молчишь? Я угадал?

— Угадали. Она уже нашалила. Этой ночью.

— Что-нибудь серьезное?

— Да нет, так… Слегка подогрела бригаду с Петровки, которая случайно подвернулась, да спалила светофор рядом с домом. Вообще она человек очень дисциплинированный, такого раньше не бывало.

— С какого рожна, выяснили?

— Ну, не впрямую. Можно предположить. Любовник у нее куда-то запропастился, вот она и запереживала так. Запечалилась.

— Ни х… себе! — Максим Петрович, несмотря на всю свою строгость, после рюмочки-другой любил вставить словцо. — Запропастился — найди. На вертолете к дому доставь, в койку, на кой ляд тебе твои полномочия? Сам с ней ляжь, потребует — роту гвардейцев приведи. Девку, если любительница, что угодно.

— С этим парнем интересная петрушка получается. Непростой он какой-то, она с ним и была-то лишь разок.

— Значит, е… хорошо, — сказал Максим Петрович, нацеживая себе третью рюмочку. — Знаешь, как его сыскать?

— У него на хвосте мои оперативники сидят. Прохлаждается на природе. То ли к приятелю поехал, то ли еще как. С ним, я же говорю, все совсем непросто.

— В смысле?

— А в том смысле, как бы он не оказался нашим, как бы это сказать, конкурентом.

— Что, есть признаки? — встревожился Максим Петрович и даже приостановился, протягивая руку за бутылью.

— Все налицо. Сейчас на него информацию натрясывают, но уже известно, что вчера, например, его пытались убрать, причем грязно.

— Это…

— Нет, я не Корпорацию имею в виду. Что-то помельче. Но если бы не мои ребята, там половина двухсотквартирного дома взлетела бы. В связи с этим у меня одна интересная комбинация прокручивается. Хочу узнать его получше, а там уж будем решать. Чую, что-то здесь не то.

— Узнавай. — Максим Петрович поставил коньяк рядом с собой. — И учти, девочка мне нужна послушной и осторожной. Как хочешь делай, но чтоб и мысли ослушаться не допускала. Она ведь хорошая девочка, ты говорил?

— Да. Просто молодец. Нам повезло, что у нее именно такой характер.

— Вот и ладушки. Ублажай ее хоть сам, хоть этим парнем, хоть как хочешь. На карте столько, что ни ты, ни я не беремся в расчет, знай.

— Буду держать вас в курсе.

— Иди, дружок, с Богом, я на тебя надеюсь.

Андрей Львович подхватил свой кейс и вышел, вновь коротко кивнув секретарю. Машина ждала его, шофер лишь сдвинул ее на несколько метров, чтобы не загораживать вход.

Перед тем, как сесть в «Порш», Андрей Львович втянул ноздрями жаркий московский воздух. Ему не почудилось — действительно пахли сгоревшие листья. Уборщик накалывал на блестящий прут и сжигал их, редкие, не выдержавшие июльского зноя. Картина сгорающих в маленьком костерке листьев навела Андрея Львовича на совершенно определенные размышления.

Разговор не удался в части, касающейся нового знакомого Елены Евгеньевны. Андрей Львович уже знал его имя — Михаил. Теперь он имел определенный приказ; доставить этого Михаила в распоряжение Елены Евгеньевны. Этот приказ перечеркивал некоторые уже предпринятые шаги, и надо было отыгрывать назад.

До текущего часа Андрей Львович не столько воздействуя, сколько просто не вмешиваясь, предоставил событиям идти совсем по иному руслу. В «Порше» он подумал, что, наверное, момент, когда можно было остановить запущенный механизм, уже прошел. Хотя и кое-какой намек на решение имелся. Андрей Львович был не из тех, кто не оставляет себе обратного хода.

— Давай на Шевченко, Василь Василич, — сказал он шоферу.

 

Глава 34

Солнце падало и никак не могло упасть за темную щетку леса на дальнем берегу. Ветер, весь день гонявший по небу мелкие, как клочки ваты, облака, под вечер унялся. Озеро успокоилось, большие и малые паруса разбежались с простора.

Михаил лежал на краю маленького пляжа, ровной чистой поляны с редкими мачтовыми соснами в полтора обхвата. Он обсох, но одеваться не хотелось. Рядом лежали красная доска трехсекционного серфера «Мустанг» и алюминиевая мачта со спущенным парусом. Когда-то Михаил хорошо ходил на серфах и был рад сегодняшней возможности. Он твердо решил отодвинуть все свалившиеся и ожидаемые заботы хотя бы на один день.

Мышцы, оказывается, помнили движения, приемы, способы удержать равновесие на такой с виду надежной, а на деле удивительно верткой доске. Хотя нет, верткой — это для новичков. Для тех, кто не умеет.

Нет ничего тверже и непоколебимей ее пологого пластикового тела.

Нужно лишь поймать ветер верхним кончиком натянутого «в фанерку» паруса, утвердить ноги, придерживать полусогнутыми, пружинящими руками ребристый гик, ухватить столько ветра, сколько тебе нужно, пережить краткий миг поворота, и — лететь.

Вода шипит под плоским носом, доска перепрыгивает с волны на волну. Мачта, гик, парус, ты сам стали прочными и незыблемыми, как эта сосна на берегу. А если чуть нажать, отклониться, подприсесть, то можно выдавить из ветра еще скорости, как выдавливается мягкая колбаска пасты из тюбика.

Это действительно проще, чем велосипед, и раз научившись, не забываешь.

Правда, отдельные моменты все же приходится вспоминать. Михаил погладил ноющее плечо. Хорошенько разогнавшись на остром галсе, он решил повернуть через фордевинд, но зачем-то, развернув парус, шагнул не позади мачты, а перед нею. Пятиметровый треугольник схватил полный ветер и прихлопнул его, как муху. Следом наехала доска, чирканула под водой твердым швертом — выпадающим плавником киля.

Но и это тоже входило в приятности сегодняшнего дня.

Банку с зельем Михаил решительно отверг и наслаждался только водой, ветром и солнцем. А Павел с тезкой-Мишкой, пригнав «Чероки» к воротам, прикладывались. На Батю огненная вода не действовала. Тезка же Мишка вдруг повеселел и стал выказывать явную дружбу к тому, кого сегодня утром собирался пристрелить и кто взял его в плен, совсем не соблюдая женевские конвенции.

Павел очень быстро отыскал в «Чероки» толстенькую черную блямбу с отходящим металлическим усом — закладку, которую сунули спасители на дороге. Больше некому было, да и негде. Михаил не стал рассказывать о происшествии. И лень было, и просто вспоминать не хотелось, и, спрашивается, тезка-Мишка на что? Выпив, он становился болтлив.

Блямбу счастливо расколотили методом двух камней, которых не хватает в каждых часах. Павел сказал, что работала блямба в каком-то неправдоподобно большом радиусе, и такого он еще не встречал.

Те, кто их слушал, свободно могли находиться хоть на противоположном берегу озера.

«Вот и хорошо, — сказал тогда Михаил, — может, хоть до завтра погодят со своими визитами. Утомился я».

Павел посмотрел на него, готовившего доску и навязывавшего парус, и ничего не сказал. За упокой души блямбы, при которой до казни все хранили строгое молчание, банку они с тезкой-Мишкой кончили. Надо ли говорить, что тотчас появилась следующая.

Рядом с Михаилом на траву сели. Он повернулся, думая увидеть кого-нибудь из посторонних отдыхающих. Там были симпатичные женщины. Но это оказался только Павел.

— Я тут прозвище твое вспоминал, — лениво сказал Михаил. — Так теперь, глядя на твою рожу, и Аполлоном — запросто.

Павел довольно осклабился.

— Я — Бармалей. И Карабас-Барабас в одном лице. В одной роже. В сезон, когда здесь детишки, это даже весело. Я им устраиваю праздник Нептуна и всегда играю главного черта морских глубин.

— Тоскуешь по своим? Почему ты не можешь вернуться, что случилось?

Павел подтянул колени, обхватил их и замер так, не отвечая. Он тоже смотрел на закат.

— У меня вон там, через заливчик, живет соловей, — сказал наконец он. — Там черемуха. Все соловьи до середки-конца июня свое отпели, а этот сумасшедший какой-то — все звенит каждую ночь. Без подружки остался, зовет. А всех соловьиных девочек уже расхватали. Мишка твой по пьянке много чего натрепался. Поболе, чем даже утром, когда я его потискал немножко. Учти, сейчас-то его никто за язык не тянул. И вот что получается, друг мой Братка…

Михаил не вклинивался в паузу. Батя начал издалека, с сантиментов. Что-то непохоже на него. Ну, да сколько лет прошло.

— Допустим, с фокусом твоим у тебя не сладилось, это я понять могу. Азарт на тебя нашел, вожжа под хвост попала, на меня надеялся — думал, остановлю, — пусть так. Но паренек твой смотрел не как на фокус. Говорит: врать ты не мог. Следующее: каким чертом объяснить, зачем ты здесь? Если игры играть приехал, то к чему глупый прокол с «жучком» в машине? Не та я персона, чтоб меня так тонко обкладывать. А если персона — ты, то тогда тем более нет тебе резона тащиться к какому-то там забытому боевому корешку, плести ему ажурные занавеси. Меня здесь вообще никто не знает, кто я такой есть… Думал я, думал и надумал.

— Что? — не утерпел Михаил.

— Очень плохо, что ничего ты о своих… как ты их?.. крестниках не знаешь. Сделаем на минуту допуск, что легенда твоя — не легенда, а самая натуральная правда. Есть вечная сумма вопросов со времен римского права. Кто? — мы сделали допуск и сказали: ОНА. Как? — исходя из того же допуска; при помощи тебя, своего орудия. Когда? — тут все ясно: по мере ЕЕ, непонятной нам надобности. А вот — почему? Нужен мотив, Братка, это тебе любой дурак, даже юстиции советник, скажет.

— Какой же ты надумал мотив?

— Ничего я не надумал. С чем сравнивать, о чем судить? Почему твоя Сила выбирает того, а не этого, что в нас такого?

— А ведь ты, Паша, знаешь, что в тебе такого, — медленно сказал Михаил. — С самого утра сегодня знаешь и сразу об этом подумал. И сейчас думаешь. Ты скажи, Паша, повинись, душе, говорят, от этого легче становится.

На него, кажется, опять накатывало. Он готов был все понять и все вспомнить. Даже свой сегодняшний утерянный во тьме сон.

Павел дико сверкнул нехорошим черным глазом.

— И опять ты прав, Братка, — с тоской сказал он. — Ничего-то ты про меня знать не можешь, а все время оказываешься прав — с чего? Ты спрашивал, откуда у меня такая шкура дырявая. Скажу, если твоя Сила не шепнула. Это РГД, Братка. Самая обычная РГД. И бетонный колодец, где мы с ней повстречались.

Михаил напряженно смотрел в глаза Павла. Тот был невозмутим.

— Тебя должно было на лоскуты порвать. Батя. Как же так?

— А и порвало. Только я-то этого не помню. Мне гостинец кинули, люк прикрыли, дальше по своим делам пошли. Глаза продрал — тьма кромешная, толом воняет, как в аду, подо мной куски мяса валяются. Ну и ощущения… соответствующие. Как смог — себя обтрогал, все мое вроде при мне, одежки только мало. Тогда это чье? Я ж один вниз прыгал. Тоже, выходит, мое, а, Братка? Вылез кое-как, когда свет туда попал, посмотрел — точно, мое. Рукав куртки мой, ботинок мой, как раз на мне нету. Представил картинку, да? Ты мне когда про исцеления свои чудодейственные рассказывал, я сразу на заметку взял. Но у меня все гораздо скорее происходит. Как при ускоренной съемке. Так я половину себя в том колодце и схоронил. Кольцо обручальное на той руке осталось. Заставить себя слезть, забрать так и не смог. «Утеряла колечко…» — песня есть такая русская народная.

— Значит, метины все твои — из того колодца?

— А чего не спросишь, как мы там с «фенькой» вдруг столкнулись? Я, Братка, не ангелочком жил. На мне много, знаешь, чего…

— Что было, то прошло, Батя. Мы и там ангелами не были. Помнишь двух девчонок, что в горы увезли? Использовали — и под обвал.

— Памятливый ты, Братка. — Павел прилег, опершись на локоть. Выражение лица в шрамах не изменилось. — Метин моих потом еще добавилось. И сам, и люди помогали. Но ведь до того случая ничего похожего не было. Портили шкуру, кости ломал, но заживало и срасталось, как у всех. В природой определенные сроки.

— Слушай, может, у меня бред, но не выходит ли, что и ты, и я…

— Не выходит. У тебя — пять годов, а мой случай в феврале восемьдесят восьмого произошел. С того и началось.

— И никто не знает?

— Про тебя еще кто знает? Про меня тоже… Кто узнавал, тот долго не жил. Только мне эти чудеса самому делать приходилось.

Солнце наконец завалилось за берег на западе, и сейчас же небо и вода окрасились нежной розовой пеной. Два облака, заблудившиеся в чистом куполе, стали золотыми.

— Хороши над озером закаты, Братка, — тихонько сказал Павел. — А уж зимой как бывает… Эти бы закаты, да всем, кому мне охота, показать. Я тебе, Братка Миня, тоже кое-что покажу сегодня. Вот договорим только, да водки еще выпью. А то сильно больно получается.

— Может, не надо тогда? — Михаил сразу понял, о чем речь.

— Может, и не надо. Погоди, давай о насущном. У тебя в работе двое, девочка и неизвестный. Давай думать, чем они ЕЕ могли увлечь. Думай, Братка.

Михаил поднялся, натянул брюки, через голову набросил сорочку. Он и без Павла уже все обдумал. Выводы напрашивались сами собой.

— Не знаю, чем они могли ЕЕ заинтересовать, но та женщина, Лена… она заинтересовала лично меня. До сердечного стука, уж если тебе интересно. Считаешь, мне приятно сознавать, что она… что ее через несколько дней… что именно я, понимаешь?.. Нам даже сны одинаковые снились, когда и знать-то друг о друге не знали.

— Погоди, что значит — одинаковые сны? Она с тобой в одной компании, что ли? И давай без лирики и соплей!

— Она не в одной со мной компании. — Михаил поднял мачту «Мустанга» со свернутым парусом и подвязанным гиком. — В своей компании я один. А сны — просто сны. Синяя страна… К Силе это не имеет отношения. Зато к Лене имеют отношение те, кто начал таскаться за мной. Кто зарядил джип, понимаешь? Лена на каком-то очень плотном цугундере. Не знаю, кто там. Я надеюсь с ней больше никогда не встретиться, а от этих как-нибудь отмотаюсь.

— Да, Братка. — Павел громко и неожиданно рассмеялся, вскочил, легко подхватил красную доску. — Умеешь ты влипать в ситуации! Ничуть не изменился. Помнишь, на тропе я тебя битый час на автоматном ремне над ущельем держал? Пошли вечерять да паренька проведаем твоего, как бы не натворил чего спьяну, а то и утечь может под шум прибоя. Вот черт, средняя секция протекает, слышишь — вода. — Последнее относилось к «Мустангу».

Тезка-Мишка спокойно спал, отвернувшись от окна, но из-под подушки торчала рукоять пулемета. Павел потихоньку вытянул «стечкин» и гаркнул: «Встать!» Знакомые штуки.

Михаил поморщился. Тезка-Мишка ошалело шарил под подушкой, таращил непроспанные гляделки. Ему влили еще стакан самогона, оставили досыпать.

В темноте на берегу жгли огромный костер. Было устроено специальное костровище из огромных диких камней. Сверху место прикрывалось крышей с высоким коробом, в который уходило пламя.

— Твоя работа?

— Угу.

Павел был сосредоточен и мрачен. Он что-то прятал под полой наброшенной на могучие плечи стеганки.

— Я скажу, почему я готов тебе поверить, Братка, — сказал он, когда они отошли от костра, возле которого сидели и пели, звеня двумя гитарами. — Ты пришел ко мне от НЕЕ. От Безносой. Мы с ней давно в кошки-мышки играем, когда еще оно началось, ты знаешь. Я никогда не боялся, ты тоже знаешь. Я не боялся, когда воевал раз, когда воевал два, и после тоже. И тут я не потому, что боюсь. Я не могу вернуться к своим, потому что для Люши и девочек я… я буду призраком с того света. Они видели, как меня рвали на куски, понимаешь? Кто должен был, потом ответил. Я не хочу подробностей, но знай, вернуться я не могу. Да еще… таким.

— Брось, Батя, существует пластика…

— Специалист делал, Братка. Никакая пластика тут… дайне в ней…

Павел гулко отпил большой глоток из банки, которую прихватил с собой на ночной берег. Тут и там виднелись вдали огоньки костров. Над водой всегда хорошо видно. Сумасшедший соловей завел свои свисты и трески в черемухе по ту сторону малого заливчика.

— Ночи, — сказал Павел, глядя на далекие костры. — Ночами мы становимся слабыми. Особенно, когда ночью ты один. Я не просто про бабу, ты понимаешь.

— Я понимаю.

— Хорошо, что ты приехал, Братка. Черт с ней, с Безносой, мы ее опять обдурим. И девочку твою найдем, и тоже Безносую обдурим. Ты мне верь.

Черные глаза Павла сверкали в отблесках огня с поляны, только теперь Михаил разглядел в них действие самогона. Какая это была банка, пятая?

— Девочка твоя любопытна. Что-то в ней должно быть, у нас просто так к человеку не цепляются. Поедем, выясним. Слушай, Братка, я тебе говорил, почему я тебе верить согласен?

— Нет, обещал только.

— Сейчас скажу. — Павел еще глотнул. — Я, Братка Миня, Безносой не боюсь, но я ненавижу, когда меня торопят. Понял? Ненавижу!

Широко размахнувшись, он вдруг зашвырнул банку в беспросветную темноту — звон осколков от невидимой сосны. Стеганка с плеч Павла свалилась, и стало видно, что он прятал под нею. Саперная лопатка. Ручка выкрашена в черный цвет, краска свежая, нецарапанная. Штык отточен, кромка светится.

— Гляди, Братка, запоминай. Не будешь потом говорить, что тебе Батя один раз туфту прогнал.

Он быстро встал на колени перед пеньком, бросил на него кисть руки, с размаху хрястнул по ней острием лопатки.

Отвалились указательный и одна фаланга среднего.

Павел зажал хлещущий кровью обрубок между ног, согнулся, приглушенно рыча. Михаил хотел было тронуть его, он замотал головой — отойди.

Так прошло минуты две. От большого костра слышались звуки, гасли огни на берегах. Соловей вел свое.

— Быстро, — прохрипел Павел и отчего-то засмеялся. Смех его был нехорош. Как жесть на ветру.

— Что ты?

— Заживает, говорю, быстро. Глянь.

Все пальцы на руке были целы. Указательный и верхняя часть среднего блестели чистой розовой кожицей. Впрочем, в темноте было плохо видно. Михаил взглянул на пенек. Обрубки лежали, где упали.

— В цирке выступать, да? Денег будет!.. — Павел вонзил лопатку в дерн. — Побольше, чем у тебя. Да ты вообще теперь с довольствия снят. Похороним пальчики по христианскому обычаю, да, Миня? Помянем потом, у меня еще литровка есть. Последняя.

 

Глава 35

Каждый день Гоши начинался с того, что он чувствовал себя очень нехорошо. Его тело дрожало, глаза слезились, а мысли путались. Всего пятьдесят граммчиков, мелочь, могли поправить его здоровье, но эти граммчики надо было еще добыть.

Гоша теперь ночевал у своей бывшей соседки, на первом этаже, тети Нели. Тете Неле было шестьдесят семь лет, и она жалела Гошу. Она помнила, как во времена, когда Гоша жил в этом же подъезде тремя этажами выше, он всегда здоровался с ней, одинокой пенсионеркой, и поздравлял с праздниками.

Она даже прописала безвредного Гошу у себя, главным образом потому, что боялась квартирных аферистов, которые заставляют старых и одиноких продавать квартиры за бесценок, а потом убивают. Как защитник, Гоша, конечно, никуда не годился, но наличие еще одного лица затрудняло дело мошенникам. Так полагала тетя Неля. Гошу она предусмотрительно прописала лишь временно, а паспорт спрятала, чтоб не пропил.

Добывать пятьдесят граммчиков нужно идти к ларькам, а как туда доберешься, если ноги не ходят и сердце отказывается работать. В доме ничего нет. «Розовую воду» тети Нели, полфлакона, хранившуюся с доисторических времен, он еще когда выпил. Водой из-под крана отпиваться пробовать лучше и не надо — все обратно выйдет. Ах, какая тоска! Какая тоска, люди!

Он снова завалился на свой тюфячок в простенке. Воспоминания полезли непрошеные. Разве таким он был когда-то? Добрая женушка целовала его утром с пожеланием счастливого дня, он ехал на двух троллейбусах и трамвае — не любил метро — на работу. В редакции их незначительного, но государственного журнальчика все было так светло, радостно. Он сам — свежий, выбритый, выкупавшийся, чистый. Трезвый и молодой. Как он теперь выглядит? Опустившимся стариком? Ему нет и сорока.

Эх, разве такой была жизнь…

Не надо растравлять себя. Лучше представить спасительные пятьдесят граммчиков. Два раза по пятьдесят. Сто.

Вот он заключает пари и, конечно, его выигрывает. Попадает с первого раза. Вот ему протягивают заклеенный пластиковый стаканчик, он берет цепко и осторожно. Пальцы еще помнят тяжесть монеты. Внутренний неведомый мускул, которым он без ошибки доставляет монету в цель, еще подрагивает. Он осторожно сдирает фольгу…

Гоша даже видит место, где все это будет происходить. Немного в глубине, подальше от пересечения проспекта с улицей. Он теперь часто приходит сюда, хоть это и далеко от дома. Тянет отчего-то, да и люди здесь неплохие, есть возможность пообщаться на разные темы.

Почему бы граммчикам не оказаться рядом с ним вот сейчас? Он не попрошайничает, он заключает пари и честно выигрывает. И получает свое. Бросил, попал — граммчики твои.

Монета — толчок — неведомый мускул сократился — граммчики. Вот так вот. Ну? Почему нет?!

Застонав, Гоша на мгновение разодрал красные залипающие веки.

На полу рядом стоял пластиковый стаканчик с этикеткой «Московская». Его закрывал кружок блестящей фольги. Водка в стаканчике покачивалась, как будто его поставили здесь мгновение назад.

 

Глава 36

Окружали с двух сторон, по суше и с воды. По дороге шли те, кто прибыл на машинах; моторка подкрадывалась, прячась в изгибах берега.

Ответственный за операцию находился в лодке. Последний километр он заставил пройти на веслах. Они были неудобные, металлические, гребец шепотом матерился.

На нажим кнопки вызова на рации отозвались три коротких отрывистых сигнала.

— Все на местах, — сообщил старший остальным в лодке. — Теперь забирай левее. Видишь, большой костер догорает?

В причал ткнулись почти бесшумно, их ждали.

— Порядок, — прошептал силуэт. — Свечи в катере из движка вывинтил, в баках заместо горючки вода теперь. Коктейль. Никуда не денутся. Машину тоже сделали на всякий случай, но она далеко, у ворот.

— Ну, ты муфлон…

— Чего?

— Козел, говорю.

В воздухе резко пахло разлившимся по воде бензином.

— Смотри не закури здесь раньше времени. Остальные?

— Подходы заняты, муха не пролетит, таракан не пробежит.

— Не выяснили, в каком он доме?

— Когда ж было? И как?

— Народу другого много?

— Народу много. И чего спехом таким надо было…

— Не нашего ума. Смотрите тут — только белый. Двое других мне не нужны.

— Мы их закопаем, — охотно отозвался силуэт.

— С белобрысого пылинки чтоб не упало. Начнем на рассвете, на самой зорьке. Все?

— Все.

— Хоронись пока. — И лодка, чуть всплескивая, отошла.

 

Глава 37

Павлу не спалось. Зудели новые пальцы, но к такому он уже привык, это было ожидаемое, а потому с ним можно справиться. Труднее совладать с ворохом мыслей, что закопошились, ненужные, с появлением Братки Миньки.

Братка не принес с собой объяснений, но кое-какие соображения наклевывались. Отчего действительно не поискать следующих? Быть может, и они хранят в себе странное, и это странное сможет им всем пригодиться. Поодиночке — нет, а вместе что-нибудь придумаем.

«Предположим, все происходит не случайно, имеется некая цель… Какая? Почему Сила, или что там снится и приказывает Миньке, так хочет нас отсюда убрать? Потому что мы можем принести вред? Ненужную пользу, которая тоже будет вред? Или просто — наш час настал? Кто это — мы? Откуда это в нас и как нам с этим живется, об этом ТЫ подумала?» — Павел поймал себя, что невольно будто бы обратился прямо к НЕЙ.

Он послушал дыхание Михаила и тезки-Мишки. Пьяный Мишка прихрапывал, а Михаил спал бесшумно. Интересно, разговаривает ОНА сейчас с ним и если да, то что сообщает? Чтобы поторопился, пристукнул Батю поскорей, не тянул резину?

Впервые Павел задумался о том, как это — если это на самом деле случится — может выглядеть.

«Механически меня уничтожить трудно. Размолотить в дробилке? Где дробилку взять? Отравление? Сжечь, а пепел развеять? Или просто сердечно — пук! — и все? Только ведь это мне все больно, я живой и теплый, я сильно против. И если у ТЕБЯ есть своя цель, то почему бы своей цели не быть и у меня, а? Я давно ждал случая, чтоб кто-нибудь мне помог, так почему ж не ТЫ?

Сначала неплохо будет поглядеть на остальных, — подумал он. — Сколько их там на сегодняшний день, двое. Команда обреченных — неплохой код. Эта девочка. Серьезная охрана. Серьезные интересы. Это может быть шанс. Еще посмотрим, таких ли уж обреченных…»

В чуть косоватом окне, обращенном на восток, Павлу была видна разгорающаяся полоска неба над озером. Ее стискивала кромка берега и низкие тучи, которые за пару ночных часов натащил ветер. Он шумел соснами, гнал невидимую волну по озеру, раскачивал на привязи лодки у причала.

Может быть, сегодня пройдет наконец дождь. Леса высушены до звона, кинь спичку — беды не оберешься.

Повинуясь внутреннему позыву, он передвинулся к изножью, открыл фанерную дверцу, врубил рацию. Весело побежали в окошке цифирки поиска по диапазонам.

Михаил перевернулся, застонал во сне.

«Тоже тебе несладко, Братка. Всегда был чересчур впечатлительным, даже война из тебя это не выбила. Девочек-афганочек вспомнил, ишь. Я и думать позабыл, а он… Как мы на них тогда наткнулись? Прятались девочки от нашего брата…»

На девятиметровой «милицейской» волне приемник вдруг сказал: «…времени. Пора, что ли?» — «Через пять минут. Все внимание на причал, они должны бежать туда. Назар готов?» — «Готов, готов. Три минуты — и я даю». — «Еще раз напоминаю: только он один, больше никто». — «А эти, посторонние?» — «Загонять обратно в дома. Паники не допускать, в панике он может уйти. Не зацепите его. Отбой».

Павел уже выдергивал из-под топчана сумку. «Кто — я или Братка?» — прыгала мысль, когда забивал рожок.

— Вставайте, вы!

Михаил сразу сел на разложенном на полу надувном матрасе, тезка-Мишка замычал спросонок.

— Обложили нас все-таки. Привели вы, ребятки, гостей на свою и мою голову.

— Подожди. — Михаил говорил замедленно. — Подожди, не мельтеши. С чего ты взял?

Приемник, оставленный на той волне, сказал: «Минутная готовность. По сигналу пошли все сразу». — «Ясно, минута».

— Понял теперь? Свет не зажигай. Тезка-Мишка в темноте завозился со своим «стечкиным».

— Уйду я от тебя, шеф. Как пить дать уйду. Вот дай только из этой собачьей свадьбы выбраться…

— Они за кем-то одним, — сказал Павел на улице, на крыльце. — За тобой или за мной. Живой нужен. С остальными церемониться не будут, так и сказали. — Остальные — это я, выходит? — обозлился тезка-Мишка за их спинами.

— Дурак. Три базы. Сотня домиков. Две с половиной сотни отдыхающих, половина — дети. Вторая половина — женщины и пенсионеры. Смекай.

— Да мне какое дело! Они мне не родные. Я…

— Заткнись, — коротко сказал Михаил, и Мишка заткнулся. — Выход, Батя?

— Сейчас увидим. Главное, и с воды, и с дороги они, вот какая…

Озарился светом причал с приткнувшимися к его длинному настилу лодками и водными велосипедами. Гулко ахнул взрыв. Пламя просело и затрещало, сделавшись рыжим.

— Катер, — сказал Павел. — «Амур». Баки полные заливал, должно было сильнее рвануть, по воде спустили, гады. Сейчас туда наши дурачки сбегутся, а эти из темноты…

— Выход, Батя?

За два часа мертвого, без «информашек», «рассказок», «визий» и обычных сновидений сна в Михаиле поселилась прочная уверенность, что ничего с ним случиться не может. До тех пор, пока он не выполнит необходимое, а до этого, по всему, еще далеко.

— Так что делаем? Отстреливаемся? Ведь должен быть выход, ты уже придумал, так?

— Чего вы думаете, вы?! — сиплым шепотом заорал тезка-Мишка. — Рвем когти к машине и по газам!

— Они тебя там и ждут, у твоей машины. С объятиями дожидаются.

Где-то на территории позади послышались голоса, вскрик. Пока не стреляли.

— Да и зачем им стрелять? — произнес Павел, все еще глядя в сторону полыхавшего катера. Вокруг расползалось пятно огня. — Стрелять они не будут. Вот что, парень, дуй вниз, на ту тропку, которую я тебе вчера показывал, и жди нас там, у самой воды. Твоя задача, чтоб дорога была чистой, появится кто — уберешь. Но без шума, огонь открывать только в крайнем случае, ясно? Справишься?

Тезка-Мишка, которого Павел подтащил чугунной пятерней к себе, испуганно кивнул, уставясь в близкое лицо со шрамами.

— Не дай Господь тебе по-тихому утечь, парень. Дожидайся, что бы ни услышал.

— Он не уйдет, — сказал Михаил. Отпущенный тезка-Мишка провалился вниз по склону берега со слабым треском растревоженных веток.

— Нам надо показаться. Братка. Они должны нас увидеть, чтобы все кинулись сюда, а домики с людьми не тронули. Они нас ищут сейчас, понимаешь? Кого-то одного из нас. А потом уйдем, есть ход.

— Если ищут, то меня, — пробормотал Михаил, а ноги уже сами несли его к причалу, освещенному огнем гигантского костра. Занялись доски настила. Пока ни одной живой души тут не появилось. Домики стояли дальше в глубь берега.

— Я тоже так думаю. Братка, но для гарантии… Работаем?

Павел, казалось, ухмылялся, будто все это страшно забавно.

— Спина к спине, вкруговую. Работаем! Они ссыпались по лестнице к пылающим доскам, ни на миг не отрываясь друг от друга. Внизу, прижавшись спинами, побежали по-крабьи, боком, все время вертясь вокруг общей оси, сбивая прицел тем, кто в эту минуту смотрел на них из темноты. Нельзя было стрелять в одного, не рискуя задеть другого.

— В берег не сади, своего зацепишь! — крикнул Павел и выпустил широкую длинную очередь, оказавшись лицом к озеру. Туда же, после оборота, трижды жахнул из «ПМ» Михаил. У него звенело в ушах от лающего боя автомата.

В свете пробивающейся сквозь облака зари ему почудилось, что он видит черное крупное тело на воде под тем берегом заливчика. До него было с сотню метров.

— Паша, они там! Вон они!

Остаток рожка Павел отдал черному предмету. Он, должно быть, не промазал, потому что там не выдержали и ответили. Пули вспороли доски и ушли в сторону.

— Видишь? Живыми хотят взять! Ну?! — закричал он. — Где вы там?! Поди сюда, возьми Пашу, козел!

С вытянутых рук он выстрелил весь новый рожок в ту сторону. Ему пришлось стоять на месте целых четыре секунды, держа плюющийся «шмайсер», и его выцелили.

По счастью, обе пули пришлись в плечо, но автомат он уронил. Тот ударился о настил и слетел в воду.

Зажимая рану, Павел спрыгнул, увлекаемый Михаилом, побежал по мелководью, к кустам, спускающимся к самой воде. Позади взревела моторка, которой уже не надо было скрываться.

— Ну вот, — прошептал он, — и выяснили, кто здесь главный…

— Что ты? Идти можешь?

— За тобой, Братка, пришли. Я в гостях на вашем празднике жизни. А идти могу вполне. Даже бежать.

Они задержались на секунду, чтобы оглянуться. Моторка с нападающими как раз причаливала, черные на фоне пламени фигуры прыгали из нее. Пятеро или шестеро, все с оружием.

— Ого, — сказал Павел. — Дивизия. Поспешим. Сперва на их пути попадались мелкие колючие елочки, но подлесок быстро очистился, встали огромные зонты орешников. Уже многое было различимо в свете неба, а под ними еще синели тени.

Сучок с пистолетным треском лопнул под ногой, и Михаил наткнулся на лежащее поперек тропинки тело.

— Мишка, где ты? — позвал, удостоверившись, что лежащий — не тезка.

— Я уж думал, вас хлопнули, наконец-то, — отвечал тезка-Мишка, выходя из-за ствола чудовищной ели. — Такой звон устроили. Шухер до небес. С ним что, зацепило?

— Потом, — отмахнулся Павел. Его правая рука еще не действовала. — Эта тропка прямо на «Зарю» приведет, к их причалу.

— И что там? Катер?

— Катер, катер. — Павел говорил как-то невпопад. Он прислушивался. — Или катер, или еще что, там увидите.

— Что значит — увидите? А ты?

— И я, и я тоже с вами, куда ж я денусь. Как думаешь, Братка, пошли они за нами или потеряли?

— Не знаю. Вроде должны пойти.

— Да вы что, охерели, мужички? — едва не завопил тезка-Мишка. — Уходить же надо! Нет, вы как хотите…

— Ну-ка, парень, дай мне сюда эту твою штуку. Одним касанием Павел вышиб «стечкин» из Мишкиной руки.

— Иди за своим шефом, делай, что велят. А ты, Братка, поднимай паруса и дуй прямо на ост. У «Зари» на причале «голландец» стоит в такелаже, они вчера до ночи катались, еле пришли, когда ветер под закат упал, я видел, так и бросили. Строго на ост, на солнце, понял? При таком ветре пойдешь хорошим бакштагом. До той стороны кратчайшее расстояние, и эти сучьи коты не смогут не заметить.

— Моторка-то догонит? — Михаил немного растерялся, за годы он подзабыл Батю.

— Не догонит. А догонит — пожалеет. Сейчас нужно, чтобы они все отсюда убрались, неужели ты не понимаешь?

— Ты-то как?

— Я присоединюсь… попозже. Делай. Поднимай парус и иди, меня не жди.

Не говоря больше ни слова, он скрылся в направлении, откуда они только что прибежали.

Яхта класса ЛГ, «Летучий голландец», большая широкая лодка, только с парусом. Михаил вздернул на мачту кое-как спущенный и даже не прикрученный к гику грот. Тезка-Мишка распутывал конец с привязной утки.

— Толкни подальше!

Белая скорлупа бортов медленно прошла между остальными лодками, выплыла на чистое пространство. Парус подхватил ветер, незакрепленный гик перекинуло, им досталось по уху тезке-Мишке, пробиравшемуся с носа. — Ух, е!..

На берегу, где проходила тропка от «Наутилуса» и «Заре», раздались две короткие очереди. Им ответили.

— Мой, — сказал тезка-Мишка, потирая ухо. — Как же он нас собирается догонять, а, шеф?

Михаил промолчал. Он направил нос яхты туда, где сквозь почти полностью закрывшие небо тучи виднелся бледный просвет. Там же был и ближайший берег.

Гика-шкот закрепил в шкерте на борту, длинный румпель взял под мышку. «Голландец» побежал ходко, через корпус отдавались удары волн, которые он нагонял. Ветер засвистел, загудел такелаж.

Через плечо Михаил смотрел на пылающий причал «Наутилуса». Пламя перекинулось на берег, трещали сухие заросли, занялся ствол прибрежной ели, язычки резво бежали вверх по натекам смолы. Пожар раздувался ветром.

— Может, второй парус поставим? Все поскачем побыстрей. Как его подымают?

— Я сам, руль придержи.

Михаил поднял и кливер, косой парус впереди мачты. Получив еще ветра, яхта накренилась. Если бы был, можно выпустить и спинакер, но это все равно бы ничего не дало.

— Вот они.

Под порядком удалившимся берегом Ляшской стрелки захлопал, взревел мотор. Лодка вывернула от горящего причала, погналась за уходящей яхтой.

— Ну, и чего теперь? — спросил тезка-Мишка. — За борт мне прыгать, авось не заметят? Ты им нужен, не я. Я им на фиг не нужен. Скажи что-нибудь, шеф, не молчи, они нас через две минуты догонят.

— Раньше, — сказал Михаил, вглядываясь и вслушиваясь. — Гораздо раньше.

К реву моторки прибавился еще один, тоже от двигателя, звук. Но этот был тоньше, выше, надрывней. Как тон грузного шмеля перебивается визгом овода, отвратительным, колючим.

От причала «Зари», не от того места, где они взяли яхту, а из заливчика, от полукруглого ангара с аппарелью по волнам запрыгала блоха. За ней оставался белый вспененный след.

— Поворот! — крикнул Михаил и переложил руль.

«Голландец» крутнулся, как на пятке, гик перекинуло на другой борт, и тезка-Мишка, не успевший убрать голову, получил по макушке. Он плашмя лежал на фанере, застилающей кокпит, и крыл шефа Михаила.

Яхта шла почти навстречу блохе, но между ними должна была вклиниться моторка. С нее засверкали вспышки, застучали выстрелы. Михаил не стал пригибаться, видя, что все они предназначаются юркой блохе.

«Батя, что же ты молчишь?» — подумал он и вдруг понял: Павел боится попасть в него, они почти на одной прямой все трое.

— Поворот! — не своим голосом заорал Михаил, и тезка-Мишка, едва успев приподняться, ничком рухнул в кокпите, прикрываясь руками.

«Голландец» опять развернулся и побежал в сторону, но было уже поздно. Яхта, моторка и водный мотоцикл-блоха встретились.

Сначала был удар в борт моторки, от него Михаила кинуло вперед. Он только успел отметить звук переломившегося румпеля.

Один из лодки очутился у него на спине, хотел по-глупому заломать руку, Михаил наотмашь назад врезал ему в пах, тот ойкнул и отвалился. Тезка-Мишка тоже времени не терял.

Михаил смог добраться до «ПМ», который выскочил у него от удара, навскидку снял того, кто сидел на корме моторки и уже прицелился в Мишку. В следующий миг пистолет у него выбили. А в следующий их перевернуло.

Лишенная управления яхта с закрепленными парусами встала лагом к ветру и опрокинулась.

Михаил очутился в воде первым. Его ноги запутались в кольцах гика-шкота. Наверху раздался еще один удар, плохо слышный сквозь воду, — это в сцепившиеся суда врезался на всем ходу мотоцикл Павла.

Послышалась глухая дробь выстрелов — из «стечкина», кажется, и ответных. Все это длилось не более нескольких секунд. Потом еще застучали — частые, истерические какие-то.

Он пытался освободиться от шкота, но это было нелегко. По инерции яхта двигалась и его тянуло за ней, не давая снять петли. Михаил дернул ногами раз, другой, десятый и понял, что ему не хватает воздуха. Как ни странно, это успокоило. Расстегнув, он скинул брюки и вместе с ними стянувшую ноги веревку.

«Теперь выбраться из-под паруса. Черт, какой он огромный. Там наверху все стихло, ни звука. Поубивали, что ль, всех? Куда плыть, где край? Воздуха! Глотнуть…»

С пылающими легкими он нащупал кромку погрузившегося в воду кливера. Оказалось, он добрался под водой до самого топа — верхнего кончика мачты.

Борт «голландца», плывущий стоймя, загораживал половину моторки и мотоцикл. На двигателе лодки, поперек кожуха обвисло тело. Еще одно плавало в парусе, как в ванне.

Михаил на всякий случай поднырнул и, очутившись по ту сторону лодки, сперва из-под воды прислушался, а затем поднялся под самым бортом лишь до глаз. Прямо на него свешивалась рука в знакомых шрамах. Темные капли падали в воду перед самым носом, расплывались кляксами в воде.

В лодке, кроме Павла, он нашел еще троих, все мертвы, с переломанными шейными позвонками. Валялось оружие и стреляные гильзы.

— Кончается, дружок-то? — сказал голос тезки-Мишки. Мишка закинул ногу, перелез через противоположный борт.

— Он когда последнего делал, тот ему всю обойму в живот высадил, из спины клочья летели. Вон, гляди. Михаил видел и сам.

— Ты-то где был?

— Купался на пару с одним незнакомым гражданином. Я, вишь, назад выплыл, а гражданин не захотел, там остался. На память мне с собой дал. — Мишка повернулся спиной, из широкого пореза лило ручьем.

— Перевязать надо.

— То так, вскользь. С ним-то что делать? До берега не довезем.

— Не надо его трогать… пока, — через силу сказал Михаил.

Он огляделся. Похоже, вот-вот их заметят, если уже не заметили. Спасателей только не хватало.

— Где его драндулет, на чем он…

— Вон болтается, сейчас потонет. Они в него на подходе из всех стволов лупили.

Овальный, похожий на огромную мыльницу, водный мотоцикл доживал последние минуты. Он уже погрузился до подножки, яркий, малиновый. Тяжело булькнув, завалился на спину и затонул.

— Помоги очистить лодку.

Вдвоем с тезкой-Мишкой они брали тела под ноги и плечи, переваливали через борт. Мишка, прежде чем свалить, проходился быстрой рукой по карманам мертвецов.

— Не морщитесь, шеф, меня не ихние бабки интересуют.

— А что?

— А вам не интересно, откуда они? Чьи? Может, хоть документ какой.

— Ну и как?

— Чисто. Как в разведку за линию фронта шли — все сдали.

Залитого кровью Павла положили на решетчатый пол, накрыли куском сыскавшегося брезента. — Ишь, здоровый мужик какой, — сказал тезка-Мишка, садясь к мотору. — Дышит еще. Может, и довезем, а, шеф? Куда править?

Мишка перебил сам себя и присвистнул:

— Гляньте-ка!

Далекий берег уже достаточно осветился из просвета в тучах встающим солнцем, а на восточном, куда они с самого начала держали курс, мало что было различимо. В одном месте замигала-засемафорила двойная звезда. Она загоралась и вспыхивала чуть выше уровня воды, источник находился не на самом срезе.

Две расположенные рядом ослепительные точки гасли и загорались. Лучи от них были узкие, они лежали на воде, видимые даже при свете, и добивали до сцепившихся моторки и опрокинутого «голландца».

— Я знаю, кто это, — сказал Михаил. Мишка тоже догадался:

— Точно! Это те, наши «хвосты». Фарами своими светят, помните, какие у них? Это нам, шеф, двигаем! Он дернул заводной шнур, мотор рявкнул, заревел. Едва моторка отвалила от опрокинутой яхты, направилась в сторону двух огней, те сейчас же погасли.

— Ориентир держи какой-нибудь, — велел Михаил. Он встал на колени рядом с Павлом, омыл ему лицо пригоршней воды. Веки дрогнули, сложилась та улыбка

Павла, которая чуть-чуть пугала.

— Погоди чуток, Братка, — прошептали губы. — Дай минуток несколько. Досталось мне все же до воли.

— Ничего, Батя, ты лежи, время у нас есть еще.

— Вы, шеф, чего? Вы с ним разговариваете? — заспрашивал со своего места тезка-Мишка. — Он чего, он в сознание пришел? Да?

— Курс держи, не виляй, — отозвался Михаил.

— То-то Соколову сегодня будет дел, — шепнул Павел, — то-то повертится.

— Кто это?

— Над этой стороной озера мент главный. Сволочь, понятно. Меня мурыжил, как хотел, пока я ему последними баксами пасть не заткнул. Все они…

— Ты бы помолчал лучше, быстрее в норму придешь. А то нас опять ждут.

— Те же?

— Да нет, эти вроде пока за нас. Лучше, чтоб они не знали… о твоих талантах. Спокойней, когда лишнего не спрашивают.

— Вон ты что. Опасаешься за Батю своего. А паренек твой, он как, не засмущаю я его?

Михаил посмотрел. Тезка-Мишка и не думал смущаться. Он изо всех сил вытягивал шею, чтобы увидеть, как шеф разговаривает с заведомым покойником.

Метров за триста стали видны две фигурки на светлой полосе песка под невысоким обрывчиком.

— Прямо на них переть незачем. Вдоль иди. И вот что. Мишка, ты того, ты не удивляйся громко, ладно?

— Чему не удивляться?

— Тут такое дело…

— А ничему, паренек, не удивляйся, — сказал поднявшийся в лодке Павел. Откинув брезент, он сел. — От сильного удивления знаешь чего бывает? В меня вот стрелять стреляли, да не попали, чего тут удивительного?

Лодка вильнула. Михаил дернулся к мотору перехватить управление, если что.

— Спокойней, Братка. Миша наш крепкий паренек. Обознался в горячке, чуть задело меня только. А заживает на мне быстро, вон хоть у шефа своего спроси. Понял, Миша? Обознался ты.

Тезка-Мишка молчал, его потрясывало. Неуверенно кивнул.

— Ты смотри, куда правишь, Миша, делом займись, оно отвлекает. Где нас там ждут-то которые?

Берег совсем приблизился, двое махали руками, подзывая. Моторка сделала круг, другой. Ей что-то кричали с берега. Вспыхнули и погасли еще раз ослепительные фары. «Жигуль» стоял в двух десятках метров выше, в березовой рощице.

Тогда Михаил дал сигнал причаливать. Их ждали Жук и Блондин.

— У вас кутерьма была? — первым делом спросил Жук. — Михаил, вы в порядке, ваши в порядке?

— Уже и знаете меня, — процедил Михаил, выпрыгивая на песок.

— Не только знаем, но и готовы доставить, куда скажете, а лучше — домой. Вас там ждут.

— Догадываюсь.

Он посмотрел, идут ли сзади Павел и тезка-Мишка. Они стояли у воды и смотрели через озеро на Ляшскую стрелку, с которой поднимались клубы дыма. Клубы почти доставали до туч, растянутые ветром.

— Вы? — спросил Жук, указывая туда.

— Скорее — нас, — отозвался Михаил. Надо было подумать о ближайшем будущем. — Нам переодеться надо всем. Я вообще без штанов, как видите. В машине как поместимся?

— Что-нибудь придумаем.

Жук с нескрываемым любопытством разглядывал издырявленную, залитую кровью тельняшку Павла. Тот ухмылялся, как ни в чем не бывало. С Блондином они затопали к «Жигулям», а тезка-Мишка не хотел уходить от лодки, жестами подзывая Михаила.

— Ну что тебе еще?

— Не обознался я, — сказал он тихим отчаянным голосом.

— Чего-чего?

— Не обознался, — повторил упрямо. — Глядите, шеф. Сюда глядите.

В пазах решетки лодочного полика раскатилось с десяток матовых поблескивающих кругляшей. Присмотревшись, Михаил без труда узнал в них пули.

— Он здесь и лежал, — вполголоса сказал Мишка. — А сколько еще навылет прошло. Я же не слепой был, видел.

Михаил невольно бросил взгляд на Жука. Тот стоял поблизости, делал вид, что не прислушивается.

— Ну, и что ты хочешь? Объяснений? Тебе их уже дали. Других не будет. За «Чероки» расплачусь, когда приедем. Устроит?

— Устроит. А объяснения мне ваши липовые на фиг не уперлись. Вот, значит, в какие игры играешь, шеф? Этот… — тезка-Мишка все-таки сглотнул посреди своих разоблачений, пробрало его, — он вроде робот твой, да? Вот ты, значит, откуда? А он — как Терминатор, да?

Тезка-Мишка лихорадочно облизывал пересохшие губы.»

— Фильмов ты нагляделся ненужных. Какой тебе Паша на… робот, я его сто лет знаю, мы с ним… да он говорил. Где ты видел, чтоб из роботов кровь шла, чтоб на них шрамы оставались?

— Всякие бывают, знаем, читали.

— С ума можно сойти, читал он. Как хочешь думай, дело твое, а Пашка — человек, никакой не робот.

«Как все было бы проще», — подумал Михаил. Он потянул тезку-Мишку за собой, а тот вдруг произнес слова, глубоко Михаила поразившие.

— А если он человек, — сказал Мишка, — то и того хуже. Всем хуже, и ему, и нам. Всем.

Михаил не нашелся, что ответить, но слова запомнились.

 

Глава 38

Весь день она провела дома. Телевизор не включала, сидела с ногами в кресле, вцепившись в какой-то безумно пошлый роман и заставляя себя вникать в страсть Эндрю по отношению к Джен и в ответную страсть Джен, но уже почему-то к Уолтеру. Еще там было много родственников.

Елена Евгеньевна даже не знала, какой она была сегодня — первой или второй. Ее не интересовал этот вопрос. Михаилу она тоже не звонила и на то и дело попадающий в поле зрения телефон смотрела, как на врага. В конце концов она закрыла его подушкой, но еще был аппарат в спальне и аппарат в коридоре у двери, и маленькая трубка на кухне. Удивительно много иногда оказывается в этом доме телефонов.

Звонок в дверь прозвучал, будто приговор. Она знала, что так и будет. Останки светофора с перекрестка убрали в ту же ночь, но было очень много машин, и теперь там даже дежурит постоянно милицейский микроавтобус. Черное паленое пятно на асфальте смотрит на Елену Евгеньевну укоризненно и одновременно нагло.

— Салют, старуха! Как жива?

— Андрюша, — сказала Елена Евгеньевна, — ты дико целеустремленный и жутко информированный человек, но никудышний актер. Умерь свой наигранный пыл, будь другом.

Андрей Львович кашлянул и несколько смешался.

— Проходи уж, все-таки впервые у меня в гостях. Спасибо, что хоть без цветов явился, не даешь пищу злым языкам.

— Н-да. С тобой иногда бывает трудно разговаривать.

Куда прикажешь?

Они прошли на кухню. Елена Евгеньевна поставила кофейник на плиту.

— Сперва благодарности и слова поощрения от вышестоящих инстанций. Считай, что ты их уже получила.

— Считаю.

— Материальные свидетельства прибудут позже. Елена Евгеньевна подняла брови.

— Сюрпризы? Что-то новенькое. Никогда раньше не бывало. Чем меня собираются осчастливить? Гарнитуром от Тиффани?

— Можно и гарнитуром, — сказал Андрей Львович, закидывая ногу на ногу. — Можно что-нибудь пообстоятельнее. «Ролле» ручной сборки, домик у теплого моря.

— У какого теплого моря, там везде стреляют.

— У Мраморного, например, не стреляют, на Багамах не стреляют. Старуха, ты отстаешь от жизни. Здесь остались только те, кто не может отправиться туда, где не стреляют и всегда едят с чистых тарелок.

— Ты-то тоже здесь.

— Это ненадолго, уверяю тебя. Меня держит только мое неуемное любопытство.

Елене Евгеньевне пришлось заняться кофе. Ставя на стол чашечки из горки — те, не самые лучшие, — она иронически усмехнулась:

— Откуда такой непатриотизм, Андрюша? Всегда так ратовал за державу, меня на это сагитировал, и вдруг?

У Елены Евгеньевны возникло и тотчас же окрепло убеждение, что и разговор этот, и вообще весь неожиданный визит Андрея Львовича носит чрезвычайно важный характер. Не в одном ночном происшествии дело. Болтовня болтовней, а он вот-вот готов приступить к чему-то главному, что принес с собой. Вся жизнь, обе ее жизни, Елены Евгеньевны-первой, домохозяйки при муже и скучающей барыньки, и Елены-второй, засекреченного скопища неведомых сил, могут двинуться по иному руслу. К тому же она с понятным беспокойством ждала, что он скажет об инциденте.

«Сейчас он будет тебя покупать, — строго сказала Елена-вторая самой себе. — Не попадись опять на тот же крючок. Ему нет дела ни до чьих интересов, кроме своих собственных. Только такая дурища, как ты, могла развесить уши, когда он плел тебе об ответственности перед наукой, страной и человечеством в целом. Может, по-своему он об этом и думает, но я этих его глубоких мотивов не понимаю. И не хочу понимать».

Елена Евгеньевна протянула руку за сигаретой из резной коробочки.

— Дай мне, Андрюшенька, огонек. Сколько ж вас, мужиков российских, манерам-то учить нужно?

Сказала — и дрогнуло сердце, вспомнила о Михаиле. Где он, что он? Вдруг он уже дома, сидит, ждет звонка, думает о ней… нет, глупости.

«Мишу вы мне наперед всякой вашей награды обеспечите, — подумала она. — Ты и обеспечишь».

— Елена Евгеньевна, поговорим серьезно, — сделавшись до невозможности официальным, сказал Андрей Львович. Отодвинул кофе. — В подписанном вами контракте имеется пункт «три-два», который, в частности, гласит: «Обязуюсь не использовать ставшую доступной мне новую технику без санкции моего непосредственного руководителя и не применять ее в своих личных целях». Имеется такой пункт, помните или показать?

— Имеется, имеется, я без тебя помню.

— Так, имеется. — Андрей Львович приоткрыл свой кейс, достал сколотые листки. — Вот показания трех сотрудников оперативной группы Московского уголовного розыска, которых развозила по домам дежурная машина, и водителя. Во время следования они стали жертвами аномального явления. Аккурат вон на том, под твоими окнами, проезде. Описание их ощущений. Последствия для здоровья. У одного ожог третьей степени, у двоих тепловые удары, водитель госпитализирован с подозрением на инфаркт. Далее. Рапорт командира расчета начальнику пожарной части о выезде на место происшествия. Опять-таки описание. Вот там. — Андрей Львович ткнул через плечо в сторону окна за тюлевой занавесью. — Заключения экспертов. Они, конечно, руками разводят, но картина, представшая взорам, очерчена ясно.

Елена Евгеньевна-вторая, которая только и могла бы достойно ответить в данный момент, вдруг куда-то запропастилась. Оставшаяся в одиночестве Елена-первая нервно затушила в пепельнице сигарету и, подняв испуганные глаза, совсем уж по-девчоночьи пролепетала:

— Я не хотела. — И еще более глупо: — Я не нарочно. — И еще: — Что мне теперь будет?

Андрей Львович с сожалением поглядел на нее, вздохнул и кинул листки обратно в кейс.

— Казнь через повешение. Через расстреляние. Что тебе может быть, старуха? Я тебе просто показал, как это бывает, ты ведь с подобным никогда не сталкивалась?

Елена Евгеньевна помотала головой.

— Ты допустила неосторожность. Проявила легкомыслие и несдержанность. Позволила чувствам взять верх над разумом. Черт с ними, с этими пунктами контракта и с этими бумажками, но ты давала мне слово, помнишь? Именно мне, простое честное слово. Слово — самое главное. Вот я всегда держал свое слово, а ты?

— Не надо со мной разговаривать, как с ребенком.

— Ты себя ведешь, как ребенок. Как вот я смогу тебе дальше верить? Нам еще работать вместе. Я тебя спрашиваю, как? Я теперь не знаю. Может быть, ты знаешь?

Елена Евгеньевна опять помотала головой. Ей очень хотелось заплакать. Зареветь. Елена-вторая, почему ты пропадаешь, когда нужна? Настоятельно необходима?

— Что такое случилось, Лена? У тебя было плохое настроение, да? Что произошло? Ну, расскажи, расскажи мне, давай, не стесняйся, девочка.

И она рассказала. Как рассказала бы папе. Или старшему брату, если бы он у нее был.

Давясь и захлебываясь слезами, она рассказала о Михаиле, об их встрече, об их разговорах и о себе самой, своих переживаниях и даже о том, что не может до Михаила дозвониться уже третьи сутки. Только о сне она не рассказала. О синей стране. О песне.

Андрей Львович успокаивал. Он давал платок и поглаживал по руке. Он налил коньяку из своей фляжки и подал сигарету. Он просто был рядом и слушал. А задал вопрос, которого она никак не ожидала:

— Слушай, старуха, а как же Бусыгин? Если у тебя не просто интрижка — все мы не безгрешны, — а такое чувство?

— Что? Бусыгин? — Елена Евгеньевна окончательно высморкалась в платочек и недоуменно посмотрела на Андрея Львовича. Она и не подумала о муже, который уехал меньше недели назад. Бывают мужья, о которых так скоро забываешь.

— Ну, да Бог с ним, — сказал Андрей Львович. — Так говоришь, этот Михаил — наблюдательный, ребят из твоего сопровождения раскрыл в два счета?

— Андрюш, значит, так работали, он-то при чем?

— А я разве возражаю? Значит — так работали. За что и получат соответствующий втык. Надеюсь, о работе ты с ним не откровенничала?

— Ой, что ты, Андрюш, я же понимаю.

— Со светофором ни в чем не повинным тоже понимала, когда распатронила? Как все-таки было дело? Расстройство чувств, да?

Елена Евгеньевна судорожно, после слез, вздохнула, сложила на коленях кулачки.

— Понимаешь, я все звонила, звонила, а его нет. И этот телевизор… Сколько мы всего наделали. Я наделала…

— Мы, старуха, мы. Я с себя ответственности ни за что не снимаю. Но хочу тебя обрадовать, и наделанного немного. Ни одной человеческой жертвы, выбитые зубы и синяки не в счет. А в деньгах родная Отчизна только от ворья каждый день в сто раз больше теряет. Можешь спать спокойно.

Андрей Львович отодвинул стульчик, поднялся к окну. Она подумала, что оттого-то он и не пошел в гостиную: там окна выходили во двор.

— Как ты его все-таки? — Андрей Львович расправил складки занавеси, отодвигать не стал, смотрел сквозь. — В котором это часу? Ах да, в четверть пятого. Хорошо хоть народу никого не подвернулось, да и убрали быстро.

— Да, убрали быстро, — подтвердила Елена Евгеньевна, вновь запереживав. — Я, Андрюшенька, и сама не знаю, что на меня нашло такое. Тоска, злость, вредность какая-то ненужная. Мне почему-то кажется, что такого со мной больше никогда не повторится. Ох, и вспоминать не хочется.

— А вот это зря, — сказал Андрей Львович. Строго постучал согнутым пальцем по столу. — Вспомнить придется. Ты сегодня, когда я уйду, сядешь и все в подробностях мне опишешь. Сразу сядь, не тяни. Обстоятельства, настроение, ощущения свои — это главное. Короче, в форме обычного отчета, как мы с тобой в начале делали, по установочным испытаниям. Только объект будет не заданный, а произвольный. И почему именно его, укажи.

— Да не знаю я почему. Никогда он мне не нравился, вот и все.

— Так и напиши, значит. — Андрей Львович хитро подмигнул. — Кто еще не нравится на этом свете, старуха? На кого зуб имеешь? Может, на меня? Виноват, исправлюсь, пожалейте, гражданин начальник!

Андрей всегда умел разрядить обстановку. Вот и сейчас, Елена Евгеньевна бессознательно ждала какой-нибудь возможности окончательно прекратить неприятный разговор. Закрыть тему и перевернуть страницу.

С Михаилом она решит сама. В конце концов он — только личное, а тут у нее — работа. Величайшая ответственность. Вот так.

Елена Евгеньевна возвращалась в рамки установленной ею самой себе жесткой дисциплины.

— Давай сюда чашку, — сказала она-вторая, — я вылью эти помои. И сходи в гостиную, там на столике приличный коньяк стоит, принеси. Я хочу выпить по-человечески.

— Нормально, старуха, жизнь идет и берет свое чередом!

В эту минуту Андрей Львович напомнил ей озорного вихрастого студента, который учился с Еленой Евгеньевной, тогда просто Лелькой, на параллельном курсе. Тоже был очкарик. Она улыбнулась воспоминанию.

— Кстати, о твоем Михаиле, — небрежно сказал Андрей Львович, вернувшись с бутылкой и тонкими рюмками.

Всю легкость Елены Евгеньевны как рукой сняло. Сердечко трепыхнулось и замерло покорно.

— Можешь не терзать себя, он не занят изменами тебе с красотками легкомысленного поведения.

— Я сама легкомысленнее некуда, — угрюмо сказала она. Ох, этот Андрей!

— Просто его нет сейчас в городе. Поехал навестить своего давнего приятеля. Друга детства.

Она пожала плечом. Уехал так уехал. Не бежать же ей за ним. Да и куда?

— Вот как, — сказала она. — И что же, далеко? «Ну кто тебя за язык тянет, голуба! — подумала в ту же секунду. — Какое тебе дело, далеко он от тебя или близко. Ты когда-нибудь научишься себя правильно вести?»

— Не буду тебя мучить, далеко, но не слишком. Да и вернется не сегодня-завтра.

— Вернется — позвонит, никуда не денется. Мы будем сегодня пить или нет?

— Ты что же, и телефон ему свой дала? — вкрадчиво спросил Андрей Львович, наполняя с узкой талией рюмки.

— Не давала я ему никакого телефона. Ну, я ему позвоню. Если захочу. Какая разница, Андрей!

— Не надо так волноваться, прелесть моя. Позвонишь, если захочешь. На том и остановимся.

Чтобы успокоиться, Елена Евгеньевна подошла к плите, щелкнула зажигалкой под кофейником. Да в нем уж пусто… Вылила гущу прямо в мойку, чего обычно никогда не делала и Бусыгина за это ругала.

— А можно и по-другому, — сказал за спиной Андрей Львович. — Устраиваем тебе с твоим Михаилом легкий отпуск за наш счет. Природа, правда, в пределах средней полосы. Отдельный коттедж. Медовый месяц. Два месяца, три. Командировочку тебе нарисую — комар носа не подточит. Радуйся жизни. Да и для наших занятий тебе выбираться много проще.

— Вот, Андрюшенька, ты и сказал, зачем пришел. — Елена Евгеньевна-вторая очень пристально посмотрела в толстые стекла его очков. — Есть мнение, что меня пора переводить за забор? Слишком опасно оставлять на свободе, могут похитить враги? Сама из доверия вышла? Любовника мне предлагаешь, чтоб скрасить неволю. Ты думаешь, что я дурочка, не понимаю ничего? Ошибаешься, Андрей Львович. Все вы ошибаетесь — и ты, и начальство твое.

Андрей Львович опять выглядел сконфуженным. По всему, Елена Евгеньевна точно разгадала тайные намерения его визита. Она чувствовала гордость за себя, и ей немедленно сделалось его немножечко жалко.

— Я говорил им. — Он, не отрываясь, вырисовывал на скатерти невидимые узоры ложечкой. — Я им сказал, что с тобой нельзя так. Что ты умница и очень ответственная девочка. Они, в общем, прислушались.

Андрей был так смущен и, кажется, немного обижен ее наскоками, что Елена-вторая быстренько шмыгнула в сторону, освободив место Елене-первой. Та села рядом с Андреем Львовичем, заботливо налила ему в чашечку свежего кофе, положила сахару.

— Значит, все в порядке, — сказала она. — Ты уж меня,

Андрюшенька, не выдавай. Ты у меня един — царь, Бог и воинский начальник.

— Не бойся, старуха, не выдам. Я — руководитель проекта, что они мне могут приказать? Ты только меня не подведи.

— Я не буду, — честно сказала Елена-первая.

— С остальным я и сам справлюсь. Друга своего жди, должен скоро вернуться.

— Может, он уже дома? — вырвалось у Елены-первой, и некому было ее укорить за несдержанность.

— Нет, — твердо сказал Андрей Львович, и она поняла, что, как он скажет, так оно и есть. — Сейчас его дома нет. Но если хочешь, мы дадим тебе знать, как только он появится.

«Что я за квашня такая? — подумала, сокрушаясь, Елена Евгеньевна. — Что мне мешает сказать: Андрей, привези его. Ведь так и думала и почти уже решила. Гордость? Перед кем, перед Андреем, который и так про тебя все знает, а что не знал, ты ему сама сейчас рассказала?.. Вот его привезут, а он скажет: девушка, я с вами не знаком».

— Не надо, — сказала она. — Я без посторонней помощи как-нибудь.

В прихожей вновь засвиристело. Такой у Елены Евгеньевны был дверной звонок.

— Кого еще на нашу голову… Андрей Львович посмотрел на часы.

— А это за мной. Я водителя отправлял кое-куда, сказал, чтоб явился к этому часу.

— Обязательно прямо в квартиру?

— Обязательно. Я забывчивый, люблю засиживаться в гостях, надо напоминать. Пойдем-ка со мной.

Недоумевающая Елена Евгеньевна открыла дверь. Вошел чудовищный букет роз. Огромная корзина.

— Благодарю, Василь Василич, поставь сюда и подожди внизу, я буду через пять минут.

Подтянутый, хоть и немолодой мужчина с серьезным лицом и большой плешью наклонил голову и вышел. Кажется, она видела его где-то. Смутно знакомое лицо. На испытания ее отвозили другие.

— Андрей, ты что? Цветы… я ведь пошутила… И как ты успел?

Андрей Львович подхватил корзину, увлек Елену Евгеньевну в гостиную.

— Лена, — сказал он. — Эти два часа я провел у своей любовницы. Так думают все. Не все, кроме моих коллег и твоих… самых близких друзей, а вообще — все. Только мы с тобой знаем, что это не так. Ты поняла меня?

До Елены Евгеньевны медленно доходил смысл.

— А он? — показала на закрывшуюся дверь.

— Мой Василь Василич — это другое дело. Ему можно. Кстати, не признала ты его?

— Кажется, видела когда-то. Не помню. Он?..

— При случае я тебе расскажу. А сейчас… вот. Андрей Львович подал ей футляр тисненой кожи. Она, не понимая, приняла его, машинально нажала пружинку. Крышка отскочила.

В футляре лежало колье из невиданных дымчатых, но вместе с тем прозрачных и сверкающих камней.

— Это серые бриллианты. Чрезвычайно редкий камень. К твоим глазам должны подойти как нельзя лучше. Конечно, не Тиффани, но здесь тот случай, когда содержание все-таки важнее формы.

— Боже мой, но сколько это стоит?

— Это твой гонорар. Премия за удачно проведенный эксперимент.

— Но я не смогу это носить…

— Такие вещи, Лена, существуют не для того, чтобы их носили. Они — капитал. Не абсолютно надежное вложение, но одно из. «Антарес» — это серьезно, Лена. Это в ряду самых серьезных потенциалов, которыми на сегодняшний день обладает человечество. Пожалуйста, не забывай этого. Никогда.

— Да, — глухо сказала Елена Евгеньевна, не в силах оторваться от поразительных камней.

Их было одиннадцать. Крупная, на десять, не меньше, карат «слезка» в центре и по пять уменьшающихся с каждой стороны.

«Инталье, — восхитилась Елена Евгеньевна, достаточно понимавшая в подобных вопросах, — истинное инталье! Дивная соразмерность. Цепочка простого гладкого золота, в английском стиле — «чтобы предмет остался красивой памятью, но не имел запаха денег». Однако и деньгами здесь пахнет немалыми. Хотя вещица — новодел. Грань современная».

— Погоди, вот закончим серию, я тебя в кругосветный люкс-тур от Кука отправлю. — Андрей Львович улыбался, не скрывая, что говорит не всерьез.

— Очень хочу, — сказала Елена Евгеньевна. — Я попрошу политического убежища, зайдя на метр за государственную границу.

— А все-таки насчет отдельного коттеджа ты подумай, Лена. Только без эмоций, взвешенно. Никто тебя не собирается заточать. Да это и невозможно. Подумаешь?

— Подумаю, — согласилась Елена Евгеньевна-первая.

 

Глава 39

Спустившись, Андрей Львович снял очки и сильно растер переносицу. Без очков он совсем не выглядел беспомощным и наивным, как это бывает у большинства близоруких людей. В эту минуту он был доволен, как обычно бывал доволен правильно сделанной весьма сложной работой. Хотя, конечно, сомнения у него остались. Чертова девчонка.

Поднял в «Порше» телефонную трубку, которая здесь помещалась не между передними сиденьями, а в подлокотнике сзади. Набрал семь цифр и еще четыре.

— Срочная для «Семнадцатого», — сказал он, когда там ответили. — Любыми средствами обеспечить возвращение объекта со всеми сопровождающими. Любыми. Срочно.

«Никудышный актер», — вспомнились слова Елены Евгеньевны. Повторил вслух:

— Чертова девчонка! Подумав, он набрал еще один номер…В своей огромной квартире Елена Евгеньевна-вторая тщательно изучала колье, держа его распятым на пальцах перед глазами. Елена-вторая вернулась на место несколько позже, чем следовало.

«Но хоть скандала не устроила, и то слава Богу, — подумала она. — Купили тебя все-таки, глупышка. За горсть камешков и теплые слова. Ты, моя голуба, хороша, что и сказать. Вечно распустишь слюни…»

Она успела увидеть из окна, как черная машина, вывернув со двора, ушла по набережной в сторону вокзала. Лишь мельком успела, но это ничего.

«Если нам с тобой будет нужно, мы его достанем, правда?»

Прислушавшись к себе, проверила правильность своих ощущений. Все было так. Она могла.

Она уложила колье в футляр, который сунула на полку со своим бельем. Взгляд остановился на телефоне, который предательски показывал из-под подушки краешек своего бока.

Елена Евгеньевна откинула подушку, взяла трубку, ткнула в повтор, отметив себе с некоторым недоумением, что, оказывается, за эти дни никуда больше не звонила.

Михаил не отвечал.

 

Глава 40

Дорога.

Ему уступили место рядом с водителем, остальные набились сзади, причем рессоры лишь едва просели. Какое-то время Михаил разглядывал обилие аппаратуры — радиостанцию он узнал, мощная, вроде Батиной — перед собой и сбоку, меж сидений, затем на него напала зевота. Не все ли равно.

Дорога. Как он устал от них за последнюю неделю. ОНА начала использовать его на износ. Видно, и его существованию здесь наступает предел. Он даже ничуть не взволновался от этой мысли. Похожее не-волнение он испытывал давно, в самом начале, когда все-таки приходил ему вопрос, в своем ли он уме, да и наяву ли все происходит. Вопрос чисто риторический, как бы заведомо проходной.

«Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова». Расхожая шутка. Ему в ней нравилась та самая доля правды, а вовсе не шутки.

Михаила несколько беспокоило, что пришлось вступить в контакт если не с официальными властями, то с кем-то достаточно организованным, но это была скорее легкая досада.

Чувства, запахи, звуки, все восприятие окружающего замедлилось в нем. Жук с заднего сиденья пытался что-то спрашивать, придавленный тушей Павла, но отстал. У них там и без Михаила нашлись собеседники.

Дремота накатывала горячими тугими валами. Это была не просто реакция на бой, погоню, на кутерьму, как выразился Жук, нет, он засыпал неотвратимо и целеустремленно. Его звали. Звали, чтобы сказать.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Дорога.

Опять дорога?

И опять тьма. Дорога во тьме. Он должен пройти по ней. Все должны пройти по ней, и он отвечает за это. Не его дело, как они пройдут по этой дороге, но он обязан заставить их вступить на нее.

Они должны быть там, где им назначено…

Жить?

Они должны быть там. Где их ждут, где печалятся о них.

Где? Кто?

вспышка — вспышка — вспышка

ТЫ ЗНАЕШЬ.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Михаил сцепил зубы и подавил в себе ругательство. Блондин осторожно покачивал его за плечо.

— Здесь можно перекусить и вам подберут одежду.

«Жигули» стояли у подъезда шикарной двухэтажной дачи с высокой стрельчатой крышей. От дома до самых ворот, что остались позади, вела подъездная дорожка из красной гранитной крошки.

Михаил с трудом распрямил затекшее тело. Доски ступенек крыльца были теплыми от солнца.

— А на озере дождь небось ударил.

— Пришлось сделать небольшой крюк, чтобы заскочить сюда, — чуть виновато, как показалось Михаилу, объяснил Жук.

— Это хорошо, что дождь, — деловито сказал Павел. — Пожар потушит, а то у меня сердце не на месте.

— Топай давай, — проворчал Михаил. — Друг леса.

От странной помеси «рассказки» с «визией» оставался осадок, как от изжоги, только гораздо сильнее. Михаил моргнул. Текст горел перед ним. От огненных букв было не избавиться. Чего бы он только не дал сейчас за возможность хотя бы на десяток минут отключиться от всего, спокойно обдумать, просмотреть и перечитать еще раз.

Это стоило того.

Войдя, он остановился как вкопанный и остро почувствовал, что он в одних плавках.

Стол в углу обширного зала сервировали две девушки, от одного взгляда на которых перехватывало дыхание. Обе брюнетки, выше среднего роста, волосы волной по плечам. Одна в легком желтом, другая в легком сиреневом. Летние полупрозрачные сарафаны, и видно, как тело ходит под тонкой тканью.

Тезка-Мишка за плечом шумно сглотнул, Павел ухмыльнулся.

— Кушайте, пожалуйста, а мы быстро. И машину вторую подгоним.

Жук радушным жестом указал на стол, где было наворочено на взвод, даже отсюда видно.

— Это без шапки за стол садятся, а без штанов не принято, — сказал Михаил и, чуть подумав, добавил: — молодой человек.

— Извините. — Жук повернулся к лесенке на второй этаж. Оттуда уже спускался Блондин, неся ворох одежды.

— Попробуйте, должно подойти. Правда, на вашего товарища…

Нимало не смущаясь, словно ему только и дел было в жизни, что растелешиваться в гостиных шикарных вилл, Павел уже стоял рядом в том же, что и Михаил, виде. Заскорузлые от крови лохмотья, в которые обратилась его одежда, одна из девушек, желтая, быстренько подхватила и унесла.

Михаил не заметил на хорошеньком личике и следа брезгливости или испуга. Что, каждый день они вернувшихся с боевых действий встречают?

Зато на самого Павла и желтая и сиреневая бросали такие взоры, что Михаил со вздохом оглядел самого себя, копаясь в предложенных вещах.

«А ведь, казалось бы, не последний я мужик, — подумал он. — Но, конечно, куда мне до Геракла. И шрамы его колоссальные их не отпугивают, шлюшек дрессированных, скорее наоборот».

Себе он выбрал джинсы по размеру, на Павла нашлись широкие брюки достаточной длины и подходящая рубаха с длинными рукавами. Один тезка-Мишка все ковырял кучу. Рядом он выложил «стечкин», и видно было, что, одеваясь, смотрит только на него, готовый в любую секунду прыгнуть, схватить, отразить атаку, путаясь в недонатянутых портках.

— Как ты его сохранил?

— Терминатор ваш не выкинул. К оружию по-хозяйски относится, Арнольд, понимаешь, Шварцнегер.

— Шварценеггер, — машинально поправил Михаил. — У нас он с кличкой Геракл ходил. Не рассказывал он тебе?

— Не. Кто такой? Девочки какие, видели, шеф? Куда нас занесло-то? Мы им по дороге впарили, что так, дружка навещали, вы то есть, а я вроде с вами. На природе отдохнуть.

— Отдохнули.

— Чего уж теперь. Сказанного держаться надо. Облачившись, тезка-Мишка демонстративно засунул пистолет за пояс, длинная рукоять торчала поперек пуза.

— Угомонись ты, никто с тобой воевать здесь не будет. Покушаем, дальше поедем. Перекусить заскочили.

— Перекусить, — бормотнул Мишка. — Как бы нас самих тут… пополам не перекусили. А два патрона у меня еще есть, Паша бережливый.

«А где, кстати, мой «ПМ»? — вдруг вспомнил Михаил о пистолете. — Начисто отрезало. Утопил, не иначе. И вообще все утопил. Документы, все. Опять гол как сокол, готов к употреблению, как полагается». За столом выяснилось, что шумный глоток тезки-Мишки при виде соблазнительных девиц на фоне яств относится скорее к последним. Он работал за троих. Салаты, закуски, горячее — свиные эскалопы и жареные колбаски — улетали, как подброшенные. Улучив промежуток, Мишка налил себе полстакана водки.

— За «Чероки», — коротко глянув на Михаила, сказал он.

— Кстати, — обратился Михаил к Жуку и двум другим, занявшим противоположный край стола. — Машина у нас там осталась. На ней как, крест можно ставить?

— Пока ничего не скажу, — вежливо и обстоятельно, что, кажется, вообще входило в его привычку, ответил Жук. — Насколько я могу судить, там сейчас находятся представители местных правоохранительных органов, мы с ними еще не связывались. Может быть, помимо нас… Но вас обязательно известят о вашей собственности.

— Вон его, — Михаил указал на тезку-Мишку.

— Да чего там, Миха, — высказался вдруг тот. — Чего, Мишань! — Они же с Михаилом теперь были друзья-приятели. — Что там останется после той кодлы и ментов? Резины не останется, не то что чего.

Михаил потихоньку оглядывался и чувствовал, что первое впечатление его не обмануло.

Этот дом не был жилым. По крайней мере, та часть, которую они видели. Независимо от богатых ковров и мебели, от безукоризненных зеркал и начищенной бронзы дверных ручек.

За дачей следили, но постоянно не жили. Это всегда заметно. Возможно, ею пользовались разные люди, возможно, она служила кому-то запасным жилищем.

Михаил поймал взгляд Павла. Тот трудился над третьим или четвертым эскалопом.

— Перевалочный пункт, — шепнул он в бороду. — Станция в пути. Охотничий домик, чтобы отсидеться в случае чего.

Иногда Павел мог говорить такими вот образными выражениями. В Паше Геракле было много чего намешано.

Михаил еще раз обвел глазами помещение и медленно кивнул, соглашаясь.

— Еда, — так же лаконично продолжил Павел. — Сюда привозят. Готовые блюда. Девочки — только подавать, посуду не моют. На пальчики обратил внимание? Ну-и ложатся, конечно, задаром держать не станут. Но самих тоже привезли.

— Нам?

— Сдурел? Мы тут случайным наскоком. Кто-то был. Или будет. А может, не выходит. К чему рожу-то показывать?

Двое на том конце поднялись, пошли к дверям. Жук обратился к Михаилу:

— Подкрепились, Михаил Александрович? Ваши товарищи тоже? Можем продолжать путь?

— Вот что, — сказал Михаил, — вы все-таки объясните, откуда вы, кто. Нам после всего случившегося надо знать хотя бы в общих чертах. Вы нас вполне можете отсюда прямо в «Матросскую тишину» доставить. Для начала одной этой штуки, — указал на «стечкин» за Мишкиным поясом, — хватит, а потом каждому еще наберут с три кучи. Кто вы? Почему мне помогаете? Пока мы не услышим ответа, который нас устроит, мы не сможем вам доверять. Тогда — вы своей дорогой, мы своей. Спасибо, как говорится, и до свидания.

— Вы правы, разумеется, Михаил Александрович, — согласно кивнул Жук. — Но я имею соответствующие инструкции. По одной из них я со своими людьми обязан был следовать за вами. Не скрою — чтобы выяснить, куда вы направлялись. Мы это выяснили.

— А подслушку свою трепаную в «Чероки» какого хера сунул? — воинственно сказал тезка-Мишка, и Михаил вспомнил, что видел краем, как тот наливал себе еще стакан, полный.

Михаил сделал страшные глаза, и Мишка увял. Он опять стал неотрывно смотреть, как Павел ест, прожевывает и проглатывает. Он наблюдал за ним пристально во все время еды.

— Я уже объяснял, Михаил Александрович, мы имеем четкие указания. Разве мы не показали вам, на чьей мы стороне? Когда вы избавились от прослушки, мы запросили новых указаний. Мы их не получили и стали ждать.

— И дождались, — подал голос Павел. — Кто приходил, известно?

— Думаю, сейчас выясняется. Какая-то местная банда, хотели поживиться. Отдыхающие на стрелке практически беззащитны, место обособленное.

Павел обменялся с Михаилом взглядом.

— Ну, а теперь нас куда? Как Миша сказал — в «Матроску»?

— Ни в коем случае. Как раз в то время, когда вы вели свое сражение, поступил категорический приказ вернуть Михаила Александровича домой. Так что еще чуть, и мы явились бы на помощь. Но вы сами отлично справились. Что касается претензий властей, то их не будет. Властям объяснят.

— Во как! — опять встрял тезка-Мишка. — Так я дышать не против. Берешь меня в свой фарт?

— Пойди проветрись, — приказал ему Михаил. Тезка-Мишка недовольно засопел, но из-за стола полез. Зацепился рукоятью.

— Верни-ка обратно, — протянул руку Павел. — Я с ним прогуляюсь, Миня, да? С девочками познакомимся… Если что — я на крыльце.

— Явились бы они на помощь, — бурчал тезка-Мишка. — Вплавь бы они явились.

— По воде, аки по суху, — в тон приговаривал, придерживая, Павел, — это только я умею…

— Да ну?! Ты и это умеешь?

Михаил проводил их взглядом, повернулся к Жуку.

— Между прочим, действительно как бы вы добрались? Ваши «Жигули» еще и плавать могут?

— Мы бы что-нибудь придумали. — У него было безмятежно-ангельское выражение лица.

«Но ангелы черными не бывают, — подумал Михаил, — только падшие».

— Теперь можете сказать, кого вы представляете? Ко мне прицепились из-за Лены? Но это было просто случайное знакомство. Понравилась женщина, я ей тоже подошел.

— Михаил Александрович, ей-Богу, ваши вопросы не по адресу. Вы приедете домой, вас встретят. Возможно, потом вы сможете их задать более компетентному лицу.

— Если вам даже данные на меня сообщили, значит, там, в Москве, мною серьезно заинтересовались. А если вы их и раньше имели, значит, интересуются давно. Представить не могу, в связи с чем. Спокойным прикажете быть? Хорошо, идемте. От вас, я чувствую, никакого проку не добьешься.

— Это именно то, что и я вам толкую, Михаил Александрович.

— Кто меня там встретит? — спросил Михаил, бросая салфетку на резную полированную лавку.

— Тот, кто ждет. Очень ждет.

На красной дорожке впритык к «Жигулям» пристроилась серая «Ауди». Тезка-Мишка залез в узкое пространство между бамперами, покачиваясь, зачем-то поковырял в одном из четырех колечек фирменного знака. Михаил вообще удивлялся его поведению после их схода на берег. Оно было совсем непохоже на обычно сдержанного и чуть угрюмоватого Мишку.

Павел, с высокого крыльца наблюдая за Мишкой, одновременно болтал с лиловой девицей. При появлении Жука с Михаилом девица мгновенно испарилась. Михаил даже не успел заметить, куда она упорхнула.

— По коням?

— Шеф!.. В смысле, Миша! Я сказал, пусть нас не рассаживают, только вместе! — Тезка-Мишка казался еще пьянее, чем был.

Михаил покосился на Жука.

— Да Бога ради. Только, если вы не возражаете, в «Жигулях» впереди поеду я, — сказал Жук.

— Как хошь! — разрешил тезка-Мишка.

— В машину. — Михаил, скомкав в кулак, взял его за рубашку на спине, сунул в «Ауди» рядом с водителем-Блондином.

В эту минуту из-за леса, сплошь состоявшего из кудрявых сосенок, послышался гул. Гул перерос в рев, рев — в свист, и в небе мелькнула тройка вытянутых стрелой самолетов.

— Что это?

— Это? — Жук казался озадачен отрывистым вопросом. — Там военная часть. Большой аэродром. Беспокойное соседство, конечно. А что?

— Ничего.

Над ночной тишиной месяц лег золотой…

Михаил пригляделся. Окно второго этажа было похоже, но не очень. «Визия» показывала ночь, ночью все меняется.

Месяц…

— Что с этим чертом? — шепнул Михаил, оказавшись на заднем сиденье «Ауди» вместе с Павлом. За передним подголовником болтался затылок тезки-Мишки в каскетке, которую он умудрился не потерять. Михаилу показалось, что Павел еле сдерживает смех. _

— Он мне по секрету сказал, что теперь все знает, и даже знает, что я такое на самом деле.

Он поэтому так окосел? Знаю я, как он пьет, не может быть.

— Это страх в нем играет. Меня боится. До дрожи.

— Ну-ну.

Михаилу было сейчас не до страхов тезки-Мишки.

— Хорошие места, — сказал он, обращаясь к блондину за рулем. Мелькали стройные сосны на рыжей от хвои земле. — Речка есть какая поблизости?

— В овраге, с той стороны дачи. Маленькая, но быстрая, чистая. Форель живет.

Месяц…

Михаил стиснул зубы от холода в груди. Лена. Эти ее глаза чуть раскосые.

И одиночество, одиночество, тоска, тоска…

 

Глава 41

Со вчерашнего дня Гоша жил в раю.

Рай еле помещался в маленькой квартире тети Нели, где в простенке между комнатой и кухней лежал Гошин тюфячок. А на тюфячке лежал сам Гоша.

Вчера, увидев рядом с собой заклеенный стаканчик «Московской», Гоша печально решил, что вот и виденица к нему явилась. У него такой напасти покамест не бывало, но от знающих людей слышать приходилось.

«Или, — думал Гоша, — заснул я, слава тебе, Господи, вот морок и снится. И хорошо, что заснул, просплюсь, полегчает маленько. Завтра, может, совсем хороший буду.

Только упаси-помилуй этот стакан пить пробовать. В руки брать, и то не надо. Морок, он чем плох — тронешь его во сне, а он рассыпется. Проснешься тогда, а на душе еще гаже, чем когда засыпал. Во сне — морок, наяву — виденица».

Гоша моргал, закрывал глаза и открывал их, и не было у него ни одной мысленки залетной, и вроде бы даже полегче сделалось. День, меж тем, за окнами входил в свою силу, и спустя час примерно в дверь тети-Нелиной квартиры с запертым в ней Гошей позвонили.

«Ольга Степанна из четвертого подъезда, — недовольно подумал Гоша, в очередной раз просыпаясь. — Каркалыга старая, чего ей надо?»

Гоша решил не подавать признаков жизни. Закутался с головой в одеяло, сшитое из лоскутков в тот самый год, по странному совпадению, когда Гошу папа с мамой как раз зачали.

Каркалыга Ольга Степанна позвонила-позвонила, да и бросила. Убралась восвояси. Совсем проснувшийся Гоша вылез из-под лоскутного одеяла.

Стаканчик стоял рядышком, язычок крышки молодцевато загибался вверх. Водка мелко дрожала в такт ударам хлипкого Гошиного сердца.

«Свят-свят», — подумал Гоша, но рука его уже протянулась, и пальцы обхватили.

Больше всего Гоша боялся сейчас неловко дернуть и расплескать. От волнения и руки, и губы, и весь он прямо ходуном ходил. Сердчишко совсем заколодило.

А ни капли не пролил.

«Московская» — хотя какая она «Московская», лепят этикетки, что под рукой, а льют одну и ту же дрянь, спирт украинский контрабандный — проникла, куда ей положено, без потерь. Гоша сглотнул напоследок и отвалился. В башке сразу закружило… Так бы и лежал.

Гоша сел. Он в норме? Почти. Пятьдесят граммчиков не хватает. А к ним в пристяжку еще пятьдесят, для комплекта.

Вот черт, откуда водка взялась?

«Я подумал… я вспомнил, как монету кидаю. Что я ее вовсе не кидаю. То есть кидаю, но не рукой. Она, строго говоря, и не летит вовсе, а просто оказывается в банке. Или в каком захочу другом месте. Было же, когда я запулил ее в зубы тому паразиту».

Подстегнутый водкой, Гоша мог прилично соображать.

«Постой, постой. Меня крутило, и вот я подумал: почему бы им, граммчикам, не очутиться прямо здесь. Мне тут в заточении пари заключить не с кем, а так бы я поспорил, выиграл и получил. Монета — туда ее-и граммчики. Вот как я подумал. Ну-ка, еще разок… Вот они, граммчики мои заветные, никому не скажу, как вы мне нужны, на витрине, вижу, ларек крайний, только они нужны… Я их…»

У тюфяка стоял еще один стаканчик, но уже с этикеткой «Русская», и водочка в нем так же покачивалась, будто установили его секундой раньше. В Гоше зудел неведомый мускул.

Эти граммчики Гоша употребил, будучи совершенно уверенным, что на него снизошла благодать небесная. Рука Гоши стала тверда, ум остер, сердце гудело, как исправный дизель.

И начался рай.

Сегодня, на второй день рая ближе к вечеру, Гоша привычно поднял голову с тюфячка и ужаснулся.

Посреди маленькой тети-Нелиной квартиры громоздилась неряшливая куча, состоявшая из очень хороших и дорогих вещей. За трехкамерным холодильником, розовым внутри, стояли один на другом мал мала меньше четыре японских телевизора, и еще один, совсем маленький, свалился где-то сзади на пол. Холодильник Гоша видел в одной витрине, а в соседней — эту запавшую ему в душу стопу телевизоров.

Вещи помельче — двухкассетники, плейеры, проигрыватели, горсти часов и вороха видеокассет, похожих на книжки или увеличенные детальки детского конструктора. Яркие томики блестящих обложками детективов, женское белье, букеты галстуков и цветов. И бутылки, бутылки. Упаковки крекеров и печений, конфетные коробки. Фрукты — глянцевитые яблоки и бугристые колючие ананасы, например.

Но когда он успел все это сюда натащить?

Должно быть, в самом конце уже, на самом пределе, Гоше изменило его обычное чувство меры и собственного достоинства, и он волок все, что представало перед разгоряченным взором.

Начал-то он с малого. За вторым стаканчиком последовала бутылка «Урсуса» — давняя мечта. И шоколадка, потому что шоколад питательный.

Едва почав бутылку, Гоша хотел пойти на кухню, сварить половину оставленного ему на прокорм килограмма макаронов, но понял просветленным сознанием, что теперь ему самому ничего делать вовсе не требуется.

И добыл буханку «Бородинского». Потому что ему нравилась его сладковатая черняшка.

В планы Гоши не входило привлекать к себе внимание. Света он, когда сгустились сумерки, не зажигал. Чем был занят? Он беседовал, разговаривал, общался.

В редкие счастливые дни своей теперешней жизни, когда обстоятельства давали ему уверенность, что никто его не потревожит, он общался с самим собой. Это была неплохая компания.

С собой можно было повспоминать былое, лучшие моменты. Можно было устроить диалог с кем-то, кого он достаточно хорошо помнил. Пофантазировать о тех, кого знал сейчас. С собой на пару можно было выпить, ни один из знакомых Гоши не подходил для этой роли лучше, чем он сам.

А иногда случалось так.

Гоша оказывался летящим в свободном падении, но не испытывал страха или даже тошноты. Он падал плашмя, и воздух ревел в ушах, но до земли было очень далеко и ее закрывали… почему-то одинакового размера разноцветные правильные треугольники.

Плоские, а может, выпуклые, с высоты не разглядеть. Иногда падение длилось довольно долго, но узоры, в которые складывались треугольники, не приближались.

Вот только запомнить он их никак не мог. И цвета треугольников, как только все исчезало, не вспоминались.

Он бывал там неоднократно.

Там не было холодно или слишком тепло, не ощущались усталость, голод, жажда. Там ничего не было, кроме ровного света вокруг, шума ветра и бесконечных треугольников внизу… Да, и дышать там было необязательно.

Гоша не считал это виденицей, уж больно ни на что не похоже. Гораздо проще было считать это чем-то вроде повторяющегося сна. Мало ли он видел снов, которые повторялись! Машина, например, в которой он за рулем, и непременно надо куда-то успеть. Неприятный сон. Сроду он машины не водил.

С треугольниками было другое. Подчас ему казалось, что, долети он, его примут в себя мягко, и он не разобьется о них. Правда, до этого никогда не доходило.

Удивительно, что и наяву они нет-нет, да и напоминали о себе, закрывая прозрачной кисеей все, на что он глядел в данный момент.

Он никому не говорил, да и случалось не так чтобы часто.

Он замечательно закончил вчерашний день, а сегодня с утра, видно, обуяла его гордыня. Он смутно помнил свое состояние. Кажется, даже ломился в дверь изнутри, чтобы показать всем, какой он стал. Воспользоваться окном ему почему-то в голову не пришло.

Потом доставил себе сразу пару — «Довгань» и «Абсолют-цитрон» — еще мечта, в которой он сам себе не признавался. А потом стал часто засыпать. При каждом пробуждении, вспоминалось теперь, вещей в квартире тети Нели становилось больше.

У Гоши оказалась не одна потаенная мечта. Их было много.

Он посмотрел на пол — тот весь был усеян смятыми обертками и станиолью, повсюду рассыпаны «эм-эндэмс», «сникерсы», «натсы» и прочие «баунти». Среди них скромно прятались простые леденцы, которые Гоша уважал особо.

Во рту было гадко, мучила изжога, но не от недопитого, а от переетого. Пальцы в сладких потеках липли.

Отдельно в углу, где стояла тети Нелина кровать, как вываленные с потолка, желтели несчетные батоны с изюмом. Это Гоша тоже вспомнил: он решил сделать старушке приятное — ситник к чаю.

«Божья матерь, — подумал Гоша, — да она же сейчас вернуться должна вот-вот! Надо всю эту бодягу срочно ликвидировать. Но сперва — пятьдесят граммчиков, без них не могу».

Гоша содрал с явившегося стаканчика фольгу, выпил залпом, пошарил на полу, кинул в рот зажевать… тьфу ты! Думал, «эм-энд-эмка» или леденец, а попала фисташка.

Выплюнул соленую шелуху. Стаканчик швырнул в кучу таких же, среди которых были и полные. Во, и трудиться не стоило.

Гоша недолго обдумывал, как избавиться от мусора. Он так и называл про себя все объявившиеся в квартире ценные вещи — мусор.

Зажмурившись, Гоша представил один хорошо известный ему уголок на краю Измайловского парка. Такая, можно сказать, свалка, и чего там только нет, а если еще прибавится, сразу никто и не заметит, и… и открыв глаза, ничего постороннего в комнате не увидел.

Плевать ему на то, сколько это все стоит. Ничего ему этого не надо. Баламутство это все. Искусы. Но теперь они с тетей Нелей заживут. Ему ведь много-то не надо. Вот разве что… пятьдесят граммчиков. И на всякий случай еще в запас. Нет-нет, это он сейчас не будет.

«А еще хорошо бы, — думал Гоша сквозь кружение, — с народом потолковать. С Сан-Николаичем или Ник-Германычем. Не посвящая в подробности. Обменяться мыслями об искусе безграничных благ. Но это когда меня отопрут. Запертый я в неволе орел молодой…»

Не дожидаясь, пока зашевелится ключ в замке и открывшаяся скрипучая дверь впустит тетю Нелю, Гоша плавно перетек в озеро, наполненное чернилами.

 

Глава 42

На подъезде к Москве Павел чувствовал возрастающее волнение. Оно не имело никакого отношения к страху и росло в нем с минуты, когда он очнулся на рубчатом полу в моторке, различил сквозь застилающую пелену боли склоненное лицо Братки Миньки.

Его жизнь снова начала меняться. Три года затишья и относительного спокойствия кончились, и словно не было их. Краткая передышка, чтобы собраться с силами и мыслями.

«Что ж, теперь мне снова нечего терять, — думал он, разглядывая рекламные щиты, которых раньше не было, мотели и туристские кемпинги у дороги, которых тоже раньше не было. — ОНА хочет убрать меня, а я хочу остаться. Из принципа. Кажется, этот принцип — единственное, что у меня еще осталось. А наши с НЕЙ разные цели… Надо просто сделать так, чтобы и ЕЙ отвелась подобающая роль, только и всего. Как просто. И кто кого — увидим».

Все же он чувствовал волнение. За годы привыкаешь к заведенному распорядку. А тут еще другая Москва. Все то же самое — и иное.

Тезка-Мишка тоже волновался, но волнения его были более конкретны.

«Надо же, будто всю жизнь теперь поставили раком. «Чероки» накрылся, жаль, но шеф заплатит. Сам еле живой ушел, но ушел ведь. А вот что еще два жмура на мне, пусть и недоказанных… Все равно, не климатит мне этот оборот».

Мишка втайне вел свой счет и даже наметил, дальше какого момента не пойдет ни при каких обстоятельствах. Он никогда ни к кому не примыкал, всегда был сам по себе. Ни разу не засыпался. Это было трудно. С появлением в его жизни шефа Михаила многое стало гораздо легче и проще, хотя и загадочней. Главное, приблизился заветный порог, задуманный капитал, обеспечив который, можно было вязать раз и навсегда.

И вот на тебе!

Теперь Мишка не знал, что и думать. На кого же он работает? Ведь это даже не иностранной разведкой пахнет, как они с покойником Петькой подчас рассуждали, не зовя пока в разговор молодого Алика. Понятны сделались шефа Михаила вопросы с подначкой: а чего это вы никогда не поинтересуетесь, что к чему почему?

Пришельцами из космоса это пахнет, вот чем. Или колдовством, тоже подарок не большой. У кого еще такой Паша Геракл в закадычных друзьях будет ходить?

Видел, Мишка видел, как он тем в лодке шеи переламывал. Двумя пальцами. Щелк — и нету. Курице голову трудней оторвать. Не занимался в это время ни с кем Мишка, не топил неизвестного гражданина. Тот сам готов был — виском в угол шверта, об него же и Мишка себе спину рассадил. Острый.

Павла с того водяного мотоцикла будто по воздуху метров десять пронесло. Его в прыжке еще встретили, не промазали, а ему хоть что. Приземлился — и пошло дело. Последний уж и башку набок, и язык наружу, а автомат все стрелял, видно, спуск зажало. На полике в лодке горсть свинца осталась. Сами они вышли, что ли?

От воспоминаний Мишка даже протрезвел. Он вообще больше прикидывался пьяным. На одном посту ГАИ «Ауди» с четырьмя мужчинами в салоне попытались притормозить. Ушедшие было вперед «Жигули» мигом среагировали.

Тот парень не задний ход дал даже, а рявкнув движком, взвизгнув резиной, развернулся, подскочил и что-то такое менту поганому вдвинул в рыло, что он от тех корочек отскочил, как от гранаты. Потом взбежал по лесенке в «аквариум» и тем козлам тоже дал просраться.

Если до этого поста «Жигули» и следующая за ним «Ауди» шли в общем потоке, особо не вылезая, то теперь поперли. Спидометр часто убегал за 150. Мишка такую езду любил.

Было у него, по молодым годам еще, когда понт выше дела стоял, затаенное. Идешь по участку, допустим, с ограничением. Топишь газ. Он тебе: «стоп», а ты раз — и стоп. А на стекле волына. Прямо так, на виду. Он от твоего стоп уши развесил, но к тебе. Увидал, чего лежит, зубы вперед: «Чье?» Ты ему: «Мое!» Он: «Разрешение? Документы?» А ты ему разрешение — на! Документы — на! И засохни, мусор…

За своими размышлениями тезка-Мишка пропустил Московскую кольцевую дорогу.

Один Михаил ни о чем не думал. Он был далеко.

Проехав по проспекту, где, к разочарованию тезки-Мишки, на светофорах останавливались, как все, они свернули в улицы района, где жил Михаил. Прижались к бровке, чуть не доехав до самого дома.

— К подъезду уж мы не будем, — вновь чуть виновато сказал Жук, подойдя к ним от синих «Жигулей».

— Вот хорошо-то! — завелся Павел. — А то вечно: набегут! цветы, понимаешь! Пресса! Надоело.

— Михаил Александрович, если что не так, извините. Мы старались. Всего доброго.

— Постойте, — сказал Михаил, видя, что Жук собирается садиться в машину. — Вы говорили, меня будут ждать. Кто, где? Что мне делать дальше, брать в расчет ваше существование или прожили-забыли? — Он решил схитрить. — Если мне еще понадобится ваша помощь?

Если ко мне вопросы все же возникнут, на кого мне ссылаться, как найти вас?

— Нас не надо искать, Михаил Александрович, да и мы вас искать не станем. Просто, наверное, в нужный момент окажемся рядом. Если у нас будут соответствующие инструкции. — Жук нешироко развел руками и слегка, по-своему, улыбнулся. — Сами понимаете.

— Нам, Миша, самое время сдаваться идти, — сказал Павел, кладя ему руку на плечо. — Не горячись, все разрешится в свое время.

Жук благодарно кивнул ухмыляющейся бороде Павла.

— Вот именно, в свое время. Может быть, даже раньше, чем вы думаете. Нам пора. Всего хорошего.

С явным облегчением нырнул на сиденье рядом с блондином, и «Ауди» сорвалась с места.

— Дипломат, мать его…

— Скользкий, — подтвердил тезка-Мишка.

— Ты-то чего остался? Сказал бы, они тебя до дома подкинули.

— Так они ради меня и расстарались.

— Ну, я сказал бы.

Тезка-Мишка неопределенно повел бровями.

— А. — Михаил понял. — Ну, сейчас, только дождемся, пока домработница ключи подвезет. Мои-то в озере. Вместе с яхтой.

— Яхта непотопляемая, — сказал Павел. — Забыл? У нее под бортами поплавки в корпусе.

Они прошли вдоль дома к парадному Михаила. Едва не столкнулись с мужчиной в серых брюках и дырчатой тенниске возле самых дверей. Тот стоял столбом, с изумлением, как показалось Михаилу, уставясь на дымящийся у ног окурок.

— Тушить сигаретки надо! — громко сообщил ему на ухо тезка-Мишка, развеселившийся в предчувствии денег. — В урну бросать, не сорить на улице! — Пошел! — прошипел Михаил, пропихивая тезку-Мишку перед собой. — Извините, — сказал он мужчине.

Лифт стоял на первом этаже. Из-за Бати им втроем было в нем тесно.

— А ведь у меня кот в квартире третий день голодный. И домработнице не сказал. Ты чего, Паша, такой?

— Домработница, — молвил Павел в пространство. — Квартирный кот. На лифте покататься. Асфальт потрогать, консерву попробовать. Я папуас, Братка. Я приехал со своих Соломоновых островов.

— Тьфу ты, я серьезно…

Мужчина, которого чуть не задел у парадного Михаил, был Зиновий Самуэлевич.

 

Глава 43

Сегодня он опять приехал к этому дому, когда закончил торговать газетами.

Неодолимое чувство, что влекло сюда, заставило Зиновия Самуэлевича дважды пройтись вдоль дома, всех пяти его подъездов. Чтобы не слишком привлекать к себе внимание, он принял вид человека просто прогуливающегося. Или поджидающего кого-то.

Ужасно хотелось поджечь что-нибудь. Маленькую бумажку, клочок. Ведь никто же не узнает. Он может встать совсем в сторонке, подальше. Так как Зиновий Самуэлевич никогда не тренировал свой дар, он мог быть уверенным лишь метров за шесть-семь — как в том случае с конкурентом в метро. Дома-то он зажигал плиту вообще с одного метра и ближе.

Желание становилось нестерпимым.

Как назло, ни клочка мусора. При этом доме, наверное, дворником работал старательный человек. В другое время Зиновий Самуэлевич не преминул бы одобрить такой факт, но сейчас он предпочел, чтобы дворник оказался понерадивей.

Наконец ему встретился случайный окурок. Как раз возле того парадного, рядом с которым он испытывал наиболее сильный позыв действовать. Вновь он охватил Зиновия Самуэлевича — мучительный, острый, путающий мысли, заставляющий забыть о приличиях поведения и здравом рассудке.

Затаив дыхание и не видя ничего вокруг, он уставился на длинный бычок.

«Вот ты лежишь тут. Кто тебя бросил? Какой… а, он в помаде, значит — какая. Какая ты, а! Мокрохвостая, небось молоко на губах не обсохло, а мало что куришь, так еще и мусоришь. Что он тут валяется? Чего ему тут делать?

Да чтоб он сгорел!»

Наверное, Зиновий Самуэлевич недостаточно рассердил себя, потому что окурок, вместо того чтобы вспыхнуть разом, потянул от кончика тоненькую струйку дыма, принимая вид только что брошенного.

Это принесло хоть малое, но облегчение, и Зиновий Самуэлевич начал замечать кое-что из окружающего.

Например, сумел в последний момент посторониться с дороги троих, которые входили в подъезд. Они говорили о чем-то своем. Бросились в глаза борода и шрамы огромного, массивного. Другой, очень светловолосый, извинился за молодого в каскетке, прооравшего на ухо Зиновию Самуэлевичу какую-то бестактность. Отчего молодежь всегда норовит схамить? Он в молодости таким не был.

Окурок превратился в палочку пепла. Влекущее чувство быть здесь и испытывать свой дар исчезло. По крайней мере, притупилось. Можно было ехать домой к маме Эсфири Иосифовне и супруге Жене, которые его заждались.

Но Зиновий Самуэлевич знал, что завтра снова придет сюда.

— Папаша, — его похлопали по спине. Как-то по-хозяйски похлопали, неприятно.

Позади стоял молодой человек, очень большой. Рядом еще один, тоже очень большой. У них были большие гладкие лица.

«Хари», — почему-то сразу подумал Зиновий Самуэлевич и укорил себя за грубую мысль.

— Папаша, — сказал первый молодой человек, — вы случайно не знакомы с тем гражданином, который у вас извинения попросил?

— Сейчас? — поднял брови Зиновий Самуэлевич.

— Вот этот высокий блондинистый. — Молодой человек указал в темноту парадного.

— Ага, — подтвердил второй и улыбнулся. У него было много золотых зубов.

— Я, собственно, молодые люди…

— А то вот дружок наш не совсем уверен — тот или не тот, к кому он приехал?

У подъезда встала машина небесно-голубого цвета. Машина была иностранной марки, в них Зиновий Самуэлевич не разбирался. Рядом с водителем, которого он не разглядел, сидел еще один молодой человек.

— Видите ли, я бы с радостью помог вам, но…

— Давай! — вдруг сдавленно сказал первый молодой человек, и Зиновия Самуэлевича подхватили под руки. Большая дверь машины очень быстро открылась, и туда запрыгнул второй, не выпуская руки Зиновия Самуэлевича.

— Вы не поняли! Я нездешний, и…

Его дернули, толкнули, и он оказался на одном сиденье с обоими молодыми людьми. Их большие жаркие тела стиснули его.

— Что вы себе позволяете! Вы… Кто вы? По какому праву?

Но машина уже выехала со двора и, визжа покрышками, понеслась по улице.

— Да знаем мы, папаша, знаем. — Первый молодой человек, гадко осклабившись, вдруг взял его потной пятерней за лицо. — Какой же ты нездешний, если я тебя тут всю неделю вижу?

— Не смейте меня трогать! Сейчас же остановите машину!

— Тихо, папаша, — сказал второй молодой человек. — Сидеть тихо, не дергаться, а то со здоровьем плохо будет.

Зиновий Самуэлевич, не в силах выразить свое негодование и возмущение, потерял дар речи. В бок упиралось твердое. Обмирая, он рассмотрел небольшой черный пистолет в руке второго.

Он все же сделал еще одну попытку.

— Сиди тихо, сука! — прикрикнул на него первый, а второй вдруг сделал ему так нестерпимо больно, что у Зиновия Самуэлевича перехватило дыхание и из глаз брызнули слезы. Ему показалось, что он лишился ног.

Третий молодой человек с переднего сиденья сказал, не оборачиваясь:

— Слушай сюда, нечисть. Сейчас мы тебя отвезем в одно место. Там будет разговор. Скажешь правду — будешь жив. Соврешь полслова… — Молодой человек издал отвратительный звук. — Понял, нечисть? Оглох или уши прочистить?

— Да. Да, да, я понял, я скажу, — кивал сквозь слезы ничего не понимающий, ошеломленный, напуганный Зиновий Самуэлевич.

«А как же мама? И Женя?»

 

Глава 44

— Черт, надо было снизу позвонить, там автомат. Она недалеко живет, уже бы вышла.

Говоря, Михаил вдруг с маху налетел на замершего Павла.

— Похоже, тебе не придется беспокоить домработницу, Братка.

Между черной кромкой двери и косяком приоткрывалась узенькая, в полпальца, щель. Тезка-Мишка зачем-то оглянулся по сторонам. Прийти в себя Михаилу помог чувствительный удар, с которым Павел припечатал его к стене по правую сторону двери. Сам прижался рядом.

— Заходим? — И «стечкин» в лапе. И опять ухмыляется. Вот же бородатый дьявол, все ему игра!

Михаил не успел ответить. Тезка-Мишка спокойно толкнул, распахнув, дверь.

— С прибытием, начальник, — донесся изнутри его голос. — С приятными визитами, с сюрпризами. Заходите, здесь уже никого нет. Кто был, тот ушел.

На пороге Михаилу вновь пришлось невольно остановиться.

Вещи из стенного шкафа вывалены на пол. Белая канадская дубленка, куртки, очень красивое пальто, которое он покупал в турпоездке в Лондоне, — все скомкано, смято, украшено безобразными неровными дырами с обугленными краями. От них поднимался тяжелый запах. Чудесное богемское зеркало, наборное, из сорока восьми фрагментов, расколото — сверкающая россыпь поверх вещей. Обивка распорота вкривь и вкось, лампион висит на чудом уцелевшем проводе. Картину довершал потолок, изгаженный красными и черными струями из баллонов-распылителей.

— Пока занимались в квартире, дверь открытой не оставили бы, — назидательно сказал тезка-Мишка и заглянул в ванную. — Ух, ты.

— Кислота. — Павел пошевелил ворох на полу мыском своей драной кроссовки. — Не с бухты-барахты ввалились, снарядились для работы.

— В комнате еще веселее, — сообщил тезка-Мишка, появляясь оттуда.

Михаила сбивала с толку очевидная бессмысленность акции. Да, но бессмысленной работы не бывает, а тут, как ни крути, работа, и немалая.

— Мя! — вдруг требовательно донеслось с кухни, от сваленных переломанных шкафчиков.

«Как только этот дурачок спасся? — подумал Михаил, извлекая кота из груды. — Карельский гарнитур «Сортавала». Вопрос: квартира входит в производственные расходы?»

— Значит, говоришь, еще веселее?

Михаил с Мурзиком на руках прошел к уцелевшей части стенки с секретером. Когда ступал, под ногами хрустело.

— Паша! Батя, я тебе задолжал. И тебе, — сказал он, потому что физиономия тезки-Мишки, состроенная подобающим образом, вновь попала в поле его зрения. — Ты не верил, Паша. Покажи пальцем, откуда я должен взять деньги.

— Да брось, Братка, не до того сейчас.

— До того. Покажи.

Исковерканный палец Паши Геракла уперся в горку земли, оставшуюся от горшка с азалией поверх растерзанных книг на полу. Книгам тоже досталось: листы выдирали пачками.

— Тебе, тезка, за «Чероки» — раз, мне за квартиру — два, Бате вперед, чтоб с документами жить — три. — Михаил поперхнулся.

А Павел, ничуть не смутившись, вынул и показал издалека книжечку.

— Все с собой. Терять нет привычки.

— Ага. — Михаил прокашлялся. — Значит, только у меня есть. Ну-ка. Сюда подложить просто невозможно.

Его охватывало веселое возбуждение, как с Аликом, когда готовился его разыграть ночью в лесу на заброшенной дороге. Разворошил тонкий слой торфа. Под ним были уложены пачки денег.

— Сколько всего? А, не важно. Вот, берите.

— Мя! — сказал Мурзик, дорвавшийся до него, тычась мордочкой в губы. Он истерично мурлыкал, бока вздымались.

— Миша, — раздался голос, от которого обмерло сердце. — Миша, что это? Почему?

В дверях разгромленной квартиры стояла Елена Евгеньевна с ничего не понимающим видом.

— Здравствуйте, — растерянно проговорила она. — Извините. — И поправила волосы.

 

Глава 45

В такси по пути к ней они молчали. Кто знает, почему молчала Елена Евгеньевна, женщины в таких случаях считают своим долгом сыпать возмущенными вопросами. Скорее всего она вновь затруднялась понять, которая из двух она сейчас.

Михаил просто смотрел на нее. Тезка-Мишка, радостный, удрал к себе, в квартире остались Павел и кот.

— Как поживали вы, мой принц, все эти дни? — наконец сказал Михаил.

— Лучше, чем ты.

— Надеюсь.

— У тебя частенько случаются такие сюрпризы?

— Чаще, чем хотелось бы. Правда, как правило, они происходят, когда там нахожусь я, — усмехнулся он. Елена-вторая поджала губы и недобро сощурилась.

— Больше не повторится. У меня есть кому положить такому конец. А если и он не справится, я сама возьмусь.

— Ух, как страшно. Ты похожа не на Елену Прекрасную, а на разгневанную эринию — богиню мщения. Он — это муж?

— Нет, — сказала она не колеблясь, — не муж.

— Коллекционируешь мужчин, у которых много власти? Сильных мира сего? Тогда со мной ты промахнулась.

— Почему коллекционирую? И с тобой я не промахнулась.

— Так уверенно говоришь.

— Да. Теперь я уверена, — сказала она. Елена Евгеньевна указала, где остановиться. Увидев купюру, шофер сказал:

— У меня не будет сдачи с такой.

— Возьмите себе, — сказал Михаил.

Шофер присвистнул, хмыкнул, но взял. Елена Евгеньевна заломила красивую бровку. Они вышли. С тротуара было видно, как шофер смотрит купюру на свет, мнет, осторожно перегибает пополам.

— Ты что оглядываешься?

— Там должно быть кое-что, на том углу. Примерно где пятно, видишь?

— Ты это видел во сне?

— Именно видел и именно во сне. Уродливый светофор. Или он там был?

Елена Евгеньевна-вторая заставила себя говорить ровно:

— Если и был, то теперь его там, как видишь, нету. В подъезде она оказалась рядом с ним совсем близко.

— Ты долго собираешься заниматься ерундой? Консьержку сняли год назад, охранника до сих пор не поставили. Перед соседями ты меня не скомпрометируешь. Чего ты ждешь?

— Вот в подъезде, грешен, еще не пробовал. Мы успеем? Или все-таки стоит подняться? Этаж третий, по моим расчетам, не так трудно потерпеть, а?

Тогда Елена Евгеньевна сама обвила руками его шею. Сильные нежные ладони оказались у нее на спине. Скользнули ниже. Поцелуй безмерно сладок, но не обжигающ, как в тот раз. Она не захотела сдерживать стон удовольствия.

— Если бы ты знал, как мне хорошо с тобой, — сказала она, отрываясь от твердых губ. — Это наваждение, я себя не узнаю, голова кругом, Мишенька.

Он вновь потянулся к ней, но она вдруг отстранилась и строго взглянула в его светлые зрачки.

— Ты мне должен все рассказать о себе, слышишь?

Обещаешь?

— Да, — сказал он. — Обещаю.

— А этаж у меня четвертый, неправильные твои расчеты, — сказала она.

 

Глава 46

Тетя Неля Гошу особо не ругала. Сказала только: «И где ж ты ее, подлюку, от меня запрятал, не пойму?» Даже похвалила, что в квартире вроде бы чище стало. В тонкости, как Гоше удалось вынести мусорное ведро, будучи запертым, она не вникала.

Проснулся Гоша опять ранним-ранним утром, в обычном своем состоянии.

«Все-таки виденица, — горько подумалось ему. — Подлая. Когда ж я помру, кто скажет? Кочерыжка эта куда запропала, сколько можно человека взаперти держать?»

Однако вид вздыбленного одеяла на кровати и тонкий с высвистом храп тети Нели заставили Гошу заколебаться.

«А ну как правда было? Попробовать ли…»

Стаканчик возник, водочка, милая, плескалась, аки Господня слеза. Гоша принял стаканчик недрогнувшей рукой. Самообладание у Гоши было таким отчетливым, что он отпил лишь половину, а с оставшимися граммчиками, молодо поднявшись, скрылся в кухне.

Гоша сидел на единственном табурете с перевязанной ломаной ножкой, слушал уютный чайник. Пятьдесят недопитых граммчиков поместились в центре стола. Гоша не торопился.

Поклониться всем святым угодникам ему надо, что случилось так, как случилось. Что один он был, тетя Неля целых два дня отсутствовала, и он дуростей своих при ней не наделал. Конечно, от такого у кого угодно крыша набекрень съедет, он себя не винит. Себя винить надо будет, ежели он теперь, поумнев, такого же наворотит…Ай ты, тетя Неля, спасибо тебе за приют! Ай, чего тебе надобно, все тебе — на. Это тебе на, то тебе на, и птичьего молока сверху тебе на!.. А она, подъездинформбюро колченогая, и рада раззвонить. И был бы Гоше каюк.

«Затаиться надо, спрятаться, — думал Гоша. — Потихоньку, полегоньку, отсюда подальше… А там я поднимусь. Главное — без шума. Не те времена, чтобы выставляться. Понимать надо».

Гоша зауважал себя за прекрасные умные мысли. Степенно выпил граммчики, заставил пустой стаканчик исчезнуть с ладони. Туда же его, на свалку.

Он вам не алкаш. С алкаша — какой спрос? А он просто оступился. Не опускался он никогда, он — прежний, тот, что и был. Споткнулся просто. Может человек споткнуться? Времена-то какие, а? Не те времена, чтоб…

Тут он вспомнил, что о временах только что было. Снял закипевший чайник с плиты.

— Гошка, — донесся голос тети Нели из комнаты. — Опять с утра маешься? А не напивайся до беспамятства. Где водку прятал? Вот встану…

«Чтоб тебя черви съели», — без злобы подумал Гоша.

До него дошло, что теперь он в любую минуту может от тети Нели избавиться. На свалку ее вместе с вечными попреками. В утиль.

«Любого смогу. Захочу — всех на Северный полюс ушлю, лед пилить, к воде пробиваться. Скажите спасибо, что добрый я сегодня. А захочу, так сам в Америку. Или в эту, в Австралию… О! В Америку. Это мысль».

Гоша отодвинул кружку с пустым кипятком. Захотеть и доставить себе хотя бы обыкновенного грузинского чаю № 300, который Гоша предпочитал перед всевозможными другими в красивых коробках, он не успел, потому что задумался. А для дум хорошо бы…

Граммчики явились, прошли мелкой пташечкой. По привычке он начал безмолвный разговор с кем-то знакомым. Тема Америки и вообще перспектив увлекла Гошу. Он хорошо изложил свои аргументы, и его внимательно выслушали. Потом дали массу дельных советов и накидали новых идей.

В отличие от большинства людей пожилых тетя Неля поднималась не рано, и Гоша с собеседником чувствовали себя вполне свободно.

Продолжительность дискуссии потребовала еще разок «два раза по пятьдесят», а затем сразу бутылку бренди, которое знакомый обозвал гадостью, и Гоше пришлось действовать одному.

Падая на тюфячок, Гоша четко помнил, что тару знакомый забрал с собой, а ему велел непременно подходить к ларькам, на то же место. Чтоб обязательно был.

 

Глава 47

Нет, все получилось совсем не так, как в тот раз. И вместе с тем — так же. Лучше.

Вновь исчезли стены, дом, воздух, солнце, и все, близкое и далекое. Остались: ей — судорожный, непередаваемый восторг, ему — секунды блаженного освобождения от тела, которое собралось в одну точку и взорвалось, и возвращение в сведенные мышцы, тоже наслаждение, и вновь что-то еще.

Но это было потом. А сначала они просто вошли.

— Солидно живешь, — сказал Михаил, оглядываясь. -

Прочно. Мне всегда не хватало такого духа поколений, проживших на одном месте.

— А мы и прожили на одном месте. Дедушкина еще квартира.

Елена Евгеньевна положила сумочку у зеркала, посмотрелась. В ней еще жило ощущение поцелуя, вкус губ, головокружение.

— Это он? — спросил Михаил из гостиной. Он стоял перед парадной фотографией деда в орденах и генерал-полковничьих погонах. — А это?

— А это папа, — сказала Елена Евгеньевна, привычно соскальзывая в Елену-первую, хозяйку дома. — Кофе? Выпить что-нибудь?

«Боже, что я? Это же Михаил, Миша, мой человек-зверь, неизвестный и такой желанный… У которого, между прочим, только что устроили погром в квартире, — напомнила себе она, — а он, не предприняв ничего, что в таких случаях полагается, моментально утащил меня, оставил этого своего чудовищного искалеченного приятеля… Может, то — вовсе не Михаила, а его квартира? Он, похоже, был только рад, все время смеялся одними глазами… Я-то как сюда привезти согласилась? Где были твои мозги, голуба моя? За такси платил, как провинциальный купчик. Или налетчик. Сдачи не надо… Так нормальные люди не поступают».

Похоже, настало время возмущенных недоумений.

— А это кто? Муж? Или тот самый, с которым мы всех победим? — Пропустив ее слова мимо ушей, Михаил продолжал осмотр семейных портретов.

«В ее квартире ни о чем говорить нельзя, — решил он, еще когда они сидели в машине и потом на улице спрашивал про светофор. — Елена. И у меня, кажется, ни с кем не было, как с тобой, но ведь это не имеет никакого значения. В любом случае это не имело бы самого главного значения, но есть срок этому моему счастью, не зависимый от того, когда там возвращается ее муж.

А кроме того, есть еще ребята из синих «Жигулей». Если они с налету подложили «жучка» нам в «Чероки», почему бы им не сделать то же самое в твоей фамильной квартире. Еще раньше, когда меня не было, а была только ты. Поэтому ничего я здесь говорить не буду».

— Вот это как раз муж. Можешь полюбоваться. Так что будешь пить, незнакомец?

Елена Евгеньевна рассердилась. На себя, на Михаила, вообще на все. Почему бы ему не поцеловать ее самому, например?

Его руки обхватили сильно и ласково, провели по телу от бедер до плеч и шеи, нос уткнулся в волосы на затылке. У Елены Евгеньевны задрожали колени.

Михаил целовал ее шею. Она слышала, как протяжно, долго втягивает он в себя ее запах и мимолетно порадовалась, что надушена сегодня, чем надо и где надо.

Утром, собираясь к нему, она надела самое лучшее белье, слегка насыпав пудры в чашечки бюстгалтера и невесомые трусики, и выбрила еще раз под мышками, и прошлась депилятором по голеням, и выдернула несколько черных волосков вокруг соска, и подровняла брови, и покрасилась — чуть-чуть, намеком, как всегда.

Ей надоело молчание телефона. Она больше не могла ждать. Михаил должен был оказаться на месте, и он там оказался.

Теперь она хотела показать ему себя, какая она.

— Подожди, — прошептала она, поворачиваясь к нему лицом. — Подожди, слышишь.

Каким-то чудом, мигом она разделась, закинула руки за голову. Михаил, сбрасывая с себя вещи, восхищенно оглядывал ее всю, ее тело, которое она так готовила для него, а сейчас отдаст. Он поймет, какой она может быть.

Слегка приподнимаясь при каждом шаге на мысках, она повела его в спальню. Встала у кровати, изогнувшись, приподняв грудь. Поочередно он взял ртом ее твердые темные соски. Она провела по его животу, гладкому и твердому, стиснула член, готовый для любви. Крепко обняв за шею, заложила одну ногу ему за поясницу и выгнулась, чтобы он мог войти в нее… и упала навзничь, обвив его ногами, а он сжал ей бедра.

Не вошел — влетел, ворвался туда, где его так ждали.

Стало нечем дышать.

— Мишенька… зверь… Бог… еще, еще…

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Тенью плыла она над синей травой, и метелки проносились сквозь ее призрачное тело, не задевая, не щекоча. Черная широкая лента реки сверкала рядом. Два отсвета, не пересекаясь, лежали на ней, две серебряные дорожки от луны, что висела над тем берегом, и от луны, что над этим.

Почти не различала она того берега черной реки, но одинокую фигуру на нем видела ясно.

Он гордо стоял, уперевшись в черный песок всеми четырьмя лапами, и кольцо змей на его шее зловеще шевелилось. Драконья пасть, которой оканчивался хвост, пылала щелью незакрытых острых челюстей. Огромные плечи, налитые силой, и могучий торс.

Ему не нужна лодка с безмолвным лодочником, которая никогда не перевезет ее обратно. Он несет свою службу на том берегу, откуда есть выход к свету, навечно потерянному для нее. Он не допустит ее туда.

Но если она спустится к черной воде и позовет — он придет к ней. Она знает.

Три головы со светящимися глазами задрались к мрачному небу. Три пасти испустили протяжный вой.

Он придет, он услышал. Сильный, сильный…

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— Сильнее! Сильнее!.. Миша, любимый…

Она то широко открывала обезумевшие глаза, то вжимала затылок в подушку. Внезапно выдернув ее из-под головы, одним сильным движением она подняла и себя, и тяжело бьющего в нее Михаила, подсунула подушку под поясницу.

Зверь в ней разрывал внутренности, расшатывал позвоночник…

Сколько это длилось, о, сколько же это длилось!

Она закричала.

…Пришла в себя от осторожных прикосновений ласкающих губ, языка к животу. Внутри стихало. Ослаблялась струна.

Она больше ни с кем не захочет. Она не сможет больше ни с кем, кроме Михаила. Выходит, Андрей и тут был прав? Насчет Бусыгина? Она тихонько засмеялась. Умница Андрей, все-то предусмотрел.

— Боишься щекотки, — сказал Михаил, отрываясь от своего занятия.

— Ты представить себе не можешь, какие глупости лезут в голову влюбленной женщине. — Голос у нее чуть охрип. От крика, наверное. Она села на покрывале.

— Еще немного, и ты раздавила бы мне голову.

— Не дразни меня, милый. Вдруг мне еще захочется, что будешь делать?

— Невысокого же ты обо мне мнения.

Она взяла его лицо в ладони, нежно поцеловала.

— Я обожаю тебя, Мишенька.

— Такие слова — и таким морозным тоном. Снежнокоролевским.

— Что поделаешь, видно, мне все больше мужики попадались, которых в строгости держать надо было.

— Мужик — он тоже разный бывает, — сказал Михаил.

— А с другими мне было неинтересно. Или так — кое-как…

— Я польщен. Послушай, у меня впечатление, что упал я с одной женщиной осквернять это супружеское ложе, а встал с другой.

— Привыкай. И ты еще не встал. Она прошла в гостиную, вернулась в его рубашке, а ему кинула мужской халат.

— Это из папиных вещей, ты не думай.

— Стоит ли вообще думать. Я разучусь, обещаю. Михаил потянул ее обратно. Елена-первая чуть было не упала в его зовущие нетерпеливые руки, не приникла;» припухшими губами к твердому телу — обцеловать от пальцев ног до глаз… но Елена-вторая быстренько загнала ее на место.

Она ловко вывернулась из рубашки.

— Не сию минуту, ладно? Я на тебя посмотреть хочу, мой хороший. Дай мне немного передохнуть. Вернешь рубашку или мне ходить голой?

Он молча перекатился на край, встал, накинул и запахнул халат.

— Шампанского, да? — сказала Елена Евгеньевна.

— Из холодильника?

— Из морозильника! Я сейчас. — Она легко поцеловала его, ушла и вернулась. — Открой.

В ней вдруг появилась странная раздвоенность. Не обычные ее игры в «первую-вторую», которые все-таки не совсем были играми, а как будто было что-то — и нет. Отняли или само пропало.

Грандиозное… и печальное.

Пока она ходила в комнату за вещами и потом за шампанским, Михаил пытался успокоиться и сосредоточиться. Он почти не помнил, что отвечал сейчас.

Его утихающие ласки, когда она, всхлипывая, лежала в полубеспамятстве, были вызваны благодарностью и нежностью, а не желанием. Вряд ли бы он сейчас что-нибудь смог.

«Визия». Опять о ней. Значит осталось совсем мало времени

Шампанское было по-настоящему охлажденным и очень хорошим.

— Если мы сейчас простудимся и умрем, я жалеть не буду, — весело сказала Елена Евгеньевна.

Михаил сразу отстранил свой бокал, словно обжегшись о ледяное вино.

— Какие у тебя планы на сегодня?

— Только ты, милый. Я готова быть с тобой вечность. На ближайшие двадцать четыре часа вполне можешь рассчитывать.

— Вечность — хорошее слово, — сказал Михаил.

— Я сказала не так? Почему ты спросил про сегодня? Ты хочешь уйти? Прямо сейчас?

— Нет. То есть да. Вместе с тобой.

Он сходил собрал свою одежду. Всего-то два шага, а когда вернулся, Елена была уже не в его рубашке, а в чем-то голубоватом, прозрачно-ворсистом. Она смотрела, как он одевается.

— Я… обидела тебя, да? Тебе было плохо со мной. Поэтому ты уходишь.

Он тотчас захватил ее в кольцо своих рук. Поцеловал в мокрые глаза.

— Что ты. Разве я сказал, что я ухожу? Я сказал, что мы уходим, ты и я. Хочу тебя кое-куда пригласить, понимаешь? Снимемся с якоря, пока день?

Елена Евгеньевна, как только он обнял, вцепилась ему в плечи и не отпускала. Какая там первая-вторая»! Ей показалось, что он сейчас уйдет навсегда.

— Ты правду говоришь?

— А ты как думаешь?

Он опять поцеловал ее. Не дав поцелую разгореться, оторвался.

— Не так уж я хорош, чтобы из-за меня плакать.

— Скажи еще что-нибудь. Что-нибудь хорошее.

— Я скажу, — пообещал он. — Я скажу столько раз, что тебе придется затыкать уши. Ну, теперь меня можно отпустить? Я не дальше кухни. Мне обещали кофе…

— Конечно. Сейчас.

— Э, нет, позволь мне. А ты одевайся. Насколько я знаю женщин, этот процесс займет не менее часа. Не беспокойся, я все найду сам.

Он вышел, а Елена Евгеньевна вытерла глаза, посмотрела на окружающие привычные вещи, ставшие новыми. Вздохнула и неожиданно для себя счастливо засмеялась.

Мысли Михаила неслись беспорядочно.

«Да, это именно тот ракурс, а треклятый светофор был правее. Странное пятно… Надо спросить ее про песню, но какая разница, на даче рядом с аэродромом я уже побывал… Только «наезда» мне и не хватало, тезка-Мишка верно сказал, братвы почерк, причем неотесанной… Что было сейчас? «Визии» и так не всегда четко запоминаются, а тут — в самый момент. Почище, чем муж из командировки. Как только не упал… — Михаил не удержался, хмыкнул. — Теперь мне думай, не думай, а только надеяться, что Батю чем-то осенит, я, похоже, выдохся…»

— Подходяще?

Она замерла, чтобы Михаил мог оценить ее, опершись на один из пяти выгнутых стульчиков вокруг светлого стола.

И сама она была вся светлая.

Очень светлое платье из необычной ткани со светло-зеленым на светло-сером с отливом и выработкой. Такая же пелеринка. Резные браслеты слоновой кости на обнаженных смуглых руках. К браслетам — кулон, сразу видно, очень старинный.

Шагнула, чуть сместившись — разрез до бедра. В кулон вставлен крупный черный камень.

И свободная россыпь черных колец по плечам. Михаил очень серьезно поднял кулон, сдвинул в сторону. Утонул губами в душистых полукружьях встрепенувшихся грудей.

— Честное слово, — сказал, возвращая кулон на место, — впервые вижу брюнетку, которой так идет светлое.

Елена Евгеньевна царственно изогнула бровь, улыбнувшись уголком рта. Обе ее родинки-мушки послушно подпрыгнули.

— Такой королеве необходимо соответствовать, а я… Придется ко мне снова заехать, что-то там должно было остаться. Кстати, Пашу могли бы прихватить с собой, он из глубинки, ему полезно развеяться. — Михаил надеялся, что это прозвучало достаточно естественно.

— Я думала, мы только с тобой… Нет, я не против, но… Что с ним было, почему он так… так истерзан? Его это не смущает? И вообще, Миша, а ты сам? У тебя в доме такой ужас, а ты куда-то срываешься, меня увозишь, вместо того, чтобы…

Прорвавшаяся Елена-первая, поняв, что она говорит и как это выглядит с ее стороны, испарилась вновь, предоставив, как всегда, расхлебывать другим.

— Поцелуй меня, пока я не намазалась, — строго распорядилась Елена-вторая, не глядя на него. — И где кофе?

Михаил растерянно оглянулся на молчащую кофеварку, на холодный чайник.

— А знаешь, я про него и… Да черт с ним, с кофе. Елена Евгеньевна-вторая, именно вторая, а не первая, даже не ужасаясь тому, что творит, преспокойно налила чуть теплой воды в подготовленные чашечки. Поставила ладони вокруг одной, и на лоб набежала складочка. Напиток вспузырился. С края чашки сбежала коричневая пена. Со второй — то же самое. Только тогда она подняла расширенные глаза.

— Господи… Да как же я? Зачем? И ты…

Она зажала рот обеими руками.

Михаил страшно смотрел на нее, прижав палец к губам. Отнял, показал на стены кухни и потолок и опять приложил. Кивнул с немым вопросом.

Помедлив, она кивнула в ответ.

 

Глава 48

Это были, безусловно, самые страшные сутки в его жизни. Его привезли в какую-то квартиру, где было очень мало мебели — стол, два стула, неопрятные диваны. Половину пути он провел на полу машины, а на голове у него стояли спортивные туфли первого молодого человека с золотыми зубами. Туфли были очень грязные.

Сначала спрашивал молодой человек, который в машине был впереди. Двое других по очереди ходили на кухню пить воду.

Их интересовало, давно ли Зиновий Самуэлевич живет в том доме, что может сказать о других жильцах. Затем вопрос за вопросом повторялся о каком-то конкретном мужчине, с которым Зиновий Самуэлевич якобы дружески поздоровался непосредственно перед тем, как его забрали.

Он отвечал, что никогда не жил там и оказался случайно. Молодой человек повысил голос и стал говорить ужасные вещи, от которых в голове Зиновия Самуэлевича опять все перемешалось. Основными чувствами его были страх, безысходность и тупое оцепенение.

Его ударили. Боль была адской. Он свалился со стула. Так его никто никогда не бил.

Через некоторое время, еще лежа на полу, он услышал, как главный молодой человек что-то сердито говорит молодому человеку с зубами, а тот оправдывается. У них в руках был паспорт Зиновия Самуэлевича, который они вытащили у него из кармана. Документ Зиновий Самуэлевич всегда носил с собой.

На ночь его бросили в грязную ржавую ванну, связав руки и ноги и с кляпом во рту. Он лежал в полной темноте. Его стянули так туго, что он не мог шевельнуть хотя бы головой, чтобы стучаться в бок ванны, надеясь, что кто-нибудь обратит внимание.

Страшная ночь. Он думал, что умрет. Стало плохо с сердцем. Зиновий Самуэлевич плакал и молился, вспоминал маму и Женю, а потом только Женю.

Прошло очень много времени. Он не знал, сколько. Дважды он обмочил брюки. В первый раз терпел, сколько мог, а во второй ему было все равно.

Но свет зажегся, и его вытащили и даже развязали. Жестокая боль в сведенном теле, в застывших суставах не давала разогнуться. Ему налили водки, и это помогло, он смог хотя бы сидеть.

Молодой человек на этот раз был более любезным. Он сказал, что Зиновия Самуэлевича перепутали с опасным бандитом и убийцей-рецидивистом, главарем и преступным авторитетом. Еще, возможно, связанным с иностранными разведками. Теперь все выяснилось, и Зиновию Самуэлевичу обижаться на секретную спецслужбу не надо. Его отпустят прямо сейчас, доставят на то же место, где взяли. Но сперва он должен выполнить одно чрезвычайно важное и секретное задание.

«Вы сами бандиты! — выкрикнул ему Зиновий Самуэлевич. — Я вам ничего не должен! Дайте мне только выйти, и я сам пойду, куда следует! Я к первому же милиционеру…»

«Может быть, — сказал ему в ответ молодой человек, — но, как и обижаться, кричать громко сейчас не надо. Привлекать внимание нежелательно».

Зиновий Самуэлевич и сам больше не кричал, потому что один из стоявших сзади неожиданно и очень сильно тряхнул его, а второй в это время ударил по затылку, и Зиновий Самуэлевич прикусил себе язык.

Что касается «пойти, куда следует» и «первого милиционера», то этого делать тоже не рекомендуется, так как неизбежно отразится на здоровье и даже самой жизни известных ему Эсфири Иосифовны и Евгении Яковлевны. Сейчас при них находятся… наши сотрудники, сказал молодой человек, в чем можно убедиться.

Тут молодой человек достал из нагрудного кармана мобильный телефон и протянул Зиновию Самуэлевичу, добавив, что мог бы набрать и сам, но предоставляет это сделать ему. Он даже назвал номер. Номер был правильный, Зиновия Самуэлевича.

«Женя, ты только не волнуйся! — сказал Зиновий Самуэлевич дрогнувшим голосом. — У меня все в порядке, меня тут забрали, я не знаю, за что…»

«Зиночка, — не слушая его и, кажется, плача, кричала Женя, — сделай, я тебя умоляю, что они от тебя хотят. У нас тоже все в порядке, мы тут связанные, и они обещают убить, если мы поднимем шум! Они очень страшные, слышишь, Зина!..»

Все ли понятно ему теперь, спросил молодой человек, отбирая телефон, и дрожащий Зиновий Самуэлевич вынужден был сказать, что теперь ему понятно все. Ему все понятно с ними, сучьими выблюдками, а нэ гид эйр а миг…

Молодой человек улыбнулся и сказал, что задание будет совсем простым, но ответственным. Зиновию Самуэлевичу поручается передать письмо тому самому высокому светловолосому мужчине, о котором шла речь. Квартира такая-то. После этого Зиновий Самуэлевич поступает в его распоряжение, следующее задание даст он. Зиновию Самуэлевичу даже разрешили просушить брюки.

И вот он стоит перед добротной черной дверью, в одной руке сжимая простой почтовый конверт без надписи, а другой держась за сердце.

«Еще один из их шайки. Или из другой шайки. Группировки. Такая же бандитская сволочь. Что он может мне приказать? Идти по ларькам шарпать? Мурло. Да чтоб ему сгореть!» — подумал вдруг Зиновий Самуэлевич привычными словами и даже отступил на шаг от нахлынувшего изумления.

Как он мог забыть! Вот где надо было воспользоваться! Там, в плену!

Он, правда, не припоминал вот прямо так, навскидку, имелось ли в той квартире, а попросту говоря — бандитской хазе, что-нибудь бумажное. Но наверняка что-то было. Обои в конце концов какие-то… Почему вовремя не пришло в голову? Старый осел.

Зиновий Самуэлевич одернул себя. Дома Женя и мама под дулами бандитов. Они мучаются, связанные, им страшно. И он больше не будет таким идиотом. Он покажет этой мафиозной кодле, он их не боится. У него есть свое оружие.

Зиновий Самуэлевич нажал кнопку.

 

Глава 49

Никуда они не пошли. Вечер был испорчен сразу и бесповоротно.

Павел хорошо постарался, в квартире можно было почти свободно ходить и нашлось, на чем сидеть. Под предлогом еще одной чашечки кофе Михаил усадил его и блистающую Елену Евгеньевну рядышком. И проговорил четыре часа.

Он рассказал им о своих последних годах все… почти все. Он не убеждал и не пугал. Он просто перечислял, вспоминая, предыдущие факты, предоставляя делать выводы им самим.

Ему было необходимо, чтобы они поверили ему. Особенно Лена, ведь для Бати какая-то часть уже не была новостью. Поверили под нажимом голых фактов, как после им придется верить его голым словам. Факт незыблем, логика непостоянна.

Ему были нужны эти двое, потому что он резонно сомневался, сможет ли полагаться на двух других. Что их будет еще двое, он уже знал. Ты знаешь, сказали ему. Это было верно.

Солнце прошло свой путь над городом, нырнуло за крыши, ночь улеглась и сгустилась, а он все говорил. Кончив, зажег свет — лампу, прилаженную Павлом, — несмотря на отсутствие штор, которые были сорваны.

— А почему, Миша? Я хочу сказать, почему все-таки я должна тебе верить? Посмотри на меня и ответь. Почему?

— Вы двое — самые близкие мне в этом Мире, — сказал он, впервые употребив вслух слово «мир» с большой буквы. — Паша — давно, хоть и потерялись мы на какое-то время. Ты, моя хорошая, — совсем недавно. Так уж получилось. Мне будет очень горько без вас, — сказал он чистую правду. — Я хочу, чтобы вы остались со мной.

Он смотрел им прямо в глаза крайними своими головами. Третья, чуть выше двух других, была, как всегда, настороже.

Черные антрацитовые глаза Павла, Паши, Бати, друга, командира, замечательного мужика с судьбой, изломанной, как само его тело.

Требовательные Еленины глаза. Чуть раскосые и милые, милые…

— Чтобы вы остались живы, — солгал он.

 

Вначале существовал лишь вечный, безграничный, темный Хаос. В нем заключался источник жизни. Все возникло из безграничного Хаоса…

Из Хаоса возникли Миры.

Миров бесконечное множество, все они обитаемы, нет безжизненных Миров.

Законы каждого из Миров свои, они действуют только внутри этого Мира. Одно и то же явление может считаться собственной противоположностью в двух соседних Мирах, и это правильно, потому что каждый Мир должен жить по своим законам, иначе вновь придет время Хаоса.

Обитатели Миров могут догадываться о существовании друг друга, равно как и о самом множестве Миров. Они могут строить свои предположения, выдвигать гипотезы и создавать целые философские системы, сообразуясь с собственными логикой, разумом или верой, хотя и за этими понятиями в каждом из Миров может стоять свое.

Но они никогда не будут знать точно.

 

Глава 1

— Полшестого, мальчики, — совсем по-домашнему сказала Елена Евгеньевна и повела плечами. — Засиделись мы.

В процессе уборки Павел разгреб груду испорченных книг и опрокинутой мебели, повернул разбитым экраном к стене телевизор, сложил в угол останки музыкального центра, кассеты, диски. Скатал порезанный и протравленный во многих местах ковер. На испорченные кресла и диван накинул простыни, выбрав из кучи самые незаляпанные краской. Вымел битое стекло, остатки коллекции минералов, которая была в витрине, и коллекции бабочек, которая была на стенах.

Все это и многое другое теперь занимало угол с рулоном ковра. При определенном усилии воображения можно было заставить себя думать, что квартиру просто небрежно подготовили к ремонту.

Елена Евгеньевна странно выглядела в этой обстановке. Столешницу они с Павлом положили на два табурета из кухни и накрыли еще одной простыней. Кое-какой стол, сбегав в круглосуточный, Михаил все же организовал, а содержимое холодильника Павел, по его словам, собирал по всей кухне вперемешку с битыми бутылками.

— Хорошо позабыли кокнуть унитаз, — сказал Павел, — а то бы посидели мы, попили б коньячок, кофейком-чайком побаловались, а потом…

Он снова ушел на кухню. Елена Евгеньевна потянула из пачки сигарету, но так и не зажгла. Эта ночь опустошила ее. Посильнее, чем любой разгул страстей. Михаил взял ее руку в свои большие прохладные ладони.

— Как тебе новая реальность? Свыкаешься?

— Реальность не меняется, Мишенька. Это только мы принимаем наши новые знания о ней за изменения самой реальности. Так мне один умный человек сказал.

— Я, кажется, даже могу догадаться кто.

— Поцелуй меня, пока Павла нет, — попросила она, Он обнял, и вновь закружилась голова, только далеко-далеко.

— Твой деликатный друг насыпает сахар с кончика иглы, чтобы подольше не появляться. — Она прижалась к его плечу. — Ты совсем не представляешь, что это такое — ОНА? Откуда?

— Нет, — сказал он, подумав, что, в сущности, так оно и есть.

— Ты прав, Мишенька, мы другие… другие — сказала она, и Михаил услышал в ее голосе новое выражение, которое, однако, уже было ему знакомо.

— Я поверила вам с Павлом еще до…

Она показала на бурые пятна на простыне-скатерти.

В один из моментов своего рассказа Михаил попросил Павла повторить для нее демонстрацию, которую тот устроил ему близ костра на ночном берегу.

«Жирно будет всякий раз перстами-то бросаться, — заворчал тот, приняв один из своих многочисленных образов. — Так ты, Братка, потребуешь, чтоб я себе еще чего-нибудь оттяпал, пока ты за выпивкой и закуской уметешься. Оставляешь меня, понятно дело, с дамой, вот и во избежание… Так у меня отрастает быстро, не успеешь за дверь шмыгануть…»

Приговаривая, уже открыл самое маленькое лезвие перочинного ножичка, который потерялся в квартире еще год назад, а теперь, спасибо погрому, нашелся.

«Глядите сюда, барышня, да не бледнейте особо. Ножичек нарочно открыл самый маленький, мог бы и топорик кухонный притащить. Внимательно смотрите, глазки не закатывайте, специально делаю, чтоб вы, значит, весь процесс до тонкостев…»

«Не боюсь я вида крови», — отмахнулась Елена Евгеньевна (тогда) — вторая, еще ничем не убежденная, испуганная, готовая спорить.

Лезвие мелькнуло, мякоть ладони разъехалась «ртом», с него быстро-быстро закапало на скатерть. Елена Евгеньевна все-таки охнула.

А Павел специально держал руку раной к ним, давая рассмотреть все подробности. Салфеткой, как тампоном, он промокал кровь по краям пореза, чтоб не мешала видеть. Михаил и сам пригнулся ниже.

Обильное кровотечение продолжалось не более десяти секунд. Павел обмахнул рану салфеткой. Развороченное до сухожилий мясо как бы шевелилось, набухало, одновременно подсыхая, темнея, принимало вид чуть заветренного. Блеснули и пропали капельки желтоватой сукровицы. И вдруг — это было похоже на мгновенную кристаллизацию в перенасыщенном растворе — вместо разреза глянцевеет шрам. Еще один, поверх других.

«Вот, — сказал Павел непривычно бесцветным голосом, — и весь компот, милая барышня. Даже не чешется».

«И частенько вам приходится так… демонстрировать?» — спросила Елена Евгеньевна, щурясь от дыма сигареты.

«Не слишком. Только для ближайших товарищей по несчастью. Братка, шел бы ты, для Бога, действительно в магазин, устали мы от твоих лекций, перерыв требуется, выпить-закусить, а то я уж на кота твоего заглядываться стал. За Леночку можешь не беспокоиться, от врагов я ее обороню, и сам буду рыцарем или как там… в общем, все будет нормально».

«Я и сама себя охранить сумею», — сказала Елена Евгеньевна.

«Деревенщина ты неотесанная. — Михаил, чувствуя к Павлу острую жалость, коснулся поникшего каменного плеча. — Совсем от нашего столичного обращения отвык. Сейчас схожу, тут близко».

«Я к нему и не привыкал никогда… Ты, Братка, возьми мне чего покрепче, а то я казенку эту пью — как на землю лью, без толку». — Лоб Паши Геракла прорезали морщины, почти такие же глубокие, как шрамы.

Михаил принес ему литровый штоф джина «Бифитер», крепче ничего не нашлось, и Паша за ночь усидел его один почти до конца, но снаружи, конечно, это на нем никак не отразилось. Разве что морщины разгладились.

— Паша тебя убедил, верно? — сказал Михаил, нежно поглаживая уткнувшуюся в него женщину.

— Это ты меня убедил.

— Нет, Лена, он. Я в лучшем случае дал новую веру, а убеждают лишь чудеса творимые, так ведь? Паша — а еще ты сама.

— Что ты имеешь в виду?

— Что пора и тебе открыться. Я знаю, как тяжело носить в себе свою тайну. Я — знаю…

Она отсела, выпрямилась, одернула платье.

— Никогда не заговаривай со мной на эту тему.

— Но почему? Ведь кое-что я уже видел, могу сделать выводы.

— Никогда не заговаривай со мной на эту тему! — отчеканила она. Елена Евгеньевна-вторая в ней твердела, набирала силу, становилась прочной, как крепостная стена. — То, что я сделала дома… я не должна была этого делать. Если на то пошло, я не должна даже быть здесь сейчас и говорить с тобой об этом. Я не имею права распространяться о собственной персоне. Я…

Она вовремя проглотила слова: «Я слишком ценный объект».

— Миша, милый, пойми меня, пожалуйста, — заговорила Елена-первая. — Ведь я верю тебе. Я… ты мне очень дорог, хотя все это так неожиданно, но…

— Но подписка дороже, — сказал Павел. Он стоял, прислонившись к косяку, и внимательно слушал. — Пардон за бесцеремонность, но положение не то. Мы все должны быть в курсе обстоятельств, каждый из нашей команды. Нам с тобой, Лена, может, часы отпущены, а ты о пустяках толкуешь. Кофе позвольте подавать? Сию минуточку-с. — Он дурашливо согнулся, убираясь из комнаты.

— А и правда, Миша, сколько… мне еще? Когда? Ты знаешь? И как это ты назвал — команда?..

— Обреченных! — Павел появился с подносом. — Обреченных, девушка, обреченных. Миленькое названьице, не правда ли?

Кофейник еще плевался. Рядом стояла джезва без ручки, которую он приспособил под сахарницу. Сливки прямо в квадратном пакетике, три разнокалиберные чашки из уцелевших.

— И заметьте, барышня, вы идете по моим стопам. Я тоже Миньку первым делом за хобот: сколько? Не знаю, говорит, но мало. Я ему: делать что? Не знаю, говорит, но что-то надо. Я: ты что ж тогда, паршивец, начальство по пустякам тревожишь?!

— Ты, Паша, не Геракл и не Аполлон даже, — проговорил Михаил, разливая себе и Елене Евгеньевне коньяк, а Павлу прямо в объемистый бокал без ручки, который он подготовил себе под кофе, вылил остатки джина. — Ты, Паша, клоун. Ухватки уже имеешь, а грима тебе не требуется.

Павел сейчас же долил свой джин капелькой кофе, бухнул сливок, принялся отхлебывать мелкими глоточками, изображая наслаждение.

— Паша, — сказала вдруг Елена Евгеньевна, — а ведь там, в вашем пансионате, детишки в вас души должны не чаять. Табуном ходить, так?

«Смотри-ка, и борода у него растет наперекосяк, — подумал Михаил. — Я только заметил за все эти дни. Должно быть, все лицо пополам».

— Вот! — Толстый палец уперся в потолок. — А Минька не верит. Знаете что, Лена, я вас приглашаю. Поедем все вместе. Там у меня, не поверите, такая прелесть, такая глушь! Зимой выйдешь на крылец — собак за пять километров слышно. Звезды — плошками! На снегоходах покатаемся. Теперь, конечно, не то, разгар сезона, людно, но зато яхты, доски… Да вот мы с Минькой третьего дня — рассвет! благодать! соловей аж заходится, душевный!..

 

Глава 2

С коньяком в чашке Михаил прошел на кухню, где выключил ненужный теперь свет.

Шесть знакомых тополей закрывали торец соседнего дома. Их верхушки поднимались выше самых верхних его окон, а ведь Михаил помнил их тонкими голыми хлыстиками, Веснами их одевала первая зелень, они сеяли июнями пух и устилали ржавой листвой лужи октябрей. Вокруг них стояли дома, а дома окружал город, который тоже был его домом, шумным и прекрасным. Большой шумный дом имел свои закоулки и любимые с детства места. В извилинах его улиц жила память о радости, печали, страхе, гордости, любви, разлуке, надежде. А над ним выгнулось небо, всегда изменчивое и всегда одно и то же.

Только представить, что ничего этого не будет. Что знакомое, привычное и любимое заменит нечто иное. Навсегда. Без возврата.

«Другие», сказала она. Может быть. Скорее всего. Почти точно. Но разве это о нем?

Михаил посмотрел в чашку и отставил ее.

«Кто учинил погром?» — впервые за эти сутки позволил себе подумать.

Жулье, хамье, залетные хмыри — отпадает сразу. Из квартиры ничего не пропало, а испорчено с толком. «Кроме унитаза», — подумал он и прошел в туалет.

Далее: та же братва, но вполне целенаправленно, с чувством, толком, расстановкой. Прислали «моталку» за какие-то прежние Михайловы прегрешения. Хотя бы за те, за которые «Турбо» сгорел, Алик попал в больницу, а его шалашовка Надька, что на Михаила с первой же встречи кидалась в открытую, — на теплые моря. Хоть и в гипсе. Наиболее вероятный вариант.

Спустив воду, Михаил вышел.

И наконец, последнее, самое худшее: это Службы. Не имеет значения, как они в действительности назывались раньше и называются теперь. Службы. Для них не существует правил игры, писаных или неписаных, но с точки зрения закона они всегда правы. Они, может быть, перестали быть единственной силой, но это не значит, что они ослабели, сдали позиции. Они опережают на несколько ходов, потому что начали раньше.

«Нет, чушь, я просто слишком много о них думаю в последнее время. Зачем им? Сымитировать «моталку», чтобы сделать обыск? Чего проще, сделать его, и все. Пылинки на своих местах останутся, что-что, а это Службы умеют. Поставить аппаратуру? Тем более громить совершенно ни к чему… Лена. Что я должен сделать, чтобы понять твою загадку, Лена?»

И все же что-то у него не сходится. Что-то лишнее или не хватает.

Михаил прислушался к голосам из комнаты. Павел травил анекдоты, Елена Евгеньевна вежливо посмеивалась.

Он погладил Мурзика, свернувшегося на останках гарнитура «Сортавала». Кот спал, как в своем кошачьем детстве, когда наедался до состояния барабана с лапками — на спине. Кроме как из безобразной кучи раздавленного съестного, наесться он ниоткуда не мог.

«Что ж ты, брат? Домашний помоечник? Я тебя за порядочного держал. Смешно».

Михаилу не было смешно. Ситуация выходила из-под контроля, уплывала куда-то в сторону. Эти двое устроили милые домашние посиделки. До них никак не дойдет. Послушали страшную сказку, согласились поиграть в новый ужастик. И довольно. Делу время, потехе час. Еще коньячку не угодно-с?..

«Значит, ты плохо убеждал их. Кажется, они послушали. Кажется, согласились. Кажется. Только этого тебе и надо — чтобы казалось правдоподобным… Ревную я, что ли?» — подумал он.

— Паша, ну что вы мне говорите! — доносилось до него. — Соловьи — это весна, черемуха, цветение…

— Дак он у меня ученый! Я его всю зиму в клетке держал, картинки про весну показывал. Вот он от настоящей свободы башней-то своей заклинился маленько и — поет… э-э, коньячок-то у нас тю-тю. Хозяин! Где тут ваш всепогодный, вечнооткрытый? Я сам сгоняю, мне без денег дают…

 

Глава 3

— Вот что, — сказал он, появляясь. — Люди… — Выдержал паузу. — Я ведь вас ни к чему не призываю. Хотите — живите… сколько вам осталось. Пусть это будет подольше. Я, — опять солгал он, — лицо в принципе незаинтересованное. Плевать в конце концов, что я там чувствую. Ты, Лена, вообще человек свободный. И охраняемый, — усмехнулся. — С Батей тоже что-нибудь придумаем, не пропадет в волчьем оскале нашего правосудия…

Его перебил звонок в дверь. Павел, миг назад сидевший в расслабленной позе человека сильно, но не непристойно пьяного, оказался плечом к плечу с Михаилом.

— Ты? — спросил он трезво. — Или лучше мне?

— Погоди, — сказал Михаил. — Лена, быстро отойди вон туда. Батя, погоди, это, может…

В дверь опять позвонили — россыпью коротких и длинных. Та-та-та, ти-ти-ти, та-та-та. Та-та-та, ти-ти-ти…

— До инфаркта он меня доведет, собака! — ругнулся Михаил.

Тезка-Мишка входить не пожелал. Он только поздоровался кивком с порога с Павлом и, заглянув поглубже, вежливо сказал: «А также дамы», — хотя комнату увидеть из прихожей никак не мог.

— Шеф, — сказал тезка-Мишка с дурацкой улыбкой, — вы мне новое задание давали?

— Какое задание? — Он все забыл.

— Ну, как же? «Пятьдесят граммчиков». И-Ка-Че-Пе «Инвалиды России». Когда мы на озеро, вон, ехали?

— Стой, стой, это было…

Михаил вызвал огненные строчки. Вместо строк складывались картинки. Ну да, это же была «визия»… «Эй, кто поспорит с Гошей? По пятьдесят граммчиков, пятьдесят граммчиков, ребята…»

— Да. Помню. Может быть, ты все-таки войдешь?

— Вот, — сказал тезка-Мишка и вынул из-за стены длинного унылого субъекта почему-то в плаще, худого и взъерошенного. Нос в прожилках и запухшие глазки субъекта выдавали до потрохов. Тезка-Мишка любовно огладил на субъекте жеваный серый плащ, не забывая при этом цепко придерживать.

— Егор Кузьмич, — сияя, представил он, — бомж, пьянь ларечная. А это самое «Инвалиды России» — так вообще у вас, шеф, на углу. Лавчонка такая неприметная. В глубине только малость.

— Заходите, Егор Кузьмич, будьте, как дома. Все в порядке, Батя, это — третий.

— Гоша, — важно сказал субъект.

Он прошел в квартиру, озираясь с самым непринужденным видом. Раскланялся с Еленой Евгеньевной, вышедшей из своего укрытия за остатком «стенки». Именно раскланялся, а не просто: «Здрассь…», и создалось впечатление, что, если бы ему позволили, Гоша приложился бы и к ручке. Такое он совершил небольшое движение.

— Где ленточка? — спросил Михаил тезку-Мишку. Он не испытывал никакой радости, хотя, черт возьми, должен был.

— Какая ленточка?

— Ты же мне их теперь упакованными будешь доставлять. Положена ленточка с красивым бантом.

— Вот вы все шутите, шеф, а поглядели бы, чего он вытворяет. Я его на этом и взял. Там целая толпа собралась.

Сегодня Гошин день не заладился. С утра тетя Неля обнаружила остатки тары, которую, конечно же, никакой знакомый не захватывал, потому что его попросту не было, а Гоша ликвидировать забыл. На правах хозяйки тетя Неля реквизировала бутылку бренди, в которой еще оставалась добрая половина.

Ладно бы так, Гошу теперь эти вопросы не волновали, но, употребив по назначению свою репарацию там же, на месте, тетя Неля сделалась излишне шумной и разбудила Гошу при помощи рук и даже ног. Ее интересовали источники Гошиного изобилия. Конкретней: что именно из дома Гоша загнал. Пьяная тетя Неля становилась нестерпимой. Гоша, отойдя в туалет, прислал себе утренние граммчики и решил, что пора претворять в жизнь намеченные вчера на трезвую голову планы.

Он прожевал присланный себе же огурчик, а всю банку поставил на стол на кухне, не обращая внимания на возмущение тети Нели, которое все никак не перерастало в благодарность.

«Больше я к тебе не вернусь, — сказал Гоша гордо. — Прощай, тетя Неля, и спасибо за все. Может быть, когда-нибудь тебе будет стыдно, и ты еще пожалеешь».

Он сказал так, не совсем понятно, и ушел.

Он мог бы оставить тете Неле несравнимо более ценную память по себе, чем восемьсотграммовая банка итальянских маринованных корнишонов и свой неизвестно где заныканный паспорт, но Гоша не терпел, когда на него кричали. Он этого просто не переносил.

— Да, не переношу, — сказал Гоша, встав, как нескладная жердь, посреди этой странной квартиры со странными людьми, куда привел его, бесцеремонно ухватив за рукав, не менее странный рыжий человек в каскетке.

Тезка-Мишка вынул субъекта Гошу из кучки обычных вьющихся на его любимом месте таких же субъектов. По дороге от тети Нели Гоша то ли с горя, то ли от обуявшей лихости дважды вызывал себе «граммчики». Поэтому, прибыв, не вспомнил свои разумные намерения, а с ходу предложил какому-то смутно знакомому пари, что запросто доставит вот сюда, прямо на этот пятачок часовую стрелку с Кремлевских курантов.

Мишка угадал в момент, когда к Гоше, оравшему:

«Теперь веришь?!», вылетел парень из ларька, содержимое чьей витрины частью стояло на одноногом столе между Гошей и обомлевшим собеседником, а частью валялось вокруг.

Остальные субъекты еще стояли с разинутыми ртами, когда все испарилось — на ту же свалку, — а Мишка, распознав в гомоне «граммчики», засовывал Гошу в свои «Жигули» тринадцатой модели, которые были у него запасные. Гоша удивлялся, но не протестовал. Ему требовалась родственная душа, все равно какая.

— Что же он такое вытворяет?

— Точно не скажу, шеф, но «граммчики» — это он, можете не сомневаться.

— С чего ты взял, что он — третий? — спросил Павел, разглядывая Гошу, как редкую птицу, на которую Гоша, кстати, смахивал. Запросто уселся за их стол и даже сам себе налил кофе. По случайности попал в бокал Павла, и, когда попробовал, брови на его худом и унылом лице поползли вверх.

— Ах, ну да, — сказал Павел, — ОНА. Чем же знаменит наш новый друг?

— Егор Кузьмич. — Михаил присел с Гошей рядом, тогда как Елена Евгеньевна, наоборот, отодвинулась в самый угол софы. — Можете не беспокоиться, вы среди друзей. Угощайтесь, чем Бог послал, не обессудьте за скудный стол, у меня, сами видите, небольшой… ремонт.

— Он же переезд, — вставил Павел. — Или потоп с пожаром. Минька, в магазин мальчугана пошли, уж открыто. Такую ораву закусками не прокормишь.

— Пожалуйста, — хмуро заявил тезка-Мишка, надувшись за «мальчугана», — я могу. Только вы лучше этого попросите… Кузьмича. Он вам запросто.

— Что надо? — начал Гоша и сам себя перебил: — Нет, сперва…

— Ай! — вырвалось у Елены Евгеньевны. Ей, сидевшей сбоку, удалось поймать самый момент возникновения «граммчиков» из ничего.

Остальные просто увидели, как Гоша развел ладони, а под ними стоял пластиковый порционный стаканчик.

— За знакомство, — сказал Гоша.

— Ну, я попал! — Тезка-Мишка длинно, с поворотами и вывертами выматерился, одновременно страшно копаясь за пазухой. — Шеф, отпусти меня! Бога ради, сам грешен, святым крестом клянусь — никому! В монастырь уйду, грехи замаливать!.. Нынче же вечером…

Он бухнулся на колени, вытянув перед собой крестик на суровом гайтане.

— Прекрати комедию! — рявкнул на него Михаил. — Что это тебе — театр? Встань, сядь сюда, и чтобы я тебя не видел и не слышал!

— Однако это становится забавным, — медленно сказал Павел, наблюдая, как Гоша приканчивает граммчики.

Михаила в этот момент больше интересовала реакция Елены Евгеньевны. После «ай!» она не издала ни звука, смотрела на Гошу без боязни, с одним только тревожным любопытством. Ее прекрасное лицо казалось посеревшим от усталости.

— Все это очень интересно, Егор Кузьмич, — сказал он Гоше, — а что еще вы можете?

— А чего хочешь! Что надо — то и могу. Вот… — И на столе появились разноцветные бутылки с ликерами. Две, вставши криво, завалились и разбились бы, не подхвати их Павел.

— Вот — еще… — Куча шоколадок, батончиков, «сникерсов», пакетов с кексами.

— Чего еще надо? — Гоша оглядел всех победным, хотя и сильно замутненным взором. — О! Хошь пари, как тебя… Стрелку со Спасской башни? Прямо сюда, хоч-шь?..

Далась сегодня Гоше эта стрелка. Он и не подозревал, а все потому, что тетя Неля, против обыкновения встав рано, безжалостно будила его под пиканье сигналов точного времени, а в Гошином сне оно стало грохотом курантов.

— Вы мне не говорите — алкаш. Может споткнуться человек? Спотыкнуться? Шампанского — на! Гоше стоит только знать — где, и я все могу. Хочешь стрелку? Обе… счас…

Павел, тоже пристально наблюдавший за Гошей, который «плыл» на глазах, быстро подсел к нему, приобнял за плащ. Плечи у Гоши были такие узкие, что совершенно в нем терялись.

— Егор… Гоша, Кузьмич, — загудел доверительно, как старому корешу, — ну ее на… пардон, эту стрелку. Хватит с нас стрелок. Давай мы с тобой еще по стопарю? На пари? Чего-то мне не верится. Как ты их там добываешь, откуда берутся-то?

— А! — Гоша весь оживился. — Интересно! Теперь все вы Гошей интересуетесь, это раньше вам Гоша был как пыль, как тряпка… половик, ноги вытирать! Жена ушла… пусть идет! Пусть ей будет стыдно! Ничего, вы теперь все у меня… я вам всем сейчас…

Михаил похолодел. Что он может в следующий миг учудить? Что заставит явиться? Целиком винный погреб? Мокрое же место останется…

— Не, ты погоди, погоди, — вел свое Павел, вдруг круто захмелевший. — Ты мне про нее, голубушку, разъясни. Про нашу. Ну их, шипучки эти, бегать только… пардон. Давай по стопке! На брудершафт! Ну-ка…

Гоша икнул, на столе, где и так уж было не провернуться, появились два стакана «Российской». Паша быстренько привел их в боевую готовность и один за другим сноровисто влил, невнятно приговаривая, в Гошу.

— Давай-давай-давай, Кузьмич, ну-ну-ну… Гоша проглотил, обвел всех невидяще и, рыгнув, отвалился.

— Вот так, Братка, — сказал Павел. — О чем думаешь?

— Вспоминаю, как ты китайскую мину-«лягушку» обезвреживал.

— Было дело. Но это пострашнее мины будет, как думаете, девушка? — Не дожидаясь ответа Елены Евгеньевны, он ловко раскрутил проволочку, снял без выстрела пробку. — Друзья, нашего полку прибыло.

— Я за рулем, — мрачно сказал тезка-Мишка, отстраняя кружечку с вином.

— Не дрейфь, парень, — озорно стрельнул на него стянутым книзу косым шрамом глазом Павел. — Связался с нечистой силой, теперь — все, амба. Никакие крестики не помогут, ни нательные, ни наперстные, ни с самого Христа Спасителя.

— Батя, да прекратишь ты когда-нибудь балагурить? Дело серьезное. Что это? Как называется? Что он может еще?

— Обратили внимание, братцы, каковы вкусы нашего нового товарища? Только то, что выставлено на витринах у метро и в похожих местах. У нас о хорошей еде речь зашла, а он хрустящей дребедени натащил. О чем это говорит? Что основную часть времени отирается возле ларьков, в хорошие магазины забыл, когда заходил.

— Почему вы так решили, Паша? — спросила Елена Евгеньевна. Она сидела с закрытыми глазами, откинувшись к стене.

— Ну как же, он сам сказал: стоит Гоше увидеть — и пожалуйста. Тунгусия-мама — что вижу, про то и пою. Ну-ка я ликерчика вот этого, зелененького, никогда не пробовал…

— Это называется телекинез, — сообщил мрачный тезка-Мишка. — Способность перемещать предметы усилием мысли на расстоянии.

— Вот это да! — восхитился Павел. — Да ну! Вот, оказывается, как это называется, вот что оно такое! Усилием мысли, говоришь?

— А что? — задетый за живое Мишка повернулся к Павлу, но в глаза смотреть все же избегал. — Телекинез и есть. Не так?

— Так. Все так, Миша, дорогой. — Павел откупорил апельсиновую бутылку и медленно вливал в тот же бокал, наблюдая игру цветов. — Телекинез — это для книжек хорошо, научное название, а ты скажи, что нам теперь с этим сокровищем делать? Какая, не при даме будь сказано, следующая мысль ему явится? Не знаешь? Я тоже не знаю. Все время в отключке его прикажешь держать?

Гошины ноги в сандалетах без носок свешивались с края софы. Брюки в махре задрались, обнажив худые бледные мослы.

— Ты, Пал Артемич, думай что угодно («Ну, ты смотри, как уважительно! — изумился Михаил. — Когда узнал только!»), а у меня вон — шеф имеется. Он приказ отдал, я выполнил. А теперь делайте, чего хотите. Хотите, обратно этого чмурика отвезу, только пока спит, а то не ровен час и меня, как это… самое…

— Тебе было приказано только найти. Не брыкайся, — жестом усадил Мишку, — привез и привез, и хорошо, что привез, мне забот меньше. Хотя…

— Вот именно, — сказал Павел, доливая свою смесь шампанским.

— Вот что, мальчики, пойду я все-таки, — сказала Елена Евгеньевна. — Невозможно человеку без отдыха это выдержать. У меня голова раскалывается.

В дверь вновь позвонили. Вновь Павел оказался рядом с ним, тезка-Мишка встал, не зная, что делать. Елена Евгеньевна даже не пошевелилась.

Михаил посмотрел в глазок.

— Ну, вот…

— Здрассте, Михаил Александрович, — сказал Жук. — Елена Евгеньевна у вас? Мы за ней.

Подумав, Михаил впустил его. Реакция Жука на разгром в прихожей была самой естественной: покачал головой, губы сложились дудочкой, он едва слышно присвистнул.

— Чья работа, можете установить? — вполголоса спросил Михаил, загораживая ему ход в комнату.

— Михаил Александрович, — терпеливо сказал Жук, — вы никак не хотите понять. Чтобы что-то предпринимать, я должен получить санкции. Сейчас я имею санкцию доставить Елену Евгеньевну домой. Об этом… — он обвел прихожую, — я доложу своему руководству, и если оно сочтет нужным… Я думаю, оно сочтет нужным. Когда это случилось?

— Когда я на озере был, когда с вами познакомились. В те два дня.

— И что же, ни соседи, ни кто… Ай-яй-яй. Ну, я доложу, сегодня же. А сейчас разрешите…

— Миша, — подошла сзади Елена Евгеньевна. — Миша, пропусти меня, пожалуйста. Жуку: — Вы подождите внизу, нам с Михаилом Александровичем нужно сказать несколько слов.

— Как вас зовут хотя бы? — спросил Михаил ему вслед. — Я — Вадим…

— Очень приятно. — Прикрыл дверь. Поцеловал Елену, погладил по черным кудрям. — Замучилась, девочка? Расставаться бы нам не надо. Совсем не надо, понимаешь? Ну, хочешь, я поеду с тобой? Мы все поедем? Соберешь свои вещи, и…

— И что? Куда? Вы все поедете… Я должна отоспаться, Мишенька. После всего… нет, я больше не могу. Я же все-таки человек, и моим силам тоже есть предел. Пусть это даже случится во сне, мне сейчас все равно.

— Лена, не надо так…

— Все будет в порядке, не переживай. Видишь, я тебя утешаю. Ты пока здесь разберись со всем, а вечером или завтра с утра приезжай. Клянусь, я не тронусь с места, что бы мне ни говорили, ни требовали.

— Я приеду. Сегодня вечером. Жди, не уходи никуда. Лена?

— Да, мой хороший.

— Насчет говорили-требовали… Ты, может, и посоветоваться хочешь кое с кем?

— Вон ты какой, Мишенька, — Елена Евгеньевна провела ладонью по его щеке, — ревнивый. Не только как мужчина — я уж видела, каким ты букой смотрел, когда Паша меня отвлечь пытался, — а и как начальник. Ну как же — шеф… Поцелуй меня, шеф, заждались внизу, должно быть. И побрейся, шеф.

Он нашел губами ее податливый рот, и все вернулось. Нежность, страсть, счастье, которое вот-вот потеряешь. Синяя сумрачная страна…

Месяц…

— Лена, Лена, я хотел тебя спросить. Ты знаешь такую песню, откуда она? Там про тишину, плакучие ивы, про далекие луга за холодными зимами…

— Знаю, — шепнула она, обвисая у него на руках. — Я знаю, Мишенька… Это невыносимо, Миша.

«Все, — холодно и кристально чисто подумал Михаил. — Сейчас я ее забираю, и мы уезжаем. От всех. Хочу быть с ней, только это одно. Все, конец, хватит».

— Лена…

— Мишенька, Мишенька, — горячо шептала Елена Евгеньевна, едва-едва отстранившись от его губ. — Давай уедем, Мишенька! Мне предлагают командировку, два месяца, три, сколько захочу. У нас будет отдельный дом со всеми удобствами, все, что угодно. Мы будем только вдвоем, всегда. Я буду уезжать иногда, но это ненадолго, Мишенька, родной, давай, а? Прямо сейчас?

— Лена, я…

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

НЕ ВЗДУМАЙ ОБМАНУТЬ МЕНЯ СНОВА. ТЕБЕ ЭТО НЕ УДАСТСЯ. НИКОГДА.

НЕ ПЫТАЙСЯ ЗАБЫТЬ СВОЙ ДОЛГ. ВСЕ, ЧТО НУЖНО, ТЫ УЖЕ ЗНАЕШЬ. ВСПОМИНАЙ.

БЕГСТВО НИЧЕГО НЕ ДАСТ.

ТЫ ДОЛЖЕН.

ДОЛЖЕН! ДОЛЖЕН! ДОЛЖЕН!

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Он даже смог удержаться на ногах. Это было мгновенно, и он удержался. Но, наверное, с лицом совладать не сумел.

— Миша, что с тобой?! Мишенька…

— Ни… чего. Сейчас. Я сейчас. Мне бы сесть… Опустившись на пол, он попытался набрать в грудь воздуха.

— Позвать Пашу?

— Никого не надо звать. Паша нам с тобой не поможет. И бежать нам некуда. От себя не убежишь. — Он улыбнулся ей с пола. — Сейчас я встану и пойду тебя провожать.

Елена Евгеньевна отступила на шаг. Губы сложились в презрительную усмешку.

— Это ОНА, да, Миша? ОНА была сейчас? Что сказала? Что бежать бессмысленно? А ты подчинился? Не приезжай ко мне, Миша! Забудь обо мне. И вот еще вам напоследок…

Михаил карабкался по стене. Протянул руку, пытаясь задержать ее, ринувшуюся обратно в комнату. Не успел.

Бабахнуло, как бы несколько приглушенных взрывов сразу. Охнул Павел, тоненько незнакомо взвизгнул тезка-Мишка. Елена проскочила мимо, оставив у Михаила в руке пелеринку со своего платья, хлопнула дверью. Щелкнули оба замка.

«И вся любовь, — подумал Михаил. — Молодец, Батя, замки-то починил оба».

Продолжая придерживаться за стену, он двинулся вперед, заранее подготавливая себя к горе трупов и морю крови.

Но все, к счастью, оказались живы, хотя кровь была. Тезка-Мишка зажимал левое плечо, лоб и щека у него были в сочащихся мелких порезах. Обильно лило с брови у Павла, но он не обращал на это внимания, копаясь в осколках на столе. Все стены были в стекающих брызгах, а целой бутылки — ни одной.

— Ни единой, — печально подвел итог Павел, бросая горлышко с неснятой пробкой на разоренный стол. — Будто не прибирался, хоть все заново начинай.

— Привет, граждане, — вдруг отчетливо выговорил тезка-Мишка и, хрустя по стеклу, вышел из комнаты. Еще раз хлопнула дверь.

— Крысы побежали, — сказал Павел и спохватился: — Я не Лену подразумевал, конечно. Что там у вас произошло, что она взбесилась?

— У нас-то произошло. — Михаил стряхнул с табурета осколки и обрывки. — А вот что у вас? Она хрусталь побила?

— Но как! — провозгласил Батя, задрав окровавленный палец. — Не притронувшись! Выкрикнула слова, потом на стол как зыркнет, и вся посуда, полная, пустая — вдребезги. Как изнутри взорвалась. Пустая хрен с ней, а полную жалко.

— Что у тебя с бровью?

— Осколок. Их много было.

— А с рукой?

— А я разливал как раз. Прямо в руке рвануло. Но я теперь представляю себе, почему ее так пасут. Наверняка она может что-то посерьезнее, чем просто посуду колоть. Странно, что вообще на свободе ходит… Ба! Да мой коктейльчик целехонький! Спасибо, девонька, оставила на утешение.

Гоша мирно сопел. Его плащ, залитый длинными потеками ликеров, медленно промокал.

— Я не должен был ее отпускать, — сказал Михаил. — Теперь они ее увезут.

— Никуда никто никого не увезет, — уверенно сказал Павел. — Сама еще прибежит. А не захочет — привезут.

— Кто привезет, зачем?

— Ну, может, и не привезут, как еще сложится. Это, случаем, не те же, что нас с озера увозили? Михаил, помедлив, утвердительно кивнул.

— Теперь у тебя, Братка, самое веселое начнется. Теперь они пойдут на охоту за тобой.

— С какой это стати, — буркнул Михаил, с неудовольствием думая, что Батя опять прав.

Пустоты не существует. Все Пространство занято Мирами, они живут, пронизывая друг друга. Каждый Мир бесконечен сам в себе.

Случается и так, что Миры входят в соприкосновение. Иногда это можно предотвратить, иногда это неизбежно. В местах соприкосновений с частицами чужих Миров проникают и чужие законы, нарушающие привычный и понятный ход вещей.

Тем, кто живет здесь, они могут нести даже гибель, хотя на взгляд из Мира проникшего это не всегда будет прекращением существования. Но не в этом дело.

Законы Миров, вступая в противоречие, искажаются.

Этого допускать нельзя.

 

Глава 4

Игореша мало чего на свете боялся, но сейчас ему было не по себе. Хотя вроде бы чего такого — последить за подъездом в доме, нужный человечек выйдет — сразу сообщить и топать следом. Хозяин Боря собственноручно фотку вручил — мужик как мужик, на актера из старых фильмов похож.

Разместившись на лавочке поодаль и чуть сбоку, Игореша открыл банку «Будвайзера» и развернул журнал с девочками. От нужного парадного Игорешу заслоняли кусты сирени, а сам он видел все, как в хорошем прицеле. Пиво ударило в нос, Игореша поежился.

Неделю назад Хозяин Боря словно взбесился. Срочно собрал народ, велел бросить все дела, перейти в боевую готовность, якобы намечается большая «стрелка» или наезд чужих. Невнятно как-то сказал, а потом сразу отвалил совещаться с Чимиргесом, который у Хозяина Бори ходит в «близких», и еще одним каким-то, Игореша его никогда раньше не видел.

Через день отослал куда-то Маленького» Павлика с его бригадой, и больше о них ни слуху ни духу. Но рожа у Хозяина после очередных отвалов с Чимиргесом и вторым сильно помрачнела.

Потом привезли парня. В бинтах, в гипсе, явно из больницы. Сначала с ним так говорили, потом отдали Ящерице. Ну, это Игореша понимал.

Краем он видел подвешенного парня, когда тот забормотал, а Хозяин Боря подошел слушать. Видно, сказал, что спрашивали, потому что его быстренько сняли, в разум привели, забрали в дальнюю комнату — значит, еще понадобится. Шел своими ногами.

Игореша отпил пива, поразглядывал красивые сиськи и попки. Одним глазом — от нужной двери не отрываясь. С раннего утра оттуда в основном выходили, потом поток поредел, стало больше бабулек и дедулек с кошелками, кое-кто уходил и возвращался.

Запомнились двое, которые вошли. Крепкий малый в хорошей джинсе — «Ли», «Ливайс», из старых фирма,

Игореша и сам такие предпочитал, — в каскетке, рыжий. По особой ухватке Игореша сразу определил — из деловых, не братан шестерочный.

Деловой привез длинного худого чмошника в плаще, жеваного-пережеваного и пьяненького, как такой в Москве задержался, понять нельзя. Вел аккуратно, но строго.

«Будвайзер» кончился, Игореша открыл «Тюборг». Он любил угощаться разными сортами одним за другим, тогда чувствуешь разницу. Но сперва отлить. Игореша сделал это, не вставая с лавочки, прямо до сирени дострелил. Хорошая лавочка, укромная.

Кроме неприятной суеты, Игоряшу нервировало воспоминание о разговоре, который у него вчера произошел с Покойником Федулом. Федул подслушал кусок совещания с Чимиргесом и вторым, и даже когда там был тот парень. Выходило, что заварилась ненужная каша вокруг мужика с фотки. Какие-то залетные хотят его грохнуть, а Хозяин Боря должен того не допустить. Неизвестный второй на Хозяина жмет, как будто сильное слово имеет, а Хозяин обещает, но втихаря о чем-то с Чимиргесом шушукается, в свою сторону косит.

К подъезду подскочили «Жигули», наверх побежал невысокий крепенький. Молодой, но тоже ухватистый. По аккуратности на мента смахивает, на оперативника ихнего. Пробыл недолго, вывел чувиху — отсюда видно, мордашка смазливенькая, укатили. За рулем третий был, это странно.

Еще Игореша отметил, что минут через пять после «Жигулей» и дамочки из дверей вывалился рыжий в каскетке. Там ему, похоже, хорошо обломилось — морда в крови и шатается, как пьяный. Потом собрался, сел в машину, уехал. Интересно, на самом деле пьяный, нет? Друга своего там оставил.

Федул рассказывал, что, когда паренек у Ящерицы разговорился, вещи он бормотал странные. Мужик, у которого парень вроде как шнырил, занят серьезными делами, ездит по России, ищет разных людишек. Находит — и тех потом убирают. Да не втихую — ночью, в цемент, в опалубку, — а все чин-чинарем, с похоронами, с цветами, с оркестром. И никогда никаких вопросов, никаких расследований. Кто убирает — неизвестно. Как, чтобы обошлось без вопросов, — тоже. Знал бы, парень сказал, у Ящерицы говорят. Денег у мужика на эти дела несчитано-немерено, он их вроде как из воздуха достает. Мол, сам видел.

Игоряше не нравилась возня. Какие-то залетные еще, которые тоже зубы точат. Нарвешься на них, когда один здесь на этой лавке, как попка-дурак.

В пять утра сегодня растолкали — езжай, садись, смотри. Неизвестный второй тоже тут как тут, в кабинете Хозяина Бори спинища широкая маячит. Фотография свежая, незалапанная — ясно, этот привез. Игоряша поехал…

Голубой «Ниссан» доставил к подъезду еще хмыря. Только высадил и сразу отчалил. Игоряша на всякий случай отметил и его номера, и время, как и с остальными. Номера не московские. Записал в книжечку, подумал нехорошо: а ну как — они? В машине четверо оставались, очень похоже.

Только хмырь был какой-то не такой. Вылитый ботаник, очечки-шляпочка-портфельчик. Нет, одет был не так, но все равно — ботаник. В руке белое. Бумага? Газета?

Ботаник постоял, пооглядывался, будто не хотелось ему туда идти, но пошел.

Игореша опять — раз открыл краник, теперь сливай воду — полил кусты сирени и отодрал кольцо у «Хейникена». У неги оставались «Рэд бул» и «Поляр бэр», а темное он не любил.

И вообще все это ему не нравилось.

 

Глава 5

Павел притащил на балкон какой-то обломок с кухни, доску, подложил два других, получилась низкая скамеечка спиной к ограждению.

— Здесь говорить будем. Не высовываясь и вполголоса.

— Детские игры это, Батя. Да и не нужно. Понимаешь…

— Тот лихой в дом заходил? Заходил. Мог опять что-нибудь обронить, как давеча вам в машину. Про Лену они лучше нашего знают, а про нас с тобой пусть погодят.

— Да нет же. Пойми…

— Понимаю я или нет, а так мне спокойнее. При такой оснастке, как у твоей подруги покровителей, им разговор и со стекла снять — плевое дело. Я слушаю тебя, Братка Миня, излагай, о чем ночью при Лене не говорил.

Еще минуту Михаил собирался с духом. И все-таки начал с преамбулы:

— Я понимаю всю шаткость своей позиции. Любой здравый смысл восстает против. В конце концов ничего, кроме моих слов, у меня нет. С одной стороны, что покажется более нелепым, чем услышать пусть даже от того, кому прежде доверял, что ты в буквальном смысле не от Мира сего, к которому с рождения привык и до сих пор считаешь своим. Что ты или по крайней мере часть тебя — не отсюда. Что здесь она, эта несчастная живущая в тебе часть, — только по странной случайности, чьему-то капризу, злой воле, недоступному нам катаклизму или стечению обстоятельств, которые ее сюда занесли, а тебя сделали ее невольным носителем. С другой — это самый легкий способ списать все свои беды и непонятности…

— Не все, — жестко сказал Павел. — Наши — не спишешь. Но нам от этого не легче, особенно учитывая, что ты говорил о НЕЙ и ЕЕ намерениях. Что дальше? Ты не даешь выхода.

— То, что я предлагаю, и есть выход. Единственный для вас. Я уже говорил о Мирах. Что это, как — я не знаю. Но то, что в вас чужого, — оттуда. Как это попало сюда — не знаю, но когда-то ведь это для тебя началось. Эта твоя способность к нечеловечески быстрому восстановлению? Лена не говорит о своем пока, Гошу этого спросим. Будет еще четвертый и был пятый… Сила его уже забрала. Мальчишка, далеко отсюда. Там получилось так, что я… не важно… Сейчас ко мне обратились… другие, не ОНА. Шанс для вас дают другие, не ОНА. Совсем крохотный шанс. Мне показали очень невнятно, и мало что запомнилось из деталей, хотя все они понемногу всплывают. Эти мои внезапные озарения, интуиция, как угодно, но этого тоже не было, пока мной командовала только ОНА. Существует некое… объединение, организация… я не знаю, как назвать. Самый близкий аналог — «Девять-один-один»… ну да, ты же не знаешь. Словом, нечто вроде Службы Спасения Всех Миров. Они разыскивают затерявшихся… потерявшихся в Мирах, дают им возможность вернуться в свой изначальный Мир. Вернуться самим и оставить тех, в ком они находились здесь, живыми. Представь, что у чужих там, в своем Мире, тоже есть те, кто заинтересован в их возвращении. Друзья, близкие, родственники — если эти понятия там что-то значат. Все, безусловно, невообразимо сложнее или даже совсем не так, я просто подбираю хоть какие-то сравнения. И это должны быть очень могущественные заинтересованные, а те, кого они хотят возвратить, — очень нужны в тех Мирах…

— Казнить, — сказал Павел.

— Что?

— Казнить, говорю, их там жаждут. Сбежавшие особо опасные преступники. Нет? Но продолжай, продолжай.

— Не знаю. Может быть. Для тебя здесь это имеет значение? И не исключено, что и там для большинства происходящее показалось бы нелепым, сверхъестественным, невероятным. Что точно так же там не верят, а узнают — посчитают выдумками, отмахнутся. Никто не поверит в это, пока не коснется его самого.

— Да нет. Братка, это ты уже про нас.

— Не спрашивай меня, как конкретно это будет сделано. Что отправится туда — целиком вы, как есть, ваша бренная оболочка, или только то, что делает вас чужими этому Миру. Я думаю — второе. На меня эти «Девять-один-один» просто вышли… через те же каналы, что и ОНА, скажем. Через сны. Может быть, другой формы разумной связи между Мирами просто нет. А иначе ОНА заберет вас по одному. Я не хочу терять Лену… и тебя, — сказал он глухо. — Пойми, не хочу!

Скорчившись на скамеечке, он смотрел в ноздреватый камень перед собой.

«А что еще можно сказать? Ничего». ничего

— Маниакально-депрессивная форма. Навязчивые идеи. При вспышках активности может быть опасен, — сказал Павел. Разумеется, ухмыляясь. — Не сердись, не сердись, Братка, просто… как сказку рассказываешь, век бы слушал, да век, кажется, короткий.

— Вот именно. Сказка… А все остальное — диалектический материализм, да? — огрызнулся Михаил. — Если раньше с НЕЙ все сбывалось, почему теперь надо относиться по-другому?

— Умным ты, Братка, стал, образованным. Вишь, как тебя приложило — аж поумнел. Но все равно не даешь ты никакого выхода. Если во всех твоих Мирах по-другому не бывает, то какие ж они другие? Ладно, это к слову. Я все-таки спрошу — как это будет сделано? Что требуется от нас здесь?

— Вы должны быть все вместе, это первое, я уже говорил. Потом… нужно оказаться в определенном месте. Месте Перехода. Там это возможно, но только если все и одновременно. Я не знаю пока где, не могу вспомнить, но это обязательно проявится у меня в нужное время… я не знаю, почему так. Видишь, как многого я не знаю.

«Минька говорит, как нарочно мне на мельницу воду льет. Всем вместе… Может, мы с ним теперь настроены на одну волну?» — подумал Павел.

— Слушай, — он запрокинул голову и уперся затылком в шапке жестяных волос в панели ограждения, — почему соседи твои не всполошились? Такой разнос учинить — это ж сколько грохоту, а они даже дядю милиционера не позвали.

— Это то, что я тебе все пытаюсь объяснить. Я выключен, Батя. Для близкого окружения я здесь вроде бы как не существую. Им, если так можно выразиться, в голову не приходит интересоваться мной. Живет себе кто-то, и пусть, ячейка занята. И звуков никаких посторонних, я тебя уверяю, они не слышали.

— Как это? Зайти-то сюда может, кто захочет?

— Наверное, мало кто специально хочет. Теперь вот только началась… активность населения. Думаешь, я понимаю? Так и живу.

Павел, расправив плечи, встал во весь рост, глянул и плюнул вниз.

— Чего ты?

— А нечего нам тогда дурака валять. Я… и ты тоже. Раньше сказать не мог? Кто нас тогда подслушает и как в таком разе… Ну-ка…

Михаил присоединился к нему.

В проезде между домами показался автомобиль голубого цвета, притормозил, высадил человека у подъезда и скрылся.

— А этого дядечку я, кажется, помню, — сказал Павел. Мужчина в светлой тенниске вошел в подъезд. Михаил сверху рассмотрел только небольшую плешь.

— Живет такой здесь?

— Нет вроде.

— Тогда пошли, Братка, будешь впускать. Он из тех, кто хочет специально к тебе зайти, мы с ним вчера на ступеньках столкнулись, ты и говорил как с незнакомым, я приметил. И «Ниссан» этот в глубине двора торчал.

— Приметливый какой.

— Потому и жив до сих пор. Давай быстренько, а то что-то начинаю я минутки считать. Упадет минутка — ж… екает. А ты думал мне — с гуся вода?

 

Глава 6

Когда они обогнули Парк Победы и выехали на проспект, Елена Евгеньевна сказала, не открывая глаз:

— Не надо домой. Сверните там на Дорогомиловку. «Черт, сумочку забыла у него».

— Простите, Елена Евгеньевна, вас приказано доставить домой.

— Что? — От удивления она даже разжмурилась. Черный, как жук, Вадим — прав Миша, похож — сидел вполоборота и вежливо улыбался. Ей сделалось интересно: — Вы слышали, что я вам сказала?

— Елена Евгеньевна, поймите меня правильно…

— Дорогомиловская застава, — по буквам выговорила она. — Налево кругом, шагом марш выполнять. Или остановите машину, я выйду.

— Елена Евгеньевна, ну пожалуйста, не ставьте нас в нелепое положение… Мы вас доставим, а потом…

Она слегка прищурилась.

Двигатель заглох, «Жигули» клюнули носом. Блондин за рулем завертел ключ, терзая стартер. И тут в них влепились сзади. Елена Евгеньевна была готова, держалась за спинку перед собой, ее только дернуло, а Жука и Блондина швырнуло назад, а потом вперед. Продолжая движение, машина нагнала и «поцеловала» тормозящий у светофора «Фольксваген». Вежливый Вадим выругался.

Он полез из зажатой машины навстречу водителю «Фольксвагена» и второму — Елена Евгеньевна оглянулась, машина стояла в двух метрах — из черной «Волги» с крупным бело-сине-красным флажком на номерном знаке. Очень хорошо.

Блондин никак не мог оторваться от стартера. Елена Евгеньевна усмехнулась. Двигатель завелся. Она открыла свою дверцу.

— Елена Евгеньевна, куда вы?!

— Нет, ты стой! — поймал Вадима шофер с «Волги». — Ты мне ксиву свою не тычь, я те десять таких покажу! Машина знаешь чья?! Свои корочки знаешь куда себе засунь?!

«Голуба моя, ты допрыгалась», — подумала Елена Евгеньевна.

Перед ней, выскочив из потока, остановилось сразу несколько машин, но она выбрала нейтральные шашечки.

«Андрей с тебя с живой не слезет. Расточаешь таланты направо и налево. Пока по малости, но что-то дальше будет». — Она хихикнула, вспомнив выражение лица Блондина.

На месте она попросила таксиста подождать, и у того сразу сделалось кислое лицо. До этого он с интересом поглядывал в зеркальце. Когда сажал, подумалось: «С поздних едет. Ничего крошка, я бы тоже не отказался, если б забесплатно».

— Ох, Маринка, как хорошо, что ты дома. Слушай, заплати там за такси, внизу стоит, я выскочила — прямо без ничего…

Верная Маринка засуетилась, потащила Елену в комнаты, ухватила кошелек, побежала вниз.

Елена Евгеньевна прошла в ванную, села на краешек, пустила воду. В этом доме ей следовало быть только Еленой-первой, и она входила в роль. Подруга Маринка, обойденная собственной личной жизнью, принимала живейшее участие в чужих. За гостеприимство предстоит расплачиваться раскрытием души и поверкой семейных коллизий.

«Ничего, голуба моя, тебе это раньше даже нравилось в умеренных дозах, выдержишь и теперь. Господи, как бы я хотела, чтобы этой ночи не было совсем! Чтобы ничего не было бы. Это все сумасшествие — что он наговорил. Он просто шизофреник. И трус — подчинился… нет, постой, голуба, тут одно из двух: или подчинился и трус, но тогда никакое не сумасшествие, или сумасшествие, но тогда и подчиняться некому. Ох, да не знаю я, отстаньте вы от меня все! Миша, Мишенька, безумие мое…»

Квадратики кафеля поплыли пред нею, слились.

…В мельтешений стрелочек и пузырьков проскальзывали маленькие карикатурные вихри и смешно брызгали. Они поднимались беспорядочными стайками из глубины широко вогнутого поля и, достигнув его краев, становились рябью. Но если их упорядочить — вот так, то они станут превращаться в рябь, едва появляясь, и тогда все поле будет покрыто ими равномерно…

— Леля! — колотилась в дверь Маринка. — Леля, что у тебя там? Отзовись, Леля!

Елена Евгеньевна сильно вздрогнула, стряхивая сон, и не сразу поняла, где находится.

Ее окружал горячий влажный туман, сквозь который едва проглядывало пятно светильника. Ванна клокотала, шипела, белая вспененная вода превращалась в пар.

Несколькими словами успокоив Маринку через дверь, Елена Евгеньевна подождала, пока процесс унялся. Она никак не могла отделаться от картины, как сонная опрокидывается в кипяток и захлебывается им.

— Очень у тебя вода горячая, — проговорила она спокойно, впуская толстую Маринку.

— Зато зимой чуть теплая. Ну? Что ты? Откуда ты такая неживая? Фу, руки как лед. Опять твой Бусыгин заревновал? Говорила тебе, не ходи за пожилого, хоть он полковник, хоть генерал. Генералов нынче — завались… Ну, рассказывай!

 

Глава 7

— Ты что-нибудь понимаешь? — сказал Михаил, отдавая Павлу два листка, которые принес Зиновий Самуэлевич.

«Шеф!  — говорилось в одном листке почерком Алика. Буквы прыгали, но Михаил мог поручиться, что писал он.  — Я в гостях у родственников Боровского, которого мы навещали в последний раз. Они интересуются подробностями, я им, вы извините, рассказал, что знал. Сами понимаете. Они хотят поговорить с вами. Я на встрече буду. Мне здесь хорошо. Отнеситесь с пониманием, я вас прошу, к их просьбе.

Алик».

Второй листок был просто припиской:

«Выхино». Выход из тоннеля под железной дорогой к институту. Вторник, 19.00».

— Сегодня у нас что?

— Черт его знает, все перепуталось… Простите, — обратился Михаил к Зиновию Самуэлевичу, сидевшему неестественно прямо там, куда его усадили — рядом с Гошей, свернувшимся в уютный клубок. — Простите, вы не скажете, какой сегодня день недели?

— Я… не знаю. Вчера был понедельник, кажется. А возможно, это было и не вчера. Не знаю, не могу сказать.

За черной дверью, которую ему открыл этот страшный, бородатый, Зиновий Самуэлевич нашел примерно то, что и ожидал. Разгром, грязь, битые бутылки, спящий бандюга без носков. Очень может быть, что они силой захватили эту квартиру. Зато здесь много бумаги. Хотя бы вон те испорченные книги в углу. Разорвали книги… варвары. Хамье. Мурло. Бандиты. Чтоб им…

Только сверлящая мысль о маме и Жене удерживала Зиновия Самуэлевича, но все равно многого они от него здесь не добьются. Правда, этот светловолосый не походит на негодяя, но тем хуже. Зато дружок — вылитый убийца, пробы негде ставить.

Бандит в плаще рядом с Зиновием Самуэлевичем пошевелился и произнес громко и внятно:

— Сегодня вторник, двадцать второе июля, четырнадцать часов плюс-минус тридцать минут.

При этом Зиновию Самуэлевичу показалось, что открыли бочку с перебродившим алкоголем.

— Без двадцати, — сказал Михаил, глянув на часы.

— Дает! — Павел принялся срочно разыскивать на столе и сливать в одну уцелевшие кружки с вином. Гоша, однако, пока не хотел просыпаться. Он отвернулся от остальных и ровненько захрапел.

— Я бы хотел узнать, что еще от меня требуется, — сказал Зиновий Самуэлевич, ни на кого не глядя.

— Простите?..

— Мне объяснили, что я должен передать письмо и в нем будет приказ, что мне делать дальше.

Михаил повертел оба листка и на втором обнаружил корявую строчку: «Зяму отошли не раньше 15.00. Он лох, пускай дышит».

— Послушайте. — Михаил придвинул табурет, уселся напротив. — Мне сдается, вы оказались втянуты в какую-то темную историю. Как я, как он (Павел с готовностью подтвердил), как все мы. Вы попали в беду, я не ошибаюсь? Может быть, вместе подумаем, как быть? Познакомимся для начала. Меня зовут Михаил, а вас?

Через четверть часа Михаил знал все. Настороженный и закрытый, Зиновий Самуэлевич под участливыми расспросами оттаял и в какой-то момент начал захлебываясь говорить о событиях своих минувших суток, об отвратительных молодых людях с золотыми зубами и пистолетами, о жуткой ночи в ванне и, главное, о страдающих сейчас супруге Жене и маме Эсфири Иосифовне, которые находятся в руках бандитов. И даже то, что вчера он оказался у этого дома не совсем случайно, вместил в себя рассказ Зиновия Самуэлевича.

— Я вас уверяю, молодые люди, надо звонить в милицию, пусть вызывают их ОМОН или что у них там имеется, пусть освобождают, пусть действуют как-то, в конце концов!..

— Нам надо посоветоваться с товарищем, — сказал Михаил. — Угощайтесь пока, если хотите, вон там осталось немного вина.

В прихожей Павел сказал:

— Так не делается. Записка — прямая улика. Этот Зиновий — свидетель, каких поискать. Его домашние, твой Алик — то же самое. Так не делается. Я не понимаю.

— Значит, тому, кто все это замешивает, наплевать на свидетелей и на улики, перешагнет — не оглянется. Ты заметил, что записка от Алика — это ксер? Вывод: кому-то нужно было сохранить у себя оригинал.

— Бумажка им требовалась для отчетности, — съязвил Павел. — Покойника похерят, а бумажку подошьют. Чушь.

— Может, и не чушь… какого покойника?

— А ты думаешь, паренек твой еще на этом свете? Удивлюсь, если по ею пору его в какой-нибудь другой Мир не переселили. К НЕЙ. Без твоего посредничества Обойдясь.

— Перестань ты скалиться вечно, раздражаешь уже… Что ты там выдумал, говори.

— Тебя, Братка, пока боятся. Не знают, чего от тебя ждать, какой ты есть таинственный супергигант. Скоро узнают, что ничего особенного в тебе нету, так, ловец избранных душ, займутся нами с Гошей. С нас получишь конкретный выход, пользу…

— Пользы с вас, как с рыбы шерсти.

— Не скажи. Лена тебе разве не пример?

— Вот увозят ее куда-нибудь сейчас… в неизвестном направлении, на закрытый объект.

— Закрытое — откроем, а от тебя явно ждут телодвижений, а ты их не делай. Их буду делать я, а ты спи давай, помнишь свою задачу? Для начала съездим с Зиновием к его женщинам, кто там их держит. Надо наказать.

— Ты с ума… Не хватало нам. О себе подумай, нарваться хочешь?

— Надо наказать, — повторил Паша Геракл. — За такое — я наказываю всегда. С тех самых пор. Ты меня понял, Братка? Заодно проверю, насколько прочно на нас уселись. Должны по закону.

— По какому закону?

— По закону Ома. Почему у тебя своей тачки нет, все тебя возят? Или это по другому закону, народной мудрости: хочешь головной боли — женись, хочешь е… — купи себе машину?

— Мой кумир — Аллен Фостер Даллес, создатель и первый директор ЦРУ. Он ездил в подземке или на такси и всегда брал с шофера счет для бухгалтерии.

— Ничего, — сказал Павел, — я тоже умный. Меня хоть с третьего курса института выполнять интернациональный долг выперли, а ты так, верхушек нахватался — и то по необходимости.

— Какого такого института, ты не говорил.

— Рыбного. Или молочно-мясного, сейчас забыл уже. К Зиновию Самуэлевичу вернулись его недавние подозрения. Он сидел, разглядывая разоренные стены, и прикидывал, с какой стороны лучше начать.

Михаил показал ему приписку на втором листке и настоятельно попросил сразу ни в какую милицию не бежать, а сперва добраться домой и поглядеть, как там обстоят дела. Может быть и даже скорее всего, бандиты уже ушли, а женщины освобождены. Так сказал Михаил.

— Одних объяснений, подумайте, сколько вам придется давать. Мне кажется, будет благоразумнее не вмешивать милицию в эту историю. Мы обойдемся своими силами.

Павел рядом многозначительно промычал. Они договорились, что Павел в любом — любом! — случае будет обратно не позднее восемнадцати-ноль-ноль. Что-то он еще задумал, выяснять и переубеждать не было сил. Да и бесполезно.

Проводив, Михаил шлепнулся рядом с храпящим Гошей. Плащ на Гоше совсем промок, потемнел и слипся, но Гоше это не мешало.

Михаил поковырялся на столе, но есть не хотелось, и нечего тут было есть особенно, одни сладости. Пришел Мурзик.

«Чаю поставить еще, что ли?» — Это была последняя отчетливая мысль перед провалом. Огромный день кончился.

 

Глава 8

Андрей Львович — самое странное, что это было его настоящее имя, — тоже происходил из семьи с традициями.

Его дед, также Андрей Львович, очень юным начал работать в первой секретной лаборатории Спецотдела ВЧК-ОГПУ. От начальника Спецотдела Глеба Бокия в прошлое тянулись длинные корни. Один из них, ветвясь, проходил через масонскую ложу мартинистов, обосновавшихся в России с 1888 года. Николаю Второму был представлен в Париже президент Верховного совета мартинистов, генеральный делегат Каббалистического Ордена Розы и Креста господин Папюс. Николай вывез в Санкт-Петербург члена Ордена мартинистов медиума Филиппа. Лионец Филипп и основал ложу в тогдашней российской столице.

Мартинисты занимались прежде всего различными мистическими и оккультными учениями и науками, а также тем, что в наше время назовут паранормальными сторонами человеческой психики и природных явлений. Художник Николай Рерих, владелец редчайшего знака — креста с берилловыми лучами, — занимал особое место в иерархии Ордена.

Орден живо интересовался и более приземленными вещами — войнами и политикой, начиная еще с Филиппа, который советовал Николаю во время русско-японской войны. Или, скажем, Хаян Хирва, монгольский путешественник и полиглот, был своевременно привлечен Орденом, а впоследствии при той же незримой могущественной поддержке сделался ни больше ни меньше как начальником Внутренней Охраны Монголии, ее тайной полиции.

Так и будущего чекиста и марксиста Глеба Бокия еще в 1909 году рекомендовали для вступления в Орден. Одним из одобривших был Александр Васильевич Барченко, будущий начальник первой спецлаборатории, где предстояло работать Андрею Львовичу-деду.

Андрей Львович-внук переложил пожелтевшие листы на своем рабочем столе. Папка, обычно хранившаяся на дне самого нижнего ящика, сегодня была извлечена на свет.

В лабораторию Барченко деда направил сам Бокий после принципиального решения о ее создании в начале 1925 года. Цель была поставлена сугубо практическая, но и в духе тех веселых времен: ни много ни мало, а научиться телепатически читать мысли противника на расстоянии, уметь «снимать» информацию непосредственно с мозга одним лишь взглядом, без применения каких-либо приборов.

Сперва лаборатория функционировала на базе Политехнического музея, потом — Московского энергетического института, потом — Института экспериментальной медицины. Именно в лаборатории, где работал дед, начинались первые исследования биоэлектрических явлений в клетке, в мозге, живом организме в целом — вся нынешняя терминология идет оттуда.

Разумеется, из идеи «прямого считывания» тогда ничего не вышло. Зато, совмещая лабораторные исследования с должностью личного эксперта Бокия по парапсихологии, Барченко разработал и внедрил методику выявления лиц, особо склонных к криптографической работе и расшифровке кодов. Полвека спустя и КГБ и ГРУ набирали лучших шифровальщиков по тестам, в основе которых лежали установки руководителя первой спецлаборатории, мистика и оккультиста.

Тогда же сотрудником 5-го отделения ОГПУ Гусевым, подвергавшимся в лаборатории испытаниям и внушениям, был, например, создан знаменитый «Русский код», объединивший восемьдесят два отечественных шифра. В особо сложных случаях дешифровки применялись даже сеансы связи с ноосферой, и, как рассказывает в своих записках дед, опыты были удачными.

Еще одной стороной деятельности лаборатории, само существование которой стало одним из высших государственных секретов, была работа со всевозможными знахарями, шаманами, медиумами и гипнотизерами — теперь бы мы сказали, экстрасенсами, — которых активно начали привлекать к работе еще с конца 20-х годов.

Для проверки была оборудована таинственная «черная комната», которую почти никто не видел, в самом здании ОГПУ по Фуркасовскому, 1. Дед тоже к ней допущен не был, но знал, что просуществовала она много дольше своего создателя.

Андрей Львович переложил еще несколько страниц и отпил остывшего чаю из стакана в серебряном подстаканнике.

Июнь 37-го, арест Барченко, арест практически всех сотрудников «нейроэнергетической лаборатории». Рассказы Барченко на допросах о его исследованиях таинственного явления «эмерик» на Ловозере в 21-м году — современные исследования сравнивают его с эффектом зомби; о беседах с поверенным Далай-Ламы, давшим санкцию на установление контактов с большевиками и разрешение открыть им часть «древней науки»… Здесь дед, по мнению Андрея Львовича, чересчур увлекался. Двенадцать лет постоянного пребывания в среде, пропитанной необъяснимыми явлениями, запороговыми проблемами и знаниями, не прошли даром.

Не миновала чаша и Гоппиуса из 9-го отдела ГУГБ, куратора лаборатории, и самого Бокия, и весь Спецотдел. Деда, находившегося в лаборатории на особом положении, водили на допросы лично к замнаркому внутренних дел Фриновскому. Следователь Али Адхем Алиевич, который вел дела Бокия, Барченко и других, до него не касался.

Расстреляли всех, даже следователя; этого — по злой иронии (или, к чему склонялся Андрей Львович, из-за высшей конфиденциальности и значимости последних лабораторных тем) на пять дней раньше Барченко, 20 июня 38-го.

Дед выжил.

В опаленном же 38-м родился отец Андрея Львовича, названный, как и полагалось по семейной традиции, Львом Андреевичем. Загнанный районным уполномоченным в Орловскую область, дед счастливо дождался войны (в те времена и с его послужным списком дождаться войны, которая перечеркнет все, было счастьем) и ушел на фронт, где тоже уцелел, причем без единой царапины. Трехлетнего Льва Андреевича, до странности похожего на еврея, соседская девка Нюська прятала по лесам, когда три недели поселок занимали не немцы даже, а финны — белоглазые-белобровые, краснорожие-краснорукие — чистые звери.

Андрей Львович, как-то споткнувшись о фразу «без единой царапины», взял да и посчитал вероятность такого для одного отдельно взятого человека в одной отдельной взятой величайшей Отечественной войне, длившейся тысячу четыреста семнадцать дней, и соотнес со всеми известными ему воспоминаниями, где так или иначе всплывало «без единой царапины». Получилась несуразность, которая еще раз доказала, что простые арифметические действия к жизни и истории неприменимы.

Отец никаких записей не вел. Никогда. Он просто уходил утром к машине, ожидавшей у подъезда, и возвращался на той же машине вечером. Мог отсутствовать сутками или неделями. Два или три раза — месяцами. Он никогда ничего не рассказывал и дома все больше молчал. Молча выслушивал подначки и прибаутки деда, к старости начавшего хитро играть в маразм, молча воспринимал рост и ученье Андрея Львовича-внука. Матери в доме как бы не существовало.

Из того же Московского энергетического института, куда Андрей-младший поступил на закрытую кафедру, он перевелся после трех курсов в совершенно уже секретное учебное заведение. Это был единственный случай, когда отец принял участие в судьбе сына.

Вернувшись вечером, после ужина протянул Андрею плотный конверт с сургучной печатью и продернутой ниткой: «Тебе. Пакет. Предложение о другом месте учебы. Рекомендую принять». И по ознакомлении и запоминании Андреем адреса, куда следовало явиться, а также росписи в специальном квадратике — забрал.

Впоследствии Андрей Львович получил еще одно высшее образование, и это оказалось очень кстати, так как начали происходить большие перемены. В сфере работы Андрея Львовича они оказались не так разрушительны, как в какой-либо другой, но благодаря своему второму образованию — экономическому, надо сказать — и завязавшимся связям и знакомствам он попал во внимание новых Людей, Которые Решают. Он не затерялся, а со временем смог сформировать и возглавить структуру, имевшую гораздо большую мобильность при решении выставляемых перед ней задач.

Андрей Львович перенял от отца привычку всегда молчать о ключевых моментах своей работы, а от деда — умение маскировать это умолчание каскадом чепухи и прибауток. Еще ему очень нравилось высказывание Неистового Уинни, сэра Уинстона Черчилля, до такой степени нравилось, что он даже некоторое время держал его у себя на стене в рамочке: «Говорите правду, мой мальчик, говорите много правды. Говорите правды даже больше, чем от вас ждут. Никогда не говорите всей правды».

В своем сегодняшнем экскурсе в прошлое Андрей Львович дошел до последних страниц, где дед писал уже урывками, высказывал собственные мысли и предположения, многие из которых просто граничили с бредом, приводил цитаты, примеры, исторические анекдоты, вставлял не всегда вразумительные старческие замечания… Вместе с тем здесь попадались великолепные справки — на ту же, впрочем, тему.

«Орнальдо — гипнотизер и медиум, — перечитывал знакомые строчки Андрей Львович. Рука деда выдавала. До самой последней строчки оставалась твердой, почерк круглый, разборчивый, без старческих угловатостей. — Широко известен в Москве с 1928 года. Афиши. Знаменитые «Глаза Орнальдо» — на фото только глаза при огромном увеличении.

Куда нынешним, с них и телевизорного экрана хватит!..

«Глаза» выставлялись в Столешникове, в ателье Свищева-Паоло. В действительности Орнальдо — московский врач Н. Смирнов (один из псевдонимов, настоящее имя неизвестно). Проверялся в «комнате». Три плюса. Привлечен в 30-м.

Наше, прости Господи, время. Московская медакадемия, лаборатория психокоррекции. Извилисто сказано — «коррекции»!.. Заведующий — И. Смирнов. Позирует фотографам, рассказывает, объясняет. А в тексте ни разу не назван по имени, Смирнов — и все.

О, эти газетчики! О, эти псевдонимы!..

«Любое повторение рождает штамп, любой штамп гибелен для дела сокрытия тайны». Цитата. Догадайся, чья».

И здесь же, на этой странице:

«Синий ворон от падали Алый клюв поднимал и глядел…»

Кто? — Бунин, Иван Алексеевич.

То-то, внучек».

Слегка задержавшись, Андрей Львович перевернул последний желтый листок и уложил тетрадь обратно в клеенчатую папку.

После смерти деда все бумаги его были изъяты, что устроил, конечно, отец. Андрей смог получить эту странную помесь дневника с мемуарами лишь спустя несколько лет, когда Архив КГБ СССР стал Архивом ФСБ РФ, и то с большим скрипом. Некоторые хранящиеся там материалы до сих пор не подлежали разглашению и вряд ли когда-нибудь будут обнародованы, пусть даже пройдут и пресловутые пятьдесят лет. Это Андрей Львович отлично понимал.

Он позвонил и сказал, чтобы ему принесли горячего чаю. Стакан поменяли, но подстаканник оставили. Он тоже был фамильный, доставшийся деду, совсем еще губошлепу, на какой-то их чекистской реквизиции. С подстаканником связывалась некая ныне утерянная романтическая история.

Приподняв очки, Андрей Львович сильно потер переносицу. Пора было возвращаться к его баранам.

Странный узел, стягивающийся вокруг Елены, беспокоил его чрезвычайно, и это беспокойство все усиливалось. Вмешательство тривиальной агентуры противника исключалось — за абсолютную засекреченность «Антареса» он мог ручаться головой. Тогда кто? Случайность? Андрей Львович научился не верить в них и вообще исключил это слово из обихода. Случайностей, как и чудес, просто не бывает.

«Если происходит нечто непонятное для нас в данный момент, — любил он повторять своим сотрудникам, — это может означать, что мы либо еще не обладаем нужным массивом информации, либо не сумели качественно проанализировать уже имеющиеся сведения. Последнее — происходит как правило».

Продолжавшие поступать данные утвердили Андрея Львовича в его обеспокоенности.

Оперативно запрошенная справка о личности Михаила вернулась пустой, как невод без Золотой Рыбки. Его приятель получил явно смертельные ранения и остался жив-здоров. Его квартира подверглась налету — это Андрей Львович уже знал, всего-то на сутки оставили без присмотра, но кто мог предположить?! — а от соседей никаких сигналов, в районном отделении ни сном ни духом.

Что самое удивительное, у него в доме не работала аппаратура. Гарантированные приборы слепли и глохли, отказываясь передать хоть что-то похожее на сигнал. Квартира, которую нашпиговали прослушивающей техникой, молчала.

Это было неприятно, но не непонятно, стоило лишь Андрею Львовичу сделать одно маленькое допущение в своих рассуждениях. Тогда все сразу вставало на свои места.

Андрей Львович мог сделать это допущение, хотя из всех ныне живущих не нашлось бы и трех сотен, которые бы верно его поняли. Впервые в его очень специфической практике ему пришлось бы делать это допущение, но ведь все когда-нибудь происходит впервые.

В мир (Андрей Львович употреблял это слово с маленькой буквы) явилось нечто, что могло оказаться неподвластным даже ему. Что могло оказаться сильнее.

Сильнее там, где Андрей Львович по праву считал себя первым.

Он не хотел делать такого допущения. Он гнал от себя даже саму эту мысль.

«Лену я вам не отдам, — подумал он. — «Антарес» — это мое, попробуйте тронуть, попробуйте отнять».

В работе Андрея Львовича никогда не прельщали материальные выгоды — он довольствовался необходимым — или вопросы возможной славы. Он понимал, что никогда не выйдет за пределы «узкого круга», он был приучен к этому.

Но прикосновение к тайне. К неведомому. Вот что заставляло учащенно биться сердце. Безусловно, фамильная черта.

Еще бы! «Аномал» — термин из лаборатории деда — такого уровня! Явление такого масштаба! Никому раньше не попадался, ни в каких закрытых, спецхранных, оккультно-эзотерических источниках даже упоминания о таком нет.

И вышел на него он, Андрей, внук Андрея, не случайно наткнулся, а — подготовленным, во всеоружии информации и самых изощренных методов исследования… Андрей Львович, наверное, все же мечтал о славе. Лет этак через сто. Тогда его имя могло всплыть, открыться хотя бы такому же, как он сейчас, безвестному и со всех сторон закрытому всевозможными грифами собрату.

Обращаться к тетради деда в сложных случаях, когда требовалось новое решение, стало у него хорошей привычкой. Деды мудры, надо только уметь пользоваться их мудростью. Но поглаживая папку с тетрадью на столе перед собой, Андрей Львович отчего-то не мог отделаться от воспоминания о ее последнем листке, где дед сделал запись за день до смерти.

На чистой странице крупным и твердым почерком была оставлена единственная строка:

«Че в суете мятемся?» — Андрей Критский, ок. 660 г. до Р.Х.»

Равновесие внутри каждого Мира требуется не только одному этому Миру. В равной степени в нем заинтересованы и все другие Миры. Смертоносная буря в океане тоже начинается с волнения малой капли, таков закон сущего.

Поддерживать равновесие своего Мира — задача не из простых. Пожалуй, нет в каждом Мире более сложной и трудной задачи, более необходимой.

И более неблагодарной.

Само устройство Миров, их законы тяготеют к спокойствию и равновесию. Но у любого закона должен быть исполнитель. Того, кому выпадет эта доля, неизбежно коснется тень иных Миров, тех, которые ему назначено не допускать сюда.

Он станет охранять Мир, в котором родился, но уже никогда не сможет чувствовать себя в нем совершенно своим.

И рано или поздно Мир отринет его.

 

Глава 9

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

…еще его пришлось ждать, пока он покупал себе черные очки и купил огромные, закрывшие пол-лица. Шрамы все равно остались видны, но меньше, конечно.

«Мне надо быстрее домой, как вы не понимаете?» — умолял его я.

Мы ехали на такси, большой расход, но я ему был благодарен, хотя перед этим ему опять понадобилось куда-то звонить, а я опять ждал. Он не знал, где можно купить жетоны, называл их «пятнашками».

«В кассе метро», — сказал я.

«Спросите, когда я там был последний раз», — сказал он.

Я ничего не сказал. Эти люди имеют средства не ездить в метро, ну так пусть их. Мне надо было срочно домой, а он глазел по сторонам и всему удивлялся.

Я не знал, поступаю ли правильно, поддавшись на уговоры. Наверное, следовало все-таки заявить, куда положено. Но мне почему-то казалось, что он, тот, который меня уговорил, следит за мной и сейчас. Я видел его глаза. От них веяло какой-то необъяснимой мертвечинной жутью. Они были неотступны, они преследовали меня.

…А возле дома, куда мы по настоянию этого моего конвоира — я ни минуты не сомневался — не подъехали, а подошли пешком из соседнего двора, ко мне подбежала Маргарита Николаевна, бухгалтер-экономист из семнадцатой, и закричала еще издали: «Они только угорели! Только угорели!..» — но я уже уви…

Три черных окна без рам, обожженный балкон.

Копотные языки до пятого этажа.

Следы тяжелых колес, поломанная яблоня в палисадничке.

Натеки на стене, лужи на асфальте. Кучка женщин у парадного.

Сердце остановилось.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Михаил пошарил рядом с собой в поисках мохнатого теплого Мурзика, а под рукой очутилось холодное и липкое. Оно дернулось и сказало:

— Ой. Где это я?

Сделав усилие, Михаил поднялся. Тело ныло — он лежал неудобно, свалился замертво, без движения.

— Гоша, — сказал он серьезно, — слушай сюда. Сперва давай нам с тобой по «граммчикам», а потом выкладывай, откуда ты такой взялся. «Граммчики» — по одной порции, говорить — как на духу.

— А ты кто такой?.. — заерепенился Гоша, но Михаил, которому уже осточертело уговаривать и увещевать, просто легонько дал ему в зубы так, что голова треснулась о близкую стену.

— Понял?

— Ну. — Гоша держался за рот и мигал. — Я всегда с первого раза понимаю. А «Граммчики» — это мы моментом.

 

Глава 10

Игореша дождался только к пяти часам. Перед тем как мужик, похожий на киноактера, вышел, к подъезду прикатил бородатый жлоб на мотоцикле. Жлоба Игореша отмечал и раньше, он выходил с тем ботаником в половине второго. А тачка хороша. У Игореши даже руки зачесались. Жлоб — придурок, кто ж такие вещи на улице бросает.

Они вышли вдвоем, спрятали лица под шлемами, тачка рявкнула, свинтила. Игореша растерялся сперва, а потом подумал, что и к лучшему. Он сейчас сообщит, а дальше с него и взятки гладки: рокеров догонять — что ветер ловить, их даже менты без надобности не трогают. За колесо ты его ухватишь?

Голубой «Ниссан», выскочивший из-за угла, притормозил рядом. Дверца распахнулась. Игореша инстинктивно попятился.

— Прыгай.

— Мне недалеко.

Качок с полным ртом рыжухи подвинулся внутрь, постучал по сиденью рядом с собой.

— Залазь, дурак, нам в одну сторону — за этими. — Дернул подбородком, указывая, куда скрылся мотоцикл с седоками.

За первым качком виднелся второй, впереди, рядом с водилой, сидел еще мужик, вроде центровой. Игореша все сомневался, хотя на подсад было непохоже. Они бы так не действовали.

Сидевший впереди повернулся:

— Не сцы, Игорек, мы теперь вместе у Хозяина Бори. Он нас за тобой прислал, двигаем на хату. — Назвал адрес. — Ну, долго ждать?

Игореша — будь что будет — полез в машину.

— Мы их все равно не догоним, — сказал он.

— А нам их и догонять незачем. Они сейчас как рыбки, куда надо приплывут.

 

Глава 11

На этой открытой станции Михаилу не приходилось бывать уже года два или три. Она была конечной для одной из линий в Юго-Восточном округе города, а он жил на Западе.

Корпуса Института управления, хоть и переименованного теперь в Академию, имели тот же вид и тот же зеленоватый цвет стен из искусственного камня. Электронные часы на ближнем высвечивали цифры не полностью, часть лампочек не горела. Как в старые добрые времена…

Михаил облокотился на ограждение спиной к поездам, смотрел вниз. Платформа с этой стороны станции находилась на уровне второго этажа. Толпа пассажиров из вновь прибывшего поезда устремилась к двум лестницам на противоположных сторонах, которые вели вниз, в пешеходные тоннели.

Алик и те, что приведут его, должны ждать где-то здесь.

Михаил был против участия Бати. Он даже пошел на запрещенный прием: напомнил, что Павел и сам считает Алика уже мертвым, а письмо — ловушкой, попыткой выманить.

«Выманивать тебя, — презрительно протянул Павел. — Тоже, енот в норе».

У них проблем и без того хватает, сказал тогда Михаил, а у него, Павла, особенно. Он, Павел, что, не вник, что ему говорилось? Ему, Павлу, что, непонятно, по какому краю он ходит? Зачем усугублять? Не разумнее ли свести риск до минимума?

Он, наверное, немного переборщил.

«А ты, Братка, можешь вообще не ходить, — сказал Павел с уже заметной прохладцей. — Тебе — и верно рисковать ни в коем разе нельзя. Паренек твой знал, на что шел. Ты ведь ему деньги платил? Так что ничем не обязан. А я рискну. Подумаешь, пару лишних дырок заработаю. А ты не рискуй, не надо, здоровье береги, оно тебе пригодится на должности твоей важной».

Михаил сдержался. Помолчав, он предложил излагать план, и после краткого обсуждения план был принят.

Павел явился обратно на гоночном «Судзуки-750» и даже вытащил Михаила на балкон, чтобы похвастать видом сверху на обтекаемые обводы машины. Сказал о картине, которую они с Зиновием Самуэлевичем застали, и о том, что впавший в состояние невменяемости Зиновий спешно им, Павлом, уведен и оставлен в надежном месте, где не станет лишнего болтать. На всякий случай.

Михаил будто вновь увидел последнюю «визию», даже зажмуриваться не нужно было. На этот раз было что-то вроде прямой передачи, что ли?

«Причины и следствия, разумные объяснения и логика — теперь обо всем этом можно забыть», — подумал он. Тут же, без лишних подробностей, сообщил Павлу, что Зиновий — это четвертый. Павел закусил бороду, посмотрел косо.

«Где ты место надежное сыскал за два часа и откуда мотоцикл?» — спросил Михаил, не углубляясь более.

«Места у меня везде есть, — важно сказал Павел, — Паша Геракл — не щенок какой-нибудь. А два колеса по дороге прикупил, теперь у вас с этим просто. Как во всем цивилизованном мире. Только права водительские в том же салоне не выдают, фотографию моментальную не лепят, не дорос сервис. Пришлось показывать те, на которых рожа еще целенькая».

Павел даже не делал вид, что говорит правду, и потом, внизу, Михаил увидел и сам. «Судзуки» был в великолепном состоянии, но, конечно, не в фабричной смазке. Просто отличная, отлаженная и обкатанная машина. Как личное оружие у заботливого хозяина. Он спросил лишь:

«Ты с документами — не засыплешься?»

«Эти чистые. Мне только в компьютер нельзя попадать. Но ведь скоро все вообще кончится, да, Братка? Совсем? — Павел покрутил носом. — Слушай, что Зиновий-то так явился вовремя?»

«Я давно ничему не удивляюсь».

…Автоматический голос сказал в очередной раз о конечной станции, о платформе справа, о необходимости не забывать свои вещи, а о чужих оставленных сообщать. Поезд ушел к депо. Там его переведут через стрелку, и он вновь увлечет доверчивых людей под землю, чтобы везти их в гуле и грохоте под всеми семью холмами города.

Цифры на институтском здании сменились. Без пяти. Одна из пятерок, составлявших число пятьдесят пять, горит наполовину.

Михаил в который раз обежал глазами пространство перед собой. Торговые ряды, рейсовые автобусы, маршрутные такси, люди, всем тесно. Отсюда уезжали или уходили пешком — в обе стороны и прямо вперед, если смотреть от платформы, через институтский комплекс и старый сад. Где-то поблизости притаился «Судзуки». Кроме того, здесь должны находиться представители еще как минимум двух заинтересованных сторон.

Михаилу было жарко под легким летним пальто. Оно было застегнуто доверху, а горло закрывал ослепительный белый фуляр. Михаила нельзя было не заметить, а заметив — не запомнить. Именно в таком виде.

— Вы не приятеля ждете? Так не туда смотрите. Вон он стоит.

Алик в сопровождении двоих пил пиво из маленькой бутылочки, прислонившись к кирпичному углу торгового ряда. Михаил мог побиться об заклад, что полминуты назад его здесь не было. Отсюда заметно, держится на последнем. Одна рука на перевязи, в цветной косынке.

— Благодарю. — Михаил, так и не глянув на подошедшего, сделал движение идти вниз.

— Несколько слов. Приятель — видите? — жив-здоров. Он подождет.

— Хорошенькое здоров. Я уж знаю, как он здоров. В больницу отправили — и здоров?

— Ну, откуда же мне знать, кто кого куда отправил. Может, и хорошо, что только в больницу, а могли — прямиком в морг. Знаете, такой шанс у каждого имеется. У него, у меня, у вас.

— Про свои шансы я и сам все знаю, — отрезал Михаил. — Если хотите говорить, мой человек должен стоять рядом. Пошли к нему, или пусть сюда приведут.

— Я бы не рекомендовал. Нужно договориться о деликатных вещах, и присутствие третьего…

— Договориться?

— Ну — обсудить.

— Хорошо, что нужно? — Михаил незаметно следил за часами. Пять минут, и пятерка горит не полностью. — Только быстро.

— Боюсь, быстро не получится, Михаил Александрович. Я и так большой риск имею, встречаясь с вами у всех на виду.

— Место сами выбирали.

— Э-э… Я имел сильное опасение, что, встречаясь в более приватной обстановке, мой риск возрастал. Нам могли помешать. А здесь люди, все открыто…

— Особенно мы. — Михаил показал на дома в отдалении. — Хорошему стволу и поправку ставить не надо, так достанет. Кстати, это вам я обязан визитом в квартиру? Зачем пришли? Что искали, если искали? Почему нагадили так?

Человек рядом был толстый, весь круглый, какой-то масленый, как масленичный блин. И ноздреватый такой же. Он умильно прищурился и вдруг стал похож на Мурзика:

— А вы ничего за собой не помните, Михаил Александрович? В город Видово вы не ездили неделю тому назад, с неким Боровским не встречались, в последний путь его не провожали, с девушками не любезничали, безвременно усопшим не интересовались?

— Ч-черт… — На минуту его охватила растерянность. «Как они меня четко! При чем тут?..»

— Боровский — это была фигура, скажу я вам. — Умильный «Мурзик» поднял толстые лапки. — Не знаю, не знаю, как там и что, никаких подробностей. Но то, что на следующий день после его кончины десяток бригад в разные стороны лыжи навострили разнюхивать — это уже о чем-то говорит. Вам и вашему мальчику сильно повезло, что в вашу сторону послали так, «шестерок»: несерьезные люди, мелочь, пачколи. По другим адресам направились гораздо более…

— По каким другим?

— Ну откуда же я знаю. Просто там, должно быть, прорабатывали все его контакты за последние дни. Так всегда делается.

Михаил наморщил лоб, вспоминая:

— Человек за обедом костью подавился, что-то в этом роде. Кому это может быть надо?

— Значит, кому-то надо. Скажу очень доверительно, Михаил Александрович: я бы поостерегся.

— Только не надо меня пугать.

Десять минут. Теперь ноль горит без нескольких точек, угловатый, надкушенный бублик. А народу не убавляется. Алик стоит между двумя налитыми фигурами.

Михаил повернулся к ограждению спиной, оперся о него локтями:

— На озере за мной охотились по-настоящему. Кто?

— На каком озере? — очень удивился толстый.

— Ладно. Вы прямо здесь, сейчас, освобождаете парня, возмещаете ему, сколько скажет, и впредь не трогаете. За это я… что требуется от меня?

— Ах, Михаил Александрович, — сложил он лапки, — как вы решительно ставите вопрос. Ну да воля ваша, Мальчика мы и так отпустим, зачем он нам. А вот вы… Вы же понимаете, что ваши… скажем, неординарные способности не могут не заинтересовать. Будем начистоту. Название «Корпорация» вам ни о чем не говорит?

Михаил мотнул головой.

— Ну да, ну да, вы, должно быть, далеки… К чему вам с кем-то объединяться, такие специалисты, как вы, всегда работают в одиночку. Но, согласитесь, бывают ситуации, когда без сильной поддержки не обойтись. Скажем, с этим Боровским… ведь действительно, могут явиться и другие, и мы уже не сможем вас охранить…

— Какой же я, по-вашему, специалист? По чему?

— По устранению, Михаил Александрович, по чему же еще? Совершенно естественная причина — что может быть изящнее? Высший класс работы, восхищаюсь, была бы шляпа — снял. Заметьте, я ни словом не обмолвился о… скажем так, причинах вашего интереса к тому или другому лицу. Уважение чужих тайн — первейшее правило. При таком подходе мы вполне могли бы найти общий язык. Не материальная заинтересованность — насколько нам известно, в этом смысле вы человек совершенно независимый, — но существуют вещи поважнее денег. Мы предлагаем вам дружбу…

— На х… мне ваша дружба не упала, — нагло сказал Михаил, потому что на табло уже светилось: 19.14 и он слышал треск и рев моторов. — Ты, мужик, адресом ошибся.

Заложив в рот мизинец, он особым, фирменным своим способом свистнул на всю улицу. Звук вонзился между туш автобусов и человеческого столпотворения. Алик в числе многих поднял голову, нашел взглядом, и Михаил помахал ему.

— Вы привлекаете внимание…

— Плевать я хотел. И на хозяев твоих, и на тебя, рожа твоя поганая.

Толстый открыл было рот, да так с ним и остался — левой по горлу, коленом в пах. Михаил навалил обмякшее тело на трубу ограды, перекинув руки так, чтобы тот удерживался подмышками.

Движение за спиной. Ответил «коромыслом»: резко нырнул туловищем вперед и вниз, оставаясь на одной ноге, вторая мелькнула назад, как противовес, усиленная широким стремительным разворотом. Нападавший перелетел через него и встретился зубами с ограждением. Еще в полете Михаил добавил по затылку и кинулся вниз, опережая хлынувшую толпу из поезда.

За три секунды, пока был скрыт стенами, успел сорвать с себя приметное пальто, сунул вместе с шейным платком в пакет, пакет бросил. На Михаиле была джинсовая рубашка, каких вокруг десятки.

Они появились справа, со стороны моста, их было штук десять. Михаил подумал, что такое надо считать на штуки. В черной рокерской коже, шлемы только на двоих или троих, остальные кто как, ведущий — в пиратской алой косынке.

Почти не замедляя хода, они пронеслись, увиливая от автобусов и заставляя тормозить легковушки. Задержались лишь у торговых рядов.

Возле алой косынки Михаил рассмотрел знакомый шлем. Один из конвоиров Алика отлетел, как кегля, со вторым Бате заниматься не понадобилось — о его физиономию брызнула — разлетелась недопитая бутылка пива.

Алика усадили позади косынки, знакомый шлем склонился к нему, задержался, будто напутствуя в дорогу. Эта Батина показуха заставила Михаила скрипнуть зубами. В часах сменилась крайняя цифра.

Моторы взревели, стая, в которой прибавился один и убавился другой, исчезла в противоположную той, откуда явилась, сторону. Шум от нее понесся к Окружной автодороге, к выезду на Люберцы, до которых здесь было рукой подать.

Оставшийся «Судзуки» подскочил к Михаилу. Люди шарахались в стороны. Многие просто замерли и стояли.

— Садись! — заорал из-под шлема Павел, но было уже поздно.

Снова опасность сзади. Михаил не стал разбираться, тот ли, другой. В такой позиции особо не размахнешься, поэтому он подпрыгнул, как был, лицом вперед, сложился и обеими пятками въехал в челюсть и грудь набежавшему из-за спины. Упал на руки, упруго подскочил, очутился на высоком сиденье. Оглядываться некогда.

Павел вывернул газ, «Судзуки» прыгнул, вильнув, и площадь понеслась навстречу.

Но — поздно.

Милицейский «уазик» шел лоб в лоб. Пользуясь, что «Судзуки» не успел набрать скорость, там решили таранить их. Павел еле увернулся.

— Ать! Талалихин! Гастелло, матерь его!.. Еще два «козла» разбежались по сторонам, перекрывая проезды, из них на ходу выпрыгнули автоматчики.

Павел развернул мотоцикл к проходу через институтский сад, но и там было перекрыто. Уже изготовились к стрельбе. Не сумев среагировать на группу рокеров, уж этого-то отсюда не выпустят.

— Все, Батя, все! — кричал Михаил. — Они уже ушли, наша очередь — куда?

Минуту для тех, кто увозил Алика, они выиграли, но и сами оказались в западне. Народ очень проворно разбегался. Из тоннеля перестали выходить люди — значит, заблокировали и тоннель.

Но Павел направил «Судзуки» именно в его черный зияющий квадрат.

Михаил приготовился идти на прорыв, но мотоцикл вдруг притормозил, задрал переднее колесо и стал взбираться вверх по той же лестнице, с которой Михаил сбегал на площадь. Толстяка, оставленного в отключке, уже не было видно, зато в плечо Михаила вцепились чьи-то пальцы и едва не сдернули с сиденья. Павел газанул, вцепившегося по инерции дернуло, закрутило, и он, пятясь, обрушился вниз, на рельсы, где сейчас на его счастье не было состава.

Счастье оказалось недолгим. Пытаясь выбраться, он вскочил на длинный деревянный короб, крашенный суриком. Короб тянулся вдоль всего пути и походил на удобную приступочку.

Там проходил «контактный рельс» — шина, через которую получают энергию поезда метро. Он имеет напряжение 850 вольт. Подгнившая панель провалилась, белая вспышка была очень яркой даже при дневном свете. Человек без звука свалился обратно на бетонные шпалы. Он выживет, но нога у него до колена превратилась в угли.

— Аня! Аня! — закричала дежурная оператору блокпоста, находившемуся в голове платформы. — Человек на путях! Напряжение с контактного пусть снимут, передай по дистанции!

Михаил не видел вспышки и не слышал крика. С изумлением, которое не успело сделаться страхом, он увидел, что делает Павел. «Судзуки» проскочил платформу до конца, снес узкую железную дверцу, и они на долгие мгновения поплыли по воздуху.

От приземления на пути хрустнули зубы и треснуло в позвоночнике. Мотоцикл запрыгал. Все силы приходилось напрягать, чтобы не сорваться. Справа набирала скорость электричка, люди в окнах показывали на них пальцами. Потом путь ушел глубже, вокруг остались одни травянистые склоны и вершины деревьев над ними — огромных кленов. Каким-то образом он успевал все это замечать.

«Только бы не поезд навстречу, — прыгало в голове в такт подскакиваниям заднего колеса. — Только бы не поезд!»

У огромных ворот тоннеля — противоатомных дверей, сейчас они разведены — «Судзуки» бросили, взбежали вверх к невысокому заборчику с кабелями. И здесь опоздали.

От института уже неслись, поблескивая синими огнями и завывая, машины. Такие же звуки доносились и по правую руку, с идущей вдоль улицы.

— В тоннель! — приказал Павел. — Авось добежим до станции. На поверхности они нас, как куропаток…

Тут было гораздо прохладнее, чем на улице. В межрельсовом провале хлюпала вода. Она не сочилась со стен, а бежала ручьем понизу.

— Как тараканы бежим от горячего, — выдохнул Михаил, разбрызгивая лужи.

— Что?

— Я говорю, сообщили метровским небось. Нас встретят. Берегись — сейчас будет поезд.

— Тем хуже для нас…

Возник гул и визг, пятна света запрыгали по рельсам и низу стен. Поезд не успели задержать и даже не успели еще передать сообщение о ЧП. Прорыв по рельсам, показавшийся долгим, не занял и минуты.

— В нишу! Если машинист заметит, он доложит, что в тоннеле люди.

«Ниши безопасности» расположены через каждые сто метров. Или сто пятьдесят, Михаил не считал, пока они до нее бежали. Сидели, спрятав лицо в ладонях, скорчившись. Сквозь пальцы в кромешной тьме мелькали блики вагонов в скользкой жиже. Тело били оплеухи ветра, уши рвал грохот.

Это продолжалось бесконечно. бесконечно

Последнее «пом-мм!» — поезд вылетел наружу, на свет, который не видно отсюда из-за поворота. Где-то там пассажиры с недоумением и тревогой увидели мелькнувший брошенный мотоцикл. Может быть, возле него уже суетятся люди. Дрогнет у пассажира сердце: вдруг — что-нибудь? Теракт? Чеченцы в Москве? Внешний вид и количество милиции его успокоит.

Раздался звук, которого здесь не должно было быть, — Павел тихонечко смеялся:

— Ты не видал, Братка, как того-то прижгло? Ох, и прижгло… А-не хватай!

— Как ты додумался с платформы прыгать?

— На вдруг! Куда было деваться, сам подумай? Зато теперь у нас тишь, гладь и благодать… ее мать. Чего надо было от тебя, выяснил?

— А! — Михаил не удержался от пренебрежительного смешка. — На арапа взять хотели. Вербовщики… Но и сами тряслись. Алик им, видать, про меня чего было и не было наболтал.

— А ты мне не верил. — Павел потянулся в нише. — «И началась самая увлекательная из охот…»

— Иди ты с афоризмами твоими.

— Я, Братка Минька, так себе мыслю. Вот мы с тобой, предположим, исчезнем. Смоемся отсюда твоим мистическим образом, или пришибут нас все-таки — как я полагаю, — но паренек, Алик твой, он останется. Когда б не мы — кто бы его выручил? Я ему так и сказал: беги, говорю, парень, немногим удалось уйти. Что там еще с нами будет — ладно, а это мы сделали.

— Ну да. Ради этого стоило жить. Утешайся. Я, между прочим, всех вас тоже выручить хочу.

Тишину во тьме тоннеля нарушала лишь струящаяся по бетону вода.

— Какие интервалы между поездами?

— Спроси чего полегче, Братка. В мое время они шли через восемьдесят секунд.

— В твое время электричества было больше. Если они все-таки остановили движение, то нас должны искать, а мы ничего не слышим. Может, пойдем сами, это короткий перегон… эй! Эй, Батя!

Его пальцы словно перебирали что-то, он сидел в той же позе, голова резко дергалась в сторону. Тяжелые кисти падали, обессилев.

— Эй!

Михаил не знал, что делать.

— Братка…

— Что с тобой было?

Павел не ответил. Опершись о стену, выпрямился.

— Часто у тебя такое? Что это? Ты что-то видел?

— Что видел… Это не объяснишь, Миня. А случается?.. Случается, да.

— Последнее время — все чаще, — утвердительно сказал Михаил.

— Верно. Чаще. Откуда ты… А я особенно и не считал.

— Ты ничего не понял, Паша? Тебя зовут. Туда, где ты должен быть.

— Угу. — Павел шагнул вперед, плеснув ручьем под ногами. Внешне он остался совершенно спокоен. — Понятно. Я что-нибудь делал?

— Руками и головой. Вот так. — Михаил показал.

— Ишь ты. Никогда не знал, как это выглядит со стороны. Не у кого спросить было. Пошли, что ли? В когти льва. В какую сторону предпочитаешь, где тебе больше нравится быть повязанным — на воле или под прочным потолком?

— Не такой уж он и прочный, — проворчал Михаил, выбираясь из ниши.

Они пошли к станции. Вскоре увидели зарево от освещения и сразу — бело-красный кафель стен и черноту под платформой, уходящей к дальнему жерлу тоннеля на том конце. Вид снизу был непривычен. Прошли к лесенке, ведущей на перрон, таясь и пригибаясь у нескольких дверей, выходивших в тоннель. За некоторыми горел свет. Они вели к станционным службам. Никого нигде, лишь за одной из дверей неразборчивый женский голос.

Поднялись по железным ступеням, открыли простой шпингалет, запиравший металлическую дверцу в серебряной краске — сестрицу той, что вынес «Судзуки». Почему-то перрон оказался пустым.

Короткий поворот — эскалатор. Полное безлюдье на всей станции, только вдалеке два оранжевых жилета катают глыбы поломоечных машин. Эскалатор работает.

Ничего не понимая, Михаил пристроился за Батей, они чинно поднялись, повернули и, миновав пустые угловые крепления, где когда-то висели разменные автоматы, вышли на проспект.

Над проспектом горели рыжие фонари. Небо было черным, ночным.

— Батя…

Павел сильно толкнул его. Быстрым шагом они ушли налево, за павильон метро. Перелезли через какой-то забор, почти бегом миновали здание школы, спрятались в кустах между корпусами по ту сторону школьного участка.

— Батя…

— Очнись! — Голос у Павла был злой. — Сколько было на часах, когда мы начали крутить?

— Девятнадцать-пятнадцать. Как уговаривались.

— Сколько всего продлилось?

— Ну… полчаса. Меньше.

— Сколько в тоннеле просидели?

— Ну пусть столько же. Батя, сколько сейчас?

— Ноль один-тридцать шесть, я на станции еще посмотрел. Что же получается, ОНА у нас почти пять часов украла?

 

Глава 12

Добрая Маринка, увидя, как подруга измучена, недолго приставала с задушевными вопросами. Она вручила Елене Евгеньевне свой безразмерный мохнатый халат в черно-желтую полосу и пошла готовить постель.

«Хорошенькое я произвожу впечатление, — думала Елена Евгеньевна. — Явиться среди бела дня, чтобы лечь спать. Маринка — свой человек, к ней можно».

Полосы на халате были не продольными, а поперечными, и, посмотрев на себя, Елена Евгеньевна решила, что похожа на осу. Наверное, тот, кто выдумывал этот халат, предполагал нечто подобное, но Маринка все равно оставалась в нем похожей на гиппопотама. Правда, на раскрашенного.

— Будешь что-нибудь? — спросила Маринка. — Может, кофе?

— О, нет. — Елена Евгеньевна содрогнулась от одной мысли о кофе. — Только не это, хватит с меня кофе на сегодня. И вообще…

— Понятно, понятно. Иди, Лелька, ложись, на тебе лица нет. Я разбужу.

Но ее разбудил телефон. Хоть звук был совсем тихий, она его услышала. Маринка отвечала еще тише.

— Нет… нет, повторяю, вы ошибаетесь. Какой знакомый? Нет, ее нет, с какой стати она вообще здесь должна быть… ну и что! Нет, она не подойдет, она отдыхает. Хорошо, я так и передам — Андрей Львович. А сейчас я вас попрошу не звонить больше.

— Маринка, дай мне…

Она протянула Елене Евгеньевне аппарат с видом одновременно загадочным и любопытным. Маринка, разумеется, не знала Андрея Львовича.

— Слушаю. — Трубка была теплой от раскрасневшейся Маринкиной щеки. — Я слушаю тебя.

— Прошу извинить, Елена Евгеньевна, что прерываю ваш отдых. Нам необходимо встретиться как можно скорее, я предлагаю — у вас. Почему вы не поехали домой?

— Ох, Андрюш, у меня просто сил не было. Да и что такого? — Елена-вторая просыпалась. — Заехала к подруге. В конце концов я не обязана…

— Хорошо, обсудим и это. Через сколько вы можете быть?

«Ого, — подумала она без волнения, — он сердит».

— Будет лучше, Андрей Львович, — сказала она, — если вы подошлете сюда машину. Телефон нашли, значит, и адрес вам узнать несложно. Через полчаса я смогу выйти.

— Так и договоримся. И еще я попросил бы вас соблюдать сдержанность, Елена Евгеньевна, хоть бы по дороге. — И, не прощаясь, отключился.

— Дважды уже звонил, — сообщила Маринка. — Бусыгин приятелей подсылает или это твой новый?

— Это по делам, — сказала Елена Евгеньевна, но прикусила язык.

— По каким таким делам? Хотя постой, чем это ты таким занялась? Ой, Лелька, смотри…

На Маринку звонок произвел большое впечатление, хотя к каким только звонкам она не успела уже привыкнуть, будучи «надежной тихой гаванью» как для замужних подруг, так и — Елена Евгеньевна знала — женатых друзей.

Все двадцать минут, пока она одевалась, причесывалась и подкрашивалась неописуемой Маринкиной косметикой, которую надо было выбирать из общих куч в трюмо, тумбочках и ящичках, Маринка как привязанная ходила следом и только повторяла: «Ой, Лелька…» Пыталась заглянуть в глаза. Качала головой. Бог уж знает, что она себе там вообразила.

Елена Евгеньевна, скрепя сердце, молчала. Ну что тут скажешь? Да и мысли заняты не тем.

Она проспала три с половиной часа, но чувствовала себя отдохнувшей. «Ты готова к грядущим боям, голуба моя? — задала она себе вопрос, обмахиваясь Маринкиной лысой пуховкой. — Что они грядут, можешь не сомневаться. И первый из них не далее чем через несколько минут… А все-таки лучше, если бы ничего не было. Совсем».

С Маринкой она расцеловалась на пороге и с благодарностью пожала Маринкину руку, похожую на недопеченный калач.

— Ох, Лелька, смотри…

Поджидала ее большая черная машина с притененными стеклами, а за рулем был водитель, который приносил розы. Василий Васильевич его, кажется. Где она все-таки его видела? Тоже весь в черном. Он открыл перед ней дверцу.

— Прошу, Елена Евгеньевна, — услышала она знакомый голос.

«Все-таки не удержался, сам прилетел», — подумала она.

Несколько неприятно было обнаружить в машине еще одного — бесстрастного, как каменное скифское изваяние, охранника на переднем сиденье.

— Зачем? — спросила она, имея в виду стриженый затылок перед собой. В салоне было полутемно из-за стекол. Андрей Львович пожал плечами:

— А чего бы ты хотела? Теперь всегда так будет. Ты же не хочешь нормальных рабочих взаимоотношений. Ночи напролет просиживаешь в сомнительных компаниях. А ночами теперь опасно, я должен заботиться о твоей целости и сохранности.

— Неужели ты думаешь, что я это потерплю?

— Твоему отцу приходилось терпеть и не такое.

— Что-то я не припомню. Где угодно, но только не дома.

— А ты Василь Василича спроси. Верно, Вас иль Василич?

Не поворачивая крупной головы с гладкой лысиной, тот отозвался:

— Точно так. Я от батюшки вашего, помню, на шаг отойти не смел. Даже, прошу прощения, в уборную вместе ходили. Теперь вот руководство ваше сподобился возить и вас.

— Между прочим, — показал Андрей Львович, — вот Василь Василич-младший. Тоже преемственность поколений. Я в это больше всего верю, так — надежнее.

— Будет со мной в уборную ходить? — зло поинтересовалась Елена Евгеньевна. Но она была смущена.

Машина свернула с набережной и через арку въехала во двор.

— Андрей, — начала она, — видишь ли, я обронила… забыла…

— Еще лучше, — сказал безжалостный Андрей Львович. — У него оставила? На память? Тебе, Лена, не охрана, тебе нянька нужна. Василь Василич, пойдем, твое мастерство требуется.

Елена Евгеньевна ожидала увидеть связку отмычек на большом проволочном кольце, как в фильмах о взломщиках. Василь Василич имел в руках компактный инструмент, размером и формой напоминающий отвертку.

Посмотрел замок. Посвистел носом. И отступил на шаг, махнув рукой младшему:

— Васька, делай. — Пояснил специально для Елены

Евгеньевны: — С таким-то и он должен справиться, а иначе чему ж я его учил.

Василь Василичу-младшему не понадобилось и полминуты.

«Бусыгин наглядеться не мог на свои новые японские замки», — подумала Елена Евгеньевна, входя к себе домой. Василичи остались снаружи.

Она прошла не на кухню — не желает она сегодня быть радушной хозяйкой! — а в гостиную, где буквально упала на диван.

— Отец и сын, трудовая династия, семейный бизнес, общее дело, «Коза ностра». Теперь мне ясны корни мафии, Андрюшенька.

— Я каждый день буду по два часа Господу Богу поклоны класть, если в этой стране воцарится настоящая мафия. От Кремля до Шепетовки нами владеют банды, которые между собой в постоянной войне. Мафия же в изначалии своем — «убежище». О чем, кроме убежища, мечтать, когда идет война? Но, по-моему, не тебе сетовать на трудовые династии.

— Именно что мне. Мой дед умер генерал-полковником, и за гробом несли тридцать девять медалей и орденов только потому, что какой-то другой дед, хоть того же Василь Василича-младшего в сороковом на допросе перестарался и сломал деду обе кисти. А после тюремного госпиталя дед попал в одну камеру с Рокоссовским, и тот его вытащил, когда вышел сам.

Мой отец всю жизнь работал на войну, и за это Василь Василич твой водил его под конвоем в уборную.

Я, кажется, могу уничтожить вообще все, что называется современной цивилизацией, и новый Василь Василич без ключа открывает дверь моего дома. Мы всегда служили, они — надзирали за нами.

— Лена, что за настроения? От кого глупостей набралась? Хватит уже оголтелых разоблачений, пора вперед смотреть. Занятные у тебя новые знакомые, если вы об этом с ними говорите. А какую роль ты отводишь мне? Надеюсь, не тех кровопийц рода человеческого, на которых тебе приходится подневольно служить?

Она и сама не знала, откуда взялись резкие слова.

Если она раньше и думала на эти темы, то отвлеченно, не применяя к себе. Что ни говори, а это был образ ее жизни. Может, оттого, что жизнь теперь пошатнулась? Или взыграло возмущение генерал-полковничьей внучки и академиковой дочки? Или просто сам факт, как ее собрались лишить последних собственных тайн?

Пусть маленьких, но своих. Сокровенных, любимых. Любимых… Миша…

— Тебе надо основательно отдохнуть, старуха. — Андрей Львович покачивался в папином любимом кресле. Благодаря пружине оно могло наклоняться в любую сторону. — Ты просто не в себе. Что произошло?

— Что бы ты сказал, если бы меня вдруг не стало? Была — и нету, испарилась, исчезла, умерла? Все мы не вечны. Что будешь делать без «Антареса»? Я ведь уже включена в оборонную мощь страны, или ты еще не удосужился доложить Президенту? Кстати, почему я до сих пор не представлена, он Верховный Главнокомандующий или банда, в которой главный ты, его уже сместила?

— Тебе было бы неинтересно говорить с Президентом. Он не слишком… внимательный собеседник.

— Все равно, хоть потрогать. Он живой, а может, уже кукла из телепрограммы? У них там одну, говорят, сперли, так, может, это он?

— Откуда мысли о смерти, Лена? Ты себя плохо чувствуешь? Хочешь, устроим обследование в нашем центре? Хочешь, в «кремлевке»?

Елена Евгеньевна показала пальцем на бар, Андрей открыл, стал перебирать бутылки, на «Скоче» она так же жестом велела остановиться. Когда он хотел долить содовой, решительно прикрыла стакан ладонью.

— За Президента! — сказала она. Проглотила дымную влагу, не поморщившись. — Его любимое. Бусыгин не нарадуется на эту бутылку. Что ни гости — достанет, покажет издали, объявит, что оно — любимое нашего Президента, и сразу на место. А в стопки водочку норовит. Что ты смотришь, Андрюшенька? Я могу пить как извозчик, да воспитание не позволяет.

Андрей Львович склонил белую голову к плечу. Вдруг улыбнулся во всю ширь:

— Старуха, ты готова. Спеклась. Я-то думаю… Елена Евгеньевна недоуменно вскинула бровку.

— Ты не просто увлечена. Ты втюрилась по самые уши, — назидательно сказал Андрей Львович. — Тебе нужно срочно брать этого Мишу за себя. Все признаки налицо. Знакомь нас с ним, и укатывайте на три медовых месяца в командировку. Я все устрою. Не смей предаваться глупым мыслям, а лучше зови его сюда и больше не отпускай. А сейчас я пошел. Не надерись тут.

Он ушел так быстро, что она даже не успела подняться.

От души отлегло. Все как будто становилось на привычные места, возвращалось в русло, откуда его выбило то невероятное, невозможное, невообразимое, сумасшедшее, что ей пришлось выслушать предыдущей ночью.

Как она могла поверить этим небылицам? Зачем Михаилу было их рассказывать? Он приедет сегодня, уже скоро, и они помирятся. А потом уедут вместе и будут в безопасности. Об этом позаботится Андрей.

Все будет хорошо.

Она чувствовала приятное расслабление. Состояние расслабленности перешло в легкую дремоту…

…Зеленое пятно замерцало и сделалось яркой желтой петлей, вписанной в куб, грани которого медленно поворачивались и вдруг — осыпались, лопнув во многих местах…

Открыв глаза от внутреннего толчка, Елена Евгеньевна еле сдержала крик — старинные башенные часы ходили ходуном, разваливаясь, трещали, отлетел маятник, вырвалась блестящей коброй пружина. Часы загудели, охнули и обрушились внутрь себя.

Через десять минут она смогла отнять наконец руки от подлокотников кресла. В зеленой коже остались отчетливые следы ногтей. Один ноготь сломался у самого корня.

«Я больше не могу себя контролировать, — в ужасе подумала она. — Я больше не властна над тем, что находится во мне. Я убью себя сама, меня убьет «Антарес», я должна избавиться от этого. Миша прав, прав от начала и до конца».

Она не могла оторваться от развороченных часов, которые пережили четыре войны, три революции и одну эвакуацию. Они пережили бы еще многое, а против сил, вырвавшихся из чужого Мира, оказались бессильны.

 

Глава 13

Он не просто быстро ушел из большой «генеральской» квартиры в доме на набережной Москвы-реки. Он сбежал, прыгая через ступеньки, и лишь у самой улицы смог взять себя в руки настолько, чтобы хоть перед Василичами — старшим и младшим не потерять лица. К черту полетело и его намерение призвать Елену к порядку и в последний раз попробовать договориться по-хорошему.

Виной тому был внезапный безотчетный страх, животная жуть, которую он испытал. Страх не сопровождался ни единой связной мыслью, ничем не был спровоцирован и никакой разумной причиной объясним быть не мог.

— В контору, — бросил он отрывисто. Постепенно тряский ужас проходил, пустота в груди наполнялась.

Нечто похожее Андрею Львовичу довелось ощущать однажды, довольно давно. Ему, как и всем допущенным неофитам, предложили опробовать на себе низкочастотную «Миранду». Агрегат выдал восемь герц в контактный объем, куда молодой Андрей Львович сунул стриженую ушастую голову, и — о, это незабываемо!

Что низкие колебания способны вызвать у человека самые разнообразные эмоции и ощущения, в том числе и непреодолимого страха, ему было известно, как и всем. Но одно дело знать, а другое испытать самому.

Нынешний страх был таким же. В нем были неотвратимость механического движения и покорность смерти. Андрей Львович ломал голову над его причиной.

«Не во мне же дело. Инфразвук она не генерирует, ее диапазон считан еще в первых опытах, а я не мальчишка или дикарь, чтобы испугаться просто так».

Он заставил себя заняться делом. Подключил кейс к разъему на панели машинного телефона и через связь вышел в банк, из которого запросил самые свежие данные по Елене Евгеньевне.

Как только Елена Евгеньевна Бусыгина стала объектом «Антарес», к ней был прикреплен сотрудник из отдела, который остряки в фирме прозвали «ясельным».

Обладатели мощной восприимчивости, работники этого направления, всего их имелось шестеро, «вели» своих подопечных, регулярно «настраиваясь» на них, отслеживая и фиксируя их самочувствие, смены настроения и даже ближайшие намерения. Это, конечно, не было прямым чтением мыслей, такого не добились до сей поры, но приближение получалось хорошее. Дед Андрея Львовича был бы заинтересован.

Пригнувшись к экрану на обратной стороне крышки, Андрей Львович читал текст, по мере надобности поднимая.

«Этой ночью пережила сильное нервное потрясение. Отчетливо отрицательное. Вчера днем превалировали позитивные эмоции… («Ах, любовь! — подумал Андрей Львович. — К черту бы ее».) Общее физическое состояние — крайнее утомление, вызванное душевными причинами, почти срывом… Важно! С прошедшей ночи отношение к действительности, восприятие окружающего претерпели значительные, почти полярные изменения. Еще не отдает себе отчета, проявлений можно ждать в ближайшее время. Поведение может стать неадекватным… («Кой черт, оно уже стало!») За истекшие сутки отмечены три случая перехода в режим «А» — все кратковременные. Время переходов — смотри».

Андрей Львович посмотрел и поразился. Последний, третий раз за этот день Елена Евгеньевна позволила себе выпустить наружу и наслать на что-то таящуюся в ней энергию буквально через минуту после его позорного бегства.

Только какое же оно позорное, если он, получается, спасал собственную жизнь.

Андрей Львович просмотрел текст до времени подачи последней квитанции — все верно, «ясельник» загнал материал только что, в полном соответствии с расписанием «включений» в объект. Этого «ясельника» звали Артур, он был молодой и очень добросовестный.

«Порше» остановился у серого неказистого здания, за которым, если пройти по узкой асфальтированной дорожке, стояло еще одно, совсем уж развалюха. Вокруг с одной стороны было несколько пятиэтажек, с другой — подступали заводские здания и полукруглые серебристые ангары за заборами.

Втянув в себя воздух, Андрей Львович поморщился: воздух здесь был нечист. «К сожалению, — подумал он, — не всегда полезно устраиваться в особняке».

У первого барьера за входом сидел охранник в простой камуфлированной форме, каких увидишь на любой складской базе или в торговой конторе. Дальше барьеров было еще несколько, но все они не видны. Первый служил для отсева случайных посетителей, которые просто ошиблись.

Но Андрея Львовича помощник встретил уже здесь. Он передал, что Михаил и Павел отправились на свидание с группировкой, которая захватила Алика, сообщив попутно о трагедии Зиновия Самуэлевича и оставленном в квартире Гоше.

Со вчерашнего дня на Михаила насели совсем прочно.

Андрей Львович взглянул на часы: 19.15. На станции метро «Выхино» появились рокеры с предводителем в алой косынке, но он этого еще не знал.

— Пошли зайдем ко мне, — сказал он помощнику.

Не всякий подходит на роль Хранителя и Стража. Чтобы сохранить свое, надо отличать чужое. Не выполоть добрую траву, оставив сорняки.

С редким злаком беден урожай, а плевел заполонит все поле. Кто из живущих в своем теплом и добром Мире способен на это? Ни один. Даже самому способному не обойтись без руки направляющей.

Мало кто воспримет направления с благом, и это тоже правильно, ибо они идут извне, а ему приходится восставать против привычного.

Но и это не самое худшее.

 

Глава 14

— Самое хреновое, что надо идти за Гошей, а не хочется.

— Чего ты опасаешься, Братка, засады? Хочешь, я схожу? Удрал давно наш Гоша, не совсем же он… Я бы удрал.

— Не, я его запер, он к этому привычный. «Граммчики» он всегда теперь себе достанет, а где спать — ему давно без разницы.

— Жалко мужика. Кем он был?

— Литсотрудником в журнале «Фекальная канализация. Системы и оборудование».

— Не бреши, нет такого журнала.

— При большевиках был. Не могло не быть.

— Ты хоть одного большевика живьем-то видел? А такой журнальчик и сейчас прошел бы. Фекальная канализация — нам без нее в Европу ни ногой… Смылся он, точно говорю.

— Как бы нас не смыло. Без систем и оборудования — живьем…

В два часа ночи сыпанул дождь. Прервался на минуту-другую и, поразмыслив, превратился в настоящий тропический ливень.

Они незаметно проскользнули с дальнего конца дома, маскируясь за припаркованными машинами. Одно окно в квартире светилось, снизу был виден потолок и голая лампа на шнуре, которую приладил Павел.

— Ты теперь, Братка, как тот мужик с волком, козой и капустой. Только у тебя еще разбойнички вот-вот из лесу явятся или княжьи дружинники наскачут. Капусту ты спер, волк при тебе хоть верный, да драный, рядом еще двое сшиваются, пока не понять — то ли тоже волки помельче, то ли вовсе бараны. А взять надо всех…

— Что ж ты про козу ничего не сказал? — сквозь зубы спросил Михаил. — Да и плыть нам неизвестно куда.

— О дамах ни слова, а тут оставаться — все едино порешат.

Через мокрый черный двор перебежали к подъезду, почти не таясь. Если их ждали, то ждали, заметили — так заметили.

Об утере из собственных жизней четырех с лишним часов они, словно сговорившись, предпочитали не вспоминать. У Павла только лицо вроде бы как подтянулось и ухмыляться стал меньше. Теперь шутил — без улыбки.

Михаилу случившееся вообще оказалось как нельзя кстати. Как кстати пришелся и Гоша, и Зиновий Самуэлевич, и старые дружки Павла. Все было кстати, кроме одного: такие полосы удачных совпадений всегда кончаются резко и страшно.

Чем удачнее полоса, тем кошмарней ее конец.

— Вот, — сказал Павел, после того как Михаил минуту продержал звонок, — никого там, кроме пьяного Гоши и твоего балованного кота. Почему кота не научил дверь открывать? Подвинься-ка.

— Что ты хочешь… у тебя ключ, что ли?

— Нужно мне…

Вжавшись лопатками в стену, Павел замер на секунду и вдруг устремился вперед, как будто двери не существовало. От грохота вздрогнули все девять этажей, и Михаил подумал, что соседи продолжают мирно спать или досматривают свои телевизоры. Проходя, он тронул искореженную петлю из стали особой прочности.

«Кто как, — подумал он, — но я бы петли точно не вынес».

Выглянул Павел с Гошей под мышкой и двумя автоматами в лапе.

— Наш друг без нас начал вооружаться и прожигать жизнь. Хорошо, заявились поздно, а то бы встретил он нас салютом наций.

Большая комната стараниями Гоши превратилась в помесь арсенала, видеосалона, распивочно-закусочной и разоренного продуктового склада. На трех экранах шли три разных фильма — боевик, «жесткое порно» и «Волга, Волга». Стояли и лежали бутылки, опять груды сластей и отчего-то буханка черного хлеба.

Оружия тоже хватало. В основном «АКМП», их Гоша мог часто видеть у милицейских патрулей на улицах. У стены одноствольный дробовик, а поперек софы, с которой

Павел Гошу снял, лежала необычайно длинноствольная вертикалка, синевато отблескивая вороненой сталью и светясь янтарем инкрустированного фигурного приклада.

Из ванной донесся сдавленный Гошин сип и возня. Вышел Павел:

— Сейчас будет как новый, я его отмокать положил. Ничего ружьецо, да? «Меркель», большое ружье. Где он его только хватанул. Глянь стволы — все в клеймах. Перекусим перед дальней дорогой, да выруби ты девок, мне после монастырской жизни смотреть больно, чего вытворяют…

Еще перед поездкой к «Выхину» они наметили основные позиции плана действий.

Первое: здесь оставаться больше нельзя.

Второе: если конечный пункт, то самое Место Перехода, пока остается неизвестным, требуется промежуточная база.

Третье: не слишком далеко у Павла имеется точка, где можно несколько дней просуществовать пятерым, один из которых женщина, если не привередничать и не бояться спартанских условий.

Четвертое: осталась мелочь — добраться.

Как и во всяком уважающем себя плане, был и секретный пункт.

Некоторое время Михаил смотрел, как Павел ест и пьет, наливая из первых попавшихся бутылок и горстями засыпая в рот шоколадные конфеты. Поднял на руки Мурзика.

— Пока я сбегаю вниз позвонить Лене, ты вспомни, не находил ли здесь в развалинах такой пластиковый ящик с ручкой и сеткой. Я в нем Мурзика на прививки возил.

— И его забрать хочешь? «Джонсик! Джонсик! Ки-кики!» — тоненько пропел Павел. — На «Наутилусе» хорошая видеотека была, так я помню, где там спасали корабельного кота. Умора, Братка, нас вот-вот самих за яйца возьмут, а ты про кошару поганого думаешь. Сколько этих котов мои псы на шерсть по каждой весне драли, а ты — на прививки возил…

— Там твой брат по племени Гоша не утонул?

— Вряд ли. — Павел принялся за штрудель с курагой. — Он бы сразу заорал тогда… Вот черт, раньше хоть бутерброды были, такие, знаешь, с колбаской пятьеводневочной, почернелой.

Михаил выбрал себе из кучи оружия маленькую «осу». Она была похожа на чешский «скорпион» и обладала такой же скорострельностью. За десять секунд из нее можно было выпустить восемьдесят пуль. Разумеется, при наличии запасных рожков. Михаил их здесь не нашел. Пистолетов тоже не было ни одного.

В таксофоне на углу он прождал десять гудков, двадцать. Дождь продолжался, улица была мертвой в сиянии фонарей и серебристых струях, протянутых с неба.

Из-за поворота в конце вдруг выскочили три машины. Они шли одна за другой, очень быстро. Михаил вжался в темноту козырька над таксофоном, сдвинул предохранитель «осы».

Мимо просвистели три иномарки. В центре — большая, длинная, может быть, «Даймлер», может, старый «Линкольн». Головная — маленький «Мерседес» — шла точно по осевой, замыкающая, что-то незнакомое, мощное, двигалась, как полагается, со смещением на полкорпуса влево.

Михаил вытер с лица дождь и пот. Тополя над притихшим асфальтом шевелили широкими мокрыми листьями. что я тут делаю

Дома Гоша стоял посредине комнаты, руки по швам. Вымытый, влажный, бледный, трезвый и свежий. Таким же свежим был у него желвак на скуле под глазом.

— Не признается, — с огорчением сказал Павел, уплетая и запивая. — Ни в чем не признается, паразит. — Рявкнул: — Как попал сюда? Кто такой? Имя, чин, задание?

— Надо сниматься, Батя, — отказываясь участвовать в новом балагане, сказал Михаил. — Садись, Гоша, выпей, если хочешь, только немного.

На физиономии Гоши, до того абсолютно отрешенной, появилась мысль. Михаила он вспомнил. Сломался пополам, потянулся к ближайшей бутылке.

— Но! — Павел налил сам и подал. — Всю ты мне воспитательную работу портишь, Братка.

Михаил занялся Мурзиком. Кот не хотел лезть в ящик, его приходилось уговаривать. Павел отщелкивал от автоматов магазины и бросал их в холщовую сумку. Гоша все это наблюдал замаслившимися глазками.

Когда в дверь позвонили, у двоих в руках взметнулось оружие, Гоша поперхнулся.

— Ты дверь на место приставил? — шепнул Павел.

— Нет. Не помню.

— И все-таки звонят. Иди и приготовь ручки, на них сейчас навесят браслеты. — Протянул Гоше бутылку целиком. — Нас накрыли. Поспеши, приятель. Я хотел бы попасть с тобой на одну шконку.

 

Глава 15

Он не позвонил и не приехал. Все повторялось. Снова она одна сидит у телефона, за окнами синеет вечер и шумят улицы, а он не позвонил.

Она не привыкла так. Еще ни один из ее мужчин не позволял себе такого, что позволяет этот Миша. Сначала он кружит ей голову, потом вместо вечера в приличном месте заставляет всю ночь слушать собственные байки в компании каких-то то ли бомжей, то ли бандитов в квартире, несомненно, подвергшейся налету каких-то других бандитов. Да еще и запугивать пытается. А теперь, изволите видеть, даже не берет себе труд позвонить извиниться!.. Самой? Нет, благодарю покорно, больше она не станет унижаться, накручивая телефон, как сопливка какая-нибудь. Довольно. Она так не привыкла.

Дав Елене-первой высказаться до конца, она заставила ее посмотреть на изничтоженные часы.

«И это тоже ты, голуба моя. Не смей прятаться за мою спину. А вообще-то заткнись и сиди тихо. Если он не звонит — значит, у него что-то стряслось, и насколько мы успели его понять — что-то неприятное».

Она решительно начала собираться. Джинсы и клетчатая ковбойка, прочные, но легкие башмачки на сплошной подошве. Волосы подколоть. Сумку через плечо, на нее повесить курточку. Совсем молоденькая девочка-стройотрядовка, что ты.

Документы, деньги. Подумав, она захватила всю наличность, что была в доме, и обе «Визы», косметичку, всякие мелочи.

Выкопала из-под белья футляр с колье, полюбовалась. Бриллианты играли странным блеском. Почти бросила их обратно.

«Вечерние туалеты придется оставить, голуба. Присядь, ты можешь сюда не вернуться. Бусыгин, прощай на всякий случай. — Она хихикнула. — Мальбрук в поход собрался».

На пороге оглянулась. Не вернуться? Здесь остается память о папе, о деде, о маме. Даже о той крашеной рыжей, с которой папа прожил всего два года. Тени остаются, а она уходит. Вот просто берет и уходит. Мальбрук в поход…

За дверью дежурил Василь Василич-младший:

— Куда это вы, Елена Евгеньевна, на ночь глядя? Воздухом подышать?

Она оправилась от неожиданности:

— Это что, домашний арест?

— Помилуйте, какой может быть арест? Если прогуляться, так я сейчас вызову машину — и пожалуйста, куда хотите. Только я, понятное дело, с вами, простите великодушно.

У Елены Евгеньевны загорелись щеки:

— Пропустите и не смейте ходить за мной!

— Вот этого-то я и не могу. — Похожий на каменную бабу Василь-младший развел руками-лопатами. — Пропустить — да, а чтобы совсем без присмотра — нет.

Она испытывала такой гнев, смешанный со стыдом, каких не знала прежде:

— Вы… вы… Как вы смеете! Я позвоню… я… и вас…

— А и позвоните, — обрадовано сказал ее сторож. — Все недоразумения лучше прямо к нему. А я что ж, я человек не вольный…

Еще мгновение, и она не отвечала бы за себя. Ахнула дверью перед придурковатой рожей, кинулась в спальню.

Она сжимала кулаки, ударяя в сведенные колени. Наконец подступившая граница, где было пространство, населенное линиями и черточками, задвинулась обратно, где она ее уже не видела.

Тогда она тихонечко передохнула.

«Чего они добиваются? Чтобы я сорвалась, и тогда кто вообразит последствия? Он просто не понимает, — подумала она. — Я позвоню ему и все объясню».

Однако вместо номера Андрея Львовича, по которому он откликнется в любое время суток, где бы ни находился, она набрала совершенно другой, и опять шли безнадежные гудки.

Все повторялось. Его все-таки нет.

Елена Евгеньевна разрыдалась, выплакалась и успокоилась. Даже повеселела.

«Какая бы у этого Василича-младшего ни была мама, Василичем-старшим там и не пахнет». Ей стало еще веселее.

Она закурила, подвинула к себе телефон поближе. «Позову девчонок или сама набьюсь. Вась-Вася-маленького с собой возьму для смеха».

Дома не оказалось ни Ритки, ни Марианны, ни Зои Александровны. Даже у Маринки, панически боящейся вечерних и ночных улиц, а в особенности лифтов, никто не отзывался. Андрею Львовичу она звонить раздумала.

«Это называется форменное невезение», — подумала она и вдруг, повинуясь импульсу, набрала «сотню». И тут ей ответили ровные гудки.

Елена Евгеньевна поняла.

 

Глава 16

— Рук не опускать, лишних движений не делать. Два шага вперед, сесть на пол.

Жук-Вадим сделал разрешенные два шага, сел, не отнимая рук от затылка.

— Быстро — сколько внизу?

— Две машины, четыре человека. Я один пришел, Михаил Александрович, а могли бы все. Вас с товарищами приглашают для беседы.

Павел, стоявший, прижавшись, у него за спиной, сделал неуловимое движение. Сказал, принимая тело:

— А как же! На вареники нас приглашают… Исчез из передней, вернулся через пару секунд:

— Вроде не врал. — Проворно оттащил Вадима в комнату и уже там: — Гошка, поставь, зараза, бутылку, хватай ближний автомат, уходим.

Михаил контролировал лестничную клетку. Они обменялись с Павлом понимающими взглядами. Михаил на пальцах показал два и четыре и легонько постучал ладонь о ладонь. Значит, у самого подъезда встали, не таясь.

— Погляди-ка, Братка, чего у него было. Плоская металлическая банка, втрое меньше пивной, без надписей и маркировок, и, как у пивной, на крышке кольцо. Успей Жук за него дернуть, все свалились бы от газа, бери голыми руками.

«А как подъехали, мы и не услыхали», — подумал он, пряча «банку» в карман. Перекинул «осу» на правый бок, продев в ремень плечо и голову.

— Гоша, иди ко мне поближе. Вообще рядом держись.

Батя показал им сложенные колечком пальцы, вызвал лифт, а сам легко и бесшумно побежал вниз. С улицы лестница не просматривалась, зато те, кто их ждет, теперь знают, что они спускаются на лифте.

Последний, пятый пункт плана гласил: раз уж Михаил под колпаком, а это подразумевалось, то отрываться надо всерьез. Для этого надо было дождаться, пока за ним приедут сами. Слова Бати, что уж тогда остальную слежку точно снимут, звучали логично. Он же настоял, что прорыв берет на себя. Михаил поморщился и согласился.

Пока их хотели взять хитростью и малой силой, значит, еще не принимали всерьез.

— Гош, ты не обижайся на Павла, он вообще мужик нормальный. Ха! — спохватился. — Стрелять-то ты умеешь?

— Разберусь. Что Гоше терять, чего бояться. Все свое он уже потерял.

Выстрел на улице, другой. Очередь будто поперхнулась. Гоша взял автомат, как палку.

Возле двух машин в лужах лежали несколько тел. Одно слабо шевельнулось. Михаил непроизвольно ударил снизу вверх по стволу в руках Гоши, но тот и не думал стрелять.

— Батя!

— В машину… да не в «жигуль», в другую… Соврал, гад, их шестеро было… — По бороде у Павла текла кровавая пена. Ему помогли завалиться внутрь «Волги». Бледность Гоши, который поддерживал ноги Павла, была заметна даже в темноте.

— Машину… поменять. Вдруг — «маячок»… засекут…

— Успеется, Батя. Да и кому засекать, ты их хорошо сделал.

— Оно так…

Михаил погнал по улицам, далеко уходить не стал. Выбрал двор потемнее, в нем еще более темный закоулок, выключил мотор, обернулся в темноте.

Нужно было ждать Павла. По крайней мере, одну пулю он получил в легкие, да штанина намокала сзади от пояса. На озере ему понадобилось минут пятнадцать. Но тогда попаданий было больше.

— Зачем остановились? — робко подал голос Гоша. — Его же надо в больницу.

— Мне, Гошка, ни в какую больницу не надо, — хрипло сказал Павел, делая попытку усесться. — Изобрази лучше бутылочку сухого, но обязательно красного. Или кагора. Себе тоже имеешь право. Только пива, никаких «граммчиков».

— Ты все забыл, Гоша, я же объяснял тебе, — сказал Михаил.

Гоша недоверчиво покосился на утирающего кровь с бороды Павла. Потом опять на Михаила.

— Думаешь, ты один у нас такой очевидный-невероятный? Мы тоже кой-чего могем. Где вино, из меня в этот раз не меньше литра вылилось. Какую-то артерию в заднице задели, сволочи.

— Делай давай, — подбодрил его Михаил. Для Павла появилась бутылка «Мукузани», себе Гоша честно прислал пива. «Экю», пятилитровый жестяной бочонок.

— Ну, Егор Кузьмич, ты ухарь. — Михаил перекинул бочонок назад. — Давай-ка по-умному, нам сегодня еще многое предстоит, не время для пивных ресторанов.

— Чего пристали, — забурчал Гоша, — связался я с вами не по воле своей…

— Сиди. — Широкая ладонь прихлопнула несчастного Гошу, как бабочку. — Хочешь жить — сиди. Уже за одно то, что ты автоматическое оружие в руки взял, пятерка тебе обеспечена. Плюс групповое дело, плюс статья за бандитизм, плюс сопротивление властям, плюс хищения с признаками особо изощренного преступления и применением секретных спецсредств. Сиди.

— Я ничего не делал, вы меня силой!

— Пока разберутся, полгодика в сизо — тоже не мед.

— Я феномен! Меня в Академию наук надо.

— Вот оттуда и заберут.

— Мне везде хорошо будет, в любой тюрьме. Все будет у меня.

— А местечко рядом с паханом на нарах определят, «шестерки» день и ночь станут на перьях держать, чтоб ты чего не надо не прислал.

Михаил сказал, подыгрывая Павлу:

— Гоша, ты влип. Все мы влипли. Всем и выворачиваться надо. Слушай, что тебе умные люди говорят. Теперь так. Нужна машина, желательно иномарка, обязательно белая, светлая. Можешь — сюда?

— Братка, а он не может сразу нас — куда-нибудь? Гоша застеснялся, сложил ладошки перед собой:

— Не выходит у меня. Я себя пробовал сдвинуть, ну, пока вас не было. Кота твоего, Мишк, пробовал. Не получается. Не срабатывает что-то. Может, потому, что живое? Получилось бы — вы меня б видели. А машину счас спроворим. Только, значитца, по-моему будет, а не по-вашему.

Он отнял руки от колен, и там, чуть привалившись к скобе автомата, обнаружился стаканчик с «граммчиками». Гоша чинно его оприходовал, сунул руку за пазуху ветровки, полученной взамен плаща, отколупнул корочку «Бородинского», понюхал со значительным видом, сжевал:

— Вот так у нас будет, господа-товарищи. Я вам тоже не ишак.

— Ладно, шут с тобой. — Павел поводил плечами, проверяя тело, набрал воздуху в грудь, выпустил. — У меня все. Держи, Братка.

Михаил пригляделся к лежащему в подставленной руке. Четыре штуки, две чуть деформированы.

— Ты бы их собирал, что ли, Батя.

— Пробовал. Больно много получается, с собой тяжело таскать. Терминатору-то лучше было, он хоть железный.

 

Глава 17

Эта ночь оказалась бессонной и для Андрея Львовича тоже.

Зайдя с помощником в свой кабинет, он первым делом запросил новейшие данные по «Повороту» — так закодировали в «отделе активных мероприятий» проходящую в эти минуты встречу на станции «Выхино». На само место встречи он распорядился послать только наблюдателей и теперь не знал, досадовать по этому поводу или не очень.

По сценарию Михаил должен был пойти на вынужденное сотрудничество с теми, кто назначил ему свидание, предварительно выкрав из больницы его человека. Те, кто Алика в больницу отправил, кто пытался устроить взрыв, а затем все-таки совершил разгром странной квартиры, — к этим, в «Выхино», отношения не имели. Они вообще были не москвичи.

Когда пришло известие о попытке подрыва, Андрей Львович немедленно распорядился выйти на первых лиц в группировках, где его организация имела влияние, разобраться, прекратить и взять дело на себя. Шустрые неотесанные приезжие тем временем уже успели зачем-то выкрасть совершенно постороннего человека, а в доме у него совершить двойное убийство с имитацией пожара.

Их сразу нашли, им приказали, разобрались и взяли дело. Постороннего отпустили, но он тоже пропал.

После согласия — искреннего или ложного, все равно — Михаилу предложили бы немедленно ехать для обсуждения условий, на что он, естественно, не пошел бы. Тогда его попытались бы взять силой, и в результате он был бы или увезен, или задержан вместе со своим другом, который, конечно, не пустил бы его на свидание одного, или убит в неизбежной стычке.

«Отдел активных мероприятий» фирмы Андрея Львовича никогда не делал грязной работы руками своих сотрудников. Почти никогда, если быть совершенно точным. Но для этого существовала особая группа. «Отдел» же лишь планировал и осуществлял контакты.

В исходе первом — Михаил увезен в неизвестном направлении — он все равно оставался в поле зрения Андрея Львовича, но от Елены был бы удален. В третьем — вообще взятки гладки, да и «посмотри сама, кто был твой приятель» помогло бы пережить ей потерю.

Весь «Поворот» и задумывался как способ не просто устранить, но и скомпрометировать, при этом сведя психологический шок ценнейшего объекта «Антарес» к минимум миниморум.

Кстати, это уже не первая попытка группировки, не проходившей пока по сводкам МВД, захватить Михаила. Первая, на озере, провалилась. Андрея Львовича факт настораживал и заставлял недоумевать, пока позавчера ему не лег на стол рассказ этого самого Алика. Он объяснял интерес — кто не заинтересуется хотя бы теми же деньгами вроде из ниоткуда, из ничего, из воздуха, — но и наводил на размышления. Особенно вкупе с данными, которые уже начали собирать его собственные службы. Андрей Львович решил, что третий исход «Поворота» был бы преждевременен.

А вот при исходе втором, в случае официального задержания, Андрей Львович выступал бы в совершенно иной роли. Он дождался бы, пока заберут, продержат сколько нужно, оформив соответствующие документы вплоть до открытия уголовного дела, а затем, обратившись к Максиму Петровичу или сам, изъял бы их вместе со взятыми под стражу, а то и уже осужденными главными героями.

Тоже времени прошло бы порядочно, но потом для Елены он — спаситель ее возлюбленного, а героев с той поры всегда имелось бы чем прижать.

Андрей Львович не раз пользовался подобными приемами и находил их весьма действенными и безотказными. А в случае если бы прокуратуре не хватило фактов, он бы их им подкинул.

Андрей Львович читал оперативную информацию и видел, что сценарий провалился.

— Я могу идти? — осторожно спросил помощник.

— Можешь.

Помощник неслышно исчез. Нескольких прочитанных через плечо Андрея Львовича строчек было достаточно, чтобы он покинул кабинет без лишних звуков.

Наблюдатели честно наблюдали, ни во что не вмешиваясь. Михаил явился один. Договор не состоялся. Второй привел поддержку. Человек Михаила, Алик, отбит и вывезен с места встречи. Сам прячется со вторым в метро.

Андрей Львович сломал толстый фарберовский карандаш.

Прошел час. Он распорядился дать ему сводку, которую отправит местное отделение в Управление города, а также сводку по 6-й дистанции метрополитена, как называлась эта ветка. Еще через два часа — не его подразделения были виноваты, это милицейские так не спешили — сводку подали.

Движение на концевом перегоне было перекрыто, поезда оборачивали на станции «Рязанский проспект». Открытая часть перегона оцеплена и осмотрена. Участок обоих тоннелей от входа до «Рязанского проспекта» прочесан. Все служебные и технические помещения осмотрены, дежурная смена опрошена. Машинист последнего до вынужденного перерыва поезда в тоннеле никого не видел. От двоих нарушителей ни следа. Какому-то идиоту вздумалось поджариться на «контактном рельсе», со страху напряжение сперва даже вырубили по всей дистанции, но с этим быстро разобрались.

В 20 часов 32 минуты по Москве движение на перегоне «Рязанский проспект» — «Выхино» возобновлено.

Исчезли.

Остался, правда, мотоцикл «Судзуки-750», сильно побитый, владелец выясняется.

Разглядывая обломки карандаша, Андрей Львович думал, что совершил ошибку. Следовало брать их своими силами, а не выстраивать хитрые партии. Услать Михаила и Лену в ту же Бакановку, закрытые дачи, пусть милуются на здоровье, лишь бы под рукой оставалась Лена. Пусть даже Михаил в чем-то будет осведомлен, пусть даже во всем, что ж теперь. Он и сам при близком рассмотрении представляет определенный интерес, его так и так следовало придержать.

Но где ты его найдешь? Не такой же он дурак, чтобы являться обратно домой.

«По-видимому, — подумал Андрей Львович, — мне не обойтись без моих особых мер, которые только и действенны в особых ситуациях. Кстати, этот его Павел…»

Он ждал информацию, а пока отошел к холодильнику за минералкой.

С Леной тоже надо было что-то решать. Либо она будет работать, либо нет, и это еще половина проблемы. Она может начать работать против. Может начать работать на себя. Собственно, она уже начала.

На столе пискнуло, он поспешил к экрану. Его информационный отдел не имел проблем с выходом практически в любой банк данных, любую сеть, любую систему. Поэтому поставленная задача была для него чересчур легка. Всего-то понадобились архивы ГУВД нескольких городов и областей и одного военного госпиталя, а также одной московской клинической больницы.

Но по мере прочтения лицо Андрея Львовича становилось все более озабоченным, в груди поднимался знакомый азартный гул и волнение.

«Дед, — подумал Андрей Львович, вновь по привычке обращаясь к нему, — да ведь это все наши с тобой человечки!»

Включился интерком.

— К «Мурзику» вернулись хозяева, — сообщил голос помощника. — Какие будут указания?

Квартиру Михаила обозначили по имени кота. Кот бы сильно удивился, узнав об этом.

— Пошлите туда «Семнадцатого», пусть берет и везет их всех на «Ближнюю», я тоже туда.

— Всех? — уточнил помощник.

— Всех, кто там окажется. Кота не надо. — Андрей Львович сказал после небольшой паузы: — Пусть «Семнадцатый» действует поделикатней, не как он вечно…

Это было второй его ошибкой. Не будь этого уточнения, Вадим из особой группы — «Семнадцатый» — ни за что не дал бы им уйти. Например, окно с улицы прострелили бы газовой гранатой.

— Понял, слушаюсь.

Андрей Львович отнял клавишу, похлопал себя по карманам. Взглянул на неубранный с экрана текст: «Надо же». — Подхватил кейс.

 

Глава 18

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

ВСЕ, ЧТО НУЖНО, ТЫ УЖЕ ЗНАЕШЬ. ВСПОМИНАЙ. ВСПОМИНАЙ, ВСПОМИНАЙ, ВСПОМИНАЙ.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— Черт! — Михаил ударил рукой по мягкой оплетке руля. — Забыл! Кота забыл дома, Мурзика.

Белая «Альфа-Ромео» медленно, но верно выбиралась в юго-восточную часть города. Михаил тщательно соблюдал все правила на просыпающихся и пока пустых улицах.

Тревога по городу не была объявлена, и это было странно. Однако, хотя белая «Альфа-Ромео» с одним водителем совсем не похожа на черную «Волгу», где сидят трое, все-таки Михаил велел обоим на заднем сиденье спрятаться пониже. По поводу машины Гоша сказал не беспокоиться — ее хватятся не скоро.

Елену они не нашли.

«Альфа-Ромео» появилась в том темном дворе, как дух из сказки. Вот ее не было — и вот она уже тут. Стоит в луже, блестящая, сухая, принимает на лакированные бока первые капли дождя.

«Из бокса взял», — похвастался Гоша. «Где ж такой бокс?» — «Гоша знает где». Он обошелся даже без «граммчиков», ему и так кружения в башке хватало от сознания собственной важности. Вообще Гоша осваивался и обживался в новой компании.

Но Лену они не нашли.

Он поднялся к ее двери один, мельком подумав, что окончательно перешел на ночную жизнь. Проверился внизу, набирая код, поглядывал на каждой площадке по пути, прислушивался. Никого.

Курлыкали мелодичные трели звонка внутри, он слушал их, борясь с накатывающим отчаянием. Пашу бы сюда с его манерой проходить сквозь двери, но такой способ вряд ли сгодится в чужом серьезном доме в центре Москвы.

Михаил погладил ручку, на которую много раз ложились Ленины пальцы, и это было как рукопожатие. Как поцелуй через платок. Батя все понял сразу, а Гоша заспрашивал:

— Ну? Зачем ходил — нашел? Чего смурной, Мишка? Совсем освоился Гоша.

— Зиновий где? Павел сказал:

— Пусти за руль, Братка, у меня хоть права с собой.

— Ты собираешься останавливаться? — очень удивился Михаил, на что Батя смущенно кашлянул. — Спрячьтесь-ка оба.

И вот дорога по краю городской застройки. Справа громоздятся новые жилые дома, слева — остатки бескрайних яблоневых садов. Прямо впереди горит факел нефтезавода.

— К гаражам сверни. Видишь, домишко двуэхтажный? Когда-то желтого цвета, штукатуренный по дранке домик строился на двадцать лет, а простоял пятьдесят.

И еще стоять ему и стоять — новый спальный район растет совсем в другую сторону.

— Мне с вами идти, мужики? — развязно спросил Гоша. — Или сами справитесь?

Втихаря от Павла он принял еще «граммчиков», и теперь его мучила мысль: заметил Павел или не заметил.

— А кто это у нас такой храбрый? — начал Павел, который заметил. — Кого это я сейчас… черт, оружие! Михаил ощупал грудь — «осы» не было.

— Не троньте Гошу. Гоша вам пригодится. Еще Гошу попросите.

— Обратно сможешь? — быстро сориентировался Батя.

— Ну, вообще… там уже много чего… Не, не разберусь. Да не дрейфь, мужики, у любого встречного мента цапнем.

— Правонарушитель ты злостный, — в сердцах сказал Михаил, выбираясь из машины. — А ведь был приличным человеком. С этого момента держаться только вместе. Команда так команда.

— Какая еще команда тебе?

— А это вот он тебе объяснит.

За домиком был флигель — так, дощатые три стены с земляным полом, и прямо под дверь уходили многочисленные следы колес. Дверь свежевыкрашенная. Михаил рванул ее.

В метре от его глаз торчал черный кружок дула, лежавшего на поперечине высокого руля. Еще Михаил успел заметить переднее колесо и палец, уже подвыбравший спуск.

— Куда, твою! Свои, Костец!..

Встав с замусоренного пола, Михаил отряхнулся, огляделся. Лавки, разобранный мотоцикл, другой, части от еще нескольких. Плакаты по доскам стен, на криво сколоченном столе в углу среди промасленных железок и тряпок — лазерный «систем-пролонжн» на три диска, вороха компактов и кассет.

Он отвел от себя короткий, как обрубленный, ствол автомата, переделанного из мелкокалиберной «тозовки» четырех с половиной миллиметров.

— Лобзиком выпиливал? Когда нажимаешь, не боишься, что пуля не с той стороны вылетит? Ребята играют в крутых, — повернулся он к Павлу. Челюсть все еще болела. Черт бы взял этого Батю! Спаситель хренов.

Костец независимо сплюнул, поправил алую косынку и плотней уселся на своем «Харлее». Тут только до Михаила дошло, что больше в сарае-флигеле никого нет.

— Где?

Костец опять сплюнул, нервно дернул щекой и перестал на них смотреть.

— Я спрашиваю, где?

От такого голоса Павла захваченные «духи» моментально забывали свой фарси и переходили на русский. Михаил подумал, верно ли понимает, о чем тут речь, но все тут же прояснилось.

— Которого у метро взяли — этот где?

— На светофоре спрыгнул, по дороге. Сказал: «Век не забуду», — и с концами.

— Сильно помят был? — спросил Михаил.

— Досталось. Белее стенки.

— А тот, который тут был?

— Ушел. Я виноват? Сказано было охранять, а чтоб насчет не отпускать, ничего сказано не было.

— Когда?

Костец в третий раз сплюнул. У него это лихо получалось.

— Ты отвечай, верблюд, когда тебя спрашивают, не то я тебе твоей же трещоткой кишки на шею намотаю, понял, нет? Вчера, когда то дело крутили?

— Только что. Минуту до вас, две. То сидел тихий-тихий, бормотал чего-то себе, на месте раскачивался, а то как дунет. Шиза, она и есть шиза.

— Так что ж ты, гад!.. Михаил впереди, Павел с Гошей за ним быстро обошли покосившийся старый дом, подбежали к «Альфа-Ромео». В какую сторону он мог пойти? Казаки-разбойники, четыре стрелки во все стороны. Две — дорога, неудобная дорога, без пешеходных тротуаров. Одна стрелка — вперед, к большим домам, одна — назад, в сады до самой реки. Надо угадать с первого раза.

— Бать, а откуда ты этих сопляков знать можешь? — Михаил оперся на распахнутую дверцу и вроде даже не собирался спешить. Павел мгновенно уловил его настроение:

— Что ты, Братка, откуда мне их знать. Это все племя молодое, незнакомое. Я его папеньку знаю, папенька его хороший человек.

— И где этот хороший человек сейчас? — Он не мог отделаться от ощущения, что никуда им отсюда уезжать не следует.

— Где место хорошему человеку? Или в Думе, или в тюрьме. Этот — пока в Думе.

— Хорошо хоть там.

— Не боись, не всегда так было.

— Эй, мужики, мы едем или нет? — вмешался Гоша. — Если вам любой псих нужен — вон, хоть того возьмите.

Под кустами неряшливой буйной акации, метрах в пятидесяти, сидел Зиновий Самуэлевич и мерно качался взад-вперед, сцепив пальцы на колене перед собой. Его было плохо видно отсюда, но это был он.

— Ай да Гошка! Ай да сукин сын! — Павел от всей души шарахнул ладонью по узким Гошиным плечам, отчего в груди у Гоши гулко екнуло, в горле булькнуло и в голове тихонечко звякнуло. Михаил подумал, что тут Гоше и конец, а Павел вдруг подозрительно повел носом:

— Ну-ка, ну-ка…

Из-за пазухи Гоши на свет явилась бутылка клюквенного аперитива.

— Эх, Братка, кто ж таким паразитам куртки с внутренним карманом дает. Попробовать, что ли, что ты там сосешь потихоньку…

Михаил подошел быстрыми шагами, тронул Зиновия Самуэлевича за плечо:

— Вы узнаете меня, Зиновий? Вы меня помните? Вы слышите меня?

Перестав раскачиваться, Зиновий Самуэлевич сказал:

— Угорели — значит, сперва просто потеряли сознание, а уже потом задохнулись? Или наоборот? Скажите мне точно, как вас… Паша, скажите вы.

Павел уже был тут, да и веселый Гоша терся рядом. Присев перед Зиновием Самуэлевичем на корточки, Батя взял его руки в свои, как сделал бы испуганной женщине или ребенку.

— Да, Зиновий, — тихо и очень мягко проговорил он. — Ты можешь не сомневаться. Так всегда бывает. Сперва обморок делается все глубже и глубже, а как уходит сознание, человек совсем не замечает. Это как сон, они ничего не почувствовали, не мучились. Едем с нами, да?

— Только не туда! — в ужасе отшатнулся Зиновий Самуэлевич.

— Мы поедем в лес. У меня отличный дом в лесу. «Он не ощутил, что прошли целые сутки, — подумал Михаил. — Для него это и к лучшему».

— Почему у него губы так изрезаны? — спросил он, сажая Зиновия Самуэлевича в «Альфа-Ромео».

— А, это я забыл тебе сказать. Дуры соседки кинулись отпаивать его водой, я не усмотрел, и он разгрыз стакан.

— Что там на самом деле было?

— Хрен его знает, что там на самом деле было, Братка. Похоже, когда уходили, в квартире просто оставили термитный заряд малой мощности. Так, чтоб только на внутрь и хватило.

— И женщины…

— Конечно, ты не понимаешь, что ли.

 

Глава 19

Это пришло к ней ниоткуда. Это не было похоже ни на далекий зовущий голос, ни на близкий вкрадчивый шепот.

Елена Евгеньевна выпрямилась, телефонная трубка соскользнула с ее колен, но она этого не заметила.

«Нужно. Нужно, нужно, нужно. Нужно идти, пора. Пора, нужно идти. Пора, пора».

Главное, она прекрасно сознавала, что никто иной, а именно она сама говорит себе это. Она никому не подчинялась, вот что было главное. Она все поняла и действовала сама.

«Нужно, пора идти. Идти пора, нужно. Нужно, нужно».

Только три слова, вполне достаточно. Она сейчас выйдет и пойдет туда, куда нужно. Потому что пора. Вот так.

Василь Василич-младший взял ее за руку и повел, но она и этого почти не ощутила. Машина? Хорошо, только побыстрее. Нужно.

Перед ее глазами проносились улицы, огни, другие машины. Она мало что замечала. Когда выехали из города, стало темнее. Не важно.

«Пора. Нужно. Она знает. Да».

Вот только жаль, что это совсем не похоже на ту синюю сумеречную страну, где она бывала счастлива.

 

Глава 20

Грузный крупный мужчина вытер лоб с залысинами, отбросил платок. Андрей Львович ждал.

— Все, — сказал мужчина. — Она уже едет, куда там ты ее… Этого импульса ей хватит часа на два. Успеют твои довезти?

— Должны успеть. Спасибо, Роман.

Андрей Львович еще раз оглядел с любопытством Большую Приемную Залу этого роскошного загородного дома. Бывать здесь ему еще не приходилось, хотя он знал детали обстановки по докладам своих агентов и подробному видеофильму, который его люди тайно сняли здесь, когда тот, кого он назвал Романом, оборудовал эту Залу для приема гостей и клиентов.

Здесь было огромное количество зеркал. Они многократно отражали все, что попадало в них, а также самих себя, из-за чего было трудно иметь правильное представление о размерах залы и ее форме. Простенки, не занятые зеркалами, затянуты бордовым и черным бархатом. На пятачке для посетителей выложена пентаграмма. Потолок — перевернутое нагромождение багровых и черных плит, готовых вот-вот обрушиться на вас.

Пока гость добирается по долгим узким переходам с ломаными поворотами, его сопровождает голос невидимого хозяина, указывающий путь. Едва слышно, но очень отчетливо звучит моцартовский «Реквием». Звуки льются от каждой стены, и очень скоро начинает казаться, что эта музыка рождается прямо внутри тебя…

Роман завел руку за подлокотник, включил яркий свет. Андрей Львович поморщился, и он убавил.

— А хочешь, запущу тебе по полной программе? — насмешливо сказал он.

— Прибереги для дорогих гостей.

Роман поднялся со своего кресла, которое вернее было бы назвать троном, и стал совсем не намного выше ростом. Короткие ноги.

— Можешь смеяться, но из кресла у меня лучше всего получается. Поставил в этом месте просто потому, что мне так дизайнер спланировал, а после проверил простой рамкой — точно, в этом месте энергетический узел. Совпадение?

— Нет, — коротко сказал Андрей Львович.

Он приехал сюда и вытащил Романа из постели, когда получил сообщение, что «Семнадцатый» операцию провалил. Группа нейтрализована, у двоих серьезные повреждения позвоночника, «Семнадцатый» скончался на месте. Тройка, ставшая четверкой, ушла. Подробностям верить было трудно.

Андрей Львович рассвирепел, повернул с половины дороги и приехал сюда. Это было разумное решение, потому что если он хотел сохранить Елену Евгеньевну и с нею весь проект «Антарес», то сделать это можно было только не медля ни секунды и только таким путем, которому настало время.

Специалистов, подобных Роману, фирма Андрея Львовича проводила во внутренней регистрации по файлу, имевшему негласное имя «Воспитатели». Андрей Львович догадывался, что это дело тех же остряков. Он не очень бы удивился, узнай, что его сотрудники называют всю фирму чем-нибудь вроде «Детского сада».

Почти никто из в свое время выявленных и взятых на заметку «воспитателей» не имел прямого отношения к фирме. Каждый из них жил своей жизнью, вел свое дело, в иных случаях никак не связанное с даром, которым обладал. Свою задачу Андрей Львович видел в выявлении таких аномалов, определении их возможностей и последующем контроле. А также в создании в дальнейшем таких условий, чтобы данный человек не мог отказать в просьбе, буде он, Андрей Львович, с просьбой обратится.

Если высказывалось желание сотрудничать, пройти, например, тесты, подвергнуться исследованиям, это всегда приветствовалось. Если нет — нет. Их не трогали.

Но все они были известны, и при необходимости к их услугам прибегали. Как сейчас.

Попасть в особняк Романа глухой ночью тоже, кстати, проблема, охрана у него поставлена очень серьезно, и любой другой на месте Андрея Львовича в лучшем случае проторчал бы внутри ворот, но не выходя из машины до того часа, когда хозяин соизволит проснуться.

Но не Андрей Львович. Он слишком хорошо знал, какого рода и чьи именно просьбы выполняет «воспитатель» Роман.

Поставить подпись на банковском авизо или под политическим документом, любовной запиской или завещанием. Отдать приказ армейскому соединению или шагнуть с высокого этажа в послушный свист расступающегося воздуха.

Андрей Львович понимал, что в подобного рода задачах любая аппаратура играет лишь вспомогательную роль. Требуются совершенно особые способности, которые не заменишь ничем. Разговоры об «установках для зомбирования» и страшных «психотронных пушках» так разговорами и останутся. Последнее слово все равно было за людьми. Правда, очень редкими.

Андрей Львович непринужденно улыбнулся Роману.

Знать их всех, прикоснувшихся к тайным сверхзнаниям, использовать их возможности, а также обеспечивать надежную защиту от них же для тех, кто в такой защите нуждается, — одна из задач, стоящих перед организацией Андрея Львовича.

— Ты по-прежнему не пользуешься нашими разработками? — спросил он. — Напрасно. У нас есть очень интересные системы.

— И ты поделишься? — иронически усмехнулся Роман. — Не смеши, Андрюша. Из-за вашего забора ничто выносу не подлежит.

— Отчего же. Не все, разумеется, но кое-чем даже похвастаю. Вот навестил бы — взглянул.

— Ну нет. К вам попасть легко, выйти трудно. Привози сюда — покажешь.

Это прозвучало в тон сказанному Андреем Львовичем. Оба рассмеялись.

— Фотографию забери.

Роман протянул чуть смазанное фото, где Елена Евгеньевна, счастливо улыбаясь, держала под руку Михаила. Они не знали, что их снимают. Это был тот, первый день знакомства. Андрей Львович совсем не напрасно дал Роману для работы по Елене Евгеньевне именно этот снимок. До дверей существовала совсем короткая дорога: узкий коридорчик в простых обоях, не то что для клиентов-просителей.

— Помогает? — Андрей Львович имел в виду антураж таинственных переходов и скрытых телекамер, позволяющих Роману следить за вошедшими.

— А как же, — охотно отозвался тот. — Цена растет процентов на восемь.

— У тебя же такса!

— Зато как охотно с денежкой расстаются. Мы не шаманы какие-нибудь, это они все врут, что им денег брать нельзя. Берут! Но у меня — красиво…

— Налоги платишь?

— Скрываю доходы, Андрюшенька, как все.

Под шуточки вышли во дворик, Роман стал усаживать Андрея Львовича в машину.

— Недоспал я из-за тебя, ну да Бог простит, — приговаривал Роман добродушно. — А мужика этого ты не трогай.

Андрей Львович среагировал моментально.

— Объясни, — отрывисто бросил он из открытого окошка «Порша». — Объясни что-нибудь, что сможешь. Прошу.

Большой лоб Романа взбугрился венами, глаза еще сильнее потемнели. Он медленно покачал головой:

— Нет. Ничего я тебе объяснять не буду. Я еще пожить хочу. А ты, Андрюша, если с ним связался, значит, все-таки настигло тебя за все твои хлопоты, за любопытство твое неуемное. Додергал ты Бога за бороду. Езжай, последний раз мы виделись.

И заковылял обратно в дом, переваливаясь плоскими ступнями.

Андрей Львович быстро окинул взглядом стоящих поодаль личных телохранителей Романа. Все они были начеку.

— Едем, — сказал Василь Василичу. И позже, когда они оказались за воротами: — Пора Роману кислород перекрывать. Развел клоповник, маг и чародей. Как считаешь?

— Можно, — отозвался Василь Василич.

 

Глава 21

Почти упав в кресло в кабинете за столом. Роман стиснул лобастую голову. Отнял руку, просунул под халат к сердцу, надеясь так унять его страшное биение.

Прикосновение к кошмару, который на миг открылся ему, оказалось на редкость болезненным и сильным. Пока работал с девушкой, он не испытывал почти ничего, кроме обычного напряжения. После того как внушение удалось, вышел из ее образа и уничтожил возникший в пространстве Залы кластер.

К созданию кластера, мыслеформы, возникающей при воспроизведении образа человека, он всегда прибегал, когда требовалось особо сильное и мгновенное внушение. Роман формировал нужный позыв в кластере, а затем отсылал его в клиента.

Его кластеры были искусственными. Конечно, Роман пользовался определенными техническими системами, и некоторые из них разрабатывались в лабораториях фирмы Андрея Львовича, чему последний весьма бы удивился. Промышленный шпионаж обладает особенностью проникать во все сферы человеческой деятельности, даже связанные с запороговой психоэнергетикой.

Одной из таких систем был генератор микролептонного газа, необходимого для построения кластера. Его схема обошлась Роману, помимо круглой суммы, перелетевшей со счета на счет в свободной банковской зоне Каймановых островов, в две услуги личного характера.

В результате оказанных услуг контрольный пакет акций приватизированного большого рудоперерабатывающего комбината в Башкирии перешел из одних рук в другие, а некий пункт таможенных правил был выброшен из очередного принимаемого закона, и импортеры весьма популярного в народе продукта еще полгода дышали спокойно, как и те немногие, к кому в конечном счете стекались ручейки от их прибылей.

Позже данные о проведенных акциях и их последствиях, разумеется, легли в досье на Романа, которое скрупулезно набиралось соответствующей службой Андрея Львовича, но до всей подоплеки, включающей в себя оборудование Залы МЛ-генератором, там так и не доискались.

Сейчас Роман старался унять разошедшееся не на шутку сердце.

Его словно окатило тьмой и страхом, стоило лишь на мгновение впустить в себя поток, исходящий от изображения приятного светловолосого мужчины.

«Что бы от меня осталось, откройся я совсем?»

Кроме самого себя, Роману были известны еще четверо на территории России, обладающие его уровнем восприятия и воздействия. С одним из них, жившим в Южной Сибири, у него сложились теплые, почти доверительные отношения, насколько это вообще возможно в их среде.

«В Омске сейчас половина восьмого утра. Ничего, пусть тоже поднимется пораньше. Надо поговорить. Неужели это то, чего все мы всегда боялись? О чем не говорили вслух? Говорить об этом считалось дурным тоном. Неужели оно все-таки пришло?..»

 

Глава 22

… - Перекрыть кислород ему давно пора, — повторил Василь Василич и поглядел в зеркальце назад. — Да только голыми руками тоби цего карпа нэ зробыты.

— Сазана, — поправил Андрей Львович, улыбнувшись. — А ты бы смог?

— Та мы ж усих сазанов карпами клычим! — И по-русски: — Один бы не взял. Ваш Вадик уж на что был парнишка умелый — и то… Против твоих, Андрей Львович, пациентов армия нужна.

— Прямо-таки целая армия?

— Целая не целая… Может, батальоном бы обошлись, а может, и дивизии бы не хватило — смотря кого брать. Но, в общем, армейские части.

— Почему это?

— А потому, что по армейским бы они не попали.

— То есть как? — совсем всерьез не понял Андрей Львович.

— Ну как же. — Хитрый глаз в зеркале. — Они все больше по чему бьют? Я так понимаю, по мозгам. Вот армии бы… и не попали.

— А… — До Андрея Львовича дошло, он принужденно рассмеялся. — Понятно. Старо, Василь Василич. Извини, но шутка сия позеленела от времени. Да и чтобы по мозгам получить — на это их у нашей армии всегда хватало. А подопечные мои — они снайперы. Мухе… нос, понимаешь, за версту отстрелят, она и не догадается.

Андрей Львович поймал себя на том, что болтает. — Ты куда меня везешь?

— Куда раньше ехали. На «Ближнюю». По-сталински дачку-то назвали.

— А я думал — не сказал.

— А вы и не говорили ничего, я сам догадался. Андрей Львович только головой покачал.

 

Глава 23

Обходить посты ГАИ пешим ходом придумал Гоша. «Альфа-Ромео» ставилась к обочине, они вчетвером принимали вид грибников у края посадки или просто шли бровкой. Проходили по другую сторону поста метров пятьсот, а там, улучив момент, когда машин близко не шло, Гоша переносил их белую красавицу прямо к ногам.

Движение к полудню росло, Михаил нервничал.

— Дураки и дороги, — задумчиво проговорил Павел, когда им в четвертый раз удался их маневр. — Все-таки, Братка, как ни крути, а удирать — дело прежде всего нудное. Ни тебе приключений, ни чего-нибудь этакого.

— Типун тебе на язык, — сказал мрачный Гоша.

Его мрачность объяснялась тем, что открылось одно важное обстоятельство. Где-то за пятидесятым километром он пожелал достать себе очередные «граммчики», и у него ничего не получилось.

Он не мог сосредоточиться, вспомнить, ясно представить, откуда он их берет. Вместо точно определимых в пространстве и окружении витрин ему чудились какие-то абстрактные, наплывающие друг на дружку картины «вообще», и это оказалось совсем не то.

Гоша страшно перепугался, что дар иссяк, и сейчас же произвел эксперимент: переместил из кармана куртки завалявшуюся там зажигалку — она послушно брякнула о подголовник перед Гошей и свалилась ему на колени.

Тогда Гоша помрачнел. Его дар, оказывается, имел ограничение по расстоянию. Для Гоши необязательно было видеть предмет в самый момент перемещения, но хотя бы раз до того; так, например, Гоша набрал свой арсенал в квартире, когда ждал там один.

А теперь, значит, его увезли в места, где он ничего не знает, а до известных материальных благ стало не дотянуться. Чего тут увидишь? Елки вдоль дороги? Кому от них толк? Гоша надулся и стал выдумывать подходящий ультиматум:

— Братка, правду говорят, что в Англии фотокарточку на водительское удостоверение не клеят?

— Правда. Посягательство на права человека. И в Ирландии, кажется, тоже.

— А ты бывал?

— В Англии бывал. В Лондоне.

— Ну, и как там?

— Как по телевизору показывают, в точности. Биг Бен, туман, Тауэр, двухэтажные автобусы, левостороннее движение. Я там недолго был.

— Вот бы нам туда, — протянул Гоша. — Или в Австралию. Кенгуру, страусы, эвкалипты, коалы… Я хотел.

— Особенно страусы. Чуть что — голову в песок, и все проблемы — до фонаря. Сколько еще постов будет, Батя?

— Один, за Сельцовом, там сворачивать. Хотите, братцы, скажу, чего я однажды вспомнил, еще в самом начале жизни своей подпольной? Книжку пионерскую про юных партизан. Там один другому наставления делает. Ты, мол, когда по улице идешь, им в глаза не гляди, ты в землю гляди. Остановят, спрашивать начнут — главное, четко отвечай, без запинки. Ошибешься, запутаешься — заберут наверняка.

— Кому — отвечай? — переспросил Гоша.

— Гадам-оккупантам, кому ж еще. Они ж такие наивные были, на слово верили. А нас остановят, так даже рот открывать не придется, потребуют документ — и все, сливай воду.

— Очень смешно, — сказал Михаил.

— Смешно, не смешно, — тут же отозвался Павел, — а на шикарную охраняемую зону Москва похожа стала. У вас, может, глаз, как это говорят, замылился, а мне, на свежий, — видно.

— Тебя это до сих пор волнует? — спросил Михаил, и Павел опять не нашелся, что ответить.

Зиновий Самуэлевич молчал. Он прекратил раскачиваться и бормотать, делал, что ему велели, и шел, куда говорили, останавливался, если надо было остановиться. Не задавал никаких вопросов. Взгляд оставался осмысленным. На попытки заговорить не отвечал. По его поводу Михаилу было особенно тревожно.

На заднем сиденье ненадолго воцарилось молчание, потом Павел сказал:

— Гошк, а чего мне будет, если угощу?

— Ты… не шути. Грех этим шутить.

— Гошк, а чего у меня есть. Глянь.

— О! Откуда?

— Дурак, я его из «волжанки» перекинул. Что добру, думаю, пропадать. Он все время под сиденьем лежал.

Это был бочонок пива. Зашипело из-под выдираемой пробки, брызнуло. Михаил ощутил капли на затылке.

— Эй, вы, — прикрикнул он, — школа дефективных! Вам что тут, курорт? Нашли время.

— Пить охота, Мишк, — отозвался Гоша сырым голосом. — Понимать надо.

— Жара, волнение, жажда. Обильное потоотделение. Нервы, — деловито подтвердил Павел.

Михаилу захотелось ударить по тормозам, опрокинуть машину в кювет, выскочить и идти, идти напрямик, не разбирая дороги — в лес так в лес, в овраг так в овраг, в поле так в поле!

Вместо этого он сказал, чуть повернув голову вправо:

— Хотите пива, Зиновий? Или минеральной? Гошка, сделай минералки!

Гоша сопел, молчал, потом отозвался:

— А пиво ему не годится уже? Мы пьем, не давимся, а он уже особенный?

— Угорели, — сказал Зиновий Самуэлевич, — это ведь не огонь? Це-0 — окись углерода, «угарный газ». Це-0-два — двуокись углерода, газ углекислый. Це-три0-два — недокись, получаем отнятием воды от малоновой кислоты. «Трихинон» — Це-шесть-0-шесть — при взаимодействии с металлическим калием. Це-0-Це-Аш-четыре — так называемый синтез-газ… Угорели — это же только так говорится, это не огонь, не пламя. Ведь верно?

«Я не справлюсь с ними, — в смятении подумал Михаил. — Мне не суметь. Слышишь, ТЫ?! — крикнул он мысленно. — Слышите вы все?! Я не сумею этого сделать, мне не удержать их! Я не могу не верить тому, что вы сказали мне, но и своим глазам я верю тоже. Они самые обыкновенные люди. Может быть, не самые лучшие, но уж наверняка не самые счастливые. Я не могу сделать то, что ТЫ от меня требуешь, что все вы требуете. Слышишь, не могу! Слышите?!.»

— …слышишь, Братка?

— Мишк! Твою мать… Догоняют нас, накликал урод бородатый!

Пока серый с синими милицейскими полосками «жигуленок» перепрыгивал способом «лесенки» зазевавшихся и вовремя не отваливших вправо, еще можно было надеяться, что это не за ними. Но вот он пристроился плотно сзади, хотя Михаил уступал ему дорогу.

— Гошка, оружие! Гошка!.. Что? Ну, падаль. Братка, он нас голыми оставил. Не может он теперь, а?! Братка, нажимай, на этом истребителе ты их сделаешь.

— Погоди, не надо оружия. И нажимать не надо. Я остановлюсь, если они потребуют. Гоша, слушай внимательно, ты сделаешь вот что…

Целую минуту дали им серые милицейские «Жигули», и он смог подробно разъяснить Гоше, что от него требуется. Под конец Гоша расплылся в широкой ухмылке, которую Михаилу видно не было.

— «Бэ — семьсот четырнадцать», встать к обочине! Водитель «Ромео»-Бэ-семьсот четырнадцать», остановитесь, встаньте к обочине! — рявкнул мегафон.

«Что ж ты так долго ждал…» — Михаил выполнил требование, но при этом не торопился сверх необходимого. Он плавно снизил скорость, включив правую мигалку, притерся, но не встал, как вкопанный, а прокатил с десяток метров, будто на слабых тормозах.

— Братка, он идет один. Еще двое остались в машине.

— Пусть идет, я не обязан выходить. — Но все-таки вышел.

У милицейского было широкое белое лицо и белые, пухлые какие-то руки, лежавшие на автомате. Это все, что Михаил успел зацепить взглядом, прежде чем началась потеха.

С этого и с тех двоих, что сидели в «жигуленке», исчезли фуражки. Реакции тех Михаил не видел, а этот звонко хлопнул себя по макушке, как комара убивал, и резво оглянулся кругом. Угрожающе шагнул вперед:

— Ну, ты что!..

Раздалось тихое потрескивание — ниток, понял Михаил, — и погоны на голубых плечах сперва встали дыбом, а затем, щелкнув раз-друтой перед отвисшей челюстью милицейского, бабочкой порхнули в небо. Судя по суматохе, что поднялась в «Жигулик», там происходило нечто подобное.

Михаил прислонился к белому лакированному боку «Альфы-Ромео», сложил руки на груди. Впервые за весь день ему стало весело. Он очень не хотел что-то пропустить. Гоша развлекался на собственный манер, такого ему не говорилось.

— Да ты что?!.

Лицо милицейского уже не было белым. Оно покраснело, как кирпич. Бросив надежду разглядеть в небе то, что туда улетело, он сделал еще шаг, лапами перехватывая… а автомата на нем уже не было.

Ремень лопнул посредине, и «АКМП» всеми пятью килограммами и сколько-то там граммами шарахнул по начищенному сапогу. Милицейский тоненько взвизгнул. От автомата — небывалый случай — сам собою отвалился магазин, и из него, весело поблескивая, защелкали в стороны красноватые патроны.

— Ох, ты что…

От стоящего на одной ноге гаишника, чья физиономия снова побледнела, Михаила отвлек шум упавшего дерева.

Теперь серые с синим «Жигули» спереди и сзади окаймлялись живописными зелеными кучами. Изумруд молоденьких елочек ярко выделялся на общем фоне.

На заднем сиденье «Альфы» царил буйный восторг. Гоша приплюснулся к стеклу и от азарта помогал себе кончиком высунутого языка. Его сосредоточенный взгляд был устремлен в гущу лежащих ветвей.

— Я думаю, теперь мы можем ехать, — непринужденно сказал Михаил.

Пока что ни одна из проносившихся машин не сбавила хода, но этого ждать недолго. С елками Гоша явно переборщил. О партизанских методах борьбы вспомнил, Пашу наслушавшись.

— Да, еще кое-что. Чего вы ко мне прицепились? Я нарушил? Ты говори, служивый, а то вдруг у тебя еще что-нибудь, как погончики, оторвется. Не веришь?

Михаил пожал плечами и отвернулся. Однако служивый, все-таки пересилив себя, ухватил с земли автомат. Тотчас же ему опять пришлось бросить бесполезное оружие и держать уже свои брюки. Он вцепился обеими руками, но это не помогло. Форменные бриджи трещали, сами собой раздираясь по швам, и наконец слетели с него, как кожура с банана, повисли на голенищах.

Из «Жигулей» принесся вопль. Михаил от всей души понадеялся, что и там стряслось не смертельное — так он, во всяком случае, Гоше строго-настрого наказал.

— Бывай, служивый, да не жалей порток, ты при своем хлебном месте скоро на новые настреляешь…

Он сел за руль, Дал газ, сыпанул из-под колес очередь гравия.

— Эй, ты что?! — унесся назад разъяренный крик. Пока ему в две глотки восторженно пересказывали, «в какую их там Гоша завивку завернул», Михаил только кивал. Потом ему стали совать бочонок с пивом, но он отказался. Зиновий сидел безучастно и, кажется, вновь бормотал свое.

— Рано радуетесь, — сказал Михаил, когда страсти были частично потушены пивом, — или вы думаете, они вперед не сообщат?

Гоша и Павел притихли.

— А чего тебе этот сказал?

— Он был… не красноречив. — Михаил не выдержал и все-таки прыснул, тут же, впрочем, сказав; — Гоша, конечно, молодец, но что-то надо делать, ребята…

— …это все, — решительно отрубил Павел. — Доберемся — все сделаем. Вон Гошка у нас какой орел. Зря ты только у того не выспросил, чего им нужно было. Гоша, ты нам не напел, что машину не хватятся?

— Машину так и так пора менять, а он мне ничего не успел сказать, потому что сильно штанами занят был. Как тебе, Егор Кузьмич, в голову пришло? С фуражками, с погонами? Я же только разоружить велел и по возможности машину испортить.

— Это статья такая есть в кодексе. За фуражку и погоны. Я давно еще, мальчишкой был, сорвал одному… Я нечаянно тогда. А они сказали: или оформляем и — срок, или…

По внезапно раздавшимся звукам Михаил понял, что Гоша плачет. Он резко остановил машину, обернулся назад. Гоша всхлипывал, привалившись к плечу огромного Павла. Тот сидел с обескураженным видом:

— Ну что ты, Гоша…

— Я давно хотел. Думал, когда-нибудь, но сделаю, отомщу. Вот — сделал. Разве ж можно, за тряпку — и… Все, братцы, все, все. Не обращайте внимания.

— Вот тебе, Батя, — сказал Михаил. — Это ты мне говорил, что у каждого из нас есть свой скелет в шкафу?

— Это не я говорил, это поговорка такая. Английская, между прочим. Давай ехай, Мишка, чего стал.

 

Глава 24

Увидев знак «Пост ГАИ 900 м», Михаил спросил:

— Здесь встаем?

Машины здесь были редки. Чтобы обойти этот кирпичный домик с плоской крышей, четверке пришлось довольно глубоко забраться в окружающий лес, потому что был он сосновый, звонкий, прозрачный.

Михаил ступал по темно-бурой хвое, тут и там расцвеченной дорожками ярких лисичек — ему всегда нравились эти грибы — и думал, что, конечно, можно было, начхав, пронестись мимо без остановки, но так бы их начали искать дальше, а так они этот пост «не проезжали».

Или притормозить как положено у шлагбаума и ползти дальше. Вряд ли бы их стали останавливать. А могли бы и сразу стрельбу поднять, здесь тож на тож.

Оглядел свое воинство.

Зиновий переставлял ноги, а губы у него беззвучно шевелились, повторяя один и тот же вопрос. Гоша, городской непривычный человек, пыхтел, один Павел скользил бесшумно. Вот только насупился.

«У нас черт знает какие возможности, но все равно мы выбрали путь бегства. Сколько раз повторять, что только дурак мог поверить, будто человек — это звучит гордо. Тот, кто звучит гордо, по своей воле не выберет тайные тропы и собственную незаметность. Он, гордый, попрет напролом, с шумом, с пламенем и красивыми эффектами. Потешит почтеннейшую публику. Впрочем, недолго — шею сломит. А нам надо дойти. Я должен их довести. И найти Лену, и тоже довести, и отправить отсюда. Я должен. Должен, должен, должен…»

Они вышли через полкилометра, за поворотом, и он сразу почувствовал: что-то произошло. Опять вокруг что-то было не так, а он не мог понять — что.

Дорога оставалась безжизненной, но и в дороге, в самом виде ее, и в окружающих стенах деревьев произошли явные изменения. Стало заметно прохладнее, и он поспешил выйти из длинной глубокой тени, падающей с их стороны леса.

Тень. Длинные тени начала или конца дня, когда солнце стоит низко. Еще низко или уже низко. А должен быть примерно полдень.

— У кого-нибудь есть часы?

Как ни странно, среагировал Зиновий Самуэлевич. Михаил лишь мельком посмотрел на подставленное запястье и отвернулся. Увиденное прибавило ему убежденности.

В окошечке — у Зиновия старенькая таиландская печатка с семью мелодиями — было пестро. Горела вся возможная индикация, как это иногда случается при замене батарейки.

— А у тебя. Братка? — быстро спросил Павел, хищно поводя носом, взглядывая то на тени, то на солнце, едва видимое над лесными верхушками.

— Стоят.

Он не захотел вдаваться в подробности. На его прочнейшей, противоударной, водозащищенной и все такое «Сейке» отвалилась часовая стрелка. Она ссыпалась вниз, к отдельному циферблату секундомера и застряла там. Они у него однажды с пятого этажа летели, эти часы, царапина на корпусе видна до сих пор, и хоть бы что им. А сейчас он легко задел рукой с браслетом упругую хвойную ветку.

— Утро, — уверенно сказал, подойдя, Павел. — Часов восемь примерно. Сейчас Гошу спрошу. ОНА нам те четыре часа назад подарила?

— Не нам, Батя, — Зиновию и Гоше. Нам просто вернули, что одалживали.

Михаил старался, чтобы до Павла дошел весь смысл.

— Значит, дела их были настолько плохи, что им понадобилось дополнительное время, которое брали у нас. Значит, я не успеваю вас довести. Мы все не успеваем.

Павел смотрел на него, стиснув зубы. Потом повернулся и долго зевнул:

— Не торопись на тот свет, говаривала моя бабушка, там кабаков нет. Вот мы и проверим, да, Братка? Гошка! — заорал. — Проходимец! Ты там пустыню Гоби орошаешь?!

Гоша появился, застегиваясь. Тотчас возникла и «Альфа-Ромео».

— Я сяду за руль, пусти-ка, Братка. Ты, Гошка, рядом, мне без тебя скучно. Зиновий, назад к Миньке перебирайся. Там еще пиво есть, я этого обормота ограничивал.

— Зато себя не ограничивал, — буркнул Гоша. — Я не очень понимаю, сколько мы ехали-то по времени? Вроде рано еще.

— Быстро ехали, Гоша, вот и рано успели. — Павел коротко хохотнул. — Все тебе благодаря. Миня, нам теперь никого опасаться уже не стоит, верно? Мы для тех, которых Гошка без порток оставил, вроде как испарились, я верно думаю?

«Пожалуй, — подумал Михаил, — мы по отношению к ним теперь одновременно и в прошлом, и в будущем, а из настоящего выпали. Ситуация для любителей парадоксов, избави меня от них. Вот ОНА и ответила, и никуда ОНА меня не отпускала».

— Нравится? — спросил Павел Гошу, указывая на мелькнувший сбоку, а потом разом раскрывшийся простор.

— Ничего себе. — У Гоши опять портилось настроение. По известной причине.

— Погоди, доедем, там сельпо есть, — сказал Павел, тонко его чувствующий. — Миньку спать уложим и чего-нибудь придумаем.

— Чего это его — спать?

— Он какую ночь не спит. Мы тут покуролесили на днях. Мое-то дело солдатское, а ему спать просто-таки необходимо. Он во сне думает, мозгует, как нас, бедных, сберечь и оборонить.

— О чем вы там? — Только выпустив руль, он почувствовал, как устал.

— О тебе, Братка, о себе, о делишках наших незатейливых.

Павел коротко засмеялся и заложил совершенно ненужный вираж, от которого «Альфа-Ромео» испуганно прижалась одним боком к полотну шоссе, и все ощутили, как два колеса на миг зависли в воздухе. Гоша ойкнул, на Михаила никак не подействовало. Зиновий Самуэлевич качнулся и принял прежнее положение.

— Паш, отчего этот… Зиновий такой? — осторожненько спросил Гоша, наклонившись поближе. — С ним что? Зачем мы его искали?

— О, Егор Кузьмич, это история долгая. Слушай, а чего не поймешь — переспрашивай.

Для избранного приходится создавать собственный образ, сообразуясь с представлениями, бытующими в его Мире. Это не является принципиальной трудностью. Напротив, очень легко заставить живую сущность отождествить себя с кем-то из героев своего Мира в зависимости от задачи, которая ей поставлена.

В каждом из Миров есть свои верования, которые возникли не на пустом месте.

Такое отождествление коснется не только его самого. Те, кто окажется рядом, тоже видят его таким, каким он видит себя сам, в сути своей. Это еще один общий для всех Миров закон: сила воображения неизмеримо выше силы физической.

Горе тому, кто оказался ареной столкновения этих сил. Рано или поздно падет он их жертвой, но иначе не удержать равновесия в Мирах, и жертва эта оправданна.

Ведь она всего одна.

 

Глава 25

Комната напоминала большую пустую каюту корабля без иллюминаторов. Удлиненная, с низким потолком, скамьями вдоль стен, между ними стол. Еще один, маленький, вроде письменного пюпитра, — у противоположной стены.

Елена Евгеньевна оглянулась на дверь, снабженную штурвальчиком, на вид очень толстую.

«Сейф, — подумала она, — и ты, голуба, в нем — брильянт».

Она очнулась здесь несколько минут назад. Из висков убрался наконец настойчивый голос, повторяющий, что — надо, что — пора, что — идти. Теперь она уже сомневалась, принадлежал ли этот голос ей самой, а дороги сюда вообще не помнила. Сохранилось с каждым мгновением тускнеющее воспоминание о непреодолимом желании куда-то спешить, действовать, добраться… и вот она добралась.

Куда? И что с ней будет?

Елена Евгеньевна оглядела себя, посмотрела в сумку, которая оставалась у нее на плече. С ней самой все было в порядке, а в сумке все на месте. По-видимому, вошла сюда она все же добровольно.

Внимание привлек неяркий блеск, которым отливали стены. Коснулась ближайшей. Не может быть.

Стены каюты-комнаты были из гладкого металла. Пальцы ощутили холод и неясный… звук? шорох? звон?

Она осмотрела также и пол, и, взобравшись на скамью, которую было невозможно отодвинуть от стены, потолок. Точно такие же. Полированная металлическая поверхность без стыков и соединений, в углах плоскости переходят друг в друга плавно, округленно, как бы перетекают.

Опираясь пальчиком с острым ноготком на темную поверхность стола, Елена Евгеньевна выкурила сигарету, а затем осмотрела другие детали обстановки. Толстенький матовый штурвальчик на двери, конечно, не подался. На постукивание костяшками пальцев и даже серебряным брелоком дверь и стены отвечали глухо и неприятно. Большой стол мог складываться вдоль и опускаться на блестящих штангах, что еще более усиливало сходство с корабельной каютой. Маленький угловой пюпитрик тоже был складным. На уровни груди в стенках по углам обнаружились небольшие отверстия, забранные темной сеткой, как и осветительные в потолке. Из угловых шел едва уловимый поток воздуха.

«Кондиционеры?»

Сиденья — мягкие, вроде банкеток, обтянутые серым материалом. Материал не новый. Впрочем, хороший.

«Камера, голуба моя, камера. Но не тюремная. Невозможно тихо. Абсолютно как-то».

Выкуривая вторую сигарету, она даже не нервничала. Когда стало совсем нечего делать, промерила свою камеру вдоль и поперек. Получилось двадцать четыре ступни на тринадцать. Не согласившись с несчастливым числом, прошла поперек еще раз, не приставляя плотно пятку к мыску — вышло двенадцать, это ее удовлетворило. Она просто ждала.

Снаружи в дверь постучали. Так воспитанный человек просит разрешения войти. Штурвальчик повернулся.

— Здравствуй, Андрюшенька, солнце мое. Имею претензию к администрации. Почему нет санитарных удобств? А если бы я писать захотела? Или какать? У тебя неважный вид. Я случайно не в Лефортове? За что меня сюда?

Странно, он был без кейса. Дверь за ним сразу же прихлопнулась, и штурвальчик повернулся, Елена Евгеньевна не преминула отметить это.

Андрей Львович взъерошил себе волосы, подбородок положил на переплетенные пальцы, локти упер в колени:

— Надоело мне все, старуха. На пенсию хочу. Никакой радости от жизни не ощущаю.

— Андрей… Как мне понимать все это? — Она обвела рукой каюту-камеру.

— О, это очень интересная история. Ты находишься в знаменитой «железной комнате». Выполнена из особой марки стали, несколько корпусов один в другом, промежутки заполнены специальными пластическими компаундами. Черт его знает чем, я сам не знаю. Не имеет контакта с внешним миром. Освещение, регенерация воздуха — от внутренних аккумуляторов. Она вообще мобильная, ее можно перемещать. Эта — наша. Аналогичная использовалась, да и сейчас, наверное, для чего-нибудь используется в Вашингтоне. Считалось, что гарантирует полную конфиденциальность бесед. Соображаешь, чьи зады здесь сидели? «Железная», конечно, не «черная», — засмеялся чему-то. — С молотка пошло все — и государственные тайны тоже.

— А ты подбираешь?

— Почему нет? Да и ей уж лет десять как не пользуются.

— Меня решено держать здесь? — решительно спросила Елена Евгеньевна.

— Что значит, держать? Ты мартышка разве?

— Андрей, я не об этом спросила. Если надо работать, я готова. Нет — изволь отправить меня домой.

— Если надо — ты готова, говоришь… — Андрей Львович пробарабанил пальцами по краю стола. — Лена, давай прекратим хитрить друг перед другом. Вокруг тебя развернулась активность… подозрительных лиц. То, что у тебя произошло с Михаилом, называется просто: акт вербовки. И не смотри на меня так. Тебе пора свыкнуться, что это — наша действительность. Твоя и моя. Я ничуть не сомневаюсь в искренности твоих чувств к нему, но подумай, иначе он просто был бы плохим работником. Чьим, откуда — еще не знаю. Это выясняется. А физическое влечение… прости, Лена, но для этого давным-давно изобретены фармакологические препараты…

— Андрей, прекрати. — Краска поднималась у нее от груди к щекам, и она чувствовала это. — Прекрати, или я дам тебе пощечину.

— Что пощечину, мне самому себе физиономию набить хочется. Я позволил себе увлечься чисто научным интересом, а есть еще и прагматический, утилитарный, и им руководствуются те, кто может очень хотеть заполучить твой «Антарес». — Уже мой?

— Хорошо, наш, оговорился, извини.

— Ты им подчинен?

— Я никому не подчинен. Просто есть люди, с мнением которых я вынужден считаться. Они дают мне возможность работать и жить, остальное я делаю сам.

— Твои слова о какой-то вербовке нелепы. Ты совсем перестал верить в простые человеческие чувства?

— В простые — перестал. А с Михаилом Александровичем я готов встретиться. Теперь даже более, чем раньше.

— С каким Михаилом Александровичем?

— Твоим… ты не знаешь? Хорошо же вы познакомились.

«Миша, — подумала она, — и все. И мне хватило. Или я действительно дурочка? Мне и теперь ничего не надо, просто чтобы быть вместе, чтобы была воля и синяя страна. Неужели я хочу слишком много?»

— Ты хочешь, чтобы я передала ему? Ты меня отпускаешь? Да, Андрей?

— Не сейчас, — сказал он. — Передадут без тебя. Да и ты не под арестом. Поживешь немножко тут, там дача, наверху. Эту штуку, — постучал по стенке, — перевезли сюда, когда все строилось, а надобность в ней уже отпала. Все равно нам надо работать по программе, так что ж…

— А ты смелый, Андрюша. — Елена Евгеньевна провела по столу, за которым прозвучало столько высоких разговоров и перебывало столько бумаг с записанными судьбами стран и людей, как их понимали те, кто говорил и подписывал, и что на самом деле не имеет никакого отношения к истинному положению вещей. — Не боишься, что я выйду отсюда по собственному желанию, не просясь?

— Попробуй, — просто сказал он. — В данный момент рискую один я. Михаила твоего я пока только охранял. Теперь ищу.

— А когда найдешь?

— Предложу взаимовыгодную сделку.

— Ты негодяй, Андрей. Я не держу на тебя зла, но теперь уйди. Я должна подумать. Уйди и не смей запирать меня, а то никакая «стальная комната» всем вам не поможет, ты и сам это понимаешь.

Он вышел, не произнеся больше ни слова, а она не посмотрела в его сторону. Потянула дверь на себя до упора, повернула штурвальчик по часовой стрелке. Раздался едва слышный щелчок.

Вновь присела за стол, положила на него руки ладонями вниз. Закрыла глаза. Капля пота скатилась по ложбинке меж бровей. Прошла минута. Другая. или вечность

Елена Евгеньевна широко открыла глаза, и теперь в них были растерянность и испуг. Вытащила сигарету, но не смогла закурить.

Андрей оказался прав. «Стальная комната» работала.

 

Глава 26

«Подъем!» — И эхо от стен, и звон в ушах. Он подскочил, боднул стену, прикусил язык. Фу! Черт. Суки.

— Мурзик! Где ты, кыся? Но он не дома. И Мурзик тоже неизвестно где. Желтые бревенчатые стены освещаются заходящим солнцем, на свежем дереве золотая россыпь капелек смолы.

Дачный поселок начали возводить разом и разом же затормозили на половине. Окружили надежными сторожами, оберегающими хозяйское добро и не допускающими одичавших личностей.

Их — допустили. Устроили в самом готовом доме, с крышей, но без пола. Главный сторож принял Пашу Геракла как дорогого гостя:

«— С курением поосторожнее только.

— Для нас это не проблема.

На столе в огромной кастрюле Павел что-то энергично делал руками, Гоша и Зиновий сидели по сторонам и каждый занимался своим делом: Гоша — стаканом, а Зиновий Самуэлевич просто присутствовал.

— Это был баран, — пояснил Павел. — В нормальных условиях шашлык готовится за два часа. Подай-ка мне хмели-сунели, Зиновий.

— У меня! — Гоша поднял пакетик высоко над головой.

— А ты, клептоман, молчи. Ворюга. Знал бы ты. Братка, как мы в местном храме потребления отоваривались. В машине чуть рессоры не лопнули. Я тетку беседой занимаю, а этот ходит, моргает, полки очищает. Хорошо, ящиками не хватал.

— А чего? — сказал Гоша. — Зато надолго хватит… то есть я хочу сказать… — Теперь, — перебил Павел, — нарежь-ка ты мне, Зиновий, еще пару лимончиков.

По тому, как осекся Гоша и Зиновий Самуэлевич глянул на него коротко, Михаил понял, что основная беседа с ними проведена, и положение свое они понимают. Даже если не верят, то имеют направление мыслей.

— Где барана взяли?

— А это дикий, — не моргнув, сказал Павел. — В лесу приблудился. Гошка с ним полдороги в обнимку ехал.

— Бать, проводи.

На крыльце он оглядел срубы и непокрытые стропила поселка. Радом дымил полупрогоревший мангал, выставленный на расчищенное от опилок место.

— Не всполошатся хозяева, что огонь развели? — спросил он, на что Павел указал еще на два поднимающихся дымных столба.

— Баран дикий-дикий, а большой, я поделился. Гошиной добычей тоже. За постой надо платить.

— Кто ты здесь, что тебя так принимают?

— Я здесь — неприятное воспоминание. Старые долги. Учти, Братка, через пару дней меня обязательно сдадут. Это сейчас они пока еще не расчухали, зачем мы и откуда, а стукнут непременно. Не ментам — так гопникам каким. Так что соображай.

— Я вернусь не позже завтрашнего утра, но на всякий случай начинайте ждать с рассвета. Ты «вертушку» пилотировать не разучился?

— Если чего попроще — вспомню. Опять ОНА?

— Я возьму попроще, — пообещал Михаил, не отвечая впрямую. С отвращением оглядел свою мятую запачканную одежду. — Видок у меня…

— Миня, а кто тебе «вертушку» даст?

— Добрый человек, — сказал Михаил. — Ты присмотри тут за братьями нашими меньшими. Как они отнеслись к тому, что ты им сказал?

— Гоше все трын-трава, были б «граммчики», а Зиновия я стараюсь расшевелить.

— Я заметил.

Михаил спустился к машине:

— Не попрощаешься?

— Зачем? Кстати, обрати внимание, Гоша перестал пьянеть, с чего бы? У алкоголиков так не бывает.

— Ерунда, закусывает хорошо. Бак полный, мы заправились. Оружие понадобится?

— У тебя есть где взять? Запасись, если так.

Он уже сидел в машине, но Павел все не отпускал его:

— Может, мяса дождешься? «Барбекю» как-никак, когда тебе имя «шашлык» не нравится.

— Их накорми.

— Так насчет ЕЕ?.. Михаил помолчал.

— Мне никогда и ничего не дается задаром, без дела. Вот помнишь, я на озере еще хотел тебе доказать? Дела не было, ОНА и не проявилась. И теперь так же. К народу иди. Батя, мне пора уже.

Павел отодвинулся, скрестил на груди тяжелые руки, спросил насмешливо:

— Выпустит тебя обратно твой добрый человек?

— А я ему жирную приманку приготовил. — Михаил посмотрел на Павла ясно и открыто. — Вас.

…Перед выездом с проселка на асфальт он остановил машину и вышел. Поднялся на небольшой пригорок и сел в пышную июньскую траву. Под каблуком прилепился невесть откуда прилетевший прошлогодний дубовый лист. У корешка еще держалась палочка с пустой желудевой шляпкой.

Сегодня под веками ничего не осталось. Ровное свечение, которое не складывалось ни в буквы, ни в голос, ни в картинки. Пустота. Он вдруг почувствовал, что остался по-настоящему один.

 

Глава 27

Если не считать уродливой лестницы из подвала, железной и гулкой, в остальном дача производила приятное впечатление.

— Очень мило, — сказала она Андрею Львовичу. — А наверху, я понимаю, спальни? Две, три, больше?

Она решила ни за что не показать ему охвативших ее смятения и растерянности. Впрочем, он казался взволнованным еще более, чем она сама. Не стряслось ли еще что-нибудь? За цветными стеклами веранды мелькали фигуры.

— Лена, что ты там делала?

— То есть?

К Андрею Львовичу подошел человек, шепнул на ухо.

— Не надо, — сказал Андрей Львович. — Сами видите, она вышла наконец, все отменяется. Пусть уберут механиков. — Вновь обратился к ней: — Лена, я жду ответа.

— Андрюша, — холодно сказала Елена-вторая, — что за странная нервозность? С какой целью эта суета вокруг? Ты вышел, я все обдумала, привела себя в порядок и пошла за тобой. Мог бы, кстати, кого-нибудь оставить у двери, еле дорогу нашла, благо недалеко.

— Сколько тебе понадобилось времени, чтобы «все обдумать»?

— Андрей, успокойся. Сколько понадобилось, столько и понадобилось… Андрей, что в конце концов произошло? Он сделал шаг в сторону и несколько секунд простоял к ней спиной, прижав ладони к щекам, так что очки задрались на лоб. Вернулся прежним, знакомым Андреем Львовичем.

— Все под контролем, старуха. Осматривайся, выбирай себе комнату по вкусу. За личными вещами откомандируем человечка. Персонал здесь сменный, девочки Ната и Нюта, обращайся с любыми вопросами по быту.

Андрей Львович отошел к цветному витражу, махнул кому-то снаружи. Его кейс лежал распахнутый посреди стола, сдвинутого в угол. Подмигнул Елене Евгеньевне, застегивая воротник рубашки.

— Андрей! — резко сказала она. — Из-за чего сыр-бор? Чем я тебе еще не угодила? Что случилось? Ну?

— Ровным счетом ничего. Ничего не случилось. Ты заперлась на блокированный замок и не открывала. Мы уже хотели резать дверь. Почти пять часов — за это время можно многое обдумать, я понимаю.

— Сколько? — Елена Евгеньевна решила, что он шутит. — Андрюша, дорогой, клянусь — от силы двадцать минут!

— Двадцать минут так двадцать минут, тебе виднее. Как угодно. Все может быть. Просто я перепугался, что там с тобою что-то… Глупость какая, верно? Как только в голову могло прийти.

 

Глава 28

Он успел в Москву до закрытия вещевок, переоделся и побрился в салоне «Альфы-Ромео», которую потом бросил там же, на Новоясеневском, прямо под щитом с планом. В неположенном месте поставил нарочно, из чувства протеста.

«Я знал, что меня не тронут по дороге обратно. Как заранее знал и то, что по пути туда следовало соблюдать предельную, пусть иногда чрезмерную осторожность.

Это не назовешь даже интуицией, я ошибался, принимая это за озарения. Просто я действительно теперь все знаю

ОНА была права. Впрочем, ОНА права всегда, и глупо надеяться, что в этот раз будет не так. Но я все-таки надеюсь».

В вестибюле метро, перед эскалатором, он купил у томной скучающей девицы большой букет садовых ромашек. Они были огненно-рыжие по краям и черные к сердцевине, которая светилась, как догорающий уголь.

«Я надеюсь на чудо и оттягиваю неизбежное. Надеюсь, что Лена окажется дома, и оттягиваю момент решения, после которого пути назад уже не будет. Тогда почему я не позвонил прямо от метро? Лене, а не по тому странному одиннадцатизначному номеру, который вдруг «проступил» у меня, — семь, щелчок и еще четыре, — не назвал себя и не договорился о встрече, на которую обязательно согласятся?.. Не обманывай себя, пути назад у тебя уже нет и никогда не было».

Он ехал от самого начала линии и мог занять любое место в пустом вечернем вагоне, идущем от спальной окраины в центр. Букет он держал на коленях. Он и купил-то его, чтобы производить впечатление человека, едущего на позднее свидание. Поразительно, как бывают важны такие мелочи.

«В тебе проснулся инстинкт дичи, удирающей от охотника. Еще две недели назад ты сам был охотником, и тебе это нравилось, и особую остроту придавало, что последнюю точку ставишь все-таки не ты. Загадка поиска, азарт погони, прелесть безнаказанности. Ты все пела, это дело, так поди же…»

На противоположную скамью села женщина, чем-то похожая на Лену. Такая же темненькая, округлая. С ней был мальчик лет пяти.

«Лена. Ну подумай, что ты о ней знаешь? Нет, не о том даже — знаю или нет, но — что она тебе? Вообще — что? Женщину любят, если при одном взгляде на нее щемит сердце от нежности и непонятной грусти и хочется держать ее за руки или лишь коснуться ладонью щеки. Еще женщину любят, если она — друг и ты видишь, как много значишь для нее и как многим она для тебя жертвует и готова жертвовать еще. Любят женщину и за огонь, который она в тебе разжигает, особенно если ты знаешь, что этот огонь — только твой и ее. Правда, это не длится всегда или хотя бы долго. Любят мать своих детей, тем более если она хорошая мать, но такого на твою долю не выпадало. Любят все это по отдельности и в разных сочетаниях. Так, в разных сочетаниях, ты тоже когда-то любил, но потом от этой любви остались одни сочетания. Потом, когда пришла Сила, не осталось и сочетаний, и все сделалось похоже — когда бывало — на пошлые сцены с заранее известным финалом либо на профилактические процедуры. И вот появилась женщина, про которую тебе точно известно, что тебе ее не удержать, и ты с этим уже согласен и хочешь только хотя бы сберечь ее для нее самой…

Ты просто решил, что она сможет снять с тебя часть твоей ноши, — холодно сказал он себе. — Вот отчего получается любовь — от усталости.

Нет», — подумал он.

Напротив молоденькая мать безуспешно пыталась заставить мальчика сидеть спокойно. Он норовил забраться с ногами на сиденье и продолжить начатое кем-то сдирание рекламного плаката от журнала «Космополитен». Разрыв шел через лицо известной актрисы на обложке, и пацана это страшно занимало.

— Будешь ты, сволочь, сидеть нормально?!

Женщина остервенело дернула мальчишку вниз. Провела по Михаилу рассерженным взглядом. Глаза ее смягчились.

«Нет, — думал он. — Это не так. Не наговаривай на себя и на Лену. Пусть сперва были лишь влечение и неизвестность, но ведь и влечение было не как обычно, и неизвестность не была совсем неизвестностью. Я же не голодный мальчишка в двадцать лет, да и ничего особенного, способного удивить новизной приемов, у нас не было, никакой «нетривиальной» любви.

Но ведь ты рассказал ей. Тебе пришлось. Из неведомо каких далей и пространств тебе протянули соломинку, и ты поспешил за нее ухватиться, чтобы перегнать Силу.

И у тебя все-таки не укладывается в голове, как эти люди поверили, как решились пойти за тобой.

Чем ты смог убедить их? Ты, охотник, превратившийся в дичь?»

Приличное поведение мальчишки было куплено за чупа-чупсину. Белая трубочка торчала из его рта, а он разглядывал Михаила с головы до ног. Мать что-то выговаривала злым шепотом, наверное, о том, что неприлично так пялиться. Сама на Михаила больше не смотрела.

— Страшный! — вдруг на весь вагон заверещал пацан, но не с испугом, как можно было ожидать от такого заявления, а с какой-то радостью и даже торжеством. Чупсина при этом полетела Михаилу в туфлю и наверняка попала бы, не отдерни он ноги.

Михаил отложил цветы, поднял леденец, кинул его с прохода в угол к правым, редко открываемым дверям. Укоризненно покачал головой.

— Мамуль, погляди, какой дядя страшный, погляди, погляди, мамуль!

Мамуля, не поддаваясь на уговоры поглядеть, дергала сына за руки и за уши, шипя неслышное за грохотом поезда. Из других пассажиров никто не оглянулся.

Михаил вдруг заметил, что места пустуют только в их секции. По обеим сторонам от нее люди сидели и стояли, как это обычно бывает в метро, почти вплотную, в пространство же между скамьями, где сидели он и женщина с мальчиком, почти никто не заходил.

— Мамуль же! Смотри, все его боятся!

Женщина все же подняла голову, принужденно улыбнулась. По движению губ Михаил понял: «Извините». Она не была похожа на Лену.

— Как из мультика!..

Мать особенно сильно и, наверное, больно дернула мальчишку, так что тот чуть не слетел в проход. Не отрывая глаз, наполненных восторженным ужасом, от Михаила, он привел рот в положение для рева. Михаил подмигнул ему и улыбнулся женщине.

Ее реакция была странной. Сначала ресницы широко распахнулись, рот приоткрылся. Несколько секунд она смотрела на него, потом обвела взглядом вокруг, потом снова на него. Очень сильно побледнела.

Поезд вырвался на «Октябрьскую». Здесь нужно было делать пересадку. На какое-то мгновение, проходя рядом, он поравнялся с матерью и сыном, которого она прижала к себе.

— Мамуль, он ящур? Видела, у него змей? Он завр?..

На платформе, обернувшись, Михаил погляделся в окна отходящего поезда, что мелькали перед ним. Отражение как отражение, все в норме. Люди вокруг любопытства не проявляли. не стоит обращать внимания

Спохватившись, он посмотрел на свои пустые руки. Забыл цветы в вагоне. Пятнадцать садовых ромашек уезжали вместе с той, которая оказалась совсем не похожа на Лену.

 

Глава 29

Разговор с Омском не принес облегчения. Потому, наверное, что Роман все время представлял себе того, с кем говорит — маленького, сухого, желчного, похожего на старую больную обезьяну-резуса.

Резус сидит, развалившись, курит первую утреннюю сигару, которых потом еще будет множество. На вынужденные недомолвки и намеки Романа отвечает ехидными репликами и вопросами с подковыркой. Особенно раздражало почему-то, что он обращался к Роману «коллега».

— А вы совершенно уверены, коллега, в точности своих наблюдений и их интерпретации? Незначительное отклонение…

— Я не ребенок. Могу отличить, кто передо мной! — выйдя из себя, огрызнулся Роман. Ему слышно было, как за три с лишним тысячи километров резус пыхнул своей сигаркой:

— Вы работали…

— По фотографии. Но не его. Клиент стоял на фото рядом. Напрямую по нему я бы не смог. Просто не выдержал бы.

— Почему?.. Впрочем, понятно. — Сигарка: пых! пых! — То есть нет никаких сомнений?

— Никаких. Олег, дослушай, это… это то самое, верь мне. Если бы тебе самому привелось столкнуться, ты бы не спрашивал. Я до сих пор успокоиться не могу.

— Что ж, можем себя поздравить. Вы, прагматики, посрамлены. Впрочем, я всегда верил. Если природа — или что там? — допускает существование нас с вами, почему бы ей не пойти дальше? Что вы намерены предпринять, коллега?

— Не думаю, что тут вообще что-либо стоит предпринимать. Если он… явился не по мою душу, зачем мне дергаться? Делать какие-то шаги?

— Ко мне же вы обращаетесь, а это уже — шаг. Но я плохой советчик в данном случае. По-видимому, вы имеете опять какие-то неприятные осложнения, как это обычно у вас бывает, коллега?

Ядовитый резус в редких разговорах и при еще более редких встречах не давал себе труда держать при себе свое отношение к образу жизни Романа и его способу эксплуатировать свой дар.

В их среде было мало тайн друг от друга. Тайны попросту не успевали создаться, все становилось известно почти сразу. Для своих. За пределы этого чрезвычайно узкого клана ничто никогда не выбиралось. Такие, как Андрей Львович, были максимально приближены к ним, но и они не знали очень и очень многого. Служили своеобразными посредниками и соглядатаями, и только.

И уж гораздо ниже находились власти, мафии, правительства, армии и прочие «сильные» мира сего. Пусть Роман и другие прикоснулись едва-едва, овладели лишь малой толикой настоящих сил, которыми движется мироздание. Они уже имели возможность интересоваться все этой мышиной возней внизу лишь постольку-поскольку.

И вот теперь появился превосходящий их.

— Коллега, — пыхнула далеко-далеко сигарка, — я бы все же рекомендовал вам задействовать ванта обширные связи во всех сферах и на всех уровнях. Вы понимаете? Возможно, решение окажется совсем простым.

— Я рассчитывал на вашу помощь. Простого решения здесь мало. Необходимо выяснить его намерения, его задачу. Может ли это создать… трудности?

Роман хотел сказать: «Может ли это создать для нас угрозу?» — но не решился по междугородному телефону. И без того необходимость связываться так была вынужденной: ничего «передать» друг другу никто из них не мог, каждый тщательно отгораживался и защищался от остальных. Олег, старая обезьяна-резус, хотя бы оставил открытой телефонную связь, другие и от этого отказались.

— Надо узнать, долго ли он находится здесь в этом своем качестве? Что успел? Почему до сих пор оставался вне поля нашего зрения? Через какие приемы осуществляет свою миссию и что… что стоит за ним? — выговорил Роман запретные слова.

В их среде имелись определенные табу.

Никогда не рассуждалось о том, что могло находиться в основе тех или иных способностей каждого из них, об их истинном источнике. Теории числом легион существовали только для несведущей публики. «Мы те же охотники с дубинами, которые не называли мамонта вслух, собираясь выпускать ему кишки!» — смеялся и кашлял от сигарок саркастический Олег.

Каждый даже наедине с самим собой бежал от этих мыслей. Их способности красиво назывались «даром», но так ли уж даром этот «дар»? За все надо платить, и в глубине души всегда таилась боязнь, что когда-нибудь явится сборщик податей.

Он явился? Это он?

Страшный вопрос.

— Пожалуй, я подскажу, коллега, кто лучше всех подходит для решения названных проблем. Кому удобнее всего это сделать. Да и по возможностям.

Роман, нервно поглаживая выпуклый лоб, внезапно уловил знакомые признаки «включения», и перед ним, налагаясь на очертания предметов, зависла картинка серо-бурой широкой реки, нового автомобильного моста и двух идущих под ним барж с конусообразными кучами песка.

По панораме берега со старым городом Роман узнал Омск и Иртыш. Это могло означать только одно: Олега известие взволновало по-настоящему, отчего он слегка ослабил свою обычную защиту.

— Кто же этот самый подходящий?

— Вы.

«Конечно, — подумал Роман, кладя трубку. — Каждый сам за себя».

Тем не менее хотя бы злорадное удовольствие, что старая обезьяна встревожена вместе с ним. Роман испытал. Вскоре эта тревога доберется и до остальных.

Он перешел в Залу, включил программу, рассчитанную на посетителей, сел на свой трон.

Роман не был настоящим специалистом по инсайту, «прямому видению», его направлением оставалось иное. Но кое-что он все-таки мог.

Медленно и осторожно он вывел перед собой кластер фотографии, где искомый человек шел вместе с молодой красивой женщиной. Сосредоточился на установке, что это именно кластер с фото, а не само фото, или — упаси! — сам тот человек. Слепок со слепка — так Роман надеялся на порядок-два снизить бьющую от неизвестного тяжелую энергию.

Уличное фото скрытой камерой, но кадр попался, где мужчина смотрит, кажется, прямо в объектив.

У Романа заходило ходуном сердце, но он заставил себя продолжать. Подлец Андрей, неужели специально подсунул снимок именно в таком ракурсе, ведь его девушка интересовала, а здесь она вполоборота, почти в профиль, не слишком удачно…

Выступила испарина. Сердце грохочет, как пулемет. Ну! Ему надо еще немного!..

Все. Конец. Довольно.

Роман откинулся, изгнал из себя последние чередующиеся, как в калейдоскопе, картинки. На фоне темного угла Залы висело будто мерцающее облачко в виде двух вложенных один в другой шаров. В центре облачка поигрывала разреженная область, и тогда кластер приникал очертания «бублика».

Когда выключился генератор, поток ультралегких частиц прервался. Ось потока приходилась как раз над пентограммой.

Однако кластер остался висеть в темноте, лишь свечение, исходившее от него, померкло, да и то не намного. Пришлось несколькими пассами уничтожать кластер специально. Это еще раз подтверждало огромный заряд энергии, которым был наделен человек с фотографии.

Наделен извне, в этом Роман теперь не сомневался, знак же ее, отрицательный или положительный, определить так и не смог. Похоже, она несла в себе как те, так и другие признаки. Кластер оставлял осязательное ощущение вязкости и даже какой-то упругости. Увидеть его мог только специалист, тем не менее Роман всегда уничтожал искусственные мыслеформы после работы. Уж он знал, что бывает, останься на воле сильный отрицательный кластер.

Теперь, за те короткие секунды, что смог выдержать, Роман извлек из кластера, совместившегося с оригиналом, кое-какую информацию. Где в данный момент находится сам оригинал. Роман не получил ни малейшего представления просто потому, что не ставил перед собой этой задачи. Из информации следовало, что «простой способ» к неизвестному уже пытались применять — и безуспешно. Неизвестный был «закрыт» чем-то неизмеримо большим, чем все, что Роман мог себе представить.

Узнал Роман кое-что и из прошлого человека на фото, даже некоторые общие данные анкетного характера, что было, в общем, редкостью, так как считать такие сведения с совместившейся мыслеформы обычно нельзя. Призраки не любят конкретностей, а кластер, мыслеформа — по сути именно то, что во все века называлось призраком.

«Непосредственного интереса ни к кому из нас у него нет. Цели остаются неизвестными, но нам он не угрожает, и вообще непонятно, откуда он взялся. С такой-то энергией — что он будет делать дальше?»

Сосредоточенность на Михаиле, а перед этим — исключительно на внушении Елене Евгеньевне, помешала Роману уловить в молодой женщине на фото, явно одной из подопечных Андрея Львовича, не менее мощную энергетику, хотя и абсолютно другого рода.

Роман простучал пальцами по подлокотнику.

«Андрей, — неприязненно подумал он. — Зачем здесь Андрей? Всюду, где он появляется, потом происходит что-нибудь мерзкое».

Свои занятия мерзкими Роман никогда не считал.

«Простейшее решение, простой способ… Ему там, в Омске, хорошо говорить. Когда еще до него доберутся. Этот парень и доберется. Простейшее… а ведь и верно. Бывает простота и простота. Попробуем нашу простоту сложить с обычной, а то ведь это сегодня он нам не угрожает, а завтра…»

Роман вызвал старшего из своей охраны. Помимо основных обязанностей, он выполнял и более тонкие поручения. Спустя несколько минут машина уже выезжала из ворот. В ней сидели старший и еще один. Сделав по пути остановку у известного старшему дома, они подъехали к одной из станций метро на этой окраине города.

Второй вышел, имея при себе очень маленький сверток. Развернув его, он бросил мятый спичечный коробок, который там оказался, на землю в строго определенном месте, чуть в стороне, чтобы не смел уборщик. Сделал это самым естественным образом — вроде бы поискав и не найдя спичку.

Он не открывал коробка. Там не было спичек. Им некуда было бы поместиться из-за плотно закрытой четырехгранной капсулы. Хранить такие вещи Роман предпочитал не дома, чтобы забрать ее из тайника, машина и останавливалась по пути.

Еще спустя полчаса они вернулись.

Коробок валялся среди прочего мусора, выделяясь разве что яркой красной этикеткой.

Роман выслушал доклад, кивнул, отослал того и другого. Вновь включил генератор, позволяющий не тратить усилий на материал для кластера.

В полутьме над пентограммой возникло свечение.

 

Глава 30

Он прошел сквозь гомон толпы при вокзале, клены и вязы старого сквера, пятьдесят темных грохочущих метров под мостом и еще через десять минут тихой набережной убедился, что чуда не произошло. Постоял перед той же дверью на том же месте, где был меньше суток назад. «И с тем же результатом», — подумал он.

Жетон для таксофона он не покупал заранее из глупого суеверного загада, что так Лена окажется дома и никуда звонить не придется. Теперь нужно возвращаться обратно к метро, к вокзалу. У одного из окон на лестнице, на подоконнике, кто-то забыл газету, и он подобрал ее. Все-таки лучше, когда что-нибудь в руках.

Он набрал семь цифр и вслед за щелчком и тишиной в трубке — еще четыре. Все-таки это что-то необычное. Какая-то врезка в общегородскую сеть. Наверное, чтобы второе соединение прошло, четырехзначный номер должен иметь смысл, но все равно вероятность ошибочного набора остается. Заодно и автоматическая засечка набирающего абонента.

— Вы хотели со мной встретиться, — сказал Михаил в тишину. — Я знаю, что хотели. Я готов, и давайте поскорее, у меня мало времени.

— Где вы? — спросил осторожный голос. — Ах, да… Хорошо. Оставайтесь там, где находитесь, машина будет через десять-пятнадцать минут.

— «Черная Маруся»? — спросил Михаил из озорства.

— Надо же, какие древности вы еще помните. И чувство юмора… Завидую. Скажите… мой номер, это она вам дала?

Михаилу пришлось сделать усилие, чтобы напомнить себе, что его собеседник имеет в виду всего лишь Елену Евгеньевну.

— Догадайтесь, — сказал он. — Я жду машину. Он отошел в сторонку, и его место сейчас же занял потный толстяк, на котором, несмотря на душный вечер, был темный пиджак с неразборчивой медалью.

Михаил встал на самом углу вокзала, под башней. Прямо перед ним была стоянка, устроенная посреди площади, сквер с вязами за нею. Оттуда он только что вернулся, выбирая этот длинный путь до дома, где никто его не ждал, и обратно.

Внезапно картина неуловимо изменилась. Откуда ни возьмись вдруг на площади, у стоянок с обеих сторон, у главного входа в вокзал, у строя разновеликих палаток и ларьков по ту сторону возникли тройки патрулей с оружием. Михаил посмотрел влево и через толпу на троллейбусных остановках увидел, что в стороне пригородных касс и базара происходит то же самое, но людей в форме больше. На них оглядывались, кто-то поспешно отходил, другие, наоборот, останавливались, чтобы посмотреть.

Вдалеке, перед выездом на мост и проспект, не бросаясь в глаза, но очень основательно дорогу перекрыли несколько машин и два автобуса. Не слишком хорошо видно, но, кажется, среди деревьев сквера мелькнула пятнистая одежда.

Шестеро — три и три — появились из обоих выходов подземного перехода. Вышли и остановились с краю, посматривали вокруг, сосредоточенные и напряженные. До ближайшего было метров семь. Торговец жетонами поспешил ретироваться от кабинок таксофонов, но на него не обратили внимания.

Михаил заметил, что стоит в очереди перед маленьким ларечком-трейлером, и взял себе банку колы.

Пяти минут не прошло, как площадь была оцеплена. Пока кордоны пропускали всех беспрепятственно, но на них поглядывали уже очень многие. Через площадь вдоль решеток, огораживающих стоянки, пролетело еще два разрисованных «Мерседеса» с мигалками. Михаил попытался представить себе, что делается сейчас в самом здании вокзала.

«Прикинем хотя бы начерно. Осуществляется явная заготовка, что-то вроде «Задержания возможных террористов», я все-таки не очень-то разбираюсь. Чтобы отдать такой приказ, дежурный по городу вряд ли требуется, но без выхода на него все равно не обойтись. Времени по окончании моего разговора прошло минута-две. Еще одна, чтобы они начали тут шевелиться. Практически это должно выглядеть так: он, которого я пока не знаю в лицо, отключается от меня и просто напрямую связывается с линейным отделом вокзала. Причем не липовый анонимный звонок о заложенной мине, а четкое распоряжение с установкой на поголовную проверку. Если одним пальцем он способен организовать такую суматоху, значит, ему это ничего не стоит — во-первых, и такая возможность у него есть — во-вторых. Значит, при желании он всегда может заставить милицейских попрыгать там, где ему требуется.

«А если сейчас они только и ждут, что моих примет? — подумал он. — Дрожишь, пес?»

Кола кончилась как-то очень быстро. Он кинул банку в белую пластиковую емкость. Ближайшая тройка стояла, держа автоматы наперевес, двое глядели вправо и влево, третий вперед, обшаривая взглядом людей у палаток перед большими зелеными щитами.

«Почти как я, — не без нотки хвастовства мелькнула мысль. — Почти. Не совсем. Чуточку хуже, чем я. А этот пацанчик в жилете ничего. Тоже ждет команды «фас!», только травани. Что бы Батя сказал по сему поводу с глазом своим свежим, незамылившимся, пацифист, когда не надо…»

Таксофон, из которого звонил Михаил, освободился. Третий, средний аппарат в шеренге треугольных будок, он был буквально рядом с патрульными. Подчиняясь внезапному порыву, Михаил подошел и встал к аппарату, заставив слегка посторониться того, насупленного. Ему совершенно некуда было звонить, и он набрал номер Лены.

На плечо легла ладонь:

— Здравствуйте, Михаил Александрович. А мы-то с ног сбились. Смотрите, что делается.

Михаил сначала внимательно оглядел его, затем двоих, что стояли на шаг позади. У плешивого глаз нехороший, смурной.

— Смешно, встретились как в анекдоте. «Алло, это ЧК?» — «ЧК, ЧК!..» Меня он всегда смешил, Михаил, а вас?

— Мне больше по душе другой. Человек свалился с крыши, и пока падает, его этажа с пятого спрашивают:

«Эй, ну как дела?» — «Да пока все хорошо!» — отвечает.

— Милости прошу. — Михаилу было указано на черную машину у обочины.

Прежде чем сесть, он задержался. Или это только кажется, что все смотрят сюда? Нет, люди заняты своими заботами. Спешат на поезд, тащат чемоданы, бегут за автобусом, покупают, продают, разговаривают, ссорятся, целуются, просто идут мимо.

Он медленно повернулся к застывшему патрульному. Тот, конечно, ничего не знал и ни черта не понимал, и не его это было дело. Но шкодливая мысль захватила, не дала остановиться.

— Как стоишь?! — прошипел Михаил. — Брюхо распустил — рожать собрался?!.

…! И…! Ты…! Через…! Не видишь — генерал с проверкой!

Кому уж ведомо, что провернулось у паренька в голове, но встал он гораздо прямее. Даже моргнул. Седой мужчина в очках, стоявший перед Михаилом, слегка улыбнулся:

— Прошу, прошу. Оставим развлечения. Вы сказали, у вас мало времени, не будем его терять.

Михаил зачем-то посмотрел в темнеющее вечернее небо. Над башней летали ласточки, голуби и одна ворона.

— Андрей Львович. — Мужчина, сев рядом, наклонил аккуратную прическу. — Предлагаю сразу перейти на имена.

— Согласен… м-м… Андрей.

— Михаил, мне бы хотелось получить ответ на свой вопрос. Елена сама дала вам мой телефон? Гадать я не берусь. Предположим, я недогадливый.

— Вежливость за вежливость. Зачем понадобилось большое цирковое представление там? — Михаил махнул назад, где осталась вокзальная площадь с отводимым с нее оцеплением и людьми, большинство которых все-таки, наверное, ничего не заметили.

Андрей Львович удивился, как перед человеком, которому надо объяснять очевидное.

— Я не мог промахнуться во второй раз. Что я говорю — в третий! Вы мне задали работенки, Михаил.

— Я же вышел на вас сам.

— Подстраховаться необходимо. Где ваши товарищи?

— А как здоровье вашего Вадима и остальных?.. Слушайте, может, хватит? Разыгрываем сцену из глупой пьесы. Ваш телефон мне дала не Лена. Она вообще вас не называла. Было однажды — без имен. Мол, есть могущественный человек. Ничего кроме.

— Михаил, я бы не приставал к вам так с этим вопросом, но поймите, я сейчас должен решить, в каком ключе пойдет наша с вами беседа — в том или… совершенно другом.

Андрей Львович выжидательно замолчал.

— Возможно, я и скажу вам, откуда у меня ваш номер. Позже, не теперь. Я сам еще не знаю.

— Что ж, спасибо. «Возможно» — это шанс. Благодарю вас.

 

Глава 31

…Коробок подобрали, когда вокруг было много людей, спешащих на работу. Женщина лет пятидесяти, скромно одетая, выглядевшая моложе своего возраста, тоже ехала на службу.

Она продолжала называть службой работу, которую выполняла последний год, выйдя на свою раннюю пенсию. В ее обязанности входило прибираться в трех разных квартирах, расположенных в разных районах Москвы. Полностью обставленные, они тем не менее были не жилыми, а использовались лишь время от времени. Она поддерживала в них чистоту и порядок, приходя в каждую в строго определенное время. Только это. Запасы продуктов и напитков там обновляли другие, кого она не знала и с кем не встречалась. Она вообще никогда никого не встречала в этих квартирах, хотя следы пребывания там подчас оставались впечатляющие. Однажды на рогульках люстры она нашла аккуратно развешенные девять женских трусиков, а в другой раз, в другой квартире, ей пришлось собирать не один десяток стреляных гильз и выметать осколки хрустальных бокалов, которые, по-видимому, использовались как мишени.

За условленные часы она успевала прибраться и ни разу еще не задерживалась дольше отведенного ей времени. Она была пунктуальная женщина.

Сегодня с утра ее преследовала неотвязная мысль, что она непременно должна захватить с собой маленькое и красное. Ей даже будто бы виделось, где это нужно искать. Оно там и оказалось.

Положив коробок с капсулой в аккуратную хозяйственную сумку, которую всегда брала с собой, женщина тут же забыла о нем, и все пошло как обычно.

Она приедет в нужный дом, откроет своим ключом дверь и два часа станет наводить глянец на комнаты, кухню и спальню, в которых со времени ее последней уборки кто-то побывал. Когда все будет сделано, женщина откроет тугую притертую крышечку и рассыплет из капсулы тонкую беловатую пудру на ковер в гостиной и на стол. Что-то подскажет ей, что поступить следует именно так.

По дороге домой она не станет заходить в магазин и на рынок, как намеревалась, так как почувствует легкое недомогание. Коробок с капсулой выбросит и забудет о них — теперь навсегда.

Дома недомогание усилится — жжение под веками, ломота, позывы к рвоте — она приляжет на диван и почти сразу умрет. Труп с признаками хорошо определимого отравления явится уликой, которая бросит тень на эту женщину уже после смерти.

Вечером в квартиру, где она прибиралась и рассыпала смертельный порошок, войдет тот, кто поднял Романа в пятом часу утра, и с ним светловолосый мужчина с фотографии. Хозяин введет гостя в комнату и усадит за стол. Их беседа не затянется.

Роман тоже имел досье на Андрея Львовича и его фирму, а также многое, что с нею связано.

 

Глава 32

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

ТЫ НАЧАЛ СОВЕРШАТЬ ОШИБКИ. ТЫ ДЕЙСТВУЕШЬ НЕ ТАК, КАК ОТ ТЕБЯ ТРЕБУЕТСЯ.

ТВОИ ОШИБКИ СОЗДАЮТ ТРУДНОСТИ. ТЕПЕРЬ Я УЖЕ НЕ ЗНАЮ, В КАКОЕ ВРЕМЯ ДО ТЕБЯ

ДОЙДУТ МОИ СЛОВА. ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, ЭТО — МОИ ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА К ТЕБЕ.

СМОТРИ И СЛУШАЙ.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— Нет, — сказал Михаил, не отрывая взгляда от предмета, лежащего в центре стола, — я не стану сюда заходить.

Андрей Львович удивился:

— Но почему? Спокойное место, чтобы поговорить без спешки, вполне подходящее. Вы ведь хотели поговорить?

— Но не здесь. И вам не советую.

Уклонившись от попытки остановить его, он в несколько больших шагов очутился за дверью.

Маленькие допотопные черные очки. С круглыми стеклами, без оправы. Лежали в самом центре стола этой стандартной квартиры со стандартной мебелью и шторами, а больше Михаил ничего и не успел заметить.

Нелепая, как у кота из сказки про Буратино, вещица предупреждала его уже трижды. Первый раз он не очень хорошо помнил, какие-то взвизгнувшие возле плеча шины, когда он наклонился над оброненными кем-то и чудом не раздавленными синими стеклышками. Второй — дурачась, купил на толкучке у нищенки, а вечером на него напали и ограбили после третьесортного ночного клуба с казино, куда его занесло зачем-то под самое утро.

Третий раз он, можно сказать, устроил себе сам. Было очень похоже на то, как сейчас. Также увидел, сразу вспомнил все, что у него с этим предметом связано, но геройски плюнул на суеверия и пошел. За поворотом на ближайшем углу его поджидало дурацкое попадание в чужие разборки, он еле остался жив. Следом — отвратительные подробности официального разбирательства и нервотрепка, пока они с тезкой-Мишкой, который тогда у него был один, утрясали дело. Плюс ему пришлось пережить, хоть и в ускоренном темпе, все последствия страшнейшего сотрясения мозга.

«На собственных ошибках учатся только дураки, умные люди предпочитают учиться на чужих, но на четвертый-то раз и до таких тупоголовых, как я, должно доходить».

— Послушайте, — позвал он в квартиру, — я серьезно. Лучше уйдите оттуда.

Андрей Львович появился в дверях:

— Что за капризы?

— Это не капризы. Боюсь, я не сумею объяснить. Уйдем.

И без того холодные, глаза Андрея Львовича за стеклами очков сделались совсем льдистыми.

— У вас предчувствие? Какая-то догадка? Не стесняйтесь, говорите прямо, мне приходилось выслушивать самые невероятные вещи.

— Тогда вы — директор сумасшедшего дома.

— В какой-то степени.

Когда они спустились, Михаил отметил, что теперь с ними лишь один сопровождающий, молодой, с припухлыми азиатскими веками. На улицах зажглись фонари.

— Собственно, почему бы нам не побеседовать прямо здесь, — сказал Андрей Львович. — Что вы хотите?

— Лену. И как можно скорее. Она у вас, я знаю. Андрей Львович решил не делать вид, что удивлен.

— Я могу догадываться о ваших причинах, по которым вы удерживаете ее, — продолжал Михаил, — но они ни в коем случае не совпадают с моими. Мои причины — совершенно другие. Я не хочу открывать их вам. Пока не хочу. Вам придется поверить мне на слово, что они гораздо важнее ваших.

— Только не говорите, что это — сугубо личные причины.

— Отчего бы и нет? Вам их мало?

— Мало. Вокруг вас происходит слишком много событий, Михаил. Почему вами заинтересовались криминальные структуры? Как вы вышли на Лену? Куда подевались из того тоннеля метро? Откуда у вас мой номер, наконец? Я поставил его специально для Лены три дня назад, и она никак не могла вам его передать.

— Эк вас номер-то задел.

— Не скрою. Я не привык, что предпринятые мною меры оказываются безрезультатными.

— А что, если теперь придется привыкать? Они шли вдоль Яузы по Русаковской набережной, как бы прогуливаясь. Сквозь перекрещенные круги чугунной ограды мертво светилась серая вода. Сопровождающий держался чуть поодаль, по краю проезжей части короткими отрезками переползал «Порш».

— Слушайте, Михаил, вы представляете себе, что я прямо сейчас могу отвезти вас в прокуратуру? Только того, что есть у меня на вас, хватит лет на двенадцать.

Михаил вспомнил, как они с Павлом пугали Гошу, и рассмеялся:

— Вот не думал, что вы опуститесь до таких дешевых приемов. Да так скоро.

— Я хочу, чтоб вы поняли, что выхода у вас нет.

— Это у вас нет выхода, потому и примчались как на пожар по первому требованию. Правильно сделали, кстати. Без меня вам Лены не видать как своих ушей, — сыграл он, — куда бы вы ее ни запрятали. Никакая охрана не поможет. Сами знаете.

Андрей Львович понял его по-своему, но спросил о другом:

— А вы? Куда вы запрятали своих людей? Я навел справки — у вас симпатичные знакомые. Скажем, командир ваш бывший, этот спецназовец. Вы знаете, что он в розыске? Хотите, скажу, за что?

— Слушайте, Андрей. До вас, по-моему, никак не дойдет, что все это не имеет никакого отношения к тому, о чем мы говорим. Никакого отношения. Мне нужна Лена, она должна быть со мной. С нами — со мной и моими друзьями. Мы пробудем вместе неделю, может, две. Но никаких ограничений в передвижениях, никакого нажима. После этого я смогу рассказать вам кое-что, — опять сыграл Михаил. — Не все, но многое. Мне сдается, это должно входить в сферу вашего интереса. Соглашайтесь, время дорого.

К Андрею Львовичу приблизился сопровождающий, неслышно шепнул. «Порш» подъехал совсем близко.

— Минуту, — бросил Андрей Львович, отходя. Михаил заметил короткий жест, который он сделал сопровождающему.

— Я не стану бросаться вплавь. Тут слишком грязно. В реке качались отраженные вечерние огни. Она напомнила ему другую, черную, с двумя лунными дорожками, скалистым и пологим берегами, где он ждал невесомую тень, куда приходил, чтобы только увидеть ее. Опять почудилась песня:

…За снегами, за зимами — луга, луга, луга…

На мгновение встали игольчатые черные сосны и пропали.

Когда Андрей Львович вернулся, у него было изменившееся лицо.

— Неприятности?

— Скорее наоборот. Михаил, случилось так, что я вам обязан жизнью. И он тоже, — показал на охранника.

— Ага, — пробормотал Михаил. — Хоть кто-то.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что повторяю свое требование, — сказал Михаил, — Лену в обмен на всех нас. Кое-кого вы даже не знаете. Выгода ваша.

— Вы отдаете себе отчет, что потом я не смогу вас отпустить? Скорее всего вам придется сменить место жительства. Всем вам, я подразумеваю. Ваши товарищи согласятся?

— Мы их спросим, — пообещал Михаил, чувствуя, как в нем спадает напряжение, которое началось с той оцепляемой площади у вокзала. — Что касается меня, то я не против.

— Хорошо. Едем.

Когда «Порш» тронулся, Михаил сказал:

— Едем — это не годится, Андрей. Нужно — летим. Мне нужен вертолет, способный взять на борт пять человек нас и стольких, скольких вы отрядите за нами присматривать. Можете и сами отправиться, если угодно. Все время молчавший шофер вдруг сильно закряхтел.

— Куда полетит вертолет?

— Туда, куда потребуется.

— Куда полетит вертолет? — повторил Андрей Львович, а водитель опять закряхтел и даже покрутил головой. — Вот молодежь пошла, да, Василич? На ходу подметки режет.

— Тою молодэжь та рокив на дэсять кзаду, — сказал водитель, не оборачиваясь, — о це было б дило…

— На десять мало. Тогда уж на полный четвертак, — сказал Михаил.

— Ничего, ничего, — продолжал водитель по-малороссийски, — дэсять рик тэж не дуже погано. Побачив бы ты, хлопчик, свии вертолеты.

— Я их, дядя, на войне вдоволь навидался, — резко ответил Михаил.

— Поезжай к Новорязанке, Василь Василич. А ты, — сказал Андрей Львович второму, — соединись, пусть готовят машину.

Тот сразу взялся за телефон.

— Я выполняю все ваши просьбы, Михаил. Вы, между прочим, молодец, хорошо держитесь. Ведь это я намеревался предложить вам сделку на моих условиях, а вы заставили меня уступить. Скажите хоть, почему в квартиру не пошли. Может быть, это было что-то такое… сверхчувственное? Еще раз повторяю: не стесняйтесь, с вами я готов поверить самым сумасшедшим версиям.

— А что там было? — спросил он, чтобы оттянуть время. Ему, в общем-то, было даже нелюбопытно.

— Еще одна мина. Только особого рода. Неизвестно на кого поставленная — на вас? на меня? Вас уже однажды хотели взорвать, вы в курсе? Я предотвратил.

— Зато потом прохлопали.

— Да. Виноват. И все-таки, что вас насторожило? Может быть, напугало?

— Я не испугался, — нехотя ответил он. — Просто увидел там некий предмет, с которым у меня связаны очень неприятные воспоминания. Прямо в центре стола. Не знаю, откуда он у вас взялся. Мне не захотелось входить туда, и я ушел. Ничего сверхчувственного.

— М-да. — Андрей Львович потер переносицу. — В центре стола, говорите… Так какой все-таки вы наметили маршрут? Я должен дать указания пилоту.

— Мы забираем Лену — надеюсь, она не слишком далеко — и летим за моими. Дальше я укажу на месте.

— Михаил, — задумчиво сказал Андрей Львович, — ведь я могу через два часа узнать все, о чем вы молчите сейчас. Сами же и скажете, и даже то, что не скажете, и то узнаю. Вы понимаете это, отдаете себе отчет?

Угроза прозвучала совершенно определенно, но Михаил заставил себя не поддаваться.

— Пока я не хочу этого делать, — сказал Андрей Львович. — Теперь моя очередь пока не хотеть. Черт меня знает, зачем я поступаю так. Может, оттого, что вы мне чем-то симпатичны. Мне интересно с вами, чувствуется перспектива. А вам?

Михаил, который ощущал нечто подобное, на всякий случай промолчал.

— Там не было никаких предметов, Михаил. Я обежал глазами всю комнату. У меня, надо сказать, цепкий взгляд, в свое время специально тренировался. На столе вообще ничего не лежало — чистая скатерть… нет-нет, Бог с вами, пусть будет так, как вы говорите, пройдет и это объяснение. Но с вашим маршрутом я категорически не согласен. Сперва заберем, как вы говорите, ваших, а уж потом направимся к Елене Евгеньевне. И никак иначе.

«Я бы на его месте поступил точно так же, — подумал Михаил. — Хитрец — «вы заставили уступить»!.. Значит, меня предупредили. Не так уж важно, в сущности, кто — ОНА или другие. Всем им я пока нужен живой. Верно — сам жив, вот и отслуживай. Вот я их и соберу. Сгоню мою отару. Это главное

Да, так. А на меня наплевать».

— Хорошо, — сказал он упавшим голосом. — Я подчиняюсь вам, Андрей. Когда нарушаются, ломаясь, границы между Мирами, живые сущности, выпавшие из своего круга, пытаются обрести себя в новом, ином, продолжиться там, а то и — как знать? — повторить путь, который уже прошли однажды.

Происходит то, чему не должно происходить, события и явления теряют смысл.

Уцелеть в столкновении Миров не может ни одна сущность, и уж тем более обитатели одного Мира не попадут в другой такими, какие они есть. Собственные законы Миров этого не допустят.

Проникают — осколки.

Осколок чужой сути может никак не проявиться на носителе своем в этом Мире, никак не изменить его и так и остаться ни для кого не заметным. А может сделать того, к кому попал, отличным от остальных. Самую чуточку — или очень значительно. Это может произойти даже до рождения обитателя Мира, которому суждено принять в себя чужой осколок, ибо Время — нечто гораздо более странное, чем мы думаем.

Никто, кроме Стража, не почует их, но и Страж учится этому не сразу.

Ему слишком многое надо забыть, а это нелегко.

 

Глава 33

Елена Евгеньевна не зажигала света, пока догорала долгая летняя заря. Стоя у окна выбранной ею спальни на втором этаже, она наблюдала, как заходит на посадку очередная слепящая двойная точка. Гул за сосновым лесом возник и оборвался.

Над ночной тишиной Месяц лег золотой…

Она уже ненавидела эту мелодию, что навязчиво крутилась в голове. Всему есть предел, и тоскливое одиночество рано или поздно перерастает в нечто иное.

Елена Евгеньевна невозмутимо и отрешенно посмотрела на стоящую над кроватью абстрактную безделушку в виде сцепленных керамических шариков разного цвета и величины. Шарики покрылись сетью трещин и рассыпались один за другим с негромким звуком. Она не стала подбирать осколки.

Персонала здесь действительно было две девушки, брюнетка Ната и шатенка Нюта. Обе выше Елены Евгеньевны на целую голову и с фигурами танцовщиц из эротического шоу. Елена-первая, очутившись между ними, тотчас сжалась и укуталась своими комплексами некрасивой толстой девочки-подростка, а Елена-вторая гордо вздернула точеный подбородок и распорядилась приготовить ей комнату с окнами на запад, потому что она так привыкла. Вот эту самую. И хотя бы душ, если нет ванны.

Девочки забегали, а она королевской поступью отправилась освежиться. Обслуга здесь оказалась на высоте.

Еще при даче — то есть при ее, Елены Евгеньевны, особе — имелся угрюмый мужчина, с которым она так и не познакомилась. Скорее всего просто охранник. Василича-младшего, кстати, не было. А также спортивный парень Артур, улыбчивый, с физиономией и очками под Джона Леннона, вызвавшийся показать территорию и вообще служить чичероне и собеседником. Они мило поболтали за легким ужином и после, прогуливаясь по дорожке вдоль ограды, усаженной флоксами и садовой гвоздикой.

Цветы удушающе пахли в жаре, а у Артура оказались глаза с двойным дном, и это вовсе не из-за очков.

— Вы вообще по образованию кто, Артур?

— По первому образованию я вообще психолог.

— Вот как? Такой молодой, и уже не одно образование?

Елена-вторая отпустила вожжи у первой, и та показывала светскость. Насколько ей это удавалось, конечно, в этих обстоятельствах.

— Уже не одно, хотя и молодой такой, вот так.

— Вы всегда будете так отвечать?

— Извините.

— Если вы психолог, развлеките меня чем-нибудь этаким. Какой-нибудь ваш фокус или трюк. Угадайте про меня. Или вот что, задайте мне тест. Обожаю тесты. У меня всегда получается не то, что на самом деле. Абракадабра. Ну, Артур?

— Нарисуйте любое животное. — Артур вытащил из кармана джинсов блокнот с карандашиком. — Пусть фантастическое, выдуманное. Но чтобы у него были…

— Крылья, ноги и хвосты?

— И глаза. Количество не ограничено. А потом я вам скажу, насколько вы коммуникабельны, какое мироощущение — пессимизм или оптимизм — исповедуете, всегда ли держите данное слово, счастливы ли в любви, которое полушарие мозга у вас более развито, ваш любимый цвет и что будете делать сегодня вечером.

— Ой, как много. И все по крыльям-ногам-хвостам?

— И все по крыльям-ногам-хвостам.

— Ну и ну.

Дорожка кончилась, они стояли у глухой калитки, низенькой и узкой. Естественно, запертой. Высокие стебли фиолетового дельфиниума покачивались по сторонам. Ниже развесистыми кустами росло «разбитое сердце» — разорванные пополам цветочки червонной масти с выглядывающей снизу темной стрелкой.

— Здесь хороший садовник, — сказала Елена Евгеньевна, проводя рукой по тонкой согнутой веточке с цветками. — У нас на даче тоже были такие. Знаете, как называются?

— Нет. В ботанике я не силен. Так не хотите? — Артур протягивал ей блокнот.

Вдалеке ахнуло, вой двигателей унесся в небо.

— Старт с катапульты из-под земли, — объяснил Артур. — По теперешним временам — явный атавизм. Не знаю, зачем они это делают.

Что-то заставило Елену Евгеньевну возразить.

— Что ж, — сказала она рассудительно, — наверное, надо. Тренировки, поддерживают боеготовность. У меня, например, муж в авиапромышленности занят, — вспомнила она, — строит какие-то новые самолеты или в этом роде. Военные.

— Кому все это нужно, — Артур говорил с явным пренебрежением, — если существуете вы? Или такие, как вы? Да не беспокойтесь, не выведываю я никаких ваших тайн. Насколько мне положено, я посвящен. Видите ли, если удастся все, что задумал Андрей и иже с ним, все то, — махнул за забор, — окажется лишним. Оно и сейчас уже лишнее. Игра взрослых дядей в солдатики.

Елена Евгеньевна сорвала веточку «разбитого сердца» и взяла у Артура блокнот. Подумав, поставила в центре листка крошечную точку и вернула, засунув плоский карандашик в петельку.

— Это очень маленькое животное. Разглядеть его крылья, хвосты и прочее можно только в микроскоп. Но оно очень пугливое, и пока это еще никому не удавалось. Даже я не видела. Оно ласковое, любит, когда его кормят тертыми ананасами и поют на ночь песенку про желтый месяц и заливные луга.

— Однако. — Артур одобрительно смотрел на точку и почесывал свой джонленноновский нос. — Пожалуй, мне будет трудно выполнить свое обещание.

— Не стоит тужиться, — сказала Елена Евгеньевна сквозь поднимающуюся в ней новую волну раздражения. — Скажите лучше, коль уж вы посвящены, сколько меня собираются здесь держать. От нашего милейшего шефа Андрюши я вразумительного ответа так и не добилась.

— Босс, — поправил Артур. — У нас принято называть его боссом. А вот относительно «сколько» — право, затрудняюсь. Не думаю, что очень уж долго. Просто, кажется, что-то такое назревает очередное, вот вас и решили убрать от греха. Помните, как это было в девяносто третьем? Тогда вы тоже прожили несколько недель вне дома. Вот и теперь есть такое ощущение, что здесь будет безопаснее.

— У кого ощущение? — угрюмо спросила она. Такая мысль ей не приходила. А что, если и правда?

— Скажем, у меня. — Артур сдвинул очки на кончик носа. — Еще у кого-то. Наши ощущения редко нас обманывают, и, например, даже такие люди, как Андрей Львович, вынуждены с ними считаться. А теперь, — он взял Елену Евгеньевну под руку и повел по дорожке в обратном направлении, — я скажу, что вы будете делать сегодня вечером. Вы будете стоять у окна, смотреть на взлетающие и садящиеся самолеты, и опять вам станет слышаться эта песня, и, может быть, вы сможете увидеть того, о ком непрерывно думаете и скучаете… Нет-нет, идемте, идемте. Один совет, милая Елена Евгеньевна. Когда станет совсем невмоготу, не держите, не насилуйте себя. Нет ничего страшного в том, чтобы сбросить излишек энергии куда-нибудь… в безопасную сторону. Только помните, прошу вас, что вокруг ни в чем не повинные люди, и будет очень нехорошо и горько, если кто-то пострадает. Договорились, Елена Евгеньевна? — сказал он у крыльца. — Я здесь — ваш друг. Мы не одни, у нас есть еще друзья. Помимо Андрея Львовича, при всем моем к нему уважении. Не важно, что они далеко. Для таких, как мы, расстояния не играют особой роли. Доброй ночи, Елена Евгеньевна, я еще пройдусь, пожалуй. Знаете, итальянцы говорят вместо «доброй» — «счастливой ночи», да?

«Или все-таки смести их куда-нибудь?» — подумала Елена Евгеньевна, собирая с подушки и покрывала цветные черепки.

Для этого ей пришлось включить лампу у изголовья. Впрочем, подумав, она выдернула штепсель из розетки. Лампион оказался отрезан от сети, но свет продолжал гореть. Пусть совсем чуточку, но она изливала энергию в безопасную сторону. Край, за которым жили пиктограммы, отступал. Как приоткрыть форточку в душной комнате.

Думать о том, что вот он, воплотившийся в явь сон, с которого все началось, она не могла. За этими мыслями неизбежно последовали бы другие, которые она просто не могла себе позволить.

Не приближаясь больше к окну, она села на краешек кровати, подобрала ноги. Свет в комнате потух. Некоторое время слышались тихие всхлипывания, но потом прекратились и они.

«Отчетливо неадекватные реакции, — заносил в очередную квитанцию добросовестный Артур. — Общее состояние — по нисходящей. Психика расстроена. Подавленность, стресс. Начались самопроизвольные переходы в режим «А», не контролирует себя. В ближайшие двенадцать — двадцать четыре часа произойдет полное переключение на «А» — режим как средство ухода от действительности. Необходимы самые радикальные меры».

Загнав квитанцию, Артур приступил к составлению еще одного сообщения. Оно было гораздо короче и передано совершенно иным способом.

Его получил Роман.

 

Глава 34

Когда-то с обширного поля взлетали и садились вертолеты. Рядом располагалось несколько военных частей и одно училище. Именовалось оно «Высшее командно-войсковое училище красных командиров». Винтокрылые машины ежедневно разгоняли воздух своим шумом и, пролетая вдалеке, вызывали оглашенный визг у детворы на окраинах подступающей Москвы.

Потом город подошел вплотную, и полеты прекратились. Воинские части перевели, училище расформировали. Командиры утеряли свой цвет.

Но поле окрестные жители продолжали по старинке называть вертолетным, хотя на нем, сжатом и урезанном, лишь догнивали последние скелеты тех изобретений Игоря Сикорского, которые не годились даже, чтобы продать их как цветной металлический лом. Впрочем, еще позже они все-таки пошли именно на это — кусками. Куски отрывали ночные люди, жившие на ближайшей свалке, и несли скупщикам — в порядке частной, так сказать, инициативы.

Затем у остатка поля завелся новый хозяин, и безобразия прекратились. Были проложены две взлетно-посадочные полосы в расчете на малые самолеты перпендикулярно друг другу, для разного ветра. Появились ангары и службы. Забор, выше и прочнее прежнего, — обязательно.

Здесь учились летать те, кто этого хотел и мог себе позволить; имелась стоянка частных самолетов и вертолетов. Их становилось все больше.

— Будем ждать рассвета, — сказал Михаил.

— Вы спешили, — напомнил ему Андрей Львович. На асфальтовом квадрате стоял «Ми»-восьмой, транспортный вариант, с включенными огнями. Два прожектора от ангаров освещали его правый борт. Дверца над скобой-ступенькой распахнута. Забирайся внутрь и лети, только двигатель пока не запущен.

Поодаль, на другом квадрате, который не был освещен, стояло несколько легковых автомобилей и виднелись очертания еще одного вертолета, гораздо меньших размеров. Михаил не мог его определить пока.

— Какие возможности! — Михаил открыл дверцу «Порша». — Право, я начинаю вас побаиваться.

— А на той площадке — «Алуэтт», Франция. Пару лет назад подарен полицейским управлением Парижа московской муниципальной милиции. Недолго он у них пробыл.

— С ума сойти.

Он вышел, сел на траву, и Андрей Львович последовал его примеру.

— Причем все строго законно, хоть и конфиденциально, прошу заметить.

— Еще бы. — Михаил процитировал: — «Это надо делать так, чтобы не было слышно. Это поаккуратнее надо делать».

— Вот именно. Терпеть не могу лишнего шума и лишних людей. Они отвлекают.

Земля еще помнила дневное солнце. Если смотреть между темно-синей тушей «восьмого» и силуэтом дальнего ангара, можно вообразить, что вокруг никого нет, и эта ночь — только для тебя, и день, который придет за ней, не принесет тебе обязательного отчаяния, горького долга, боли потерь. Что будут только теплое солнце, запах нагретых одуванчиков и звонкие жаворонки, которых не разглядеть в синеве. что в Мире твоем покой

— Пусть потушат огни, взлетим через два часа. Андрей Львович без возражений встал, сунулся в дверцу «Порша», отдал неразборчивое приказание. Бортовые огни на «восьмом» погасли почти сразу. Из двух прожекторов на ангаре остался лишь один, слабейший.

Цикады трещали совсем по-южному. Михаил закинул руки за голову, лег навзничь. Млечный Путь почти не был виден из-за подсветки гигантского города.

— Андрей, из чистого любопытства: вы всерьез собираетесь всех нас… э, изолировать? Вот просто так, без суда и следствия? Где же цивилизованный подход? Гуманность? Права человека? Это вам не прежние времена, знаете ли!

— Я ж говорю, вам можно позавидовать. Времена всегда одни и те же, а вот чувство юмора — вещь преходящая. Как вам удается не терять?

— Рецепт древний: хочешь избавиться от страданий — избавляйся от привязанностей. Похоже, вам это тоже удается не без труда?

— Мои привязанности иного рода. У меня нет любимой женщины, которую пытаются отнять, друзей, которыми приходится рисковать.

— Но что-то же у вас есть? Что-то, во имя чего вы… и так далее. Во имя! Есть?

— Черт его знает, наверное, есть. Коньяк будете? Елена как-то назвала его гадостью, но другого у меня нет.

— Буду.

Против своего желания Михаил начинал испытывать ответную симпатию к этому человеку. Тому, кто держит в руках тайные нити и нажимает на скрытые пружины. Думает, что это так.

Просто человек, сидящий рядом на траве под теплым звездным небом.

— Хотите пару занятных историй, Михаил?

— Валяйте. Нет ничего приятнее, чем ночные байки под коньячок. Вполне приличный, между прочим, зря она… привереда какая. Обязательно скажу, как увидимся.

— Скажите. Первая байка из полувекового прошлого. Сорок пятый год, война с Японией, оккупированный Китай, южные отроги Малого Хингана, городок Хайлунь. В медсанбат наступающего советского полка попадает тяжело раненный китаец. Очень тяжело раненный. Многочисленные осколочные повреждения и переломы костей, чуть не сердце с печенью задеты, да еще и сильно обожжен вдобавок. Китаец «важный», приказано поставить на ноги во что бы ни стало. Ну, или хотя бы чтоб смог говорить. В медсанбате быстренько латают этот почему-то еще дышащий труп, отправляют в тыл, в большой госпиталь в Бэйане. Даже номер того госпиталя сохранился — сто двадцать шестой. К изумлению всех, китаец переносит сто с лишним километров дороги и, кажется, даже не очень тяжело. Потом начинаются чудеса. Переломы срастаются за недели, рваные раны зарубцовываются за дни. Через десять дней бывший труп ходит, через две недели начинает помогать нянечкам и сестрам. Ли Сяо — так он назвался — товарищей по палате развлекает фокусами: доводит свой пульс до двухсот и снижает до сорока, повышает температуру тела до такой, что ртутный термометр отказывается фиксировать — до восьмидесяти градусов и выше. Кончики пальцев раскаляются настолько, что от них прикуривают папиросы. Ли Сяо демонстрирует врачам опыты с кровяным давлением, взвинчивая и снижая за минуту опять-таки в пределах, не имеющих права на существование. На все вопросы, как он это делает, отвечает одно: дед научил.

— По-моему, это что-то вроде йогов? — незаинтересованным голосом осведомился Михаил.

— Что-то вроде. Даже если это и был феномен, то не единичный. Подобные случаи известны. Просто Ли Сяо — пожалуй, один из первых авторегенераторов, сообщению о котором я могу стопроцентно верить. Вам понятен термин?

Михаил промычал что-то в знак согласия.

— Интересна дальнейшая судьба Ли Сяо. Он…

— Похитили Пришельцы. Завербован сразу пятью военными разведками. Используется в секретных институтах. Кстати, нам ведь — туда?

— Он просто умер. Неизвестная болезнь. Протекала бурно. Списали на заражение на полигонах генерала Исии. Ну, помните, «Отряд сто один», японская программа бактериологической войны. Ли Сяо о них и должен был рассказать и рассказал, но это к делу не относится.

— А что относится?

— Сохранилась тщательно задокументированная история болезни, описание ее хода. Тогда никому ничто не могло сказать, а на современный взгляд — стократно ускоренная картина умирания от СПИДа.

— Значит, СПИД выдумали японцы. Уже тогда. Перед капитуляцией сыны Яма-то подкинули баллоны в Африку с записочкой:

«Вскрыть через двадцать пять лет».

— Нет, — сказал Андрей Львович. — История появления ЭЙДСа совсем не такая.

— А какая?

Михаил следил, как точка спутника бежит из созвездия Персея в Кассиопею. Она блеснула последний раз и потерялась. Ночь была душной, к грозе, но небо еще не заволокло. От площадки, где стоял маленький «Алуэтт», временами слышались звуки. «Ми-8» безмолвствовал.

— С ЭЙДСом история не такая. — Андрей Львович как бы закрыл дверь перед темой. — А в нашем деле нас должна интересовать только необычайная скорость регенерации органов у Ли Сяо, равно как и его стремительная непостижимая смерть.

— Подумаешь, смерть, — сказал Михаил. Ему совсем не нравилось направление, которого упорно придерживался Андрей Львович. — Переусердствовал в своих фокусах. Как полковник Таунсенд.

— Это который останавливал сердце и однажды не смог вернуться? Англичанин? Нет, Михаил, это тоже не то. Там была чистой воды коммерция. Представление за деньги. А Ли Сяо, развлекая своих сокоечников, не усердствовал никогда. Создавалось впечатление, что он, наоборот, сдерживает себя, не пуская наружу то, что из него прямо-таки рвется. Вообще все исследования аномалов, или феноменалистов, как они сами себя называют с легкой руки Светки Светановой, одного из их лидеров, дают четкое деление на два рукава. Или, если хотите, категории. Первые — их большинство — либо достигают своих результатов тяжелыми тренировками тела и духа, как, скажем, наиболее выдающиеся йоги, либо пользуются своими способностями без всякого напряжения, как еще одним природой данным органом или чувством. Пример из старых — Мессинг. С закрытыми и завязанными глазами ему было легче «видеть».

— А не из старых? — с умыслом спросил Михаил.

— Я мог бы назвать ряд имен, но ведь они все равно вам ничего не скажут. Широкой публике эти люди неизвестны, а известные — как правило, никакого отношения к действительным аномалам не имеют. Я ответил?

— Ладно уж. Ответили. Валяйте дальше.

— Категория вторая. Эти не прилагают усилий, чтобы добиться чего-то большого. Они прилагают усилия, чтобы добиться малого и не пойти дальше. Они чрезвычайно редки, но они есть, эти люди. Трудно делать какие-то выводы о природе сил, которыми они владеют. Зачастую картина такова, что задаешься мыслью: а не наоборот ли? Не люди владеют силами, а силы людьми. Одно скажу: этим не позавидуешь. Как правило, они очень несчастны в своей жизни, эти редкие вторые.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — сказал Михаил, резко садясь.

Очки Андрея Львовича блеснули в темноте:

— Я всю жизнь интересовался подобными вопросами, вот, нашел слушателя. А вы? Разве не этими же вопросами интересуетесь?

— А мной вы тоже собираетесь «интересоваться»?

— И вашими товарищами в придачу.

— А если мы не согласимся?

— Вы обещали мне согласие.

— Я говорил о себе лично. И на моих условиях.

— Разве я даю повод сомневаться?

— Хорошо.

Он опять улегся навзничь. От Персея бежал следующий спутник. У них там тоже есть свои набитые тропки.

— Знаете, чего вполне достаточно, чтобы у вас, скажем, или у меня, да и у любого в радиусе… ну километров двухсот случился внезапный приступ сильнейшего головокружения?

— Ну? — сказал Михаил.

Андрей Львович указал рукой вверх.

— Направленное излучение в радиодиапазоне с мощностью у поверхности пять на десять во второй. Оттуда. И все.

— Зато мы делаем ракеты… — криво усмехнувшись, сказал Михаил.

— Мы их давно уже не делаем.

— Вы обещали много баек, а рассказали лишь одну. Ночь длинная.

— Коньяку еще хотите?

— Давайте.

Андрей Львович не кривил душой, говоря, что Михаил ему чем-то симпатичен. Это «что-то» лежало не только внутри профессионального круга. Михаил был интересен как собеседник и человек. Очень давно уже Андрею Львовичу не представлялось возможности поговорить по душам. Не важно, что будет потом, очень скоро. В конце концов кто они такие сейчас? Просто два человека на траве.

— Ночь не такая уж и длинная, Михаил. Почему вы не хотите указать точное место, куда мы летим? Пилот бы рассчитал, и мы прибыли туда с рассветом. Каких вы еще ждете подвохов?

— Я указал общее направление, разрешение на полет можете запрашивать хоть сейчас. Точку сообщу при подлете. А время я и сам могу рассчитать, крейсерская этой лоханки мне известна.

«А иначе твои ребятки будут там заранее, и Бате одному не отмахаться. На Гошу рассчитывать не приходится, про Зиновия вообще речи нет. А так мы упадем на десять секунд, мои вспрыгнут — и снова вверх. Никуда не деться от тех, кто будет с нами, но это… посмотрим. Ты, Андрей Львович, уж точно от нас не отвяжешься».

— Другие мои байки будут из самоновейшей истории, — сказал Андрей Львович, — и действующие лица в них вам известны. Понимаете, о ком я?

— Я и Пашка, — процедил он. — Трудно не понять.

— У вас всегда была такая чудовищная регенерация? С какого примерно возраста? У него? До вашего несчастного случая четыре года назад замечалось что-либо подобное? Что это был за случай, попытка суицида? Причина?

Залп вопросов непроизвольно вырвался у Андрея Львовича. Это был порыв, с которым он не сумел совладать. Михаил отметил его досаду на себя. «Попробую тебя расшевелить», — подумал он.

— О себе не скажу, не знаю, а Паша мне точную дату называл, запамятовал я только. Сами у него поинтересуйтесь.

— Другие? Кто они? По какому признаку вы их отбирали?

Андрей Львович просто не мог остановиться. С настоящими аномалами редко удавалось найти общий язык. Они были все-таки слишком замкнуты. В этом смысле штат фирмы Андрея Львовича являлся поистине уникальным.

— Андрей, я вновь спрошу вас: что вы имеете в результате всех ваших трудов? Во имя чего все-таки? Вот этого? — Михаил указал на вертолеты, «Ми» и дальний «Алуэтт». — Меня всегда занимал вопрос о притягательности власти. Она? Так приятно держать в своих руках жизни и судьбы? Уверяю вас, что…

Он понял, что говорит лишнее.

«Что ты хотел ему сказать? Что это страшно и больно и вовсе неинтересно? Да знает он, наверное. А если и не знает, свое ты ему никогда не сумеешь передать, даже и рассказав все».

«В Бакановку, — думал Андрей Львович. — С Леной ли, без — еще посмотрим, но только туда. С ним я, похоже, смогу договориться. Даже если он «двойной» и к нему уже кто-то приложил руку. С другой стороны — кто мог? Я бы знал. Но зачем ему собирать кого-то там, да еще и Лену?.. Два часа. Пора».

— Михаил, я покину вас с вашего разрешения. Мне нужно подключиться и взглянуть, что там про вас еще набежало.

Это был один из приемов Андрея Львовича. Как правило, любого ошарашит, когда ему прямо в лоб дают понять, что он — в игре. Этот, каким бы ни казался невозмутимым, вряд ли будет исключением.

— Мне с вами можно?

— Пока нет. Усните, если на голой земле сможете. Мне тут написали ваш график за последнюю неделю — после такого месяц отсыпаться надо.

— Да и вы, должно быть, не особо отдыхали.

— Из-за вас. Коньяк я оставил.

«Вот так он со мной, — подумал Михаил. — Знай, пацан, мы тебя… и насквозь видим. Коньячок тебе марочный вместо конвоя. Куда сбежишь? Так и будешь дрессированной блохой на аркане скакать. А сейчас я кто?»

Он громко и весело расхохотался:

— Андрей, вы же не задали мне самого главного вопроса: на кого я работаю?

— Вскорости это произойдет, — обнадежил его Андрей Львович. Боком уселся в распахнутую заднюю дверь «Порша».

Он не беспокоился, оставляя Михаила в ночи одного: из темноты за ним наблюдало много глаз. Соединившись с системой, вызвал информацию.

…Волны сна чередовались с приливами ожесточения и злобы.

Как они смеют с ним так? Жалкие смертные черви. Они не видят, кто перед ними? Как он разговаривал, этот червь. Снисходительно. Посмеиваясь. Поучая.

Нет!

Лапа с когтями, способными крушить скалы, пробороздила эту мягкую отвратительную землю с отвратительными слабыми стебельками растений. Он не привык к мягкой почве. Черный песок и камень — вот его дом. Берега Реки — его место.

Три горла вздрогнули в беззвучном рыке, драконья пасть на хвосте приготовилась ударить пламенем, змеи ошейника обнажили ядовитые зубы.

Нельзя. Здесь этого нельзя. Он должен оставаться одним из них, в привычном для них облике. Это дается ему все тяжелее и тяжелее. Тот, благодаря которому он может походить на них и жить среди них, тоже устал. Он мучается и тоскует от непреодолимости Судьбы, он не знает, что будет Река и синий берег на той стороне, с которого его позовет далекий любимый голос.

О, эта полная луна! Две полные луны по обеим сторонам Реки!

Цербер все же зарычал. Он сделал это совсем тихо и коротко, но и такого тихого зловещего звука было достаточно, чтобы у всех, кто его услышал, на мгновение встали сердца и застыла кровь в жилах. А потом его вновь схватила ОНА:

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка…

— Смотри, Андрей Львович, смотри, смотри! Крича, шофер одной рукой тыкал в свое боковое окно, а второй не попадал под мышку к пистолету.

Андрей Львович вскинул глаза от раскрытого кейса:

— Никому не стрелять! Не стрелять! Спокойно всем!..

— Что с вами, Андрей? — ровно спросил Михаил, приподнимаясь на локте.

 

Глава 35

— Инженер-полковник Бусыгин по вашему приказанию…

— Обращайтесь по имени-отчеству. Я Максим Петрович. Немного о себе, пожалуйста. У меня не было времени ознакомиться с вашими данными.

— Бусыгин Матвей Кириллович, год рождения одна тысяча сорок восьмой… то есть девятьсот сорок восьмой. Суворовское училище, Рязанское летное, служба в Подмосковье, Одинцово, параллельно — заочный институт радиоэлектроники, МИРЭА, специальность — твердотельные ОКГ, завод «Полюс», разработка и внедрение лазерных дальномеров, КБ Сухого, в настоящее время — начальник отдела.

— Семейное положение? Да не волнуйтесь так.

— Женат… женат вторым браком.

— Где находится в настоящее время ваша супруга, знаете?

— Никак нет. То есть… должна быть дома. Меня экстренно вызвали из командировки, я не имел возможности…

— Это я приказал перебросить вас вашей «Сушкой» с Урала и с аэродрома в Жуковском — сразу сюда. Приношу извинения за такую неурочность, но время не терпит. Видите ли, Матвей Кириллович, не вдаваясь в подробности, с вашей женой не все в порядке. Уже несколько лет она является нашим сотрудником. Вы не были в курсе, это естественно. В какой-то степени вы с супругой даже коллеги — она тоже занимается новой техникой.

— Еленочка? Простите, Максим Петрович, но у нее отношения с техникой… чисто женские. То есть они не понимают друг друга. Она утюг-то дома включать боится — током бы не ударило.

— И тем не менее. Техника, которой она занималась, несколько специфична, скажем так. Но ваша Елена Евгеньевна попала сейчас в очень сложное положение. Она вывезена за город, ничего особенного, одна из дач, небольшой отдых. Однако ее непосредственное окружение… В общем, там произошли некоторые накладки. Люди просто зарвались, перестали чувствовать обстановку. Боюсь, Елена Евгеньевна попала под влияние своего непосредственного руководителя. Знаете, азарт, научный поиск, недолго утратить чувство реальности, броситься в авантюры. Вы со своей стороны должны воздействовать своим авторитетом, своим словом близкого и более… опытного человека.

— Так точно, но…

— Для вас это неожиданность. Я, к сожалению, не смогу открыть вам, какими именно направлениями занимается ваша супруга, да и она вряд ли скажет тоже. Не мне объяснять вам. Положение усугубляется еще и тем, что Елена Евгеньевна сейчас… немного нездорова. Переработала, сдали нервы. Ей необходим покой, а не та напряженная обстановка, в которой она сейчас находится.

— Но вы говорили — отдых, дача…

— Если бы, дорогой Матвей Кириллович, если бы. Она человек увлекающийся, продолжает не щадить себя и на отдыхе. К тому же, как я уже говорил, люди, с которыми она непосредственно контактирует, ее, можно сказать, поощряют, потворствуют, подталкивают на безрассудства. Короче говоря, у нее вот-вот может наступить нервное истощение, чего, конечно, мы допустить не имеем права. Что вы?

— Еленочка… Видите ли, моя жена много моложе меня, это подразумевает совершенно особое отношение, поймите меня правильно…

— От вас требуется сейчас просто быть с нею. Ей станет гораздо спокойнее и легче от одного вашего присутствия. Машина ждет, вас сейчас и доставят. Будьте с ней, не отходите никуда, не позволяйте волноваться. Знаете, без резких поворотов. Главное, что ей необходимо, — чувствовать рядом близкого человека. В какой-то степени это прибавит и ей личной ответственности, без этого, Матвей Кириллович, иной раз не обойтись. Можете идти, вас проводят.

Оставшись один, Максим Петрович открыл полированные дверцы бара и, несмотря на ранний час, нацедил себе рюмочку анисовой. Золотая капля с лакричным вкусом принесла минутное успокоение.

Вчера поздним вечером Максима Петровича пригласили в некий высокий кабинет. Это только называлось так, комната была маленькой и низкой, оба стола и стул на роликах завалены бумагами. Папки и дискеты громоздились и на стеллаже для картотеки, и на компьютерных мониторах.

С ним разговаривал один из помощников Президента. Глядя в насмешливую улыбку, которая, казалось, навсегда поселилась в уголках голубых глаз, Максим Петрович поддерживал осторожную и на первый взгляд совершенно безобидную беседу. Лишь когда были упомянуты вежливые запросы по каналам МИДа, пришедшие в связи с недавними природными аномалиями, отмечавшимися на территориях известных областей центра России, Максиму Петровичу стало понятно, куда ветер дует.

«Вот интересно, — сказал помощник, — что бы там, я имею в виду запрашивающие стороны, сказали, случись нечто подобное у них, а не у нас? А мы бы обратились со своими нотами?»

«Расценили бы как наглое вмешательство во внутренние дела суверенных держав».

«Вмешательство — в смысле что случилось?»

«Нет, что обратились. А случилось… так что ж, случилось бы и случилось, явления природы границ не признают. Мы-то при чем?»

«Вот именно», — сказал помощник и сразу перевел разговор на другую тему.

Максим Петрович вернулся в свой особняк около двух часов ночи и решил сегодня не ездить домой. За всю свою жизнь и работу он проводил дома едва ли одну ночь из пяти. Но уснуть в его собственных апартаментах позади кабинета ему тоже не удалось, потому что в два двенадцать позвонил Роман.

Слушая низкий тягучий голос, Максим Петрович проклинал день и час, которые свели его с этими людьми. Он не понимал их, хотя в силу обстоятельств ему приходилось с ними общаться. В них слишком нуждались те, кому он служил, а он еще не хотел сходить со сцены, он должен был оставаться нужным, что совсем нелегко на продуваемых очень опасными сквозняками верхних ступенях лестницы, по которой ему приходилось карабкаться, сколько себя помнил.

И все равно временами ему хотелось, чтобы на его месте был кто-то другой. В такие, например, моменты.

«Пусть бы Андрей все это и вел, раз взялся, — думал Максим Петрович. — Подумаешь, какая загадочная фигура, ни разу в жизни не вставал под фотокамеру, не давал интервью газетчикам! Собрал вокруг себя знахарей да шаманов и сидит, как паук в своей паутине. Незаменимый какой. А у нас незаменимых нет! — вспомнились старые слова. — Эх, насколько же раньше все было проще!»

Он лукавил с самим собой. Раньше тоже не было просто. Но сейчас он лишь уводил себя от этого темного голоса в телефонной трубке, который мог возникнуть, когда ему заблагорассудится, сказать, спросить, потребовать, поставить условие.

И Максим Петрович выполнял.

Впрочем, то, что Роман хотел от него сейчас, было даже к месту, хотя и не совсем ко времени. Андрей действительно зарвался. Спору нет, человек он нужный и чрезвычайно компетентный, но и таким выходит свой срок. Этот его «Антарес» — капля, переполнившая чашу, и пора ему передавать проект в другие руки. Иначе это становится чересчур рискованным, тут Максим Петрович готов согласиться с Романом, не важно, наблюдается вокруг проекта посторонняя активность, как утверждает Роман, или нет.

Хотя двигающие ими мотивы абсолютно не совпадали, стремились они к одному результату. Пусть неосознанно, объясняя себе какими угодно, но не истинными причинами, они стремились не допустить в свой Мир чужое, не дать ему развернуться во всю мощь. Законы Миров могут и так проявляться в поведении их обитателей, другое дело, что только Цербер знает только он может предотвратить потому что все вы делаете не так и лишь вредите себе откуда вам знать что это и чего на самом деле стоит.

— Вы представляете, что требуете от меня? — сказал Максим Петрович, когда тягучий голос, высказавшись, умолк в паузе.

— Не больше, чем вы можете, — отрезал голос.

— Последствия могут быть…

— Не вас учить, как устраняют любые последствия. Армия есть армия, в ней всегда можно найти стрелочника. И пускай этот муж будет при ней, так вы ее свяжете. Хоть в какой-то мере.

— Его доставят, — заверил Максим Петрович, — это-то несложно, я отдам распоряжения прямо сейчас.

— И остальное тоже несложно, — протянул голос. — Сделайте это по своей воле, сами. Впрочем, если вы не согласны…

— Не надо, — быстро сказал Максим Петрович. — Я все сделаю, мне только надо прикинуть, как лучше устроить.

— Как проще, так и лучше. Мысль мудрая, не так ли?

…Подумав перед раскрытым баром, Максим Петрович налил себе стакан до краев, медленно выцедил. Белые фестоны занавесей закрывали от него день, который уже начался.

Он отдал все необходимые распоряжения. После того как через военного коменданта Южно-Уральского округа был поднят из гостиничной постели и посажен в самолет на одном из аэродромов под Оренбургом инженер-полковник Бусыгин, Максим Петрович вышел на своих людей в Генштабе и командование специальной воздушно-десантной бригады особого подчинения.

Все действительно оказалось несложно. Он сделал все сам, по собственной воле, так как уже имел случай убедиться, что бывает, когда темный тягучий голос Романа навязывает ему свою.

 

Глава 36

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

ТЫ СЛУЖИЛ ДОЛГО И ЧЕСТНО, ТОБОЙ БЫЛИ ДОВОЛЬНЫ. ЧТО ПРОИЗОШЛО С ТОБОЙ? ТЫ

КАК БУДТО ЗАБЫЛ ВСЕ, ЧЕМУ НАУЧИЛСЯ, ЗАБЫЛ, ЧЕМ ЭТО МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ ДЛЯ ТЕБЯ И

НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕБЯ.

ТЫ СТАЛ СЛИШКОМ САМОСТОЯТЕЛЬНЫМ, Я НЕ МОГУ БОЛЬШЕ ПРИКАЗЫВАТЬ ТЕБЕ, КАК

РАНЬШЕ, НЕ МОГУ НАПРАВИТЬ. ТЕПЕРЬ ВСЕ ЗАВИСИТ ТОЛЬКО ОТ ТЕБЯ САМОГО, ОТ ТОГО,

ВЕРНО ЛИ ТЫ РАСПОРЯДИШЬСЯ ЗНАНИЕМ, КОТОРОЕ ТЕБЕ ДАНО.

ВЫДЕРЖИШЬ ЛИ ПОСЛЕДНЕЕ ИСПЫТАНИЕ

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Он спросил: «Что с вами?» — обыкновенным человеческим голосом, и все они забегали, как растревоженные муравьи, и многие из них были с оружием, которое со страху наставили на него, но самый главный из них приказал не трогать его, и они вынуждены были подчиниться своему главному, но ведь он и так не боялся их, это они его боялись, хотя их и было много, гораздо больше, чем он думал. На это не стоило обращать внимания, и постепенно он успокоился. Тут подоспело время лететь. А их главный так и не заговорил с ним больше и не захотел быть рядом,

…Михаил устроил себе сиденье в проеме кабины между правым и левым креслами, чуть позади, сцепив привязные ремни от пилотских кресел. Оба пилота не поворачивались к нему. На них были черные шлемы, скрывающие лица.

— Теперь курс двести пятьдесят, доворот десять! — приказал он, одной рукой прижимая к горлу ремешок ларингофона, другой придерживая на коленях клавиатуру. По экранчику компьютера ползла карта. Снаружи ничем не отличающийся от своих собратьев-тружеников на заштатных линиях, «восьмой» имел бортовое оснащение, как какой-нибудь «С-72» улучшенной модификации.

— Идешь так двадцать минут! Скорость сто восемьдесят!

Он пролез обратно в бочкообразный фюзеляж с ребрами-шпангоутами. По скамьям вдоль бортов сидели четверо, двое дремали, один смотрел наружу, один, неслышно насвистывая, демонстративно ковырялся в затворе «Калашникова». Михаил споткнулся об него. Парень нехотя подобрал длинные ноги в огромных ботинках на рифленой подошве.

Время дружеских бесед кончилось, и от него не собирались это скрывать. Однако автомат был только у одного, это Михаил отметил.

Он наклонился к иллюминатору в дверце. «Алуэтт», мерно помаргивая красным и зеленым проблесками, шел, не отрываясь, на сотню метров вниз и вправо. Андрей Львович держал слово, находился в прямой видимости.

Длинный нос делал силуэт вертолета похожим на хищное злое насекомое, а вообще-то он очень напоминал «летающий банан» американских копов. Земля внизу была еще темной. Промелькнула чуть более светлая полоска шоссе в просеке. Они заходили большим кругом, давая Бате и остальным возможность приготовиться. Там должны были уже давно слышать шум.

Михаил внезапно появился между пилотами.

— Вниз!

Двадцать минут только начались, и первый удивленно вскинулся, но дал штурвал от себя, одновременно снижая обороты и тягу. Видимо, им были отданы четкие распоряжения подчиняться и не рассуждать. Темные кляксы леса в нижнем фонаре поплыли навстречу.

Второй пилот дернул его за рукав, указывая на три столба дыма, и Михаил показал — туда. Что-то очень они густы и разнесены для тех трех костров, о которых они с Павлом договаривались…

Строящиеся дачи открылись сразу. Расположенные чуть в низине, куда не доставали пока первые лучи восходящего солнца, они были освещены с трех сторон. Горели три дома в разных местах поселка. Сверху было трудно понять, что там происходит, и он вновь показал — туда и ниже, ниже. Командир повел машину к среднему дыму.

Они упали возле нужного дома, где была подходящая поляна. От него, пригибаясь, бежали почему-то двое с носилками. Михаил успел только распахнуть дверцу и увидеть сквозь дым, как хищная тень второго вертолета закладывает разворот вокруг места посадки «восьмого». Потом его оттеснили направо от двери. Ногам мешал короб с лебедкой.

— Что с ним? Почему носилки?

— Черт его знает, — выдохнул Павел, тяжело дыша и отдуваясь, будто носилки с Зиновием Самуэлевичем были неподъемными. Для Паши-то Геракла! Гоша, втиснувшийся сзади, и то выглядел бодрее.

— Пошли мы сигнал ставить, час назад примерно. Мусора натащили три кучи, соляром полили, только зажигалку поднеси. Он спросил, зачем, я ответил. Тут вы. Зиновий вдруг посинел, свалился, я думал — сердце или что. И вдруг загорелось. Само по себе загорелось, и сразу в трех местах. Там не было никого, точно. Понимаешь? А носилки в доме нашлись. Может, для работы понадобились, может, еще нужны будут.

Говоря так, Павел не забывал изображать одышку и безмерную усталость в сочетании с растерянностью. У него получалось очень натурально. Он даже плюхнулся, вроде бы не оглядевшись, на ближайшее откидное сиденье.

Михаила отпустили, дверь захлопнули. Когда Батя произносил слово «работа», они на короткий миг встретились глазами, и Михаил чуть отрицательно качнул головой.

Один из четверых деловито поднял веко Зиновию Самуэлевичу, закатал рукав. Вонзил полевой инъектор. Большой и указательный пальцы сжали мягкое пластиковое тельце, жидкость перетекла в вену. При необходимости такой штукой можно просадить двойной десантный комбинезон. Сказал что-то, за ревом и свистом винта неразборчивое. Переспросить Михаил не успел.

— На связь! — гулко квакнул динамик над головой, пришлось снова перебираться к кабине. Пол дрогнул, надавил на ступни.

«Похоже, этот Андрей собирается меня перегнать», — подумал Михаил. Это показалось забавным. Он качнулся, едва не упал на того, с автоматом, заставив его повернуться и опять убрать ноги. Теперь это было сделано послушно и с большей готовностью. И смотрел тот вниз, как бы палец ему не оттоптали.

Второй уступил свое «место болвана», протянул гарнитуру с одним повернутым наушником.

— Что произошло? — проскрипело в наушнике. — Ваш человек в порядке?

— Нормально. Что-то с сердцем. Помощь уже оказали.

— Не понял.

— Ему сделали укол, спасибо!

— Доктора благодарите.

— Надеюсь, это не яд. Вы подтверждаете свое слово?

— Конечно. Будем на месте через час. Передайте связь пилоту.

Михаил постучал себя по уху, указал на тумблер. Черный шлем кивнул. В правом полушарии носового фонаря плыл лохматый лес. Над ним виднелся тонкий светлый штрих под мерцающим кругом — легкая машина теперь указывала путь. «Алуэтт» Андрея Львовича был вызывающе белого цвета.

Оглядев панели над собой и сбоку, Михаил пожал плечами. Час — это много. Выбравшись из кресла, ушел из кабины. По дороге опять чуть было не свалился на автоматчика, в последний момент выбросив руку, чтобы упереться в борт. Выругался громко и внятно.

 

Глава 37

Когда наркотик подействовал и глаза Елены Евгеньевны закатились, девушка Нюта ослабила хватку, а Ната выдернула иглу из шеи потерявшей сознание женщины. Втроем — Артур помогал — снесли Елену Евгеньевну вниз, по гулкой решетчатой лестнице.

«Стальной комнате» был придан жилой вид. Продольные скамьи заменены с одной стороны широкой софой, с другой — столиком с парой кресел. Полированные стальные стены завешены гардинами, тканью. Охранник притащил изящный торшер и примостил на стене бра.

— С проводами что делать? Так и бросать через порог?

— Так и бросать — через порог, — огрызнулся нервничающий Артур. — И сделай так, чтоб можно было в два счета разнять и внутрь пихнуть, а дверцу захлопнуть.

Артур не имел разрешения от босса на все в этот момент происходящее. Он действовал на свой страх и риск, по приказу совсем других людей.

Он проследил, как Елену Евгеньевну уложили, поправил легкий плед. Наверху, в столовой, отослал охранника и прошел в комнату, служившую на даче кабинетом. Здесь была сосредоточена вся связь, но Артур не собирался пользоваться ею.

Бездумно уставившись перед собой, он сидел у темного, с мерцающими точками экрана. Лена, на которую он такое продолжительное время оставался настроенным, словно бы исчезла из его восприятия. Превратилась в размытое образование, которое едва теплилось. Четкие штрихи и детали уступили место невнятному пятну, похожему на дрожащие пульсации неисправной газовой трубки. Не в состоянии загореться, она лишь мелко подрагивала лиловатыми намеками на свет и сразу замирала.

Но вот сквозь этот первый слой начали появляться новые образы. Тяжелые рушащиеся плиты, пласты темного камня и грунта. Стены, которые медленно опадали внутрь себя, на их место вставали другие и опять складывались, рассыпаясь в падении. Невидящий взгляд выхватил стройный шпиль, который склонялся, склонялся и наконец грохнулся, ударился оземь… нет, об асфальтовую площадь, нет — о брусчатку, разлетелся на тысячу кусков. Сполохами пламени озарилось колышущееся черное море человеческих голов до самого горизонта. Вспученная и застывшая стоп-кадром водяная гора над россыпью крыш ненастоящего игрушечного города. А над всем этим, в небе цвета гноя — нечто… Твердое облако. Свернувшееся чужое пространство. Кокон. Громадное надколотое яйцо. Оно в широких трещинах, но трещины не расходятся, а наоборот, сужаются, втягивая в свои ломаные зевы дома, деревья, людей, машины, воздух, свет…

Дыхание Артура затруднилось, на лоб упала потная прядь. Он оттянул, а потом резко рванул ворот рубашки.

Части целого. Кусочки головоломки. В детстве у него был брелок в виде шарика, который разбирался на неправильные фрагментики, и его было нипочем не собрать снова.

Но эти готовы собраться, соединиться, слиться друг с другом. Каждый из них опасен, но не подозревает об этом. То, что они знают о себе, — только верхушка айсберга. Чужие, они несут в себе что-то такое, что может стать началом гибели для всех и вся, близких и далеких.

Ими управляет, их ведет тот, чьего имени нельзя называть. Он… или она? оно?.. неумолим, не знает отдыха и сна, непобедим и беспощаден. Они приближаются. Они вот-вот будут здесь.

Мучительная судорога пронзила все мышцы Артура, каждую его клеточку, каждый нерв. Инстинктивным усилием, последним рывком утопающего он выскочил на поверхность, изгнал невыносимый образ. Спасся из цепких смертельных объятий. Надолго ли?

Тело вздрагивало, липкая испарина леденила кожу. Дрожащей рукой он попытался водрузить на место свалившиеся очки, но из этого ничего не вышло.

Нет, это невозможно выдержать. Пусть кто угодно, только не он. Недаром Роман и другие не захотели иметь к этому никакого касательства. Но как же выдерживает он, тот, чьего имени нельзя называть, на которого через почти потухшую Лену краем Артур вышел сейчас? Неужели Андрей так слеп и не понимает, с кем он связался?

— Там гости.

Девушка Нюта стояла в дверях. Солнце, бьющее в витраж у нее за спиной, делало почти прозрачным легкий сарафан, и она, конечно, знала это.

— Какие гости?

— Привезли какого-то, говорит, он ее муж. Рвется.

— Какой еще муж? Что городишь? — Артур окончательно стряхнул с себя наваждение. — Постой, их что, на воротах пропустили?

— Я же говорю. Там при нем еще трое, у них пропуск от Большого дома.

— Ч-черт! Этого не хватало… Я в толк не возьму, какой муж, зачем муж? Почему через голову босса?

— Ой, Артурчик, ну откуда мне знать? Ты бы пошел посмотрел сам, а то их Солдатик наш в подвал не пускает, уже за огнемет свой любимый схватился.

Из нижнего холла действительно слышались голоса. Артур шагнул к двери, Нюта, повернувшись в проеме, загородила дорогу бело-розовым сливочным коленом, уперев его в косяк. Подтянула подол до самого паха. Провела пальцем по внутренней стороне бедра.

— Артурчик, мы с Наткой по тебе соскучились. Что так долго не был? Только из-за этой профуры и приехал. Солдатика мы уже в полный кисель уходили. Прячется от нас, бедный.

— Пусти, Нютка, не до вас. Видишь, что творится.

— Ой, да пускай творится, что хочет! А мы соску-учи-лись…

Она придвинулась вплотную. Горячая ладошка скользнула за ремень на его джинсах. Груди лезли из-под сарафана.

— Подожди ты, Нюта…

Ладошка пробралась, нащупала, сжала сперва ласково, потом изо всех сил, ноготки воткнулись в нежную кожицу. Артур охнул, вырвался, оттолкнул круглую голую ногу.

— Паскудина… Что ж ты делаешь? Нюта и Ната, оказавшаяся здесь же, в коридорчике, обидно расхохотались.

— Приходи, нам втроем веселее будет. Ната обняла Нюту и смачно поцеловала взасос. Артур никак не мог разогнуться.

— Приходи, наш зайчик, мы тебе вавочку залижем…

— Н-ну, сучары…

Прижимая ладонь к саднящему месту, Артур, горбясь, торопливо вышел в холл. Четверо приезжих, среди которых выделялся седеющий крупный мужчина с породистым лицом, стояли навытяжку спинами к стеклянной стене, а перед ними Солдат поигрывал черным толстоствольным огнеметом. Баллон со смесью, торчащий наподобие раздутого магазина, описывал плавную дугу от одной крайней фигуры до другой.

— Я полковник Бусыгин, где моя жена? — Вспотел породистый явно не от жары.

— Подойдите один, остальные на месте. Пропусти, Солдат.

— Что с моей женой, где она? Я требую провести меня к ней. Вас разве не предупредили? Кто старший? На КПП, или как у вас, никаких вопросов не возникло.

— Они должны были как минимум позвонить сюда. — Артур просмотрел документы, пропуск, распоряжение и узнал подписи. Он стал врать напропалую: — Видите ли, ваша супруга нездорова…

— Я знаю, меня поэтому и вызвали. «Вызвали?» — подумал Артур.

— Вы ее начальство? — с непонятным ожесточением спросил породистый.

— Н-нет, нашего… руководителя нет сейчас, он вскорости должен прибыть.

— Где Еленочка… Елена Евгеньевна? Проводите меня к ней. Немедленно.

Артур безуспешно пытался что-то «прочесть» в этом муже-полковнике. Энергия и напор Бусыгина мешали ему сосредоточиться. К тому же он просто растерялся. От недавнего потрясения раскалывались виски. Страшно саднило в промежности, плавки намокали.

— Хорошо, — сдался он, — пойдемте. Она в специальной барокамере, — торопливо соврал первое попавшееся, — не удивляйтесь. Солдат, выведи остальных за ворота, и пусть пришлют кого-нибудь еще.

«Боже, как все один к одному! Надо срочно связаться с Романом. И где носит босса, хотел бы я знать?! В этот раз я очень плохо понял, но, кажется, он тоже на пути сюда. Беда только, что не он один. Боже, что она мне там ободрала, как будто всю кожу сняли! Садистки, лесбиянки чертовы!»

Воздух за лесом расколол рев, какого здесь еще не слыхали. Все непроизвольно посмотрели туда.

Над ровными зелеными верхушками сосенок плыл толстобрюхий тяжелый самолет. Его набрякшие крылья походили на крылья громадного коршуна, когда он готовится сложить их перед падением на добычу. Сразу за ним, неправдоподобно близко, на посадку заходил следующий такой же.

— Что это? — вырвалось у Артура.

— Это транспортник, — нетерпеливо сказал Бусыгин. — Или десантник. Старохолмский аэродром, так? Ну, ведите меня, ведите. Куда?

 

Глава 38

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

ТЫ БЫЛ СПОСОБНЫМ, ХОТЬ И СТРОПТИВЫМ УЧЕНИКОМ, ТЕБЕ НЕ ОТКАЗАТЬ В

ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТИ И ЖИВОМ УМЕ. МНЕ ИНОГДА ПРИХОДИЛОСЬ НАКАЗЫВАТЬ ТЕБЯ. ПРОСТИ.

ТВОЯ БОЛЬ ВОЗРОСЛА БЫ СТОКРАТНО, НЕ СТАРАЙСЯ Я ПРОВЕСТИ ТЕБЯ ПОСТЕПЕННО, ШАГ ЗА

ШАГОМ, ЧЕРЕЗ ВСЕ, ЧТО ТЕБЕ НАЗНАЧЕНО.

НЕ МНОЮ НАЗНАЧЕНО. И У МЕНЯ ЕСТЬ СВОЕ СЛУЖЕНИЕ, И Я НЕСУ СВОЮ НОШУ.

ТЕПЕРЬ Я МОГУ СКАЗАТЬ, ЧТО ТЫ ИМЕЛ ОСНОВАНИЯ ЗАВИДОВАТЬ ТЕМ, КОГО

ПЕРЕСЕЛЯЛ ПО МОЕЙ ПОДСКАЗКЕ ПРОСТО И БЕЗ ПОМЕХ. САМОМУ ТЕБЕ ТАК ЛЕГКО НЕ УЙТИ,

И КОГДА ТЫ ВСЕ-ТАКИ ПЫТАЛСЯ, МНЕ ПРИХОДИЛОСЬ ВОЗВРАЩАТЬ ТЕБЯ. ПРОСТИ И ЗА ЭТО.

КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН ПРОЙТИ СВОЙ ПУТЬ.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Позвонки доктора и еще одного хрустнули прежде, чем их лбы соприкоснулись с подставленными раскрытыми ладонями Бати. Ни малейшего постороннего сотрясения допустить было нельзя.

Здоровяка с автоматом «выключил» Михаил. Опять тот был занят тем, что убирал ногу. «Гренадером тебе, парень, быть, а больше ни на что ты не годишься».

Последнего, как ни странно, помог сделать Гоша. Так-то он все сидел, испуганный, в хвосте, часто наклоняясь к отвороту своей ветровки, втягивая через соломину и глотая. А тут, едва в руке четвертого появился пулемет, который раскладывался, Гоша в тот же миг моргнул, и тот, к удивлению его обладателя, испарился.

Двух секунд удивления было достаточно, чтобы пятка перекувыркнувшегося Павла встретилась с виском четвертого охранника.

Салон был захвачен меньше, чем в четверть минуты, а пилоты так и не оглянулись. Михаил бросил короткий взгляд на Зиновия. Тот не шевелился на носилках и, кажется, еще больше посинел. Вот уж это совсем ни к чему.

Двигатель ровно гудел, говорить было невозможно. Павел подмигнул съежившемуся Гоше, показал кулак. Вдвоем с Михаилом они встали по сторонам кабины, замерли на мгновение, потом ворвались. От удара по макушке черного шлема у Михаила заныла кисть. Павел резко крутнул голову первого на сто восемьдесят и довернул еще, словно стараясь оторвать совсем. Машину качнуло, но он уже сидел в кресле за штурвалом.

Вытаскивая тела, Михаил порадовался, что не видит за шлемом оставшееся от головы командира. Второй просто был в глубокой отключке, но дышал ровно.

«Что с Батей? Никогда он таким не был, и обходился, когда можно, без крови и даже особого насилия. Только если уж совсем безвыходно… Но ведь сейчас было не так. А тем более настолько грязно…»

— Братка, за руль!

По качанию, передавшемуся рукам через штурвал, Михаил понял, что открыт наружный люк. И даже понял, зачем. Нетрудно было догадаться. Он не мог бросить управление. «Алуэтт» по-прежнему шел впереди, указывая неверный курс.

— Зачем? — крикнул Михаил, когда Батя, вернувшись, сел в кресло рядом. Не отвечая, он перещелкнул рычажком связи, протянул Михаилу гарнитуру.

— Что случилось? У вас трудности? — скрипнул наушник.

— Мы поворачиваем, — не желая вдаваться в подробности, лаконично сообщил Михаил. — Если хотите, следуйте за нами. — И отрубил связь. Бросил наушник, прошел в салон.

Конечно, кроме Зиновия на носилках и совершенно белого Гоши, там уже никого не было. Гоша до сих пор с ужасом смотрел на хвостовой люк. Вертолет заложил крутой вираж.

Показывая на носилки, Гоша что-то пытался сказать, неслышное, Михаил отмахнулся. Не до Гоши ему. От мысли об учиненной только что Батей расправе все же мутило.

Нащупал пульс на горле Зиновия Самуэлевича, поднял веко жестом давешнего доктора.

— Что все-таки с Зиновием? — прокричал он Бате, возвращаясь в кабину.

Павел пожал огромным плечом. Борозды шрамов еще четче проступили на его лице. Черный взгляд горел сумасшедшинкой, заставившей Михаила вздрогнуть. Пересилив себя, он взялся за клавиатуру, включил экран.

— Смотри, вот наше место. А потом сюда. Изменив масштаб карты, показал куда.

— Это дача. Мы там были, помнишь? Прикинь, сколько туда, горючки хватит?

— Должно. По дороге бы не посадили.

Павел еще снизил высоту, увеличил скорость. Теперь верхушки деревьев быстрее проскакивали под брюхом машины.

— Долго нам так не просвистеть. Все равно на локаторах мы видны.

— Пока разберутся…

— Этот быстро разбирается, ты его еще не знаешь, Батя.

— Смотри, он опять тебя хочет.

Лампочка требовательно мигала на панели над головой. Но прежде, чем Павел, протянув руку, успел включить тумблер, экранчик компьютера с плывущей картой погас сам собою.

— Черт! Что за…

— Пусти, Батя, я знаю. — Михаил сам включил связь, на этот раз — громкую, чтобы слышали все. — Андрей, не пробуй нас тормозить. Тебе же хуже будет.

— Имеете на борту заряд, — каркнул репродуктор, — следуйте за мной или будете уничтожены. Даю минуту. Павел оскалился.

— Дай я ему скажу!..

— Погоди! Их еще видно? Зависни. Повернись так, чтоб я их видел через дверь, понял?

— Зачем…

— …! Стоп, я сказал!

«Восьмой» вздыбился, как конь, которому удилами рвут губу. Привставшего Михаила буквально вышвырнуло из кабины в салон. Из глаз полетели искры.

— Гошка, сюда!

Поток воздуха ворвался внутрь, когда, откинув оба стопора, Михаил ударом ноги распахнул дверцу. Вертолет довершал круг, гася скорость. Винт ревел, до земли было метров двести — край леса и речка какая-то прямо внизу.

— Видишь их? Делай! Делай, а то взорвемся! Догоняющий белый «Алуэтт» издалека на фоне неба казался черным. Одинокая стрекочущая черточка.

— Там же живое, я не могу!

— Дурак! Как тех на дороге делал, ну?!

— Сорок секунд! — В салоне этих динамиков было штук пять. — Последнее предупреждение!

Звук двигателя изменился, кашлянул и вдруг совсем умолк. Только свистел воздух, рассекаемый лопастями. Без стабилизирующего винта их стало понемногу разворачивать, раскручивать, уводя вбок.

«Эта штука вся набита дистанционкой. Небось пожадничает гробить-то ее. Да и мы все-таки не пальцем деланы…»

— Давай же, черт!

В небе появился посторонний предмет. Громадная береза с листвой и вывороченным комом земли на корнях. Мгновение она висела в воздухе, а потом ухнула, все убыстряясь, вниз, в речку, подняв столб воды и грязи, как авиабомба, и улеглась поперек. Звук удара был слышен даже сквозь свист винта.

— Идиот! Не здесь — там!

Гоша уже не обращал на него внимания. Отдельно стоявшую заметную березу он вырвал просто на пробу. В следующее мгновение перед нагнавшим «Алуэттом», который начал обходить обреченный «восьмой», завис целый кусок леса. Стена деревьев, вырванных из почвы, как пучок травы, однако «пучочек» был величиной с многоподъездный дом.

Они падали вниз, пролетая десяток метров, и вновь моментально оказывались на той же высоте. Гоша вступил в поединок с силой земного притяжения. Стволы и ветви перепутывались, как спички, пересыпаемые из ладони в ладонь. Гигантский ком деревьев прыгал в воздухе, словно шарик от пинг-понга.

Михаил не видел, врезался ли белый вертолет в препятствие, потому что «восьмой» вдруг перекосило, и их с Гошей кинуло — по счастью, внутрь. Мимо пролетели носилки с почему-то так и не выпавшим из них Зиновием. Потом машина выправилась, потеряв еще высоты, но это был не обещанный взрыв. Происходило что-то иное. Их уже раскрутило вовсю.

«Падаем. Камнем падаем. Все, конец. Надо к Бате, что он?..»

Цепляясь за что только можно, он прополз к порогу кабины. Крик позади заставил обернуться.

Гоша с блаженной улыбкой взмахивал руками, будто собираясь вспорхнуть к потолку.

— Лечу! — орал он. — Лечу, кувыркаюсь! Треугольники!..

В кабине тоже было мало утешительного. Павел, как тогда в тоннеле, быстро-быстро перебирал большими руками, раздвигал несуществующий занавес, продираясь в свои влекущие пространства. Задел, не обратив ни малейшего внимания, мертвый штурвал. «Восьмой» начал заваливаться набок. Из-под приборной доски потянуло дымом.

«Вот теперь на самом деле все. Откуда же дым?»

Подтянувшись, Михаил бросил себя в правое кресло и прямо перед собой увидел вершины деревьев. Ударила, отлетела лопасть несущего винта. Страшный треск. Боль в спине и копчике. А потом

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

ДА, ОТНЫНЕ ТЫ СМОЖЕШЬ ОБХОДИТЬСЯ БЕЗ МЕНЯ. ТЫ УЖЕ НАЧАЛ. ТВОЯ ПЕРВАЯ

САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ ВЫДУМКА НЕДУРНА. ВОЗДВИГАЯ ПЕРЕД КЕМ-НИБУДЬ НЕПРЕОДОЛИМУЮ

СТЕНУ, ВСЕГДА ОСТАВЛЯЙ ЩЕЛЬ ДЛЯ ЛУЧИКА НАДЕЖДЫ…

Широко летят осколки соударений Миров, разметывают их непостижимые вихри, не упадут рядом два, чьи края бы совпали. А все же редко-редко случается и такое.

Вдруг оказываются почти в одной точке времен и пространств частицы одной сущности, способные сложиться вновь. Случайность властвует во всех Мирах.

Сущность, готовая сделаться самой собою, обрести черты иного, невозможного, а то и запретного Мира по отношению к принявшему ее, стремится к воссоединению во что бы то ни стало. Пока она расчленена, никто не в состоянии верно оценить ее. Сквозь неровные сколы не рассмотреть утраченного, части не знают правды о целом, носители осколков принимают ее каждый по-своему и не в состоянии дать единого вразумительного ответа, ибо он выше их осмысления и способности ощущать.

Даже Страж полагается только на свое чутье, которым наделили его, даже он различает сперва лишь внешнее, оболочку, таких же обитателей своего Мира, как и он сам.

Сумеет ли он справиться с самим собой — вот главная проверка Стражу. Потому что кто поручится, что станет с Миром, останься в нем чужие осколки, выдержит ли Мир.

 

Глава 39

Едва позволила скорость, первый из двух приземлившихся на Старохолмском военном аэродроме десантных «АНов» убрался с ВПП на рулежку, давая дорогу второму. ВПП — взлетно-посадочная полоса — была узкой и не рассчитанной на прием такой техники, но опытные пилоты справились со своими тяжелыми машинами.

Спецназовцы в полном боевом, как горох, выпрыгивали из открывшихся люков, моментально разбирались по группам, отделениям, рассыпались по летному полю выполнять каждое свою заранее поставленную и отрепетированную задачу.

Основная группа силами двух взводов в семьдесят человек ринулась к трехэтажному зданию с башней, где помещались все службы, находился КДП — командно-диспетчерский пункт — радарная и сидел руководитель полетов.

У второго самолета, еще не остановившегося, с лязгом и скрежетом выпала аппарель, по ней выкатились четыре «БМП», еще два взвода десантников. Три машины, широким полукольцом направились на поддержку основных сил, одна ушла в сторону.

Ворвавшиеся на КДП десантники сорвали из-за столов с экранами дежурную смену офицеров-диспетчеров, уложили на пол лицами вниз. Подполковник, командовавший операцией, арестовал руководителя полетов, наблюдавшего захват с раскрытым от изумления ртом.

Одновременно были захвачены все РЛС — радиолокационные станции — бункеры с комплексом спутниковой связи «Десна» и дублирующим, боксы с автотехникой, склад ГСМ и бензохранилище, склады боеприпасов, здания отдельно стоящих пожарной и медчастей.

Десантники не церемонились. Солдат наземных служб сгоняли, как стадо, выбивали из рук оружие у тех, у кого оно было и кто не бросил сразу. Немногих пытавшихся оказать сопротивление клали на месте, калеча, ломая. В разных концах аэродрома простучали две-три автоматные очереди, ударил «ДШК» на бронемашине. Выкатившийся на полосу «МиГ-спарку» одна из «БМП» таранила, переломила хвостовой стабилизатор, искорежила сопло. Летчиков заставили выйти, разбив выстрелами фонарь кабины.

Лишь одно не было сделано, одного до поры до времени не коснулись действия захватчиков: подвергнувшийся нападению аэродром не был лишен телефонной связи. О захвате успели доложить в округ. Эта возможность была оставлена специально, чтобы спровоцировать командование ВВС округа и не только округа на немедленные ответные действия.

Об истинной цели операции знали только подполковник и еще один офицер, но и они не представляли себе, насколько дальний прицел она имеет. Когда подполковник посчитал необходимым, он приказал перерубить все коммуникации и вывести из строя всю аппаратуру связи, лишив Старохолмский аэродром какого-то ни было контакта. Что и было сделано.

Через тридцать восемь минут после того, как литые колеса первого из двух «АНов» коснулись бетона полосы, подполковник выслушал последний рапорт, что все захваченные заперты в ангаре, посты расставлены, подъезды контролируются, наблюдение за воздушным пространством ведется.

Подполковнику было тридцать два года, он был высок, сухощав, с выдвинутым вперед подбородком с ямочкой, впалыми щеками. Один его знакомый, знающий человек, утверждал, что он как две капли воды похож на Михаила Григорьевича Дроздовского, легендарного генерала Добровольческой армии еще той, давней, гражданской войны в России. Заинтересовавшись, он даже отыскал редчайший снимок Дроздовского, тогда никакого не генерала, датированный пятнадцатым годом, и убедился, что знакомый был прав. Из овальной старинной рамки на него смотрело его собственное лицо. Он и курить начал «под Дроздовского» — небрежно, уголком губ. Подполковнику самому пришлось повоевать, главным образом в подобных операциях, и за эту он ожидал себе еще одного внеочередного присвоения.

А пока, оглядев своих людей, сменивших за экранами и в других помещениях офицеров-дежурных, скользнул взглядом по обоим самолетам, вставшим у начала ВПП, готовым взлететь, приняв группу захвата обратно, по первому сигналу. Несколько находившихся с утра в тренировочных полетах машин теперь возвращались и требовали посадки, но он не обращал на это внимания.

Рассматривая заклубившуюся на горизонте неправдоподобную иссиня-черную смоляную тучу, подполковник ждал.

 

Глава 40

Сознание всплывало, всплывало, всплывало из глубины, из донной мути и никак не могло всплыть. В ушах стучали настойчивые молоточки.

Ни одно, самое черное похмелье не сравнить с тем, что она испытывала. Будь она одна, она бы сдалась, согласилась вновь провалиться в засасывающую темноту, но их было две, и они помогали друг другу. Одна слабыми, но тонко чувствующими пальцами искала и находила выход, путь к свету, пусть хрупкому, но ясному сознанию, другая поддерживала, придавала сил, терпения справиться, выдержать.

Та, которую здесь называли Леной, Лелькой, Еленочкой, «очаровашкой», Еленой Евгеньевной, родилась, когда двойной Кастор и синий громадный Поллукс, главные звезды созвездия Близнецов, имели наибольшую власть. Сосуществование Елены-первой и Елены-второй было предопределено уже тогда.

А ведь в ней вопреки всем законам этого Мира жил и некто третий, какая-то часть его, и теперь он все настойчивее пробивался наружу, заставляя непрочное тело, порождение до безобразия медленных химических реакций, корчась, вновь подниматься к свету, от которого ее попытались отключить.

«Что со мною? Что они сделали? Больно как… Все разламывается, страшно хотя бы подумать о возможности пошевелиться, и в то же время этот неотвязный позыв куда-то идти и что-то делать. Кого я непременно должна увидеть, с кем встретиться? Зачем? Миша, Мишенька, где ты, где наша с тобой Река? Где земля печали, в которой так покойно?.. Но я не одна здесь, это совершенно точно. Кто-то сидит рядом, только глаз никак не открыть…»

Внезапно внутреннее ее зрение приобрело особую остроту, закрытые и крепко зажмуренные глаза узрели такое, что никогда прежде не представало перед ними. Граница, сходная с той, которая отделяла уже привычный ей пиктограммный Мир, стремительно надвинулась, пропустила через себя, и она очутилась там, где никогда не бывала.

В этом Мире не было схематичных изображений, рисованных посланий ей, действий, событий и предметов, обозначенных условными линиями, в которых она только-только начала разбираться. Это было что-то совсем другое, не ее, но и… ее тоже. Просто увиденное другими глазами. Так она чувствовала.

Холодные бесконечные пространства окружили ее. Они накладывались горизонтальными слоями, чуть колыхаясь, укрывали ровным неживым холодом, как складками савана. Впрочем, откуда она взяла, что — горизонтальными, ведь здесь не было ни верха, ни низа, только слой за слоем ложащиеся одинаково замерзшие пласты, без конца, края, числа.

И опять, опять, как тогда, — что-то еще… как будто это не все как будто это лишь часть а посмотри туда видишь так замечательно падать в эти добрые треугольники не бойся они примут тебя мягко как то старое лоскутное одеяло вот только названия ничему здесь нет ни им ни всему остальному но мы обязательно поймем когда соединимся когда будем вместе вместе вместе.

И еще почему-то казалось очень важным, что в этом другом Мире холодных, колеблемых потусторонним ветром полотнищ никогда не бывает огня…

…Матвей Кириллович Бусыгин опустился на колени рядом с уродливым ложем в этой странной барокамере в подвальном помещении, где разметалась его жена. Полагая, что она просто спит, он боялся лишний раз пошевелиться, хотя ему так хотелось поцеловать ее, коснуться губами ее лба.

«Такая бледненькая. И лежит, как обиженный ребенок. Больное дитя».

Матвей Кириллович очень любил свою жену. Настолько, что прощал ей любовников, о которых, конечно, знал. Не то чтобы ему было легче их не замечать, и ревность и обиды душили его, временами все-таки прорываясь в виде сцен, о которых он же первый и сожалел впоследствии. Но он заставлял себя и в мыслях не употреблять слова «измена», говоря о Еленочкином «легкомыслии» и «рискованной ветрености». Это была непростительная слабость с его стороны, он понимал, но ничего с собой поделать не мог. Он так любил ее. Она не ценила, но даже это он ей прощал.

Когда Елена Евгеньевна вдруг застонала, едва слышно, но до того жалобно, что у Бусыгина перевернулось сердце, он вдруг заметил все. Пересохший воспаленный рот, неровность дыхания, пятна нездорового румянца.

Он даже заметил точку укола на шее, неглупый мужчина Бусыгин, и понял все. Все, что мог понять.

«Они пытали ее. Мою девочку. Твари. Это никакая не дача. Ну, я вам…»

В мгновение ока подхватив Елену на руки, он бросился к низенькой металлической дверце, почему-то вдруг смертельно напугавшись, что именно в этот миг ее захлопнут снаружи.

Махом перешагнул высокий порог, заботясь, чтобы только осторожнее перенести жену через узкий проем.

По ту сторону она сразу пришла в себя. Взгляд сделался осмысленным и — невольно отметил Матвей Кириллович — странно, непривычно жестким. Словно это была какая-то другая Елена, не его.

— Сейчас, сейчас, дорогушенька, сию минуту, мамочка. Что у тебя болит?

У Елены Евгеньевны пролегла вертикальная черта меж бровей, которую он прежде никогда не видел.

— Матвей! — сказала она строго. — Отчего ты здесь? Почему? Опусти меня немедленно.

— Но, Еленочка…

Он повиновался, дал ей встать на ноги. Она удивительно изменилась. Как-то отодвинулась. Из бедной замученной слабенькой Еленочки сделалась абсолютно незнакомым жестким человеком. Чужим. Совершенно чужим. Причем за считанные секунды.

В Матвее Кирилловиче шевельнулся какой-то сверхчеловеческий ужас. Он попятился.

— Ты себе представить не можешь, насколько ты не вовремя здесь, Матвей.

«И голос… Это не ее голос, это вообще не она! Куда вы подевали ее? Что вы сделали с моей женой, сволочи?!»

Но и страх длился недолго. Елена Евгеньевна ухватилась за виски, по вновь посеревшему лицу заструился пот, колени подогнулись.

— Мотечка, — жалобно проговорила Елена-первая, не отнимая рук. — Мотечка, ну зачем же ты мне помешал! Уходи скорее отсюда, дурень…

А как его череп пронизала пуля, выпущенная из бесшумного пистолета с верхней площадки решетчатой лестницы, он не почувствовал. Он почти кинулся вновь к своей Еленочке-очаровашке, которая его сейчас так напугала, почти смог наконец обнять, побаюкать ее. Почти.

В одном Бусыгин, полковник и муж, все-таки пригодился: не дал непроизвольно выплеснуться сокрушитель ной мощи. Сбил порыв, послужил невольным, но действенным препятствием в первый неконтролируемый миг. Чего еще от него желать? Краткая отсрочка.

 

Глава 41

…НО САМОЕ СТРАННОЕ, САМОЕ УДИВИТЕЛЬНОЕ, ТАК ЭТО ТО, ЧТО ТВОЯ ВЫДУМКА

ВДРУГ ОКАЗАЛАСЬ ИСТИННОЙ. ПРИДУМАВ, ТЫ УГАДАЛ.

ЭТОГО ДАЖЕ Я НЕ МОГЛА ПРЕДВИДЕТЬ.

ТЫ ПРАВ, ИХ ЖДУТ. НЕ КАЖДОГО ИЗ НИХ, КАК ДУМАЛ И ГОВОРИЛ ИМ ТЫ, А ЖДУТ

ТОГО, КТО ИЗ НИХ, СОЕДИНИВШИХСЯ, ЯВИТСЯ МИРАМ.

НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЭТО БУДЕТ И КАК ОБОЗНАЧИТЬ ТО, ЧТО ИХ ЖДЕТ. Я НЕ СУМЕЮ

НАЗВАТЬ, А ТЫ НЕ ПОЙМЕШЬ…

Оторвавшись от огненных строк, он открыл глаза. Действительность тоже была наполнена пламенем. До горящего «восьмого» было шагов пятьдесят, но жар вовсю чувствовался и здесь.

Внешние баки уже взорвались, огнем охвачены ближайшие кудрявые березы, рыжие языки расползались по траве. Трещало дерево, ярко-белым пылал корпус.

«Ну да, сплав-то с магнием, — отрешенно подумал он. — Как это я тут очутился? Не иначе, снова Батя. В себя пришел в самый последний момент, а потом, уже на земле, вытащил, сюда отволок».

Он осмотрелся. Павел ничком уткнулся в покрытые копотью руки. Поодаль, наперекос, носилки с Зиновием. Только сейчас Михаил разглядел, отчего тот не выпадает — тщедушное тело привязывали два тонких перекрещенных ремня.

— Мишка, Мишка, на вот, испей, — прохрипели рядом. Приглядевшись, он с трудом узнал Гошу.

Гоша был весь черный, с ног до головы, одежда висела палеными клочьями, и где не было черно, ярко краснела свежая кровь. Он протягивал бутылку, лежа на животе, приподнявшись. Увидев, что Михаил не берет, приложился сам, блаженно глотая прямо из горлышка.

— Пашка, лось какой, еле я его допер, центнер, не меньше, — сказал, отдуваясь.

— Так это ты нас?!

— Ага. — Гоша довольно осклабился и вновь протянул бутылку. К удивлению, в ней оказалась простая вода. Она пахла тиной.

— Как же ты, ведь ты живое… или смог?

— Ни х… я не смог. На горбу, вот как. Я и не помню, как упали даже. Просто — огонь, дымина, а я тебя от этой дуры, — указал на «восьмой», в котором что-то оглушительно треснуло, — волоку. Последним вытащил, эти уже тут были. И как это я, сам не знаю. — Гоша, по-настоящему удивляясь, пожал плечами. Подниматься он отчего-то не спешил. — Водички в болоте сползал набрал… Погоди, я его вообще уберу отсюда. Сообразить только — куда…

Облизываясь, уставился на дымящиеся развалины машины. В треск огня вплелся иной звук, по поляне пронеслась тень.

— Стой, Гоша! Это что, они?

— Третий круг делает.

Пошевелился Павел. Еще не подняв затылка, проговорил в землю:

— Наколол он нас насчет мины-то или как, Братка? Тень вернулась, остановилась.

— Сядет. Как пить дать сядет! Интересно ему, понимаешь, живые мы, нет? Кончать с нами хочет.

Вдоль столба дыма сверху опускался белый вертолет. Это был шанс.

— Батя, работаем! Работаем, Батя!

— Есть!..

Очутившись у носилок, Павел оборвал, как нитки, оба ремня и выудил из-под Зиновия не что-нибудь, огромный пулемет. Михаил узнал «Дегтярева» с диском и раструбом пламегасителя. Даже растерялся.

— Откуда ж такое старье?

— У ребятишек ничего новее не сыскал. И то пришлось в морду дать. — Батя вздернул на себя массивный, под корпусом, затвор. Сошек у пулемета не было. Вновь улегся на живот, спрятал «Дегтярева» под себя. — Ох, жестко нашему поджигателю было-то!

— О ком ты?

— Зинкины штучки с загоревшимися дачами. Я сразу понял. Он и откинулся, едва заполыхали. Полный теперь у нас боекомплект, все друг про дружку знаем. Кроме девочки. С ней к нам небось станет вообще не подступись… Ты, Братка, как хочешь, а я бью сразу на поражение. Гошка, молодец, так и лягай, торчать, засранец, не вздумай.

«Алуэтт» держался метрах в пяти над землей, медленно поворачиваясь. Их искали, но пока не в той стороне.

— Машина должна на ходу остаться.

— Не учи ученого…

Три звонких выстрела, как дробь ударов над ухом в железную бочку — и от синеватого лобового фонаря полетели, брызнули мелкие куски. Вертолет словно споткнулся. Упал метра на три, завис над самой травой, улегшейся под винтом. Вихрь трепал кусты тальника.

Еще два удара по бочке, еще осколки остекления. В той же точке, не выше, не ниже, не в сторону, а что уж там крупная «трехлинейного» патрона пуля разворотит дальше…

«Алуэтт» шлепнулся на полозья-амортизаторы строго прямо. Белый хвост сперва качнуло назад, взвились клочья травы, но нос осел обратно, и стабилизирующий винт каким-то чудом не пострадал…

…Твердый ветер жег через пробоины в стекле, Павлу приходилось отворачиваться.

— Твою душу, Братка, я ж просил что-нибудь попроще! Откуда ж мне знать, что здесь место пилота — по оси?! Сколько еще?

То ли от задувающего потока, то ли от нетвердого управления импортную дареную машину временами кидало из стороны в сторону. Павел, сжимая непривычную рукоять, матерился сквозь зубы.

Не приходящий в сознание Зиновий Самуэлевич и Гоша лежали в глубоких креслах сзади. Михаил никак не мог понять, что же в конце концов с Зиновием, а у Гоши оказались сломаны обе стопы.

«Двойной с подвывихом, — вынес свое заключение Батя, осмотрев Гошины раздутые щиколотки. — Как ты нас на себе тягать-то смог?»

«Да не знаю я, братцы. Так как-то…»

«Неужели больно совсем не было?»

«Было, — сказал Гоша и засмущался, — еще как было, братцы. Так ведь горело ж все, тут ведь хочешь — не хочешь, больно — не больно…»

Гошино увечье обнаружилось, когда они уже вынули из кабины тело пилота, кроме которого с Андреем Львовичем в вертолете никого не было. Михаил взял за грудки Андрея Львовича, со стянутыми руками и ногами, уложенного Батей тут же, у подножки.

«Где кейс?»

«Зачем он вам? Без кода вы его все равно не откроете, не говоря уже о пользовании…»

«Ничего. Как-нибудь. Российским способом. — Он передал чемоданчик Павлу. — Вскрой, Бать».

И когда замки под железными пальцами подались, крышка с внутренним экраном лопнула, достал фляжку.

«Держи, Гоша. Егор Кузьмич. Боевые сто грамм. Имеешь право».

…Михаил не стал заглядывать за спинки кресел, куда был засунут связанный Андрей Львович. Коснулся шеи Зиновия, потрепал по плечу, улыбнулся Гоше.

«Так куда же я их влеку все-таки? — подумал он. — К НЕЙ, к неминучей, или будет им какое-то продолжение, пусть где-то далеко, в непостижимых далях? А они, эти несчастные люди, останутся ли потом здесь, и каково им здесь будет?

А…»

Перегнулся через плечо Павла справа, где не так дуло.

— Скоро уже, если только мы не ошиблись!

Навигационная система оказалась разбита. Им пришлось ориентироваться, как выразился Павел, «судя по солнцу». Он был очень близок к истине. Еще он предложил, периодически снижаясь, спрашивать дорогу. Паша Геракл был Паша Геракл.

Много чего оказалось разбито, но «Алуэтт» смог подняться и слушался во вполне допустимых пределах.

«А во всем остальном будем надеяться на госпожу Фортуну и высшие предначертания, — мрачно подумал Михаил. — Странно, мы почти час в незаконном полете, а еще никого не послали на перехват. Странно. Странно, или… ничего странного».

— Но мы не ошиблись. Батя! Жми, осталось уже немного!

— Ты, это самое, так… чуешь?

— Чую! В самую точку!

— Эх, несет нас окаянная сила!..

Михаил вовремя вспомнил, что «окаянной силой» вертолетчики и вообще все летные люди называют свои машины, если они взлетают-садятся не с помощью распластанных, как поется в старой песне, крыльев. «Например, помело», — подумал он.

— Впереди-то гроза! Тучища какая, а?!

 

Глава 42

Подобно капле густых чернил в родниковой воде исполинская туча росла, вспухала, закрывала собой прозрачную синеву. Ее движение было медленным, но неотвратимым, безобидные домашние курчавые облака в испуге разбегались прочь от нее, и тех, кто не успел, она поглощала своим клубящимся телом. Лучи солнца, натыкаясь, не могли пробить его, скользили по выпуклостям цвета спелых слив, терялись в беспросветной глубине ущелий и провалов.

Туча растекалась, брюхо, плоское и твердое, как могильная плита, утюжило воздух, изгоняло его из-под себя, порождая короткие и страшные вихри, воронки ветра.

Видевшие ее говорили потом разное. Кто-то находил в ней изломанные прочерки сухих молний, которые убивают без грома. Кто-то, наоборот, слышал в почти полной тьме грозный рокот и рев стихий. Но и те, и другие, и третьи, не увидевшие и не услышавшие ничего особенного, кроме обещания долгожданного дождя, сходились в том, что как только удивительно ровный неразмытый край добирался до них, с ним, гасившим солнце, являлись в их души беспричинные страх, беспокойство, тоска, отчаяние.

Выли собаки, и метались кошки. Коровы ревели в хлевах, плакали в голос дети. Трещала и умолкала радиосвязь, гасло электричество, телефонные провода несли сумятицу. Люди ждали, задирая головы, когда же разгневавшееся небо прольется слезами, которые, как любые слезы, принесут ему и всем им облегчение. Но ожидания их были тщетны.

Где-то там остался светлый солнечный день, где-то там осталось высокое чистое небо, здесь же лишь тяжелая туча давила, пригибала к земле, наполняя глаза тьмой, а сердца трепетом.

Черные края ее, казалось, начали багроветь, а внутри зажглись неведомые огни, негреющие, призрачные и манящие отсветы погребальных процессий. Высокие хоры вознесли свое многоголосье, а может быть, это уже не выдерживали нервы у никогда прежде не наблюдавших такое людей.

Будто впервые коснулось их всех это ледяное дыхание. Будто родившееся из ниоткуда черное облако не имеет ничего общего с дождями и грозами, которые знали, понимали и к каким привыкли они, от каких прятались или бесхитростно приплясывали под струями, радуясь влаге и урожаю, все поколения их предков и предков их предков.

Так оно и было.

 

Глава 43

Девушку Нату застрелили в душевой. Нюта успела вскочить с кровати, спрятаться в шкаф. Ее выдала защемившаяся простыня. Стрелявший выпустил три пули, на разной высоте, раненая Нюта вывалилась, и он прикончил ее контрольным выстрелом в затылок. Перевернул обнаженное сметанно-белое тело, оглянулся на голые ноги смуглой Наты, торчащие через порог душевой, смятую постель, и по тонким губам пробежала усмешка.

Артура второй убийца нашел в кабинете. Как ни быстро работали они, Артур смог уловить опасность еще до того, как они начали, но никуда не успел скрыться. Гибель Бусыгина отозвалась в обостренном мозгу «ясельника» парализующей вспышкой. Ноги отнялись, тело отказалось повиноваться. Словно предназначенное к забою животное, он ощутил рядом, совсем близко свою смерть; ждать она не заставила. Контрольный выстрел убийца произвел в лоб, но голова Артура дернулась в агонии, и ему попало в переносицу, сбив круглые очки с белого, как бумага, лица.

Дольше всего повозились с Солдатом, хотя с него они трое, прибывшие с Бусыгиным, начали. Солдату второпях не сделали контрольку, а он оказался на редкость живуч. С восемью пулями в теле смог вслепую дотянуться до отброшенного огнемета и выпустить одну-единственную струю. Правда, получилось, что он выпустил ее на самого себя: его бросили рядом с крыльцом, и дуло огнемета почти упиралось в стену. Но крыльцо и часть стены загорелись.

Двое увидели это из разных окон второго этажа. Почти одновременно выскочили в общий коридорчик-галерею.

— Время?

— Одиннадцать-одиннадцать.

— Нормально.

— Там у ворот, на КПП, вроде было четверо, одного оставят, а трое сюда прибегут.

— Я их встречу, иди вниз. Что там у Гуся?

— Как это мы с этим прокинулись… Вот силен, собака.

— Ладно. Девке — укол, если понадобится, только не переусердствуйте.

— Я Гуся придержу. Черт, ливня только не хватало.

— Иди, нам недолго продержаться. А ливень — это хорошо, это как раз кстати…

 

Глава 44

— Время? — бросил подполковник, не поворачивая головы.

— Одиннадцать-одиннадцать.

Чернота уже закрыла почти весь видимый горизонт, край ее приходился как раз над серединой летного поля. Было что-то зловещее в том, как медленно передвигалась тьма по бетону площади и траве за ним. Четкая граница света и тени, как это изображают в рисованной мультипликации, сказках про добрых и злых волшебников. Сейчас налетят бесы, восстанут призраки, подхватят, унесут…

Подполковник неприятно удивился нелепице, что полезла вдруг. У него хватает забот помимо. Особенно сейчас.

— Как она прет…

— Боишься промокнуть, майор?

Последствия захвата и пропущенных сообщений о нем тоже проявились со всей возможной быстротой.

Над Старохолмским аэродромом появился спортивный — как потом выяснилось — «Як-18П», старенькая двухместная стрекоза. Ниоткуда кроме как с крохотного, с единственной грунтовой полосой, аэродромчика в Звиево он прилететь не мог.

Готовясь к операции, на что ему был отпущен ровно час, подполковник выяснил, что именно там находится военный городок, где проживает основная часть летного и наземного состава офицеров и гражданских специалистов с семьями. Аэродромчик был бывший досаафовский, с незапамятных времен, почти заброшенный, откуда уж там взялся одинокий спортивный самолет, почему — там, а не на самом Старохолмском, где всегда можно было бы найти уголок для любой частной, даже «левой», что нынче не редкость, машины, — теперь не узнать. И почему он сюда явился, не узнать, как и то, кто и зачем, сорвавшись на стопроцентный риск, пилотировал «Як».

Самолетик был сбит одной-единственной виртуозной очередью с «БМП», когда вздумал пролететь низко над самым полем. Детали — марку и что в кабине был всего один пилот — подполковнику доложили, как только подобрались к догорающим на земле останкам.

«Кретин, — подумал подполковник, дернув плечом. — Сучонка какая-нибудь, медичка, не нашла ничего лучше, как до дома дозвониться, развизжаться. А он, значит, на коня — и сюда. Кретин». Подполковник перебросил тонкую папироску в другой угол рта.

Кроме придурка на «Яке», захваченный аэродром принял еще одного гостя: возвратившийся из планового полета «МиГ» с сухими баками летчик посадил без наведения, визуально, предпочтя риск посадки в неизвестную ситуацию катапультированию и всем непременным вытекающим последствиям за угробленную не по своей воле машину.

Впрочем, как почти сразу выяснилось, он имел задание передать ультиматум. Подполковник усмехнулся, слушая этого капитана, чуть моложе себя. Пока еще в штабе дивизии и округа не знали ничего, кроме самого факта, но грозились многим.

— Сел хорошо, — сказал подполковник, выслушав, — молодец. Спасибо скажи, что позволили.

— Спасибо, — серьезно сказал капитан. Он был весь мокрый от пота, шальные зрачки во весь глаз, свежерассеченная бровь — уже на земле постарались. — Вы ничего не ответите?

— Без тебя разберемся. — Подполковник усмехнулся еще раз. — Дайте ему там глотнуть, зажевать, пусть в разум придет человек.

«Смелый парень. Не всякий бы так отважился». Подполковника отвлек доклад от командира разведвзвода, высланного в охранение на три километра по главному шоссе. Командир слышит шум техники, предположительно колонна «БТРов», до двух рот, двадцати машин.

Не успев отдать распоряжение, подполковник получил еще один доклад — от дежурных на РЛС. Замечена одинокая низколетящая цель, удаление двенадцать километров, движется по направлению к аэродрому, но пытается обойти стороной. Размеры цели минимальные, на пределе захвата, поэтому взяли только сейчас. По всей видимости, вертолет. Через пять минут войдет в зону поражения.

Подполковник досадливо отмахнулся. Еще один самоубийца, несет их. Иногда все остальные люди, кроме него и его натренированных до состояния наточенной стали солдат, представлялись подполковнику огромным тупым мягкотелым стадом, в котором внимания стоили лишь такие же, как у него, тренированные, отточенные солдаты противника. Противником же в любой момент мог стать, кто угодно. Сегодня друг, завтра враг. Не размышляй, выполняй приказ. Вот и все.

Он имеет приказ — захватить Старохолмский аэродром, обеспечить уход отдельной группы на задание, удерживать позицию до их возвращения, обеспечить отправление доставленного объекта, далее по обстановке. Он этот приказ выполнит.

Туча доползла, накрыла аэродромное здание с башней, в помещениях сразу сделалось очень темно. Зажгли освещение, но подполковник этого почти не заметил.

Но почему он не помнит, при каких обстоятельствах ему отдавался этот приказ? Лично командир бригады, как всегда бывало в подобных случаях? Приказ чрезвычайный. Что это? Опять попытка переворота? Еще одна война? Провокация?

А зачем понадобилось оставлять телефонную связь? Захватываемый объект отрезается от коммуникаций прежде всего. Что заставило его поступить так, ведь никаких специальных указаний на этот счет ему дано не было, это точно. Он допустил такую непростительную оплошность? И отчего все сильнее и сильнее мутится в голове?..

И вдруг исчезли сомнения, пропали тревоги, все ненужные вопросы разом улетучились.

Он поступает правильно. Он солдат. Он будет выполнять свою задачу. Он сделал все именно так, как следовало. Бой — пусть, чем жарче получится заварушка, тем лучше…

…Человек на высоком троне в обширном полутемном помещении утирал обильный пот с бугристого лба. Сияние двойного «бублика» переливалось над белыми линиями, которые образовывали неровный пятиугольник.

Шумно выдохнув, как принимая непосильный груз, человек опять сконцентрировался. Он слал импульсы своей воли еще и еще, но по назначению дошел только единственный, самый первый, а остальные начали вдруг словно проваливаться в разверзшуюся ненасытную бездну.

Человек перестал что-либо понимать, кроме одного: в его планы властно вмешались. Задуманное не удастся. Ему уже не выиграть поединка.

Никакие хитросплетения, интриги, покушения, операции, «заварушки», придуманные и исполненные людьми, не уберегут от того, чье имя нельзя произносить вслух. Он придет, и предначертанное будет совершаться. И рано или поздно — скорее рано, чем поздно — спрос будет и с них, с прикоснувшихся и пользующихся. А значит, и с него, который сейчас опоздал.

Дрожащей рукой человек уничтожил «бублик». Его силы, запас энергии, кончились. Пусть каждый спасается, как может. Он больше ни за что не отвечает.

Человек, как это свойственно людям вообще, заблуждался: он и раньше ни за что не отвечал.

Отвечал другой.

… - Время? — спросил подполковник рубленым голосом.

— Одиннадцать-одиннадцать, — был ответ. Он показался подполковнику произнесенным неуверенно.

— Год назад было! Часы проверь!

Сердце подполковника билось ровно и мощно. Бой так бой! Чем жарче, тем лучше! Каждый появившийся здесь должен быть уничтожен.

Заключительный принятый импульс был очень силен.

— Все… на всех часах одиннадцать часов одиннадцать минут. У всех.

Подполковник взглянул на свои. То же самое.

— Что за чертовня…

Брюхо тучи спустилось еще ниже, обволакивая всю землю и живущих на ней. Темнота приобрела густоту, в ней, как в сиропе, застыли дома и деревья, и каждый листик и травинка вдруг начали наливаться пока слабым, неразличимым, но постепенно набирающим яркость мерцающим светом, которому нет и не будет названия ни на одном из человеческих языков.

 

Глава 45

Она проснулась.

Тот, кто жил в ней, пробудился. Пусть он еще не весь был здесь, ему еще предстояло вобрать недостающие части самого себя, но он впервые смог взглянуть на этот Мир, принявший его, хотя и чужими глазами.

Неприятный, отталкивающий Мир. Пройдет совсем немного времени, и он получит возможность покинуть его. Это должно случиться. Слишком уж тяжело ему находиться здесь, и если у него все-таки не окажется такой возможности, он примется за его уничтожение.

Где же тот, кто призван помочь? Кто должен собрать их, не дать затеряться, сломиться под натиском чужого, погибнуть? Где тот, кто должен успеть?

Опасность. Со всех сторон грозят опасности в этом Мире. Но с некоторыми из них он вполне способен справиться.

Вот так, например.

…Елена Евгеньевна перешагнула труп Гуся. Инъектор с новой порцией наркотика вывалился из вздутых задымившихся пальцев. Гусь был превращен в горячий бифштекс с розовой корочкой в тысячу раз быстрее, чем то же самое, но гораздо грубей производится одними людьми над другими с помощью электрического стула.

А вот оглянуться на лежащего ничком мертвого мужа она не смогла себя заставить.

Второй налетел на нее за поворотом коридора. Елена Евгеньевна получила удар тыльной стороной ладони по глазам. На несколько секунд ослепла и задохнулась, а когда пришла в себя, нашла и это тело рядом, в том же, что и Гусь, виде. Ковбойка была в крови из перебитого носа, но боли она не чувствовала.

Удар. Грохот. Страшный звон обрушившегося витража. Выстрелы. Рев двигателя. Четвертая «БМП» с отдельной группой, посланная на захват объекта «Антарес», пробила витражную стену и въехала прямо в нижний холл. Бронированный зверь ворочался под горой обломков, окутанный сизым смрадом собственного дыхания.

Елена Евгеньевна сжалась за косо вставшей балкой. Сквозь дым мелькали фигуры десантников. Группа имела приказ во что бы то ни стало забрать эту женщину живой — или мертвой, безразлично.

«Мишенька… Так вот как это будет со мной. Господи, ужасно как!»

…Но нет, он еще не может совершенно освободиться. Еще зависит от той, которая несет главную часть его сущности, еще вынужден сохранять и беречь ее, свою носительницу, временное пристанище, пока все они не соединятся, чтобы уйти.

И он сделает это, он сохранит ее.

Пока.

 

Глава 46

…ЗАТО Я ПОКАЖУ ТЕБЕ, ЧТО БЫЛО БЫ, СОЕДИНИСЬ ОНИ ЗДЕСЬ САМИ СОБОЙ, БЕЗ

ТВОЕГО УЧАСТИЯ, ТВОЕГО СТОРОЖАЩЕГО ЭТОТ МИР ДОГЛЯДА. ТЫ ТЕРПЕЛИВО СЛУШАЛ,

ТЕПЕРЬ — СМОТРИ.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

— Вот они! Вот они, Батя! Прячься за домом, а то снимут!

Страшно оскалившись, Павел рванул ручку на себя, белый вертолет почти встал на хвост, одновременно резко падая за дымовой завесой от пылающей части дома.

Зарево пожара мигало, как ночью, бросая широкие отсветы на окружающий лес и близкую — руку протяни — изнанку застывшей над ним тучи. Случайно шаря, Батя включил лобовую фару, тупой луч уперся в навалившуюся с неба крышку цвета черного свинца, какого не бывает в природе.

«Вот и сосны черные вокруг…»

Навстречу пролетели очереди, в беззащитное брюхо несколько раз ударило, дробно простучало. Михаил обреченно ждал выстрела из гранатомета, но то ли там не успели, то ли промахнулись. Укороченные сверху, плохо различимые в неверном свете, по сторонам кинулись несколько фигурок, и не успевший затормозить «Алуэтт» унесло за высокую острую крышу.

— Сажай!

Батя сражался с управлением, а он выдернул из-под ног пулемет и пытался откатить дверь, которую заело на полпути. Чуть не проломив насквозь, рассвирепевший Павел совсем сшиб дверь с роликов, она ухнула вниз. Они были метрах в десяти, потоком от винта расчесывало цветники.

— Не знаю, чего ему еще надо!

«Алуэтт» упорно противился соприкосновению с землей. Шарахнувшись от внезапно выросшей совсем близко стены деревьев, они вновь очутились со стороны разнесенного вдребезги фасада. В нем будто копошилось гигантское погребенное насекомое. Кто-то еще суматошно пробежал внизу, на фоне огня длинно прыгнула тень.

— Все, Братка, все! Нам сейчас хана! Что же ты! Михаил не мог заставить себя нажать на спуск. Что же он, действительно? Ведь война вернулась. Все как там. И даже вон, он может его почти увидеть, черный зев подствольного гранатомета, откуда в него плюнет через миг последней болью.

Задралась, перебитая, одна из перемычек металлического кожуха на пулеметном стволе перед глазами. Деталька, штришок, из тех, что запоминаются мгновенно и навсегда. куда бы ни был направлен твой выстрел ты все равно убиваешь ее.

В полной тишине вспучились и осыпались разрушенные стены. Их движение было неспешным, как пузырь лопался в вязкой жидкости. Запылало сперва ярче, но пламя сразу опало. В нескольких местах на лужайке и подъездной щебеночной дороге, разрезанной двойным гусеничным следом, вспыхнули короткие факелы, тут же обратившиеся в тюки черного тряпья.

Батя что-то орал в ухо, их крутило, дом, от которого осталась половина, уплыл из поля зрения. Михаил разжал руки, пулемет вывалился из них, содрав кожу, он не почувствовал.

…луга, луга, луга. Над ночной тишиной месяц лег золотой…

Он не думал, что будет так. Это уже то? То самое? Уже началось или начнется вот-вот? Они уйдут, исчезнут? Лена где-то там, сейчас все это сделала она. Им дадут увидеться, или… Оказывается, он надеялся, что его, может быть, убьют, и ему не придется…

Месяц…

— … быть не может! Второй раз, и с этим тоже! Да что они у него — заговоренные?!

Винт вращался вхолостую, двигатель не работал. Фара не горела. Приборная доска потухла.

Павел тряс рычаг, словно из него хотел вытрясти ускользающую по неведомым руслам энергию света и движения. По кругу, как на карусели, появлялось и исчезало пятно огня от дома. Сменяющие его кусты и дальние деревья странным образом будто горели изнутри.

Месяц…

А потом они уже стояли рядом с на удивление целым вертолетом, вернее, Батя стоял, сжимая в лапе пулемет и другой лапой придерживая его, изо всех сил стремящегося вперед, туда, и на дымную землю выполз Гоша, и даже, кажется, мелькнуло белое пятно лица Зиновия, и живых больше не было здесь, дом горел, и, провалившись в подвал, смяв и разломав крышу «стальной комнаты», горело оставшееся от «БМП» с людьми в ней, от которых вообще ничего не осталось, даже золы, и тек металл по металлу, а он так стремился к ней, к Лене, никакому не «Антаресу», не далекой песне, не тени на тени счастья в призрачной стране за Рекой, а к ней, живой и желанной, которую наконец нашел, но которая еще где-то там, в разрушении и пламени, и ее еще нужно спасать, и даже Павел понял, хоть и сказал, сперва возвращая его:

— Ничего, ничего. Братка, давай, но что-то не очень верю я, чтобы всех она тут так — одним махом, в секунду, оружие бы прихватил у кого из этих, кто перед домом-то были, да и я с тобой, пригляжу в случае…

И он-таки отыскал ее, сжавшуюся в комок в углу какого-то коридора, пробившись туда в одиночку через горящие доски и тряпки, потащил наружу, она вцепилась в руку, и не было места думать, кто он и кто она и зачем, во имя чего, может быть, все происходит, он просто выводил ее из огня, свою женщину, и только Елены Евгеньевны: «Ай!» — и очередь рвет уши в сжатом пространстве…

— Братка!

 

Глава 47

Черная туча накрыла несколько десятков квадратных километров и зависла неподвижно, игнорируя все метеопрогнозы и законы поведения атмосферных масс. Ничто ее не касалось.

Как не касалось, скажем, что прямо под нею, на Старохолмском аэродроме, одни люди почти начали убивать других и спасли ситуацию лишь героические усилия майора, который встал под выстрелами и вышел к окружившей здание технике с полотенцем на шомполе, а перед этим напрочь запретил, обегав этажи, своим спецназовцам стрелять самим и отвечать на огонь. Неизвестно, Где он рисковал более — у многих десантников были откровенно расширенные зрачки, почти все курили «травку» в открытую. Полоса, где стояли оба «АНа», была уже перекрыта пустыми заправщиками, а майор сменил подполковника, который вдруг, не сплевывая с губы изжеванной пахитоски, с блуждающей полубезумной усмешкой сорвал кольцо и прижал волевым подбородком щелкнувшую гранату-малютку.

Туче не было никакого дела, что человек со строгими бровями рассматривал медового цвета капсулку рядом со стаканом, налитым до краев, и всерьез думал, отдать ли предпочтение ей или воспользоваться приличествующим к случаю хромированным изделием, что перешло ему по наследству с маленькой бронзовой дощечкой на широкой рукояти:

«Младшему лейтенанту Кабакову П. А. за образцовое выполнение заданий от Народного комиссара внутренних дел. 10 августа 1940 года».

Человек только что выслушал доклад о происходящем на известной даче, поступивший от его третьего агента-ликвидатора, который прожил ровно столько, чтобы этот доклад передать, и решение появилось — или все-таки кем-то было подсказано? — тотчас же, и он только не был уверен в выборе способа. Капсулка находилась под рукой, а за «кольтом» надо было вставать к сейфу. На фоне белых фестонов выделялись башенные часы. Они показывали что-то около десяти минут двенадцатого. Раскусывая капсулку, он отметил это как странность, так как по его ощущению времени было гораздо больше, и мысль применительно к ситуации его позабавила… «Черт возьми, чему он мог так тихо улыбаться под конец?» — брезгливо удивится секретарь, обнаружив труп первым.

И два этих незначительных события, и многие, многие другие, происходившие с момента ее появления здесь, не замечались тучей. Она и собственно тучей, грозовым облаком, атмосферным образованием представлялась лишь человеческому глазу, неспособному увидеть что-либо находящееся до красной и после фиолетовой полос радуги.

Доступной восприятию — по крайней мере, подавляющего большинства людей — она была только здесь, над эпицентром подтолкнувшего ее появление чужого присутствия, в остальном же незримый и неосязаемый черный туман, эманация, нечто распространилось, а быть может, просто разом возникло всюду.

Стало присутствовать во всех жизненных и физических процессах, поколебало мировые линии, исказило или приготовилось исказить равно волю и поступки отдельных людей и целых народов, преломление луча света и бег одинокого электрона в атоме водорода, отменить обязательность перехода сегодняшнего «завтра» в послезавтрашнее «вчера», помешать джентльменской вежливости следствия перед причиной и нарушить совпадение обоюдных траекторий искры гения и полета сорвавшегося яблока, которое эту искру выбьет.

Объявшая безмятежное небо туча замерла.

Может быть, она послужит защитой и питательным органом, плацентой и первым глотком готовой воссоединиться чужой сущности, чужой жизни, пусть эта жизнь и обойдется в цену, равную самому этому Миру, одному из бессчетных Миров.

Может быть, она продолжение течений, сберегающих этот Мир, собирательная линза, вынужденная ненадолго потеснить его законы, накапливая энергию Мира, чтобы отдать ее всю нужному и в нужный момент.

Может быть. Кто знает.

Страж не знает этого. Этого ему знать не дано.

А пока на все еще безмятежном небе туча шевельнулась. Части сблизились под ее покровом, сведенные Стражем, и благодаря этому вдруг кое-что в Мире встало на место.

Совпали разладившиеся было шестерни часового механизма, засбоившие зубчатые колеса нашли друг друга, взлеты вечностей и мигов стали соответствовать провалам. Взбудораженное Время успокоилось, но положиться, наверное, нельзя, ведь оно — нечто гораздо более странное, чем мы думаем.

 

Глава 48

— Ты что-то сказал, Мишенька?

Сушняк для костра собрал Гоша. С носилок, которые занял вместо воспрявшего Зиновия, он посматривал то туда, то сюда в окружающий лес, там трещало, а рядом набиралась куча.

Зиновий, в свою очередь, запалил костер одним только взглядом, а Павел распаковал объемистый тюк. Он набрал его, перерыв все развалины дачи. Носилки они несли вдвоем с Андреем Львовичем, Михаил брел сам, поддерживаемый Еленой, опираясь на пулемет, как на костыль.

— Зря ты, Пашка, меня не послушался, — говорил Гоша. — Шел бы себе со свободными руками, а тючок впереди прыгал. Я его вперед по курсу — эр-раз! — подошли, я его — эд-два!

— Ну и перебил бы все. Чем бы сейчас грелся?

— Э, ради такого дела я бы ювелирненько, не кантовать! Я, правда, точно не уверен, тонко еще не пробовал…

— Долго, интересно, будет эта тьма египетская? Хоть бы дождь пошел, все какая-то определенность.

— Не очень-то она теперь и тьма.

— Н-да, понять трудно…

Андрея Львовича взяли по настоянию Павла. Лично он вытащил его из вертолета, на ноги поставил, прежде чем подорвать белую машину. Ничего целого, ничего живого не осталось внутри забора. Даже дальние клумбы были растерзанными, обугленными.

Куда шли они? Зачем? Михаил не смог бы ответить, но его никто и не спрашивал.

Изнанка тучи продолжала без движения нависать над ними. Верхушки сосен вдруг сгибались под порывами неизвестно откуда берущегося ветра и вновь застывали в безмолвии.

Солнца не было, и светлее не становилось, но темноты непонятным образом не было тоже. Исчезали тени, кроны казались освещенными одинаково сверху, с боков, снизу. Каждый куст, каждый уголок, впадина в земле делались равно различимы.

Если бы не боль от контузии, что скручивала голову, будто винтом, и не еще более жестокая боль в простреленном колене, Михаил бы обратил внимание на то, что видели уже все: изнутри высвечивалась структура каждого древесного ствола, ветви, сосновой иглы, березового листа.

По мере их продвижения эта прозрачность и светлость перетекали и в самую почву, и в них самих, превращая шаги в неверную поступь козявок-стеклянниц на дымно-хрустальной доске.

Последнего, правда, они не замечали пока, да и касалось это не всех.

Его угостил Батя. Собственной рукою. Случайно, навскидку, автоматически. Бес попутал. Наверное, нервы сдают и у гранитных гераклов, и им начинают мерещиться черт знает какие штуки.

Павел рубанул очередью, как шашкой — от плеча до седла, но попало только тремя. Касательная в голову, глубокая борозда изнутри на ляжке, и в чашечку. Известны случаи, когда при таком ранении умирали от одного болевого шока. Перевязав, Михаилу приладили доску от под мышки до пятки, чуть длиннее, прикрутили ногу намертво, и он пошел. Сознания ни на секунду не потеряв. Опять. Как всегда. Елена Евгеньевна не закатывала истерик, держалась как надо и ни на шаг не отходила. Только они почти не разговаривали.

— Что ты говоришь, Мишенька?

— Я ничего не говорил, — сказал он, каменея от усилия, которое понадобилось, чтобы разжать зубы. — Тебе послышалось. А вот что там Зиновий наш вещает?

Подбирая сухие веточки, Зиновий Самуэлевич заставлял их вспыхивать, держа перед собой, а потом бросал в костер. Он то отдалял, то приближал руку с веточкой и, похоже, забавлялся, как ребенок.

— Но подумайте сами, Павел, разве так называемые обстоятельства, которые у каждого из нас независимо от других складывались, вас не убеждают? — проникновенно говорил он. — Возьмите меня, возьмите Егора, да вас самого! Нам как будто кто-то отрезает все пути, кроме одного. Рок, судьба, что там еще? Почему у одного складывается так, а у другого иначе? Одному всю жизнь везет, другой только и делает, что выкарабкивается из бед, которые валятся не просто со всех сторон, а уж оттуда, откуда и придумать нельзя. И все — с нормальной, обыденной точки зрения — ну просто ни за что! Человек не виноват…

— О! Зинк, слушай анекдот на эту тему…

— Нет, нет, подождите. Вот вы — вам ведь совершенно не к чему возвращаться. Не к чему и не к кому, вы сами это признаете, или я вас не так понял? А мне? А Егору? Что еще нас держит здесь? Случившееся у меня… — Зиновий Самуэлевич поднял, поджег и кинул в потрескивающие угли веточку. — Это, конечно, страшно. Но я почему-то могу теперь об этом свободно думать и даже говорить, вы видите. Не мог, не мог, а потом как будто что-то прорвалось. Теперь мне все представляется очень-очень давним, далеким, будто не со мной и уже быльем поросло. И смотрите, что я могу теперь. Ведь раньше это было так, еле-еле, раньше почти совсем не мог. Тоже — почему, в чем причина?.. Но я хочу сказать другое. Если мы — чужие, если нам действительно здесь не место, то разве стоит удивляться и роптать, что нас выдворяют отсюда столь жесткими, даже изощренно жестокими методами. Нам сжигают мосты. Нет никакого выхода, кроме как подчиниться, и надо только посмотреть правде в глаза…

— Расслабиться и получить удовольствие, — ввернул Павел.

— Или так, — поддакнул Гоша: — «Не знаю причин вашего спора, молодые люди, но ехать нужно!»

— Да нет же! Ах, вы не понимаете, а я не умею сказать! Это как перерождение, я будто бы обратился. Предопределение…

— Иди ты в такое-то место со своим предопределением! Слушай сказку, про нас же, ну! Жил-был мужик, может, Иван, может, Абрам, не знаю. Жил-поживал, как все, да только настигла его беда. Мор случился, оспа, соседи-то кой-как перемоглись, у одного Ивана поголовно семейство на погост переселилось. И старые и малые, и жена-красавица, и детки-крепыши. Один остался, как перст, а мужик еще совсем молодой, навроде, скажем, меня…

Михаил и Елена Евгеньевна сидели вдвоем чуть поодаль. Елена Евгеньевна сжимала его руку. На нее стали находить периоды странного оцепенения, когда голоса у костра уплывали, и только твердая ладонь Михаила держала ее, как якорь.

— Миша, — сказала она, не отрываясь от неведомой точки, — что вокруг? Что это, ты понимаешь? Почему? И где мы все?

— А тебе осталось, к чему возвращаться? — вопросом на вопрос ответил он. Что бы он мог ей сказать?

— Не знаю… Нет. Ты. Больше никого. Наверное, Зиновий прав, все как будто нарочно складывается так, чтобы отрубить все наши нити здесь. Как же бессердечны те, кто это сделал. Ну, взяли бы просто нас, то, что им надо, зачем же так?.. Но я вовсе не чувствую себя чужой, посторонней. Другая — да, быть может, но не чужая! Как же так, Мишенька? У меня ведь и впрямь остался только ты, но ведь и ты — ненадолго?

— А этот? — Михаил указал на Андрея Львовича, занявшего место против Павла и имевшего вид, будто он не просто слушает, а записывает самым тщательным образом, стенографирует в памяти каждое слово, жест, подробность.

Батя не просто вытащил Андрея Львовича и погнал с собой. Он, кажется, прилагал особые старания, чтобы Андрей Львович все время находился рядом, все видел и слышал. Особенно новые персонажи Андрея Львовича захватили. Чудеса вокруг его трогали даже меньше, чем проделки Гоши и забавы и речи Зиновия.

— …Живет Иван так, беду бедует, горе мыкает, но — женился заново, похуже, правда, взял, детишек настрогал, как положено, уж какие там получились, вдруг — бац! Наводнение! Речонка ихняя переплюйка несказанно из берегов разлилась, и все Иванове семейство, и все хозяйство, и всю скотину, и самый дом смыла. Остальным дворам урон нешибкий, а у Ивана — голь да пусть. Да…

— Дай мне что-нибудь выпить, — попросил он, — если после Гоши с Батей осталось.

При контузии пить совсем нельзя, но и терпеть больше он не в состоянии.

— У меня отчетливое ощущение, что все это уже было со мною, — сказала Елена Евгеньевна, передавая коньяк. — Да, я знаю, слышала от других, читала тысячу раз. Ложная память, «дежа вю», синдром «однажды виденного»… Этот лес, тьма, люди у костра. Этот поразительный свет из ниоткуда. Что же с нами всеми будет, Мишенька? Ты знаешь, я почти не боялась там, в подвале, а теперь боюсь. Что будет? Нам с тобой так много нужно сказать друг другу. Об этой далекой стране, где мы были вместе — или только будем? — о песне, нашей песне, да? Ведь у нас еще ничего толком не было… А знаешь, — сказала она, всхлипнув, — у меня там муж погиб, убили, вот…

Он стиснул ей ладошку в ответ. Не открывая глаз, попытался продолжить то, чем был занят, едва Павел объявил привал и стало необязательно заставлять себя идти.

Вновь он обращался к НЕЙ, вызывал огненные строки, и это было как биться в глухую стену. Ни буквы, ни картинки, ни звука.

— …В третий раз наш Иван поднялся. Хоть и года уж не те, и здоровьишко. Отрыл себе такую наполовину как бы землянку, бабешка какая-то колченогая с ним прижилась, глядь — там и робятенок-другой. Хозяйство — курей пара да коза лядащая, огородик… Но тут — во судьба-судьбина! — землетрясение! Сроду в том в дремучем, в нашем то есть, краю ни про какие трясения земли не слыхивали, а тут — на! Треш-ш-шына прошла а-глубоченная! И надо ж такому быть, всех мимо, а Ванькина земля, с козой, женой, ребятами золотушными и огородом — как есть ухнула. Ни вот столечко не осталось на проживание бедолаге, и сам-то уцелел потому — к соседу ходил дратвы занимать, седьмую заплату на обутку мастерить. Тут уж чего делать…

Павел встал, прошел, косолапя, к куче дров, выбрал полено потолще.

— Пашк! Что дурью мучаешься, которое тебе? — сказал Гоша нетерпеливо. — Чем кончилось-то?

Обломок в половину ствола поднял из костра ворох искр. Вернувшись, Павел сел по одну сторону с Андреем Львовичем, который слушал побасенку не так внимательно, как все предыдущее. Может быть, он ее знал.

— Делать, говорю, осталось только идти топиться. Взобрался мужичок на высокий по-над речкой утес, да ведь надо ж узнать, с чего житье-то поломано. Помолиться напоследок тоже. Вот и говорит он так: «За что караешь, Всемогущий! Жизнь моя у тебя на ладони. Грешил не больше других, работал по мере сил, а то и сверх того, добывал хлеб скудный в поте лица. На тебя не возроптал за беды мои, что посылал ты мне беспрестанно. А за что? Теперь вот утоплюсь с горя, какая моя в том вина? Ответь хоть напоследок, а?..» А тот ему сверху и говорит…

Он неторопливо положил кусок мяса на кусок хлеба и прожевал. Хитро прищурился.

— Отодвинул руцею облачко и так отвечает: «Что ж, Иван, твоя правда. Вижу я, хороший ты человек, и беды, тебе мною ниспосланные, в примете на иных грешников, несуразны. Но… — Павел сделал полагающуюся паузу. — Но не люблю я тебя!»

Все помолчали, переваривая.

— А! — сказал Гоша. — Точно, про нас. Га! Ну-ка, где там наши граммчики, остались еще? Молодец, Пашка, а то я тут, правду сказать, как в яме — ни черта достать не могу. Вот выйдем куда-нибудь, тогда уж…

— А мораль? — спросил вполоборота Андрей Львович. — Какую мы видим здесь мораль?

— Такую, что с большим, я извиняюсь, прибором положить мне на то, что кто-то там меня любит или не любит, если за ту любовь приходится расплачиваться собственной шкурой. Самая естественная идея, не правда ли? — Павел снова выдержал паузу. Он перестал придуриваться. — Но и ему с еще большим прибором положить на меня. Или пусть даже — ей, в смысле ЕЙ, Братка. Вот такая здесь мораль, мерсье-дамм, — закончил он в своем обычном тоне.

— Ну, ты разъяснил, — сказал Гоша.

— Но послушайте, это же то самое, о чем я вам и говорил! — воскликнул Зиновий Самуэлевич. Михаил судорожно вздохнул.

«Ну, что же ТЫ! — отчаянно думал он. — Где ТВОЙ обещанный лучик надежды? Или не заслужил я? Никто из них не уйдет отсюда, это я понимаю. Пусть. ТЕБЕ так угодно — пусть. Но оставь хотя бы ее. Ее одну. Оставь, какой бы ни быть ей после того, что ТЫ с нею, с ними всеми сотворишь. Прошу, оставь!»

— Миша, Мишенька, что с тобою? У костра, за разгоревшимся пламенем, Андрей Львович встал во весь рост.

— Минуту внимания всем. Лена, особенно к тебе относится. Постарайся держать себя в руках. С этого момента все вы считаетесь мобилизованными и безоговорочно подчиняетесь мне как своему руководителю. Все вы помимо того, что являетесь обладателями определенных аномальных способностей, еще и граждане той страны, государства, на территории которого имеете честь находиться. Если кто в горячке забыл, я напоминаю. В этом государстве проблемами, подобными вашей, занимаюсь я. Смею уверить, достаточно углубленно. Также уверяю, что ничего особо исключительного, в чем вас так хотел уверить уважаемый Михаил Александрович, вы не представляете. В свое время я ознакомлю вас с соответствующими материалами и сведу с людьми, которым доступны и ваши возможности, и многие другие. Касаемо сообщений, которые вам делал Михаил Александрович, я склонен считать это своего рода навязчивой идеей, вызванной… переутомлением.

Сразу хочу успокоить, что все имевшие место трагические происшествия, которым я был свидетелем или, возможно, бывшие с вами ранее, ни одному из вас в вину поставлены не будут. Кроме Михаила Александровича, о котором разговор особый.

О дальних планах пока говорить не станем, все узнаете, но вот Елена Евгеньевна на свое положение, материальное и любое другое, не жаловалась… до последнего времени. Ведь так, Лена? Кстати, подношение мое цело? Я уж по возвращении тебе каталог дам, чтобы ты своими глазами прочитала, что это, откуда и сколько стоит. А то бросаешься, как стеклом… и это я знаю, знаю.

Сейчас свертываем лагерь, все отдохнули, движемся в направлении юго-восток, это самая ближняя оконечность леса. Там и до Старохолмска рукой подать. Да, — сказал Андрей Львович, как бы спохватываясь, — к сведению присутствующих, господин Верещагин, — кивок Павлу, у которого в руках уже давно появилось по автомату, — полностью на моей стороне и разделяет все вышесказанное. Это если кто-то захочет мне помешать. У меня все, я кончил.

Один автоматный ствол ни на миллиметр не отклонялся от прямой, связывающей его с сердцем Михаила, другой обращен к Гоше и Зиновию.

Елена Евгеньевна неслышно ахнула.

— Паша, вы…

— Прости уж, Братка, так оно надежней будет. Я ведь давно этого хотел, не говорил только. Леночка, не подумайте, я Миньке вреда делать не собираюсь, он только на прицеле у меня побудет. Гоша, Зиновий, тоже не рыпайтесь, я голыми руками вас сделаю. Гошка, слыхал, с приемчиками твоими? А ты, Лена, знай, если со мной что, у меня рука и сама выстрелит, глупостей не надо. Минь, подтверди.

— Да, — подтвердил он.

Елена Евгеньевна смотрела завороженно. Она уже не видела Павла, не слышала его слов, как перед этим не слыхала и половины из говорившегося Андреем Львовичем.

В ней вновь, но несравненно сильнее, возник и заявил о себе тот, другой. Парализовал ее волю, оттеснил, отключил от принятия решений.

Первый ручеек энергии, путь к свободе, возвращению, потянулся от тучи вниз и, незримый, стал на ощупь тыкаться, отыскивая свою так долго ожидаемую цель.

Три других ручейка готовы были излиться к нуждающимся в них. Туча была так далека от людских драм.

— Да ты не огорчайся, Братка, — позвал от костра Павел, — вспомни, я обещал тебе, что костлявую мы обдурим, и при тебе Леночка останется. Мне — что поделать — ближе то, что Андрей предлагает. Полная, мне амнистия за то, что с ним пошел и вас поведу, да и против твоей НЕЕ, даже если на самом деле существует ОНА, защиту обещает. Пора мне из нелегалов-то, как думаешь? Ты-то мне про свои «Девять-один-один Всех Миров» заправил, так?

— Так, — пошевелил Михаил склеившимися губами.

— Я иногда бываю серьезным, Братка, ты знаешь. Живая собака лучше мертвого льва, как ни крути.

Андрей Львович оказался рядом. Внимательно вгляделся в Лену, поводил пальцем ей перед глазами. Реакции не последовало, тогда он слегка коснулся ее щеки. Она вяло отстранилась.

— Чего вы добились, Михаил? Куда вы их привели, к чему? Пока никто не слышит, — спросил он тихо, — что это за место? Или не знаете сами? Мне почему-то кажется, что знаете. — Он поднял корявый сучок, сверкающий, как новогодняя игрушка. — Что-то вроде Святого Эльма?

— Мне жаль разочаровывать вас, Андрей. — Голову все сильней сжимал обруч. Ладонь Лены превратилась в кусок жгучего сухого льда. — У вас ничего не получится. Ваша речь прозвучала бодро, хоть и не совсем правдиво, но существуют вещи, которые вам недоступны, и с этим действительно надо смириться. Есть и совсем запретные вещи. Как правило, вы, люди, понимаете их слишком поздно. Архимед и солдат. Ньютон и его безумие. Эйнштейн и теория единого поля… правда, он успел уничтожить свои работы, потому и протянул еще, получил отсрочку. Клонирование человека и пятеро из той лаборатории в Литве. Моя эрудиция весьма поверхностна, я привожу самые расхожие примеры, вы знаете гораздо больше и наверняка придумали каждому подходящее объяснение.

Но в нашем случае вы столкнулись с совершенно иным. Убеждены вы в чем-то или нет, это абсолютно все равно. Будет так, как будет, и вы можете только надеяться… и я вместе с вами. Но не обманывайте себя. А впрочем, и это все равно.

Он устал, ему пришлось передохнуть. Мучила жажда, но уже не осталось никого, кто подал бы ему глоток воды.

— Мертвый лев лучше живой собаки, Андрей. Собака всегда будет завидовать льву, потому что она только собака, а он — лев, пусть и мертвый.

Цербер закрыл глаза и поэтому больше ничего не видел. Лишь бормотание одного из них, окончательно впавшего в прострацию:

— …Зло, зло, сколько зла. Ему будто нарочно помогают плодиться, множиться. Со всех сторон. Зло стало игрушкой, аттракционом, оно всюду, везде. Все как сорвались с цепи. Количество добра и зла на самом деле можно изменить, обращаясь к тому или другому. Неужели зло стало так притягательно?

Говорят, мы живем много жизней, и тот, кто в прежней чем-то провинился, попадает к нам, сюда, чтобы в мучениях нашего бытия искупить. Если отпускают — значит, искупили? И в чем был грех?

Мне даже не пришлось настраиваться, как это бывало всегда. Три огромные колючие искры слетели — и те три дома загорелись. Я никогда не видел таких искр. И сразу — тот странный сон. Меня укутывали, укутывали холодными покрывалами, и это мне было очень, чрезвычайно приятно. Никаких иных ощущений, понятий, кроме, пожалуй, одного: полная убежденность, что там вообще никогда не бывает огня…

А потом Мир содрогнулся.

Ручейки нашли свои цели, свились в единый поток, обрушились водопадом. Слышимое ухом и видимое взглядом — суть внешнее, только вершина айсберга, но и этого было довольно.

Раздвинулось безмятежное доселе небо, раскололся застывший воздух.

 

Глава 49

Чувство солнца под веками было до такой степени прекрасно и чисто, что он специально наслаждался им несколько минут. Медленно, не вдруг вспоминал он, как это бывает — просыпаться просто от солнца, бьющего в закрытые глаза.

Затылок, спину, ягодицы кололо, он спал на земле. Втянул ноздрями воздух, терпкий аромат соснового бора. Поднес к глазам взъерошенную прошлогоднюю шишку. Темно-коричневые загнувшиеся чешуйки похожи на ту стальную заусеницу, через которую он смотрит на… целится в… Где это было? Прочь! Прочь тебя! Шишка полетела в сторону.

Ранний день приветствовал его. Все удивляло, все было свежим и новым. Шум крон мачтовых сосен, синий клочок неба меж ними. Невидимые пичуги щебечут свое. Мотылек на тонком неверном цветке, бархатный ковер хвои с россыпью шишек. По раскрытой ладони спешит сердитый муравей.

Он прислонился затылком к корням могучей сосны, волосы слегка слиплись смолой. К ноге и боку прикручена доска, на другом бедре давит повязка повыше, в паху, но голова свободна, и боли он не ощущал. Боль осталась в колене, но притупилась.

Он лежал один. Нигде — перевалился, чтобы осмотреть кругом — никого, никаких следов костра, вообще никаких следов.

Некоторое время он размышлял над тем, что бы это могло значить, но радость, переполнявшая его, вытеснила эти мысли. Прочь заботы, прочь воспоминания! Вы не нужны ему.

Однако что же его все-таки разбудило?

Хватаясь позади себя за корявую кору, он подтянулся и встал, и это удалось ему без большого труда. Постоял, обнимая обеими руками бугристый ствол, страшась, вернется ли головокружение, но оно не возвращалось, а к изредка шевелящемуся в колене ржавому винту можно было притерпеться.

Возник вопрос, в каком направлении теперь идти. Лес, куда ни глянь, был одинаков, светел. Ни тропки не рассекало девственной нетронутости хвои на земле. Отчего-то он затруднился даже определить стороны света.

Он еще ломал голову, когда до него донеслось пение.

Яркое пятно рубашки появлялось и пропадало меж стволов, выстроенных, как почетный золотой караул.

Она шла очень долго, показалось, что нарочно дразнит его, обходя кругом. Ее появления и исчезновения гипнотизировали, как жреческий хрустальный шар. И все же он готов был смотреть и смотреть, ловить их, упиваться ее походкой, ее немножко неуверенной улыбкой, потому что теперь она и весь этот начинающийся с радости день принадлежат только ему и останутся навсегда.

— Я принесла воды, пей.

Играет драгоценными высверками шар прозрачного солнца у нее в ладонях. Солнце, рассыпаясь, брызжет из него.

— Пакет кто-то обронил у родника, я сполоснула, он чистый.

— Это ты? Правда ты?

— Кто же еще. Самые крупные дырки пришлось зажимать. Пей, мой хороший, не то все выльется.

Холодная чистая утренняя струя оживляет высохшее горло, орошает спекшиеся губы.

— Ты что-нибудь помнишь?

— Нет. Только твою руку — и все. Они там что-то говорили, а потом — как обморок. Я проснулась уже тут, с тобой, а никого нет.

— Может, это какое-то другое место?

— Да нет же. Как бы я нашла родник, он рядом, крохотное озерцо, мы проходили, но ты не обратил внимания, тебе было очень плохо. Удивительно, ничего не осталось, даже кострища. Как тебе сейчас, милый?

— Сейчас мне очень хорошо.

— А нога?

— Это пустяки.

— Мы должны что-то делать?

— Не уверен. Вообще-то неплохо было бы двинуться отсюда. Я только никак не могу понять…

— Я неправду тебе сказала, я запомнила. Сначала было как обморок, да, а потом я вдруг оказалась где-то далеко-далеко. От всего далеко, от тебя, даже от самой себя далеко. И пробыла там… очень долго. Не знаю, как мне там было и где это находится, вот точно не знаю, клянусь. А затем мне как будто дали понять, что я должна вернуться. К тебе. Потому что здесь ты. И я вернулась. Ты не веришь? Я не так говорю…

— Успокойся. Я верю. Ты вернулась, и это замечательно. Это самое большее, чего я мог желать.

— Куда мы пойдем?

— Куда-нибудь. Всегда надо куда-то идти.

— Обопрись на меня, мой хороший. У тебя правда уже меньше болит?

— Гораздо.

— Я знаю, куда нам идти. Можешь мне полностью довериться.

— Вот и прекрасно.

— Не будем думать о плохом?

— Не будем. Хватит. Теперь у нас будет только хорошее.

— Так пошли?

— Пошли.

Ни один из них не смог бы выразить словами тот невесомый покой, и счастье, и радость от него, которые они испытывали. Они молчали, идя по пронизанному солнцем лесу, или говорили о мелочах, что открывались им по пути. Мелькнувшая птица, причудливая ветка, вдруг встретившаяся поляна белых высоких соцветий, которым ни он, ни она не знали имени, — вот что составляло темы их обращений друг к другу. Чтобы сказать главное, им не требовались слова, довольно было интонации, взгляда.

Пробивающийся смех искрился в уголках глаз, поуулыбка становилась большим, чем пространные объяснения.

Он шагал, уже почти не прихрамывая, но она не выпускала его руки, переброшенной через ее плечи, крепко обнимала за талию. Стволы разошлись, лес раздвинулся. Они вышли на дорогу.

— Сюда?

— Сюда.

— Ты ведешь меня. Ты изменилась. А я?

— И ты. Как же иначе? Разве мы могли остаться теми же, какими были? После всего? А я теперь — просто я. Одна, а не две, как было раньше. Я потом объясню. Ты мне тоже все расскажешь. Ведь уже можно?

— Обязательно. Можно. Я тоже теперь — только я. Долг выполнен, и ноша снята. У меня был как-то сон…

— Опять сон!

— Нет, не то. Давным-давно еще, до всего. Я даже записал его подробно, но потом потерял. Там как раз обо мне, а не о других, помнишь, ты спрашивала?

— Он начал сбываться?

— Не знаю. По-моему. Что это за дорога?

— Пойдем по ней и узнаем.

Неширокая, прямая, как просека или городская улица, дорога устремлялась вдаль в подступающих купах кустарника с длинными тонкими красными стеблями. Его шапки были густы. Пушистые кроны более высоких деревьев, сменивших сосны — ветлы? ивы? отчего, ведь эти породы не любят сосновые места, — сходились в неблизкой перспективе.

Очевидно, дорогой редко пользовались. Мягкая, густая, но странно невысокая трава покрывала ее. Они шли будто по бесконечному зеленому газону. Еще одно смутное воспоминание.

Ему почудилось… то было только шелестом листьев в порыве свежего ветра. Диковинные травы и цветы распустились под их ногами. Да-да, он совершенно уверен, это цветы из того сна. А он еще печалился, что никогда не встретит их наяву. Вот же они!

Крепче обняв прижавшуюся женщину, он заглянул в ее улыбку, и тотчас же… нет, это не обман слуха: мягкий певучий голос опять прозвучал над ними — раз, второй и снова.

— Узнаешь?

— Конечно.

И еще прежде, чем они миновали поворот дороги, и прежде, чем увидели, как зеленые кущи превращаются в мертвые скалы, прежде чем увидели Реку и поджидающего лодочника, перевозчика на тот берег, прежде чем обе луны протянули дорожки по водам Реки, и даже прежде чем он понял, что все-таки довел ту, которую должен был довести, — удар, оглушительная вспышка пробила его насквозь; раздирающий свет полыхает вокруг и в нем самом — затем пустота без цвета, запаха, вкуса.

Далее следуют:

— запись показаний наткнувшегося свидетеля;

— протокол осмотра места происшествия, описание, снимки;

— заключения экспертов, заключения патологоанатомов, справка из областного метеоцентра;

— выписка из архивов о неоднократно наблюдавшихся в указанной местности грозовых аномалиях;

— копия истории болезни единственного оставшегося в живых, поступившего в районную больницу в бессознательном состоянии, без документов; история не закрыта;

— постановление об изъятии дела из ведения местных органов и передаче в центральные и копия распоряжения, на основании которого постановление выдано, — распоряжение очень высокого лица;

— объяснительная записка главврача районной больницы о самовольной отлучке больного по вине медперсонала; сообщается о принятых административно-дисциплинарных мерах, указываются смягчающие обстоятельства, как-то: нахождение больного почти непрерывно в бессознательном состоянии (возможно, симуляция), отсутствие специальных распоряжений насчет него;

— строка из трудовой книжки санитара, уволенного по статье за халатность.

Вот, собственно, и все.

Миры огромны, прекрасны и бесконечны.

В любом из них немало хранящих, немало Стражей. Зачастую они очень разнятся друг от друга даже в одном и том же Мире. Ведь Миры так велики.

Стражи охраняют Мир каждый со своей стороны, избирая облик сообразно надобностям и понятию.

Это единственное, что дозволено Стражу.

А когда наступает его срок, уходит и он.

Быть Стражем — не единственная служба, в которой нуждаются бесконечные Миры.

 

Глава 50

Ключи оказались под ковриком. Сроду у него не было привычки класть их сюда. А внизу он раскланялся с соседом, который сейчас же забудет его, и заглянул в ящик, где добавилось пыли.

Безукоризненно исправные замки в безукоризненно запертой двери чуть слышно щелкнули, открываясь. Он вошел. Он сильно хромал.

Прихожая, большая комната, спальня. Кухня-ванная-туалет. Все чисто, вымыто, проветрено, сияет блеском.

Все цело.

Мурзик.

— Привет, животное. Ты-то хоть настоящий?

На телевизоре, тоже целом, а не повернутом разбитым экраном к стене, записка:

«М.А.! Извините, но оставлять несчастного кота сутками запертым в его ящике — мучительство! Если он провинился, можно найти другие способы, а если это ваша забывчивость, то у меня нет слов. Котик и так целиком зависим от вас, ваших настроений и, простите, состояний. Попробовали бы сами хлебнуть неволи! Продукты в холодильнике, белье сдала.

Э.Б.».

Замечание о белье Эмилия Борисовна подчеркнула дважды. Он покачал головой.

— Что-то ты даже не похудел, узник совести. Кот месил лапами его руку. Он поднял трубку телефона, набрал. Пришлось ждать, потому что был вечер, а не утро.

— Принесите три мешка муки. — Пока ему отвечали, внимательно вслушивался в голос. — Извините, я ошибся номером. — Набрал еще. — Принесите три мешка муки…

На этот раз даже не стал дослушивать.

— Игры, — пробормотал, — старые детские игры.

Значит, все-таки что-то изменилось. Всю дорогу он очень пристально оглядывался вокруг. Ни намека на бедствия, разрушения, катаклизмы. То был просто бред. Бред изощренного разума, бред стиснутого воспаленного мозга. «Визия».

Все осталось в целости и сохранности, как эта квартира. Конура. Он может гордиться.

Притронулся к горлу, обвязанному не очень чистой марлей, и поглядел на телефон так, словно хотел позвонить еще куда-то, но передумал. Передумал еще раз и поднял трубку.

— Эмилия Борисовна? Да, это я… да, да, прочитал, вы, конечно, правы, но он меня уже простил. Удачно, что и вы были, и я так скоро вернулся…

Ему пришлось выслушать целую нотацию и краткое сообщение о хозяйственных делах. Бросилась фраза: «…и еще звонили из банка, напомнили, как вы просили их напоминать, что подходит день снятия процентов, а то опять уйдут на срочный депозит, и зачем понадобился такой сложный вклад, я не понимаю…»

Да, определенно что-то изменилось. Ему предстоит обживаться в новых обстоятельствах. Не заглянуть ли в секретер? Успеется.

Встал к зеркалу, размотал нечистую марлю.

Он присутствовал по частям во всех сорока восьми фрагментах наборного зеркала, но сорок семь его не интересовали. В сорок восьмом отражалось кое-что новенькое.

Как плотно прилегающей лентой, его горло, шею охватывала узкая, почти неприметная полоса металлического блеска. Отдельно она не прощупывалась, кожа и кожа, но это не было ни какой-то неизвестной краской, ни подобием татуировки.

Он поскоблил ногтем синеватую полоску, где на ней играл блик света от лампы. Нажал сильнее, ощутив легкую боль. Из царапины проступила маленькая красная капелька, он смазал ее, сунул палец в рот. Кровь. Может быть, анализ в лаборатории дал бы больше, но уж этого он не собирался делать.

«Кажется, какая-то из британских Елизавет, запретив своим чиновникам принимать иностранные ордена, выразилась в том смысле, что желает, чтобы ее псы носили только ее ошейники».

Примерившись, он наложил руки с широко разведенными пальцами себе на горло, сжал. Туже. Туже!..

«Один клоун тоже так потешал, потешал…»

— Мя-ааа.

Мурзик превратился в распущенный шар, бомбой вылетел из-под ног. Ударился в дверь ванной, отброшенный пролетел в комнату, даже забыв задрать хвост; там загремело. Упала этажерка с вазой. Затрещала занавесь. Кот шипел и плевался и потом перешел на низкий утробный вой.

Он улыбнулся своему отражению, которое не стронулось с места. Зато он знал, что увидел Мурзик.

«Теперь тебя непросто взять за глотку. Фокус Геракла больше не пройдет. Это — награда? У меня уже была одна, я чуть было в нее не поверил. Привыкнем и к этому. А пока отдохни, Страж. Завтра начнется твой нелегкий век».

С гардинного карниза спрятавшийся Мурзик смотрел, как тяжелой прихрамывающей поступью он прошел и лег. Головы умостились на вытянутых передних лапах, дракон на хвосте затих. Даже переплетенные змеи на плечах и шее угомонились, обвисли.

Он уже не рычал на лежащего, потому что громадное трехголовое тело постепенно приобретало все более узнаваемые очертания, и наконец кот увидел просто спящим того, к кому привык и кого любил, потому что больше коту любить было некого.

Из своей кошачьей осторожности он еще посидел наверху, но все-таки спустился по ткани, спрыгнул и, окончательно понюхав и посмотрев, улегся ему под бок. Коты не верят в призраков, хотя видят их, пожалуй, чаще, чем люди. Рука обняла его и прижала.

По легенде, Цербер, страж Царства мертвых, никогда не спит. Этот Страж, выбравший для себя маску страшного пса, тоже заснул последний раз в своей бессмертной жизни.

Он еще не догадывается об этом, как не догадывается его кот, что может сниться, когда твой Мир все-таки чуточку изменился, а ты остался прежним.