Да. Да, да, да. Я действительно все время ходил прищуриваясь и избегал подолгу смотреть в одну точку. Я боялся, вдруг это проявится неожиданно. Когда Наум сказал мне там, в том курятнике на Пустоши, я поверил почти сразу, долго это не протянулось, но я поверил, и сразу стало страшно и весело, хотя он говорил невероятные вещи, а может быть, именно потому, что он говорил невероятные вещи. И еще потому, что он обещал мне силу.

Человек может испепелять взглядом.

Человек может умертвлять словом.

Жестом Человек может обращать во прах, камень и кал.

Это были какие-то обрывки, что-то, что он, возможно, помнил и забыл, а возможно, только это и знал. Он хрипло шептал наизусть, пригнувшись к самому лицу, и я видел его скошенные в трансе глаза и потную голую синюю губу. Он весь ходил ходуном от возбуждения, оно передалось и мне. Я все-таки сказал, что нет, глупости, но он припечатал к доскам корявую синюю свою ладонь и похрипел: здесь Край! – и я поверил. Успокоившись, он стал жрать брикеты, посыпавшиеся из сонника (извини, Человек, малая база, ничего лучше нет. Но мне-то, после Квартальной бурды… А ты извини. Все потом будет.), я же сидел, думая, что вот наконец все или почти все стало на свои места, и, видимо, от восторга этого понимания не заметил, что приписываемые мне чудеса и могущества слишком от этого мира, слишком пахнут этим миром, где все, даже те, кому их страшной судьбой назначено лучше или хуже, но только работать, – даже они стреляют и убивают. А может, это я чересчур свыкся с отсутствием добра и радости – человеческого, не вокерского, добра и радости – и устал, и мне тоже захотелось убивать… Мы выходили уже, и я вдруг испугался переступать порог и оглянулся, а он, будто дьявол, будто видя меня насквозь, сказал: и не думай, все так, точно. Есть Верный знак, он сказал. Но через несколько дней, отрезвев, я выспросил его до конца, и все рухнуло. Не могло не рухнуть, и оставалось только врать и тянуть, тянуть. Мне все-таки пришлось врать…

Внизу, на лестнице, зашуршали шаги, и Наум явился собственной персоной. И верно, – дьявол, подумал Вест. Ларика как пружиной подкинуло. Откуда-то выполз, распрямляя свои суставы, Мятлик. Не глянув на Веста, Наум быстро прошел, переступая через обломки, к ним, бросил несколько слов, после чего все засобирались, и Дьюги тоже, словно и не бунтовал четверть часа тому назад, и не говорил против вожака, и не думал. Авторитет, позавидовал Вест. Он чувствовал нервную дрожь.

– Ну? – сказал он, когда Наум приблизился.

– Не нукай, – сказал Наум. – Отнукался. – И отвернулся, чтобы смотреть, как уходит Дьюги, поддерживаемый Метликом сбоку. Ларик спотыкался за ними, весь увешанный оружием. От Наумова молчанья Весту было очень не по себе. От того, как тот молчал.

– Давай и мы, – сказал Наум. Слишком ровно сказал. – Кончился камуфляж.

– Что ты там увидел? – спросил Вест, нагибаясь за коробом с лентами.

– Уж увидел. Брось эту штуку.

– Да в чем дело?

– Вперед, – только и сказал Ткач.

У черного хода никого не было и обломков почти не валялось. Выглянув туда-сюда из-за створки, Ткач, повел его. Снова пришлось бежать, и попадались прохожие, распуганные было канонадой, но из любопытства выбравшиеся посмотреть, и это было совсем глупо. Беглецы миновали переулок, целую улицу, еще переулок и наконец скатились в полуподвальный этаж какого-то дома.

– Думаешь, – Вест запыхался, – думаешь, что делаешь, нет? Где группа, куда их услал? Броневик где обещанный?

– Момент, – отозвался Ткач, который тоже запыхался, – погоди… из штанов достану… – Он без сил опустился на последнюю ступеньку. – Всю жизнь, гады… испохабили, – пробормотал он.

Вест отошел к окошку у потолка. Оно было вровень с мостовой, забрано ржавыми прутьями, все в паутине и пыли. А улица знакомая, бывал, кажется.

– Какая улица хоть? – спросил он. Ткач бормотал в своем углу:

– Все, милый, все. Так и знал я, так и знал. Он нас, как детей, как… все…

Весту сделалось окончательно невмоготу, но он еще мог сдерживаться и сказал поэтому довольно спокойно:

– Объясни внятно, что случилось? Передислоцировались мы, я так понимаю? Машина придет сюда?

– А какую “крышу” он на тебя стратил, какую легенду, – приговаривал Ткач, раскачиваясь, – уж ведь года три, как я о нем слыхивал, и подумать не подумаешь, ну безномерный, выгнали там или вообще, обычная история…

– Ткач! – заорал Вест.

– Что? – поднял он глаза. – Ну, что Ткач? Что ты понимаешь, что? Я всю жизнь положил! “Бизону” одному на всю нашу артиллерию полвыстрела хватит, а они час дурака валяли, это ты понимаешь? Он знал! – воскликнул Ткач, – с самого начала знал, с самого начала я у него на поводке был, как голенький! И группу ему отдал, и все. И Гату он нашими руками… Вест, – он неожиданно упал на колени, – Вест, Вест, вспомни, я тебя выручал, я тебе – все, ты же помнишь. Я тебя два раза уводил. У меня ж теперь больше ничего… Сейчас, сейчас, да, придет машина, да, да, сюда, но, Вест, они могут раньше, он ведь тоже, ему тоже – только ты, с самого начала… лично работал… Бормотание Ткача становилось все неразборчивее, он ползал перед Вестом на коленях, молил и плакал, и тогда Вест вздернул его за плечи и приподнял, спрашивая, как долбя в одну точку:

– Кто? Что? Кто? Что?

И Наум, Ткач – пятьдесят четыре, ответил.