Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Понятно, тебе не слишком повезло. Тебя взяли в оборот сразу, хотя ваш Володя-саламандра не так уж был и не прав, что — только по шерстке гладили. Предварительную информацию о тебе — помнишь, с этого начал? — я скачал с Богомолова, пока он как-то разливался, до чего ошеломлен одним фактом моего существования, якобы таким для него неожиданным. Они за тобой все это время хорошо смотрели.

— Почему раньше не вытащили?

— Я знаю? Политика — вещь, предсказуемая слабо. Главным образом поэтому Певцы во все века с ней плохо уживались. Ах, извините…

— Улыбаетесь. Мой файл действительно назывался «Предсказатель»?

— Понятия не имею. Я, знаешь ли, без файла обошелся. По старинке. Колдовством.

— Ну, не надо…

— Мне тогда просто требовалось найти с тобой какой-то общий язык, а что ты за человек, я не представлял. Не волшебник же я в самом деле. И между прочим, не такая уж коммуникабельная личность. Ты даже подумал, будто я тебя гипнотизирую, а я просто проверял бредовую мысль — а не причастен ли ты как-то…

— А я, вы совершенно точно убеждены, что я… И… и Женя? Что она с Реки возвратилась… А не так, как у вас. Извините.

— Да. Убежден. И она. И не спрашивай меня больше об этом.

— А о чем можно?

— Не представляю я, например, до сих пор, откуда в Крольчатнике узнали о тебе. Думали, что все прямо узнали. По чьей наводке Красавина тебя провоцировала. Вот она-то психолог профессиональный, за вами всеми в Крольчатнике смотрела. Володенька с Ароном у нее так, на подхвате были, ничего толком не понимая. Их обоих вообще только сам знаешь что интересовало. А вот кто через нее осмеливался подталкивать тебя — не представляю. Уж не Миша Хватов — это точно.

— Может, Богомолов тот же? Не как директор НИИТоВ, а как Присматривающий?

— Присматривающим феномены не требуются. У них собственных сколько угодно, ты видел. И боюсь, еще увидишь. Богомолов жизнь положил на дело Присмотра, ему тоже непредсказуемого не надо. Он, кстати, был на редкость искренним в своих идеях человеком. За то и ценили. Преданные лучше всего служат. По себе знаю.

— Значит, был кто-то еще. Неужели это трудно выяснить?

— Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно.

— Я помню, чьи это слова.

— Уж и пошутить нельзя с тобой, Певец. А ты не собираешься? В смысле — начать?..

— Разве что-то изменилось? Впрочем, да… Нет, не собираюсь. Теперь — тем более.

— Тебе не повезло, потому что тобой занялись власти. Знаешь, такая изнанка официальных, а не совсем уж тайных, о которых ты теперь имеешь представление, как никто в твоем Мире. А изнанка всегда пахнет… понимаешь чем. При первом знакомстве я сказал тебе, что ты начнешь и что это нетрудно. Смотри, я редко ошибаюсь.

— Я даже думать об этом не могу. Особенно про всех этих тайных, и явных, и сверхтайных, и вообще несущественных, но властвующих. Тошнит и голова кружится, как от сотрясения мозга. Я бы с удовольствием написал про них пародию. Если бы только…

— Вот-вот, если бы только. Ну, не будем забегать вперед. Пародия — это, в общем, довольно плодотворно…

— Ох, пожалуйста, не надо. Как это все-таки выглядело, мое влияние на все и вас в том числе? А на реальные события? И что будет теперь? Я должен что-то…

— Это выглядело и выглядит как ключевой кусочек в головоломке, которую называют вашим Миром. Он бессмыслен и предельно схож с остальными, этот кусочек. Он не имеет никаких особых отличий и достоинств, но он держит равновесие Мира. Его можно найти, только если знаешь общий вид, получающийся в самом конце. Или — и это другой способ и путь Перевозчика — если достаточно долго занимаешься составлением головоломок.

— Лучше знать заранее, что в конце.

— Не уверен. Да и не знаю. Мы же с тобой, наши сущности оказались достаточно тождественны. Я уже говорил, я почуял тебя еще прежде, чем понял, каково твое значение для твоего Мира. И увидел момент, когда ты был сбит со своего пути. По собственной ли опрометчивости, по несчастливым обстоятельствам, — для Мира особой важности не представляет. Но ты утратил равновесие сам, и с тобою, ключевым кусочком головоломки, стал утрачивать равновесие и этот Мир. А он очень важен в Системе Всех Миров. Причины… я вряд ли верно назову их. Этого просто невозможно сделать, уж примирись. Зато, как сумел, я помог тебе обрести равновесие вновь. Надеюсь, что помог, хотя дело даже не в Жене персонально. Прости. Линии Мира неуловимы. Как и само Время.

— «Время — это нечто гораздо более странное, чем мы себе представляем». Так? Теперь я знаю и это.

— Когда я пересел в Седьмое кресло Магистров, и среди многого мне была подарена и эта фраза и пояснено, как с нею оперировать, я, пока не наловчился, попадал невесть куда. И то, что я побывал в прошлом твоего Мира, на него, знаешь ли, совсем не повлияло. Я только смог подобрать Михаилу Гордееву полное имя, чтобы звучало, как звучит. Хотя бы по-русски. Смешно, конечно, все равно как утверждать, что слово одного языка заимствовано из другого, появившегося через сколько-то там веков, на том только основании, что это — новое — тебе слово нравится. Даже не телега впереди лошади, а вообще без.

— Ну, таких курьезов сколько угодно. А металл? Почему — золото? Я все хотел спросить. Это не курьез, надеюсь?

— О, нет. Пожалуйста, скажу. Кстати, пока не забыл. Держи. Сохрани, если хочешь, как память об одном из МАГов.

Я повертел золотую вещицу. Камни-самоцветы заиграли, блеснули в закатных лучах. Но это, конечно, была не подковка. Миниатюрная, с палец, копия-модель моего кораблика с вымпела на столе столовой в Крольчатнике.

* * *

Ох, медленно мы поднимались, медленно. Тоннель сперва, и идти в темноте, и окна по сторонам погасли. Я тогда ее за руку взял. Теплая ладошка. Шершавая. И оказывается, забыл я уже. И лицо забыл. А в темном Тоннеле не увидать. Я сразу оглянулся, на Том берегу еще. Пусть, думаю, сразу, если… И ничего. Только руки больше не выпускал. Подумал, что если дойдем, то на шаг ее отпустить от себя не смогу. Надо же таким быть. Глупым. И тоже, конечно, не было потом так. Но уж потом, а тогда именно так и думал.

И молился, всем, кого придумать мог. Не персонально кому-то. Признанному и освященному. Люди сто тысяч лет духов стихий почитали. А можно и Мировые Силы — так сказать. Мудрым было человечество неразумное. Скопище сущностей. Души заблудшие.

Я сразу Ежичку и обнять хотел, но вернувшаяся с нею «не дама», юноша обворожительный, сказал как по писаному:

— Ведь ты обнимаешь лишь тень. Пойдем скорее, труден наш путь.

А сам пропал, стоило нам лишь на порог обратного Тоннеля ступить. А мы пошли. А я молился. Как мог.

не навсегда же возвращаете ВЫ ее вернется она за Реку вновь потому что кратка наша жизнь слышите ВЫ дайте дойти нам дайте снова увидеть ей солнце нашего Мира Вы знающие Миров множество

Пропал Проводник, бросил нас Лодочник. Соврал напоследок, гад. Никакая не тень она. На руку мою опиралась и вздыхала, когда по Тэнар-тропе всходили, танатами окруженные. А вот тут я глаз не смел поднять. Себе говорил, что не на жизнь опоздать обидно, обидно на минуту не дойти, но и что-то еще было. Мы как деревянные шли, ноги переставляли. Но очень медленно. А потом Тэнар-камень повер…

* * *

…нулся, и сразу мне Ежик на руки и упала.

— Гарь…

— Сейчас. Сейчас, сейчас…

Мы находились в квадратном каменном мешке.

Темные неразличимые стены, двери выломанный проем зияет. Сумерки. Там, снаружи.

— Мы где? Ты откуда, Гарь…

— Подожди. Рыцарских замков нам только…

Спотыкаясь на обломках и оскальзываясь в чем-то подозрительном, я пролез к проему. Пришлось немного постоять, привалившись, потому что в самый последний момент задел правой рукой за невидимый выступ.

— Что там?

— Да ничего особенного. Москва. Утро раннее. Все очень хорошо.

Я невольно закрыл глаза. Нет, рыцарский замок в глубине веков был бы, пожалуй, лучше.

— Какая же это Москва? — Женя говорила рядом. — Поля какие-то. С капустой. А там парники?

В той стороне, правее и позади, виднелись стеклянные ряды островерхих длинных крыш, изнутри освещенных фиолетово-белым светом разрядных ламп. И довольно далеко за ними поднимался темный массив леса. Рядом с полуразрушенной кирпичной башней, в которую мы вернулись из Тэнара, стояли одноэтажные приземистые дома. Совсем деревянные. Надо всем этим неслись рваные лохмы туч. Мокрая трава и близкая грунтовая дорога в сплошных лужах. Ветер причесывает посадку ветел неподалеку, и в стене посадки, как вырванные зубы, темнеют многочисленные прорехи. Свет сумеречный, лиловый, как над Рекой, когда Луны прячутся.

— Игореша, ты уверен?..

— Подожди, моя хорошая. Сначала…

Я обнял ее и поцеловал. Вот губы я помнил ее. А от волос шел едва уловимый запах… не солнца, нет. Откуда солнце там. Но она всегда немножко подкрашивалась хной, и это осталось. Она ведь была темно-русой, а хотелось ей порыжеть. Нам теперь придется долго вспоминать друг друга.

Я целовал ее, пока хватало дыхания. Она отвечала, но потом забилась, и я отпустил.

— Здравствуй. То есть я хотел сказать — трям! здравствуйте!

— Здра… ох… здравствуй, Гарька. Гарька мой…

Поворачиваясь от двери, я открыл ей весь остальной пейзаж, и она увидела освещенное громадными фонарями шоссе и рекламные щиты повдоль (два сбиты), паутинное мерцание редких пока светящихся окошек многоэтажных корпусов над темным лесным массивом (а скорее — высокий берег излучины Москвы-реки), зарево городских невидимых улиц дальше и выше.

— Ой, и правда. Так что же мы стоим? Здесь можно спуститься?.. Постой, а почему у тебя голова перевязана? И еще мне показалось, что рука у тебя повреждена. Я опиралась, а ты вздрагивал.

— Ну, ты совсем легонько опиралась. Кружится голова проклятая. Посидеть надо. Подумать. Остановиться, огля…

— Игорь!!

…Судя по вкусу, это была вода из ближайшей лужи. Сколько в маленьких ладошках поместится воды? В твердых квадратненьких ладошках? А я весь мокрый. Не очень-то у меня получается роль счастливца. Победителя. Шершавая ладошка легла на лоб, открытый почему-то.

— Господи, очнулся!

— Ну, ну. Ну? Хорошенькую встречу я тебе устроил. С тортиком нашим любимым. С шашлыком и имеретинским вином. Ладно, выберемся только…

От башни оставались одни стены да ржавая крыша. По-моему, в таких стояли насосные станции для каких-нибудь оросительных систем. Колхозных полей. Мы прошли до освещенной трассы по дороге с лужами, в одной из них Ежичка выстирала мою самодельную повязку. Кровь хорошо от льняной ткани отходит.

— Когда все будет хорошо, вышьешь на ней три лилии, как на боевой салфетке мушкетеров.

Она вымученно улыбнулась мне в ответ. Теперь реакция у нее наступала. Женя была в джинсах и красной кофточке. Ничего в руках. Ну да, сумка-то осталась за четыре года отсюда. В том автобусе. В отделении, откуда я ее забрал. У «психологов» НИИТоВ.

— Тебе нужно в больницу.

— Похоже, не одному мне.

На шоссе, над которым погасли фонари, кое-где лежали упавшие деревья. Возле некоторых возились люди в зеленом с разводами, стояло два или три грузовика. А звук, который я слышал от самой башни, был звуком бензопил. Молодые парни расчленяли стволы, грузили, чистили проезжую часть. Редкие машины аккуратно огибали их.

— Что с вами? Вы пострадали этой ночью? — Сержант милицейский.

Я едва успел сжать Женин локоть.

— Ночевали у тетки, стекло высадило. А так вроде больше там повреждений нет, я сегодня к колонке ходил, смотрел. Даже тополь старый на дворе не завалился.

— Вызвать вам машину?

— Да что вы, мы доберемся. Вот ветрище, а?

— Смотрите, троллейбусов не будет. Вы знали бы, что на Ленинском делается…

— А где мет…

Женю я увел, пока он не успел дослушать. Один из показавшихся мне издали просто сбитыми щитов изображал бутылку родниковой воды. Хоть стоял, привалившись к фонарю вверх тормашками, вода, понятное дело, из бутылки не выливалась. Зато мокрый весь и переломанный. Метров пять-десять летел от своего места, откуда сорвало, махина четырехметровая.

— Игореш, что здесь делается? Я только хотела спросить, где метро ближайшее. Или, может быть, у тебя есть деньги на такси? Какую машину он хотел тебе вызвать? Ту, по работе? А встреча ничего, впечатляет.

Ехидство — это сейчас хорошо. Это то, что надо, если денег у нас нет, документов у нас нет и к кому обратиться у нас нет. Господи, какое же число-то сегодня? Куда нас вынесло?

— Он предлагал вызвать «Скорую помощь». Ближайшее метро, как я понимаю, «Молодежная», это там, через мост. С деньгами у нас не очень. Я тебя люблю.

Она на мгновение прижалась. Пошла рядом, перепрыгивая через лужи, как первоклассница.

— Ты бесстыдный врун, — сказала Ежик, улыбнувшись.

Мы миновали плоский мост, через который проносились машины, и он ощутимо подпрыгивал. На повороте пришлось долго ждать промежутка в движении, чтобы перейти, и Женя еще раз поцеловала меня. Поваленные деревья были тут и там, и я все узнавал до детали. От гула городского я отвык. Представляю себе, как отвыкла она. А она улыбалась и не говорила больше, чтобы не кричать. Троллейбусные провода висели, оборванные. Все, кто мог, просыпался.

Перед стеклянным павильоном входа в метро станции «Молодежная» жизнь кипела. Здесь, наверное, разобрали в первую очередь, а может, и не было особенных повреждений. Но обрушенные тополя во дворах мы видели. Шли люди и ехали машины, и торговцы расставляли лотки на мокром асфальте. И разговоры только о ночном урагане. На меня смотрели сочувственно. значит ураган был ночью

Я остановился как вкопанный, Женя, обнимавшая меня за талию, ткнулась вперед

Быть не может. Ведь теперь все должно прекратиться. Теперь. Я ушел и вернулся, и Ежка вернулась со мной.

Теперь все должно быть хорошо! Мое странное должно кончиться! Ну?!

О, Эжени.

— Что с тобой? Опять?

— Да. Опять. Ха-va. Не обращай внимания, ты этого, слава Богу, не знаешь. Прикрой меня справа, моя хорошая, а то увидят лапу, подумают, пьяный дрался и в лоб получил.

— А как мы в метро попадем?

— А мы хорошего человека попросим.

Хорошим человеком была дородная тетка. Я бессовестно обманул эту добрую женщину, повторив байку про вылетевшее стекло. И потерянный бумажник. Остался в стихийном бедствии без копейки. Не люди, что ли?

Я, должно быть, чуть переиграл, потому что она вдруг сказала: «Дыхни!» И пропустила, хорошая женщина. Надо в беде друг другу помогать.

— Как у тебя врать на ходу получается. Складно и убедительно.

— А поработай с мое в контрразведке, — шепнул я Ежичке в увозящем вагоне, когда мы выехали на открытый отрезок линии. Всю подземную минуту я просидел, крепко зажмурившись и пытаясь понять. И так и не понял. — Нам теперь много врать придется.

— Ну ты чего, Гарь? — сказала Ежичка жалобно. — Ну хочешь, к Ивану с Надькой поедем? (Это были те Ежкины влиятельные родственники.) Хочешь? Они помогут. Я — ничего, ты не думай.

— Мы будем жить вечно. Правда-правда, мне обещали. Ну их к черту, легенды все эти.

Надежда и Иван (это я еще знал) уехали в Израиль. Там же сейчас жили двое моих друзей, к которым я мог бы сунуться. Не представляю себе, правда, что бы я им сказал. Не представляю себе, куда нам ехать, к кому можно обратиться, и стоит ли это делать вообще.

— Не очень у меня страшный вид?

— Нахал! Это я должна по этому поводу волноваться. И зеркальца завалящего нет.

— Въедем в темноту, в окошко посмотришься.

— В кино хочу. Сельтерской хочу с сиропом.

Я точно имел обалделое выражение, и Ежичка не удержалась, прыснула. А до меня дошло.

— Зато у меня есть ты, дорогая! — шепотом закричал я и прижал здоровую руку к груди.

— А у меня ты, дорогой!

— Я тебя обожаю!

— А я тебя… — Тут должно было последовать: «Терпеть не могу», но на глаза Ежкины, прекрасные серые, вдруг накипели слезы: — Ох, Игорешенька…

— Ну, милая, ну, что ты, все позади уже.

— Мы потом сыграем в нашу игру.

— Конечно, сыграем.

К «Арбатской» я уже кое-что придумал. Толпа. Толчея. Грохот поездов. Ежка прижималась, глядела глазищами в пол-лица. Мне было все более не по себе.

Желтый кафель «Библиотеки». Переходы-выходы «Комсомольской». На табло над вокзальной суетой цифры: 22.06.98. Я с внутренним смятением оглядываюсь на Ежичку, в уме считая: в Крольчатнике четыре недели и два дня… или три? или один? Что-то там было с одними не то затерявшимися, не то добавившимися сутками. В любом случае, дней десять или около того куда-то подевались.

— Я боялся тебе говорить, но здесь прошло три с половиной го…

— Я видела, Гарь. Я еще на «Молодежной» видела, там есть. И вообще понятно. Заметно. Ты не волнуйся за меня.

— Я вот думаю, легенда об Орфе… ну, о том. Если бы он не оглянулся, и Эвридика с ним на самом деле вышла? Что было бы?

— Тогда не было бы никакой легенды. Простая нудная семейная жизнь. Как у нас будет. Что, если всем здесь сказать, откуда мы вернулись? Откуда ты меня вернул? Только чтоб не решили, будто мы сумасшедшие.

— Они решат. У них смерч-ураган, им и без того тяжело.

Я подумал, что никогда не смогу сказать ей, как она попала туда, о чем говорит.

— Ты снова завел себе кучу женщин для легкой личной жизни? — Ежка засмеялась, глядя на выражение моего лица. — Дурачок, это всегда можно понять. А сейчас, по-моему, у тебя никого не было.

— Совсем. — Я еще, никогда с такой радостью не чувствовал себя дурнем,

— Бедненький. Снова врешь. Какая-нибудь да была…

— Все равно он не был бы таким счастливым, как я сейчас. Даже если бы не оглянулся. У меня из головы не идет, понимаешь?

— Кто сказал: к черту легенды? — Ежка вздохнула судорожно и добавила: — А я ничего не помню, что было там. Там, понимаешь? Совсем.

И я поверил ей сразу же.

— К черту. К Гордееву. Я после тебе объясню, кто это.

Мы целовались, нас толкали. Бабка с цветами сказала: «Купи крале, солдатик». Потом рядом охнули, с сипотцой голос воскликнул:

— Игорь! Игорек, дорогой! Какими судьбами? Откуда? Да знаешь ли, как разыскиваем тебя? Вот встреча так встреча! Нежданно-негаданно! Да через сколько!..

Еще не оборачиваясь, я испытал знакомое отвращение и тоску. Конечно, все правильно, у него дача по Ленинградке, летом он жил там. Я даже бывал зван и не раз. А сейчас мы встали на самом выходе с поездов. А он, если вызывали его, в любой день ездил на работу. На службу. В Балакиревский переулок.

— Здравствуй, Сергей Иваныч, — сказал я. — Это ты точно заметил — через какие годы, через какие истории взлеты.

— Ты еще говоришь, случайностей в чистом виде не бывает! Как ты? Что ты?

— Когда я такое говорил? Разыскиваете меня — зачем? Я своего решения не отменял.

— Ну а полтора месяца-то где проболтался? В какой компании? Мы про тебя, брат… но это потом. Слушай, книга же твоя вышла тогда! Бешеный успех! В октябре девяносто четвертого, помнишь, что было? А в ноябре? Тебя ж на перья подняли! Тополь с Незнанским — щенки… но это тоже потом. Сейчас ты куда? Познакомь со спутницей своей преле…

Это он Женю наконец узнал. Либо сделал вид, что — наконец. Видел-то только фотографию на крестике, а так я их не знакомил. Должно подействовать. Господи, снова то же самое, снова разбирать, где сию минуту тебе откровенно врут, а где только вид делают, что правду вот-вот скажут.

— А я буквально на один день в Москву. Вчера бы и не приехал, но это понятно, вчера мы там окна-крыши спасали, а так-то я в отпуске. Здорово город поломало. Передавали, даже жертвы есть, не слышал? одиннадцать и два

— Одиннадцать, — повторил я за голосом, не слышимом в этом Мире больше никому. — Одиннадцать официально зарегистрированных трупов и двоих не найдут на свалке за совхозом «Коммунарка», что по Калужскому шоссе. И более двухсот пострадавших по городу.

— А… ага. — Умный Сергей Иваныч уточнять не стал. — А тебе-то, — кивнул он на повязку, — тоже попало? Тут?

— Гораздо дальше.

Я покосился на Ежичку. Она стояла смирно, привалившись к моему плечу, и глядела на свои немодные четырехлетошние босоножки. Прядка с рыжиной упала. Вокруг гудел мокрый вокзал.

* * *

— Вы теперь очень замечательно, — сказал Михаил, притормаживая. — Сами по себе, естественным путем развития. Как на роду на вашем человеческом написано. Тут за этим нянек без меня много. Приглядят, я убедился… Эй, придурки! — громко позвал он. — Я сейчас к обочине прижмусь, так вы мимо не пролетайте, хоть один тормозни. Надо даму доставить. — Он говорил в пространство салона, одновременно выводя машину, которую им дал Богомолов, на мокрый песок бровки.

Черные ели гудели под ветром. Инна наступила в лужу и не заметила этого.

— Ты уйдешь прямо сейчас?

— Тебя это уже не должно волновать. До станции подвезут. Все, что тебе дали ОНИ… МЫ, — поправил Михаил, — остается. Здешние тоже не тронут. Поглядят, быть может несколько, да и отстанут. Ты слышала, как этот сказал. Ему верить можно. С уходом я не тороплюсь, хотя меня, возможно, поторопят. Ты ведь помнишь, как меня когда-то поторопили? А для тебя я больше ничего сделать не могу. Да и чего же боле? Ты получила все, что хотела, — независимость, благополучие, свободу. Думаю, МЫ тебя больше не побеспокоим. — Михаил оставался в машине. Надо было, чтобы его продолжала слышать не одна Инна. Тогда, возможно, ей действительно впоследствии вреда не причинят. Надежда слабая, но большего он для нее сделать не мог на самом деле. Все равно противно было говорить.

— Ты для этого меня позвал? Чтобы отыграться за… за то, прошлое? Очень красивый жест.

— Думай так, тебе жить.

Белый маленький «Мерседес» медленно катился к ним вот уже метров восемьдесят. Замер в двадцати. Михаил приглашающе помахал рукой. Один из двоих в «Мерседесе» подошел. Инна видела этого парня возле дачи «академика».

— Даме не стоит сейчас садиться за руль, отвези ее, дружок, на электричку посади. А я с твоим приятелем обратно. Мы с Марат Сергеичем не договорили.

Парень недоверчиво повел носом, толстеньким, как бульбочка, полез молча за руль, который Михаил уступил. Инна чувствовала, что надо что-то сказать.

— Мы больше никогда не встретимся, Инна. Прощай.

Мокрый песок скрипнул под его шагами, но этот звук заглушен был пронесшимся серебристым траком. И она только увидела, как «Мерседес» разворачивается. А впереди, метров за двести, так же разворачивается еще одна прижавшаяся к бровке легковая. Джип, увидела Инна, когда тот, набирая скорость, миновал их.

— Девушка… поедем, да?

— Я и сама доеду. Нечего мне!..

— А я потом? Садитесь, садитесь.

…В ожидании электрички Инна купила «Бурду». Фотографии на первых страницах газет на лотке почему-то показывали одно и то же — поваленные деревья, опрокинутые машины. Бред какой-то. И журнал Инна листала, не видя. Она, Инна Аркадьевна Старцева, молодая и чрезвычайно эффектная женщина. Свободная. Действительно свободная, до того даже, что может хоть сейчас отправиться в Америку к мужу, который все простит. Ее состояние выражается в числе с пятью нулями. В деньгах, естественно, не в рублях. У нее здесь прекрасный круг общения. Мужчин она выбирает сама. С нее наконец-то сброшены путы мистической зависимости от неких пусть реально существующих, но все-таки потусторонних сил. Ей больше, слава Богу, не увидеть сна, начинающегося вспышкой, цветами, зеленым газоном и дорогой. Она свободна! Нормальна и свободна!

Засмеявшись, Инна кинула непрочитанную «Бурду» в урну, полную бутылок и оберток от мороженого. Загудела электричка.

Так отчего же ей так одиноко сейчас? Потому что он ушел и сказал: «Прощай», — а она не нашлась, что ответить?

* * *

Телефон звонил, а я не поднимал трубку.

Короче, уговорил нас Сергей Иваныч. Да по-другому и быть не могло. Ну, куда нам действительно? До первой проверки документов. Был бы я один, а так все выдумки мои… «Переможетесь пока», — сказал Сергей Иваныч, вводя нас с Ежичкой в светлую двухкомнатную квартиру на Лианозовских дубовых бульварах. И машина у него нашлась, и квартира, и ключей связка. Я боялся показать свою тревогу, за Женей по пути посматривая. Она выглядела молодцом, а сам я вдруг себя почувствовал как рыба в воде. В квартире Сергей Иваныч сунулся в холодильник, в ванную. «Ну, сейчас привезут, что надо. Вот Веник, всегда у него шаром покати. Холостяк, не то что мы…» Сергей Иваныч держался легко и свободно, будто ничего особенного. Один раз себя выдал: в коридоре, когда прощались. «Неужели она?» А Женя была в комнате. Я покивал только. «Ну, вы тут отдохните. Через пару часов продукты подвезут. Очень прошу никуда не выходить. Кто подвезет, тот сам дверь откроет». У меня потом было сильное желание проверить, не сидит ли Сергей Иваныч на лестнице, карауля. Я не строил иллюзий, что это за квартира, что никакому не Вениамину она принадлежит. И о своем дальнейшем мог вполне предположить. О нашем. Моем и Жени. Вот за нее вообще всерьез возьмутся. Мне стало совсем нехорошо.

— Что ты? Игоряша… — Ежик вытирала мокрые волосы.

— Писать хочу. А ты все заняла. Мучаюсь.

— Дурачок. Иди скорее. Что не постучал?

— Я стеснительный.

Первые сутки мы спали. Вторые — разговаривали и смотрели телевизор. «Время», «Вести», «Времечко», все информационные программы, какие могли найти. Не очень я многим от Жени отличался в своем неведении относительно здешних событий. Телеканалы новые появились. Я думал, их будет больше. Все показывали последствия урагана. Когда шли эти кадры, или бессмысленные фильмы без начала и конца, или международные новости, или шоу, которыми нас хотели развлечь, мы любили друг друга. Ежичка была точно такой же, но теперь вскрикивала. Я все ждал. И дождался. Вечером она разрыдалась на кухне. Я сунулся, она глухо попросила не ходить. Вертел рюмку с коньяком, слушая затихающие звуки. Крольчатник вспомнил, Ксюху, стекло, которое не смог пробить. С ними-то со всеми — что? Выпить я так и не решился. Всхлипывая, Ежичка утихла совсем. Ничего тут нельзя было сделать, ничего. Представились какие-нибудь светлые палаты реабилитационной клиники. По телевизору шла реклама стирального порошка.

…Я осторожно высвободил из-под Ежкиной головы руку с гипсовой повязкой. С тем, кто привез огромную картонную коробку, напомнившую многое, прибыл и врач. Почистил мне загноившийся лоб и загипсовал кисть. «На рентген надо. Ясно, что перелом, но неизвестно, со смещением ли». Первый, которого я тоже не знал, взглянул вопросительно. «Обойдусь», — сказал я.

Утром этого дня заехал Сергей Иваныч. Передал портфель с экземплярами «Министра…», пачку вырезок. Деньги привез, много. До чего все-таки честные люди. Спросил, удобно ли здесь, не надо ли чего. Я поблагодарил, попросил, если можно, задержаться еще сегодня и, возможно, завтра. Я уже начинал ждать, чувствовал по некоторым признакам, что Женю пока снимать с места не надо. Она ведь и в той шикарной квартире прижиться не успела. Ей-Богу, я боялся трогать ее и ни за что бы не стал, но мы вдруг оказались так рядом… Я увидел, что она страшится сама. Но все было замечательно. Все наше вернулось к нам, хотя вечером она расплакалась на кухне.

Ежка спала, я ее укрыл. Стола для бумаг тут не было, я сел в большой комнате в кресло под торшером. Прежде чем в портфель лезть, зажмурился и постарался еще раз все вспомнить. Продумать. Снова та моя дурацкая привычка.

А)…отчего Сергей Иваныч при нежданной встрече сразу этот вариант предложил. Само собою, как бы подразумевая, что в бегах я (Ежку никто со мной встретить, конечно, не предполагал, тут что уж) и в Зачатьевский не явлюсь. Ответ: меня там ждали. И давно ждали. Понятия не имею, что там сейчас и как. С того начать, что мне пришлось бы доказывать долго-долго, что я — это я. Без ссылок на НИИТоВ вряд ли бы обошлось, я ж не имею полезной привычки хранить документы вне дома в абонированной ячейке.

Бэ)…по отрывочным его репликам понять можно, что ждали и там» в лесу, а значит, и вся жизнь моя отшельническая для них — «как простое стекло».

Вэ)…и Крольчатник.

Гэ)…и Гордеев? Стоп, этот вопрос я себе уже задавал. Отставим пока в сторону его загадочную фигуру.

Дэ)…и глаза пора бы открыть.

Я сделал вид, что зажмурился только затем, чтобы преподнести себе сюрприз. Рецензии читать было интересно. Полемические две статьи, в которой одной «Министр…» просто упоминается, а во второй всему мне устраивался доскональный разбор, — еще интереснее. Я посмотрел, кем подписана. А, ну это понятно. На оборотах вырезок проставлены даты. Последняя — 97, март. Долго же меня поминали. И стопочка хорошая, два десятка с лишним штук. Раньше никогда к упоминаниям о себе трепета не испытывал.

Я прекратил играть сам с собой в поддавки и развернул газетный лист на две полосы. «Мерседес» должен быть расстрелян!» — поперек, крупно, и полоса вывороткой, то есть не белый фон, черный шрифт, а вычерченная засветкой бумага, в которой белый текст светится. Эффектно, но не более того. Вот тут автора «самого провидческого романа постперестроечной России» превозносили всяко. Параллелей, правда, между выкатившимся аккурат к Новому, 1995 году, триллером и войной, разразившейся на Кавказе, проводилось мало. Недостаточно, на мой взгляд. При желании их можно было и больше набрать. Имеется в «Министре…» одна сюжетная линия… Зато дневники Левы Федотова, якобы предсказавшего Великую Отечественную, цитировались вовсю. Я читал эти дневники. Любой заинтересованный вопросом мог прочесть. Ничего особенного. Просто мальчик думал без шор в сознании. То ли от общего ума, то ли просто по привычке, не разглагольствовал вслух, а тихо записывал. Почему и уцелел до самого 43-го, чтобы погибнуть в той хорошо им продуманной и признанной неизбежно вот именно такой, а не какой говорили все, войне.

Но я-то и не думал!..

Спокойней, сказал я себе. Не заводи все сначала. Женю тебе вернули. Гордеев, кем бы на самом деле ни был, вернул. Будь рад.

Надо же, как меня достало. Я уехал в первых числах ноября 94-го. Сразу после… Дней не хватило, чтобы понять смысл их затеи. Какой «черный вторник»! Их, может, «вторников» этих, еще случится…

Женя застонала, заметалась, я пошел к ней. Сколько ей будет сниться тот автобус?

Мне внезапно дико захотелось, чтобы под рукой оказалась клавиатура. Или машинка. Или бумага. Я представил себе, что работаю, и это было приятно. Впервые за годы (случай в Крольчатнике не считается, да там и не по-настоящему было) — приятно, а не страшно.

Сложил газетный лист, присоединил к другим, убрал в портфель. Взвесил на руке книжку. Яркий глянцевый том. Как и требовалось быть. Как мечталось. В оформлении обложки использован коллаж из газеты, первой гласно приклеившей к тогдашнему министру обороны кличку по названию автомобилей-иномарок, которые он коллекционировал. Это у меня, значит, двенадцатая… не то тринадцатая? Да, тринадцатая, чертова дюжина. Говорят, к концу второго десятка своих вышедших книг их перестаешь считать и начинаешь путать. Однако — тринадцать. Каков простор для нумерологических построений. Раскрывать роман нет никакого желания. Соображения под буквами алфавита продолжались.

Е)…конечно, я жил в лесу не как на необитаемом острове. Приемничек, правда, почти сразу сдох, но война — это не такая вещь, чтобы мимо пройти. Но, во-первых, до самой первой своей весны я был слишком занят борьбой за выживание и действительно ничего не знал. Позже — все-таки был я выключен из сферы действия средств массовой информации. Из-под давления СМИ. Это — полностью. А главное, ведь я уехал, чтобы забыть, вот и забывал. Да и помогли мне, как выяснилось, весьма успешно. На консервации я находился, по их меркам. Отсюда вытекает, что

Е) (замечательная буква) — с консервации я снят.

Женя спала, я поправил одеяло. Нехорошо смотреть на спящих, но я не мог оторваться некоторое время. Горел ночник, я видел ее полураскрытые, как у ребенка, губы. Выключил розовый колокольчик, потом подумал, что она может испугаться, открыв глаза в темноте, и снова включил.

Я сознательно не останавливал ее, когда она заговаривала со мной в этой квартире о Реке, о том, что все-таки запомнила оттуда. Слушают, так пусть.

Не слушают, так будут. Я не собирался из-за кого-то снова пугать мою возвращенную Эвридику. Лгать и изворачиваться в жизни в общем-то бесполезно, хотя преимущественно этим мы все только и занимаемся. Гораздо разумнее принять изменившиеся условия, постараться усвоить как можно скорее новые правила и найти среди них себе место. Я поэтому и сказал сперва, что не очень хочу домой. Что, если можно, чего-нибудь еще. А Сергей Иваныч с притворным пониманием головой покивал. Мол, ну, ясное дело, в те же стены!.. И предложил, значит. Такие квартиры наготове держат.

Вздохнул я около бара. Открывать не стал. Начинается третья моя жизнь, о которой, Перевозчиком уводимый, я подумал. Ведь так?

«…По-моему, так!»

«Здравствуйте. А ты откуда?»

«А я всегда с тобой. Для ума. Если ты чего умное решаешь, я тут как тут. Подтвердить. Я с тобой и на Том берегу был, только ты там на меня внимания не обращал. Прогонял даже».

«Прости. Мне было не до тебя. Что ты обо всем этом думаешь? О Реке, Перевозчике, прочем? Может, бред, галлюцинация?»

«А кто за стенкой спит, тоже галлюцинация? Лучше уж меня бредовым собеседником считай. Твоим шизоидным компонентом».

«Где слов набрался! От меня разве. Слушай, компонент, с вопросом «Кто виноват?» мы решили: я сам. А «Что делать?»?»

«А ничего не делать особенного. И запомни: человек никогда ни в чем не бывает виноват только сам! Это он умирает в одиночку, а живет среди людей. Какие бы ты шуточки на эту тему ни выдумывал. Смотри, ты же все правильно рассуждаешь — вот, новое начало, другая, не похожая на прежнюю жизнь».

«В том и дело, что, кажется, очень похожая обещает быть».

«Они все тебя теперь сильнее бояться будут. Пылинки сдувать. Они же не Гордеев, им запредельные штуки от тебя не требуются. То есть эти-то штуки и нужны, конечно, но на ихнем маленьком, человеческом, жалком уровне. Они у тебя все вот где. Ты про Гордеева думал, что он тебя боится, ему-то как раз плевать. А эти все — твои. Соображай хоть немножко. Где этот Гордеев? Нету его. Кто в этом твоем Мире после него главный — ты!»

«А знаешь, мне еще одна мысль пришла. Издательства-то я этого не знаю, что «Министра…» выпустило. Повторных тиражей не было, это из статеек видно, а должно было идти просто-таки со свистом. Это значит что? Это значит, нужен был факт. Он состоялся, и дальше трава не расти. Не хочу я в игры эти играть, понимаешь? Не хочу! Тем более… эй! Ты куда подевался?..»

Не отвечает раздухарившийся мой Винни-Пух. А я заснул, кажется, в глубоком кресле. О чем мы с ним разговаривали? Вечные вопросы обсуждали.

И среди ночи длинно зазвонил телефон.

* * *

Не убежден, что у меня получается правильно передать атмосферу этих первых дней нашего возвращения. Для меня самой главной тяжестью стала ответственность за Женю, что я вдруг ощутил с такой глубиной и отчетливостью, какой раньше не было никогда. Одним только своим желанием я возвратил ее, а это даже больше, чем ответ за тех, кого приручил. И силой Перевозчика, да, но я как-то в тот момент не думал еще о. нем, еще непонятном мне Гордееве. Перевозчик, живущий в Мирах, — это совсем не то, что мы здесь… Не знаю, возможно, я все-таки несправедлив к нему.

Мне нужно было принять какое-то решение, а я не знал, какое. Когда Ежичка утром забралась, как это у нее водится, на два часа в ванну, я тайком сел на телефон и выяснил для начала, что в моей якобы квартире я уже не проживаю. Это было трудно, потому что прежде мне надо было заново научиться заочному обращению со всеми справочными службами надежно закрытого от шпионов города Я воспринял спокойно. Я о многом передумал той ночью. Ведь я так и не снял тогда трубку, а просто выдернул шнур из телефонной розетки

Если я хочу сохранить Женю, чтобы она не стала объектом невесть каких исследований невесть какой новой конторы, замаскированной под невесть какой вывеской, мне следует соглашаться на все, что мне предложат, ставя условием ее неприкосновенность. Вот так. О существовании гораздо более могущественных, чем какие-то конторы, сил, и вспоминать не хотелось. Да и какая разница?

Я всерьез думал, не паранойя ли у меня начала развиваться от всех перипетий. Я отдавал себе отчет, что мои надежды эфемерны. Я даже дошел до того, что начал представлять немыслимые какие-то планы бегства, как мы пробираемся, скрываемся, едва не отстреливаемся. Того хуже — выступаем в открытой прессе, подаем иски, участвуем в пресс-конференциях… По поводу чего, собственно?

Как бы то ни было, а ты вернулся к тому же, с чего начал, подумал я. Ты один — и весь Мир. Но ты не один.

* * *

Со скамеечки у подъезда нас окликнул парень, которого я никогда не встречал.

— За хлебом, — помахал я пакетом, — булочная тут ближайшая где, не подскажешь?

— Да чего затрудняться-то, Игорь, я и принесу. Скажите только, какого. И сколько.

— Мы прогуляться еще хотели.

— Тогда вон за угол и налево. А прогуляться — в парк. Только там еще навалено деревьев.

Женя несколько раз оглядывалась, потом перестала. Мы проехали на автобусе, вышли у большого магазина Я купил французские хлебы и изысканный торт, Женя спустилась со второго этажа с большой коробкой и пакетом. Там был галантерейный отдел. Потом мы попили кофе в «Минутке» Женя пила кофе, а я сок.

— Может быть, ты хочешь выпить?

— А ты?

— А я хочу.

В квартире она не пила. Я принес ей орехового ликера.

— Эй, — сказала она, — а кто обещал за возвращение?

Рано или поздно это надо было говорить. Я постарался быть кратким.

— Совсем-совсем? — сказала она после некоторого раздумья

— И кофе. И чай крепкий, наверное, тоже.

— И будет…

— Это трудно объяснить словами. Но ты не горюй, — попытался я перевести на шутку, — самое главное-то не попорчено Так сказать, все при мне.

— Что произошло с тобой за эти… эти годы?

— Я тоже тебе говорил. Я жил далеко. Один. Это неинтересно. Если ты помнишь очень мало, то я мою жизнь там вообще бы за пару фраз выразил всю без остатка. Это только на первый взгляд — ах, природа, пастораль! Для тех, кто на дачу приезжает. Или для тех, кто там с рождения прожил, не знает города. Наоборот — хуже.

— Как получилось так, что ты смог попасть за мной, туда?

— Очень долго рассказывать. Я сам больше половины не понимаю. Нам придется принять все как есть. Как нам дали.

— Это… сверхъестественное?

— Ну, в какой-то мере да.

— Ты этим занимался? И занимаешься?

— Ну… нельзя так уж прямо сказать. — Я правда не знал, как тут отвечать ей. — Скорее уж — занимаются мной…

— Парень у подъезда, он вокруг меня в универмаге крутился. Это поэтому? Так всегда теперь будет?

— Не знаю. Не хотелось бы.

— Но может быть?

— Даже скорее всего.

— Тогда… Гарь, когда меня спросят, что я должна отвечать им? Ведь меня спросят? Потому что то, что со мной, — это тоже сверхъестественное?

— Ежа, ты задаешь вопросы… Мне бы очень не хотелось, чтоб было так. Чтобы тебя кто-то о чем-то спрашивал. Ты себе просто не представляешь, сколько их, желающих разузнать. А сколько еще тех, кто желает, чтобы ответы никогда не прозвучали… Вот видишь, я тебе все сказал. Еще сегодня ночью я не знал, как это сделать, а теперь… вот.

Я испытывал почти облегчение. Ежка положила мне пальцы на гипс.

— Там золото-брильянты, — быстро сказал я. — А детям мороженое. О, кстати…

— Ты мне еще много-много не сказал, — задумчиво проговорила Ежик, перебирая мои холодные пальцы, на которых еще оставался несмывшийся белый след. — Но это все равно. Я ведь тебе тоже многого не говорю. Наверное, и должно быть так. Это со временем мы друг другу все расскажем. Ты мне, а я тебе. И нам скучно станет. Нет, погоди. Я о главном сейчас. Сверхъестественное — ну, пусть. Я ведь и до него сказала, что я тебя люблю.

— И я…

— И ты. Погоди, Гарька. Вот. Это самое главное. Это помогло тебе вернуть меня… Вернуть. Неважно, как. Неважно, с помощью кого. Или чего. А сейчас мы с тобой вместе, тут, и нам хорошо. А если спрашивать нас начнут, то мы и ответим. Почему нет? Что нам, жалко? И не мучься ты, забудь о них обо всех. Понимаешь, главное — о плохом забыть, а о хорошем помнить. И больше ничего не надо.

— Конечно.

— Нам ведь обещали, что мы будем жить вечно? Твои слова?

Надо же, подумал, запомнила.

— Меня могли ввести в заблуждение. Самым подлым и бесчестным образом.

— Тогда дуэль?

— Дуэль! — Это уже начинались наши игры. Господи! Ежка, Ежа, Женя, Женечка, Ежичек мой была со мною, о чем постороннем я еще мог думать! Да провалитесь все Миры со всеми Перевозчиками, а также Сергей Иваныч с НИИТоВами и Присматривающие с Решениями!

Ежка пила свой «Амаретто» и гримасничала:

— К старости мужчины становятся слезливыми и сентиментальными. Особенно писатели. — О нет, она мне спуску давать не собиралась.

— Это от ветра и мусора, — пробурчал я, делая вид, что ковыряюсь в глазу. — Засушливое лето. — Я показал на лужи кругом.

— Говорят, для творчества больше всего пригодны тюрьмы и маяки. Ты что-нибудь сотворил там?

Я вздрогнул, и она это почувствовала.

— Да вообще-то есть одна штучка, — сказал я поспешно. И небрежно. — Этот привез. Сергей Иваныч. В смысле, книгу. Новый роман. Уже старый. Так получилось… Который во вторую смену. Он вышел.

— И ты промолчал? Негодяй. Ты будешь лишен счастья лицезреть меня в новых трусиках и даже без них. Между прочим, напоминаю некоторым, что более во грехе жить не собираюсь. Или официальная регистрация, или убирайся вон.

— Предложение, ты хотела сказать? Официальное? Я могу прямо сейчас.

— Фу! — Женя сморщила нос. — Предложение… Из предложений в случае чего алиментов не сошьешь. Мы б тогда все миллионщицами ходили, если б с каждого предложения хоть по копеечке падало. Фигушки! Штамп — лиловая печать, и плевать мне, сколько их там у тебя в паспорте до меня стоит. Мой будет последний, и только один. Там, кстати, так и рассчитано, что места больше нету. Специально для вас, кобелей, умная баба какая-нибудь придумала, помоги ей Господь…

— В том и загвоздка. Ставить некуда. Ни у тебя, ни у меня…

— Сделают. Те, кто вопросы задавать любит. А иначе знаешь им чего? И не вздумай грохнуться на колени в этой тошниловке и картинно признаваться мне в любви. Все равно, кроме вон тех двух алкашей, никто не услышит. А еще знаешь, меня какая форма предложения бесит?

Ежкин нос заострился, глазищи серо засверкали. Это была моя Ежка, Господи. Живая. Невредимая снаружи, а что внутри — излечим. Я этот Мир наизнанку выверну, а с ней ничего не случится. Прав Винни, компонент мой шизоидный, жаль, ты редко появляешься.

— Еще, знаешь, такой вариант: зрелая пара, и уже многолетний круг друзей, и все живут, и она все ждет, а он никак не решится, и все их уговаривают, каждого по одному, и наконец он на каком-нибудь дне рождения — это уже когда за сорок — выносит кольца, про которые все давно знали, и громко объявляет, толстозадая невеста краснеет с большой натугой вроде от смущения, а на самом деле от стыда — сколько ждать-то можно было, — и все умиляются, восхищаются, пьют теплое шампанское…

Ежка поперхнулась, вскочила, махнув рукой: сиди, сиди. Убежала, вернулась с бокалом шампанского. Сделала несколько глотков.

— Никогда не тяни таких длинных фраз, — посоветовал я. — Хоть придаточных, хоть сложносочиненных. Фраза любит точку в середине. Но толстозадая невеста — это ничего себе. Объемный образ. Ай лайк. И почему шампанское теплое? У них нет холодильника?

— Потому что за… — Никак не могла откашляться — За занавеской стояло. На подоконнике.

— Хорошо. — Я протянул руку к ее бокалу, задержал — будь что будет! — чуть пригубил. Совсем чуть-чуть, чтобы только вкус вспомнить. — Сцена есть. Вижу. Верю. Уж молчу, что теперь я еще на три с половиной года тебя старше. На четыре почти. Каково мне? А ты обзываешься.

— О! — Она вновь сморщила нос, зная, как мне это нравится.

— И вот, например, гримаска эта, — продолжал я скрипуче, — тоже из разряда штампов. «Очаровательный носик морща…» Что-то в этом роде. Так я предложения вашего не слышу, девушка.

— Предложение насчет?

— Предложение насчет предлагаемого предложения.

— Ах, насчет… Ладно. — Ежка одним махом допила бокал. — Пойди, Гарька, помаши дяде ручкой, мы закинем эти булки и кое-куда смотаемся. Я у тебя видела много денег. Это хорошо. Отправимся на базар, и я тебе покажу, как по-настоящему надо предложения делать.

— Дяде?

— Ну, машину поймай. А потом на рынок поедем, твой сухой паек, какой привезли, пускай они сами грызут. Если не подавятся. А я тебе такого приготовлю. Я уж там кухню обнюхала — голимая пустынь, но если руки приложить… ты так и будешь сидеть с блаженной улыбкой?

…Город был — мой Мир. Запах бензина в дрянном «Москвиче» — мой. Стеклянная усеченная пирамида рынка с грязными окнами-стенами. Разноцветные ряды, начинающиеся гораздо раньше. Фруктовые горы, зеленные горы, мясные горы, молочно-творожные горы, рыбные горы, медовые пласты и батареи, черные баночные заборы масла… Орехи и курага, ягоды и цветы, колбасы, похожие на чурчхелу, и чурчхела, похожая на колбасы… Фиолетовые и красные лук и чеснок, и зеленые длинные пиявки маринованного перца, и одуряюще пахнущая черемша… Людские лица, приглушенный высотой переплетенный вопросно-ответный торговый гул, и оттуда, из-под решетчатого потолка, — звонкий воробьиный ор и усиленный резонансом голубиный стон… Тоже — мой Мир. Крохотная частица. Какая огромная.

Я вдруг подумал, что я-то не видел его подольше, чем Ежка. Но я сразу отогнал кощунственную мысль.

Женя выбрала белого поросенка, похожего на мертвого младенчика. Когда мне пришлось укладывать его в сумку, я испытал двойственное чувство. Потом мы покупали зелень, чеснок и курагу. Потом масло. Потом еще что-то. Потом Ежка надолго зависла над пряностями, которыми торговал похожий на подсолнечную семечку узбек. Потом тетка, напоминающая сырую квашню, отрезала домашний сыр. Я уже устал от этих сходств. Ежик была неумолима. В конце концов я мстительно затащил ее в ряд солений и тут отвел душу. Пакеты и сумки вываливались у нас из рук. Букет гладиолусов я нес под мышкой.

— Разрешите хоть помочь?

Тот же парень улыбался, протягивал руку к сумкам Ежки. Я быстро встал между ними.

— Да вы не волнуйтесь, Игорь, я пока вместо Вени. Хотите, документы покажу?

Я хотел рявкнуть, но Ежка меня опередила:

— Очень хорошо. Дома покажете. Берите вот эти пакеты и сумку. Игорь, а ты дай мне букет. Мне сегодня как-никак полагается быть с цветами. Несите, несите в машину, — парню, — вы ведь на машине? Могли бы и раньше подвезти.

— Я предлагал…

— Ну, ничего, хорошо. Нам еще нужно купить вина, где вас искать? На стоянке за тем рядом? Договорились. Игорь, идем.

Вина мы купили красного. Парня, которого звали Олег, Ежка от дома сгоняла еще и за белым. У Олега оказалось темно-бордовое удостоверение со вкладышем. Я таких никогда раньше не видел.

С кухни меня выгнали. Книг в этом доме не было, и я опять включил телевизор, только убрал звук, точнее, сделал совсем тихо Прикрыл глаза на минуту. На кухне шкворчало, Ежик возилась, что-то напевая. Телевизор бормотал. Я включил торшер, пошевелил пальцами ног. Я был в тапках. Мягких войлочных тапках, мечте обывателя. Да! И я пил вино! Великолепный «Шато-Латур-89», безумно дорогой, но, кажется, не подделка. «Если мне станет нехорошо, — сказал я Ежке, — ты, пожалуйста, не пугайся. И не трогай меня. Это быстро… должно быстро пройти». Она неуверенно кивнула. Кажется, хотела что-то сказать, но именно в этот момент у нее что-то побежало, и я был выставлен. Бог был хороший парень, потому что создал для женщин кухни и наряды.

Я посмотрел телевизор сквозь бокал. Сквозь вино телевизор можно терпеть. Пока ничего страшного со мной не происходило. Я поставил бокал у кресла, полез в портфель, вынул экземпляр романа. Министр обороны — это, конечно, не Понтий Пилат, но кое-что хотелось бы уточнить. Открыл затрещавший томик, и… и спустя два часа услышал, как Ежичка зовет:

— Э-эй! Вы собирались предлагать мне руку и сердце. Подкрепитесь сперва, а то дело серьезное, вдруг не сдюжите.

— Ты…

Она стояла передо мной прямо и просто. В ушах сверкали серьги, высокий воротник открывал шею. И руку протягивала. Подо мной пол поплыл, и это вовсе не от вина.

— Поцелуй меня, пока ты не начал насыщаться, как княжеский дружинник после охоты.

Я попытался заглянуть через ее плечо на накрытый стол.

— Если это случится, ты будешь виновата сама.

…Мы ели, мы пили. Мы разговаривали, мы молчали. Мы сидели за столом и на полу под немо переливающимся телевизором. Мы шептались, и хмельная Ежка целовала меня. И музыка текла из скрытых колонок. О цветущих каштанах над сиреневыми бульварами, о теплом дожде, о мягких фонарях, просвечивающих сквозь листву, о влюбленных. Обо всем моем Мире…

Банкротство приходит во времена изобилия. Я выпрямился, как от удара током.

длинная тоскливая трель словно с век забытой «станции» барышня-телефонистка не отпускаем желтой клеммы и досадует на неотзывчивый «нумер»

Женя поняла сразу, что это не просто так.

— Что с тобой? — резко и трезво спросила, приподнявшись.

Странно, но речью я полностью владел. Только чувствовал стремительное приближение… приближение… «наката»…

— Ни на что не обращай внимания. Если будет… будет звонить телефон, обязательно подними трубку. Понимаешь? Сама нику…

…Теперь уже все. По полной программе.

О, Эжени.

* * *

Лицо Марата Сергеевича Богомолова медленно вспухло, покрылось отвратительными зелено-черными пятнами и начало лопаться. Из горла вырвался жалкий сип. Тело дернулось, поползло с кресла на пол. Перевозчик, казалось, с интересом наблюдал, как разъезжаются стремительно мертвеющие покровы. Разлагающийся в буквальном смысле прямо на глазах труп был менее страшен, чем искусственная рука, которая то сжимала, то разжимала ридикюль на замочке.

Затем Перевозчик, или в данную минуту он был больше Гордеевым, убрал с большого круглого стола под абажуром вазу с васильками, снял скатерть и укрыл останки. Скатерть, где продолжал двигаться биопротез, поднималась и опадала. Он своего хозяина пережил. По комнате распространился тяжелый запах, но Гордеев форточки не открывал. Вечерело. Он смотрел сквозь стекло, покрытое капельками мороси. К дому подъехала большая длинная машина и еще две. Гордеев не стал дожидаться, пока из машин выйдут, а просто вернулся к столу и сел в кресло, которое занимал четверть часа назад.

Быстро вошел человек в светлом, не по погоде, костюме. У него были прямые волосы ежиком, ястребиный профиль. Михаилу было отчетливо заметно, когда он повел им туда-сюда, охватывая всю картину. Вообще стало как-то людно.

— Вот, — любезно указал Михаил на слабо шевелящуюся скатерть. — Вам открыть?

Ястребиный сделал шаг, приподнял бахромчатый край. Тонкий, как шрам, рот раздвинулся в улыбке. Михаил хорошо представлял себе, что ястребиный там наблюдал.

— Убрать! — негромко приказал двоим, что стояли наготове. Еще двое, тоже громоздкие, как шкафы, заняли пост по краям двери.

— Он не успел закончить, — задумчиво проговорил Михаил. — Жаль. Может быть, вы? — Он был очень спокоен.

С тою же быстротой во всех движениях ястребиный сел, закинул ногу на ногу, сцепил на колене пальцы в замок, прищурился.

— Как вам понравилось? — отрывисто спросил, подразумевая, по-видимому, унесенное тело.

— Отвратительно, — был невозмутимый ответ. — Вот не думал, что со стороны это выглядит так. И что вы это умеете.

— Ерунда. Программирование мозга на резкое ускорение индивидуального времени организма.

— Ого!

— Можно действовать через промежуточный носитель. Какая-нибудь жидкая среда. Обыкновенная водка.

— Да неужели?

— Алкоголь, повышая активность мозга, дает возможность заложить программу на очень высоком уровне. Специалистов несть числа, технологий — море. Боевое энергетическое воздействие. Лицензия Миноборонпрома.

— Вот не думал. Мне как-то ближе такое… сглаз, порча… Посконное.

— Не имеет значения. Можно и так называть. Если порча на смерть, активируются естественные процессы, приводящие к физическому уничтожению. Вплоть до ускоренного распада тканей. Ему много не понадобилось, а начальный импульс был очень силен. Он пил что-то?

Михаил молча указал на прозрачный кувшин с неизменным морсом.

— А до этого не знаю, я только вошел.

Ястребиный изобразил, что словам до конца поверить все-таки не может, хотя испытывает к собеседнику истинное почтение.

(Если бы здесь был Хватов, он тотчас узнал бы в мужчине с ястребиным профилем одного из троих присланных к Территории из Центра офицеров-фээсбэшников, что всяко разнюхивали, под ногами путались и выведать пытались, что Мишка тут делает и что тут вообще к чему-почему. Ястребиный из троих — тот, что больше молчал, а при имитации штурма сорвал с Мишки его заветную каскетку, и Мишка потом на аэродроме ему хо-орошо вкатил. Если бы здесь была Инна Старцева, она бы узнала человека в коричневой ветровке. Если бы был я, узнал бы своего внимательного хозяина в кабинете за замеленными окнами с решетками. Который меня про нравы на Территории расспрашивал.

А вот если бы у него, единственного из шестерых Присматривающих, не были размыты в моем сне-провидении о них черты лица, то я узнал бы в нем принятого Маратом Сергеевичем Богомоловым за соотечественника. Который его провожал на тропе, с которым обсуждали Гостя-инфильтранта, который обещал показать материалы о его — Гостя — предыдущем посещении. Он так и не показал.)

— Я в курсе, о чем вы не договорили с Богомоловым. Эти ваши условия, требования мне лично мало понятны. Хватов, остальные?.. Что они вам? Теперь, когда выявлен ваш…

— Скорее — ваш.

— Ну да. В любом случае предмет ваших обращений к Богомолову неактуален. Судьба всех посторонних решена. А вот о выявленном я хотел бы поговорить особо.

— Не вздумайте применять к нему ваши методы. Богомолов умер, оттого что тоже контактировал со мной?

— Разумеется. Но это только одна причина. За ним было много… лишнего. Например, он допустил, чтобы в девяносто четвертом был задействован…

— Продолжайте, ни к чему делать драматические паузы.

— Хорошо, тогда будем придерживаться псевдонима Певец. Потенциалы, сравнимые с потенциалом Певца, не имеют права быть применимы в решении мелких политических сиюминутных задач. Богомолов об этом забыл, за что поплатился. Решение о нем было вынесено уже тогда, но требовалось отследить развитие событий до логического конца. Он не заставил себя ждать очень долго. Прежде всего появились вы, а затем нездоровый интерес к вышедшему из консервации Певцу стали проявлять местные структуры. Вы знаете, что его пытались активизировать там, на «Объекте»? Это готово продолжиться здесь. Он сейчас в поле зрения. Зачем вы уничтожили «Объект»? Что прикажете делать с остальными вашими территориями?

— Остальные — не трогать, пусть живут как живут. Они не представляют опасности в том виде, какой я им придал, и если вы о них позаботитесь, опять же не в этом смысле, — Михаил указал на дверь, куда унесли труп Богомолова, — я буду вам очень признателен. «Объект-36» был уничтожен потому, что время его пришло. Вы называете мой интерес к Певцу тоже нездоровым?

Ястребиный впервые сбавил тон, и Михаил это с удовольствием отметил.

— Певца очень тщательно исследовали в ведомстве Богомолова. Почти год он проходил у них самое разностороннее тестирование.

— Я знаю об этом.

— Кроме открытой стороны, там шел вариант «Тень», то есть анализировались и те вероятия, которые он не мог моделировать специально, так как они были заложены вторым планом в задания, дававшиеся Певцу.

— Вы хорошо вникли в систему тестов, принятую у Богомолова, но и этот факт я знаю.

— От кого? От…

— От него самого. От Певца. Он догадался.

— Зато он не мог догадаться о результатах.

— Не мог. А на что же мы с вами?

— Практически ни одно впрямую поставленное задание не сбылось. Одно или два мелких, не выходящих за рамки случайных, попадания. И практически все позиции варианта «Тень» выполнены. Следовательно, он сам, как бы ни хотел, специально ничего сделать не может. Повлиять. А вот то, что идет от него внесознательного…

— Или через него. Можно назвать это интуицией. А можно чем-то более сложным. Не хочу вас огорчать, он догадался и об этом. О чем ему догадаться не дано, я ему сообщил. Или сообщу.

Тонкие губы ястребиного превратились совсем в белую ниточку.

— Он создает нестабильность, он непредсказуем.

— Напротив. — Михаил позволил себе улыбнуться. — Он все возмущения этого Мира берет на себя. Иногда даже чересчур на себя. Разумеется, это идет вне его сознания. Какое сознание способно принять груз такой величины? Ваш Мир расшатан настолько, что, быть может, одна непредсказуемая сущность Певца способна погасить опасные колебания.

— Вы же смогли. В свое прошлое посещение. По меркам нашего Мира, год назад. Погасить. Свести на нет. Вернуть наш Мир из Хаоса, в который он уже падал?

— Я сумел только отложить. Время «Ч» вашему Миру не отменено. Оно только отложено. И так будет всегда, как, впрочем, всегда и было. Отличительной чертой настоящего положения является то, что ключом к вашей стабильности — или равновесию — сейчас есть один из вас. Он оказался Певцом… или он и должен был быть Певцом — кто знает? Я, например, — не имею представления. Между прочим, любопытно: я ожидал от вас, что вы проявите прямое неприятие меня, вплоть до агрессии. Так ведь по статусу Присматривающего вам полагается? А мы, кажется, вполне способны договориться…

Михаил нарочно не обращал внимания на ястребиного, произнося слово «Присматривающий». В его сторону не смотрел. Но по реакции того все равно было не догадаться. — неожиданна для него такая осведомленность собеседника, нет? Гордеев полагал, что все-таки неожиданна.

— …ну да такого рода перевороты установок в уровнях, которые мы имеем честь представлять, — сплошь и рядом, не так ли? Я еще хотел сказать о якобы непредсказуемости Певца. Все это лежит тоже там, — Гордеев повел рукой, — за тонкой гранью. В повседневной, обыденной жизни, я уверен, он ощущает очень немногое. Я просвещать его тут не намерен, могу поклясться. К чему?

Михаил Гордеев говорил размеренно и убежденно. Для него вопрос относился к разряду давно решенных и пройденных. Он его даже утомил, этот пресловутый Певец. Так, по крайней мере, выглядело.

— Он неприхотлив. Без особенных запросов. Он будет иметь все, что ему нужно, а нужно ему немногое. Жить, практически ничем не отличаясь от почти любого другого. От вас даже. Пусть. За тем, чтобы его не трогали ваши силы, проследите вы. Ну а если понадобится мое вмешательство… что ж, тогда мне придется появиться вновь. Мне — или кому-то еще, кому это будет вменено в обязанность. Предельно корректная ситуация, нет?

— Нет.

Ястребиный (или один из Присматривающих) серо-стальными, чуть навыкате глазами сверлил внешне безмятежного Михаила.

— Нет, господин Перевозчик, ситуация далеко не корректна. Перевозчик — я не ошибаюсь?

Почмокав губами, Михаил слегка кивнул, показывая, что отдает должное ответному ходу. На Присматривающего он так и не глянул.

— Ситуация некорректна, потому что участвующих активных сторон в ней больше двух. Положим, мы с вами еще могли бы прийти к какому-то соглашению. Вы убираетесь из нашего Мира раз и навсегда, а мы обязуемся хранить Певца бережно и прилежно. Такие случаи в истории Присматривающих бывали. Мы выполняли просьбы в обмен на невмешательство. Но, к сожалению, Певец принадлежит к той породе людей, для которых их дело является чем-то вроде физиологической потребности. Его профессия известна. Мне говорили, писатель он, кажется, был недурной. Такие люди долго пребывать в молчании просто не могут. Они заболевают физически. А он…

— Не вижу беды. У вас тут в писателях каждый пятый. Ну, так считается. Пускай себе забавляется, как все…

— Не как все. Прекратите, господин Перевозчик! Вы же видите, что не как все. Никому не известно, что повлекут за собой его произведения, которые он неизбежно напишет, в действительности. Когда и как это произойдет. Случай с последней локальной войной в этой стране незначителен по сравнению с тем, что еще может произойти. Присматривающие не допустят этого. Как и вашего присутствия у нас, господин Гордеев.

Михаил встал и, заложив руки за спину, вновь прошел к залитому дождем окну. Засмеялся сперва тихо, потом громче. Захохотал, откидывая голову. Он хохотал долго и весело. Надменно выпрямившийся Присматривающий и двое от двери смотрели на него. Присел на подоконник, досмеиваясь и вытирая глаза.

— Вы этих бы… ой, не могу… этих бы, что ли, удалили. Такие вопросы наедине надо решать. Тет-а-тет.

— Этих? — Ястребиный с недоумением оглянулся, словно видя свою охрану впервые. — Не обращайте внимания. Это двуногие псы. У них вырезаны языки. — Что-то неуловимо нерусское проскользнуло в его выговоре. Что-то, что уловил, но не сумел определить Богомолов на Встрече в храме с черным солнцем.

— Самое смешное, что и данную установку, которую вы только что сообщили, Певец предвидел. По отношению к нему. Наверное, он действительно хорошо знает свой Мир.

— Что же вас так рассмешило?

— То, что он обращался ко мне со своими подозрениями. Впрочем, я тогда играл примерно ту роль, что сейчас вы. И еще смешно: я — чужак, инфильтрант, Сверхсущество, Перевозчик — уговариваю вас, Присматривающего за сохранностью и созиданием вашего Мира, воздержаться от жестокости и смертей. Не довольно ли уже, а, Присматривающий?

Ястребиный профиль собеседника еще более заострился.

— Гость, вам предлагается уйти, — не снисходя до дискуссии, отчеканил он. — Сейчас же. Немедленно. В своем Мире мы разберемся сами.

Знакомый укол взвихренных энергий пришел, как всегда, неожиданно, хотя Перевозчик знал, что он будет. Каждый волосок его был вздернут мгновенной незримой искрой. Перевозчик опустил руки на широкую дубовую панель подоконника.

Да, он ждал, что это случится еще раз, но не думал, как удачно подгадается момент. Теперь Игорь помогал ему. Певец этого Мира.

— Никаких компромиссов? Непреклонно, бесповоротно, окончательно?

— Никаких. Непреклонно и бесповоротно. Окончательное Решение произнесено.

— Не лопни от натуги, — сказал Михаил, на мгновение став из Перевозчика только Гордеевым. А Перевозчик опять удивился, сколько в нем еще человеческого. Энергии бушевали, впитываясь, временное тело начинало, накаляясь, переходить в другой уровень существования. Он научит этих возомнивших о себе. Но сперва надо…

От короткого взгляда навскидку оба телохранителя застыли. Глаза их остановились, по отвисшим челюстям потекла слюна.

— Чтобы не помешали, — пояснил Перевозчик. — МЫ не любим суеты, Присматривающий. НАМ не нравится также, когда нижестоящие принимают на себя прерогативы стоящих выше. Присматривающие заботятся о человечестве, вот пусть и продолжают. Весьма достойное занятие. НАМ доверено равновесие Миров. Не путай эти совсем разные вещи. Певец относится к Сохраняющим Миры. Не вмешивайся в то, чего не понимаешь. Сохранять, в отличие от Присматривать, иногда бывает достаточно только тем, что ты существуешь. Не все подчиняется логике, прямому действию, последствиям поступка. Запомни это, Присматривающий.

Перевозчик видел, как, бросив взгляд на своих отключенных горилл, тот, прищурясь, подался вперед. Внутренне ястребиный был и прежде очень собран, теперь сосредоточенность достигла твердости наивысшей. Черный круг полыхал ослепительными протуберанцами. Но за ним… удивление недоумение страх ярость гнев смех писк младенца слезы горечь обиды настороженность смущение испуг неуверенность слабость мягкость человечность

— Распоряжайтесь в своем Мире, как вам угодно, Присматривающий. МЫ верим и видим, что вы стремитесь к благу. Как вы это себе понимаете. Что делать, таковы законы Миров, что уровень блага возвышается только с уровнем понимания. Но Певца ты не тронешь. МЫ сознаем возможные варианты влияний. Однако ваш Мир без Певца разрушится еще быстрее, и цепочка разрушений захватит и другие Миры, не ваши..

Перевозчик на пробу свел ладони. На расстоянии сантиметров пяти между ними пробежал огонек. Как белесый туманчик. Пока холодный.

Присматривающий казался заворожен, как и его охрана.

— Почти в каждом Мире есть свои Присматривающие. Как там это понимаемо. И МЫ почти никогда не возражаем. Ты знаешь, — и Перевозчик назвал Присматривающего его собственным именем на одном из очень редких современных языков, родном языке ястребиного, — я хотел сейчас сделать… но не стану. Я только сообщу тебе один секрет. Вот ты, наверное, воображаешь себя кем-то вроде… рыцаря, который послан братьями первым преступить путь дракону. Чудовищу. А тебя тоже подставили. Да. Большего ты от меня не услышишь, но подумай сам — ведь за Присматривающими тоже требуется свой Присмотр? МЫ осуществляем и его.

Ливень, водопад кипящих невидимых сил наполнял комнату. Шевелились занавеси, потрескивали волосы у всех находящихся здесь. Закрученная в спираль тугая струя искала свою точку — Перевозчика, — по пути сдвигая предметы, разгоняя воздух. Одно стекло в переплетении веранды внезапно потрескалось, оплавилось, потекло вниз медом, прозрачной раскаленной патокой, воспламеняя краску и дерево рам. Другое — обметалось инеем, расцвело бахромой белого узора.

Перевозчик вбирал энергию в себя, не давал корежить ей тончайшую паутину Мира. Певцу там приходится несладко, подумал он. Бедный Певец…

— Ты не тронешь его. Это в ваших интересах, Присматриваюший.

— Да.

— Ты проследишь, чтобы и все остальное, о чем я говорил, было выполнено.

— Да.

— А теперь отойди. Тебя может опалить. Зачем Присматривающий, похожий на паленую… птицу? Орла. Ястреба.

Перевозчик держал в ладонях золотую вещь странного назначения. Одновременно мундштук, зубочистка, карандашик, пилочка и прочее — забава пижонов. Когда-то Гордеева рассмешило, и он взял ее в свою коллекцию металла, с которым по самому ему неведомым причинам все превращения его тел, «кукол», происходили гораздо менее болезненно. Одна из загадок этого Мира. Уже не очень-то и загадка…

Глядя, как золото, струясь, побежало меж пальцев, Перевозчик на миг впустил Гордеева, и тому вдруг представилась жена Богомолова, Анастасия Егоровна, как она найдет на даче труп своего мужа. Сейчас на даче уже не было никого, даже охраны. Впрочем, кажется, она и дачи не найдет. Ну, так лучше…

Эта вспышка не была «обратной», затухающей, подобно той, что скрыла светящегося человека, спрыгнувшего с моста. Вылетели леденцовые стекла веранды. Занавеси скрутились в огненные смерчи. Очнувшиеся охранники выволокли ястребиного через коридор наружу.

А тот запомнил все от слова до слова.

Ох, запомнил…

* * *

В просторном салоне большой длинной машины оставались еще двое, покуда Присматривающий с ястребиным профилем говорил с Перевозчиком на пустой даче. Голова и массивные плечи одного отчетливо вырисовывались на фоне длинного узкого заднего стекла. Он изредка обращался к темной пустоте слева обшитого тисненой кожей сиденья.

— …(Ну как? Ты чувствуешь его?)

Разговор шел на языке, полном протяженных глубоких гласных и взрывных согласных звуков.

— …(Нет.)

— …(Почему? Разве духи вуду перестали повиноваться тебе?)

— …(Духи вуду всюду. Они в деревьях и цветах, в небе и облаках, в горах и воде. Когда мы умрем, мы тоже станем вуду и тоже сможем вмешиваться в дела людей. Если захотим.)

— …(Они не хотят сейчас?)

— …(Они уже сделали бери-бери одному человеку. Теперь они отдыхают.)

Большие плечи на фоне стекла шевельнулись нетерпеливо. Мягко скрипнула под грузным телом обивка. Блеснули на абсолютно черном лице чуть голубоватые белки глаз.

— …(Что тебе еще надо, чего ты еще хочешь? Разве мало ты получил?)

— …(Духам не нужны деньги.)

— …(Зато они очень нравятся тебе. И ты знаешь, что любят духи. Попробуй еще разок попросить их.)

Темная пустота выпустила две иссохлые крошечные, словно детские, ручки. Коричневые и уродливые. Они быстро порвали несколько серо-зеленых банкнот и выбросили обрывки.

— …(Вот как духи любят деньги! Вот что они с ними делают!)

На миг осветился огромный, прорезанный морщинами лоб, очень глубоко сидящие злобные глазки, сморщенное лицо карлика. И исчезло. Массивный тяжело вздохнул.

— …(А чего духи хотят?)

-..!(Крови!)

— …(Перестань, Джазбо. Прибереги свой пыл для эстрады, для журналистов. Им будешь о крови говорить. Ты, кстати, порвал бумажки по одному доллару. И к тому же бутафорские. Микки-маус-мани. Я что, не знаю твоих фокусов? Ну-ка, прекрати. Что говорят духи о том, который сейчас смеется?)

Карлик поворчал, повозился. Ответил неохотно:

— …(Духи пока смотрят.)

— …(Пусть поменьше смотрят, побольше делают. Ну! Расшевели их!)

— …(Ты и так все видишь, ты смотришь сквозь стены. Не заставляй духов, они слабые здесь, вдали от своей земли. Сделай все сам.)

— …(Не серди меня, колдун! Делай, что тебе говорят.)

Пустота в углу сиденья совсем сжалась. В салоне повисла тишина, прерываемая редкими бормотаниями карлика. Михаилу в это время предлагалось уйти. То есть Перевозчику. Покинуть этот Мир. Окончательно и бесповоротно.

— …(Ну? Почему твои духи молчат?) Ворчание, возня. Перевозчик ощутил в доме прилив ворвавшихся в этот Мир энергий. Испуганный голос в машине;

— …(Нет! Духи говорят: «Нет»!)

— …(Почему? Чего они испугались?) — Невозмутимо.

— …(Духи говорят: «Уходите! Он гораздо сильнее нас! И вас! Уходите, — говорят духи, — он сделает бери-бери всем!» Он может, Джазбо понял. Духи предупреждали раньше. Уйдем.)

Массивная фигура повернулась. Долгим взглядом большой черный человек посмотрел на скорчившегося карлика. Проанализировал. Нет, этот страх не был поддельным, фальшивым, как разорванные банкноты. Однако черного человека интересовал происходящий за стенами разговор. Чем он закончится. Он хотел дослушать.

— …(Уйдем же, духи велят уходить. Нельзя ослушаться духов, они обидятся и больше не придут. Или рассердятся…)

— …(Замолчи. Молчи, если ничего не можешь. Пусть твои духи убираются. Они ни на что не годны.)

— …(Нет, они хорошие духи, просто он сильнее.) — Мелкий смешок. Блеснул ряд зубов, и в каждом — переливчатая искорка света. — …(Все равно тот, кого ты послал к нему, ничего не добьется. Можешь не ждать.)

Лопнуло одно из многих стеклышек в остеклении веранды. Разлетелось другое. Из машины увидеть было невозможно, так как эта стена выходила вбок. Перевозчик сказал о Присмотре за Присматривающими. Черный в машине покачал головой неодобрительно, но его толстые губы раздвинула улыбка.

Удар! Вспышка! Разлетелись все окна. Ошалелые телохранители вытащили из огня ястребиного в дымящемся костюме. Все три машины, не заботясь о вознесшемся в темноту пожаре, помчались прочь.

Внутренность дорогого лимузина наполнилась запахом гари. Присматривающий в светлом мотал головой, никак не приходя в себя окончательно. Чернокожий огромный человек, глядя на него, продолжал тихонько улыбаться.

— … - сказал Джазбо. (Духи вуду враждуют между собой, но на него никогда не осмелятся напасть. Он их брат.)…(Он может сделать бери-бери нам всем.) — повторил. — …(Если захочет.)

* * *

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Окончательно принятым может стать лишь тот, кто хотя бы в одном Мире отыскал ключевой кусочек и поставил его на место, где тому назначено быть. Вижу, ты относишься к этим моим словам без предвзятости. Это разумно. Свобода воли хороша до определенного предела.

— Многие захотят оспорить…

— Вопрос в том, кто определяет предел. Спорят, если способны вообразить себя на месте определяющего.

— Это очень мягко сказано — спорят.

— С этим уж ничего не поделаешь. Это предстоит выдерживать тебе одному… Певец.

— Костер догорает. Спустимся с высей. Зачем Перевозчику, если он уже принят, заботиться о равновесии в Мире, где его застало сообщение об этом? Альтруизм, насколько у меня создалось впечатление, в устройстве Миров не в чести.

— Ты напрасно пытаешься снова и снова меня поддразнивать. Привычка? Хочешь, чтобы я сказал о благородных мотивах? О долге своему бывшему Миру? Этим я уже переболел. Все проще гораздо. Очаровательная юная дама, с которой ты так и не познакомился, рассказала мне о том, что только будет. Я понял почти сразу и как мог уж подыграл. Опять-таки не для того, чтобы поддержать ее в ее заблуждении, а чтобы в моем собственном заблуждении уверились другие. Возможно, что этот маленький парадоксик стал следствием подаренного мною тебе лишнего дня. А то, очутившись заново в Мире, ты мог остаться совсем без опеки. Пусть такой тебе неприятной, как твои старые друзья. Натворил бы неизвестно чего.

— Никогда я не творил ничего особенного. Тих и послушен в повседневном кругу Примерный в быту и лояльный к властям

— Повторяю: до определенного предела. Не огорчайся. Это простимые слабости, я… Гордеев их тоже имел немало. Знаешь, когда он еще не был даже Стражем, а на тебя здешние только обратили первое внимание, ваши сущности впервые совместились, и ему была открыта часть твоего путешествия за Реку. Он увидел только половину и не смог понять, разумеется, и десятой доли. Но ощущение своей причастности вынес. Да и с тобою на Реке мы виделись. У Пристани с отправляющейся Ладьей.

— По-моему, я чувствовал что-то такое с самого начала. Не знаю.

— Костер догорает. От человека, что сидит и разговаривает с тобой, скоро уже ничего не останется. Рассуждая по букве законов Миров, тем, что выполнил твое требование, я законы Миров нарушил. Но чего не сделаешь ради…

— Лицемерие не красит никого, даже Перевозчика. Законы Миров непреложны, и если что-то сделано, то сделано не против них.

— Ты усвоил. Конечно, впрямую я ничего не нарушал. Да это и немыслимо. Хотя чужое в твоем Мире осталось. Не морщись, это так. Каждый из них носит в себе частицы, нравится это тебе или нет. Но с другой стороны, определять и устранять чужаков — это дело Стража, а его в этом Мире больше нет. Поддерживать равновесие в Мирах — работа Перевозчика, но и он сейчас уйдет. Ключ к стабильности Мира найден в самом Мире, и необходимость в Перевозчике здесь отпала. Следовательно, законы Миров не нарушены, а лишь немного… обойдены. Можешь считать сделанное моей любезностью.

— Люди, которых оставили жить из любезности…

— Ну, ты хватил! А разве не бывает так? В этом Мире? Сплошь и рядом. Ты просто недостаточно повзрослел за Рекой, Певец.

— Михаил, а что ты искал на Той стороне вместе со мною? Я ведь постоянно ощущал твое присутствие и тревожный поиск. Даже когда Друг ушел из Тоннеля с половины пути. Что ты так искал? Кого? Не отвечай, если не хочешь.

Он поворошил угли. Кем он был сейчас больше — Перевозчиком Миров, Магистром, которому подвластно все и даже Время, или — человеком моего Мира, одним из просто живущих, которому судьба уготовила не просто узнать, а вмешиваться в жизнь Миров иных, живущим непредставимых? Не очень-то она бывает добрая, эта Ее Величество Судьба.

— Ушел… другой. С половины «дальнего пути», бывает, возвращаются по своей воле. Скажи, там, за Тоннелем, так получилось, что я не всегда был с тобою, не встретил ли ты там что-нибудь похожее на такую… синюю страну? Когда-то в этом Мире была женщина… а для меня не нашлось Перевозчика, который помог бы вернуть, и Певца, который сумел бы изменить…

Он отбросил ветку с горящим кончиком, и я увидел, что через потухающий костер мне в глаза смотрит только Перевозчик.

— Ты не это хотел спросить. Тебе не дает покоя, что же ты теперь такое должен

Изволь, я отвечу. Я ведь отвечаю на все твои вопросы, нет?

— Почти на все. И я узнаю от вас многое. Вот, например, очень интересно было сейчас читать все эти материалы, на которые вас попросил отозваться Богомолов. Просто поразительно. Неужели все так и есть? Становятся понятны истоки всевозможных культов, преданий, суеверий…

— Завилял, Певец. Что, страшно?

Ночь делалась для меня все холоднее не только по причине нашего потухающего костра.

* * *

« Тезаврация, тезаврирование (от греческого thesauros — сокровище) — накопление частными лицами золота в виде сокровища».

Соответственно, значит, тезавратор — тот, кто занимается тезаврацией. Так явствует из словарей. Но читать при свете костра поразительную подборку было интересно. Или мне просто требовалась передышка в моем ночном разговоре?

Пользуясь своими мало кому доступными возможностями и допусками, Богомолов собрал факты аномальных происшествий и парадоксальных явлений, наблюдающихся в местах крупных скоплений этого металла. Имеются в виду не столько сундуки скупых рыцарей, сколько государственные хранилища и банковские бронированные подвалы.

Люди, тесно и в течение продолжительного времени контактирующие с большими массами золота (штабеля слитков на платформах на колесиках, укрытые тканью; шкафы с сотнями упаковок золотых кружочков с разнообразными профилями и гербами; вагранки, литейные производства, в которых самородный металл тусклого блеска и дурной славы превращался в густо отсвечивающие высокоаффинированпые бруски) рано или поздно ощущают на себе следы воздействия, которое опять-таки необъяснимо с точки зрения ортодоксальной науки. Впрочем, думаю, этот вопрос еще даже не изучался. Просто потому, что статистики, подобной той, которую Перевозчик на моих глазах швырнул в огонь, никто не вел. Повторения мы вряд ли когда-нибудь дождемся.

Работа Богомолова была большой. Он оперировал, естественно, не одними только отечественными данными. Свел воедино секретные докладные в управлениях хранилищ Гохрана — в основном без указания территориального расположения, конечно, пэ-я номер такой-то, пэ-я номер сякой-то, буква с цифрой, К-23, например, но были и про Серпухов, и про Углич. Данные межбанковского шпионажа о городе банковских гномов Цюрихе, Форт-Ноксе и американском городке Карлтон (не тот, а другой) к северо-западу от Филадельфии, где находятся бывшие выработки, превращенные в основные хранилища золотых депозитов Федерального резервного банка США. Больше похожие на арабские сказки золотые причуды нефтяных шейхов, и чем эти причуды оборачивались. Интересные закрытые сведения из Южной Африки, полученные по каналам разведки. Немало всего.

Отклонения в психике — буде случались — у «золотого» персонала Богомолова почти не занимали. Но люди вдруг обретали невиданные и неведомые с точки зрения рядового человека свойства. В их присутствии или непосредственно на них прекращали действовать, искажались, обращались в собственную противоположность физические законы. Прерывался принцип причинности. То есть можно наблюдать весь тот букет (если бы Богомолов тогда его знал), который мы имели в нашем Крольчатнике. Были исчезновения и внезапные появления через промежуток времени людей, утверждавших, будто никаких часов — дней, недель, месяцев — для них не проходило. Были помешательства. Все это, понятным образом, строго секретно расследовалось, изучалось и, безусловно, относилось к явлениям необъяснимым.

Ценность данных в том, что все они точны и предельно объективны — ведь речь шла о стратегическом материале, и расследования, в конце концов приходящие в тупик, велись без дураков. Вторая ценность — что по той же самой секретной причине источники друг от друга закрыты стопроцентно, и подтасовки информации быть не может.

Явления, происходившие в разных странах, государствах, континентах, частях света, с людьми разных национальностей и рас, будто под копирку повторяли друг друга. Богомолов собрал ценнейшие данные. Он даже смог их правильно интерпретировать. А вот что делать с ними дальше, не знал и знать — по самой сути вопросов — не мог. И понадобился Перевозчик, чтобы объяснить мне.

А меж тем все просто. Золото (Aurum) — единственное вещество нашего Мира, способное принимать и аккумулировать в себе большинство неведомых энергий других Миров, которые по тем или иным причинам, бывает, прорываются в наш. Медное колечко, замороженное в жидком гелии, набирает неслыханное количество электричества и держит неопределенно долгое время. Золото в своем естественном состоянии служит таким же сверхпроводником и сверхаккумулятором для параэнергий. И каждый живущий нашего Мира в той или иной степени ощущает на себе это свойство желтого металла. Каждый. Именно поэтому золото стало общепризнанным эквивалентом ценностей. Люди ощущали, не отдавая отчета, его магическую власть, и слова «магическая власть» здесь следует понимать не как затертый оборот речи, а самую буквальную, прагматическую и конкретную категорию.

Мир и законы Миров — это очень конкретно! На Той стороне мне разъяснили и это. Я запомнил очень хорошо.

Ощущения, подавляющей частью не осознанные ощущениями, но малому числу живущих попадало соприкасаться с золотом в таком количестве, что его парасвойство делалось паравлиянием. И влияло.

Да… Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно, проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда я прочел, взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил, не боясь обжечься, в самую середину оранжево светящихся углей. И пламя, поднявшееся от страничек со сведениями, которые больше никому не собрать, было точно таким же, как пламя от моих костров из бумаги без единой строчки.

А мне было жаль. Правда. Я читал, и какая-то часть меня, долго дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет), а теперь просыпающаяся, уже прикидывала, намечала, выстраивала. Тему, сюжет, фабулу, героев. Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал, что говорить. Читая, я успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.

Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это у меня как инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда не денешься. И деваться незачем.

— «Золото — прекраснейший из металлов, — по памяти прочитал я. — С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай…» Так писал Христофор Колумб королю Фердинанду.

— Я знаю, — сказал Перевозчик. — Как говорят, ты будешь смеяться, но это я знаю тоже.

— Мне не хочется смеяться, — сказал я.

* * *

Женю я смог успокоить лишь глубоко за полночь. Сперва она все допытывалась, что это было со мной такое, потом гладила по щекам и плакала. Черт знает что, неужели это настолько плохо выглядит со стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на свое отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.

Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху, я долго шептал ей. Она изредка отстранялась, но видела, что я не шучу, и слушала дальше.

— Ну вот это пока все, — шепнул я и снова поцеловал ее ухо. Тонкая душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.

— Пока?

— Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.

— А ты?

— Я еще не все обдумал.

— Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня. Я хочу сказать, что я пойду с тобой куда угодно.

— Ты — Мария Волконская, Ты… кто там был еще из жен декабристов?

— Это нечестно. Их поехало за мужьями больше тридцати женщин, а помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.

— Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.

— Я тоже не помню.

— Вот видишь.

Ежик успокоилась, раз заговорила на отвлеченные темы. Я был рад этому. В голове еще звенело и покруживалось после «наката». Такого сильного, протяженного и глубокого у меня никогда не бывало. Еще бы. Зато теперь ясность. По крайней мере, у меня.

— Это было очень больно? — спросила она шепотом. И тоже в самое ухо. Молодец.

— Не особенно. Так…

— А что ты видел? Что-то ужасное? Про все… всех? Про нас с тобой? Плохо все будет?

— Про нас. Все будет хорошо. Уснешь?

— Постараюсь. Я тебе мешаю?

— Нет.

— А телефон так и не звонил. Кто тебе может звонить сюда?

— Не сюда. А кто — и сам точно не знаю. До нового дня?

— До нового дня.

Защемило сердце от новой — старой — возвратившейся нашей игры. Каждый раз, когда что-то вспоминалось и возвращалось, у меня щемило сердце. Я сделал строгое лицо.

— Спи, пьянчужка, и не смей ко мне приставать. Я старый мужчина. Поизносившийся.

— Поистаскавшийся. — Но это она сказала вслух. — Прибери там. А мне принеси рюмочку на сон грядущий. И кстати, книгу свою подай.

— Ты букв не различишь.

— Не в буквах суть. Я усну, обнимая ее вместо тебя, холодный.

Я принес Ежке терпкого венгерского рислинга. Положил на подушку рядом глянцевый том. Никаких чувств, когда сейчас в руках держал, не испытывал. Полный ноль. Ежик отпила вина и с глубокомысленным видом открыла книжку. Я движением тонкой руки, не глядя, был отпущен. У меня снова сердце трепыхнулось.

Я собирал тарелки, сгребал остатки. Прожевал кусок румяного поросячьего бока. Он и холодный был хорош. В гречневой каше темнела пропитанная жиром курага. Никаких апокалипсисов я не увидел в этом моем длиннейшем, мучительном «накате». Никаких чаш гнева, которые мне предстою унять, и язв, которые предстоит излечить. Ошибался Кузьмич в Крольчатнике. Даже обидно. Я налил себе пузырящейся минералки, а вино и пузатенький ликер убрал. Не обращай внимания, тебе совсем не хочется. Стал мыть посуду. Между прочим, горячая вода — это очень здорово. Пользуясь, мы об этом забываем, а зря. Водопровод — вот символ цивилизации. Древние римляне это понимали. Давай-давай, пользуйся, пока можно. Гипс мне совсем не мешал, я только опасался его намочить.

Апокалипсисов, ревущих кровавых толп, раскалывающегося Вселенского свода — ничего такого.

Было… шесть анамнезов. Шесть рассказов о… Шесть коротеньких судеб. Совсем коротеньких. Окончаний. Только и всего.

…Очертания предметов, деревьев и людей вдруг подпрыгивают, приближаются к самым глазам и сейчас же отскакивают неизмеримо далеко. Щелчок в ушах, но не снаружи, а изнутри. В голове — бац! Как задернули шторку. Из мутной темноты выплывают лица, голоса, белый потолок… и пропадают. Теперь навсегда. (Кузьма Евстафьевич Барабанов. Инсульт. 31 июля).

…Кружится, кружится, все легче, легче… ой! Воздух, кажется, посвистывает, пропуская в небо. Все выше и выше, и вниз страшно посмотреть. Но волшебный полет прерывается. Неуловимая секунда неподвижности — и вниз. К земле, от которой страшно, к зелено-серой. И вот он, настоящий свист воздуха. Рев… «Ну? И откуда она тут могла сверзиться? На сто метров вокруг никаких высоких зданий, деревьев, чего-то такого. Да бросьте, что я не вижу, как тело деформировано — вон, все в буграх да шишках от раздробленных костей. Почернело моментально. Что?.. Да нет, здесь километром пахнет, я ребят вскрывал, у которых парашюты не… Да какой вертолет, в ночной рубашке она с вертолета прыгала?» (Лариса Ивановна Бульцина. Несчастный случай, списанный в разряд странных. 1 августа).

…«Доктор, не помогает». — «А ничего страшного, милочка моя, я вам сейчас пропишу…» — «Доктор, у меня неоперабельный?» — «Чушь какая. Ты, голуба, трахайся поменьше. С эрозией незалеченной разве можно? Будет болеть. Ну, вы, девочки, как кошки, ей-Богу… Вот, держи, и с любовью воздержись!» — «Доктор, это же на наркотик рецепт. Вот штамп специальный, я знаю». — «Слушайте, Наталья Дмитриевна, не сердите меня! Идите, идите! Умные все стали… И дверь закройте, вот так. И чтоб ни-ни! Недельки через три покажетесь. До свиданья, до свиданья… Але! Какого! А, это ты. Ну. Ну. Ну. Ну и что? Что ты нервничаешь, у меня вон буквально минуту назад была. Ее тоже в стационар класть нечего, недельки две доходит — и алаверды. Между прочим, любопытный случай. Неклассический. Ну, всех благ». (Наталья Дмитриевна Красавина. Рак матки, метастазы в почках, печени, прямой кишке. 3 октября).

…А где тут моя заначка, моя заветная? Вот она, в уголочке. Фу, мерзко все ж таки до чего. Что за зелье-то? Плевать. Ну, бдагословясь… О… о?.. О-оо! Огонь! Огонь во мне! Все внутренности насквозь! О-о! О-ооооо!.. (Самуил Израэлевич Арон. Бытовой несчастный случай. Двести сорок граммов крепкой серной кислоты внутрь. 11 октября).

…Рот зажат, не крикнуть. Руки заломлены, не шевельнуть. Зачем она пошла тем переулком! Ох, город, большой город, добьешь ты девчонку из леса… Хоть бы кончал, гад, скорей, вонь невыносимая. Больно как… Горло! Петля! Зачем?! За… (Шафалович Ксения Тарасовна. Жертва маньяка-душителя. Преступник не обнаружен. 29 ноября).

…Необъяснимо. Отказали двигательные функции. Остановилось дыхание. Последний раз сократилось сердце. Пропал слух, утратилось осязание. Полторы минуты агонии. Отключился мозг. Все. Необъяснимо. (Владимир Владимирович Марченко. Необъяснимо. 11 декабря).

Только и всего.

Я составил вымытые тарелки в сушку, протер стол. Ай да я. Ежка спала без задних ног, роман дальше пятой страницы не надорвала даже. Я ей свеженький экземпляр зацепил. В телевизоре все каналы выключились… нет, один еще работает. Фильм про животных. Дюгонь аккуратно, как подстригальная машинка, ест траву по краю протоки.

Хорошее, «только и всего». Ничего себе «только и всего». Как со мной самим все было. Как будто я — на месте каждого из них. Но и выход я, кажется, знаю. Не выход — ход. Ход ферзем. Страшненько, конечно. И если сработает, страшно, и если не сработает — еше страшнее. А больше ничего не поделаешь. Потому что что-то делать так и так надо.

Я почти совсем убрал музыку в комнате. Пересчитал оставшиеся деньги. Это всегда увлекательное занятие. Сегодняшний вечер мог бы прокормить меня там, в лесу, месяца два. Когда собирается объявиться Сергей Иваныч? Три дня, что дадены мне «на баню», окончены. Да и должны они уже успеть программу действий в отношении нас с Ежиком определить. Меня передернуло. Я-то ладно…

Много денег. Все еще много. Я сровнял толстую пачку сотенных. Гонорар от неведомого мне издательства. Я даже не знаю, как теперь платят, что эта пачка — бутерброд с маслом или — крохи, слезы, подано на бедность. Вот зачем Сергей Иваныч мне привез? Не из врожденной щепетильности, точно. Деньги — это же свобода. Как ни крути. Ха! Свобода? У меня? Да не смешите.

А то рвануть? Вот прямо сейчас? Ежку разбужу, выберемся тихо-тихо, половица не скрипнет, замок не щелкнет. Может быть, можно будет купить паспорта. Может быть, сумеем обойтись без них. Может быть…

Я тщательно убрал пачку денег. В карманах у меня и Ежки должна остаться мелочь, сотни на две еще. Мелочь. Нахал. С деньгами ты отныне будешь обращаться бережно. Можно сказать, скупо. Хранить свою свободу. Вашу с Женей. Хоть такой кусочек.

Возможно, в этот раз мне увиделось вероятие. Просто из серии «что было бы, если бы». Не отпустили же их там действительно по домам. Да по домам они сами не пойдут. Их даже убеждать не придется в том, что я видел. Если бы рассказать решился. Ноя, конечно, не…

Шестеро. Шесть — число гармонии. Построенный предыдущими дом должен быть наполнен любовью и значимостью межличностных связей, сделаться частью общности, в которой порядок обеспечивает внутреннее равновесие. Очень мило, но ведь с тобой и Женей будет восемь, а суть Восьмерки — пожинание плодов ранее посеянного. Что ты посеял? Что пожнешь?.. Да погоди ты, еще ничего не известно, еще надо дожить…

Мигнув, отключился и этот канал. Я не знал, что за «си-ди» стоит в проигрывателе, и заглавная ария из «Призрака оперы» Уэббера стала приятным сюрпризом. Вот бытовую технику нужно будет взять обязательно…

А все-таки телефон ожил вновь. Этот. Здесь, в этой безусловно оборудованной квартире. Самый худший из вариантов. Что-то он мне еще скажет… Длинный без пауз звонок. Как тот. Тогда. Очень давно.

— Ну, ты что, тупой? — сказал телефон. У него был наглый знакомый чем-то голос. — Ты, твою мать, будешь брать трубку или где?

— Да я, видишь, уж взял.

— Ни хера я не вижу. А до этого я сейчас два раза набирал?

— Два? Точно?

— Ну, блин!

— И именно вот сейчас, в эту самую минуту?

— Да я по целой минуте ждал, по двадцать гудков! В сортире ты, думал, а то в койке.

— Значит, сейчас. А не вчера и не десять лет назад?

— Да ты е… Ты издеваешься там, что ли?!

— Утихомирься. Давай по буквам. Ты кто? Чего тебе от меня надо?

— …в пальто! Кто тебя с «Объекта» на «Объект» возил? Ну? Жопа без ручки? Вспомнил?

Не может быть. Как его… Хватов? Хватов. Михаил. Мишкой мне все хотелось его назвать. Тот, что неудачно хоронил Гордеева. То есть удачно, но в смысле… ясно, короче. Уже легче.

— И чего ты, блин, упертый такой, как баран? Чего не подымал телефон-то? Рядом же сидишь. Значит, слушай, красавец, я минуточек через двадцать семь подскочу…

— Ты на время посмотри… — Я прикусил язык, но было уже поздно.

— А чего время? Буду ориентировочно в девять ноль восемь — девять ноль девять. Вы с подругой не проснулись?

Я взглянул на часы, которые над телевизором, затем на всякий случай в ту часть просторного окна, что не прикрыта занавесью. Все оставалось на местах и проистекало своим чередом. Часы в виде безвкусной огромной копии наручных с браслетом показывали без десяти три ночи, и за окном соответственно была темнота.

— Значит, через двадцать семь минут. В девять утра. Эй, ты меня не разыгрываешь?

— Ну, блин…

— Ничего, ничего, продолжай, будь любезен.

— Чего продолжать-то? Я буду и ты будь. Готовы будьте. Шеф распоряжение дал.

— Приятно слышать, что нас не забывают.

— Вот и хорошо. У меня все.

— Погоди. Число какое сегодня?

— Сегодня?

— Да, с утра. Какое было?

— Вы там чего, трескаете беспробудно? Или…

— Не хами. Ну, какое число-то?

— Ну, двадцать четвертое, и чего?

— Спасибо тогда. Даже как-то жить захотелось.

— Ты псих.

— Не больше, чем ты. Последний вопрос. Твой шеф будет?

— Шеф появится, когда необходимо.

— Это я про него уже понял. Эй!

— Ну, чего тебе?

— Поторопись.

Я дважды посчитал дни, прошедшие с нашего появления тут. Для верности загибал пальцы. А если он тебе сейчас врал? С чего бы ему врать. И подумай, что тебе еще привиделось в «накате», кроме сообщения о безвременных кончинах.

Отставив легкий аппарат на пол, я пошел шарить по ящикам и полочкам в поисках бумаги и чего-нибудь пишущего. Я старался не шуметь. К удивлению, искомое обнаружил довольно быстро. Стопка желтоватой «верже» почтового формата и липмановское «вечное перо». Как же я прошлой-то ночью, когда загорелось мне, этих шикарных письмо-принадлежностей не нашел? А потому и не нашел, что не искал. Ничего страшного ты сейчас не делаешь. Это же не полноценная работа, это так, страховка на случай. И работу свою ты теперь сможешь делать так, что ни тебе, ни другим опасности она представлять не будет. Ты подумал, и способ отыскался. Молодец, что ты нашел его. Или подсказали. Ну вот…

Ну вот, закончено. Я перечитал, чисто автоматически выправил слово и запятую, сложил плотный листок вчетверо и спрятал в правый нагрудный карман, застегнув на пуговку. С удовольствием оглядел толстенькую сизовато отсвечивающую авторучку. Спереть ее, что ли? Пальцы уже довольно уверенно держали предмет. Перед зеркалом я снял пластырь, заменивший мою самодельную повязку.

Я перерезал и повыдергивал нитки швов. Они выходили почти легко. Все там стянулось, кроме смешной ранки. Я стер побежавшую кровь. Потом, возясь с гипсом, стирал ее еще несколько раз, и в конце концов она унялась. Рука выглядела удовлетворительно. Ее можно будет прятать в карман, а на лоб надвинуть какую-нибудь легкую кепочку. Черт, нас все-таки заставляют бегать, как крыс. Впрочем, это мы еще посмотрим.

Ранки на лбу я замазал тон-пудрой из тюбика с силуэтом балерины. Получилось почти ровно. Потом, все так же стараясь действовать потише, я отыскал кое-что под ванной и поставил в прихожей так, чтобы было незаметно.

Я не хочу играть в «бей первым, Фредди!» Честное слово. Мало того, что не очень умею, так и пользы почти наверняка никакой не будет. Но все зависит от того, кто первым войдет и что скажет. Процентов десять только за то, что, может быть, придется делать. В этом раскладе подождать стоит.

Пятый час время. Бедная Ежка. Она ведь в Москву приехала поступать не в финансовый, и не на юридический, и не на иностранный. В Строгановку она приехала поступать и необходимых двух с половиной тысяч долларов у нее не было. Она ведь даже мой портрет писала. Удивительно, как это все вспоминается, словно действительно всплывает из небытия. Я лежал рядом и старался не заснуть. О Ксюхе подумалось, как она нарисовала мне анютины глазки на том листке. Я обо всех о них теперь думал постоянно, не о Ксюхе одной. А вот и приврал сейчас. Почему это приврал? Потому что, сам знаешь, почему. Потому что Ксюха — она тоже…

Я вынырнул из мгновения сна. В спальне были бесшумные светящиеся часы. Некоторое время я всматривался в них. Дотронулся до теплой Ежкиной щеки, ощутил ее ищущие губы у себя на лице. Я успею ей сказать все, что необходимо. Прошептать в самое ухо. Сейчас я шептал совсем другие слова.

— Ох, Гарька… Гарька мой, Гарька…

Ежик начала делать мне скандал в половине седьмого утра. В душ после любви она упорхнула, мурлыкая, но когда проскользнула затем на кухню, ее настроение стремительно принялось портиться.

Она гремела тарелками и вилками-ложками, и по одним этим звукам можно было определить предвещающий бурю барометр. Я робко попросил завтрак. На столе с грохотом появились вчерашние салаты и холодный поросенок в жире, похожем на лужицы парафина.

— А чай?

— На плите. Я вчера тебя попросила чуточку прибрать. Неужели трудно? Знаешь, я не терплю, когда хавосничают. (Это было из ее словечек — «хавосничать»).

— Ноя…

— Ты все в одну кучу сгреб и бросил.

— Ну… я себя не очень хорошо чувствовал.

— Я себя тоже не очень хорошо чувствую.

— Похмелись.

Закусив губу, она налила полстакана рислинга.

— Не окосей только смотри. На старые дрожжи и сухенькое…

— Разберусь как-нибудь.

— Да что с тобой, не с той ноги встала? Все было так хорошо…

— Это тебе было хорошо. Из ванной она спросила:

— Почему раковина в крови, ты резал кого-нибудь?

Я вспомнил, что и впрямь сполоснуть, кажется, забыл.

— Только себя. Брился, порезался. Я сейчас…

— Спасибо, я сама уже. У меня привычка умываться в чистом. Отращивал бы бороду снова, бриться бы не надо было. Куда ты? Ты хотел чай?

— Аппетит пропал.

— А-а.

В комнате, засев в угловое кресло, я наблюдал, как Евгения перемещается из спальни в ванную, как прибирает следы нашего табльдота у телевизорной стойки, совершает массу мелких и, наверное, необходимых в деле наведения чистоты и порядка движений. Но не в семь же утра. Между прочим, она успела одеться. Между прочим, я тоже. На ней снова были джинсы и красная кофточка.

— У нас здесь не так много вещей, а можно подумать — генеральная уборка и большая стирка в одном лице предстоят.

— У тебя другие планы? Сколько угодно. А я в грязи жить не собираюсь. Неизвестно, сколько нам тут еще быть. Но если ты бросишь все это на меня одну, это будет свинство.

Я слышал, как она еще дважды прикладывалась на кухне и забеспокоился всерьез. Была уже половина восьмого. Я вышел в прихожую, чтобы оглядеться еще раз. Накручиваю я сам себя, вот что. Но почему же, черт побери, никого еще нет?!

И все-таки я чуть было не оказался обманут. Потому что в двери заскрежетал ключ, и появился Вениамин. А на площадке я еще одного углядел.

— Игорь! Дружище! Тыща лет! А мне Сергей Иваныч — Игорь объявился! А я — не верю! Знаю, все знаю, никаких лишних вопросов, все потом, слава Богу, что все есть как есть, но сейчас, ребята, надо ехать, Сергей Иваныч пока там с вашей квартирой вопрос решал, Игорь, так же нельзя, пропал, адреса не оставил, а там в документах какая-то закавыка подлая сидела, отыграть назад пришлось… О, стулья кверху ногами, что это тут у вас, аврал поутру, нет, нет, давайте собирайтесь, здравствуйте, Женя, помните меня? Хорошо, две минуты жду…

Ежка включила пылесос, и в этот момент я впечатал газовый ключ — кажется, этот размер называется «номер ноль» — в аккуратно подстриженный затылок «психолога» Вениамина. Ключ был поставлен мною под вешалку очень удобно — как раз, чтобы ухватить левой рукой, когда тот, кому буду бить, остановится в дверях большой комнаты. Только я думал, что это будет Олег, и растерялся сперва.

Ударить человека, которого давно знаешь, все-таки трудно. Труднее, чем незнакомого. Для меня, во всяком случае. Но он заговорил, и мне сразу стало ясно. Не выпуская ключа, я подхватил Вениамина. Он складывался, как резиновый. Ежка закусила палец, глядела, как я его укладываю на диван, который не виден от выхода. Пылесос гудел, как истребитель на старте. Покупайте пылесосы «Ровента». Я нажал клавишу. Истребитель затих.

— Ладно, Веник, я сейчас докончу, а Женя оденется. — Снова нажатие. Подмигнул Ежке. Она была бледной, но подмигнула в ответ.

— Олег! — Высунулся из входной двери на лестницу. — Что вы тут? Зайдите, выпьете кофе. Пропустите с Веником по рюмашке. С утра выпил — весь день свободен.

— Да я за рулем.

— Все равно, неудобно вас за дверью держать. Мы какую-то тут уборку затеяли. Супруга не в духе, вот сюда проходите.

Удар! Я принимаю второе тело. Рядышком они смотрятся хорошо, но все-таки это то, что называется отрубить мосты. Сжечь концы. Ну, понятно. Трудновато все делать почти одной рукой, испытывая к тому же противную дрожь в коленных чашечках. Буквально. Нет, это все получилось просто потому, что ожидать они от меня не могли. Чего от меня ожидать, от бумажной души.

Ежка уже стояла у двери. В руках у нее был пакет, который собрала, занимаясь со мной скандалом. «Ровенту» я заглушил, но включил проигрыватель. Ненадолго этой уловки хватит, но нам и нужно-то от силы минуты три. Удачно, что Олег сказал: «Я за рулем». Значит, можно надеяться, что нет никого больше.

Я осторожно поставил газовый ключ, чтобы не стукнуло. Осторожно отщелкнул замок. На пустую лестничную клетку мы с Ежичкой вышли беззаботные и веселые. Беззаботно и весело спустились — второй этаж, долго не идти — и, помахивая пакетом, прошли мимо Олеговой «семерки». Пустая она была. Никаких групп захвата, специальных операций, арестов. За приятелем заехали. Машина была оборудована рацией. Я вчера сразу внимание обратил.

— Нам сейчас в нее прыгать полагается, уезжать, вражеские переговоры слушая.

— Не городи ерунды.

— А что, я сколько раз такое писал. Ну, не такое, подобное.

— Какие они враги!

— То-то и оно. У нас просто разные интересы. Изящное выражение.

— Ты хоть их не очень сильно?

— Будут жить.

Что стало здорово — машину взять на улице без проблем. По две штуки тормозят, и третий позади притормаживает на всякий случай, если с этими не сговоришься. Сначала через Отрадное и Ботанический сад мы доехали до ВДНХ, а потом прошли пешком по проспекту Мира. Ежка держалась очень хорошо. Все происходило так, словно мы просто совершаем прогулку. Праздные гуляки, которым некуда девать свой день. Я спрашивал себя, не допустил ли я ошибки, не дождавшись где-нибудь там поблизости девяти ноль восьми — девяти ноль девяти. Нет. Никакой гарантии, что взыгравшее Время не сместится опять, А надо же как я — будто ничего особенного в этом нет. Будто у меня это каждый день происходит.

— Гарь, а не лучше нам быстро-быстро уехать куда-нибудь? У меня, понимаешь, как зуд — бежать, прятаться. Туда, где нас никто не найдет.

— Смотри, какой город. Кто нас в нем найдет? А бежать — ниже нашего достоинства, угу?

Погода только день после урагана держалась солнечной. Серые клочкастые тучи вновь сгустились над крышами и проводами.

— Салон «Барби». Хочешь, зайдем? Дожидаться где-то там рядом Хватова, который может появиться, может нет, не годилось просто еще и потому, что там сейчас не я один буду его ждать. Разговор-то слышали. Из того, как Веник оперативно нас начал увозить, ясно, как дважды два. Вот так вот в восемь утра нагрянул друг дорогой. Без предупреждения. Не ждали? Ждали, хотя изо всех сил надеялись, что это у нас мания преследования просто. Какая там мания…

Кстати, у этого, у Олега, в набедренном кармане его костюма почему-то нашлось две пары тонких стальных наручников. Зачем? Да просто так, мало ли какой случай. А ведь и пригодились. Им с Вениамином, когда в себя придут, сложно будет отстегнуться.

Женю я вам не отдам.

— Гарь, мне очень стыдно просить, но вон та мне так нравится…

— Хорошо хоть стыдно. Вам, девчонкам, только бы в куколки играть.

Эта Барби была похожа на нее саму. На Ежку. Я, только выйдя из магазина и увидя, как Женя покупку рассматривает, вдруг это понял. Простая прическа с медным оттенком, серые глаза, удивленно распахнутые. Кукла… Что у меня с этим связано? Да вроде ничего.

— Давай ее подарим.

— Ну вот. Я сама хочу…

— Еж, я прошу тебя, подари. Не нужны нам куклы. Ни простые, никакие. Даже Барби.

Наверное, что-то в моем голосе было. Ежик внимательно на меня посмотрела. Уложила Барби обратно в коробку, закрыла клапан.

— Ну и кому же мы ее подарим?

— Да Господи, хоть…

Несмотря на довольно ранний час, вдоль стеклянной стены магазина уже выстроились несколько бабуль, продающих с рук самопальные кукольные одежки и обувки, накладные сменные парички, еще там что-то. Самстрок для Барби. Барби-вещевка. Нет, ну такое только у нас может быть. И прохожие подходили, что интересно, останавливались.

А перед той частью витрины, где выставлен замок Барби и Кена, и сами они сидят в шезлонгах перед бассейном, и в кукольных елочках, или там пальмах, резвятся не то белки, не то попугаи, стояла девочка лет семи. Она спиной к нам, но я мог ручаться, что рот у нее сейчас открыт.

Я не успел сказать, Ежка и сама поняла. Они о чем-то поговорили, и коробка с Барби перешла из рук в руки.

— Знаешь, она, по-моему, не очень-то и обрадовалась. Такая худенькая. Ей небось есть нечего, а я ей Барби сую.

— В Москве голод — понятие относительное.

— Циник.

— Хуже. Мизантроп. Давай развлечение для взрослых посмотрим. На той стороне, кажется, секс-шоп был. Если ничего не изменилось.

— Вряд ли, — она хихикнула, — здесь можно ждать кардинальных перемен.

— Не скажи. Мысль насчет тела тоже не стоит на месте. Собственно, я имел в виду — не закрылся ли.

Секс-шоп не закрылся, и за заплаченные за вход деньги Ежка вышла оттуда вся смущенная. Она все-таки очень целомудренный человечек.

— Кто не знает тебя в постели…

— Что-что ты там бормочешь?

— Я отвечаю своим мыслям.

— Пусть бы твои мысли сказали наконец, чего мы добиваемся. Ты… гадости одни на уме. Серьезно, Гарь! Куда мы? Страшно мне что-то делается. Боюсь я.

— Это ты зря. Я ведь тебе объяснил. Мы с тобой тянем время. Нас сейчас многие ищут, вопрос в том, чтобы нашел тот, кто нужен нам.

— А он знает, где нас искать? А эти? Ты же работал с ними. И сколько можно тянуть время?

— Чего он только не знает. Эти были не те, кто нам нужен. А Время — это… Время — это такая вещь, которую можно тянуть до бесконечности. Ты есть не хочешь?

Я хотел повести ее в «Лель», но, увидев румяные развалы лавашей и плюшек перед круглым входом «Алексеевской», Ежа загорелась глазами и носом потянула, как лисенок голодный. На название «Алексеевская» удивлялась из-за столика под полосатым тентом. Я и сам не помнил, переименовали когда. Душистый теплый хлеб был очень вкусен.

Я ведь не сумасшедший. И не авантюрист. И не герой боевика… Уж это — усмехнулся — точно: не герой. Я только убежден, что раз Гордеев с помощью своего Хватова нашел меня опять, то, значит, нужен я ему.

Есть Гордеев. Есть НИИТоВ. Но ведь есть еще и Присматривающие, хотя в последнем я до сих пор не уверен. В такой мы тройной вилке, а из трех зол… В общем, я выбираю то, которое однажды ко мне добром все-таки обернулось. Но паника холодной змеей ползла внутри. Я улыбнулся Ежке.

— Дожевывай и поехали памятные места столицы глядеть- В нашем с тобой случае место встречи там, где мы. А уж нас найдут, можешь не сомневаться.

Мы ездили на речном трамвайчике. Мы гуляли по брусчатке Поклонной горы, задрав головы, глядели на Нику, читали надпись пульверизатором «Пудель и Утык» на зеленом борту самоходки за мемориалом и читали листовку баркашовцев с крестом, увенчанным стрелами, кривовато прилепленную в укромном месте на столбе. Мы плевались косточками крупных розовых черешен с пологого моста над Обводным каналом. Ежка пила пиво, а я ел мороженое в одной из многочисленных кафешек на Павелецкой площади, а потом она прямо сразу после пива ела мороженое тоже. Мы даже нарочно съездили в Коломенское, чтобы поцеловаться под шестисотлетним дубом с черным длинным дуплом. Я очень старался, чтобы Ежка не задумывалась. А холодная змея ползла, ползла. Плохо ходить туда не знаю куда. Да еще четвертые сутки подряд.

— Ну а если так и не найдут нас те, кого хотим? — спросила Женя, роясь в сумке, а я стоял боком, чтобы ей было удобнее. Пакет ей быстро надоел, и я купил сумку через плечо. Хитренькая Женя. Спрашивает, сама не смотрит. — Если все-таки?

— Тогда сдадимся тем, кого не хотим, только и всего. Нашим знакомым друзьям.

— И тебе ничего не будет?

— Ну, тоже по башке дадут. Привыкать ли.

— Темнишь ты. Знаешь что, давай в Лужники вернемся. Утром проплывали на трамвайчике, я вспомнила, как ты мне пионы оборвал. А ты помнишь?

— Помню. Снова рвать?

— Необязательно. Но раз уж мы прощаемся… Мы ведь прощаемся со всем этим? — Ежка подняла глаза. Цвета сегодняшнего неба они у нее были. — С Москвой, которую помним и любим?

— Да. — Я не мог соврать. Не нашлось на языке ничего подходящего. И как это? — Да, Ежа. В любом случае — да.

— Когда все успокоится, — сказала, — ты расскажешь мне со всеми-всеми подробностями. Мне, — ткнула пальцем в грудь, — первой. А теперь поехали за пионами… ну-ка, что это? Гарька, откуда у тебя столько седины? — Она стащила с меня кепку. Очень мило. Седина-то при чем?

— Ну, я же тебе говорил, я уже доволно старый…

— Да что ты врешь, врун несчастный! Вчера у тебя еще ничего не было! Я-то весь день смотрю, смотрю…

— Ну, вчера, положим…

— Ох, Гарька!

— Если ты будешь реветь посреди улицы, мы не поедем никуда. Хватит, может, этих мокрых мест?

…А к вечеру потеплело. С реки задувал кое-какой ветерок, но и он не мог разогнать липкого сладкого запаха, источаемого клумбами. Бело-розовые купы соседствовали с темно-красными. Они были похожи на облачка цветных перьев в темной зелени, но в основном распускаться только начали. Гуляющих было многовато. Сейчас я нарву Ежке, как обещал, пионов, и мы уйдем отсюда. Ничего не дал этот день, а я так надеялся, что его хватит тому, кто умеет появляться где угодно. Что сказанное им перед тем, как отправить меня за другую реку, за Реку, через черный Тоннель на Тот берег, продолжится каким-то образом здесь, когда мы вернулись. Но нет. Нет.

Что ж, придется выбираться самим, этот случай я тоже обдумывал. И все равно холодная змея, можно сказать, победила. Я оглянулся по сторонам, подмишул Ежке, шагнул к бело-розовому кусту…

* * *

— Как хотите, а есть что-то притягательное в этой стороне Москвы. Что? Я битый час ломаю голову над этим вопросом и так ничего и не решил. Поистине загадочная притягательность. Магическая, нет?

В стене живой изгороди были прорезаны ниши, в которых прятались лавочки. Пока не подойдешь вплотную, не увидишь. А с них отлично просматривалась и асфальтовая двойная дорога с клумбами по оси, и узорные решетки, и гранитные парапеты ограждения набережной Женя отняла нос от незаконного букета, вопросительно посмотрела. Сделала шаг за мое плечо.

— Вы не представляете, сколько здесь, примерно здесь, я хочу сказать, пресекалось удивительных дорог и было поразительных событий. А уж будет…

Он улыбнулся с не очень идущим к его резкому лицу с крупными скулами мечтательным выражением. Я искал, как ответить. Мне очень многое нужно было сказать ему. Но первым движением, действительно, — закрыть Ежку. Вообще услать ее, чтобы не видела, не слышала, не встретилась. Не стала контактировавшей. Но очень уж внезапно мы на него наскочили. Да и он не дал возможности как-то развести их.

— Однако пусть уж так загадкой и останется. Без необъясненного скучно. Заметьте, я говорю: необъясненного, но не необъяснимого. Все имеет свою первопричину.

— Только иногда она непонятна, — сказал я наконец.

— Отнюдь. Почти всегда просто не объяснена. Или не додумана. Так будет вернее. Здравствуйте, Евгения, — поднявшись и протягивая руку, произнес он. — Чрезвычайно рад вас видеть в добром здравии. Несколько старомодное приветствие, но мне нравится. Кроме того, я рад, что вы все-таки дошли до этой лавочки, где я жду вас с Игорем на самом деле почти час. Прекрасный букет. Как я понимаю, он рос где-то неподалеку.

— Совсем рядом, — сказала Ежка, задирая нос — Вон там. Слишком много глаз, а то Игорь ликвидировал бы весь этот цветник. Если бы я попросила. — Она взяла меня под руку, изобразив «да, я вот такая, что имеете сообщить?». Она еще не поняла.

— Вы даже не представляете себе, как вы правы Глаз здесь хватает.

— Знакомься, Ежа. Михаил Александрович Гордеев. Бессмертный человек.

— Ни то ни другое неверно. Я — Перевозчик

Последний раз я-сегодняшний возьму слово. Хочется просто уточнить, что лишь здесь он, наверное, уже предельно понятный и, как уж это у меня получилось, обрисованный мною, открыл мне свое назначение. Быть может, я напрасно поспешил, но рассказ выстроился, как выстроился, и уже поздно что-то менять.

Я не утверждаю, что знаю теперь о нем все или даже много. Перевозчик Миров не та фигура, чтобы на нее хватило моих коротких слов. Я, скажем, и после Реки, после всего, что открылось мне за ней, не в состоянии представить ни один из иных бесконечных Миров. Придумать — можно, но ведь при абсолютной уверенности, что они уже есть такие, какие есть, выдумывать — это все-таки не то. Да и зарекся я выдумывать что-либо.

Тот невероятно долгий, тянувшийся, серый и, прямо скажем, черный день, в котором я должен был оставаться уверенным и оптимистичным, — то, чего совсем не имел, — все-таки свершался именно так, как я рассчитывал. Я не надеялся на авось. Я не плыл по течению, предоставив выносить ему. Мне кажется, что именно заранее осознанное все то, что стало предметом нашего последнего разговора с Перевозчиком, помогало мне. Нет, даже не осознанное, нет. Оно просто было, я только не мог ничем подтвердить. Подтверждением стал сам ожидавший нас Перевозчик.

Не знаю, что меня завело. Я ведь не хотел так. Может быть, нарочитая какая-то его веселость. Откровенно легкомысленный треп с первых слов. Может быть, эта остающаяся во мне пружина, которая неизвестно все же, во что сейчас обратится — в открытый выход или черное падение. Может быть, почти исчерпался тот срок, в который я мог надеяться на кого-нибудь, кроме себя.

Да ведь и уверен же я был, что теперь все правильно, все рассчитал, соотнес и предусмотрел.

Собственно, не так уж я и ошибался.

Он слушал меня не перебивая и, когда я умолк, тяжело дыша, распаленный, медленно полез во внутренний карман, вытащил огромный, толстый желтый портсигар с искристым треугольником.

— Вообще-то я курю мало. И редко. А ты, Игорь, по-моему, совсем бросил, нет? Тебе не кажется, — продолжил после затяжки, — что не тебе мне все это говорить?

Я понимал, что он имеет в виду.

— Не кажется. Почему бы мне не сказать? Кому другому, кроме меня? С кем вы еще говорить будете… так?

— Точно. Так — ни с кем. В чем ты, собственно, меня винишь?

— Я не виню.

— Ну хорошо, хорошо… вопрос морали. Так ведь это не мной устроено так, что чужаки в твоем Мире не приживаются. Я уже даже перед Мирами ответственность не несу за то, чтобы их отсюда удалять. Абадонну помнишь? Ты, слава… в общем, не встречался, а вот те, о ком ты сейчас так взволнованно говорил, они — да. Я продолжаю подбирать понятные аналогии. Что они тебе?

— Что они мне… Так не делается у нас, Перевозчик. Так не говорится о тех, с кем, пусть недолго, делил несчастье и тюрьму. Не тюрьму — несвободу.

Даже такое неявное, глядя со стороны, несчастье, даже такую комфортабельную, глядя со стороны, несвободу. Если нечего есть, это не значит, что нужно довольствоваться кормушками. Если негде жить, нельзя соглашаться на стойло. Если за поворотом поджидает смерть, пусть ждет она, а не я ее буду ждать и о ней печалиться. Кто они? Кто сказал, что они — чужаки, что в них — частицы душ тех, кто умер в других Мирах и осколками попал в наш? Кто сказал, что по одной этой причине наш Мир способен погибнуть? Да он сам себя готов тысячу раз погубить, если в нем действуют всюду одинаковые законы, которые я вижу здесь, в своей короткой и ограниченной жизни.

— Игорь, — укоризненно сказал он, — подумай, живущие в Мире боятся смерти, рвутся в стойла и стоят в очередях к кормушкам. И ты ничего никогда не сможешь предложить им лучшего. Так было всегда. Всюду.

— Во всех Мирах? — вдруг спросила Женя. До этого она сидела, опустив нос в пионы, и только слушала. Иногда прижималась ко мне теснее в наступившем прохладном вечере. Ушло куда-то тепло из воздуха.

— Ну… — Перевозчик слегка улыбнулся. — Не во всех. Во многих просто нет ни самого понятия, ни чего-либо хотя бы приблизительно заменяющего.

— Да, не предложу, — вернулся я к теме. — То, что я могу… мог изменить, не сделало ни одного, кого эти изменения коснулись, счастливее. Значит, я изменял не то и не так. Даже когда и сам не знал, чем чревато то, что я делаю.

— Ну как же? А читатели? У тебя их было немало. Это не какой-нибудь один, пусть гениальный, брошенный в печку роман. Разве ты писал не для них?

— Пишешь всегда для себя. Уж на собственном примере я точно понял. А людям просто надо все время напоминать. Хотя бы о том, чего стоят стойла и кормушки. Что в них можно потерять самого себя. Что будешь бояться любви, которая бросит тебя в небо. Что перестанешь писать картины, которые, может быть, вдруг оживут. Что не захочешь коснуться и победить огонь, потому что темные и тупые побьют каменьями и дрекольем. Что не решишься исцелять, не то объявят слугой дьявола. Это только на рекламных объявлениях все легко. Что ни с того ни с сего возьмут тебя за уши, как лабораторного кролика, и начнут изучать и использовать. Втемную. Что… еще что-нибудь. Я не Перевозчик, я знаю не все. Но я же подбираю, только не аналогии, а образы. Общие и расплывчатые в нашем конкретном Мире. Их не набросишь на плечи, не попробуешь на зуб и даже не увлечешься на вечер перед экраном или с «горячей книжкой».

— Разве все это тем, о ком ты так заботишься, и тебе самому не делали такие же люди? Просто живущие в этом Мире?

— Но так тоже было всегда! Может быть, не всюду, но в нашем Мире — точно. Когда странному в Мире было хорошо? Но они появлялись, странные, и мучились, и жили. И простите, Перевозчик, я никогда не смогу принять, что это только оттого, что в таких людях — частица чужака. Это было бы слишком просто, Михаил. Разве не так?

— Значит, ты так и не поверил?

— Нет, почему, я верю. Что все так и есть, как вы сказали. Больше — вы сделали. — Ежка прижалась, и я обнял ее здоровой рукой. — И я сам что-то видел и что-то узнал, хоть и не так много, как мне хотелось бы. Не считайте меня неблагодарным, я ведь сам сейчас пришел к вам. Я только принять вашего не смогу. Да так, наверное, и надо, Я же, — повторил, — не Перевозчик.

По реке, на фоне темного близкого склона Воробьевых гор, прошел последний трамвайчик. Горя огнями и звуча музыкой. И оттуда смеялись. И там танцевали. И там было вино, там было веселье.

…А в Мире умирали от голода и от обжорства, в Мире кончали самоубийством и подрывались на минах, в Мире грабили, насиловали и пытали.

А в Мире лгали и предавали, оскверняли и разрушали, продавали других и себя.

В Мире отравлялись реки, гибли планеты, гасли звезды, исчезали пространства, вымирали народы. И пролитые в Мире океаны слез не воскресили ни одного тем только, что были светлы и безутешны…

— Ни одного? — Спросив, Перевозчик красиво заломил бровь.

— Вы следите за моими мыслями?

— Отчасти. Мне это не всегда доступно. Ну, пусть по-твоему, — не воскресили. Будем считать, что имела место небольшая поправка того, что случилось вопреки тому, чему назначено было. Я ее произвел. Пришел-то ведь ты сам ко мне сейчас. Хотя это еще вопрос, кто к кому. — Он откинулся на изогнутой лавочке. — А как насчет того… как там? «Никогда ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас…» Помнишь продолжение? «Сами предложат, и сами все дадут».

— Вы не предложите. Я согласен на всю жизнь остаться привязанным к одной единственной точке этого Мира. Учтите, что узнал я ее еще до нашего счастливого, — я улыбнулся довольно криво, — знакомства. Но если она так значима, то там же могут прожить, переломить свое предначертанное и… все они. Я не прошу у вас. Я ставлю условие и требую.

— Тогда это шантаж.

— Отчего же? Честный договор.

— Предопределенность не переломить никому… Ну хорошо, предположим и это. Предположим, я не напрасно собирал их и хранил, предвидя, как это водится у тебя, что ты рано или поздно обратишься ко мне с этой, признаться, не совсем понятной мне просьбой. В будущее мне заглянуть не дано, но кое-какие мелочи я иной раз способен уловить. В моих возможностях переправить всех их туда из мест, где они… возможно, сейчас содержатся Скажи, а чем же это будет отличаться от идеи Территории? От «Объ-екта-36»? А как поступить с остальными Территориями? С теми, тебе лично не известными, кто собран там? Я искал тебя долго, Территория устроена не одна. Что им скажешь, когда окажешься лицом к лицу? В любом случае это опять будут только слова. Но твои. Они лучше?

Я смешался. Нет, это будут не только слова. Это будет жизнь. Тут, у нас, в нашем Мире. Да. И не будет стен. Судьба должна настигать свободного человека… Фу, ну до чего ж красиво! Слишком. Но что же я скажу действительно?

Я открыл рот.

— Правду, — сказала Ежик из-за букета, который уже начал вянуть. — Я не знаю людей, о которых вы говорите, но Игорь всегда говорит правду. А если пишет… Ну, чересчур присочиняет, у него получается… не очень хорошо. Он сам называет — «семечки». Ты прости, Гарь, я бы тебе все равно сказала.

— Правду… — Перевозчик пожевал губами, — Не знаю тогда, что они услышат для себя нового. А ведь не соврешь — не расскажешь, верно, Игорь? Твой, откровенно говоря, весьма сомнительный интерес в предстоящей сделке мы выяснили. А мой? Что вы можете предложить покупателю, господин главный заступник всех обиженных?

Я молчал. Наверное, весь пар у меня уже вышел.

— Душу заложишь?

— Это не получится, — опять подала голос Ежка. — Видите цветы? Пион — цветок с историей. У врача Эскулапа был ученик по имени Пеон. Чудодейственным растением, которое одному ему было известно, он исцелял все болезни и отвращал злые силы. От зависти Эскулап приказал умертвить Пеона, но милостивые боги сохранили ему жизнь, превратив в чудесный цветок. В присутствии пионов темные дела вершиться не могут.

— Это тоже придумал Игорь?

— Без меня придумали. А душу я заложил давно. Иногда кажется — до рождения еще

— Правильно кажется.

— Знаете, Перевозчик, мы пойдем. Я полагал, что я нужен вам и…

— Договаривай. И Миру.

— Теперь вижу, вам это все — что-то вроде забавы. Да по-другому и быть не могло. Кто здесь по-настоящему чужой, так это вы.

Ей-Богу, не хотел его обидеть. А получилось. Я не хотел. Мы с Ежкой встали. Вот теперь терять нам совершено нечего. И Гордеев еще масла в огонь подлил:

— Далеко ходить и не придется. Обратите внимание, как местность обезлюдела, никого поблизости нету. Полчаса назад сколько было. Нам не хотят мешать, интересуются, до чего мы договоримся.

Я заозирался. Освещенный фонарями асфальт, парапеты просматриваются в обе стороны. И никого, как вымерла гуляющая публика.

— Мы… под контролем?

— Я бы выразился — наблюдением. Контроль вряд ли. Привыкайте, Женя и Игорь, как бы ни повернулось, вам это предстоит на долгие года.

— Женю я им не отдам, — вырвалось у меня. Перевозчик выразительно на меня посмотрел и оставил без комментариев. Сказал:

— А вот в данный момент там слышат, как ты, Игорь, прелести жизни на лоне природы расписываешь. Ты преимущественно об этом только что и говорил, нет? Полюбуемся на воду.

Мало понимая, мы с Ежкой прошли следом за ним. Внизу под набережной было темно и беспокойно. Тянуло сыростью и холодом. И по-прежнему никого вокруг, даже тишина какая-то неспокойная, и городской гул почти пропал.

— Да будет так, Высокая договаривающаяся сторона! Ваши условия приняты без поправок… — Засмеявшись, он перебил сам себя: — Я иной раз просто поражаюсь собственной уступчивости. Это к тому, что с моей стороны не поторговаться — грех был величайший. Но не стану тебе больше голову морочить. И вам, Женя. Как однажды мне сказало одно дружелюбное существо: ты угадал и здесь, Перевозчик. Ты, Игорь, тоже умеешь угадывать не хуже. Вчера мне пришлось доказывать это в одной интересной беседе. Упорно доказывать… Слышите? — вдруг спросил.

Я ничего не слышал. Ежка тихо качнула головой. Не уверен, но, по-моему, под противоположной гранитной стенкой, чуть левее, стояло что-то вроде лодки. Большой. Или даже двух. Катера.

— Водная милиция. Подстраховка. Но где двое, там и третий? Их штук десять на всю акваторию в городском пределе и осталось.

Гордеев снова прислушался. Теперь мне показалось, что и я что-то различаю.

— Как хотите, ребята, но вам придется немножко попрыгать. Никак по-другому не выходит вас сейчас отсюда убрать. Причин для особенного волнения нет, хотя твой друг Веник на тебя, Игорь, очень зол. Проблема в том, что прикрыть вас теперь некому. Главное лицо с той стороны, о котором ты, Игорь, думаешь… выведено. Вы можете попасть не к тем. Тоже ничего особо страшного, но ведь мы договорились несколько об ином. Получится, что я не выполняю свои обязательства.

— Мы уже договорились? — только и нашелся я.

Ежка держалась за мою руку, я взглянул на нее с тревогой.

— Но все, я думаю, пройдет хорошо. Все, ребята! Вперед! Позже договорим.

Здесь к воде — я не заметил сразу — сбегали лестницы. Гордеев подтолкнул нас к одной из них. На реке вспыхнули три огня — треугольником, белый выше, красный и зеленый ниже, справа и слева. Длинный катер, сверкая мигалкой, включившейся вместе с топовым и бортовыми, сперва прошел в нескольких метрах, а потом отчего-то кормой попятился к нам. С него махали рукой. Я прыгнул и обернулся, протягивая Ежке обе руки. По инерции катер стукнулся плоской кормой в камень. Нас шатнуло, Ежка вцепилась в меня. Под днищем раздался скрежет.

— Сюда! В кокпит прыгай, твою…

Мы очнулись на решетчатом полике между кресел с железными дугами на спинках. Катер взревел и сиганул вперед, Ежа упала на сиденье, а я, не успевший ухватиться, — на пол между.

Из этой очень неудобной позы я увидел, как над стремительно удаляющимся парапетом набережной вдруг появилось множество голов. Уже нельзя было понять, который там Гордеев. По реке зашарили мощные прожектора, катера, что стояли у противоположной стенки, включив собственные мигалки, отвалили и явно собрались за нами.

— Пригнись, пригнись! — заорали над самым ухом, и я узнал перекошенную рожу Хватова. Он сидел низко, стаскивал на пол с сиденья Женю.

— Ежа!

Катер ревел, не поверить было, что он способен издавать то тихое мурлыканье, с которым подкрался взять нас. Мы уходили вверх по течению, выпуклый берег Лужнецкой набережной летел справа. Я никогда не видел берега Москвы-реки от поверхности воды. Они казались очень высокими, их гранитная облицовка.

— Хер догонят! — Мишка Хватов ткнул назад, где сверкали две яркие звезды. Катерные поисковые фары. Они беспорядочно метались.

— Ежа, ты?..

— Нормально. Ты прости, что я тебе…

— Тоже нормально.

Это она про то, как ухватилась за меня. Сам виноват, нечего было сломанную граблю совать. Я зажимал кисть между колен.

— До Балтики идем?

— Не высовывайся знай… сатирик. Вихрь трепал волосы.

Это был катер на подводных крыльях, и понятно, почему они подходили кормой — мелко, не поломать. Но и у тех, кто за нами гнался, были катера на подводных крыльях. Такие же катера водной милиции. Только настоящей.

Я посмотрел на того, кто за рулем. Мне была видна одна спина. И между прочим — в форме. Сейчас мы выйдем из-за поворота, по берегам пойдут застройки, а там — Киевский, Красная Пресня и вообще центр Москвы, па что тут рассчитывать? Пока мы вши не больше минуты. Я вдруг увидел, что в двигательной решетке застрял и бьется один пиончик. Маленький совсем. По левой стороне прыгали лучи настигающих катеров.

— Они догонят!

— Не успеют! — крикнул мне Мишка, и перед самым железнодорожным мостом катер клюнул носом, упав с крыльев на днище. — Только шевелитесь живей!

Со стенки свешивались два трапа. На подходе катер сильно тряхнуло, ударило подо дном, и я понял, что тут мелко даже для подводных крыльев.

— Хер с ним, ему недалеко!

Я подсаживал Ежку и был спиной к катеру. За ней кое-как выбрался сам. Мы вылезли сразу за мостом, к Новодевичьему. Кажется, там за деревьями пруды. Нас ждала машина. Припаркованных здесь было мало. Метрах в ста под фонарями кто-то остановился, наверное, с изумлением наблюдая, как мы появились. Хватов скинул трапы в воду.

— Глянь! — Мишка показывал вверх.

В небе, далеко позади, в тучи бил столб белого призрачного света. Тучи как будто кипели в нем, прямом и неподвижном, заворачиваясь внутрь. Из-за насыпи с железной дорогой было плохо видно, но источник находился примерно там, где мы разговаривали е Гордеевым.

— Шефа хотели взять. Садись, живо. Контора, тоже мне.

— Я уж парашютистов ждал.

— Лезь, не жди! Геник, давай!

Но я все же успел обернуться, прежде чем последовать за Ежкой на заднее сиденье. Я увидел кое-что похлеще парашютистов и неведомого призрачного света, природа которого была мне тогда непонятна.

Вновь помчавшийся катер попал в луч нагнавших-таки милицейских катеров. Кто уж там нас захватывал. Зато тех, кто был в покинутом нами, я разглядел отчетливо. Я не оговорился, именно тех, нескольких, хотя только что там оставался один водитель, который, кстати, так ни разу и не повернул головы. Вел вперед, и все.

Там снова было трое пассажиров. Лиц на расстоянии и за считанные секунды, конечно, не разглядеть. Белые пятна. Двое мужчин и одна женщина. Один из мужчин в легкой летней кепке, голова второго непокрыта. На женщине яркая кофточка. Приметное пятно. Сидели открыто, не прячась.

А уже из машины, когда заворачивали вверх по проезду, увидел, как на реке вспух оранжевый клубок огня. И донесся взрыв.

— Во мы их! — Хватов обернулся с переднего сиденья, резко дернул вниз обеими сжатыми в кулаки руками — Геник, пошел, пошел! Не дай Бог тебе красный свет проехать.

— Понятно, шеф.

— Шефов развелось, — буркнул я.

— Не говори, сатирик. Сам о том часто думаю.

— Дальше что? Захотят — город перекроют.

— Это из-за вас-то? Куришь?

— Не буду. Я спросил, дальше что делаем, Мишка? Пока все красиво, как в кино.

— Все красиво и будет. Что вы все привязались — как в кино, как в кино! Геник, где?

— Вот тут.

— Жми дальше, сам знаешь, куда.

Мы вышли, не проехав и половины Пироговки. Прошли дворами, и на следующей то ли улице, то ли в переулке нас ждала еще одна машина. Большая, шикарная. Мне показалось, что за рулем брат-близнец первого водителя. Э, да я ведь их помню. Молодцы.

— Теперь уж мы сами, сатирик, должны. Без привидений и прочей мутаты. Видал в катере? То-то.

Мы забирали по городу на северо-запад. Почти сразу ушли с Садового, на Хорошевке проехали под мостом Окружной железной дороги, свернули направо. Водитель вел очень аккуратно. Я нагнулся к Жене.

— Не трусишь?

— Мы куда, Гарь?

— Не знаю, но, по-моему, туда, куда нужно.

— Гарь…

— Что, Ежик?

— Смотри.

Она разжала ладошку. Помятый и изломанный, в ней лежал маленький пион. Почти все лепестки оторвались.

— Я подобрала с катера. Я суеверная.

— Молодец, — шепнул я и поцеловал. — Я тоже. Очень — Я имел в виду вовсе не суеверия, и она поняла.

— Время, Лелик? — сказал, обращаясь к водителю, Хватов.

— Поспеваем за три минуты до отхода, шеф. До отправления то есть.

— Вот так вот. А то — «отхода». Отходят знаешь куда?

— Эй, Мишка, ты куда нас все-таки везешь?

«Понтиак», показалось, еле втиснулся в узкий низкий тоннель под Водоканалом. Я подумал о том же, о чем думал всегда, когда прежде доводилось проезжать этот короткий, быстро ныряющий и быстро выныривающий, залитый желтым светом отрезок, находящийся и под землей, и под водой одновременно. Мне представился белый пароход, самоходная баржа «река — море», еще какой-нибудь многометровый многотонный шкаф, величаво проплывающий, как в огромной ванне, у нас над головами.

На узком участке дороги вдоль Ходынки, Тушинского поля всегда было много машин.

— Одевайтесь живей. — Хватов кинул нам пакеты В них были неновые походные куртки-энцефалитки на «молниях», резиновые сапоги. Обувь пришлась впору. Хватов надел такую же. Мы свернули к Тушинскому автовокзалу. Даже не автовокзал это, просто станция пригородных автобусов. Общую идею я теперь понял. Но вот смысл?

— Ну а смысл, Миша? Ну, доедем мы в область, до самого места даже доедем, там-то все равно кто-то есть? Прямо в руки прибудем.

— Меня, сатирик, Мишей только бабы зовут. А Мишкой — только шеф. Михаил Иванович меня устроит. Как в русских народных сказках.

— Как всесоюзный староста Калинин.

— Тебе шеф что про не те, какие надо, руки говорил? — проигнорировав мое замечание, сказал Хватов. Он застегивал «молнию». — Ты так из города вырваться хотел. Вон, опасаешься, что за-ради тебя входы-выходы позапирают.

— У тебя с шефом некробиотическая телепативная связь? Вы незримо присутствуете друг подле друга?

— Иди-ка ты, сатирик… Ты просил, чтобы как в кино, вот я тебя как в кино и вывожу. Самым незаметным способом. Демократически, на автобусе. В гуще народных масс.

«Понтиак» стоял укромно, и если кто и обратил внимание па вылезших из богатой машины трех скромных туристов, то таких было не слишком много. Я не мог не отметить со всем уважением постановку дела: здесь нас тоже встречали. Хватову были переданы билетики — три белых квадрата, он подхватил рюкзак и указал мне на другой. Их сторожил тот же парень, что передал билеты. На долю Жени пришлась наша сумка. Парень буркнул:

— Автобус — вон тот. — И добавил что-то. И пропал в толпе.

— Что-что? — спросил я.

— Это конечный пункт наш так называется — Черная Грязь. А ты думал?

— Я думал, вы под занавес паролем обменялись.

— Садимся, отправление через минуту.

Мы были совершенно неотличимы от других пассажиров. Мы затерялись в сумках и рюкзаках. Никому до нас не было дела, когда мы с извинениями пробирались в хвост автобуса, перешагивая мешки и коробки.

Автобус просто закрыл двери и просто поехал. По известному своему маршруту. Я вспомнил многочисленные сцены погонь, которые описывал когда-то.

Мишка Хватов сидел позади нас. Место рядом с ним было свободно.

— Эй, сатирик, — позвал, — ты, похоже, не ошибся почти. Неплохо бы мы на тачке ехали.

Возле поста выстроилась длинная вереница машин. По-моему, там тормозили через одну. За окном пошли мелькать деревни, темные поля.

— Катастрофа, но еще не беда, — прокомментировал Хватов. — Быстрота и точный расчет. Пятьдесят восемь минут, между прочим, за все про все. Как подруга?

— Я в порядке, Михаил Иванович. — Женя говорила вполоборота, на Хватова не глядя. — Вы не могли бы в качестве ответной любезности прекратить обращаться к Игорю «сатирик»? Вы нас очень обяжете, Миша.

Мне стоило большого труда не хмыкнуть. Я спросил:

— Что значит Черная Грязь — конечный пункт? Что это такое? Где?

— Промежуточный, — ответил Хватов. Посопел. — Не боись, куда надо доедем. Куда ты так хотел.

— По-твоему, я так хотел?

Хватов копался у себя в рюкзаке. Между спинок к нам протянулась фляга. Металлическая, тонкая. Я помотал головой. Женя отпила несколько глотков.

— Ого. Пахнет розами. Что это? На лепестках?

— Коньячок из Туркмении, чтоб вы знали.

В автобусе было полутемно. От дальнего света встречных по потолку бежали без конца темно-светлые полосы. Мотор гудел. Кажется, почти все спали. После всего, что было, картина казалась нереальной.

— У тебя тоже так? — шепнула Ежик. — Как будто не с нами? Рука болит?

— Ничего у меня не болит.

— Бедненький, как же ты работать будешь?

— Ты думаешь, я буду?

— Конечно. А что же ты еще будешь? Как же иначе?

Меня вдруг охватил неподдельный ужас от того, сколько мне еще им всем и ей предстоит сказать. И сколько не сказать Мне пришла та же мысль, что уже бывала неоднократно.

— Ежа, а ты… ничего, что мы — в автобусе? Тебе не…

— Не волнуйся Ты видишь, я спокойна. Я правда спокойна, Гарь Там что-то не срабатывает словно.

Мне показалось, что она не совсем искренна Но что я мог поделать? Ничего

— Не хочу об этом. Гарька, помнишь нашу песню? Ну, Пугачевой? Со старого диска? «Деревеньки, купола… И метель белым-бела…» Что-то там «закружила, чтобы снова я решила все вернуть». Мы вернули?

— Нам.

— Ну, нам. Все равно наше.

— Не совсем еще. Вот приедем, я тебе дам почитать одну смешную цитату. И потом, сейчас лето.

Женя отодвинулась, якобы пристально всматриваясь в меня. Я понял, что она выпила хорошенько. Язык у меня не повернулся что-нибудь сказать.

— Точно, Гарька. Ты стал нудным. Старость подкрадывается. Эй, как вас, Михаил Иванович Топтыгин. У вас там осталось? За счастливое избавление?

Вместе с флягой просунулся вихор. Во фляге звенело на донце.

— Слушай, Михаил Иванович, где шапочка твоя? Такая у тебя была лихая?

— Подарил. Лелика с Геником жалко, — сказал Хватов. — А еще жальче тачку. «Понтиак», видел, да?

— Да с ними-то что будет?

— Хотя тоже верно, может, вывернутся. — Хватов принял фляжку, опрокинул остатки. — А вообще, ни хрена ты, блин, не понимаешь, сатирик.

* * *

Эта группа с самого начала повела себя нестандартно. Во-первых, они разделились. Часть — примерно половина, — насмотревшись за три дня на Третьяковку, Кремль, панораму с Останкинской телебашни, довоенные станции метро с их позолотой, витражами и мозаикой, отужинав последний раз в «Савое», где были размещены, укатила на неделю по Золотому Кольцу. Оставшиеся выразили желание ознакомиться прежде с Санкт-Петербургом, а также Тверью и озерами Тверской области «Я из Мичигана, — настойчиво твердил один (он крикнул про времена в России в аэропорту), — у нас тоже озера. Огромные озера! Настоящие пресные моря! Мичиган. Верхнее, Гурон, Эри. «Край водных просторов» — так написано даже на номерных знаках автомобилей у нас в штате. Я уже был на озере Виктория в Африке и на вашем Байкале. Это грандиозно! Но наши озера все-таки больше». Вежливо улыбаясь, гид согласился, напомнив, однако, что Каспийское море тоже можно считать озером. «Нет! Не говорите мне! Море — это море. В нем соленая вода?.. Вот видите, соленая. Значит, море. Мы признаем только пресноводную рыбалку!» С нарастающим удивлением среди заядлых рыболовов гид отметил и глухонемого старика индейца с двумя его гороподобными сыновьями. В группе по Москве они ходили со всеми, держась тихо и незаметно, насколько это им позволяли их габариты.

Для поездки в Тверь к ним присоединилось еще несколько сопровождающих. Гиду это не было в диковинку. К группе, выражавшей желание изменить первоначально намеченный маршрут, всегда присоединялись дополнительные сопровождающие. Гид еще помнил времена, когда маршруты загрантуристов вообще были подобны рельсовому пути — только так и никак иначе. Теперь, конечно, не то. Мы туризм развиваем. Только если надо, то с группой поедут еще два-три человека. Гостиницы в провинции, российские дороги… И мало ли чего. Обыкновенно гид таких новых сопровождающих знал, но в этот раз обменявшиеся с ним рукопожатиями все были неизвестны. Но никаких сомнений относительно их у гида не возникло. Ему на всякий случай показали документы.

Американские рыболовы пришли в восторг от Селигера, от озера Сиг, от Вселуга, Волго, озер Большое Пено и Малое Пено. В Осташкове жили пять дней, выезжая на рыбалки, один раз с ночевкой. Восхищались природой и красотой русской земли. Тот же неугомонный мичиганец заразил всех рассказами о том, как неделю путешествовал на вертолете по окрестностям Большого Невольничьего озера в Канаде, и к гиду обратились с просьбой о воздушных экскурсиях. Зная, что в округе находится несколько крупных военных частей и что вряд ли военным понравится, чтобы поблизости болтался вертолет с туристами, гид выразил сомнение. Кроме того, он вообще не представлял себе, как это можно устроить без предварительных договоренностей. Это же все-таки не Америка, где заказать воздушное такси можно по телефону. Откуда он им вертолет возьмет? «Это поправимо», — сказал один из сопровождавших, извинившись, покинул обед, на котором подавалась рыболовная добыча минувшей ночи, и, к удивлению гида, перешедшему все явные пределы, назавтра вертолет-такси появился. «Из Ржева перегнали, — пояснил сопровождающий гиду. — Будем гостеприимны, тем более что вопрос с оплатой решен. Мы туризм развиваем», — напомнил он.

Внизу разлеглись темные одеяла лесов и светло-зеленые плеши квадратных полей, по которым тянулись нитки дорог с редкими россыпями деревенек. Вид изогнутых саблями малых речек и многочисленных, как слезы, лесных озер, нестерпимо блестевших в косом закатном солнце, был великолепен.

Старик индеец все более занимал гида. Его поведение было абсолютно непонятным. Если в Москве он еще что-то смотрел, то, очутившись в этой фишин-джоней, к главной цели, собственно «фишин», никакого интереса не проявлял. Как и его сыновья, между прочим. Пока другие рыбачили, они торчали в номере. Неизвестно, что они там делали. Может быть, смотрели новости Тверского телевидения.

Старик безучастно уставился в иллюминатор. Выражение его сухого коричневого лица не изменилось и когда очень громкий, несмотря на звукоизоляцию, рев и грохот мотора прервался раз, другой и вдруг пропал совсем. «Ну да, глухонемой», — вспомнил гид, ощущая, как пол проваливается под сиденьем. Остался только свист винта в воздухе где-то над головами. Туристы то ли не поняли, то ли были в шоке от испуга. Никто не закричал, не вскочил с мест. Под падающим вертолетом была сплошная стена леса. Они довольно уклонились к западу, тут уже не было озер.

«Спокойно, — на плечо гида легла рука сопровождающего, что добыл вертолет. — Не может быть, чтобы…» Гул двигателя восстановился. Теперь в нем слышались отчетливые перебои. «Что-то случилось. Будем искать площадку, пристегните ремень». Гид машинально пристегнулся, но, вспомнив о людях, что были вверены его попечению, посмотрел назад. Все оказались уже пристегнуты. Сосредоточенные, совсем непохожие на беспечных туристов. Гид почувствовал себя лишним. Ему показалось, что в окошке мелькнула внизу вырубка с несколькими домами, похожая на маленький дачный поселок посреди бескрайнего леса.

Аварийная посадка прошла удачно, по пилот заявил, что из-за серьезной поломки топливопровода придется ждать другую машину, а она сможет прибыть лишь наутро. Вокруг возвышались огромные ели, полянка, подвернувшаяся чудом, была совсем небольшой. На замечание гида, что недалеко должны быть дома и, следовательно, люди, сопровождающий сказал, что, наверное, не стоит беспокоиться. «Ведь с собой есть все, что необходимо. Палатки уже ставят». Действительно, рыболовы оказались очень практичными людьми. Лагерь разбивался с точностью и быстротой почти военной. Содержимое нескольких объемистых тюков так и осталось для гида тайной. Ощущение собственной посторонности усиливалось. Костров не разводили, не слышно было громких голосов, шуток, замечаний по поводу неожиданного приключения в глухих дебрях России. Мичиганец, с которого слетела вся его развязность, отдавал короткие точные распоряжения вполголоса. И что самое непонятное, все трое сопровождающих подчинялись ему, хотя по-английски хорошо понимал только один и он переводил двум другим. Старика индейца нигде не было, но наконец гид увидел его, по-прежнему в окружении сыновей, появившегося из самой большой палатки.

Выглядели они поразительно. Европейская одежда заменена одеяниями, названия которым не подберешь, а описать невозможно. Они сверкали и переливались, они мерцали и звенели. Они были, и их как будто бы не было. То есть появившиеся были голые? Нет, не так. В руках держали… предметы? Вещи? Конструкции? Одно, несколько? Все, включая сопровождающих и обоих пилотов с бортмехаником, замерли, образовав две шеренги, как бы двойной строй почетного караула. И когда из палатки следом за стариком в чудной одежде вышел еще один, незнакомый, огромный, чернокожий, которого здесь не было и быть не могло, «глухонемой» старик запел. Пять повторяющихся чистых протяжных нот, не содержащая слов мелодия.

Это было последнее, что слышал гид.

* * *

Костер догорал, темнота размыла контуры предметов, придвинулась к нашим спинам. На фоне чуть более светлого белесого тумана Дом плыл одним огромным неясным пятном. Я надеялся, что Ежке там покойно и она наконец уснула. Свет во всех пяти окнах Дома погас каких-то полчаса — минут сорок назад. Спрашивая, отвечая и слушая, я нет-нет да поглядывал в ту сторону.

Мы с Перевозчиком развели свой костер чуть поодаль от Дома и шести новоотстроенных коттеджей, меж которых валялись еще груды строительного мусора, земля была располосована колеями и изрыта. Желтые, свежие столбы линии электропередачи выделялись своим упорядоченным строем, светлыми штрихами в темноте. Во всем остальном лес остался таким же, каким был.

Новая линия и наезженные колеи- вот что я отметил сразу, лишь мы свернули от той деревни (девять километров до Дома, магазин, аисты на водонапорной башне), где с большака отходила моя непроездная грунтовка. Джип Хватов вел сам. Мы пересели с автобуса возле населенного пункта, который в самом деле имел название Черная Грязь. Машина ждала и тут. «Штирлиц, — сказал я на Хватова. — Куда уж тебе за руль, меня, что ли, пусти!» — «Блин! Уймись, сатирик». Он не дождался моего изумления при виде новых домов, его это откровенно раздосадовало. «Стройподряд-Экстус» — не хвост собачий, — сообщил Хватов. — Ты за месяц построй, уложись. Электричество, подстанцию поставь, инвентарь завези, телефон протяни. Со всеми договорись, всюду заплати, всюду сунь сверху. Шеф сказал — тезка Мишка сделал. Западный уровень, сдача под ключ. Девиз «Экстус-строя»: клиент должен быть в экстазе!» — «Ну, ты на все руки мастер», — сказал я. Но таким образом мне стало ясно, когда Перевозчик уже знал то, к чему я пришел лишь сутки назад. Знал и делал.

Дом они не тронули, Дом ждал меня Рядом желтел столб с болтающимся проводом. Прежде чем засунуть руку под крыльцо, на сухое место за ключами, я украдкой погладил щелястое могучее бревно. «Ты жил здесь эти годы?» — спросила Ежка, войдя. Паутина, мутные стекла, копоть на потолке, пыль, мусор. Я почувствовал, как краснею. «Ничего, я тут теперь живо все в порядок приведу», — сказал я.

Наибольшим потрясением, конечно, было то, что все они, вся уцелевшая компания Крольчатника, уже пребывали здесь. Это выяснилось через полчаса. Известие принес тот же Хватов, заявившийся с парой работяг подключать к Дому электричество и делать внутреннюю проводку. «Без хозяев не положено», — съерничал он. По-моему, он все время понемножку добирал. В подслеповатое оконце Дома я увидел прогуливающегося с независимым видом Сему. «Конечно, все, — подтвердил Хватов, наконец-то с удовольствием наблюдая за мной. — Третьего дня и привезли. Понимать надо, сати… Игорь. Это же ше-еф!» — «Ладно, — сказал я, — ладно».

Я повидался с Семой, с Юношей Володей, у которого на переносице отчетливо выделялось припухшее красное пятно, с Наташей Нашей. Ларис Иванна по понятной причине не выходила, а Ксюха пребывала в лесу, куда ушла ни свет ни заря. «Она и вчера сразу — шмыг! Только огляделись, — наябедничал Сема, которому явно от Хватова перепало, — увидела — п-периметра н-нет… А вообще мне на этом н-новом месте даже б-болъше правится. Со снабжением, п-правда, ожидаются с-сложности, но господин Х-хватов вполне обнадежил. Ты, ст-тари-чок, Барабанова навести. Приболел маэстро от всех волнений. П-погоди, расскажем, как нас из К-крольчатника увозили, да что потом было…»

Кузьмич не показался мне так уж плох. Я немного поговорил с ним. Я настолько готов был к продолжению чудес, что отсутствие Кузьмичевой обстановки меня озадачило больше, чем окажись его книга, картины, амулеты, безделушки и засушенная игуана вместе с ним тут. «Время собирать и время разбрасывать», — сказал он в ответ на мое сочувствие. Он не выглядел огорченным, а хвори, настоящие или выдуманные, то обычная его желчь. Выходя от Кузьмича, я вдруг почувствовал, что несмотря ни на что мне делается лучше и спокойнее.

Я обошел все коттеджи, занявшие поляну, что меж Домом и краем березового леса. Не подходил только к самому дальнему, незаселенному, седьмому. Кажется, в условной нумерации на «Объекте-36» у Правдивого тоже был седьмой номер.

Я успокаивался, Дом уже оказал свое благотворное воздействие на меня. А все же вопросы оставались. Я шагал и думал, что девяносто из ста нормальных людей, даже будучи посвящены во все мои обстоятельства до тонкости, все равно сказали бы, какого дурака я свалял. Что на что променял, да скольких за собой притащил. И что нечего кивать на мистику и роковые тайны, которых вовсе даже, может бьггь, и нет. И кем я вижу себя здесь? Владетелем-феодалом? Главой общины? Верховным жрецом? Ссыльнопоселенным? А что должна делать жена ссыльнопоселенного? Влачить долю и горевать о покинутом столичном быте? А товарищи твои ссыльно-каторжные, между прочим, вовсю привыкли на готовом жить. Почки-соте ты им обеспечишь? И это при условии, что вас здесь оставят. Ведь расклад сил, как ты понимаешь, не изменился ничуть. Если только в сторону худшего. Веник вот зол… Будешь злым, к человеку со всей душой, а он тебя железкой по черепу. Но ведь с душою-то не со всей…

Возле Дома Ежик не горевала, она выбивала единственную мою лысую и в двух местах протоптанную дорожку. И чихала от пыли. И отдавала распоряжения работягам внутрь Дома. И что-то выясняла с Хватовым. И спросила меня, где тут колодец, и сразу погнала к роднику одного из работяг. Хватов, чья рыжая физиономия возле Ежки мне особенно не понравилась, сказал: «Нормально, будете жить в ногу с эпохой. По России вынужденных переселенцев-то… Насчет документиков не извольте беспокоиться — уже переданы супруге. Тебе в руки хотел, да ты удрал куда-то. Это — ше-еф!» — наставительно повторил он. Ежка торжествующе на меня посмотрела.

Перевозчик появился под вечер. Работяги уехали в хватовском джипе. Продуктов на первое время было завезено достаточно во все дома, это я проверил. В коттеджах героическая фирма «Экстус» установила шведские печи и оборудовала кухни электроплитами. Мой огород можно разработать еще вширь, а на березовой опушке достаточно осталось места для поля под картошку на гектар. В березках можно и заняться заготовкой дров, только чуть глубже, чтобы не портить вид. Семе здесь будет раздолье, недаром он уже разнюхивал запасы сахара и мыл большой молочный бидон, а Юноша своей дряни вряд ли найдет. Пусть уж лучше с Семой бражку цедят. Кому отписаны здешние земли? Я никак не мог вспомнить. Надо лезть в купчую на Дом…

Ежка включила электросамовар. Он нестерпимо и непривычно блестел на столе под яркой лампой, на которую Ежка уже приладила на скорую руку абажур, Знал ли Дом раньше электричество? Никаких следов, по которым можно было бы сделать вывод, мне не попадалось. Я послушал трубку еще не подключенного телефонного аппарата. И газет с журналами надо будет выписать. По-моему, рядом с тем магазином под аистами есть и почта. А еще надо…

Я чувствовал, что меня захлестывает нестерпимый вал хозяйственных проблем. Заниматься — если придется — по всему видать, только мне. Чтобы не слышать отчетливого скрипа собственных мозгов, я подхватил ведра. «Воды принесу». На обратном пути, завернув за угол, увидел на крыльце сидящего мужчину. Это было настолько похоже на день, с которого все началось, что я поискал глазами красно-черную сумку. Но разумеется, не нашел.

В руке у Перевозчика был прутик, и он постукивал им себя по колену.

* * *

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Ну вот, я тебе все сказал. За вашу безопасность не беспокойся, вас не тронут. Ни те, ни эти. На первых порах поможет Хватов, а там уж сами. Ты получил все, что хотел, Игорь, согласись.

— Да. Все, что хотел.

— У скольких в твоем Мире несопоставимо меньше.

— Конечно. Я… мы благодарны.

— Правильно, что мы с тобой не стали звать остальных. Они еще не оправились от встрясок и переживаний.

— Вы не хотите с ними проститься?

— Кое-кто из них меня вообще не знает. Вряд ли для них это так важно. Для тебя, думаю, тоже не самое важное — прощаться с каким-то там Перевозчиком.

— Это не так.

— Что ж, возможно.

— Михаил…

— Его уже нет. Он вычеркнут из Мира, так как свое дело сделал.

— Я хотел только спросить, что будет с вами дальше? Вам — туда, во Второй Зал, в кресла Магистров, к их столу?

— Нет. Все девять кресел я уже прошел. В некоторых задерживаясь, некоторые пропуская. Перевозчику не обязательно задерживаться на каждой ступени. Что будет дальше… Если и ничего, что с того? Я уже столько раз умирал, что мне даже не будет досадно. Но любопытства я не утратил. Я болтаю слишком много.

— Но если Перевозчик принят, это должно что-то означать?

Рубиново светящиеся угли подернулись сизым пеплом. Точками в небе их повторяли звезды. С тропки на родник, возле которой был костер, мы отошли на взгорок, под которым начинался малинник.

— Малина в этом году у вас будет, — сказал Перевозчик. — Женя наварит варенья по рецепту мамы, нет?

— Да… может быть. Погодите, Перевозчик, вы не сказали главного. Ну ладно, мы тут как-нибудь устроимся. Не будут трогать… хорошо. Но как быть с нашими феноменами? Они сохраняются? А у кого их нет, то есть внешне никак не проявляют? Это остается? И как мне удержать их здесь, и стоит ли вообще это делать, если от предопределенного не уйти? К чему тогда весь смысл того, что я знаю… о каждом из них, ei о срок? И… — запнулся, — н я? Со мной — ничто не изменилось? Вы понимаете, о чем я говорю. Я… могу работать? И что будет тогда?

— Ты забыл, Игорь. Будущее Перевозчику недоступно, — мягко сказал он. — Если только совсем чуть-чуть. В гораздо меньшей степени, чем Певцу, который иногда это будущее создает сам. И не одному себе… Взгляни!

В темноте я скорее угадал, чем увидел, что Перевозчик поднятой рукой указывает на едва теплящийся рассветом горизонт. Впрочем, стоп, какой рассвет, малинник тянется с севера на юг, и зари над дальним его концом никакой быть не может.

— А там!

Над противоположным лесом, за Домом и остальными, занималась точно тикая же узкая светлая полоска. Она едва светилась, но отчетливо, видимо простым глазом расширялась в обе стороны по горизонту и нарастала вверх

— У живущих в твоем Мире, Игорь, есть неплохое поверье: для каждого человека имеется место, которое этому человеку неизвестно, но его можно увидеть во сне. Если человек тем или иным путем все-таки разыщет его и поселится, он будет счастлив до конца своих дней.

— Это был не сон. Где я увидел про Дом, про то, что…

— Значит, считай, что было наяву.

— Почему такая странная заря?

— Не заря.

Полосы охватывали теперь почти всю видимую окружность, а где горизонт заслонялся стеной леса, причудливо изламывались по контуру верхушек и шли будто прямо от них. В ракурс попала верхушка близкого столба, и огненная черта пробежалась по ней, обрисовав перекладиной, но так и не прервавшись. Ее свет был ровным и холодным. Так могли бы светиться гнилушки. Так же, но с зеленоватым оттенком, светится набравший за день энергию фосфор на стрелках часов.

И было тихо. Неправдоподобно тихо даже для обычной безветренной ночи. Всегда что-нибудь шелестит, скребется, хрустнет веткой. А тут в уши будто вставили пробки. Но голос Перевозчика рядом я слышал отчетливо, без искажений.

— Меня торопят, Игорь. Меня снова торопят… Вот теперь пришла мелодия. В ней было что-то от китайской. В ней было что-то от индийской. От татарской и от шотландской. В ней чередовались ноты без интервалов. И я бы не смог сказать определенно, где находился ее источник. Кроме меня самого, он, казалось, был всюду. Она не имела ритма. От завораживающих звуков ноги делались ватными. Перевозчик сказал еще что-то

— Не понимаю.

— Не надо за мной ходить. Слышишь, Игорь? Линия очерчивающего круг огня сомкнулась одновременно с обеих сторон. Куда ни глянь, по контуру горизонта в ночи провели будто широким люминесцирующим маркером. Он горел совсем не зловеще, не испускал флюидов страха. Я, во всяком случае, страха не испытывал. Только пересохло во рту да подгибались колени от навязчивого монотонного напева.

Так длилось секунд двадцать, полминуты. У меня хорошее внутреннее чувство времени. Да иначе Перевозчик бы не успел сказать мне то, что сказал.

А только он договорил и повернулся, и шагнул вперед и вниз по недлинному склону горки, замкнувшая нас черта взорвалась беззвучными прямыми лучами, тонкими и едва видимыми, устремленными в зенит и там же, в зените, переплетающимися. А потом эта накрывшая призрачная сеть вдруг оказалась совсем близко, совсем рядом, так что я мог дотронуться до нее рукой, а потом ничего не осталось. С нею оборвалась, как отсеченная, поющая октава.

Снова была обыкновенная живая теплая душноватая ночь. Звезды остались на своих местах, от костра светился один уголек, не было слышно треска сухой малины, который бы непременно произвел заступивший в нее человек, потому что стена ее стояла сплошь. Значит, там не было ни человека, ни кого-то другого.

И вновь, как той ночью в Крольчатнике, я не увидел, как они подошли к костру. Вновь все тут. Сема раздувает угли, Юноша привычно держится плечо в плечо с Ларис Иванной, Ксюха и Наташа Наша стреляют глазами. Трясущийся Кузьмич едва не ухватил меня за руку.

— Это было майя! Майя! Игорь Николаевич, вы видели?!

Они все были неестественно возбуждены, оглядывались, словно ожидая продолжения, и в то же время жались к занявшемуся огню. Я осторожно освободил рукав. В Доме свет не зажегся, случившееся, кажется, прошло мимо Ежички, и это было главное, что меня занимало. А я лично почему-то даже ошеломления никакого не чувствовал.

— При чем здесь… Майя, ацтеки, Кетцалькоатль. Эпоха конкистадоров. — Мне было важно, что они громкой паники не устраивали.

— Ах, почтеннейший, что вы понимаете! Ксюша, Наташенька, вы песню слышали?

— Какая-то непонятная. Голова кружилась, мне даже нехорошо стало. И Ксене тоже.

— Это пентатоническая октава, одни из наиболее древних музыкальных строев. А майя, почтеннейший, весьма многозначное понятие. Тоже одно из самых древних, причем пронизывающее все верования и цивилизации. Майей звали мать Будды. Майя в учении Вед — богиня, воплощающая запредельный иллюзорный мир. В индуизме майя — непостижимая сила, чудо, способная чудеса вызывать. И Майя — старшая из Плеяд, дочерей держащего небо Атланта, нимфа гор, которую боги вместе с сестрами превратили в созвездие. Так верили в древних Греции и Риме. А уж потом — Центральная Америка, индейцы Юкатана, иероглифы, майя-письменность…

Взявшись вещать, Кузьмич потихоньку возвращался в свое обычное состояние.

— О чем вы беседовали, почтеннейший? Он ушел… МАГ ушел навсегда?

Я медленно всех их оглядел. Вновь они смотрели на меня и вновь от меня чего-то ждали. Я даже не обратил внимания на слово, которым Кузьмич назвал Перевозчика. Которым Перевозчик называл себя сам. Которым пользовались ОНИ во Втором Зале на Той стороне за Рекой. Невольно я провел по карману, куда спрятал золотую модель кораблика. Под твердым в кармане зашелестело.

— Так сразу и не перескажешь всего, о чем мы с ним говорили, Кузьма Евстафьевич А вы подглядывали, значит, всей честной компанией? По привычке?

— Что вы говорите, Игорь, — вздохнула Ларис Иванна, — мы, например, с Вовиком просто вышли подышать. Ночь так чудесна.

— Чудесна, Лариса, лучше слова не подберешь. Но и чудеса кончаются. Предлагаю — по домам. Отчет завтра. Доброго сна всем.

Мне не хотелось их видеть. Только не сейчас. Я знал, что это пройдет, но сейчас мяе были отвратительны их ожидающие лица. Кролики получили новые клетки, в кормушки засыпан корм, а теперь они еще хотят жвачки для ума. Сема с Бледным затеяли спор о том, как это получалось, что кто бы откуда ни смотрел, горящая черта для каждого проходила по той линии, где визуально начиналось небо. «Что вы говорите, а я все время смотрела себе под ноги, боялась в темноте наступить на какой-нибудь гвоздь!..» Я хотел сказать им о Правдивом, но потом подумал, что они, быть может, знают и так Я повернулся и пошел к Дому, а они, кажется, собирались еще посидеть. «Почтеннейший, так мы в надежде услышать!.. А? Да, Наташенька, я думаю, что да, этот огонь разжигал собственноручно МАГ.

Кстати, друзья, мне сейчас пришло в голову — ведь мы обязаны этот огонь сохранить!» — «Навроде Олимпийского?» — «Ну да! Он будет залогом и символом для нас…» Я еще немного посмотрел из темноты на полыхающие языки. Отсюда было хорошо видно.

Меня догнали шаги. Я узнал их и остановился.

— Что скажешь?

— А у тебя красивая жена, Игоречек. Славный чижик. Ты за ней ездил? Где ты ее нашел?

— Ты не поверишь, где я ее нашел.

— Наш Кузьма Евстафьевич правду говорит?

— Насчет чего?

— Насчет того, что тот… ушел насовсем?

— А ты его не знала?

— Так, видела. Один раз. У меня были кое-какие неприятности, он помог выпутаться. Зато потом засадил за колючку.

— Но помог же. Между прочим, костер разжигал я, так можешь Кузьмичу и передать. Обыкновенными спичками.

— Хочешь хохму: Володька тут обжечься умудрился. В первый вечер тоже Лариске костер разводил. Сейчас удивленный…

— Я тоже удивленный. Надо же.

— А тут колючки нет. Я в лес ходила.

— Мне говорили.

— Муравейник нашла.

— И как?

— Так… Спокойно. Молча. Ты что на месте стоишь, не хочешь, чтобы я тебя до твоей провожала?

Костер остался в стороне, не подсвечивал, и уже чувствовалось, что вот-вот начнется рассвет. Ксюхина шея белела в темноте. Волосы она подколола высоко, и за ухом у нее чернела большая, с земляничину, родинка. Я ничего не сказал. Я знал уже давно, просто она, рассказывая тогда, подставила мне другое ухо.

— Да, — сказал я твердо. — Не хочу.

За лесом послышался рокочущий звук. Он переместился на небо, и я почти сразу нашел вспыхивающий-гаснущий игольчатый огонек.

— Маньяк пролетел…

— Это вертолет. Откуда здесь быть вертолету? И так близко.

— Не туда ты смотришь, Игоречек. Ты на небо смотри выше, а не повдоль. Звезды падают. Вот еще одна…

Быстрый штрих прочеркнул по Кассиопее.

— Желание загадывай.

— Не-а, Игоречек. Не полагалось на Руси на падучую звезду загадывать. К несчастью считалось это. И от человека того, который видел, и от места того бежать надо было без оглядки. А на звезду так и говорилось — «маньяк» — Маньяк пролетел. Не одни вы с Кузьмичом образованные. Звезда упала — значит, кто-то умер.

Шум вертолета гудел уже далеко. А Ксюхина шея — совсем близко. Маньяк пролетел. Умер кто-то.

— Игоречек…

— Извини, Ксеня. Я хочу побыть один.

…Я упирался лбом в крутой бок Дома, и это было даже не очень больно.

Может быть, все именно так и должно было кончиться? Может быть, жизнь наша — это сплошные переезды из тела в тело, из Дома в Дом, из Мира в Мир? Может быть, если нужен кто-то, кто помогает нам, кто перевозит, тасует наши души средь Миров, чтобы сохранились Миры, чтобы было, куда душам переходить, то нужен и тот, кто станет якорем своему Миру? И каждому ли дано перейти в следующий Мир?

Перевозчик появляется, не спрашивая согласия Мира, и уходит, не ожидая благодарности. И если делает что-то сверх необходимого для живущих, то лишь из любезности, и не по обязанности. И за сделанное его нужно вспоминать добром, а за пропущенное не укорять. Пусть даже точно знаешь, что больше тебе никто помочь в твоем Мире не может. И не сможет никогда, потому что пока жив ты, Перевозчик здесь больше не появится.

Разве не привык ты уже надеяться лишь на самого себя? Разве не это было главным всегда в твоей работе? Деле твоей жизни? Разные жизни в твоем Мире, и разные в них дела.

А что не увидеть тебе Миров других и не измыслить даже — то не горюй. В этом тебе возвращено все, чтобы отыскать то самое счастье, про которое всем известно и которого ни у кого нет.

Или создать, как ты это умеешь, Певец, верно?

Дверь скрипнула, и звук я ощутил как хрустящий вкус. Ослепительная темнота вдруг запульсировала в такт ударам сердца. Бледно-голубой шершавый звон, источая запах лаванды, сопровождал каждое движение. И как пароль, известный одному лишь мне и еще ТЕМ, кто мне его прислал, прозвучало зелено-рыжее: «О, Эжени».

Милый, ничуть не смешанный синестезией с чем-либо посторонним голос сказал:

— Ты?.. Гарька мой, Гарька. Что же ты стоишь на пороге? Входи скорей. Что ты здесь делаешь? О чем ты думаешь?

о Перевозчике

услышал я и повторил, чтобы это было слышно и понятно в Мире:

— О Перевозчике.