1

Действие нашего повествования начинается на просторах Понта Эвксинского, недалеко от берегов скифской Тавриды. В жаркий полдень при полном штиле по сверкающей чешуе моря медленно ползло судно, лениво шевеля рядами длинных весел. Его мачты были оголены, паруса свернуты. Змеевидные флаги бессильно висели на верхушках мачт. На одном из флагов можно было разглядеть эмблему Понтийского царства, герб персидской династии Ахеменидов, – горизонтально лежащий полумесяц, охвативший своими рогами солнце. Однако корабль был не понтийский, а гераклейский. Эмблема на его флаге обозначала подчинение Гераклеи царю понтийскому.

Значение Понтийского царства на Эвксинском Понте было тогда велико и все возрастало. Оно было подобно значению Рима на Средиземном море. И суда, плавающие под эгидой Понта, пользовались его защитой и покровительством, а поэтому их встречали во всех портах с особым уважением.

Корабль носил греческое название «Евпатория», также, по-видимому, в честь юного, но не по летам мудрого царя Митридата Шестого, уже прозванного Евпатором. Внешний вид судна как бы символизировал собою слияние двух культур: западной, идущей из Эллады, с местной малоазийской культурой. Его носовые украшения выглядели причудливо. Они состояли из львиных голов, оформленных в восточном вкусе, позолоченных, с ярко-красными широко раскрытыми пастями. Палубные надстройки выглядели проще и не имели той аляповато-пестрой расцветки, которая всегда была по душе азиатским судостроителям. Две невысокие рубки соединялись помостом – верхней палубой. На задней рубке находилось рулевое управление, обслуживаемое тремя матросами, полуголыми и опаленными солнцем. На передней – место кибернета, фактического капитана корабля. Под верхней палубой – более сотни гребцов, сидящих в три яруса на скамьях вдоль бортов, с проходом между ними.

Эллины более далекого прошлого брали гребцами на свои корабли наемников из беднейшего класса «фетов» и «метеков», которые получали за свой тяжелый труд условленную плату и считались свободными людьми. «Евпатория», по восточному обычаю, заменила свободных гребцов рабами. Правда, это имело свои неудобства – за рабами требовался неусыпный надзор. Но не следует забывать, что колонии, подобные Гераклее, не имели такого обилия незанятых рабочих рук, как Афины или Коринф. Их население еще не успело выделить из своей среды голодных толп бродячего люда, не имеющего постоянного заработка. Даже беднейший здесь занимался каким-нибудь ремеслом и спал у собственного очага. Поэтому рассчитывать на вольный наем желающих пойти на каторжную работу за веслом не приходилось. Гребцы на кораблях припонтийских греческих колоний были рабами, закованными в цепи, как преступники.

Тяжелый, тошнотворный дух потных, давно не мытых человеческих тел чувствовался и на верхней палубе, где под полосатым тентом, изнывая от жары, сидели немногочисленные пассажиры корабля – гераклейские купцы. Они везли в трюме груз вина, цветных тканей, бронзовой посуды и железных изделий для продажи скифам.

Ветра не было, солнце накалило просмоленные доски. Тишину знойного полудня нарушала своеобразная музыка. Ведущую партию исполнял флейтист. Он сидел на свертке каната за задней рубкой и лениво насвистывал две ноты: высокую, по которой три ряда весел поднималось вверх, и низкую, служившую сигналом для опускания весел в воду. При подъеме широких еловых лопастей тускло звенели цепи. При опускании они тоже звенели, но как-то по-иному. К этому присоединялось надсадное уханье, болезненный стон, вырывавшийся из охрипших глоток.

Так повторялось с железным ритмом через равные промежутки времени. Размеренный скрип тяжелых уключин дополнял эту печальную симфонию рабского труда, исполняемую гребцами-кандальниками. Иногда звонкое щелканье сыромятного бича напоминало о насилии и жестокости управлявших многорукой живой машиной. Но беспощадность в обращении с невольниками считалась не пороком, а достоинством, единственно правильным способом заставить их работать скорее и лучше. Снисходительность и мягкость, проявленные хозяином по отношению к рабу, вызвали бы недоумение, насмешки, а затем и презрительно-гневное осуждение со стороны всего общества, были бы расценены как подрыв основ общественного благосостояния.

По-видимому, именно так думали и те, которые сидели на верхней палубе, вытирая лбы рукавами. Их не тревожила печальная музыка рабских цепей, наоборот, она нагоняла на них сонливость своим ритмом. И тяжелые испарения, идущие снизу, не казались им неприятными. Каждому рабовладельцу привычен дух эргастерия – тюрьмы рабов и места их печального труда.

Из-под носовой рубки вынырнул келевст – судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью. Он почесал ручкой своего страшного инструмента костлявую плоскую спину, потом не торопясь вытер полою распаренное морщинистое лицо. Мертвыми, бесчувственными глазами обвел горизонт, послюнил грязный шишковатый палец и повертел им над головою.

– В такую жару и Борей спит, – пробормотал он.

Сверху послышался хриплый смех.

– Не только Борей, но и все его три дочери: Упис, Локсо и Гекаерга!

На кормовой рубке стоял кибернет и скалил редкие зубы, смотря на келевста.

– А, это ты, Фаномах… – с неудовольствием заворчал тюремщик.

– Ты, Аристид, не старайся вызвать ветер заклинаниями, – продолжал смеяться кибернет, – твои наговоры не имеют силы в скифских водах. Лучше пошевеливай своих лентяев, пусть гребут веселее, скоро будет виден берег Большого Херсонеса! Вечером бросим якорь в Керкинитидской гавани!..

Если в подчинении келевста находились гребцы и конвой из десяти гоплитов, то кибернет заведовал матросами и всем управлением корабля. Для административной системы античных греков была характерна многочисленность должностей. И на вооруженном судне «Евпатория» также имелась целая лестница должностных лиц, подчиненных триерарху, главе корабля. Келевст и кибернет были равноправными и после триерарха являлись главными распорядителями на корабле. Они действовали по соглашению и только в случае полного взаимного расхождения обращались к триерарху за указаниями.

– Мои лентяи работают весь день, у меня за веслом заснуть трудно, – ответил Аристид, – а вот твои матросы опухли от сна!

– Успеют и они наработаться, ветер будет позже… Эй ты, сонная ворона! Или ты хочешь гибели корабля?

Последние слова относились к пожилому матросу, сидевшему на носу корабля. Его называли «проревс» – наблюдатель, глаза корабля. На его обязанности было смотреть вперед, чтобы вовремя заметить какую-либо опасность. Услыхав грозный окрик, он встрепенулся, прокашлялся и вытаращил покрасневшие глаза.

Проревс был вольноотпущенником, то есть почти рабом, и выглядел забитым.

Море сверкало нестерпимо.

Триерарх в это время спал сладким сном в передней рубке на мягком ложе, хлебнув изрядно из амфоры, преподнесенной ему купцами в знак уважения.

Гераклеоты обтирали пот с бородатых физиономий и разговаривали.

– Продам вино, закуплю зерно! – вслух мечтал молодой виноторговец Мениск, встряхивая черными кудрями. – Хороша скифская пшеница – лучше фракийской!

– А главное – дешевле! – хмыкнул в усы его сосед, мрачный, преждевременно увядший человек, почти старик, с иссохшим землистого оттенка лицом. – Будь скифы более сообразительны, они могли бы брать дороже. Мне кажется, они скоро додумаются до этого…

Он хотел рассмеяться, но подавился беззвучным кашлем, причем лицо его почернело, а рука схватилась за впалую грудь.

– Нынче цены на хлеб в Понте будут высокие, можно получить немалый барыш! Молодой царь Митридат, да сохранят его боги, хочет иметь сильное и большое войско! Люди к нему все прибывают. В Синопе, Амисе и других городах кишмя кишат военные. Хлеба потребуется очень много! Уже сотни кораблей спешат отплыть вслед за нами в Херсонес, Ольвию и на Боспор!.. Всех манят скифские закрома! Но, слава Посейдону, мы одни из первых! Мы раньше многих прибудем в Херсонес!..

Это сказал полный румяный человек с пушистой бородой. Когда он говорил или смеялся, то его челюсти обнажались и зубы по-козлиному выступали вперед. Его масленые глазки с необыкновенной живостью бегали, не упуская ничего, что творилось вокруг. В интонациях его речи звучала лицемерная благонамеренность. Имя царя он произносил с таким благочинием, словно Митридат Шестой мог слышать его и оценить его верноподданнические чувства.

Мрачный Гигиенонт прокашлялся, поднял глаза на словоохотливого собеседника.

– Пусть боги любят тебя, Автократ! Ты умеешь во всем найти хорошее. Но мне кажется, что ты подобен тунцу, который видит только одним глазом, почему и мир для тебя существует лишь с одной стороны!..

Гигиенонт пощупал себя за горло, хрипло выдохнул.

– Тебя, – продолжал он, – радует, что войско молодого царя растет быстрее грозовой тучи. Ты предвидишь военные поставки и барыши! Это неплохо, никто из нас не откажется от военных поставок, но меня пугает другое…

– Что же тебя пугает, почтенный Гигиенонт?

– Против кого это войско? Всякий скажет, что против Рима! Рим тоже знает это и поспешно кует мечи против Понта. Две страшные силы готовы столкнуться…

– Что ж, Рим будет побежден!

– Не спорю. Надеюсь, что так и будет! Но, друзья мои! Для нашего священного полиса Гераклеи Рим будет Сциллой, а Понт – Харибдой! Кто знает, не суждено ли Гераклее быть раздавленной этими страшными силами, как лбами бодающихся быков!..

Автократ ответил фальшивым смехом. Его поддержали другие, но тотчас умолкли.

– Рим стар и болен, – звонко заявил Автократ, – его раздирают внутренние непорядки, а Понт молод и силен, как и царь его! Гераклея – в союзе с Понтом, и плоды победы над кичливыми римлянами достанутся и ей!..

Это была официальная версия, которая оправдывала перед народом союз Гераклеи с Понтом. Она у всех уже навязла в зубах и сейчас не вызывала у присутствующих никакой реакции.

Каждый думал про себя: «Словно Гераклея сама пожелала вступить в этот союз! Пусть бы попробовала брыкаться! Понт сумел бы ее обуздать! Теперь Гераклея свободна не более, чем вол, который волен идти лишь туда, куда его гонит хозяин».

– А мне кажется, – с беспечным видом вставил Мениск, – раз мы купцы, наше дело торговать и богатеть! Эх, хорошо бы стать богатым!.. Мне одна пифия предсказывала богатство!..

– Ты прав, Мениск, – отозвался Автократ, – нужно богатеть во что бы то ни стало! Богатые люди в полисе столь же необходимы, как колонны в храме, – на них держится все здание! Убери колонны, и здание рухнет! Кроме того, золотой щит хорошо защищает от стрел любого врага!

– Значит, богатея, мы укрепляем полис?

– Да!.. А пока в полисе есть богатые люди, боги не допустят его погибели! Торгуя, мы делаем божье дело!

Это понравилось. Мениск громко расхохотался. На мертвенном лике Гигиенонта промелькнуло что-то напоминающее улыбку.

Молодой виноторговец, мечтающий разбогатеть, хлопнул мясистыми ладонями.

– Эй, малый! – крикнул он рабу. – Принеси нам две запечатанные амфоры и гидрию с водою! Почтенная компания умирает от жажды!

При этих словах он бросил косой взгляд в сторону двух мужей, стоявших поодаль у борта. Старший из них, высокий, уже немолодой мужчина, с умным подвижным лицом, украшенным остроконечной бородкой, был одет просто, но в добротную ткань. Он успевал смотреть в морскую даль, чутко вслушиваться в разговоры гераклеотов и что-то говорить своему собеседнику, тыкая в его сторону сухими длинными пальцами и выразительно играя косматыми бровями. Тот кивал головой и делал записи на вощаной дощечке.

– Теперь сложи все цифры, и мы получим общий расход… Совет потребует отчета!

– Сейчас подсчитаю, господин!

Пока секретарь производил подсчет, мужчина обратил острый взгляд в сторону купцов. До его ушей донеслось приказание Мениска, после которого раб, одетый в грязную дерюгу, принес вино и посуду.

– Вот, погляди, Матрий, – заметил мужчина, скривившись презрительно, – пример дурного тона! Хозяин облачен в персидскую ткань и угощает друзей красным вином, а его раб одет в рубище, истощен, как узник из городской тюрьмы, и покрыт насекомыми. Уважающий себя херсонесец покраснел бы, увидя таким своего раба!

Секретарь в знак полного понимания склонил голову, продолжая считать, причем шевелил губами, как школьник, решающий трудную задачу.

– Да, – продолжал хозяин, поднимая глаза вверх, – сколько величия в слове «метрополия», сколько невидимых, но крепких нитей протянуто между Гераклеей и священным городом Херсонесом, но никогда не следует забывать, что между ними лежит огромное и свирепое Эвксинское море!.. И это не случайно!

– Не случайно… – машинально прошептал собеседник, царапая стилом по дощечке. Он не пытался вникать в смысл слов хозяина, которые много раз слыхал, ибо сам был всего лишь грамотным рабом, а поэтому оставался бесконечно далеким от хозяйских праздных рассуждений.

Но господин и не нуждался в ответных речах своего безгласного и бесправного спутника. Он продолжал ворчать, обращаясь то к рабу, то к длинной рее, окутанной грязным, выцветшим парусом, угол которого почти касался его головы.

– Счастье Херсонеса, что он отделен от метрополии морем. Понт Эвксинский спасает нас от частых посещений таких вот искателей наживы, желающих получить полновесное зерно в обмен на свои гнилые товары! С тех пор как мы потеряли богатых и щедрых покупателей из Эллады, нас стали усиленно посещать такие вот голодранцы!.. Они на правах «братьев из метрополии» хотят поживиться на скифских берегах за счет Херсонеса! Эти подозрительные проходимцы, я уверен, собрали всякую дрянь вместо товаров, сообща в складчину наняли корабль и теперь мечтают стать богатыми после удачного плавания в Скифию!.. Тьфу! А ведь было время, когда около наших берегов появился флот Перикла!

Неожиданно он замолчал, увидев, что к нему направляется Мениск.

Виноторговец подошел в сопровождении раба, нагруженного амфорой и фиалами.

– Почтенный демиург херсонесского полиса, уважаемый Орик, сын Гедила, не откажется промочить горло этим вином!

Раб поднес херсонесцам два фиала, наполненные розовой жидкостью.

Орик поблагодарил и принял фиал из рук раба. По его знаку то же сделал и секретарь Матрий.

Все гераклеоты, притихшие было, сразу приветливо засмеялись и окружили херсонесцев. Все держали в руках полные фиалы. Длинные тени забегали по доскам палубы.

Автократ, прищурясь, произнес с ухмылкой сатира:

– Давайте, друзья, выпьем за дружбу наших городов – Гераклеи и Херсонеса! Они подобны двум дубам, которые растут по обеим сторонам Эвксинского моря!

– Херсонесский дуб, – ответил с живостью Орик, – вырос из гераклейского желудя. Мы этого никогда не забываем! Гераклея – метрополия херсонесской колонии. Гераклея – мать наша! И херсонесцы всегда скажут: «Нет города лучше Гераклеи! Нет статуи в мире лучшей, чем статуя Геракла на площади вашего города! Ваш мраморный Геракл прекрасен, все приезжие поражаются его отделкой, золотой львиной шкурой на его плечах, золотым оружием в его могучих дланях!»

– О! – взревел Мениск, подбрасывая чашу вверх. – Геракл – покровитель нашего полиса, и его мы чтим выше всех богов! В нем душа и сила нашего города! Может ли быть лучший покровитель, чем тот, кто победил Немейского льва, удушил гидру и оторвал от земли Антея?!

– Нет! – дружно ответили гераклеоты.

Орик повел бровями, склонил голову и, переждав, когда кончится шумный восторг гераклеотов, ответил:

– Мы, херсонесцы, так же как и вы, поклоняемся Гераклу – ведь мы же дорийцы! Но мы приносим жертвы и моления Зевсу, Земле, Солнцу, многим олимпийским богам, Дионису – богу виноградарей, ибо виноделие – одна из статей нашего хозяйства!.. Но нашей прямой заступницей и предстоятельницей была и остается Дева, ксоан которой хранится в храме города! И мы любим нашу Покровительницу и гордимся ею!

– Да-да! – поспешно вмешался Автократ, бросая укоризненный взгляд на Мениска. – Все боги хороши, лишь бы они хорошо нам служили! Велик Геракл, но и Артемида Тавропола, чудесная богиня Херсонеса, известна во всем мире!.. Слава херсонесской Деве! Осушим в честь ее фиалы!

– Слава! Слава!

Все подняли над головами фиалы и после громкого крика: «Эй, ла!» – выпили.

Автократ обтер усы и с одобрительной усмешкой обратился к Орику:

– Говорят, после прошлогоднего разгрома скифы стали послушными, как доморощенные рабы! Теперь у них и в уме нет того, чтобы напасть на Херсонес, не так ли?

– Диофант Синопеец показал им, каковы зубы у Кербера! – добавил громко Мениск.

Орик сделал неопределенный жест.

Каждый по-своему истолковал это движение. Гигиенонт кисло усмехнулся.

– Варвары живучи, – проскрипел он, – они подобны траве: растут лучше, когда их косят! Смотрите, как бы они опять не появились у стен вашего города!.. Кха-кха!..

Купцы недовольно посмотрели на говорившего. Орик стоял, как бы обдумывая его слова.

– Да, – мягко ответил он, не смотря на Гигиенонта, – скифы подавлены славными понтийскими войсками, слава царю Митридату! Но они не истреблены и еще не укрощены! Набеги с их стороны возможны. Это мы имеем в виду! Но одно можно сказать с уверенностью: что к настоящей войне скифы уже не способны, да они и не посмели бы выступить против Херсонеса из боязни гнева Митридата Великого!

Все захохотали с удовлетворением.

– Вот нагнал Диофант скифам страху!

– Теперь им ничего больше не остается, как работать на Херсонес и Понт и снабжать их скотом и хлебом!

Даже Гигиенонт удовлетворенно кивнул головой, но заметил:

– Вы правы, скифы разгромлены и устрашены. Однако не забывайте, что варвары вероломны, понятия о чести у них маленькие, да и те заимствованы у эллинов. Говорят, что до общения с греками скифы даже днем убивали друг друга, чтобы отнять понравившуюся вещь.

– Скифы – полуживотные! Они еле различают добро и зло!

– Тише, друзья, – предупредил доселе молчавший Никодим, человек с бледным полным лицом, – на корабле едут скифы!

– Да? Где они?

– Они в каюте, видимо, отдыхают. Они пересели к нам в Истре с византийского корабля… Я слыхал, что они прибыли туда из Родоса.

– Что же они так долго спят?

– Варвары спят или едят, если не пьянствуют и не убивают!

– Тсс… кажется, они идут.

 

2

На палубу вышли двое – молодой и старый.

Первый имел русые кудри и льняного цвета вьющуюся бородку. В чертах его чистого, красивого лица сквозила душевная мягкость. Серые глаза смотрели задумчиво, в них не было того острого внимания к окружающему, пытливого любопытства, которые так отличали эллинов от других народов. Так смотрят праздные мечтатели, обеспеченные бездельники, охотнее упражняющие свое воображение, нежели волю.

Ступив на палубу, он задержался и зевнул без стеснения. Щурился, как бы привыкая к солнечному свету. Выглядел молодой скиф живописно, чему способствовали красные шаровары с блестящим, расшитым бисером поясом и голый торс, лоснящийся под солнцем. Он походил на циркового гимнаста, готового начать свои упражнения на арене, окруженной зрителями.

– Как сильно печет солнце, – заметил он по-скифски, – можно подумать, что мы продолжаем плавание по Средиземному морю или Эгейскому. А на самом деле мы уже на далеком севере, у берегов той страны, про которую эллинские моряки любят рассказывать страшные вещи… Даже мой учитель гимнастики Тимагор перед нашим отъездом говорил с сожалением, что я еду туда, «где воду рубят мечами и оплакивают свои отмороженные ноги». Он не мог поверить, что я по своей охоте возвращаюсь на родину. А сейчас он был бы поражен, если бы почувствовал этот гиперборейский жар вместо холода!

Орик немедленно перевел гераклеотам речь скифа. Купцы в молчании разглядывали молодого красавца и его пожилого спутника, когда те прошли мимо них.

Второй был седой старик с лопатообразной бородой и блестящей лысиной. Остатки волос, что сохранились у него на затылке и около ушей, он прихватил красной тесьмой, завязав ее на лбу. Сутулая, но крепкая фигура старика казалась неуклюжей в том одеянии, которое он носил. Замшевые шаровары, засаленные и нуждающиеся в ремонте, висели грубыми складками и были заправлены в мягкие сапоги. Потертый неопределенного цвета кафтан, наброшенный на плечи, сзади был помят, спереди широко распахнут, так что был виден толстый, как седельная подпруга, пояс из воловьей кожи, украшенный медными бляхами. На поясе слева висел короткий меч – акинак, справа оселок и кружка для питья.

– Погляди, князь, – хрипло пробасил старик, показывая на море черным пальцем, – Фагимасад сердится. Эк, разогнал своих посыльных!

– Греки говорят, что это Протей, пастух Посейдона, загоняет в стойло морских коней. Только мне кажется, что дельфины мало похожи на коней!

– Возможно, ночью грянет буря… Но нам она не страшна, к ночи мы уже будем в Керкинитиде, на родной земле.

– Что ж, – беззаботно возразил молодой человек, – в буре есть своя красота! Я хотел бы испытать бурю на скифском море и увидеть, как умеет гневаться старый Фагимасад-Посейдон!

– Неладно говоришь, сын мой. Никогда не напрашивайся на беду. Она имеет тонкий слух, сразу услышит твои слова и падет на твою голову. На бурю хорошо смотреть со стороны, так же как и на битву… А на этих эллинских плавучих гробах я всегда чувствую себя пищей для рыб.

– Ты, как врожденный степняк, не любишь моря. Вспомни, по преданию, мудрый царевич Анахарсис считал плавающих по морю почти мертвыми.

– Покойный царь Скилур часто говорил, что Скифия должна иметь свои корабли и своих моряков. Но и он, как все мы, чувствовал себя хорошо лишь среди степи, сидя верхом на добром коне. Ах, мой юный князь! Я уже старик, но сегодня мое сердце бьется совсем так же, как в прежние годы!.. Одна мысль о том, что я скоро увижу родные места, волнует меня, словно молодого парня женщина! Мы были на Родосе, в Афинах, в Милете, но все их красивые дома, сады и капища не стоят одной ночевки под звездами родины. Хорошо иметь родину, а такую, как наша, – особенно. Воспоминания о ней согревают даже на чужбине… Чувствуешь ли ты это? Остался ли ты скифом-сколотом, чего хотел твой отец Иданак, или чужбина сделала тебя эллином?

– Нет, старик, я не эллин, я сколот и тоже радуюсь возвращению домой. Но не скрою, что отвык от Скифии, воспоминания о ней кажутся мне сном, а люди, которых я знал когда-то, – тенями… А вот эллинские города, да и сами эллины, с их хитростью и лицемерием, это явь, действительность!.. Я привык быть среди эллинов, слышать их речь, толкаться на шумных площадях и не могу представить, как буду чувствовать себя в юрте среди пустыни.

– Скифия не пустыня, Фарзой, – сурово возразил старик, хмуря брови, – кто родился и вырос в степи, для того она полна жизни и движения! Там, – показал он рукой на восток, – твой народ, могилы твоих предков, твои боги!

И, подумав, пробормотал самому себе:

– Да, ты слишком долго дышал чужим воздухом. И я начинаю сомневаться: выполнил ли я завет твоего отца – воспитать тебя скифом! Боюсь, что ты ускользнул от меня. Ты попал в силки эллинских обычаев и привязался к чужому образу жизни! О Эллада! Если ты не можешь превратить человека в раба и посадить его в эргастерий, то порабощаешь хотя бы душу его, обманываешь его лживым блеском своей жизни!

Князь с улыбкой обнял своего дядьку.

– Не печалься, Марсак, – сказал он, – того, кто поручил тебе сопровождать и воспитывать меня, уже нет. Отец умер, царь Скилур – тоже. Но я еще раз говорю тебе, что я бывал в греческих храмах из любопытства, но не для того, чтобы поклониться их кумирам. Своим богам я не изменял, как это сделали Скил и Анахарсис, если только они в самом деле существовали, не приносил жертв никому, кроме Зевса, не наряжался в скоморошьи одежды и не плясал на вакханалиях… Мои предки были прибрежными сколотами, такой же и я… Но я забыл правила степной жизни, отвык от них и, пожалуй, уже не смогу пить кровь, смешанную с молоком, или сдирать с убитого врага кожу, чтобы обтянуть ею колчан.

– Ну-ну, – продолжал хмуриться старик, – я хочу верить в лучшее! Ты – родовой князь, тебе не придется делать того, что выполняют простые воины… А потом – ты должен знать, что сколоты снимают с головы мертвого врага кусок кожи, а твои культурные греки дерут шкуру живьем с целых народов сразу! Знаем мы эту культуру, эллинскую и римскую, она крепко пахнет кровью и эргастериями!.. Не так ли?

– Может, и так, но, Марсак, ведь и ты во многом изменил обычаям «царских скифов»!

– Что? Ты шутишь, князь?

– Нет, не шучу. Ты пристрастился к эллинской кухне и, думаю, заливную рыбу по-афински или соус с заморским перцем предпочтешь куску кислого скифского сыра, в котором немало испорченного творога и овечьей шерсти!

Старый сколот пожал плечами. Фарзой рассмеялся.

– Только в одном, мой степной богатырь, ты всегда останешься верным себе, хотя бы и находился на чужбине…

– Ага, в чем же, сын мой?

– Ты всегда и везде, в Афинах, в Риме и в Синопе, куда бы ни забросила тебя воля богов, будешь носить у пояса меч, всегда отточенный против врагов Скифии, и кружку для питья, и пить этой кружкой только…

– Что «только», продолжай.

– Только неразведенное, крепкое вино!

Марсак махнул рукой, как бы досадуя, а на самом деле усмехался в бороду. Как истый сколот, он любил выпить. Сейчас он искоса поглядел на группу греков, что сидели поодаль. Увидев, что купцы тянули из чашек вино, отвернулся и плюнул в море. Это было замечено гераклеотами и вызвало с их стороны ропот возмущения:

– Проклятый варвар, невежа! Он плюет в глаза Посейдону, словно нарочно стараясь вызвать его гнев! Плевать в море – великий грех!

– Разве варвары понимают это?

Скифский князь потянулся, подставил грудь навстречу повеявшему ветерку.

– Я совсем расслаб от сна и безделья. Греция приучила меня ежедневно упражнять свое тело. Позови Пифодора, пусть принесет оружие, разомнемся немного.

На окрик старика явился раб Сириец.

– Позови Пифодора. Уж не умер ли он там в каюте?

– Нет, господин, он точит меч.

– Занятие, достойное мужчины! Пойди за ним!

Но тот, о котором шла речь, был уже здесь. Полуголый, как и его господин, одетый лишь в хитон-безрукавку, с пестрым платком на черных кудрях, он с легкостью рыси выпрыгнул на палубу и окинул всех быстрым взглядом. В его выпуклых блестящих глазах проглядывали беззастенчивость и лукавство, что сразу не понравилось гераклеотам. Они увидели в нем человека, отличающегося от них самих. Чем – они сразу и не сказали бы, но его насмешливый, вызывающий вид оскорблял их чувство сдержанности и благочиния, ту внешнюю деловую солидность, которая была принята в обращении среди греков-колонистов.

– Фу, какой нехороший! – вполголоса пробурчал Гигиенонт, делая брезгливую мину на своем бледно-сером лице.

– Похож на тех, которые бродят ночами по большим дорогам и не прочь ограбить храм самого Зевса!

– А я убежден, – добавил Автократ, – что этот южный эллин – бродяга и нищий, сбежавший из своего города или изгнанный за грабеж… Вчера он обокрал своего хозяина, а сегодня кормится у стола варвара!

– Скажи лучше – у костра, – рассмеялся Мениск, – варвары не имеют столов и жрут мясо, поднимая его прямо с земли вместе с навозом.

– Вот такие-то и образуют пиратские шайки!.. Фу! Я заковал бы его в двойные кандалы и послал бы на рудник!..

Раб Сириец принес из трюма оружие и доспехи. Он помог одеться в броню князю Фарзою, потом Марсаку. Оба скифа надели рукавицы и нахлобучили на головы бронзовые шлемы. Теперь они выглядели очень внушительно.

– Поглядите, братья мои, варвары вооружились! – почти испуганно воскликнул Никодим, хватаясь за пояс, где у него были спрятаны золотые деньги.

Кибернет внимательно наблюдал за действиями скифов с высоты командного места, готовясь дать сигнал матросам и гоплитам, чтобы поднять их по тревоге… Беспечность – качество сонных варваров: греки никогда не страдали этим пороком и ставили бдительность и осторожность превыше всего.

Пифодор и Сириец отошли в сторону, весело скаля зубы. Скифы с боевыми топорами в руках стали один против другого.

Общее смущение слетело прочь, греки оживились.

– Не страшись, Никодим, – сказал Мениск, – варвары всего-навсего хотят развлечь нас гладиаторским боем.

Сидевшие встали. Спортивный азарт, как и страсть к коммерции, всегда бурлил в крови античных греков. Лица заострились, глаза вспыхнули.

– Сейчас они схватятся!

– А ну!..

Старик взмахнул секирой. Князь увернулся.

– Р-раз!

Лезвия столкнулись, искры посыпались дождем.

Бойцы не стеснялись в ударах, били крепко, с очевидным стремлением угодить в уязвимое место. Но ловкость и сила оказались равными. Фарзой нападал с большей горячностью, Марсак же действовал осмотрительнее и реже делал промахи.

Князь улучил миг и со всего размаху чуть было не хватил секирой по шлему противника. Все ахнули. Но дядька сделал встречное движение, и оружие князя полетело за борт с переломленным древком.

– Отразил! Вот это старик!

Противники сняли шлемы и рассмеялись. Они вспотели и тяжело переводили дыхание.

– Ты опять победил меня, отец мой! Ты силен в бою на секирах! А вот на мечах я тебя одолею, давай!

Марсак отрицательно покачал головой.

– Нет, Фарзой, с меня довольно одного переломленного топорища. Бейся с Пифодором!

Черномазый грек мгновенно облекся в шлем и нагрудник. Они с жаром скрестили мечи, прикрываясь овальными щитами. Почти весь экипаж, кроме гребцов, прикованных к своим местам, собрался на палубе и громко выражал свои чувства.

Неожиданный крик самого юного из матросов, которым все помыкали и командовали, заставил зрителей оторваться от увлекательного зрелища.

– Чего ты?.. – зарычал судовой повар, внезапно свирепея и готовясь залепить ему затрещину.

Молодой матрос показывал грязной рукой на море, продолжая кричать:

– Посмотрите, посмотрите!.. Корабль!

Все повернули головы, десятки взоров вопрошающе устремились в морскую даль.

 

3

Навстречу «Евпатории», покачиваясь на волнах, шло парусное судно.

Его единственная мачта и большой парус вспыхивали золотом в лучах солнца, начинающего склоняться к западу. Ветерок еле чувствовался. Парус выпячивался вперед и тут же опадал, полоскался в воздухе. Несколько пар весел вразнобой ударяли по воде. Люди издали казались совсем маленькими. Иногда ярко вспыхивали отблески, по-видимому на их шлемах и оружии. Можно было подумать, что судно спешит вперед, наперерез «Евпатории».

Проревс – матрос, на обязанности которого было первым оповещать о встречных судах, – сейчас мирно спал, положив под голову ведро для поения рабов. Кибернет дал сигнал тревоги. Матросы застучали по палубе босыми пятками, зазвенело оружие. Откуда-то показались заспанные гоплиты. Они громко зевали и на ходу застегивали ремни панцирей. Купцы благоразумно приблизились к задней рубке, чтобы вовремя спрятаться от пиратских стрел. Когда разбудили триерарха, он выпучил глаза и долго не мог прийти в себя.

Греки, доселе смотревшие на скифов с плохо скрытым пренебрежением и сознанием собственного превосходства, теперь широко улыбались им. У каждого купца мелькнула мысль, что воинственные варвары окажутся весьма кстати во время схватки с пиратами.

Кибернет что-то приказал слуге. Тот кинулся в трюм.

Автократ, сладко улыбаясь, обратился к Фарзою:

– Князь! Ты сможешь через несколько минут обмыть свой меч в крови морских грабителей! Это забава, достойная витязя!

Кибернет принял из рук слуги новую секиру.

– Вот тебе, доблестный князь, секира из халибской стали взамен изломанной! Скромный приз за состязание! А хороша ли она – узнаешь сам, когда испробуешь ее на головах пиратов!

Фарзой усмехнулся, однако принял подарок.

– Если это приз, то он принадлежит победителю – Марсаку. Что же касается битвы, то мы не прочь принять участие в общем деле…

Скифы и их спутники полностью вооружились. Греки приветливо кивали им головами, выражая одобрение. Как-никак в трюме лежали их товары. А четверка варваров была, как видно, не из трусливого десятка. Пифодора, чистокровного грека, гераклеоты тоже называли варваром из желания унизить его.

Встречное судно приближалось. Теперь было видно, что это одномачтовый большой баркас. На его носовой части стоял высокий человек в красном плаще и остроконечной шапке. Он прикрывал глаза ладонью. Сзади него виднелись воины с копьями.

– Это не пираты, – равнодушно сказал проревс, громко зевнув.

Он только что успел проснуться.

– Во всяком случае, их мало, и нам бояться нечего.

Баркас приблизился на расстояние, допускающее переговоры.

– Эй, лодка! Куда идете?

Человек в красном плаще поднял руку и ответил могучим басом:

– Я Дад, сын Тумвага, ольвийский купец!.. Еду из Стен, от скифского берега!

– Какова торговля?

– Плохая, ничего не продал, многое потерял, еле сам остался цел! Все западные гавани заняты скифами! Царь Палак нарушил мир и опять начал войну с Херсонесом!.. В Стенах пожары!..

– А Керкинитида тоже захвачена?

– Да, вместе с запасами хлеба!

– А Прекрасный порт?

– В руках варваров!

– Значит, заходить в эти порты нельзя?

– Нельзя! Варвары вас возьмут в плен, а корабль захватят как добычу!

– Спасибо! Пусть боги сопутствуют вам!

– Да сохранит вас Ахилл Понтарх!

– Нет, нет! – вдруг вмешался Орик с жаром. – Вы не должны отпустить их! Это же хищники! Они торговали с западным берегом, минуя Херсонес! Мы ловим таких и наказываем!.. Эти наглецы ольвийцы везут в Скифию соль и самовольно меняют ее на пшеницу. А закон полиса под страхом жестоких наказаний запрещает торговлю хлебом кому бы то ни было в западных портах! Вся торговля зерном должна идти только через Херсонес, с уплатой пошлины. Если вы нападете на этих разбойников и возьмете с них дань, то будете иметь поощрение от Совета!..

– Гм… – многозначительно произнес кибернет, поглядев на триерарха загоревшимися глазами.

Келевст Аристид придвинулся поближе к триерарху и жадно облизал сухие губы. Ему тоже пришлось по душе предложение херсонесца. Имелся законный повод для грабежа. Но триерарх отрицательно покачал головой.

– Нет, нет, что вы! Пусть херсонесский полис сам защищает свои права на монопольную торговлю хлебом. За это его никто не осудит, а нас могут обвинить в пиратстве.

– Но кто узнает? Пропавшую лодку никто не станет искать. Всякий скажет, что она попала в руки скифов.

– Нет, – вздохнул триерарх, – не те времена. Митридат узнает, и тогда всем нам не миновать железного ошейника.

– Что ж, пускай едут, – с сожалением согласился Аристид. – А неплохо было бы взять с них хотя бы несколько амфор с вином.

Подошел Автократ.

– Значит, опять война?

– Да, скифы нарушили клятву мира, данную ими царю Митридату в прошлом году.

– Варвары всегда вероломны!

Взоры гераклеотов обратились в сторону скифов опять с неприязнью и презрением.

Триерарх со своими двумя помощниками уединились в рубку, и там после короткого совещания было принято решение плыть прямо в Херсонес, минуя Керкинитиду. Решение стало известно всем пассажирам корабля. Купцы громко выражали свое удовлетворение.

– Как же так? – обратился Фарзой к кибернету. – Ведь по уговору вы должны высадить нас в Керкинитиде. Зачем мы поедем в Херсонес?

– А зачем мы поедем в Керкинитиду? – язвительно спросил кибернет, делая ударение на слове «мы». – Не для того ли, чтобы стать пленниками ваших одноплеменников, которые так легко нарушают клятвы?

– Со мною вы можете не бояться. Могу дать слово, что вы и корабль будете неприкосновенны!

Кибернет смерил скифа взглядом и бесцеремонно повернулся к нему спиной. Отходя прочь, он довольно громко бормотал что-то о «грязных варварах», слово которых не дороже лая собаки.

Князь побагровел и схватился за меч. Его удержал Марсак:

– Успокойся, сын мой! Ты горяч, как молодой жеребец!

– Что значит такое отношение ко мне? – спросил князь, задыхаясь от гнева.

– Оно значит, что мы уже не гости на корабле, а пленники. По праву войны!

– Но мы даже не знали, что началась война!

– Это верно, не знали, но мы – сколоты, Палак – наш царь. Он объявил войну, и теперь эллины смотрят на нас как на врагов. Ведь Гераклея метрополия Херсонеса, а корабль-то гераклейский! А потом – Палак восстал не только против Херсонеса, но и против Понта! Нарушил свое обещание Митридату не воевать… Двинул свои рати, да поможет ему Папай!.. Охо-хо! Теперь все эллинские колонии, что сосут уже сотни лет соки из скифского тела, будут воевать с Палаком, а Митридат им поможет. Дело большое и кровавое… Грядут великие битвы.

Старик принял вид строгий и вдохновенный. Он походил на жреца, дающего предсказания. Фарзой остыл и задумался.

– Да, ты прав, почтенный Марсак, грядут битвы! А мы из счастливых путешественников сразу стали первыми пленниками этой войны, а может быть, и… рабами.

– Речь будет идти о выкупе.

Откуда-то появился Пифодор.

– Слышал, родосец, мы попали в плен!

– Я слышал больше, князь! Триерарх отдал приказание отобрать у нас оружие. Эх, жаль, что нас мало! Можно было бы попытаться овладеть кораблем!

Глаза грека выразительно сверкнули. Фарзой не смог удержаться от улыбки.

– И ты, Пифодор, поднял бы руку на таких же эллинов, как сам?

– Таких, как сам? – презрительно сморщился грек. – Я – родосец, а гераклейцы и херсонесцы сродни мегарцам. Чем я обязан их богам? Если вы примете решение сопротивляться, считайте мою руку верной!

– Спасибо. Может быть, и попытаемся.

– Нет, князь, – спокойно возразил Марсак, – сопротивление сейчас бесполезно. Палак выкупит тебя или обменяет, рабом ты не будешь. А за наши головы, если мы любы тебе, ты сам заплатишь, когда освободишься.

Родосец толкнул старого скифа локтем.

– Смотри, это к нам!

Тяжело топая эндромидами, приближались гоплиты, одетые в железные панцири. Их возглавлял келевст.

– Я должен обезоружить вас в интересах Херсонеса Таврического, с которым вы воюете.

– Мы ни с кем не воюем.

– Это все равно. Сдайте все оружие, какое имеете. Власти Херсонеса разберутся, что дальше делать с вами.

Скифы отдали мечи, секиры, кинжалы. Когда оба топора, в том числе и только что подаренный Фарзою, оказались в руках грека, Марсак покачал головой и сказал с горечью:

– Эллины всегда делают так! Они дарят топор, чтобы обратно получить два! Они дают только там, где можно вернуть сторицей!

И отвернулся от греков с негодованием. Фарзою все происшедшее казалось злой шуткой. Пифодор сделал попытку оставить свой меч при себе, говоря при этом:

– Я же не скиф, я родосец и еду в Тавриду по своим делам!

– Но ты в свите скифского князя. Ты наемник, а вражеских наемников мы тоже берем в плен, хотя бы они были эллинами!

Пленников, теперь уже неопасных, оставили в покое. Им предоставили свободу заниматься, чем они пожелают. Однако пара внимательных глаз следила за ними, куда бы они ни пошли. Пифодор бродил со скучающим видом, насвистывая песенку. Будто невзначай сунулся в узкие ходы, ведущие к гребцам. Дюжий гоплит с тупым лицом преградил ему путь. Родосец весело оскалил зубы и хотел завести со стражем разговор, но тот не понял его.

Гераклейский корабль охранялся наемниками из малоазийского племени мариандинов.

Возвратясь на верхнюю палубу, непоседливый грек подошел к своим спутникам. Те стояли у борта и смотрели, как солнце склоняется к западу, готовясь погрузиться в черно-красные тучи. С севера повеяло ветром. По морю пробежали темные полосы. Теперь казалось, что судно качается в спокойной люльке. Оно то поднималось, то плавно опускалось. Море словно дышало. С криками торопливо пронеслись чайки. Старик плевал в море и ворчал:

– Опять начинает качать. Мое нутро не выдерживает этого…

– За нами следят, – совсем тихо сообщил Пифодор и зашептал Марсаку на ухо: – Если бы мы смогли освободить гребцов, то с их помощью перебили бы гоплитов, этих деревянных болванов в железных рубахах, а матросы сами подчинились бы нам, клянусь Зевсом Атавирским! Купцов и начальников мы перевязали бы… и причалили бы к скифскому берегу! Каково?.. Я умею водить корабль не хуже, чем эти гераклейские олухи. Царь Палак наградил бы нас, да и груз был бы нашим, как добыча! Вот было бы дело, а?

Во всей фигуре родосца чувствовалось что-то разбойничье.

Марсак почти с нежностью поглядел на предприимчивого грека.

– Ах, как мне по душе твои слова, эллин! Твоя удаль мне нравится. Ты не будешь лишним среди скифов. Но… – он вздохнул сокрушенно, – я на этой плавучей штуке чувствую себя бабой, собравшейся рожать. Корабль все сильней качает, и утроба моя переворачивается!..

Он громко икнул и схватился за живот.

– Ночью мы проникнем к гребцам, – продолжал Пифодор, – если потребуется, перебьем охрану…

– Но мы же безоружные, – прервал его Фарзой с сожалением в голосе. – А что можно сделать голыми руками?

Грек рассмеялся беззвучно, показывая крепкие белые зубы.

– Глядите сюда, да так, чтобы не заметили.

Он поднял край плаща, как бы желая поправить пояс, и показал резную рукоять лаконского кинжала.

– Это я принес из каюты… Там у меня еще кое-что припрятано…

– Молчи, поговорим после.

– Тсс…

 

4

Мимо, грузно ступая по просмоленным доскам палубы, прошли два гоплита.

Солнце скрылось за окровавленными грудами черных тяжелых туч. Сразу стало почти темно. Северный ветер крепчал. Теперь можно было поднять паруса. Зычным голосом кибернет подал команду матросам:

– Эй, бездельники, все наверх! Ставить ветрила!

– Суши весла! – послышалось одновременное приказание келевста, обращенное к гребцам.

Рабы выбились из сил и без этой команды давно уже только делали вид, что гребут, – еле шевелили веслами.

Палуба ожила. Матросы тянули снасти, бегали, карабкались на реи, криками подбодряя друг друга.

– Будет буря, – переговаривались бывалые, с тревогой показывая на север, где жутко чернела мгла.

В небе загорелась первая бледная звездочка.

Фарзой спустился с верхней палубы. Князь направился в свою полутемную каюту, если так можно было назвать ту часть трюма, которая оказалась не загруженной товарами и была предоставлена в пользование пассажиров. Его внимание привлек флейтист, несущий целую корзину черных лепешек. Флейту он засунул за пояс.

– Кому это? – спросил скиф, указывая на корзину.

– Гребцам на ужин.

Князь услыхал возню и звяканье цепей. Подошел к проходу, ведущему к гребцам и охраняемому гоплитом. Страж не впускал в подпалубное пространство посторонних, каким был и скиф, но не мешал ему смотреть, что там делалось.

Келевст прохаживался между рядами колодников. Те увидели флейтиста со знакомой ношей, зашевелились и начали соскакивать со своих скамей.

– Сидеть по местам! – грозно зарычал Аристид. – Не суйтесь вперед, каждый получит свое!

Началась раздача пищи, напоминающая скорее кормление диких зверей, посаженных в клетки. Келевст брал по одной лепешке, вкладывал в нее луковицу и, свернув все это наподобие пирога, подавал очередному невольнику. Было странно видеть этих людей с лицами, заросшими бородами, их взлохмаченные волосы и полуистлевшие лохмотья вместо одежды. Когда они хватали свой паек, то их глаза тускло вспыхивали в полутьме.

– Тише! – резко предупредил некоторых Аристид. – Не торопись! Хочешь получить вперед других? На, получи!..

При этих словах он с размаху бил особо нетерпеливых концом кнутовища по голове. Если бы наказанный проявил гнев или хотя бы недовольство, то он лишился бы пищи до конца общего ужина. Потом получил бы два удара кнутом и половинную порцию хлеба. Гребцы это хорошо знали и старались вести себя сдержанно. Только тяжелые вздохи, сопровождаемые клацаньем кандалов, прорывались у некоторых. Но достаточно было одного вопросительного взгляда келевста, чтобы раб замер на месте.

Становилось темно. Пришел воин с фонарем. Печальная трапеза продолжалась при неверном, словно умирающем свете и являла собою зрелище не совсем обычное для просвещенного скифского князя, доселе почти никогда не обращавшего своего пытливого взора в нижние этажи здания греческой культуры, где на общее благо трудились мириады бесправных невольников, столь же необходимых, сколь и презираемых всеми.

«И это люди? – недоуменно спросил себя Фарзой. – В прошлом даже свободные!.. Даже наверное свободные, ибо раба-вскормленника, рожденного в рабском состоянии или порабощенного еще ребенком, на такую черную работу, да еще в цепях, могут назначить лишь за тяжелые проступки. Может, среди них есть и скифы, да и те же греки, проданные в рабство своими соотечественниками за неуплату долгов или преступления… Почему эти люди продолжают жить в таком позорном, страшном состоянии, куда худшем, чем состояние домашнего животного?.. Почему они не разобьют себе головы о тяжелые весла или не удавятся на тех же цепях?»

Не найдя ответа на эти вопросы, князь отвернулся от мрачного зрелища и ощутил в душе глухую тревогу. Его неприятно взволновало виденное именно теперь, когда он сам неожиданно потерял свободу, стал пленником у грубых моряков, зависел всецело от их воли и мог быть, как и эти страшные гребцы, проданным в рабство.

«Эллада воспитала меня, а теперь хочет, чтобы я расплатился с нею своей свободой! Да… свобода – это самое дорогое, что имеет человек!.. Самая большая драгоценность, но какая она хрупкая!»

Фарзой, преисполненный непривычных мыслей и чувств, спустился в люк. Сейчас у него было такое ощущение, будто он, умножая свои знания, что-то важное упустил, равнодушно прошел мимо и только сегодня заметил это, хотя и не понял его значения…

 

5

В каюте триерарха приготовлен ужин на троих. Под потолком раскачивается глиняная лампа с земляным маслом. Она мигает, коптит, но света дает вполне достаточно.

Аристид поставил кнут в угол и потер руки.

– Странное дело, – заметил он, – ветер средний по силе, а качка усиливается, словно волны идут откуда-то издали.

– Буря может быть ночью. Я уже говорил об этом, – угрюмо отозвался кибернет, сидевший в углу.

Триерарх полулежал на своем ложе в с наслаждением обгладывал куриное крылышко, отрываясь от приятного занятия, чтобы промочить горло вином.

Оба помощника уселись на полу один против другого. Их разделяла скатерть, уставленная блюдами. Среди яств стояла на глиняном постаменте краснолаковая амфора с вином.

– Бури не бойтесь, – сказал триерарх, не переставая жевать белое мясо, – мы ничем не рискуем. Если даже она и настигнет нас, то уже в херсонесской бухте. По предсказаниям – наше плавание благополучно!

Кибернет искоса взглянул в сторону начальника и с сомнением покачал головой. Не спеша протянул руку и достал из миски кусок вареной солонины.

– А все же было бы лучше заночевать в какой-либо бухте. Ночной шторм не менее страшен, чем скифы.

– Нам один путь – в Херсонес, и мы скоро увидим его огни. Я беседовал с Ориком, он считает безумием заходить в какую-нибудь гавань, уже захваченную дикими варварами, и я с ним согласен!

Триерарх благодушно рассмеялся. От курицы он перешел к рыбе с соусом «аликс», потом грыз фрукты, и все это обильно заливал вином. Не тем, которое пили помощники, но лучшим.

– Нет, – ответил через минуту Фаномах, – нам не один, а три пути!

– Три? Какие же?

– Первый, желанный для нас, – путь в Херсонес!

– Согласен. А второй?

– Второй – вниз, к рыбам, это в случае, если налетит шторм среди моря! «Евпатория» не выдержит большой качки, я не раз уже говорил это…

– Гм… ты, я вижу, хочешь накликать беду на нас. Ну, а третий путь?

– К скифам в торока! Это если нас прибьет к берегу!

Триерарх допил вино и засопел недовольно.

– Значит, единственно правильный путь для нас – это поспешить в Херсонес! Чего же ты лукаво мудрствуешь?

– Есть еще путь для нас, – вмешался Аристид, поднимая глаза вверх, – четвертый путь!

– Какой же?

Келевст тоном прорицателя произнес:

– Это – путь неведомый!

– Какие вы оба! – досадливо махнул рукой триерарх. – Изрекаете, словно пифии! Неужели это дрянное вино так дурно действует на ваши головы? Хорошо же, через несколько часов я буду угощаться вместе с вами в Херсонесе старым хиосским из подвалов храма Девы! Тогда-то я посмеюсь над вашими страхами! Скажите кстати: что поделывает эта скифская компания?

– Вела себя подозрительно, – ответил Аристид, – а этот проходимец Пифодор даже пробовал пробраться к гребцам! Он все шепчется со старым бородатым скифским дьяволом. По-моему, старик – колдун!

– Запереть их в каюте как пленников!

– Я уже сделал это.

– Очень хорошо.

После ужина все, кроме скифов и их спутников, вышли на палубу. С сомнением и страхом смотрели греки в глаза ночи и удивлялись ее мрачному виду. Северо-запад был погружен в непроницаемую тьму. На юге мерцали звезды и светила красная, словно взбухшая луна. Кровавые блики вспыхивали на поверхности маслянистых черных волн. Что-то удивительное и зловещее было в этой картине.

– Понт похож на подземное море, а тьма – на вечный сумрак Аида.

Эти слова, сказанные Гигиенонтом, очень болезненно отозвались на настроении гераклеотов. Суеверные и робкие купцы почувствовали себя беззащитными и покинутыми всеми среди страшных просторов скифского моря.

– Недаром Понт называют черным!

– Черный Понт!..

– Черное море!

– Сколько человеческих душ погубил он за время эллинской колонизации!.. Нет им числа.

Триерарх громко засмеялся. Он почерпнул немалую толику самоуверенности и благодушия из обливной амфоры и сейчас не разделял общих опасений.

– Это, друзья мои, просто Понт Эвксинский ночью! Нет ничего страшного в нем… Вы пугаетесь скифского моря, как пугались его первые эллинские мореплаватели сотни лет назад. Им тоже не понравился мрачный лик северного моря, и они назвали его Понт Аксинский, считая такое название наиболее правильным… Не любит, мол, скифское море приезжих! А когда поели скифской пшеничной лепешки и жирного бараньего мяса, набили трюмы кораблей даровым зерном, тонкой шерстью, золотом Рифейских гор, мехами и душистым медом, то сразу стали думать иначе. Поклонились сердитому морю и стали его славить. И стал с тех пор Понт – Эвксинским! Понт Гостеприимный! Хе-хе-хе!.. Не падайте духом, Понт не любит робких, смотрите вперед! Скоро мы увидим огни херсонесского порта…

Были совершены моления. Принесли жертвы Аполлону, Афродите-Судоначальнице, Посейдону и еще кое-каким богам. Воскурили смолы. Бросили в море связанных кур, несколько малых амфор с вином, золотые монеты. Стало как-то веселее.

Келевст с воинами долго проверяли оковы на гребцах. Невольники не слышали, когда над ними склонялись надсмотрщики. Измученные дневным трудом, они спали мертвецким сном, повалившись один на другого.

А с севера двигались тяжелые волны, все более высокие, но без гребней. Кибернет стоял на своем мостике. Судно хорошо шло вперед, паруса туго наполнились ветром. В этом было доброе предзнаменование.

– Боги приняли жертвы и услышали наши моления, – говорили купцы, устраиваясь на ночлег в задней рубке.

– Корабль все сильнее качает! – послышался встревоженный голос Никодима.

– Спи, друг мой, – бодро отозвался Мениск, – я разбужу тебя уже в гавани Херсонеса…

 

6

Люк, который служил дверью в каюту скифов, был заперт Аристидом сверху при помощи деревянной задвижки, просунутой через две скобы.

– Итак, мы не только пленники, но и узники, – заметил Марсак, услышав стук запора и топанье ног по палубе.

Несмотря на незавидное положение и невеселые мысли, Фарзой вспомнил, что он голоден.

– Эй, Сириец, посмотри – не осталось ли в твоих сумах чего-нибудь съестного?

– Нет, господин, я уже смотрел, там одни крошки от сыра!

– Так же как в нашем кошельке, – добавил дядька, – остался лишь запах денег. Твой отец, будь он жив, никогда не допустил бы до этого! Приедешь, князь, домой, советую тебе примерно наказать тех, кто не отвечал на твои письма и не высылал денег. Хорошо, что нашлись вещи – продать и выручить на дорогу!

– Добро! – усмехнулся в ответ Фарзой. – Но прежде чем наказывать виновных, нужно самим вырваться из плена! Однако есть хочется, несмотря ни на что!..

Марсак лежал в углу на досках и растирал руками живот. Ему казалось, что так легче переносить усиливающуюся качку. Он икал и плевался.

– Как вам хочется говорить о еде? Я и подумать не могу о ней, сразу нутро выворачивает… Проклятое море!.. Счастливы те сколоты, которые сейчас спят у костров на твердой земле! Эх, испить бы чего-нибудь кисленького!..

– Ложитесь спать, – посоветовал всем Пифодор, – сон заменяет питье и пищу, несчастных делает счастливыми, даже раб, пока он спит, так же свободен, как и его хозяин!

– Но я ощущаю запах чего-то съестного, – заявил Фарзой, поводя носом.

– Ох-ох! – продолжал стонать Марсак. – Ты говоришь о съестном… Я же чувствую лишь отвратительный дух мышей и вонь гнилого дерева! Когда наконец я буду вдыхать благородные запахи родной земли?.. А как хорошо пахнет трава в степи!

Фарзой вздохнул и стал укладываться на войлочную подстилку. Пифодор и Сириец предложили раздеть его, но он отрицательно покачал головой:

– Не надо.

Вскоре он задремал. Марсак некоторое время продолжал охать, но и он затих, видимо заснул.

Пифодору не лежалось и не спалось. Он тоже ощущал раздражающий запах какой-то острой приправы, проникавший откуда-то в каюту, глотал голодную слюну и строил мысленные планы освобождения. Положение не казалось ему безвыходным. В нем кипела жажда риска, ему наяву грезились смелые картины кровавых схваток с хозяевами корабля и их охраной. Выпуклые глаза вспыхивали, отражая слабое пламя глиняной лампы, болтающейся под потолком.

Следуя ходу своих мыслей, родосец попробовал открыть люк, но деревянная крышка была слишком крепка и не поддавалась его усилиям. Попробовал ощупывать стены каюты. Постучав по той, которая была обращена в сторону кормы судна, он убедился, что она тонка и отделяет их помещение от какого-то другого. Приложив ухо к доскам, чутко прислушался.

– Слушай, раб, – прошипел он, – ты спишь, по примеру господ?

– Нет, господин, – отозвался Сириец, – я думаю, как накормить князя.

– Похвально… А скажи – где спят матросы и гоплиты?

– Их помещение в кормовой части судна.

– Не рядом с нами?

– Нет, нас отделяет грузовой отсек.

– Верно, я знал, что это так. А в грузовом отсеке людей не может быть?

– По-моему, нет, господин.

– А вот прислушайся. Что это за шорохи?

Сириец, подавляя зевоту, припал ухом к стене.

– Слышишь?

– Слышу. Это шумят крысы. Они будто с ума сошли, бегают, пищат… Забегали и в нашу каюту, но я позатыкал дыры, стало спокойнее. Говорят, это всегда предвещает гибель корабля.

– Чепуха… Бери нож, помоги мне выломать доску! Не я буду, если не возьму сегодня рулевого рычага в свои руки!.. Если можно было задраить наш люк и запереть нас, как мышей в ловушке, то почему нельзя сделать того же с ними?..

– С кем, господин? – удивленно спросил раб.

– Со стражами и матросами… Мы проберемся туда, на палубу кормовой части судна, закроем наглухо их люк, и пусть они там сидят себе… А с остальными справиться нетрудно!

Сириец понял и рассмеялся беззвучным смехом. Слова родосца пришлись ему по сердцу. Молодому рабу казалось заманчивым захватить корабль, вырезать противных греков, а триерарха и его помощников заковать в те самые цепи, в которых они держали своих рабов. А гребцов-невольников освободить. С готовностью он принял в руки нож и сжал его рукоятку. Оба на миг прислушались, но ничего не услышали, кроме густого храпа Марсака.

– Начинай…

Заговорщики заработали в темноте. Глиняная лампа почти погасла. Через полчаса клинки провалились в щель. Грек приложился к пролому ухом. В соседнем помещении было темно и тихо. В нос ударила крепкая смесь винных запахов и чего-то пряного, съедобного, словно из хорошей съестной лавки.

– О Зевс! – почти простонал Пифодор. – Видно, мы попали прямо в склад товаров и продовольствия. У меня слюна так и бьет! Я готов сожрать тебя, Сириец, вместе с сандалиями!..

При помощи раба родосец оторвал от лестницы деревянный брусок, вложил его в пролом и стал выворачивать доску. На пол посыпался какой-то мусор.

– Гнилая перегородка-то, – заметил Сириец, – если весь корабль такой, то понятно, почему беспокоятся крысы… Судно бури не выдержит.

– Ты ничего не понимаешь, это такой сорт дерева, крепкого, но хрупкого. Помогай!

Доска сломалась, и оба соучастника тайного предприятия неожиданно упали назад с большим шумом.

– Тысяча гарпий! Тсс…

Они замерли, лежа на полу. Теперь явственно чувствовалось, как содрогается и скрипит тело «Евпатории», как оно переваливается с одного бока на другой, слышался свист ветра в снастях и тяжелое уханье и гул целых каскадов волн, падающих на палубу. Где-то внизу перестукивались балластные камни. Оба испытывали то, что чувствует человек при внезапном головокружении. Каюта, казалось, убегала куда-то вниз и в сторону, потом перевертывалась. При этом терялось ощущение определенности – где верх, где низ… Пифодор с усилием цеплялся за грязные половицы, чтобы не покатиться и не удариться об стену.

Князь и его дядька спали довольно шумно. У старика клокотало в горле, словно в кипящем котле. Фарзой вторил ему ровным храпом. При слабом свете можно было разглядеть, как они шевелились при наклоне каюты. Но даже качка не могла прервать их богатырского сна.

– Буря уже началась, – прошептал раб.

– Это для нас даже лучше. Никто ничего не услышит. А ну, ты потоньше меня, лезь-ка в дыру на разведку.

Сириец, кряхтя, полез в пролом, Пифодор подал ему зажженную лучину.

– Говори – что видишь? – сипел грек, согнувшись в три погибели. – Так это грузовой отсек?

– Да, тут товары… Тюки, амфоры…

Грек злорадно засмеялся и погрозил кому-то кулаком. Его охватил восторг при одной мысли о возможности расправы с корабельщиками. Жадность грабителя вспыхнула в нем жарким пламенем. Вина, ткани, утварь, оружие – все это будет принадлежать им! Даже сами купчишки станут всего-навсего живым товаром и будут проданы хищным варварам!.. Вот тогда они вспомянут Пифодора, на которого смотрели с таким нескрываемым презрением!..

– Ищи выход! Ищи!..

Родосца охватила лихорадка нетерпения в ожидании того мига, когда он ударит ногой в живот противного келевста и приставит к его горлу кинжал.

– Выход есть, – донесся издали напряженный шепот раба, – но он снаружи закрыт.

– Ах, черный демон! А что там слева?

Сириец пробирался между тюками, наклоняя лучину, чтобы лучше разгорелась. Пламя вспыхнуло, стало виднее. Вдоль бортов шли в несколько ярусов длинные дубовые полки с крупными отверстиями. Отверстия служили гнездами для остродонных амфор. Только так можно было перевезти через бурное море сотни хрупких глиняных сосудов с драгоценной опьяняющей жидкостью, высоко ценимой скифами. Ниже стояли корзины с чечевицей для кормления экипажа, тюки с мягким содержимым, возможно тканями, какие-то ящики и свертки. В углу за тюками острый взгляд раба нащупал пузатые пифосы, прикрытые деревянными крышками. От них шел тот раздражающий запах, который распространялся в каюту скифов. Сириец сбросил крышку с одного сосуда, запустил в него руку и вынул из рассола кусок мокрого, скользкого мяса. Не задумываясь, вонзил зубы в кусок и с жадностью стал жевать солонину, глотая острый пряный сок. Баранина оказалась не просто засоленной, но замаринованной с какими-то специями. Лучина обожгла руки. Раб ойкнул и уронил ее в пифос. Наступил мрак.

– В чем дело? – зарычал Пифодор. – Что ты там делаешь, сын собаки? Я слышу, ты жуешь!

– Мм… погасла лучина…

– Иди сюда, раб, чтобы я смог дать тебе по зубам! Так-то ты стремишься накормить хозяина, лукавая скотина! Ты смеешь жрать, когда твои хозяева голодны!..

Пифодор зажег вторую лучину и передал ее Сирийцу. Теперь его охватила новая волна острых желаний. Он испытывал волчий голод и жажду. «Это совершенно необходимо, – подумал он, – подкрепиться перед боем». И тут же родился план, как это сделать.

– Что там есть съестного?

– Мясо в глиняной бочке.

– Тащи его сюда! Давай и амфоры, что получше.

– Здесь есть амфоры с хиосскими клеймами.

– Обман… Сейчас хиосское вино в Гераклею не идет. Римляне всё его забирают для себя. А это не вино, а уксус для вымачивания мяса. Я уже пробовал его. Смотри еще.

– Тут есть какие-то обливные сосуды, на них клеймо фасосское. Это старые амфоры, они почернели от времени.

– Эти и давай! Я видел, именно такую амфору тащили в рубку триерарха. Да, смотри, не разбей, медведь, видишь качает все сильнее!

Несколько красноватых остродонных сосудов перекочевало в каюту скифов. Пифодор мурлыкал, как кот, предвкушая хороший ужин. Порывистый и непостоянный, он с увлечением отдавался минуте, забывая обо всем другом. Он заботливо укладывал амфоры на потник, укутывал их плащом, как новорожденных детей. Его беспокоило, чтобы они не раскатились и, упаси боги, не разбились бы. План захвата корабля он решил обсудить со всеми за едой.

– Ну, Сириец, счастливы твои сирийские боги! – говорил он, захлебываясь от удовольствия. – Сегодня ты сыт! И будешь пить вино!

Он поправил огонь в лампе и при вспыхивающем свете заметил, что раб был одет в новый плащ и сапоги из красной кожи. В негодовании ударил его пинком.

– Ах ты, сын жабы! А мне ты забыл принести обнову? Лезь обратно!

Получив целый ворох пестрой рухляди, куски мяса и бронзовую посуду, грек стал расставлять на полу все для трапезы.

– Погоди, господин, я сам!

Раб быстро разостлал поверх войлочного потника пестрое покрывало, поставил на него бронзовые блюда и чаши. На блюда разложил мясо, сбил печать с горла сосуда и стал наливать в чаши вино.

Пифодор наскоро приладил на свое место сломанную доску, убрал мусор, стараясь скрыть следы взлома, потом начал расталкивать Фарзоя:

– Князь, князь, проснись, кушать подано!

Фарзой широко раскрыл глаза. Каюта показалась ему фантастической пещерой во время землетрясения. При тусклом мигающем свете он с удивлением рассмотрел двух пестро одетых людей, оказавшихся его слугами.

– Что случилось?

– А вот, почтенный господин, посмотри!

Пифодор, корчась от смеха, показал ему на богатую трапезу.

– Боги нас не забыли, – сказал он с ликованием в голосе.

– Откуда все это? Греки принесли?

– Ожидай, принесут! Это мы сами взяли у них, по праву войны. Первый трофей! Вставай, князь, а то мы голодны, как собаки, а без тебя не смеем начать… Сириец, ломай печать еще с одной амфоры! С самой большой!

– Что? Какие там амфоры? – послышался плачущий бас Марсака.

Старик сразу перестал храпеть.

– Услышал! Услышал! – захохотал родосец. – Ах, почтенный! Что тебе амфоры, если ты не можешь ни есть, ни пить и не в состоянии составить нам компании за чашей вина!

– Нехорошо смеяться над стариком, да еще больным. Боги накажут тебя, зубоскал.

– Они уже наказали всех нас пленом и заточением…

Что-то забулькало. Марсак приподнялся и с немалым удивлением смотрел на приготовленную трапезу. Сириец наливал князю огромную чашу вина, совсем черного при плохом освещении. Пифодор, одетый в яркий хитон, жевал, нарезая кинжалом пласты мяса.

– Великий Папай! – ахнул скиф, машинально ощупывая кружку, висевшую у пояса.

Кряхтя, стал подбираться на четвереньках поближе к угощению. Встать на ноги он не решался из-за качки.

– Держи чашу, а то упадет, – посоветовал он, – море-то, слышь, бушует!

Через щели люка капала вода.

В каюте пленников начался тайный пир. Марсак больше пил, остальные смачно чавкали, пережевывая мясо. Вино ударило в головы. Все было забыто: греки, плен, шторм, бушующий за тонкой обшивкой корабля. Разговоры становились слышнее. Пифодор хохотал, смотря, как оживает Марсак. Подслушать их было некому. Море ревело, судно зарывалось в черную пену, подобно ныряющему дельфину.

– Сейчас подкрепимся немного, – вдруг нахмурился Пифодор, подняв сжатый кулак, – а потом пойдем и вырежем всех этих гераклейских торгашей!.. А корабль поведем в скифский порт!

Его поддержали воинственными криками.

 

7

– Огни слева! – закричал проревс.

Это известие мгновенно облетело всех. Не узнали о нем лишь пленники, запертые в своем тесном помещении. На палубу вышли триерарх с помощниками, а за ними купцы. Последние с опаской хватались за канаты, боясь очутиться за бортом. Ледяные волны уже окатывали нижнюю палубу. Гребцы получили возможность принять душ. Несчастные кандальники промокли в своих лохмотьях и жались друг к другу, стуча зубами. После дневного зноя казалось удивительным, что ветер нагнал откуда-то с севера столько холода.

Луна уже не светила. Небо почернело, как сажа, и тьма опустилась на море. Только заляпанный морской пеной, мокрый от соленых брызг сигнальный фонарь желтым пятном плясал среди мрака. Он болтался на конце реи, бросал тусклые отсветы на палубу и на кучку людей, боязливо лепившихся около рубок.

– Ну! – весело и нарочито громко крикнул триерарх кибернету. – Вот и огни Херсонеса! Море шалит, ветер свежий. Но разве это буря? Эй, держи курс на огни!..

– Что-то эти огни мне не нравятся… – пробурчал келевст.

– Не нравятся? Почему же?

– Потому что они тухнут и загораются вновь. Так не горят огни гаваней.

– Это понятно. Ветер застилает глаза, вот и все!

Корабль стал поворачивать влево. Огни теперь стали видны впереди.

Греки поздравляли друг друга с благополучным прибытием.

Только Орик смотрел вперед со странным чувством недоумения. Наконец он что-то понял и вздрогнул от охватившего его волнения. Хватаясь за край борта, херсонесец торопливо пробрался поближе к триерарху.

– Это не Херсонес, – вне себя крикнул он, – это огни какого-то лагеря на берегу, по-видимому скифского!.. Здесь нет никакого порта!.. Если мы не свернем немедленно на старый курс, судно налетит на береговые скалы!..

– Я же говорил, – зловеще пробубнил под нос Аристид.

Поднялась суматоха. Кибернет с проклятием кричал что-то рулевому. Триерарх требовал немедленно погасить сигнальные огонь.

– Но залив где-то близко, – пытался разъяснить Орик, – этот лагерь расположен на северной стороне залива…

Перепуганные купцы забились в свое помещение и шептали молитвы побелевшими от страха губами.

Буря налетела страшная, как черная смерть. Ослепительно сверкнула молния, загрохотал гром. Снасти корабля натянулись и запели, как струны эоловой арфы. Ветхие паруса некому было убрать. Они были изорваны в клочья. Кибернет и матросы не могли ничего предпринять. Их ослепил ветер, в лицо хлестала колючая ледяная каша. Крупные градины забарабанили по палубе. Судно завертелось и заплясало на волнах наподобие пустой амфоры из-под вина, выброшенной за борт. Управление сразу было потеряно. Огни скифских костров оказались сзади, потом справа, наконец провалились куда-то в бездну. Теперь никто не мог указать, где север, где юг, где Херсонес. Ветер с дождем и градом ударил, как бичом, по бокам и палубе злосчастного корабля. Страшные волны валились на «Евпаторию» откуда-то сверху.

– Нас, видимо, с большой быстротой уносит на юг! – прокричал Фаномах триерарху.

Тот ничего не ответил и спрятался в рубку.

– Он никогда не был настоящим моряком! – с холодным бешенством прорычал кибернет, кутаясь в плащ и пытаясь удержаться на месте. Несколько раз его сбивало с ног волной, он хватался руками за обледеневшие снасти, чтобы не быть проглоченным страшной пучиной.

С треском сломалась мачта и повисла на снастях. «Евпатория» совсем легла на левый борт.

– Руби канаты! – крикнул Фаномах, но его никто не услышал, на палубе никого не было. Матросы попрятались кто куда. Страшно выли и бились, гремя цепями, гребцы. Их заливало водою. Цепляясь за случайные упоры, кибернет пробрался в рубку к купцам, рассчитывая обогреться. Он совсем окоченел от холода и промок до нитки.

– Погибаем!.. – ревели купцы в непобедимом страхе.

Келевст оказался здесь. Перед приходом Фаномаха, он что-то говорил, его правая рука продолжала делать жесты, подкрепляющие речь, но выражение его лица угадать было трудно. Лампа качалась под потолком и давала больше копоти и вони, чем света. Фаномах потер озябшие руки, сбросил мокрый плащ и без церемонии стащил другой с плеч одного из греков.

– Этот будет посуше. Я совсем застыл.

Увидев амфору с вином, взял ее и стал пить через горлышко.

– Среди нас, – громко провозгласил келевст, видимо продолжая ранее начатый разговор, – есть кто-то с нечистой совестью… Кто-то не прошел очищения перед плаванием… Боги гневаются!

– Может, боги гневаются за то, что на корабле находятся нечестивцы скифы? – высказал предположение Автократ.

Его охотно поддержали.

– Правильно, – отозвался кто-то, – это они прогневили богов. Не зря старый скиф плевал в море. Он и накликал на нас несчастие.

– Он колдун, не иначе!

– А потом – их царь нарушил клятву мира, данную им Диофанту… Вот боги и наказывают их за клятвопреступление.

– О великий Зевс! А мы-то, невинные и честные люди, за что страдаем?

– Всем известно, что скифы не имеют совести, не соблюдают законов, родятся в грехе и живут в преступлении. Мы же не должны были пускать их на корабль. Этим-то мы разгневали богов! Посейдон не переносит варваров!

– Но почему тогда многие варварские племена хорошие мореходы? – с наивным удивлением спросил Никодим. – Кроме того, на каждом корабле есть варвары-гребцы, варвары-матросы, слуги… И на нашем тоже.

– Варварским мореходам помогают их боги, возможно, они делятся добычей и прибылью с Посейдоном, – наставительно ответил Аристид, – что же касается варваров-рабов, то эллинские боги терпят их за то, что они приносят пользу нам… Раб, собственно, уже не варвар, он – вещь, принадлежащая эллину, его имущество, а потому находится под покровительством олимпийцев и местных городских богов, их и Посейдон терпит… А на нашем корабле настоящие свободные скифы!

– Тогда надо их сейчас же продать в рабство!

– Нет, – возразил Орик, – они схвачены как враги Херсонеса, и только мой полис может продать их, обменять или оставить в городе!

– Выбросим скифов за борт, и Посейдон успокоится!

– В пучину проклятых варваров!

Все закричали разом, но никто не рискнул выйти из рубки, чтобы привести угрозу в действие. Каюта вставала на дыбы, и гераклеоты с воем валились в кучу. Волны с гулким грохотом и ревом катились через палубу. Что-то зловеще трещало под ногами, что-то падало на палубные доски и катилось по ним. Дверь рубки внезапно открылась, целый водопад холодных брызг и еще более холодного ветра окатил греков, охладил их пыл. Дверь кое-как захлопнули. Обезумевшие от ужаса торговцы истошными голосами стали требовать смерти скифов.

– Нет! – старался перекричать всех Орик. – Выбросить за борт скифского князя я не позволю! Я не могу допустить, чтобы мой полис потерял возможность получить за него богатый выкуп! Выкупные суммы священны! Выбрасывая в море скифа, мы выбрасываем и священные деньги! Дева-Покровительница не простила бы этого!

– Зато мы умилостивим Посейдона! Сейчас мы зависим не от Девы, а от него!

– Не один Посейдон нуждается в жертвах! И не от него одного зависит наше спасение! Не забывайте других богов, начиная с самого Зевса! К тому же Посейдон уже получил кое-что!

– Тогда выбросим слуг князя!

– Это другое дело, хотя и они чего-то стоят.

Кибернет презрительно повел бровями.

– Что ж, – сказал он громко, – идите и сбросьте их в море. Но не знаю, пройдете ли вы туда, – палуба покрылась льдом, ветер так силен, что сметет вас самих за борт… А потом – не забудьте взять мечи, головорезы будут защищаться!

Никто не тронулся с места. Каждому стало не по себе при мысли оказаться сначала на палубе, рядом с взбесившейся бездной, а потом столкнуться с глазу на глаз с воинственными варварами.

– Видно, придется вам поискать грешника между собою, – заключил Фаномах.

– Да-да, – подхватил келевст, – кайтесь в грехах своих. Покаяние смягчает гнев богов и смиряет стихии.

Перепуганные купцы заголосили, перебивая один другого:

– Я должен жертву Асклепию за исцеление жены от недуга. Я отдам ему трех петухов по возвращении!

– Я продал в рабство сироту, которую должен был воспитать. Ее отец был моим другом, он погиб, сражаясь с галатами, – мрачно прохрипел Гигиенонт.

– Я обманывал полис! – кричал кто-то дрожащим высоким тенором. – Я собирал базарный налог и половину денег клал в карман! На эти деньги я купил товары, что везу в Херсонес!

– А я снабжал пиратов продовольствием, сбывал награбленное ими и сообщал им об отплытии кораблей с цепным грузом!

– А я укрываю ночных воров!.. Я подкупал не один раз оракула, и тот давал предсказания в мою пользу!.. На моем содержании живут двое доносчиков-сикофантов, я натравляю их на своих конкурентов!..

– Я, – продолжал Гигиенонт, – был жрецом Посейдона и вместо того, чтобы бросать в море амфоры с жертвенными деньгами, наполнял их песком, а деньги брал себе!

Осторожный Автократ отвернулся от всех к стене и, уставившись в угол, прикрыл рот ладонями, чтобы нельзя было со стороны слышать его бормотание.

– Я служу Риму, – каялся он, озираясь, – сообщаю римлянам все, что узнаю о делах Гераклеи и о войсках Митридата… Я нарушил клятву о соблюдении тайны полиса, получив взамен деньги… Но о боги! Я не могу сказать об этом вслух, ибо римлянам я тоже клялся в соблюдении тайны!

Повернувшись лицом ко всем присутствующим, он пронзительно закричал:

– Грешен я!.. Грешнее всех! Я клялся Зевсом еврею трапезиту, что отдам ему долг, но до сих пор медлю возвратить ему пятьдесят александрийских статеров! О, горе мне! Ведь еврей дал мне деньги без расписки, под клятву Зевсу! Грешный я, грешный!

Неожиданно поднялся Мениск. Его лицо было перекошено волнением. Он ударил себя в грудь кулаком.

– Позор мне, я везу в Херсонес дрянное синопское вино, перелитое в старые хиосские амфоры, опечатанные поддельными печатями! И вино… не цельное!..

Орик, сидевший в мрачном молчании, поднял голову и внимательно поглядел на виноторговца. Трудно передать, сколько презрения отразило его лицо при этом. Мениск продолжал с жалобными интонациями:

– Полис велит пить вино разбавленным, а я пью его цельным! Это грех. Но, боги, кто делает иначе?.. Полис жестоко наказывает тех, кто продает вино разбавленным, я же и этого закона не исполняю. Знаю, что это грех, но его делают многие. Почему же именно я должен погибнуть?

В те времена законы полиса были священны, а все публичные постановления совета и народа считались божественными. Нарушения их рассматривались одновременно как преступления и как великий грех. Понятие о морали также укладывалось в эту схему. Можно было делать все, что угодно, лишь бы дела эти не были прямо или косвенно направлены против законов полиса. Прегрешения Мениска по части виноторговли были предосудительны, поскольку совершались в стенах своего города-государства. Обман за пределами полиса, да еще в торговых сделках с варварами, считался не проступком, а ловкостью, достойной одобрения. Почему же каялся Мениск, везя в Тавриду дрянное вино под видом хиосского?.. Ответ на этот вопрос можно найти опять-таки в родственных отношениях метрополии с колонией, Гераклеи с Херсонесом, законы которых строго воспрещали всякое надувательство и нечестность во взаимной торговле.

Кибернет почувствовал, что согрелся, поднялся на ноги с пола. Удерживаясь за стены, окинул насмешливым взором жалкую компанию кающихся мошенников и, прежде чем выйти, подумал: «Оказывается, я здесь далеко не самый грешный! Не удивительно, что корабль гибнет, не выдерживая груза всех этих преступлений!»

На палубе его опять ослепили ветер и потоки холодных брызг. Он стал осторожно пробираться к рубке триерарха. Было крайне трудно удержаться на скользкой палубе, она уходила из-под ног и ежесекундно обмывалась волнами, ударявшими кибернета по ногам с необыкновенной силой… Еще один шаг!.. Но подошвы сапог скользнули по ледяной корке, и человек покатился в страшную бездну. В последнее мгновение он ухватился за кольцо, ввернутое в палубу. Ноги повисли в пустоте. Фаномах без толку болтал ими, но подтянуться на руках и встать хотя бы на колени не мог… Соленая влага заливала лицо, попадала в рот, в горло. Морская соль вызывала кашель, перехватывала дыхание.

Фаномах чувствовал, что вот-вот выпустит кольцо из онемевших рук и скатится за борт в бушующую воду.

– Ого!.. Го-го!.. – хрипло закричал он, стараясь перекричать шум бури.

Купцы, услышав чье-то завывание, и не подумали выглянуть из своего убежища. Келевст узнал голос собрата, но втянул голову в плечи и притворился спящим.

– Ого-о-о-о! – слышался жуткий призыв о помощи.

Кибернет с ужасом смотрел в ревущую тьму. Тысячи картин из прожитой жизни промелькнули перед ним со страшной быстротой.

Кто-то показался в дверях передней рубки. Желтая полоса света лизнула мокрую палубу. Триерарх высунулся до половины из двери, еле удерживаясь на ногах.

«Он пьян», – мелькнуло в голове у Фаномаха. Он вновь закричал изо всех сил, но триерарх не обратил внимания на призывы своего помощника. Возможно, они показались ему воем бури. Хватаясь за косяки двери, триерарх сам стал взывать пьяным голосом навстречу ветру:

– Именем всех богов, богинь и гениев! Объявляю, что отныне я Ахилл, а мой кибернет – Патрокл!.. Смирись, стихия!..

Это был не просто пьяный бред, но магическое перевоплощение, рассчитанное на привлечение милости и участия богов и тех гениев счастья и успеха, которые когда-то служили названным героям.

Несчастный кибернет сделал последнее усилие, стараясь подтянуться за кольцо и упереться коленями в скользкую палубу, но обессилел настолько, что понял всю безнадежность своего положения.

Огромная волна ударила в борт корабля. В задней рубке послышались вопли и причитания. Новообращенный Ахилл не удержался на ногах и вылетел из каюты на покатую палубу. Он покатился прямо на кибернета. Кольцо звякнуло, отпущенное ослабевшей рукой. Пьяный триерарх вместе с помощником исчезли во тьме. Палуба опустела. Дверца каюты продолжала хлопать, мигая желтым огнем.

Теперь «Евпаторию» стало крутить с быстротою волчка. Гераклеоты решили, что началось погружение в холод пучины. Они с воплями катались по полу каюты, цепляясь за что попало, обдирая руки, ломая ногти. Некоторые совсем обезумели.

– Лучше было попасть к скифам!

– Раб носильщик в порту счастливее нас!

– Вот он, Черный Понт, о боги!..

Постепенно крики стали стихать. Все погрузилось в небытие. Только буря продолжала реветь. Вздымались волны. Корабль трещал по всем швам, готовый развалиться. Тем более странно звучали в шуме стихии иные звуки, прорывавшиеся откуда-то из недр судна. Это были звуки песни, которую затянули четыре пленника в тесной каюте. Они не боялись страшного моря и продолжали свой пир в плавучем гробу, над бездонными глубинами Черного Понта. Каяться в грехах они не собирались.

 

1

Буря продолжалась всю ночь. Только к утру стихли ее порывы. Первые лучи солнца осветили вздымающиеся волны. Расходившееся море успокаивалось. Черно-синюшные воды его все более голубели. Понт Эвксинский расправлял свои гневные морщины, готовый улыбнуться солнцу.

Дикие скалы южного побережья Тавриды горели в утреннем сиянии. В их расщелинах зеленели купы лесов. Белокрылые орлы парили над вершинами Тавра.

Для моряка эллина, со страхом в сердце плывущего по коварному варварскому морю на своем плоскодонном судне, берег этот был вдвойне страшен. Тут было опасно плавать даже в хорошую погоду, а в бурю особенно. Если держаться близко к берегу, то кораблю грозили подводные скалы. Если удалиться в море, значит погибнуть под ударами чудовищных волн, нигде не достигающих такой величины, как здесь. Тот же, кто попробует укрыться от шторма в какой-либо бухточке или, потерпев крушение, будет стремиться к берегу на обломке мачты, не минует рук пиратов из горного племени тавров.

Тавры!.. Одно это слово было сигналом тревоги для эллинских мореходов, грозным предупреждением о смертельной опасности. Тавры – смелые и беспощадные жители гор, которые не признают над собой никакой посторонней власти и которые сумели своими подвигами стяжать себе славу даже в далекой Элладе.

В представлении античных греков тавры были мрачным братством головорезов. Они столь же бесстрашны, насколько жестоки, убийство для них служит наслаждением. Их узкие ладьи – камары – не тонут в воде. Едва ли кому захочется увидеть свой корабль окруженным сотнею таких лодок, полных орущими дикарями.

Многие древние писатели упоминают о лютой таврской богине Артемиде Таврополе, требующей человеческих жертв. Ей приносят в жертву пленников. Всех, кто оказался в руках таврских пиратов, ждет страшная смерть от руки жрицы, собственноручно отсекающей головы обреченным.

Все это вместе взятое превратило южный берег Тавриды в пугало для мореплавателей.

Тавров боятся и ненавидят. Однако никто не скажет, что тавры продают своих пленников в рабство, как это делают зиги и гениохи, пиратские племена, что живут на кавказском побережье и издавна промышляют морским разбоем. Зиги и гениохи тайком подплывают к чужим берегам, прячут свои челноки в прибрежных скалах, а сами бродят по дорогам между селениями, хватают прохожих с целью превратить их в живой товар. Но эллины не осуждают строго пиратов за торговлю рабами, считая их деятельность полезной для себя, так как покупателями рабов являются они сами. Тысячи невольников получала Эллада и ее многочисленные колонии из рук пиратов и за это в какой-то мере оправдывала их промысел. Одни варварские племена нападали на другие, а эллины получали дешевые рабочие руки, скупая пленных. Это касалось не только пиратских племен. Скифы брали в плен сарматов и везли их на рынки Ольвии, Херсонеса, Пантикапея. Сарматы нападали на скифские кочевья и тысячами меняли потом пленников и пленниц на вино и оружие тем же грекам – скупщикам «двуногого скота» в Фанагории и Танаисе. Зиги и гениохи были настоящими разбойниками, войн не вели, но хватали кого попало и, скрутив веревками, доставляли несчастных в Диоскуриаду или в один из боспорских портов для продажи.

А вот тавры оставались в стороне от этого позорного торга. Они сами не пользовались рабским трудом и не делали людей «живым товаром». Ранее они приносили всех пленников в жертву своей богине или усыновляли – и те становились братьями тавров, позже стали отдавать пленных за выкуп или обменивали. Зато эллинские корабли, заходившие в таврские воды, подвергались разграблению и уничтожались без пощады. Тавры ничего не покупали и ничего не продавали. Эллины возмущались «бесполезностью» этого племени и тем более ненавидели его, чем более боялись.

Переваливаясь через гребни волн, в виду таврского берега появилось обглоданное бурей судно, в котором трудно было узнать «Евпаторию».

Оно пассивно следовало движению волн, подобное трупу некоего морского чудовища. Обломок мачты все еще висел у борта, удерживаемый снастями. Судно ложилось в воду то одним бортом, то другим. При этом вода с ворчанием и хлюпаньем проникала под верхнюю палубу, и клочья пены фонтаном вылетали с противоположной стороны.

Гребцы погибли. Тела их, изогнутые в странных позах, опутанные оковами, висели за бортами на цепях, то погружаясь в зеленую воду при наклоне корабля, то вновь появляясь. Холодные струи стекали с них, сверкая на солнце.

Крепки рабские узы. Ни буря, ни смерть не смогли расторгнуть их. Плавучая каторга для живых стала плавучей могилой для мертвых.

Космы сине-зеленых водорослей свисали с бортов и волочились за кораблем. Их прочесывали бирюзовые гребни волн. Казалось, невидимые русалки-нереиды холят и чешут бороду водяного деда Посейдона.

Это был корабль-труп с экипажем из удавленников, повисших на ржавых цепях. Волны содрали с мертвецов рваные одежды, обнажили жилистые, некрасивые тела, изуродованные многолетним непосильным трудом и недоеданием.

 

2

На выступе скалы, погруженной своим основанием в пену волн, стояли люди, рослые и смуглые, со светлыми волосами, развевавшимися по ветру. Их одежду составляли шкуры, грубо сшитые и еле прикрывавшие наготу. В руках они держали по два-три метательных копья, ромбовидные щиты и увесистые дубины, украшенные кабаньими клыками. Некоторые имели ржавые мечи и скифские гориты с луком и стрелами, приобретенные, по-видимому, когда-то на поле брани в качестве трофеев. Другие были вооружены самодельными большими деревянными луками с крепкими тетивами из крученых оленьих жил, удобными для дальней стрельбы в горах.

Лица воинов в большинстве имели правильные черты и отражали мужество и решительность, но отличались суровой неподвижностью и какой-то однотипностью выражения. Все они казались братьями и, несмотря на различие внешности, мало разнились друг от друга жестами, мимикой и всем поведением. Даже группа стариков, стоявшая особо, повторяла это внутреннее сходство с остальными.

Только один выделялся своей внешностью. Это был высокий прямой старик с гордой осанкой вождя. Его левая рука была отсечена по локоть. Иссохший обрубок ее маскировало подобие чулка, сшитого из шкуры бобра. На одноруком поверх меховой безрукавки красовалась полуистлевшая от времени греческая хламида, удерживаемая на правом плече бронзовой фибулой. Волосы на его голове напоминали снежную шапку. Борода казалась приставной, настолько ярко она выделялась своей охряно-красной окраской. Широкое лицо с крупным носом покрывали старые шрамы – следы былых битв. Окружающие все время поглядывали на этого старика, ловили каждое его слово, старались разговаривать сдержанно, вполголоса.

– Как блестит море, – говорил вождь, – оно слепит меня… Но я вижу, что большая греческая лодка потеряла свои мачты и ею управляет ветер. Не напрасно мы вчера принесли жертвы духам ветров! Они пригнали нам добычу… Но что это такое? Когда лодка поднимается на вершину волны, я различаю вдоль ее бортов связки каких-то беловатых предметов, подобных висячим амулетам. Пусть юноши посмотрят и скажут, их глаза моложе моих и зорче.

Молодые воины кинулись исполнять приказ старшего. Они взбирались на скалы и смотрели оттуда, прикрывая глаза ладонями, щурились, даже в усердии становились на четвереньки. Многие переглядывались и недоуменно пожимали плечами.

Старый вождь повернул голову и с оттенком мягкости в голосе произнес:

– А ну, мой молодой барс, юный Гебр, может, ты увидишь, что это?

– Я здесь, отец отцов!

Из толпы воинов выскочил один, одетый в шкуру дикого козла, причем его правая рука вместе с половиной груди оставались обнаженными. Он тряхнул выгоревшими на солнце буро-каштановыми кудрями и в два прыжка очутился рядом с вождем. Красивый юноша морщил загорелый лоб, щурился, стараясь угодить краснобородому «отцу отцов», но тысяча солнц сверкала на подвижном лике моря, свет резал глаза, вызывал слезотечение. Вождь искоса наблюдал за ним, и искры лукавства вспыхивали в его глазах.

– Нет, о мудрый, я не могу различить, что это такое…

– Неужели дети наших сынов такие слабоглазые? Я в твои годы различил бы на греческой лодке даже спящего человека! Скажи: а ты видишь там людей, которые двигались бы?

– Нет, таких там нет.

– А мертвых?

– Тоже не видно.

– Хорошо, довольно… – Вождь обратился ко всем: – Греческая лодка осмелилась появиться в священных водах наших и отныне, по завету предков, принадлежит нам! Час настал! Богиня благословляет вас!.. Вперед!

Он махнул рукой.

Узкие длинные ладьи мгновенно были спущены в воду и заполнены вооруженными воинами, по тридцати в каждой.

Утлые однодеревки бесстрашно устремились в открытое море. Казалось безумием выходить в море на таких несовершенных суденышках, да еще перегруженных людьми.

На берегу остался вождь, окруженный стариками. Один из них, с серьгою в ухе, заметил:

– Море долго не успокаивается… Оно всю ночь гневалось и продолжает требовать жертв!

– Море всегда требует жертв, – ответил однорукий, – и всегда само берет их! Этот корабль также подобен жертвенному овну, уже закланному… Да. Мы же получим лишь кусок жертвенного мяса с алтаря Водяного. Этот корабль – его дар таврскому народу!

Как хищные птицы летают и снуют вокруг павшего животного, так таврские ладьи кружились около гибнущей «Евпатории».

Рослый тавр, из старших, что стоял в носовой части передовой лодки, следил за действиями всей флотилии. Море заплевало его пеной, его плащ намок от соленых брызг. Тавр держался спокойно и не торопился. Он видел, что корабль мертв, как и те трупы, которые висели вдоль его бортов, покачиваясь на цепях и глухо стукаясь о деревянную обшивку.

Старший оскалился и издал горлом что-то подобное лошадиному ржанию. Он смеялся.

– Вот они, амулеты! Это их вы не могли рассмотреть с берега! Видишь, Гебр, как умеют проклятые эллины приковывать людей, что они даже мертвые остаются рабами!.. Смотрите, юные, и запоминайте! Это грозит мне, тебе, всем вам, если мы попадем в руки этим людям! Поэтому тавры в плен не сдаются! Они дерутся до последнего вражеского удара!.. Смерть всем, кто смеет ступить на священную землю отцов наших! Смерть всем, кто незваный появляется в наших водах! Смерть!

– Смерть!.. Смерть всем!.. – подхватили юноши, потрясая копьями.

– Смерть иноплеменникам! – ответили с других лодок.

– Это трупы людей, которых насильно лишили свободы? – переспросил Гебр с невольным страхом в голосе.

Вид гирлянды из мертвецов, удерживаемых цепями, был страшен. Конечно, те, кто поступает так с другими людьми, в том числе и с таврами, заслуживают ненависти и презрения! Их следует уничтожать наряду с нечистыми и ядовитыми пауками и змеями!.. Гебр вздрогнул, представив на миг себя закованным в цепях. Рука сама крепко сжала боевой топор, сердце застучало, мускулы напряглись. Молодой воин был готов ринуться в битву. «Правы наши старики, что учат нас ненавидеть иноплеменников, – подумал он, – а Дева-Праматерь благословляет тех, кто убивает чужаков!»

Головная ладья подошла вплотную к судну. Теперь стало хорошо видно, что трупы исклеваны птицами, изуродованы и помяты во время шторма. Молодые воины с криками стали цепляться баграми за обшивку судна, за канаты, потом с быстротой и ловкостью горных козлов взобрались на палубу. Ловили буксирные веревки, подаваемые с лодок, и укрепляли их в носовой части корабля. Заглянуть внутрь «Евпатории» они не спешили, тем более что осмотр судна и его разгрузка дело старших.

Главарь поднял руку и громко приказал очистить палубу от трупов.

Это оказалось не так просто. Железные кольца прочно сидели на запястьях, лодыжках и шеях мертвецов. Пришлось топорами рубить мертвые тела, отсекать им руки и ноги и сбрасывать их в море. Одни делали эту работу с шутками и смехом, другие с содроганием. Гебр чувствовал непреоборимое отвращение к мертвым и в то же время относился к ним с суеверным чувством почтения. Ему казалось, что рубить покойников – значит обижать их. Поэтому юноша благоразумно уклонялся от грязной работы. Спустившись под верхнюю палубу, где было больше всего трупов, он скрылся от внимательных взоров старшего, строго следившего, чтобы все молодые воины исправно занимались порученным делом. Здесь он увидел, как его товарищ рванул за кандалы, желая подтянуть труп ближе к краю палубы. Мертвый неожиданно застонал и согнул руку. Молодой тавр испуганно отскочил назад, но, устыдившись своей слабости, взмахнул топором, намереваясь раскроить череп ожившему гребцу. Для него всякий, кто не принадлежал к таврскому племени, был враг, а врагов полагалось уничтожать.

«Он хочет убить этого человека!» – пронеслось в голове Гебра.

С такими мыслями Гебр подскочил к товарищу и схватил его за руку.

– Что ты делаешь? – крикнул он. – Разве можно убивать не повинного ни в чем человека? За что? Ведь гребцы греческой лодки не по своей вине оказались в наших водах! Они подневольно работали, эллины отняли у них свободу, обидели их, заставили их умереть в цепях!.. И если один остался живым, то почему же не позволить ему вернуться к своему племени?.. Пусть он у костра своего рода расскажет, что тавры не такие, как эллины, они не лишают людей свободы и не проливают кровь невинных!

Молодой тавр с удивлением посмотрел на товарища.

– Но вождь приказал очистить большую греческую лодку от тел иноземцев! Почему я должен щадить этого чужого человека, ведь он не тавр!

– Ты ничего не понимаешь! Нужно очищать лодку от мертвых, а живых мы должны представить на суд стариков, пусть они решают, как поступить… Может, они принесут пленника в жертву богине или он захочет стать тавром и поклонится нашим богам и предкам… А разве мало случаев, когда пленников отпускали на их родину?

Тавр неохотно опустил топор. Корабельный раб очнулся и смотрел на воинов больными, посоловевшими глазами. Он хотел что-то сказать, но беззвучно дергал спутанными усами, наполовину седыми, так же как и его длинная борода, закрывавшая грудь. Несмотря на истощение и изнеможенность, человек этот сохранил могучее телосложение, его ноги и руки напоминали узловатые сучья старого дуба, потерявшие былую красоту и свежесть, но еще крепкие к жилистые. Гебр подал ему тупой конец копья. Тот ухватился и, сделав усилие, с трудом поднялся на ноги. Теперь стало видно, как высок и могуч этот человек. Неожиданно он покачнулся от головокружения, но не упал, ухватившись за деревянную стойку. Придя в себя, кивнул головой Гебру.

– Ты молод, – сказал он по-таврски низким голосом, – но у тебя в голове мысли старого человека. А в груди бьется сердце будущего вождя. Я благодарен тебе.

Гебр с изумлением услышал слова гребца, так свободно говорившего на языке горцев.

– Кто ты, отец? – спросил он невольно становясь в почтительную позу, как это полагалось в присутствии старших. – Ты знаешь речь тавров, но ты не тавр.

– Да, я не тавр… И не так стар, как тебе показалось. Эллинское рабство сделало меня седым… Потом я скажу тебе, кто я. А сейчас помоги мне выйти на солнце, дай мне возможность согреть кости. Я совсем ослаб и еле стою на ногах…

На корабле продолжалась оживленная суета. Воины перекликались веселыми голосами, смеялись, шумели. Тех, кто привык считать тавров за молчаливых и суровых людей, поразило бы сейчас их поведение. Но сыны древних воинственных племен вели себя естественно и просто только у костров своих отцов и там, где на них не мог упасть взгляд чужака. Тогда они могли шутить и забавляться для своего удовольствия и на потеху сородичей. В присутствии иноплеменников тавры держались гордо, чопорно, всячески стараясь показать свою силу и сплоченность.

Сегодня тавры имели повод для веселых шуток. Считалось большой удачей заарканить целый корабль, около которого туземные челноки выглядели такими маленькими. А главное – без потерь!..

Высокий предводитель молодых воинов взошел на корабль с горделивым выражением на лице. Раздувая ноздри, оглядел палубу и мысленно прикинул, сколько ценных вещей получит его племя из трюма захваченного судна, совсем почти целого. Богиня была добра к ним! Духи моря пригнали «большую лодку» прямо в руки избранного народа! О!.. Боги получат за это щедрую жертву!..

Впрочем, боги моря уже получили свыше ста трупов! Когда эта цифра стала известна всем, раздались восклицания:

– Ого!.. Вот это жертва! Столько тел, сколько пальцев у пяти человек на руках и ногах! Даже больше!

– Недаром старый Агамар Однорукий часто говорит нам, что не мы жертвуем морю, но сами пользуемся крохами, падающими с его жертвенного камня!

– Тавры – народ-избранник, и боги не оставят его своими милостями!

 

3

«Евпаторию» ввели в спокойную бухту, отгороженную от ударов волн скалистым мысом. Теперь на ней не было трупов. От них остались лишь бурые пятна на досках палубы. Возбужденно гудели мухи, привлеченные запахом крови.

Агамар Однорукий и его свита вступили на корабль. Молодые воины сразу присмирели и стали ожидать приказаний, стоя в почтительных позах.

Агамар толкнул ногой дверь передней рубки. Внимательно осмотрел остатки трапезы, пустые амфоры и разбитые фиалы. Концом посоха пошевелил одежды, брошенные на ложе триерарха. Сморщился брезгливо.

– В этих одеждах, – сказал он наставительно, обращаясь к юношам, – еще живет отравленный дух чужих людей, их черные мысли и их несчастья. Только после очистительного обряда они станут безвредными для тавров.

Трудно передать, какие гримасы появились на лицах воинов. Молодые и старые переглядывались, сморщив носы. Некоторые плевали и опрометью выбегали из рубки, спеша передохнуть на свежем воздухе. Чужая жизнь, чужие запахи вызывали гадливое чувство. Недоброе таилось здесь в каждом предмете. Внутренность каюты, где недавно ютился нечистый эллин, вызывала содрогание. И каждый думал, что хорошо бы уничтожить поганых иноземцев всех до одного, пусть бы не отравляли воздух своим вредным дыханием и не возмущали богов гнусными поступками…

Если греки считали тавров дикарями, то тавры смотрели на греков как на кровожадных вампиров, пьющих кровь других народов, отнимающих у людей свободу. Не один таврский юноша вздрагивал, косясь на груду цепей, снятых с трупов. Кто в состоянии разорвать эти железные узы? И если бы разорвал, то куда побежал бы с эллинской вечной каторги среди открытого моря?.. Это казалось чудовищным.

Ударами кремневых топоров воины сбили замок с капитанского сундука и откинули его крышку. Но никто не полез в него руками. Копьями вынули парадные одеяния триерарха, красивый восточный меч, разглядели медную вазу, полную золотых и серебряных монет, и свитки пергамента с печатями.

По знаку вождя все это было вложено обратно в сундук, крышка опущена. Агамар вышел из рубки, намереваясь продолжить обход всех помещений «Евпатории», но его предупредили. Дверь задней рубки медленно открылась, и оттуда показалась странная фигура человека с всклокоченной бородой и совсем очумелыми глазами. Его одежда висела клочьями, вся сырая, испачканная и разодранная. Человек жадно хватал ртом воздух и ловил руками вокруг, чтобы не упасть. Трудно было узнать в нем келевста Аристида. Он первым пришел в сознание и выбрался посмотреть, где находится корабль. С видом воскресшего мертвеца Аристид озирался вокруг, словно впервые видел мир, освещаемый солнцем.

Два воина приставили к его груди копья, но Агамар сделал движение рукой, и они поспешно отскочили в сторону. Вслед за келевстом один за другим стали появляться бледные, помятые гераклеоты. Купцы щурились от яркого света. Приглядевшись, испуганно, но негромко заохали.

– Не в добрый час я отправился в плавание… – заскулил Никодим, держась за пояс.

– Пить… воды… – сипел Гигиенонт, смотря на своих собратьев глазами мученика. Но на него никто не обратил внимания. Сейчас он походил на одного из тех мертвецов, от которых только что очистили корабль.

Ужас сковал греков, когда они разглядели, что окружены полукольцом рослых горцев. Оружие, направленное против них, показалось втройне острым, губительным, пугало своим необыкновенным видом. Купцы принимали тавров за легендарных человекоподобных чудищ из-за их мохнатых одежд, шерстяных ноговиц. При одном виде тяжелых дубин с зазубринами, страшных луков в рост человека и пучков стрел перепуганные купцы бледнели и в оцепенении вращали дико выпученными глазами, не имея сил не только сопротивляться, но просто сделать онемевшими членами какое-нибудь осмысленное движение.

– О горе… – еле шептали заледеневшие серые губы, – мы спасены чудом от смерти в глубинах моря, но гневом богов отданы в руки пиратам…

– Это арихи, – глухо пояснил Орик, мрачно упершись глазами в палубу.

– Арихи? – переспросил шепотом Автократ. – Значит, не тавры?

– Именно тавры. Самые свирепые из тавров!.. Есть еще синхи и напеи, тоже кровожадные, но арихи граничат с Херсонесом и более других ненавидят эллинов!..

– О великий Зевс!.. Тавры! Попасть к ним в плен хуже, чем быть съеденным рыбами!

– Не сожалейте! К рыбам вас отправят сами варвары!

– Тсс… Ради памяти отцов наших, не раздражайте их! Ведь они слушают нас и, кто знает, может, понимают…

Пленников отправили на берег. Автократ первый с готовностью спустился в лодку, предупреждая каждое приказание пиратов. Сделал попытку улыбнуться одному из них с заискивающим видом. Но, вглядевшись в его изрубленное лицо, увидел в глазах дикаря холод и жестокость, после чего стушевался и постарался в дальнейшем быть менее заметным. Сердце стучало в груди сильнее кузнечного молота, в ушах гудело. Все происходящее походило на сон. Даже свою особу Автократ стал считать чем-то посторонним и решил, что душа его почти отделилась от тела и готова улететь, стоит лишь одному из ужасных конвоиров сделать взмах боевым топором. Быть проданным в рабство и стать слугою у самого требовательного хозяина – сейчас казалось несбыточным счастьем. Впереди маячила смерть. Многие чувствовали ее близость, как бы слышали удары дубин и хряск собственных черепов.

– Тавры не продают пленников в рабство, они убивают их во славу своей кровожадной богини… – прошептал в бреду Никодим.

Осмотр корабля продолжался. Добыча оказалась богатой. Из переднего люка извлекли флейтиста, проревса, матросов и гоплитов.

– Богиня не будет в обиде, – многозначительно и удовлетворенно заметил Агамар, – она свою долю получит.

Все утвердительно закивали головами. К счастью для пленников, они не знали языка горцев. Иначе сердца их содрогнулись бы от зловещего намека, высказанного одноруким вождем.

– Людей больше нет, – доложили воины.

Агамар ступил ногой на ступеньку и начал спускаться в средний люк, ведущий в грузовой отсек. Здесь его восхищенным взорам представились объемистые тюки, ящики, корзины, амфоры, сидящие рядами, подобно спящим птицам, и пузатые пифосы, выглядевшие очень солидно. Все, что купцы предназначали для рынков Херсонеса и Неаполя Скифского, в обмен на зерно и шерсть, попало горцам даром, да еще вместе с самими хозяевами.

Под ногами хлюпала вода. Крысы с писком убегали в темные углы.

– Греческая лодка имеет течь. Нужно поспешить с разгрузкой!

– Нет, мудрый, эта вода из разбитого глиняного бочонка.

Воин упал на живот и пососал грязную жижу.

– Да, вода пресная.

Прислушавшись, краснобородый вождь неожиданно вздрогнул, что не укрылось от внимательных взоров его свиты. Все насторожились. Агамару показалось, что из мрака подпалубного пространства донеслось как бы слабое стенание и более отчетливое щелканье чьих-то челюстей. Словно где-то рядом притаился хищник, готовый броситься на вошедших.

Необъяснимое, непонятное всегда действовало на человека поражающе. На детей сильнее, чем на взрослых. Тавры, легендарные пираты таврических вод, гроза мореплавателей, были подобны детям. В их представлении действительный мир служил лишь оболочкой, еле прикрывающей мрачную бездну потустороннего, сверхъестественного, непостижимого для людей, но враждебного им. Смелые перед лицом реальной опасности, горцы становились робкими, если дело шло о происках невидимых духов. Они были подвержены неожиданной бессознательной панике, как и большинство народов в эпоху их младенчества.

Трудно сказать, какие образы и мысли вдруг возникли в голове Агамара, но самоуверенная усмешка сбежала с его лица. Рубцы и морщины резко выступили на его побледневшем лице, глаза остановились, и славный предводитель храбрейших воинов, воспитатель таврской молодежи, превратился в бездушный камень, подобный обломку тех скал, которыми была так богата его родина.

Очевидный испуг предводителя с быстротой сильного яда подействовал на молодых и старых, заледенил их сердца. Еще один необъяснимый звук – и утроба корабля в мгновение ока превратилась в сказочную пещеру, населенную чудовищами.

Воины толпой кинулись обратно к люку, объятые ужасом. Они закупорили своими телами узкое отверстие, давили и тискали друг друга, усиливая панику. Агамар увидел, что его вооруженная охрана, бросая дубины и копья, спасается позорным бегством.

– Воины! – закричал он не своим голосом. – Воины!.. Ведь вы не нарушите завета отцов! Вы не бросите своего вождя в опасности!.. Вас спросит об этом совет стариков! Что вы ответите ему?..

Его последним втащили на палубу. Храбрые мужи с размаху бросались в воду и добирались до берега вплавь, фыркая и отдуваясь.

– Спасайте вождя! – крикнул кто-то. – Спасайте Агамара Однорукого!..

– Куа! – раздался с берега боевой клич, хотя никто из стоявших там не понимал, в чем дело.

Когда Агамара вытащили на берег, он имел очень жалкий вид. Говорить он не мог и походил бы на утопленника, если бы не мигал остекленевшими глазами. Что-то красное струилось по его груди.

– Пролита кровь вождя!

– Вождь ранен! Месть! Месть!

При ближайшем рассмотрении красная жидкость, так взбудоражившая тавров, оказалась краской, стекавшей с бороды вождя.

Волнение стало успокаиваться.

Пленные греки с удивлением и тревогой наблюдали суматоху, силясь понять, в чем дело. Не понимая речи туземцев, видели, что все показывают пальцами на «Евпаторию», словно на судне произошло какое-то необыкновенное событие. Но какое? Кое о чем догадывался Орик. Херсонесит поделился своей догадкой с Аристидом. Тот криво усмехнулся и ответил:

– Тем хуже для скифов и, возможно, лучше для нас!.. Нужно ярость дикарей направить на этих проходимцев!

 

4

Фарзой и его слуги ничего не знали о происшедшем. Изрядно выпив за ужином, они спали крепким сном даже тогда, когда судно было прибуксировано таврами в бухту.

Первым проснулся Сириец. Раб протер глаза, прислушался. Кроме клокотания в горле Марсака, ничего не было слышно. Корабль стоял неподвижно, как дом, построенный на твердой земле.

Раб ступил ногою на лесенку, уперся плечом в крышку люка, но она не поддавалась его усилиям. Странная тишина удивляла его. Не слышно привычного скрипа рулевого рычага, не хлопают паруса, молчит флейтист, не звенят цепи в такт надсадному уханью гребцов. Корабль словно вымер. «Что случилось? – спросил себя Сириец. – Или мы уже прибыли в херсонесскую гавань? По-видимому, это так. Но почему никто не топает ногами по палубе? Не могли же все уйти с судна на берег…»

С такими предположениями он простоял с минуту среди каюты, продолжая прислушиваться, наконец решил, что произошло что-то неладное. Кинулся было будить хозяев, но остановился. В голову пришла мысль заглянуть в соседнее помещение. Кроме похвального стремления продолжить разведку, начатую еще ночью совместно с Пифодором, он имел тайное желание подкрепиться как следует без помехи мясом и вином и по возможности взять кое-что для пополнения своего рабского имущества, но так, чтобы об этом не узнали господа.

С быстротой и легкостью бестелесной тени предприимчивый раб оказался за перегородкой и начал проворно шарить по тюкам, пробираясь к бочке с солониной. И когда рука его нащупала деревянную крышку знакомого пифоса, до его ушей впервые за утро донеслись звуки человеческого говора, тяжелые удары в борт, затем скрип досок палубы как бы от чьих-то мягких шагов. Опять послышались удары, теперь уже над головой, громкие восклицания и визг дверных петель. Сирийцу был знаком этот звук, который означал, что кто-то вошел в рубку триерарха или вышел из нее. Успокоившись, он занялся соленой бараниной. Но тут кто-то стал приоткрывать люк. Яркая полоска дневного света прорезала тьму трюма и уперлась в деревянный пол. Раб чуть не подавился от неожиданности, бросил кусок, кинулся к своей воровской лазейке и поспешно юркнул в нее, прикрыв за собою доской отверстие пролома. Дрожа от волнения, продолжал наблюдать за происходящим через щелку.

К его изумлению, в трюм спустились не греки, а какие-то странные люди, одетые в лохматые шкуры и вооруженные грубо сделанными топорами, дубинами и копьями. «Это люди из подземного мира!» – мелькнула боязливая мысль. Наружность старика с кроваво-красной бородой показалась ужасной. В страхе раб принял крашеную бороду вождя за кусок сырого мяса, торчащего изо рта необыкновенного беловолосого старца, возможно колдуна или обитателя страны теней. Поборов внезапный приступ страха, он смекнул, что «Евпатория» захвачена каким-то местным скифским племенем, а может, и знаменитыми пиратами, о которых он слышал неоднократно.

Неожиданно Марсак издал сильный храп, который нельзя было не услышать даже на палубе. Движимый чувством самосохранения, Сириец повернулся к скифу и попытался прикрыть ему рот ладонью. Марсак стал ворочаться, бормотать и, не открывая глаз, нанес Сирийцу такой удар кулаком, что тот отлетел в другой угол каюты с глухим стоном.

«Ясно, – подумал раб в следующий миг, – что мы привлекли к себе внимание косматых людей».

В товарном отсеке после минуты затишья поднялась беготня, раздались крики, с треском рухнула лесенка, потом все стихло, и странная тишина опять воцарилась повсюду. Охая и держась за ушибленное место, невинно пострадавший слуга заглянул в пролом. Глаза его уперлись в темноту. Происшедшее походило на видение.

Кое-как растолкав хозяев, Сириец, сбиваясь и путая, доложил о посещении корабля странными людьми.

– Если ты не врешь, – заключил Марсак, зевая, – то мы попали к таврам. Это у них старшие вожди красят бороды охрой. Только не пойму – когда это могло произойти?

– И почему они так поспешно ушли?.. Уж не приснилось ли все это нашему оруженосцу? – насмешливо спросил Пифодор. – Тем более что он вчера изрядно выпил!

– Если мы у тавров, – ответил старый скиф, продолжая зевать, – то они о нас не забудут… Ждать долго не придется!

– Что же нам делать? – спросил князь.

– Я думаю, – отозвался Пифодор, – нам нужно выпить вина и хорошо позавтракать, пока пища и питье у нас под рукою! С сытым брюхом легче встречать как друзей, так и врагов.

Фарзой рассмеялся и поддержал предложение родосца. Сириец засуетился. В каюте было почти совсем темно. Масло в светильнике выгорело. Фитиль еле тлел, бросая вокруг красноватый отблеск. Проворный слуга смастерил факел из своей старой одежды, обмотав тряпками палку, и воткнул его в горлышко пустой амфоры. Факел весело вспыхнул. Оба скифа с удивлением переглянулись. Их спутники были разодеты не хуже, чем восточные купцы.

– Вы разбогатели, что ли? – обратился к ним князь. – Впрочем, я еще вчера заметил на вас цветные рубахи.

– Да, мы сменили старую, поношенную одежду на новую, – оскалился Пифодор, – по праву войны.

Марсак, смеясь, покрутил головой.

– Неплохо вы придумали – расковырять перегородку и ограбить эллинских торгашей!

– Они посягнули на нашу свободу, а мы на их товары!.. Эллины сами объявили нас врагами, а мы в отместку ограбили их склад! Нам терять нечего!

Завтракали с большим аппетитом. Солонина разжигала жажду. Ее утоляли содержимым обливных амфор.

– Однако, – заметил князь, – мы спали очень крепко, даже не заметили, что ветер утих и корабль вошел в бухту. То, что говорит Сириец, могло быть просто сном… Я думаю, что мы находимся в херсонесском порту.

– Нет, господин, – возразил с жаром Сириец, – я не спал, я хорошо видел косматых людей!

– Сириец прав, – вмешался Марсак, вытряхивая из бороды капли вина. – Если бы он видел сон, то откуда бы ему приснились старики с крашеными бородами? Ведь он никогда не встречал их в своей жизни!

– Это верно, хозяин, но… у нас иногда рассказывали о красных бородах у мидийцев и парфян. Хотя сам я не видел их.

– А где ты родился?

– Я родился в Сирии. Моя страна лежит около горы Аман. За горою живут каппадокийцы!

– Гора Аман? – переспросил просвещенный эллинской наукой Фарзой. – Я слышал о ней. Это целый хребет, отходящий от Тавра.

– От Тавра? – изумился Марсак. – Значит, твоя страна, раб, лежит здесь, в Тавриде?

– Нет, – весело возразил князь, – родина нашего Сирийца расположена гораздо дальше. Ты, Марсак, не знаешь, что Тавром называют горную цепь в Малой Азии. Но досужие эллинские ученые проследили, что, подойдя к морю, горы уходят под воду, продолжаются по морскому дну и появляются вновь в Скифской Тавриде, где и образуют наш отдельный Тавр, населенный краснобородыми горцами…

– Значит, – усмехнулся Пифодор, – есть не два, но три Тавра?

– Как так?

– А как же! Один – это Малоазийский Тавр. За ним, где-то возле горы Аман, живут родственники Сирийца! Другой – Скифский Тавр на северном берегу Понта Эвксинского.

– Ну, а третий? Где он?

– Третий – между ними, на дне моря. Он делит Понт на две половины: восточную и западную.

– Что же, ты высказал верную мысль. Подводный Тавр, судя по утверждениям греческих ученых, существует!.. Но его нельзя исследовать.

– И прибрать к рукам, – ввернул Марсак, – а то его давно захватили бы полководцы Митридата или римляне.

– Их туда не пустит Посейдон, – возразил родосец, – подводный Тавр – его вотчина, дарованная Зевсом, там живут дельфины и пеламиды, морские чудища и шаловливые нереиды. Нимфы, я думаю, красят Посейдону бороду в зеленый цвет, а ревнивая Амфитрита гоняет их. Отсюда – бури на море.

Веселый смех заставил вздрогнуть стены каюты.

– Есть также два Кавказа, – продолжал свои научные объяснения князь. – Первый – тот, что расположен между Скифским и Гирканским морями, мидяне называют его Кро-указ, «белеющий от снега», второй – это Индийский Кавказ, или Паропамис, иначе Памир… Там в горах лежат снега, выпавшие в день сотворения мира. В этих снегах зарождаются черви, полные очень хорошей воды. Их ловят, разрывают им кожу и пьют воду.

– Я предпочитаю пить вино! – ответил Пифодор, наполнив чаши.

– Ты, сын мой, своими двойными примерами напомнил мне наше двоякое положение, – покачал головою захмелевший дядька. – Мы дважды пленники: сначала у греков, а теперь у тавров. Но великие боги, Папай, Апи и мать Табити, не откажут нам в своем покровительстве. Горная Таврика – почти Скифия. Отсюда легче добраться до дома, чем со дна моря.

Родосец беззаботно скалил белые зубы, слушая старика.

– А ты не думаешь, старина, – спросил он, – что тавры отрежут нам головы и насадят их на длинные шесты? Я много раз слышал, будто они любят так поступать с пленными.

Старый скиф посмотрел на грека с неудовольствием.

– Хм… Я уверен, тавры не позволят такой подлости по отношению к пленнику царской крови. Они должны знать, что Фарзой личный друг царя Палака и родственник ему по одной из жен покойного царя Скилура.

– Ну, может, князя-то они и пощадят, – продолжал подтрунивать Пифодор, – но нас с тобою едва ли…

– Нет, нет, Пифодор, ты сам должен понять, я десять лет не видел Скифии, и боги не допустят, чтобы я умер, не увидев родины и не принеся благодарственных жертв!

– О, ты плохо знаешь богов, старина. Они и не то допускают. К тому же в этих местах властвует кровожадная богиня. Дева, которая не откажется хлебнуть нашей крови…

– Ты словно желаешь этого и пытаешься своей болтовней накликать беду! Скифам нечего делить с таврами, они живут в мире. Скифам Папай отдал степи, а таврам – горы. Зачем им враждовать между собою? И мы не враги здешним горцам.

– Тише… кажется, о нас кто-то вспомнил, – прервал разговор князь, – я слышу шаги. Кто-то подошел к люку.

Все выжидательно подняли головы. Послышались голоса и стук отодвигаемой задвижки. Люк распахнулся. Яркие лучи солнца ослепили узников. На фоне голубого неба, врезанного в квадрат палубного отверстия, обрисовалась физиономия Аристида. Келевст с язвительной усмешкой оглядел всех находящихся в трюме. Из-за его плечей глянули бронзовые гладкие лица таврских воинов с белесыми, выгоревшими на солнце волосами. Появился и исчез кончик копья, как бы напоминая узникам, что они по-прежнему находятся под стражей и двери временной темницы открылись не для их освобождения.

– Кажется, князь здесь не очень скучал? – едким тоном спросил келевст, обшаривая глазами каюту.

При виде недоеденного мяса и винной посуды он проглотил слюну.

– Да, эллин, нам было неплохо! – ответил Фарзой резко. – Я постараюсь отблагодарить тебя и твоих хозяев за заботу.

Князь встал. Келевст сделал пугливое движение, видимо опасаясь удара. Пифодор презрительно расхохотался. Аристид покосился на тавров.

– Вылезайте, – буркнул он скифам.

Пленники один за другим выбрались на палубу. Они жмурились от яркого света. Выпитое вино и свежий воздух ударили в головы.

Фарзой осматривался с любопытством. Его внимание привлекли не люди, стоявшие рядом, а величественные нагромождения скал на берегу. Каменные стены обступили бухточку со всех сторон. Даже не видно было пролива, соединявшего ее с открытым морем. Волны сюда не доходили, поверхность бухты гладкостью напоминала полированный щит. Лучи солнца пронизывали голубую воду до самого дна, покрытого рубчатым песком. На дне дрожащим пятном лежала тень корабля. Зато выше гранитные лбы блистали ослепительно, отливая то желто-бурыми, то пятнисто-серыми тонами. По граням высот цеплялись какие-то бесцветные растения, высушенные солнцем. Справа скалы расступились и дали место темно-зеленым зарослям кустарников. Вызывало удивление каменное строение на вершине скалы, напоминающее крепость. На берегу стояли и двигались люди, имевшие вид довольно дикий из-за мохнатых шкур, накинутых на плечи, и странного оружия, на поделку которого пошло больше дерева, камня и кости, чем железа и бронзы. Несколько таврских воинов охраняли толпу пленников. Среди последних были все знакомые лица. Понуро и безразлично стояли обезоруженные гоплиты-мариандины, рядом расположились матросы, на обломках камней сидели гераклеоты. Купцы что-то обсуждали, поглядывая на стражу.

– Вот они, таврские горы, мой молодой князь, а за ними наша дорогая родина! Уже здесь дышится иначе, чем в Элладе! Воздух-то какой! И небо просторнее и ласковее…

Сказав это, Марсак вдохнул полной грудью и поднял руки, как бы готовясь к молитве. Тавры, стоявшие рядом, направили на него копья.

Старый скиф оглядел их так, словно впервые заметил их присутствие. Ни тени страха не появилось на его лице. Наоборот, искры пренебрежения и превосходства сверкнули в его глазах. От его глаз пробежали лучи морщин, лицо скривилось в презрительной гримасе.

– Я вижу, что мы попали к малолеткам, что в военных играх изучают науку войны!.. Посмотри, князь, как они неумело держат копья. Если бы я захотел, я сейчас же убил бы двух из них, отнял бы оружие и наделал им хлопот! В страну теней я пришел бы не один, а с почетной свитой из тавров, только они, вместо дубин и копий, несли бы в руках собственные головы и кости!

– Это похоже на учебные отряды эфебов, – заметил Пифодор, – но их много, старина, и они легко смогут положить нас во славу своей обжорливой богини… Погляди, среди них есть и зрелые мужи с седыми волосами и порядочными отметками в виде шрамов! А вон и тот смешной старик с крашеной бородой. Хе-хе! Это он напугал нашего Сирийца.

– Да, это тот самый, – пробормотал раб, чувствуя себя не так спокойно, как его господа.

– Краснобородый – их вожак, – решил Марсак, – вот с ним-то и надо потолковать по душам. Таврский язык мне хорошо известен, он во многом схож со скифским…

 

5

Греки опасливо поглядывали на своих молчаливых стражей, стараясь говорить негромко. Самые мрачные предчувствия волновали их, им казалось, что вот-вот начнется кровавая расправа с ними под видом жертвоприношения богине.

Один Орик с горделивым спокойствием отворачивался от варваров, не желая замечать их. Он хорошо знал, что его выкупят, и старался не проявлять малодушия. Времена, когда горцы приносили в жертву богине всех пленников, давно прошли. Как херсонесит, он ненавидел и презирал тавров, вечных врагов Херсонеса. Ему было известно также, что только стойкостью, бесстрашием и невозмутимостью можно заставить дикарей уважать себя.

Никодим сидел на камне с видом безутешной печали. Автократ старался не пропустить ничего из происходящего, строя в голове самые фантастические предположения.

Греки видели, как появились на палубе скифы, как их доставили на берег и повели в расщелину между скалами, где они вместе с провожатыми скрылись среди кустарников.

– Вот она, милость богов, – со злорадством изрек Аристид, возвратившись к своим собратьям. – Варвары крайне раздражены поведением скифов – за то, что они их напугали! А я постарался растолковать им, что скифы – люди злонамеренные, склонные к колдовству. Пираты суеверны и боятся колдовской порчи. Вот увидите, они займутся теперь этими проходимцами! Князек не минует алтаря богини-людоедки! А нас таврам убивать невыгодно – за нас они получат выкуп или обменяют! В Херсонесе нередко есть пленные тавры. Не так ли, Орик?

– Да… – неопределенно отозвался Орик, – раньше тавры не брали выкупа за пленных, но мы приучили их к этому.

– Правда? – оживились пленники. – Вы приучили их? Чем же?

– Стали убивать пленных тавров и вывешивать их тела на зубцах городской стены. Таврские вожди поняли и с тех пор начали соглашаться на выкуп и обмен пленных.

– Разумно, разумно!.. Значит, и нас выкупят.

– Подождите радоваться, – прохрипел Гигиенонт, – хотел бы я знать – кто будет платить за ваши головы?

– Что? Кто будет платить?

Этот вопрос всех опечалил. Действительно, кто же внесет за них выкупные суммы?.. Конечно, Гераклея, их родной город! Этот Гигиенонт всегда старается чем-нибудь отравить общее настроение!.. Но тот терпеливо выслушал суждения товарищей и осадил их следующим вопросом:

– А как вы дадите знать о себе в Гераклею? Ведь она далеко! Тавры не пошлют гонцов за море с вестью о вашем несчастье! Посмотрят, что от вас мало толку, да и заколют всех на алтаре своей Девы!

Опять тяжелые вздохи и горькие упреки судьбе и равнодушным богам.

– Я сам себя выкуплю! – заявил неожиданно для самого себя Никодим.

Гигиенонт рассмеялся и тут же залился тяжелым, удушливым кашлем. Отдышавшись, обратился к Никодиму:

– Мне жаль тебя, и я завидую твоей глупости, ибо глупым легче жить. Не знаю, как ты выкупишь себя, хотя нам всем известно, что в твоем поясе есть золотые монеты.

– Ой, ой! – испуганно вскричал купец. – Это неправда! Откуда ты взял это?

– Не бойся, свои тебя не обидят. Но ты слишком часто хватаешься за свой пояс! Если тавры узнают о твоих деньгах, они отнимут их у тебя. Раз тавры считают тебя пленником, значит и то, что они найдут у тебя, – их добыча. Поэтому молчи о своем золоте.

Никодим сел на свое место, совсем уничтоженный. Слезы текли по его щекам. Он растерянно, с молчаливой мольбой водил взором по лицам товарищей, словно желая угадать их скрытые мысли и спросить: «Вы не обидите меня?»

– За нас должен заплатить Херсонес! – громко сказал Автократ. – Не правда ли, почтенный Орик? Херсонес не оставит братьев гераклеотов в руках кровожадных пиратов? Ведь Гераклея – мать Херсонеса!

– За вас пусть платит Гераклея, – сухо возразил Орик. – Мой полис сейчас ведет войну с сильным врагом и едва ли станет тратить общественные и храмовые суммы на выкуп граждан другого полиса!

Гсраклеоты зашумели. Автократ погладил себя по кудрявой бороде и лукаво посмотрел на Орика.

– Почтенный архонт, – начал он вкрадчиво, – ты хорошо знаешь, что «Евпатория», названная так в честь Митридата Евпатора, плавала под эгидой Понта и пользовалась предстательством Понтийского царства. Гераклея и Херсонес – ныне дети одного отца, царя Митридата! И великий царь едва ли будет доволен таким безразличием Херсонеса к своим старшим братьям гераклеотам! Тем более что они попали в великую беду… А о судьбе «Евпатории» Митридату будет известно. Он тебя же и спросит: «Как это получилось, что все граждане Гераклеи, бывшие на судне, погибли, а ты, Орик, спасся?» И прикажет расследовать это… Да и другие полисы, скажем, Томы, Каллатида, тоже узнают, что Херсонес так грубо нарушил заветы отцов, и тоже спросят: кто же виноват в этом? И всякий скажет: виноват Орик!..

– Справедливо, правильно! – горячо отозвались купцы. – Ни царь Митридат, ни другие колонии не простят этого!

Орик развел руками и отвечал уже в другом тоне:

– Пока мы все пленники. Вопрос о выкупе еще не возникал в головах наших поработителей тавров. Но если он возникнет, совет города решит вашу судьбу так же, как и мою!

– О мудрый Орик, – слезливо простонал Никодим, – я тоже нищий, я потерял девять десятых того, что имел!.. Не забудь про меня.

Орик бросил на говорившего косой взгляд, перевел его на Мениска и не удержался от шпильки:

– Пока, Никодим, твой пояс цел, ты не должен плакать! А ты, Мениск, потерял двести амфор кислого вина! Потеря не столь уж велика! Видно, боги не захотели допустить на рынки Херсонеса этой кислятины, опечатанной поддельными печатями! Возможно, это и явилось причиной гибели корабля.

– Да, – прохрипел Гигиенонт с философским видом, – вино-то твое, Мениск, цело, но теперь принадлежит таврам. Не иначе как боги решили жестоко наказать пиратов за разбой, если подсунули им эту дрянь под видом добычи. Таврские архонты будут рвать на себе волосы, когда поймут, какую гадость они получили!..

 

6

У подножия скал, среди зарослей кустарников, на обомшелом валуне сидит в угрюмой задумчивости Агамар Однорукий.

Вождь склонил свою белоснежную голову, багряная борода уперлась в грудь, выцветшие, водянистые глаза уставились под ноги.

О чем он думает?.. О былых, давно минувших временах своей молодости? Или о прошлогоднем разгроме таврского войска в предгорье, после чего заморские завоеватели построили среди гор крепость, названную ими «Евпаторией»?

Советники и подручные стоят молчаливо, преисполненные уважения к думам своего вождя. Они не знают, что душа Агамара Однорукого, славного богатыря, полна небывалого смущения. Не о прошлогодних поражениях и не о былых победах думает он. Его мучит только что происшедшая неудача на захваченном судне. Он не может простить себе мгновенной слабости, за которой последовали всеобщая паника и бегство.

Для вождя отпраздновать труса – большой позор! Теперь есть основания думать, что странные звуки, перепугавшие его и воинов, имели своим происхождением совсем не сверхъестественные источники. Если воины поймут это, то все горы узнают о позоре старого вождя, в каждом селении будут рассказывать о смешном случае на эллинском корабле.

Даже сейчас Агамар боялся поднять глаза и взглянуть в лица одноплеменникам.

Ему в каждом взоре чудилась скрытая насмешка. На оскорбление отвечают ударом топора. Но чем ответить на насмешку? Нет ничего страшнее чужого смеха!

Нужно сказать, что смелые и жестокие тавры сами хорошо знали свою впечатлительность и пугливость при встрече с явлениями необъяснимыми и необыкновенными. И, следуя обычаю отцов, идя в бой, нередко перекапывали сзади дорогу, чтобы отрезать путь к отступлению самим себе. Они не верили в самообладание своих воинов и заранее предусматривали тот момент, когда древние инстинкты берут власть над разумом.

Но одно дело испугаться появления духов, принявших обличье крылатых чудовищ, и совсем другое – бежать от храпа спящих людей, приняв его за рыканье драконов!

Агамар с чувством горькой досады поднял взор на пленников, когда их подвели к нему. Ему хотелось нагнать на них ужас, заставить упасть перед ним на колени с мольбою о пощаде, показать иноземцам, сколь грозны тавры-арихи, но не только страха, но даже простого смущения не заметил он на лицах четырех мужей. Все, не исключая и невольника Сирийца, выглядели самоуверенно и спокойно.

Пифодор и Сириец были одеты во все новое и производили впечатление знатных путешественников. Хмель все еще бродил в их головах. Происходящее вокруг как-то не доходило до сознания, не вызывало волнения. Даже почувствовать весь ужас минувшей бури, смертельную опасность плавания над бездонными глубинами взъяренного моря они не могли. Вместе с господами они проспали самое страшное и теперь чувствовали себя вполне сносно.

Марсак выглядел всклокоченным, помятым. В бороде застряла солома, под глазами набежали порядочные мешки. Держался он с достоинством. Кружка и оселок по-прежнему висели у его пояса, только там, где полагалось быть мечу, болтался обрывок ремня.

Князь Фарзой выглядел беднее своих слуг и сейчас поеживался от утреннего ветерка. Родосец заметил это и поспешил накинуть ему на плечи желтую узорчатую епанчу из числа взятых на корабле «по праву войны».

Агамар после довольно длительного молчания обратился к Марсаку по-скифски:

– Кто ты, плешивый человек, одетый, как сколот?

– Я и есть сколот, о вождь, не имеющий руки, – ответил скиф, не теряя осанки. – Я сопровождаю своего князя и служу ему, как и твои люди служат тебе. Вот он, князь Фарзой, перед тобою! Он родственник и друг царя Палака!.. Вероломные эллины пленили нас на корабле.

Тавр проницательно поглядел на Фарзоя. Тот молчал.

– Почему же ты, скифский князь, вместо того чтобы управлять своим родом и находиться в свите своего царя, ездишь по морю на эллинской большой лодке и сам выглядишь как эллин?

– Я десять лет путешествовал по Элладе, изучал греческие науки… Еще Скилур послал меня для этого. А сейчас я возвращаюсь домой с Родоса.

– …а коварный триерарх, – горячо вмешался Марсак, – узнавши о начале скифской войны против Херсонеса, запер нас в трюме! И ограбил нас. Ты сам видишь, вождь, мы не имеем оружия и порядочного платья!

Тавр задумался.

– Вы говорите языком сколотов, но вид у вас эллинский. Я еще не видел сколотов, которые так изменяли бы одежде своих отцов, как ты, князь.

– Мы коренные сколоты! – начал горячиться Марсак. – Но за десять лет мой князь успел износить одежды своего племени. Я же сохранил вот этот пояс и замшевые шаровары. Гляди, это были когда-то очень красивые шаровары, их вышивала моя жена красными и желтыми нитками… Они и сейчас неплохи, если с них соскоблить грязь и заштопать дыры. Мы возвращаемся на родину с твердым решением навсегда забыть чужедальние страны и обычаи. И ты, вождь, не должен задерживать князя, иначе царь Палак будет гневаться на тавров!

– Гм… Ты много говоришь, старик!.. А это что за люди?

– Это?.. Ну какие это люди, вождь! Вот этот – беглый грек, что кормится от щедрот князя и служит ему вместо шута, а тот – просто раб. Отпусти нас вождь, десять лет мы не дышали дымом родного очага!

– Подожди, старый муж с языком женщины. Эй, воины, уведите пленников!

Стража окружила пленных и, подталкивая их древками копий, повела в сторону. Таврские старшины начали совещание.

 

7

По берегу бухты прохаживался высокий человек, одетый в таврский плащ из шкур дикого козла, но всем своим видом не похожий на горца. Его волосы и борода были взлохмачены, торчали жесткими прядями во все стороны, закрывали глаза, но он словно не замечал этого. В то же время человек с каким-то удивлением рассматривал свои руки, щупал запястья, тер ладони одна о другую и, следуя ходу своих мыслей, смеялся и бормотал невнятные речи. Иногда он останавливался, откидывал назад голову и несколько минут стоял, медленно, глубоко дыша, как бы наслаждаясь свежим воздухом. Глаза его при этом были закрыты.

Можно было подумать, что странный человек не замечает никого вокруг, целиком отдается своим фантазиям, живет воображаемой жизнью или разговаривает с кем-то невидимым. Группа горцев с уважением наблюдала за ним, видимо в убеждении, что человек общается с духами.

Пифодор издал удивленное восклицание.

– Посмотрите, – вскричал он, – ведь это один из гребцов «Евпатории»! Я видел его прикованным к веслу и еще удивился, насколько он оброс бородою! Значит, не все гребцы погибли во время бури!

– Да, – подтвердил Фарзой, – я тоже успел разглядеть этого раба. Меня поразил не только его звероподобный вид, но и та жадность, с которой он бросался на еду. Мне кажется, он поражен духом безумия.

– По-видимому. Я сейчас подойду к нему и узнаю.

Любопытный грек направился к бывшему гребцу. Один из конвоиров хотел преградить ему дорогу, но Гебр остановил товарища.

Человек встретил родосца смехом и греческой речью:

– Это удивительно! Мои руки стали совсем легкими, я не знаю, куда их девать! На них нет цепей, под ними нет весла, которое я сделал гладким своими ладонями за восемь лет рабства! Я не сижу на своей скамье, не слышу флейтиста!.. Мне неловко, я почти готов вернуться на корабль, сесть на свое место и там обдумать все, что произошло. Я привык думать только за веслом… Ха-ха-ха!.. Я уверен, горцы считают меня безумцем. И ты, эллин, тоже.

– Я уже не считаю тебя безумцем, услышав твою речь. Нечто подобное пережил я сам, когда убежал с Лаврийских рудников, куда меня засадили афиняне за морской разбой!

– Значит, и ты испытал рабство?

– Кто же избегнет его в моем положении! Я попал в лапы римлянам, когда они занялись искоренением пиратства. Римляне продали меня в Афины… Однако, друг, не старайся убедить дикарей в том, что ты не безумец. Варвары потому и не тронули тебя, что считают тебя одержимым. Пока ты в их глазах безумен – ты свободен, сыт и уже одет в эту вот кислую овчину. Стоит им признать тебя здравым, и они возьмут тебя под стражу, как и нас с князем Фарзоем.

– Фарзоем? Так твой князь сколот? Иначе он не носил бы этого имени!

– О да! Мой князь друг царя Палака. Он возвращается из поездки по Элладе и островам Эгейского моря. Но триерарх с помощниками отняли у нас оружие и объявили нас пленниками. А теперь таврские вожди держат совет, как поступить с нами – отпустить домой или отрубить нам головы?

– Я тоже сколот, – в раздумье произнес бывший раб, – только не из тех, что кочуют. Я – хлебопашец из Оргокен. Это селение на равнине по ту сторону таврских гор. Тавры мне хорошо знакомы. Они жестоки, но справедливы. Освободившись от весла и цепи, я даже не подумал, что горцы могут задержать меня. Особенно хорошо поступил со мною один юноша. Вон он стоит с товарищами и смотрит в мою сторону. Он спас мне жизнь и обещал проводить меня за горы, домой… Домой, домой!..

Человек как-то странно посмотрел вокруг и стал напевать под нос. Теперь он опять стал походить на помешанного.

– Тавры похожи на диких ослов, – неожиданно сказал он и засмеялся, – они при осмотре корабля так испугались шума в трюме, что бежали на берег сломя голову… Ха-ха-ха!

– Испугались? – переспросил грек, но гребец не ответил ему и побрел по берегу, говоря сам с собою.

Пифодор в раздумье вернулся к своим.

– Этот гребец, – сообщил он, – немного тронулся от радости после освобождения из рабства. Но это пройдет со временем.

Подошел Гебр с группой воинов.

– Идите, старейшины требуют вас к себе!

Теперь Агамар стоял около камня, на котором до этого сидел. Вожди и воины окружили его широким кольцом, рядом стояли пленники скифы, ожидая своей участи.

Подняв единственную руку, старый вождь начал свою речь:

– Вожди и воины! Арихи хотят вернуть свою богиню, отнятую у них эллинами в черный год неудачи и зловещих предзнаменований!.. Божественный таврский талисман, кумир, сошедший с неба, приносил многим поколениям нашего племени удачу на охоте, победу в войнах, успех в мореплавании. Но его нет у нас, он отнят врагами и хранится у них в Херсонесе!

Воины молчали, их лица выражали гнев и печаль. С детства им повторяли рассказ о том, как тавры были лишены своей богини завистливыми и коварными херсонесцами. Из года в год с давних времен жрецы и жрицы проклинали греков, а вожди грозили Херсонесу. Каждый горец жил ненавистью к грекам-колонистам, был проникнут убеждением, что жизнь была бы лучше, если кумир – «састер» продолжал бы стоять на своем месте над морем. Но састер в Херсонесе, ему поклоняются греки, его ублажают дымом жертвенных сожжений, и он всю свою магическую силу отдает проклятым грекам, хотя раньше отдавал ее таврскому народу. Это в порядке вещей. Любой кумир, талисман, амулет приносит счастье тому, кто им владеет. Пока богиня находилась у тавров, она служила им, теперь она служит их врагам.

– Чтобы вернуть утраченное счастье нашего народа, – продолжал Агамар, – нам нужно вернуть нашу Деву. А для этого мы должны проникнуть в Херсонес или разрушить его!

– Куа! – дружно ответил хор воинов.

– Но крепки херсонесские стены, бдительны стражи, крепка помощь ему от заморского царя Митридата! Трудно таврам бороться с греками! Кто же помогает нам?

– Сколоты с царем Палаком, – ответил Гебр.

– Скифский царь Палак! – подтвердили другие.

– Правильно! Тавры и скифы заключили союз против Херсонеса, наши вожди скрепили этот союз кровью. Скажите – пили наши вожди кровь Палака в час клятвы?

– Пили!

– Пил ли Палак кровь наших вождей?

– Пил!

– Кто может расторгнуть союз людей гор с людьми равнины?

– Никто! Тавры и сколоты – друзья!

– Справедливо, дети мои! А война с Херсонесом – священная война!

– Куа!

– Поэтому каждый сколот наш брат и союзник. Верните же свободу скифскому князю Фарзою! Отныне он не пленник наш, а почетный гость. Накормите его, дайте ему и его людям место отдыха, пусть он возьмет из добычи то, что у него отняли эллины. Да будет так.

– Куа! Да будет так!

Пифодор и Марсак многозначительно переглянулись. Марсак перевел речь вождя. Агамар обратился к Фарзою:

– Совет вождей и всех воинов дает вам свободу, и отныне мы называем вас братьями! Вы – гости наши. Но отпустить вас из пределов наших гор может лишь совет стариков. Ибо, несмотря на наш союз с царем Палаком, никто не может отменить древний закон, гласящий: «Всякий иноземец, ступивший на землю тавров, должен умереть или стать тавром». Только совет стариков решает судьбу пленных, но никто более!

– Когда же это будет, вождь? – начал было Марсак, но Агамар остановил его величественным жестом.

– Таков закон!

Подумав, вождь спросил Фарзоя:

– А скажи, скифский князь: не заметил ли ты или твои люди привидений на корабле?

Вопрос был задан с большой серьезностью и почти детским простодушием. Лица воинов и вождей вытянулись. Наступило напряженное молчание.

Фарзой не ожидал такого вопроса. Ему даже не было известно, почему Агамар интересуется привидениями. Смущенно он обратился к Марсаку, пожимая плечами. Его выручил Пифодор, который из разговора с гребцом знал о бегстве тавров с «Евпатории» и не сомневался, что оно вызвано каким-то суеверием. «Не такие люди тавры, чтобы шарахаться от опасности», – подумал он уже тогда. Сейчас его словно осенило. Совершенно очевидно, что таврам на судне почудилось нечто сверхъестественное, такое, от которого не позор дать и стрекача! Будет плохо, если начать разубеждать их в обратном. Хитрый грек понял это. Он мигом смекнул, что от ответа Фарзоя будет зависеть отношение к ним краснобородого старика. И смело выступил вперед.

– Я отвечу тебе, вождь! – громко начал он, путая греческую и скифскую речь, вращая при этом выпуклыми глазами, как бы объятый тревогой. – Эллинский корабль, видимо, был уже ранее обречен на гибель. Еще до начала бури я видел, как на его мачтах вспыхивали синие огни, а из трюма слышались стоны и рыдания…

Когда Агамар и Марсак растолковали вождям и воинам сказанное греком, все вздрогнули и сбились в более плотную массу. Краснобородый обвел всех орлиным взором.

Грек продолжал:

– Во время бури мой господин и другие спали, а я бодрствовал и видел белого сфинкса. Он заглянул в нашу каюту. Его белая одежда была забрызгана кровью. Я окаменел от ужаса. Мне показалось, что страшный сфинкс хочет всех нас задушить. Но чудовище посмотрело на меня огненными глазами и изрекло глухим голосом: «Скифов не трону, ибо не они прогневили богов, а корабль отдам народу избранному…» Какому – я не понял. Может, кто сейчас разъяснит это?

Фарзой в Марсак стояли понурясь и не смея поднять глаз. Пифодор говорил о чудесах. Неужели, напившись вчера вдрызг, грек мог проснуться ночью и видеть какого-то сфинкса? Скифы были сами простодушны и суеверны, но сейчас чувствовали, что пройдоха врет. Им было стыдно слушать беззастенчивую ложь бродяги, воспринимаемую легковерными горцами за чистую монету. Но они не мешали ему колпачить дикарей, тем более что на лице Агамара было написано весьма благожелательное внимание. Однорукий заметно повеселел, приосанился, наконец поднял палец вверх и обратился к воинам:

– Избранный народ – это тавры! Вы слышите, воины?

– Куа! – дружно ответили сыны избранного народа.

На этом церемония освобождения закончилась. Марсак, торжествуя, хлопнул грека по плечу.

– Ну? Теперь ты убедился в силе наших сколотских богов, когда они помогли нам вновь стать вольными людьми?.. Нет преграды для сколота, едущего с чужбины на родину! Боги расчищают ему путь!

– Ты прав, старина! Попроси теперь своих богов: пусть они помогут нам еще раз и повлияют на головы таврских стариков, которые будут решать нашу судьбу. А сейчас неплохо заняться кораблем, надо взять все, что отнято у нас гераклеотами.

– Оружие?.. Больше они ничего не взяли…

– Не только оружие. Наш князь раздет, и нельзя допустить, чтобы он явился в Неаполь с голой грудью. Князь должен прибыть в таком наряде, какой ему подобает. Пусть все сразу увидят, кто он!

Марсак с готовностью поддержал его.

– Вот это правильно, родосец! Хвала тебе! Ты хорошо служишь князю, и это принесет тебе счастье!

– Скажи, Пифодор, – спросил Фарзой, – ты действительно видел этого сфинкса, что ли?

Грек опять начал вращать своими черными глазами.

– Да, князь, – заявил он без всякой заминки, – я видел его и слышал его слова.

– А мне кажется – ты спал и видел сон.

– Сон? Нет, господин, это был не сон. Готов подтвердить клятвой. Это была эпифания, чудесное откровение… От него зависело наше благополучие.

Фарзой прищурил глаза. Его зубы сверкнули из-под мягких усов.

– Добро! Если в следующий раз ты увидишь привидение, не забудь толкнуть меня ногою, я большой охотник до чудес.

– Едва ли дух будет ждать, князь, твоего пробуждения.

Они подошли к потухающему костру, оставленному таврами. Марсак подбросил в огонь хворосту.

 

8

С гор спустились охотники с тушами козлов за плечами. Около костров стало оживленнее, огни вспыхнули веселее. Юноши со смехом и разговорами принялись за разделку туш, строгали вертелы и устанавливали рогульки для их поддержания над огнем. Гебр принес скифам печень, сердце и часть козлиной туши.

– Грейте мясо над огнем, ешьте!

– Дружок, – обратился к нему Пифодор и отвел юношу в сторону.

Пользуясь смесью скифских и греческих слов, родосец пытался объясниться с тавром, показывая на судно. Гебр не понимал речи грека, но быстро сообразил, чего он хочет. Вскоре с корабля были принесены лепешки, связки лука, бронзовая посуда и амфоры.

– Мое достояние, мое вино! – простонал Мениск. – О боги!

– Посмотрите, – заметил Автократ, – скифы уже сговорились с таврами! А теперь черномазый бродяга смеется над нами вместе со старым колдуном!.. Фу, как нагло скалит зубы противный наемник!

Раздражающий запах горелого мяса вместе с дымом костра донесся до голодных греков. Они испытывали муки Тантала. Фарзой спросил Гебра, будут ли накормлены пленные. Тот ответил, что им сейчас принесут рыбу и хлеб с корабля.

– Пусть они едят свою пищу, таврскому народу не нужно нечистой пищи чужеземцев! – добавил юноша с гордостью.

– Вот они, пути неведомые, – ни к кому не обращаясь, пробурчал келевст, – вчера корабль был для скифов тюрьмою, а сегодня он стал для них складом припасов… Никто не может сказать, что он будет есть и пить завтра!

Агамар Однорукий проявил неожиданное расположение к скифам. Он разрешил им взять на корабле то, что отняли у них греки. Пифодор и Сириец немедля отправились на «Евпаторию» и перерыли все гераклеотские товары, обшарили отсеки и каюты, не миновали и сундука триерарха, откуда родосец вынул вазу с монетами и переложил ее содержимое в кожаный пояс, который предусмотрительно спрятал под хитон. «Чем порадует меня Скифия, – подумал он при этом, – еще неизвестно, а эти деньги всегда выручат меня в трудную минуту».

Усердные слуги, обливаясь потом, натаскали на берег целую кучу цветной рухляди, оружия и посуды, выбирая, что поценнее. Фарзой вначале запротестовал против такого беззастенчивого грабежа, но Марсак резонно возразил ему:

– Напрасно, князь, беспокоишься. Греки – враги наши, тавры – друзья. Значит, добыча общая.

– Гоже ли мне, богатому сколотскому князю, другу Палака, проявлять жадность к тряпкам и черепкам? Не подумают ли тавры, что я нуждаюсь в них?

– Никогда не лишне иметь кое-что про запас. Хуже будет, если ты явишься в Неаполь в потертых шароварах… Тавры же убеждены, что все это добро, которое наши парни перетащили с корабля, твое. Они тоже уважают богатых и знатных.

Такого разъяснения оказалось достаточно, чтобы Фарзой перестал быть щепетильным. К тому же греки первые начали враждебные действия против мирных путешественников и теперь менее всего могли взывать к справедливости.

Для Пифодора происшедшее было сплошным праздником. Бродяга чувствовал себя прекрасно. Вино, сытная еда, новая одежда, а главное, приятная тяжесть на поясе веселили его сердце. Напевая песенку, бывший пират с заботливостью хозяина увязывал узлы «про запас» и вместе с Марсаком отбирал лучший хитон, хламиду поярче, персидскую обувь и оружие для князя. Он лукаво поглядывал на гераклеотов и от всей души радовался их возмущению.

– Вчера отворачивали нос в сторону и держали нас взаперти, а сегодня пусть побесятся от досады!.. Проклятые торгаши!..

Родосец не забыл и освобожденного гребца, которого звали Данзой. Бывшего раба накормили, одели вместо козлиной шкуры в новую одежду. Пифодор говорил ему:

– Работать у хозяина – значит быть его вечным рабом, есть помои и спать на конском навозе. Просить у богатого – все равно что доить камень. Нужно добывать счастье мечом, а для этого необходимо стать пиратом! Когда ты пират – ты свободен, над тобою нет хозяйской палки, за тобою не ходит сборщик податей, ты не должен снимать шапку при встрече с пузатым архонтом, не будешь бояться строгих законов, неурожаев. Ты сам себе хозяин, берешь что надо с бою и имеешь случай дать в морду богачу, когда снимаешь с него пояс, набитый деньгами… Эх!.. Посмотри, вон сидит твой мучитель келевст. Он бил тебя кнутом, кормил одним луком, стараясь положить в карман лишний обол. Пойди, друг мой, ударь его в зубы! А если он посмеет возражать или поднимет на тебя хотя бы один палец, мы убьем его и бросим его тело собакам.

Грек со страстью выхватил кинжал. Это движение горячего южанина не укрылось от пленников. С их стороны послышались сдержанные восклицания, проклятия.

– Нет, эллин, – подумав, отвечал Данзой, – в твоих словах много гнева, но мало разума. Погляди, вон стоит судно, на котором я был рабом. А за этими горами – мой дом, могилы моих отцов, мои алтарь и поле. Я – свободен и возвращаюсь из рабства к своему племени. Это милость богов, зачем осквернять ее ненужным убийством!.. Хотя, не скрою, много раз порывался убить надсмотрщика, когда он хлестал меня бичом.

– Вот и отомсти за себя сейчас!

– Нет, воин, я уже чую запах родного очага и хочу выйти с плугом на свое поле… Пусть келевста судят тавры, он их пленник. А мне его крови не надо. Разве можно отомстить за восемь лет рабства, убив одного из многих, кто бил меня бичом?.. Нет, я не хочу никого убивать!.. Я свободен!.. О, как мне хорошо!

Бывший гребец с радостным смехом поднял руки кверху. На правом предплечье стала хорошо видна татуировка в виде двузубого якоря.

– А что это у тебя? – спросил любопытный родосец.

– Это?

Данзой опустил руки и задумчиво поглядел на татуировку.

– Это, – медленно произнес он, – знак единого и милостивого бога, которого рабы называют Сотер!.. Сотер – не имя бога, а прозвище, оно означает, что он спасет всех несчастных и рабов, но не на земле, а там, на небесах, в далеких эмпиреях! Сотер – спаситель наш!

– После смерти?

– Да, после смерти. Но он может спуститься на землю, приняв вид человека, могучего, прекрасного, справедливого. Тогда он уничтожит горе и рабство, насилие и жестокость. Всем даст одинаковое счастье… Только когда это будет – никто не знает… Но мы, носящие на руке его знак, ждем его… Мне говорил о нем один умный эллинский раб. От этого раба я научился поклоняться Единому.

– Значит, ты в рабстве отрекся от своих племенных богов?

– Нет, не отрекся. Я принесу им жертву, когда возвращусь домой. Но не забуду и единого бога, который помогает рабам. Ибо сам был рабом и едва ли когда забуду, как звенят рабские цепи.

– То, что ты говоришь о едином боге-спасителе, я где-то слыхал. Но мне не нравится такой бог, который обещает блаженство после смерти. А явится ли он на землю, как ты говоришь, неизвестно. Мне больше по душе Геракл, он ничего не обещает, а учит бороться за свое счастье.

– Геракл? – оживился Данзой. – Я тоже чту Геракла!.. Ведь он основал убежища для рабов! Он не презирал людей с мозолистыми руками и сам не гнушался ручного труда! Не сам ли он вычистил конюшни царя Авгия? Он карал сильных и жестоких, убил тирана Диомеда, убил спесивого богача Гериона и обидчика бедных людей обжору Бузириса! Он сам дважды был рабом: первый раз его поработил Аполлон, второй – сам Зевс.

– Но и Аполлон был рабом, но не стал защитником бедных людей.

– Аполлон – другое дело. Это бог господ и хозяев. А Геракл – друг рабов и бедняков с натертыми ладонями. Кто знает, возможно, и Геракл научит людей, как им избавится от несправедливости и достичь хорошей жизни… Мне рассказывали, что где-то на юге рабы подняли оружие на своих хозяев. Они решили вернуть себе свободу мечом. Кто скажет – удалось ли им это?

– На это я отвечу тебе. Рабы много раз пытались перебить своих господ и сжечь их дома, но всегда сами умирали на кольях. Счастье и свобода для всех несчастных и рабов – дело немыслимое, старик. Надо добиваться кое-чего для себя, не думая о других. Тогда и Геракл тебе поможет… Поедем с нами, мы поможем тебе добраться до дому.

– Мой дом в Оргокенах, за горами. Я буду рад следовать за вами.

 

9

После обеда таврские юноши снова вооружились и стали в круг под наблюдением Агамара. По его знаку они схватились руками и враз ударили пятками о землю. Разомкнувшись, грянули в щиты и одновременно вскрикнули. Им ответило многократное эхо гор. Получилось внушительно и грозно. Последующие движения были выполнены быстрее, крики стали громче. Воинственная пляска превратилась в подобие хоровода, но без пения песен и участия женщин.

Это был ритуальный групповой танец, от которого «сотрясаются горы и в страхе убегают дикие звери».

Гераклеоты в ужасе внимали завыванию и выкрикам дикарей. Они не понимали неистовых телодвижений и цели всех скачков и жестов тавров, но чуяли недоброе и переглядывались с тоскою.

Ритмом пляски управлял пожилой воин с барабаном. Там-бум, там-бум! – гудела высушенная кожа. Несколько молодых воинов нацепили на себя окровавленные шкуры диких козлов и вошли в круг, подпрыгивая.

Юноши бодались, бегали, искусно подражая повадкам животных. Остальные, не задерживая темпа танца, делали вид, будто убивают козлов, замахивались копьями, звенели тетивами луков.

Общее движение ускорялось, вскрикивания становились громче, яростнее. Наконец метательные копья и впрямь полетели в артистов, изображающих дичь. Они принуждены были спасаться бегством.

Опьянение пляской увеличивалось, пот лил ручьями, рев участников разносился далеко по ущельям гор.

Неожиданно разъяренная толпа ринулась к пленникам, окружила их пестрым вращающимся колесом. На греков устремились острия копий, над ними засвистели топоры, сверкнули кинжалы.

Перекошенные лица горцев мелькали, как в бреду.

Греки застыли в страхе, ожидая немедленной смерти.

– Конец нам, конец! О великий Зевс!..

– Не в добрый час началось наше путешествие!..

Аристид сидел с отвисшей челюстью и водил перед собою ладонями, как бы стараясь защититься от ударов. Орик обхватил руками колена и, упершись в них подбородком, закрыл глаза.

Никто из пленных не получил ни одной царапины. Смертельный вихрь прошумел над ними и улетел прочь. Плясуны отхлынули, подобно морской волне. Раздеваясь на ходу, молодые тавры бросались в воду, вплавь добирались до «Евпатории» и продолжали свои упражнения на палубе. Голые пятки гулко стучали по деревянному настилу.

Фарзой со своим дядькой сидели поодаль, наблюдая за происходящим. Получалось впечатление, что среди пляшущих нет отдельных людей, что это извивается какая-то невиданная химера, вся состоящая из рук, ног, голов, ревущих ртов и сверкающих глаз, спаянная в единое целое страстью к убийству и разрушению.

За выполнением пляски следил Агамар. Вождь удовлетворенно кивал головой, когда воины хорошо выполняли ритуальные движения, его радовал их молодой азарт, но он тут же начинал сердиться, если танец терял свою напряженность. Младшие вожди и старые воины-воспитатели все время получали от него указания в виде едва уловимых жестов и тотчас передавали их юношам.

У ног вождя устроился Пифодор. Заметив, что Однорукий со всей серьезностью отдается руководству танцем, грек не выдержал, чтобы не задать ему вопрос:

– Скажи, великий вождь: разве так важно, если воины будут делать такие прыжки, какие хочешь ты? Почему ты не позволишь им развлекаться самим? Пусть они скачут, как молодые петухи, а мы с тобою лучше выпьем вина!

При этих словах родосец показал тавру на амфору и два фиала, стоящих рядом. Вождь с трудом понимал ломаную скифскую речь чужеземца. Подумав над сказанным, он изумленно поднял брови.

– Что ты говоришь, эллин?.. Воины не развлекаются. Они творят важное дело. Исполняют заветы предков. Они пляшут, как плясали наши отцы и деды. Никто не может изменить ни одного движения в танце, не накликавши беды на весь народ. Ведь духи предков незримо следят за нами и не простят нам отступления от их заветов. В танце происходит соединение душ предков с живущими сейчас. В пляске воинами овладевает дух храбрости и жажда битвы. Кто взялся бы вести в бой воинов, которые не сплясали накануне общего боевого танца? Много-много раз нужно молодым воинам исполнить танец, чтобы стать достойными звания мужчин. Мужчины, не воспитанные в общем танце, не воины, а большие глупые дети. Они вялы, они чужды единому общему духу, без которого нет сплоченности в бою, они робки, ибо не чувствуют близости умерших, их поддержки.

Грек в свою очередь удивился. Слова вождя сделали для него понятным скрытый смысл таврского дикого игрища, школы военных упражнений, укрепляющих тело и дух воинов.

Он налил оба фиала.

– Пей, вождь!.. Твоя мудрость и обычаи твоего племени поражают мою душу. Я уже жалею, почему я не тавр! Ты прав, молодежи нужна пляска, но поверь мне, что тебе очень кстати глоток этого вина. Пей!

Бесцеремонная настойчивость грека делала свое дело. Агамар вздыхал, мялся, хмурился сурово, но не мог не глядеть на темно-красную пахучую жидкость, действие которой он уже достаточно изведал.

Крякнув, он неловким жестом взял чашу, осторожно пригубил и глоток за глотком вытянул ее до дна.

На лице родосца появилась едва заметная ухмылка, как у сатира, соблазняющего дриад.

– Вот это достойно воина! А ну еще!

Через полчаса оба собеседника говорили с большим оживлением. Тавр старался что-то растолковать греку, причем незаметно для себя перешел на язык своего племени. Пифодор внимательно слушал и поддакивал, хотя не понимал ни слова.

– Правильно, правильно, старина! Когда выпьешь, всегда на душе становится лучше и сам словно молодеешь! Эх, с тобою да с твоими ребятами оснастить бы заново «Евпаторию», вот тогда можно было бы потеребить купеческие корабли!

Говоря так, Пифодор имел вид мечтателя. Пробовал растолковать свою мысль Агамару, показывая при этом на судно, но вождь вдруг потерял свою суровость и превратился в пьяного смеющегося старика. Он что-то бормотал, обнимал грека, пробовал петь пьяным голосом. Видя безуспешность своих переговоров, Пифодор влил в горло старому тавру еще одну чашу вина, уложил его на меховой плащ и побрел к своим хозяевам.

– Ты, кажется, напоил Агамара? – спросил его Фарзой с укоризной.

– Он сам напился и сразу стал мягким, как свежая лепешка. Теперь мне ясно, что если тавры научатся пить вино, они будут побеждены любым врагом. Вино для таких, как тавры, хуже змеиного яда!

– Вино не в меру вредно всем, – ответил князь. – Напрасно ты поил Однорукого, это может уронить его в глазах воинов.

– Ничего, он скоро проспится. Слушай, Марсак, растолкуй ты таврам, чтобы они «Евпаторию» оснастили заново, проконопатили и осмолили.

– Это зачем же?

– Ах, господа мои! Никогда не плохо иметь в запасе такую посудину. Мало ли что может случиться. Она еще пригодится нам. Ведь скифы не имеют своих кораблей, а это судно неплохое.

– В твоих словах есть смысл. Скилур всегда говорил, что скифам не обойтись без мореплавания, если они хотят быть сильными.

– Вот видите, сам царь Скилур так говорил!.. Кроме того, если пришлось бы нам спасаться от врагов, мы могли бы бежать сюда к таврам и воспользоваться этим кораблем.

Марсак сделал жест крайнего удивления и досады.

– Что за вздор ты говоришь?.. Мы скоро будем у себя на родине – и какой злой дух заставит нас спасаться на море? У каждого человека первое спасение на родной земле, а не на этом проклятом море!

– Как знать, как знать, мой друг! Никто не может предугадать будущее, кроме оракула… А корабль следует сохранить! Да!

Праздник воинственных плясок был закончен. Юноши купались в морской воде, усталые, но веселые и бодрые. Их молодые тела были сильны и упруги.

Марсак вздыхал. Его удручало, что они не могут немедленно продолжить свой путь в Скифию, проводят время попусту…

Агамар проснулся поздно вечером, когда в небе начали загораться звезды. Он хмуро огляделся вокруг. Что-то сообразив, отдал приказание своим подручным и снова улегся спать.

К скифам подошел Гебр и сообщил, что завтра они тронутся в путь, по направлению к Белому Городу, главной резиденции тавров.

 

1

Караван пеших носильщиков пробирался между скалами и зарослями, следуя изгибам малозаметной тропы, что шла от берега моря в глубь горной Таврики. Пегий бык с бронзовым кольцом в носу шел впереди и, казалось, сам хорошо знал дорогу. Он уверенно ступал раздвоенными копытами по хрустящему щебню, устилавшему скаты гор, карабкался на гранитные утесы и непринужденно помахивал хвостом, проходя по горным карнизам, над мглистыми провалами, дна которых не было видно. Бык возглавлял караван и вез на своей спине дремлющего вождя. Агамар не утруждал себя заботами о благополучном путешествии, не управлял рогатым иноходцем, видимо считая, что сбиться с тропы невозможно. По ней можно было следовать только вперед или назад, но никак не в стороны. Одни горные козлы могут преодолевать отвесные кручи и находить путь в зарослях, где в самый яркий день так же темно, как ночью. Торжественная тишина, не нарушаемая никем, царила вокруг. Даже случайный звук скатившегося вниз камня, клекот пролетевшего в голубом воздухе орла мгновенно замирали в молчании гор, не будучи в силах всколыхнуть тиши, спресованной тысячелетиями. Природа, облитая горячим солнечным светом, словно задумалась, замерла и затаив дыхание внимала собственному молчанию. Покой струился из каждой трещины нависших утесов, заполнял ущелья, дремал на листьях папоротников, пропитал насквозь темные купы сосновых рощ, прилепившихся в выемах стремительных скатов.

Самые высокие горы Таврики – Трапезунд, Киммерий и Либерон. Говорили, что на склонах одной из них есть три ключа, прозрачную воду которых не пьет ни одно животное. Путник по неведению может соблазниться отдыхом у горного родника, пожелает обмыть в нем разгоряченное лицо и с наслаждением припасть пересохшим ртом к ледяной влаге. Пока он будет пить, из-за скалы выглянет смеющаяся рожа горного духа, хозяина ключа. Выглянет и скроется. Путник, утолив жажду, почувствует приятную дремоту, приляжет на минутку – и уже не встанет никогда. Горцы хорошо знают это свойство трех источников и называют их «Ключами смерти».

Тем, кто случайно или по несчастью попадал в горную Таврику, казалось, что даже воздух гор насыщен сонным ядом, проникающим через дыхание в кровь человека. Этот яд вызывает стремление к покою, необычную задумчивость и умиротворение. Возможно, и тут не обошлось без участия лукавых горных духов. Грозная Таврика оказывалась страной мирных мечтаний, царством волшебной тишины и нерушимого покоя. Как это не вязалось с теми мрачными легендами, которые веками сочинялись досужими эллинами о стране на северном берегу Понта Эвксинского.

Тавры любили свою родину, она была для них прекраснейшей страной в мире, лучше которой не может быть. Они называли ее в своих песнях «Страной мира», «Убежищем счастья», «Твердыней свободы». Нужно думать, что горцы особенно остро чувствовали обаяние своих гор, а потому с таким упорством преграждали путь к ним не только врагам, но и друзьям, в том числе скифам, живущим на равнине.

Здесь, среди круч и провалов, горец чувствовал себя дома, слушал и понимал еле уловимый шепот трав, находил дичь для пропитания и уютные пещеры, где можно укрыться от непогоды. Он знал, что может спать у костра, не думая об охране, оставлять тушу убитого тура, положив на нее стрелу, и никто не тронет его добычи. Чужаков нет в Таврике. Никто не угрожает очагу горца на его земле. Тавр содрогался, когда чувствовал близость чужого человека, и первым его побуждением при этом было схватить топор и раскроить голову иноплеменнику.

Не диво, что молодые воины, навьюченные узлами и сосудами, взятыми с «Евпатории», с неудовольствием поглядывали на унылых эллинов, топтавших своими нечистыми ногами священную землю предков.

Греки вздыхали и охали. Ходить по горным тропам они не умели. Очень страдал Гигиенонт, задыхался на подъемах, хватался костлявыми руками за грудь, сипло дышал. Холодный пот наполнил его морщины. Но тщетно бросал несчастный умоляющие взгляды в сторону стражей, пытался что-то объяснить им. Его не слушали и не понимали. Тренированной молодежи было невдомек, что можно страдать при хождении по горам. Правда, один воин обратил внимание на страдальца, когда тот поотстал от других. Но он не помог больному, а ударил его по спине древком копья, по-видимому побуждая идти быстрее.

Никодим с начала путешествия причитал, как женщина, обращался к собратьям с жалобами, но безуспешно. Каждый раздумывал о собственной судьбе. Орик шагал в молчании, внешне спокойный и безразличный. Он ненавидел тавров и презирал гераклеотов. В его ушах до сих пор звучали покаянные речи купцов, жадных к наживе, слабых в беде и двуличных во всех случаях. Может быть, херсонесец был немногим лучше этих людей, наверняка не безгрешен в делах коммерции, как и все колонисты, но, как истый сын своего полиса, проявлял склонность к осуждению других за те недостатки, на которые смотрел сквозь пальцы в кругу земляков. Из-за стен своего города-государства херсонесцы взирали на представителей других городов с большим предубеждением, не исключая и гераклеотов, своих старых друзей. Таким был и Орик.

– Скажи, Орик, сын Гедила, – обратился к нему Автократ, – ты должен знать: туда ли ведут нас, где стоит над морем алтарь их богини и где к морю спускается лестница в тысячу ступеней, или в другое место?

– То место, о котором ты говоришь, Автократ, давно уже перестало считаться святыней тавров. Оно разрушено нами. Там же, недалеко от бывшей святыни, в прошлом году Диофант выстроил крепость и назвал ее «Евпаторией», так же, как и злосчастное судно, на котором нам пришлось плыть. В Евпатории и сейчас есть наши воины.

– Значит, нас ведут в другое место?

– По-видимому.

– Как ты думаешь, куда же?

– Думаю, что в Лагиру, или, иначе, в Белый Город. Так горные варвары называют главную деревню своего племени. Там они решат нашу судьбу.

– О боги!.. Но ты бывал в этом Белом Городе?

– Нет, мне впервые пришлось попасть в плен к таврам.

– Как, по-твоему, успеет нас выкупить Херсонес?

Орик молча пожал плечами.

Скифы вместе с воинами шли за хвостом пегого быка. Поскольку путь шел на север, Марсак особенно не ворчал, считая, что они приближаются к границам Скифии. Девственная тишина гор действовала и на него. Он как-то особенно щурился, расправлял плечи и поглядывал на родосца с таким видом, словно ждал от него ответа на немой вопрос: «А ну, скажи – какова на твой взгляд Таврика?.. Хороша?.. То-то же! А это еще не Скифия, а только ее порог!»

Однако горы были не по душе старому степняку, ему хотелось бы видеть вокруг родные просторы степей. Да и тавры в его глазах немного стоили. Они вызывали у него чувство пренебрежения. Вспоминались их былые набеги и грабежи пограничных селений.

Пифодор прервал длительное молчание.

– Если таврские старики не выжили из ума, они отпустят нас подобру-поздорову. А если выжили – не миновать нам с тобою, старина, каменного обуха.

– Не посмеют. У них сейчас союз с нами.

К вечеру на скате горного хребта показались дымки, залаяли собаки. Бык Агамара замычал и более оживленно стал взмахивать хвостом.

– Вот он, Белый Город!

– Где?.. Где?..

Многие с любопытством шарили глазами, надеясь увидеть зубчатые стены города или хотя бы скопления домов, но ничего подобного здесь не оказалось.

– Неужели эти каменные глыбы заменяют им дома?

– Где же сам город, да еще и белый?

По мере приближения таврская столица предстала перед путниками в виде многочисленных пещер, выходящих из земли отверстиями, обрамленными каменной кладкой из гигантских плит, ворочать которые могли бы только великаны. Входы в эти странные жилища были очень закопчены и невелики, едва в рост среднего человека. Только струйки дыма, выходившие через многочисленные щели между камнями, да какие-то серые фигуры, мелькавшие около, наводили на мысль, что это не древние могилы, а обиталище живых людей. Кое-где виднелись жалкие загородки с козами. Вдоль тропы потянулись небольшие делянки обработанной земли.

Но не это поразило внимание пленников. Их взоры привлекла другая достопримечательность таврского селения.

Несколько в стороне от подземных жилищ и загонов для скота среди огороженного места прямо из земли торчала конусовидная скала, изборожденная трещинами и покрытая мхом. На скале высоко стоял уродливый деревянный истукан, в очертаниях которого угадывалось, что это и есть женское божество тавров. Проходя мимо святилища, гераклеоты с ужасом увидели на кольях его ограды высушенные человеческие головы с остатками ссохшейся кожи и оскаленными зубами.

– Спаси нас Зевс-Громовержец!.. Вот она, таврская Артемида!..

Дикий вид окружающих гор, необычные жилища горцев, нелепая и страшная фигура Девы – страшилища в окружении мертвых голов – все это удручающе подействовало на греков, они совсем пали духом. Их душевное состояние нельзя было назвать просто страхом, но каким-то оцепенением, тяжелым сном. Охваченные чувством полной безнадежности, несчастные пленники считали себя навсегда оторванными от того веселого, смеющегося мира, где живут «настоящие люди». Окружающее представлялось подобным подземному царству мертвых – Аиду, проклятому и забытому небесными, «верхними», богами. Даже сами тавры показались не хозяевами здешних мест, но всего лишь печальными тенями умерших, обреченных на беспросветное существование и принужденных выполнять волю жестокого демона – божества.

– О, сколь дико проливать драгоценную человеческую кровь во имя этой отвратительной бестии!

– Мы спустились на последнюю ступень живого мира, ниже ее – вечный мрак и небытие.

– Это страна, для которой время остановилось… Здесь не живут, но медленно увядают.

– Какая может быть жизнь и радость рядом с идолом, что жрет человечину!

– Прощай, жизнь!

Даже Орик поддался общему настроению. Ему вдруг показалось, что Херсонес, этот уголок уюта и человеческих утех, совсем не здесь, поблизости, но за тридевять земель, и нет силы, которая помогла бы ему выбраться из проклятой Таврики. Как яркий сон вспомнилась жизнь дома, жена, сын Ираних, знакомые улицы и площади милого сердцу Херсонеса. Неужели прошлое существовало одновременно с таврскими пещерами и страшным деревянным истуканом? И еще более странным стало то, что один из таких идолов – талисман Херсонеса, его бог-покровитель. Ведь именно такую «Деву» приволокли в город предки Орика и провозгласили ее своим кумиром. Да еще завещали ее внукам как великую драгоценность.

Никодим поддерживал Гигиенонта. Тот плевал кровью.

– Напрасно, – шептал Никодим с видом помешанного, – напрасно, мой больной друг, мы поехали в Скифию. Здесь нас ожидали не прибыли, а смерть. Почему же оракул предрекал удачу?

– Если бы ты дороже заплатил ему, он тебе пообещал бы не только удачу в торговле, но и золотую диадему самого Палака, – прохрипел Гигиенонт.

Навстречу каравану выбежала толпа людей. Пахнуло каким-то особенным, неприятным запахом. Возможно, тавры смазывали себе кожу рыбьим жиром. На пленных устремились озлобленные взоры, замелькали нечесаные головы, голые руки, сжимающие дреколье, свирепо раскрывались рты с желтыми зубами. Старухи, похожие на ведьм, да к тому же бесстыдные, в ярости кинулись к грекам с завываниями.

– Зачем они показывают свое безобразие? – не мог не удивиться Пифодор, смотря широко раскрытыми глазами на болтающиеся тощие груди, отвисшие животы и кривые, узловатые ноги. Камень, пущенный одной из старух, больно стукнул его по голове. Ведьмы стали плясать и кривляться. Они бросали в пленных комья земли и корчили такие страшные рожи, что Орик плюнул и отвернулся.

Поднялась едкая густая пыль. Грязные, патлатые ребятишки с назойливостью мух кружились около. Малыши довольно метко пуляли камнями. Лаяли и визжали собаки.

– Если скифские женщины похожи на этих, то я сейчас же бегу обратно к морю, – заявил Пифодор, почесывая ушибленное место. – Агамар обещал мне сохранить и подремонтировать судно. Лучше попасть в шторм в открытом море, чем любоваться таким безобразием и бесстыдством!

Марсак о чем-то расспрашивал Агамара. Ему удалось выяснить, что у тавров несчастье.

– Таврские женщины опечалены и раздражены. Видите, они плачут и царапают лица ногтями. Ночью херсонесские воины напали на одну из таврских застав и убили там всех молодых и старых тавров. Теперь народ требует мщения.

Агамара окружили юноши во главе с Гебром. Их лица были искажены гневом, руки потрясали оружием.

– Что вам, дети мои? – спросил вождь.

– Отец отцов, – обратился к нему Гебр, дрожа от возбуждения, – скажи нам: «Идите в Херсонес и верните Деву народу гор!» Мы сильны, ты научил нас хитростям войны, так пошли нас на подвиг! Мы похитим у греков нашу богиню и этим отомстим за смерть братьев!

Агамар внимательно посмотрел в лицо Гебру и сказал с нежностью:

– Смелая речь согревает мою старую душу. Предки радуются в своих могилах, слушая эти слова. Пусть старики обсудят их. А пока – охраняйте пленников. Идите.

Поодаль на груде камней стояла старуха с крючковатым носом, опираясь на костыль. Вокруг нее чинной толпой сгрудились беловолосые старцы, одетые в выцветшие и грязные одежды из греческих тканей. Кое-где тускло поблескивали потемневшие бронзовые фибулы и рукояти мечей, отделанные серебром.

Агамар слез с быка и направился к старикам. Воины проворно складывали свои ноши в одно место. Пленников и «гостей» поставили тут же. Пожилые мужи хворостинами отогнали ребятишек, но не посмели тронуть шумную толпу старух, продолжавших визжать, кривляться и угрожать чужакам костлявыми кулаками.

Однорукий, видимо, докладывал о чем-то старейшинам, показывая на пленных и кучу добычи, сложенную рядом.

– Кажется, перед нами совет стариков, – пробормотал Пифодор и толкнул в бок Марсака, – а вон та бабушка, похоже, командует всеми. От нее, я думаю, будет многое зависеть.

Марсак вздохнул и кивнул в знак согласия.

 

2

Пленников впихнули в темное подземелье и завалили вход камнями.

Фарзой и его свита были оставлены на свободе. Они получили возможность прогуливаться по территории «города», даже заглядывать внутрь пещер. Особенное любопытство проявил Пифодор, который за короткое время успел обегать все углы таврского селения. Фарзой и его дядька вели себя сдержаннее. Но и они осмотрели кладку гигантских плит и поразились их величиной.

– Мне кажется, – заявил Фарзой, – сами тавры не смогли бы ворочать такие камни. Эти пещеры, наверно, достались им от тех времен, когда еще жили титаны. Эти пещеры – бывшие жилища титанов. Вспомни рассказ о том, как Афродита Апатура обманула титанов. Она заманивала их в пещеру поодиночке, а Геракл их там поджидал. Он убивал каждого вошедшего, пользуясь тем, что тот ничего не видел в темноте… К тому же великаны не отличаются большой сообразительностью. Они, как бараны, лезли в пещеру, не задаваясь вопросом, почему оттуда не выходят те, что вошли ранее… Эти пещеры остались после гибели титанов, и тавры поселились в них. Как ты думаешь, Марсак?

– Я слышал, князь, эту эллинскую басню о титанах, но мало верю ей. Хотя камни действительно велики, но при большом числе работников их могли поставить и скрепить сами тавры. Тем более что они живут по старинке – сообща. Видишь, в таком доме живет без малого сто человек, целый род. Ну, а раз вместе живут, то и строили тоже миром. Много можно сделать, когда за работу берутся сообща и делают ее со старанием…

Общественные жилища тавров внутри выглядели также очень солидно. Они напоминали огромные мрачные склепы, мало похожие на человеческое жилье. Правда, здесь можно было укрыться от непогоды, обсушиться после проливного дождя, сидя на камне у очага, имеющего в поперечнике не менее десяти шагов. Полсотни человек могли одновременно сидеть у такого очага или жарить дичь. Главный зал с очагом посредине был общим местом для времяпрепровождения огромной семьи. Отсюда шли ходы во внутренние лабиринты сложного жилища, совсем темные. Там ютились отдельные пары с детьми, там же хранили они свои пожитки, оружие. Но жили больше под открытым небом, охотились, отдыхали, справляли праздники, приносили жертвы богам. Дома тавров не были местом постоянного пребывания, являясь убежищами в случае непогоды, в зимние холода, во время войн между племенами и родами.

Пифодор узнал, что есть селения, где жилища не так массивны, построены из мелкого камня и рассчитаны на немногочисленных жильцов.

В пещерах ютились старики, жены с мужьями, дети, не достигшие определенного возраста. Все девушки располагались в общественном отдельном доме под надзором жриц богини Праматери. Юноши не могли бывать в селении без особого на то разрешения старших. Их место было на берегу моря в кастелях – крепостцах, подобных той, на которую обратил внимание Фарзой, выбравшись из трюма «Евпатории». Другая часть молодежи охраняла границы племенных земель. Те и другие изучали искусство войны, охотились, плавали, исполняли воинственные танцы и во всем слушались своих дядек, вроде Агамара.

Когда наступал брачный период, старейшины отбирали юношей и девушек и соединяли их в пары по своему усмотрению. Молодая переходила в семью мужа. Супруги получали угол для жилья и право иметь детей. Все женатые воины участвовали в совете, выбирали вождей и составляли род ополчения, всегда готового к походу или набегу. Главным занятием мужчин была охота. На женщинах лежали обязанности воспитания детей, изготовления одежды. Они являлись хранительницами домашнего очага, приносили жертвы богам и из своей среды выделяли жриц для обслуживания истукана, питающегося человеческими жертвами. Они же занимались огородами и доили коз.

Жизнь таврского племени была проста и сурова. У них не было экономически обособленной семьи, не было личных предприятий, их устремления никогда не выходили за грани общеплеменных или общеродовых интересов.

– А все-таки скучно им живется, – заметил родосец, выбираясь из одного подземного жилища.

Он успел измазаться сажей и пропитаться запахом остывшей гари.

– Почему? – возразил Фарзой, который только заглянул в двери циклопической постройки. – Тавры счастливы своей свободой и своим равенством… Погляди, у них нет рабов, нет богатых, их никто не притесняет.

– Зато они все бедны, а их законы суровы. Мне кажется, их тяжело исполнять.

– Они не знают других, лучших законов и не чувствуют себя стесненными.

– Тавры – рабы дедовских законов и обычаев. А я вот не хотел бы, чтобы каждый мой шаг был определен законом.

– Перед законом все рабы. Но иметь господином разумный закон – значит жить в справедливости.

– Данзой мечтает о такой справедливости. Пусть посмотрит, а если понравится, то и остается у тавров. Они дадут ему угол в одной из ям и жену, одетую в сырую шкуру.

Подошел Гебр. Марсак сразу насел на него с вопросами:

– Скажи, мой сын: когда же ваши старики отпустят нас с миром и князь сможет выехать из вашего города домой?

– На этот вопрос ответит совет стариков, – почтительно, но с достоинством сказал юноша. – Совет приглашает князя Фарзоя к Костру великих дум. Пусть князь следует за мною.

– Иди, мой сын, на совет, – торжественно добавил Марсак, – будь осторожен в речах, держись с достоинством скифского князя! Да помогут тебе наши сколотские боги!

Когда Фарзой вошел в полутемный зал совета, вернее – в одну из пещер, устроенную так же, как и остальные, то остановился в нерешительности, не зная, что делать дальше. Перед ним предстала картина настолько необычная и своеобразная, что он почувствовал неловкость.

В очаге слабо тлела большая куча углей. Огненные змейки пробегали по кроваво-красным волнам жара, отчего черные своды подземелья то выступали явственно, то вновь погружались во тьму. Вокруг сидели странные фигуры старцев, также окрашенные в багряные цвета, похожие на гномов, окруживших гигантский горн самого Гефеста.

Тут были лица, заостренные наподобие тех мотыг, которыми таврянки рыхлили землю своих огородов, широкие и морщинистые, как кора засохших дубов, с красными бородами и шишковидными носами, одутловатые и ссохшиеся, отражающие холодное бесстрастие, старческое величие, свирепость и благодушие. Будто нарочно были собраны эти разные по характеру и образу мыслей люди, чтобы в борьбе различных мнений, в столкновении противоположных взглядов легче обнажить истину и найти правильное решение.

Выше других в глубине зала на особом месте сидели двое: совсем древний старик, склонивший голову почти до колен, и старуха, в которой скиф узнал жрицу с хищным лицом и злыми глазам. Как оказалось, это были самые старые и самые старшие в таврском племени: «отец отцов» и «мать матерей». Они возглавляли все племя и были главными жрецами богини Праматери.

«Отец отцов» сделал движение головой. До ушей князя донесся его слабый, дребезжащий голос:

– Скифский князь, что едет из страны эллинов на родину, друг и родственник царя Палака… Арихи помогли ему и его людям спастись от морской пучины и оказали ему гостеприимство. Пусть это будет известно царю Палаку и подтвердит ему нашу дружбу. Садись, князь, у огня совета. Ты наш гость.

Кто-то потеснился. Фарзой сел на камень, покрытый шкурой медведя. Рядом увидел краснобородого Агамара.

– Я буду князю переводить речи вождей, – заявил Однорукий с важностью.

После того как гость уселся, все будто забыли о нем. Каждый сосредоточенно смотрел в угли очага. Совет стариков был местом, куда редко приходили с готовыми решениями. Здесь сначала думали, а потом говорили. Старики могли сидеть часами, даже днями, не проронив ни слова. И сейчас все были погружены в какую-то одну общую думу, касающуюся судьбы всего племени.

Фарзой терпеливо ожидал, разглядывая присутствующих, самых старых вождей грозного племени тавров. Это они, думалось князю, сохраняют как святыню заветы предков, передают молодым опыт всего племени, накопленный веками. Потерять заветы предков – значит остаться безоружным перед лицом суровой природы, лишиться того, что скрепляет все роды в единую плотную массу, способную противостоять ударам извне и удерживать в повиновении каждого единоплеменника. Традиции тавров суровы, но не бессмысленны, они освящены прошлым, испытаны многими поколениями. Предки невидимо следят за их выполнением. Стоит нарушить их хотя бы одному человеку, и тени предков отомстят за это всему племени, напустят на него голод, болезни, военные и охотничьи неудачи. Поэтому хранители «закона отцов» неумолимы к правонарушителям. Совет стариков не столько управляет племенем, сколько следит за неуклонным выполнением закона, пресекая всякое новшество как недопустимую ересь, противную богам и предкам.

Разумеется, что лучшими блюстителями древних правил жизни были старики. Кто из молодых мог знать эти правила лучше? К тому же молодость склонна к выдумкам, а старость консервативна, она за добрый старый порядок.

На один миг Фарзой усомнился в способности совсем дряхлого «отца отцов» принять правильное решение. Вспомнились насмешливые слова Пифодора о «стариках, выживших из ума». Но, окинув глазами всех членов совета, он вспомнил, что здесь решение принимается только после длительного обсуждения вождями, а затем утверждается на многолюдном собрании воинов.

Наконец «отец отцов» опять поднял голову и спросил:

– Кто хочет говорить?

Поднялся один из вождей. Его лицо было изуродовано пятнистой болезнью.

– Много-много лет назад, – начал он голосом тихим, но внятным и проникновенным, – самые старые не помнят того времени, когда эллины прибыли к нашим берегам и на месте рыбачьего поселка основали город Херсонес… Потом они позавидовали счастью тавров и начали их теснить… Они напали на наше святилище у Бухты Примет и похитили самое дорогое, что имели тавры, – састер… Кумир Девы-Праматери, посланный нам с неба. Наши предки не смогли удержать в своих руках то, от чего зависели удача и благополучие племени. Деву украли, как толпа юношей крадет девушку из чужого племени, чтобы сделать ее женою одного из них… Только девушка, став женою, уносит в жилище мужа свои одежды и прялку, а Дева унесла с собою счастье и удачу таврского народа. С тех пор наш народ терпит поражения в войнах, видит, что количество дичи в горах становится меньше, да и сами тавры заметно уменьшились в числе. Так ли я говорю, о вожди?

Никто не шевельнулся. Оратор, сделав паузу, продолжал:

– А теперь херсонесцы призвали на помощь заморского царя и с его помощью продолжают теснить нас. Они в прошлом году перебили наших лучших воинов и построили крепость в горах. Им этого мало, – они только вчера напали на наш лагерь и убили наших сынов. Кровь их взывает о мщении. Я предлагаю набег на Херсонес!

– Смерть иноземцам! – взвизгнула старуха. – Смерть всем иноплеменникам!

Совет зашумел. Поднялся один из старейших вождей, что сидел справа от «отца отцов». Когда он заговорил, его дребезжащий голосок лился неровно и слабо, как вода из дырявого ведра.

– Слава погибшим в бою!.. Слава! Наши сыны погибли – это плохо. Я многое уже забыл… я стар, но помню, как тавры превращали окрестности Херсонеса в пустыню. Юноши будут отомщены, но как – пусть скажут другие. Я кончил.

Старуха вскочила на ноги. Ее глаза горели отраженным светом костра. Она закричала пронзительно, ударила костылем о землю.

– О вожди! Старые вожди с белыми головами и крашеными бородами! Где ваши сила и мужество? Они остались в прошлом. Но старость сильна мудростью. Где же она у вас? Неужели тоже в прошлом? Или совет старых разучился думать?.. Таврская кровь пролита, наша Дева служит эллинам! До каких пор будет это?!

Старуха захлебнулась от ярости, закашлялась. Передохнув, продолжала:

– Погибли наши молодые сыны, словно козлята, задранные волком. Их души теснятся сейчас здесь рядом, смотрят на нас и спрашивают друг друга: «Неужели наше племя не отомстит за нас, неужели нам не будет покоя?» Кровь за кровь! Я видела эллинов, их привели наши воины с берега моря. Я считала их! Я положила рядом столько камней, сколько пленных эллинов, а потом сорвала с дуба столько листов, сколько погибло наших воинов, и увидела, что пленных врагов больше, чем убитых тавров. Так пусть же они, эти чужаки, умрут у ног богини! Я жрица Девы и говорю вам: мой жертвенный меч звенит от нетерпения! Пусть будет много-много крови! Нужно заменить старые, объеденные птицами головы на кольях свежими!.. Мы плохо соблюдаем «закон отцов». Нужно делать так же, как делали наши отцы, – не выпускать живыми тех, кто перешагнул ряд священных камней, отделяющих земли тавров от земель наших соседей.

Теперь «мать матерей» походила на злобную фурию и вся трепетала от охватившего ее возбуждения и ненависти.

– Великая жрица говорит правильно!

– Правильно, да не все.

– Подождите, дайте сказать Агамару, он поднял руку.

Однорукий не спеша поднялся со своего места и сбросил с плеча греческий плащ. Свою речь он начал издалека:

– Мой род – не самый старший в племени, но не самый последний на поле боя. Я, Агамар, вождь своего рода и воспитатель юношей, также не самый старший среди вас и поэтому не хотел говорить первым… Однако то, что я скажу, да будет принято вами!.. Мы должны мстить за убитых сынов, это закон! Но «мать матерей», требуя жертв, словно забыла, что за долгие годы накопилось неотмщенных душ таврских больше, чем пальцев на руках и ногах у всех, кто здесь сидит! Разве они не требуют отмщения?.. Разве мы можем забыть о них? Нет, не можем! Чтобы сосчитать всех погибших, тебе, великая жрица, придется собрать листья со многих дубов. Более того, завтра мы будем иметь еще убитых, и опять они будут требовать отмщения. Так было на протяжении многих-многих лет, так будет продолжаться и дальше. До каких пор? Я повторяю твой же вопрос, «мать матерей»! Я хочу спросить: неужели мы, тавры, так и будем утолять нашу ненависть и творить месть, убивая случайных врагов, которых будет приносить нам море?

– Что ты предлагаешь?

– Пора набегов на Херсонес миновала. Мало пользы от того, что мы покажемся около стен города. Раньше мы сжигали виноградники и дома, построенные за городом, чем наносили грекам ущерб. А сейчас окрестности Херсонеса разорены прошлогодней войной, там нашим отрядам делать нечего. Не набеги надо делать, но разрушить город до основания!

– Куа! – не выдержали вожди.

– Но сами тавры этого сделать не могут. Мы слишком слабы и не умеем разрушать каменных городских стен. Мы можем разрушить Херсонес, соединив свои силы с войсками царя Палака. Нужно поддержать скифов, помочь Палаку воинами, вместе с ним идти под стены Херсонеса. Вот как мы должны готовить нашу месть.

– Правильно! – согласились многие.

– Нет! – опять вскочила старуха. – Нет! Пока у херсонесцев састер, никто не победит их! Это все знают. Палак тоже знает.

– Думал я и над этим, – спокойно ответил Агамар, – нужно выкрасть богиню у эллинов!

Опять зашумело собрание. Послышались выкрики:

– Как это сделать?

– Састер спрятан у них за железной дверью!

– Не однажды пробовали пробраться в город, но всегда терпели неудачу!

– Верно, трудно выкрасть састер, – возразил Агамар, – эллины очень осторожны и охраняют богиню днем и ночью. Но я воспитал таких юношей, которые сами просят послать их на опасное дело. Они ловки, как барсы, смелы, как орлы, и бесшумны, как змеи. Среди них – Гебр, часть души моей.

– Но юноши никогда не бывали в городе. Как они найдут место, где греки прячут богиню?

– У Палака есть ловкий человек. Он знает Херсонес и сумеет проникнуть в него. Он-то и проведет наших юношей. Да выполнят смелые сыны святое дело народа!

– Но если они попадутся и их убьют, – спросил «отец отцов», – готов ли ты держать ответ перед советом за их смерть?

– Готов! Сами боги мне помогут! Я просил богов, и они оказались милостивы. Они отдали в наши руки целую толпу эллинов и среди них одного из вождей Херсонеса – Орик имя ему. Великая жрица хочет их всех убить во славу богини, а я предлагаю сохранить им жизнь. Если наши юноши попадут в плен, мы их обменяем, если похищение удастся и мы вернем себе Деву, тогда устроим большой праздник, на котором принесем в жертву богине всех пленников. А Палаку, так или иначе, помогать надо. Херсонес – враг наш!

Собрание ожило. Фарзой смотрел и удивлялся, что старики, такие сдержанные полчаса назад, сейчас наперебой порывались говорить. Выступил «отец отцов». Агамар переводил его речь. Старик долго говорил о том, что союз тавров со скифами крепок и что воевать тавры будут плечо в плечо с братьями скифами.

После его речи совет стариков единодушно утвердил смелое предприятие, предложенное Агамаром.

– А вы, братья и союзники, – обратился старый вождь к Фарзою по-скифски, – следуйте с миром к своему царю и скажите ему, чтобы он поторопился с походом на Херсонес. Тавры ему помогут!

На том совет закончился.

 

3

Исполненный радостных чувств, Марсак готовился к отъезду из Таврики. Он весело понукал Пифодора и Сирийца, нагружавших двух быков гераклейским добром.

– Пошевеливайтесь! – кричал он своим подручным. – Скоро мы покинем эти скучные горы и вступим в Скифию, страну радости и свободы!

– Да, ты прав, витязь, – подтвердил Данзой, стоявший рядом, – родина всегда место радости!.. Но мне известно, что и там не все пользуются свободой, о которой ты говоришь. Ведь у царя Палака есть рабы, у князей – тоже!

– Что ты говоришь?.. Как же, по-твоему, царю или его воеводам быть без слуг? Наши деды тоже имели рабов, которые доили кобылиц, седлали коней и мяли сырые кожи. Но это были иноплеменники.

– Знаю, знаю! Было время, когда скифы даже глаза выкалывали своим полоняникам, чтобы те не убежали!.. Нет, Скифия дорога мне, но не для всех она страна свободы!

– Скифия наша родина-мать! Скифам она дает радость и свободу! Как же можно дать свободу чужим людям на своей земле? Дай-ка ее херсонесцам, так они и могилы отцов наших разроют и ограбят. Или роксоланам, языгам тоже!.. Нет, для этих у нас нет свободы! Они вечные недруги наши, так и смотрят, как бы ворваться в наши селения, разграбить дома, побить мужчин, захватить женщин и скот. И если к нам жалуют сарматы, то только с огнем и мечом. Грудью мы защищаем очаги свои, а если захватим пленников, то не за столы их сажаем, не вином угощаем, а надеваем на шею им веревку да заставляем убирать навоз и копать землю. Разве это не справедливо? Тебе, я вижу, так надоело эллинское рабство, что ты готов пожалеть даже сармата, что топтал твои посевы и целился поджечь твой дом. А кто, скажи, продал тебя в рабство? Или в полон попал?

– Меня продал в рабство князь Напак за неуплату долга. Сначала я попал в Ольвию, а оттуда в Гераклею.

– Чей князь-то?

– Наш князь… Я в годы неурожая много хлеба взял у него, а расплатиться не мог. Он сначала хотел сына моего продать, но я воспротивился и сам пошел под ярмо. Я не сармат, не чужак, а сколот, сеющий хлеб!

Марсак нахмурился и угрюмо посмотрел на говорившего.

– Что ж много брал в долг?.. Или забыл, что отдавать придется? Вот на свою голову и задолжал! Лучше бы сына отдал и был бы свободен!

– Нет, старый воин, хлеб я брал для того, чтобы мои дети с голоду не умерли. И сам пошел в рабство опять-таки для детей, желая им лучшей жизни. Вот помахал веслом восемь лет, много наслушался от других, кое-что сам обдумал. И стало мне думаться, что князь отдал меня в рабство несправедливо.

– Ну, насчет тебя я согласен, поторопился твой князь. Но сарматов мы всегда били и на цепь сажали. Нечего жалеть врага, он тебя не пожалеет. Каждый норовит аркан накинуть на шею сколотскую.

Из таврских домов показались люди, послышались крики и удары барабана. На шестах несли белые дубленые шкуры коз, с грубыми изображениями птиц и змей. Старухи закружились в танце. Пыль поднялась столбом.

– Поглядите! – воскликнул Пифодор. – Тавры опять затевают свои танцы!

– Да, – подтвердил Сириец, – народ пляшет вокруг воинов, украшенных венками.

Любопытный грек пошел узнать поподробнее, в чем дело. Увидел Агамара. Вождь растолковал ему, что четыре воина готовятся к подвигу.

– Они решили проникнуть в Херсонес и похитить у эллинов таврскую богиню.

– Это мне нравится! Молодцы! Я тоже пошел бы вместе с ними, да спешу в Неаполь. А ты, мудрый вождь, не забудь про судно-то, сохрани его.

Агамар понял не столько речь родосца, сколько его выразительные жесты. Кивнул головой в знак согласия.

Процессия приблизилась. Теперь родосец заметил в числе четырех смельчаков Гебра. Махнул ему приветливо рукой. Юноша ответил улыбкой.

Распрощавшись с вождями, Фарзой взлез на спину быка. Остальные приготовились следовать пешком.

– Так не забудь «Евпаторию»! – крикнул родосец Агамару.

– В путь! Нас ожидает родная сторона! – бодро сказал князю Марсак, показывая рукой на север.