1

Когда умерла умная старуха Камасария, знающие люди так оценили это событие:

– Умерла царица Камасария – умерло царство Спартокидов. Кто продолжит династию когда-то сильных царей? Ее царствующий сын Перисад Четвертый? Но он страдает падучей и от природы не способен к делам государственным.

Впрочем, о царе Перисаде не пришлось долго толковать. Не совершив ничего великого, он умер вскоре после Камасарии во время очередного приступа своей болезни. Остался царствовать молодой, полный задора и самомнения Перисад Пятый. Он наследовал от родителя пустую казну и расстроенное хозяйство Боспора.

Годы детства и беззаботной юности остались позади. Надушенный восточными духами, напомаженный, с завитыми локонами Перисад взошел на трон предков с гордой непринужденностью. На его лице играла снисходительная и высокомерная улыбка божества, знающего себе цену. Только наследственный оловянный холодок в глазах напоминал всем подданным, что перед ними потомок великого Спартока, который уничтожил в свое время Археанактидов и окровавленной рукой взял бразды правления на Боспоре.

Молодой царь окинул свои владения мысленным взором и твердо решил, что теперь всюду дело пойдет по-иному. Он горел жаждой отдавать приказы, властвовать, подчинять своей воле все и вся.

Его слабой стрункой оказалась любовь к показной роскоши и торжественности. Он любил порисоваться перед толпой вельмож, друзей и всех, кто находил приют под широкой крышей царского дворца.

Перисаду казалось, что все эти люди и сама жизнь служат лишь обрамлением его царственного величия. Они лишь ждут его распоряжений, без которых никакое движение вперед немыслимо. В ослеплении представлял, что, как владыка царства, он свободен в своих действиях, а его воля есть наивысший и единственный закон, направляющий жизнь державы, ее смысл и содержание.

Это было печальное и роковое заблуждение, результат неправильного воспитания. Опытные боспорские деятели в доверительных беседах между собою качали головами:

– Молодой царь самолюбив, властен, но слишком переоценивает свои силы.

– Он все твердит, что монархия, по Аристотелю, наиболее нормальный вид власти. Но удивительно не осведомлен о том, как и кто управляет государством. Полагает, что достаточно ему пожелать – и реки потекут вспять.

Любители посмеяться тайком называли его «самовлюбленным Нарциссом».

Первые же шаги на пути царствования неприятно поразили Перисада. Ему показалось, что все тайно и явно противятся ему, не хотят выполнять его указаний.

Окружающая его кучка советников, в том числе Аргот и быстрый в своих действиях Саклей, терпеливо убеждала его не нарушать тех отношений, которые сложились в царстве веками.

– Это же установлено предками твоими, государь! И нарушать законы отцов – значит идти на большие неприятности и неудачи…

– Всякие новшества вредны. Они подрывают твою власть и нарушают порядок в стране…

Были отклонены требования царя создать еще одну наемную дружину из парфян, которая своим блеском украшала бы царскую ставку. Потом его отговорили от большой войны с целью захвата всей Тавриды, дав понять ему, что Боспор еле справляется с пограничными шайками скифских удальцов. Также не удалось ему организовать вторжение «всеми силами» в земли аланов. Саклей мягко, но настойчиво разъяснял задорному царю:

– Аланы – грозное племя, и мы должны жить с ним в мире. Сейчас наш лохаг Пасион воюет по ту сторону пролива с мелкими племенами, что наседают на наши владения в Азии, но тоже не всегда с большим успехом. Боспору надо накапливать силы, улучшить хлебное дело, торговлю, успокоить свой народ, а не развязывать войны, которые означали бы разорение твоего царства.

Начитавшись о походах Александра и все еще чувствуя опьянение от льстивых речей своего воспитателя Зенона, Перисад не мог примириться с мыслью, что ему не дано прославиться на весь мир военными подвигами. Знакомясь с доходами хозяйства и сравнивая свою мощь с силами аланской орды или полчищ таврических скифов, он в изумлении убеждался, что Боспор не великая держава, призванная богами поработить варваров, но всего лишь полуразвалившаяся крепостца, осажденная ратями степных пастушеских народов. Также ему не удалось лично принимать иностранных послов и вести с ними переговоры без совета и решения аристопилитов, то есть властных людей, стоящих вокруг царской особы.

Он стал устраивать частые пиры с угощениями, дорогими заморскими сладостями и винами, с театральными представлениями и шествиями. Хотел выписать из-за моря всех редкостных зверей и сделать зверинец для развлечения. Но главные казначеи, жрецы из храма Гелиоса, и высшие советники сделали ему на тайном совете доклад о том, что все это вызовет непозволительный расход средств, тогда как казна почти совсем пуста, торговля упала, войско не получает оплаты, народ ропщет на небывало тяжелые налоги, а городские богачи недовольны падением их доходов и потерей былых привилегий.

Это вызвало гнев у державного монарха. Он хотел настоять на своем. Но совет так решительно держал себя, что царю показалось, что перед ним группа заговорщиков. Однако, подумав, он согласился скрепя сердце с доводами советников и временно уступил.

Бойкий и хитрый Саклей сумел частично удовлетворить запросы юного повелителя, чем снискал у него большую благосклонность, чем кто-либо другой.

Пришли художники и расписали внутренние стены дворца сценами охоты на зверей, сражений и фигурами мифических героев. Розовые и зеленые лошади скакали на фоне золотого неба. Геракл огромной палицей поражал змееногих великанов. Голубой бык уносил на спине обнаженную Европу. В облаках неслась колесница с Зариадром и Одатидой, полюбившими друг друга по сновидению.

Из Колхиды на кораблях привезли камышовые клетки с дивными птицами татирами, пойманными у берегов сказочной реки Фасис.

– Птицы эти, – рассказывал Саклей царю, – именуемые татирами, или фазанами, суть царские птицы и издревле украшают собою царские сады, подобно тому, как павлины содержатся в садах храмов Геры. Только царь может вкушать дивное мясо татиров. Первым из эллинов вкусил их мясо Ясон, когда он прибыл в Колхиду за золотым руном…

– Да? – переспрашивал восхищенный царь.

И когда ему подали на золотом блюде фазана, изжаренного на вертеле, он осторожно откусил кусок и жевал его, слушая одновременно рассказы говорливого придворного о чудесной кавказской стране.

Перед ним предстала река Фасис с ее водоворотами. Через реку перекинуты красивые мосты, численностью свыше сотни, а на берегу раскинулся необыкновенный город, также именуемый Фасис.

– Вода в этой реке так холодна, что ее можно хранить свыше десяти лет, и она не испортится…

– А колхи вешают своих покойников на деревьях, – вдруг вспомнил царь рассказы Зенона.

– Верно, верно, государь! Твоя ученость так велика, что тебе и рассказать нечего, ты все знаешь!

Вместо заморских зверей привезли из камышей реки Гипаниса барсов, диких вепрей и медведей. Их травили собаками в загородках, стравливали между собою. Выходили смелые охотники в шкурах вместо одежды и боролись один на один с медведями на потеху царю и его друзьям. Даже выпускали зверей на провинившихся рабов, и Перисад от души хохотал, видя ужас жалких людишек, что не могли оборониться, хотя им давали в руки короткие копья.

Однажды Саклей, желая угодить вкусам царя, устроил борьбу человека с матерым барсом, и победителем оказался человек. Это был пастух из имения Саклея. Он не уберег нескольких овец, они попали на зубы волчьей стаи. Саклей хотел его забить палками, но передумал и сказал ему:

– Будешь драться с барсом на царском дворе. Одолеешь зверя – прощу тебя.

И когда после страшной борьбы пастух встал с земли окровавленный и испачканный, он поднял мертвую кошку за шкуру и бросил в сторону зрителей.

– Вот тебе, прекрасный царь, подарок от раба! Сохрани эту шкуру и помни, что и простой человек умеет бороться!

– Кто ты? – спросил его царь. – Как зовут тебя?

– Раб я, – отвечал суровый победитель, – имя мое – Пастух. Другого имени не имею.

Улыбка сбежала с уст царя, когда он вгляделся в удлиненное морщинистое лицо раба. Суровостью и умом светились его глаза, а в кистях рук чувствовалась необыкновенная сила. Слабым и маленьким показался сам себе Перисад. Раб стоял перед ним, как взрослый человек перед ребенком, и царю стало неловко. Он заерзал на пышном сиденье, смущенный, как пойманный на проказах школьник. Ропот недоумения прокатился по рядам знати. Саклей выскочил на арену и громко крикнул:

– А ну, раб! Кланяйся в ноги царю Боспора, если не хочешь попасть на железные крючья!

Пастух тяжело упал на одно колено, потом на другое и склонил свою львиную голову.

За первой сценой следовали другие. Саклей выпустил боевых петухов, за ними появились фокусники и скоморохи. Они лихо плясали и кувыркались на окровавленной арене, гоняя тучи мух, налетевших на темно-красные пятна.

Обессиленный потерей крови Пастух лежал в той загородке, где до этого содержался убитый им зверь, и тяжело дышал, чувствуя лишь одно мучительное желание испить воды. Позже он опять стал пасти отары овец и гурты волов, но остался навсегда хромым.

После развлечений следовали выезды на охоту с собаками и даже с гепардами. Раб Лайонак подводил царю красавца коня в богатой сбруе. Перисад любил проезжать через город во главе сотни всадников на диво народу.

Дальше опять начинались будни. Ежедневно докладывали о плохой работе крестьян, о бегстве рабов и о многом другом, что никак не поддавалось царской воле. Почему? Разве не царская воля руководит государством? Сама жизнь подсказывала правильный ответ. Но Перисад кипел внутренним раздражением, никак не желая согласиться с очевидной действительностью. А дела государства шли все хуже.

Он гневался на всех, кто нес заботы о его благе. Считал, что люди слишком вольны, мало преклоняются перед его царственностью. Это терзало его душу, мучило, не давало спать ночами, отнимало вкус пищи и сладость вин.

Стиснув зубы, он старался убедить себя, что тяжелое положение в государстве, падение доходов, ропот народа, грозное недовольство рабов и все неполадки в его царствовании – дело временное. Молодой царь надеялся после разрешения этих трудностей забрать в свои руки всю полноту власти и стать подобным легендарному предку Спартоку, что властвовал, даже не имея на голове царской диадемы, или таким правителям-прадедам, как хитроумный и коварный Левкон, предприимчивый Евмел, божественный Перисад Первый. Все они держали подданных в страхе и раболепном подчинении.

Будучи первым жрецом храма Аполлона, царь нередко оставался один перед статуей этого бога-аристократа и молился о даровании удачи. Преклоняясь перед бородатым богом морей Посейдоном, обращался к нему как к родственнику:

– Я, боспорский царь Перисад, потомок Евмолпа, обращаюсь к тебе, о великий Посейдон, предок предков моих! Помоги мне стать сильным северопонтийским царем! Помоги подчинить своей власти всю Тавриду, Скифию, Сарматию! Митридату помогает его покровитель и родственник Дионис. Он молод, но уже велик. Неужели я, потомок Посейдона и сына его Евмолпа, останусь менее сильным?..

После чего приносил богам богатые жертвы.

В бессонные ночи метался по мягкому ложу, грозя кому-то кулаками:

– Так всегда быть не может!.. Со всеми расправлюсь!.. Со всеми!..

И расправлялся. Беглых рабов, что не желали работать на царских полях и в эргастериях, ловили и, отрубив им ноги, бросали на рыночной площади умирать. Крестьян, если они пытались протестовать против непосильного труда и голода, обращали в полное рабство и выводили на работу в кандалах. Надсмотрщикам выдали новые сыромятные бичи. Но доходы эргастериев падали, поля зарастали полынью, урожаи уменьшались, потоки золота, льющиеся в казну, иссякали.

Рабы чесали спины после палочной расправы и называли нового царя Кровавым. Однако с работой не спешили. Но дело было не только в рабах. Недовольство лезло изо всех углов, и расправиться со всеми недовольными было не так уж просто.

 

2

После смерти царицы-бабки Камасарии больше не праздновали дни урожая у священного дуба. Ночь, нависшая над селами угнетенных крестьян, стала еще темнее, непрогляднее. Уже не вили девушки венков из ветвей и листьев священного дерева, а если и приходили сюда собирать желуди, то не для жертвоприношений, а чтобы набить ими пустой желудок. Крестьяне, разоренные вконец, лишенные общинных прав на землю и былого самоуправления, прикрепленные к полям на положении полурабов, потеряли любовь к труду, возненавидели своих хозяев и бежали куда глаза глядят.

Крестьяне обращали свои взоры на запад, к Палаку, надеясь на его вооруженную помощь в борьбе против собственных хозяев-поработителей.

Уже гремела война скифов против Херсонеса. Молодой, но воинственный сын Скилура Палак поставил целью подчинить себе эллинские колонии Тавриды и создать могучее общесколотское государство, в которое вошли бы все кочевые и оседлые единоязычные племена.

Это приводило Перисада в ярость. О великие боги! Варварское море угрожает захлестнуть своими волнами Боспорское царство! А крестьяне уже не прячутся от степняков, но встречают их, как братьев, даже присоединяются к их разбойным отрядам и совместно нападают на царские и частные имения. Грабят, убивают приказчиков и стражу, а потом целыми толпами уходят вслед за налетчиками в степи Срединной Тавриды. Вот почему и запустевают поля.

Царь смутно понимал, почему крестьяне уже не боялись степных всадников. У них нечего было взять, кроме их горькой доли. Зато степняки, поднимая на копья царских подручных, выступали как бы в роли мстителей за те обиды и разорение, которые стали уделом народа.

Эта возросшая симпатия крестьян к степным собратьям была проявлением неизлечимой болезни, грозившей ослабить и даже погубить державу Спартокидов. На дорогах страны стало неспокойно, останавливали, грабили, убивали. Впрочем, грабежи стали нередки и на улицах Пантикапея. Горожане крепче запирали двери своих домов. Охрана рабов становилась все более затруднительной, производство рабских мастерских неуклонно падало, хотя удары бичей надсмотрщиков участились. Пытаясь сохранить хлебную торговлю, власти уменьшили пайки рабам. Это привело к волнениям среди невольнической массы и грозному ропоту «двуногих скотов», доносившемуся до царского дворца. Коридоры последнего заполнялись тревожным подземным гулом, вселявшим в сердца правителей растерянность и страх, толкая одновременно их на необдуманные и жестокие меры.

Недовольство проникло в ряды наемников, не получающих оплаты и хорошего корма. Волновалась пантикапейская эллинская община, недовольная дороговизной, падением торговли и ростом налогов. В городах Боспора, таких, как Фанагория, Феодосия, Танаис, ожила тяга к былой независимости. Торговцы, землевладельцы и знатные семьи этих городов стали требовать права беспошлинной торговли с иностранцами и уже посылали корабли за море, минуя Пантикапей, и принимали у себя заморских купцов, не платя положенной пошлины в пользу Пантикапея.

Монопольное право Пантикапея торговать хлебом с иными странами нарушалось. И огромные барыши, что раньше попадали в сундуки царя и его друзей, теперь обогащали фанагорийцев и танаитов, к великой досаде Перисада и пантикапейских воротил. Попытка возложить бремя налогов на пантикапейцев и тем возместить эту утрату вызвала со стороны горожан громкие протесты, даже шумные выступления на площадях.

В храмах шли моления. Аристопилиты заседали в царском дворце и в бестолковых прениях твердили одно и то же – что угроза скифского вторжения растет с каждым днем, что, взяв Херсонес, Палак немедленно возьмется за Боспор. Положение становилось отчаянным, требовались какие-то срочные меры – но какие?

Раньше, когда процесс упадка Боспора едва начинал чувствоваться, цари его пытались опереться сначала на Афины, потом на Рим. Но Рим далеко, и ему не до маленького северопонтийского государства. И если народ угнетенной хоры с надеждой обратил свои взоры на запад, где царствовал сколотский царь Палак, то властители Боспора, напуганные активностью Скифии и собственными неурядицами, искали поддержки на юге, в Малой Азии. Там в Синопе всходило новое светило рабовладельческого мира – Митридат Шестой. Хитрый и жадный царь. Но лишь он один мог помочь Боспору оборониться от степных орд и удержать в ярме строптивый народ и рабов.

Однако и Митридат далеко за морем. У него большие планы и много неотложных дел. Он не спешит с помощью. А Палак уже штурмует Херсонес и многозначительно посматривает на Боспор. Сегодня-завтра падет Херсонес, орды Палака хлынут к границам царства Спартокидов.

«Устоим ли?..»

Вот вопрос, который волновал в те дни каждого боспорского гражданина.

 

3

«Устоим ли?» – с этим вопросом в голове после бессонной ночи вышел из своих покоев Перисад, злой и раздраженный. Он отвернулся от завтрака, выпил фиал вина и стал расхаживать из утла в угол.

За недолгие годы царствования ранее жеманный и всегда нарядный Перисад стал небрежным в одежде, желчным и раздражительным, словно диадема отравила его ядом, заключенным в ее золоте и самоцветах.

Жизнь на троне оказалась гораздо более прозаической, нежели он мог предполагать.

Груда дел и неприятностей, в том числе и мнимых, опустилась на его выю как непосильная ноша, и он сразу осел под ее тяжестью. Здоровье пошатнулось. Царь ссутулился, осунулся, резкие штрихи морщин как бы отрезали его нос от ввалившихся щек, а на лбу всегда играла складка, придавая ему выражение испуга. Он все чаще скалился и морщил нос, показывая почерневшие зубы. И никто не мог сказать, смеется ли царь или его гримаса предвещает взрыв неожиданного гнева. Не было Камасарии, которая одна могла сказать ему: «Не морщи нос, дружок. Это очень некрасиво. И откуда ты взял эту гримасу?»

Людей он рассматривал в упор, словно пытаясь изучить подробности их лиц и одежды, мог внезапно рассмеяться мелким деревянным смешком или сделать такое колкое и нескромное замечание, которое вызывало смущение и неловкость у всех окружающих.

Ходил он быстро, дергая плечами. Царские облачения носил не торжественно и величаво, как в начале царствования, но словно стараясь подчеркнуть свое пренебрежение к нарядам и церемониям. На молениях и торжественных встречах крутил головой, почесывался, зевал или вытягивал шею, показывая острый кадык.

И несмотря на то, что речи царя всегда были остры и едки, отражая его возбужденную душу и язвительный ум, знатные люди Боспора многозначительно переглядывались и покачивали головами в знак того, что им все ясно и понятно.

– Нет, видно, проклятие висит над Спартокидами, – говорили в доверительных беседах вельможи, – и оно старит тело и сушит душу нашего царя, да вознесут его боги на вершину славы! Смотри, как бы у него не начались припадки!..

Саклей вызывал придворного лекаря Эвмена и строго спрашивал его насчет царского здоровья. Тот с важностью выслушивал вельможу, потом думал, выпятив нижнюю губу, и, подняв палец вверх, изрекал:

– Известно, что в таких случаях хорошо есть мясо оленя, убитого одним ударом. Лучше, если оленя затравит и убьет сам царь. Ему нужно чаще ездить на охоту и потеть на степном ветре.

– Ага!.. Ну, а питье какое ему потребно?

– Я буду давать ему териак перед сном.

Однако териак действовал на нервного царя лишь в начале ночи. После первых петухов он просыпался, начинал мучиться мрачными мыслями, боролся с воображаемыми опасностями, угрожал врагам, потрясая в темноте костлявыми кулаками. К утру поднимался с постели совершенно изнуренным. Так было и в этот раз.

– Устоим ли? – шептали сухие губы, повторяя вопрос, что не давал ему спать большую часть ночи.

Раскрылась дверь, и вошла прекрасная царица Алкмена.

После обычных приветствий Перисад сказал, что он занят делами.

– О мой муж и государь! – склонилась пышной прической Алкмена, поднимая на царя свои полные истомы и внутреннего пламени глаза. – Неужели ты так занят, что не можешь уделить мне одну минуту? Ко мне приехали из Фанагории, зовут меня домой – развлечься среди садов с друзьями детства. Но у меня один дом – твой, один друг – ты сам. И я не хочу покидать Пантикапея. Хотя далеко не все относятся ко мне с подобающей любовью.

Перисад устало взглянул на царицу.

– Кто же, дорогая супруга, смеет не любить тебя, царицу Боспора?

– О, есть люди, считающие, что твоя привязанность ко мне слишком велика. Но мне лучше, чем кому-либо, известно, что тебе некогда бывать со мною. Тому, кто носит диадему, мало остается времени для любви. Почему Саклей всегда противодействует мне?

– Что, он смеет возражать тебе?

– О нет! Он слишком хитер для этого. Он поступает по-другому, желая досадить мне. Коварный старик строит препятствия моему отцу и дяде. Вчера их корабли были заведены в порт и почти все разгружены. Купцов, что плыли на этих кораблях из Амиса, заставили вместо Фанагории сойти на берег в Пантикапее. Он смеется надо мною, злой старик. За что он невзлюбил меня?

Алкмена часто заморгала пушистыми ресницами. Перисад нахмурился, и его лицо стало еще более усталым и старым, с темными пятнами на носу и щеках. О, как ему надоели все эти недоразумения!

– Печалюсь вместе с тобою, дорогая супруга, – начал он осторожно. – Но еще в давние времена наши предки установили строгий закон, гласящий: вся торговля нашего государства с иными державами ведется только через Пантикапей. Ни Фанагория, где живет твой отец, ни Танаис, ни другие города не смеют сами торговать с заморскими странами и с соседями, минуя Пантикапей. А сейчас твой батюшка, да и дядя, часто нарушают этот закон, пытаются делать торговые обороты с большой для себя выгодой, минуя нас.

– О государь, – почти плача, воскликнула царица, – но ведь мой отец – отец царицы Боспора! И если ты им недоволен, то почему бы тебе самому не указать ему на это? А то он должен терпеть обиды и унижения, а также нести убытки из-за злой воли Саклея, лохага пантикапейского. Но мой отец – тоже лохаг фанагорийский, кроме того, он избранный народом стратег города и твой наместник. Мало того, мой отец Карзоаз – ближний родственник царя, а Саклей – хитрый и злой делец. Он хочет наживаться за счет других. За счет моего отца. А танаитов не трогает, ибо получил от них тайные дары.

Перисад закрыл глаза, как бы думая. Его синеватые веки были тонки и дрожали. Алкмена опять задевала самое чувствительное место – отношения между группой пантикапейских богачей, одним из которых был сам царь, и сильными и знатными людьми других полисов. Такие города, как Фанагория, войдя в состав Боспорского царства, не утратили своей гордости. А теперь некоторые из них настолько усилились, что стали громко заявлять о своих правах и даже протягивали руки к пантикапейским доходам.

Чтобы укрепить отношения с Фанагорией, извечной соперницей Пантикапея, и упрочить свою власть на азиатском куске земли, Перисад взял в жены Алкмену. Ему и некоторым советникам казалось, что брак с дочерью могущественного фанагорийского вельможи Карзоаза укрепит союз городов, сделает его душевнее, крепче. Получилось же наоборот. Карзоаз и вся его эллино-синдская родня задрали носы и теперь требовали все больших прав и привилегий. Перисад видел это, раздражался, но не мог найти выхода. В душе он уже понял, что его брак с Алкменой не послужил на благо Пантикапея. Но Алкмена пленила царя своей женственностью и красотой, и он легко поддавался ее влиянию.

– Я думаю, прекрасная и желанная супруга моя, – с трудом выдавил он, касаясь длинными пальцами наморщенного лба, – что мы сможем сделать исключение из правила… то есть для твоего отца.

– И дяди!

– И дяди. Но, понятно, не для всех фанагорийских навклеров.

– О великий и мудрый повелитель, – царица в избытке чувств опустилась на колени перед Перисадом, обхватила его бедра своими смуглыми руками, – ты всегда найдешь правильное и достойное царя решение! Ты достигнешь той же славы, что и бог Перисад! И кто знает, может, и сам станешь богом! А для меня ты уже бог! Издай указ о разрешении отцу и дяде торговать со всеми странами без пошлин и проверки. А этого противного Саклея не слушай. Гадкий карла! Мне кажется, он хитрый и злонамеренный человек.

Перисад, смущенный неожиданными душевными излияниями царицы, пытался освободиться от объятий и просил ее встать на ноги.

Алкмена ненавидела Саклея, знала, что он тоже ненавидит ее и был с самого начала противником ее брака с Перисадом.

Послышались бодрые и частые шаги и голос, столь знакомый и ненавистный. Это он! Царица быстро вскочила на ноги, и лицо ее сразу заострилось, как у торговки на базаре, которая готовится вцепиться ногтями в волосы другой, занявшей ее место в рыночных рядах.

 

4

Вошел Саклей, торопливо поклонился царю и царице отдельно и, окинув их лица быстрым взглядом, заявил:

– О государь, да было бы тебе известно, что у ворот акрополя стоит тысяча фракийцев и требует выплаты денег. Заявляют, что, если им не выплатят то, что накопилось, они сложат копья и лягут спать. Послушай, они поют песни, желая привлечь твое внимание.

– Надо заплатить!

– Если мы продадим сосуды из храма Аполлона и дорогие одежды с кумира Афродиты Урании, то и тогда нам не хватит покрыть одной десятой части нашего долга.

Перисад наморщил лоб и покраснел. Он знал, что долг наемникам велик.

– Сколько же надо сейчас?

– На первый случай – две тысячи золотых. Но и их нет. Должники не отдают. Фанагория задолжала нам во много раз больше. А теперь фанагорийцы дошли до такой наглости, что торгуют с Амисом и Синопой, совсем не внося в твою казну пошлины. Если так пойдет далее, то самые сильные и богатые будут не в Пантикапее, а в Фанагории. А кто богат – тот и властен. Ты, государь, будешь нести бремя военных расходов, охранять границы и блюсти внутренний порядок, а фанагорийцы будут богатеть и посмеиваться над тобою. Так продолжаться не может. Я задержал корабли фанагорийские и заморские, что шли в Фанагорию, и жду твоего повеления продать их грузы, а деньги пустить на нужды державы!

– Что? – вспыхнула, как пук соломы, царица. – Продать грузы моего отца и дяди?.. Это кто говорит?.. О государь, отпусти меня домой за пролив, я не в силах больше слышать эти оскорбления и терпеть издевательства!

Она закрыла лицо краем покрывала и зарыдала. Царь совсем растерялся. Он строго посмотрел на лохага и пожал плечами:

– Ты, Саклей, не всегда удачно решаешь дела наши. Корабли задержал, а мне не доложил. Разве это хорошо? Суда фанагорийские задерживаешь, а танаитские пропускаешь!

– Но танаиты сделали посвящение – отдали на волю богов себя и свои товары. За это они обещали на обратном пути щедрые взносы в храмы города. Это дело угодное богам и выгодное тебе. Кто не забывает богов, тот всегда получает и награду.

Против такого соображения, подкрепленного посвящениями и грядущими взносами в казну, возражать было трудно.

– А что, если мы возьмем в долг у наших купцов?

– Уже взято, больше не дадут.

– Гм… Можно сделать так, как сделал когда-то Левкон, предок наш. Он взял у городов и богатых навклеров золотые деньги и перечеканил их на более высокую стоимость. И расплатился со всеми. А ведь Левкон был великим царем…

Саклей с трудом подавил улыбку.

– О государь, – проникновенно начал он, – это удачная мысль. Но время таких оборотов миновало. Фракийцы, получив эти деньги, понесут их заморским купцам, чтобы купить вина. Их золотые примут лишь по весу. Обман легко будет раскрыт, это вызовет их возмущение, они даже могут… поднять оружие. И так наемники, не стесняясь, грабят население деревень. А возмущенные обманом возьмутся и за города!

– Не посмеют! – высокомерно вскинул голову царь. – Усмирим непокорных железом!

– А какими силами? Наемные дружины держат в руках почти все наше оружие. Кого мы противопоставим им? Пантикапейских эфебов? Их могучие фракийцы разбросают, как котят! Ополчение потеряло воинский дух. А крестьяне хоть и ненавидят фракийцев, но вооружить их – значит создать еще одно войско для врагов!

– Но мы имеем конницу из дандариев, – возразил желчно царь, имея в виду диких степняков, возглавленных их царевичем Олтаком.

Они были переправлены через пролив еще в дни его бракосочетания с Алкменой в качестве ее личной охраны.

– Фракийцы не испугаются дандариев. Они дандариев много раз бивали раньше и презирают это племя. Но, государь, стоит столкнуть фракийцев с дандариями, как начнется такая потасовка, что мы не удержим в руках ни рабов, ни крестьян. И ты словно забыл про скифов Палака. Они мгновенно нагрянут к нам.

– Что же ты советуешь? – хмуро и устало спросил царь.

Его все это подавляло. Как не похожа эта печальная действительность на его юношеские горделивые мечты!

– Наши силы ослабли, – скрипел своим скучным голосом Саклей, – наша казна не пополняется. Города совсем обнаглели. Надо опять просить царя Митридата – пусть он поможет нам. Хотя и он не сделает этого даром. Он уже получает нашу пшеницу за бесценок, а то, что дал в долг, растаяло.

– Опять просить у Митридата золото взаймы?

– Опять, но одного золота мало. Надо просить помочь нам войсками против Палака.

Перисад вздохнул и поглядел на царицу. Та стояла у окна, полуприкрыв лицо белым покрывалом, но не пропускала мимо ушей ни одного слова.

– Мы и так должны много понтийскому царю. Теперь нам с ним и тремя урожаями не расплатиться… Скажи, Саклей: почему мы так быстро беднеем? Откуда брали деньги наши предки?

Саклей поднял кверху свои маленькие чистые ручки и сотворил молитву.

– В те времена, – ответил он, – хлеба собирали с полей больше, а съедали его в самом царстве куда меньше. Ибо меньше было рабов, меньше наемников. Хлеб шел на продажу, его покупали Афины по выгодным для нас ценам. Тогда к нам шли корабли отовсюду. Одни везли лес, другие халибское железо, третьи синопское масло, четвертые финикийские ткани и египетские украшения. Из Лаконии нам привозили прекрасное оружие, а из Хиоса – сладкие вина. А увозили от нас крупнозернистую пшеницу, чудесные рыбные маринады и соусы, воловьи кожи и шерсть, мед и белокурых северных рабов. Сейчас оскудел наш рынок, урожаи упали, Рим захватил Элладу, мать нашу. А Митридат навязал нам свои условия торговли, маловыгодные для нас. Каждый город раньше нес в пантикапейскую казну свою лепту, ибо царю было положено взимать пошлину в тридцатую часть стоимости товара. А сейчас? Все кинулись обделывать свои дела, минуя тебя, царь. В том числе и тесть твой Карзоаз. Испокон веков Феодосия и Танаис тяготились царской властью, а фанагорийский лев хотя и подчиняется пантикапейскому грифону, но рычит и не иначе как хочет общипать с него перья!

При последних словах царица издала легкий крик. Оба мужчины с удивлением повернули головы. Алкмена стояла, сбросив покрывало с плеч. Ее красивое лицо было искажено, щеки пылали, глаза стали огромными, меж алых губ с непередаваемой злостью сверкнули зубы. Саклею показалось, что она сейчас бросится на него и начнет кусать его и царапать. Перисад в изумлении раскрыл рот, желая что-то сказать. Но царица огромным внутренним усилием подавила вспышку ярости, лицо ее приняло безмятежное выражение, она улыбнулась мужу и опять стала смотреть в окно, навстречу веселым солнечным лучам.

– Мы сократили хлебные выдачи воинам, – продолжал Саклей, делая вид, что ничего не заметил, – но уж очень много нахлебников, всех не прокормишь.

– Надо убавить пайки рабам.

– О, – Саклей сделал испуганное лицо, – рабские пайки так малы, что, сократив их, мы вызовем немедленный бунт.

– Надо поискать зерно в ямах у крестьян. Они припрятали хлеб.

– Уже делаем это. Но и у крестьян ничего нет. Постарел наш Боспор, великий царь. Предкам твоим жилось куда вольготнее. Проще все было и выгоднее.

– А как подарки Палаку?

– Со дня смерти Скилура не возили.

– И не возить!

– Тогда надо торопить Митридата с помощью. Опять направить послов.

– Это дело. Но не угрожает ли нашей независимости такая помощь Митридата? Не унижает ли моей царственности? А? Может, что-то мы и сами в силах сделать? Как-то укрепить дружины, расплатиться с ними?

Саклей сделал неопределенный жест. Потом напомнил:

– Если мы заберем суда Фанагории и их товары – мы расплатимся с теми фракийцами, что стоят у ворот, и заставим их нести службу.

Алкмена кусала губы. Выждав, когда царь бросит в ее сторону взгляд, сделала жест, как будто ей что-то вдруг пришло в голову.

– О мой царственный супруг, я виновата перед вами.

Оба мужчины вопросительно уставились глазами на красивое, улыбающееся лицо царицы.

– В чем, Алкмена?

– Я забыла сказать вам, что мой отец и фиас навклеров Фанагории посвящают Посейдону свои прибыли и уже сейчас вносят в храмы Пантикапея две тысячи золотых.

Это был верный удар. Саклей сразу сморщился и закивал головой, как бы приветствуя такое решение Карзоаза. Алкмена пронзила его пылающий взором, в котором горели торжество и ненависть. Перисад вышел из тягостного состояния, словно избавился от тяжелой ноши. Он усмехнулся и расправил сутулую спину.

– Карзоаз благочестив. Боги не оставят его. Передать ему, что приносящий в храм – уносит из храма счастье и долголетие. Я буду счастлив увидеть его в храме Посейдона, а также у алтаря Аполлона, жрецом которого являюсь.

Саклей молча поклонился.

– А корабли фанагорийские после возврата всего, что было взято с них, отпустить с миром! Ты слышишь, Саклей?

– Слышу, государь, и повинуюсь. А как в дальнейшем?

– На дальнейшее будет моя воля. Но пропускать или задерживать корабли – только с моего ведома! Будут ли это корабли фанагорийцев или… танаитов.

Царь погрозил пальцем и усмехнулся. Равновесие вернулось к нему. Он заявил, что не прочь позавтракать той змеевидной рыбой, о которой Аристотель сказал, будто она рождается из земли и воды.

Саклей понял, что прием окончен, и после двух поклонов исчез. Царственная чета продолжала беседу в необычайном мире и согласии. Однако Алкмена понимала, что ее победа дела не решает, и уже обдумывала последующие шаги, направленные против Саклея. Ей было очевидно, что лохаг оружия не сложит.

 

5

У ворот акрополя, несмотря на ранний час, собралась толпа фракийских наемников. Мягкий эллинский говорок заглушался мужественной фракийской речью, слышались и скифские слова, вошедшие в обиход грубых вояк, готовых поднять оружие против кого угодно, лишь бы их работа хорошо оплачивалась хозяином. Чубатые воины, коренастые и крепкие, как дубы, размахивали тяжелыми мужицкими руками, способными мертвой хваткой держать ясеневое древко окованного копья или нарезную рукоять меча-тесака. Сейчас они громко и возбужденно обсуждали свои дела. Однако ни на одной выпуклой груди не сверкали панцирные бляхи, а железные руки-тиски были по-праздничному безоружны.

Сотники Клеобул и Антифил стояли в стороне и, важно поглаживая бороды, степенно беседовали. Лишь выразительные взгляды в сторону шумной вольницы выдавали их волнение и озабоченность. Оба сотника были эллины-боспоряне, назначенные царем, дабы обеспечить руководство своевольными наемниками-чужеземцами, беспощадными в бою, буйными в веселье и строптивыми и дерзкими во всех случаях. Но сплоченные фракийцы никогда не признавали царских сотников своими военачальниками, а смотрели на них всего лишь как на хозяйских ставленников, причем хозяином называли боспорского царя.

И сейчас, не обращая внимания на царских воевод, стучали кулаками в ворота акрополя и зычными голосами требовали оплаты.

– Эй, открывайте! Кто там есть, привратники, стражи!.. Мы же не враги царя, а его защитники и пришли к нему, как к нашему хозяину, с просьбой…

Старшина Мандрагор являлся подлинным командиром буйного войска. Он возглавлял вооруженную артель и, хотя был подчинен лохагу Саклею и его сотникам, в действительности независимо и самостоятельно распоряжался дружинниками, являясь для них и строгим военачальником и старшим товарищем, облеченным доверием всей артели. Высокий и довольно мрачный на вид детина, он сердито хмурил брови и, встречаясь с воином, придирчиво ощупывал его строгим взглядом. Всегда находил какую-нибудь неисправность. У одного хлябал ремень и меч бороздил землю, у другого мухи засидели шлем, третий опустил голову и ссутулился, что никак не подобает храброму воину. С утра до ночи, а часто и ночами ходил этот человек по казармам, присутствовал на учениях, проверял снаряжение идущих на стражу или выезжающих в деревни с дозором, появлялся тут и там, никогда не прощая никому его промаха или недоделки. Бывало, бил палкой или ножнами тяжелого меча молодых воинов, а старых бранил и обещал довести их проступок до сведения всей дружины и даже сообщить на родину на позор всему роду и племени.

Требовательный и жесткий, Мандрагор, однако, не выносил сор из дома. Он расправлялся с нарушителями порядка своей властной рукой, но не выдавал их ни сотникам, ни лохагу и никогда не прибегал к помощи чуждого им царского закона. Преступников судили общим сходом и, бывало, тут же казнили своей рукой. Фракийцы жили замкнутым мирком. Они были сильны своей племенной сплоченностью, круговой порукой и особой профессиональной добросовестностью. Если их хорошо кормили и исправно платили, они были самым надежным войском. Но, не имея других побуждений к службе, кроме оплаты, наемники легко становились опасными для хозяев, если их потребности не удовлетворялись, а оплата задерживалась. Поэтому, не переставая быть требовательным начальником, Мандрагор прилагал все усилия, чтобы его воины получали обильное питание, вино, награды за усердие и договорные деньги.

Подойдя к Антифилу и Клеобулу, старшина в ответ на их немые вопросы лишь пожал плечами и усмехнулся угрюмо. Он ничего не мог поделать и в душе считал, что воины правы. Они пришли к царю напомнить условия их найма. Раз условие не выполняется, воины вправе спросить царя – в чем дело? «Мы, – нередко говорил он, – не городские воины-ополченцы, что защищают свое отечество, свои очаги и храмы. Мы воюем и несем все тяготы по охране Боспорского царства за жирную пищу, пьяное вино и полновесное золото. Кто не может платить – пусть не нанимает войск».

Шум и крики усилились. Особенно горячились молодые воины. Они были настроены очень решительно и готовились в случае отказа единодушно крикнуть, что нет оплаты – нет службы! Мечи в ножны!

Клеобул вздохнул и поспешно направился в акрополь. Но ему навстречу уже шел Саклей. Сделав успокаивающий жест, он поднялся на каменное возвышение, как всегда горделивый, но снисходительный. Он был доволен тем, что вытянул у царицы деньги для раздачи воинам. Подняв сухую ручку с крашеными ногтями, объявил:

– Государь отпустил для расчета с вами две тысячи золотых!

Эти слова были встречены веселым шумом. Обе стороны были удовлетворены. Выплачивая сравнительно небольшую сумму, старый лохаг укреплял свой престиж в наемных войсках, восстанавливал среди них должный порядок и послушание.

– А теперь, – продолжал он, – расходитесь по своим казармам. Молитесь богам, готовьте мечи и доспехи к службе и войне.

Фракийцы с песнями и веселыми разговорами стали расходиться. В городских эргастериях, на земляных работах, всюду, где трудились рабы, поднялись головы, позвякивая железными ошейниками. Кто с тупой неприязнью, кто со жгучей ненавистью, рабы прислушивались к пению фракийских воинов.

– Слышишь, наемники поют после сытной еды? Им что! Кормят мясом, вином поят, деньги дают. А главное – они свободны, вооружены!

– Это их кормят для того, чтобы они не ослабли, когда нас бить придется.

– Царя чтобы охраняли зорко. А то, говорят, стенные скифы опять идут на Боспор…

 

6

Саклей в сопровождении Мандрагора и двух дюжих воинов спустился к порту, где приказал разыскать наварха купеческой флотилии, задержанной в пантикапейском порту для сбора положенной пошлины. У Саклея чесались руки забрать все товары, оплаченные Карзоазом или принадлежащие ему, так как долг фанагорийцев достиг огромной цифры. Но теперь, после решения царя, обстановка изменилась, к досаде и неудовольствию лохага.

Около складов строительного леса и мрамора он встретился с навархом. Тот оказался смуглым молодым мужчиной с лицом дерзким и лукавым. Он походил скорее на пирата, чем на приказчика фанагорийского архонта.

Наварх не скрывал ликования, когда узнал от Саклея, что царь разрешил им плыть восвояси со всем грузом. Играя белками больших глаз и раздувая крылья горбатого носа, наварх сделал особый жест рукой, выражая им одновременно торжество и высокомерную насмешку.

– Слава бессмертным богам! – оскалился он, нагло смотря в глаза маленькому человечку. – Есть еще правда на Боспоре!

– Верно. Правда есть и будет! – ответил Саклей, щуря свои умные, колючие глазки. – Но вы покинете гавань лишь после того, как выполните обет вашего хозяина Карзоаза.

– Какой обет?

– Обет храму Посейдона Боспорского. Внести три тысячи золотых в храмовую сокровищницу. Ибо – слава соблюдающему свои обязанности перед богами!

– Ничего не слыхал о таком обете, – покраснел наварх. – Да так ли? Тут что-то не так, почтенный лохаг. Не перепутал ли ты по старости?

– Если сомневаешься, обратись к царице Алкмене. Может, она прикажет тебя за неверие хорошо пропарить в скифской бане гибкими лозами! Запомни: пока деньги не будут внесены, ни один корабль гавани не покинет. А для верности – взять его, Мандрагор, под стражу и держать без воды и пищи, пока не уплатит!

Саклей сверкнул глазами, его лицо выражало холод и жестокость.

– Слушаюсь и повинуюсь, – с трудом прошептал наварх.

Улыбка уже не играла на его лице, наглость и самоуверенность уступили место приниженности и страху. Вместо румянца щеки залила серая бледность. Он невнятно забормотал, заявляя о своей готовности выполнить приказ царицы, хотя бы для этого пришлось продать половину матросов в рабство.

– А хлебным приставам, – резко добавил лохаг, обращаясь к Мандрагору, – не зевать и пошлину за хлеб взыскивать неукоснительно! Как и ранее, одну тридцатую стоимости груза. Ибо о хлебе государь никаких новых указаний не давал.

Дюжие копьеносцы увели совсем оробевшего наварха. Саклей с тремя фракийцами направился домой, где накормил и напоил верных воинов и выдал каждому по кошельку с серебряными монетами.

– Это вам за примерное поведение сегодня, помимо жалованья. Всегда служите усердно – и будете достойно вознаграждены.

– Да будет твое имя известно потомкам!

– Сама Кибела да заботится о твоем здоровье и долголетии!

– Идите!.. Прикажи, Мандрагор, найти этого мошенника Форгабака!

Наемники вышли из богатого дома своего начальника навеселе. Пройдя несколько улиц по направлению к казармам, остановились.

– Эти деньги, – сказал старшина, встряхнув кошельком, – я отдам нашему кашевару, пусть завтра купит сала и мяса для дружины.

– Возьми, Мандрагор, и наши деньги для той же цели, – отозвались воины, с готовностью вынимая из кармана подарки Саклея.

 

7

Лохаг пантикапейский Саклей вошел в силу после смерти Камасарии.

Он имел железный характер и огромное честолюбие. Недостаток своей внешности – малый рост и слабое телосложение – старательно маскировал свободной складчатой одеждой, всегда чистой, сшитой из лучшей шерстяной ткани. И теперь, будучи уже человеком, ступившим на наклонную дорогу старости, не терял своих привычек, держался бодро, как выражаются, «петушком», тщательно подстригал острую бородку и завивал седеющие волосы. Его маленькие ручки, розовые и чистые, сверкали перстнями, ногти блестели от восточного лака. Этот аккуратный сухонький человечек не казался старым, несмотря на седину и морщинистый лоб, его глаза смотрели внимательно и остро, он прекрасно слышал и видел все, что творилось вокруг. И столь же прекрасно понимал тяжелое положение Боспорского царства.

В ответ на обострение обстановки в Тавриде он поднял на ноги все наемные фракийские отряды и двинул более половины их на западную границу. С ними уехал и его старший сын Атамб, ныне один из военачальников. Младшего сына, своего любимца Алцима, Саклей оставил при себе.

Его сыновья мало походили друг на друга.

Атамб, толстый и неуклюжий в юности, теперь стал детиной с крупными чертами лица, толстой шеей и могучей грудью. Физически сильный, он не обладал живостью ума, по-прежнему выглядел неопрятным, прославился же как один из бесшабашных гуляк Пантикапея. Его чаще можно было видеть в винных погребах, чем в храмах и гимнастических палестрах. Его знали как откровенного и беззастенчивого поклонника Афродиты Всенародной, сластолюбца и завсегдатая домиков гетер. Там он устраивал дикие оргии, окружал себя обнаженными танцовщицами, его грохочущий хохот и пение напоминали ржание лошади. Одно упоминание об Атамбе вызывало среди благонамеренных людей смущенный смех. Быть в обществе этого парня – значило попасть в число оргиастов, скандальные слухи о которых передавались шепотом, как неприличные. Но гуляка и обжора мало считался с хорошим тоном и общественным мнением. Он имел возможность сорить деньгами и пользовался защитой отцовского имени и высокого положения.

Несмотря на это, Атамб все же считался добрый малым, хорошим воином, на него можно было положиться, направляя его с войском на рубеж царства.

Саклей страдал втайне от дурных поступков своего сына, но также видел в нем неплохие задатки воина, способного повелевать людьми и повести их в бой за Боспорское царство.

Однако чувства отца были полностью отданы Алциму, внешностью напоминавшему Саклея. Щеголеватый и чистый лицом юноша хорошо воспринял эллинское образование и приличные манеры, знал историю, читал древних писателей. Его увлекали сказочные описания подвигов Геракла, он восторгался военным и государственным гением Александра, но не проявлял той энергии и интереса к внешней деятельности, которые всегда переполняли его отца. Задумчивый и мягкий, с аристократическими манерами, Алцим любил уединение, был предприимчив лишь в мечтах и являл собою противоположность общительному и напористому Атамбу.

Саклей не терял надежды, что Алцим продолжит дело отца, окажется тонким придворным и политиком и они вместе с Атамбом, грубым воином и человеком большой физической силы, смогут достигнуть влиятельного положения в царстве, дополняя один другого.

Старик препятствовал порывам Алцима стать солдатом, стараясь развивать в нем духовное начало. Юноша преуспел в науках, но ему не хватало характера, сильной воли, которая единственно может придать действенность накопленным знаниям и природному уму.

Сейчас Саклей держал младшего сына в имении на Железном холме, расположенном к северу от Пантикапея, недалеко от рыбачьего поселка Парфения, являющегося местом переправы через пролив.

Там же, в имении, находилась и супруга вельможи – Афродисия. Женщина издавна терзалась страшными видениями. Ее преследовали летучие змеи с огненными глазами, ночные призраки вылезали из печей и устраивала пляски с гиком и свистом. Женщина кричала ночами, в ужасе бегала по коридорам огромного дома, пытаясь скрыться от кошмаров, часто падала и ушибалась. Ее пробовали лечить заклинаниями, надеясь спугнуть духа, что вселился в нее. Придворный лекарь Эвмен давал ей чемерицу, рассчитывая изгнать хворь с рвотой и поносом, но все безуспешно.

– Ты, Алцим, – наказывал Саклей сыну, – будешь хозяином в имении на Железном холме. Учись приказывать людям и следить за рабами. В имения – половина богатств наших. А также следи за матерью, ибо нерадивые слуги не углядят за нею. Она может в припадке повредить себе.

Алцим без большой охоты направился выполнять отцовское поручение, ибо, как все физически слабые люди, мечтал отличиться в сражении, стать сильномогучим богатырем на удивление всему царству. Но отец был суров и тверд, спорить с ним было бесполезно.

Сам Саклей остался в своем городском доме, расположенном вблизи рыночной площади, недалеко от порта. Дом этот представлял собою почти крепостное укрепление, окруженное каменной стеной с воротами. Внутри двора располагались двухэтажные постройки, богато обставленные. Всем было известно, что в доме Саклея собраны редкие и дорогие вещи, трофейное оружие: этолийские мечи, беотийские шлемы, лаконские кинжалы, аттические мечи и панцири, фракийские дротики, скифские акинаки. Знатным гостям старик показывал дорогие скифские смарагды, лазурные камни, отливающие голубым, священные самоцветы с золотыми и кровавыми звездочками, художественные вазы из золота и электра, привезенные из Эллады, Рима, Египта, а также необыкновенно красивые безделушки из пахучего дерева тун.

Старик был религиозен и верил в приметы. Он наполнил свое городское жилище копиями священных изваяний Фидия и Агоракрита, стараясь для охраны своего богатства и благополучия привлечь весь сонм бессмертных стражей-богов.

У очагов, предназначенных для обогревания или варки пищи, стояли алтари охранительницы очагов Гестии и бога огня Гефеста. В кладовых на гвоздях висели деревянные истуканчики, изображения Зевса Ктесия, обеспечивающего изобилие. Перед входом в опочивальню хозяина у косяков двери стояли статуи Евтимии и Ареты как символы радости и добродетели.

И кто входил в городской дом почтенного боспорца – тот на каждом шагу встречался с изображениями богов и их алтарями. Ворота охраняли сразу трое – Зевс Оградный, Гермес Поворотный и Аполлон Уличный. При входе в дом посетители кланялись статуе Гекаты – покровительницы пути и оставляли посильные жертвы в небольшом углублении в стене, где любили ютиться неугомонные воробьи. Стены в коридорах и залах пестрели изображениями богов и героев и сценами из их жизни. Была даже особая молельня, где Саклей проводил часы перед сном, безмолвно советуясь со многими богами, исполненными резцами лучших ваятелей. Хозяин начинал каждый день жертвоприношениями богам и заканчивал его благодарственными молениями.

Может, этот пример благочестия, что подавал Саклей своим детям, а также атмосфера благовоний в доме и множество разнообразных идолов, внесли в душу Алцима те настроения мистицизма и сосредоточенности, которые определили его склонности. Позже Алцим увлекся учением о едином боге и даже посещал собрания фиаситов «безыменного бога».

Кто смотрел на тяжелые бронзовые кольца на дверях Саклеева дома, вдыхал, проходя мимо, запахи вкусных яств, что там готовились, тот сразу рисовал себе уравновешенную, сытую жизнь этого богача и вельможи.

Кто видел Саклея рядом с царем, одетого в дорогую ткань, уверенно и остро смотрящего вокруг, тому было очевидно, что человек этот не только богат, но и знатен и сам составляет частицу верховной власти Боспора.

Так оно и было. Саклей был богат, царь ему доверял, он шел в гору, все трепетали перед ним. Но мало кто мог заглянуть в душу этого человека, а если и заглянул бы, то не нашел бы в ней ни уверенности, ни покоя. Как никто другой, старый царедворец понимал, насколько неустойчив и шаток трон Перисада и как короток тот роковой тупик, в который зашло Боспорское царство.

Кроме внешних опасностей и внутренних врагов, падения урожайности посевов, резкого сокращения торговых оборотов и катастрофического оскудения казны, дела боспорские трещали от происков богатеющей Фанагории, где архонт города Карзоаз все больше превращался в тирана. О, как Саклей не желал брака царя с дочерью заносчивого Карзоаза! Он прекрасно понимал, что брак этот не улучшит отношений царя с городами, так оно и получилось. Зато Саклей приобрел еще одного врага в лице молодой царицы, дочери Карзоаза, которая следовала указаниям своего отца.

Старый и больной Аргот выжил из ума и творил всякие нелепицы, только чтобы помешать усилению рода Саклея. Он продолжал занимать высокую должность хилиарха, то есть тысячника, ему была подчинена большая часть вооруженных сил, хотя он и не мог использовать свою власть из-за болезни. Но и сейчас он начальствует над дворцовой охраной, ведает отрядами городской молодежи, эфебами, ему подчинены войска Пасиона по ту сторону пролива, сарматские наемные всадники. Аргот – враг и ненавистник Саклея.

И неутомимый в делах старик всегда был настороже, всюду подозревал заговоры против себя, старался успевать везде, зная, что стоит ему замешкаться или зазеваться – враги нанесут ему тайный удар в спину.

Перисад Пятый оказался ненамного лучше своего припадочного отца. Все признаки вырождения династии нашли в нем свое воплощение. Несмотря на язвительный ум и подозрительность, Перисад легко поддавался постороннему влиянию, и Саклею стоило больших усилий удерживать его в должном направлении. Досаду и неудачи царь топил в ночных попойках в узком кругу друзей. Жрица Синдида поставляла ему танцовщиц на такие ночные пиры.

Саклей не спускал глаз с царя. И никогда не ложился спать спокойно. Ночами вздыхал, ходил как тень по своим палатам, подолгу сидел в молельне, мучаясь неотвязными думами и заботами.

 

8

Отпустив фракийцев, Саклей ударил в маленький гонг, на звук которого вбежал его верный слуга раб Аорс.

– Что угодно господину? – склонился раб, выражая на бритом лице радость. – Как здоров господин?

– Плохо сплю, Аорс, – доверительно отозвался хозяин. – Что это ночью стучало во дворе? И как будто балки дома скрипели.

– Во дворе стучало? – Лицо раба быстро переменило выражение и теперь изображало напряженную мысль. – Ходил я по двору, слышал, как прошагала мимо ворот городская стража. А чтобы стучало – ни-ни…

– Как там дворовые?

– Все на местах. Работают. Никакого баловства!.. Верзила конюх хотел перемигнуться с поварихой, но я сразу же показал ему палку, а поварихе – гибкую лозу.

– Гм… дай поесть… А сам вооружись мечом, пойдешь со мною в рыбозасолочные сараи.

– Повинуюсь!

Через несколько минут проворный и бесшумный Аорс принес на подносе дымящиеся блюда, вино. Поставив все это на стол, поклонился и негромко доложил, кивнув головой в сторону дверей:

– Там этот… танаит пришел. Ждет твоих приказаний, господин.

– А, Форгабак! Зови его сюда и дай еще один фиал.

Бесшумно вошел человек, поддерживая рукой сарматский меч.

– Меч-то зачем? – сморщился недовольно Саклей. – Ты что, в эргастерий заходишь, что ли?

Форгабак торопливо отстегнул меч от пояса и отдал его Аорсу.

– Иди, Аорс, ты не нужен. А ты, служитель Гефеста, садись рядом. Ешь и пей.

Столик стоял около окна. Лучи солнца падали на коричнево-золотистые тушки дроздов, зажаренных на вертеле. В расписных тарелках имелись углубления для пряностей. Тонкие ручки хозяина не спеша протягивались к яствам и под прямыми лучами солнца казались прозрачными. Пальцы с накрашенными ногтями ломали кусочки птицы и, обмакнув их в пряную подливку, отправляли в рот. Подливка текла по жиденькой бороденке, что тряслась по-козлиному, когда Саклей жевал. Но чистоплотный хозяин брал белое полотенце и подхватывал жирные капли, обтирая рот. Проглотив, запивал еду вином из фиала. Заметив, что гость пристально вглядывается в перстни с камнями на его руках, хозяин заметил:

– Я вижу, ты понимаешь разницу между смарагдами скифскими и иными?

– О да, – отозвался гость хриплым басом, – скифские лучше египетских и халкедонских, даже индийских смарагдов. Они ярче отливают зеленым цветом. Но смотрел я на твой перстень с печатью, больно красив!

Саклей покачал головой.

– Что означает этот перстень? – вздохнул он. – Этот перстень свидетельствует, что настал век печальный. Раньше наши деды не опечатывали ничего, ибо ни один раб не посмел бы что-то взять без разрешения. А теперь даже пищу и питье приходится опечатывать, иначе их растащат ленивые и жадные слуги.

– Но у тебя есть верный человек – Аорс. Он предан тебе, как собака!

– Верно. Если хозяйство Перикла, великого афинянина, вел его раб Евангел, то и мой Аорс не менее предан. Но, Форгабак, мало одного преданного раба, если остальные лукавы и лживы!

Форгабак склонил голову в знак согласия и присел на стул против хозяйского стола. Он выглядел богатырем по сравнению с Саклеем. Его круглая голова обросла волосами, свалявшимися от постоянного ношения скифского колпака. Лицо и шея были покрыты складками кожи, отвисающей всюду, как одежда, слишком свободная для ее владельца. Такие складки висели на подбородке, на щеках, под глазами и даже поверх глаз, почти закрывая их. Огромный рот с коричневыми губами изображал не то улыбку, не то гримасу, обнажая редкие зубы. Тусклые глазки неопределенного цвета выражали сладкое внимание и готовность выполнить любое приказание всесильного боспорца.

Трудно сказать, сколько лет было от роду этому человеку. Но в его складчатой коже и толстенной шее чувствовалась мощь, как у матерого вепря.

– Ну, кому я сказал: ешь и пей?

Форгабак приоткрыл рот и испустил негромкий, очень низкий звук, означающий благопристойный смешок. Иронически оглядел дроздов на красивой тарелке и протянул волосатую руку к амфоре с вином. Встряхнув ее около уха, скривился и, бесцеремонно вставив горлышко в рот, двумя глотками проглотил ее содержимое.

Подвижное личико хозяина, острое и осмысленное, дрогнуло от внутреннего смеха. Гость как ни в чем не бывало взял обрубковатыми пальцами двух или трех дроздов и, крепко мазнув ими по дну блюда, тоже отправил в рот вместе с костями.

Саклей рассмеялся.

– Знаю, что ты всем этим блюдам предпочел бы кусок конины, испеченный в золе вместе со шкурой. Не так ли? И вкуснее и сытнее!

– Возблагодарим хозяина и богов за их щедрость, – уклончиво ответил гость грудным басом и, отрыгнув, сделал благоприличный жест, показывая этим, что он сыт по горло и больше не желает.

– Ну, на здоровье, – не стал настаивать Саклей.

Аорс принес тазик, и оба сотрапезника вымыли руки.

– А теперь, – начал Саклей, – я скажу несколько слов насчет общих дел наших.

Форгабак насторожился. При всей своей тяжеловесности, он был одним из самых пронырливых и бессовестных людей своего времени. Не было такого дела, за которое он не взялся бы, чтобы получить барыш. Его самой большой страстью являлись деньги и высокое положение. Он мечтал возвратиться к себе в Танаис с тяжелой сумой и занять место одного из архонтов города – эллинарха. А сейчас считался ходатаем за свой полис перед царским двором. Однако действовал не прямо, ибо не был принят во дворце, но через покровителя – проксена, в роли которого выступал Саклей. С Саклеем его связывало много общего. Боспорскому вельможе требовались такие мастера на все руки, исполнители грязных поручений. Танаит же извлекал из своей близости к дому лохага тоже немалую выгоду.

– Так вот, – продолжал Саклей, – ты все еще водишься с Оронтом, этим обезумевшим кутилой?

– Гм… бываю с ним, он угощает меня хорошими винами.

– Продолжай. И передай жрице Синдиде, чтобы Оронту ни в чем отказа не было, но чтобы его золото и все закладные не шли в чужие руки, а в храм Афродиты Пандемос! Ясно? Казна нуждается в золоте. Деньги Оронта должны попасть в казну.

– Понял, понял, – заулыбался и закивал своими нечесаными патлами Форгабак.

– Это первое, но не главное. А теперь знай, что твои танаитские навклеры должны внести в храм Посейдона две тысячи монет чистого золота. Это будет посвящение богу. О нем уже знает царь. Пока не внесете – ни один корабль ваш не пройдет через пролив.

– Но… – морщины на лице гостя приняли продольное направление, – мы же внесли… Я сам вам…

– Подожди, не спеши, – махнул недовольно ручкой Саклей и сморщился. – То, что ты принес мне лично, я принял как знак вашей признательности мне, вашему покровителю – проксену. А теперь царь ждет от вас взноса в храм Посейдона. Я поручился за вас. И если вы не внесете – внесу я сам. Но тогда ты покинешь Пантикапей и дружбе нашей конец. Выбирай.

– Нет, ты, господин, не понял меня. Зачем же конец! Но, мудрый, внести такие деньги нашим судовладельцам будет ой как трудно!

– Врешь! Вот и врешь! Да твои навклеры и работорговцы разбухли от барышей! Смотри, я сказал тебе и повторять не буду.

– Твои слова – закон. Деньги будут внесены городом Танаисом. Я передам купцам твою волю.

– Только не мешкай. Давай выпьем еще по чаше вина и пойдем каждый по своим делам.

 

9

Рыбозасолочные сараи располагались в стороне от порта. Это были низкие деревянные строения с узкими прорезями вместо окон, обнесенные частоколом. Мириады мух облепили стены зданий и целыми тучами кружили над грудами зловонных отбросов, сваленных тут же. Бездомные собаки стаями кочевали около, стараясь держаться поодаль от хмурых караульных, что ходили вокруг с копьями, томясь от летнего зноя и скуки.

Рыба являлась второй по значению статьей боспорского вывоза. Недаром на монетах Пантикапея встречается изображение осетра. Такие монеты называли «боспорскими рыбками», подобно тому как в Афинах деньги с совой шутливо именовали «лаурийскими совушками». О рыбных богатствах Азовского моря рассказывали в далеких странах. Афинский ученый Архестрат написал целую книгу о боспорской соленой рыбе. А эллинское название Азовского моря – Меотида производили от слова «мата», что значит «кормилица». Здесь ловили осетров, белугу, севрюгу, кефаль, скумбрию, бычка, сельдь, хамсу, а также тунцов, пеламиду, дельфина. Летом рыбачили сетями, крючьями. Зимой шел подледный лов при помощи остроги и «гангамы», то есть круглого сачка, которым рыбу выкидывали из прорубей на поверхность льда.

Рыбу везли из дальних заливов: Большого и Малого Ромбитов, от рыбачьих селений Лиана, Акры, Кремп и Рыболовни Бога, расположенных по берегам Меотиды. Рассказывали, что в местечке Конопии даже волки питаются рыбной пищей, пожирая ее в кучах, куда рыбаки выливали отходы от обильных уловов. Якобы, не находя достаточно пищи, волки подкрадываются к хижинам и рвут сохнущие сети. Чтобы не было такого, рыбаки специально для волков привозят целые корзины менее ценной рыбы и пополняют ею «волчьи кучи».

В былое время соленая и копченая рыба, балыки и маринады шли в Афины. Греки всегда были большими любителями рыбных блюд, умело готовили и высоко ценили их. Теперь главным потребителем боспорской рыбы стало Понтийское царство. Но Митридат требовал товара подешевле и побольше. Сушеная и соленая сельдь, хамса, тарань шли на потребу огромному войску понтийскому. Чтобы удовлетворить спрос, боспорцам пришлось перестраиваться. Вместо изготовления дорогих деликатесов из отборной рыбы, теперь занимались сушением, копчением и засолкой более дешевых сортов. По римскому образцу строили цементированные ванны с навесами от дождя, ставили шесты с веревками для сушки, расширяли коптильни. Это потребовало увеличения числа рабов, подвоза соли, постройки причалов для многочисленных рыбачьих судов.

К закату солнца море пестрело от сотен парусных суденышек, перегруженных уловом. Всю ночь напролет изможденные невольники выгружали корзины с серебристыми судаками и скумбриями. Запахи засолочных ванн отравляли воздух Пантикапея.

Чтобы рыба не испортилась, потрошение, подготовка к вялению и засолке не останавливались ни на минуту, шли круглые сутки. К рыбным сараям подвозили вязанки факелов для освещения ночью. Рабы ели и спали на ходу. Их ропот доносился до самого царя. Приходилось применять строгие меры, чтобы работа не прекращалась.

Саклей знал об этом и явился сюда лично, желая убедиться в действительном положении дел.

Его встретил главный эргастериарх Кефалон, уже немолодой мужчина с низким лбом и косматыми бровями, смотрящий хмуро и озабоченно. Он весь был осыпан перламутровыми блестками чешуи, одежда его провоняла рыбным духом. В руках держал увесистую палку.

– Как идет работа?

– Порченой рыбы нет. Успеваем. Но трудимся очень много. Надсмотрщики совсем запарились. Воины-стражи почти не отдыхают. Сам вот бегаю всюду с палкой. Вчера оступился и упал в засолочную ванну.

– И что же?

Кефалон оглянулся и, снизив голос, сообщил:

– Сделали вид, будто не заметили этого. А когда я закричал, двое подошли не спеша и спросили, что мне угодно. Я им говорю: «Помогите выбраться, скоты!» Тогда они также не торопясь пошли за шестами и протянули их мне: вылезай, мол, сам. Я вылез. Никто не подошел отряхнуть меня, выжать рассол из платья.

– Распустили, распустили работников. Смотри, Кефалон, как бы тебе не пришлось ответить за плохую работу. Что рабы-то? Ворчат, возражают, требуют отдыха?

– Некоторые – да. А большинство – другое. Больше шепчутся между собою, а подойдешь – расходятся.

– Ага! Пойдем посмотрим. Аорс, иди справа от меня и будь настороже. Позови, Кефалон, двух сильных стражей.

Окруженный охраной Саклей вошел в рыборазделочное отделение, где за длинными столами стояли сотни человек, вооруженных короткими ножами. Они вспарывали более ценную крупную рыбу, быстро отделяли требуху, что шла на приготовление соусов, а тушки бросали в корзины, которые по мере их наполнения уносились в засолочные отсеки.

– Работать! – загремел Кефалон.

Это означало, что ни один раб не смеет повернуть голову назад или отвлечься от дела, не рискуя подвергнуться жестокому наказанию.

Саклей окинул взглядом быстрых глаз все, начиная от потолка, сплошь покрытого зелеными мухами, до пола, залитого зловонной грязью, в которой утопали ноги рабов, копошились белые черви и изредка шмыгали огромные косматые крысы. Крыс в сараях было так много, что они тысячами ходили на водопой, и никто не смел помешать им. Они растерзали бы каждого, кто посмел бы преградить им путь.

По дощатому настилу между столами ходили надсмотрщики, вооруженные не бичами, как это было принято на кораблях, где гребцы сидели прикованные к веслам цепями, но гибкими палками. Впрочем, палки в эти дни редко пускались в дело, надсмотрщики боялись нарушить ход работы, а также опасались ответных действий со стороны обозленных рабов. Тем более что вооруженная охрана сюда не заходила, располагаясь вокруг зданий. Там под навесами коротали время целые отряды воинов. Они занимались россказнями, играли в кости, тайком приносили и распивали вина.

Численность вооруженного люда, занятого охраной рабов и обеспечивающего своим присутствием успешность подневольного труда, с каждым годом разбухала все больше. Саклей вспомнил былые годы, когда было достаточно одного человека с копьем, чтобы внушить страх и усердие ста рабам. Сегодня его поразило многолюдство охраны, что, ничего не делая, ест, пьет, получает одежду и жалованье. Хотя продуктивность рабского труда не выросла, но падает с каждым днем.

Открыв двери в засолочное отделение, Саклей вначале чуть не упал – от тяжелого воздуха захватило дыхание. Потом его поразило иное. Он ушам своим не поверил, услыхав громкий и дружный смех. Немолодой раб, совершенно лысый, с курносым лицом сатира, весь покрытый блестящей рыбьей чешуей, одетый в невообразимое рубище, катался в диком хохоте по грязному полу, держась за живот.

Остальные рабы, оставив работу, вторили ему дружным смехом.

– Что это такое? – остановился пораженный и испуганный Саклей.

Смех рабов в этом аду казался чем-то противоестественным, вызывал чувство тревожного недоумения.

 

10

До входа Саклея никто из рабов не догадывался, зачем срочно вышел надсмотрщик. Но все были рады его временной отлучке, сразу прекратили работу и, сбившись в одну кучку, оживленно заговорили.

– Слушайте, слушайте! – поднял руки молодой раб, морща в улыбке серо-бледное лицо. – Палак уже захватил западные порты и бьет всюду проклятых греков, как сокол мелкую птицу!

Он оглядел всех своими яркими глазами, из которых так и струилось молодое стремление жить и действовать, добиваться успеха и человеческих радостей.

– Я успел все узнать, пока сдавал рыбу на царскую кухню. Там меня заметила одна кухонная работница. Она вынесла мне кусок пирога с мясом, масло так и течет! Право, не вру! Я ел, ел, пока живот не раздуло. А потом я пил…

– Да говори ты дело, Бандак! – раздался спокойный и сильный, как труба, бас пожилого Абрага, старшего среди рабов. Он являлся судьей в спорах, вступался перед начальством за неопытных работников, делил кашу и луковицы поровну между всеми. Его уважали и побаивались, так как Абраг имел тяжелую руку, жесткую к тому же, как лошадиное копыто. Когда не хватало слов для внушения, он не стеснялся прекращать пререкания хорошим подзатыльником.

– Да, да, дядя Абраг, я говорю дело! Херсонес, по одним разговорам, уже сдался, а по другим – согласился на полную сдачу царю Палаку!..

Все зашумели. Черные, провонявшие рыбой царские невольники сгрудились вокруг рассказчика, их сердца бились возбужденно, груди начинали вздыматься от внутреннего волнения. То, что говорил Бандак, казалось солнечной сказкой.

– Говорят, что во всех западных портах рабы освобождены!.. Греки сами метут улицы, ломают камень и солят рыбу. А рабы пьют вино, едят жареное мясо и спят на мягких постелях с женами бывших хозяев!

Громкий взрыв одобрительного смеха был наградой рассказчику.

– Вот это истинная свобода!.. Так и надо проклятым!..

– Мало заставить хозяев мести улицы и работать – их надо убивать! Убивать!!

Коренастый, обезьяноподобный Мукунаг выскочил на середину кружка и, скрипя зубами и ворочая глазами, воспаленными от соли, угрожающе потрясал огромными кулаками:

– Убивать их, убивать!

– Подожди, Мукунаг, – рассмеялся легкий душой Кукунаг, друг Мукунага. – Кого убивать-то? Рыбу? Она уже убита. Вшей? Так это ты успеешь сделать вечером. А хозяева наши еще сильны. Их не убьешь.

– Палак помог освободиться рабам Херсонеса! Поможет и нам!

– Тише вы! – пробасил Абраг, прислушиваясь, – Накликаете беду на свою голову.

Но рабы не хотели слушать своего старосту. Так приятно было чесать больное, зудящее место. Так сладко говорить о мести, о свободе, о царе-освободителе Палаке, что грядет с запада!

– Что еще слыхал? Говори, не медли, скоро вернется надсмотрщик.

– Будто после Херсонеса Палак обязательно двинется на Пантикапей. Всех освободит, а город отдаст на разграбление рабам и воинам!

– Ого!

– А если так будет, – весь извивался от вожделения Бандак, – я сразу же себе одежду добуду, красивую и богатую. Оружие нацеплю, как у царевых слуг, и буду гулять, пить!.. Девок соберу толпу!.. Э-эх!..

Новый взрыв хохота. Рабам казалось, что вместе со словами веселого Бандака солнце заглянуло в мрачный рыбозасолочный сарай.

– Вот растрясти бы наших! Надсмотрщика я кормил бы солью до тех пор, пока он не лопнул бы. И хамсы ему в рот, гнилой!

– Хо-хо! А воды не давать!

– Не давать!..

Все зашумели одобрительно. Жажда всегда мучила рабов. Они страдали болями в животе, многих рвало кровью. Рабочие-засольщики выделялись особо бледными лицами, худобой и изможденностью. Дело было в том, что надсмотрщики давали воду во время работы в самом малом количестве, а вносить с собою хлеб или печеную репу, обычную пищу рабов, совсем не разрешали. Это не являлось бесцельной жестокостью. Такой режим уменьшал количество рыбы и требухи, особенно же икры ценных сортов, поедаемых рабами. Однако голодные работники ели рыбу, терзались жаждой, портили себе желудки и проклинали хозяев за их бессердечие.

«Не ешь рыбы – не будешь болеть!» – спокойно отвечали царские приказчики.

– А я, – опять вмешался Мукунаг, – поджег бы вот эти проклятые сараи. Пусть горят вместе с крысами. А надсмотрщиков связал бы и оставил здесь на столах – чтобы изжарились!..

– Неужели правда, что царь Палак решил освободить рабов?

– Это надо еще проверить, – ворчал Абраг, – кто знает, не выдумка ли это поварих да таких вот досужих парней, как наш Бандак!

– Хо-хо-хо! – неудержимо хохотал Пойр, считавшийся не то дурачком, не то юродивым, а потому пользовавшийся некоторым послаблением со стороны начальства. – Хо-хо! Греки сами солят рыбу! Хо-хо! А рабы спят с их женами!

Он упал на пол и катался на спине, продолжая хохотать и извиваться. В это время двери со скрипом раскрылись, и перед толпой рабов предстал Саклей в окружении вооруженных людей.

 

11

– Разойдись! – в исступлении закричал Кефалон, бросаясь вперед с палкой.

Саклей остановил его движением маленькой ручки.

– Вы, кажется, весело отдохнули, – обратился он к рабам, – посмеялись. А теперь становитесь на свои места и продолжайте работу. Царь требует, чтобы ни одна рыбка не пропала. Закончите посолку – будет отдых и сытная пища. А может быть, и косское вино.

Все быстро стали расходиться по рабочим местам, опасливо оглядываясь на вошедших и на Пойра, который в судорогах корчился на полу, повторяя в исступлении:

– Рабы спят с женами хозяев!.. Хо-хо-хо!.. Хозяева ломают камень!.. Хо-хо!..

Саклей задумчиво обвел глазами всех и подарил Кефалона таким взглядом, что тот сразу сжался в комок. На мрачном лице эргастериарха изображались недоумение и растерянность.

Выступил Абраг. Он солидно провел рукой по лицу, как бы обтирая пот, потом низко поклонился Саклею.

– Разреши сказать, господин?

– Говори.

– Молодежь любит сказки слушать глупые о том, как раб жил с какой-то вдовой. А Пойр по дурости своей услыхал такую глупую байку и поведал ее молодым рабам, вот они и ржали, как кони. Одно слово – молодые. А этот, известно, дурак!

– Все?

– Все, господин.

Саклей последовал дальше, видимо успокоившись. Однако ни одному слову Абрага не поверил. Для него было ясно, что это веселье некстати и загадочные слова Пойра в какой-то мере вызваны теми слухами, что ходят среди рабов и возбуждают их.

– Ты смотри, – наказывал он Кефалону, – чтобы воины не разевали рты, а то они какие-то сонные, вялые. А рабы, сам видишь, что-то чересчур веселые. Почему? Подумай, сообрази своей головой, пока она у тебя еще на плечах. Отчего бы это радоваться и веселиться рабам? Уж не оттого ли, что ты им воды не даешь, отдыха не предоставляешь, гоняешь в хвост и гриву?..

Саклей покинул сараи озабоченный и задумчивый. Он даже не зашел в отделение дорогих соусов, где работали девушки-невольницы. Хотя любил смотреть, как красные, разъеденные до язв руки рабынь разливают по небольшим амфорам крепко пахнущие приправы, столь ценимые античными гастрономами. Такие соусы, как «муриа», приготовляемый из крови, жабер и требухи тунцов и скумбрии, или более дорогой «гарум» из султанки, «аликс» из султанки и хамсы, выдерживались месяцами, а затем в опечатанных сосудах отправлялись за море. В отличив от остальных отсеков, запахи специй не вызывали тошноты, но, скорее, возбуждали жажду и аппетит.

Но и здесь он встретил бы загадочные взгляды внезапно проясневших глаз, мог бы подслушать горячий шепот невольниц, до которых уже докатились волнующие слухи, заставляющие сердце сжиматься и трепетать в ярком пламени надежды. И здесь толковали что-то невнятное, но радостное о царе-освободителе, что даст народу счастье, рабам – свободу, всем – хорошую жизнь.

 

12

Вечером старый лохаг читал письма-донесения от Атамба с западных рубежей царства, от Алцима из имения на Железном холме.

Войска уже разместились вдоль пограничного вала и заняли села, где народ ненадежен. В имении хозяйство в порядке, жена спокойна, припадков безумия не проявляет. Все как будто бы неплохо. Однако меж строк Саклей уловил то же самое, с чем столкнулся в сарае среди рабов. Крестьяне были возбуждены и открыто говорили, что пора всех эллинов изгнать из Скифии, стать под высокую руку сколотского царя Палака, слить всю Тавриду в одно сколотское государство.

– Тяжелые времена, – прошептал старик, щурясь при слабом свете бронзовой светильни. – Теперь надежда на богов да на помощь Митридата. Но тот коварен, любит хватать чужое. Что-то он потребует за свою помощь?

Близко к полуночи вошел, как всегда, быстрый и бесшумный Аорс. Он принес поздний ужин, предварительно отведав от каждого блюда – не отравлено ли?

– Ну, как в хозяйстве?

– В хозяйстве благополучно. Прибыл гонец с той стороны пролива.

Саклей поднял голову.

– Зови!

– Покушай сначала, господин. Иначе твои силы начнут падать.

– Ну хорошо, хорошо… Что же он говорит?

– Пасион убит, его дома и эргастерии оказались в руках Карзоаза.

– Это я уже знаю. Еще что?

– Дочь Пасиона Гликерия переправилась на рыбачьем баркасе и направляется в Пантикапей.

– Дочь Пасиона? – оживился Саклей. – Это зачем же?..

Саклей положил на стол недоеденный кусок. Он уже слыхал, что Пасион убит в стычке с аланами. Но сообщение о прибытии его дочери было новостью. Мысли замелькали в голове, обгоняя одна другую.

– Надо узнать, зачем она едет.

– Кушай, господин, напрасно я говорю тебе все это во время еды.

Саклей поднял на раба свои маленькие, но приметливые глазки и прищурился.

– Слушай, Аорс, – строго сказал он, – ты знаешь, что от меня что-либо скрыть так же трудно, как носить воду во рту. Ан и прольется! И ты что-то держишь за зубами и не говоришь мне. А глаза выдают тебя. Говори, велю тебе!

Аорс стал рассказывать о том, как рабы с виноградников вместе с ватагой рыбаков бежали из Мирмекия. В Мирмекии имелись владения и Саклея. Но он и бровью не повел. Побеги рабов, ночные происшествия, ограбления и убийства стали нередки в царстве, и Саклея трудно было удивить ими.

– Не то говоришь, – сморщился он, – рассказывай главное, пока я не разгневался.

– В имении вашем на Железном холме, – начал медленно раб, опасливо поглядывая на хозяина, – происшествие: бежали два раба… Бунак и Хорей… Они убили одного из стражей и ранили…

– Кого ранили? – вскричал высоким голосом Саклей, вскакивая и меняясь в лице. – Говори!

– Алцима… – успел произнести раб, но тут же тарелка с заливной рыбой раскроила ему голову до крови.

Он кинулся из комнаты, оставив Саклея бушевать.

Не ожидая приказаний, раб побежал в конюшню и велел немедля седлать лошадей. Он не ошибся. Старик высунулся из окна и неистовым голосом закричал:

– Подать лучших коней! Страже – готовиться к выезду!

После чего поспешно стал надевать панцирь и вооружаться.

Ночь была безлунная, ехать предстояло в темноте, по изрытым дорогам, с риском сломать голову коню и себе.

Но Саклей был не из боязливых.

 

1

– Осторожнее, госпожа, – мягко прозвучала сарматская речь, – дороги изрыты, и твоя лошадь может споткнуться и упасть.

– Нет, она не упадет. Хотя хуже этой лошади я никогда не имела.

– Не удивительно, госпожа моя. Ведь это не привольная Сарматия с ее табунами. Посмотри, хоть и темно, но можно разглядеть, что вокруг нас – поля, засеянные пшеницей, нигде нет свободного места.

– Поля – богатство Спартокидов, – ответила наставительно госпожа, натягивая поводья, – здесь каждая пядь земли перемешана с навозом и полита потом крестьян.

– А все-таки у нас в Сарматии лучше, – вздохнула ее спутница, трясясь в седле, – вольготнее среди степей. А здесь – как бы нас не обидели, госпожа. Я слыхала, на переправе говорили, что местные сатавки сродни скифам и ждут прихода царя сколотского Палака. А своих хозяев и царя не любят, мало царь им хлеба оставляет после жатвы и обижает очень…

– Больше слушай, Евтаксия, не то услышишь. Кто это посмеет своего царя не любить, если он богами поставлен? Царь – от богов дан!

– Да, да, от богов, я знаю. Но посмотри, госпожа добрая, что это?

Ночные путешественницы, пробирающиеся верхом на конях во тьме по ухабистым дорогам, остановились на пригорке. Их взорам предстала зловещая картина. Вдали полыхали огни пожара, алый дым кудрявыми прядями расстилался по ночному небу, сыпал искрами.

Обширные поля пшеницы стали видны лучше. Колеблемые слабым ветром колосья из золотых превратились в красные. Таким же багрянцем загорелась каждая неровность дороги. Когда всадницы обратили внимание на самих себя, то увидели, что и они словно облиты кровью. Пыль, что не улеглась под копытами коней, могла быть принята за дымку, поднимающуюся от свежей крови.

– О богиня-мать, как страшно! – прошептала Евтаксия, откидывая с лица капюшон плаща. – Зришь ли, добрая госпожа, дорога-то как бы окровавлена! И все красное, страшное! Плохо встречает нас пантикапейский берег. Это дурная примета, ох, дурная!

– Молчи ты, пустомеля! – с неудовольствием оборвала свою служанку госпожа. – Или хочешь, чтобы я тебя плетью взбодрила? Вечно ты даешь волю своему подлому языку и своим предчувствиям. Какие могут быть еще приметы, если все моления и жертвы принесены богам перед нашей поездкой! И добрая к путешественникам Афродита Судоначальница, и Афродита Апатура, что учит нас обманывать врагов, были к нам милостивы, приняли жертвы. Что же еще?

– Молчу, молчу, госпожа. Что я знаю, раба твоя?.. Только душа вот ноет при виде огней этих и красных отсветов…

– Они и мне неприятны. Я разумею – неспроста это. Что же случилось? Может, это сатавки бунтуют? Ты же сама говорила.

– Мне люди рассказывали… Ой, госпожа, что это? Смотри, вон скачут в нашу сторону! По топоту – два всадника. Надо съехать в сторону с этого пригорка. Ночные встречи с всадниками редко бывают счастливыми.

– Ты права, а ну, спустимся с этого бугра!

Женщины натянули поводья и, щелкнув плетьми, подняли лошадей с места в галоп со смелостью настоящих наездниц. В два скачка они спустились в низину и врезались в пшеничное море. Колосья с легким шуршанием задевали их широкие плащи.

Топот бешено мчащихся лошадей быстро приближался, уже слышались окрики всадников, затем донесся более отдаленный стук многочисленных копыт.

– Так и есть, – задыхаясь от волнения, проговорила рабыня, – за первыми гонятся еще какие-то конные… Похоже, что двое убегают, а остальные догоняют их… Погоня многоконная!

Огни пожара продолжали вытягиваться к небу, изгибаясь и стреляя пучками искр. Две конные фигуры быстро вырастали, гром копыт становился явственнее. Уже слышались тяжкое дыхание лошадей, неистовый свист нагаек, заглушаемые гиканьем наездников.

 

2

Судьба Бунака была типична для многих сатавков, что постепенно теряли свой дом, скот, семью, впадая из бедности в нищету, а потом в вечную рабскую кабалу за долги и недоимки. Но одни принимали свою участь с покорностью, другие с немым протестом, третьи пытались вырваться из безжалостных уз эллинского деспотизма, устраивали побеги, собирались в ватаги и нападали на своих поработителей с целью мести и освобождения.

К последним принадлежал и Бунак. Его озлобили несправедливые поборы и хитрые повадки царских приказчиков, их наглый обман и жестокое насилие. Сколько бы ни работал крестьянин, как бы ни ограничивал себя в пище и одежде, он не мог рассчитывать на сносное существование. Царские люди умели сделать так, что для несчастного сатавка оставался во всех случаях лишь один путь – в рабское ярмо.

Бунак видел, как разорялись его соседи, как продавали в рабство их детей и жен, как надевали железные ошейники на вчера еще свободных людей. А потом все это испытал на себе. Он жил и работал на землях Саклея, поэтому вся ненависть его за пережитое обратилась против этого маленького человечка с чистыми ручками. И эта ненависть не угасла после того, как его превратили в бессловесное, бесправное существо, именуемое рабом, и он стал подрезать лозы на Саклеевых виноградниках, а потом черпать рассол из ванн для засолки рыбы. Весь в язвах от соли, он оказался в имении на Железном холме, где и созрело его решение бежать из проклятого рабства на свободу.

В сговоре с конюхом Хореем, тоже рабом, Бунак составил план побега, пользуясь тем, что Алцим, сын Саклея, мало занимался хозяйством и надсмотрщики разленились. Беглецы ночью убили привратника, вывели хозяйских коней за ограду имения и благополучно скрылись бы. Но озлобленный Бунак хотел хоть чем-нибудь отплатить хозяевам за все страдания и обиды. Он вернулся во двор и поджег деревянные строения. Пожар вызвал тревогу, побег заметили, за беглецами ринулась целая свора ретивых слуг, охочих угодить своему строгому хозяину.

– Напрасно… напрасно ты сделал поджог! – упрекал конюх товарища, держась обеими руками за гриву коня.

Они ныряли в сырые ямы, полные застарелой густой грязи, наметом перемахивали через пыльные бугры, летели в черную бездну ночи, не разбирая дорога. Казалось дивом, что лошади выдерживают такую сумасшедшую скачку, скользя копытами по глинистым скатам оврагов, перепрыгивая через ухабы, находя себе путь среди тьмы и бездорожья.

Позади разгорался пожар, становилось виднее. Однако это не радовало Бунака. Он уже слышал за спиною нервный перепляс конских ног, что догоняли их. А крики хозяйских слуг и лай волкоподобных псов, натасканных на травле беглых невольников, наполняли его душу холодным, цепенящим страхом. Он прекрасно знал, что ожидает их в случае поимки. С них живьем сдерут кожу, сожгут на медленном огне, разорвут их рты железными крючьями или повесят за ребро на столбе для устрашения остальных рабов. И вместе с этим в его сердце разгорался огонь ненависти, острой, раздирающей душу злости. Он хотел кричать, драться руками и грызться зубами до последнего вздоха, умереть в борьбе, но не на пытке!.. И его бесили упреки товарища.

– Мой конь не выдержит. Это слабый конь, у него разбиты задние ноги, – задыхался конюх.

– Сам за конями ходил, а выбрал плохого коня. Дурак! – кричал в ответ Бунак, взмахивая плетью. – Погоняй, если хочешь свободы!

– Какая свобода, нас догоняют! – с рыданием возражал Хорей. – Не в добрый час мы бежали, не успели отъехать – и мой конь уже сдает!

– Погоняй!

В воздухе пропела стрела, за ней другая. Преследователи стреляли на скаку, по-скифски. Неожиданно лошадь конюха перешла на валкий галоп.

Она была ранена в заднюю ногу.

– Все, конец!.. Беги, Бунак, один, а я останусь. Авось посекут, да в живых оставят.

– Нет, я не покину тебя, хотя бы мне пришлось сразиться с самим Саклеем! Ох, как бы я хотел пронзить его кинжалом!.. Жаль, не уложил Алцима! Он первый кинулся за ворота…

Раненая лошадь споткнулась и рухнула на землю с жалобным ржанием. Всадник вылетел из седла, как камень из катапульты, и с криком ужаса упал в пшеницу. Бунак поднял своего жеребца на дыбы, сделал головокружительный поворот, остановился и сразу спрыгнул на землю.

– Ах! – не удержалась говорливая раба.

Испуганный конь ее вздыбился, она еле не вывалилась из седла.

– Кто тут? – не своим голосом спросил Бунак, чувствуя, как его охватывает суеверный страх. – Человек или дух?

Однако схватился за рукоятку кинжала.

– Люди, люди! – поспешила ответить Евтаксия. – Благородная Гликерия со своей рабой. Едут на поклон к самому…

– Замолчи ты! – раздался мелодичный голос Гликерии.

Теперь Бунак рассмотрел двух всадниц на свежих лошадях и вложил кинжал в ножны. Его ухо настороженно ловило звуки погони, совсем близкой. Медлить было некогда. Несчастный конюх уже поднялся на ноги и, стоная и кряхтя, осматривал свою лошадь.

– Сломала шею, голубица, – с сожалением сказал он. – Теперь мне так или иначе надо оставаться. Спеши, Бунак, а то нагонят!

Видя, что женщины осторожно поворачивают своих коней, и готовы взмахнуть плетками, Бунак подскочил к Гликерии и схватил ее скакуна за повод.

– Слезай, или сейчас убью тебя!

– Слезай, госпожа! – плачущим голосом вскрикнула Евтаксия. – На одном коне доберемся. Это же грабители! О боги!

Гликерия мгновенно очутилась на земле и чуть не упала на скользкой глине. Бунак, не теряя времена, помог товарищу влезть в седло, вскочил сам на коня, и они исчезли во мраке ночи столь же быстро, как и появились. Гликерия даже не успела сообразить, что, собственно, происходит.

– Садись на мою лошадь, госпожа. Садись и скачи, а я как-нибудь доберусь пешком.

– Нет. Мы сядем на одну лошадь и не спеша поедем дальше.

Однако им не удалось продолжить свой путь вдвоем. Как ночной дождь, нагрянули всадники, что гнались за беглыми рабами. Они остановились около павшей лошади. Собаки рвались вперед, заливаясь хриплым лаем.

– Что за наваждение! Конь тут, а рабов нет!.. Вперед, мы догоним их, раз они на одном коне! Собаки покажут нам дорогу.

– Какое! – отозвался грубый голос. – Тут есть еще кто-то!.. Эй, вы!

Евтаксия не могла дальше молчать, ее вогнали в дрожь эти страшные ночные всадники, их собаки, что рвались с поводков, бешено лая. Она закричала тонким голосом:

– Помогите благородной госпоже! Помогите! Нас ограбили, отняли у нас коня и все достояние!

Женщин окружили. Евтаксия бессвязно рассказывала о том, что с ними случилось. Ее перебила Гликерия:

– Я Гликерия, дочь лохага Пасиона, – заявила она с достоинством, – еду в Пантикапей по своим делам. А это моя служанка раба Евтаксия. Помогите мне добраться до ночлега. Я заплачу вам, сколько будет стоить.

– Благородная госпожа?.. Гм… – недоверчиво пробормотал в ответ старший низким басом. – Мы теряем время… Куда ускакали преступники?

– Вон туда, в ту сторону, – поспешила указать рабыня.

– Напрасно, Анхиал, мы будем коней мучить, – сказал кто-то, – теперь нам не нагнать Бунака. Ведь он, видишь сам, взамен одного коня, что пал, взял свежего. Значит, его дружок Хорей не отстанет от каракового жеребца, которого сам демон не догонит!

– Конец погоне! – заявили остальные.

– Так-то так, – закряхтел Анхиал, – только будет нам от хозяина!

– От Алцима?

– Если бы от него!.. Сам Саклей приедет наградить нас дубовыми палками. Ну да ладно, что будет… Поехали обратно!

Мужчины помогли Гликерии сесть в седло, Евтаксию посадили на круп лошади к одному из воинов. Она уселась за спину рослого парня и уцепилась за него руками. Ночная кавалькада затрусила обратно, в сторону утихающего пожара. Пахло конским потом и землей, развороченной копытами лошадей.

Мелькнули черные силуэты деревьев и высоких строений. На фоне алого дыма выставилась острая, как шлем, крыша башни и остроконечный частокол, видимо срубленный из целых бревен, поставленных торчмя.

Пахнуло жильем. Они остановились перед больший укреплением – не то двором, не то крепостью, расположенной на возвышении.

– Эй, кто там! Открывай ворота! – крикнул Анхиал.

– Кто там? Ты, Анхиал?

– Я, кто же больше!

Ворота надсадно заскрипели, и в этом звуке почувствовалось, как крепки их тяжелые створки, способные выдержать даже удары тарана.

Женщины молчали. Их спутники въехали во двор, освещенный еще не утихшим пожаром и факелами в руках многочисленных людей.

– Потушили?

– Сам видишь. Растаскали бревна, а полы еще горят, и стойки дубовые тоже. А вы поймали беглецов?

– Поймали, да не их. Эй, посторонись!

Только теперь перед взорами путешественниц предстала картина того, что здесь творилось.

Кругом двора стояли постройки, они казались огромными в неверном освещении. Одно из строений с треской оседало, охваченное пламенем, окутанное клубами дыма. Люди носили воду в ведрах и передавали их тем, кто стоял на придвинутых телегах, мощными взмахами заливая огонь. Старшой властно кричал на толпу рабов, что баграми таскали обугленные бревна.

Посреди двора сгрудились копейщики, слышались гневные окрики:

– Нет, ты скажешь, кто помог бежать подлым бездельникам!.. Скотина!.. Я спущу с тебя шкуру и мясо!..

После чего раздавались хлесткие удары, хорошо знакомые тому, кто присутствовал когда-нибудь на палочных расправах с рабами, – наказание обычное в рабовладельческом хозяйстве.

Рабыня Евтаксия, услышав эти грозно-знакомые звуки, сразу сжалась в комок и, сойдя с лошади, торопливо направилась к своей госпоже.

– Я здесь, – спокойно сказала Гликерия, спрыгивая с седла.

– О госпожа, мы попали в плохое место. Здесь рабы бунтуют.

– Кажется, уже все кончилось, – так же бесстрастно ответила хозяйка.

В сопровождении своих временных спутников женщины подошли к высокому крыльцу с многоступенчатой широкой лестницей. На крыльце толпились вооруженные люди с факелами, среди них выделялся невысокий человек с повязкой на голове. Он с решительным видом указывал рукой на пожарище, отдавал громкие приказания.

– А, вернулись! Поймали беглецов?.. Не догнали?.. Быть вам, бездельникам, на конюшне! Всех перепорю ремнями, как надо!

Голос человека с повязанной головой звучал задорно, но не очень грозно. Всадники не спеша передавали коней в руки конюхов и не проявляли особого страха перед сердитым хозяином.

Старшой Анхиал, широкоплечий мужчина, уже немолодой, подошел к крыльцу и с поклоном доложил:

– Бунак и его дружок Хорей бежали благодаря этим вот женщинам.

– Неправда! – прозвенел возмущенный голосок Евтаксии. – Неправда, господин, не верь этому нерадивому рабу! Как могла моя госпожа и я помочь беглецам, если мы сами были ограблены ими?.. Мы ехали…

– Замолчи, Евтаксия, – оборвала говорливую служанку Гликерия, – всегда ты суешься со своим языком!

– Но этот лукавый раб пытается оправдаться и все оклеветать. Толстый боров, племенной бык! Нас ограбили лишь потому, что он распустил рабов, порученных ему господином!

– Вот это верно сказано! – раздался голос со стороны, и вся многоликая толпа рассмеялась, к досаде Анхиала.

– Вижу я, – заметил высоким голосом хозяин, – что вместо двух беглецов ты, Анхиал, притащил откуда-то двух баб. Не знаю, заменят ли они своей стоимостью цену потерянных рабов.

– Моя госпожа – благородная дочь воеводы Пасиона! – не выдержала Евтаксия. – Она не пленница в вашем деревенском доме, а гостья! И следовало бы принять ее как подобает!

Анхиал поднялся на крыльцо и, показывая на женщин нагайкой, доложил обо всем хозяину. Тот отстранил слугу жестом руки и пытливо вгляделся в безмолвную фигуру девушки, закутанную в дорожный плащ. Ее лицо было спрятано в тени нахлобученного капюшона.

– А ну, подойдите! – раздался властный приказ.

Гликерия поняла, что это относится к ней, и медленно поднялась по ступеням крыльца, поддерживаемая услужливой бойкой рабыней с черными глазами.

Гликерия откинула капюшон. Слуги подняли выше факелы, их лица выражали любопытство. Каких только тут не было! Грубые с бородами, безбородые, усатые, в шлемах и колпаках, вытянутые и суровые, круглые, как луна, молодые и старые, веселые и мрачные. Хозяин выглядел тщедушным, но на его одежде сверкали золотые фибулы, а узкая рука в перстнях лежала на рукояти богатого меча. Другой рукой он хотел сделать какой-то выразительный жест, но вместо этого медленно опустил ее, одновременно отступив назад в некотором смущении. Его молодое лицо с острыми мелкими чертами, не лишенное приятности, из задорного стало по-мальчишески удивленным, словно обмякло.

Не отводя глаз от лица ночной гостьи, он произнес совсем другим тоном:

– Эти дом и усадьба – собственность лохага пантикапейского Саклея! А я его сын Алцим. Благородная гостья, двери нашего дома открыты для тебя, ибо гость – вестник богов… Эй, посветите, откройте двери!

Он посторонился, и по мановению его руки все слуги отхлынули в обе стороны, образовав живой коридор из факельщиков, по которому и проследовала гостья. Евтаксия шла за нею, смело посматривая вокруг.

– Вот тебе и раз! – хрипло рассмеялся один из слуг, когда господа вошли в дом. – Ловили соколов, а поймали белую лебедь!

Все сдержанно зашумели. Анхиал на веселые вопросы товарищей лишь пожимал плечами.

– Надо выводить коней и дать им выстойку, – пробасил он, отходя в сторону, – они сильно угорели от такой езды.

Никто не стал переспрашивать сурового главу вооруженной челяди, на обязанности которого было держать многочисленных рабов в железных рукавицах. Побег двух рабов означал большую неприятность не только для него. Каждый мог ожидать сурового наказания от строгого хозяина.

 

3

В просторном зале было довольно светло. Гостья, бегло осмотревшись, получила представление о том, куда попала.

В углу располагался большой открытый очаг с цепями и котлами. В нем горели неколотые сосновые чурбаки, давая свет и тепло пополам с синеватым дымом. Перед очагом стоял стол, заваленный тарелками, блюдами, перевернутыми кубками и амфорами. Возможно, у молодого хозяина были гости до начала тревоги. На серых неровных плитах пола валялись объедки, виднелись влажные следы и комья грязи. На стенах висели медвежьи шкуры, оружие скифское и сарматское, головы кабанов и оленьи рога. Оглушительно лаяли и визжали две большие собаки, привязанные в углу. Около валялись обглоданные кости. Гостья смекнула, что пирующие бросали собакам то, что не доели сами.

В очаге раздался треск, и круглое полено, стреляя искрами, выкатилось прямо на пол. Приезжая быстро подошла и ударом ноги, обутой в мягкий сапожок, отправила горящее полено обратно в очаг. Потом распахнула и сбросила плащ. Изумленный хозяин увидел ее стройную фигуру, затянутую в замшевый туземный костюм, расшитый цветными нитками. Девушка щелкнула застежкой и отстегнула от пояса кинжал с халцедоновой рукоятью.

Алцим не мог не удивляться, смотря на странную путешественницу, так не похожую ни на сонливых скифских красавиц, ни на жеманных, притворно стеснительных в мужском обществе гречанок, ни на пылких и беззастенчивых в своих страстях синдских женщин. Гликерия была молода и очень хороша собою. Белое лицо поражало удивительно мягкими, нетронуто-нежными очертаниями и выражением женственности. Когда она молчала, ее можно было принять за воспитанницу храма, взятую из богатой, но старомодно-патриархальной семьи, привыкшую с наивной покорностью склонять золотистую головку перед старшими, а главное – перед изваяниями всесильных богов.

Но смелость и решительность проглядывали в том, как она опускала углы хорошо очерченного рта, а большие серые глаза вспыхивали вызывающе, не по-женски воинственно. Стоило ей пошевелиться – и все ее манеры, повороты головы, уверенные и резкие движения рук, широкий шаг, выглядели по-мужски. Она без стеснения выдернула шпильки из помятой прически и взяла их в рот. Волосы пышной золотой волной упали ниже пояса. Не обращая внимания на присутствие молодого мужчины, Гликерия закрутила свою золотисто-рыжую косу и с помощью Евтаксии уложила ее сзади и перевязала лентой. Раба осторожно брала из ее розовых губ бронзовые шпильки и втыкала их в волосы.

Алциму пришли в голову предания о сарматских женщинах-воительницах, что не могли выйти замуж, не убив врага. Рассказывали, что было время, когда в Сарматии девочкам выжигали правую грудь, дабы она впоследствии не мешала рубить мечом и стрелять из лука. Он даже скользнул взглядом по груди своей гостьи, но ощутил внезапное волнение при виде двух упругих выступов под узкой замшевой рубахой с глухим воротником. Ему представилась она без этой грубой мужской одежды, прекрасно сложенная девушка-спартанка, обладающая одновременно женственностью Афродиты и воинственной осанкой Афины Паллады.

Он приказал вывести из зала собак и больше не беспокоить его никакими делами.

Оставшись с гостьей и ее служанкой, сделал благоприличный жест и склонил голову.

– Не знаю, как называть тебя – сестрой или госпожой?

– Я дочь второго лохага фанагорийского Пасиона, убитого на войне с аланами. Вернее – отец мой погиб от руки… – она запнулась и нахмурила брови, взглянув испытующе на Алцима. – Теперь я сирота, мое имя Гликерия. Еду я в Пантикапей на поклон к Перисаду. Но на дорогах ваших порядка нет, меня ограбил беглый раб. Коня и то, что было в сумах у седла, пришлось отдать ему. И сейчас я осталась пешей, все мое достояние – моя одежда и вот эта раба… Помоги мне добраться до Пантикапея – это все, что я прошу за потерянное мною на твоих землях.

В этой тираде чувствовался упрек. Алцим смущенно улыбнулся, опуская взор перед твердым блеском серых глаз своей необыкновенной гостьи.

– Все будет сделано для тебя, Гликерия! Ибо часть вины за твою потерю лежит на мне. Но я хотел бы спросить… – он замялся, не находя подходящего выражения.

– Что?.. Тебя удивляет мое прибытие сюда? Не так ли? – усмехнулась она, слегка поджимая подбородок и бросив взгляд исподлобья.

Эта усмешка была особенно хороша и подействовала на молодого боспорца как колдовское заклинание. Он словно попал в лучи нового светила, что взошло среди ночи, оно слепило и жгло его. Алцим был молод, но развит и восприимчив, понимал красоту, остро ощущал и ценил прекрасное. Удивительное сочетание девичьей прелести со степной, почти мужской грубоватостью одновременно нравилось ему своей необычностью и в то же время вызывало досаду.

– Да, прекрасная сестра моя! Удивляет и тревожит меня то, что ты пустилась в путь одна, без охраны, верхом на коне. В… мужском одеянии. И главное – к царю!.. Может, спешка какая или что случилось?

– Да, кое-что случилось, – задумчиво и медленно ответила девушка, пристально вглядываясь в лицо хозяина, словно желая проникнуть в его мысли, – но не только это. То, что я верхом и в мужской одежде, да не удивит тебя! Моя мать – сарматка. Она передала мне любовь к верховой езде и смелость… Ах, как жаль, что у меня нет матери, она умерла в степи, родив мертвого ребенка.

Девушка вздохнула и после печального раздумья продолжала:

– А мой отец научил меня седлать коня и правильно держать в руках поводья. Я следовала за ним в его степных поездках и походах, хотя в Фанагории мы имели дома, слуг, а эргастерии приносили немалый доход. Но отец не хотел оставлять меня в городе, среди чужих и недобрых людей, ибо, выполняя волю царя, лохаг Пасион, мой отец, снискал ненависть со стороны фанагорийской общины и ее главы – Карзоаза. Да и мне хотелось быть вместе с отцом. Я делила с ним тяжелую походную жизнь… Но вот и его нет… Я – одна…

Она произнесла последние слова уже без всякого мужества, а так, как это сделала бы любая девушка, оставшаяся сиротой. Но тут же провела рукой на лицу, как бы отмахиваясь от тяжелых мыслей, улыбнулась и добавила с особым хвастливым мальчишеским видом:

– Отец выучил меня не только сидеть в седле и стрелять из лука. Многие места из «Илиады» я знаю наизусть. Могу рассказать, как Зевс и Гера ругаются между собою и изменяют друг другу. К счастью, мои родители жили куда лучше этих богов. Они были дружны и честны.

Она опять вздохнула. Алцим продолжал, не спуская глаз, рассматривать свою гостью. Ему было бесконечно приятно видеть игру ее лица, движения губ, бровей. Он заметил, что на верхней губе у нее золотится бархатный пушок. Очарованный, он сделал вывод, что ее смелость и мужские замашки отнюдь не итог большой опытности и искушенности в делах жизни. Если вначале он мысленно назвал ее амазонкой и женщиной-воительницей, то теперь она все больше казалась ему девушкой-мальчишкой, уже созревшей для любви и брака, но еще далекой от мыслей о них. В ней сохранились нетронутая простота и непосредственность, прикрытые грубыми манерами, воспринятыми в отцовских лагерях от солдат. Она сохраняла первобытную цельность и непорочность душевных порывов, не осознав себя как женщину. Но готова была очнуться от своих степных снов и сбросить грубую и уже тесную для нее оболочку дурного «походного» воспитания, поняв свое настоящее место среди людей. Она напоминала новую свечку, ожидающую лишь маленькой вспышки огня, чтобы загореться самой и осветить окружающее.

– А теперь, – прервала молчание Гликерия, – буду благодарна, если ты разрешишь мне съесть вот этот кусок холодного мяса, – она указала пальцем на одну из тарелок. – А потом отведи мне и моей рабыне угол, где есть охапка свежего сена, на котором мы могли бы уснуть, завернувшись в плащи. Мне кажется – ночь скоро пройдет.

Алцим вздрогнул от неожиданности. Ему стало неловко, что он забыл все правила гостеприимства и ведет беседу, вместо того чтобы предложить гостье пищу и ложе для отдыха.

– Эй, вы! – он ударил в ладоши и повернулся к двери.

Из-за колонны выглянула испуганная и заспанная физиономия Евтаксии. Во дворе еще слышались голоса, но и они становились все невнятнее. Отсветы пожара потухли. В окна смотрели звезды и веяло зябким холодком.

– Не утруждайтесь, любезный хозяин. Ваши слуги утомились и уже спят. А пока вы их будите и отдаете приказания – я умру с голоду!

С этими словами девушка запустила руку в холодную подливку и вытащила кусок баранины.

– Эй, Евтаксия, лови, ешь!

Она кинула первый кусок служанке, а сама вытащила второй и с удовольствием и жадностью молодой волчицы вонзила в него свои белоснежные зубы. Алцим поспешил налить кубок вина, но гостья, жуя и роясь пальцами в остатках кушаний, отрицательно покачала головой.

Она совсем не пила вина. Но с удовольствием осушила глиняную кружку чистой воды, после чего обтерла губы и сказала:

– Слава богам! Спасибо и тебе, брат мой. А теперь – спать! Завтра я должна быть в Пантикапее и видеть царя Перисада.

Алцим проводил гостью в свою собственную опочивальню и, пожелав ей спокойной ночи, вышел во двор. Полный самых ярких и необыкновенных впечатлений, взволнованный приездом странной путешественницы не меньше, чем ночными тревогами, он не хотел спать, но, вдыхая утреннюю прохладу, стремился осмыслить неожиданные события.

 

4

Саклей прибыл перед рассветом. Слуги еле успели распахнуть ворота, как всадники влетели во двор на всем скаку. Соскочив с коня, старик окинул двор проницательным взглядом и сразу понял, что произошло.

Увидев на голове сына повязку в пятнах крови, отец принял молодого человека в объятия и, дрожа от волнения, спросил его:

– Сын мой, ты ранен?

– Не беспокойся, отец, – ответил Алцим, – я получил небольшую ссадину и уже забыл о ней. А вот если ты будешь устраивать такие ночные скачки на конях, то заставишь меня беспокоиться всерьез.

– Ты возвращаешь меня к жизни! Твое здоровье и твоя забота обо мне – это мои хлеб и вино! Ими я живу! Поймали беглецов?

– Нет, они удрали.

– Как? Целая орава вооруженных бездельников вместе с Анхиалом на прекрасных конях не могли задержать двух рабов? Ай-ай! Как это нелепо! Все будут смеяться над нами! Если мы так будем поступать и дальше, то не пройдет и года, как все рабы разбегутся. Они сожгут наши дома и растащат наше имущество!

Алцим рассказал, что пожар и побег произошли вскоре после отъезда друзей, с которыми Алцим пировал по случаю удачной охоты. Дойдя до приезда двух женщин, он несколько смутился, что сразу подметил отец.

– Так дочь Пасиона здесь? – с живостью спросил старик.

– Да. Это удивительнейшее из всех существ женского пола! Амазонка! Амазонская царица! При виде ее мне сразу пришли в голову сказания об амазонке Орифии, что воевала с греками, о Пенфесилее, участнице троянской войны, а особенно о Фалестрии, пожелавшей иметь потомство от Александра Македонского. Если Фалестрия была такова, как сегодняшняя гостья, то Александру можно позавидовать.

Отец внимательно поглядел на сына, и усмешка сделала его лицо еще более хитрым.

– В том, что дочь Пасиона оказалась в нашем доме, я вижу милость богов. Не удивляйся, ты не поймешь этого. А то, что ты ею околдован, несомненно. Ей не пришлось бы «тянуть вертошейку», чтобы присушить тебя. Но предупреждаю – берегись женских чар! А этих особенно! Ибо любовь – это рабство, в котором рабом является мужчина, а строгим и капризным господином – женщина. Я пришлю тебе красивую рабыню, она тебя развлечет. Что же касается сарматской красавицы, то разреши мне побеседовать с нею, когда она проснется.

Враждуя с Карзоазом, Саклей чутьем угадывал в приезде Гликерии какую-то тайну, могущую оказаться очень кстати. Тем более что о приезде девушки никто ничего не знал.

Спустя час он долго беседовал с гостьей, держался ласково и предупредительно. То, что он узнал, оказалось столь важным, что Саклей после разговора с девушкой сразу принес благодарственную жертву богам и эриниям, способствующим мести. После чего в хорошем настроении обошел двор, осмотрел пожарище и, к удивлению дворни, не наказал никого. Велел седлать лошадей, сказав Алциму:

– Я возвращаюсь в Пантикапей. Поручаю тебе твою амазонку, но при одном условии: никто не должен знать до поры до времени, что она здесь.

– Но она рвется скорее быть в Пантикапее!

– Нет, она уже не рвется, ибо убеждена мною в необходимости подождать. Я обещал ей посодействовать в решении ее дела, о сути которого она, видимо, тебе расскажет, но никто другой не должен знать. Позже ты поймешь, как все это важно.

Вызвав Анхиала, старик накоротке расспросил его о хозяйстве, о содержании рабов, расходе продуктов и, наконец, о подробностях побега Бунака и конюха. Потом, помолчав, поднял на слугу свои пронзительные глазки и сказал ему всего несколько заключительных слов, но таким тоном, от которого по спине надсмотрщика рабов пробежали холодные мурашки:

– Вся вина за побег Бунака и Хорея – на тебе. За каждого раба, что убежал, ты вернешь мне другого раба, не худшего! И узнаешь, кто помогал беглецам в их богопротивном деле. Я приеду и спрошу. Не выполнишь – пеняй на себя.

Саклей отбыл в Пантикапей, оставив прекрасную гостью в имении. Алцим встретился с нею за трапезой. Она выглядела еще лучше, чем вчера, и ела с аппетитом. В разговоре заметила, что ей снилось, будто кто-то кричал и бегал по коридорам, а слуги его ловили.

Алцим ничего не сказал, но заметил про себя, что у матери начинается очередной приступ буйства. Гостья, встав из-за стола, заявила:

– Добрый отец твой обещал мне помочь, но он просил меня погостить здесь несколько дней. Я согласилась при условии, что буду иметь возможность ежедневно ездить в поле верхом и охотиться.

Алцим рассмеялся.

– Ты, Гликерия, прекрасна, как Психея, и мужественна, как Артемида. Сейчас будут седлать коней. Разреши мне быть твоим спутником.

– Я надеялась на это. Ты будешь моим телохранителем и проводником.

 

5

Они выехали вдвоем из ворот мрачного укрепления, каким выглядело загородное Саклеево имение, и легким галопом поскакали в западном направлении, где на большом пространстве расстилалась нетронутая степь с глубокими балками, перелесками, разделенными ковыльной равниной.

Дрофы выбегали из высоких трав, тяжело подскакивая, расправляли широкие крылья и поднимались на воздух. Стайка колосов – степных козлов – промчалась и исчезла в дымке. Это были те самые животные, что поразили глаз приезжих эллинских моряков еще несколько веков назад.

– У греков Эллады, – заметил Алцим, – есть описания Скифии, и в них упоминают наших колосов. Их считают помесью оленя и барана, а также указывают, что колосы имеют в голове особое вместилище для воды. Никогда не видел ничего такого, хотя убивал этих животных много раз. И не видел, чтобы колосы пили воду ноздрями.

– А в степях Сарматии мы с отцом охотились за дикими конями и турами. Зайцев же я убивала плетью на скаку.

– Да? Ты настоящая наездница! Отец в восторге от тебя. Он обещает помочь тебе успешно обратиться к царю.

– Спасибо ему. Он хороший старик, только немного хитер на вид. Но вид обманчив. Всем известно, что камышовый кот имеет красивую мордочку, а на деле страшный хищник. А вот дикобраз, что живет в камышах около реки Ахардея, так страшен, я даже однажды испугалась его! Воины притащили его в лагерь. Но он безобиден, если его не трогаешь.

Девушка улыбнулась и потерла на правой руке малозаметный шрам. Алцим хохотал беззвучно. Гликерия не замечала действия своих слов и смелых сравнений. Она легко управляла конем, вертела головой, успевала говорить и смеяться, чем доставляла собеседнику подлинное удовольствие.

– Я слыхала о твоем отце еще тогда, в дни приезда Перисада в Фанагорию и его свадьбы с Алкменой. Но не знала, что он мне родственник. Это я услыхала от него впервые. А тогда я получила золотой венок…

Алцим догадался, что девушка участвовала в соревнованиях в честь бракосочетания Перисада и Алкмены, состоявшихся в Фанагории.

– Так ты была на этих торжествах? – с любопытством спросил он.

Они враз натянули поводья и поехали рядом. Лошади мотали головами, и длинные клочья пены падали с удил на землю. Становилось жарко. Алцим почувствовал, как испарина покрывает его тело. Но девушка чувствовала себя прекрасно. Она говорила:

– Я тогда обогнала всех девушек. Я выехала на сером жеребце и знала, что обскачу всех. Ведь жеребец был от отцовой аланской кобылы и того жеребца, что привели из земли южных людей, албанов. Тогда все говорили об этом жеребце арамейских кровей. Ты не помнишь?

Алцим признался, что ничего не знает об албанском жеребце.

– Так вот, мой конь имел половину крови от этого жеребца. На таком коне разве диво победить? Впрочем, твой брат был там, он видел моего серого…

– Ты знаешь моего брата? – поразился Алцим, натягивая поводья.

– А как же! Он боролся и бился на топорах. Такой богатырь!.. Мы встретились с ним после состязаний.

Лошади остановились и стали тереться мордами. Алцим все более увлекался непосредственностью дочери сарматских степей. Но упоминание о брате покоробило его. Он посмотрел на девушку с подозрительностью, представив себе неопрятного, мужиковатого Атамба с его замашками рядом с Гликерией. Но она не поняла его странного взгляда и продолжала:

– Твой брат хороший. Я и сегодня вспоминала о нем, когда беседовала с отцом твоим. И думала: как могут не походить на отцов дети!

«Боги мои, – с досадой подумал Алцим, – если она встречалась с Атамбом, то о чем они могли говорить и что их влекло друг к другу?»

– Я спросила твоего брата, – продолжала Гликерия, – почему он, такой сильный боец, не выступил на коне? У нас считается витязем тот, кто дерется на коне. Он ответил, что за него верхом на коне соревнуется его друг… забыла имя его. Тоже красивый парень, сын одного вашего богача. Но я не смогла долго говорить с твоим братом, подошел Олтак и начал с ним разговор.

– Ты и Олтака знаешь? – воскликнул неприятно пораженный Алцим.

– Олтака? – усмехнулась девушка. – Знаю! Олтак – сын степного царя дандариев. Часть этого народа живет в горах. Их потеснили с севера. В крепости царя дандариев мы бывали с отцом нередко. Царь дружил с моим отцом, да будет им обоим хорошо на том свете! Они вместе пили вино и пели боевые дандарийские песни. А мы с Олтаком, еще маленькие, бегали по саду, прятались один от другого. Он был смешной, часто лез в драку, иногда плакал. А потом мы уехали далеко. Встретились вновь на этом празднике в Фанагории. Олтак уже стал большим парнем и любил одеваться в эллинские одежды. Он рассказывал мне, что его отец сердит на него за эти эллинские замашки. И они с отцом находились в размолвке. Но теперь старый царь уже в стране теней, а царством управляет мачеха Олтака. Олтак же не хочет жить с нею под одной кровлей. Он уехал в Пантикапей, и я слыхала – влюблен в царицу Алкмену. Не знаю, правда ли.

«Вот тебе и степнячка! – опять подумал в удивлении Алцим. – Она запросто ездила в гости к царю дандарийскому, играла в прятки с царевичем, получала венки на ристалищах от самого Перисада и может на память декламировать «Илиаду» Гомера!»

Все это сразу возвысило девушку в глазах молодого боспорского аристократа. Однако ее знакомство с такими людьми, как его беспутный брат Атамб или коварный интриган Олтак, коробило утонченного Алцима. Его так и подмывало выспросить ее об остальном.

– И больше ты не встречалась с моим братом?

– К сожалению, нет. После праздника мы уехали с отцом в степи, а Перисад с Алкменой и Олтаком вместе со всеми сопровождающими – в Пантикапей.

– Теперь ты не узнала бы моего брата, он изменился, носит бороду и тяжелый шлем. Да помнишь ли ты его имя?

– Он не говорил мне своего имени.

– Его зовут Атамб, – со вздохом облегчения ответил Алцим, сразу повеселев. – Да его и нет в городе. Он с войском на рубеже царства.

Алцим предложил испытать быстроту коней, на что девушка охотно согласилась. Но едва они проскакали несколько стадиев, как слева в степи показался всадник. Размахивая шапкой, он приблизился и сдержал коня. Это был один из челядинцев имения.

– Что случилось? – спросил Алцим.

– Гонец из Пантикапея! Произошла битва скифов с понтийцами. Диофант разгромил войско Палака и принудил его принести клятву верности царю понтийскому Митридату. Теперь войны не будет!

– Это все?

– Нет. Еще велено передать, что Диофант, победитель скифов, едет в Пантикапей морем и скоро будет в гостях у царя Перисада. Победа! Победа!!

 

1

Между двумя морями у пролива стоит город роскоши и рабства, ненависти и красоты – Пантикапей.

Западные ветры приносят ему ароматы полей и степной полыни, а порой и зеленых кузнечиков, что пытаются прыгать по плитам мощеных улиц.

Мать морей Темарунда, а по-гречески Меотида, дышит сырым рыбьим духом, а Скифское море, или Черный Понт, обдает шквалами горьких брызг.

Ранней весной на крыши храмов и на площади падают обессиленные журавли и дикие гуси, летящие с юга. Их собирают еще живыми и добивают палками.

В углублениях коринфских капителей гнездятся воробьи и голуби. Они стаями перелетают от храма к храму, садятся на крепостную стену, опускаются внезапно на рыночную площадь в поисках корма.

Храмы города прекрасны, они поражают взор приезжего стройностью колонн и барельефами фронтонов. Выше всех – святилище Кибелы, олицетворяющей природу. Сама богиня стоит в храме, изваянная из пентелийского мрамора, с чашей и тимпаном в руках. Справа от нее Гермес также держит чашу, слева – Геката с двумя факелами. Есть здесь еще священные жилища Зевса, Гелиоса, Диониса, Ареса, Посейдона и других богов олимпийских, что нашли приют далеко от древней Эллады, в стране гомеровских лестригонов.

Пантикапей хорош. Это младший брат Афин. В его архитектуре много ионийского изящества и коринфского великолепия. Находились такие, что сравнивали этот город с далеким Римом. Рим-де построен на семи холмах, а Пантикапей – на одном. Значит – Пантикапей седьмая часть Рима по величине, а по красоте даже лучшая. Хотя это можно считать шуткой, но среди городов северного Причерноморья столица Боспорского царства действительно была первой. Херсонес не может идти в сравнение с городом Спартокидов. Тот слишком прост, провинциален, по-дорийски мужиковат. А древняя Ольвия, хотя и отстроенная в прошлом делосскими и родосскими выходцами, может показаться всего лишь кусочком предместья Пантикапея.

Выше всего, на холме, горделиво стоит акрополь, чопорный и великолепный с его храмами, дворцами, колоннадами, великолепными статуями и грозными башнями укреплений. Это Олимп Боспорского царства, на котором живут его земные и небесные боги. Издали, со стороны моря, он напоминает золотую корону на необъятной голове сказочного великана. Акрополь является одновременно и пританеем [так] царства, ибо в нем заседает царь со своими советниками, в его храме горит вечный огонь, привезенный из Милета первыми греками-поселенцами.

Ниже акрополя террасами спускаются дома и укрепленные дворы богатых, средних и просто свободных граждан греческого происхождения, эллинизированных скифов, имеющих свой двор и хоть маленькие доходы.

Еще ниже начинается царство глинобитных лачуг и кривых, пыльных улиц, даже шалашей и юрт, населенных трудовым людом. Здесь располагаются постоялые дворы, загоны для скота, горшечные мастерские, тянутся ряды кузниц и шорных палаток, работают портные и сапожники, мнут кожи кожемяки, трудятся ваятели над кусками гранита и мрамора, надсадно ухают изможденные рабы, вращая день и ночь ручные жернова на мельницах. Все, что производят тысячи искусных рук в полутемных и пыльных мастерских, непрерывным потоком извергается на рыночную площадь, где изо дня в день идет шумный, многолюдный торг. Покупатели стараются перекричать продавцов, но их голоса тонут в реве стад, ржании лошадей, блеянии отар в загонах степных купцов. Скрипят колеса деревенских возов. Надсмотрщики, щелкая бичами, сопровождают партии рабов, связанных попарно и предназначенных для продажи за море.

Груды овощей лежат рядом с кучами навоза и мусора, накопившегося за день. Собаки дерутся около боен, разрывая зубами требуху забитых животных. Толпы нищих и подозрительных оборванцев подобно бестелесным теням скользят между возами, стараясь избежать встречи с патрулями рыночных стражей, что непрерывно обходят торжище, наблюдая за порядком и уплатой пошлины и рыночных сборов в доход царя Перисада.

Недалеко от рыночной площади расположен портовый район с гаванью и доками на тридцать кораблей. Здесь опять много домов и людей, обширные склады, щепные [так] дворы, харчевни для заморских гостей, домики портовых гетер, молельни для отплывающих, а также храм богини любви – Афродиты Пандемос. Кто побывал в Пантикапее, тот никогда не забудет его шумного порта с сотнями кораблей и рыбачьих ладей, острого запаха копченой и соленой рыбы, тяжкого зловония рыбозасолочных сараев, где, словно в аду, от зари до зари копошится легион худых и мрачных рабов, охраняемых целыми отрядами надсмотрщиков и воинов.

Пантикапей не только деловой, но и самый оживленный город северного Причерноморья. В нем много веселого, праздного народа, есть где провести время. Днем – в компании друзей за игрой в кости и чашей хорошего вина.

Кстати сказать, местные повара чудесно готовят фаршированную рыбу. Она хорошо естся с острым соусом из султанки, тоже местной выработки. После такого кушанья разгорается неутолимая жажда. Можно выпить море виноградного вина, привозимого из городков Тиритаки и Мирмекия, и все равно не напьешься.

С закатом солнца любителей вина и женщин манят под свои уютные своды домики хорошеньких смуглянок – гетер из племени синдов. О, синдские красотки, эти черноокие местные наяды, славятся далеко за морем своим огненным темпераментом, обходительностью и женственной красотой. Природа иногда шутит. Подшутила она и над синдами. Их женщин она наградила всем – и привлекательной внешностью и пламенными страстями. Зато синды-мужчины давно уже не славятся среди народов Скифии ни своей воинственностью, ни преданностью обычаям и богам старины. Они быстро стали верными и безропотными подданными боспорских царей, переняли эллинские манеры и имена, преклонили колена перед алтарями олимпийских богов. Их цари во всем подражают своим хозяевам – Спартокидам. Даже родниться стараются хотя бы со второстепенными членами боспорской царствующей фамилии. Это повелось с того времени, когда тиран Сатир дружил с синдским царьком Гекатеем и выдал за него свою дочь.

Да, Пантикапей не чета скучному и будничному Херсонесу или миниатюрной Ольвии, граждане которой отсиживаются за городскими стенами при виде десятка всадников, едущих со стороны Дикого поля.

Боспоряне – народ остроумный и общительный. С ними не жалко приезжему гостю прокутить сотню серебряных монет. Очень хорош пантикапейский театр. В нем выступают артисты в масках и без масок. Народ с большой охотой идет послушать музыкантов с пятиструнными лирами и флейтами. Древний автор Полиен пишет, что греческий военачальник Мемнон в годы войны Эллады с боспорским царем-тираном Левконом послал в Пантикапей знаменитого олинфского кифариста Аристоника. Мемнон рассчитывал, что падкое до музыки население города сбежится в театр слушать кифариста, а посол Архибеад воспользуется этим и подсчитает численность населения боспорской столицы.

Боспоряне любят не только музыку. Они обожают травлю зверей конными копейщиками, травлю зверями рабов-преступников, приговоренных к смерти. Уже начинали входить в моду сражения между пленными варварами в честь умерших царей.

Изнеженные сынки богачей аристократов с их изощренными вкусами не могли удовлетвориться простыми и мужественными состязаниями в силе и ловкости, да и не имели желания участвовать в них… Прекрасные по содержанию и возвышенные по целям игры былых времен все более уступали место кровавым забавам. Пантикапейский демос требовал острых зрелищ. И, бывало, на арене происходили такие сцены, что разве лишь в Риме можно увидеть столько крови, услышать столь яростные вопли и предсмертные стоны, после которых снятся жуткие сны… Ах!.. Женщины жеманно, а порою и в непритворном ужасе закрывали глаза и жались полными плечами к своим мужественным спутникам в моменты, когда рослый варвар в исступлении вгонял голубой клинок в рот несчастному собрату, проливая на песок его невинную кровь. «Они ужасные, эти варвары», – шептали в таких случаях чувственные губы красавиц.

В этом было знамение времени. Гладиаторские бои являлись не простым подражанием Риму, хотя и получили наибольшее распространение спустя некоторое время, в период римского владычества на Боспоре. Они были одним из судорожных проявлений того неизлечимого недуга, которым страдало тогда античное общество и который свел его впоследствии в могилу истории.

На потеху пьяным и развращенным зрителям, в чьих руках сосредоточены власть и богатства Боспора, умирали красивые и сильные парни из разных племен, убивали друг друга, распаленные бессмысленным сражением, проливали свою кровь под вой и хохот толпы.

Винные погребки, дома богатых кутил, опрятные домики гетер, открытые палатки виноторговцев, замусоренные улицы по соседству с портом всегда полны шумной публикой, здесь поют и пляшут. Отпрыски богатых семей; скотопромышленники, провонявшие конским потом; князьки варваров, старающиеся походить на эллинов; авантюристы с островов Эгейского моря; подозрительные угрюмые люди с тяжелыми сарматскими мечами – купцы, а может, пираты; смазливые вертлявые рабыни, что зарабатывают на улицах деньги для своих обленившихся хозяев; нищие, оборванцы и пьяные воины из царской дружины и много-много разномастного люда шумит и толчется около порта.

Это даже нельзя назвать весельем, это – вакхическое самоисступление, карнавал, где многоразличные пьяные лица могут сойти за подобие масок, а эллинские, скифские, азиатские одеяния сами по себе живописны, как костюмы бродячих артистов.

Много великолепия и благочиния в пантикапейских храмах. Красивы и мрачны покои царского жилища. По-эллински опрятны и уютны дворики частных домов. Много общественных многоколонных зданий. Неприступны стены города для врагов.

Да, немало интересного и своеобразного в облике богатой древней столицы Боспора, государства жестоких хозяев и обездоленных рабов!

 

2

Корабль вошел в гавань. С берега хорошо были видны буквы на борту, обозначившие название корабля, – «Арголида». На палубе, окруженный военачальниками, стоял Диофант Синопеец, полководец Митридата Евпатора, царя понтийского.

Он прибыл в Пантикапей из Херсонеса как победитель скифов, увенчанный славой блестящего полководца.

Диофант рассеял полчища царя Палака, захватил его столицу Неаполь, а самого Палака принудил дать клятву верности Митридату и обещание вечного мира с херсонесцами. Этим была отведена опасность вторжения скифов и в боспорские пределы. Он был полон сознания содеянного блага и, естественно, рассчитывал на пышную встречу в Пантикапее.

Еще не сойдя с корабля на берег, Диофант изобразил на обветренном бородатом лице некоторое удивление при виде разукрашенных ладей, проплывающих мимо. До его ушей донеслись визг и хохот. Полураздетые женщины возлежали на коврах в обнимку с пьяными и тоже не обремененными одеждами мужчинами. Пустые амфоры летели в волны. Гремела музыка. Хоры рабов исполняли застольные песни.

– Что это, какой-то местный праздник? – спросил полководец Бритагора, своего советника и дипломата.

Тот пожал плечами.

– Я думаю… – прошамкал старый вояка Мазей, говоривший невнятно из-за отсутствия передних зубов, потерянных когда-то в битве, – я думаю, что пантикапейцы празднуют нашу достославную победу над скифами.

Говоря это, он старался отворачиваться от соблазнительного бесстыдства молодых женщин, что томно смотрели на понтийских воевод. Разукрашенные ладьи проплывали под самым бортом «Арголиды».

Солдаты, толпясь на палубе, во все глаза смотрели на необычное зрелище и возбужденно гоготали, толкая друг друга локтями и отпуская шутки более чем нескромные. Однако близость грозного стратега сдерживала их южные страсти. А то находились такие, которые уже готовы были снять панцири и броситься в море, чтобы вплавь примкнуть к той веселой компании, где лилось вино и смеялись женщины.

– Может быть, – неопределенно произнес Диофант, несколько смущенный таким способом празднования.

Суровый солдат, он привык брать все с бою и не мог понять зазывающих и недвусмысленных жестов красоток.

– Всё красивые девки-то! – грубо и прямо отрубил Дорилай, невольно начиная разглаживать усы под своим огромным топорообразным носом.

– Смотри, Дорилай, – усмехнулся Диофант, – как бы эти красотки не одержали над тобою победы. Хотя ты и непобедим в боях с варварами.

Все рассмеялись. Теперь перед ними был настил пристани и тысячная толпа. Люди махали руками, слышались приветственные крики, летели в воздух цветы.

– Видишь, стратег, – обратился к Диофанту Бритагор, – как достойно встречает тебя Боспорское царство! Ты – избавитель их от скифской опасности, и они благодарны тебе!

При таком стечении народа и шумных приветственных криках можно было подумать, что сам царь Перисад встречает победителя в окружении своих аристопилитов-вельмож и городского демоса. Диофант ступил на усыпанные цветами доски пристани. Толпа расступилась и образовала длинный коридор.

Навстречу вышел старик с лисьим лицом в красном гиматии. Сзади него стояли два вооруженных юноши – видимо, сыновья знатных людей. Они не обращали внимания на толпу, держались прямо, выпятив вперед груди в позолоченных панцирях.

– О любимец бога войны, достойный исполнитель воли великого Митридата! – обратился старик к полководцу с медовой улыбкой. – О Диофант, сын Асклепиодора! Великий царь Перисад поручил мне встретить тебя и от его имени приветствовать твою доблесть!

Он склонился тщедушным телом в сторону живого коридора и сделал руками жест, приглашая гостя следовать в город.

Толпа поддержала речь царского посланного криками, но Диофант и его спутники убедились, что толпа эта никем не была сюда приведена, – никто не подносил подарков, не слышалось приветственных песен. Мужчины и женщины выглядели праздно гуляющими людьми, которые от нечего делать и от избытка веселого настроения не прочь были поглазеть на заморских гостей, дружески приветствовать их, бросить под ноги цветы, случайно оказавшиеся в руках.

Диофант изумленно скосил выпуклые восточные глаза в сторону Бритагора. Тот, начиная понимать обстановку, заметно покраснел. Их встречал всего один придворный Перисада с двумя телохранителями. После торжеств и величаний в Херсонесе такая встреча казалась почти оскорбительной. Но Бритагор наклонился к уху Диофанта и шепнул ему:

– Не подавай виду, стратег. Не давай заметить, что ты недоволен. Все выяснится во дворце Перисада.

Обратив лицо к старику вельможе, спросил:

– Что это за толпа и почему она оказалась на пристани?

– Толпа? – Старик огляделся, словно впервые увидел вокруг себя людей. – Не обращайте на нее внимания. У нас возле порта много увеселительных домов, и все городские гуляки дни и ночи проводят в этих местах.

 

3

Диофант решительно шагнул вперед, смотря мимо престарелого представителя боспорской власти. Но неожиданно раздались звуки музыки и тонкие голоса женщин запели хвалебный гимн. Это еще что?.. Понтиец готов был рассердиться и обратился к Саклею с немым вопросом. Но тот был удивлен не менее гостя.

Прямо на них двигалась странная процессия. Очень толстые полуголые мужчины, одетые сатирами, ехали верхом на пестрых коровах и с пьяным смехом брызгали в толпу душистым вином. Хохот и крики заглушили пение длинной вереницы женщин с голыми руками и ногами. Некоторые из певиц несли на плечах и головах кувшины и большие подносы с жареным мясом, пирогами и фруктами. Запахи съестного смешались с терпкими ароматами мускуса и восточных благовоний. Пораженные понтийцы остановились, не зная, как отвечать на такую встречу.

– Откупщик Оронт! Откупщик Оронт! Это он гуляет! – кричали рядом.

Вакхическая процессия остановилась. Оронт сделал знак рукой. Одна из женщин, сверкая белыми зубами, подбежала к Диофанту и надела ему на шею гирлянду из роз. Танцовщицы с бубнами завертелись вокруг в непристойном танце, высоко вскидывая обнаженные ноги.

Оронт хлебнул из расписной амфоры, прополоскал рот вином и выплюнул на землю. Не слезая с коровы, он самодовольно расхохотался. Откупщик выглядел не старым, но преждевременно ожиревшим мужчиной. Его руки, полные и круглые, как у амура, были украшены женскими браслетами. На шее висел венок из трав и цветов. Волосатая грудь, разделенная, как у женщины, блестела от пролитого вина. Мухи стаями кружились около. Они садились ни пухлый живот веселого оргиаста, и тогда он бил их ладонью и почесывался. Коровы махали хвостами.

– Оронт! – гневно прикрикнул царский уполномоченный, тряся клином жидкой бороды. – Ты со своими оргиями принудишь меня схватить тебя и отправить в яму для пьяных!

Оронт выпучил хмельные глаза и, толкнув ногой товарища, захохотал во все горло. Другой всадник, тоже полуголый, обрюзглый, с выбритым по-римски, отекшим лицом, открыл слипающиеся маленькие глазки и в тон Оронту захохотал высоким тенором.

– Ты, Саклей, – обратился откупщик к лисоподобному старцу, – сегодня просто не в духе. Можешь схватить меня, попробуй! Если твои воины справятся с моей охраной…

Толпа загоготала. Охрана Оронта состояла из двух десятков молодых гетер.

– А тебя, Диофант, – возгласил он с важным видом, – я хочу приветствовать как величайшего полководца! Ты – Александр из Македонии! Ты – Эпаминонд! Ты – гордость нашего времени! Только у нас на Боспоре не умеют встречать великих людей. А я хочу, как умею, приветствовать тебя и твоих доблестных соратников!

Теперь пьяный откупщик походил на римского патриция. Он делал плавные жесты, его голос звучал как труба. Но, несмотря на его пьяную бесцеремонность и грубую лесть, слова его пришлись кстати. Лед был сломан. Диофант не мог сдержать улыбки. Бритагор уже принимал из рук женщины чашу вина. Мазей не знал, что делать, когда его колючую шею обвили две душистые гладкие-гладкие смуглые руки, а ко рту была поднесена амфора. Вино уже лилось ему на панцирь. Он поспешно подхватил горлышко беззубым ртом и сосал его, как младенец, захлебываясь сладким напитком, под хохот и одобрительные восклицания толпы. Дорилай вдруг захохотал так громко, что коровы шарахнулись в сторону. Одна шалунья забралась руками к нему под плащ и щекотала подмышки. Другая раскупорила полную амфору и, подняв ее высоко, лила в его широко разинутый рот вино. Понтиец было поперхнулся, но быстро приспособился и вмиг вытянул всю посудину, обсосал усы и огляделся весело. Вообще говоря, это было то самое, чего недоставало в Херсонесе и чего так хотелось победителям. Если бы не присутствие Диофанта, все они, даже и Бритагор, охотно свернули бы со скучного пути ко дворцу и остались в этой шумной толпе, в компании шалуний. Саклей тщетно отбивался от двух веселых гетер, которые не соглашались отпустить его, если он не выпьет вина.

Откупщик знал всему меру, сделал знак, и дорога была расчищена.

– Разреши, о непобедимый, – попросил он, – моим танцовщицам отнести на твой корабль вот эти амфоры и кушанья. Пусть твои воины утолят жажду и голод в ожидании царского угощения. А девушки попляшут на палубе. Все – за мой счет. Эй, гуляй, ничего не жаль!

Диофант переглянулся с Бритагором и, кивнув головой в знак согласия, последовал дальше. Гости чувствовали опьянение от такой жаркой встречи, выпитого вина и близости шаловливых танцовщиц.

– Если Перисад не устроил тебе хорошей встречи, – шепнул Диофанту его советник, – то сам Пантикапей встретил тебя неплохо!

Диофант одобрительно улыбнулся. Как южанин, он знал толк в хорошей шутке, женском обществе и винах. Кажется, слава о Пантикапее идет не зря. Вот она, северная столица! Не так уж плоха!

– Этот драгоценный камешек, именуемый Пантикапеем, – продолжал шептать опьяневший Бритагор, – ты поднесешь на блюде нашему повелителю, царю Митридату. Ты же знаешь, что если Боспор Фракийский – ключ к Понту Эвксинскому и дорога в Скифию, то Боспор Киммерийский ведет в Меотиду и является дверями прямо в сердце Сарматии! И ради этой цели – наплюй на невежливость Перисада! Мы еще возьмем свое!

Диофант тряхнул львиной головой, что означало согласие со словами Бритагора. Демон возьми всех гордых монархов, которые умеют задирать нос, но не в силах справиться с делами своего царства!

Оронт своей взбалмошной выходкой развеселил всех. Даже Саклей и тот стал будто покачиваться из стороны в сторону. Он делал жесты, благоприличные для государственного мужа, но они плохо получались у него. Да никто и не слушал его. У всех в голове кружились волшебные видения, порожденные вином и видом танцующих женщин.

 

4

Хорошенькие и веселые девушки, что составляли эскорт пьяницы и гуляки откупщика Оронта и его собутыльников Форгабака и Зенона, все были рабынями храма Афродиты Пандемос. В храме уже много лет безраздельно властвовала дородная жрица Синдида, одна из самых популярных женщин Пантикапея. Пожалуй, не было ни одного любителя погулять и повеселиться, который не оставил бы горсти монет в ее веселом заведении.

Храм Афродиты Всенародной располагался у подножия пантикапейского холма, недалеко от порта. Он представлял собою небольшое строение-периптер, покрытое двухскатной крышей, окруженное галереей деревянных, черных от времени и непогоды столбов. Ступени храма были скрыты от глаз постороннего наблюдателя густыми зарослями дикой яблони и бузины. Под кустами на мягкой траве отсыпались пьяницы, заглушая храпом голоса бесчисленных птиц, что вили здесь гнезда.

Птички эти, как и пьяницы, находились под покровительством самой богини. Никто не мог побеспокоить хмельного прихожанина или разорять гнезда невинных пташек.

– Пусть пернатые своими голосами славословят богиню любви и радости! – говорила посетителям курносая смуглоликая жрица, скромно опуская смоляные ресницы, из-под которых вспыхивали лукавые огоньки карих глаз, выдавая горячий темперамент достойной дочери племена синдов.

Синдида являлась вполне официальным лицом в столице Спартокидов, была главной жрицей Афродиты Всенародной. Существовал еще храм Афродиты Урании, но тот располагался в акрополе, мало посещался молельщиками и приносил доходов меньше, чем этот.

Афродита Урания, то есть Небесная, была богиней аристократов, символизировала собою любовь, одетую в чистые одежды, благородную и красивую. Она олицетворяла возвышенную страсть, воспетую поэтами, являющуюся высшим даром богов и предназначенную для избранных, то есть для людей чистой жизни и просветленной души. Такими людьми могли быть лишь люди богатые, знатные, цари и мудрецы эллинского мира.

В храме Синдиды стоял кумир другого назначения. Афродита Всенародная была покровительницей низменной уличной любви, случайных встреч, супружеских измен и разврата. Философы и богословы изрекали истину, что чувство чувству рознь. И скоты воспламеняются страстью друг к другу. Рабы и бедняки, варвары и темные люди – те же скоты, и страсть их скотская. Двигает ею низшая богиня Афродита Пандемос, то есть Всенародная, которая не брезгает грязными объятиями черни, их грубой любовью, отдающей хлевом и нечистым дыханием. Только так представляли избранные любовь простого человека, не признавая за ним права на возвышенные, благородные чувства. Поклоняться вместе с ними одной богине утонченные эллины не желали. Для низкой страсти – низшая и богиня. Рабу и уличной уборщице для их любви вполне достаточно было той покровительницы, что стояла в стареньком храме у порта. Ибо любовь их на ложе из соломы или под кустами на траве – слишком низменна для Афродиты Небесной.

Так одна и та же богиня разделилась на две ипостаси, соответственно разделению тогдашнего общества на два взаимно неприязненных и борющихся лагеря – богатых и бедных, счастливых и несчастных, просвещенных мудростью и прозябающих в невежестве.

Нужно сказать, что боспорская Афродита восприняла многие восточные черты, немало заимствовала из обихода сирийской Кибелы с ее религиозной проституцией и других богинь Востока. Синдида усовершенствовала ее культ, усилила эротические мотивы в служении ей. Она сумела так поставить дело, что никто не освобождался от налога на любовь, который под видом умилостивительных и благодарственных жертв вносился в храм каждой парой, соединяющейся навечно или на час.

Синдида прекрасно чувствовала себя в роли, отведенной ей магистратом, а солидные взносы, которые ее храм делал в государственную казну, обеспечивали ей уважение и покровительство со стороны властей. К тому же большинство сильных и богатых в разные периоды своей жизни обязательно прибегали к услугам Синдиды. Ибо храм Афродиты Пандемос обладал огромнейшей притягательной силой для людей всех сословий.

Жрица с двадцатью или тридцатью хорошенькими прислужницами содержала святилище в образцовом порядке и чистоте. В храме всегда пахло свежей травой, разбросанной по полу, а у ног богини никогда не переводились живые цветы. Полутемный, небольшой, но уютный храм с его прохладой, смазливыми лицами прислужниц и таинственной тишиной действовал на каждого прихожанина умиротворяюще и одновременно вызывал непреоборимое чувство сладкого томления, жажды любовных утех.

Несколько девушек, распустив пушистые волосы и взяв в руки сладкозвучные кифары, начинали петь тихими голосами хвалебный гимн божеству, после чего посетители в избытке чувств не скупились на щедрые приношения. Впрочем, здесь принимали все – деньги и ценные вещи, мешки с хлебом и крупами, вино и свиные окорока. Каждый жертвователь всегда встречал ласковый взгляд и теплое слово.

За храмом в зелени непролазных кустарников приютилось еще одно довольно просторное здание, куда охотно и с чувством приятного волнения шел посетитель, очистив молитвой душу свою от тревог и смятений, принеся жертву прекрасно изваянному кумиру, что с многообещающей и вместе насмешливой улыбкой стоял на мраморном цоколе в храме.

В этом здании, несколько покосившемся от времени, тоже царила атмосфера отдыха и отрешенности от мирских забот и дел. Опять зеленая трава под ногами, всюду цветы и пучки душистых ветвей, столы и скамьи и аромат мускуса, приятно смешанный с духом жареной баранины и благоуханием раскупоренной бочки.

Здесь Синдида расторопно принимает от каждого посетителя посильный взнос и смотря по его величине наливает вино и подает вкусные пирожки с печенью и хрящиками, которые тоже славятся на весь «нижний» Пантикапей. Не важно, что в эти пирожки идет мясо не только баранов, но и лошадей. Местные вкусы не возражают против такого выбора. Лошадь – животное чистое, и ее мясо принято за всеми столами в стране скифов.

С уходом солнца на покой и наступлением темноты маленький и тихий мирок Синдиды сразу оживает. Посетители становятся разговорчивее, шумнее, вино ударяет в головы, появляются ласковые и способные на веселые проказы храмовые рабыни-иеродулы, они исполняют свои особенные танцы, от которых вспыхивает кровь изрядно охмелевших посетителей. Тогда храм закрывается, зато зеленые заросли сада таинственно оживают. Слышится шепот и смех. Из самой харчевни доносятся негромкие голоса, кто-то затягивает песню. Редко можно услышать здесь крепкое слово, брань или угрозы. Любителям скандалов не место в ограде храма. Их выводят за калитку под руки. Ибо храмовый двор и сад – убежище любви и радости, но не место для ссор и пьяных безобразий. И нужно признать, что Синдида сумела создать определенный порядок, нарушать который никому не было позволено. За всякое нарушение храмовых правил городские власти наказывали строго. Раба – палками, свободного – принудительными работами, богача – покаянными жертвами, иностранца – штрафами, даже запрещением торговать.

Но дикий разгул все же прорывался сквозь внешнюю благопристойность если не в храмовом дворике, то вне его, особенно в портовых харчевнях и на улицах, где толклись люди всяких племен и наречий.

Любители приятных развлечений и уединения вдвоем, особенно если имели туго наполненную мошну, после молитв у алтаря богини шли в домики гетер, женщин свободных и независимых, которые, однако, исправно платили налог Синдиде и всячески ублаготворяли строгую жрицу. Ибо она являлась старшей над ними, поставленной властями города.

 

5

После встречи Диофанта и посещения иеродулами-танцовщицами корабля заморских гостей веселая компания возвратилась в храм Афродиты. Оронт и его два товарища покатывались со смеху, вспоминая подробности встречи. Они слезли с коров, которых сразу же увели храмовые рабы, и прошли в храм. Там уже щебетали девушки, отдавая хозяйке то, что заработали.

– Что-то мало, – ворчала жрица, ссыпая деньги в кошель, – и все больше медь… Фи! Эти солдаты платят за любовь и радость медью!.. Скареды, варвары!.. Где же их добыча?..

– О величавая и дородная! – с комической торжественностью произнес Оронт, появляясь в дверях. – Три коровы посвящают храму раб Афродиты Оронт и его пьяные друзья! Ты жаждешь, как всегда, золота? Вот оно!

С этими словами гуляка бросил к подножию идола горсть золотых монет, которые запрыгали по полу веселыми искорками. Все, включая и Синдиду, кинулись собирать деньги. Жрица кряхтела, ползая на четвереньках, и бросала сердитые взгляды на девушек, боясь, что какая-либо из них припрячет золотой. Оронт подмигивал Зенону и Форгабаку. Все трое смеялись.

– Поглядите, братцы мои пьяницы, – восклицал Оронт, – как шустры и резвы эти девчонки! Зато Синдида напоминает старую больную жабу. Она еле поворачивается. А ведь было время, когда и ты, Синдида, была проворна и мила, как они. Ползай по полу, может, растрясешь жир свой. Поторапливайся, однако, а то мы голодны как волки и можем разорвать тебя на части и сожрать! Хотя я уверен, что потом страдали бы желудками от твоего жидкого сала.

Оронт был сказочно богат и щедр. Из него буквально лились деньги в бездонный карман жрицы, а оттуда в тощую государственную казну, не брезгающую никакими доходами. Поэтому откупщику позволялось почти все. Он был вдов, одинок и коротал свое время в обществе пьяниц, дородной жрицы и ее юных служительниц.

В уютном уголке трапезной все трое жадно чавкали, поедая сочные пирожки с хрустящей начинкой. Сальными губами прикладывались к глиняным кружкам и пили подолгу, отрыгая и отдуваясь. Синдида сидела поодаль и добродушно отвечала на их вопросы. Девушки окружили свою хозяйку и с видом утихших шалуний прижались к ее дородным, пропотевшим за день телесам, обнимали ее обнаженными руками.

– Ох и горячие вы, баловницы! – старалась освободиться Синдида. – А ну, отлепитесь от меня! Идите вон Оронта да Форгабака обнимайте!

– Слушай, Оронт, – говорил пьяный Форгабак, – теперь о тебе весь Понт будет знать, право! Ты встретил Диофанта не хуже, чем римляне встречают Вакха в дни вакханалий!

– И о твоем богатстве всюду пройдет слава, – вяло, совсем засыпая, промямлил Зенон, – ибо кто богат – тот и знатен! Береги свое богатство. Кончится твой запас золотых – тогда эта старая ведьма не даст тебе не только пирогов и удовольствий, но не пустит и к порогу храма.

– Фу, какой ты нехороший, каркаешь, как ворон, – поморщилась Синдида, сдерживая лукавую усмешку. – Не такой Оронт человек, чтобы гулять на последние. Не так ли?

– Правильно ты сказала, как сама богиня! – икнул во весь рот Оронт. – Дай я обниму тебя, старая крыса! Сегодня никуда не пойду от тебя!

Откупщик был сильно пьян, его лицо покрылось обильным потом, рот был измазан начинкой пирога. Но его задели слова Зенона.

– Зенон хотя и считается философом и был воспитателем царевича, а дурак! Клянусь головами Кабиров, что дурак! Он воображает, что его бездонная утроба так велика, что он может проесть и пропить все мои деньги. Нет!.. А это ты видел?

С этими словами он вытащил из-под полы сумку и высыпал ее содержимое на стол. Золотые и серебряные монеты горели, как раскаленные. Это было целое состояние. Глаза Синдиды вспыхнули алчностью. Форгабак стал глотать воздух, причем его толстая, складчатая шея странно вытянулась, а кадык беспокойно запрыгал под кожей. Лишь Зенон и девушки сохраняли спокойствие и безразличие. Философ дремал, а девушки были равнодушны к чужому золоту, так как оно в любом случае в их руки не попадало.

– Это разве все?.. Это не все! Смотрите, вот расписки, закладные! В каждой из них – судьба человека, а то и целой семьи! Захочу – и все эти люди станут моими рабами! Но я не спешу – у меня есть золото. И здесь и там! – он хлопнул рукой по деньгам и показал пальцем в сторону. Потом вытащил из-за пазухи еще кучу долговых обязательств, уже пожелтевших от времени.

– А эти расписки оставили мне дед и отец. Я взыщу по ним в свое время, не сейчас, ибо на них растут и растут проценты. Я гуляю, а проценты растут! Ха-ха-ха! Мое богатство не уменьшается, а растет!..

Он упал головой на груду денег и документов и захрапел. Синдида и Форгабак переглянулись.

– А ну, идите мыть посуду, да и спать пора, – сердито сказала жрица своим помощницам.

Наутро веселые гости Синдиды еще спали после вчерашней попойки, но хозяйка уже проснулась и руководила уборкой помещений. Оронт спал на лавке. Его деньги и драгоценности, расписки и закладные были тщательно собраны и засунуты ему за пазуху. Но Синдида была в особенно хорошем настроении. Форгабак тоже поднялся и с благодушным видом сидел у стола, потягивая вино из кувшина. Он чувствовал себя недурно, только голова гудела с похмелья.

Девушка подбежала к хозяйке. В одной руке она держала веник, в другой помятый листок папируса.

– Что это?

– Нашла на полу.

Синдида взяла папирус так, чтобы не заметил Форгабак, вышла на кухню и там с трудом прочла его. Задумалась и, помедлив, свернула документ трубочкой, после чего спрятала его в пустую амфору, стоявшую на полке.

– Иди и никому не говори, что нашла, – наказала она уборщице.

 

6

Направляясь в столицу Боспора, понтийцы думали, что Пантикапей едва ли намного лучше и больше Херсонеса, а царя боспорского представляли полуварваром, не имеющим представления о той пышности и утонченности, которые царили в окружении молодого Митридата Понтийского.

Они ехали сюда, как горожане в деревню. Кроме того, победа над Палаком, триумфальные почести в освобожденном Херсонесе вскружили головы заморским победителям. И они были раздосадованы и уязвлены тем, что их встретил здесь всего один человек, если не считать толпы и процессии пьяного Оронта.

Однако все оказалось заранее продуманным. Перисад вполне резонно считал, что встречать на пристани лично он мог бы только самого Митридата, как независимый монарх. И поэтому послал на встречу Диофанта одного из высших придворных, богатейшего и знатнейшего гражданина Боспора – Саклея, сына Сопея.

Едва они миновали веселые места возле порта, как иные картины замелькали перед глазами.

После неудержимого веселья и вакхических плясок счастливых граждан стольного города поражало многолюдство нищих, что протягивали прохожим деревянные чашки. Понтиец брезгливо отворачивался от отвратительных лохмотьев и мутных взоров, но тут же наткнулся на колонны рабов-кандальников, ужасающе заросших волосами, худых и черных. От них на полверсты разило удушливым запахом рыбной гнили, а блестки рыбьей чешуи на их лохмотьях и гнойные раны на жилистых босых ногах говорили, что это те самые работники, которые приготовляли и грузили рыбу на корабли, отправляемые в Синопу.

Мерно звякали ржавые цепи. Рядами шли конвойные стражи с копьями наперевес. Рабы бросали угрюмые взгляды, словно затравленные звери, готовые броситься на своих поработителей.

Откуда-то донесся хватающий за душу не то стон, не то похоронный гимн. Что это?.. Диофант оглянулся. Это пели гребцы на его собственном корабле.

Далее город становился более чистым, хорошо отстроенным и привлекательным своими мощеными улицами и двуликими гермами на перекрестках.

Саклей провел гостей через ворота акрополя к царскому дворцу, перед которым уже волновалась пышная толпа советников и вельмож, разодетых в скифские яркие кафтаны, картинные многоскладчатые эллинские гиматии и более короткие плащи-хламиды, вошедшие в моду со времен великого Александра.

На ступенях дворца стоял сам Перисад, блистая диадемой. Он сутулился, словно плохо видел, и издали казался пожилым человеком.

Рядом с Бритагором шел Саклей. Первый поглядывал искоса на старого боспорянина, не по возрасту подвижного и щеголеватого. На Саклее все было новое, яркое, сверкали застежки. Из-под гиматия выглядывали ножны меча, украшенные золотой фольгой и самоцветами.

– Перисад не так прост, как мы думали, – тихо сказал Бритагор на ухо Диофанту, – он встречает нас, как дорогих и знатных гостей, но ведет себя как и подобает царю!..

Раздалось торжественное пение гимна. Перисад приветственно поднял руку. Диофант и его свитские склонили головы в знак почтительности и уважения к монарху. Они не начинали говорить первыми. Хотя, находясь на корабле, представляли свой приезд куда проще. Они полагали, что весь Пантикапей покорно склонится перед ними, а они будут гордо шагать, как победители скифов и как представители великого государя понтийского. Но Боспор не являлся покоренной державой, и все унизительные обычаи и обряды, навязываемые побежденным, не нашли здесь своего выражения. Бритагор намотал это на ус, но решил, что он еще найдет случай отыграться.

В приемном зале Диофант рассказал Перисаду о поражении скифов и о том, как сам Палак присягнул в верности Митридату, покинул Неаполь и удалился с позором в степи северной Тавриды.

– Херсонес и Боспор могут мирно жить под небом Скифии, осененные тенью понтийского меча! – напыщенно заключил полководец, не скрывая своего самодовольства. – Теперь по повелению великого Митридата я с флотом покину берега ваши и возвращусь в Синопу. Больше не с кем здесь воевать войску царя сильного. Мир Тавриде!

Сказав это, понтиец гордо повел вокруг своими выпуклыми черными глазами. Его мясистые красные губы надменно скривились. Он словно хотел сказать всем боспорским сановникам: «Живите и наслаждайтесь, это я дал вам мир и покой. Без моей победы вы погибли бы».

Перисад быстро вскинул глаза на полководца. После небольшой паузы он, к величайшему изумлению понтийцев, нервно расхохотался, скаля почерневшие зубы и морща хрящеватый нос. Его худые сутулые плечи при этом неестественно подергивались, а длинные сухие пальцы судорожно мяли складки дорогого виссона, выдавая его внутреннее возбуждение.

– Добро! – почти вскричал он, кипя раздражением. – Да восславят вас боги за ваши усилия! Только отогнать кочевников в степь – не значит усмирить их. А клятвы варвара – всего лишь ржание степной пощади. Не больше, воевода, не больше. Ты хочешь успокоить меня, а я скажу тебе: ты переоценил свою победу над Палаком. Ты мало знаешь Скифию и скифов. Иначе ты говорил бы не о конце войны, а об ее начале.

Эта неожиданная и резкая тирада оглушила Диофанта не меньше, чем скромная встреча в гавани. Он с растерянностью поглядел на Бритагора, тот молчал. Перисад был неглуп и знал, как ему держаться с полководцем, в которой видел не благодетеля, но лишь исполнителя воли Митридата. Ограниченность и солдатское самодовольство Диофанта были для него очевидны.

Однако, стараясь сбить спесь понтийского воеводы, Перисад понимал и другое. Диофант и стоящий за ним Митридат являлись единственной силой, способной помочь ему. Приходилось стискивать зубы, сдерживать гнев и досаду, преодолевать стыд и обиду за то, что ему, царю всемирно известной северопонтийской державы, приходится ждать милости от заморских покровителей и выслушивать хвастливые речи спесивых военачальников. Тогда как его предки не ломали шапки ни перед кем. Но времена изменчивы.

– Поэтому, – уже мягче и тише продолжал царь, болезненно морщась, – я прошу тебя, полководца брата моего Митридата, оставить сильный гарнизон в Пантикапее для помощи моим войскам. Пусть царь Митридат поможет мне в тяжелую годину, если не хочет видеть Боспорское царство в упадке и горе.

Царь невыносимо страдал, говоря эти слова, свидетельствующие о его слабости. Но иного выхода не представлялось. Боспор утратил былую мощь и внутреннюю слаженность и теперь нуждался в помощи извне. Перисаду Пятому приходилось пожинать горькие всходы всех ошибок и несправедливостей, сделанных когда-то его властительными предками. Цепляясь за власть, он пытался найти утраченную опору за морем. Его просьба об оставлении гарнизона была призывом к общеэллинской солидарности перед лицом враждебного варварского мира, перед опасностью пробуждения обозленного народа. От этого зависело будущее его готовой развалиться, одряхлевшей державы.

Диофант на мгновение встретился глазами с Бритагором. Сделав неопределенный жест волосатой рукой, он вздохнул.

– На это нужно повеление самого царя Митридата. А я его не имею.

– Если скифские полчища вторгнутся в пределы моего царства и потопчут поля и виноградники, а рабы и худшие из крестьян-сатавков помогут им разрушить города и храмы, тогда мне уже не нужна будет ваша помощь… Она запоздает.

Вмешался Бритагор с почтительным поклоном, полагая, что его время наступило.

– Ведомо мне, – заявил он мягко, с особым жестом, выражающим придворную благопристойность, – что великий Митридат видит в тебе брата и не откажет в просьбе о помощи. Но ты, полноправный монарх и властелин своего народа и земель, не можешь покинуть Пантикапей, чтобы увидеться с царем Понта и договориться обо всем. Великий Ахеменид также отягощен делами и заботами и не имеет времени посетить Боспор…

Бритагор сделал паузу. Такое вступление благоприятно отозвалось на настроении боспорского владыки. Он стал успокаиваться, лицо прояснело, руки перестали теребить складки одежды. Благосклонно и с выжидающей доверчивостью царь устремил взор на вкрадчивого понтийца. Перисад, как и другие монархи всех времен, всегда нуждался в умных и находчивых помощниках, которые могли бы в критические минуты быстро находить выход из затруднительного положения, освобождая своего царственного повелителя от тягостной обязанности думать и напрягаться самому.

– Продолжай, достойный муж. Мне понятно начало твоей мысли, но не совсем ясен ее конец, – сказал он.

– Я хочу сказать, государь, что если ты соблаговолишь изложить свою просьбу о войсках письменно, то твое письмо будет доставлено нами в Синопу и вручено в руки царя Понта. Целый флот будет охранять твое послание в пути.

Перисад улыбнулся. Впалые щеки и высокий лоб сморщились. Стало видно, как тонка кожа на его лице. И если в своей желчной нетерпеливости и раздражительности царь еще выглядел моложавым, то, улыбаясь, он вдруг обмяк и как-то сразу пожух, постарел.

Придворные поддержали настроение своего повелителя сдержанным ропотом удовлетворения.

– Что ж, я, пожалуй… пошлю письмо брату нашему…

Говоря это, царь взглянул на Саклея. В лисьих глазах последнего светились настороженность и напряженная мысль. Обменявшись с царем едва заметными жестами, Саклей провел сухонькой ручкой по жидкой бороде. На пальцах красными и зелеными звездочками сверкнули самоцветы.

– Почтенные посланцы, дорогие гости наши! – обратился он к понтийцам, – Ваши слова рождены мудростью и взлелеяны знанием! Но мне, как цареву писцу и радетелю дел его, хотелось бы знать – какие обещания следует изложить в письме вместе с просьбою о помощи войсками?

Бритагор пожевал мягкими втянутыми губами и поднял вверх бесцветные глаза, как бы соображая.

– Возил я письма Митридату от князей и царей, – начал он в раздумье, – и все они были написаны, как пишут братья старшему из них. Вместе с приветом и пожеланием здоровья и многих лет жизни и благополучного царствования следует просить царя Митридата, чтобы он стал предстоятелем – защитником вашим, наставником и руководителем в делах больших и малых, взял вас под сень своего щита. Нужно принести клятву в вечной верности вашей дружбе, готовности делить с ним радости мирной жизни и тяготы войн…

Он приостановился и окинул непроницаемым взором внимательные лица Перисада и царедворцев, что старались не пропустить из сказанного ни одного слова, проникнуть в суть его речи.

Бритагор был опытным дипломатом и придворным, умел, говоря, следить за действием своих речей и быть готовым всегда переменить позицию и искусным оборотом придать своим словам смысл, противоположный первоначальному. Он прошел горькую школу долголетних интриг при дворе понтийских царей и более чем кто-либо мог сказать, что сумел долго удержаться вблизи трона и не потерять головы лишь благодаря старой, испытанной тактике отвечать на оскорбления поклонами, а на едкие замечания – непроницаемым и почтительным молчанием. Тем молчанием, в котором больше всего ложной многозначительности, всегда сбивающей с толку противника.

– Следует также выразить в письме… – продолжал он, прекрасно зная, что ему внимают, как оракулу Митридата, и что его голос доносится до берегов далекой Малой Азии, где его слушает весь синклит Митридатовых мудрецов и советников, – следует выразить свою готовность отдать царю сильному в дар плоды земель ваших, сокровища ваших домов и храмов, животы друзей, подданных и рабов… И обязаться ежегодной поставкой в Синопу хлеба не менее ста тысяч медимнов…

Он выпрямился, смело взглянул в лик боспорского царя и, подняв руки, как для молитвы, заключил:

– Тогда царь Митридат, получив послание ваше и подарки, решит судьбу вашу и, если помогут вам боги, возьмет на себя бремя забот по защите и управлению земель и народов, вам подвластных!

После чего, смиренно опустив глаза, с глубокой почтительностью склонил голову.

При последних словах Перисад заволновался, стал крутить головой и бросать вокруг недоуменные взгляды, полные немых вопросов. Пятна алой краски выступили на скулах, а руки нервно переплелись пальцами. Пальцы извивались и хрустели на весь зал, казалось, царь ломал их, как сухой камыш.

– Как? – хрипло спросил он. – Такие обещания?.. Я же независимый монарх! Не унижает ли это моей царственности, не означает ли отказа от самостоятельности?

Бритагор сделал успокаивающий жест.

– Твоя диадема, государь, – заявил он твердо, – священна для Митридата и неприкосновенна для кого бы то ни было! Царь Митридат – царь над царями, он не лишает братьев диадем, но укрепляет их на головах союзных с ним царей! Твоя собственность на земли, рабов, города и племена варваров, так же как и права князей твоих, – не пострадает. Зато ты навсегда избавишься от всех волнений и забот, не потеряв ничего в силе, власти, величии и богатстве. И уже степные скифы, буйная хора, строптивые рабы не будут тревожить твое царское сердце. Железная рука Митридатовых войск задушит своеволие и бунтарство. И кровь врагов твоих золотом потечет в твою казну… Я сказал именем царя моего и его повелением. Имеющие уши – слышали и внимали.

Все склонили головы. На лице Перисада отразилась задумчивость. Издерганный постоянными страхами, утомленный собственным недоверием ко всем окружающим, он мечтал о покое, об обеспеченной безопасности, обо всем том, что так проницательно разгадал понтийский посланец. Жажда укрепиться на зыбкой почве своего неудачного царствования, опереться на могучую длань заморского великана проснулась в нем с такой силой, что уже сейчас, после слов Бритагора, он ощутил не раздражение, но необыкновенное, давно утраченное успокоение, некое душевное просветление, сладость вновь обретенного душевного равновесия и тишины.

Усилием воли он превозмог приступ внезапной слабости, стряхнул с себя ту мгновенную одурь, которая, как сладкая отрава, готова была затянуть его в омут опасного самоуспокоения. Ведь он – царь! Перед ним стояла толпа внимательных придворных, за стеной шумела жизнь, судьба царства зависела от его решения.

После короткой душевной борьбы, скрытой под личиной раздумья, царь расправил сутулую спину, словно сбросив с плеч тяжелую ношу, и, смотря вдаль, произнес с медлительностью:

– Именем бессмертных богов и предков наших, при их благоволении и помощи – да будет так: мы обдумаем сказанное тобою, посланник брата нашего Митридата, принеся перед этим умилостивительные жертвы богам, дабы через откровения и жертвенные гадания узнать их волю.

– Внимание и повиновение! – хором отозвались аристопилиты.

Саклей, бегая быстрыми глазами по лицам гостей и царя, усиленно соображал. И в его голове все яснее вырисовывались истинные причины прибытия Диофанта и его хитрого советника Бритагора. Дело в том, что Митридат отлично знал о положении в Тавриде, выслушивал от послов неоднократные просьбы Перисада о помощи, получал много раз сказочно богатые дары. Зачем же требуется еще одно послание? Да еще с такими далеко идущими обещаниями и обязательствами? Видимо, понтийский царь спешит стать крепкой ногою в Тавриде и, пользуясь затруднительными обстоятельствами на Боспоре, хочет загнать эту заблудшую овечку в свое стадо… Что ж! Перисад слаб, дела боспорские совсем плохи. А Митридат сумеет защитить права и достояние богатых и знатных от посягательств не только Палака, но и мятежной черни!

И, хотя ответ царя, как и следовало ожидать, не был прямым и окончательным, все поняли, что совершилось нечто весьма значительное, может, даже решающее для дальнейшей судьбы Боспора. Лицо Диофанта прояснело. Более грубый и непосредственный, чем Бритагор, он во время обмена речами стоял расставив ноги, с выражением напряженного раздумья на лице. Теперь до него дошло, что неожиданный лобовой удар Бритагора оказался удачным и сразу создавал предпосылку для успешного достижения цели их приезда. Он с удовлетворением обратился к Бритагору, желая высказать ему свое одобрение. Но тот сохранял мину непроницаемой холодности и озабоченности. Полководец понял, что излияния неуместны, и сдержанно засопел носом.

 

7

Описанный приезд Диофанта в Пантикапей после его победы над скифами произошел за сто девять лет до начала новой эры. Историки называют его первым приездом после первого же похода понтийского против царя Скифии Палака. В этот приезд состоялся предварительный сговор о фактическом признании Перисадом верховной власти Митридата, что явилось победой политики последнего, направленной на собирание припонтийских земель под властью царства Понтийского.

Цари договорились в интересах своих и своих князей за счет и против народа угнетенного. Недаром древняя запись на камне гласит, что Диофант, прибыв в Пантикапей, сделал дело «успешно и полезно для царя Митридата».

После приема понтийских представителей царь и его ближайшие сподвижники собрались в храме Гелиоса, который был местом важных совещаний и одновременно казнохранилищем царским. После жертвоприношений и молитв Перисад обратился к присутствующим. Он стоял, опершись на мраморный постамент, на котором горел неугасимый огонь, и при его неровном свете обвел подозрительным взглядом лица вельмож.

Ни о чем не спрашивая, царь начал говорить. Как всегда нервничая и раздражаясь, он повел речь издалека, словно стараясь оживить историю своих предков.

Перисад Пятый был пятнадцатым по счету Спартокидом. И, подводя итоги трехсотлетнему царствованию своих предков, он с горечью говорил о том, что греческие рынки, которые раньше обогащали Боспор, давно уже отрезаны Римом, старинные связи с Элладой прерваны, хозяйство и торговля в упадке, варварские державы усилились и грозят вторжением, а рост внутреннего недовольства готов перерасти в катастрофу.

Все это предопределило политику Боспора. Гордый и независимый раньше, он сейчас льстиво склонился перед царем понтийским Митридатом, готовый стать его подданным. К этому решению пришли все аристополиты. Они дрожали за свои имения и доходы, ради сохранения которых согласны были пойти в подчинение к кому угодно.

И в этом было знамение времени. Слабые царства уже не могли противостоять напору извне и со стороны собственного народа. Напуганные ропотом угнетенных, они одно за другим находили сильных покровителей, рассчитывая с их помощью сохранить порядок в своих владениях. Не так ли поступили богатые греки из Ахейского союза, бросившись в объятия римлян? Не так ли сделал и последний пергамский царь Аттал Третий, что завещал свою диадему Риму – только бы не допустить победы возмутившихся рабов, восстание которых, возглавленное Аристоником, грозило охватить царство словно пожаром.

Однако Перисад старался придать принятому решению видимость полюбовного соглашения, к тому же временного.

– Кто может сказать, – вопрошал он, стоя возле неугасимого огня, – кто смеет думать, что, соглашаясь на союз с Митридатом, я отдаю ему всю силу своей власти? Это могут говорить лишь невежды, ничего не понимающие в управлении государством! Наше послание к Митридату – способ укрепить Боспорское царство и мою власть в тяжелую годину. Переживем трудные дни, и снова Боспор будет блистать своей независимостью и богатством, как и при предках наших! Не так ли?..

– Истинно так, – подтверждали советники в раздумье.

– И города не посмеют возражать нам!.. Вы – мои военачальники, лучшие, властные люди Боспора! Не вам рассказывать о том, как много я и мои предки подарили земель городам и храмам! Разве за это я не имею права потребовать от всех граждан и городов преданности мне – эвнойи?

– Имеешь право, – изрекли все.

– Помните и вы, богатые и знатные пантикапейцы, что города и хора склоняют свои головы передо мною лишь потому, что боятся меня, моего войска и моих друзей! Стоит пошатнуться власти царя – и Боспор вспыхнет, как от удара молнией. Ваша забота – всячески укреплять власть царя вашего. С помощью же брата моего, царя Митридата, мы удержим все части государства вкупе, а может, и всю Тавриду, с Херсонесом и Неаполем, включим в наши границы. Верны ли слова мои?

– Верны, государь! – одобрили советники, после чего было решено написать Митридату письмо в духе предложения Бритагора.

 

8

– Эй, ты! Смотри зорче, посторонних не подпускай, кто бы они ни были! Кого заметишь – дай знать.

Сотник Фалдарн с озабоченным лицом обходил караулы вокруг царского дворца, из окон которого доносились пискливые звуки флейт, бумканье тимпанов, веселые голоса и смех пирующих.

Молодой рослый страж подтянулся и отошел от колонны, где до этого стоял в раздумье. Проследив взором, когда сотник скроется за углом, стал медленно прохаживаться вдоль галереи, прислушиваясь к звукам пиршества.

Страж выглядит воинственно и гордо, словно олицетворяя своей фигурой силу и неприступность северопонтийского царства. Он статен и красив. Широкая грудь его кажется еще шире в многопластинчатом панцире, а высокая шея выглядит могучей. Из-под стального козырька перистого шлема светятся огнем внимательные глаза и выбиваются кудряшки буйных волос. Прямой нос и выпяченный подбородок блестят, как медные. С каким-то особым упорством. Это не малолеток, что едва взялся за оружие, но уже зрелый суровый воин со стальными мышцами, мужественный и уверенный в себе. Таких подбирали для дворцовой стражи, отборного отряда преданных людей, способных защитить царскую особу от любых случайностей.

После солнечного дня каменные стены дышат теплом, а осенние листья отчетливо хрустят под мягким сапогом. День быстро уходит, ползут из углов вечерние сумерки, с моря начинает веять легкий ветерок, усиливающийся с наступлением темноты.

Зажигаются светильники, освещая открытые оконные амбразуры. Говор гостей и хозяев становится беспорядочнее, громче. Звон посуды, чавканье и взрывы хохота свидетельствуют, что все сильные и богатые боспорского Олимпа уже изрядно упились дорогими винами и мало соблюдают правила поведения. Однако староэллинская благовоспитанность не дает разгулу принять вид скифской попойки с ее неистовыми выкриками, разудалыми песнями, а порою и внезапными ссорами, когда звон бокалов вдруг сменяется зловещим звяканьем железа, а вместо красного вина на скатерти льется горячая кровь самих пирующих.

Эллинские обычаи сдержаннее, хотя боспорцы, включая и самого Перисада, имеют в жилах не менее половины варварской крови.

Гортанный смех и ломаная греко-персидская речь Диофанта слышатся хорошо. Острое чувство проникает в сердце стража. «Это голос того понтийского солдата, – думает он в волнении, – перед которым склонился гордый скифский царь Палак, сын Скилура!» И хотя сомневаться в происшедшем было невозможно, стражу оно казалось нелепой сказкой. Народ, рабы и воины Боспора считали Палака царем могучим и были поражены его столь быстрым разгромом. Видно, сильны войска Митридата и умна голова этого чернобородого воеводы, если они так просто побеждают рати других царей на их собственной земле! А ведь перед скифскими ратями в прошлом оказался бессильным персидский завоеватель Дарий.

Осторожно, оглядываясь, страж приближается к окну и, легко вскочив на каменный выступ, старается расслышать, о чем говорят на царском пиру. Ему хотелось бы взглянуть на самих пирующих, разглядеть Диофанта и его военачальников, но, несмотря на высокий рост, он лишь рукой может достать до подоконника. Но что это?.. Страж вытягивает шею и жадно вслушивается в малоразборчивую речь одного из гостей.

– Царю Перисаду и всем его друзьям, знатным людям Боспора, – пришепетывает пьяный голос, – будет спокойнее жить под десницей великого Митридата! Великий царь понтийский быстро заткнет рты недовольным! Скифов мы уже разбили, а с мятежными рабами и сатавками – легко справимся. Пусть рабы не гремят своими цепями!

– Верно, верно! – послышался хор голосов. – Поднял головы подлый люд!.. Он все еще ждет Палака, жаждет с его помощью пролить кровь своих хозяев!.. Многие бегут в степи и становятся разбойниками!.. Тяжело стало жить и работать!..

– Когда народ начинает беситься, – мягко и певуче добавил кто-то из приезжих, по-видимому, тот, с тонкими губами, что всюду сопровождает Диофанта, – его лечат кровопусканиями!.. Спартанцы время от времени делали кровопускания илотам, называя это «криптиями». И те становились более покорными.

– Кажется, это так, – вздохнул другой перед самым окном.

Страж даже вздрогнул от неожиданности, хотел соскочить с каменного карниза, но любопытство пересилило.

– Иначе они сами пустят нам кровь…

Все зашумели, заговорили, перебивая друг друга. Стражу под окном легко было представить собеседников, молодых и старых, тучных, с толстыми шеями и худощавых, с голосами низкими, хриплыми, или звонкими, заливистыми, как лай собак.

– В час добрый! – гудел спокойный бас, будто знакомый стражу. – Слава богам, слава царям Митридату и Перисаду, слава стратегу Диофанту! Но ты, Диофант, делаешь ошибку, не оставляя у нас сильного гарнизона! Ибо скифы хотя и отступили, но живы и не укрощены. Они мигом подтупят к нашим рубежам. А им навстречу ринутся крестьяне, как к братьям. И городские рабы едва ли будут спокойны. Они жаждут одного – буйства! И, пожалуй, бунт городских рабов был бы для нас страшнее всего – и Палака и крестьянского разбоя. Они озверели… Уже сейчас надо хватать каждого десятого – и на кол! А то поздно будет!

Опять шум и крики, звон бокалов, случайно задетых рукавом и покатившихся по каменному полу.

Можно было подумать, что во дворце собрались не отцы и радетели царства, болеющие душой о его процветании и народном здравии, но заговорщики и лихие люди – с одной целью: обсудить планы грабительских налетов и убийств.

Волосы зашевелились на голове некстати любопытного стража, а по спине пробежали волны страха, когда он услыхал выкрики, полные злобы. Одни требовали крови «зазнавшихся грязных сатавков», другие предлагали начать массовые казни непокорных, дабы вселить должный страх в толпы рабов и вернуть их на лоно послушания. Отуманенные вином головы забыли осторожность, языки выбалтывали тайные помыслы «лучших» людей Боспора. Угрозы, хвастливые заверения, опасливые предупреждения и жестокие советы смешались в мутном потоке ненависти и трусливой жестокости.

– Боги, не сплю ли я?.. – прошептал воин, чувствуя, что дыхание готово остановиться в его груди.

Он не мог поверить, что это говорят люди, облеченные властью, данной якобы от бога, озаренные мудростью, тоже ниспосланной небом, прославляемые за благородство и справедливость.

Он случайно заглянул в самое запретное место, разгадал самую большую тайну царской власти, понял простую и страшную истину, что у царя и надсмотрщика, у вельможи и палача – одна душа. Самое высокое оказалось самым низким. Впрочем, он уже смутно догадывался об этом. Но лишь теперь убедился воочию в этой чудовищной истине, и последняя искра простодушного преклонения перед царской властью угасла в нем, оставляя в груди чувство обиды и невыносимой горечи. Не пастыри они, а волки в стаде овец! Не отцы народа, а враги его! Не справедливость нужна им, а власть, богатства, дорогие одежды, дворцы, наслаждения! Вот их боги, вот их цель! Они ненавидят народ, доверенный им богами. Они боятся его, хотели бы выпустить ему кровь. Но не могут сделать этого сами, ибо слабы, а поэтому призвали на помощь Диофанта!

Шум стал громче, потом раздался предупреждающей стук по столу чем-то твердым. Голоса утихли не сразу, пока их не охладил скрипучий, недовольный голосок Саклея:

– Расшумелись не вовремя! Не место за трапезой говорить о делах тайных! Пейте и угощайтесь во славу богов и царя нашего! Славьте великого Митридата! Вино создано для веселья! А после вина молодому нужна женщина, а старому – сон… Мудрость же никогда не дружила с хмельной головой. Негоже, если кто услышит ваши горячие речи.

Воин отшатнулся от окна, словно ударенный в лицо, и бесшумно спрыгнул с каменной подножки. Быстрыми шагами стал ходить взад и вперед, обуреваемый мыслями, преисполненный разноречивых чувств – возмущения, злости, надежды и не передаваемой словами обиды за себя, свой народ. То страшное, что он услышал, было подобно внезапной вспышке света, прорвавшей пелену, что застилала ему глаза. Жуткая правда раскрылась перед ним, он в один миг увидел и узнал больше, чем мог бы в других условиях узнать за целую жизнь.

Ему хотелось сейчас же мчаться в степи – к царю скифскому Палаку и упасть к его ногам с мольбой. Скорее, скорее на Боспор! На помощь единоязычному племени скифов-сатавков! Против иноземных палачей и царского Пантикапея! О боги! Царь и все хозяева-эллины слабы, слабы, слабы. Народ сильнее, он мог бы одним ударом смести и царя и всех его приспешников. Но как это сделать?.. О царь Палак, приди к нам!..

– Эй, посматривай! – послышалось из темноты.

– Все спокойно, – пробормотал воин.

– Смотри, Савмак, – ворчливо отозвался Фалдарн, приближаясь, – ты хороший воин, но у тебя слишком много осталось учености. Ты имеешь дурацкую привычку стоять или ходить с выпученными глазами и ничего не видеть. Я подошел – ты и не заметил. Только демон знает, о чем ты думаешь. Воину думать не полагается…

Сотник, ворча и ругаясь, пошел дальше осматривать караулы. Савмак продолжал передумывать услышанное, и оно представлялось ему все более чудовищным и ненавистным. В его душе бушевала буря. Он в этот час трижды возненавидел Перисада и все царское окружение, его захватило это жгучее чувство, уже не новое для него, но теперь отлившееся в наиболее яркую и определенную форму. И вместе с ненавистью росла решимость, жажда действия, борьбы…

Ночь покрыла все, но ненадолго. Взошла луна, мрак рассеялся. Стены дворца, колонны храмов и зубцы стен акрополя выступили отчетливо и выглядели белоснежными.

– Эй! – опять послышался голос Фалдарна. – Ты не уснул, Савмак? Сейчас тебя сменят.

– Я не сплю.

– Хорошо! – Сотник зевнул, его зубы блеснули лунным серебром.

 

9

В склепе сумрачно и становится все темней. Серый тусклый поток света слабо проникает сюда через узкий вход. Человек входит бесшумно и уверенно, как в собственный дом. Ставит на пол небольшую ношу и начинает прилаживать на уровне головы факел, вставляя его в кольцо, ввинченное в стену. Потом долго высекает огонь и, раздув трут, старается запалить сухую траву. В темноте становится виден его нос, потом губы и сосредоточенные глаза. В углу слышатся шуршание сухих листьев и сонный зевок.

– О, – удивляется вошедший, – ты уже здесь, Атамаз! Отсыпаешься?

– Охо-хо!.. Вздремнул немного. Сон заменяет пищу. Хорошо тебе, царскому конюху, всегда сыт и спишь сколько хочешь. Свободный человек.

– Нет, брат мой, не шути. Вольноотпущенник у царя – тот же раб. Сплю я, правда, достаточно. Но насчет еды – сам промышляю. Спасибо, на кухне друзья, так куски дают, что остаются. Иногда даже лучшие.

– Ну? Неужели лучшие? И вино дают?

– Иногда и вино… Вот я принес, попробуй.

Атамаз при упоминании об еде и выпивке быстро вскакивает и, разминаясь после сна, смеется. Факел освещает его черное от ветра и солнца лицо с жидкими усами и бородой цвета прошлогоднего сена. Косые, козлиные глаза смотрят все с той же лукавой и язвительной насмешкой. Но лучи черных и острых морщин возле глаз, преждевременная сухость уже не юношеского лица, жилистая шея и ширококостная, нескладная фигура свидетельствуют, что минувшие годы прошли не в забавах, а в труде и нужде, закалили этого не избалованного жизнью человека.

– Вот бы мне в подружки, скажем, повариху! И я был бы сыт и пьян! По правде сказать, была у меня девка хорошая в храме Афродиты Всенародной. Да Синдида еще три года назад заметила, что она меня подкармливает. Наказала ее строго, а еду и питье – под замок!.. Мне же сказала, чтобы я без подарка богине не появлялся у храма. Скупая баба. Это только твои повара могут обкрадывать царя.

– Не скажи… Тоже попадают больше объедки, а вино – разбавленное. Кто эти объедки оставил – неизвестно. Возможно, слюнявый какой.

– Это не беда, давай!

– Может, Савмака подождем?

– Нет, нет! – решительно возразил Атамаз, глотая слюну. – Ты, Лайонак, сыт, тебе легко ждать, а у меня в брюхе собаки визжат. Нас теперь стали кормить уже не просом и викой, как раньше, а отрубями, мякиной, словно овец. Только и живы тем, что на рынке стащим да, бывает, в мусоре найдем.

– Ты же старший среди уборщиков.

– Старший, да не сытее других. Вот новый урожай соберут – думаю, лучше будет.

– Не очень надейся на новый урожай… Пей вино-то, амфора раскупорена.

– Давай, давай!

Атамаз чавкает с наслаждением и, закинув голову, припадает к горлышку сосуда. Передохнув, смеется и крутит головой в знак того, что очень доволен. Лайонак продолжает:

– Слыхал я, царь хочет хлебом расплатиться с фракийцами и в Понт вывезти очень много пшеницы. А крестьяне говорят – не дадим хлеба, пока не получим заработанное. Я, правда, не верю в их силу, что они могут сделать!

– Слыхал и я. Не знаю, что из этого будет. Многие селяне бегут на запад, к Палаку. А тот будто вновь силы собирает, хочет с роксоланами в союз войти. Не знаю – верно ли? А в имении Саклея, говорят, бунт был!

– Не бунт, а бежало двое – Бунак и Хорей. Оба дружки мои. Бунака мы звали Рваное Ухо. Молодец, сумел убежать, стража убил, поджог сделал!

– Это по мне! Хотел бы и я что-нибудь поджечь да сбежать как можно дальше от этой жизни. Давно сбежал бы, да вы с Савмаком плохие помощники… А зачем Диофант приехал? Добычу с Перисадом делить?

– Дошло до меня – хлеб Митридату нужен. Войско у него большое…

Внезапный шорох заставил собеседников насторожиться и вскочить на ноги. Бесшумная тень загородила белесое пятно на месте входа.

– Успокойтесь, – раздался ровный голос, – это я.

– А, Савмак! – приветствовали его друзья. – А мы думали – царская охрана идет. Что снаружи, уже ночь? Мы полагали – не придешь ты.

– Ночь, но лунная… Мог и не прийти! Еле обманул десятника. Поесть и выпить я принес. Эх, мне и есть-то не хочется!

С нескрываемой досадой Савмак сбросил короткий плащ и поставил на песок амфору, протянул друзьям сверток.

– Ты все кипишь, как котел на огне, – заметил, щурясь, Атамаз, которого выпитое вино и сытый желудок привели в хорошее настроение. – Неспокойная душа у тебя. Или что случилось?

– Случилось! Перисад договорился с Диофантом нас с тобою и весь народ Митридату отдать навечно!

– Как так?.. Садись вот сюда, на свое место.

Все трое уселись у стены под факелом и сейчас могли показаться злоумышленниками, собравшимися в тайном убежище для сговора. Решительное, мужественное лицо Савмака выглядело суровым рядом с подвижной, насмешливой физиономией Атамаза. Лайонак с его задумчивыми глазами и мягкими очертаниями рта и подбородка казался благообразнее их, спокойнее, уравновешеннее. Все трое лишь отдаленно напоминали тех юношей, полумальчишек, которыми были несколько лет назад. Каждого жизнь пометила своей печатью, опалила огненным дыханием, научила острее видеть и понимать свои дела и чужие. Души их, как и объемистые кулаки, приобрели особую узловатость и твердость, а приниженное состояние вытравило из сердец юношескую теплоту, заменив ее неспокойным и горьким чувством злой неудовлетворенности, неизбывной обиды на свою долю. Их связывало это чувство, сближало, равно как и общая жажда дать волю еще не растраченным силам. Каждый смутно желал борьбы, ждал перемен в жизни, мечтал разорвать узы, его опутавшие, хотя все это не шло дальше жарких разговоров в склепе Никомеда Проклятого о приходе на Боспор царя Палака или о каких-то грядущих переменах. Иногда, подпив, они грозились убить кого-то, ограбить, пустить в городе пожар, а потом бежать в степи к кочевым скифам. Выспавшись – расходились.

– Как же так? – помолчав, повторил Атамаз. – Непонятно, кто царем нашим будет, Митридат, что ли?

– Он.

– А Перисад?

– Останется как бы начальником области. Хотя будет по-прежнему царем считаться.

– Два царя! Чудно как-то. Разве бывает сразу два царя?

– Раньше не бывало, теперь будет!

– Может, ты и прав, – пожал плечами Атамаз, – только не все ли равно, сколько царей над нами? Рабу да нищему – все та же доля! Работай, есть не проси!

Савмак усмехнулся и поглядел на Атамаза с укором.

– Ты – словно ребенок. Смотришь в огонь и не знаешь, что он не только светит, но и жжет.

– Ты не сердись, Савмак, – смущенно рассмеялся Атамаз. – Ты лучше разбираешься в царских делах. Растолкуй все по порядку.

– А вот слушайте…

Царский страж подробно рассказал все, что видел и слышал прошлой ночью. Он подкреплял свои слова взмахами увесистого кулака и крепкими словечками, взятыми из обихода царских дружинников. Простая и выразительная речь его была полна страсти, которой он убеждал лучше, чем силой своих доказательств. Он изобразил царскую власть слабой и трусливой, жадной к наживе и враждебной народу, а союз с Митридатом – как военный сговор Перисада с Понтом против собственного народа. За ту кровь, которую понтийские солдаты прольют на Боспоре, Митридат получит власть, хлеб и покорных рабов, а Перисад и все богачи – спокойную и веселую жизнь.

– Или и теперь непонятно? – спросил Савмак, обводя глазами друзей.

– Теперь понятно, Савмак, понятно! – в один голос воскликнули они. – А все смешным кажется, что Перисад сам идет под власть Митридата!

Атамаз прищурился и взглянул лукаво на Лайонака:

– При новом-то царе повара и поварихи не будут тебе пироги да вино таскать. А мне уже не удастся ходить сюда, на могилу, чтобы выспаться и посидеть с вами. А?

Он рассмеялся, обняв обоих друзей.

– Пожалуй, так, – усмехнулся Лайонак, – тогда и Савмака, не иначе, заменят. Сколоту не позволят охранять царя. Слышишь, Савмак, на твое место поставят понтийца, а то и двух, а нам с тобою придется работать на них.

– К этому идет дело, – мрачно согласился Савмак, – да не очень дорожу я местом своим. Та же неволя, что и везде. Другое думаю я. Совсем тяжело деревне будет под двумя царями. И так сатавки эллинами обездолены, а понтийцы придут – еще хуже будет.

– Ну и пусть! – с неожиданной досадой сказал Атамаз. – Может, после понтийских-то батогов злее станут. Поймут все до одного, что хозяев бить надо! А то ропщут, вздыхают, а руку поднять боятся. Вот Бунак и Хорей – молодцы, не испугались, поджог сделали, кровь пролили и бежали! А кто поддержал их? Никто! Боязливы и слабы сатавки, хоть и бегут порой к Палаку. Городские рабы больше по душе мне, они злее, отчаяннее, с ними много можно сделать!

Савмак поднял голову и уставился на собеседника внимательным взором. Тот говорил не новое. Не раз судили об этом, но сейчас слова Атамаза получили иной, более глубокий смысл.

– Когда понтийцы придут, – ответил Савмак, – поздно будет руками махать. Одолеют они народ наш. Палак с ратями не мог выстоять против Диофанта, бежал в степи.

– Выходит, против понтийцев и силы нет?

– Есть! Сила есть!.. Боги вразумили меня, вот слушайте. Палак не разбит, он отошел в степи и копит там силы. Надо призвать его на Боспор, а когда рати его подойдут – всем народом бунт начать. Рабам – в городе, крестьянам – в деревне. Тогда не устоять ни царю Перисаду, ни Митридатовым войскам, если они ударить посмеют.

– Хорошо придумал! – захохотал Атамаз. – Вот это был бы праздник! Я нагулялся бы досыта!.. Да ведь царь Палак далеко, как дотянуться до него? А дотянешься – послушает ли он нас?.. А народ деревенский с рабами городскими не очень дружен. Косо смотрят друг на друга, передраться между собою могут… Вот и попробуй одним арканом сразу трех лошадей ловить!

– А мы их сразу ловить и не будем. Сами сбегутся. А что делать для этого? Мутить надо народ. Самое время сейчас народ мутить. Узнает черный люд, что цари хотят ему кольцо в нос вдернуть, – зашумит, обозлится. Кому захочется второй ошейник на шею надевать?.. А когда народ подымется – тогда и Палак нагрянет!..

Такие решительные слова взбудоражили заговорщиков. Их глаза засверкали, они придвинулись ближе один к другому и с жаром заговорили наперебой. Атамаз тут же решил разнести новость по всему городу, рассчитывая, что рабы первыми отзовутся на нее.

– А я в деревню передам это, – с готовностью предложил Лайонак, – я скоро поеду в имение на Железный холм и там встречусь с Пастухом. Он человек верный и смелый. Ему легко разнести весть по селениям, благо он всюду бывает со своими стадами.

– Добро! – тряхнул кудрями Савмак. – Сами сколотские боги и безыменный бог велят нам сделать так, ибо новое рабство грозит всем нам! Только смотрите, братья, если вас на таких рассказах поймают – не миновать всем нам железного колеса!

Все трое поежились при упоминании о страшной пытке, часто применяемой для наказания рабов и преступников, но решили не отступать от задуманного. До утра говорили, ели и пили, строили самые смелые планы. Лишь перед рассветом покинули свое уютное убежище, чтобы вернуться по своим местам до восхода солнца. Уходя, почувствовали, что приближаются новые времена, которые неизбежно затянут их в круговорот опасных дел и событий. Но не пугались этого, наоборот, повеселели, почуяли силы свои и смело устремились в туманную предутреннюю мглу, прислушиваясь к пению петухов и лаю собак, что доносился из пригородного поселка.

 

1

После отъезда Диофанта установилась хорошая золотая осень. Хлеб с особой спешкой вывозили из деревень и так же торопливо грузили на корабли, дабы успеть отправить его в Синопу до конца навигации.

Никогда еще в деревне не царило такое уныние, как сейчас. Даже волнения и ропот по поводу несправедливого распределения урожая как-то утихли.

Многие из тех, кто считался свободным и имел клочок когда-то общинной земли, сейчас принуждены были отдать весь собранный хлеб, а в придачу скот и усадьбу, чтобы расплатиться с долгами. Ибо царь повелел взыскать с должников все недоимки за прошлые годы. Система долгового рабства являлась одной из хитростей греков и вела прямо в рабский ошейник.

Крестьяне покидали деревни в надежде найти где-то кусок хлеба. Приток голодного люда в города шел стихийно, и остановить его было невозможно. Обычно это наблюдалось ранней весной, когда голод достигал своего высшего накала. Теперь же люди шли после сбора зерна, так как взыскание царских недоимок означало для сотен и тысяч семей голодную смерть еще до наступления зимы. Родители продавали в рабство детей, полагая, что рабами они проживут лучше, чем на свободе. Другие предлагали в рабы самих себя.

Драконовскими мерами правительство собрало небывалое количество хлеба. Зерном завалили все склады, свободные помещения, даже некоторые храмы на побережье. Стаи птиц клевали зерно на дорогах, так как в спешке его везли в дырявых мешках и «формах», как называли корзины емкостью в одну артабу, то есть больше пятидесяти литров.

Перисад, получая известия о ходе сбора урожая и об огромных запасах зерна на складах, с гордостью поднимал брови и говорил:

– Только при Перисаде Первом собирали столько зерна, сколько собрали мы! Нет, что ни говори, а времена процветания Боспора не миновали! Они возвращаются. Мы снова развернем торговлю и в обмен на хлеб получим золото, которым покроем все долги наши!

Это был жалкий самообман. Даже отправив все запасы хлеба за море, Боспору не удалось бы вернуть свою былую хозяйственную и военную мощь. Уже не было той Эллады, что покупала боспорский хлеб с выгодой для обеих сторон. Теперь выгоду от боспорского вывоза получал один Митридат, так как брал скифскую пшеницу почти даром, обещая взамен свою помощь против внешних и внутренних врагов Боспора.

И если прошлые правители царства увеличивали вывоз хлеба за счет расширения посевов, улучшения обработки земли, умения заинтересовать крестьян в продаже хлеба, то мнимое процветание сейчас достигалось более жестоким изъятием урожая из рук пахаря. Отдав свой хлеб, крестьянин разорялся, впадал в полную нищету и не мог уже на следующий год возделать свое поле. Доведенные до отчаяния люди толпами приходили на площади Пантикапея и громко предлагали себя в рабство за кусок хлеба.

Недалеко от порта толпа равнодушно смотрела, как худой, взлохмаченный сатавк сбросил с себя конопляную дерюгу и, обнажив до пояса жилистое тело, подпрыгивал, как скоморох, и громко смеялся, морща впалые щеки с клочьями грязной бороды.

– А ну, попробуй бороться со мною – не справишься! Сухие жилы, да много в них силы! Вот я какой! Делаю всякую работу! Умею седлать лошадь, умею ямы копать, сеять и жать!.. Ем мало, сплю лишь до первых петухов – вот я каков! О-хо-хо! Весел, здоров, ничего не боюсь, а богам – молюсь!.. Кто купит меня – не пожалеет! Я даже драться на мечах могу и своего господина в обиду не дам! Буду верным, как собака!.. Купи меня!

Человек смеялся, некрасиво скаля зубы. Он походил на помешанного. В его веселье и шутках, в его худобе и торчащих во все стороны волосах отразилась вся непритязательность человека, который провалился в бездну нищеты и отчаяния и уже не помышляет о протесте, но готов целовать подошвы тому, кто даст ему возможность жить. Человеческое достоинство, обида, зависть или другие подобные чувства в настоящем положении только мешали бы ему, ускорили бы его конец, да и не только его одного.

Невдалеке сидела изможденная женщина с тремя детьми и застывшим взором следила за мужем, каждое слово которого отдаляло его от семьи. Она хваталась за сердце, когда подходил хорошо одетый горожанин. Он мог купить ее мужа. Женщина делала попытку вмешаться в такую сделку, остановить ее. Но, взглянув на восковые лица детей, словно окаменевала и опять следила широко раскрытыми глазами за мужем и толпой. Покупателя не находилось, люди шли мимо, еле взглянув на веселого торговца собственной свободой.

– Чего ты раскричался, деревенщина! – сварливо заметил лошадиный барышник, ведя за повод серого мерина. – Чего тебе надо? Хозяина, который кормил бы тебя, бездельника? Неплохо придумал! Город полон рабами и бродягами, которым делать нечего. Они и без продажи принадлежат тому, кто их накормит. Сейчас выгоднее нанять человека на день, а к ночи выгнать его на улицу, чем покупать нахлебника, давать ему кров и пищу.

Однако подошел к женщине с детьми и внимательно посмотрел на мальчика лет пяти, бледного, но миловидного, с льняными волосами.

– Вот мальчишку я купил бы. Такие хорошо идут за море, к персам!

– Ах! – Женщина схватила обеими руками малыша и прижала к груди. – Нет!.. Я не продаю детей!..

– Ну и дура. Я дал бы хорошую цену. Ты смогла бы накормить остальных двух.

– Меня купи, господин, – с тем же наигранным смехом обратился к нему полуголый мужчина, – я буду за твоими конями ухаживать, охранять твой сон.

– Отстань ты, лодырь! Работать не хочешь! – отмахнулся барышник и пошел своей дорогой.

– Как имя твое? – неожиданно раздался голос со стороны.

Перед сатавком вырос человек с мечом и бородой. Он строго и внимательно оглядел крестьянина, велел раскрыть рот, дыхнуть. Поморщился, покачал головой.

– Истощен. А припадками не болеешь? По телу нет ли язв? Не кашляешь ли?

– Что ты, господин! Здоров, как гончий пес, послушен, как сыромятный бич, на кого замахнешься – того и ударю! Собакой буду твоей. Гав-гав!

Мужчина стал гавкать по-собачьи, прыгать и махать руками. Действительно, он казался крепким и ловким, а главное – глядел беззлобно и весело. Послушный и верный раб, хотя и не богатырь, стоит трех сильных, но строптивых.

– А зовут меня Астрагал!

– А туда, к кладбищу, не ходишь? В фиасе состоишь, единому богу молишься? – подозрительно прищурился покупатель.

– Молюсь богам хозяина моего. Никаких фиасов не знаю. Да и зачем они мне? Никогда на старших руки не поднимал, голоса не возвышал, злого не умышлял. Бери, господин, не пожалеешь!

– Семья есть?

– Семья есть. То есть нет, нет!.. – Мужчина бросил взгляд на женщину и детей, и густая тень заволокла его лицо. Он быстро превозмог себя и рассмеялся. – Отрекаюсь от этой женщины и ее детей! Полностью и навсегда!

– Сколько хочешь?

– Два мешка зерна пшеничного и масла три кувшина, да крупы…

– Ого, – присвистнул покупатель, – да за такую цену я себе трех молодых девок куплю!

– А что толку от девок твоих? Со всеми сразу спать не ляжешь. Да и борода твоя с проседью. Тебе надо такого раба, как я. Дай мне дубину и иди со мной куда хочешь – обороню!

– Говори настоящую цену, – нахмурился бородач.

– Говори ты…

Сошлись на трех мешках проса и одном кувшине масла оливкового.

– Маловато, – вздохнул будущий раб.

– Пойми ты, дубина, что масло-то синопское, заморское!

– Согласен.

Оба направились к храму Гермеса Рыночного, где толпилось немало людей. Астрагал стал на ступени храма и громко провозгласил:

– Я, свободный пелат, потерявший за долги свои хлеб и землю, выгнанный из своего дома по приказанию милостивого господина Саклея, сына Сопея, отрекаюсь навсегда от той женщины, что стоит здесь, и детей ее своими не считаю… Вот они – женщина и дети, посмотрите на них!

Жена его с детьми стояла невдалеке, и слезы потоком лились из остановившихся, бесчувственных глаз. Всем хорошо был известен смысл этого отречения, оно предшествовало порабощению главы семьи. Объявляя жену и детей чужими, Астрагал ограждал их от возможных притязаний со стороны хозяина и закона, поскольку раб не мог иметь свободное потомство.

– Имеющие уши да слышат! – утвердил это заявление дежурный жрец, делая правой рукой магический жест, а левой принимая монету от бородатого покупателя.

– А теперь я один, холостой и одинокий пелат Астрагал, продаю себя навечно в рабство господину и хозяину…

Крестьянин запнулся и вопрошающе уставился глазами на бородача.

– …Саклею, сыну Сопея, лохагу пантикапейскому, – подсказал покупатель, надменно оглядывая толпу.

– О! – восхищенно отозвались многие. – Какого хозяина приобрел!.. Сыт будешь!

– Саклея?.. – поразился Астрагал, широко разводя руками. – Был я у него должником, разорен этим человеком – и вот к нему же в рабы попал!

– Ну? – сердито перебил его покупатель. – Может, не нравится, так я другого найду!

– Нет, нет! – спохватился Астрагал. – Это я так, к слову сказал. Так вот – продаю себя навечно в рабство господину и хозяину Саклею… за цену… – Дальше следовало перечисление того, на чем они сторговались.

Тут же кузнец за небольшую мзду надел на шею новоиспеченному рабу ошейник и велел стать на колени перед наковальней. Несколько ударов молотком – и Астрагал поднялся на ноги. Чужим, одичалым взором оглядел он толпу, потрогал рукой за ошейник… Совершилось!.. В толпе раздался смех. Раб попробовал улыбнуться, но лицо перекосилось в гримасе, еще больше развеселившей толпу.

Человека не стало. Он за одно мгновение превратился в «говорящее орудие», двуногий скот. Теперь ему не было места с людьми, он не являлся членом общества, стоял вне законов и установлений, не защищенный ничем от прихоти и каприза хозяина. Последний мог уморить его голодом, забить до смерти палками, убить, как негодную собаку, не неся за это не только ответственности, но даже не рискуя ни добрым именем, ни благорасположением.

– Зачем, Анхиал, ты купил этого нищего? – спросил кто-то из толпы.

– Взамен беглого, – буркнул тот, не оборачиваясь.

Астрагал смотрел на семью и мысленно прощался с нею. «Теперь вы не умрете с голоду», – говорили его глаза, наполненные влагой. Маленькая дочь хотела кинуться к отцу, но он сделал жене знак рукой, и та удержала девочку.

– Пойдем, – зевнул Анхиал, которому уже надоели формальности. – Скажи, куда внести плату? Этим, что ли? – он кивнул головой в сторону семьи.

Тот подтвердил. Они удалились.

 

2

К храму подошел, покачиваясь, Зенон, одетый в полинялую хламиду. Он наблюдал торговую сделку и сейчас смеялся от души. Бывший воспитатель обрюзг и еще больше постарел, но одутловатость серого лица, свидетельствующая о постоянном пьянстве, скрадывала его весьма преклонный возраст. Жрец встретил его приветливо, ибо Зенона знали и уважали, как человека, близкого ко двору в прошлом и живущего царскими подачками сейчас.

– Вы видите, о люди, – тоном наставника громко произнес старый гуляка, – как многие рвутся скорее найти себе доброго пастыря, кормильца и хозяина! Ибо у рачительного господина раб сыт, одет и доволен своей долей. А предоставленные себе простые люди и варвары не умеют построить свою жизнь, не могут сорвать с дерева счастья его плоды, использовать жир и сок земли. Они нерадивы, когда сеют и жнут, расточительно расходуют те запасы, что заготовлены на зиму, пропивают зерно, не думая о завтрашнем дне. Они подобны птицам, что клюют и раскидывают ногами корм, не ведая, чем и как будут жить завтра. И вот дальновидные из них, понимая, что смогут жить лишь под десницей мудрого и строгого господина, сами идут в рабство. Великий мудрец Аристотель сказал, что рабство есть справедливость богов. Как боги властвуют над жизнью всех людей, так избранные являются господами всех, кто ниже их. В основе рабства лежит не сила, а взаимопомощь между мудрым и тем, кто рожден со слабой головой, но с сильными руками…

Слова его разносились по площади, и толпа вокруг стала быстро расти. Зенон с видом пророка воздел свои отекшие руки и поднял вверх мутные от пьянства глаза.

– Истинно! – заключил жрец, склоняя лысую голову. – Твои речи, Зенон, всегда мудры и угодны богам!

– И толстобрюхим архонтам! – раздался в тишине резкий голос.

Все вздрогнули. Жрец вскинул голову и стал шарить глазами по лицам случайных слушателей. Зенон выпучил глаза с красными белками.

– Что?.. Кто сказал?..

– Я сказал!.. Хлеб у народа отняли да Митридату послали! Теперь ждут Митридатовых солдат – народ усмирить! А то голодные могут взбунтоваться… Астрагал в рабство пошел не потому, что там хорошо, а потому, что детей накормить хочет. И от семьи отрекся, чтобы дети свободными остались, а не попали в рабский хомут. А ты, старый пьяница и развратник, смеешь говорить, что в рабстве хорошо! Видно, за амфору вина ты давно продал свою душу и грязное тело! А еще ходишь на моления единого бога!.. Наши прадеды не знали рабства, это эллины принесли его на нашу голову вместе с роскошью и дорогими винами. Не так ли, братья сатавки?..

Это говорил высокий человек, одетый в лохматые шкуры. Черное от загара и ветра лицо, вытянутое по-лошадиному, выдавало в нем человека, живущего у степного костра. В руках он держал копьецо.

Толпа зашумела, зашевелилась, как растревоженный муравейник. В лицо Зенона полетели оскорбления. Жрец поспешно отступил к храмовому входу, мигнул иеродулу в синем хитоне и приказал ему бежать за рыночной стражей. Зенон засопел, одутловатое лицо его из синюшне-серого превратилось в землистое.

– Чужеземцы съели хлеб наш! Всё вывезли!

– Последние запасы выгребли!.. Оголодал народ!.. Хлеба уже нет, а впереди зима. Как жить будем?.. Все умрем с голоду!..

– Фракийцы наш хлеб везут, Митридат – везет, дандарии жрут наш хлеб! Почему царь не прогонит всех нахлебников?

– А потому, – резко и громко отозвался высокий человек в шкурах, – потому, что царь Перисад продал свое царство и всех нас Митридату!

– Как продал? Что он говорит? Разве может царь продать народ свой?

– Не может, а уже продал! Для этого и Диофант приезжал. Теперь ждите Митридатовых солдат, они с вас две шкуры сдерут, мясо с костей снимут!..

– О боги, страшные слова говорит этот человек!..

– Довольно, расходитесь, вон уже бегут стражи!

– Спасайтесь!

Со стороны порта к храму бежала толпа рыночных уборщиков. Впереди размахивал палкой Атамаз. Толпа поспешно рассыпалась кто куда. Высокий человек, что произносил поджигательские, бунтарские речи, исчез в переулке.

– Что случилось? – спросил Атамаз, хмуря брови. – Почему стражу звали?

– Ловите бунтарей, ловите! – волновался жрец, показывая пальцем.

Но ловить было некого, толпа разбежалась.

– Ну хорошо, – решительно кивнул головой Атамаз, узнавши, в чем дело, – мы разыщем этого бунтаря, не уйдет!.. Эй, за мною!

Зенон, тяжело ступая ревматическими ногами, спешил скрыться в храме Синдиды. Народных волнений он боялся страшно и проклинал себя за неудачное высказывание перед толпой.

 

3

Не все поступали как Астрагал. Многие, вместо того чтобы продавать самих себя, торговали детьми. На понтийские корабли, что грузились хлебом, толпами, как козлят, загоняли малышей, преимущественно мальчиков, купленных по неслыханно дешевой цене.

К акрополю пришло около сотни изможденных голодом, разорившихся селян. Их никто не купил бы порознь, как истощенных, негодных к труду. Они решили обратиться к милости самого царя. Каждый имел на шее петлю в знак того, что идет к царю в полное и вечное рабство за кусок хлеба. Просители стали на колени и затянули что-то нудное, наподобие похоронного плача, и протягивали худые руки в сторону ворот акрополя.

Бывало, таким несчастным цари раздавали хлеб, желая показать свою щедрость. Перисада Пятого лишь встревожил этот наплыв голодных. Гневаясь, он думал, как поступить. Повелел разыскать Саклея. Но царица предупредила своего супруга. Она позвала Олтака и отдала ему приказание действовать. Через несколько минут ворота акрополя со скрипом раскрылись и сотня конных дандариев с гиком врезалась в толпу. Многих задавили насмерть, перекалечили, исхлестали нагайками. Голодающие с криками метнулись прочь, но одумались, обернули свои лица, на которых отражалась уже не мольба, но озлобление и обида. В дандариев посыпались камни. Слух об этом событии сразу облетел все закоулки города и вызвал различные суждения. Одни возмущались, другие качали головами, полагая, что царь поступил неосторожно. Тем более что дандариев в городе ненавидели, как чужаков и царицыных псов.

Олтак вернулся к царице с изрядным синяком на лбу, взъяренный, тяжело дыша. Он просил разрешения разослать по городу конных воинов для розыска «бунтарей». Но царица не решилась на такое. Направилась к Перисаду. В покое царя увидела суку с двумя щенками, что прыгали и визжали на ковре к великому удовольствию государя.

Перисад всегда любил животных больше, чем людей. Увлекшись развлечением, он не заметил Алкмены. Та кашлянула. Царь поднял голову – и сразу стал серьезным и усталым на вид. Он увидел, что черные глаза супруги мечут искры и она готовится сообщить ему что-то неприятное.

– Хитрые и подлые люди. – с раздражением начала царица. – Твои помощники распустили народ! Варвары не хотят работать, смеют требовать хлеба у самых ворот твоего жилища!

– Я знаю это и готовлюсь принять решение.

– Мною уже приняты меры…

Царица рассказала о том, что произошло и как дандарии встретили отпор со стороны толпы. Перисад заволновался, и его лицо задергалось, рот раскрылся, блеснули зубы.

– Напрасно, – произнес он, стараясь сохранить спокойствие, – напрасно ты сделала это. Такие поступки лишь раздражают народ и выставляют царскую власть в дурном свете. И я прошу тебя, дорогая супруга, не вмешиваться в мои отношения с народом.

Временная слаженность взаимоотношений Перисада и Алкмены часто нарушалась. Царица все чаще и больше вникала в дела государства, проявляя в своих действиях решительность и грубую прямолинейность, так как была сторонницей крайних мер и суровости в управлении народом. Это вносило нежелательную нервозность в жизнь дворца, обостряло обстановку, вызывало протесты Саклея и других вельмож, лучше, чем царица, понимающих опасность необдуманных действий.

Перисада раздражали как поступки Алкмены, так и жалобы на них со стороны вельмож. Он не находил в себе сил и решительности поставить всех на свои места. И, когда ему начинали говорить о напряженности в государстве, он еще больше сердился и доказывал, что бояться нечего, дела в царстве идут совсем не плохо и Боспор находится на небывалом подъеме.

Он гордился своей идеей расплаты с наемниками хлебом и земельными участками.

– Мы богаты хлебом, как никогда, – говорил он возбужденно, – хлеб – наше богатство! А вот золотые запасы иссякли. Значит, будем расплачиваться тем, чем богаты. А раздавая участки земли фракийцам, мы укрепляем нашу власть в деревне. Военные поселенцы – клерухи – будут нашей опорой среди крестьян.

По его указанию пайки рабам не уменьшали, но заменили зерно смесью просовых, ячменных и пшеничных отходов. Пустили в ход старую, порченую, провонявшую рыбу. Теперь рабы стали получать пищи даже больше. Только питательность такого рациона оказалась совсем низкой. Рабы роптали. Зато на их желудках удалось сэкономить немало зерна.

Лицемеры и льстецы старались превознести дальновидность Перисада, его государственную мудрость.

– Проникновенный ум нашего государя помог нам найти выход из трудного положения, – говорили они, втайне пряча свои сбережения в ямы и прислушиваясь ночами – не подступили ли скифы к стенам города и не взбунтовалась ли чернь.

 

4

Перисада раздражало, что вокруг Алкмены всегда толклась орава дандариев в остроконечных меховых шапках, затянутых в талии кафтанах, засаленных шароварах, с длинными мечами и плетьми толщиной в три пальца.

Дети кавказских предгорий, дандарийские воины томились в большом городе, задыхались от его духоты и пыли. Они изнывали в бессмысленном безделье, много спали, разговаривали о пустяках, пили при случае до полной потери сознания и все свои деньги относили в домики портовых гетер. Они не считались наемниками, подобными фракийцам, их содержание было очень скудным. Но Алкмена находила средства и помогала Олтаку содержать свою гвардию. Когда и этой помощи не хватало, дандарии не терялись. Они занимались поборами на рынках, под видом взыскания царской пошлины, а то выезжали в окрестности столицы и грабили крестьян, угоняли их скот, выгребали зерно, чем снискали себе дурную славу и всеобщую ненависть.

Олтак был завсегдатаем на царицыной половине. Впрочем, он один из своих соплеменников усвоил эллинские обычаи и манеры, умел носить греко-скифские одежды, принятые при дворе, обладал способностью вести разговор.

Своей услужливостью, исполнительностью и вежливостью Олтак сумел угодить Перисаду. И тот терпел его, хотя и задумывался, не слишком ли близок к царице этот красивый лицом варвар. Но царя еще больше коробило, когда, войдя на половину Алкмены, он натыкался на черное медведеподобное чудовище, обвешанное оружием, с выпученными глазами и волосатыми лапами. Это был личный телохранитель царицы – Зоил. Он стоял на том самом месте, где когда-то видели Агафирса, соматофилака Камасарии. Зоил был достойным преемником жестокого раба, хотя и выглядел несколько по-иному.

Перисад в душе побаивался неистового кавказца. Тот загораживал своей фигурой двери царицына покоя, отходил в сторону не спеша, кланялся неохотно, глядел высокомерно и вызывающе. Он даже спал на пороге опочивальни своей повелительницы. В любой миг по хлопку розовых ладоней он готов был предстать перед нею, дикий, решительный и бесстрашный.

Дандарии бродили по полупустым залам, садились на пол в кружок, пили и ели, распространяя вокруг пряный дух лука и кислого сыра, что привозили им из-за пролива.

Совсем незнакомые люди то и дело приезжали с той стороны Боспора Киммерийского, ночевали где попало, сорили, оставляли следы грязных ног и уезжали так же внезапно, как появлялись.

Алкмена поддерживала с отцом связь самую оживленную. Поэтому в отведенных ей покоях всегда царила суета и веяло запахами, напоминающими не то юрту степных табунщиков, не то постоялый двор. Здесь не было того уюта, который поддерживала Камасария. И хотя стояло немало кушеток с точеными ножками, низких стульев, резных ларей, прикрытых коврами, но все это имело крайне затертый, засаленный вид. Вазы, статуи, занавесы были расставлены и развешаны кое-как. Не чувствовалось порядка, обжитости. Всюду серой пеленой насела пыль.

Создавалось впечатление, что царица живет здесь хотя и широко, но временно, собираясь вот-вот уехать. Да оно так и было. Перисад знал, что ценные вещи, ткани, посуда, ковры и украшения, что ранее были привезены из Фанагории, до сих пор не распакованы, лежат в тюках и пылятся в нежилых покоях.

Царица тщательно следила за своей внешностью, красиво одевалась, делала пышные прически, не пренебрегала притираниями. Но на обстановку своего жилища не обращала внимания.

Перисад сразу, после женитьбы был без ума от своей молодой подруги. Их встречи были жаркими, его пьянили ее ласки, блеск черных глаз, шепот горячих губ. Но позже он заметил в ее пылкости и страсти какую-то самозамкнутость. Это не была страсть для него, не он ее зажигал и не ему было дано погасить ее неистовое горение. Он если не сознавал, то смутно чувствовал, что пламенность Алкмены – не любовь. В сущности, она была безразлична к нему как к человеку, не интересовалась его печалями, о здоровье справлялась по обязанности, выслушивала его рассеянно. Другой на месте Перисада так же мог воспламенить ее и так же был бы не более, чем он, любимым.

Впрочем, царицу нельзя было назвать безразличной к внешним событиям. Она проявляла живейшую заинтересованность во всех делах государства. Была властолюбива и не терпела медлительности. Особенно когда это касалось ее отца Карзоаза, которому она служила с удивительной преданностью, не за страх, но за совесть.

В то же время никто острее ее не ощущал того предгрозового томления, что носилось в воздухе последнее время. И если в верхах Боспора царила тревога, боязнь перед будущим, ожидание каких-то необычайных событий, то на женской половине дворца все это находило наибольшее выражение.

Не однажды Перисад, оглядев покои царицы, говорил с неудовольствием:

– Что это у тебя, дорогая и возлюбленная жена моя, такой беспорядок, словно ты собираешься уезжать?

На что Алкмена, сделав томные глаза, отвечала:

– Я собиралась гостить к отцу, дабы под родным кровом отдохнуть от происков таких людей, как Саклей. Но теперь ты стал строже к нему, мне легче дышится, и я не поехала. А порядка еще не навела.

Слова сопровождались пленительными улыбками и многообещающим подрагиванием ноздрей. Перисад забывал о своем вопросе. Он тянулся к супруге, рассчитывая на ласку. Но Алкмена неожиданно нарушала очарование интимности. Она брала за руку своего державного супруга и подводила к окну. Показывая розовым ноготком на толпы нищего люда у подножия Царственного холма, на котором стоял акрополь, спрашивала с гневной дрожью в голосе:

– К чему приведет это переполнение города нищими? Куда они идут, чего хотят?

– Это, дорогая, – умиротворяюще отвечал царь, – заведено еще бабушкой Камасарией. Она разрешила фиаситам единого бога собираться возле кладбища, куда и направляются эти люди. Моления и проповеди отвлекают простой народ от дурных мыслей и преступлений.

– Этот сброд, – возражала Алкмена, и ее голос становился жестоким, – днем хнычет и призывает спасителя, а ночью берет дубины и идет грабить! Мой отец послал бы две сотни верных всадников с бичами, и они разогнали бы этот вшивый фиас! А для бродяг у него есть место на дальней окраине твоего царства, где они быстро гибнут от голода и болезней. Но Саклей плохо помогает тебе. Он не способен к решительным действиям.

Теперь она уже не выглядела ни томной, ни многообещающей. Ее лицо искажалось, становилось злым, язвительным.

– Саклей, – продолжала она, – мало заботится о твоей и моей безопасности. Где фракийские наемники? Он отправил их к западным пределам царства во главе со своим сыном Атамбом. Атамб, этот пьяница и развратник, завел там целый гинекей из девок-сатавок, веселится с ними, оскорбляет своим поведением богов. А мы здесь остаемся без крепкой охраны. Сможем ли мы отразить бунт толпы? Какими силами усмирим крестьян, если они начнут убийства и поджоги? А чернь шумит, обвиняет тебя в том, что ты продал свою диадему Митридату, и грозит восстать против тебя!..

Лицо Перисада от таких разговоров начинало подергиваться, он скалился, как усталый дворовый пес, нервно хрустел суставами пальцев. Рождалось убеждение, что Саклей обманывает его, что никто не заботится о его безопасности, и стоило появиться лохагу в такой неудачный час, как целая лавина упреков и обвинений падала на его голову.

 

5

Скифская война, вторжение понтийских войск в Срединную Тавриду, поспешное отступление скифских полчищ в степи, к северу, вызвали переполох в зверином населении степей. К границам Боспора прихлынули табуны диких коней и куланов, колосов и туров, а за ними бесчисленные волчьи стаи. Четвероногие гости переходили рубеж царства и учиняли потравы полей, к великой досаде земледельцев.

Говорили, что такое переселение животных предвещает гибель Боспорского царства. Будто в степи поймали или убили волка, у которого пасть оказалась окованной железом. Волки с железными зубами! Было от чего призадуматься.

Несмотря на хищническое истребление диких животных, усилившееся с ростом населения Тавриды еще при Скилуре, их было очень много. И появление сотенных табунов среди полей грозило уничтожением части урожая.

После сбора хлебов крестьяне принялись охотиться за проворными колосами ради их вкусного мяса. Тем более что в деревнях страшились предстоящей зимней бесхлебицы.

В заповедниках к западу от Саклеева имения появилось столько зверья, что по совету Саклея сам царь решил выехать на охоту, одну из любимых забав того времени, почти забытую в последние годы.

– Надо тебе развлечься, государь, – кланялся Саклей Перисаду. – Вот и лекарь Эвмен давно говорит, что тебе необходимо бывать на охоте для укрепления здоровья.

Вскоре состоялось большое царское полеванье. На сотнях коней с луками, дротиками и рогатинами выехали царь с друзьями и челядью. Перисад, сильно ослабевший телом, сутулый и похожий издали на старика, сидел на смирном коне, охраняемый с одной стороны Олтаком с дандариями, с другой – Саклеем и свитой именитых пантикапейцев. Сзади ехали слуги со сворами собак и наездники-загонщики. Следом за царем гарцевал на коне Лайонак, как лучший из царских конюхов, лихой наездник. Ему было приказано сопровождать царя всюду, следить за его лошадью. Он должен был оберегать царя от возможных неприятностей во время степной скачки – удовольствия острого, но опасного.

Осень усыпала землю желтыми листьями и сухими травами. Дни стояли солнечные. Копыта лошадей весело стучали по пересохшему грунту, поднимая облака пыли. Царица не участвовала в выезде. Это обстоятельство Саклей хотел использовать для укрепления своего влияния на Перисада. Он все время поглядывал на Олтака, в котором видел наушника царицы.

Миновали пригороды с их лачугами и одичалым от нищеты людом. Потом потянулись поля мелких земледельцев – потомков первых поселенцев-эллинов, живущих в аккуратных домиках с садиками и чистыми дворами. Можно было видеть, как хозяева трудились на виноградниках, пригибали лозы и заваливали их сухой землей. Это была обычная предосторожность боспорских виноградарей для защиты лозы от зимней стужи. Обмерзание грозило нежным стеблям на протяжения сорока дней зимы, после зимнего солнцеворота.

Дальше начинались сплошные массивы царских полей, среди которых, подобно островкам, виднелись убогие землянки бедняков сатавков, навсегда прикрепленных к этим полям, принужденных влачить жизнь трудовую, но беспросветно убогую, безрадостную. Из года в год эти люди обязаны были возделывать царские посевы, ухаживать за ними, собирать урожай и наполнять зерном бездонные закрома Пантикапея. Никому и в голову не приходило, что эти люди могли бы жить и работать не только для царских доходов, но и для себя. Права иметь что-то свое за ними не признавалось.

Наконец стала видна башня на Железном холме. Левее ее протянулись желто-бурые просторы непаханой степи.

Здесь-то и должна была развернуться лихая конная травля дикого зверья.

После короткого привала и подготовки началось царское полеванье. Скакали отрядами, окружая табунки диких ослов и коз и метая в них дротики. Гнались в азарте по десять всадников за одним зайцем, стараясь убить его плетьми. Никакого плана охоты не было. Увидев дичь, спускали собак и с криками гнали лошадей, не разбирая дороги. Удавалось – убивали. Стреляли из луков на всем скаку, как это принято у скифов.

Перисад несколько оживился. Его впалые щеки раскраснелись, глаза заблестели. Он торопил коня криками. Ему удалось ударить плетью загнанного козла и прикончить его дротиком. Он с гордым видом рассказывал потом, как скакал впереди всех и первым повалил животное.

Все восхищались смелостью и охотничьим искусством царя. Охота шла весело. Дышалось в степи куда легче, чем в стенах пантикапейского дворца. Дандарии, вырвавшиеся из городского плена, с гиканьем рассыпались по ковыльным просторам. Лошади уже припотели, так как отвыкли от длительных скачек. Почувствовал усталость и Перисад, но не хотел сдаваться раньше других. «Как хорошо на приволье, – думалось ему, – следует чаще бывать в степи. Я просто засиделся под крышей со всеми делами и неприятностями». И, взмахнув дротиком, погнал лошадь за козлом, что перемахнул через куст полыни совсем близко от него.

Тут и произошло то, чего так не хотели Саклей и все участники охоты, чего не ожидал и сам царь.

Стройность первоначальных облав и заездов уже нарушилась. Получилось так, что спутники поотстали от царя – и он оказался отделенным от всех холмами и зарослями кустарников. Даже Лайонак и тот, на беду, замешкался. Его задержал Саклей, лошадь которого захромала.

Никто не мог знать, что в степи еще есть охотники, также гоняющие зверей. И огромный волк, уже раненный, но готовый защищать свою жизнь до конца, уходил от ретивого всадника, вооруженного острый копьем.

Лошадь царя неожиданно шарахнулась в сторону, едва не сбросив своего седока на землю. Перисад еле удержался за гриву, потерял при этом копье и остался безоружным. Пытаясь справиться с испуганной лошадью, он дергал поводья и с трудом повернул ее вправо. И сразу увидел то, чего испугался его скакун, застоявшийся на конюшне. Прямо на него бежал матерый волк с окровавленной пастью. Зверь, возможно, принял царя за одного из своих преследователей и решительно кинулся на незадачливого охотника. В фресковой живописи старых времен мы нередко встречаемся с такой сценой на охоте: волк нападает на всадника, последний обороняется копьем. Но у Перисада не осталось копья. Свои дротики он израсходовал, копьецо же с ременной петлей выронил, и теперь его единственным оружием оставалась плеть.

Зверь прыгнул и вцепился зубами в полу кафтана, слегка оцарапав бедро Перисаду. Царь стал хлестать волка плетью, но это мало помогало. Помощь подоспела неожиданно и совсем не с той стороны, откуда ее можно было ожидать. Вслед за волком появился всадник на лихой коне, размахивая копьем. Он налетел так стремительно, что царь невольно зажмурился, ожидая удара конской грудью, но всадник с изумительным искусством поднял своего разгоряченного скакуна на дыбы и одновременно метнул копье в зверя, поразив его насмерть.

Теперь оба всадника скакали рядом.

– Кто же выезжает на охоту с одной плетью? – раздался звонкий, совсем не мужской голос.

Странный охотник схватил левой рукой поводья царского коня. Сделав круг, они оказались опять на месте встречи и остановились перед трупом волка, пришитого к земле копьем. Несколько ошеломленный Перисад пришел в себя и разглядел своего спасителя. Рядом с ним на ретивом коне красовалась молодая женщина в мужском замшевом кафтане, без шапки. Золотистые волосы развевались по ветру, упругие щеки пылали, глаза горели воинственно и насмешливо, полураскрытый рот сверкал белыми зубами, готовый расхохотаться.

– Да разве я за волком гнался… – в досаде начал было Перисад, не любивший признаваться в своих ошибках. – Но… кто ты, женщина-всадник? Откуда?.. Я не знаю тебя.

– И я тебя не знаю, – все так же полунасмешливо прозвенел чистый голос, – а теперь вот узнала. По одежде вижу, что из города. Но конь у тебя староват…

Их беседу прервали подъехавшие Саклей и Лайонак с охотниками.

– Что случилось?.. Волк?.. Ты заполевал волка, государь! Ты настоящий Геракл!

– Кажется, меня самого заполевала вот эта амазонка, – попытался улыбнуться царь, кивая головой на девушку. – Она нагрянула ко мне, как с неба.

Теперь и Саклей обратил взор на охотницу. Метнул глазами на волка, заметил, что повод царского коня оказался в руках девушки, и все сразу понял. Его лицо скривилось в неудовольствии, глазки исчезли в морщинах, борода беспокойно зашевелилась. Он быстро соображал, что сказать и как объяснить появление этой шальной Гликерии на его заповедных землях.

Подскакал встревоженный Алцим. Он, видимо, далеко отстал от своей гостьи и сейчас, подоспев, тоже казался сильно смущенным. Кто мог ожидать такой необыкновенной встречи?..

Подъехал Олтак. Его глаза вспыхнули изумлением, когда он увидел Гликерию рядом с царем. Хотел что-то сказать, но Саклей предупредил его:

– Государь! Здесь я в ответе. Это – моя племянница ветрогонка Гликерия. Живет в доме на Железном холме и часто ездит в сопровождении сына моего младшего Алцима на конные прогулки и охоту. Прости ее и меня, старика.

– Не ведаю, за что я должен прощать вас обоих! – усмехнулся Перисад, не спуская глаз с раскрасневшегося лица девушки. – Она спасла меня от волка, ударила его копьем. Жаль, что я оказался безоружным, иначе я не уступил бы ей удовольствия убить зверя. Но как это я не знал, что у тебя такая большая племянница?

Саклей рассмеялся своим хихикающим смехом. Все рассматривали девушку и переговаривались. Олтак не спускал с нее взора, словно пораженный этой встречей. Гликерия, разгоряченная конной скачкой, выглядела красавицей.

– Однако чего мы здесь стоим? – прервал эту сцену царь. – Зверь сумел укусить меня в бедро, и мне надо приложить к ране целящие травы… или мазью смазать.

– Ты ранен, государь?

Все ужаснулись, встревожились. Начали спешиваться и предлагать донести царя до города на руках.

– Глупости, – покраснел царь, оглядываясь на Гликерию, которая уже поняла, с кем имеет дело, но не могла сообразить, как ей держаться дальше. – Чепуха, – продолжал он, – я чувствую себя хорошо и поеду на коне.

Саклей предложил ехать не в город, а к нему в имение и там сделать осмотр раны и перевязку.

– В имении сейчас лекарь Эвмен, – сообщил Алцим, – он лечил меня от раны головы и теперь помогает матери от смешения мыслей, выгоняет из нее духа безумия.

Вся многоконная кавалькада тронулась шагом в сторону, указанную Саклеем. Старик ехал рядом с царем и делал вид, что готов подхватить его, если потребуется. Сзади цокали копытами сотни коней. Всадники притихли и переговаривались шепотом и знаками.

– Я думаю, что ранка-то пустяковая, – вдруг провозгласила девушка, – волк не мог глубоко вонзить зубы – пола кафтана мешала, он мог лишь нанести ссадину.

– Дай бог, дай бог! – поспешил подтвердить Саклей, делая девушке знак молчать. – Крови нет, но всякое бывает. Рана и малая иногда начинает гореть. А ну, Алцим, и ты, Гликерия, поспешите-ка вперед да подготовьте дома все, что надо для дорогого гостя. И Эвмен пусть свои зелья приготовит. Да захватите с собою козла, убитого государем. Помню, говорил Эвмен, что мясо животного, убитого одним ударом, полезно. Изжарить его на вертеле для государя!

 

6

Саклею не хотелось раньше времени показывать царю свою гостью. Его тайные посыльные уже уехали за пролив, где собирали сведения об обстоятельствах смерти Пасиона и о величине наследства, оставленного им дочери, о темной роли Карзоаза во всей этой истории.

Он ждал возвращения своих лазутчиков со дня на день, рассчитывая нанести удар Карзоазу и Алкмене наверняка.

И вдруг эта встреча на охоте так неожиданно спутала его планы. Старик гневался и уже решил, что накажет Алцима за недосмотр, а своевольную девчонку ушлет в самое дальнее селение, где она будет ждать решения своего дела вдали от города.

– Позор! Какой позор! – шептал он раздраженно Алциму, пока слуги накрывали столы, а лекарь с важным видом рассматривал царапину на бедре царя.

– А что я мог сделать? – оправдывался Алцим. – Она каждый день требовала верховых поездок в степь. Любит охотиться и не слушает никаких уговоров. Поеду, и все! А не поеду в степь, так пойду пешком в Пантикапей. Мне, говорит, надоело ждать. Я не пленница твоего отца… Вот и выехали. Все шло хорошо. Но она заметила волка и погналась за ним. Хотела заполевать волка, а наскочила на царя.

– То-то и оно! Нагнала на царя зверя! Хорошо, если волк не бешеный.

– Но она и спасла царя! Убила волка, сам царь признал это перед всеми.

– Верно. Зато теперь Алкмена быстро пронюхает все и примет свои меры.

– Надо было предупредить меня об охоте царской.

Саклей скрепя сердце согласился с сыном. Решил, что нужно спешить. Следуя ходу своих мыслей, приказал Алциму нарядить девушку в одежды своей жены, сшитые более двадцати лет назад, когда Афродисия была еще молода и хороша собою.

– И пусть ожидает своей очереди в соседней комнате.

* * *

Царь уже успокоился по поводу своего ранения. Эвмен перевязал ему ногу красной тканью с наговорами и сказал, что все будет хорошо. Царь заявил, что теперь он не прочь отведать хозяйских хлеба-соли. Давно уже он не ощущал такого волчьего аппетита.

– Больше года я не гостил у тебя, – с необычайной приветливостью обратился Перисад к Саклею. – А у тебя здесь так хорошо! Вдали от всех надоевших дел, послов разных стран, разговоров о деньгах, о войне. Право, я устал от суеты, от городской жизни, от всего. Как я хотел бы пробыть у тебя целый месяц, спать на открытом воздухе по-сарматски и всегда, вот как сейчас, испытывать острое желание поесть. Что там у тебя изготовлено?

– Государь! – развел руками Саклей, как бы в избытке чувств, – да если такое случится, то это мне, старику, послужит для душевной радости и счастья! Я помолодел бы около тебя! А что приготовлено – сам посмотри. Прошу к столу!

Вся охотничья ватага с большим удовольствием расселась вокруг огромных столов в той же зале, где Алцим принимал Гликерию в памятную ночь. Царю принесли отдельный стол, уставленный золоченой редкостной посудой. Служить царю стал сам хозяин. Саклей брал у слуг блюда и вина и переставлял на стол царя, предварительно пробуя их – как вкусны, нет ли отравы?

Обед начался довольно шумно, вино из подвалов запасливого хозяина полилось обильной рекой. Языки развязались. Царь вел себя непринужденно, громко смеялся и шутил, вспоминая подробности охоты.

Подали козла, что заполевал сам царь, о чем торжественно заявил Саклей. Перисад еще больше оживился. Тушка козла, разделенная на много частей, быстро исчезла в желудках гостей, все находили, что это самое вкусное блюдо из всех поданных к столу.

– Жаль, что волчье мясо не употребляется в пищу, – заявил Перисад, смеясь, – а то мы отведали бы, как вкусен тот волк, что сам хватил царской крови, а погиб от руки золотоволосой Артемиды. Той, что прячется от нас.

Все зашумели одобрительно. Царь продолжал, лукаво поглядывая на Саклея:

– Может, твоя Артемида сама хотела затравить меня волками, как небесная богиня затравила Актеона? Только та напустила на бедного парня собак. А потом – я же не видел твою племянницу купающейся, за что же такая кара?

– Дело случая, государь, – развел руками старик, – на охоте с твоими предками и не такие дела бывали. Туры нападали. Даже многие на землю падали, когда, бывало, конь ногой угодит в лисью нору. И все-таки страшно, что твоя жизнь в опасности пребывала!

– Что ж! Благодаря смелой наезднице жизнь наша вне опасности! И я хотел бы с чашей в руках поблагодарить ее. Как?.. Или ты отправил племянницу в ту башню, что стоит выше всех?! И запер семью замками? И ключи спрятал? Открой, прошу тебя!

Пирующие криками поддержали царя. Олтак хмурился, обдумывая странное происшествие.

– Воля твоя – закон! Хотя девчонка заслуживает наказания за то, что вольно говорила с тобою и смотрела на лицо твое в упор. Прости ее, не узнала она тебя, ибо никогда ранее не видела.

– Уже простил, – продолжал шутить и смеяться царь, – покажи свою племянницу, дай мне возможность поблагодарить ее. Адонис был смертельно ранен кабаном и воскрешен Афродитой. Если я умру от волчьего зуба – меня воскресит твоя племянница!

* * *

Девушка, наряженная в залежалые одежды и драгоценности больной хозяйки дома, стояла наготове за дверьми. Рядом с нею Алцим, раздраженный, недовольный всем происшедшим. Он знал, насколько падок царь на женскую красоту, и ревновал свою гостью, к которой успел привыкнуть.

– Для чего меня нарядили в эти ризы? Я же не жрица! – с неудовольствием шептала девушка. – Неужели обязательно нацепить на лоб эти камни, подвески золотые, чтобы моя просьба дошла до царева сердца?

– Слушай, Гликерия, ты сейчас при всех не говори царю о своем деле. Сейчас царь устал и ранен…

– Ранен? – перебила девушка. – Разве это рана?.. Мой отец дрался со стрелой в боку! Вот это рана!

– Но Перисад – не твой отец, а царь Боспора!

Вошел поспешно Саклей и сделал знак рукой. Девушка, а за нею Алцим тронулись в зал, навстречу пиршественным крикам и звону посуды.

– Запомни, – прошептал Саклей, – ты племянница моя. И не говори ничего о том деле, ради которого приехала. Царь не сейчас должен узнать о том, что случилось с Пасионом. Не время.

Девушка вошла в зал с подносом, на котором стояла золотая чаша лучшего вина. Она смело подошла к цареву столу и, склонив голову, протянула поднос.

Всех поразили стройность и красота девушки, скромность и достоинство, с которыми она держалась. Они не знали, что неудобные наряды сковали движения Гликерии и она охотно заменила бы тяжеловесные украшения и ткани на удобный замшевый кафтан всадника.

Перисад с откровенным любопытством вгляделся в чистые черты ее лица и, протянув руку к чаше, произнес!

– Саклей не сказал мне имени твоего. Как зовут тебя?

Девушка подняла на царя глаза и громко, без страха ответила на вопрос его. Слова, произнесенные ею, поразили всех:

– Я Гликерия, дочь лохага Пасиона из Фанагории, твоего бывшего верного слуги и полководца. Он всю жизнь боролся с врагами твоими. А теперь – убит по тайному приказу Карзоаза, все его достояние захвачено этим злодеем. А я бежала тайком, чтобы не стать добычей того же Карзоаза. И молю тебя о справедливости! Помоги отомстить за смерть отца моего и возвратить то, что отнято у меня противно законам!

Она опустилась на колени и склонила голову на грудь.

Перисад растерялся. Не стал пить вино, поставил чашу на стол, лицо его задергалось, он оскалился, не будучи в силах подавить этой некрасивой гримасы.

– Что?.. Что такое?.. – с какой-то беспомощностью обвел он всех глазами и остановился на Саклее.

– Великий царь! – поспешил вмешаться хозяин. – Пасион и я родственники. Моя жена – двоюродная сестра тетки Пасиона. И я призрел девушку в беде. Не хотел открывать тебе тайны этой, дабы не ронять в глазах твоих и всего народа имя тестя твоего. А поступил он жестоко и несправедливо. То, что сказала Гликерия, правда. И не в моих силах теперь скрывать ее.

Саклей поднял полу своего кафтана и прикрыл лицо в знак того, что он полностью отгораживается от всего этого дела. И потом с видом скорби вытер сухие глаза. Он сообразил, что дело принимает не столь уж плохой оборот и неожиданное признание Гликерии может оказаться кстати. Во всяком случае, задуманный удар был нанесен в присутствии целой толпы придворных и знатных людей. Хочет царь или нет, завтра скандал будет известен всему городу, Карзоаз получит в глазах общественности Боспора далеко не лестную оценку… Но узнает и царица…

Стало очевидно, что близятся решающие события. Старик заметил, как выскользнул из зала Олтак и почти тут же вернулся и сел за стол. За окном зацокали копыта лошади. Ясно, что в город уже помчался посланец с новостями для Алкмены.

 

7

Воины и рабы тоже гуляли во дворе, около кухни и у коновязей. Сюда несли недоеденные куски мяса, лепешки, даже кислое косское вино, обычно разбавляемое водою. Воины после охоты проголодались и поедали все, что подвертывалось под руку. Их смех, веселые разговоры и похвальба слышались во всех углах обширного двора. Для царских собак изготовили овсянку с обрывками требухи и кишок забитых животных. Проворные рабы, прежде чем накормить собак, успевали выделить и себе изрядную долю собачьего угощения.

Новый раб, купленный взамен бежавшего Бунака, уже успел угодить дюжим воинам, расседлывая их лошадей, за что получил ковш вина. Овсянка с кишками, предназначенная охотничьим псам, показалась ему царским угощением. Охмелев, Астрагал отошел с деревянной чашкой к конюшне и присел на корточки, желая насладиться лакомым блюдом без помехи.

Неслышно ступая мягкими постолами, вошел во двор волопас, одетый в сырую овчину, с посохом в руке. Он хромал на правую ногу, поврежденную когда-то страшными зубами барса. Если бы сейчас на него поглядел жрец храма Гермеса Рыночного, то узнал бы в Саклеевом волопасе того подстрекателя, что произносил на днях бунтарские речи на рыночной площади. Видели его и на молениях фиаса единого бога, всегда внимательного и сурового. Этот человек не знал, что такое постель и теплый очаг. Он спал на голой земле у костра, зимой спасался от стужи под боком лежащего вола, а летней жары не замечал совсем. Его черное длинное лицо было изборождено морщинами, рот плотно сомкнут, только глаза, умные и внимательные, оживляли его своим холодным огнем. В этом человеке чувствовалось нечто необыкновенное. Он походил одновременно на мудреца и на дикого жителя Таврических гор.

Подойдя, он всмотрелся в незнакомую фигуру Астрагала, что с аппетитом выгребал грязными пальцами овсянку из деревянной плошки, чавкая и сопя носом.

– Что-то я не знаю тебя, человек, – гудящим голосом молвил волопас. – Видно, не столь давно ты в этом дворе? Откуда ты?

– Откуда я?.. Я сам продал себя в рабство доброму господину Саклею. И вот теперь сыт, даже пьян. И семья моя сыта, ей выдали за меня крупу, масло… Да любят вечно боги нашего хозяина Саклея!

– Ах, так это ты, Астрагал! А я не узнал тебя. Ты стал совсем другим.

– А откуда ты знаешь меня? – удивился раб и перестал жевать.

– Я… да так, знаю. Только, когда я раньше встречал тебя, ты был человеком, а теперь в тебе что-то собачье, ты и гнешься, как будто хочешь на четвереньки стать. Впрочем, ты и продавал себя – так уже гавкал, как пес. И еда у тебя собачья.

– Ты что, – с неприязнью скривился Астрагал, отставляя чашку, – издеваешься надо мною? Если я раб, то ты-то кто? Не такой ли пес, как я?

– Я? Да, я пес, – отвечал волопас без тени улыбки, – только я дикий пес, а ты – дворовый. Ты лижешь руку, что наказует тебя и кормит, а я не умею. Потому мне и не досталось собачьей еды.

Дворовые дружно рассмеялись. Пастух считался чудаком и в то же время опасным человеком. Его любили слушать, но никто не дружил с ним, боясь его колючих речей, за которые не диво было угодить под плети.

– Эй, повариха! – окликнул волопас кухонную бабу. – А ну, возьми вот это да изжарь на палке!

Он достал из-под овчины убитого зайца и бросил на землю.

– Пусть я буду пес, – обиженно продолжал охмелевший Астрагал, – пусть! Но вот я сыт. А что мне еще надо? Ничего!

Он говорил это так, словно старался убедить себя и окружающих в том, во что и сам не совсем верил. Некоторые кивнули головами не то одобрительно, не то с насмешкой. Никто не возразил ему.

– Значит, на роду написано тебе быть рабом, – изрек все с той же холодностью волопас. – Ибо не корми козла мясом, он не поймет его вкуса. Самая плохая трава для него слаще и вкуснее. Так и для врожденного раба – свобода в тягость.

– Опять ты умствуешь? – послышался со стороны густой бас Анхиала, недовольного тем, что рабы собрались в кучу. – Людям головы туманишь?

– Я не умствую, – отозвался Пастух, и в его голосе прозвучали нотки упорства и неуступчивости, – но я хорошо знаю, что даже отпущенный на свободу осел сам возвращается во двор хозяина, желая испить помоев, к которым привык. Разве это не так?

– Вот тресну тебя по черепу ножнами меча, так сразу эта дурость вылетит из твоей головы! Дикий степной пастух, а берешься судить! Ты вот тоже пришел на хозяйский двор и смотришь, чего бы съесть и выпить. Значит, и ты осел?

– Осел. Ты прав – мы все ослы. А я даже вьючный осел. Ну, а ты выездной. Но уши у нас одинаковые.

Анхиал, изрядно подвыпивший, побагровел от дерзких речей раба. Если бы на месте Пастуха был кто-то другой, он спустил бы с его спины шкуру. Но этому удивительному человеку многое прощалось. Встретившись глазами с огненно-холодным взглядом странного волопаса, Анхиал невольно отвернулся. Чтобы замаскировать смущение, он крякнул и провел рукой по усам.

– У кого боги отняли разум, тот сам лезет головой в омут. Хозяин разрешил тебе в город ходить на моления, думал – ума наберешься. Видно, нечего дырявым кувшином воду носить!

– Не ссорьтесь! – раздался веселый голос одного из царских псарей. – Лучше расскажите, откуда эта девка взялась. На коне скачет, как табунщик. Самого царя от волка спасла. Вот это девка!

Разговор принял новое направление. О Пастухе и его речах сразу забыли. Никто так не любопытен, как дворовые рабы. Каждому хотелось узнать, откуда и зачем приехала в имение эта ночная гостья. Уж не думает ли Саклей женить на ней Алцима?

Лайонак, утолив голод и жажду, приблизился к говорившим. Он успел разглядеть девушку, и она мучительно напоминала ему кого-то, – но кого? Как будто он уже видел ее и даже слышал ее голос, запомнил ее светлую улыбку.

На крыльце показался Олтак, и по его приказу один из дандариев поскакал в сторону Пантикапея. Потом вынырнул Саклей, от одного взгляда которого всех рабов как рукой смело, двор словно вымер. Даже Анхиал, ругаясь и махая плетью, исчез за сараями, как бы выполняя важное дело.

Лайонак и Пастух остались у дверей конюшни, в которую только что юркнул Астрагал.

– Смелые, но неосторожные слова говоришь ты, брат Пастух! – заметил царский конюх. – Говорю тебе, как брату, именем единого бога! Дойдут твои речи до Саклея, – вздернет он тебя на железное колесо! Или не страшишься?

Пастух подмигнул насмешливо, но не улыбнулся.

– Страшусь, но не могу не говорить. Я и на площади всему народу, что там был, о тайне царской рассказал. Теперь все узнали, что Перисад продал царство Митридату и ждет понтийских солдат, чтобы со своим народом расправиться.

– Говори еще, чтобы деревня знала. Но будь осторожен.

Они расстались. Лайонак пошел к лошадям, Пастух – на кухню, узнать, готово ли жаркое из зайца, пойманного им в силок.

Астрагал вышел из дверей конюшни и, оглянувшись, отправился разыскивать Анхиала. Найдя его около кухни, сообщил ему, что злоязычный Пастух и царский конюх говорили что-то о продаже Перисадом царства Митридату, но что точно – не разобрал через деревянную стену конюшни.

– Пастух говорил об этом? – задумался Анхиал.

Он уже слышал тайную новость, о которой говорили всюду.

– Говорил.

– И царский конюх Лайонак?

– И он тоже говорил.

– И это все?

– Все.

– Иди, дурак! Если будешь подслушивать, то старайся все услышать. Но и за это ты молодец! Хозяин не забудет твоего усердия, я доложу ему. Старайся!

– Стараюсь, господин! – угодливо улыбаясь, поклонился Астрагал.

– Иди и больше не болтай об этом.

Через час царь со всей свитой в сопровождении Саклея выехал из имения в Пантикапей.

 

1

События последнего времени всколыхнули пантикапейский народ, основное ядро которого состояло из потомков эллинских переселенцев, упорно сохранявших черты и обычаи своих предков.

В эллинских городах любой слух заставлял собираться толпу, известие захватывало весь рынок, а события первостепенной важности, как правило, вели к всенародному собранию – экклезии.

Так получилось и на этот раз. Разгром войск скифского царя Палака, приезд Диофанта и обещание помощи от Митридата уменьшили гнет мрачных предчувствий и явились как бы сигналом для пантикапейской общины напомнить о себе.

Впрочем, непосредственным поводом к собранию послужила смерть Аргота, выборного стратега города. Аргот давно уже не участвовал в делах, лежал в постели, принимая горькие лекарства, меняя повязки на вскрывшихся ранах. Но лишь с его смертью встал вопрос об избрании достойного преемника, имеющего власть и влияние при дворе, способного защитить перед царем интересы горожан.

Городская экклезия не имела тех широких прав, которыми пользовалось народное собрание в Херсонесе или в Ольвии – этих маленьких республиках древности. Ее решения чаще всего заранее подготовлялись советниками царя, утверждались последним, а потом вносились подставным лицом на общее обсуждение и голосование. То и другое также проводилось формально, выступали ораторы с готовыми речами, и после молчаливого поднятия рук решение принимало внешность проявления «народной воли».

Так делали предки Перисада, так делалось и при нем. И все же полностью обуздать народ не удавалось ни одному Спартокиду. Нечасто, но бывало, когда с голосом народа приходилось считаться даже таким сильным тиранам, как Евмел, который принужден был держать ответ перед возмущенным народом, после того как убил своих братьев и всех их родственников и друзей, дабы обеспечить себе прочное царствование.

В этот раз экклезия собралась без ведома царя и так быстро, что даже городские магистраты не знали о ней и принуждены были, подхватив полы своих плащей обеими руками, бежать на площадь, где уже бушевала толпа.

– Видно, ослабла рука государя, если люди самостоятельно собираются на площади, – говорили близкие к трону люди.

Царская власть требовала от народа усердия и готовности выполнять те решения, которые были подсказаны свыше, но всякое проявление самодеятельности народной, если оно возникало само собою, пугало царя и его приближенных.

Во дворце царила суета. Здесь получали наказ десятки лиц, которые должны были вмешаться в толпу и дружно отстаивать те предложения, что будут выдвинуты магистратами в противовес требованиям общины. Царица также посылала своих соглядатаев и крикунов, предчувствуя недоброе. Весть о прибытии дочери погибшего Пасиона и хитроумно подстроенная (царица была убеждена в этом) встреча ее с царем на охоте взволновали и насторожили Алкмену. Зашевелилась стража, по улицам замелькали острые шапки дандарийских всадников.

Оставался спокойным Саклей. Он сидел в своем городском доме против окна и прихлебывал из золоченого рога вино. Отсюда он хорошо видел многолюдную толпу на площади и не спешил.

Посланному от царя доверенный раб Аорс сказал, что господина пока нет.

Старый лохаг выжидал. Сейчас многое, если не все, решалось не во дворце Перисада, а на рыночной площади, против городской трибуны.

В дом забегали юркие люди, запыхавшись, приносили новости, докладывали о настроениях народа и исчезали с монетой в руке, спеша обратно на площадь. Странные, волнующие слухи распространялись с быстротою ветра. Говорили, что царица хочет добиться избрания своего человека и лишить Пантикапей последних остатков его вольностей и старинных прав. Все чаще произносилось имя Саклея, единственного сильного мужа, способного отстоять древние привилегии пантикапейской общины перед засильем Фанагории, Танаиса и других городов царства.

Магистраты взошли на трибуну и пытались разыграть недоумение: зачем, мол, народ собрался и шумит, придет срок, магистраты сами объявят собрание и разрешат все вопросы. Но их заглушили крики толпы, гневные возгласы и даже угрозы. Экклезия была объявлена и началась с возбужденных выступлений пантикапейцев среднего и малого достатка.

Первым выступил хозяин небольшой мастерской и лавки Фений. Он протянул вперед руки, торчащие из засаленных и обтрепанных рукавов сарматского халата, и поднял небритое лицо к небу.

– Богов призываю во свидетели, – крикнул он хрипло, – ибо все, что я скажу, правда! Всем известно, небогатый я человек, хотя мои предки прибыли сюда из Милета с первыми кораблями. Трудно с тремя рабами в тесной мастерской создать себе богатство. Но мой отец, да и я когда-то жили безбедно, пока дела наши шли хорошо. Но что сейчас? Я ковал топоры и клинки, продавал их крестьянам и степным скифам. Теперь крестьяне ничего не покупают. А почему? Не на что. А со скифами мы не торгуем, ибо перестали дружить с ними. Можно было бы отправить изделия на ту сторону пролива, к сарматам, но туда не пускают нас фанагорийцы. Они наши корабли задерживают. Сами торгуют с сарматами, а мы сидим. Разве Фанагория отошла от нашего царства? Почему ее архонты своевольничают? Почему купцы из Танаиса не берут наших изделий для продажи аланам? Почему синопские навклеры и эмпоры везут свои товары в Сарматию мимо нас? В то время как мы не знаем, куда сбыть свои. Почему мы с каждым днем нищаем и скоро пойдем в наймиты в другие города? Куда девались права наши?

Толпа ответила оратору одобрительным гулом и выкриками:

– Надо восстановить право торговли с Сарматией!

– Наказать виновных!

– Пантикапей – первый город царства, он никогда не платил пошлины, и его купцы торговали всюду первыми!

Саклею из окна не слышно было, что говорят, но он хорошо различил фигуру Фения, с которым имел деловой разговор накануне.

Выступил владелец корабля Асандр, сын Селевка, человек медлительный и тучный, уважаемый всеми мастеровыми скупщик изделий городских мастерских. Он огладил бороду и развел мясистыми ладонями с глубокомысленный видом.

– Я возвратился из Танаиса, где потерпел великий убыток, – начал он. – Танаиты заставили меня заплатить пошлину, хотя я исконный пантикапеец, мои прадеды прибыли сюда из Теоса. Вот я и думаю: значит, Пантикапей уже не признают стольным городом, а на его привилегии плюют. Когда это было, чтобы пантикапейская община торговала, платя пошлину второстепенным городам царства?

– Никогда! – взревели в один голос хозяева эргастериев и торговцы.

– Верно, никогда! А кроме того – налоги царские мы платим немалые, и они все растут!

– Растут! – как эхо отозвались в толпе.

– А из каких средств нам платить их? Получается: купцы прочих городов снимают с нас одну кожу, а царские магистраты – другую.

Рев и шум на площади стали напоминать звуки морской бури. К ним прислушивались всюду – в рабских мастерских и рыбных сараях, в казармах фракийцев, готовых к выступлению, и в царском дворце. Это звучал голос пантикапейского демоса, той основы, на которой держалась мощь Боспорского царства.

Саклей решил, что его час настал. Он хлопнул в ладоши и велел подготовить все для его появления на площади. Когда он подошел к трибуне в сопровождении группы преданных людей, выступал откупщик Каландион, тоже преданный ему человек.

– Я думаю, что нам надо просить великого царя Перисада, – начал Каландион высоким певучим голосом, – прекратить самостоятельную торговлю городов с заморскими купцами. Пусть встречаются в Пантикапее и платят пошлину.

– Правильно!.. Истинно!..

– Карзоаза же, что ставит себя, как тесть царя, выше других, сместить и заставить заплатить за убытки! Он хочет расколоть царство, а за это раньше полагалось одно наказание – смерть!

– Смерть Карзоазу!.. Слава тебе, Каландион!..

– Но Карзоаз благочестивый человек! – раздался чей-то голос. – Он внес три тысячи золотых в храмовую казну!

– Внес три тысячи, а нажил сотни тысяч! А наш царь беднеет и увеличивает налоги на нас. Это несправедливо.

– Кто может доказать, что Карзоаз допустил беззаконие? – не отступал чей-то голос.

Его начали поддерживать другие, сначала робко, потом смелее.

Саклей насторожился. Начинали действовать ставленники царицы. Пора было вмешаться.

Толпа сразу утихла и с любопытством наблюдала, как на трибуну взошел маленький человечек с острой бородкой в простом, но чистом гиматии. Он поднял руку и голосом звонким, как у юноши, заявил:

– Граждане пантикапейцы! Да благоволят вам великие боги и царь наш справедливый Перисад. Истинны слова тех, кто сказал, что слабы мы стали, если города царства не выполняют законов. Фанагория скоро лопнет от золота, а нам нечем расплатиться с долгами. Карзоаз превысил права свои и хочет стать тираном. Более тоге, он оказался человеком нечестным и даже пошел на преступление в своей жадности к обогащению и власти. Нарушил законы человеческие и божеские…

Взрыв одобрения был ответом на эти слова лохага. Но ставленники царицы зашумели, послышались задорные выкрики, посыпались вопросы:

– Откуда ты знаешь это, Саклей? Докажи!

– Ведь Карзоаз тесть царя, и никому не дано оскорблять его!

– Поплатишься ты за это, Саклей!

Саклей встретил эти выкрики спокойно, стараясь запомнить лица крикунов. Переждав, когда шум утихнет, продолжал:

– А вот откуда я знаю это. Всем известен Пасион, второй лохаг и стратег фанагорийский? Тот Пасион, что был предан царю нашему душой и телом?

– Известен!

– Что говорить о нем, если он погиб в сражении с аланами!

– Погиб, говорите! – прервал Саклей угрожающим тоном. – Погиб, это верно, но не совсем так, как вы думаете. Оказывается, не от аланского меча, но от стрелы наемных убийц погиб он. А убийц подослал Карзоаз. Ему мешал Пасион! Мешал властвовать. Да и богатство имел завидное. Так не поступает тот, кто предан царю и богам.

Такое сообщение, сделанное влиятельнейшим человеком города, поразило всех. Даже те, кто с полным недоверием относился к таинственным слухам о причинах смерти царского военачальника, стояли с разинутыми ртами. Послышались крики гнева и возмущения:

– Позор и проклятие убийце! Изгнать его из царства! Предать смерти!

– Надо идти к царю и требовать наказания Карзоаза!

Опять попытались возражать сторонники царицы, на них посыпались ругательства и угрозы. Саклей вновь поднял руку и спокойно заявил:

– Здесь идет народное собрание, и каждый имеет право усомниться в моих словах и потребовать доказательства. Также каждый может говорить все, что он хочет, не боясь ответственности за свои слова. Таков закон отцов наших, и не нам нарушать его. Доказательства пусть представит вам дева непорочная – дочь Пасиона Гликерия, обиженная Карзоазом, ограбленная им, даже бежавшая от убийцы отца своего, дабы избегнуть позора, что ждал ее в объятиях старого развратника.

По его знаку на трибуне показалась Гликерия, одетая в белоснежные одежды, без всяких украшений, с непокрытой золотистой головой, увенчанной лишь венком из роз. Саклей хорошо знал вкусы своих сограждан, преклоняющихся перед внешней красотой, считая последнюю лучшим доказательством правоты ее обладателя. Скромные белые одежды Гликерии ниспадали складками, как на изваянии Афины Паллады, белые цветы, символ непорочности, изумительно оттеняли ее розовые щеки и волны золотистых волос. Рядом с толстыми магистратами, облаченными в темные помятые одежды, среди толпы мужчин с взъерошенными волосами и бородами она выглядела богиней любви и красоты, чуждой грубым страстям и делам всех этих людей. Глядя на нее, сразу верилось в существование иного, более прекрасного мира, населенного вот такими же воздушными созданиями.

– О боги! – ахнул кто-то в упоении – Да ведь это сама Афродита Небесная!

Толпа, притихнув на миг, вздохнула восхищенно как один человек. И никто уже не сомневался, что все сказанное этими прекрасными устами может быть только истиной. Люди пожилые стали приглаживать волосы, оглядывать свои одеяния, молодые выпячивали вперед грудь и разгоревшимися глазами, казалось, хотели притянуть к себе волшебную деву, едва веря, что она сотворена не из пены морской, а из плоти и крови, как и они сами.

Но вот она раскрыла алые губы, сверкнула ровными зубами, и ее голос, сильный и уверенный, прозвучал на площади подобно удару гонга. Она в коротких словах подтвердила все сказанное Саклеем и, подняв свои лилейные руки, обратилась к народу с трогательной просьбой защитить ее, поддержать, не оставить одну в несчастье.

Кто не хотел бы стать защитником и покровителем этой белой лебеди, принявшей человеческий облик? Сам Саклей любовался ею и торжествовал в душе, довольный своей выдумкой. Выведя Гликерию на трибуну, он сумел пленить душу пантикапейского демоса, оживил в его воображении прекрасные мифы древней Эллады, столь дорогие сердцу каждого грека-колониста. И тут же его кольнуло в грудь, когда он обратил быстрый взгляд на Алцима, сопровождавшего Гликерию. Острое лицо сына с пятнами румянца на щеках как бы окаменело, отразив одно чувство немого восторга, обожания, с которым он смотрел на живую богиню. Когда девушка протянула к народу руки, умоляя о поддержке, глаза Алцима наполнились влагой и невольные слезы скатились на бронзовый панцирь, оставляя на щеках две темные дорожки.

«Эка! – в неудовольствии заметил про себя лохаг. – Эка развезло его! Не иначе как он запутался в золотой сети этой девки, как глупый сазан в рыбачьей гангаме».

* * *

Крики толпы доносились до самого акрополя и терзали слух Алкмены. Перисад угрюмо прислушивался к гневному голосу народа. Он стоял на одной из башен акрополя и наблюдал, как растет толпа полноправных граждан Пантикапея, ссориться с которыми сейчас, в годину неудач, было бы невыгодно.

Но когда появился Олтак и доложил, что экклезия выбрала новым стратегом города Саклея, сына Сопея, и что толпа представителей идет в царскую ставку для утверждения народного решения, Перисад заволновался и приказал одеть себя в торжественные одежды. Он не ожидал такого решительного хода от старого Саклея. Теперь последний еще более усиливал свое влияние на дела государства и получал право говорить с царем не только как его военачальник, но и как представитель народа.

Однако такой выбор собрания не мог вызвать со стороны царя особых возражений. В конце концов, лохаг являлся самым деятельным помощником в государственных делах, по-настоящему радел об интересах державы. Он не в дружбе с Алкменой, так это и понятно – ведь Карзоаз на самом деле ведет себя оскорбительно и вызывающе. Фанагорийскому вельможе надо противопоставить сильного человека, каким мог быть только Саклей.

После охоты и угощения в Саклеевом имении и встречи с золотоволосой племянницей хозяина Перисад с большей твердостью стал противостоять упорству супруги и сделал явный крен в сторону Саклея. Алкмена чувствовала это, распаляла свою душу ненавистью, строила жестокие планы против Саклея и неожиданной соперницы – Гликерии.

 

2

Царственная чета, облаченная в тяжелые парадные одежды, готовилась встретить народных представителей. Стоя на возвышении в центре зала, супруги, казалось, сосредоточились на созерцании мраморного алтаря, на котором жрецы раздували угли, а потом сыпали на них душистые смолы. Синие струйки дыма вытягивались к потолку, расписанному золотом и киноварью, наполняли зал голубым туманом. Вдоль стен стояли неподвижно аристопилиты в складчатых гиматиях, дальше стража с копьями и мечами, грамматы и архиграмматы с вощаными дощечками и стилами, придворные гадатели и жрецы всех храмов.

Бормотание священнослужителей у алтаря, удушливый бензойный дым должны были создать у присутствующих настроение особой торжественности и близости к бессмертным богам. Царь и царица что-то шептали, иногда делали движения руками, видимо обращаясь к милости небес. За ними следовали и знатные люди, поминая всех богов олимпийских, начиная с Зевса. Однако, если бы они могли слышать, о чем говорят царь и царица, то узнали бы истинную причину скорби, отраженной на лице Алкмены.

Царица хмурила черные брови, и ее огромные глаза то вспыхивали, то потухали, соперничая в блеске с бесценными самоцветами на ее серьгах, начельнике и диадеме. Она говорила Перисаду о том, что сейчас терзало ее душу, стараясь сдерживать себя:

– О государь! Подлый старик возвел напраслину на моего отца, на меня, царицу Боспора, а сейчас без твоего ведения добился избрания в стратеги. Он рвется к власти, оскорбляет своим поведением меня, отца моего и тебя! И неужели ты согласишься с этим избранием?

– Успокойся, Алкмена, – так же полушепотом отвечал царь, – я никому не позволю оскорблять тебя. Но почему бы твоему отцу не прибыть в качестве умоляющего в храм Зевса Пантикапейского, а потом, стоя передо мною на коленях, не доказать свою невиновность?

– Он нездоров, государь, обременен делами. Да и зачем ему доказывать несомненную истину? Уж не эта ли девка Гликерия убедила тебя в его виновности? Она ведь такая же племянница Саклею, как и я. Да! Он держит эту наглую девку для себя. Ведь его жена больна. Но у него спор из-за нее с сыновьями. Алцим не хочет уступить ее ни отцу, ни Атамбу. А она набивает себе цену. Пусть не мой отец, а она попробует оправдаться.

– Гм… – покраснел царь, – я впервые слышу такое. Саклей – старик. Девушка еще так молода.

– Ого! Она красится и мажется, чтобы скрыть следы развратной жизни!

– Когда она успела вести такую жизнь? И при чем здесь Атамб, если его и в городе-то нет?!

– В том-то и дело, что она была в преступной связи с Атамбом еще в дни наших брачных торжеств в Фанагории. Да! Это мне сообщили верные люди. Она и сейчас вспоминает его.

– О! – Царь опустил глаза, не желая встречаться взглядом с женой. – Дело давнее, Гликерия тогда была еще подростком, еле отрастила косу.

– Она развратница и хамка с детских лет! В этом весь ужас. Она, говорят, и рабами не брезговала. Гетера рыночная! Ты еще узнаешь ее!

Перисад, при всей его легковерности и подозрительности, не мог принять за истину эти грязные сплетни. Но они оставили след в его душе.

– Так Саклей хочет взять ее к себе на ложе? – не удержался он.

– Уже взял!.. Спроси его. Хоть он хитер и вероломен, но не посмеет лгать царю в глаза.

– Я спрошу его, – пробормотал раздосадованный Перисад.

 

3

К воротам акрополя, освещенным осенним солнцем, подошла группа народных представителей и магистратов, возглавленных новоизбранным стратегом Саклеем, сыном Сопея. За ним следовала шумная толпа горожан.

По решению собрания вместе с выборными шла Гликерия, как живая свидетельница беззаконий Карзоаза, жертва его вероломства. Ее сопровождал Алцим, одетый в броню. Пыль серыми пятнами оседала на подол ее чрезмерно длинного одеяния, неудобного при ходьбе.

Девушка несколько раз наклонялась и встряхивала край своего театрально пышного хитона и с неудовольствием поглядывала на юношу.

– Зачем твой отец нарядил меня в этот саван? – ворчала она к великой досаде Алцима. – Право, мне стыдно в нем. Будто я поднялась с одра болезни или бежала с кладбища.

– Потерпи, Гликерия, – умолял ее сын Саклея, – а главное – меньше говори. Народ смотрит на тебя. Еще неизвестно, как царь отнесется к тебе.

– Я могла бы выступить перед народом и царем в обычном одеянии. В котором меня видели на охоте.

– Что? В охотничьем мужском кафтане и шароварах? Тогда ты уже не походила бы на Афродиту Небесную. И народ по-иному встретил бы тебя.

– Тогда меня признали бы за Артемиду Охотницу. Эта богиня более по душе мне, чем жеманная Афродита.

– Не кощунствуй! Богиня любви обидчива и может покарать тебя!

– Меня уже покарала судьба. За что только – не знаю.

По обычаю, Саклей поднял посох, постучал в ворота акрополя и поклонился, символизируя этим просьбу и смирение. Царь волен был решать, как поступить – утвердить или отвергнуть решение собрания и его избранников.

– Во дворец я зайду один, – обратился Саклей к представителям народа, – потом и вас вызовут. А ты, – он снизил голос до полушепота, обращаясь к девушке, – тоже зайдешь, когда скажут, только держи себя достойно, без солдатских ухваток и словечек. Здесь не сарматская степь, и не лагерь твоего покойного отца. Эх, не успел я научить тебя держаться перед лицом царя и царицы.

Гликерия с видом покорности склонила голову. Ворота открылись. Все вошли внутрь акрополя и медленно приблизились к колоннаде дворцового крыльца-галереи, на котором застыли как изваяния вооруженные стражи.

В обычное время Саклей просто прошел бы во дворец, но сейчас он явился как представитель народной воли и должен был соблюдать принятый церемониал.

Гликерия в белом одеянии, с розами на золотых волосах и здесь привлекла всеобщее внимание. Все, кто толпился около или проходил мимо, невольно устремляли взоры на девушку, одетую не то жрицей, не то богиней для театрального представления. Она же, ступив на серые плиты широкого двора, окруженного крепостными стенами, почувствовала необычный трепет при виде колонн с аканфами на капителях, лепных фронтонов, украшенных акротериями, мраморных лестниц и арок дворца – средоточия высшей власти Боспора на протяжении веков.

«Вот он, дом Спартокидов, – с чувством невольной робости подумала она, – для благополучия и счастья которого мой отец всю жизнь скитался по степям, отражая удары варваров, проливая чью-то кровь, и наконец сложил и собственную голову!»

Она оглянулась, желая что-то сказать Алциму, но тот беседовал с Фением и не заметил ее жеста. Откупщик Каландион, морской купец Асандр и другие изображали на лицах почтительное внимание и терпеливо ожидали своей очереди предстать перед царем.

Все здесь выглядело значительным и каким-то сурово-торжественным. Казалось, эти храмы, богатые порталы, колоннады и узкие окна смотрели на народных представителей с выражением надменного превосходства.

Гуськом приблизились рослые воины в блестящих шлемах, вооруженные копьями и щитами. По сигналу старшего была произведена смена караулов.

Здесь-то и произошло одно досадное обстоятельство, за которым последовали и другие нежелательные события. Алцим прозевал момент, когда Гликерия широко раскрыла глаза и с мальчишеской усмешкой уставилась взором на красивого стража у царских дверей.

Девушка словно забыла, где она находится. Издав восклицание, выражающее не то удивление, не то что-то другое, она шагнула вперед и оказалась на ступенях дворцового входа. В это время по знаку царского управителя Саклей быстро поднялся по ступеням и вошел во дворец. Солидные магистраты и выборные подумали, что девушка последовала за ним.

Однако их лица начали удивленно вытягиваться, когда она поставила одну ногу выше, а другую ниже на мраморной лестнице и со смехом обратилась к стражу, прикоснувшись розовыми пальцами к древку его копья.

– Ай-ай! – протянула она с укоризненным смешком: – Зачем же эта маленькая хитрость?

И, обратив лицо к Алциму, погрозила ему пальцем. Тот уже понял, что сейчас произойдет нечто скандальное, оставил Фения, с которым так некстати разговорился, и поспешил вмешаться. Его лицо пылало.

– Какая хитрость? Гликерия, Гликерия, что ты делаешь? Отойди от воина, не позорь себя и всех нас! – зашептал он, крайне раздосадованный бестактной вольностью невоспитанной дочери сарматских степей.

– Ну-ну! – со смехом возразила девушка. – Не притворяйся, Алцим. Какая хитрость? А вот! Ты говорил, что твой брат где-то на западе охраняет рубежи царства. А это кто? – Она громко расхохоталась и, сделав рукой широкий жест, провозгласила: – Привет тебе, победитель на соревнованиях в Фанагории! Я сразу узнала тебя. Более того, теперь я знаю имя твое – тебя зовут Атамб!

Это было сказано с такими задором и непринужденностью, что смущенные ее поступком свидетели готовы были весело рассмеяться. Девушка вела себя как веселящаяся богиня, не связанная никакими условностями даже перед дверями дворца грозных Спартокидов.

– Чего она хочет от привратника-стража? – спросил Асандр Каландиона, стоявшего рядом.

– Не пойму, она назвала его Атамбом! Откуда она знает его?

Воин покраснел, не сразу сообразив, что произошло. Но ясные, как хрусталь, глаза девушки, ее наивно полураскрытый рот и золотые волосы сразу воскресили в его памяти обстоятельства, при которых он уже встречал ее в Фанагории. Только девушка эта, имени которой он не знал, выглядела тогда девчонкой, угловатой и худой.

Сейчас же она была девой, одетой в белые одежды, как невеста. Еле придя в себя от неожиданности, воин также сделал ошибку. Ему полагалось стоять неподвижно и молчаливо. Устав охраны под страхом жестоких наказаний запрещал стражу покидать охраняемый пост, спать на службе и отвечать на вопросы кого бы то ни было, изображая собою молчаливую статую, изваянную из плоти и крови. Достаточно было ему сделать жест, раскрыть рот, изменить позу – и никакие заступничества не избавили бы его от палочной расправы. Сбитый с толку воин на мгновение забыл все это. Кашлянув негромко, он произнес:

– Молодая госпожа! Я не тот, кого ты назвала. Ты ошиблась. Мое имя – Савмак. Я воин царской охраны… А в Фанагории я был, ты угадала.

– Ну конечно! – поспешил добавить раздосадованный Алцим. – Это простой воин, ты ошиблась, приняв его за моего брата. Сойди вниз, люди смотрят. Ах, Гликерия, что ты наделала! Весь город будет знать об этом!

Алцим сообразил, что, будучи в Фанагории, Гликерия встретилась с воином, ошибочно приняв его за брата Атамба. «Боги! – воскликнул он мысленно. – Ты приняла слугу за господина! Дикое, прекрасное и дурно воспитанное существо!»

Гликерия сама поняла, что совершила очередную глупость, и в досаде спустилась с лестницы, роняя на ступени лепестки роз из увядающего венка. Стараясь как-то выйти из неловкого положения, она обратилась к Алциму, вся красная, со смущенным смешком:

– Я не знала, Алцим, что царские рабы участвовали в состязаниях наряду со своими господами. И приняла этого воина за твоего брата, да простят это мне всесильные боги!

– Не рабы, Гликерия, – пробормотал Алцим, видя, как лицо Савмака побагровело, а глаза округлились, – но многие воины царской дружины.

– Ах, это все равно!

– Верно, Гликерия, ты права – это все равно! – раздался язвительный голос Олтака, наблюдавшего конец этой сцены из дверей дворца. – Если этот страж имел дерзость выдавать себя за сына знатного гражданина Пантикапея, он ответит за это. Иди, государь разрешает тебе вступить во дворец.

Гликерия вздрогнула и повернулась к Алциму. Тот сделал умоляющий жест, приложив к губам палец, а шепотом попросил ее не говорить лишнего в присутствии царя и царицы.

 

4

Царевич Олтак не спеша подошел к Савмаку и, скривив смуглое лицо, уперся в стража черными блестящими глазами.

– А тебе, болтун и неисправный страж, порицание! Даю слово, что завтра ты уже не будешь воином царской охраны, ибо ты нарушил святое правило воина – быть молчаливым на страже. Тебе быть дворовой собакой, а не царским телохранителем! Ты создан лаять и визжать, а не стоять у дверей царского дворца! Неисправный раб!

– Я не раб! – не выдержал побагровевший воин. – Я царский страж!

– Савмак, – послышался шепот товарища, стоявшего за спиной, – ты обезумел! Не вступай в спор, молчи!

– Но я не раб! – уже громче проговорил Савмак, теряя самообладание.

Слова дандарийского царевича прозвучали слишком оскорбительно для него. Оба распалились, один ничего не хотел простить, другой не желал уступить. И то, что прошло бы незамеченным в иной обстановке, сейчас влекло за собою целую лавину оскорбительных слов и опрометчивых поступков. Между ними стояло видение в венке из роз, с хрустально ясными глазами.

– Ты – раб царя, – надменно возразил царевич, заметив, что это слово особенно ненавистно Савмаку, – и не смей утверждать иного. А за то, что ты выдавал себя за знатного человека и хотел в Фанагории совратить свободную девушку, ты уже заслужил железное колесо!

– Я хотел совратить девушку? – почти вскричал Савмак, уже не владея собою. – Ты говоришь ложь, сармат! Ты назвал меня рабом – и это ложь! Тогда и ты царский раб, и твое положение при дворе не лучше моего. Ведь ты – варвар, хотя и рядишься в эллинские одежды!

Олтак оскалился в бешенстве. Ругаясь по-эллински и на родном дандарийском языке, он подскочил петухом.

– Ах ты подлое собачье мясо! Ты смеешь говорить дерзости царскому сыну! Я снесу твою мерзкую голову и брошу ее рыночным псам!

Он схватился за меч, но Савмак предупредил его. Разъяренный страж мгновенно сбил с ног горячего царевича. Тот покатился вниз по ступеням, к ужасу всех присутствующих. За ним с копьем наперевес ринулся Савмак, но товарищи успели схватить его сразу с двух сторон.

Олтак поднялся на ноги и, окинув всех огненным взглядом, исчез за колоннами.

– Эх, – с сожалением сказал товарищ, что держал Савмака за руку, – где вмешается баба, не жди хорошего! Пропал ты теперь, Савмак, хоть и не имел этот дандарий права задевать тебя, раз ты на страже. Мы не подчинены никому, кроме Фалдарна, а Фалдарн – царю и Саклею. Но Олтак царских кровей, а ты – простой воин!.. Значит, твое дело плохое!

– А все из-за девки оба воспылали! – заметил другой.

– Все равно! – ответил Савмак, переводя дух. – Жаль, не убил его!

Он опустил глаза и увидел у ног два лепестка розы из венка Гликерии.

– Все равно! – повторил он со злостью, сжимая копье.

Пораженные увиденным, городские представители с опаской миновали стражу и прошли во дворец, думая, что при старых царях таких случаев не бывало на Боспоре.

 

5

В приемном зале происходила довольно шумная сцена объяснения трех людей, в руках которых сосредоточилась вся высшая власть Боспора.

Алкмена, едва сдерживая слезы, поносила Саклея и вспоминала его племянницу словами, могущими сделать честь базарной торговке. Царедворцы, на положении «своих людей», молчаливо внимали ее речам. Фанагорийский скандал вышел за рамки семейного дела, о нем говорили на площади, и было бы бесполезно скрывать что-то от них. Наоборот, Саклей добивался именно широкой гласности и громко, полным голосом обвинял Карзоаза в убийстве Пасиона и других преступлениях, не скрывая ничего.

– Ты же видишь, государь, что Карзоаз имеет одну цель – отделиться от государства. Он на своем куске земли тоже мечтает стать царем!

– Неправда! – сопротивлялась царица.

– Нет, правда! Для этого он злодейски погубил Пасиона, преданного законному царю! Он захватил богатства этого благородного и угодного богам мужа! Он пытался сделать наложницей своей юную деву, едва переступившую порог детства! Это ли не подлость? Это ли не насмешка над законами божескими и человеческими?.. Девушка, словно из плена, бежала из Фанагории, спеша найти у тебя защиту и справедливость. Неужели ты откажешь ей в этом? А Карзоазу позволишь дальше укреплять свою власть, накапливать богатства, что минуют твою казну и валятся, как золотой дождь, прямо на плечи этому человеку, злоупотребившему родством с тобою?.. Неужели?.. О государь!..

– Но, Саклей, – растерянно пытался возражать Перисад, стараясь не глядеть на царицу, – кто докажет все это?

– Да, – подхватила царица, – кто докажет это?

– Сама дочь Пасиона – Гликерия, дева непорочная! Она уже доказала вину Карзоаза на площади, и народ пантикапейский ждет ответа – когда ты накажешь злодея?.. Но этого мало! Ты перестал брать пошлины с фанагорийцев. А убытки возмещаешь налогами, что собираешь втройне с пантикапейцев. И я считаю, что это уменьшило любовь народа к тебе. Тогда как Карзоаз в Фанагории раздает народу хлеб и вино и привлекает к себе демос, готовит себя во властители. Или ты стал плохо видеть?

Перисад понимал, что Саклей во многом прав. Но положение в царстве было таким шатким, что начало решительной борьбы с Карзоазом могло нарушить неустойчивое равновесие, всколыхнуть народ.

– Никогда, никогда, – заговорила со страстью Алкмена, – никогда мой отец не посягал на власть выше той, которая дана ему царем! И он докажет это!

Почти одновременно с этими словами прибыл посланный из Фанагории и сейчас, запыхавшись, поднимался по ступеням дворцового входа. Он требовал, чтобы его пропустили к царице со срочным письмом от Карзоаза.

Олтак, узнав, в чем дело, поспешил на помощь посланному и провел его во дворец особым ходом.

– Мудрому Карзоазу известно, что происходит здесь, – сообщил гонец, – и он приказал доставить царице это письмо.

Алкмена немедля вышла к гонцу и дрожащими руками взяла послание отца, перевязанное лентой и опечатанное.

– Читай! – приказала она Олтаку нетерпеливо.

Тот быстро сорвал печать и начал ровным голосом чтение письма. По мере того как становилось ясным содержание последнего, прояснялось и лицо царицы. Она выхватила из рук Олтака пергамент и поспешила в зал, где Саклей продолжал убеждать царя.

– Вот! – вскричала царица, потрясая письмом. – Вот! Это доказательство невиновности моего достойного родителя, избранника народа и жреца всех храмов Фанагории!.. Читай, Олтак, так чтобы все слышали!

Олтак, вошедший следом, принялся громко и ровно перечитывать письмо. Карзоаз в спокойном и возвышенном тоне приветствовал свою дочь и просил зачесть его послание Перисаду. Он выражал сожаление, что не может сам по болезни прибыть в Пантикапей. Далее он сообщал, что оплакивает гибель Пасиона, убитого аланами, так как всегда был другом этого человека. Что же касается споров между ними, то это были споры государственных мужей, одинаково пекущихся о народном благоденствии и царских доходах. Он, Карзоаз, очень печалится, что не мог самолично ввести дочь покойного лохага во владение наследством. И несмотря на странные и необоснованные обвинения, возводимые на него девушкой, просит передать ей, что все имущество и ценности, оставшиеся после отца, будут нетронутыми до прибытия ее, как законной наследницы. Далее следовало пожелание здоровья, а также уведомление о посвящении пантикапейским храмам дорогих ваз.

– Ну что? – подскочила к Саклею торжествующая царица. – Получил по заслугам, гадкий старик? Теперь ты не будешь говорить, что отец мой несправедлив!

С этими словами она поднесла к носу изумленного лохага два кукиша.

– Что твой отец вовремя опомнился – это делает честь его уму, – ответил он, подумав, – Карзоаз понял, что затеял дело неправое, и решил исправить ошибку. Допустим, что это так. Однако этим самым он признал права девушки, в которых ранее отказал ей. О государь, одним решением дела дочери Пасиона не может удовлетвориться народ пантикапейский. Народ стоит на площади и ждет, когда ты, государь, восстановишь налоги на Фанагорию, а с Пантикапея излишнее бремя снимешь. И если Карзоаз почтительный подданный – пусть он признает право твое на взимание царской доли со всех грузов, что идут через пролив. Что же касается обвинения Карзоаза в умышлении против жизни Пасиона, то твое дело признать их или отвергнуть. Следует вызвать сейчас сюда девушку и всех представителей народа. Гликерию надо выслушать и передать ей содержание письма Карзоаза, а народу объявить твою волю о снижении налогов и восстановлении торговых пошлин.

Решительность, с которой действовал Саклей, смутила Алкмену. Она стушевалась под взором вельможи. Перисад безмолвно согласился с доводами последнего. Царь старался не замечать взглядов царицы, ее несколько растерянных улыбок. Саклей заметил эту перемену в лице Алкмены и в душе усмехнулся. Он победил! Только – надолго ли?..

 

6

Олтак, помятый при столкновении с Савмаком, сумел быстро подавить свою ярость и, сохраняя достойный вид, появился в коридоре дворца, где среди городских представителей увидел Гликерию. Он наклонился к ней и произнес шепотом:

– Ты все дуешься на меня за наши старые ссоры, Гликерия, напрасно! Однако скажу тебе, что твой приезд сюда – указание судьбы! Боги не хотят, чтобы мы жили вдали друг от друга. Ты должна понять это и не противиться их воле.

– Уж не для того ли боги погубили моего отца, отдали мое достояние ненавистному Карзоазу, чтобы я оказалась в Пантикапее рядом с тобой? Если это так, то боги слишком жестоки и слепы, или ты, Олтак, путаешь свои желания с велениями судьбы.

В ответе девушки прозвучала такая насмешка, что уже взвинченный до этого дандарий почувствовал себя дважды оскорбленным и, словно подхлестнутый, выпрямился. Плотно сжал губы, в выпуклых глазах сверкнула жестокость.

– Ты, как всегда, злоязыкая! Но я привык к этому. Придет и моя очередь посмеяться. Не над тобою, нет. А над моей капризной судьбой. Но то, чего я однажды пожелал, рано или поздно будет моим! Так же как и враг не уйдет от моей мести!

Их прервали. Представители двинулись в приемный зал.

Все взоры была обращены не героиню дня. Саклей сам не мог не признать, что девушка похорошела в последнее время. Она выглядела очень выгодно в греческом белоснежном одеянии, символизировавшем ее непорочность. Даже красавица Алкмена с ее смуглым румянцем и огненными смоляными глазами показалась ему какой-то грубой, словно обугленной, по сравнению с весенней свежестью и белизной лица Гликерии.

Перисаду стала очевидна вся нелепость тех грязных утверждений, которые пришлось ему услышать от супруги полчаса назад. Царь во все глаза смотрел на девушку, что не укрылось от внимательных взоров царицы и молчаливых придворных.

«Вот какая ты?» – мысленно встретила ее Алкмена жгучим вопросом.

Она пылала тройной ненавистью к золотоволосой красавице; а теперь к этому чувству примешалась еще мучительная ревность.

Перисад с важностью и достоинством обратился к представителям народа. Заявил, что утверждает выбранных лиц, в том числе и Саклея, на городских должностях и милостиво соглашается на некоторое снижение налогов. Отныне права пантикапейцев на беспошлинную торговлю во всех краях царства восстановлены, а пошлины со всех иных городов будут взиматься, как и в прошлом.

– Ибо это закон нашего царства, а Пантикапей – первый город среди городов Боспора! Ему льготы даны свыше, по откровению богов, и никто не смеет эти льготы отменить или уменьшить!..

Тут же Саклей получил приказ выслать дозорные суда в пролив и задерживать все корабли, что минуют Пантикапей. Весь торг с заморскими странами должен идти через стольный город, не иначе.

Потом было объявлено, что Карзоаз возвращает Гликерии все имущество покойного отца, а царь утверждает ее законной наследницей всего достояния Пасиона.

Гликерия стала на колени и со слезами благодарила царя.

– Довольна ли ты? – спросил царь.

– Великий и мудрый государь, – вдруг заговорила она, к великому испугу Саклея и Алцима, – доверши свою справедливость!

– Говори, – милостиво разрешил Перисад.

– Разреши мне остаться в Пантикапее до того времени, когда будут найдены и наказаны истинные убийцы моего отца. Все ценности и вещи его повели переправить из Фанагории сюда. А на мои участки земли и в мои эргастерии назначь сам управителей. Я не смею ступить на тот берег пролива, ибо боюсь Карзоаза и не верю ни одному слову его.

Саклей вздохнул облегченно. Благосклонно взглянул на девушку, которая с такой ясностью выразила его сокровенные желания. Такое решение поставило бы Карзоаза перед необходимостью выполнить свои обещания на деле. Кроме того, перевод ценностей Пасиона из Фанагории в Пантикапей вливал в истощенную городскую казну тот золотой нектар, в котором она так нуждалась.

Даже лицо Перисада чуть смягчилось. Хотя такая просьба означала серьезные трения с фанагорийским полисом, он согласился ее удовлетворить. Алкмена поняла, какой удар готовится против ее отца, и побледнела, смотря на Гликерию с внезапным страхом. Ей было ясно, что Карзоаз так просто не уступит и предстоят дальнейшие осложнения.

Саклей поглаживал рукой с крашеными ногтями острую бородку и составлял в голове разные смелые планы. «Девчонка совсем не так проста, как это казалось вначале, – думал он, – она самостоятельна, хороша собою и имеет голову на плечах!..»

 

7

Савмак, связанный веревками, лежал в темном подвале на сыром полу. Мысли быстрыми птицами неслись в его голове. Ему было стыдно перед Фалдарном. Он даже не вздумал обидеться, когда сотник ткнул его рукавицей прямо в лицо и назвал болваном. В нем говорила, более того – кричала солдатская верность долгу, который он нарушил сгоряча. И, конечно, заслужил наказание.

Обезоруженный, помятый Савмак прислушивался к звенящей тишине и слепо смотрел в кромешную тьму, различая лишь зеленые разбегающиеся круги. Он попал в помещение, расположенное рядом с застенком. Здесь держали и допрашивали провинившихся слуг и рабов. Сколько времени продержат его в этой яме? Подвергнут ли пытке? Что решат? Вместе с этими вопросами в голову лезли сцены не столь далекого прошлого, вдруг оживленного сегодняшней встречей с золотоволосой красавицей. Ее зовут Гликерия. Теперь он знает ее имя. Девушка хороша, настоящая богиня, но тем более она далека от него, как и та жизнь, которой она живет. Гораздо ближе казалась ненависть, что кипела в сердце против Олтака. Почему он не ударил надменного дандария копьем?

Их взаимная неприязнь возникла еще в Фанагории. Теперь прошлое проходило перед глазами во всех подробностях.

* * *

Это было в те дни, когда царь Перисад с пышной свитой, в сопровождении целого отряда бородатых аристопилитов и сверкающей фаланги золотой молодежи Боспора, окруженный воинами, писцами, гадателями и разодетыми слугами, прибыл на кораблях в Фанагорию.

Целью столь торжественной поездки была встреча царя с дочерью спесивого Карзоаза и их брак, который вызвал много разногласий в царском совете и породил кучу толков в народе.

И вот великолепная флотилия пересекла пролив, и царь Перисад с подобающими почестями ступил на камни пристани второго по величине и силе города его царства.

Направляясь в Фанагорию, царь хотел показать себя с лучшей стороны, поразить «азиатов» своим богатством и людьми. А так как золотая молодежь Пантикапея уже не блистала особыми добродетелями, в ее пеструю толпу влили лучших из молодых воинов, даже наемников и рабов, видных собою и отличившихся силой и ловкостью. Попали сюда и Савмак – один из блестящих бойцов на всех видах оружия, и Лайонак, признанный мастер наездничества, и много других безвестных доселе юношей.

Дни сплошного веселья, увлекательных состязаний и встреч навсегда остались в памяти Савмака как одна из ярких страниц его жизни. Вместе с другими молодыми людьми он расхаживал по улицам Фанагории, чувствуя себя не временно отпущенным из казармы несвободным воином, но человеком независимым, наподобие сынков богатых пантикапейцев, одним из которых он и должен был казаться.

Он посетил прекрасный храм Санерга и Астары, покровителей огня, солнца и луны. В предместье Фанагории Фианеях он принес жертву Афродите Апатуре перед ее пятиколонным храмом, а в другом предместье, именуемом Диоклеями, любовался изумительным святилищем Аполлона.

Всюду молодых воинов сопровождали восхищенные взгляды местных красоток. Соседняя Синдика славилась своими смуглянками, поэтому в Фанагории красавиц хоть отбавляй. Многие из богатых сынков увлеклись синдскими женщинами, а потом рассказывали о своих приключениях.

Уже сложившийся муж, Савмак, видный и привлекательный своей широкой грудью, темно-русыми кудрями и мужественным профилем, не остался незамеченным. За короткое время он узнал и оценил вкус дорогих вин, участвуя в кутежах знатной молодежи. Он приобщился к беспечной и сытой жизни земных богов, так не похожей на все, что ему удалось видеть до этого. Он даже забывал иногда, что он всего лишь подставное лицо на чужом пиру, что у него за душой нет даже медной монеты. То, что он ест и пьет, – подачка хозяев. А его красивая одежда, оружие и панцирь, красный плащ и блестящий шлем выданы дворцовым ключником со строгим наказом вернуть все в исправности, не залить кафтан жиром.

Ему нравилось разыгрывать из себе «настоящего» человека. И это ему удавалось. Ему кланялись, как знатному господину, с ним разговаривали солидные фанагорийцы, как с равным, женщины льстили ему и их настойчивость готова была увлечь его в огненный поток еще не изведанных ощущений.

Шли соревнования. Савмак выступал много раз плечо к плечу с Атамбом против фанагорийских силачей и бегунов, уже получил несколько наград.

Атамб, сын Саклея, нескладный парень, любитель пошуметь и выпить, успел познакомиться со всеми гетерами города. Он сорил деньгами, о нем говорили. Но здесь, на ристалище, публика награждала криками восхищения и аплодисментами ловкого и красивого парня с кудрявой головой. Женщины дарили ему венки из роз. Савмака принимали за сына одного из вельмож Пантикапея. Над Атамбом же смеялись, особенно когда он по-медвежьи с кряхтением возился со своим противником, силясь повалить его на землю.

– Сразу видно, – громко говорили в рядах зрителей, – что этот высокий из более благородного рода, чем вон тот увалень.

– У него во всем сквозит чистота эллинской крови! Посмотрите, греческая утонченность в нем чудесно сочетается со скифской силой и страстью!

– Зато у второго – одна лишь скифская неуклюжесть и мужиковатость. Не иначе, он из семьи разбогатевшего варвара-скотовода.

– Но кто этот прекрасный воин? – спрашивали одна другую женщины, сидящие в золоченых ложах. – Он мужественный, грозный и такой… милый!

– Это гордый отпрыск рода Аргота! – сказал кто-то, желая показать свою осведомленность.

– Совсем нет, – возражал более осведомленный, – это старший сын Саклея – Атамб.

Позже Лайонак со смехом рассказывал Савмаку о таких же замечаниях зрителей, им подслушанных. Смеялся и Савмак. Но самолюбивый юноша был в душе польщен тем, что превзошел многих своими успехами и понравился публике. С волнением он открыл истину, что он, сын безвестного крестьянина, совсем не хуже эллинского отпрыска, даже лучше многих из них. Почему же он всего лишь несвободный воин, которого можно наказывать палками и не считать настоящим человеком? Потому лишь, что он сын бедного племени и сам бедняк.

Пантикапейские многоборцы оказались победителями. Они разбили щиты своих фанагорийских противников, поломали их копья, прострелили мишени и повалили на землю их самих.

– Ну, кажется, мы ни в чем не уступим этим азиатам, – смеясь, обратился Савмак к Лайонаку, – всех их одолели!

– Подожди, состязания еще не окончились, – покачал головой товарищ.

Однако большинство зрителей приветствовало криками и рукоплесканиями пантикапейских юношей. Девушки бросали им цветы. Перисад, сидя в центральной ложе среди ковров и гирлянд из роз, посмотрел на Карзоаза торжествующе. Тот усмехнулся, желая скрыть досаду, и взмахом платки дал сигнал к конным состязаниям, скачкам.

Выехали юноши на гнедых конях, покрытых красными чепраками, за ними черно-желтые всадники на вороных конях, проскакали копейщики, катафрактарии, лихие конные рубаки. Последним Перисад противопоставил верховых стрелков из лука.

– Мы еще посмотрим, кто кого одолеет, – смеялся возбужденно царь, – сарматский ли меч, что рассекает человека пополам, или молнии скифских стрел, пущенных на галопе.

Конные состязания шли очень красиво, лихо, напористо с той и другой стороны. Царю и архонту принесли вино и фрукты. Перисад начал хмелеть раньше тяжеловесного Карзоаза. Он подшучивал над будущим тестем, показывая на пантикапейских наездников, что с быстротой и резвостью борзых собак совершали смелые повороты на зеленом лугу. Тогда Карзоаз с кавказской запальчивостью решил блеснуть таким зрелищем, которому ничего не мог противопоставить Перисад. Это были скачки девушек-наездниц.

Юные амазонки мчались на лихих конях, как выпущенные из лука стрелы. Это было во вкусе сарматских праздников. Если на Боспоре ристалища выглядели чисто по-скифски, то здесь явно чувствовалось сарматское влияние, выражающееся в большей свободе и смелости женщин.

Впереди других оказалась наездница на сером злом жеребце. Она скакала быстрее ветра степей. Шапочка с ее головы слетела, золотистые волосы растрепались и полыхали в воздухе, как пламя огромного факела. Было странно смотреть, как девушка сама словно плывет в буйных волнах конской гривы, обхватившей ее густыми прядями. Темная грива и золотые волосы, белые руки и грохочущие копыта, оскаленная морда коня и розово-белое лицо разгоряченной наездницы! Казалось, не всадник, а какое-то неистовое существо разбегается с небывалой быстротой, готовясь взмыть к облакам!

Савмак, как и все зрители, смотрел на эту скачку с выражением изумления и восторга, восхищался смелой наездницей. Лайонак кричал в избытке чувств. Забыв обо всем, он махал шапкой и приплясывал.

– Вот это девка! – развел он руками, когда скачка закончилась и победительница была награждена золотым венком из рук самого Перисада. – И я хотел бы проскакать так же, как она!

Словно в ответ на его желание, к нему подошел царский посланный и сказал:

– Лайонак! Царь разгорячен и пообещал, что, если ты обскачешь всех и удивишь Фанагорию мастерством наездничества, он посвятит тебя Аполлону!

Лайонак оторопел от таких слов. Быть посвященным богу – значит получить освобождение от рабских уз! Со слезами радости на глазах он обратился к Савмаку. Тот обнял его и сказал с чувством:

– Судьба не забыла о тебе. Скорее в седло и добывай свою свободу!

О, тогда Лайонак скакал, как степной волк, на гнедом коне, принадлежащем Саклею. Он добывал себе свободу головокружительными поворотами, поднимал с земли кубки с вином и пил из них, приплясывая на спине лошади. Он прыгал через костры, успевая снять с рогулек горячие шашлыки, стрелял из лука, вскрикивал по-разбойничьи, словно пришитый к седлу.

Это было зрелище столь увлекательное, что люди перепрыгивали через веревки, ограничивающие поле, и бежали с криками к всаднику, желая убедиться – не дух ли он, что так невесомо и легко выделывает необыкновенные упражнения на коне. Даже Перисад вскочил со своего мягкого сиденья и хохотал от души, одной рукой показывая на наездника, а другой шлепая по плотной спине Карзоаза.

– Ну как, сыны Пантикапея не потеряли еще своей доблести? – торжествовал он, глядя на Карзоаза.

– У славного государя хороши и юноши, – уклончиво ответил тот.

Однако золотой венок остался у девушки. Савмак был награжден серебряным, а Лайонак дубовым, что вызвало недоумение среди людей, которые не знали, что лихой всадник всего лишь раб с царской конюшни и что получил он нечто более дорогое для него – вольноотпущенничество, данное ему боспорским владыкой, как говорится, «под горячую руку».

Победители участвовали в заключительном шествии и жертвоприношениях, после чего дорогие венки из золота и серебра должны были возвратиться в казнохранилище города.

Савмак увидел победительницу на скачках совсем рядом.

Ее раскрасневшееся, оживленное лицо морщилось, когда рабыни осторожно снимали с ее головы жесткий венок, а потом связали непослушные волосы красной лентой. Она уже хотела идти переодеваться, как увидела Савмака. Он смотрел на нее с нескрываемым восторгом, раскрыв и округлив глаза. Девушка приветливо рассмеялась и смело, по обычаю женолюбивой Сарматии, обратилась к нему:

– Я тоже рукоплескала тебе, прекрасный воин! Но не видела тебя на коне! Почему?

– Я не умею ездить так хорошо, как ты, – вспыхнул и смутился юноша. – За меня Лайонак выступил. А я за него боролся и бегал.

– Ах, так? А я хотела бы обскакать вас обоих! Только не здесь, а за городом. Там свободнее, лучше. Поедем завтра? И друга своего не забудь. А?.. Вот посмотришь, что я обскачу вас обоих. Хотя я видела лошадей твоего отца, неплохие.

Савмак еще больше покраснел и забормотал что-то невнятное о действительно неплохих конях своего отца и о том, что он готов завтра испытать их быстроту. Потом он не мог без стыда и досады вспоминать это. Ему хотелось остаться в глазах быстроглазой наездницы с худой шеей и золотыми волосами сыном некоего «богатого отца». Тогда он устыдился своей бедности и проклинал свой судьбу от души.

– Завтра после утренних молитв приезжай с друзьями к восточный воротам города. Я и мои подруги тоже подъедем.

Девушка улыбнулась и исчезла за пологом шатра-раздевальни.

Больше они не виделись, понятно. Но встреча эта запала в душу молодого парня. Разгоряченный необычной обстановкой, победами на соревновании силы и ловкости, разговорами с девушкой, он как бы взмыл в высоту на невидимых крыльях. Забыв, кто он, Савмак готов был предъявить права на счастье и место в жизни. Он уже представлял себя на верховой прогулке в степи рядом с юной наездницей.

Кто-то засмеялся около. Савмак вздрогнул и увидел молодого щеголя с красивым смуглым лицом кавказца. Человек выглядел богачом. Он поклонился Савмаку с улыбкой и учтивостью, к которым тот не привык. Воин ответил кивком головы, но, всмотревшись в лицо щеголя, заметил в его чертах притворную слащавость, а в жгучих глазах вызов и насмешку.

– Когда заглядываетесь на лучших дочерей азиатского Боспора, – сказал человек, – не забывайте: мы, здешние мужчины, вспыльчивы и ревнивы.

Позже Савмак узнал, что это был дандарийский царевич Олтак; он воспитывался в Фанагории при дворе Карзоаза.

Празднества продолжались. Но молодой сатавк уже не стремился в компанию богатых гуляк, не обращал внимания на призывные взгляды женщин, стал задумчив, стараясь поймать неотступную мысль, что вертелась в голове. И не то чтобы он возгорелся страстью к девушке, стал желать ее. Нет, он не смел и подумать об этом. Но девушка словно закрыла перед ним одну дверь и оставила его перед другой. Он не мог понять, куда ведут его новые пути, хотя ясно ощущал, что его увлекает какая-то непонятная сила и еще неизведанные дали.

С Олтаком они встретились опять уже в Пантикапее. Царевич удивился, увидев Савмака в числе простых воинов. Его подвижное лицо вытянулось с выражением немого вопроса. Но, узнав, в чем дело, он неудержимо расхохотался.

– О боги! – вскричал он, продолжая смеяться. – Так ты был подставным лицом на празднике и изображал одного из пантикапейских юношей? Остроумный человек наш государь! Он нарядил рабов и стражей в дорогие одежды и выдавал их за подлинных людей. О, если бы это знал тогда Карзоаз! Он выставил бы тысячу дюжих рабов с полей и рудников, и они победили бы всех. Даже я впал в обман и принял тебя за одного из сыновей Саклея. Ха-ха-ха!.. Я даже сказал это дочери Пасиона, на которую ты осмелился поднять глаза.

И хотя ничего особенного не произошло между ними, но с того времени эти два человека, стоящие на разных полюсах пантикапейского общества, стали врагами. Савмак всеми силами души возненавидел черноглазого красавца с надменными замашками будущего деспота. Тот не оставался в долгу. Когда они встречались, то у обоих глаза вспыхивали недобрым огнем. Обходительный и тонкий в обращении с вышестоящими, дандарийский царевич проявлял нестерпимую заносчивость и грубую властность с людьми ниже его. Он придирался к Савмаку при всяком удобном случае, видимо рассчитывая на ответную грубость, которая дала бы ему повод обвинить стража в строптивости и добиться его наказания. Савмак чувствовал это и старался отмалчиваться, что надо было сделать и в этот раз. Но получилось совсем плохо. Он не сдержал своего сердца – и вот лежит на голом полу в темнице с перетянутыми руками, как тяжкий преступник.

Откуда взялась опять эта девушка? И как она изменилась, стала величавой, подобной женам и дочерям знатных людей столицы, хотя и обратилась к нему с той же простотой, как и тогда в Фанагории! Неужели ее хрустальные глаза и влажный розовый рот, молочно-белая шея и золотистые волосы одним видом своим отуманили ему голову? И странно – стоило ей появиться, как опять вынырнул этот ненавистный дандарий. Нужно думать, он не просто зол, как волк, но ревнует его, Савмака, к молодой девке.

Последняя мысль заставила узника невольно усмехнуться в черно-зеленую темноту. Таким смешным показалось ему это предположение. Что она ему, эта красивая хозяйская дочь? Она так же далека от него, как и звезда, что мерцает в небе.

Воин вздохнул и попробовал шевельнуть связанными руками, но лишь почувствовал тупую боль. Что они готовят ему?..

Послышались шаги нескольких человек и как будто стон чей-то. С железным скрежетом щелкнул ключ в замке, скрипнула ржавая дверь, и луч света ослепил Савмака.

 

8

Алкмена металась, как дикая кошка, пойманная в камышовую клетку. Она исцарапала лицо своей рабыни, разбила все алабастры и бальзамарии с душистым маслом и притираниями, кричала и ругалась, как скотница. Она жаждала одного – гибели Гликерии, которую возненавидела со всей безудержностью своей натуры, не знающей ни в чем меры.

– Вот! – шипела она, задыхаясь от злости. – Вот кого подсунул мне этот хитрый старый колдун Саклей! Девку! И теперь она не только опозорила отца моего и меня, но строит глазки самому государю!.. О, помогите мне растерзать ее, вы, ленивые и глупые слуги!

Она плакала и рвала свои пышные волосы.

Перед нею, хлопая огромными глазищами, стоял медведеподобный Зоил. Он не был рабом, происходил из хорошего рода, известного в предгорьях Кавказа. На родине его считали бы князьком, но он променял почет и волю на скромную роль телохранителя царицы ради счастья видеть ее. Он любил Алкмену дикой, первобытной любовью, мог смотреть на нее не отрываясь и готов был на любое дело по одному ее слову.

Это он принес известие о скандале, что произошел перед входом во дворец. Но ему пришлось выждать, когда пройдет приступ бешенства и Алкмена будет в состоянии его выслушать. Узнав, в чем дело, она сверкнула глазами и, закусив губу, постаралась овладеть собою, собраться с мыслями. Бестактность девушки, как она поняла сразу, объяснялась ее ошибкой. Гликерия приняла Савмака за Атамба. Случай пустяковый. Но в нем кралась возможность пустить по городу сплетню, оклеветать девчонку, очернить ее перед всем народом и перед царем.

Зоил упал на колени и простонал, ворочая глазами:

– Разреши, о моя повелительница, убить кого-нибудь!

– Не мешай мне думать, Зоил!.. Хм… Убить, говоришь? – Алкмена неожиданно рассмеялась, продолжая что-то обдумывать.

От ее смеха, при виде алого рта и высокой груди, покрытой тонкой тканью, Зоил пришел в состояние экстаза. Он протянул к царице свои черные волосатые руки.

– О госпожа, – проревел он, – тогда возьми кинжал и убей меня! Пронзи мое сердце! Оно и так скоро сгорит от огня моей любви к тебе!

– Зоил! – строго нахмурилась царица, сразу превращаясь из пленительной женщины в строгую повелительницу. – Ты стал невозможен. Ты уже не служишь мне, но преследуешь меня. И я боюсь не врагов, а тебя, моего телохранителя.

– Я не служу?! – вскричал страстный варвар. – Так скажи мне – кого убить, чье сердце вырвать из груди и принести тебе в кубке? Я сейчас же сделаю это! Я – раб твой!

Внезапная мысль озарила Алкмену. Она сделала знак, и Зоил замер, стоя на коленях. Он понял, что необыкновенные мысли посетили царственную голову.

– Нет, Зоил, – наконец сказала она, вздохнув, – убить еще рано. Но если потребуется – я скажу. А сейчас найди Олтака и приведи его ко мне.

– Олтака? – побагровел ревнивый телохранитель.

– Зоил, – сморщилась в досаде царица, – ты, повторяю, невозможен, и я попрошу Перисада отправить тебя обратно в Гермонассу.

– О государыня, прости меня! В Гермонассе, далеко от тебя, я умру в тоске. Лучше прикажи убить меня, только не отсылай. Я бегу за Олтаком.

Встретившись с царевичем, Алкмена вперила в него испытующий взор.

– Слушай, дружок, – тихо и проникновенно начала она, – почему Гликерия так оживилась, встретив этого Адониса с копьем? Я говорю о Савмаке, ты понимаешь. Значит, они встречались раньше? Значит, между ними, возможно, были какие-то делишки? Не так ли?

Она с хитрецой прищурила глаза. Олтак покраснел и, раздувая ноздри, отрицательно покрутил головой.

– Нет, нет, государыня. Какие могут быть делишки у свободной девушки из знатного рода с дворцовым стражем! Не допускаю даже мысли об этом.

– Не горячись, не горячись, дружок. Да и почему, собственно, это тебя так волнует? Да, да! Уж не кольнула ли тебя в сердце эта взбалмошная и наглая девка? Так оно и есть! Иначе ты не полез бы в драку с простым воином, не унизил бы себя скандалом.

Царица рассмеялась колючим частым смехом, в котором сквозили язвительный упрек и досада. Она уже готова была пустить в голову дандария все, что подвернется под руку. Страстная женщина не обладала терпением. Разнородные чувства и вожделения бушевали в ней, переполняли ее, переливались через край.

Смущенный Олтак понял, что сделал промах, но постарался улыбнуться и развел руками.

– Ты хочешь пошутить надо мною, государыня, – тихо сказал он, – и говоришь такое, что мне никогда не приходило в голову.

– Страсть приходит в сердце и не нуждается в голове. Ну хорошо, – заключила царица, становясь безразличной, – я верю тебе и действительно пошутила. Но не для шуток я позвала тебя. Где Савмак?

– Его связали и бросили в темницу. Завтра решат, как наказать его.

– За что?

– За нарушение правил службы и за то, что он посмел поднять на меня руку.

Царица фальшиво рассмеялась.

– Уж не соперничаете ли вы? Царевич и раб! Какая мерзость! Неужели для мужчин так обаятельна эта рыжая девка? Или вы находите красивыми ее белые ресницы и желтые брови?

Олтак сделал усилие, чтобы сохранить на лице улыбку вежливости. Он знал Алкмену очень близко, немало ночей провел с нею. Но покорная и страстная любовница ночью, она никогда не вспоминала об этом днем, держала себя с непринужденностью и независимостью настоящей повелительницы. И если бы он позволил себе как-нибудь намекнуть об их близости не вовремя, она не замедлила бы выгнать его за двери, а если надо, то и выслать обратно на родину.

Поэтому дандарийский царевич сохранял маску почтительности, а на колкости и насмешки царицы отвечал поклонами и улыбками.

– Я хочу одного, Олтак, – сухо сказала Алкмена, – чтобы ты был около этой девчонки, раз вы друзья детства и ты неравнодушен к ней. Не пытайся возражать. Мне нужно знать о каждом шаге Гликерии, и ты мне будешь сообщать о ней. Остальное меня мало тревожит. Понял?

– Понял, государыня.

– А Савмака надо под пыткой заставить сознаться в том, что он сожительствовал с этой подлой девкой. А когда он признается в этом, записать его слова при свидетелях, как полагается. После пытки не казнить преступника, но надеть на него железный ошейник и послать работать как раба. Что делать дальше – скажу потом.

Отпустив Олтака, Алкмена долго стояла перед бронзовым зеркалом. Потом рассмеялась злым, торжествующим смехом.

– О, я сумею повергнуть ее в самый аид! Все узнают об ее позоре!

Вечером она долго беседовала с Форгабаком, который служил всем, кто помогал ему в его стремлении к богатству и власти. Были произнесены имена не только Гликерии, но и Фения, Асандра, Каландиона и других, что посмели выступить на площади с обвинениями против ее отца.

– Все сделаю, как велишь, государыня, – прохрипел Форгабак, – только и ты помоги мне в борьбе против этих людей. Ибо один человек слаб.

Алкмена кивком головы дала свое согласие и добавила:

– Надо сейчас же распространить слухи о проделках этой девки. Сделаешь все, что я требую от тебя, и я помогу тебе стать богатым человеком.

 

9

Раздался глухой удар, и кто-то с болезненным стоном рухнул рядом с Савмаком. Дверь опять заскрипела, свет исчез, и ключ звякнул в замке.

– О-ох! – протянул каким-то вымученным тоном новый узник. – Ты здесь, Савмак?

– Лайонак! – изумленно воскликнул тот, узнав друга по голосу. – Тебя схватили? За что? Неужели ты попался?

– Почти что так. Помоги мне подняться. Они мало того, что исхлестали меня, но и тянули на колесе. Ох-хо!..

– Помог бы, да руки у меня связаны и затекли, шевельнуть не могу.

– А ноги?

– Ноги свободны, да что толку, отсюда не убежишь.

– Давай, я попробую правой рукой развязать твои узлы. Правая у меня лучше действует. О-о! Как я ненавижу их, Савмак. Где же скифский царь? Почему он не хочет разрушить этот город неволи?

– И я об этом думаю… Вот узел на спине, я все время чувствовал его… Так-так…

Они возились в темноте, охая и стоная. Наконец Савмак почувствовал, как веревки сначала ослабли, потом свалились на пол. Но стоило ему пошевелить суставами, как страшная боль заставила его вскрикнуть.

– Затекли суставы-то, – пробормотал Лайонак.

Медленно жизнь возвращалась в перетянутые конечности, по коже побежали мурашки, вернулась способность шевелить пальцами. Савмак сразу же принялся осторожно ощупывать товарища, спрашивая, где больно.

– Кажется, они тебе кости не изломали… Ложись вот сюда на солому, я лягу рядом, вместе согреемся… Расскажи – что случилось?

– Рассказ короткий. Подслушал нас этот новый раб Астрагал. Пастух любит говорить громко. Астрагал предал нас.

– Что же говорил Пастух?

– Что в народе все знают о сговоре Перисада с Диофантом.

– Ага! А дальше?

– Ну, его схватили там же, в имении, и сразу вздернули было на колесо. Но почему-то отложили до другого дня. Пастух с помощью одного из рабов бежал и сейчас мутит крестьян.

– Молодец!

– Больше того, сколотил себе отряд и уже поджег овчарни Саклеевы. Овец его порезал, а мясо крестьянам роздал… Сейчас ловят его. Может, уже поймали.

– Пастуха поймали? Нет, Лайонак, не такой он человек, чтобы так просто сдаться. Живым он не попадет им в руки.

– Это верно… А меня сегодня схватили на конюшне… Били, допрашивали: кто, мол, еще говорил худое, с кем встречался Пастух и где… Я сказал, что ничего не знаю… Завтра, наверное, опять начнут пытать…

Они беседовали всю ночь, не смыкая глаз. Утром, когда вновь загремел замок, друзья обнялись.

– Прощай, друг, – сказал Савмак, – кто из нас останется живым – отомстит за другого. Поклянемся кровью добыть свободу рабам и себе!..

– Клянусь!

– А на пытке ничего не скажем.

– Ничего!

– Прощай! Если оба погибнем, Пастух справит по нас тризну.

Савмака вывели первым. Он щурился и шел наугад, подталкиваемый стражами. Его привязали к столбу. Он как бы обнимал связанными руками холодный каменный цилиндр. Двое воинов, с которыми он вчера лишь вместе ел кашу, стали по сторонам и по знаку сотника начали методически хлестать его гибкими вишневыми палками. После двадцати ударов Фалдарн поднял руку и сказал:

– Это тебе небольшой задаток, неисправный и неблагодарный воин. Теперь тебя будут допрашивать другие. Воины, ваше дело закончено, можете уходить.

Воины ушли, явились палачи. Они только что позавтракали, рыгали удовлетворенно и чмокали губами. Пока они разжигали жаровню, гремели железными прутьями и двигали станок с зубчатым колесом, Савмак огляделся. Фалдарн сидел за столом и что-то говорил царским писцам.

Явился Олтак с дандариями. Сотник и писцы поднялись со своих мест.

– Раба буду допрашивать я! – надменно заявил царевич. – Таково указание высоких лиц.

Савмаку показалось, что Олтак преднамеренно сделал ударение на ненавистном ему слове «раб».

Все поняли, от имени каких «высоких лиц» действует самоуверенный дандарий, знали жестокий характер Алкмены и сделали вывод, что дела Савмака совсем плохие.

– Слушай, раб! Говори лишь правду.

– Я не раб! – с возмущением ответил узник, стараясь повернуть голову.

Мышцы на его широкой спине напряглись, багровые полосы ударов стали кровоточить.

Олтак уселся на скамью и оглядел окружающих с язвительным выражением на лице.

– Ты – вскормленник царя, – не спеша произнес он наставительным тоном, – царский нахлебник. С детства ты ел то, что давал тебе царь, – значит, и обязан ему вечной покорностью. Так говорят эллины. Но лишь глупый человек не понимает, что это и есть то же самое рабство.

– Я страж, воин царский.

– Верно. И в то же время раб царя. Вроде домашнего пса, что стережет ворота. Царь волен убить тебя, продать, просто отдать кому-нибудь. Вот и сейчас ты отдан мне, и я могу сделать с тобою все, что захочу.

Довольный сказанным, Олтак рассмеялся, вращая глазами. При неполном освещении он не заметил, что не только Савмак, но и писцы, даже сотник внимают его словам с напряженным и угрюмым видом.

Какая-то общая мысль нашла на них, как туча на небо.

– Но довольно об этом! – сурово заключил Олтак. – Скажи мне: встречался ли ты ранее с Гликерией, дочерью Пасиона и племянницей Саклея?

– Встречался случайно один раз.

– Ага! Писцы, пишите все, что он говорит. О чем вы говорили, чем занимались?

– О чем говорили – не твое дело, болтливый дандарий.

Олтак подскочил от таких слов. Лицо его вытянулось, брови взметнулись вверх, он походил на человека, внезапно укушенного змеей.

– Ах, подлый!.. Но ты украл чужое имя, выдавал себя за сына Саклея!

– Ни за кого я себя не выдавал. Это вот ты стараешься выдавать себя за эллина, рядишься в эллинские одежды, но всякий скажет, что ты вонючий сармат!

– Бейте его! – вскричал вне себя царевич и начал крест-накрест хлестать Савмака нагайкой.

Подскочили дандарии и с криками, стараясь угодить своему повелителю, взмахнули плетьми. Они били не разбирая, по голове, плечам, окровавили лицо узника, вырвали из его волос целые пряди темных кудряшек, цеплявшихся за крученую сыромять. Савмак сжимал кулаки и молчал.

– Нет, паршивый пес, бешеный шакал, чесоточный осел, ты скажешь – имел ли связь с девчонкой, удалось ли тебе обмануть ее?

Савмак рассмеялся хрипло.

– Глупый дандарий, царский блюдолиз! Вижу я, что ты сам хотел бы иметь эту девушку. Только не ко мне за этим обращаться надо.

Фалдарн почти одобрительно крякнул. Савмак держался молодцом. Настоящий воин! Такого потерять жалко.

– Говори! – бесновался царевич в исступлении. – Говори – где и когда имел встречи с Саклеевой племянницей? Какие были у вас общие дела?

Хищные ноздри вздрагивали от запаха теплого человеческого мяса, дикое возбуждение охватило Олтака. В нем проснулись инстинкты его полуразбойничьего племени. Он хлестал не останавливаясь, с каким-то зверским наслаждением.

Но пытаемый проявил удивительную стойкость. Он не оборачивался, стоял на ногах крепко, упершись упрямым лбом в холодную колонну, уже обрызганную его кровью.

– Говори, были ли у тебя шашни с этой девкой! Признаешься – будешь помилован, – требовал Олтак, следуя указанию Алкмены, хотя сам был глубоко убежден в нелепости этого обвинения.

Однако он сам распалял себя, неясные подозрения рождались, множились в ненавидящем сердце. Воин был хорош собою и заслуживал любви женщины. Могла же и Гликерия заглядеться на него. Эти мысли ожесточали Олтака, он рад был бы содрать шкуру с ненавистного и гордого раба, вырвать его сердце.

Послышался топот ног, двери со скрипом распахнулись. Быстро вошли Саклей, возбужденно трясущий острой бородкой, и его младший сын Алцим с обнаженным мечом. За ними ввалилась толпа вооруженных наемников.

– Шашни? – подхватил Саклей, поднимая руки вверх. – О боги, кто это сказал? Уж не ты ли, подлый страж, изменивший своему долгу?.. А ну, отойди, Олтак, я сам допрошу его. Если Савмак заявляет, что он имел связь с моей племянницей, то это касается меня и моего доброго имени.

Он бесцеремонно оттолкнул разгоряченного царевича. Тот хотел ответить тем же, но в грудь ему уперся меч Алцима. Дандариев оттерли к выходу. Олтак с перекошенным лицом схватился было за меч, но перед ним вырос грозный заслон из фракийских копий.

– Так ты хвалишься, что дружил с Гликерией? – задыхаясь от ярости, спросил Саклей, заходя на другую сторону столба, чтобы лучше рассмотреть лицо Савмака.

– Нет! – твердо ответил Савмак. – Никогда я не говорил и не скажу этого. Почему меня спрашивал об этом дандарий – не знаю. Клянусь богами!

– А зачем осмелился говорить с нею в Фанагории и сейчас, стоя на посту? – выкрикнул Олтак.

– Говори! – в свою очередь вмешался Алцим, испытывая непреодолимое желание всадить меч меж лопаток истерзанному узнику.

Он ревновал Гликерию ко всем, хотел оградить ее от чьих бы то ни было притязаний.

– Нечего мне говорить. Видел один раз девушку в Фанагории, говорили мы при всех. Даже Олтак стоял в стороне и видел нашу случайную встречу. Пусть подтвердит.

Все обратились к Олтаку. Тот пожал плечами и кивнул головой утвердительно.

– И это все?

– Все! А что у дверей дворца было, так это многие слышали и видели. Спросите саму Гликерию – разве она обманет вас?

Савмак опустил голову и прижался виском к холодному камню. Голова кружилась. Но он хорошо видел и слышал. И понял, что попал в цель.

– Вы слыхали? – торжествующе спросил Саклей. – Ты, сотник, писцы и ты, Олтак?.. А?.. О каких же шашнях идет подлая речь? Кому понадобилось замарать непорочное имя моей родственницы и приписать ей связь с низким человеком? Разве она старая вдова, чтобы заводить себе взамен мужа молодого раба? Или развратная гетера, которая перемигивается с воинами, надеясь заработать? Она дочь знатного человека и находится под моей защитой! Каждый, кто захочет ее обидеть, пусть вспомнит обо мне.

И, обратившись к Савмаку, Саклей спросил:

– Готов ли ты и в другом месте, при судьях, поклясться, что сказал правду?

– Готов.

– А под пыткой?

– Готов умереть на огне и железных крючьях за сказанное мною!

Последние слова Савмак сказал с таким подъемом, что не оставил сомнения ни у кого в правдивости своих слов.

Успокоенный Саклей смягченным тоном обратился к сотнику:

– Сколько получил ударов провинившийся воин?

Фалдарн ответил, что много.

– Этого достаточно, чтобы наказать стража за нарушение правил охраны дворца?

– Достаточно, господин, – ответил сотник.

– Но он оскорбил меня, – вмешался Олтак, – поднял на меня руку! Кроме того, царица приказала надеть на него железный ошейник!

– Царица?

Саклей насторожился. Значит, Олтак допрашивает воина по указанию царицы? Алкмене, конечно, нужно хотя бы ложное признание Савмака в связи с Гликерией. Она рассчитывала на самообвинение воина под пыткой. Дело не новое. Этим приемом пользовался и Саклей, когда требовалось. Очевидно, что воин ни в чем не виноват.

Старый вельможа легко разгадал замысел царицы. Даже ее указание надеть на Савмака ошейник было для него ясно. Тогда Гликерию можно было бы обвинить не просто в низкой любовной связи, а в сожительстве с рабом.

Подумав, он приказал Фалдарну:

– Воина Савмака больше не пытать и в узах не держать! В стражу царскую не назначать! Велика его провинность – нарушил правила службы государевой, оскорбил знатное лицо. За это и ответит. А Гликерию он не знал и не знает. Не повинен он здесь.

– Слушаю и повинуюсь, – отозвался просветлевший Фалдарн.

– За нарушение службы он уже получил сполна. За оскорбление царственной особы послать его в порт на разгрузку кораблей! Но ошейника не надевать и кормить лучше, чем портовых рабов! Поработает там, а дальше видно будет.

Подойдя вплотную к Фалдарну, Саклей поднялся на носки и прошептал склонившемуся сотнику:

– Если волос упадет с головы этого человека раньше, чем я скажу, – ответишь ты! Понял? Он нужен мне!

– Понял, господин.

После ухода Саклея Олтак именем царицы потребовал от присутствующих повиновения. Несмотря на протесты Фалдарна, Савмак был закован в кандалы. Потом дандарии тащили его до самого порта за ножную цепь и громко вздевались над ним. Это было высшим позором для воина, означало, что он никогда уже не будет носить щит и копье, но будет считаться равным самому низкому рабу…

 

10

Все, что произошло с Гликерией, ей самой показалось сказкой. Она вошла в двери царского дворца неизвестной просительницей, дважды ограбленной, не имела за душою ни гроша и зависела от милости Саклея. Вышла – владетельницей большого состояния своего покойного отца, хозяйкой домов и складов, кораблей и рабских мастерских, всего того, что накопил за свою жизнь Пасион.

Ее историю пересказывали почти в каждом доме города, сочувствовали ей, как сироте, что потеряла родительскую опору и подверглась преследованиям сластолюбивого Карзоаза. И одновременно завидовали ее внезапному успеху при дворе, ее богатству, возвращенному волею Перисада.

Говорили, что Саклей хочет женить на девушке своего сына Алцима, желая заграбастать все богатства Пасиона.

Однако Карзоаз не спешил с передачей наследства. Ни одного золотого статера еще не поступило в пантикапейскую казну из Фанагории. Девушка продолжала жить милостями благодетеля Саклея.

Карзоаз после временного поражения накапливал силы для отпора. Алкмена мечтала жестоко отомстить Гликерии и лихорадочно строила против нее козни. Лишь умелая защита Саклея, милостивое отношение царя и симпатии народа ограждали ее от тайных врагов. Она не знала, что идет слушок о ее якобы любовной связи с царем, о том, что Саклей сам толкнул ее в объятия Перисада или только собирается сделать ее любовницей царя. Откуда-то ползли низкие и грязные сплетни, в которые были вплетены Олтак, развратный Атамб и утонченный Алцим, даже бывший страж царя Савмак и сам Саклей.

Не зная этого, Гликерия плавала в облаке собственны грез, воображала с юной самоуверенностью, что своими успехами она обязана лишь милости богов, счастливому сочетанию обстоятельств, доброй воле окружающих людей, а также собственным качествам. Она верила в то, что все относятся к ней с искренним доброжелательством, что такие люди, как Саклей или Перисад, не могут быть злыми или коварными. Ей казалось, что во дворце Перисада царит особая нерушимая гармония, праздничная благость и олимпийская божественная добропорядочность.

Обстановка преклонения, созданная вокруг нее Алцимом, заботы Саклея, милость царя не могли не вызвать у простодушной дочери степного вояки некоторого головокружения. Она преисполнилась чувством горделивого сознания собственной исключительности, считала себя независимой и вполне свободной от многих условностей тогдашнего общества.

Гликерия разъезжала на подаренном ей Саклеем Альбаране, грива которого была выстрижена «городками», а спина покрыта богатой попоной, расшитой золотом. Она как бы щеголяла своими необычными поступками, галопируя на коне с распущенными волосами, участвуя в массовых скачках по осенней степи, а потом появлялась в храмах акрополя как щедрая и благочестивая молельщица. Когда она, одетая в белоснежные одежды, тихая и скромная, приносила к подножию божества свою лепту, то люди шептались, передавая друг другу слух о предстоящем посвящении девушки в жрицы Афродиты Урании.

Алцим и Олтак всюду сопровождали ее, оба пылали к ней страстью и одновременно выполняли наказы, полученные свыше. Олтак следил за каждым шагом девушки, как приказала ему Алкмена. Алцим охранял ее, что отвечало целям его хитроумного отца.

Дандарийский царевич ретиво домогался любви Гликерии, считая, что имеет на нее больше прав, поскольку знал ее с детства. Он ревновал ее к Алциму и готов был на любой поступок ради достижения своей цели. Человек он был блестящий, но низкий. И хотя старался быть обходительным с девушкой, она питала к нему откровенную неприязнь. Его лицо восточного бога, глаза с поволокой, чувственный рот казались ей то приторно сладкими, то исполненными тайного коварства.

Олтаку дорого стоило обуздывать себя, скрывать ненависть к Алциму, сдерживать порывы своих страстей. Роль веселого спутника красавицы на прогулках и выездах претила ему. Он с большей охотой схватил бы Гликерию за золотистые косы, перекинул через седло и увез в свой шатер, не спрашивая, любит она его или нет. Он готов был убить и ее и того, кто оказался бы счастливее его.

 

11

Приближалась зима. Солнце ушло в созвездие Козерога и совсем перестало греть. Холодный борей все чаще напоминал о теплых шубах и топливе для очагов, а у кого их не имелось, то о каком-нибудь убежище от морозов. Ночами выпадал сухой, колючий снежок.

Рабы-грузчики, дыша морозным паром, разгружали последний корабль, что прибыл из-за моря с разными товарами, в том числе с несколькими кусками пентелийского мрамора. Ухая и кряхтя, оборванные грузчики перетаскивали розовые глыбы на берег.

– А ну, разом! – командовал один раб. – Поднимем – и вперед!

– Тяжел камень, – вполголоса ворчал пожилой грузчик. – Наш царь отправил за море всю пшеницу, а обратно получил вот этот надгробный мрамор. Для чьей только могилы?

– Тише! Говори, да не заговаривайся!

Подошли хорошо одетые люди и, осмотрев куски мрамора, поставили на одном из них знак.

– Этот кусок – во дворец!

Купец проводил их поклонами и улыбками, заверив, что все будет исполнено. Зацокали копыта, подъехали еще любители розового камня. Гликерия, в шубейке, крытой голубым сукном, и шапочке, вышитой бисером, раскраснелась от верховой езды. Она указала нагайкой на кусок камня и сказала:

– Мне нравится этот. Из него выйдет хороший памятник на могилу моего отца.

– Ты слышишь, купец? – спросил Алцим, сдерживая коня.

Тот развел руками и сказал, что кусок этот уже имеет покупателя. Девушка задорно вскинула головой и взмахнула плетью.

– Кто это? Я плачу больше!

– Не могу, прекрасная госпожа, ибо покупатель – сам царь.

Всадники переглянулись. Алцим сказал, стараясь укротить горячего коня:

– Это меняет дело. Но, Гликерия, вон та глыба не хуже. А ну, почтенный, прикажи достать ее, плохо видно.

По зову купца появились угрюмые, оборванные рабы и принялись за дело. Они были одеты в рубища, несмотря на ледяной ветер. Через прорехи лохмотьев проглядывало голое тело. Могучий мужчина с кудрявой головой подхватил мускулистыми руками осколок розовой скалы и вывернул его из-под остальных.

– А теперь идите грузить хлеб! Надо успеть отплыть до конца навигации.

Купец озабоченно посмотрел на грязно-серые тучи.

– Этот подойдет! – заключил Алцим, взглянув на Гликерию.

Но она смотрела не на мрамор, а прямо в лицо кудрявому грузчику. Тот медленно обтирал пот со лба.

Глаза наездницы и раба встретились. Она узнала его – и была поражена. Перед нею стоял тот самый воин, которого она уже дважды встречала и дважды приняла не за того, кем он был на самом деле. Кто же он сейчас?.. Но его обнаженная крепкая шея не имеет позорного украшения в виде железного обруча с обозначением имени раба и фамилии хозяина.

Смущенная встречей, девушка отвела глаза от спокойного и пристального взора грузчика, успев скользнуть взглядом по его рукам. Они были черны от грязи, посинели от холода. Да и лицо его стало более темным, чем раньше, обтянулось обветренной кожей. В небритой бороде тают снежинки. Только глаза твердо и неотступно смотрят на нее, словно с каким-то вопросом. Она ощутила легкое раздражение.

Повернув коня, Гликерия отдала повод и поскакала прочь, обдав рабов комьями мерзлой земли. Странное чувство, не то возмущения, не то досады, испортило ей настроение. Что нужно этому человеку? Почему он смотрит без приниженности, как равный? Может, даже со скрытым упреком! За что?

Гликерия вспомнила о стычке между Олтаком и Савмаком и почувствовала, что косвенной, а может, и прямой виновницей этого скандала является она. Из-за нее вспылил Олтак. Ведь она первая так глупо заговорила с красивым стражем и вызвала его на разговор. А теперь он лишен всех преимуществ царского воина и стал портовым грузчиком, может, даже рабом. Это досадно. Но какое ей, в конце концов, дело до судьбы этого человека?..

В этот день Гликерия не раз ловила себя на том, что продолжает думать о парне с кудрявой головой и зеленоватыми умными глазами. Почему он так упорно лезет ей в голову? Уж не разжалобил ли он ее своей печальной судьбой? Это смешно. Хотя действительно можно пожалеть, что такой видный собою страж стал портовым работником, грязным, оборванным. И даже стоя перед нею там, около глыб розового камня, он имел вид человека гордого, знающего себе цену. Он не похож на раба. Только в опущенных углах его рта есть что-то простонародное, неизысканное, как у степного пастуха.

 

12

– Почему я так много слышу о твоей племяннице, но не вижу ее во дворце? – спросил как-то царь Саклея. – Все говорят о ней как об Артемиде Охотнице, молодые люди столицы не хотят смотреть на других девушек, кроме нее. Они окружают ее, выезжают на приволье, пируют. Как это весело! А вот я, царь, завален делами и заботами. Мой отдых скучен. Право, Саклей, мне начинает казаться, что быть царем не так уж интересно.

Перисад вздохнул так искренне, что в глазах Саклея сверкнули лукавые искры.

– Великому государю – великие и дела! – ответил он с достоинством. – Но ты волен приказать – и все, что ты пожелаешь, будет для тебя: конные выезды, скачки, охота, пиры. Ты еще молод, государь, и твоя душа рвется на волю. Моя же племянница, в жилах которой течет кровь славных предков, чиста и благородна. В ней нет ни хитрости, ни гордыни. Может, она и желала бы чаще бывать во дворце, да я не хочу этого.

– Почему? – удивился царь.

– Будь милостив, государь. Как она явится сюда? Сама по себе?.. Не пристало девушкам бывать одиноко в обществе мужчин. Находиться же в свите царицы Алкмены ей никак нельзя, ибо царица возненавидела ее из-за своего отца. А прийти на позор – что хорошего?

– Ты не обижайся, Саклей, – рассмеялся царь, – я не хочу плохого твоей племяннице. Но ведь коротает же она время с твоим сыном, да и Олтак, кажется, стал у тебя частым гостем.

– С сыном – они сверстники, это другое дело. Олтак же никогда не бывает наедине с нею, хотя и рвется к сему.

– Гм… Тогда пригласи меня на охоту. Может, я опять сумею убить козла, как в прошлый раз. А против волчьих зубов – возьму пару дротиков. Боюсь лишь, что нечем будет защищаться от золотых стрел Эрота.

Щеки царя заалели, глаза зажглись веселыми огоньками. Саклей заметил это, но не выдал своих чувств. Перисад сам шел навстречу его сокровенным замыслам.

Думая, что старик колеблется, Перисад коснулся длинными пальцами его плеча и, приложив палец к губам, знаками предложил Саклею следовать за ним. Они прошли в небольшую комнатку – молельню самого Перисада. Здесь он уединялся от людей и размышлял в обществе десятка мраморных статуэток, изображающих олимпийских богов.

– В молельне никто не бывает, кроме меня, – сказал царь, – но для тебя я сделаю исключение. Хочу показать тебе одну редкостную вещь. Ты, как знаток искусства, должен оценить ее.

С этими словами он протянул костлявые пальцы к черной занавеске, закрывающей нишу в стене.

– Смотри! – он отдернул занавеску.

Изумленный Саклей увидел бюст женщины, искусно изваянный из розоватого мрамора. Это была Артемида с лицом Гликерии. Девушка была изображена вполуоборот, с чуть раскрытыми губами и смело устремленным взором, именно такая, какой привыкли все видеть ее, – женственная и в то же время полная внутреннего огня и задора. Казалось, она смотрела в даль степей с седла скачущей лошади. Художник сумел передать с изумительной точностью ее черты и характер, сочетать простоту и девичью прелесть с бойкостью мальчишки.

– Ну как? – торжествующе рассмеялся Перисад.

– О государь, чудесно, чудесно! Но заслуживает ли девчонка такой чести? Не много ли чести и мне, слуге твоему?

– Нет, нет, не много. Этот бюст я не буду держать здесь, в молельне, но решил подарить его твоей племяннице в знак моей милости и расположения. Думаю, что для такой цели ты разрешишь, чтобы твоя подопечная посетила меня?

– Что ты, что ты, государь! – почти испугался Саклей. – Да если ты подаришь этот бюст Гликерии – ты всем покажешь, что девчонка люба твоему сердцу. Что скажет народ? А царица расстроится и станет еще больше ненавидеть меня. Не делай этого! Прикажи разбить это изваяние ради мира в твоей семье!

Старик говорил с такой горячностью, что даже Алкмена, если бы слышала этот разговор, не усомнилась бы в искренности его речей.

– Нет! – возразил царь упрямо. – Разве я боюсь кого-то? Разве я не волен делать подарки кому захочу? Пусть твоя племянница гордится моим даром. И пусть все знают, как я отношусь к твоей семье и к Гликерии. Она показала себя благонравной девицей, а я милостив к ней.

– Воля твоя, – вздохнул старик, разведя руками, – воля твоя!.. Но почему бы тебе не сделать все это так, чтобы избежать больших разговоров и не вызвать гнева и ревности царицы?

– Я не боюсь всего этого. Ибо моя милость всегда может простираться на моих подданных, как мужчин так и женщин. Но хочу слышать – как ты представляешь нашу встречу?

– Я думаю, государь, это можно сделать во время твоего выезда на охоту.

– В твоем доме, на Железном холме?

– Нет, государь, не там. Дело в том, что моей племяннице надоело общество молодых друзей, их разговоры и притязания. Она жаждет уединения, хочет молиться, читать книги. Ее утомили все эти грубые развлечения.

– Да? Она так серьезна? Сама возжаждала уединения?

– Сама, государь.

– Так она не захочет встретиться со мною?

– Она ищет просвещенного общества, хотела бы послушать человека большой учености, ибо отец не мог многого дать ей, будучи солдатом.

Тщеславный Перисад считал себя самым образованным человеком Боспора. То, что он услыхал от Саклея, как нельзя более льстило ему. Кто, как не он, может быть интересным и просвещенным собеседником? Он уже представлял себя в роли наставника молодой красавицы, видел ее восхищенный взор и то внимание, с которым она слушает его пересказы из знаменитого труда Демокрита «О симпатии и антипатии живых существ, растений и камней». Положительно, этот Саклей весьма добронравный старик, а его племянница достойна царского внимания.

– Но такие беседы ведутся без свидетелей. Охота не подходящее место для бесед, просвещающих ум и душу, – заметил царь.

– Справедливо. Но охота – для молодежи. А ты во время охоты можешь отлучиться. То укромное место, где Гликерия думает предаваться молитвам и чтению, не столь далеко от охотничьих угодий.

– Это интересно! Ты развлечешь меня, Саклей! Мне надоели эти стены, эти люди, приемы и вечные неприятности. Я хочу непринужденно побеседовать с тобою и твоей племянницей в стороне от людей. Но когда?

– Когда прикажешь, государь.

– Как можно скорее готовь охоту!

После этого разговора на Железном холме началась подготовка большой охоты по первому снегу. Выезживали десятки лошадей, собирали собак для травли зверья по-скифски, шили одинаковую одежду коноводам и загонщикам. Шел слух, что и царь будет принимать участие в предполагающемся полеванье. Однако последнему, так же как и тайной встрече царя с Гликерией, не суждено было состояться. По дорогам царства рыскали шайки мятежных крестьян, руководимые беглым рабом Пастухом. Сейчас они обнаглели, выросли в числе и не боялись нападать на отряды наемников, грабили караваны с хлебом, рубили головы царским приказчикам и подручным. Жгли имения, склады. После их налетов оставались дымящиеся головни, поломанные возы и изуродованные до неузнаваемости трупы.

Разбой, учиняемый озлобленными крестьянами и приставшими к ним рабами, навел ужас на горожан. Говорили, что озверелый Пастух велит убивать всех без разбору. Если происходили стычки с войсками, то мятежники дрались отчаянно, живыми не сдавались.

Всякие загородные пиры и пышные выезды прекратились. Хозяева спешно укрепляли свои имения, превращая их в настоящие крепости.

 

13

Гликерия скучала в имении на Железном холме. Выезжать на верховые прогулки ей не разрешали. Она копалась в библиотеке, без особого интереса слушала наставления Алцима о правилах хорошего тона и старалась уйти, когда он начинал говорить о своих чувствах к ней.

Снег упал на землю и уже не таял. Теперь все выглядело очень уныло. Серые и белые тона чередовались, наводя тоску. От конюшен и скотников поднимался пар, каркали вороны.

Она вышла в шубейке постоять на крыльце. Немного оживилась, когда рабы стали выводить на проминку коней и среди них ее Альбарана. Сытые животные рвались из рук конюхов. Какой-то человек подошел к Альбарану, который вскидывал головой и пытался подняться на дыбы. Конюхи с двух сторон тащили его за поводья, но конь поднимал их обоих, словно пару груш. Гликерия рассмеялась.

Человек что-то сказал, и ретивый скакун сразу успокоился. Издав легкое ржание, он вытянул шею и стал тереться мягкими губами о протянутую ладонь.

– Помнит он тебя, – заметили конюхи, переводя дух, – не забыл.

– Где забыть, – качнул головой человек, – ведь мы с ним в Фанагории всех удивили на ристалище! Я благодаря его ногам получил на голову дубовый венок и свободу.

– Верно, верно, – со вздохом заметил один из конюхов, – ты свободен. Эх!!

Заметив на крыльце хозяйку, раб осекся, замолчал. Человек не спеша пошел в сторону. На нем были надеты неплохой, но полинялый кафтан, обшитый аграмантом, войлочный колпак. Гликерия окликнула его строгим тоном. Он повернул лицо с чертами правильными и крупными. Бледность и худоба выдавали его физическое нездоровье.

– Подойди сюда!

– Слушаю, госпожа!

– Мой конь знает тебя! Ты ездил на нем? В Фанагории?

– Истинно так, благородная госпожа! Ты должна помнить меня, как и я помню твою скачку с девушками на степных конях.

– Ты был тогда рабом?

– Верно. Был рабом и царским конюхом.

– Ты друг этому… Савмаку?.. Вы тогда вдвоем были, не так ли?

– Да, госпожа, мы друзья с ним.

– Поразительно! Выходит, тогда на ристалище с нами состязались не благородные юноши, а рабы да воины. Как имя твое и что ты здесь делаешь?

– Зовут меня Лайонак, госпожа. Я вольноотпущенник и конюх царя. Но провинился, получил свою долю мук и палок. Хотели еще пытать, да не нашли, за что. Царь смилостивился и освободил меня от дыбы. Но из конюхов меня выкинули, теперь я бродяга, бездомный нищий. Свободный человек, имею право умереть под забором от голода. Один Альбаран не забыл меня. Да еще Савмак. Но и его, беднягу, истерзали и выбросили в порт, работать вместе с рабами.

– Истерзали? – вспыхнула девушка словно в испуге. – За что же?

– Нашли, за что. Одного господина по зубам ударил. И поделом!

Девушка опустила глаза, задумалась. Потом, сообразив что-то, произнесла:

– Ты – отличный наездник. Я помню, как ты прекрасно делал повороты и прыгал через костер. А сейчас мог бы?

– Сейчас – нет. Ослаб после пытки, да и не ел досыта уже месяца два. А если бы окреп – мог бы показать, как надо в седле сидеть! Господина Алцима я учил верховой езде.

– Не хвались, не хвались, Лайонак, – проворчал недовольным голосом Алцим, появляясь за спиной Гликерии. – Я до тебя неплохо сидел в седле и управлял любой лошадью.

– Не совсем, господин. У тебя были слабые ноги, и ты набивал себе зад…

– Замолчи! Ты принудишь меня кликнуть людей! Зачем ты здесь?

– Пришел сюда, господин, в надежде – не бросит ли кто куска хлеба лучшему наезднику Боспора, ныне – бездомному бродяге.

– Уходи за ворота, – нахмурился Алцим. Он вспомнил, что бывший конюх дружил с Савмаком и нередко беседовал с Пастухом. Первый был ему неприятен после случая с Гликерией, второй сейчас являлся пугалом всей округи, как лютый разбойник. – Не нравятся мне твои разговоры. Эй, Анхиал!

– Нет, нет! – поспешно возразила Гликерия. – Не надо никого звать! Это я сама велела разыскать Лайонака и привести сюда. Он прекрасный наездник и нужен мне как конюх. Я беру тебя, Лайонак, к себе в слуги. Согласен?

– Согласен, госпожа, – поклонился обрадованный конюх.

Подбежал Анхиал с двумя подручными. Он строго оглядел Лайонака, понимая, в чем дело, и готовился скрутить ему руки. Но Гликерия отстранила Алцима жестом руки и приказала тоном строгой хозяйки:

– Накормите моего конюха и дайте ему место согреться.

Сославшись на головную боль, девушка оставила Алцима и ушла в свой покой. «Истерзали!.. – с болью в душе думала она. – Истерзали!.. Олтак низкий человек, если так мстит простым воинам».

Ужинать она не вышла. Ночью ее преследовали странные видения, не то сны, не то кошмары. Она видела Савмака, привязанного к зубчатому колесу. Он обливался кровью, но смотрел на нее своими зеленоватыми глазами твердо, с оттенком насмешки. Именно так, как смотрел в порту.