1

Еле теплится светильник, наполняя комнату слабым, трепетным светом. Выступают на стенах полинялые фрески. Кажется, что море, изображенное художником, волнуется. По нему скользит быстрый корабль аргонавтов. Язон стоит на носу судна и смотрит, как волшебная птица Алкион вьет гнездо на морской волне, словно стараясь показать смелому искателю золотого руна, что стихия спокойна и его плавание будет благополучным.

Но что это?.. Девушка прислушивается, широко открывая глаза, в которых яркими точками отражается огонек светильника. Откуда-то из-под пола или из толщи каменных стен возникает и усиливается протяжный, всхлипывающий вой. Его надрывные ноты берут за сердце, переливаются так жалобно, что девушка хватается за уши и трет их ладонями. Но тут же опять со страхом и любопытством ловит эти странные звуки. Они переходят в рыдания и наконец рассыпаются в бессильные, словно умирающие отголоски.

Может, это воет собака, запертая кем-либо в пустом помещении? Но все двери закрыты заботливыми руками самого Саклея. Неужели он мог запереть собаку в одном из покоев?

Все утихло. Никаких звуков уже не доносится сюда, в чердачное помещение. Во дворе много рабов, но они словно вымерли, ни голоса, ни стука.

Никого нет в страшном доме, который стал тюрьмой для Гликерии. Саклей занимается своими делами во дворце, где проводит большую часть своего времени. Алцим, этот вялый отпрыск старинного пантикапейского рода, сидит где-то в имении на Железном холме. Там недавно умерла его безумная мать, страдавшая приступами страха перед духами и демонами ночи. Она мучилась видениями. Говорят, когда она находилась в этом доме, то ее ночами преследовали собаки с человеческими головами. Может, они и в самом деле существуют, эти страшилища? Уж не они ли бегают по пустым покоям и оглашают ночную тишину своим воем?

Но вопли не возобновляются. Тишина звенит в ушах. Отчаяние холодной змеей проникает в грудь. Словно с того света доносится как бы хлопанье дверей, щелканье замка. Потом во дворе раздаются неясные голоса и звонко цокают копыта лошадей. Знакомые, милые сердцу звуки, они напоминают детство, просторы сарматской степи, отца и многое, что представляется сейчас ярким, радостным, исполненным праздничного оживления. Гликерия рукавом отерла со лба холодный пот. Теперь ей уже не так страшно. Кто-то находился в доме, вышел из него и, сев на коня, уехал.

В узенькое окошечко, в которое могла бы пролезть разве кошка, потянуло прохладой и запахами весны. Это пахнут только начинающие набухать почки на тополях…

Как хорошо в такую ночь в степи у костра!.. Опять же хлынули знакомые и дорогие сердцу образы не столь уж далекого прошлого. Вот улыбающийся отец учит ее управлять конем, а вот она чертит на вощаной дощечке букву альфа, позже – декламирует Гомера, а дандарийский царь и отец, оба навеселе, одобрительно кивают головами. Потом – фанагорийские состязания и золотой венок на голове. И вдруг – налет всадников с медными лицами, сверкание ужасных мечей с широкими острыми клинками. Пожар, смятение, ведут людей, опутанных арканами, на их одежде красные пятна. Воин помогает ей сесть в седло, и они скачут во тьму ночи…

Но вот и Пантикапей с его удивительными людьми и событиями. Царский дворец, почет, удача, горделивые мечты, после которых все рухнуло… И все из-за Савмака!.. Ради него она сидит здесь и считается уже не человеком а… рабой!.. Рабой!..

Девушка стремительно вскакивает с ложа, приготовленного для сна, и ходит по комнатке, ломая руки.

Не верится, что это так. Это сон или грубая шутка. Она не раба. Алцим сказал ей, что выкупил ее лишь для того, чтобы спасти от позора… Но нет, никакими деньгами не смоешь того, что коснулось ее своей грязной рукой. Она сама сказала, что была любовницей Савмака, за что и была выставлена на позор, а затем продана в рабство. Странно только, что ничего не изменилось в ее самочувствии, хотя она уже не человек. Это надо как-то понять. Разве с лишением свободы человек остается таким же, не теряет остроты чувств и ясности мысли? Неужели все рабы, эти презренные «двуногие скоты», как их все называют, остаются в своем низком состоянии людьми? Возможно ли это?.. Нет, этого не может быть!.. И она не раба, ее просто обидели, ошиблись, все разъяснится само собою.

Необычные, удивительные мысли метались в голове девушки, но она не имела сил привести их в порядок и томилась, терзалась ими, ей хотелось сорвать с собственных глаз какую-то невидимую пелену, увидеть правду и разрешить одним разом все сомнения.

Но миновали дни и ночи, одни мысли сменялись другими, приходил молчаливый Аорс с едой, потом к ней один раз в день пускали Евтаксию, и та делала уборку, заплетала госпоже косы, с робостью заглядывая в ее пустые, словно угасшие глаза. Оглянувшись, шептала торопливо:

– Царевич Олтак дал мне серебряную монету и велел сказать, что он не забыл о тебе… А Савмак – живой, он работает на рыбных заводах. То, что говорили о его смерти, неправда… Алцим убивается, просит отца отдать тебя ему в жены, хочет посвятить тебя Аполлону и освободить тебя… Всюду люди шепчутся о невольничьих бунтах, боятся рабского возмущения…

Что ей все эти люди! – думала Гликерия. Олтаку она нужна как красивая наложница. Лучше умереть, чем стать ею. Алцим так жалок, столь чужд ее душе, что она готова остаться рабой, только бы не быть рядом с ним. Савмак?.. Раб Савмак?.. Смешно и досадно, но ведь он лучше всех их! Чем только? Ростом или кудрями? Нет! Какая-то теплота, спокойная уверенность и сила в этом человеке!..

Усилием воли она подавила в себе самую мысль о нем, ощутив то противоречивое чувство, которое всегда рождалось у нее при встречах с Савмаком. Невольное, почти непреодолимое стремление к этому человеку и раздражительное осуждение себя за слабость. Иногда ей казалось, что лишь он один во всем мире мог бы стать для нее родным и близким. Но она тут же отвергала это, старалась убедить себя в обратном. Нет, нет! Он далек и чужд ей!

– Евтаксия, – шепчет она тоскливо, – хочу домой, в наши степи! Как там хорошо сейчас!

– Верно, госпожа, верно, – заливается обильными слезами Евтаксия, – как я хотела бы покинуть этот проклятый город и берег, где нас преследуют духи зла!

Увидев в дверях Аорса, служанка подхватывает веник, тряпку и вычески из волос госпожи и, склонив голову, бесшумно покидает комнату.

 

2

Амфоры выглядели очень заманчиво, и, хотя на их горлышках блестела смоляная обмазка, медвяный дух чувствовался даже на расстоянии.

– Эти меды, – с улыбкой говорил Саклею только что прибывший из Ольвии купец, – умеют приготовлять на реке Борисфене, где живут люди, поклоняющиеся Зевсу Стрелометателю. Мы лишь покупаем этот напиток, равного которому нет нигде. Он обладает сладостью наилучшего меда, ароматом весенних цветов и веселит сердце человека своей крепостью. Его пьют, не разводя водою, по-скифски. Вот сейчас мы и отведаем этого нектара северных богов! Думаю, что сами олимпийцы не пивали ничего лучшего!

Одна из малых амфор была вынута из вьюка и перенесена в трапезную. Остальные сосуды расторопные слуги уложили рядком на песок в подвале Саклеева дома.

– Не торговать приехал я вином этим, – продолжал ольвийский гость уже за столом, – но привез его в подарок от ольвийского фиаса караванных купцов. Часть тебе, как знатному и лучшему человеку Боспора, проксену ольвийскому, уважаемому и известному во всех припонтийских странах. Ибо слухи о твоей государственной мудрости и благочестии давно уже прошли по степям скифским и достигли далеких городов.

– Незаслуженно превозносишь меня, малого человека, но на хорошем слове – спасибо! – с примерной скромностью вздохнул Саклей, возведя к потолку свои очи, словно призывая богов в свидетели. – И за меды тоже благодарю!

– А остальные амфоры, – продолжал бородатый купец Халаид, – хочу, чтобы ты передал царю Перисаду как подарок. Ибо недостоин я сам к царю обращаться с мелкими приношениями. Однако для меня было б великой честью, если бы государь отведал напитка сего, вкусного и веселящего.

– Что ж, – согласился лохаг, – передам царю мед твой. Может, он снизойдет, попробует. Да и о тебе упомяну. А о торговле теми товарами, что привез, не беспокойся, все продашь по лучшей цене и пошлину с тебя, как с доброго вестника, не возьмем. Ибо ты глазами своими видел повергнутую державу скифскую, трупы и ломаное оружие врагов наших, а также трофеи и гордые жертвоприношения друга нашего Диофанта.

– Видел, видел! – подтвердил Халаид, принимаясь за холодную осетрину, что стояла перед ним на столе. – Велика милость богов! Скифы повергнуты, в степях сейчас просторно. А вот на землях боспорских дрожал я за товары свои, спасибо, боги надоумили меня взять охрану крепкую.

– Как так? – вскинул голову Саклей и пристально вгляделся в лицо гостя.

– Да так, – словно с неохотой пояснил купец, – много раз встречались мне люди с кольями и косами в руках. Но побоялись тронуть меня. Я же сразу догадался, что кровавую ниву собрались убирать они. А ночами мой путь освещали огни пожаров.

– Ты прав, – проскрипел Саклей, хмурясь, – ты прав!.. Много непорядка внес Палак в земли наши через тайных людей. Но уже перестает шуметь чернь бессмысленная. Людей Палаковых, что подстрекали людей к разбою, переловили мы. А тех, кто милостей царских не ценил, желал раздора и смуты, на цепь посадили. И опять мир и благоденствие готовы воцариться в древнем убежище порядка и покоя – Боспорском царстве. Нет таких сил, которые могли бы поколебать устои державы! Крепок Боспор, сильна рука царя его, все боги и демоны служат нам и куют наше счастье.

– Да будет так вечно! Слава царю вашему и богам олимпийским!.. Слыхал я, что Диофант уже направился на трех судах в Пантикапей. И говорю тебе, лохаг, готовься встречать важных гостей.

– На трех судах? – широко открыл глаза Саклей, забывшись на мгновение. – Да он что же?.. Опять, как и в прошлый раз, решил приехать налегке, без войска, словно на свадьбу?..

– Зевс знает это, мне же неведомо, – ответил гость, разводя руками, – только флот его остался в Херсонесе и как будто должен выйти куда-то, а куда – не знаю.

– К нам это, к нам, – закивал головой ободренный старик, но тут же сузил глаза, и огонек обычной подозрительности сверкнул из-под припухших век. – Заговорился я, однако… Попробуем медку твоего. Ибо не свободен я и должен торопиться в акрополь по делам царским… А о прибытии Диофанта, сделай милость, не говори людям нашим. Не гоже, если о таких новостях народ раньше царя узнает.

Саклей медленно поднял фиал, понюхал напиток, но не пил, ожидая, когда отхлебнет гость. Тот поклонился, прошептал молитву и, окунув палец в мед, брызнул им в сторону домашних богов, что стояли у стены на поставце. После этого залпом выпил фиал до дна и облизал губы. Саклей с улыбкой стал смаковать медок, находя его действительно великолепным. Теплые волны прошли по его тщедушному телу, он почувствовал необычайную легкость мыслей. Словно помолодел. На сердце стало веселее, и подозрительность, что грызла его днем и ночью, уступила место более благодушному и доверчивому настроению. После ужина он стал показывать гостю дорогие вазы работы афинского мастера Ксенофанта, краснофигурные аттические сосуды минувших веков и многоцветные пелики персидской раскраски, очень восхитившие любезного ольвийца. Подарив гостю амулет из скифского камня адаманта и жемчужные бусы из египетского городя Навкратиса, старик сказах:

– Люди твои устроены, кони – в теплом хлеву. И тебе приготовлено помещение, где никто не помешает твоему отдыху.

– Благодарю, твое гостеприимство известно всем. И я горд, что говорил с тобою и буду ночевать под крышей твоего дома!

– Разреши, я отведу тебя в твой покой, а сам отлучусь по делам.

Сообщение о грядущем прибытии Диофанта гвоздем засело в голову старого вельможи.

 

3

Скрыть такое событие, как ожидаемый визит кораблей Диофанта, ни Саклей, ни кто другой на его месте не смогли бы. Весть о новом приезде понтийского полководца, покорителя Скифии, уже наутро разнеслась по всему городу.

– Слава богам, – облегченно вздохнули состоятельные граждане, поднимая руки к небу, – наконец-то закончится это страшное ожидание. Такого страха еще не было на Боспоре.

Все ожидали, что понтийцы прибудут целым флотом, стальная пехота Митридата высадится на берег и сразу начнет оцеплять мятежные эргастерин. Сплотившиеся для борьбы рабы будут разъединены, а потом после выдачи главарей начнутся массовые казни непокорных для устрашения остальных.

Землевладельцы жаждали усмирения крестьян и сельских рабов, что уже немало пожгли усадеб, растащили хлеб и расправились с хозяйскими приказчиками.

Но, к разочарованию всех богатых и властных, гости прибыли на одном большом судне «Арголиде» в сопровождении двух маленьких херсонесских суденышек, вмещающих несколько десятков воинов.

Стоило Диофанту и Бритагору ступить на знакомый настил пантикапейского порта, как они почуяли тревогу. Раньше их встречала толпа гуляк, танцовщицы с вином и угощениями. Сейчас вся пристань оказалась занятой крючконосыми дандариями, чубатыми фракийцами, пешими и конными.

Саклей и еще десяток высокопоставленных лиц встретили гостей поклонами, но уже без торжественных жестов и улыбок, с озабоченно вытянутыми, постными лицами.

Подали крытый экипаж, запряженный шестью белыми лошадьми и окруженный сплошной стеной всадников. Понтийцы заметили, что пустые улицы уже не оглашались веселыми криками и песнями гуляк. Всюду ходили гоплиты.

Дома горожан были закрыты, как перед набегом варваров. Даже окошки гостеприимных домиков гетер оказались наглухо заколоченными. Около храма Афродиты Пандемос, покровительницы уличной любви, ветер гонял мусор, а козы потряхивали хвостиками, объедая молодые побеги на кустах у храмовой ограды.

Что произошло?

Царь Перисад после обычных приветствий сразу обрушился на гостей с упреками, что они опять прибыли без большого войска. Он сетовал, что хора вышла из повиновения, всюду разбой, городские рабы убивают своих надсмотрщиков и бегут десятками, умножая собою шайки грабителей.

– Посмотри! – сказал царь понтийцу вечером, когда они вышли на крыльцо.

Диофант увидел, что небо на западе за городом полыхало красными отсветами пожаров.

– Это горят имения царя и знатных людей Боспора, подожженные шайками Пастуха и другими взбесившимися скотами!.. А ты, Диофант, прибыл к нам как на праздник или как купец, что имеет целью продать сто амфор плохого вина и закупить зерно и соленую рыбу!

– Кажется, мы прибыли сюда с некоторым опозданием, – проворчал Диофант, обращаясь к своему советнику так, чтобы никто не слыхал, кроме него. – Яблочко не только созрело, но, кажется, начало гнить!

– Зато теперь Перисад не будет ломаться и разыгрывать из себя царя могучего! – с сердцем прошептал в ответ Бритагор, также подавленный атмосферой тревоги и зловещих ожиданий, которая царила в акрополе. Настроение напряженности было столь сильным, что вся самоуверенность советника, питаемая удачным завершением скифской войны, стала быстро улетучиваться. Дело выглядело совсем не таким гладким, каким оно представлялось в Херсонесе и на палубе корабля, когда они плыли в Пантикапей.

Раньше им казалось, что уже нет и не может быть в Скифии силы, способной противостоять им, после того как Палак и Тасий разгромленные бежали с поля боя. Теперь опять повеяло грозой и мрачные тучи стали нагромождаться на горизонте.

Вот она, Скифия, страна неожиданностей и загадок!

Диофант был не чужд суеверию. Он знал, что коварные боги после немногих милостей любят обдавать смертных охлаждающим дождем неудач и несчастий. Он имел чутье опытного солдата, и его ноздри щекотал запах той гари, что доносился с ветром. Это был запах войны и разрушения.

Переговоры Перисада с Диофантом закончились быстро. Теперь было окончательно решено признать власть Митридата над Боспором и просить понтийского царя принять на себя заботы о безопасности державы от скифских набегов, рабских бунтов и крестьянских восстаний. И хотя это ничего непосредственно не давало перепуганным боспорянам, но обещание понтийской помощи сразу ободрило всех. Известие о подчинении новому, могучему царю стало мгновенно достоянием и хозяев и рабов. Отныне со строптивыми рабами будет расправляться не слабый Перисад с его обленившимися наемниками, а железные легионы Митридата!

Поздним вечером в пиршественном зале царского дворца шло угощение гостей. На столах стояли блюда золотые, серебряные, а также отлитые из сверкающего электра, украшенные скифскими самоцветами. Жареные лебеди и медвежьи окорока, копченные в Синдике, сменялись заливными стерлядями и дорогими соусами, приготовленными руками искусных рабынь. Вина разных сортов и запахов, все старые и пьяные, лились рекой.

– А теперь попробуй, великий царь, и ты, стратег, медку с берегов Борисфена, – ворковал Саклей. – Этот медок привез нам один купец из Ольвии, по имени Халаид!

Саклей уже дважды отлучался из дворца, чтобы посмотреть – все ли в порядке в городе, а особенно в его собственном доме. И никто не заметил, что рукав его кафтана обрызган кровью. Он успел спуститься в подвал и еще раз подвергнуть Бунака крепкому допросу, опять с прежним результатом. И решил в эти дни добиться признания упрямого раба или покончить с ним.

– Прекрасный напиток! – заключил Диофант. – А где этот купец, что возит столь хорошие меды? Я хотел бы купить такого меду для посылки в Синопу.

– Разве он не здесь? – спросил изрядно подвыпивший Перисад.

– Нет, государь, я устроил его на своем дворе.

– Надо позвать богатого купца! Такого меда нам еще не привозили из тех краев.

– Что ж, – ответил Саклей, подумав, – я сам приведу сюда купца Халаида.

– Зачем сам, – возразил царь, – пошли кого-нибудь.

– Разреши мне самому, государь. Попутно я проверю стражу на улицах и загляну в рабские ночлеги.

 

4

Купцу Халаиду отвели место в пристройке, что примыкала к хозяйской кухне. Его люди – десять вооруженных всадников – выглядели так воинственно, что Саклей вначале решил было разместить их вне двора, но передумал. Уж очень далекими, нездешними выглядели эти воины, совсем не похожие на скифов. В своих темных кафтанах с желтыми воротниками, в барашковых шапках и черных, как крылья ворона, плащах, вооруженные роксоланскими мечами, они напоминали тех далеких черноризцев, или по-гречески меланхленов, что издавна жили по среднему течению Борисфена. «Эти люди дальние, и опасаться их нечего», – решил старик и разместил всех десятерых в сарайчике рядом с конюшней. Халаид заметил про себя, что хозяин человек предусмотрительный и осторожный. Чтобы пройти к своим людям, ему нужно было бы миновать двор, по которому ходило двое караульных с копьями.

Наступила ночь. Купец улегся не раздеваясь на деревянное скрипучее ложе, покрытое овчинами, и прислушался. Медок слепил ему глаза, сознание начало путаться. Но до ушей донесся странный вой – не то собачий, не то чей-то призыв о помощи. Он поднялся на локте. Опять тишина. Поглядел в узенькое окошечко. Дом Саклея спал, но в верхнем этаже как бы теплился огонек. Потом послышались голоса, зацокали конские копыта. Кто-то выехал из ворот. Как темные тени продолжали ходить по двору стражи.

В дверь тихо постучали. Халаид встал и ощупал кинжал, потом открыл дверь, откинув деревянную щеколду.

– Это я – Астрагал! – зашептала серая сгорбленная фигура, издающая сильный запах конюшни и нечистот. – Я сразу узнал тебя, Лайонак, хотя ты одет богато и отрастил бороду!

Купец вздрогнул и бесшумно извлек кинжал из ножен.

– А, это ты, предатель, хозяйский блюдолиз! Ты сам пришел ко мне, чтобы получить долг?.. Да, я должен тебе за твое предательство!

– Тише, Лайонак, тише!.. Что было, то уже прошло. Служил я хозяевам как собака, да только отблагодарил меня Саклей так, что вовек не забуду!.. Не бойся меня, Лайонак, я не выдам тебя. И не гневись, теперь я иной стал. Хозяева разнюхали, что я таскал куски своим ребятишкам, хотел вырастить их свободными. Меня за воровство каленым железом жгли, собаками травили. Стал я калекой – один глаз у меня, и меж ребер дырка свистит, гной течет. Не человек я теперь! Детей моих за море продали, а жену в Синдику отправили. Меня еще держат – навоз из конюшен убираю, помои выношу, помоями и питаюсь. Теперь я с вами, верь мне! Только и думаю, как Саклею отомстить!

– А ну, зайди сюда! – полушепотом позвал Лайонак-Халаид.

Астрагал проскользнул в комнату, и они разговорились.

– Связан я с Атамазом, – шептал раб, – уже передал ему, что ты прибыл. Он сейчас всем делом правит. Савмак жив и скрывается в рыбных ямах, рыбники его не выдают, хозяева же считают, что он убит… Все рабы в городе готовы начать бунт, ждут лишь сигнала. А крестьяне с Пастухом уже начали. Сегодня, я слыхал, несколько деревень поднялось! Но если Бунак выдаст нас, то все пропало. Схватят Атамаза и других. Бунак много знает.

– А где он? – живо спросил Лайонак.

– А разве не слыхал ты, как он кричит? Это его Саклей мучает. Язык ему развязать хочет. В подвале он.

– А не врешь ли ты, Астрагал?

– Верь мне, Лайонак! Клянусь богами, ненавижу всех господ, буду убивать их без жалости! Атамаз верит мне!.. А хозяйские псы сейчас стараются пронюхать, кто заводилы среди рабов. Так просто хватать правого и виноватого, не разобравшись, они не смеют, силы мало. А если обнаружат вожаков, то постараются схватить их или тайно смерти предать. Подошлют таких, как Аорс, тот родного отца убьет, если Саклей прикажет. У, Аорс – настоящая хозяйская собака, за всеми следит, трудно укрыться от его глаз. И ключ от подвала у него.

– А где он сам?

– Спит в будочке возле ворот, ибо он не только ключарь, но и привратник. Схватить его надо и освободить Бунака!

– А остальные рабы поддержат нас?

– Здесь собраны лучшие из слуг. Преданы Саклею и боятся его. Будут защищать хозяйское добро. Но все равно Бунака надо освободить, так сказал Атамаз!

– Ты поможешь?

– Помогу всеми силами! Но надо спешить!

Однако в эту ночь опасное предприятие не удалось. Утром Лайонак узнал, что Диофант прибыл налегке. Догадывался, что вечером будет пир и Саклей пробудет всю ночь во дворце. Решил, что действовать надо смело, вырвать Бунака из Саклеевых когтей, пробраться через город и бежать к Пастуху. Сердце подсказывало ему, что события назревают. Атамаз продолжает действовать, Савмак среди рабов тоже, а власти находятся в состоянии рокового расслабления, растерянности.

 

5

Наступила вторая ночь. Лайонак вооружился и вышел во двор. Дом Саклея спал. На улицах брякали оружием ночные стражи. «Будет трудно выбраться из города», – подумал он, но понадеялся на свое счастье и купеческое платье, а также на помощь Таная с его смелыми товарищами. Чуть теплилось окошечко в теремке под крышей. Кто там не спит в поздний час?.. Из темноты вынырнула бесшумная фигура человека.

– Астрагал?

– Я…

– Как ведут себя дворовые люди?

– Спят. Медок, что ты послал им, всех свалил. И стражи храпят в углу двора.

– Хорошо. А у кого огонь в окне?

– А там сидит узница и раба Саклея – Гликерия. Та, что в склепе с Савмаком была поймана. Любовница его.

– Гликерия? – изумился Лайонак. – Поймана?.. Кто сделал ее рабой?.. Да может ли быть такое?.. Значит, они не успели скрыться из склепа?

Лайонак в тот день так быстро ускакал из Паптикапея, что до сих пор ничего не знал о судьбе девушки. О Савмаке же знал немногое.

– Потом расскажу тебе все, что знаю, – ответил Астрагал, – а сейчас надо спешить. Приезжал из дворца Саклей, опять пытал Бунака… Боюсь, что через город вам не пробраться – везде фракийцы, дандарии. Царь с Диофантом замышляют недоброе!

– Да?.. – Лайонак задумался. – Другого пути нет. Иди, поднимай ваших людей!

Спутники Лайонака были уже на ногах. Они быстро седлали коней. Потом вышли во двор с обнаженными мечами и топорами. Аорса схватили во время сна. Он с неописуемым ужасом озирался, но не мог разглядеть лица людей. Зато сразу заметил, как блестят их кинжалы.

– Открывай подвал, где узник сидит! – приказал старший.

Аорс замотал головой, застонал, как бы в бреду. Но когда холодная сталь вошла ему в спину против печени на дюйм или больше, а теплая струйка крови побежала вниз по коже, он забормотал невнятно и, всхлипывая, повел насильников к двери. Замок и петли были вывернуты могучими руками, дверь скрипнула и распахнулась.

Люди бесшумно вступили в коридор подвального помещения. Повеяло холодом и плесенью. Они спустились по каменным ступеням и опять уперлись в окованную дверь.

– Ключ у хозяина, – плачущим голосом заявил Аорс.

Попробовали рубить топорами, по листовое железо не поддавалась. А ну!.. Лайонак дернул за холодную, влажную скобу. Дверь свободно открылась. Оказалось, Саклей не запер ее. По рассеянности или по иной причине – неизвестно. Очевидно, он спешил.

Вспыхнули факелы. Из тьмы выступили квадраты каменной кладки, совсем черные от сырости и мха внизу, более светлые вверху, где они переходили в полукруглые своды. Одна узкая прорезь под потолком служила источником свежего воздуха.

Послышался стон, сменившийся надрывный воем. Это был протестующий голос, в котором звучали страданье и бессильный гнев.

– Опять пытать?.. Не знаю я ничего!.. Какие заговорщики, откуда я могу знать их, если я был не здесь, а в Скифии!.. Убейте меня!..

Только теперь стало видно, что в углу на голом полу сидит черный человек с горящими глазами. При каждом его движении гремела цепь, которой он был прикован к стене.

На полу валялись щипцы и железные прутья. Лайонак поднял один из этих инструментов и при свете факела разглядел на нем пятна запекшейся и свежей крови. Острое чувство жалости и гнев охватили его. Он упал на колени и обнял узника, не будучи в силах удержать невольные слезы. Но тот отшатнулся и закричал от боли. Он был покрыт ожогами и ранами.

– Ой! – закричал он. – Больно!.. Не надо мучить меня, лучше убейте!

– Вот и меня так же пытал этот пес! – возмущенно заговорил Астрагал, указывая на Аорса. – У-ух ты змей!

С этими словами он размахнулся и ударил Аорса в лицо. Его удержали. Разъяренный раб готов был тут же прикончить подручного и доверенного Саклея, ненавистного всем слугам.

– Друг, друг мой, Бунак, – воскликнул Лайонак, – это ты?.. Вот где пришлось встретиться!.. Ты не узнал меня, это же я – Лайонак!

Аорс вздрогнул от этих слов и, продолжая потирать ушибленную щеку, пытливо уставился своими проницательными глазами на говорившего. Так вот кто этот купец, что нашел приют в доме его хозяина!..

– Надо спешить! – подсказал Танай, уловив какие-то звуки во дворе, – Аорс, сними цепи с узника!

Палач дрожащими руками разомкнул замки, и цепи упали. Бунак поднялся, шатаясь. Он еле мог двигать ногами. Слезы лились из его глаз, он рыдал и прикасался руками к одежде и лицам своих освободителей, как бы стараясь убедиться, что это не сон, не обман чувств, вслед за которым вновь последуют пытки и мучения. Неожиданно упал без сознания. Лайонак поднял его, влил ему в рот глоток вина из фляги. Бунак открыл глаза.

– А теперь, – решительно приказал Лайонак, – вперед, как бы нас здесь не застали!

 

6

В дверях появился сторожевой воин и сказал, что к воротам подъехало пять или шесть всадников. Слышен голос Саклея. Он кличет привратника и ругается, угрожает ему наказанием.

Аорс метнулся, пытаясь вырваться, но сильные руки пригвоздили его к месту. Лайонак и Танай вывели под руки Бунака. За ними вышли остальные. Во дворе нетерпеливо топтались оседланные кони. Неожиданно Аорс вырвался из рук воинов и с криком «Грабят!» кинулся прямо в открытую дверь подвала. Воины бросились его преследовать, но Лайонак остановил их. Было бессмысленно гоняться за беглецом по многочисленным переходам огромного незнакомого дома.

– Поздно!.. Теперь нам остается одно – открыть ворота и, впустив Саклея со стражей, перебить их!.. Садитесь на коней!

– Кто там кричит? Да поразит вас злая немочь! – рассерженно ругался Саклей.

В соседних дворах послышались голоса, хлопанье дверей, полыхнули отсветы фонарей. Тревога ширилась и готова была разбудить всю улицу.

С ключами, отобранными у Аорса, Лайонак подошел к воротам и стал греметь замком, стараясь подобрать нужный ключ. Он громко кашлял и говорил, изменив голос:

– Сейчас, сейчас, милостивый господин! Уснул я, к стыду моему. Будь милостив!

Всадники уже сидели на конях, готовые сразу ринуться в ворота, смять свиту Саклея, изрубить ее и скакать дальше наудачу в сторону рынка, где ворота города, по словам Астрагала, охранялись слабо. Бунака привязали к седлу арканом, чтобы не свалился.

Но у Лайонака не клеилось с замком, он не мог найти нужный ключ. До сознания Саклея тем временем дошло, что во дворе творится неладное. Аорс кричал не зря. Волосы зашевелились на голове от страшного предположения. Как бы в подтверждение его догадки, распахнулось окно в самом верху дома, рядом с теремом Гликерии. Оттуда показалась голова Аорса и истошный крик рассек тьму ночи:

– Господин! Хозяин! Саклей, сын Сопея! В твоем доме – разбойники! Купец, гость твой, обокрал тебя! Он освободил Бунака! Имя купцу – Лайонак!.. Эге-ге!.. Сейчас они распахнут ворота и убьют тебя! Берегись!

Мимо проезжал многоконный отряд дандарийских всадников.

– Стойте! – закричал им Саклей. – Стойте! Скорее на помощь! Я – Саклей, друг царя и лохаг пантикапейский! В моем доме грабители и бунтари!

– О господин! – продолжал взывать Аорс. – Я сослужил тебе службу, так не забудь этого, не вини меня и не наказывай строго!..

Теперь уже во многих домах вспыхнули огни, подбегали вооруженные горожане. Около ворот образовалась толпа конного и пешего люда, готового содействовать Саклею.

– Конные – с седел не слезать! – распоряжался Саклей. – Если они выедут верхами, атакуем их!.. Пешие – готовьтесь встретить их копьями! Вспарывайте мечами животы их лошадям, стреляйте из луков во всадников! Никто не уйдет из наших рук! Вот он, тот заговор, который я пытался раскрыть!..

Лайонак почувствовал, что обстановка изменилась и им никуда не уйти отсюда. Ворота раскрывать нельзя, так как пробиться не удастся.

– Слушайте, братья, – обратился он к своим воинам, – слезайте с коней – и все в дом! Будем обороняться внутри дома!

Он уже все обдумал. Его словно озарило. Взволнованный, преисполненный внутренним огнем, он подозвал юркого Астрагала и приказал ему:

– Проберись через город к Атамазу или к Савмаку, передай им, что я и Бунак окружены в доме Саклея. Проси помощи! Скажи им и всем рабам, кого встретишь, что ждать больше нечего, ибо – час настал!

– О! – выдохнул раб восторженно. – Час настал!

Астрагал скинул с себя рваный кафтан, бросил на землю оружие, оставив при себе лишь кинжал, отобранный у Аорса, и быстро вскарабкался по дереву на высоту каменного забора, увенчанного гребенкой острых кольев. Факелы давали мало света, трудно было рассмотреть, как он перебрался через страшные зубья и исчез за забором. Добрался ли он до рыбных ям, нашел ли Атамаза, – Лайонак так и не узнал.

Восстание рабов в порту и в рыбных сараях, как это стало известно позже, началось несколько ранее, само собою. Раскаленная лава человеческих страстей достигла кратера вулкана и хлынула по его склонам всесокрушающими потоками.

Раб Астрагал пропал в эту ночь – возможно, он погиб, как и сотни других таких же людей, славных своим геройством, но оставшихся неизвестными для истории.

 

7

На небосклоне взошла луна, озарила Пантикапей. Возле ворот Саклеева дома пылали факелы, воины рубили топорами ворота, таранили их крупами лошадей. Ворота трещали, но не поддавались. Лайонак, Бунак и люди Таная проникли в дом через ту дверь, которая вела в подвал. Войдя, задвинули железный засов. Как и предполагал Лайонак, там оказалась внутренняя лестница, ведущая наверх. По ней Аорс сумел так быстро добраться до слухового окна под самой крышей.

– Двое вперед, найти Аорса и сбросить его живого вниз. Это ему награда за предательство!

Проникнув во второй этаж, они тщательно завалили лестницу чем попало, а сами заняли позицию у окон, выходящих во двор. Торопливо хватали со стен развешенное оружие, ломали дорогую мебель, намеревались использовать ее обломки как метательные снаряды.

– Держаться будем до последнего человека! – наказывал своим спокойным голосом Танай, расставляя воинов против окон. – Нас выручат!

– Да, да, – подтверждал Лайонак, – к нам придут на помощь!.. Готовьтесь поджечь дом по моему сигналу!.. Только вот девушку следует найти и освободить!

Он кинулся было на чердак вслед за воинами, но Аорс все двери запер на крепкие замки. Хода наверх не оказалось.

Среди роскошного зала развели костер. Горящую мебель выбрасывали во двор, на головы хозяйской челяди. Саклей слышал треск огня и рвал свои седые волосы.

Бунак почувствовал себя бодрее. Он осматривался с изумлением, пораженный тем, что творилось. Никак не мог поверить, что человек с мягкой бородой, одетый богатым купцом, – друг его Лайонак.

Тот протянул ему полный фиал и сказал с улыбкой:

– Пей, Бунак, Саклеево вино, подкрепись!.. А за то, что вытерпел муку, не выдал никого, спасибо!.. Может, нам и не удастся выйти живыми из этого дома, но мы умрем не напрасно! За нас отомстят!

– О Лайонак, ты не смотри, что я изранен, я хочу драться! Я еще доберусь до печени Саклея! Хоть и трудно мне… соски на груди Саклей огнем выжег. А на спине – живого места нет. Ой!..

Он хлебнул вина и с перекошенным лицом, отражающим пережитые страдания и ненависть, стал бросать вниз египетские вазы, которые хозяин ценил дороже золота.

Рухнули ворота. Во двор ворвалась орава конных дандариев, пеших горожан и ночных стражей. Навстречу им полетели расписные амфоры, финикийское стекло, резные ларцы и камни из развороченного очага. Саклей кричал неистовым голосом и метался по двору как одержимый.

– Взламывайте двери! – приказывал он. – Олухи, трусы! Чего испугались? Я вас награжу, а того, кто струсит, волею царя на кол!..

Мимо пронесли на руках воина с обожженными лицом и грудью, рослый страж, зажимая рану на боку, бежал, забыв на земле меч. Сверху летели пылающие обломки, за ними стрелы сарматские, скифские и даже таврские длиною в рост человека. Все, что было найдено в доме-музее, осажденные использовали как оружие для отражения беспорядочной атаки дандариев. Лайонак, отличный лучник, стрелял без промаха. Нападающие с проклятиями отхлынули от дома, оттаскивая раненых. Убитые лежали в лужах крови, среди дымящихся кусков красного и черного дерева, привезенного из далекой Ливии за дорогую цену.

– О боги! О боги! – взывал Саклей в исступлении. Он забыл о смертельной опасности и подбежал к окнам, потрясая кулаками. Он хотел призвать на головы разбойников все силы аида, но не успел.

Дрожа от ярости, Бунак выхватил из рук Лайонака лук и стрелу, оттолкнул друга локтем и выставился из окна. Направив на врага своего острие стрелы, крикнул ему:

– Получи, проклятый старик, должок от раба твоего – Бунака!..

Стрела угодила старому вельможе прямо в рот, выбила передние зубы, рассекла язык и, пронизав горло, вышла из-под затылка. Он упал навзничь, взмахнув руками.

В этот момент Аорс спускался по потайной лесенке, держа за руку Гликерию. Оба они оказались свидетелями смерти их хозяина. Побледнев от волнения, девушка поняла, что совершилось нечто необыкновенное и страшное. Она не знала, кто засел в доме, но суматоха и трупы во дворе так поразили ее, что она желала теперь лишь одного – скорее покинуть этот ад.

Первый приступ был отбит. Осажденные пили по очереди из амфоры и вытирали рукавами потные лбы.

– Как, помощи еще нет? – спрашивали воины.

– Будет! – громко отвечал Лайонак, поглядывая на ворота и прислушиваясь.

Всюду двигались огни, кричали люди. Улицы превратились в подобие развороченного муравейника. Часть дома загорелась, в окна ударяли клубы белого дыма.

Двое панцирников оттащили тело Саклея. Теперь ему было все равно. Он глядел остекленевшими глазами во тьму далекого неба. Взгляд мертвеца казался осмысленным, еще не успел утратить выражения, которым горел в последний миг жизни.

Так неожиданно, отлучившись на короткое время с царского столованья, погиб старый лохаг Пантикапея Саклей, сын Сопея, один из последних радетелей Боспорской державы Спартокидов.

 

8

Скифский медок, привезенный из борисфенских стран купцом Халаидом, сделал свое дело. Царь, все его сановники и гости никогда ничего подобного не пили. Вначале развязались языки, потом речи стали невнятными и многие боспорцы и понтийцы, всегда с презрением отзывающиеся о «пьяницах-скифах», сами свалились под столы. Наиболее крепкими оказались Диофант и, как это ни странно, сам царь. Они продолжали беседовать, еле ворочая языками.

Олтак нес стражу и отвечал за безопасность пирующих, так же как и за порядок в городе. Когда он подошел к царю и сказал, что в городе шум и вспыхнули пожары, Перисад махнул костлявой рукой и одеревенелыми губами произнес с трудом:

– Твердой рукою… – причем сделал жест, понятый Олтаком как приказание навести порядок любой ценой.

Почти в этот же момент в дверях показались вооруженные дандарии. Они удерживали под руки главного эргастериарха Кефалона. Последний протягивал вперед окровавленные руки и говорил быстро и невнятно, стремясь скорее прорваться к царю.

– Что такое? – спросил встревоженный Олтак. – Что случилось?

– К оружию! – из последних сил прохрипел Кефалон. – Рабы бунтуют!..

Сказав это, эргастериарх упал замертво на узорчатый пол, замусоренный сейчас объедками рыбы, бараньими костями, залитый вином и соусами. Черная, как фасосское вино, струя крови показалась из-под трупа и стала растекаться в лужу.

Олтак немедленно вызвал всех дежурных слуг и стражей, приказав им развести упившихся гостей по спальням и ночлегам. Бритагора и Дорилая поддерживали под руки. Диофант ушел сам, но ступал ногами вкривь и вкось. После он говорил, что таким пьяным не был никогда, и даже высказывал догадку, что в вине было дурманящее зелье. Некоторые позже пустили слух, что медок был приготовлен из дурного кавказского меда, того самого, которым отравились воины первых греков-переселенцев. Этот мед пчелы собирают не то с ядовитых рододендронов, не то с растения букса.

Понтийцы занимали дом, расположенный на половине пути к порту, и сейчас пошли туда с песнями. Особо хмельных слуги понесли на плащах по темным улицам. Волна рабского бунта еще не докатилась сюда.

Шум и ночные беспорядки в «нижнем» городе никого особенно не встревожили. Одни были пьяны, другие привыкли к ночным происшествиям.

Олтак распорядился усилить охрану дворца. Но значительная часть дандариев оказалась во хмелю. Царевич ругался на родном языке, хлестал плетью подчиненных. Набрав сотню человек, более других сохранивших способность сидеть в седле, он выехал в город. И сразу же наткнулся на препятствия. Улицы оказались загроможденными срубленными деревьями, корзинами с землей и рухлядью, взятыми в ближайших дворах и садиках. За завалами мелькали огни, слышался топот многочисленных ног. Отовсюду выглядывали люди с дрекольем. Появились воины, они трусливо отступали, склонив низко головы. Без копий.

– Эй, кто вы? Стойте! Я – Олтак!..

Теперь он заметил, что многие из воинов потеряли шлемы. Они без толку размахивали обломками оружия, показывая назад.

– Трусы! – взъярился Олтак. – Откуда вы?

– Саклей убит! – сообщил один из гоплитов. – В его доме бунт! Разбойники заняли дом, отбиваются! А дом горит…

Царевич подскочил в седле. Новость была потрясающая – убит лохаг, его дом подожжен, разграблен!

Олтак взмахнул плетью. Всадники издали многоголосый воинственный клич и попытались на скаку преодолеть завалы. Бунтующие встретили их яростными ругательствами, вслед за которыми посыпался дождь увесистых камней, булыжника, издревле служившего оружием уличных повстанцев. Дандарии поспешно отступали, их кони начали беситься и рвать поводья.

– Поехали в обход! – приказал царевич, и вся конная ватага с оглушительным грохотом поскакала по улицам, приводя в ужас перепуганных горожан.

Владельцы домов поспешно укрепляли запоры на наружных дверях, облачались в доспехи, готовясь защищать от ночных грабителей свои очаги. Севернее порта уже разгоралось зарево пожаров. Рабы-рыбники покинули страшные вонючие узилища и сразу же подожгли их. Пожар явился символом полной расплаты рабов со своей тюрьмой. Предавая ее огню, они как бы сожгли за собою и свою горькую долю, а вместе с нею и возможность отступления назад.

Из расспросов людей удалось выяснить, что рабы Саклея, его конюхи, спальники и стольники, войдя в связь с ночными грабителями, замыслили злое дело – ограбить своего господина и бежать, пользуясь ночной темнотой.

Это походило на правду, и Олтак, не склонный к длительным расследованиям, когда надо было действовать, поверил этому.

Подъехав к дому Саклея, он застал его уже пылающим с одной стороны и разграбляемым с другой. Всем было хорошо известно, какие богатства сосредоточены в стенах Саклеева жилища. Когда труп злополучного богача, второго человека в царстве, оттащили к каменному забору, то его сразу затоптали ногами без толку мятущиеся люди. Наступило замешательство. Дандарии, вместо того чтобы продолжать штурм дома с засевшими в нем злоумышленниками, увлеклись ловлей прекрасных коней купца Халаида, оставленных во дворе. Варвары чмокали губами от восхищения при виде лихих скифских скакунов, хватали их за поводья и тут же вступали в ссоры, даже дрались между собою, не поделив захваченной добычи.

Аорс, выйдя во двор, сразу заметил все это, и проклятия сами собою посыпались из его уст. Он до глубины души возмутился поведением дандариев и, оставив девушку около колодца, кинулся прямо в свалку.

– Что делаете?! – громогласно закричал он. – Надо разбойников из дома вытащить, связать их, а потом пожар потушить! А вы начинаете грабеж!

Лучше бы ему не говорить таких слов. Дело в том, что некоторые из дандарийских воинов уже не ограничивались ловлей коней, но выносили из кладовых дорогие шубы и связки бесценных рифейских мехов, увязывали все это в тюки и прикрепляли к седлам, весело смеясь. Они забыли о настоящих виновниках тревоги. Те также прекратили обстрел двора и с любопытством выглядывали из разбитых окон.

– Вот они, царские стражи и дружинники! – с презрением кивал на них Лайонак. – Вместо того чтобы охранять хозяйское добро, они сами его расхищают! А вы боялись их, братья! Не мешайте им, пусть грабят, а мы выскользнем отсюда незаметно!

Смелые люди быстро разобрали завалы из ломаной мебели, спустились к выходной двери и стали ждать удобного случая покинуть горящий дом.

Один из дандариев хлестнул Аорса плетью, тот толкнул обидчика и вскричал громче прежнего:

– Эй, верные слуги и рабы Саклея! Если мы не сохраним имущества господина и не унесем его тела из-под ног этих людей, всем нам будет одна награда – смерть! Таков закон! Вооружайтесь!

Этот призыв возымел неожиданный успех. Рабы и слуги Саклея, преданные ему при жизни, страшась неумолимой кары закона, быстро сплотились, вооружились чем попало и дружно ударили по нестройной толпе дандариев, крича:

– Прочь со двора, грабители!

Началась свалка, настоящее побоище между слугами Саклея и дандариями.

Девушка, стоя у колодца, видела, что ей угрожает опасность. Не имея какого-либо определенного плана, она стала соображать, что делать. Заметив, что один из оседланных коней потерял хозяина и бежит мимо, быстро схватила его за волочащийся повод. Солидные вьюки не помешали искусной наезднице вскочить в седло.

– Эй, стой, куда ты! – раздалась за спиной ломаная речь дандария.

Но девушка подняла коня на дыбы и в следующее мгновение уже проскочила через ворота. Аорс заметил ее бегство и кинулся было за нею, требуя остановиться. Его задержали дерущиеся люди. Суматоха усилилась. Наездница исчезла во мраке ночных улиц.

Лайонак решил, что настало время действовать. Он толкнул ногою дверь, и его немногочисленная рать вышла во двор. Всех, кто преграждал дорогу, рубили одновременно несколькими клинками.

– Вперед, братья, к ворогам! Бунак, держись позади меня!

Когда Олтак со своей сотней ворвался на скаку во двор, то сразу оценил обстановку. Его доблестные одноплеменники сражались с восставшими рабами Саклея. Не сдерживая коня, он врезался в толпу рабов и начал рубить их мечом. Послышались крики и проклятия.

Аорс, видя такой оборот дела, сообразил, что он своим вмешательством погубил всех дворовых, да и сам попал из огня в полымя. Не зная, как поступить, но прекрасно понимая, что теперь ему несдобровать, ключарь кинулся было к Олтаку, намереваясь выгородить себя, но его как обухом ударило громкое приказание царевича:

– Всех бунтовщиков предавать смерти на месте!

Это означало, что вся челядь Саклея попала в разряд бунтовщиков и будет немедленно уничтожена черномазыми азиатами.

Услыхав такое грозное определение собственной судьбы, раб почувствовал, как смертельный холод охватывает его, а по спине сыплются колючие, неприятные мурашки. Ему, ключарю и привратнику, не уберегшему хозяйского имущества, первый удар!

Не теряя времени, Аорс выскользнул из ворот и со всех ног кинулся бежать по улице.

Часть дома рухнула, и гигантский фонтан огненных брызг взлетел к черному как сажа небу. Дандарии азартно рубили головы захваченным Саклеевым слугам, а то и просто живьем бросали их в огонь. Олтак с верными воинами обыскивал еще не охваченные пожаром покои дома, задыхался от дыма, ругался и потрясал оружием. Но нигде не мог найти того, что искал, что хотел найти с таким страстным желанием. Собственно, он, как и его люди, тоже хотел ограбить дом злосчастного Саклея, только той драгоценности, которую он искал, нигде не было. Гликерия как в воду канула. В доме Саклея ее не оказалось.

 

9

Тревога мутной волной захлестнула весь город. Олтак не сумел навести порядок «твердой рукой», как того требовал царь Перисад. Дандарии потратили время на ненужную драку и грабеж в усадьбе Саклея. Да они и не смогли бы сдержать нарастающий напор взбунтовавшихся рабов.

Были подняты фракийские части. Но более половины наемников оказались также навеселе. Многие разбрелись с вечера по городу, к знакомым женщинам и проводили время в забавах, полагая себя вправе веселиться, когда весь царский двор празднует встречу понтийских гостей.

Однако основное ядро наемников в несколько сот человек вышло на улицу. Фракийцы на ходу застегивали ремни панцирей и подвязывали шлемы.

Клеобул и Никерат суетились, строили наемников, ругались и спорили, как лучше действовать.

Фракийцы плохо слушались понтийских стратегов. Они по команде Мандрагора заняли все укрепления акрополя и этим отгородили сердце столицы от бунтующего города. С башен акрополя хорошо были видны улицы, освещенные заревом пожаров. Без толку скакали разрозненные отряды дандариев с подозрительно большими вьюками у седел. Со стороны трудовой части города с какой-то тяжеловесной медлительностью двигалась масса повстанцев. Вот вспыхнули здания горшечных заводов, заскрипели двери бесчисленных эргастериев, и все новые и новые толпы черного люда в небывалом возбуждении, махая руками и крича, затопляли улицы. Вспыхнули огни в Мирмекии, небольшом городке, вернее – предместье Пантикапея, почти сплошь состоящем из эргастериев.

– Кажется, все рабы города сговорились и поднялись на бунт! – заметил Антифил, нервно ощупывая рукоять меча.

– Времени терять нельзя, – ответил Клеобул, смотря на город широко открытыми глазами, – надо до рассвета очистить улицы!.. Да помогут нам боги!.. А дандариев собрать в один отряд!.. Какого демона Олтак распустил их по всему городу!..

После некоторого замешательства войска стали строиться в более сплоченные колонны. Сотня за сотней беглым шагом выходили из казарм новые отряды фракийцев. По главным улицам они стали спускаться ближе к порту и рыбным сараям.

– Драться так, чтобы самим ночным духам стало страшно! – напутствовал их Антифил, который оставался в акрополе.

Клеобул и Мандрагор уже исчезли за поворотом улицы. Они спешили, не сомневаясь, что рабская шайка будет разгромлена до восхода солнца. И в то же время обоих коробило то обстоятельство, что новые пожары вспыхивали в разных концах города. Плотные черные массы рабов планомерно занимали одну улицу за другой, преграждали боковые переулки завалами, предупреждая этим возможность внезапных ударов сзади. Невольно рождалось в голове подозрение, что у рабов есть какие-то вожаки, руководящее восстанием согласованно.

Фракийцы начали раскидывать завалы, но были атакованы черными людьми, от которых несло острым духом кузнечной гари.

– Кузнечные ряды! – с презрением и гневом воскликнул Клеобул. – А ну, молодцы, покажите им, что полагается за бунтарство! Всех убивайте!

Наемники, прикрываясь от града булыжников щитами, быстро врубились в шумную толпу бунтарей. По дробному перестуку мечей, треску рассекаемых костей и воплям раненых можно было заключить, что мясорубка заработала исправно. Фракийцы с деловитостью профессионалов шаг за шагом продвигались вперед. Их клинки неутомимо, как зубцы мельничных колес, поднимались и падали, безжалостно уничтожая десятки человеческих жизней.

Клеобул приосанился, уверенность вернулась к нему. Плечо к плечу с Мандрагором они двинулись в сечу, поражая мечами серые тени, что со стонами падали на землю.

Первый завал уже преодолели, перебили или разогнали его защитников. Стальная когорта карателей с поспешностью и решительностью загрохотала по мостовой, готовясь, по расчету Клеобула, проникнуть в самый центр рабского сосредоточения.

Антифил продолжал наблюдать с башни картину ночных боев. Он хорошо видел, как наемники смели следующий завал и стали приближаться к горящему дому Саклея. До ушей сотника донеслись крики, треск ломаемых копий и лязг железа.

– Хорошо, очень хорошо… – успокоенно пробормотал Антифил.

Но что это?.. Крики рабов становятся громче, в них слышно торжество. Серая каша свалки начинает двигаться обратно, в сторону акрополя. Но пожар Саклеева дома угасает, видно, как замирает пламя, а дым, поднимавшийся ввысь яркими розовыми клубами, заметно чернеет и растворяется во мраке ночного неба.

Опять скачут дандарии, вот они уже близко, кто-то ругается и кричит на них. Это сам Олтак!.. В чем дело?.. Встревоженный Антифил приказывает занять ворота и приготовиться к их закрытию. Олтак кричит звонким высоким голосом:

– Эй, Антифил! Давай подмогу! Клеобул убит, Мандрагора несут на плаще! Фракийцы бегут!..

Царевич сломя голову мчится на своем сером в яблоках жеребце через ворота акрополя прямо к царскому дворцу, давя всех, кто попадается на пути. Он спрыгивает с седла и, расталкивая стражей и заспанных пьяных слуг, проникает в покои Алкмены.

Царица уже одета. При свете бронзовых ламп ее лицо кажется совсем серым.

– Что, что?.. – дрожащим голосом спрашивает она, торопливо хватая ларцы с драгоценностями и складывая их в мешок из сырой конской шкуры.

– Город охвачен мятежом!.. Наемники разбиты!.. Клеобул убит!

– Что делать?

– Скорее на пристань в Парфений. Оттуда нас переправят рыбаки на лодках в Ахиллий! Надо бежать, пока не ворвались в акрополь эти взбесившиеся демоны! Лошади готовы!

– Где лошади?! О мои драгоценности!..

– Государыня! Драгоценности вернем, когда разгромим бунтарей, а сейчас дороже всего жизнь твоя!

– Вот я говорила Перисаду, что мне следует уехать в Фанагорию на время, но он не согласился со мною!..

Дрожащая Алкмена с трудом взобралась на спину лошади, поддерживаемая Олтаком. Они в сопровождении дандариев выехали из акрополя через западные ворота и скрылись в ночной мгле.

Ворота, у которых находился Антифил, закрыть не успели. Неожиданно изменили рыночные стражи во главе с Атамазом, вооруженные наспех для поддержки наемников. Они заняли ворота и отстаивали их до подхода мятежных толп. Разъяренные рабы с криками и гамом ворвались в царскую крепость, сметая на пути остатки фракийских отрядов. Антифил метался как безумный, кликал Олтака, требуя от него помощи, но тот с царицей и своими всадниками был уже далеко. Царевич считал, что самое главное – спасти Алкмену, дочь Карзоаза, который, по-видимому, станет независимым владыкой всей азиатской части Боспора. Что будет с Перисадом – мало трогало Олтака. Его мысли о царе отошли на задний план перед грозной опасностью. Дандарии имели особые причины бояться гнева народа, который они притесняли и обижали как хотели.

Тысячи бездомных пелатов, оказавшихся в городе, влились в войско повстанцев.

В деревни уже скакали гонцы на трофейных дандарийских конях, спеша сообщить отрядам Пастуха о событиях в Пантикапее и дать сигнал к всеобщему восстанию крестьян-сатавков.

– Смерть хозяевам, свобода рабам! – кричали повстанцы.

– Долой Перисада и Митридата!.. На кол всех царских советников!..

Никто не представлял себе, что, собственно, последует за освобождением, но каждый кипел ненавистью, знал, что отступать нельзя и некуда. Если переборет царская власть, то господа устроят страшную расправу с народом. Хозяева никогда не забывают рабских проступков и своеволия, не прощают ни малейшей провинности. И если не начали казней раньше, то лишь потому, что чувствовали себя слабыми и ждали поддержки Диофанта. Но понтиец ошибся, приехав сюда без войска. Народ использовал его роковой промах.

Теперь надо бороться, не щадя жизни, добиваться полной победы!

 

10

По ночной дороге при слабом свете звезд во весь карьер мчался всадник. Его путь лежал между полями пшеницы, мимо имения Саклея на Железном холме, в сторону Парфения – места переправы через пролив.

Конь, на котором умчалась из Пантикапея Гликерия, оказался скакуном самого купца Халаида. Девушка не знала, что она угоняет коня того человека, который в прошлом году на ее двух лошадях, Альбаране и Борее, тайно выехал в Неаполь к царю Палаку.

Таким образом, девушка как бы сквиталась с Халаидом-Лайонаком. То, что в прошлом году представлялось ей кражей, сегодня самой послужило для бегства из неволи.

Куда она спешила? В Парфений! Зачем? Ее гнало жгучее стремление покинуть негостеприимный берег европейской части Боспора, где она была окружена ложью, где после небывалого взлета так низко упала. Она прибыла сюда свободной, хотя и бедной дочерью уважаемого человека. А бежала опозоренная, лишенная человеческих прав, оплеванная на площади, осмеянная тысячами людей, растоптанная грубыми и грязными ногами человеческого стада, именуемого пантикапейским демосом, запачканная общением с такими людьми, которых ранее почитала, как богов, а теперь вспоминает с брезгливостью… Дальше от них! Туда, в степи Сарматии, где могила отца, где еще можно найти следы тех костров, у которых они с отцом грелись в студеные ночи. Там еще можно разыскать друзей отца, вернуть себе утраченную свободу, стряхнуть скверну рабства и унижения. И девушка представляла, как она будет плакать, упав в траву Великой степи, что уходит от берегов Гипаниса до далекой реки Ра и голубых вод Танаиса.

Скорей отсюда!.. Она торопила коня, ей казалось, что он недостаточно быстро уносит ее из ненавистного мира неволи и обмана.

Позади остался человек, ради которого она так внезапно для самой себя пожертвовала всем. Это простой воин, сейчас раб Савмак. Может, один он из всех людей Пантикапея близок ей и понял бы ее. Душа согревалась при одной мысли о нем. Но они далеки друг от друга. Он думает сейчас лишь об одном – об освобождении рабов, и ничто иное не трогает его. Он готов пожертвовать жизнью ради начатого им дела. Но задумался ли он над той жертвой, которую она принесла ему? Впрочем, он был бы прав, если бы принял ее поступок за каприз богачки, которой все позволено, а выходки которой лишь увеличивают блеск ее положения. К тому же она сказала ему гордо, что никогда не полюбила бы его, была груба с ним, оттолкнула его. Теперь ничего общего между ними нет. «Прощай, Савмак, мы чужие и далекие друг другу люди. Ты стремишься освободить рабов, а я, сама раба, никогда не смогу понять, зачем нужно выпускать на волю эту стаю диких зверей, богами предназначенных для своей участи. Они все разрушат, истопчут, загадят… Прощай!»

С такими мыслями и чувствами, хаотически, как степной буран, проносившимися в ее голове, Гликерия мчалась на скакуне, почти не замечая окружающего. Но если бы она поглядела вокруг, то увидела бы, что ее отъезд из царской столицы во многом напоминал ее прибытие сюда в прошлом году. Как и тогда, пылали огни пожаров. Но тогда она видела один пожар, а теперь их много, справа, слева. Хора поднялась на борьбу и начала свое наступление с поджога царских и хозяйских имений.

Проезжая мимо Железного холма, она невольно повернула голову в сторону усадьбы, ее недавнего пристанища. И опять, как тогда, увидела, что клубы красного дыма все выше вздымаются к небу. Что это?.. Шум и крики, страшные вопли, какие-то удары, треск!.. Боги!.. Что это такое?.. Это мир беспрерывной борьбы и жестокостей!

И, окинув глазами встревоженные окрестности, девушка вдруг вспомнила рассказы покойной матери о последнем дне мира. Похоже, что этот день настал!

Не задержанная никем, беглянка миновала и оставила позади имение Саклея и с нетерпением всматривалась в приближающиеся огоньки Парфения – прибрежного рыбачьего селения, откуда ближе всего можно было перебраться в Ахиллий на азиатском берегу. Скорей туда, на землю свободы!..

 

11

Парфений расположился у самого берега пролива в весь пропитался запахами моря и рыбы. Возле лачуг и хижин серыми тенями шевелились в предутреннем полумраке огромные сети и невода, к стенам домов прислонены багры, весла. А совсем рядом колеблются, как тростник под ветром, стройные мачты рыбачьих суденышек, покачивающихся на волнах. Дальше, у причалов, идет суета, полыхают огни костров, десятки людей торопливо переносят на плечах тяжелые узлы.

– Скорей! Скорей! – слышится голос. – Кончай погрузку!

Плачут дети, ржут кони. Ругаются грузчики в ответ на окрики хозяев. Гликерия осадила лошадь у самой пристани и вызвала своим прибытием переполох.

– Кто это?.. Эй!.. К оружию!..

Толпа мужчин, одетых как попало, с обнаженными мечами и копьями окружила незнакомую наездницу.

– Слезай! Откуда ты, чего ищешь?

– Вы кто такие? – спросила девушка высокомерно. – Шайка разбойников? Почему вы ссаживаете меня с лошади? Я еду домой, в Ахиллий, и не ваше дело задерживать меня!.. Кто старший среди вас?

Спокойный и уверенный тон, с которым девушка задала этот вопрос, ее хорошее платье, прекрасный конь и объемистые вьюки у седла подействовали на вооруженных мужчин успокаивающе. Они опустили оружие. Один подошел и поклонился:

– Прости, госпожа! Мы приняли тебя за передового тех разбойников, что разгромили наши усадьбы. Если ты бежишь от озверелых мятежников, то мы поможем тебе. Ибо сами уносим животы свои, потеряв все достояние. Спасли лишь одежду да кое-какой скарб.

С этими словами мужчина показал обнаженным мечом на суда, готовые к отплытию.

– Но я хочу переправиться вместе с конем. Мне еще после Ахиллия предстоит немалый путь.

– Жаль, тогда тебе придется договариваться с кем-то другим. Ищи себе отдельную барку. Наши так переполнены, что мы могли бы взять лишь одну тебя и твой седельный груз.

– Слушай, прекрасная госпожа, – вмешался другой, – продай своего коня рыбакам, они тебя за его цену и перевезут. А будешь задерживаться, смотри, как бы не нагрянули повстанцы! Они и коня твоего отнимут и тебе самой не поздоровится!

Но любительница лошадей уже оценила прекрасные качества своего скакуна и решила непременно переправить его через пролив. Она предполагала уже завтра быть далеко в степях, минуя Фанагорию и опасность встречи с ненавистным Карзоазом. Поэтому на предложение беженцев ответила отказом.

– Дело твое, – пожал плечами первый мужчина, – но нам некогда. Прощай!

– Да помогут вам боги! – кивнула головой Гликерия.

Беглецы засуетились, торопливо стали отвязывать причалы. Барки одна за другой начали отчаливать от берега и уходить в серую утреннюю мглу моря.

– Эй, кто там, на барке! – крикнула она человеку, который медленными движениями вычерпывал воду из своего суденышка и гулко скреб ведром по днищу.

– Чего тебе? – послышался хриплый, простуженный голос.

– Перевези меня с конем в Ахиллий, получишь хорошую оплату!

Человек прекратил свое занятие, стараясь рассмотреть всадника на ретивом коне. Потом также не спеша, как бы раздумывая, стал сматывать веревку, на которой висело ведро.

– Однако поспеши! Если мы будем долго разговаривать, то ничего не успеем сделать!

– Торопиться некуда, – хрипло ответил рыбак, – сейчас упадет туман, и только с восходом солнца станет возможным плыть.

Гликерия почувствовала раздражение. Ей хотелось гневно крикнуть на медлительного рыбака и пригрозить ему хлыстом. Но через мгновение она усмехнулась своей горячности. В конце концов, часом раньше или позже – не все ли равно! Да и как она может принудить этого медлительного рыболова спешить? Она – одинокая, почти полностью беззащитная.

И Гликерия пожалела, что отстала от компании беженцев, любезно предложивших ей помощь и место на корабле. Там она оказалась бы в дружественном окружении, не одна. А сейчас?..

Девушка повела плечами. Утренний холодок проникал под одежду. Светало. Костры, брошенные беженцами, угасали. Из серого тумана все яснее выступали камышовые и соломенные крыши хижин. Серые складки сетей стали приобретать розоватую окраску. Залаяла собака. Где-то заскрипела дверь и женский голос сзывал цыплят. Миром и устоявшейся будничной жизнью веяло от этой картины. После шумного Пантикапея Парфений показался Гликерии жалким, но в то же время успокаивающим, простым, доступным сердцу и пониманию. Здесь живут скромные рыболовы, которым нет дела до всех тех страстей, что раздирают своими когтями души и жизнь людей пантикапейского акрополя.

Лошадь мотала головой и нюхала вокруг. «Пить хочет», – догадалась девушка и попросила подошедшего рыбака принести ведро воды.

– И давайте собираться к отплытию, – сказала она твердо.

 

12

Конная орава дандариев, сопровождавших царицу и Олтака, с разбойничьим гиком ворвалась в Парфений перед самым восходом солнца. Грохот копыт, удары ножнами мечей в двери, хриплые, грозные окрики сразу всполошили все селение.

Такая поспешность свидетельствовала о большой растерянности и страхе, охвативших царицу и ее спасителей. Олтак с воинами носился по берегу, размахивая плетью, кричал и ругался. Наскочив на того рыбака, что договаривался с Гликерией, он ударил его плетью по голове и с проклятием приказал собирать народ для погрузки. Из домов уже выгоняли только что проснувшихся рыбаков, приказывали им готовить суда к переправе. Перепуганные рыбаки оказались совсем не такими вялыми и безразличными, каким предстал перед Гликерией медлительный хозяин судна. При виде плетей и сердитых лиц черномазых дандариев они сразу взялись за дело по-настоящему, подводили барки, настилали трапы, носили имущество царицы, готовили для нее место.

Даже знакомый Гликерии рыбак пробежал мимо с легкостью юноши, и лицо его выглядело куда осмысленнее, чем до этого.

– Рабы! – вырвалось у Гликерии невольное восклицание.

Она с гневом наблюдала, как барка, облюбованная ею, была загружена и над ее бортами замелькали шапки дандариев.

– Эй, хозяин! – обратилась она к рыбаку с возмущением. – Ведь мы с тобою уже договорились плыть. А я и моя лошадь стоим в ожидании.

– Что я сделаю, госпожа! – пожал плечами рыбак. – Видишь, прибыла какая-то богачка с охраной. Они силой захватили все посудины наши. Попробуй я воспротивиться – они убьют меня. А у меня жена есть, куча детей малых!

– Что ж, ты прав, – отвернулась девушка, покраснев от досады, – но это означает, что они переправятся, а я останусь.

– Послушай, молодая госпожа. Если тебе не к спеху – повремени, пусть все эти люди переправятся. Я провожу тебя к своей хижине. Там твой конь найдет корм, а ты сама – отдых у моего очага. Жена позаботится о тебе.

Гликерия вновь повернула лицо к рыбаку и всмотрелась в его коричневое лицо, задубленное морскими ветрами. Она уже воспользовалась однажды гостеприимством в богатом имении Саклея, была обласкана, как княжна, и… стала рабой!.. И теперь с недоверием испытующим взором старалась проникнуть в сокровенные мысли этого человека – с руками заскорузлыми и грязными, как у самого низшего раба, одетого в конопляные лохмотья.

Но, кроме душевной теплоты и ласкового участия к себе, она ничего не прочла в окруженных морщинами глазах рыбака. Ощупав кинжал у пояса, она сказала:

– Ты говоришь хорошо. Я согласна. Пусть уедут эти люди.

Ей не пришлось воспользоваться гостеприимством простого рыбака. Хотя она с лошадью стояла так, что ее прикрывали шесты с навешанными для просушки неводами, ее заметили. Раздался знакомый резкий, как удар хлыста, голос:

– А это чья лошадь осталась непогруженной? Демоны неповоротливые! Запорю! Сейчас же грузить!

Девушка инстинктивно прикрыла лицо краем плаща, но рука, смуглая и волосатая, с ярко накрашенными ногтями и золотыми кольцами, грубо сорвала плащ. Она подняли глаза. Перед нею стоял пораженный неожиданностью Олтак.

– Гликерия! – воскликнул он. – Вот это встреча!.. О великие боги!.. Я всюду искал тебя, был в горящем доме Саклея, хотел спасти тебя от разъяренной толпы!.. Но нигде не нашел!.. А ты уже тут!

– Да, я сама добралась до переправы.

– Ты едешь в Фанагорию?

– Я еду на ту сторону. А куда направлюсь дальше – еще не решила.

– Так в чем же задержка?.. Разреши, я заведу твоего коня на судно, ты сядешь поудобнее на тюки, и мы сейчас же отплывем! Это счастье, что я встретил тебя, милость богов!

В душе девушки шевельнулось нечто похожее на доверие. Ей надо было на кого-то опереться. В конце концов, Олтак был другом ее детских лет. Может, и у него осталось что-то хорошее к ней, кроме той бешеной страсти, с которой он добивался ее, и той ненависти, что загорелась в его душе после случая в склепе. Но она превозмогла это чувство.

– По-моему, это не милость, а коварство богов, – ответила она без улыбки. – Оставь меня здесь! Если я поеду в Ахиллий, то одна. Не забывай, что ты сын царя и едешь в свое царство, занять место отца. А я – любовница дворцового воина, ныне раба. И сама с позором продана в рабство. Я – беглая рабыня.

Олтак расхохотался легким, счастливым смехом.

– Ты раба здесь, на этой стороне пролива, но не на той! А что касается случая в склепе – мне уже все известно. Форгабак все рассказал мне. Ты хотела предупредить Савмака из благородных побуждений, желая спасти его от казни, как заговорщика. Почему ты сделала это – не знаю. Ты своевольница и жестоко наказана за свои капризы. Поедем на ту сторону, где Олтак тоже что-то значит! Я помогу тебе!

Яркие, горящие неукротимой страстью глаза дандария говорили лучше всяких слов, что Олтак не отказался от своих намерений покорить если не душу, то тело золотоволосой амазонки. И сейчас он выглядел как волк, поймавший лакомую добычу. Его холеные руки не отпускала плаща девушки, и она поняла, что стоит ей ступить вместе с этим человеком на палубу одного из кораблей, как она окажется в его власти, совершенно беззащитная.

– Спеши, спеши, Гликерия! Нам нельзя задерживаться, за нами гонятся бунтари!.. С нами царица, и мы не можем увлекаться рукопашными схватками!

Гликерия заметалась, как пойманная перепелка. Но у дандарийского царевича руки обладали мертвой хваткой. То, что он держал в руках, – принадлежало ему. И он благодарил всех дандарийских богов за то, что они привели прямо к нему эту девушку.

– Слушай, Олтак! Мы друзья детства, но мы уже не дети. Я не поеду с тобою. Ведь ты сопровождаешь Алкмену, а она ненавидит меня. Если она узнает, что я здесь, она погубит меня. Она возьмет меня как рабу, а потом отдаст в руки своего отца. Плывите, а я найму барку и – вслед за вами!

– Нет, нет! – рассмеялся заливисто Олтак, сверкая глазами и всем своим видом выражая буйную радость. – Стоит мне тебя оставить здесь, и я опять потеряю тебя. Этого больше не произойдет!..

Он кликнул подручных, передал им лошадь Гликерия и велел немедля завести ее на судно.

– Что ж, лошадь возьми, а меня оставь! – решительно заявила Гликерия. – А то, что я была в склепе из каприза, детская сказка! Я была там для встречи с Савмаком! Я… любила его!

Она вызывающе вскинула голову, готовая сопротивляться. Олтак на мгновение задумался, лицо его стало хмурым и приобрело выражение язвительной насмешки. Но он быстро стряхнул это, опять рассмеялся и прищурил глаза с какой-то особой восточной хитрецой.

– Скажу тебе, Гликерия, обмануть Олтака не так просто… Первое – Алкмена тебя не увидит. Как только мы ступим ногами на тот берег, ты в сопровождении моих людей птицей понесешься в город отцов моих Созу. Там найдешь убежище, все удобства для жизни. А я провожу Алкмену в Фанагорию и примчусь следом за тобою. На крыльях буду лететь!.. Второе – Савмака нет в живых…

– Савмак жив! – перебила его девушка. – Это он поднял рабов на борьбу!.. – Она осеклась, чувствуя, что проговорилась.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся царевич. – Вот ты и выдала себя! Савмак был в склепе не для любви, а для встречи с заговорщиками!.. Как опрометчиво ты поступила, прикрыв заговор! Восстание можно было предупредить. Но дело сейчас не в этом. – Он прищурился с лукавством варвара. – Дело в другом… Если Савмак жив и даже возглавляет бунт, если ты любишь его, то зачем бежишь на ту сторону? Разве любящие бегут от того, кого любят?.. Нет, Гликерия, меня не проведешь!

Словно кинжалом пронзили ее эти слова. Гликерия широко открыла глаза и уставилась в торжествующее лицо царевича. Он сказал то, что прозвучало так просто и в то же время взбудоражило всю ее душу. Она не подумала об этом. Действительно, зачем она бежит из проклятого города? Ведь и ее враги – Олтак и Алкмена – тоже бегут оттуда! Она хотела убежать из мира неволи в степи Сарматии? Но неволя уже догнала ее и вот поставила перед новым хозяином и господином, перед которым вялый любезник Алцим может показаться вестником богов. Зачем она бежала? Чтобы стать наложницей варварского царька? Или попасть в руки ненавистного Карзоаза?.. Перед нею, как бездна, раскрылась вся зияющая глубина совершенной ошибки. Еще одной ошибки в ее жизни, пожалуй самой роковой. Она боялась восставших рабов? Но Савмак защитил бы ее. О боги!..

– Я не поеду! – вскрикнула она. – Оставь меня!

Со всей силой девушка оттолкнула дандария и кинулась бежать. По знаку Олтака ее быстро настигли двое воинов. Девушка бешено сопротивлялась. Ее завернули в войлочную бурку и бережно унесли на корабль. Следом шел Олтак, то хмурясь, то улыбаясь своим мыслям.

Рыбаки тупо смотрели на эту сцену. Знакомый рыбак с сожалением покачал головой и сказал тихо своим собратьям:

– Час назад она рвалась на ту сторону. Сейчас ее увозят туда насильно. Разве поймешь знатных господ и богатых хозяев?! Поэтому-то бедный человек никогда не умеет угодить им и получает лишь окрики да плети!..

Вздохнув, он пошел отвязывать причальный канат своей барки.

Солнце уже взошло и пронизало своими лучами туман, напоив его розовым вином. Яркие блики заблистали на поверхности моря, дунул зябкий ветерок. Из труб хижин потянулись вверх струи дыма. Женщины-рыбачки и малые дети, стоя на порогах своих жилищ, со страхом смотрели, как отплывает от берега флотилия судов, на которых уезжают за пролив все эти дикие, шумливые люди в дорогих одеждах и с красивым оружием.

У борта одной из барок стоял Олтак. Он с чувством ликования прислушивался к всхлипывающим стонам девушки, и все существо его наполнялось буйной и жгучей страстью. Он нашел ее! Теперь она будет принадлежать только ему! То, что попало в руки дандарийского царевича, готовящегося стать царем, уходит от него лишь в могилу!..

 

1

Лайонак с друзьями блуждали по темным улицам, не зная, собственно, куда идут. Их целью было пробраться в ту часть города, где, как им думалось, Савмак с рабами-рыбниками уже начал восстание.

– Я думаю, что Астрагал не обманул меня, – говорил Лайонак молчаливому Танаю, – он должен разыскать Савмака и дать ему знать, где мы и что произошло.

Бунак совсем обессилел, еле плелся. Его поддерживали. Раны его горели, но в душе кипело горделивое чувство удовлетворенной мести.

– Все-таки Саклей не минул моей руки! – шептал он, ни к кому не обращаясь. – Добрался я до его поганой печени!

Зарево, вспыхнувшее в северо-восточной части города, оживило всех.

– Это не иначе как Савмак развел очаг под небом, – с душевным подъемом произнес Лайонак, – хочет подогреть небеса! Вот он, орел!.. Ты скоро узнаешь его, Танай, и полюбишь этого человека… Слышишь, какой шум впереди? Это рабы заговорили!.. С богом!

– Слышу, брат, – с волнением отозвался Танай, вглядываясь в пролеты улиц – Видно, в самом деле началось. Попал я в Пантикапей прямо на праздник!

Впереди показались люди. Они бежали сломя голову.

– Кто такие?.. – Лайонак начал присматриваться, но в темноте люди казались тенями. Только топот их ног по каменной мостовой свидетельствовал, что это земные существа, не духи.

– Они окружат нас! – послышался испуганный голос.

– Тогда всем нам сидеть на кольях! Они считают, что мы ограбили дом хозяина нашего. Теперь нам одна дорога – к мятежникам! Хоть пограбим перед смертью!

– Какая смерть! – грубо возразил кто-то. – Мы спасемся!.. И получим прощение!..

– Ага, – догадался Лайонак, – это бегут рабы самого Саклея. Хоть они и ищут повстанцев, но нам с ними не по пути. Они злы на нас и могут затеять драку. А то попытаются перехватать нас, чтобы за наши головы купить себе прощение у хозяев… Пропустите их!.. Тсс…

Все прижались к стене глухого каменного дома, не имеющего ни дверей, ни окон. По обычаю, пантикапейцы в стенах домов, что смотрели на улицу, окон никогда не прорубали. Толпа рабов миновала их, не заметив.

В следующее мгновение шум и крики усилились. Громоподобный грохот сотен ног обозначил собою начало наступления фракийских наемников. Ряды их показались на перекрестке улиц, сопровождаемые факельщиками. Желтые полосы света забегали по неровному булыжнику, блеснула чешуя наборных панцирей. Колонны тяжелой пехоты выглядели грозно и богато. Танай с любопытством опытного воина разглядывал их, прячась за выступом каменного забора.

– И с такими солдатами Перисад дрожит за свою власть? – изумленно зашептал он, касаясь локтей Лайонака. – Он спешит призвать Митридата на помощь!.. Чем же его фракийцы хуже Диофантовых воинов?

– Да… – также шепотом ответил Лайонак, – фракийцы вояки хорошие, но они исправно служат тому, кто их сытно кормит и вовремя платит деньги. А у Перисада оказались и закрома пусты и казна тоже. Однако фракийцы достаточно сильны и сплоченны, они могут погасить рабский бунт в самом начале.

Словно в ответ на эти слова, послышались дружные воинственные крики и панцирная пехота перешла на бег. Танай хотел что-то сказать, но шум и треск заглушили его речь. За углом послышались надсадные стоны, хряск ломаемых копий, глухие удары камней о щиты и лязганье железа. Там началась битва. Наемники замедлили свой бег, стали накапливаться у перекрестка, словно вода, остановленная запрудой. Потом с криками «Бей! Бей!» они прорвали сопротивление повстанцев и лавой устремились вперед. Перекресток улиц опустел. Из-за заборов тускло вспыхнули огни и выглянули медные шлемы домовладельцев, которые не принимали участия в ночных событиях, но все стояли за дверями жилищ, во дворах, вооруженные чем попало. Попробуй сунься в одну из калиток – и сразу напорешься на колья и ржавые копья, попадешь под удары садовых лопат и железных вертелов.

– Мне кажется, – заметил Танай, – что нам лучше следовать за царской ратью.

– Ты прав. Фракийцы сами приведут нас куда надо. Вперед!

Стоило им завернуть за угол, как они сразу же натолкнулись на страшную картину побоища, еле освещенную оброненными факелами и красными клубами дыма. Возле наспех сооруженного завала были навалены, как дрова, трупы людей, среди которых виднелись и шлемы фракийцев. Большинство убитых составляли рабы из кузнечных рядов. Запах крови и вспоротых животов смешивался с острым духом копоти, пропитавшей одежду этих несчастных. Те, что были еще живы, просили пить или ругались, потрясая слабеющими руками.

Из переулка вынырнули фигуры людей. Размахивая разнородным оружием, они напали неожиданно и бесшумно.

– Защищайтесь! – успел предупредить друзей Танай, хладнокровно опуская меч на голову противника.

– Стойте, стойте, остолопы! – вскричал Лайонак, отражая удары дубинок и самодельных копий. – Мы не царские люди! Мы тоже повстанцы, бежим из дома Саклея! Ищем Савмака и его друзей!

Напор сразу же ослаб, потом прекратился. Нападающие казались в полутьме сказочными пещерными жителями. Это были остатки разбитого отряда кузнецов, частью сраженного мечами и копьями фракийцев, частью отступившего в ближние переулки.

– Кто вы такие? – задыхаясь от быстрого бега, спросил один из них.

– Лайонак, Танай, Бунак и товарищи! Бежим из дома Саклея… Дом мы подожгли, Саклея убили!

– Ага!..

– Чего с ними разговаривать! – вывернулся откуда-то человек с лицом, наполовину прикрытым повязкой. – Бейте их, не спрашивая! Видите, они хорошо одеты, вооружены не хуже фракийцев! Какие же это рабы?! Они просто пытаются обмануть нас!

Голос и ухватки этого человека показались Бунаку странно знакомыми.

– Э-э, – протянул он, – да ведь это же Аорс! Палач Саклея! Не верьте ему, кузнецы! Он предатель и верный пес самого Саклея! Я всю зиму сидел в подвале, меня пытали, жгли огнем, морили голодом! А кто это делал? Все вот этот проклятый Саклеев пес Аорс!

Хитрый раб попытался скрыться, но его задержали, сорвали повязку. Многие знали его и подтвердили слова Бунака. Десятки рук потянулись к нему.

– Пощадите, братья, пощадите! – взмолился Аорс. – Разве вы не знаете участи раба? А ведь я раб! Как я могу быть за хозяев, если сам ношу ошейник! Вот он!

И, разорвав ворот хитона, показал ошейник, исписанный полустертыми буквами.

– Он раб, такой же, как и мы, – с сочувствием заметил один кузнец.

– Пусть раб, но раз он был палачом у Саклея, убить его!

– Стойте, товарищи, братья! – обратился к ним Лайонак, подумав. – Не спешите. Убить его мы всегда успеем. А сейчас поведем его с собою. Наверное, наши руки нужны для лучшего дела. Слышите крики впереди? Там завязалась сеча! Давайте разом ударим в тыл фракийцам!

Боевой пыл и жажда мести еще не остыли в сердцах кузнецов, и они охотно подчинились Лайонаку, разделились на две группы. Одну возглавил Лайонак, другую – Танай.

– Слушай, Аорс! – крикнул Лайонак. – В бою ты покажешь себя! Иди с народом, сражайся за него, и народ простит тебя!

 

2

Савмак не видел Астрагала и не знал, что Лайонак в городе. Его самого выбросила на улицу могучая сила народного взрыва, которая подняла на ноги всех рабов и угнетенных Пантикапея. Никто не мог сказать, кто первый поднял знамя восстания. Оно началось сразу во многих местах, в течение часа охватило весь город и перекинулось в деревню.

Уже первые схватки повстанцев с наемниками показали, что разрозненные удары, как бы сильны они ни были, не смогут разбить царское войско. Быстро сплотившиеся фракийцы, а за ними фаланга городских эфебов начали теснить беспорядочные скопления мятежного люда. Отдельные смельчаки пытались сколотить вокруг себя отряды из наиболее стойких бунтарей, но были мгновенно разбиты сильнейшим врагом, как это случилось и с кузнецами.

Лишь крепкая спайка рабов-рыбников, наличие среди них таких людей, как Абраг и Савмак, которым доверяли, за которыми шли, сделали свое дело. Образовалась колонна повстанцев численностью в несколько сот человек, наиболее решительная и неистовая в своей ярости.

С нею-то и столкнулись фракийцы, сразу почувствовав настоящее сопротивление. Рыбники дрались с отчаянием людей, обрекших себя на смерть. Их вдохновлял и направлял уравновешенный, спокойный Абраг. Он и здесь оставался «дядькой», умело поддерживал чувство уверенности в победе своим примером, а где и грозным окриком. Его уважали и слушались. Молодые и задорные тянулись к Савмаку, старались быть рядом с этим могучим и бесстрашным воином. Своей отвагой и страстью он разжигал боевой дух рабской рати, обрушивая на головы врагов тяжелый кованый скребок, ударам которого не мог противостоять ни один шлем, даже железный.

– Не отступайте! – кричал он громко. – Кто отступит – тот попадет на кол или в застенок к хозяевам! Нас не простят, отступать нам – некуда! Впереди свобода, позади – смерть!..

Однако натиск тяжелой пехоты оказался таким стремительным, что трудно было уверовать в победу. Фракийцы напирали, двигались непробиваемой стеной, с большим искусством и хладнокровием поражая более слабых телом и плохо вооруженных противников. Рыбники дрались и умирали с самоотверженностью настоящих героев. Они сбивали гоплитов с ног, срывали с них шлемы и надевали себе на головы. Вооружались их мечами и щитами. Метали камни. Выламывали из заборов бревна и, раскачав их, бросали на головы царских воинов.

Сначала фракийцы с методичностью профессионалов разделывались с взъяренной толпой, потом все чаще в их строю начали образовываться бреши. Савмак с ближними воинами-рабами сумел врубиться в гущу врагов. Наемники стушевались было, но после громких призывов Мандрагора перестроились так, что Савмак оказался отрезанным от остальных и дрался в окружении с горсткой соратников. Создалось угрожающее положение. Рабы начали путаться, мешать друг другу, делать ненужные передвижения, наконец дрогнули и готовы были начать беспорядочное бегство, если бы не подоспела неожиданная помощь, изменившая ход сражения.

Позади фаланги наемников раздался многоголосый крик, и вслед за ним две колонны свежих воинов ударили в тыл царской пехоты, сначала обдав ее залпом булыжников. Впереди рубились рослые, одетые в панцири воины, они не уступали фракийцам ни в вооружении, ни в умении им владеть.

– Держитесь, рабы! – закричал во весь голос Лайонак, стараясь перекричать шум битвы. – Держитесь, не отступайте!.. Эй, Савмак, мы пришли на помощь!.. Победа за нами!..

– На бой, братья! Помощь пришла! – в свою очередь загремел Савмак, еще не разобрав толком, откуда помощь и кто кричит.

Но этого оказалось достаточно. Дрогнувшие было ряды рабов оправились, ободрились и с новым ожесточением ринулись в свалку. Фракийцы не ожидали удара в спину. Теперь уже они должны были драться в полном окружении. Число рабов быстро увеличивалось. Наемники перестроились и образовали круг, хорошо защищенный сплошной стеной щитов и гребенкой копий.

– Бросайте в них камни и все, что потяжелее! – приказал Савмак.

В «черепаху» полетели булыжники, бревна, пучки камыша, стянутого с крыш и подожженного. В одном месте фракийцы смешались, и этого оказалось достаточно, чтобы началась ожесточенная решающая свалка, в которой пало много смелых рабов, но были истреблены лучшие силы царской дружины. Почти все фракийцы легли костьми на мостовой, в том числе и Клеобул, сраженный ударом скребка. Мандрагор яростно дрался, отражая все удары врагов. Но Танай заметил, что на правой ноге фракийского старшины не было поножи. Закрывшись щитом, он нанес прямой удар мечом и угодил врагу в колено. Тот охнул и осел на левую ногу. Следующим ударом опытный в рукопашных схватках Танай отсек фракийцу голень и добил его уже в тот момент, когда товарищи хотели положить своего вожака на плащ и оттащить в сторону.

Так рождалось ратное уменье рабов-повстанцев в пылу неравной борьбы: повергать более сильного врага не щадя животов своих, восполнять нехватку оружия и выучки сплоченностью в бою и презрением к смерти, а недостаток физической силы и выносливости – боевой страстью.

– Савмак, друг! – с этими словами Лайонак обнял разгоряченного тяжкой ратной работой товарища.

Рабы приблизились к ним с факелами. Лайонак поразился тому, что встретил Савмака не таким, каким привык его видеть. Савмак выглядел оборванцем, был грязен, провонял рыбной гнилью, а лицо имел худое, словно после болезни.

– О Лайонак! Ты вернулся кстати!.. Я не узнал бы тебя, ты отрастил бороду… С кем ты?

– С доблестными витязями из юго-западных селений! Танай и его соратники, богатыри!

Танай тоже обнялся с Савмаком, втайне удивляясь его виду, так как Лайонак называл его ученым, видным царских воином, а позже признанным вожаком всех рабов столицы.

– Братья невольники! – с чувством обратился Савмак ко всем рабам. – Вы видите, что из далеких селений, из коренной Скифии к нам прибыли на помощь одноплеменники-сколоты!.. Вот они! Вся Скифия за нас! Значит, мы переборем, будем свободны! Понтийцев выгоним из земель отцов наших, не дадим Митридату укрепиться в Тавриде! Скифия поможет нам оборониться от хозяев и царей!.. Но сейчас – собирайте оружие с убитых врагов и вооружайтесь! Хозяева еще живы, царь Перисад – тоже! Надо повергнуть остатки царских ратей! Становитесь по сотням! Каждую сотню поведет в бой опытный витязь. Вы, Лайонак и Танай, берите правое крыло. А мы с дядей Абрагом – левое. И вперед на акрополь!

– На акрополь? – ахнули многие. – Да ведь там сам царь! Так храмы богов и жрецы их, что могут вызывать гром и молнию! Там даже земля охраняется страшным заклятьем!

Это был голос забитого и униженного люда, привыкшего считать своих владык сильнее всех. Рабы ненавидели хозяев-угнетателей и в то же время наделяли их необыкновенными качествами и таинственной силой, преклонялись перед личностью царя, как ставленника богов, преувеличивали его мощь и всевластие.

– Кто это говорит? – грозно и с язвительной насмешкой спросил Савмак, так чтобы его слышали. – Кто это испугался акрополя? Уж не думаете ли вы, что, разбив один отряд царских гоплитов, вы уже закончили войну, победили? Стали свободными и решили пойти спать? Хо-хо!.. Война может закончиться или нашей смертью, или смертью всех господ и хозяев! Когда акрополь и царский дворец будут в наших руках, тогда скажете, что вы победили. Не раньше. Кто боится, пусть отдаст оружие другому и уходит. Видно, не каждый раб способен стать свободным человеком. Если все боитесь – прощайте! Я один пойду на штурм акрополя, и боги помогут мне, ибо видел я о том сон вещий. Обещали боги помочь мне, наши скифские боги. И помогут!

– Не гневись, Савмак! – раздались голоса. – Это трусы боятся битвы, мы все пойдем за тобой! Но, может, утра подождать? Не сразу лезть на царский акрополь. В городе дела хватит.

– Утра ждать? Да знаете ли вы, что если мы простоим без дела на этом вот место час или два, то нас окружат со всех сторон и перебьют, как степных баранов. Довольно разговаривать, становись по десяткам и сотням!

 

3

– Сами боги указали тебе путь! – в восхищении говорил Савмак Лайонаку, выслушав его краткий рассказ о происшедшем. – А тебе, Бунак, за то, что Саклея поразил, золотой венец на голову! Саклей был самым лютым врагом нашим. Но скажи, Лайонак: ты никого больше не видел там… в доме Саклея?

Последний вопрос Савмак задал внезапно для самого себя.

– Ты спрашиваешь о Гликерии?

– Да, ты угадал. Ты же знаешь, что эта девушка потеряла честь, рабой стала, но не выдала нашего заговора. Мы живы и боремся лишь благодаря ей!

– Согласен с тобою, друг, но ничего не могу сказать о ней… Постой, Аорса надо спросить. Где Аорс?

Саклеева доверенного подтащили к Савмаку. В битве он не участвовал, но где-то потерял шапку. Его голая, странно вытянутая голова блестела при свете огней.

– Скажи, Аорс, – обратился к нему Лайонак, – куда девалась Гликерия? Погибла ли она во время пожара или спаслась?

Раб быстро соображал, его глаза бегали по лицам окружающих. Злорадное чувство поднялось в его душе при виде того ожидания, которое отразилось на обросшем бородой лице страшного вожака бунтарей. «Так ведь это сам Савмак!» – догадался он. И злое желание отомстить всем этим людям за разгром дома, за смерть Саклея охватило его. Впрочем, он смотрел и дальше. После подавления бунта (Аорс не сомневался в таком исходе) начнутся кровавые расправы с рабами, и его, Аорса, тоже могут обвинить вместе с ними, если он не заслужит милости хозяев. Следуя неожиданной и удачной мысли, он с видом участия произнес:

– Братья! Вы спрашиваете о хозяйской рабе и наложнице?

– Наложнице? – вскипел было Савмак, но Лайонак остановил его жестом.

– Ну да! – продолжал с простодушным видом хитрый раб, – а кто же она?.. Скажу вам прямо – перед самым началом тревоги ее пожелал сам царь…

– Ты врешь или говоришь истину? – опять не удержался Савмак.

– Пусть боги поразят меня молнией, если вру! Я сам отправлял ее во дворец. И думаю, что она сейчас в опочивальне самого Перисада.

– Как так? – недоверчиво нахмурился Лайонак. – Когда было это? Ведь через ворота никто не проходил. Я увидел бы.

– Такие дела совершаются тайно. Существует особый ход из дома. Впрочем, теперь его уже нет, он завален пеплом после пожара.

– Но огонь продолжал гореть в горенке под крышей.

– Это я приказал сделать уборку, пользуясь отсутствием Гликерии. Евтаксия там мыла пол и стирала пыль.

Трудно передать, что выражало лицо Савмака. Его глаза в свете факелов казались огненными. То, что он услыхал, лишь подтвердило слухи о намерении сластолюбивого царя сделать Гликерию своей наложницей и походило на правду. Саклей, несомненно, способствовал этому… Она там, во дворце!

– На приступ! – вскричал он, размахивая над головою кованым скребком. – На приступ! Возьмем и разграбим акрополь! Добудем себе свободу!!

Этот клич прозвучал как сигнал к бою. Рабы нестройными, но плотными толпами двинулись к пантикапейскому холму.

В этот момент рухнули горящие стропила Саклеева дома. Повстанцы видели облако искр, взметнувшееся к небу. Стали шептать заклинания. Они узрели в этом предзнаменование. Ведь они посягали на самого царя! Чего доброго, еще полыхнет молния, ударит гром! Боги не однажды устраивали такое в помощь тому, кому покровительствовали!

Лайонак, не совсем убежденный в искренности Аорса, решил на ходу расспросить его о подробностях исчезновения Гликерии. Но лукавый раб успел скрыться, пользуясь общей суматохой. Он был уверен, что у стен акрополя рабские отряды будут уничтожены войсками царской охраны.

К колоннам повстанцев присоединялись все новые толпы рабов, кое-как вооруженных, а то и безоружных. Массы черного люда затопили улицы и переулки, бунт разгорался с новой силой. Рабы почуяли силу и прихлынули к акрополю, как весенняя река, готовая затопить все окрестности.

 

4

По замыслу сотника Антифила Атамаз со своими наспех вооруженными воинами-уборщиками, еще не продравшими глаз после сна, должен был отразить первый натиск повстанцев. Воинов-уборщиков поставили против ворот акрополя, предполагая ворота закрыть. Но по сигналу своего старшого обиженные и озлобленные парни повернули копья против наемников и сразу же начали кровавую перепалку. Дрались под сводами ворот.

– Что там такое? – вне себя вскричал Антифил и тут же понял, что Атамаз перешел на сторону повстанцев.

Чтобы закрыть ворота, нужно было отбросить прочь эту толпу разъяренных мусорщиков, прошедших в прошлом ратную науку и возглавленных сейчас решительным и мужественным вожаком. Для этого не хватало фракийцев, опрометчиво размещенных на стенах акрополя с целью отражения ожидаемого штурма. Пока тяжеловесные пехотинцы спускались вниз, под аркой ворот кипела ожесточенная свалка. Через несколько минут к атамазовцам присоединились многолюдные толпы рабов. Они с криками прорвались в акрополь и затопили его широкий двор. Из-за опрометчивого решения Антифила большинство фракийцев бездействовало на зубчатых стенах и башнях. Они приготовились бросать сверху копья и камни в атакующих мятежников, но под стенами никого не было. Ревущие толпы рабов уже окружили храмы и казнохранилища и стремительно приближались к царскому дворцу, шагая через трупы отборных телохранителей Перисада.

Антифил дал сигнал фракийцам немедленно покинуть башни и стены и строиться во дворе для пешего боя.

– Смотрите, – заметил наблюдательный Танай, указывая вверх мечом, – на стенах много сильной пехоты! Я вижу, как сбегают вниз с факелами панцирные воины. Если мы не встретим их сплоченно, они побьют нас.

Савмак тоже заметил это и стал собирать воинов зычным голосом. Спешно строили колонны, давали приказания держаться дружно, не рассеиваться от первого натиска врага и драться, не щадя жизни.

Последние увещевания были излишни. Рабы осмелели, шлепали босыми ногами по гладким и холодным плитам царского двора, подбирали брошенное оружие и становились стеной, потрясая копьями и мечами.

– Где они? – задорно кричали более молодые. – Где еще есть царевы воины?! Всех побьем!

– А все-таки, – заметил Савмак, стоявший рядом друзьям, – надо действовать двумя отрядами. Если мы все бросимся в драку с фракийцами, то в тыл нам ударит дворцовая стража. А там Фалдарн, опытный воин. Разделимся на два отряда, один будет штурмовать дворец, другой – бить фракийцев.

– Я согласен с тобою, – ответил Танай, хватаясь рукой за щеку. Камень, пущенный чьей-то меткой рукой, выбил ему два зуба. Он плевал кровью, но продолжал собирать людей. Отойдя, крикнул Савмаку: – Нужно спешить, а то не мы будем нападать, а враги наши! А в ратном деле кто первым ударил, тот и победил!

– Слушай, Савмак, – обратился Абраг так спокойно, словно дело шло не о битве, а о засолке рыбы, – ты хорошо знаешь устройство дворца и его проходы. Ты и веди туда людей!.. Рабы слушают тебя, ты сумеешь ободрить робких. А то я вижу, что все поглядывают на дворец с боязнью. Видно, страшно идти в жилье родича всех богов.

– Я готов! – с жаром отозвался Савмак. – Я пойду против самого царя! Но вы с большими силами ударьте по фракийцам, спешите, они уже строятся в фалангу!

– Подбирай самых смелых, – посоветовал Лайонак.

В колонну Савмака вошли рыбники и те, кто знал Савмака лично.

– А ты, Атамаз, – сказал Савмак, обнимая друга, – целься со своими ребятами в центр фракийской пехоты, твои люди хорошо сплочены. Лайонак и Танай займут места справа и слева от тебя. Головы положите, но Антифилу не поддайтесь! Если ему удастся сломить вас, нам всем несдобровать.

Воины подняли руки и поклялись не отступать ни на шаг.

– А теперь – да помогут нам все боги, какие есть! Если только они захотят помогать рабам. Эй, рабы, наступает решительный час! К утру мы будем свободны, как птицы лесные, как волны моря, как ветры степей! Или – опять кандалы, рыбные сараи, рудники, пытки, плети и голодная жизнь.

В ответ на этот призыв рабское войско издало грозный клич, разнесшийся по ночному воздуху во все концы города. Его было слышно даже на кораблях, что плыли по проливу.

– Вперед, рабы, на врагов наших! На царя, на господ и хозяев! Покажем им наши мозоли!

Большая часть рабов устремилась туда, где шло построение наемников. Антифил бегал вдоль фронта, ругался и махал мечом. Он оглядывался на толпы рабов и спешил. Одетые в бронзу и железо, гоплиты были медлительны и неуклюжи. Они все еще спускались по узким лестницам.

Танай первым скрестил оружие с врагом. Его защищали панцирь и щит. Меч его разил, как молния. Рабы ударили с большой стремительностью, но фракийцы встретили их сплошной стеной из щитов и копий.

– Лайонак! – крикнул Танай. – Заходи им в тыл, не давай другим пристраиваться к общей фаланге! Да камнями их!

На фракийскую колонну посыпались камни, копья, факелы. Рабы догадались поднимать трупы и, раскачав, бросать на копья врагов. Это оказалось лучше камней. Ряды наемников дрогнули, смешались, чем воспользовались воины Атамаза и с гиком врезались в их строй. Началась беспорядочная свалка.

 

5

Неожиданный отъезд дандариев, сопровождавших Алкмену, оказался по своим последствиям равносильным измене. Олтак в самом начале ночных событий вероломно покинул город, хотя именно ему было поручено обеспечить порядок в столице, безопасность царя и его гостей.

Дворец охранялся сравнительно небольшим отрядом сменных воинов. Однако горстка преданных стражей, а с ними большинство слуг, телохранителей вельмож, эллинских эфебов, собранных в коридоры дворца для придания пиру блеска, встретили толпы мятежников ударами мечей, видя в них ночных грабителей и злоумышленников.

Сотник Фалдарн наспех вооружил всех, кого мог, расставил, как перед битвой, и поддерживал их своими по-солдатски простыми словами:

– Держись дружно, рази смело! Царь не забывает верных слуг! Но карает трусов и изменников!

Наступающую черную массу рабов он встретил грубым и властным окриком:

– Стойте! Назад! Куда вы с грязными лапами лезете? Ошалели, что ли? Ваше место не в царских хоромах! Прочь, пока боги не покарали вас! Демоны! Одумайтесь, смиритесь, и царь помилует вас! Не то казнит лютой казнью, да еще проклянет весь род ваш!

Такое предупреждение моментально оживило настроения мистического страха перед царем, упорно сохранявшиеся в темных душах людей, приниженных рабской долей.

– Ой, братья! Куда это мы, в самом деле, а? – пятились рабы, еле успевая отмахиваться от ударов царских защитников.

– Вперед! – загремел Савмак. – Чего остановились, как бараны? Царя испугались, этого пьяницу? Да он не столько вина выпил, сколько крови вашей! Копье ему в горло за это! Наступай! Вперед!.. Руби!..

– Это ты, Савмак? – послышался возмущенный голос Фалдарна. – Образумься, сумасшедший! Ты сам вырос в этом дворце, вскормлен царскими хлебами и смеешь поднимать оружие на своего благодетеля!

– Царь – враг наш, а не благодетель! – ответил во весь голос Савмак. – Рабы! Если мы не возьмем дворец и не сломим головы царским защитникам, они всех нас завтра посадят на колья!

С этими словами Савмак решительно рванулся вперед, размахивая железным кованым скребком. Он сразу убил двух стражей, переломил копье у сотника и, когда тот оказался повергнутым на пол, велел связать его. Повстанцы ворвались в коридоры дворца. В лицо им ударили какие-то особые благовонные запахи, как бы из храма. И несмотря на ярость и решительность рабов, они вновь оробели, испугались расписных сводов и этих запахов, остро напоминающих, что они попали в самое запретное и таинственное место – в жилище самого богоравного владыки боспорского.

– Не отступай! – кричал Савмак, продолжая сражаться. – Эти стены размалеваны рабами, не пугайтесь их! Здесь все сделано рабами! А Перисад, наверное, уже умер от страха!.. Вперед, братья, здесь мы добудем нашу вольную жизнь!

Он со страшной силой орудовал своим скребком, разбивая в куски щиты личных соматофилаков царя. Те падали замертво или в панике отступали, гулко стуча ногами по деревянному настилу полов.

Хорошо зная расположение всех покоев, Савмак увлекал за собою шумную рабскую фалангу, нанося удары врагам, перепрыгивая через их трупы. Юркий слуга хотел закрыть перед ним окованную железом дверь, но он всунул в притвор свое оружие и еще через мгновение с помощью дюжих помощников взломал двери опочивальни самого Перисада. Вбежал туда первым.

В спальне царя чуть теплился огонек светильника. В полумраке возвышался балдахин над широким ложем. Страшная боль стиснула сердце. Савмак боялся приблизиться к ложу, ему казалось – там, во тьме, блеснули знакомые глаза… Видно, не обманул Саклеев раб! Она – здесь!..

– Огня! – сдавленным голосом потребовал он. – Эй, огня сюда!

Принесли факел, свет полыхнул по стенам, выступили из мрака золотые узоры, скачущие лошади, запряженные в колесницы. Из-за балдахина выскочил полураздетый человек с мертвенно-бледным, перекошенным лицом. Видимо, он поднялся с постели раньше, когда еще ломали дверь, и притаился в углу. В длинной рубахе он напоминал воскресшего покойника. Размахивая мечом, он закричал высоким, срывающимся голосом:

– На колени, рабы! Перед вами ваш владыка и жрец всех храмов – царь Перисад!.. Горе вам и страшные муки! Боги поразят вас! Они испепелят каждого, кто пойдет против меня!.. Но я прощу верного, дам свободу и богатство преданным мне!.. Выбирайте – смерть или свобода и богатство!

В его голосе прозвучали одновременно отчаяние и ярость, та жгучая ненависть, которая иногда заменяет людям силы и мужество в страшные минуты смертельной опасности. Хмель мгновенно вылетел из головы его.

Худой, бледный, с мечом в костлявой, жилистой руке, Перисад выглядел неистовым духом смерти и разрушения, что является людям в миг их погибели.

Велика была ярость рабов, восставших против своих жестоких хозяев. Они с дикой радостью искромсали на куски надсмотрщиков и, не страшась смерти, бросались в неравный бой с одетыми в железо наемниками на ночных улицах города. Но чувство страха и преклонения перед царской особой, близкой к богам и волею богов поставленной над людьми, было не менее сильно в душах этих несчастных, запуганных, обезличенных рабской долей. Доведенные до пределов отчаяния нечеловеческими лишениями, они уже показали чудеса храбрости, бунтуя против ненавистных хозяев. Но и столь же безотчетно, следуя инстинкту повиновения, воспитанному долгими годами, могли пасть ниц или бежать в неописуемом страхе, столкнувшись с тем, чего они привыкли бояться или что своей необычностью казалось сверхъестественным. Они верили в какую-то скрытую неведомую силу, что служит и помогает господам и которая может проявить себя сразу, как удар грома.

Сохранилась легенда о древних рабах, захвативших власть в свои руки. Их хозяева-скифы уехали на войну и долго не возвращались. Рабы эти очень стойко сопротивлялись хозяевам, когда те наконец вернулись домой. Но хозяева-воины догадались вложить мечи в ножны и взялись за сыромятные бичи, предназначенные для наказания рабов. И последние, не уступив силе оружия, в панике бежали, услышав знакомое щелканье бичей. Непобедимые как воины, они оказались бессильными подавить в себе рабский инстинкт повиновения.

Порабощенный не допускает, что тот, кому он отдает свои силы и жизнь, ради которого трудится, голодает, носит цепи и спит на сырой земле, ничтожен. Силою воображения он наделяет своего повелителя чертами и качествами существа необыкновенного, одаренного особым умом и характером. Угнетатель в глазах угнетенного превращается в великана, окруженного таинственным ореолом могущества, недоступного обычному пониманию человека. Человек издревле создавал себе божество как на небе, так и на земле. И нередко именно свирепость и жестокость такого божества поддерживали раболепное преклонение перед ним.

Это совсем не такое простое дело – убить царя…

Никто из рабов, проникших в покои Перисада, не посмел бы поднять оружие на избранника богов, на владыку всего царства. Ибо держать в руке судьбы тысяч людей, объявлять войны, порабощать народы не может простой человек, если он не является заранее избранным небесами для такой великой цели! Какой же безумец посмеет идти против божественной силы? Разве лишь тот, кому теми же богами предопределено сделать это.

И сам Перисад, проявивший находчивость и бесстрашие в этот последний миг его жизни, не играл какой-то роли. Он искренне ставил себя выше всех событий, считал себя недосягаемым для черного люда, которым деспотично повелевал. И скорее изумился появлению рабов в своей спальне, нежели испугался.

Его возмущенные крики и приказания рабам были так естественны и неотразимы, что никто из бунтовщиков не усомнился в их законности. Эти окрики прозвучали подобно ударам бичей из старой легенды. Одно сознание того, что перед ними сам царь, его необычный вид и огненный взор, а также обстановка богатой опочивальни, расписанной по стенам невиданными фигурами и личинами, отняли у большинства повстанцев все их мужество и решительность.

Некоторые сразу опустились на колени с выражением покорности и страха. Другие, бросая факелы и оружие, поспешили покинуть дворец. И если бы среди рабов не оказалось человека, который давно распрощался с иллюзиями в отношении царя и его окружения, утратил священный трепет перед троном, сумел возвыситься над суевериями и предрассудками людей своего круга, Перисад одними окриками и угрозами изгнал бы из дворца оробевших бунтарей. И кто знает, может быть, среди них же нашлись бы такие, что, поддавшись на царские посулы, повернули бы копья против товарищей.

 

6

Увидев роковую растерянность и животный страх на лицах повстанцев, Савмак с презрением, в бешенстве вскричал:

– Трусы! Вам только и сидеть в рыбозасолочных ямах, носить цепи, а не бороться за свободу! Ведь он один, а вас много! Чего испугались?

Эти слова заставили некоторых устыдиться своего малодушия.

– Светите мне факелами и не вмешивайтесь! – приказал Савмак. – Я один справлюсь с ним!

Теперь Перисад догадался, кто вожак этих людей. Трудно было признать бывшего дворцового вскормленника в этом всклокоченном и диком на вид человеке. Грязный, провонявший рыбной гнилью, он был одет в рубище, напоминающее полуистлевшую морскую траву, выброшенную морем на прибрежный песок. Лохмотья, покрытые остатками соли и чешуйками рыбы, казались присыпанными снегом. Голые ноги с резко выпяченными желваками мышц покрылись синеватыми пятнами, среди которых рдели кровоточащие язвы от рассола. Он держал в совершенно черных руках странное оружие в виде кола с железной лопатой на конце. Царь никогда ранее не видел этого инструмента рабского труда.

Нужно отдать должное Перисаду. Он смело, яростно кинулся навстречу бывшему спутнику своих юношеских лет с криком:

– А тебе, подлый предатель, за измену царю, своему благодетелю, – только смерть! Тебе нет прощения!

Он взмахнул мечом, но Савмак отразил удар тяжелым скребком. Царю также удалось увернуться от ответного удара и даже, сделав выпад, задеть Савмака концом острого клинка. У того на груди показалась кровь.

– А! – торжествующе воскликнул царь. – Трудно бороться с лучшим мечником Боспора!.. Эй, кто там, сюда! Люди! Рабы, бейте его, я дарую вам свободу!

Но никто не ответил ему. Савмак, осторожно отбивая отчаянные взмахи меча, что дождем сыпались на него, улучил миг и ударил противника по левому плечу. Глухо хрястнули кости, и царь со стоном повалился на пол. Рабы охнули, объятые небывалым волнением, в котором чувствовалось больше страха, чем радости или боевого задора.

Перепрыгнув через поверженного врага, Савмак подскочил к постели и распахнул полы занавеса. Ложе оказалось пустым. Он кинулся в дверцу рядом и попал в небольшую молельню, слабо освещенную бронзовой лампой. Отдернув занавеску, вздрогнул от неожиданности. Вот она! Только не живая, но изваянная из розового мрамора. Он замер на мгновение, упершись глазами в столь знакомые и дорогие черты задорного юного лица, искусно переданные резцом скульптора. Но где же сама Гликерия? Может, ее здесь и не было!

Он выбежал обратно в опочивальню, как бы намереваясь допросить Перисада, но тот лежал скорчившись в луже крови, хлеставшей из раны.

Савмак быстрым взглядом окинул людей, словно околдованных видом сраженного повелителя. Понял, что останавливаться на полпути нельзя. Надо было как-то разрядить обстановку замешательства. Пощадить Перисада было бы безумием. Он смело наступил на правую руку тяжело раненного царя и выхватил у него меч. Не теряя времени, одним ударом отсек ему голову и, схватив ее за жидкие волосы, поднял высоко.

– Вот она, голова лютого врага вашего и угнетателя! Нет больше Перисада, нет Боспорского царства! С этой минуты вы хозяева! Вы теперь свободны полностью и на всю жизнь! Никто никогда не назовет вас рабами!

Слова эти магически подействовали на рабов. Они словно очнулись, зашумели, оцепенение прошло. Послышались радостные возгласы, торжествующий смех.

– Нет больше царя, Савмак убил его!

– Мы свободны!.. Слава Савмаку!

Люди смеялись, плакали, обнимали один другого. Савмак протолкался через толпу, прошел знакомыми коридорами, неся высоко голову царя, и кричал:

– Кончилось царство Спартокидов! Нет царя-кровопийцы! Народ свободен!..

При этом размахивал отрубленной головой, орошая свежей кровью смятые ковры и настенные фрески, изображающие голых наяд и скачущих всадников на конях зеленого и красного цвета.

В сопровождении ликующей толпы, полный небывалыми чувствами, он вышел на внешнюю дворцовую галерею, где неоднократно стоял на посту. Здесь он второй раз после Фанагории увидел Гликерию, отсюда же его взяли под стражу после стычки с Олтаком в тот памятный день…

 

7

Всего лишь несколько часов назад он лежал на гнилой соломе рядом с другими рабами. Потом дрался насмерть на улицах города. И вот убил самого царя в его собственном дворце! А сейчас – этот свет и торжество! Пылают факелы, тысячная толпа вооруженных невольников волнуется на широком дворе акрополя, а он стоит на крыльце царского жилища, держа в руке страшный трофей – отсеченную голову Перисада!

Горожане попрятались по домам, сопротивление царской охраны и фракийской дружины оказалось сломленным. Город был во власти повстанцев. Шумные толпы разгоряченных борьбой рабов шли к акрополю, торжествуя победу.

– Вот, глядите! – прогремел на весь широкий двор мужественный голос Савмака. – Вот он, угнетатель и враг скифского народа, – Перисад!

Он поднял высоко отсеченную голову. В огнях факелов она казалась красной. Толпа ответила оглушительным победным ревом, руки с оружием вскинулись вверх.

– Кончилась царская власть на Боспоре! Кончились наши беды, братья!.. Конец рабству… Свобода, свобода!..

Шум и торжествующие клики усиливаются, их слышно далеко за городом.

– Мы, угнетенные рабы, порвали свои цепи и вернулись на волю! Мы получили ее не даром, заплатили за нее кровью! Но отныне мы сами себе хозяева, мы же и хозяева Боспора!

Неописуемое ликование было ответом на эти слова. Все точно опьянели, кричали, хохотали, пускались в пляс. В свете огней рабы выглядели исступленными. Только после слов Савмака, после того, как увидели голову бывшего царя, большинство начало сознавать, что произошло нечто великое, небывалое. Пантикапей, город крови и невольничьих слез, оказался поверженным к их ногам. Страшное чудовище, что держало их в своем плену и пожирало их, издыхало от смертельной раны, уже бессильное вернуть свою власть. Савмак провозгласил и сделал понятным то, что совершили повстанцы своими руками. Казалось, после громких и простых слов этого человека добытая мечом свобода получала права непререкаемого закона. Смотря во все глаза на колоннады дворца и храмов, дивясь подвигу Савмака, не испугавшегося самого царя, каждый из бунтарей почувствовал, как невидимая тяжесть свалилась с его плеч, сердце затрепетало в радостном порыве. А речь этого удивительного мужа помогла рабам осознать себя уже не как нарушителей железного порядка Спартокидов, но как полноправных граждан прекрасного, недоступного ранее, Свободного Мира!

Савмак пережидал восторги толпы, желая продолжить свою речь. Площадь медленно затихала. Ее гипнотизировал дерзкий «вскормленник» царский, спокойно и самоуверенно попирающий своими рваными постолами мраморные ступени. Те самые ступени, около которых раб мог появляться лишь с метлой в руках, да и то в ранние часы утра, когда господа еще спят. А он разбудил самого царя! Вошел к нему в опочивальню как новый хозяин таинственного чертога, населенного доселе лишь богами – земными и небесными. И вот от прежнего владыки осталась лишь эта жалкая голова, что висит в сиянии факелов, удерживаемая сильной, бестрепетной рукой.

Нет владыки на Боспоре! В этом звучало что-то потрясающее душу.

– Отныне никто не посмеет надеть цепи на освобожденного раба! Никто не отнимет у него семью! А каждому, кто осмелится угрожать нашей свободе, мы снесем голову с плеч, вот так же, как сейчас поступили с Перисадом! Отныне нет на Боспоре иных хозяев, кроме бывших рабов! Есть лишь вольные люди, имя им да будет – сколоты!.. Эй, сколоты, держите!

Савмак бросил в толпу голову царя. Ее подхватило несколько рук, перебросило другим, и пошла гулять голова гордого и жестокого царя по тем самым рукам, которые раньше работали на него Это напоминало игру в мяч.

Голова прыгала над толпой, и, когда появлялась в наиболее освещенных местах, можно было разглядеть на мгновение ее лицо, бледное и бесстрастное. Кто знал Перисада, впервые видел его лицо не искаженным гневом, злостью, едкой насмешкой, подозрительностью и всеми теми страстями, что терзали душу последнего Спартокида при жизни.

Находились такие, что боялись прикоснуться к страшному трофею, охваченные мистическим ужасом. Им казалось, что голова наблюдает из-под опущенных век, видит все, запоминает, чтобы после отомстить. Мертвые вообще опасны, а те, над которыми надругались, особенно.

Другие, наоборот, с любопытством протягивали руки, стараясь поймать теплый, влажный шар, и громко кричали:

– Огня!..

– Голова самого царя!.. Да может ли быть такое?

Это ошеломляло, как нечто сказочное, невероятное. Царя казнили!..

– Нет Перисада! Хо-хо-хо! – захохотал полоумный Пойр на весь широкий двор, вернее – площадь акрополя. Он плясал в исступлении и взывал высоким голосом: – Эй, вы, рабы! Поглядите! Я, раб Пойр, держу в руках голову, что носила диадему! Вот она, царская кровь! Она такая же, как и наша, красная. Я часто видел кровь рабов, нередко и свою, когда меня били и пытали, а вот царскую кровь вижу впервые. Пусть царская кровь принесет мне счастье!

Все как зачарованные смотрели на полубезумного, кривляющегося человека и повторяли вслед за ним:

– Царская голова!.. Царская кровь!.. Как же это так?.. Значит, нет больше царя, нет эргастериев?.. Неужели это могло случиться?..

– Хо-хо! – продолжал неистовствовать и приплясывать Пойр. – Нет царства Спартокидов! Перисада – нет!.. Он есть, но он в моих руках! Кто убил его, кто осмелился убить царя?

– Его не убили, Пойр, – отвечали рабы, – он погиб в честном бою. Савмак победил его!

– Савмак?.. Это он поднял руку на порфироносца, пращур которого был признан богом! Нет! Такие дела не совершаются простыми смертными без участия и благословения богов!

– А разве ты не знаешь, что Савмак колдун?! Он получил свои тайные знания от деда-колдуна!

– Нет! – вдруг выпрямился Пойр. – Нет! Не колдуны вольны освобождать рабов и убивать тиранов. Они могут лишь наслать порчу на скот или причаровать красотку. А рушить царства по силам лишь великим богам! Савмак – избранник богов!.. Где он?

Пойр приблизился к ступеням дворца, где стоял, подобно статуе Геракла, Савмак.

– Ты, ты! – кликушеским голосом вскричал Пойр. – Ты победил в честном бою Перисада, ты отсек ему голову! Ты – избранный богами для подвига! Ты сразил царя, так скажи: кто же теперь будет новым царем нашим? Рабским царем?

– Нет больше царей на Боспоре! – отвечал с улыбкой Савмак.

– Нет царей?.. Нет царя на Боспоре?.. Как же жить будем?

– Да! – раздался голос в толпе. – Как без царя жить будем? Или разбредемся всюду, как скот, вернутся хозяева и переловят нас!

Толпа ответила на эти слова нарастающим гулом. Всем показалось, что почва не столь уж крепка под ними. Как жить без царя? Может ли жить тело без головы?

Выскочил на ступени Атамаз, весь залитый кровью врагов, опаленный пламенем пожара. Поднял руку.

– Нет одного царя – жестокого! – зычно, как медная труба, гаркнул он на всю площадь. – Но есть царь другой, которого сами боги указали нам!..

– Что он говорит?.. Где?.. Какой другой царь?..

– Вот он! – продолжая Атамаз. – Разве не видите? Ослепли, что ли? Савмак – царь наш рабский!.. Поглядите – Пойр тоже говорит не свое, он изрекает волю богов!

Пойр корчился в припадке на ступенях дворца и пронзительным голосом выкликал:

– Ты, Савмак, поднял меч ради свободы нашей! Ты обрушил смерть на головы хозяев! Ты убил Перисада! Ты теперь царь наш! Царь Савмак!..

– Царь Савмак! – выкрикнул Атамаз. – Царствуй на Боспоре!

Все притихли от неожиданности. Отрубленная голова прекратила свою скачку и словно в немом удивлении застыла в чьих-то руках. Савмак был ошарашен выходкой Атамаза и обратился к нему с растерянной улыбкой, желая спросить о чем-то. Но тот, пользуясь мгновенным затишьем, продолжал, подняв руки:

– Теперь у нас будет свой царь, рабский, сколотский! Тот, что сам только что снял цепи рабства и будет грудью защищать нашу свободу! Вот он, народный царь! Смотрите на него! Имя нашему царю – Савмак! Пусть он правит нами, как того хотят боги! Слава! Слава!

Все это не понравилось Савмаку, так как походило на насмешку некстати.

– Полно тебе, Атамаз, дурить! – с досадой бросил он. – Не ко времени языку волю даешь. Ведь не для шуток собрались мы здесь, дело делаем великое. Ярмо рабства сбросили, народ ликует. Зачем же меня на смех выставлять? Пойру я прощаю – безумен он. А ты-то зачем его слова повторяешь?!

Но столь неожиданное и смелое предложение нашло отклик в сердцах большинства. Слова горластого Атамаза показались повстанцам остроумными и удачными. Действительно, без царя люди жить не могут. А если они выберут царя из своей среды, то это придаст захвату власти видимость законности. Один царь сменил другого. Хороший, справедливый – плохого и жестокого. А Савмак вышел всем – и внешностью, и храбростью, и ученостью. Сам царя убил! И, говорят, знает науку чародейства. С таким ничто не страшно.

Самые веселые на горячий выкрик Атамаза ответили оглушительным хохотом, сочли его за шутку и были рады позабавиться. Но смех утих, сменился невнятным гомоном. Речь шла о выборе вожака, военного предводителя. А Савмак таким и показал себя с начала восстания, прошел во главе мятежных толп от рабских эргастериев до опочивальни Перисада!..

И после минутного замешательства, стоившего Атамазу большого душевного напряжения (он и сам не знал, насколько удачно или нет его внезапно возникшее предложение), многотысячная толпа ответила глухим шумом, который перерос в громоподобный рев, выражающий волю народа, его восторг и удовлетворение.

– Раб Савмак вместо царя Перисада!

– Савмак – царь наш!

– Слава рабскому царю Савмаку!

– Слава!.. Слава!..

Лайонак, Атамаз и группа друзей Савмака поняли, что произошло нечто большее, нежели они ожидали. Народ оказался единодушным в своем волеизъявлении. Их сердца забились в горделивой тревоге. Они выхватили мечи и стали по сторонам Савмака, как телохранители нового царя, готовые защищать его до последнего вздоха. Танай, Абраг, слабый еще, но полный возбуждения Бунак оказались тут же, вооруженные, торжествующие, решительные.

– Царю нашему рабскому – внимание и повиновение!

Савмак переживал небывалое томление, однако и он осознал, что все это не шутка – он в самом деле избран народом в руководители восстания – и что теперь на него ложится тяжкая ноша забот о завтрашнем дне, о судьбе всех этих людей. Ведь борьба-то далеко не окончена.

 

8

Словно в ответ на его мысли, в воротах акрополя показались бегущие люди. Они махали руками и кричали:

– Измена!.. Измена!..

Оказалось, Диофант со своими людьми, застигнутый событиями на месте ночлега, быстро вооружился и навел порядок среди растерявшихся вначале воинов царской стражи, что охраняли его покой. Он построил их квадратной колонной, впереди поставил понтийцев и, отразив натиск оборванных и плохо вооруженных бунтовщиков, сумел короткими атаками рассеять их разношерстную толпу. Теперь он двигался к акрополю, имея намерение помочь дворцовой страже защитить царя от посягательства мятежников.

– Да, – говорил он, шагая рядом с Бритагором, – мы упустили время, задержались с прибытием на Боспор. Хотя вы, политики, хитры, но иногда чутье солдата стоит дороже ваших ухищрений.

– Пустяки, – отозвался Бритагор, все еще хмельной после пира, – если сотня рабов обнаглела и подняла руку на порядок в царском городе, то к утру трупы наглецов будут сброшены с городской стены в ров!

– Как знать! – сердито возразил полководец. – Ты видишь – на улицах никого, кроме толп рабов, нет. И у многих, я заметил, в руках оружие царских дружинников. Это плохой признак.

– Ты, победитель двух царей, покоритель Скифии, придаешь значение рабским волнениям?! Я не узнаю тебя, непобедимый стратег.

– Я всему придаю должное значение. Ибо в ратном деле надо учитывать все. Погляди!

Они увидели, что все улицы, ведущие к акрополю, заполнены повстанцами. Копья сплошным лесом стояли в ночном небе, пылая в огнях факелов. Во многих местах города дымили пожары. В акрополе слышались выкрики, подхватываемые тысячами глоток.

– Копья на руку, сомкнитесь плотнее! – грозно приказал Диофант своим воинам.

Но их приближение уже стало известно всюду. Савмак преобразился и сразу перестал думать о своем неожиданном избрании. Он громко сзывал повстанцев в колонны, резко приказал Атамазу и Лайонаку стать во главе отрядов.

– Не время веселиться! Праздновать победу рано! Враг еще жив!.. Эй, Атамаз, не забудь в голову поставить своих парней, они лучше сплочены!.. Лайонак, Танай, где те люди, с которыми вы шли по улицам? Стройте их в фалангу!.. А ну, рабы, если не хотите к утру лежать с выпущенными кишками, вперед! Хозяева очнулись, они нас не пощадят!

Новоизбранный царь, не стесняясь, подталкивал медлительных и робких, сам строил копейщиков, бегал по двору, потрясая скребком. Вскочив на каменный алтарь у ворот акрополя, смотрел, как проходят мимо наспех собранные колонны, напутствуя их словами:

– Братья! Против нас выступил Диофант. Это ему продал Перисад наши тела и души. Стратег Диофант хочет стать нашим новым жестоким хозяином. Неужели для того мы порвали цепи, чтобы пасть под ноги иноземцам?.. Смерть Диофанту! Вперед, братья сколоты!

Ровно и плотно шла колонна понтийских и херсонесских воинов, убивая на своем пути все живое.

Восставшие рабы с горящими глазами спешили вперед, понимая, что от их решимости зависит судьба восстания. В понтийскую фалангу полетели камни, топоры, копья и дротики.

– Бей царских защитников!.. Бей чужеземцев!..

Началась страшная в своем ожесточении свалка. Теперь понтийцы оказались обороняющейся стороной. Бунтовщики были многочисленны и дрались отчаянно. Диофант сообразил, что он сам всунул голову в пасть льву. Акрополь уже пал перед натиском рабов, нигде и в помине не было ни одного царского наемника. Ревущие толпы управлялись рослыми, горластыми парнями и, несмотря на их внешнюю нестройность, быстро охватывали соседние улицы, окружая крепкую, но немногочисленную рать Диофанта. Было очевидно, что если они отрежут пути отхода к порту, то незадачливым гостям придется бесславно погибнуть под ударами рабских топоров и копий.

– Это не простой бунт, – отрывисто сказал стратег своему самоуверенному советнику, – Пантикапей в руках повстанцев!

Он окинул взором нижнюю часть города и ужаснулся. Со всех сторон бежали новые толпы разъяренных людей, размахивая дрекольем. Удар камня чуть не свалил его с ног. Бритагор побледнел. Выпучив глаза, он в ужасе выхватил меч и махал им без толку, рискуя задеть своих. Что-то круглое мягко ударило в грудь понтийского воеводы и упало, вернее, шлепнулось, на мостовую. При свете факелов Диофант разглядел странный снаряд, оказавшийся человеческой головой. Он не мог удержаться от возгласа удивления и ужаса. На него смотрело прищуренными глазами мертвое, помятое лицо Перисада, царя боспорского!

Понтиец при виде такого ужасного свидетельства серьезности положения решил, что единственно правильной тактикой его может быть лишь поспешное отступление в сторону порта, где их ждали «Арголида» и два херсонесских корабля.

Отбиваясь мечом и прикрываясь от камней щитом, он приказал Бритагору подобрать голову царя и завернуть ее в плащ.

Понтийцы, херсонесцы и кучка царских стражей отбивались с храбростью вояк, осознавших, что их последний долг – умереть с честью, не дав полонить себя взъяренным рабам.

Они начали отступление двумя волнами, разделившись поровну. Одна половина сдерживала напор врага, другая отходила на двадцать шагов. Затем, не выдержав напора рабов, первая половина быстро отбегала за спины товарищей и там, передохнув, опять строилась в правильную колонну. С каждой перебежкой воинов становилось меньше, и Диофант рассчитал, что последний из них падет гораздо ранее, чем они с Бритагором доберутся до порта.

– Дорилай! – хрипло, преодолевая одышку, позвал он.

– Я здесь! – отозвался тот, размахивая мечом.

От каждого его удара падал человек. Он отступал, оставляя путь, заваленный трупами.

– Ты понимаешь, что так нас всех перебьют?.. Надо стать намертво стеной и сдержать натиск!.. За полчаса можно добежать до порта и вернуться с воинами, что остались на кораблях, и рассеять толпу этих скотов!

– Я готов! – отозвался понятливый Дорилай. – Беги, стратег, на корабль, твоя жизнь нужна Митридату, но не возвращайся, так как, если ты приведешь сюда не только воинов, но и гребцов с кораблей, этого будет слишком мало, чтобы одолеть всех рабов города!.. Отплывай скорее и передай Митридату, что Дорилай свой долг выполнил!.. Р-раз! Р-раз!..

Железо с хряском рубило кости и мягко входило в трепещущие тела тех, кто умирал за свободу.

Воины Дорилая были построены в неподвижную фалангу и перегородили улицу. Нужно отдать должное выучке и выдержке понтийцев. Они беспрекословно исполнили приказ и решили стоять насмерть.

– Братья мои! – обратился к ним Диофант взволнованно. – Через полчаса подоспеет помощь! А ты, Дорилай, кроме того, получишь должность тысячника и надел земли с рабами! Я сказал!

Диофант, объятый ужасом Бритагор, а с ними кучка воинов-телохранителей бежала с поля битвы, спеша найти спасение на борту кораблей.

Они не знали, что события этой ночи не могли миновать и порта с его кораблями. Увидев впереди снующую толпу людей, Диофант принял их за своих воинов и хотел окликнуть. Но его предупредило появление странной фигуры, которую в темноте трудно было разглядеть. Херсонесец Бабон уже занес было меч над головой неизвестного, но тот рухнул на землю и слабым голосом произнес:

– Спасите, не оставляйте меня!.. Это я – Бесс с «Арголиды»!.. Гребцы восстали!.. Они грабят и убивают!

Сказав это, Бесс застонал и испустил дух.

Положение стало безнадежным. Но Диофант был человеком дела. Он лучше и быстрее соображал на поле сражения, с глазу на глаз со смертью, нежели в приемных залах царей и вельмож. Он схватил за руку полумертвого от страха Бритагора и, приказав остальным не топать громко ногами, быстро побежал в соседний переулок.

 

1

Пифодор, при всей своей осторожности и расчетливости, любил дерзкие предприятия, ибо того, что называется боязнью за свою шкуру, у него не было. Когда надо, он бросался смело в любую опасность, находя наслаждение в обстановке тревоги, ему нравилось играть острием ножа, о который легко обрезаться. И наоборот, в атмосфере благополучия и бездеятельности становился мнительным и робким, быстро начинал болеть серой болезнью скуки.

После беседы с Табаной и Лайонаком на могиле Борака он решил сделать все зависящее от него, чтобы выручить из рабской доли плененного Фарзоя. Чутье прожженного искателя приключений не обманывало его. В громовых раскатах, доносившихся из восточной Тавриды, он слышал нечто такое, что могло сыграть немалую роль в его судьбе.

Болтаясь на своем судне в волнах Черного Понта, он сидел в сырой каюте, тянул вино маленькими глоточками и обдумывал разные способы освобождения князя, один смелее и фантастичнее другого. Следуя за кораблями Диофанта, он ночью оказался в виду боспорской столицы. Дым пожаров, осветивших Пантикапей зловещим светом, толпы на улицах и муравьиная суета позволили ему понять, что рабский заговор, о котором он уже немало слыхал, перерос в восстание. Бунт охватил столицу Спартокидов.

Буйной радостью забилось сердце пиратского вожака. Сам беглый раб, ненавидящий хозяев, отдавший жизнь бесстрашному ремеслу скитальца и морского разбойника, он горел боевым задором, если речь шла о разрушении хозяйских имений и уничтожении самих хозяев. Эта неутолимая жажда мести тому миру, который поработил его, отверг его притязания на настоящую человеческую жизнь, была истинным толкачом в его рискованных предприятиях.

Увидев, как пылают дома пантикапейских богатеев, как рабы толпами штурмуют царские склады, лавки и винные подвалы, Пифодор не выдержал и заплясал на палубе от восторга. Показывал пальцем на огни и кричал:

– Это лишь начало!.. Ломай, жги!.. То ли еще будет!..

Тавры, сидя за веслами, смотрели на неистовое веселье Пифодора серьезно и внимательно. Они видели в нем некий демонический ритуал, связанный с почитанием духов моря и разрушения.

В глазах своей команды Пифодор был провидцем и заклинателем. Он умел заговаривать волны и безошибочно угадывал, откуда и когда появится опасность. Ему верили. И теперь, когда он направил корабль прямо в гавань, никто не назвал его поступок безумным. Раз Пифодор так решил, значит, так лучше. Он знает, что их ожидает, и зря на рожон не полезет.

«Евпатория» на всех веслах с пиратской стремительностью вошла в гавань Пантикапея.

– Вот стоит «Арголида», – показал родосец. – Ручаюсь головой, что ее экипаж на берегу и пьян. Подходи борт к борту. Сейчас посудина будет наша!

Борта глухо стукнулись. «Арголида» покачнулась от удара. На палубе показались стражи, они сердито окликнули:

– Кто там?.. Или пьяны, что лезете на судно самого Диофанта?.. – Но тут же умолкли, пораженные стрелами и дротиками морских разбойников.

– Расковывай рабов! – распоряжался Пифодор. – Эй, гребцы! Свобода! Рви цепи, бей надсмотрщиков! Эге-гей!

Бесс находился на корабле и сейчас крепко спал после обильного ужина. Он даже не подозревал о близкой опасности. Его разбудили крики и топот ног. Он выскочил полуодетый на палубу и сразу же получил рану в голову. Однако успел броситься через борт и добраться вплавь до берега, где встретил Диофанта и умер у его ног.

Небывалое чувство торжества охватило гребцов, когда к ним вместо надсмотрщика с кнутом ворвались страшные в своем веселье люди, вооруженные мечами и топорами. Они хохотали, радовались. Сами рабы в прошлом, пираты испытывали какое-то упоение, когда снимали цепи с других.

– Хватит, молодцы! Поскребли море! Не пора ли на волю?! А?

– Снимайте, братья, ваши браслеты и ожерелья, довольно красоваться! Тяжелы хозяйские украшения!

– А ну ты, лохматый, хлебни хозяйского винца, прежде чем пролить хозяйскую кровь!

Пираты грубо, с размаху хлопали ладонями по спинам гребцов. Те сначала были как бы оглушены этим вторжением, потом ответили восторженными криками. Многие рыдали, обнимая освободителей, другие смеялись от внезапного возбуждения, гремели кандалами.

На убитых надсмотрщиках нашлись ключи. Цепи мгновенно были сняты. Их тут же торжественно опускали в воду, как символ потопления своего рабского состояния. Как должник жаждал сожжения своей долговой расписки, так раб спешил утопить свои цепи и ошейник. Впрочем, с ошейниками дело обстояло хуже. Они не размыкались, а были заклепаны наглухо. Их разбивали, как могли, вскрикивая от боли, когда задевали живое тело.

– Князь Фарзой! Где ты? Князь Фарзой!..

Гребцы недоуменно крутили головами. При свете факелов было плохо видно, кто кричит. Один из освобожденных, потирая руки, натертые ржавыми браслетами, заметил со смехом:

– Тут у нас князей нет… Еще не выбрали себе князя.

Пифодора охватило сомнение. Уж не ошибся ли он? Может, на корабле никогда и не бывало Фарзоя, его просто обманули?

– А ну, давай сюда кривого надсмотрщика, которого мы пощадили! – крикнул грек в нетерпения.

Появился перепуганный человек в грязном хитоне, хорошо знакомый всем гребцам.

– Вот он, изверг, что хлестал нас! Убить его!

– Не сметь его трогать, – предупредил Пифодор, – это мой пленник, а я на корабле старший. Подчинение!

Гребцы склонили головы, бросая на своего истязателя грозные, многообещающие взгляды.

– Покажи мне раба Сколота, которому ты, помнишь, говорил десять слов! Или обманул и не сказал? Если это так, сейчас же отдам тебя им!

Пифодор кивнул головой на гребцов.

– Нет, господин, – заговорил надсмотрщик заплетающимся от страха языком, – все исполнено. А раб Сколот – вот он!

Удивительно, что Сколот не разделял общего веселья, он сидел, подавленный, на своем месте. Кандалы висели на его запястьях, и он не спешил снять их.

– Этот? – в недоумении воскликнул Пифодор. – Да… может ли это быть?.. Князь, князь! Ты ли это? Князь Фарзой!

Медленно поднялась всклокоченная шапка спутанных волос, и на Пифодора взглянули острые глаза, прикрытые свалявшимися космами.

– Нет князя Фарзоя, – глухо отозвался гребец, – остался лишь раб Сколот.

– Он, он! – вскричал радостно грек. – Протри глаза, князь! Свобода и счастье – все наше! Бери меч, руби головы врагам твоим!.. Пойдем, тебя ждет чаша такого вина, каким, я думаю, Диофант не поил тебя. Прости, что сразу не узнал тебя. Зазнался я, клянусь родосским маяком, зазнался. Забыл, что сам ходил вот в таком же наряде и с такой же прической.

Пифодор был полон воодушевления и яркого солнечного веселья. Среди гребцов он выглядел сказочным героем Орфеем, попавшим в преисподнюю. Или легендарным Энеем в царстве Персефоны. Красивый, черноглазый, одетый как богатый человек, Пифодор казался воплощением самодовольства и уверенности в личном успехе.

– А ну-ка, ты, мастер бича, – обратился он к надсмотрщику, – давай ключи, отмыкай цепи князя! Да пошевеливайся! Думаю, ты не медлил, когда бичом замахивался!.. Прости, князь, заболтался я от радости.

Гребцы в крайнем изумлении толпились вокруг, и каждый с каким-то совсем новым чувством и любопытством старался взглянуть на давно известного им раба Сколота. Они будто впервые увидели его.

– Князя благодарите! – обратился Пифодор к гребцам. – Ради него я рискнул проникнуть в эту проклятую гавань… А чем это так нехорошо воняет?

– Спасибо, спасибо! – в один голос заговорили гребцы.

– Спасибо! – с некоторым усилием отозвался Фарзой. – Теперь я должник твой. Рад свободе, но предпочел бы завоевать ее сам… А воняет – моя безрукавка.

Все, в том числе и Пифодор, расступились, дали пройти князю. Тот поспешно поднялся на палубу. Он шел склонив голову, как бы объятый смущением. Ему было стыдно, что он, большой скифский князь, оказался среди гребцов и освобожден пиратами из милости. Что-то унизительное чувствовал он в том и другом. Лучше было бы остаться неизвестным, умереть за веслом, как и полагается рабу, чем получить из чужих рук свободу, запятнанную невольничеством, несмываемым позором.

– Пора уходить в море, – подсказал рулевой, которому грек доверял больше, чем другим.

– В море? – словно оторвался от внезапного раздумья Пифодор.

– Да, в море, а то нас окружат, как только на берегу станет известным, что мы совершили.

– В море?.. – Пифодор ожил, встряхнулся. – Нет, братцы, в море рано! Надо воспользоваться этой суматохой и пограбить город Спартокидов! Как же мы уйдем в море, не добыв кафтаны для наших освобожденных? Не могу же я оставить князя в вонючей безрукавке!

Это понравилось. Началась суета. На воду спускали легкие камары, прыгали в них, передавали из рук в руки оружие. «Евпатория» оставалась на веслах. На «Арголиде» хозяйничала половина таврских гребцов под главенством Агамара. Пифодор предложил Фарзою отдохнуть в своей каюте, пока они вернутся с добычей, но князь решительно отмахнулся и спрыгнул в лодку.

– Там, – указал он на город, – идет сражение! Не ошибусь, если скажу, что Диофант наверняка окружен и дело его плохо! Я хочу быть среди тех, кто дерется с понтийцами! И вернусь на корабль с головой Диофанта!

– Будь нашим предводителем! – поднял руку Пифодор. – Эй, все, кто есть, теперь мы подчиняемся князю Фарзою! Лучшему мечнику Скифии! Пошарпаем боспорские подвалы! Прольем кровь богатых и знатных!

Князь и пират сидели рядом в лодке. Пифодор поглядывал искоса на задумчивого Фарзоя. Тот думал, что, окунувшись в огненное море ночного восстания и разыскав Диофанта, смоет кровью ненавистного понтийца скверну невольничества или погибнет в бою. Гордость и самолюбие его были непомерно велики, чувство пережитого позора мучило его, как долгая жажда, которую трудно утолить. Он жаждал крови.

– Прости, князь, – вполголоса оправдывался Пифодор, – если я что сказал невпопад. Уж очень обрадовался, увидев тебя. Как будто сам вырвался из ошейника.

– Напрасно ты выдал меня, назвал по имени. Опорочил имя сколотского князя, родича царского. В этом наряде – я только Сколот. А князем опять буду, когда сяду на коня и проскачу по Пантикапею с отрубленной головой Диофанта на острие меча!

– Ай-ай! Не сообразил. Прости еще раз. Недодумал я этого. Только – какая печаль тебе от того, узнали тебя остальные гребцы или нет? Ты здесь – хозяин! Прикажи молчать – и каждому, кто разинет рот, мы вырвем язык и выпустим кишки!.. Я тоже был рабом. Рабство делает человека несчастным, но не отнимает у него души и сердца. Аполлон и то был рабом. Даже пас стада.

– Его поработил на время сам Зевс. А перед Зевсом все равны.

– Все ли?.. Я убедился, что нет большой разницы быть рабом у бога или демона. Хозяева всегда жестоки и подлы, а раб всегда обижен. А быть обиженным и униженным хотя бы у самого Зевса – я не хочу! Я против тех богов, которые порабощают или поддерживают рабство! Я готов молиться лишь тем богам, что делают людей свободными! Только о таких богах я что-то не слыхивал…

Фарзой с иным выражением взглянул на грека, сразу смягчившись. Пифодор заметил это и, облегченно вздохнув, рассмеялся.

– Смотри, князь, – показал он рукой вперед, – какие пожары в городе. Это рабы поджаривают своих хозяев!.. Ты помнишь, как Лайонак склонял Палака идти на Боспор? Вот это-то восстание он и обещал царю скифскому!.. Сейчас Палак при помощи рабов весь Боспор захватил бы голыми руками. Но он не согласился, погордовал перед маленьким человеком. А что получилось?.. Палак – погиб, а Лайонак, бывший раб, простой конюх, оказался мудрее царя Скифии! Каково?.. Вот и говори после этого, что рабство делает человека глупым, а цари и богачи всегда умны и всегда правы. Чепуха, я в этом давно убедился.

– Ты говоришь дерзко, но мне нравятся твои речи. Платон был продан тираном Дионисием на остров Эгину, но после этого не перестал быть мудрецом. Баснописец Эзоп был рабом очень глупого и чванливого человека. Таких примеров много.

– Верно!.. Вот видишь, и Пифодор не всегда глуп. Эх, князь, как я рад тебе! Бери меч, погуляем по боспорским улицам, отпразднуем твое освобождение железом и огнем!

Слова грека были насыщены бунтарством и страстью протеста против несправедливости мира рабовладельцев. И когда он с запальчивостью выражал презрение и ненависть к этому миру, то будил в душе князя что-то похожее на сочувствие. Рабская скверна не только запачкала и озлобила Фарзоя, но изменила его отношение ко многим привычным вещам. Князь кипел страстью отмщения за свой унизительный плен, но в то же время смутно чувствовал, что никакая месть не вытравит из его души горечи пережитого.

 

2

Нестройная толпа пиратов и только что освобожденных гребцов с «Арголиды» стремительно, то шагом, то бегом, поднялась на пантикапейский холм. Ее можно было принять за повстанческий отряд, возвращающийся после обхода городских улиц. Босой раб в вытертой и грязной овчинной безрукавке, бородатый, нечесаный, размахивая мечом, зажатым в твердой, как железо, ладони, бежал впереди.

– Ох, и спешишь ты, князь! – задыхался Пифодор, отяжелевший на корабле. – Едва ли понтийцы в акрополе. Посмотри, оттуда выходят такие же, как мы. Эй, друзья!

Несколько рабов, вооруженных хорошим оружием, остановилось.

– Что, с Диофантом покончили? – спросил грек.

– Добивают его в порту! А вы чьего отряда?

– Мы?.. Из отряда Лайонака! – нашелся родосец.

– В порт! В порт! – вскричал Фарзой, охваченный боевым пылом, уже не способный ни думать, ни отвечать.

Он видел перед собой лишь голову Диофанта и готов был драться хоть со всеми восставшими рабами, только бы пробиться туда, где был его враг.

Ступив на берег к северу от порта, они миновали те улицы, по которым отступали понтийцы. На мгновение остановились на широкой мощеной террасе, ограниченной со стороны моря каменной балюстрадой. Под их ногами лежал кроваво-красный горящий Пантикапей. Словно потревоженные муравьи, бегали люди по площадям и улицам, размахивая оружием и факелами.

– Вот он, город Спартокидов! – вскричал в исступлении грек. – Город цепей и пыток!.. Сегодня мы хозяева твои, Пантикапей!

– Велик город и прекрасен! – невольно замедлил свой шаг Фарзой, отплевываясь и вытирая с лица пот. В его глазах вспыхнули огни пожаров. – Нам надо бежать вправо, тогда мы окажемся в порту. Не так ли?.. Видишь, там идет сеча!.. Вперед!

Но пираты воспользовались мгновенной задержкой, уже ломились в двери соседнего дома. Послышался женский крик, грубый смех и треск разбиваемых дверей. Разбойному люду уже надоела бессмысленная погоня неизвестно за кем. Они жаждали не сражений, а добычи.

Родосец уставился глазами в розовеющий пролив, нашел место стоянки их корабля, и вдруг ругательство сорвалось с его губ. Он бросил меч на землю и схватился за волосы.

– Чего ты медлишь? – сердито спросил его Фарзой. – Собирай людей – и скорее туда!

– Куда, князь?.. Ты посмотри!.. Ах, черный демон!..

– Что такое?

– Опоздали, некуда спешить! Уходит, уходит! – Пифодор, чуть не плача, показывал обеими руками на пролив.

– Кто уходит? – недоумевал Фарзой. – Я вижу корабль, отходящий от пристани, и все! Он кажется красным от огней на берегу, но сейчас некогда любоваться им! За мной!

– Пусть покраснеют глаза у того, кто отплывает прочь от берегов на нашей «Евпатории»! Отступление нам отрезано! Ай-ай!

Действительно, «Евпатория» быстро уходила в море.

Ее весла вспенивали розовую, словно подкрашенную кровью, воду. У кормила можно было разглядеть два блестящих шлема понтийских воинов. Рядом чернела борода коренастого человека в полосатом плаще.

– Это же Диофант, враг твой!.. О Зевс Атавирский, Афродита Линдийская! Проклятый понтиец захватил наше судно и спасается на нем от мести мятежников! Вот и все!

– Бежим туда, мы нагоним его на лодках!

– Не такая посудина «Евпатория», чтобы ее можно было догнать на лодках! Теперь мы остались на берегу, как рыба, выкинутая на песок. Знаешь ли ты, несчастный князь, что мною руководила не только преданность тебе, когда я освободил тебя, но и воля княгини Табаны?!

– Табаны? – вздрогнул Фарзой. – Ты видел Табану?

– А как же! Она разузнала, где ты, решила освободить тебя и поручила мне любой ценой сделать это. Ох!.. Теперь мне не видеть своей «Евпатории», а тебе прекрасной Табаны!

Пораженный Фарзой с трудом перевел дух. Неужели прекрасная вдова покойного князя Борака все еще желает увидеть его, грязного и жалкого гребца с понтийской триеры? Он второй раз слышит, что она добивается его освобождения.

Князь схватил грека за плечи и стиснул их, как двумя жерновами, не обращая внимания на стоны и охи пирата. Опросил его сквозь зубы:

– Ты сказал, что по ее поручению вызволил меня из позорного плена?

– По ее желанию и по собственному моему стремлению, ибо предан тебе!

– И она знает, что я сидел за веслом, а надсмотрщик хлестал меня по спине бичом, как вьючного осла?

– Знает, князь, и преисполнена жалости!

– Жалости?

Князь в сердцах так толкнул грека, что тот еле удержался на ногах.

– Что с тобою, Фарзой?.. Ага, ты, кажется, понял, что с потерей корабля мы стали уже не вольными пиратами, а мышами, попавшими в мышеловку!.. Смотри, вслед за «Евпаторией» потянулись два маленьких суденышка с херсонесцами. Они тоже бежали из Пантикапея.

– Это перст судьбы. Я все равно не поехал бы с тобою в Скифию. Пусть уходит корабль. Это значит, что нам нет возврата назад. Рабу уже не стать иным. Никто и ничто не сотрет скверны рабства. А с Табаной мне незачем встречаться. Она – княгиня, а я – раб… Поэтому остаюсь здесь. А ты, Пифодор, можешь не горевать. Нет «Евпатории», осталась «Арголида». Корабль не худший. Не знаю только, почему Диофанту вздумалось произвести эту замену?.. Он бежал впопыхах… Но ничего, я еще встречу его!

Они не могли знать, что осторожный Диофант, узнав о восстании гребцов, побоялся ступить на свой корабль, опасаясь засады. Тогда как державшаяся на веслах «Евпатория» показалась ему местным судном, подготовленным каким-нибудь богачом для бегства. Он быстро окружил судно на лодках, захваченные врасплох гребцы-тавры были перебиты, а их места заняли понтийцы и херсонесцы из охраны полководца.

Грек на минуту словно застыл в немом оцепенении, потом схватился за бока и с громким смехом заплясал вокруг Фарзоя.

– О скифский князь, о золотая мудрость! Ты будешь велик и счастлив в союзе с Табаной! Сами боги свели нас во второй раз. Как это я не додумался! Ведь на «Арголиде» также остались наши люди! Хо-хо-хо! Я горюю, а они ждут нас! Там старик Агамар с половиной тавров!.. Однако надо спешить!..

Собрав своих людей, Пифодор приказал:

– А теперь – за дело! Берите только дорогие вещи и ткани! Вина забирайте в амфорах, но не пейте! Пьяного и беременная женщина одолеет. Нагружайтесь – и быстро на корабль! В нашем деле мешкать нельзя! Боги никогда не дают две удачи подряд!

Гурьба освобожденных рабов и пиратов, опьяненная ощущением полной свободы и возможностью взять богатую добычу, пользуясь безвластием в городе и ночной темнотой, еле пробиваемой отблесками пожаров, с великим рвением кинулась исполнять приказ своего вожака. Выбирая дома побогаче, пираты брали все, что приходилось по вкусу. Испуганные горожане оказывали лишь слабое сопротивление. Страшные люди с острыми клинками и увесистыми палицами парализовали своим видом всякие попытки домохозяев к защите жизни и имущества.

– Слушай, Пифодор, – промолвил князь таким тоном, словно он был одет в расшитый узорами кафтан сколотского вельможи, а не в рваную дерюгу гребца, – мы же не пираты, чтобы грабить мирных горожан!.. Я воин, а не разбойник!

– Князь, – рассмеялся родосец, – грабить – дело наших людей, ибо грабеж – душа и цель всякой войны! Где ты видел воинов, которые не грабили бы? Мы грабим врагов. Это законное дело. Наше же с тобою дело – лишь следить за людьми, приказывать им, наблюдать, чтобы добыча была справедливо разделена, без крика и драки. Посуди сам: раз мы восставшие рабы, мы должны взять у хозяев то, что нами заработано… Могу ли я представить тебя Табане в таком платье?.. Конечно, нет! Хе-хе!.. Жаль, что нет в живых старого Марсака, он поддержал бы меня. О, это был умный и справедливый старик. Да вздохнется ему легко на том свете!

– Нет, Пифодор, не нужны мне наряды! Я не смею вернуться на родину, там меня заплюют старые бабы! Скажут – вот идет бывший князь, который не сумел защитить свою свободу и стал презренным рабом!

– Чепуха! Если ты вернешься в пантикапейском плаще, с золотым оружием, то все поклонятся тебе до самого пояса. Посмотри, князь, город спесивых Спартокидов в руках народа! Это ли не диво! Не знаю лишь – надолго ли?

– Да, удивительно и дивно все это, – отозвался Фарзой, в раздумье шагая по ночным улицам, – недаром Лайонак убеждал царя Палака идти на Боспор… Ты прав, родосец!.. Здесь его встретили бы рабы и помогли осилить Перисада!

Они двигались при свете пожаров, встречаясь с толпами пьяных рабов, спотыкаясь о многочисленные трупы. Пифодор, беседуя с князем, успевал следить за действиями пиратов, покрикивал на них. Многие уже несли изрядные тюки рухляди, потрясали кожаными мешками, из глубины которых слышался мелодичный звон серебряной посуды.

– Добро, добро! – с удовлетворением кивал головой Пифодор.

– Гуляй, пей! – послышались пьяные голоса.

– Эй, наварх! – крикнул один из пиратов. – Здесь мы нашли полный подвал вина! Зайди, наши уже там!

– Подвал вина? И наши уже там? – с беспокойством переспросил Пифодор. – Ах, черные демоны!

Они вошли в подвальное помещение, уставленное огромными пифосами и амфорами.

– Не пить! – закричал Пифодор. – Берите амфоры с собою! Пить и гулять будем в другом месте!

Но его голос потонул в криках и хохоте. Со звоном отлетали горлышки амфор, булькало душистое вино. Откуда-то появилась группа повстанцев. Это были не мародеры или пьяницы, они выглядели воинами, подчинялись старшему.

– Кто здесь гуляет, откуда вы? – строго спросил старший, одетый в блестящие шлем и панцирь.

– А вы кто такие, чего вам нужно?

– Прекратите попойку, выходите из помещения, царь запретил грабежи и попойки.

– А мы никакого царя не признаем, мы – вольные люди!

После задиристых слов началась драка, быстро превратившаяся в настоящее побоище, пролилась кровь. Пифодор охрип от крика, но ничего не мог поделать. Его не слушали. Пьяные пираты и бывшие гребцы дрались так отчаянно, что сумели отбросить царских воинов и стали преследовать их на улице. Пираты были опытны в рукопашных схватках.

– Назад, ослы! – кричал Пифодор. – Надо отступать на корабль! Вы видите, что в городе опять победил царь! Восстание подавлено! На корабль, за мной! Или вы хотите опять угодить в рабский ошейник?

Кое-как восстановив порядок, родосец приказал забрать награбленное и, не медля ни минуты, отступать к гавани.

– Видите, уже светает. Нельзя зарываться! И лишнего не берите! Всего Пантикапея не унесешь на плечах и на корабль не погрузишь… Скорее к морю, иначе нас захватят царские наемники! Видно, конец рабскому бунту!

Перегруженные добычей, пьяные пираты не могли двигаться быстро. Нестройной ватагой с громкими разговорами и смехом они брели вниз, к порту. Пифодор тревожно прислушивался к пьяным крикам и хохоту людей, говоря опасливо:

– Перепились, скоты этакие, а теперь нас могут, как баранов, перебить царские стражники. Тем более что мы уже кое-кого из них убили… Дело плохо, торопись, князь!

 

3

После сражения с воинами Диофанта ощущение победы стало еще более полным. Рабы почувствовали себя хозяевами города. Разгоряченные рукопашными схватками, они еще дрались бы, но настоящего врага уже не было. Шли мелкие стычки в разных концах города. Толпы возбужденных, страшных в своем веселье людей вспомнили, что они хотят есть, пить и многого другого, в чем им было отказано жестокими хозяевами. Затрещали двери складов, рыночных палаток, винных погребов. Визг и крики женщин, тонкие голоса перепуганных детей, удары в двери домов, мятущиеся блики неверного освещения, зловещий шум и хохот – все это создавало неописуемую картину разбушевавшейся человеческой стихии.

Повстанцы начали разгром и разграбление города, в большинстве своем убежденные, что Пантикапей должен быть превращен в развалины. Как всегда, когда начинает кипеть человеческий котел, на поверхности его всплывает наряду с наиболее смелыми и самоотверженными борцами за свободу, как ядовитая пена, масса людей с темными страстями, насильников, мародеров, единственная цель которых – разрушение.

Савмак вернулся в акрополь с досадой в душе, что потеряно так много людей, а Диофант сумел ускользнуть из его рук. Новоизбранный царь дышал тяжело и жарко, не замечая, что ранен многократно. Опершись на свое оружие – кованый скребок, он остановился у ворот акрополя и обвел город тяжелым взором, куда более жгучим, чем огни пожаров. По-иному глядел он на Пантикапей. Если до сих пор он был одним из бунтарей, жил общими чувствами ненависти к господам, то теперь стоял выше этих простых чувств. Тяжесть ответственности неожиданно опустилась ему на плечи, заставляла держаться прямее обычного. Груз оказался тяжелым. Стоит подогнуться под ним – и он раздавит, переломит хребет, как непосильная ноша на горбу портового грузчика.

Уже не просто горести и страдания обездоленного люда толкали его на дальнейшие действия, но сознание, что потребуется много-много усилий, чтобы правильно использовать захваченную власть, удержать в руках завоеванную волю.

И несмотря на усталость после невероятного напряжения этой ночи, голова рабского царя лихорадочно работала, он видел многое впереди, заглядывал так далеко, что сам удивился.

– Что там? – спросил он, показывая пальцем на новый пожар в районе рынка.

– Видно, палят ребята царские и хозяйские склады, – ответил Лайонак, стоя рядом.

– Зачем палят? Ведь мы победили! Разумно ли уничтожать и жечь то, что нам самим потребуется?!

Подбежал Танай и сообщил, что в ответ на усиливающиеся грабежи домов горожане объединяются в отряды и с отчаянием защищают свое достояние.

– Вообще, государь, творится неладное. Народ словно обезумел. Жгут, ломают, насилуют, топчут ногами хлеб, разливают вина. Убивают кого попало, даже женщин и детишек малых. К восходу солнца Пантикапей превратится в сгоревшее кладбище.

– Это надо прекратить! – горячо ответил Савмак. – Эй, друзья! Сейчас же собирайте отряды самых преданных нам и честных рабов! Пожары – потушить, грабежи – прекратить, защитить очаги жителей, а мародеров и насильников – разоружить! Кто будет сопротивляться – тех будем судить, а если надо, то и казнить!

Изумленно посмотрел Атамаз на новоизбранного царя. То, что он говорил, казалось Атамазу чем-то неслыханным. Идея мести и штурма была близка каждому повстанцу. Сам Атамаз, увлеченный войной, больше думал о разрушениях, чем о наведении какого-то порядка. Не удержался, спросил:

– За что же казнить? Ты сам говорил, что жажда отмщения хозяевам, что кипит в душе раба, священна! И вдруг говоришь теперь о каких-то казнях!

– Да, я говорю это! – резко повернулся к нему Савмак. – Когда бойцов ведут в бой, им говорят – убивайте! Если же мы людей поведем на жатву, мы будем говорить иное. В поле нужно с любовью собирать каждый колосок, ибо в нем – жизнь наша… И если теперь, захватив власть, мы разрушим город, спалим хлебные склады, убьем жителей, то превратимся в разбойников, добывающих себе хлеб только насилием. Разве ты этого хочешь?.. Теперь все, что есть в Пантикапее, наше! Ты понимаешь, Атамаз, наше! Мы не можем позволить кучке пьяниц и убийц сжечь дома, в которых мы сами хотим жить, надругаться над старостью отцов, насиловать женщин, оскорблять святыни и этим поднять против нас все свободное население Боспора!

– Верные слова говоришь ты, Савмак! – словно в раздумье вздохнул Атамаз. – Прав ты! Не зря мы выбрали тебя царем! Но зачем же казнить-то? Людям надо растолковать, и они перестанут грабить и поджигать. Пойти и сказать…

– Куда пойти? Я вижу пожары в разных концах города!.. Кому растолковать?.. Тысячам опьяневших людей? Послушают ли они тебя сейчас? С ними можно говорить лишь потом, когда они проспятся. Пока мы будем ждать этого или бегать с уговорами по городу, Пантикапей сгорит дотла! И мы отпразднуем нашу победу на пожарище!.. Нет, Атамаз, надо этот пьяный разбой пресечь немедля, и не только словами, но и силой, где потребуется! У нас нет времени на долгие разговоры!.. Действуйте, говорю вам!

Лицо Савмака перекосилось от внутреннего напряжения. Он страдал больше, чем на пытке, при виде того, как две стихии – огонь и разнузданные страсти – заливают город. Выходит, что рабы лишь для того захватили этот прекрасный город, чтобы превратить его в руины, упиться кровью мирных жителей, опьяниться вином до скотского состояния и в пьяном виде быть перебитыми теми же возмущенными горожанами! Нужно с первых же шагов показать себя способными жить без кровавой узды хозяев, привлечь к себе свободных граждан, возродить общины крестьян, а потом войти в братские отношения со Скифией, о которые разбились бы все попытки возврата к прошлому! В Пантикапее есть святилища богов, разрушение которых никогда но простят ему!

Глаза Савмака угрожающе загорелись, пена показалась в углах рта, как у помешанного. Он разорвал на груди свою дерюгу и крикнул:

– Прекратите это или убейте меня! Я не могу видеть гибели Пантикапея!

Он упал на колени, страшный, обезумевший и непреклонный.

Словно очарованные смотрели на него соратники, и буря, что бушевала в нем, захватила и их. Стало ясным и неопровержимо правильным то, что говорил и чего требовал от них этот человек. Нельзя есть мяса лошади, на которой едешь! Нельзя разбивать сосуд, из которого принимаешь пищу! Нельзя среди зимы снять с плеч единственную шубу и так, по прихоти, бросить ее в пылающий костер!

Были созданы особые отряды воинов, которым поручили навести порядок в городе, помочь жителям справиться с пожарами, собрать пьяных, а попутно уничтожить последние гнезда врагов, если они будут обнаружены.

 

4

Лайонак оказался во главе одного из таких отрядов. Он действовал в той части города, где находился Пифодор с пиратами. Один из его патрулей налетел на пьяную компанию пиратов и был ими отброшен, как уже говорилось выше.

Собрав вокруг себя человек около пятидесяти, Лайонак решительно устремился к месту беспорядков и настиг мародеров у спуска к пристани. Пираты построились для боя и довольно хладнокровно отразили нападение. При этом несколько человек с той и другой стороны легли костьми.

Лайонаку пришлось схватиться с оборванцем страшного вида, который изумительно владел мечом. Бродяга, как видно бывший раб, дрался с дьявольской ловкостью и силой. Он вышиб у боспорца меч и убил бы его, но серые блики утренней зари упали на лицо Лайонака. Подбежавший Пифодор сразу узнал его.

– Лайонак! – ахнул грек. – Стой, князь, своего убьешь! Это же Лайонак!

– Пифодор! – изумился в свою очередь Лайонак. – Как ты здесь оказался?

– По уговору, брат Лайонак, по уговору! – захохотал грек. – Разве мы не решили освободить князя Фарзоя? Ты – с суши, а я – с моря!.. А вот и он, князь Фарзой! Выходит, я успел больше тебя!.. Здорово он тебя отделал, меч вышиб! Вставай и благодари богов, что он не отправил тебя к предкам!

– И Фарзой здесь? – спросил Лайонак, поднимаясь. – Где же он?

Оборванец откинул рукой свисающие волосы. Стали видны прямой нос, светлые глаза, лоб. Лайонак всмотрелся в облик своего случайного противника и покачал головой:

– Не знаю я тебя, воин!

– Ты не узнал доблестного князя? – продолжал болтать Пифодор, звеня серьгой в ухе. – Не удивительно, ведь он в утреннем наряде и еще не приглашал своего цирюльника!

Хохот огласил улицу. Видя, что главари мирно беседуют, противники перестали махать мечами. Все сбились в круг. Пираты заметили, что из глубины улицы с той и другой стороны бегут многочисленные люди.

– Мы окружены! – вскричали соратники Пифодора. – Эй, наварх, измена!

– Становись в квадратную черепаху! – спохватился грек. – Слушай, Лайонак, ночью трудно разобраться, где свои, где враги!.. Мы дрались с царевыми воинами. А ты чей?

– Тоже царев.

– Ты стал дружинником Спартокидов? Поздравляю! Тогда ты сделаешь доброе дело для меня и для Фарзоя, если поможешь нам спуститься к берегу и сесть на корабль!

– Может, я и сделал бы это – но что скажет царь Савмак?

– Царь Савмак?

– Да, наш рабский царь Савмак! Мы избрали его! Он не жалует мародеров! Да вам и не удалось бы бежать на корабле, все корабли в гавани захвачены повстанцами. А вон, видите, идет высокий воин, это и есть Савмак!

Фарзой и Пифодор увидели человека в рабской одежде, во многом похожего на Фарзоя, такого же взлохмаченного, но гордого и решительного, как и подобает вождю.

– Дело плохо, друг! – уныло опустил голову грек. – Теперь нам деваться некуда. Остается сдаться на милость рабского царя. Только чем он пожалует нас? Сердце подсказывает плохое.

 

5

Толпа насильников и поджигателей в другом конце города оказала сопротивление отряду Атамаза, но после кровопролитной драки была доставлена в акрополь, «пред царские очи», для суда и расправы. Тысячная громада рабов затопила площадь. Одни одобряли требования нового царя прекратить разрушение и разграбление города, другие возмущались, угрожали и даже выкрикивали оскорбления в лицо царю, стоявшему на возвышении.

– Не надо нам никакого царя! – кричали распаленные ночными сражениями повстанцы. – Кто его выбирал – мы не знаем! Всех хозяев и эллинов надо вырезать, а Пантикапей – сжечь!

Кинулись было освобождать связанных товарищей, но их встретили мечи и копья Атамазова отряда и всех, кто решил до конца держаться на стороне нового царя.

– Внимание и повиновение царю рабов и свободных! – кричали они.

– Хватит с нас повиновения, мы кровью добыли свободу и никому ее не отдадим! Даже новому царю! Никакого нового царя знать не хотим!

Савмак поднял руку. Площадь чуть стихла, но продолжала бушевать. Верные царю рабы усмиряли крикунов ударами кулаков. Мародеров окружили двойным кольцом охраны, толпу оттиснули в сторону, направив вперед острия копий.

Царь говорил недолго, но слова его были слышны всем. Он увещевал рабов, как братьев, спрашивал их: разве для того они захватили Пантикапей, чтобы его сжечь и разрушить?.. Ведь победившие рабы не разбойники, а дружина избранного народом царя! Они уже не рабы, а воины!.. А разве воины не захотят завтра есть и пить, надеть новую хламиду?.. Захотят!.. Зачем же палить амбары с хлебом, раздирать и бросать под ноги дорогие ткани!..

– В городе живет эллинская община!.. Это на нее работали рабы, чтобы хозяева-эллины сладко ели и мягко спали!.. Вы хотите их вырезать, всех до одного?.. Подумайте, что возьмешь с мертвого?.. Его поношенную одежду?.. А живой эллин будет работать!.. Много среди эллинов мастеров, людей умелых! Так пусть хозяева мельниц и виноделен, кузниц и промыслов поработают на нас!.. На бывших рабов! Нет, братья, мы не разрушители, не убийцы, мы – хозяева Боспора, мы мечами добыли власть над ним!.. Наша жизнь не кончается этой ночью, она только начинается с восходом солнца – вольная жизнь, сытая жизнь, хорошая жизнь!.. А на развалинах города не проживешь, на мертвом коне далеко не уедешь!..

Савмак напомнил, что за стенами города живет сколотское племя сатавков-пахарей, тоже боспорских рабов.

– Кто они, сатавки?.. Единоязычные братья наши, да и сам я – сатавк!.. И среди вас половина – сатавки… Пахари восстали вместе с нами, они ждут от нас великих дел!.. Ждут помощи нашей!.. А дальше, в степях, уже давно воюют с Диофантом сколоты-пастухи!.. И они рады нашей победе! Они помогут нам, а мы поможем им, и тогда никакой враг не страшен новому царству бывших невольников!..

Пот лился ручьями но лицу Савмака, сердце стучало, он чувствовал, что сейчас решается судьба восстания. Или рабы пойдут по пути создания вооруженной общины, стоящей во главе государства, или превратятся в шайку обезумевших от крови и вина грабителей.

– И я, как выбранный вами царь, – заключил он, – повелеваю судить тех, кто поджигал дома мирных граждан, убивал матерей, а детей бросал в огонь! Я считаю, что они достойны смерти!

Один из схваченных поднял свободную руку. Другая была прикручена веревкой. Это был раб Бандак, молодой парень, тот, что мечтал об утехах жизни еще в рыбозасолочном сарае, а сейчас очумело водил глазами, как бы не понимая, что произошло. Его лицо и лохмотья оказались залитыми кровью.

– Пусть говорит! – крикнул кто-то.

Савмак сделал жест, и толпа утихла.

– Я виноват, – хрипло сказал молодой раб, все еще пьяный, – сильно охмелел я и не помню, как пошел на такое дело. Словно дух какой-то влез в меня. Хотел всех убить, все разбросать, пожечь. А зачем – сам не знаю… Прости меня, рабский царь, и ты, народ!

После шума и разноречивых выкриков послышались голоса:

– Царь простит – мы простим!

Все взоры обратились к Савмаку. Тот почувствовал, что толпа несколько утихла, на него смотрели как на вожака, ждали, что он скажет. Ему было жаль Бандака. Однако, подумав, он решил не уступать, дать всем урок на будущее. Покачал головой отрицательно.

– Воля ваша – вы хозяева города. Ибо вы захватили власть. Но если вы избрали меня царем, то я скажу свое слово. Хорошо, что Бандак повинился. Но он пролил много невинной крови и даже сопротивлялся своим, разил их мечом. Он заслужил смерть. Да будет его смерть, равно как и смерть других, что творили злое вместе с ним, очищением для всех нас. Это мое последнее слово. И если я сделаю такое же преступление и буду просить у вас прощения, не слушайте, казните меня!

Атаман сделал движение рукой, сверкнули мечи, раздались хряскающие удары, и через несколько мгновений около десяти наиболее провинившихся буянов лежали на каменных плитах в собственной крови.

Молчание и задумчивость опустились над площадью. Молчание смерти. Рабы, как пойманные на проказах дети, переглядывались между собою, внезапно отрезвевшие и остывшие. Все буйные, разрушительные инстинкты, ожесточенность, мстительная жажда крови, злая взвинченность – все это вдруг ушло куда-то, отступило, потеряло свою временную, но страшную власть. Сотни убийств и жестоких дел, готовых совершиться, были предупреждены.

Большинство устыдилось своей запальчивости, ненужной ярости. Люди, опьяненные борьбой и неожиданной волей, стали приходить в себя. На Савмака глядели с уважением, смешанным со страхом. То, что он говорил, было разумно, то, что он приказывал – справедливо. Каждый проверял себя, не сделал ли он чего-либо, за что его можно было бы обвинить и наказать.

Вокруг царя сплотилась большая толпа самых решительных его приверженцев и друзей. На их лицах было написано нечто такое, что рождало у каждого в толпе робость. Буяны поняли, что в городе уже создалась власть сильная и непреклонная, есть закон, с которым шутить нельзя.

Некоторые, что выкрикивали до этого дерзкие речи, уже готовы были без разбора дела изрубить и других задержанных, в том числе и группу пиратов с «Евпатории» и всех, кто примкнул к ним. Но Савмак не позволил такой расправы.

Выступил Лайонак. Он рассказал царю и народу о том, как пираты освободили гребцов с «Арголиды» и высадились на берег с целью разыскать Диофанта и отрубить ему голову, но натолкнулись на винный склад и перепились. Однако мирных жителей не убивали.

– Но они убивали наших людей, оказали сопротивление! – крикнул кто-то.

– Они убийцы, – раздались возмущенные возгласы, – а убийцам одна награда – смерть!

– Верно, – согласился Лайонак, спокойно и твердо смотря в глаза тысячам людей, – они встретили нас мечами!.. Есть убитые!.. Сколько у нас – столько и у них!..

Закон равного возмездия был понятен каждому из рабов. И многим это показалось убедительным, веским. Однако почему же пираты пошли против повстанцев?

– Они не поняли, какому царю мы служим, думали, что мы воины царя Перисада, – ответил Лайонак.

– Все равно – смерть! – выкрикивали наиболее нетерпеливые, не понимая, почему Лайонак заступается за преступников, им же самим схваченных.

Поглядывали вопрошающе на Савмака. Но царь молчал.

– Поглядите, – продолжал Лайонак, – вот эти люди много лет махали веслами на корабле врага нашего Диофанта!.. А ну, гребцы, поднимите руки!

Те подняли руки. Это было печальное зрелище. Страшно изуродованные, напоминающие какие-то клешни, руки рабов были покрыты блестящим рогом мозолей, имели ладони полукруглые, неразгибающиеся, повторяя форму весельной рукоятки.

– Вот руки, что работали на жестокого хозяина – Диофанта! А ведь Диофант хотел у Перисада купить всех нас и сделать двойными рабами! Ибо страшен был Перисад, а Митридат страшнее его!..

Солнце выглянуло из-за пролива, осветило лес корявых рук. Шум на площади вдруг вырос в грозный рев, клич ярости и ненависти к жестоким поработителям. Напуганные ночными событиями горожане прислушивались к этому крику и в страхе спрашивали друг друга: «Что еще? О боги, как они страшно кричат!.. Это не люди, а звери, они жаждут нашей крови!..»

– Это – рабы Диофанта и Митридата, – продолжал Лайонак, повысив голос. – Они могут рассказать вам, как сладко жилось и работалось им под понтийским кнутом. Они – братья наши. Они, когда узнали нас, сразу сложили оружие все как один… А теперь судите их.

Подойдя к Савмаку, Лайонак вполголоса добавил:

– Пойми, царь, в темноте люди не могли разглядеть друг друга. Помилуй их!

Савмак молчал.

– Кроме того, – не выдержал и добавил Лайонак, – среди них – скифский князь Фарзой, лихой рубака, человек отчаянной храбрости, друг и родственник покойного царя Палака. Его знают в Скифии, за ним стоит бедный, но воинственный род Ястреба. Этот человек может нам пригодиться. Ведь степные скифы – братья наши.

– Скифский князь? – Царь с живостью поднял голову.

Лайонак угодил ему в чувствительное место.

– Да. Я встречал Фарзоя в Скифии и знаю, что народ любил его. Это воевода агарской рати в битве с Диофантом. Он знает приемы войны эллинов и понтийцев, ибо учился на Родосе. Его надо помиловать!

В ярких лучах утреннего солнца рабы с «Арголиды» выглядели печально. На их рубище засохла кровь. Лица казались серыми и безжизненными. Фарзой ничем не отличался от других. Грива выгоревших на солнце, тусклых от грязи волос закрывала ему глаза. Когда он говорил или шевелил губами, растрепанная борода странно двигалась вперед и назад. Но мышцы на обнаженных руках выпячивались подобно глыбам камня, а мозолистые кулаки, казалось, таили в себе необыкновенную мощь и крепость.

По знаку Лайонака гребцы упали на колени и протянули натруженные руки к царю, умоляя о пощаде.

Фарзой не последовал их примеру и пощады просить не стал. На вопрос, почему он не делает этого, князь огляделся, откашлялся и произнес громко и отчетливо:

– За этих несчастных, что много лет сидели у весла, я прошу народ и царя вашего! Сохраните им жизнь! Они хорошие люди, и если вы их примете в свою семью – жалеть не будете! Они ненавидят хозяев и будут мстить им наряду с вами!

– Хорошо говорит!

– Справедливо, нельзя казнить неповинных, она тоже были рабами!

– Отпустите их!

– Будь по-вашему, – тряхнул головой Савмак, – но пусть князь скифский доскажет то, что начал. Говори!

– Все! Больше мне не о чем говорить!.. Разве о пиратах… Они тоже из рабов. Это они освободили меня и моих товарищей по веслу. Их несправедливо было бы казнить. А за себя я не прошу. Я приму смерть спокойно. Я у Диофанта не просил пощады, ибо я воин и скифский князь! И у тебя, новый царь Боспора, тоже не буду вымаливать себе жизнь! Ни в чем я не провинился перед тобою! Вели убить меня, если найдешь это нужным!

Он отошел в сторону и остановился с видом гордым и независимым. Выскочил Пифодор. Его руки были связаны за спиной. Волнуясь и ломая скифскую речь, он заговорил быстро:

– Я был рабом в Элладе. Копал серебряную руду на Лаврийских рудниках. Но я раньше вас поднял меч восстания! Я не захотел дальше носить цепи – и вот стал пиратом! За вас радуюсь, что побили хозяев и сами хотите быть господами на Боспоре. Но смотрите – ваша борьба только лишь началась. То, что вы сделали, – малая часть грядущих трудов. Впереди – война. А воюете вы не очень хорошо. Это я видел, когда схватился с вами. Берегитесь! Не научитесь воевать – сомнет вас Диофант, как табун коней сминает степную траву! Если оставите моих людей живыми, получите верные руки, острые мечи, которым все нипочем! Хотите казнить – казните. Смерть – сестра наша, и мы встречаемся с нею как родственники. Падать на колени мы тоже не будем. Не для того мы стали пиратами, чтобы в тяжелую минуту слезы лить. А вот пленного князя Фарзоя пощадите! Вся степная Скифия потребует от вас возмездие за кровь Фарзоя, если вы прольете ее!.. Подумай, рабский царь! Стать братоубийцей легко, да потом отвечать за это будет тяжко. Убьешь князя – станешь врагом скифского степного народа!

Высоко подняв голову, Пифодор с достоинством отступил назад и стал рядом с Фарзоем.

Мятежники зашумели, послышались споры и горячие словесные перепалки. Савмак стоял, заложив руки за спину, и ничем не выражал своего мнения.

– Царь! Решай, как быть! На то тебя царем выбрали!

– Чего решать, все ясно, это же братья наши!

– А со Скифией нам ссориться не надо! Освободить князя!

Савмак поднял руку. Все замолчали.

– Ну, вы, пираты, и вы, гребцы с корабля, – звучно произнес он, – с кем хотите быть? С нами или сами по себе? Если с нами – оставайтесь, если нет – все дороги ваши!.. Решите потом… Освободить их!

Освобожденные смешались с повстанцами, послышались смех, шутки. Кто-то угощал гребцов хлебом. Солнце начало пригревать. Толпе надоело стоять перед Савмаком, и она стала редеть. Савмак что-то шепнул Лайонаку, и тот, подойдя к Фарзою и Пифодору, весело рассмеялся.

– Благодарите царя Савмака, – сказал он, – вы свободны!

Царь кивнул головой и удалился во дворец. Начиналась новая страница в истории Пантикапея.

 

1

Невероятное совершилось. Доведенные до крайности, рабы и угнетенные произвели переворот. Они штурмом овладели твердыней Боспорского царства Пантикапеем. Владычество Спартокидов кончилось. Оно не выдержало отчаянного напора народа и после короткого сопротивления рухнуло, рассылалось вдребезги, превратилось в груду обломков, мусора и пыли.

То, что с такой спесью и гордостью возвышалось над народом, что с холодной жестокостью угнетало тысячи согбенных в нищете и горе тружеников, оскорбляло и обезличивало их, – перестало существовать.

Нет самовлюбленного Перисада, что гордо называл себя потомком Геракла и Посейдона, правнуком «бога», – Перисада Первого. Его голова, что строила козни против народа, превратилась в мяч, которым играли опьяненные победители. Перисад Пятый оказался последним в династии тиранов – царей Боспора; своей жизнью он расплатился за все тяжкие преступления, как свои, так и своих жестоких предков.

Те же, кто не смел называть себя людьми, кого считали лишь прахом у ног земного бога, смело заглянули в чопорные храмы акрополя, где по-прежнему стояли аристократически изысканные, щеголевато-красивые статуи олимпийских богов, тех самых, что всегда служили рабовладельцам, благословляли палачей и держали народ в страхе и послушании.

Из-за пролива взошло новое солнце и осветило своими розовыми лучами иной Пантикапей, еще дымящийся пожарищами, заваленный трупами, оглашаемый возбужденными криками победителей и стонами побежденных, но уже освобожденный от ржавых цепей рабства – этой величайшей несправедливости в истории человечества.

Напряжение минувшей ночи измотало Савмака настолько, что он, войдя во дворец, столь хорошо знакомый ему, почувствовал себя дурно. Голова закружилась, и он стал валиться набок. Друзья подхватили его и на руках внесли в спальню самого Перисада.

Только сейчас, при свете утреннего солнца, они разглядели с любопытством и некоторым душевным трепетом обезглавленный окоченелый труп бывшего владыки Боспора. Он лежал раскинув жилистые белые руки, наполовину закрытый ночной рубахой. Худые волосатые ноги были полусогнуты, словно он хотел на них встать. Лужа крови уже впиталась в ковер и превратилась в темное пятно. Мухи кружились над мертвым телом, садились на развороченный обрубок шеи.

Бунак, с забинтованной белыми тряпками грудью и лихорадочно горящими глазами, казался человеком, который родился вновь и впервые видит окружающий мир. Удивление, восторг, странная оглушенность, похожая на опьянение, отражались на его комически искаженном лице. Несмотря на перенесенные пытки и длительное заточение в Саклеевом подвале и все события грозовой ночи, шут выглядел бодрым. Он с удивительным проворством откинул покрывало на царском ложе, взбил цилиндрическую красную подушку, а когда уложили Савмака, то брызнул на его бледное, бесчувственное лицо красным вином. Тот вздрогнул, но глаза не открыл.

– Ничего, – прошептал шут друзьям, – новый царь посильнее прежнего, жизнь в нем сидит крепко! А этого, – мигнул он глазом на труп, – надо убрать! Видите, сколько крови-то напустил! А все это кровь народная, из людей высосанная!

Расторопный Атамаз крикнул людей, но никто не появлялся. Лайонак взял его за рукав.

– Никого не надо, Атамаз. Нам следует самим убрать его и унести, так, чтобы никто никогда не узнал, где он схоронен.

– Ты, друг мой, пожалуй, прав, – согласился Атамаз, подумав.

Бунак влил в рот Савмака вина, тот глотнул, закашлялся и открыл глаза, но тут же зажмурился от яркого света. Вздохнув, он вновь погрузился в оцепенение, напоминающее сон.

– Лежи, лежи, государь, – тоном няньки прошептал Бунак, – после трудов таких и рабам положен отдых, а государю – вдвойне. Ты дрался, как Геракл!.. Ух!.. Подумать страшно, какую глыбу своротили!

Атамаз и Лайонак слушали Бунака так, словно впервые узнали от него эту удивительную новость. Само слово «государь» прозвучало в их ушах как-то по-новому, странно и необычно.

Солнце голубоватыми ослепительными лучами проникало в окна. Яркие зайчики ползли по смятым, сдвинутым коврам, освещая следы бесчисленных грязных ног, куски глины и блестки рыбьей чешуи, оставленные ночными посетителями. Со стен улыбались нимфы, танцующие среди гирлянд из роз, над ними порхали голыши с кудрявыми головами и пускали из луков золотые стрелы.

Задевая ногами осколки дорогой египетской вазы, разбитой ночью, двое мужчин с кряхтением подняли безголовый труп и аккуратно, положив посреди комнаты, закатали его в мягкий ковер. Атамаз, взглянув на спящего Савмака, бесшумно вышел во двор и вернулся с волосяной веревкой, которой они туго обмотали продолговатый сверток, превратив его в подобие тюка.

– Готово!

– Я думаю, – тихо высказал свои соображения Лайонак, – что ему нет места на боспорской земле! Его предки прибыли сюда морем, чтобы поработить народ наш, так пусть же и он уходит в морскую пучину! Я скажу Пифодору, и он со своей братией вывезет его на середину пролива, привяжет камень к ногам – и в воду!.. Тем более что Перисад всегда кичился своим родством с Посейдоном.

– Это справедливо, – скосил козьи глаза Атамаз, усмехаясь, – откуда пришел, туда и уходи!.. Не место ему рядом с могилами наших отцов!.. Сколотская земля – для сколотов! Иди, Перисад, к своему родственнику в подводное царство!

– А пока, – вмешался Бунак, – вынесем труп за дверь. А это, – показал он на кровь, – тоже нельзя оставлять напоказ.

Они вынесли мертвеца из опочивальня. Бунак, морщась от боли (раны на груди начали гореть), взял за угол чистый ковер и покрыл им красно-бурое пятно на полу. Поймал шальную муху и раздавил ее. На цыпочках приблизился к ложу, осененному парчовыми занавесами, и в немом изумлении уперся взором в спящего. Всклокоченный, грязный Савмак раскинул босые ноги, облипшие землей, покрытые кровоточащими язвами. О, Бунак хорошо знал, как горят и мозжат эти язвы, ибо сам прошел мрачную школу рыбозасолочной каторги.

– Уф! – выдохнул Савмак, приподнимая голову и оглядываясь недоуменно. – Это что же я, ослаб, что ли?.. – Он опять побледнел и, почувствовав головокружение, прикрыл лицо рукой. – Куда это я попал?

– В свою опочивальню, государь! – поспешил ответить Бунак со своей комической усмешкой.

– В мою опочивальню?.. – удивленно спросил Савмак, приподнимая голову и оглядывая золотошвейные занавесы и белые покрывала. Потом взглянул на свои ноги и усмехнулся. – Выходит, победили мы, Бунак?

– Победили, победили, брат Савмак! – весело ответил шут, наливая вино в электровый кубок. – Выпей-ка за свое счастливое царствование, царь Савмак! На благо народа!

 

2

Это были недолгие, но незабываемые мгновения полного, ничем не омраченного торжества, когда поверженный враг еще не собрал новых сил, радостное ощущение победы свежо и победители, упоенные боевым успехом, чувствуют себя непреоборимо сильными, счастливыми, словно омытыми в огненном источнике вечной молодости. Им кажется, что даже стихии преклонились перед ними, сама судьба устилает розами их путь, душа легка и ясна, как солнечный день, и весь мир, земной и небесный, празднует их великий праздник.

Ночью невольники клялись умереть или победить. Сейчас оглядывались в изумлении. Они победили!

Еще за городом сражались остатки фракийского войска, окруженные рабскими отрядами, дымили пожары и тысячи раненых заполняли храмы, скотные навесы, рабские ночлеги. Кровь сочилась через повязки, один умирал, не ощутив свободы, другой лишь приходил в чувство, стараясь понять происшедшее. Но уже улицы и площади Пантикапея стали тесны для ликующих толп. Топот ног, звуки флейт и бубнов, смех, пение нестройных песен разносились по всему городу.

Резали скот, месили в чанах тесто, жарили и пекли, ели, обжигаясь, запивали яства вином и брагой, обнимались в избытке чувств, заключали любовные союзы с женщинами, танцевали с ними, а потом теряли их в толпе и уже продолжали свое исступленное веселье в другом месте и в кругу других людей.

Все склады и торговые лавки были открыты. Все запасы вин и продовольствия расходовались с чудовищной быстротой, без заботы о завтрашнем дне. Ткани, обувь, разноцветные плащи и украшения мелькали в заскорузлых руках, попадали торгашам под полу за ковш вина, исчезали в тайниках проворных людей, что не терялись в праздничной суматохе, стараясь из рабской победы извлечь для себя немалую выгоду.

– Гуляй, свободные люди! – кричали на улицах бывшие рабы. – Царь Савмак дал три дня для веселья и радости!

Но с первого же утра по улицам пошли небольшие хорошо вооруженные отряды лучших воинов Атамаза и вчерашних рабов, которые наблюдали, чтобы гулянье не превратилось в грабеж, а братанье в драку. Строго следили за тем, чтобы никто не вторгался в дома свободных горожан и не творил насилия. Те, кто считал рабов скотами, которых могут удержать лишь кнут да цепи, ошиблись. Не потому, что не оказалось вовсе насильников и любителей грабежа, готовых сровнять Пантикапей с землей. Таких было немало. Но быстро образовалось ядро сильных и дружных людей, которое стало опорой новой власти и порядка. Суровые приговоры разнузданным гулякам-грабителям еще стояли перед глазами каждого с первой ночи восстания. Это сдерживало страсти, хотя крики и пьяные песни не утихали.

– Нельзя без того, чтобы не погулять народу! – примирительно говорил Атамаз Савмаку. – Как не повеселиться, когда победили! Народ кровью заработал себе эту радость, так пусть же отпразднует свою свободу, наестся досыта, напьется допьяна!

Во дворце все напоминало события минувшей ночи. Никто не убирал мусора и осколков разбитой посуды. В трапезном зале все так же стоял стол, заваленный дорогой столовой утварью, амфорами с вином, измазанными рушниками и недоеденными блюдами.

Группа друзей, осуществлявшая ныне верховную власть Пантикапея, собралась здесь с целью утолить волчий голод и обсудить дальнейшие дела.

– Задали вы мне задачу, выкликнув меня царем! – укоризненно обратился к товарищам Савмак. – И все твой язык, Атамаз! Малое ли дело – царем быть!

– Поздно толковать об этом, Савмак! – отмахнулся Атамаз, шаря рукою меж блюд в поисках ножа. – Избран народом ты, – значит, царствуй! Мы – друзья твои и соратники! Жизнь за тебя отдадим!

– Прост я для царской диадемы.

– Вот и врешь! Кого же ты царем бы выкрикнул? Пойра, что ли?

Лайонак к Бунак громко расхохотались. Лайонак взял со стола амфору того меда, что посылал царю через Саклея.

– Вот попробуйте-ка медку, что всех с ног свалил! Не таким его пить, как Перисадовы воеводы! Жидки они дня скифского меда!.. А мы – выпьем!

– А что, – словно встрепенулся новый царь, почувствовав, что силы возвратились к нему, – в городе продолжают шуметь и грабить?

– Нет, нет, – поспешил успокоить его Лайонак, – никто не грабит, всюду верные люди ведут надзор. Спасибо, воины Атамаза привыкли за порядком смотреть, на них можно положиться. Танай и Абраг с молодыми рабами – рыбниками и портовыми грузчиками за городом уже разоружают остатки фракийцев. Те сдаются лишь при условии, что им будет дано право уехать на родину.

– С этим надо согласиться! Пусть едут к демону! Не они, в конце концов, огород городили… А сейчас надо достать лошадей, поедем за город!

– За город? Фракийцев разоружать?.. Абраг с Танаем справятся сами!

– Нет, не туда. В имение Саклеево хочу проехать, что на Железном холме.

– А, понимаю, – кивнул головой Лайонак. – Ты уж прости, брат, что не усмотрел я… как в воду канула Гликерия.

– Да не только за этим, – смутился и покраснел Савмак, – другие дела есть.

Лайонак на минуту остановил взгляд на царе и покачал головой. Если он сам выглядел после битвы грязным и помятым, то все же на нем сохранились остатки хорошей одежды ольвийского купца и холеная, расчесанная борода. Савмак же выглядел грешником, вынутым из грязных вод Стикса – реки преисподней.

– Нет, Савмак, – твердо сказал он, – нельзя тебе ехать в таком виде ни в город, ни за город. Не забывай, что теперь ты – царь боспорский, а не чистильщик рыбозасолочных ванн. Ты грязен, зарос волосами, одет в вонючие лохмотья… Весь народ пантикапейский уже знает о твоем провозглашении царем на ночной экклезии рабов, и все выйдут поглядеть на тебя, когда ты проезжать будешь по улицам… И, скажу тебе, никто уже не должен видеть тебя не в царском одеянии!

– Не пустим мы тебя в таком наряде! – подтвердил Атамаз, обсасывая губы после меда.

– Правильно! – подхватил Бунак – Теперь ты не просто вожак ночной смуты. Тебе подчинены все эллины и скифы боспорские, бедные и богатые! Все ждут от тебя порядка, справедливости и устройства их жизни. И ты должен собрать на площади собрание всего народа, объявить себя царем волею богов, принять присягу народа, отменить рабство, простить долги, обещать нерушимость достояния каждого, свободу торговли и неприкосновенность храмов!.. А кто же будет присягать тебе, если ты небрит?! Кто поверит, что ты царь, если ты похож на ночное чудище, грязен и провонял гнилой хамсой?! Подумай только!

Все, включая и Савмака, весело рассмеялись. Бунак был неглуп и говорил дельное.

– Да, – согласился Савмак, оглядывая себя, – год, что я провел на очистке ванн, отучил меня чистоту соблюдать. Ты поможешь мне, Бунак?

– Я уже разыскал банщицу Перисада, и она готовит тебе ванну.

– Рыбозасолочную? – пошутил Атамаз.

– Нет, с горячей водой… душистую. А после ванны – натирание! Я уже приготовил благовонное масло, бритвы, мускус для волос. Сам побрею тебя, расчешу твои волосы, одену тебя.

– Да что я, безрукий, что ли?.. Да и одеться я хочу попроще.

– Для народа, Савмак, тот настоящий царь, кто одет по-царски. Не упрощай своей жизни, государь. Ибо ни рабы, ни свободные не признают тебя царем в полинялом плаще. Они могут подумать, что ты просто боишься возложить на себя царские облачения. Будут говорить, что ты лишен истинной царственности. Люди всегда преклонялись перед блеском одежд, величием храмов и богатством дворцов. Будь и ты настоящим царем! Мне кажется, что и рабы будут в обиде, если их царь окажется не таким блестящим, каким был Перисад.

– Все это так, – словно в раздумье согласился Савмак, – но не совсем. Не обычное царство наше, не обычный и царь его. Не с чашей в руках мы будем управлять, а с мечом и щитом! И не храмовые ризы к лицу таким, как я, но воинские доспехи! И не пиры ждут нас, а битвы!

– И это верно, – отозвался Атамаз, – но хоть час, да наш! Веди нас в бой, Савмак, но не лишай и чаши! Ведь мы радости и счастья не ведали.

С этими словами он вновь налил себе крепкого борисфенского меда.

– Скажи, государь наш, – спросил он после глотка. – Митридат, как я сдыхал, своим покровителем считает не то Митру, не то Диониса, а Спартокиды себе Посейдона в покровители выбрали. Ну, а ты кого?

– Гелиоса! – ответил Савмак после минутного раздумья. – Ибо я всегда мечтал о Солнечном царстве! Где каждый может найти свое счастье!

– Слава! – крикнули разом друзья, хватаясь за чаши, – Выпьем за государство Солнца и за его царя Савмака!.. И за счастье!..

 

3

Во дворце появился Пифодор в сопровождении десятка преданных ему пиратов. Он был одет в яркий плащ. На серебряном поясе висел красивый меч. Рядом с ним шел по-прежнему неузнаваемый Фарзой, босой, заросший волосами, одетый в вонючую безрукавку.

Пираты были сильно навеселе. Пифодор оставил их во дворе, а сам смело и непринужденно прошел в дворцовые коридоры, продолжая болтать и смеяться с Фарзоем.

– Где Савмак? – спрашивал он каждого встречного, но вооруженные рабы, что охраняли дворец, молча кивали ему головами куда-то назад, сами продолжая делить куски белого хлеба, которые ели тут же, кроша под ноги. Некоторые свалились от усталости или от выпитого вина и спали у подножия белоснежных колонн, оглашая царское жилище непривычными звуками – оглушительным храпом.

Пройдя в трапезную, родосец натолкнулся на забавную сцену, которая вызвала у него приступ раскатистого хохота.

Рядом с огромным столом, беспорядочно заваленным остатками пира и посудой, двое голых людей залезли в бочку с горячей водой, принесенную из кухни. Толстая женщина лила им на головы чистую воду из глиняного кувшина. Они хохотали и фыркали, с удовольствием смывая с себя грязь ночных сражений. Тут же лежала груда разноцветных одежд, замшевые скифские кафтаны и шаровары, расшитые бисером греческие хламиды и хорошие мечи в ножнах, отделанных золотой фольгой.

Узнав Атамаза и Лайонака, родосец вскричал:

– Вот это мне нравится! Вы царскую трапезную превратили в баню! Ух, воды-то грязной налили на пол! Ай-ай!

– Не мешай, – ответил, отдуваясь, Атамаз, – царским лохагам все позволено! Лучше садитесь за стол, ешьте и пейте!

– Это по мне! Садись, князь Фарзой!

Теперь только они разглядели, что за столом уже сидят утомленные ратными трудами Танай и солидный Абраг. Они руками доставали из серебряных блюд куски заливной рыбы и с хрустом разжевывали поджаристые хлебцы, что успели зачерстветь после того, как их испекли для Перисада и его гостей.

– Что, разделались с фракийцами? – спросил Пифодор, подсаживаясь и сразу протягивая руку к винной посуде.

– Разделались, – пробасил спокойно Абраг. – С одним делом покончили, а десять на носу.

– Экклезию собирать надо. Весь народ пантикапейский вывести на площадь! – подсказал из бочки Лайонак.

– Экклезию? – переспросил грек. – Где только вы ее соберете? Площадь-то ведь занята.

– Знаем, что народ гуляет на площади, по это не помешает. Гульню прекратим, площадь очистим!

– Какую гульню? – скривился насмешливо Пифодор. – Сейчас на площади толпятся сотни, а может, и тысячи голодных! И откуда только они выползли? Словно тараканы из щелей! Поют фиаситские песни и кричат разом: «Хлеба!.. Хлеба!..»

– Хлеба? – переспросил удивленный Атамаз, беря из рук женщины рушник. – У кого же они его просят, если все склады и пекарни открыты? Ешь сколько влезет!

– У кого просят? У нового царя! Теперь вы должны с новым царем ночи не спать, все думать, как прокормить эту ораву голодных и бездомных, что достались вам в наследство от царя Перисада!

И он рассмеялся своим беззаботным смехом, расплескивая вино на дорогую скатерть.

– А в складах уже ничего нет, – добавил он небрежно, – я сейчас прошел по всем улицам. Одни объелись и опились, еле дышат. А другие только понюхали, чем хлеб пахнет. Все растащили, размотали! Народ проворный!

– Ладно, разберемся, – пробурчал Лайонак, обтираясь полотенцем. – Тебе, Пифодор, надо одно дело свершить немедленно – царское!

– Говори, сделаю, если смогу.

Лайонак отвел его в угол зала и стал шепотом что-то толковать, показывая на дверь мокрой еще рукой.

– А, понимаю, – кивнул головой пират, – в воду, значит, с камнем на шее.

– Какая шея, когда голова-то отрублена!.. Иди забирай тело – и в воду его тайком! И молчок об этом!

– Понял, иду! Оставляю вам князя Фарзоя. Позаботьтесь о нем, он тоже давно не мылся и не брил бороды.

Напевая что-то веселое, родосец исчез.

Появился Савмак. Все замолчали, устремив взоры на его статную фигуру и лицо, гладко выбритое Бунаком. На царе были надеты узкие замшевые штаны и цветной кафтан, опоясанный золотым поясом с самоцветами. Левое плечо закрывал пурпурный плащ, застегнутый на правой стороне драгоценной фибулой. К поясу был пристегнут короткий меч в дорогих ножнах, покрытых золотыми фигурами и зверями, с рубиновыми блестками.

Из-за спины Савмака выглянула лукавая физиономия Бунака. Он бегал глазами по лицам друзей, как бы спрашивая: «Ну, каков наш царь?»

Друзья встретили преображенного Савмака дружными криками:

– Слава боспорскому царю!.. Слава Савмаку!..

Фарзой пристально вглядывался в черты лица нового царя, в которых прочел решительность человека, прошедшего через огонь борьбы, закаленного в горниле страданий. Рабство, пытки и лишения оставили на его щеках аспидный оттенок нездоровой бледности, но могучая шея и каменные плечи выказывали огромную физическую силу, не сломленную ни пытками, ни невольничеством.

«Муж достойный!» – подумал князь, испытывая чувство восхищения героем минувшей ночи, что взмыл как белоперый кречет из черной бездны позора и унижения в недосягаемую высь и горделиво оседлал подоблачную вершину царской власти.

Царь выглядел внушительно, его глаза горели внутренним пламенем. Атамаз хотел отпустить какую-то шутку, но прикусил язык. Все склонили головы. Увидев Таная и Абрага, Савмак быстро подошел к ним и обнял каждого.

– Разоружили врагов?

– Разоружили, государь, – ответил Абраг с присущей ему солидностью, – сопротивление всюду прекратилось. Отряды воинов накормлены, отдыхают. А свежие люди направлены на побережье, охранять земли твои от вторжения врагов!

– Не мои земли, Абраг, а исконного хозяина – сколотского народа! Хочу, чтобы сатавки снова почувствовали себя дома на земле отцов своих!

Все еще красными от усталости глазами царь обвел всех, словно ожидая подтверждения своим словам. Взгляд его упал на взъерошенного босяка, стоявшего поодаль.

– А это кто?

– Фарзой я, – выступил князь на шаг вперед, – раб-гребец с «Арголиды», помилован тобою ночью. – Простым воином хочу быть в твоем войске!

– А, ночной буян! – улыбнулся Савмак. – Привет тебе, брат мой! А кем тебе быть, – еще решим. Ты, Бунак, преобрази князя-то! Я считаю – он гость наш из великой Скифии, хотя и попал к нам не совсем прямым путем!

С этими словами царь подошел к Фарзою и обнял его, поцеловал. Оба имели почти один рост. Савмак выглядел покрепче и был чуть повыше.

– Эй, толстуха! – крикнул Бунак женщине. – А ну, разводи очаг да согрей еще котел воды! Да поживее!

– А теперь, – обратился Савмак к друзьям, – надо поговорить о дальнейшем.

– Мы готовы, – ответили те, – только вот Пифодор говорит странное – будто голодные хлеба просят, всю площадь заняли?

– А где Пифодор?

– Отослан за делом.

– Слушай, Атамаз, тебе надо заняться этим. Увеличить выпечку хлеба и начать раздачу хлеба голодным.

– О Савмак, – ответил Атамаз, – я уверен, что там есть голодные, но немало и просто бездельников!

– Все равно, потом разберемся, а сейчас хлеб должен быть для всех!

– В том-то и дело, государь, – почесал затылок Абраг, – что я не хуже Пифодора разглядел, как растаскивали люди хлеб и продовольствие. Будет ли из чего завтра испечь лепешки для войска – не знаю. Я своих еле накормил, все склады уже пусты, в них пьяные спят да крысы бегают. А еще узнал я от людей, что в деревне дела творятся удивительные. Видишь ли, Перисад и его богачи в городе хлеба помногу не держали, имели склады за городом, в имениях и виллах. Этот-то хлеб сейчас Пастух раздает крестьянам без всякой меры, вот так же, как и в городе. Тащи, бери – и все тут!.. Раньше каждый день поступало в Пантикапей зерна до ста возов, а сегодня еще не поступило ни одного!

– И не поступит! – крикнул Атамаз.

– Возможно и так, – склонил голову Абраг, – ибо Пастух, вместо того, чтобы наладить подвоз хлеба в город, пустил пшеницу на расхищение.

– Да когда он успел сделать это?

– Посеять и собрать, государь, долго, а растащить можно очень быстро. Сейчас городу нужен не один хлеб, но и крупы, и мясо. Иначе рабы проспятся, проголодаются и сами пойдут в деревню шарпать по крестьянским дворам, как то делали дандарии или фракийцы.

– Сохрани боги! – взволновался Савмак. – Этого допустить нельзя! Городские рабы и крестьяне – братья, их горе сдружило! Если они поссорятся, передерутся, то конец их вольной жизни!.. Нагрянут Митридатовы рати и всех посадят на колья!.. Надо убедить крестьян, чтобы они сами хлеб в город везли!..

– Мало всего этого, ведь сейчас время сева! Кто царские поля засеет?

 

4

Фарзой взял в руки металлическое зеркало, какие выделывала тогда Ольвия, заглянул в него и отшатнулся, словно увидел собственную смерть.

– Кто это? – глухо спросил он. – Неужели я?

Царь и его советники, прервав разговор, обернулись к нему с улыбками.

– Ты испугался самого себя? – спросил Савмак. – Не удивляюсь, ведь я и все мы, вчерашние невольники, такими были. Но мы уже сняли с себя эту хозяйскую шелуху. Впрочем, посмотри, кое-что еще осталось.

С этими словами он развязал тесемки мягких сапог, что удерживали концы шаровар в голенищах, и закатал штанину. Фарзой мог увидеть на сильной, мускулистой ноге царя язвы и синеватые пятна, присыпанные желтым порошком.

– Это Бунак притрусил мне болячки тертой травой безыменкой. А получены эти украшения в рыбозасолочных ваннах царя Перисада… Иди, брат и гость мой, отдохни, смой с себя скверну невольничества, которая тебя так перепугала. Бунак не только хороший рассказчик и весельчак, но также и цирюльник. Он мигом сделает тебя опять молодым и красивым.

Фарзой почувствовал себя лишним и поспешил выйти. Он и здесь остался верен себе. Родосская школа эллинской вежливости и осторожности не забывалась им, как и в бытность другом Палака. Он сдержанно принял ласку Савмака, твердо зная, что сильные мира сего весьма чувствительны к их почитанию и поддаваться их дружескому тону не всегда можно.

С мыслями о новом царе и неясными представлениями о будущем князь разделся и опустился в горячую воду мраморной ванны, в которой мылись Спартокиды. Его сразу охватило чувство неги и успокоения, какого он давно не чувствовал.

Поставив тазик рядом с бритвой на стол, Бунак собрал одежду раба Сколота и хотел вынести прочь, при этом наклонился, и князь увидел, что в середине темени шута светилась лысина, а половина волос стала седой.

– Да, Бунак, – вздохнул он, – кажется, не все можно смыть и не все вернуть после пережитого… Что ты хочешь делать с моей рабской одеждой?

– С твоего разрешения, сжечь ее.

– Гм… А знаешь, Бунак, не надо делать этого. Собери ее в мешок и завяжи узлом.

– Зачем? – удивился шут.

– Хочу сохранить память об «Арголиде». При случае я одену в эти лохмотья и в эту безрукавку Диофанта!

Бунак пристально посмотрел на князя и залился беззвучным смехом, придерживая рукой пораненные места.

– Хорошо, очень хорошо!.. Ты остро мыслишь и мстителен, как истый сколот!.. Хотел бы и я увидеть Диофанта в этой провонялой безрукавке!.. Я сделаю, как ты сказал.

После мытья, стрижки и бритья Фарзой почувствовал необычайное освежение во всем теле. Казалось, с него сняли тысячепудовый груз. Он с непередаваемым наслаждением обтерся чистым полотенцем и, завернувшись в покрывало, прилег на мягкое ложе. Бунак унес тазик и вернулся с зеркалом и кубком, от которого распространялся медвяный аромат.

– Посмотри, князь, какой ты теперь стал, и выпей вот этого меду, что Лайонак привез нам из Скифии.

Теперь из золоченой оправы выглянуло гладкое лицо, раскрасневшееся, блестящее испариной. Фарзой со скрытым удовлетворением заметил себе, что он не так уж изменился и что лицо царя Савмака куда больше отражало пережитое, чем его. Он вспомнил аспидный оттенок щек Савмака, глубокие складки его лица, выражение внутреннего напряжения в зеленоватых глазах.

– О, как хорошо! – прошептал он, ощущая, как пьяный мед пошел гулять по его жилам.

Бунак, расписные стены, Савмак с друзьями сразу отодвинулись за тридевять земель.

– Хороший медок! – издалека донесся голос брадобрея. – Усни, князь, потом будешь одеваться.

«Давно не пил я хмельного, вот и ударило в голову», – подумал князь. И тут же увидел Диофанта с прищуренным, как у беркута, глазом. Ему хотелось схватить за горло спесивого понтийца, но его уже не стало, зато перед глазами стлался голубой туман, пронизанный солнечными лучами. Откуда-то ворковал женский голос. Это говорит Табана! Это она смеется над тем, что он был рабом, она выкупает его из рабства за деньги, чтобы сделать его чем-то вроде фаворита, наложника из рабов. Нет, не будет этого!.. Неожиданный свист бича напоминает ему, что надсмотрщик близко и надо грести усерднее. Спина сама откидывается назад, с усилием преодолевая сопротивление весла, пенящего зеленую воду. Скоро придет проревс и принесет еду… Но туман становится гуще, мелькает нога Савмака, покрытая язвами. Фарзой издает храп, означающий, что бог сновидений Гипнос осенил его своим крылом.

Бунак, кряхтя и охая, старательно моет ванну, оттирает грязные пятна на полу и, держа в руке мокрую тряпку, оглядывает комнату.

Спящий Фарзой вызывает у него усмешку. Он задумчиво вздыхает и уходит.

 

5

Блестящая кавалькада на прекрасных лошадях с грохотом промчалась по улицам Пантикапея и, миновав северные ворота, направилась по дороге в сторону прибрежного поселка Парфения.

Ночью по этой дороге бежали многие сотни тех горожан, что имели основание бояться рабского восстания. Бежали богачи, собственники многолюдных эргастериев, спасаясь от мести своих рабов, бежали палачи и надсмотрщики, исполнители страшных приговоров, люди беспощадные, с сердцами, покрытыми иглами морского ежа. Промчалась здесь и многоконная масса дандариев, сопровождая царицу Алкмену на пути в Фанагорию. Одиноко промелькнула при свете пожаров незадачливая фигура Гликерии, которая успела за короткое время побывать в ролях бедной просительницы, богатой невесты и всеми признанной красавицы, удивляя Пантикапея своими необычными поступками. Опозоренная скандальной связью с рабом, проданная в рабство, она бежала из дома Саклея, чтобы попасть в еще более тяжкую неволю к варвару.

Вот о ней-то и думал Савмак, которому передались волнение и горячая прыть лихого скакуна. Царь нервничал, хмурился, всем существом стремясь к желанной цели.

Справа скакал на гнедом коне Лайонак, слева – Абраг. Первый казался невесомым в седле, словно сросся с конем в одно целое. Он управлял скакуном с ловкостью мастера верховой езды, лукаво поглядывая на Абрага. Тот старался сохранить свою обычную степенность, что ему плохо удавалось. Его бросало в деревянном седле, он не мог справиться с горячим жеребцом, сжимал его пятками и дергал за повод. Конь крутил хвостом и рвался вперед. Годы, проведенные в рабском труде, не способствовали выучке наездничества. Старик с укором бросал взоры на бородатого Лайонака, чувствуя, что тот смеется над ним, но боялся раскрыть рот, чтобы не откусить язык. Лайонак знаками показывая, как надо сидеть в седле, не раздражая коня.

Сзади топотали лучшие всадники из бывших степных скифов, когда-то плененных врагом и проданных в рабство.

Лайонак внутренне был убежден, что Гликерии, ради которой они спешили в Саклеево имение, там нет, но не высказывал этого Савмаку, не желая его огорчить. Савмак же не без основания полагал, что девушка должна находиться в одном из имений Саклея.

Показались каменные башни Саклеевой виллы. Кавалькада подъехала к воротам. Лайонак закричал:

– Отворяй ворота царю боспорскому Савмаку!

– Какому царю? – послышался невнятный вопрос. – Нет царя! Убит царь! Бежали хозяева! Мы – хозяева и цари!

Телохранители Савмака сдержанно засмеялись.

– Пьян привратник-то, – заметил Лайонак.

Один воин проворно соскочил с коня и дернул ворота рукой. Дубовая створка со скрипом медленно распахнулась.

– Ворота не заперты, – доложил воин, – можно въезжать!

– Стой, там трупы!

Открыть ворота настежь мешали тела людей, что валялись во дворе. Воин проскользнул между створками, послышался его веселый смех.

– Пьяные! – вскричал он. – Как есть все перепились! Еле живы.

Теперь через полуоткрытый въезд стало слышно невнятное бормотание, потом крики и пьяная ругань. Лайонак с воинами поспешил на помощь.

– Оттаскивайте пьяных в сторону! Распахивайте ворота!

Во дворе Савмаку представилась картина, какой он никогда не видел. Среди двора горел костер, вокруг скакали или делали вид, что скачут, полуголые или странно одетые фигуры людей. Тут были и женщины с распущенными волосами, мужчины, напялившие на плечи дорогие ткани и плащи, даже маленькие дети со вздутыми животами.

Хохот, крики, непристойные жесты и движения, рев ребятишек оглушили и озадачили неожиданных гостей, на которых никто не обратил внимания.

Огромные пифосы с вином, выкаченные из подвалов, стояли рядком. К ним подбегали с ковшами и ведерками, черпали вишневую жидкость, пили ее, лили себе на голову, плескались ею, как водой, и опять пускались в пляс, а то падали замертво под ноги другим. Тут же валялись разбитые глиняные бочонки, вино стояло лужами, аромат его шибал в нос. Воины начали сплевывать и утирать рты.

– Погляди, погляди, что он делает! – не удержался от восклицания молодой воин. – Лезет в бочонок!

Один из охмелевших гуляк действительно полез в пифос и опустился в него по плечи. Вино хлынуло через край и стало растекаться по каменному настилу двора.

Из кладовых выносили дорогие меха и ткани, посуду, оружие. С криками и хохотом бросали собольи шкурки в огонь и плясали, прыгали, как помешанные.

На кухне пылал очаг, в котлах что-то кипело, бурлило.

Теперь Савмак заметил человека, привязанного к столбу. Одежда с него была сорвана, голова поникла. Рядом валялись палки, коими, как видно, его избивали. Тут же лежали мертвецки пьяные экзекуторы. И если избитый оказался живым, то только потому, что рабы перепились и не были в силах доконать его. Их самих доконали крепкие вина.

Собаки, объевшиеся копчеными окороками, даже не залаяли. Они тоже налакались вина из луж и выглядели, как и их хозяева, пьяными.

– Безумные! – промолвил Савмак. – Безумные люди! Свобода опьянила вас больше, чем вино это!.. Лайонак!

– Я здесь, государь!

– Обижать никого не надо! Но пьяных перетаскать под навес, пускай там отсыпаются. Бунтарей, если полезут в драку, связать! Кладовые привести в порядок, заглянуть, нет ли где зароненного огня, и закрыть на замки! Вино отобрать, а то они будут пить, пока не лопнут! Приготовить хороший обед для наших воинов, дать им вина, но не напиваться допьяна!

Воины услыхали последнее распоряжение и ответили восклицаниями восторга.

– А я пойду поищу Гликерию. Спрашивать здесь некого, все пьяны.

И, соскочив с седла, пошел прямо в дом. Что-то сообразив, повернулся к привязанному у столба. Того уже отвязывали.

– Это Анхиал, – сказал Лайонак, сразу узнав Саклеева управителя, – он должен знать, здесь ли она.

Но Анхиал таращил глаза на важных гостей и невнятно мычал.

– Этот тоже пьян и безумен! Всеми овладело безумие бога Диониса!

– Вернее – безумие счастья, – усмехнулся царь, – все они впервые почувствовали себя полностью свободными!

– Это – пес хозяйский, – пояснил Лайонак, – истязатель рабов! Хотя и сам несвободный человек. Заприте его куда-нибудь. Если его не прикончат рабы, он сбежит.

Абраг и Лайонак последовали за царем с обнаженными мечами. На ступенях хозяйского дома пьяные лежали рядом с мертвецами. Савмак толкнул дверь, и они прошли в огромный зал с очагом, где когда-то ужинала Гликерия по прибытии из сарматских степей. За столом неподвижно сидел человек, положив голову в лужу студневидной крови. Тут же лежал окровавленный топор и стоял фиал, наполовину наполненный вином. Лайонак схватил мертвеца за волосы и повернул лицом к себе.

– Это Алцим, младший сын Саклея, – сказал он, обтирая руки, его убили, как видно, за вечерней чашей вина. Не в пример отцу, он был мягок душой. Однако и его не пощадили.

В залах, коридорах и молитвенных комнатах царил хаос. В опочивальнях пышные ложа оказались смятыми, испачканными грязными ногами. Но людей не было. Видимо, все гуляки перед приездом Савмака пировали во дворе. Дом пустовал.

Они остановились перед лестницей, что вела на башню. Дверь оказалась запертой.

– Здесь! – в волнении произнес Савмак.

Все трое налегли плечами, но окованная железом дверь не поддавалась. Лайонак догадался и кинулся во двор. Разыскав Анхиала, стал шарить у него возле пояса. Что-то звякнуло. Это была связка ключей.

Взойдя на самый верх башни, они оказались на площадке, с которой открывался широкий вид на владения Саклея, на море и на Пантикапей, чуть затянутый дымкой.

– Да, усадьба хорошая, – заметил Савмак, – нужно объявить ее царской, поставить стражу. Мне кажется, не в акрополе города, а здесь будет наша ставка. Отсюда легче управлять хорой. А там – всегда на виду у горожан, которые ненавидят нас, победивших рабов. Но – Гликерии нет!.. Куда она девалась?

– Выспится Анхиал – устроим ему допрос.

 

6

Во дворе их ожидали необычайное оживление и суета. Слышались крики и даже брань. Незнакомые бедно одетые люди размахивали плетьми, гарцевала на конях. Другие упирались в створки ворот, стараясь шире распахнуть их и дать возможность въехать во двор целому каравану возов.

Савмак и Абраг схватились было за мечи, но Лайонак остановил их:

– Это не царские люди и не разбойники. Вижу многих крестьян, а вон и предводитель их, Пастух. Старый волопас действует!

– Вот это кстати, – отозвался царь, убирая руку с рукоятки меча, – заодно мы поговорим с ним о делах сельских…

Они встретились на крыльце, остановились один против другого. Савмак стоял перед Пастухом благожелательный и вместе настороженный. Он протянул вперед свои большие руки, неестественная краснота которых вместе с узловатостью пальцев и въевшейся в трещины чернотой как-то не вязалась с атласными рукавами зеленого кафтана, расцвеченного золотыми звездочками и нашивными блестками. Огрубелые руки его, да еще серая смуглость лица, словно присыпанного аспидной пылью, напоминали о перенесенных лишениях и промозглой атмосфере рыбозасолочных ям, о той рабской доле, которая чудом сменилась царскими нарядами и абсолютной властью военного вождя.

Но если новоизбранный царь уже успел привести себя в порядок и выглядел щеголевато, то Пастух по-прежнему казался сказочным лесовиком в своих потертых шкурах, кожаных старых шароварах и постолах, искусно прикрепленных к ногам ремнями. Лишь тяжелый сарматский меч, какие все больше входили тогда в моду, вытесняя короткие скифские акинаки, топор за поясом и горит с луком и стрелами свидетельствовали о том, что это не полудикий волопас, но грозный воин. Его некрасивые обнаженные руки поражали своей толщиной и как бы лошадиной мощью. Савмак внимательно изучал выражение лица этого человека, несколько смущаясь под его испытующими, остроосмысленными взглядами, в которых угадывалась игра разноречивых мыслей и чувств. Движения глубоких морщин на черно-красном лице, сухой плотный изгиб тонких губ, отвисший небритый подбородок – все в нем казалось необыкновенным. Словно с усилием разомкнул Пастух бесцветные губы и отчетливо произнес:

– Слава новому царю Боспора – Савмаку! Избраннику сирых и голодных!

– Привет и тебе, брат мой!

– Боюсь, что не смогу быть братом тебе. Ибо ты – вырядился в царские ризы, а я – провонял потом и дымом костра.

В этих словах прозвучали насмешка и осуждение. Царь хотел что-то возразить суровому Пастуху, но низкий бас Абрага предупредил его. Бывший староста рыбных рабов нахмурился, услышав резкие слова крестьянского вожака, и лицо его, и так темное, стало мрачным, колючие усы зашевелились угрожающе.

– Ой, Пастух, – резко вмешался он, смотря в упор на странного человека, – дивлюсь я словам твоим! Провонял ты еще при хозяевах, убежал из рабства не сегодня, а хозяйскую вонь и грязь носишь как дорогой подарок. Почему ты до сих пор этих лохмотьев не сбросил и в баню не сходил – не пойму. Видно, рабская вонь и нечистота тебе слаще меда. Или неведомо тебе, что рабы оковы сбросили для того, чтобы эту самую грязь смыть с себя?.. Да еще смеешь дерзкие слова царю говорить!

И удивительное дело. Такой пронзительно острый взор Пастуха неожиданно обмяк, притупился. Пастух был смущен. Он опустил глаза и, разведя руки, осмотрел свое убранство, потом перенес взгляд на лохмотья Абрага и усмехнулся лукаво, по-мальчишески.

– Так и ты, брат мой, не успел вымыться. И оборван ты похуже меня, и разит от тебя гнилой рыбой.

– Не успел я, это так. Но не хвалюсь я своей вонью и грязью, как это ты делаешь. И не смею говорить в глаза царю обидные слова. Ты что же, хотел бы, чтоб царь народный твою вшивую шкуру надел, что ли?..

– Оставь, Абраг, – негромко остановил его Савмак, – Пастух – брат наш и верный страж свободы народной. Честь ему и великая слава!

С этими словами он обнял Пастуха. Тот продолжал бурчать:

– Роскошь – пагубна… А все эти пестрые хозяйские наряды сжигать надо!

– Ну, ну, – рассмеялся царь, перестань ты ворчать, как барс, которого посадили в клетку. Другое скажу тебе – ведь мы победили, Пастух!

Чувство теплое и дружеское сверкнуло в глазах волопаса. Он с неожиданной лаской неуклюже обнял молодого царя, и его широкая ладонь опустилась на кудрявую голову Савмака.

– Победили, брат, победили! Даже не верится как-то.

– Ты прав, не верится. Но это не сон. Пантикапей наш, мы кровью добыли его! Феодосия уже восстала и тоже делает одно дело с нами! Тебе остается со своими людьми Нимфей взять! Или ты уже взял его? И вот прибыл в имение победу праздновать? Не так ли?

– Победу праздновать? – отстранился Пастух. – Нет, рано! Люди мои лишь подступили к Нимфею и осаждают его.

– Да? – многозначительно переспросил Савмак, опуская руки. – Нимфей осаждают твои люди, город еще держится и, как видно, ждет подмоги из Фанагории от врагов наших, а ты – здесь?.. Зачем? Разве место полководца не впереди своего войска?

– Отвлекся я… ненадолго. Вот решил раздать крестьянам хлеб, что у Саклея был запасен здесь, на Железном холме. Видишь, сколько возов – и все хлеба ждут! Сейчас начнем.

Абраг сделал рукой нетерпеливый жест, и усы его опять возмущенно натопорщились. Савмак сделал ему знак не спешить. Тот вздохнул, бросая на Пастуха угрожающие взгляды.

– Велика твоя любовь к народу, – промолвил царь, – но о делах поговорим немного погодя. А сейчас пойдем в Саклеевы покои, подкрепимся и обдумаем все не спеша. Нужен тебе, Пастух, помощник, который занялся бы нуждами крестьян. Не забудь, что, кроме Нимфея, еще не сдались ни Ермизий, ни Зефирий, ни Акра, не говоря уже о многих малых селениях, где укрепились враги наши.

Они вошли в трапезный зал и приблизились к столу. Здесь распоряжался Лайонак. Он приказал убрать труп хозяина, накрыл стол скатертью и уставил его яствами. Пастух, увидев белые хлебы и заливную рыбу, принесенную из ледяных подвалов, поморщился.

– Дайте мне ячменную лепешку и вареное просо! Мое брюхо не примет этой барской еды. А вместо вина принесите воды! Если рабы в городе начнут есть дорогие кушанья и пить сладкие вина, то крестьянину-сатавку опять придется работать много, а есть мало. Иначе вам не хватит на веселую и сытую жизнь. Но зачем рабам сладости и вина?

И, несмотря на уговоры, Пастух отодвинул от себя тарелки и кубки, достал из-за пазухи луковицы, стал резать их на столе ножом, солить и класть в рот. К рыбе и пирогам не притронулся.

– Эй! – крикнул он сторожевому воину. – Скажи нашим людям, чтобы не ели всякой дряни и не пили вина! Кого замечу пьяным – заставлю идти за хвостом своего коня! Хлеб и вода – вот пища восставшего воина-пастуха! Говори, Савмак, что я должен делать? Ибо царю, избранному народом, присягаю!

– Ответь мне: что делают сейчас сатавки-поселяне?

– Празднуют свое освобождение!

– Это великий праздник! Но подумали вы, не уйдет ли время для посева?.. Может быть, назавтра праздник-то прервать, посеять все, что еще не посеяно, а потом праздновать и веселиться?! А?

– Не обременяй своей головы, о новый царь, крестьянскими делами, – усмехнулся Пастух, – наводи порядок в Пантикапее! Ибо все зло – в городах. А свободные пахари сами знают, когда им сеять и сколько. Теперь их судьба в их руках. Хотят – сеют, хотят – не сеют… А разве радость людскую можно прервать?.. Слышишь, поют!

Крестьянский воевода склонил голову набок и прислушался к нестройным звукам, доносившимся со двора.

– А если не посеем сейчас, – продолжал так же спокойно Савмак, пристально глядя в лицо Пастуха, – то что же есть будем целый год?

Пастух опять взглянул в ответ с лукавством и хитрецой.

– Не посеют – сами и будут виноваты, спросить не с кого! Да не тревожься, пшеницу засеяли еще до бунта, правда, не везде… А вы что, тоже сеять приехали?.. Малость опоздали, ну да ничего. Земли много, начинайте! Ведь и горожанам надо есть, – значит, надо и сеять!

– Ох, темен ты, Пастух, ой как темен! – не удержался Абраг, разводя руками. – Видно, около, овец мудрости не наберешься. Смотрю я на тебя как на деревянную колоду – толста и тяжела, а внутри одна гниль и труха.

– Как так? – широко раскрыл глаза Пастух, поражаясь решительному тону старого раба.

Тот продолжал:

– Да пойми ты, человек в шкурах! Городские рабы великое дело сделали, царскую рать разгромили, царя уничтожили и Диофанта еле живого выпустили! Развалилась держава эллинская, а на ее место теперь другая становится – сколотская! И царь у нас – сатавк! Вот он, перед тобой!.. Это он вел рабов на бой! А сейчас из тех же рабов дружину создал, для которой весь Пантикапей будет мечи ковать, луки гнуть. Ибо готовимся мы к великим боям… Как же мы сможем сами хлеб сеять, если война-то на носу?!

– Какая война, с кем?!

– Ах темнота, темнота! Да разве дадут нам хозяева жить спокойно? Они за проливом ножи на нас точат! Великую рать вооружают! К Митридату еще раньше послов направили, просили его войско послать на Боспор, против народа!.. Не успеешь выспаться у костра на своей сырой шкуре, как нагрянут со всех сторон!.. Свободу надо мечом защищать, пойми ты, дубина этакая!

– Ну, ну, не ругайся! – ответил озадаченный Пастух. Он никак не ожидал, что этот невысокий, но коренастый старик с кулаками, как кувалды, так просто заставит его почувствовать непривычную неловкость. – Свободу мы будем защищать!

– Так ведь войску нужен хлеб, чтобы оно с голоду не умерло! И кузнецам, что мечи куют, тоже есть надо!

– Каждый должен взрастить хлеб свой!

– Хлеб взрастят крестьяне, а горожане мечи выкуют. А царская рать воевать будет, свободу нашу охранять. Каждый свое дело делает, пойми ты это. Ты вот хлеб раздаешь – а кому и по скольку?.. Один сумеет больше других захватить, а потом сгноит хлеб в яме. А голодному куска не даст. Другой этого хлеба и не увидит… Царь же наш, народный, хочет, чтобы все сыты были!.. Ах, Пастух, Пастух! Горе тебе, и народу с тобою тоже торе!

– Ты что, приехал ругать меня?

– И поругаю, если есть за что.

– Подожди, Абраг, – вмешался царь, улыбаясь. – Нет, Пастух, не ругать я тебя хочу, но помочь чем могу.

– Вот это мне как раз и потребно!.. Не успеваю я везде: Нимфей брать надо, голодные хлеба просят – тоже надо дать. А там еще по деревням свадьбы начинают справлять – и все зовут.

– Вот я и хочу тебе помочь.

– Повелевай, все исполню!

– Ты, Пастух, человек ратный и потому не успеваешь делать дела крестьянские. Сказал я – помощник тебе нужен. Кого ты хотел бы?

– Давай вот этого, седого! – указал Пастух на Абрага. – Хоть и ругается, но по мне человек этот.

Все рассмеялись. Лайонак налил кубки. Друзья выпили. Пастух воздержался.

– Весь хлеб, – сказал царь, – что остался в кладовых Саклея, сейчас же надо погрузить на крестьянское арбы!..

– Вот это правильно! – заулыбался Пастух.

– И отправить под охраной конных воинов в Пантикапей, там им Атамаз распорядится. И больше раздач хлеба вот так – бери сколько хочешь – не производить!

– Как же так? – оторопел Пастух. – Хлеб-то крестьяне сеяли, значит, он должен быть им и отдан!

– Нет, – пробасил Абраг, – хлебом крестьян мы снабдим, только не так, как это ты делал. Город тоже есть хочет, я уже говорил тебе.

– Эх! – ударил Пастух шапкой об пол. – Жила деревня для города, для него сеяла и жала, по его милости голодала. И опять вы хотите выжать из пахаря масло. Говорю вам: не троньте крестьянина, он хочет сам жить для себя и будет счастлив, если все города провалятся сквозь землю! Не нужен город крестьянину! Он сам соберет и съест хлеб свой, соткет себе холст, выкроит из кожи сандалии! А город без деревни – ничто! Много там бездельников и белоручек, вот их посылайте пахать и сеять! И не пытайтесь сделать опять рабом несчастного сатавка!

– Не прав ты, Пастух, – мягко возразил царь, – ну, да мы с тобою еще поговорим. А сейчас, Лайонак, ты будешь сопровождать обоз с хлебом, в городе ждут его. И готовьте к моему приезду всенародную экклезию. Я же с Пастухом и Абрагом проеду по деревням и побываю под Нимфеем.

– Береги себя, государь! – начал было Лайонак, но оба пожилых сатавка перебили его возгласами и уверениями, что царю ничто не грозит.

Все встали из-за стола и поочередно обнялись.

 

7

Кроме таких крупных городов, как Пантикапей и Фанагория, стоящих один против другого по обеим сторонам пролива, в Боспорское царство входило еще двадцать два города. Некоторые из них являлись старинными эллинскими полисами – колониями, другие разрослись из туземных поселков, третьи оставались всего лишь большими деревнями. История сохранила названия этих городов, нередко окруженных каменной стеной, сравнительно благоустроенных. Многие из них имели общественные здания, храмы, даже чеканили свою монету.

В западной половине царства, расположенной на землях древней Тавриды, южнее Пантикапея, стоял город Нимфей с незамерзающим портом. Юго-западнее – Феодосия с гаванью на сто кораблей. Она соперничала со столицей в торговле с заморскими странами.

Города эти, войдя в состав Боспорского царства, оставались полисами, они сохранили самоуправление и даже хозяйственную обособленность. В этом смысле царство являлось лишь союзом самостоятельных городов, так как ни правители Археанактиды, ни более поздние Спартокиды не смогли связать их прочными хозяйственными узами. И хотя им удавалось взимать налоги и пошлины с подвластных городов, но основным источником мощи и богатства древнего царства являлись закрепощенные крестьяне-сатавки, сеявшие пшеницу. Да и все города эллинских колонистов были по существу теми пиявками, которые жирели, присосавшись к телу простого трудолюбивого народа. Они и объединялись лишь для того, чтобы с большим успехом тянуть из народа соки, легче управлять им. Они нередко ссорились между собою, боролись за право вырезать лучшие куски из тела покоренной страны.

Источником соперничества городов была выгодная торговля скифским хлебом сначала с Милетом, основателем Пантикапея, потом с Афинами, а после захвата Эллады римлянами – с Синопой, столицей Понтийского царства. И когда рухнула тирания Спартокидов, пала власть Пантикапея, остальные города не ощутили катастрофы. Они были и оставались «отдельными городами». Их хозяйственная основа не пострадала. Со свойственной эллинам гибкостью и изворотливостью, граждане городов быстро наладили обмен с мятежной хорой, как будто ничего не произошло.

С другой стороны, Савмак и многие участники восстания ожидали, что мятежные крестьяне, пылая ненавистью к городам-поработителям, будут со всей страстью штурмовать их, дабы отомстить за прошлые обиды и унижения, не входя ни в какие переговоры с хитрыми эллинами. Когда городские рабы захватили власть в Пантикапее и Феодосии, отдельные очаги крестьянского неповиновения и мятежа действительно слились в общий пожар восстания. Крестьяне отпраздновали свою победу поджогами царских имений и складов и разграбили все, что смогли разграбить. Они перебили комархов и всю царскую администрацию. Но дальше этого не пошли. Хозяйственные торговые связи деревни с городом имели вековую давность и оказались удивительно прочными и живучими.

История сохранила рассказ о том, как скифы-пахари, что жили близ Ольвии, сами способствовали ее восстановлению после разгрома врагами, так как город этот был нужен им для обмена хлеба на изделия городских мастерских.

Нечто подобное наблюдалось в те дни и на Боспоре. С необычайной легкостью образовались торжки перед воротами осажденных городов. Между деревенскими повстанцами и горожанами шел оживленный торг. Под стенами Нимфея, взятию которого Савмак придавал важное значение, раскинулся лагерь повстанцев, быстро превратившийся в базар. Даже в настроениях обеих сторон наметилось созвучие. Те и другие с хохотом и шутками рассказывали о том, как спесивый Пантикапей не выдержал, развалился.

– Растрясли рабы царские сундуки, да и таким, как Саклей, солоно пришлось, – смеялся горожанин, выменивая у крестьянина кур и передавая их своему рабу-носильщику. – Так и надо пантикапейским богачам, давно они не дают нам жить и торговать по-настоящему!

– Верно, верно, – весело скалился высокий крестьянин, босой и грязный, но вооруженный вилами, на зубьях которых запеклась кровь, – дали им по делам их!.. А теперь все наше – хлеб и скот! Хотим – сами едим, хотим – меняем!.. А почему ты даешь мне за десять кур эти поношенные сандалии? Я хочу новые!

– Выдумал! – с грубой снисходительностью вскинул голову горожанин. – Куры еле живые, а сандалии подавай новые?! Хватит с тебя, поносишь и эти!.. Пошли!

Крестьянин вздыхает, но соглашается. Ему и в голову не приходит, что он может сейчас же отобрать у заносчивого эллина и своих кур и всю его одежду.

На площади маленького, но гордого своим прошлым городка шли громкие разговоры о том, что пора восстановить полную независимость Нимфея, вернуть общине ее права, завоеванные еще прадедами. Городские власти не возражали против таких настроений, но полагали, что им трудно будет удержаться против рабских полчищ, если они вздумают пойти против города. Поэтому спешно готовили посольство в Фанагорию с просьбой о немедленной военной помощи.

В настроениях горожан и их разговорах слышались отголоски тех времен, когда Нимфей еще не влился в Боспорское царство и долго сопротивлялся такому присоединению. Тогда Нимфей входил в афинский морской союз и опирался на него. Лишь в конце пелопонесской войны, раздиравшей в давние годы Элладу, изменник-нимфеец Гелон сумел впустить в город войска боспорского царя-архонта Сатира Первого, за что получил от последнего почет и награду. Представляет интерес, что Гелон был дедом знаменитого оратора Демосфена, в жилах которого текла не только эллинская, но и скифская кровь.

Попытки Нимфея освободиться от власти Спартокидов не увенчались успехом. Афины потерпели поражение в морском сражении при Эгоспотамосе и не смогли ничем помочь своему далекому собрату.

И вот уже свыше двухсот лет Нимфей пребывает под властью Пантикапея, не переставая вздыхать о былой независимости. Как же не использовать такое благоприятный случай для ее восстановления?

 

8

Проезжая через деревни, Савмак и его спутники видели тот угар, в котором находилась только что освобожденная боспорская хора. Еще продолжали гореть хозяйские усадьбы, и запах горелого зерна чувствовался всюду. Вокруг праздничных костров плясали многолюдные хороводы, слышались песни, веселые выкрики и смех. Пастух с блаженной улыбкой внимал народному ликованию, все время поглядывая на царя и Абрага, как бы ожидая их одобрения. Голуби сотнями падали на землю, всюду находя в изобилии зерна рассыпанной пшеницы. Сама земля, казалось, была удивлена тому, что, вместо копыт лошадей царской стражи, ее сотрясают в танце тысячи крестьянских ног.

Молодежь каталась на лошадях, украшенных лентами и пестрыми чепраками. Говор, песни, радостный, праздничный шум и гомон оглашали каждое селение. Чувствовалось, что любой встречный, ликуя, хочет сказать: «О свобода, как, оказывается, ты хороша!»

Нимфей издали показал свои зубчатые стены. Всадники подъехали и сначала решили, что город уже взят и воины делят захваченную добычу. Но оказалось, что под стенами города раскинулась веселая ярмарка. Вооруженные нимфейцы наблюдали со стен, как горожане тащили целые возы разных припасов, выменивая их на поношенные плащи и всякую дрянь.

Странная получалась картина. Присланные сюда Пастухом осаждать город сатавки устроили ярмарку, сбывали нимфейцам дешево доставшийся хлеб и скот, с радостными возгласами натягивая на плечи выменянные одежды, упиваясь плохим вином. Осажденные в короткий срок запаслись провиантом и теперь могли бы без заботы ожидать желанную помощь войсками из Фанагории. Они даже мечтали запастись дешевым хлебом для торговли.

Савмак повернул лицо к Пастуху и мягко сказал ему:

– Видишь, брат мой!.. Ты уехал, войско твое не привыкло воевать и превратилось в торговцев… А потом – обрати свой взор на то, что крестьяне совсем не расположены сами сучить нитки и кроить сандалии или одеваться в такие вот шкуры, какие ты носишь. Видно, миновали те времена, когда такое было. Вот сатавки сбывают хлеб и скот врагам, снабжают врагов продовольствием, получая в обмен одежду и обувь. Если так дело пойдет, то мы и за десять лет не возьмем Нимфея.

– Посмотри, темнота! – добавил Абраг сердито.

Пастух, разобравшись, в чем дело, побагровел и пришел в неописуемый гнев. Он хотел немедленно мчаться к стенам и плетью разогнать позорный торг, а ослушников и изменников казнить. Но царь и рассудительный Абраг удержали его.

– Не горячись. Не они виноваты, а ты сам. Народ делает то, что делали его деды и прадеды, он торгует с городом. Оказывается, город нужен крестьянам, а деревня нужна городу. Только следует торговать не с мятежными городами, а с Пантикапеем. Туда надо везти хлеб и обменивать его там на одежду или горшки.

Общими усилиями торговлю прекратили. Горожане в панике бросились в ворота города, под прикрытие своих камнеметов и тысяч стрел, что посыпались со стен. Пастух старался изо всех сил и дал клятву Савмаку, что не покинет войска, пока не возьмет Нимфея.

– Правильные и мудрые слова твои, брат, – одобрил Савмак, обнимая Пастуха, – веди осаду как следует, а крестьянами и их делами займется Абраг.

Всюду по дорогам были поставлены конные и пешие заставы. Тех, кто пытался провезти хлеб в осажденный город, задерживали. Припасы отбирали, и они шли на питание войска.

Свыше недели ушло на эти дела, после чего Савмак и Абраг расстались с Пастухом. Последний остался держать осаду Нимфея, а царь в сопровождении вооруженных всадников направился в Пантикапей.

Через месяц после таких мер Нимфей принес Пантикапею покорность. Савмак принял послов сдержанно, упрекать не стал. Он потребовал лишь внесения в казну натуральной дани и золотых монет. Хозяевам обещал сохранение их собственности, но обязывал торговлю с крестьянами вести под надзором своих приставов. Наказания палками и пытки запретил, однако от полного освобождения рабов воздержался. В этом был свой смысл. Вскоре прибыли послы из Тиритаки и других городов с изъявлением покорности новому боспорскому владыке.

 

1

Если бы Атамазу несколько ранее сказали, что он останется хотя бы на короткое время всевластным хозяином Пантикапея, что ему будет подчинено войско, что он будет пить вино из погребов Перисада, а спать в палатах царицы, то он назвал бы это забавной сказкой.

Сейчас же, когда все это стало действительностью, ему некогда было даже почувствовать всю необычность своего нового положения. Он еле успевал обеспечить питанием огромное и нестройное войско с его неутолимым аппетитом. Он знал, что ощущение свободы, возможность отоспаться и наесться досыта всецело завладели душами рабов, сбросивших цепи. Бывшие невольники продолжали праздновать свою победу, не испили еще до дна чашу великого торжества и ликования. Песни, пляски, неистовое веселье сменялись обильнейшими пирами и сном по двенадцати часов в сутки.

Атамаз, при всей своей простоте, чувствовал, что этот угар быстро пройдет. Сорвав первое яблочко с дерева небывалого успеха, вся разношерстная масса исстрадавшихся в неволе людей неизбежно потянется и к другим его плодам. Многолетнее озлобление, жажда отмщения поработителям еще не утолены. Пламя обиды и ненависти лишь притихло в атмосфере первых радостей, но завтра опять забушует неудержимо. Смешно было бы думать, что тысячи людей удовлетворятся мгновенным изменением их положения. Огромная сила и энергия, заключенные в груди любого из этих людей, потребуют применения, разрядки.

Было очевидно, что стоит прекратиться притоку продовольствия и хмельных напитков – и рабы хлынут в усадьбы и дома горожан, разнесут вдребезги весь город, столь ненавистный им.

Уже не раз Атамазу задавали острые вопросы, почему царь защищает эллинских рабовладельцев, богачей, что сидят на мешках с добром в своих каменных домах и ждут, когда из-за пролива явятся карательные войска и перебьют взбунтовавшихся рабов.

– Вернется царь Савмак – все объяснит вам, – отвечал шутливо Атамаз, – а пока отдыхайте и несите охрану. Ведь вы воины, ваше дело подчиняться.

И, собрав наилучших, создавал из них отряды, приказывал им не пьянствовать, следить за порядком в городе, не допуская насилия и грабежей. Он сам встречал караваны с хлебом и гурты скота, следил за расходом продовольствия.

А на площади толпа голодных людей увеличивалась с каждым днем. Увечные старцы и сильные молодые парни вопили: «Хлеба! Хлеба!» И в то же время почти все мастерские стояли из-за нехватки работников.

Атамаз посетил всех мелонархов, содержателей мельниц, и потребовал именем царя начать работу. Зерно надо превратить в муку. Потом приказал хлебопекам растапливать печи.

Хозяева мельниц и хлебопекарен возражали:

– Кто же будет тереть зерно, топить печи, носить дрова, месить тесто? Не мы же одни. Рабы разбежались, вы им дали свободу.

– Вон на площади народу много – зови и нанимай. Каждый пойдет.

– Не идут они. А некоторые даже обещают всем хозяевам кишки выпустить. Какой уж тут наем!

Пришлось кликнуть клич среди вооруженных воинов-рабов, а также выделить несколько десятков парней из своей дружины одношкольников. Кое-как смололи зерно, испекли хлеб. В душе царского наместника начало нарастать раздражение. Он чувствовал, что необходима какая-то сила, которая привела бы в движение человеческую массу, поставила бы каждого на свое место. Он уже хотел послать воинов на рыночную площадь, устроить облаву на работоспособных людей и поставить их силой к зернотеркам, но побоялся Савмака и сдержался.

Усталый и потный, он завернул к Синдиде передохнуть и закусить.

В храме он увидел обычную сцену богослужения. Пахло дымом бензоя. Хор молодых жриц и прислужниц сладкозвучно и стройно выводил гимн Афродите. Девушки в белых одеждах медленно двигались в танце, поочередно возлагая венки на подножие статуи богини. Казалось, потрясения нескольких ночей и дней, что ураганом пронеслись над Боспором, не коснулись этого тихого мирка. Все стояло на своих местах.

Приглядевшись, Атамаз увидел Пифодора и Фарзоя возле колонны. Оба слегка покачивались. Грек что-то говорил князю, махая рукой, весело скалясь и подмигивая. Фарзой слушал и кивал головой. Он усмехался хмельной улыбкой и с необычайной внимательностью присматривался к одной из служительниц Афродиты, что выглядела миловиднее других. Она с грустью смотрела мимо подруг своими большими глазами. Атамаз не видел раньше этой девушки. Заметив, куда направлены взгляды князя, не мог удержаться от улыбки. И в то же время подумал, что этих двух людей не потрясли необыкновенные события. Они оказались как бы по ту сторону всех забот и треволнений, которые таким тяжким грузом свалились на шею как самому Атамазу, так и всем руководителям восстания. «Не здесь место ему, – подумал Атамаз, глядя на князя, – а в Скифии, где его род. Хоть он и пробыл свыше года в рабской шкуре, но остался князем царских скифов». Однако подошел к колонне и сказал приветливо, со скрытым лукавством:

– Вижу, князь, что после бед и лишений в плену ты не утратил вкуса к женской красоте.

– Мне кажется, что богиня хочет вознести меня куда-то ввысь! – ответил Фарзой, закрывая глаза. – После бича и брани надсмотрщика эти песни кажутся мне музыкой богов.

Пифодор подмигивал Атамазу и беззвучно хохотал, прикрывая рот ладонью.

– О Синдида! – улучил грек момент, когда жрица проходила мимо с курильницей в руках. – Скажи имя той служительницы, которая так печальна и хороша? Она поразила взоры и сердце моего господина.

Жрица лукаво усмехнулась и тут же опять стала серьезной и торжественной.

– Это, – ответила она уклончиво, – одна из дочерей города нашего. Она служит богине по обету. Многие знатные женщины и девушки приходят в храм, дабы выполнить свое обещание богине служить ей.

Изобразив на лице показную набожность, Синдида подняла очи вверх и, вздохнув, проследовала дальше.

– Узнал? – толкнул грека Фарзой. – Кто эта иеродула?

– Какая иеродула! Дочь вельможи. Служит богине по обету. А может… скрылась здесь от лихих людей.

– Воображаю, какая это распутница, – скривился Атамаз, – если обеты занесли ее в храм «нижней» Афродиты!

– Тут какая-то тайна… – поднял палец родосец. – Она наверняка скрывается у Синдиды от повстанцев.

 

2

После богослужения гости прошли во двор, в знаменитую харчевню Синдиды. Атамаз потребовал пирожков и кувшин вина.

Синдида, присмиревшая после грозовой ночи, еще не оправилась от ночных страхов. Теперь она видела в Атамазе уже не обычного гостя, а одного из самых больших начальников Боспора. И когда из подвалов были извлечены запечатанные амфоры, покрытые мхом, гости встретили их веселым смехом.

– Что-то раньше ты, Синдида, не угощала нас таким вином, – прищурившись, заметил Атамаз. – Как времена-то изменчивы!.. А вот и Зенон!

Толстый пьяница с трудом пробирался в дверь. И не потому, что она оказалась тесной для него, но отекшие ноги плохо слушались, мучили одышка и тяжесть во всем теле.

– Мир и благоволение новым архонтам Боспора! – прохрипел он, делая салют рукой. – Чую запах хорошего вина и жареных пирожков.

– То и другое – перед тобою. Садись, садись, почтенный. Ешь и пей, ибо Синдида сегодня добра и щедра, как никогда… Слушай, Синдида, пригласила бы девушек, пусть споют мою любимую песню!

Атамаз опять прищурил свои козлиные глаза цвета соленых маслин и поправил на плече новую хламиду.

– Нарядный ты, – заметила Синдида, – теперь ты царский друг. Все в твоих руках. Не забудь и храм Афродиты, ведь богиня всегда была к тебе благосклонна. Храм надо обновить, многие столбы подгнили, а эту вот развалину следует снести и построить заново.

– Да, да, – рассеянно отвечал Атамаз, – все перестроим, но не сразу. Где девушки? Я хочу, чтобы они посмотрели на меня нарядного и знатного. Авось страстью загорятся… Слушай, Синдида, тебе известно, что долговые записи не действительны?

– Не слыхала этого, – насторожилась жрица.

– Не слыхала? Так вот я и говорю тебе. Все долги царь прощает. Только не думай, что сегодняшние. Но лишь те, что сделаны до смены царей.

– Ага, – с задумчивой миной отозвалась Синдида.

– Это напоминает одну из реформ Солона, – заметил Фарзой.

– Я что-то не знаю Солона. Кто он?.. А, вспомнил. Судовладелец из нижнего города.

– Нет, – рассмеялся Фарзой, – Солон жил более четырехсот лет назад. Он был старшим архонтом Афин. И отменил все долги. Но ранее проговорился друзьям, что предполагает сделать это. Тогда ловкие друзья его набрали взаймы у богачей огромные деньги и приобрели земельные участки, дома и рабов. Отдавать им не пришлось. Их выручил новый закон. Зато Солону было довольно-таки солоно. Его обвинили в злоупотреблениях.

– Да? – заинтересовался Атамаз. – Такое было?.. Это очень важно. Я догадываюсь, что Савмак знает, как подвели Солона друзья. Он ни мне, ни другим ничего не говорил об отмене долгов раньше. О, Савмак все знает! Вот голова!

– И я скажу – Савмак необыкновенный человек! Просто диво, что от простого вскормленника в царской военной школе он дошел до царской диадемы!

– Вот и сказывают, что он колдун. Знает тайную науку.

– Едва ли. А вот науку жизни он знает!.. И тайны царей – тоже!.. Да еще ум ему боги дали не такой, как у нас!.. Он далеко видит!.. Богатырь ума!

Дремавший Зенон открыл сперва один глаз, потом другой и посмотрел на собеседников. Он влил в себя не один фиал вина и находился в состоянии блаженства.

– Ты не глуп, князь, – прохрипел он, – но сказал не все!.. Чтобы стать царем, мало быть богатырем ума и иметь опыт жизни.

– А ну, – заинтересовался Атамаз, – что еще нужно?

– Очень много. Силу характера, способных друзей, а главное – счастье!

– А что такое счастье?

– Это удачное совпадение примет.

– Слышишь, князь, – обратился к Фарзою Пифодор, – Савмаку служит его счастье. А знаешь ли ты, что и твое счастье не умерло? Только оно ждет тебя в Скифии, где народ опять за мечи взялся. Скифы хотят прогнать понтийцев, а врагов твоих Дуланака и Гориопифа смерти предать. Казнить их, как изменников и предателей. И в народе не умерла добрая слава о многих князьях-богатырях и о тебе, преславный князь.

Фарзой нахмурился и сделал жест рукой, как бы отмахиваясь от мухи.

– Ты опять о своем, Пифодор, – с досадой ответил он. – Какое может быть счастье у беглого раба? Что, кроме насмешки и всеобщего позора, ждет его на родине? И какая может идти о нем добрая слава?.. Налей!

– Эх, сильна в тебе спесь княжеская, – вздохнул Пифодор, берясь за кувшин, – мучает она тебя! Привык ты считать раба за скотину. Значит, по-твоему, и Савмак не может быть царем, если носил ошейник? А ведь это не так! И раб может стать человеком, и хозяина легко сделать рабом. Я давно заметил, что среди господ и хозяев подлости и зверства куда больше, чем среди рабов. А насчет доброй славы – если не веришь, спроси своих соплеменников, они скоро будут у нас в гостях.

– Как так?

– А так, немирные сколоты, что начали войну с князьями-изменниками, сюда послов своих шлют, хотят с Савмаком в союз войти, подружиться!

– Да не врешь ли ты? – вскинул голову пораженный князь, расплескивая вино. – Сюда едут сколоты из степей?

– Едут! Отруби мне руку, если я соврал!

Трудно передать смятение, вдруг охватившее Фарзоя. Он уже слыхал, что боспорское восстание вызвало волну воодушевления среди племен Тавриды, что скифы не хотят жить под властью чужеземцев и предателей. Но что дело зашло так далеко – не знал. Мысли о родине, о делах неапольских и жажда мести будоражили его, не давали ему покоя. Но он старался залить их вином. И сейчас первым побуждением его было уехать куда-либо из Пантикапея, чтобы избежать встречи с земляками.

– Не говори мне об этом больше, – мрачно отрубил он, опять берясь за кружку, – я воин Савмака… Атамаз, пошли меня куда-нибудь подальше отсюда, где поопаснее!

– Царь Савмак решит, князь, что тебе делать и где быть, – уклончиво ответил Атамаз, наблюдая, как Фарзой наливает себе кружку за кружкой и пьет вино, как воду.

Синдида вышла на шум, донесшийся до ее чуткого уха. Когда она раскрыла дверь, гости тоже прекратили беседу, услышав возбужденные голоса во дворе.

– Кто там шумит? – приподнялся Атамаз. – А ну я выйду!

Он вышел из трапезной. Навстречу ему бежала Синдида с перепуганным лицом.

– Ой, Атамаз! – призывала она. – Помоги, защити меня и храм от этих разбойников! Требуют от меня неведомо что!

Атамаз ускорил шаги и, миновав садик, обогнул угол храма. На площадке перед алтарем стояли воины-повстанцы. Они жестикулировали и, очевидно, были навеселе.

– Именем царя Савмака! – поднял руку Атамаз. – Отвечайте, что вам надо и почему шумите около святилища?

Воины, увидев Атамаза, оробели. Один вышел вперед и поклонился. Атамаз узнал в нем воина Иафага.

– Чего тебе, Иафаг?

– О стратег! Синдида держит взаперти невесту мою Пситиру, дочь Фения, торговца и ремесленника. Она с помощью Форгабака решила разорить Фения. Дом его опечатали печатями, а дочь Пситиру забрала к себе в храм Синдида. И все за те деньги, что отец Фения когда-то задолжал деду Оронта-откупщика. У них и расписка долговая.

– Неправда! – выскочила вперед Синдида. – Неправда! Я спасла дочь Фения от Форгабака, который давно имел ее на примете. А Фений сам согласился отдать Пситиру в храм как воспитанницу.

– Врешь ты, старая ведьма, ты выманила у него согласие угрозами, у тебя и расписка спрятана!

– Нет у меня расписки!

– А Пситира-то у тебя? – спросил Атамаз.

Синдида смутилась и словно съежилась под взглядом Атамаза.

– У меня… Она прислуживала на молениях и жертвоприношениях…

– Гм… А ты узнаешь свою невесту, Иафаг?

– Как же, узнаю обязательно!

– А ну, Синдида, зови сюда всех своих «козочек», мы полюбуемся на них! И Пситиру не забудь!

– Пситиру? – словно прозрела лукавая жрица. – Ты хочешь увидеть Пситиру? Для этого совсем не надобно звать всех девушек. Пситира укрылась у меня в эту страшную ночь по просьбе Фения. Мы все боялись этих взъяренных скотов!..

Она прикусила язык. Но Атамаз словно не слыхал ее слов.

– Я сохранила девочку, – продолжала жрица, – а сделать ее рабыней и не помышляла. Кто такое говорит, просто шутит. Мне нужна была помощница, а не рабыня. Старею я…

– Иафаг! Забирай свою невесту и веди ее домой. Фений будет благодарен тебе и скорее даст согласие на ваш брак!.. А для укрепления дружбы с ним передашь ему расписку, которую получишь сейчас от Синдиды. А ну?

Жрица не заставила себя ждать. Подавив вздох, она поспешно вручила Атамазу пожелтевший листок папируса.

– На, Иафаг! От этой расписки зависела судьба Фения и твоей невесты. Иди!.. Нет, постой! Надо разыскать Форгабака, этот хитрец давно заслуживает лютой смерти! Можешь сам и разделаться с ним!

– Я разыщу его! – ответил воин с решительным видом.

Отпустив Иафага, Атамаз закончил завтрак и поднялся из-за стола.

– Мне пора, – сказал он, – иду на площадь. Теперь я кормилец голодных. А вы гуляйте!

После его ухода Пифодор и Фарзой в обществе Зенона продолжали тянуть вино. Появились девушки. Они спели песню и сплясали. Глаза князя увлажнялись. После рабского весла его неудержимо тянуло к человеческим утехам. Он искал глазами ту, что так поразила его во время служения богине.

– Синдида, а где та, которая возлагала венки на алтарь богини?

Жрица вздохнула:

– Увы, ее уже нет в храме. Пришли ее знатные родственники и взяли девушку домой.

– Жаль.

– Не жалей, – подсказал Пифодор, – ушла одна, осталось еще десять. Погляди!

Грек, звеня серьгой в ухе, показал на девушек, что толпились перед ними.

 

3

На площади сгрудилась огромная толпа оборванных и изможденных людей, слышались жалобные выкрики, стоны вперемежку с гнусавым пением молитв. Все несчастные, отверженные, что не имели в Боспорском царстве пристанища и куска хлеба и ранее собирались около кладбища для молений единому богу, сейчас явились на площадь города и требовали, чтобы новый царь стал для них тем самым спасителем – сотером, – пришествия которого они так ждали.

– Новый царь Савмак – вот это и есть спаситель наш! Его прислал нам единый и великий бог. С помощью единого Савмак одолел Перисада и боспорских богачей.

– Савмак – сотер наш!

– Подождите, не спешите так называть его, – негромко шипели недоброжелатели, – посмотрим еще, каков он на деле! Друг ли простому и бедному люду или враг. Может, еще почище Перисада будет шкуры драть!

– Ой, смотрите! Что это такое? – воскликнула женщина с детьми.

Бывшие рабы, а сейчас царские воины с веселыми шутками (они только что поели и выпили) начали устанавливать на одной стороне площади невысокие столбы и прибивать к ним гвоздями поперечные шесты, как для вяления рыбы. Таких поперечин было водружено на столбиках не менее двадцати штук. Работали рабы очень быстро и искусно. На вопросы отвечали шутками или многозначительно отмалчивались.

– Для чего такие перекладины? – шептались люди в недоумении. – Никогда их раньше не ставили на площади.

– Чего нам бояться?! – восклицал оборванный молодой пелат с запачканным землей лицом. – Мы бродячие и голодные люди. Чем можно испугать нас?!

– А вот посмотришь, – негромко, но зловеще промолвил в ответ сутулый человек в рваном плаще и петазе. Он опирался на палку. – Вот посмотришь!.. Похоже, что к этим шестам будут привязывать людей для пытки. Они способны на все.

– Ну, если и привяжут, то не нас, – рассмеялся молодой пелат, – а того, кто побогаче. Может, тебя, добрый человек!

Тот еще больше согнулся, закашлялся по-старчески и поспешил замешаться в толпе.

– А вот еще новинка! – заметил парень, показывая пальцем на другую сторону площади. – Ну, а это для какой нужды?

– Для порки таких, как ты, попрошаек! – крикнул ему издали человек в петазе. – Ты еще попляшешь у нового царя!

– Мне все равно, при каком царе плясать, – отозвался парень, начиная сердиться. И, подняв с земли камень, пустил его вдогонку предсказателю.

Теперь все взоры устремились в другую сторону, где воины раскладывали на земле жерди, а потом покрывали их досками. Доски присыпали соломой. Никто не мог предположить, что именно готовится здесь. Чей-то нудный голос затянул:

– О царь Савмак! Мы голодны, мы давно не была сытыми. Накорми нас!

– Хлеба!.. Хлеба!..

Горожане, покинув свои дома, с удивлением смотрели на странные приготовления, на толпу голодных, просивших хлеба у нового царя.

– Ой, ой! – вскричала женщина с детьми, – Вот оно что!.. Ой, ой!..

Собрав ребятишек, она кинулась прочь. Толпа потеснилась в страхе. Наиболее благоразумные покинули площадь. Да и было отчего.

– Похоже, этот человек в шляпе что-то знал, – тихо предположил пожилой бедно одетый человек.

– Молчи, посмотрим!

Появились носильщики с тяжелым грузом, который они опустили на землю около странных сооружений. Ветер поднял покрывало, толпа ахнула. Это была страшная пыточная машина с зубчатыми колесами, закрутками, тупыми клиньями на засаленных веревках, привлекавших целые рои мух.

– Пытать кого-то будут!.. Ой, как страшно!..

– Да подожди, может, не тебя, – отозвался молодой пелат, перестав смеяться.

За пыточной машиной последовали колодки для узников, дубовые с железными замками. Их сваливали в кучу. Потом в сердцах многих печально, с болью отозвался звон цепей. Цепей оказалось очень много. Они развешивались длинными рядами на перекладины, стукались одна о другую, лязгали.

– А вот и кнуты и палки надсмотрщиков! Для чего все это?

Кнуты и палки тоже сваливали в кучу. Скоро одна сторона площади превратилась в жуткое пыточное место, от одного вида которого нападал ужас.

– Вот вам вместо хлеба! – опять говорил мужчина в петазе уже на другой стороне площади. – Сейчас придут царские воины и разгонят вас. А самых горластых на колеса потащат, чтобы хлеба не просили. А на те настилы трупы будут складывать.

– О-ох! Да за что же это, о боги?!

Ветерок донес теплый, раздражающий запах печеного хлеба. Из глубины улиц показались многочисленные носильщики с ношами на плечах, появились воины и образовали сплошной заслон перед настилами.

– Хлеб! – вскричал кто-то в толпе. – Хлебец печеный!.. Хлебец!..

– Хлеб!.. О единый и безыменный бог!.. Пойте, пойте гимн богу!.. Там, где хлеб, не может быть ничего плохого!..

До самых окраин Пантикапея донеслись радостные звуки гимна фиаситов единого бога. Пела пантикапейская и пришлая беднота. Это был гимн хлебу насущному, горячему и ароматному. Звуки гимна возносились туда, к чертогам единого бога, заступника несчастных и обиженных людей. Они лились и нарастали, превращаясь в торжественное прославление нового царя боспорского, посланного богом. Это он явился, чтобы покарать богатых и сытых и накормить голодных!

– Ты явился перед нами, о сотер! Ты принес нам счастье и хлеб! Ты добр и велик! Ты не жесток к людям своего крова! Ты освобождаешь рабов и кормишь голодных! О Савмак!

Большинство стало на колени и подняло руки к небу, обливаясь радостными слезами. Хлеб!.. Они видели прекрасный хлеб. Поджаристый с одной стороны и белый с другой. Он выпечен для них, сирых и голодных… Хлеб, хлеб, хлеб!..

– О Савмак, благодарим тебя! Ибо ты испек для нас хлеб!

А носильщики, хлебопеки с лицами, раскрасневшимися у печей, все шли и шли с веселыми шутками. Они подмигивали голодным. А те протягивали руки, видя, как увеличиваются и растут горы хлеба. Его запах сводил с ума голодных.

– Дай, дай!.. Хоть кусочек, силы нет больше ждать!..

– Деткам-то, деткам первым дайте хлебца! – кричала женщина.

Люди обнимались и плакали, смеялись и показывали на хлеб. Вот что принесла им ночь страшных битв! Вот что дал им новый царь! Он дал народу свободу и хлеб!

А носильщики все шли и шли со своими пахучими ношами.

Подготовка к раздаче хлеба превратилась в подобие богослужения, в котором богом стала свобода, а прежняя жизнь людей представилась темной ночью, развеянной лучами взошедшего светила счастья.

На трибуну взошел Атамаз и поднял руку. Все замерли, стараясь не пропустить ни одного слова.

– Эй, люди! Братья голодные и бездомные! Вы слышите меня?

– Слышим! – грянула площадь так, что в порту заметались испуганные чайки.

– Ну, так вот!.. – Атамаз не нашел, как лучше выразиться, и широким жестом показал на левую сторону площади, туда, где от ветра звякали цепи.

– Вот эти железные браслеты и украшения – это то, что держал для народа Перисад. Этих драгоценностей царь не жалел для народа. Он одевал бедных людей не в шубы, а в колодки и цепи. А кормил их бичами и палками. Спать укладывал вон на те колеса с зубьями. На них еще не остыла кровь человеческая. Ваша кровь… Да будет проклято царство Спартокидов, что мучило народ!

Гром голосов, исполненных гнева, был ответом.

– Хорошо!.. Правильно!.. – продолжал Атамаз. – Я не мастер говорить… Но вот направо – хлеб пшеничный! Подовой. Корочка на зубах хрустит. Это дает вам царь Савмак! Народный царь, рабский, который сам носил цепи. Вот и скажите: кто лучше для вас – Перисад или Савмак?.. А?

– Савмак!.. Савмак!.. Благослови его бог!..

– Верно и это!.. Очень хорошо!.. Так если вы за царя Савмака, поклянемся в верности ему!

Все подняли руки и громогласно провозгласили слова присяги.

– Это не все. Царь вернет вам ваши дома и поля, что отняты за долги. Но это после… А сейчас без давки становись один за другим и получай хлеб!.. Эй, хлебодары, начинайте!

Ему поднесли хлебец. Он разломил его и с удовольствием откусил.

– Хрустит на зубах-то! А серединка мягкая и теплая!..

Но его уже не слушали. Начались раздача хлеба и его немедленное потребление. Толпы горожан в изумления взирали на то, как новый царь угощает хлебом пантикапейскую нищету.

А ветерок продолжал играть и позванивать кандалами, снятыми с несчастных невольников. Этот звон уже не пугал никого. Люди подходили к пыточным машинам и садились на их выступы, ломали хлеб и смачно хрустели поджаристыми корочками. Хлеб и в самом деле был хорош, выпечен из боспорской пшенички, слава о которой шла по всему свету.

 

4

По улицам города бежали горластые глашатаи. Они ударяли копьями о щиты и кричали:

– Граждане города! Не опасайтесь и не прячьтесь! Ваши жизнь и имущество находятся под охраной закона!..

– Делайте ваши дела! Торгуйте и работайте, как раньше! Никто не отнимет плоды вашего труда! Никто не посмеет грабить ваши мастерские, топтать ваши поля за городом!..

– Волею царя Савмака и бессмертных богов порядок восстановлен!..

Свободные горожане выглядывали из своих домов, поднимали головы, как бы желая убедиться, что небеса на месте, еще не обрушились на головы страшных мятежников, убийц царя Перисада. Потом робко озирались по сторонам, с опасением встречая взорами царских гоплитов, еще не снявших одежды кузнецов или засольщиков рыбы. Пожары не дымили, никого не грабили. Скрипели повозки крестьян, груженные пшеницей, мычали быки и блеяли овцы, предназначенные для прокормления войска.

Кое-чем торговали на рынке. Жизнь робко просыпалась в притихшей столице. В храмах гнусавили жрецы, пахло бензоем. Появились стайки играющих детей, их тоже никто не убивал, не хватал, чтобы утащить неизвестно куда. И те, кто предсказывал гибель города и его жителей от руки «разъяренных скотов», с мрачными видом возвращались в свои опустевшие мастерские и собирали разбросанные на полу нехитрые инструменты.

– Пусть придут в сознание, – кивал на город Савмак, – а на днях объявим общий сбор свободных граждан пантикапейской общины, провозгласим освобожденных рабов полноправными гражданами, решим, что делать с домами и имуществом врагов и изменников…

– Все надо объявить царским! Дома и земли Саклея, Арготова рода и всех других! – с жаром подсказывал Бунак.

– А наше дело, – добавил царь, – не ожидать долгого мира и спокойной жизни, впереди война!.. Надо учить рабов ратному делу!.. Иначе завтра они ослабнут в пьянстве и забавах да еще начнут шалить от безделья!

Савмак смутно чувствовал, что он должен держать всю рабскую фалангу в состоянии тревоги и напряжения. Не давать ей забыть о вражеской Фанагории, где кишат войска, вооруженные для разгрома рабского государства. Буйная часть рабов, сторонников изгнания или уничтожения эллинов, как виновников рабства и несправедливости, требовала во весь голос расправы с греческим населением Пантикапея.

– Все зло пошло от греков – кричали заводилы.

– Почему царь щадит бывших хозяев?.. Какое же это освобождение, если хозяева живы, а Пантикапей цел?.. Чего мы ждем, сидя в казармах?.. Одну тюрьму сменили на другую!..

Савмак и друзья беседовали с рабами-дружинниками, убеждали их, что местные эллины не пришельцы, а только потомки первых заселенцев, прибывших из Эллады очень давно, и иного отечества, кроме Тавриды, не имеют. Скифские цари Канит, Скилур и Палак никогда не стремились к истреблению греков-колонистов, но лишь старались подчинить их себе. И несмотря на задорные выкрики некоторых антиэллинов, царь Савмак решительно заявил, что колонисты вольны жить, как жили, и работать, только уже не будут господами над рабами и крестьянами.

– Теперь мы стали хозяевами Боспора! Рабы с крестьянами-сатавками как братья будут жить!.. А когда свяжемся клятвой со степняками, то горе Диофанту и всем врагам!.. Эллины отныне наши работники – пусть куют и тачают для нас!.. Мы же, рабы-повстанцы, стали воинами, а дело воинов – уметь воевать, не выпускать из рук щита и меча ни днем, ни ночью!..

В первые же недели своего властвования главари повстанцев убедились, что военная община рабов, скипевшаяся в железный колючий клубок в грозовую ночь всеобщего бунта, единственная опора нового царства. Забота вожаков – сохранить и укрепить ее, не дать ей развалиться после первого небывалого успеха. Темные страсти сильны. Только смутное сознание общей судьбы, близость страшной опасности извне да каждодневные ратные тревоги и учения удерживают ныне праздную толпу вокруг избранного царя. Достаточно одной оплошности, мгновенной утраты объединяющей цели – и грозное войско начнет распадаться на разгульные и буйные ватаги, вдохновляемые лишь губительной страстью к грабежу и насилию.

– Не миром, но войной были сильны все рабские восстания, – говорил Савмак. – Пока мы ведем людей в бой – мы сильны!..

Царство Савмака сложилось как вооруженное братство рабов-бунтарей. Свобода сняла с них цепи и дала в руки меч. Захваченный город они превратили в свою крепость, а население обязали снабжать их оружием, пьяным питьем и сытной пищей… Восстание рабов началось с нападения на господ и хозяев, а окончилось обороной от вражеского натиска. Царю Савмаку с друзьями удалось обуздать рабскую вольницу. Но порядок доставался с трудом. В городе продолжались буйные гулянки, нередко с драками и насилием. И все же это было совсем не то, чего опасались мирные обыватели. Рабские вожаки показали свое умение сдерживать разнузданные страсти своих товарищей. Они с упорством стремились возродить целостность Боспорского царства, оживить ремесла, рыбную ловлю, наладить привоз хлеба на городские рынки.

 

5

Прошло несколько недель, пока удалось собрать на площади города пантикапейскую общину свободных горожан. Савмак и его соратники не без волнения ожидали этого знаменательного события. Предстояло установить отношения не с обиженными и сирыми толпами рабов и бездомных людей, а с теми эллинами и огречившимися сколотами, которые жили за счет рабов, сами разоряли, кого могли, и не представляли иного способа заставить людей трудиться, если не палкой и рабским ошейником.

– Нашли мы место для рабов восставших, – говорил на совете Савмак, – стали они воинами царскими, защитниками нашей власти. Накормили и привели к присяге всех бедных. Теперь попытаемся привлечь сердца исконных жителей города – свободных хозяев!.. Мы могли бы и не собирать их. Но я хочу сам обратиться с речью к горожанам и указать им на их место в царстве рабском. Ибо царство наше – рабское, а мы сами – бывшие рабы. Теперь хозяева повинны работать на нас, но так, чтобы и им жилось ненамного хуже, чем раньше. Я говорю не о богачах, понятно. И чтобы рабства совсем не осталось в нашем царстве…

Судили-рядили долго. Были опасения, что свободные пантикапейцы не явятся на экклезию, собираемую рабами, а если будут согнаны насильно, то прослушают, что им скажут, и разойдутся молча.

– Враги они наши! – доказывал горячо Атамаз. – Враги!.. И не собрание следует объявлять, а явку на площадь. А соберутся – сказать им: вот, мол, вам такие-то законы и царские установления, исполняйте их. Не захотите исполнять – принудим! А кто против пойдет – в цепи оденем!

– Так-то так, только в руках горожан все мастерские, все рыбные промыслы. К тому же пантикапейская община велика и сильна. Немало в ней врагов, что хотели бы нашей гибели. Но есть и такие, что хотят лишь одного – порядка. Вот этот-то порядок мы и должны дать городу. Иначе нам никто не поверит и клятвы верности не принесет!

И вот настал день экклезии. С утра по улицам ездили на лошадях и ходили пестро одетые глашатаи и громко оповещали всех горожан, чтобы те шли на площадь собраний по повелению самого царя боспорского Савмака.

К полудню на площади уже шумела тысячная толпа людей, среди которых были и бедняки и владельцы мастерских с десятками рабов. У одних на руках виднелись трещины и мозоли, у других – перстни с печатями. Многие были должниками своих соседей, даже разорены ими. Иные в страшную ночь потеряли все свое достояние, большинство – остались без рабочих рук и остановили работу в принадлежащих им кузницах и швальнях.

– Как могу я работать, – говорил солидный владелец эргастерия, – если рабы мои разбежались, а царь Савмак кормит их свежим хлебом на площади? Кто же пойдет на работу, если его даром белым хлебом кормят?

– Боюсь, – вторил ему перепуганный сосед, опасливо оглядываясь, – что собрали нас с единой целью – разграбить дома наши, пока мы здесь, на площади.

Но на всех перекрестках стояли или прохаживались воины царевы и наблюдали за порядком. Их даже было слишком много для поддержания порядка. У некоторых мелькнула мысль, что будет устроено побоище с целью уменьшить эллинское население, освободившиеся дома передать рабам, имущество и ценности – в царскую казну.

Прежде чем начать экклезию, из царских и храмовых кладовых принесли книги и свитки, где имелись списки рабов и долговые записи. Потом Лайонак дал знак, и магистраты взошли на трибуну. Жрецы совершили жертвоприношения, вознесли молитвы богам, и экклезия началась.

Первым выступил Лайонак. Он в скифо-эллинской одежде выглядел настоящим пантикапейским греком, его речь лилась гладко и звучно.

– Великий царь боспорский Савмак взошел на престол волею богов и подтверждает все вольности граждан священного города Пантикапея! Утверждает право их собственности на дома, мастерские, имущество и землю, если они не шли и не идут против власти его и не пытаются призвать врагов на державу нашу, не сговариваются поднять оружие против его власти и царственности!..

Все слушали молча, уперев глаза под ноги. Каждый спрашивал себя, не виновен ли он в перечисленных преступлениях.

– Все земли бежавших или убитых врагов царских, их имущество и дома объявляются отныне царскими! Все рабы, что работали на царских и других землях, в мастерских и в домах хозяев, отныне свободны! И никто не смеет называть рабом другого, наказывать или лишать свободы насилием или обманом!..

– А кто же работать будет? – не выдержали в толпе.

– Слава богам, есть работники в царстве! Но только свободные! Работники, бывшие рабы или свободные, отныне обязаны выполнять работу старательно и честно, а хозяева – заплатить за их работу!..

– Да кто же пойдет работать в каменоломни и рыбные сараи, если он свободен?

– Он лучше останется на площади, будет царские лепешки жрать и спать под забором!

– Все долги, – продолжал бесстрастно Лайонак, – как старые, так и новые, что сделаны до дня восстания, прощаются, а долговые записи одновременно со списками рабов будут сожжены!.. После экклезии должники да заявят, кому должны, а заимодавцы принесут записи и здесь сожгут их!..

Это вызвало большое оживление. Лица большинства прояснели, люди стали обмениваться многозначительными взглядами и восклицаниями. Прощение долгов было для большинства делом крайне желанным, ибо многие не знали, как выпутаться из долговой кабалы.

– А теперь подождем царя, он хочет сам выступить перед народом и принять присягу вашу на верность ему до смерти!

Царь прибыл в пышном окружении своих соратников и поднялся на трибуну при гробовом молчанин демоса.

– Мы, – начал царь, – воспрепятствовали предателям отдать Боспор Митридату, хотя сговор о передаче был уже совершен между Перисадом и Диофантом! Этим самостоятельность Боспорского царства оказалась сохраненной, а права и вольности его народа – полностью восстановленными! Отныне никаких даней Митридату или кому другому Боспор не платит!..

Это произвело впечатление, народ зашумел.

– Мы лишили имущества таких богачей, как Саклей, Перисад и других, вам известных. И долговые обязательства ваши перед ними уничтожили. А отнятые в последний год за долги дома и мастерские возвращаем их бывшим владельцам. И не уничтожать мы намерены владетелей домов и мастерских, как утверждают враги наши, а сохранить и укрепить права каждого на его достояние!.. Царские долги прощаем полностью!

– А кто работать будет? – опять раздался чей-то голос.

– Царской властью нашей повелеваем всем, кто имеет мастерские, приступить к работе не позже трех дней! Народу свободного много – вот вам и работники!.. А заплатить за работу легче, чем содержать раба, а над ним надсмотрщика и воина с копьем… Рабов отныне нет в Пантикапее!

После речи царя была принята присяга, и экклезия разошлась. На площади остались пылающие костры, в пламени которых исчезали долговые записи и рабские списки.

– Смотрите, – кричал веселый Атамаз, – какой яркий огонь! Он согреет многих из вас лучше солнца! Огонь – очищающий от долгов и неволи!

Дюжие ратники принесли каменную плиту с указом о наделении землей безземельных, об изъятии всего имущества изменников и о полном прощении всех долгов и кабальных обязательств.

Постановление об отмене рабства и даровании бывшим рабам гражданства боспорского было вырезано крупными буквами на деревянных досках. Такие доски скрепляли в виде призм по три штуки и выставили на столбах в разных местах города. Призмы эти вращались на оси и назывались кирбами.

Не все ушли с площади в одинаковом настроении. Бедняки ощутили нечто вроде радости и удовлетворения. Граждане состоятельные унесли в душе раздражение и ненависть. Освобождение рабов, прощение долгов, объявление крестьян-сатавков независимыми от городских и храмовых общин лишало их доходов. Среди сторонников старого порядка сразу же свили гнездо измена и предательство, сыгравшие свою роль в дальнейших событиях.

Однако дело было сделано. Новый царь полностью вступил в управление державой. В окружении жрецов и друзей он приносил в храмах благодарственные жертвы богам.

 

6

На следующее утро на площади, как и в предыдущие дни, собралась толпа в ожидании хлебной раздачи. Слышались разговоры и смех. Все были уверены, что добрый царь будет теперь до конца жизни кормить их вкусными хлебами. Но на этот раз их ожидало нечто иное.

Хлеб привезли и разложили на помосты. Воины стали рядом, для порядка. Хлебодары приготовились к раздаче.

– Эй ты, дедушка, что с палочкой, иди получай свою долю!

– Стой! – вмешался рослый парень с заспанным лицом. – Я же впереди стою, мне сперва давай!

Подошел воин и, осмотрев парня с головы до ног, спросил:

– А почему ты не воин? Ты молод, здоров, а царю воины потребны. Иди в войско, там тебя оденут, кормить будут не одним хлебом.

– Отстань ты! Я не ел сегодня, а ты с разговорами! Давай хлеб царский, выполняй цареву волю! Савмак всех хлебом кормит!

– Иди в казарму, там накормят.

– Не хочу я в войско! Я вольный человек, кто меня заставит!

– Отойди!.. Эй, женщина с ребенком, получай свой хлеб!

Хлеб был роздан лишь старым и увечным, а также многодетным матерям, больным. Остальные зашумели. Послышались возмущенные крики, угрозы. Хлебодары ушли. Удалились и воины, оставив на площади шумную толпу обделенных даровым питанием.

– Вот тебе и царь справедливый! Значит, умирай с голоду?

– Рано обрадовались! По губам помазал ваш царь – и все тут! Обман!

– Ну, каков ваш хваленый царь? – появился откуда-то человек в петазе, он усмехался и постукивал палкой. – Добр или нет?.. Поели хлебца, хватит! Идите опять умирать под заборы!

– Так оно и выходит! – озлобленно плюнул на землю парень. – Хоть подыхай! Какая же это воля?!

– Зачем подыхать, – раздался басовитый голос хозяина кузницы Фения, – идите ко мне! День работы молотком – два раза накормлю. Неделя работы – дам медную монету. Через месяц – серебряную. И сыт будешь и с деньгами в кармане. Что еще надо?

– Ого! Рабом хочешь сделать? Ожил, проклятый!

– Я не неволю. Хочешь быть сытым – иди работать. Не хочешь – жди, когда царь смилуется, накормит. А жить дармоедом – никакой царь тебе не разрешит.

– Там царские земли раздают! – поддержали в толпе. – Получай делянку, торопись засевай, ячмень еще созреет, время есть! И зерно дадут на посев. Осенью – хлебец твой. А лето вот у кузнеца проработаешь, прокормишься у него до урожая.

– Землю? – повернулся парень, прищурив глаза. – Зачем я получу ее? Чтобы потом меня хозяева на кресте распяли, когда вернутся!.. Нет, иди сам получай!

– Вот это верно! – подтвердил человек в петазе с колючим смехом. – Справедливые слова!

Отойдя в сторону, человек стал негромко толковать с парнем, показывая пальцем в небо, как бы призывая богов. Тот чесал затылок и вздыхая нерешительно.

Однако так просто изжить толпы бродячего населения Пантикапея и его окрестностей не удавалось. Далеко не все были восхищены возможностью возвратиться на работу к старому хозяину за ячменную лепешку или получить кусок земли, требующий огромного труда. В прошлом общинники, сатавки в значительной степени утратили ту цепкую жадность к земле, которой отличались их предки. Освобожденные рабы и бездомные пелаты не знали счастья трудиться на своей ниве и не представляли себе, как они теперь будут жить. Запуганные и приниженные, многие из них не верили в окончательный успех и долговечность нового порядка, а свое выступление против хозяев считали бунтом, который неизбежно будет подавлен. И с трепетом ждали возвращения старых господ, испытывая ужас и смятение перед грядущей карой. Одни старались запастись хлебом и спрятаться в своих хижинах, другие собирались в разбойничьи шайки и бесчинствовали на дорогах, хотя знали, что новый царь строг и за это не помилует.

С грабителями и насильниками новая власть расправлялась круто. Отряды бывших рабов, ныне царских воинов рыскали всюду, ловили разбойников и наказывали, смотря по вине. Савмак, не задумываясь, приказывал казнить изменников и убийц. Преступников поменьше – сажал на цепь, заставлял работать. Кто не хотел подчиниться новой власти – должен был жариться перед кузнечным горном, мять кожи или заниматься засолкой рыбы под надзором тех, кто сам не столь давно стоял по колена в рассоле, проклиная свою долю.

Опустевшие было царские эргастерии стали наполняться людьми. Последних, однако, не называли рабами, но преступниками, которые будут свободными после отбытия наказания.

Постепенно толпы людей, не имеющих заработка, уменьшались. Многие пошли работать сами. Но бывало и так, что предприимчивые владельцы мастерских появлялись вечером на улицах с вооруженными подручными и силой хватали парней, что покрепче, а потом ставили их к зернотеркам, наковальням или гончарным печам. Протестующим объясняли, что это не неволя, а выполнение царского указа, по которому каждый должен работать и получать хлеб за труд свой.

Опять застучали молоты в кузницах, задымили горшечные мастерские, густой дух киснущих кож стал, как и прежде, отравлять воздух северной части города. В мастерских слышались окрики и брань, хозяева угрожали вызвать царских воинов, если работники не проявят усердия.

Целые семьи мастеров шили на дому седла и обувь для царской рати. Женщины сучили нитки и стучали ткацкими станками. Каждый знал теперь, что не поработаешь – останешься голодным. Кто же трудился, сдавая к вечеру заказ царскому приставу, тот получал за это меру зерна, а нередко и кусок мяса.

Сама жизнь властно подсказывала свои, веками испытанные способы привлечения людей к труду. После страшной встряски Пантикапей стал приходить в состояние некоторого равновесия. Его бытие стало приобретать привычные черты, какие имело и при Спартокидах. Но в то же время это было и нечто совсем иное.