Семья Орловых. «Старик» Иван. Разгульная молодость

В «Истории родов русского дворянства» П. Н. Петрова [45/2], Орловы отнесены к старинному дворянскому роду, хотя и недостаточно исследованному. Их предки были выходцами из г. Бежецка Тверской губернии, отец их имел также родовой дом-усадьбу в Москве в районе Никитских ворот, на месте дома № 5 по Гранатному переулку, построенного в XX в. Большие каменные палаты Г. И. Орлова-отца выходили на Малую Никитскую улицу, а вдоль Гранатного переулка стояли деревянные хозяйственные постройки.

Григорий Иванович Орлов (1658–1746), генерал-майор и новгородский губернатор, был женат на Лукерье (Гликерии) Ивановне Зиновьевой. У них было девять детей, из них четверо умерли в детстве. Оставшиеся в живых пятеро братьев Орловых — герои нашего повествования:

Иван Григорьевич (3.09.1733–18.11.1791), граф, капитан Преображенского полка;

Григорий Григорьевич (6.03.1734–13.04.1783), граф, князь Римской империи, генерал-фельдцейхмейстер, первый президент Вольного экономического общества;

Алексей Григорьевич (24.09.1735–24.12.1807), граф, генерал-аншеф, генерал-адмирал, в 1770 г. получил титул Чесменского;

Федор Григорьевич (8.02.1741–17.05.1796), граф, генерал-аншеф, обер-прокурор Сената;

Владимир Григорьевич (8.07.1743–28.02.1831), граф, директор Академии наук в 1766–1774 гг.

Родовой дом Орловых находился на краю тогдашней Москвы, в приходе церкви Святого Георгия на Всполье (Малая Никитская ул.). Уклад жизни братьев при жизни родителей ничем не отличался от быта прочих выходцев из дворянских семей.

Братья росли дружной семьей. После смерти отца, оставившего наследство в 2 тысячи душ крестьян, главенствующее положение занял старший, двенадцатилетний Иван, за что и получил на всю жизнь уважительное прозвище — «старик». Алексея звали в семье Алеханом, Федора — «Дунайкой». Иван взял на себя все хлопоты по управлению хозяйством, нераздельными имениями братьев (раздел был произведен лишь после смерти Ивана в 1791 г.), непомерно разросшимися после переворота 1762 г. От блестящей карьеры, открывавшейся перед ним в связи с участием его братьев в перевороте, Иван отказался. Он получил сразу только титул графа и звание капитана, одно время участвовал в работе Комиссии по уложению, от всех дальнейших государственных поручений императрицы и связанных с ними повышений он добровольно отказывался.

Братья не садились в присутствии Ивана без позволения, порой называли его ласкательно «старинушка», «папинька-сударушка». Уважение к старшему сохранялось до последних дней жизни; Григорий, даже будучи фаворитом Екатерины Великой, не позволял себе садиться без позволения старшего брата. Братья имели общие доходы и расходы, — одним словом, у них был один кошелек, доверенный Ивану. В зрелые годы Иван, Алексей и Владимир отличались уменьем толково распоряжаться своим достатком, расчетливостью, домовитостью. Впрочем, эти качества не мешали главному хозяйственнику — Ивану за один вечер проиграть в карты несколько тысяч рублей, чтобы потом сокрушаться по потерянным деньгам. Жил старший брат в основном в Москве или в «низовых имениях» на Волге (в районе Симбирска), в Петербург наведывался редко, в основном для того, чтобы повидаться с братьями или помочь им в финансовых делах. Иван был женат на Елизавете Федоровне Ртищевой (1750–1834), намного пережившей своего мужа, детей у них не было. Младший брат, Владимир, поначалу воспитывался в семье Ивана. Он единственный из братьев Орловых, кто получил высшее образование.

Давая обобщенную характеристику братьям после своего воцарения на российском престоле, Екатерина II писала: «Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твердостью, крупными и мелкими подробностями своего поведения, присутствием духа — и авторитетом, благодаря всему этому завоеванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные, страстно мне преданные, и они дружат меж собою, чего у братьев обычно никогда не бывает; всего их пятеро, но здесь было только трое» [47, 167]. Последние слова относятся к перевороту 1762 г. А вот еще одна ее характеристика, в которой не говорится прямо, к кому она относится, но, безусловно, подразумеваются братья Орловы: «Понятия не имею, что говорят о тех, кто окружает меня, но я достоверно знаю, что это не презренные льстецы и не трусливые или низкие души. Мне известны их патриотические чувства, их любовь к добру, осуществляемая и на практике. Они никого не обманывают и никогда не берут денег за то, что доверие, каким они пользуются, дает им право совершить. Если, обладая этими качествами, они не имеют счастья понравиться тем, кто предпочел бы видеть их коррумпированными — черт возьми, они и я, мы обойдемся и без этого стороннего одобрения» [47, 174].

Известно, что до переворота 1762 г. братья Орловы, по крайней мере трое из них: Григорий, Алексей и Федор, слыли силачами, кулачными бойцами, участниками шумных офицерских попоек в Петербурге и на его окраинах. Четверо старших братьев служили офицерами в гвардии, но троих (Григория, Алексея и Федора) знали во всех полках, им старались подражать, они были идолами офицерской молодежи, что предопределило их решающую роль в организации дворцового переворота.

Существует предание по поводу разгульной жизни молодых гвардейцев Орловых, согласно которому физически с троими из них мог соперничать в Петербурге только сослуживец Алексея по полку — Шванвич (его сын сочинял впоследствии Е. Пугачеву «немецкие указы»). Шванвич мог по отдельности справиться с каждым из братьев, но когда те были вдвоем, победы оказывались на их стороне. В результате неоднократных стычек между ними однажды было заключено условие, исключающее напрасное выяснение отношений: если Шванвич застает в злачном месте одного из братьев, то тот уступает ему все, чем владеет на данный момент, если же братьев двое, то они без спора занимают его место.

Однажды Шванвич, придя в трактир, застал там развлекающегося Федора в обществе женщин, распивающего вино и играющего в бильярд. По договору Федор без сопротивления уступил и женщин, и вино, и бильярд, но вскоре туда явился Алехан. Братья потребовали обратной уступки, однако Шванвич воспротивился и был из трактира вытолкан за дверь. Однако, будучи уже в заметном подпитии, он озлился, спрятался за воротами и, когда братья выходили, нанес Алексею удар палашом. Левая сторона рта была рассечена, Алексея отвели к жившему рядом лейб-медику [43, 80]. По другому рассказу, не столь романтичному, но более правдивому, Шванвич схватился за нож после того, как проиграл А. Орлову в карты. С того времени у Алексея на левой щеке остался на всю жизнь шрам, за что и получил он прозвище «Орлов со шрамом».

Несмотря на этот инцидент, Орловы, получившие после переворота 1762 г. огромное влияние на императрицу, не только не сделали Шванвичу зла, но даже способствовали назначению его кронштадтским комендантом, а десятью годами позже сыну его, осужденному за участие в Пугачевском восстании, их стараниями был смягчен приговор.

По свидетельству историка М. М. Щербатова, Орловы в течение всей жизни не были мстительны по отношению к своим неприятелям, хотя тех было немало: например, вельможи Никита и Петр Панины, их племянница княгиня Е. Дашкова, адмирал Чичагов и самый главный их недруг — Г. Потемкин.

 

Первые годы службы. Капитан Г. Орлов в Кенигсберге

Пятнадцатилетнего Григория привезли в Петербург вместе с братьями Алексеем, Федором и Михаилом (последний вскоре умер). По не подтвержденным данным поначалу они обучались в Сухопутном кадетском корпусе, называвшемся «рыцарской академией», в котором учились в разное время такие знаменитости, как Н. Репнин, П. Мелиссино, П. Панин, И. Елагин, М. Каменский, А. Суворов, М. Кутузов. В 1749 г. Г. Орлов поступил в Семеновский полк; в официальной записке о его службе сказано: «Лб-гв. Семеновском полку солдатом 749 г.». Старший брат Иван числился в Преображенском полку.

Юный Григорий и не подозревал тогда, на какую высоту вскоре поднимет его судьба. Именно ему суждено было проложить путь в высший свет себе и всему роду Орловых.

В 1756 г. Россия в союзе с Австрией, Францией и другими странами вступила в войну, названную впоследствии Семилетней, с Пруссией, возглавляемой талантливым полководцем Фридрихом II, союзниками Пруссии были Англия и Португалия. Об участии в войне Орловых известно лишь, что в битве при Цорндорфе в августе 1758 г. отличился своей храбростью и презрением к смерти Григорий, получивший три ранения, но не покинувший поля боя, чем привлек к себе внимание русского командования. В той же битве был захвачен в плен адъютант прусского короля, граф Шверин, его отправили в отвоеванный Кенигсберг, служивший центром русского управления захваченными прусскими территориями. В качестве сопровождающего к нему назначили едва оправившегося от ран Г. Орлова, вместе с которым поехал и его двоюродный брат Зиновьев. В Кенигсберге стоял в это время Архангелогородский полк, а обязанности русского военного губернатора исполнял генерал Н. А. Корф, ставший впоследствии главным полицмейстером Петербурга. В Кенигсберг Григорий прибыл уже капитаном, и следует заметить, что в 50-е годы XVIII в. офицерское звание дорого стоило, получить его по протекции было невозможно даже детям самых знатнейших вельмож, близких к императрице. Это потом, лет через двадцать, присвоение званий упростилось настолько, что офицерами дворянские сынки становились с рождения, а повышения в звании производились за деньги.

В это же время в Кенигсберге находился по службе будущий писатель и естествоиспытатель Андрей Тимофеевич Болотов (1738–1833), оставивший потомкам объемистые мемуары, благодаря которым, в частности, выясняются многие подробности жизни русского офицерства того времени. «…Кенигсберг есть такой город, который преисполнен всем тем, что страсти молодых и в роскоши и распутствах жизнь свою препровождающих удовлетворять и насыщать может, а именно, что было в оном превеликое множество трактиров и биллиардов и других увеселительных мест; что все, что угодно, в нем доставать можно, а всего паче, что женский пол в оном слишком любострастию подвержен и что находятся в оном превеликое множество молодых женщин, упражняющихся в бесчестном рукоделии и продающих честь и целомудрие свое за деньги» [5/1, 490].

Повальное большинство офицеров стремилось по прибытии сюда обзавестись любовницами, взять к себе на содержание молодых девушек, познакомиться со всеми злачными местами. Болотов не принадлежал к их числу, он увиливал всячески от компаний, проводивших время в развлечениях с девицами легкого поведения, и потому удивился, когда узнал, что по прошествии двух недель после появления знакомые его знали уже все здешние трактиры и притоны. Еще более странным казалось, что среди таких офицеров находились и столь почтенные люди, в которых ранее и заподозрить было невозможно обнаруженные вдруг склонности к распутству. Естественно, общительный, красивый и рослый Григорий Орлов не уступал своим сверстникам и в амурных делах.

В Кенигсберге он быстро сделался душой общества, основу которого составляли молодые офицеры. Здесь впервые проявились и его организаторские способности. Болотов пишет: «Молодежи нашей восхотелось ко всем обыкновенным увеселениям присовокупить еще одно, а именно — составить российский благородный театр. К сему побудились они наиболее тем, что бывшая у нас зимою банда (группа) комедиантов уехала в иные города, и театральные наши зрелища уже с самой весны пресеклись, и театральный дом стоял пуст. Итак, вздумалось господам нашим испытать составить из самих себя некоторый род театра. Первейшими заводчиками к тому были: помянутый господин Орлов, Зиновьев и некто из приезжих и тогда тут живший, по фамилии господин Думашнев. Не успели они сего дела затеять и назначить для первого опыта одну из наших трагедий, а именно „Демофонта“ (по трагедии в стихах М. Ломоносова. — Л.П.), как и стали набирать людей, кому бы вместе с ними и представлять оную». С поиском кандидатур на мужские роли проблем не возникало, сложнее оказалось с подбором на женские, но в конце концов весь состав был подобран, и участвующие приступили к разучиванию ролей.

Однако когда добрая половина подготовительного времени была затрачена, произошло нечто такое, что вся затея с театром лопнула как мыльный пузырь. Болотов, также разучивавший одну из ролей, получил известие о том от Орлова. «„Знаешь ль, Болотов, мой друг, какое горе? — сказал он мне, пришедши одним утром к нам и меня обнимая. — Ведь делу-то нашему не бывать, и оно разрушилось!“ „И! Что ты говоришь? — воскликнул я, поразившись. — Возможно ли?“

„Точно так, — продолжал он, — и ты, мой друг, уже более не трудись и роли своей не тверди“. „Вот хорошо! — возопил я. — Роли своей не учи; да она у меня уже давно выучена, и поэтому все труды и старания мои были напрасны. Спасибо!“. „Ну, что делать, голубчик! Так уже и быть, я сам о том горюю, у меня и у самого было много выучено; но что делать, произошли обстоятельства, и обстоятельства такие, что нам теперь и помышлять о том более уже не можно“. „Но какие же такие?“ — спросил я. „Ну, какие бы то ни было, — сказал он, — мне и сказать тебе не можно, а довольно, что то дело кончилось и ему не быть никогда“. Сказав сие, побежал он от меня как молния, что так я остался в превеликом изумлении и на него в досаде» [5/1, 493].

Так и не смог потом Болотов установить причину неудачи с организацией театрального зрелища. Но главными затейниками и в устроении здешних балов и маскарадов оставались те же Г. Орлов и А. Зиновьев. Молодые офицеры во главе с ними стали желанными на проводившихся в здешнем «общественном городском доме» свадьбах, зал которого бесплатно сдавался на вечер под какое-либо торжество. Дом этот стоял поблизости от местной городской ратуши в Альтштадте — старом районе города.

Один из маскарадов у Н. Корфа с участием Г. Орлова запомнился А. Болотову особо: «разные дикие старинные и новые народы, художники и мастеровые, но и движущиеся предметы (шкафы, пирамиды и т. д.) приводили в восторг и удивление». Сам Г. Орлов был одет в костюм древнеримского сенатора, который так ему подходил, что А. Болотов и другие, невольно им любуясь, говорили в один голос: «Только бы быть тебе, братец, большим боярином и господином; никакое платье тебе так не пристало, как сие». Эти слова оказались пророческими.

Здесь, по свидетельству А. Болотова, Г. Орлов якобы вступил в масонскую ложу, но кроме этого никаких сведений о связях Григория с масонами в дальнейшем не обнаружено.

 

Прибытие в Петербург. Обстановка при малом дворе

В марте 1759 г. Григорий вместе со Швериным переправляется в Петербург, где прусский подданный при поддержке наследника русского престола Петра Федоровича был поселен не как военнопленный, а как «знатный иностранец» в прекрасном дворце Строганова у Полицейского моста на Невском. Григорий устраивается по соседству, в доме придворного банкира Кнутсена, рядом со старым деревянным императорским дворцом, на пересечении Мойки с Невским проспектом (новый Зимний дворец начал эксплуатироваться в 1762 г., но полностью внутренняя отделка его завершена была только в 1768 г.). По плану Растрелли старый дворец состоял из трех корпусов, соединенных галереями и выходивших фасадами на Адмиралтейский луг.

Молодая великая княгиня Екатерина Алексеевна только в конце 1758 г. простилась с уехавшим на родину любовником, знатным поляком, будущим королем Полыни, Станиславом Понятовским, который за несколько месяцев до отбытия попал в пикантную ситуацию, будучи схвачен в Ораниенбауме людьми мужа Екатерины Петра Федоровича. Здесь размещался тогда малый двор, и поляк направлялся на тайное свидание с Екатериной.

Понятовский прибыл переодетым, чтобы не быть узнанным, причем в этот раз он не предупредил великую княгиню о своем визите. При въезде ночью в Ораниенбаум карста его была остановлена компанией Петра, поинтересовавшейся у сопровождавшего скорохода, кого он везет. Скороход, как было условлено заранее, ответил, что везет портного для великой княгини, карета была пропущена, но фрейлина Екатерины, любовница Петра, Елизавета Воронцова, стала зубоскалить по поводу так называемого портного и великий князь повелел схватить и доставить к нему незнакомца на допрос. «Незнакомец» к этому моменту уже провел с любовницей не один час, и в нескольких шагах от павильона, занимаемого великой княгиней якобы для приема ванн, был схвачен за воротник и доставлен пред очи наследника, который тут же его опознал.

Петр начал выяснять, спал ли он с его женой, но Понятовский запирался и, после нескольких часов пребывания в камере, дал понять зашедшему к нему начальнику Тайной канцелярии А. Шувалову, что было бы в общих интересах эту историю замять. После некоторых раздумий Петр отпустил Понятовского, а Екатерина предприняла кое-какие шаги к сближению с Е. Воронцовой. Через три дня в Петергоф, куда вернулся любовник великой княгини и где должны были отмечаться именины наследника — праздник святого Петра, прибыл весь малый двор. Танцуя вечером на балу менуэт с Е. Воронцовой, Понятовский сказал: «Вы могли бы осчастливить несколько человек сразу» и услышал в ответ: «Это почти уже сделано. Приходите в час ночи с Львом Александровичем (Нарышкиным. — Л.П.) в павильон Монплезир. Вы найдете меня у великого князя».

Встреченный в условленный час у названного Воронцовой павильона поляк некоторое время провел в ожидании, и когда Петр освободился от своих друзей, увидел его, будучи в самом благодушном настроении. Великий князь с улыбкой сказал: «Ну не безумец ли ты? Стоило признаться сразу, и никакого шума не было бы». Поляк польстил Петру, высказав восхищение бдительностью его людей, после чего окончательно развеселившийся хозяин заметил, что теперь их компании не хватает четвертого участника этой истории, и пошел в покои своей жены, вытащил ее из постели, позволив натянуть чулки, и привел в свое общество без туфель и нижней юбки. До четырех часов утра все четверо веселились и хохотали как близкие друзья.

Этот эпизод, рассказанный самим С. Понятовским, достаточно полно освещает взаимоотношения будущего императора с императрицей.

В 1760 г. Григорий перешел на артиллерийскую службу и был назначен адъютантом генерала графа П. И. Шувалова (П. Шувалов возвысился благодаря брату своему Ивану, фавориту императрицы Елизаветы Петровны, и женитьбе на ее подруге, Мавре Егоровне Шепелевой). Обязанности адъютанта, собственно, ничем не отличались от курьерских: ему надлежало развозить и разносить письма, записки, приглашения, распоряжения и т. д., благодаря чему, а также вследствие своей природной благожелательности, круг знакомств Григория в скором времени оказался весьма широким. Поскольку П. Шувалов, находясь в должности генерал-фельдцейхмейстера, являлся начальником всех фейерверков двора (проводившихся, как правило, три раза в год — на Новый год и дни рождения и коронации императрицы), то Григорию волей-неволей пришлось исполнять отдельные поручения, касавшиеся приготовлений и демонстрации пиротехнических средств. В эти годы фейерверки в Петербурге проводились на громадном помосте, установленном на сваях посреди Невы возле развилки перед Ростральными колоннами.

Развозимые записки были разного свойства, в том числе и любовные, получательницами которых были конечно же и жившие во дворце фрейлины ее императорского величества, как правило, не отличавшиеся особой строгостью в отношениях с мужчинами.

Благодаря той же Мавре Егоровне при дворе появилась новая «должность» смотрительницы над фрейлинами, или — если сказать более откровенно — надзирательницы, устроенная для дочери временщика Анны Иоанновны Бирона, известной после принятия ею православия под именем Екатерины Ивановны. Некрасивая, кривобокая, и от того несколько горбатая, Екатерина Ивановна занимала комнату, примыкающую к помещениям фрейлин, и потому являла собою своеобразный «контрольно-пропускной пункт» на подступах к веселым красавицам. Должность эту предприимчивая Екатерина Ивановна сделала, как говорили, и прибыльной, и приятной: кроме пользования дворцовым довольствием она ввела негласную пошлину, которую, по свидетельству великой княгини Екатерины Алексеевны, любители любовных приключений оплачивали иной раз не только деньгами.

Екатерина Ивановна была обласкана императрицей Елизаветой, называвшей немку «принцессой Курляндской». За игрой в карты «принцесса», благодаря своему происхождению и охотному общению на немецком языке, сблизилась с Петром Федоровичем, а Екатерина называла новоявленную соперницу без тени ревности «маленьким уродом». Григорию Орлову, несомненно, также приходилось прибегать к услугам Екатерины Ивановны.

П. Шувалов, по существовавшей при дворе со времен Петра I легкости нравов, имел в это время любовницей княгиню Елену Степановну Куракину (урожденную Апраксину), с которой, бывая по роду службы в доме генерала, вскоре познакомился Григорий Орлов и сильно ею увлекся. Увлечение оказалось взаимным, о чем скоро стало известно могущественному генералу.

Г. Орлов пережил с Е. Куракиной в течение двух лет бурный роман, доставив своему шефу немало горьких минут, любовная эта история стала известна при малом дворе, а вместе с тем и молодой великой княгине Екатерине Алексеевне, пожелавшей познакомиться с дерзким капитаном, любовником прекрасной Елены, славившейся своим вкусом на мужчин.

Предоставим слово Рюльеру, секретарю французского посланника барона Бретейля при российском императорском дворе, автору знаменитой книги под названием «История и анекдоты революции в России в 1762 г.». Вращаясь в круговороте столичной придворной жизни, этот дипломат, писатель и поэт имел массу сведений о закулисных делах российской элиты; его осведомленность поражает, но следует отметить, что приводимые им в «Истории и анекдотах…» факты порой неверны, порой противоречивы, но в то же время многое подтверждается другими источниками, и потому в целом эти записки заслуживают внимания.

Итак, вот что пишет Рюльер по поводу знакомства Г. Орлова с Е. Куракиной: «Григорий Григорьевич Орлов, мужчина стран северных, не весьма знатного происхождения, дворянин, если угодно, потому что имел несколько крепостных крестьян и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских, был избран в адъютанты к начальнику артиллерии графу Петру Ивановичу Шувалову, роскошнейшему из вельмож русских. По обыкновению сей земли генералы имеют во всякое время при себе своих адъютантов; они сидят у них в передней, ездят верхом при карете и составляют домашнее общество. Выгода прекрасной наружности, по которой избран Орлов, скоро была причиной его несчастья. Княгиня Куракина, одна из отличных придворных щеголих, темноволосая и белолицая, живая и остроумная красавица, известна была в свете как любовница генерала, а на самом деле его адъютанта. Генерал был столь рассеян, что не ревновал; но надлежало уступить очевидному доказательству: по несчастью он застал его. Адъютант был изгнан и, верно, был бы сослан навсегда в Сибирь, если бы невидимая рука не спасла его от погибели. Это была великая княгиня. Слух о сем происшествии достиг ушей ее в том уединении, которое она избрала себе еще до кончины императрицы Елизаветы. Ее уверяли, что сей прекрасный несчастливец, достоин ее покровительства; притом же княгиня Куракина была так известна, что можно всякий раз, завязав глаза, принять в любовники того, который был у нее. Горничная, женщина ловкая и любимая, Екатерина Ивановна употреблена была в посредство, приняла все предосторожности, какие предусмотрительная недоверчивость внушить может, и Орлов, любимец прекрасной незнакомки, не зная всего своего счастья, был уже благополучнейший человек в свете» [10, 174].

При встрече Григорий произвел на Екатерину неотразимое впечатление и стал ее любовником. Судя по дате рождения их общего сына (рождение Екатериной ребенка от Г. Орлова 11 апреля 1762 г. не подлежит сомнению), знакомство состоялось не позже лета 1761 г. Вскоре соображения о захвате российского престола стали для Екатерины общими с Г. Орловым, и тот приступил к тайной организации заговора.

Екатерина Алексеевна, с молодых лет отличаясь дальновидностью, к 1761 г. уже видела перспективу, открывающую ей восхождение на российский трон. К этому времени болезнь Елизаветы стала принимать все более отчетливые формы, Петр Федорович готовился принять императорский скипетр, а не любящая его и нелюбимая жена соображала, какую неоценимую пользу мог оказать ей Г. Орлов, имея гвардейцев-братьев, пользующихся огромным авторитетом в гвардейских полках. К тому же, по словам самой Екатерины, с Григорием «было весело, легко и просто». Итак, вскоре Екатерина забеременела, что, разумеется, надо было скрывать от мужа, избегая никому не нужного скандала. Сделать это было не особенно сложно, если учесть взаимную неприязнь супругов и нескрываемую интимную связь Петра Федоровича с Елизаветой Воронцовой, родной сестрой Екатерины Дашковой. Таким образом, у Г. Орлова появился сын, нареченный Алексеем Григорьевичем, который воспитывался в семье В. Шкурина вместе с его сыновьями и поначалу считался его сыном, но затем был назван князем Сицким, а еще позже получил фамилию Бобринский по селу Бобрики Тульской губернии, пожалованному ему матерью-императрицей.

 

Первые шаги Григория при высочайшем дворе

После смерти Елизаветы Петровны ставший российским государем Петр Федорович стал поступать, мягко говоря, неразумно. Кроме явных политических ошибок, возмущавших в первую очередь военных, двор не мог не заметить странностей в его развлечениях и увлечениях.

Приведем здесь полностью рассказ А. Т. Болотова, переведенного в Петербург на службу флигель-адъютантом при уже знакомом нам Н. А. Корфе. Корф занимал в это время пост столичного генерал-полицмейстера, и в обязанности Болотова входило все то, чем занимался Г. Орлов при П. Шувалове.

По прибытии Болотова в столицу Корф первым делом поинтересовался, приходилось ли ему когда-нибудь бывать в императорском дворце и, услышав отрицательный ответ, дал провожатого и послал во дворец с необычным заданием. Зайти надо было «с заднего крылечка» через сени в левую дверь, за которой всегда стоял часовой, в обязанности которого входило в случае появления кого-либо вызывать лакея. Болотову велено было вызвать не кого-нибудь, а некоего Карла Ивановича Шпрингера, и когда тот выйдет, представиться и поклониться ему, после чего попросить (непременно по-немецки, чтобы часовой ничего не понял) «распроведать о том, что теперь государь (Петр III) делает, и чем занимается, и весел ли он?». Таким образом, генерал-полицмейстер установил тайную слежку за новоиспеченным государем.

Вынужденный повсюду сопровождать Корфа, состоявшего в свите Петра III, Болотов насмотрелся на бесконечные «куртаги» — вечеринки, происходившие то во дворце, то у одного, то у другого вельможи. По его словам, Петр неплохо и бегло умел играть на скрипке. Пока не пришла весенняя пора с ее воинскими парадами и смотрами, двор занят был пьянками, балами и дурацкими развлечениями. Один эпизод описан по личным наблюдениям Болотова.

Собралось множество вельмож. Лакеи внесли длинные курительные трубки и пакеты с табаком; император увлекался курением и заставлял приближенных подражать ему. Отказы сулили немилость. Стол постоянно пополнялся, разговоры и смех становились все громче, и, когда государственные мужи «дошли до кондиции», то вышли во двор на усыпанную песком площадку и затеяли такую игру: надо было скакать на одной ноге и, гоняясь друг за другом, стараться угодить коленом под зад и сбить с ног. Лежачему тут же подносили новый бокал. Украшенные орденами, при полном параде, министры и генералы, не стыдясь прислуги, валялись в песке под пьяный хохот.

А с началом весны пошли бесконечные парады, смотры и занятия с «игрушечными» полками голштинцев.

Перед тем как перебраться из старого дворца в новый Зимний дворец, который был уже готов для житья, но не отделан изнутри, перед государем встала проблема по очищению окружающего старый дворец обширного пространства от застроек, — различного рода хибар, в которых жили строители и содержались мастерские, где велись различные подсобные работы. Их было столько, что для избавления от них требовалось немалое количество народа, транспорта и времени. Петру же непременно хотелось переехать в новый дворец к наступающей Пасхе. Задачу предложил решить Н. Корф: он посоветовал государю через городскую полицию известить народ о том, что можно без всякого дополнительного разрешения приходить пешком или приезжать сюда на возах и тащить к себе на двор все, что ни приглянется. Оперативность расчистки превзошла все ожидания: на следующий день на прилегающем ко дворцу пространстве не осталось ни доски, ни бревна, ни осколка кирпича.

Но вернемся к внутриполитической обстановке. Очевидно, посылая Болотова выведать через прислугу о роде занятий государя, Корф, входивший в число приближенных к Петру Федоровичу и чувствуя слабость государя, стоял перед выбором — кому служить, Петру или Екатерине? Екатерина и Г. Орлов, в свою очередь, хотели иметь глаза и уши при генерал-полицмейстере, от которого в случае заварухи зависело многое. В подтверждение приведем еще один рассказ А. Болотова.

«В один день, и как теперь помню, перед обедом, когда мы все (Корф и другие его адъютанты. — Л.П.) были дома, приезжает к нам тот самый господин Орлов, который в последующее время был столь славен в свете, и, сделавшись у нас первейшим большим боярином, играл несколько лет великую роль в государстве нашем. Я имел уже случай в прежних письмах своих сказывать вам, что сей человек был мне знаком по Кенигсбергу, и тогда, когда был он еще только капитаном и приставом у пленного прусского королевского адъютанта графа Шверина, и знаком более потому, что он часто к нам хаживал в канцелярию, что мы вместе с ним хаживали танцовать по мещанским свадьбам, танцовали вместе на генеральских балах и маскарадах и что он не только за ласковое и крайне приятное свое обхождение был всеми нами любим, но любил и сам нас, а особливо меня, и мы с ним были не только очень коротко знакомы, но и дружны. Сей-то человек вошел тогда вдруг в залу, где я с прочими находился… с распростертыми для объятия руками побежал я к нему, закричав: „Ба!.. Григорий Григорьевич!“» [5/2, 126].

Болотов далее рассказывает, что Г. Орлов «узнав меня также, с прежнею ласкою ко мне, воскликнул: Ах! Болотенько (ибо он так всегда меня любя и шутя в Кенигсберге называл)! Друг мой! Откуда ты это взялся? Каким образом очутился здесь? Уж не в штате ли ты у Николая Андреевича?»

Получив утвердительный ответ, Григорий произнес: «Ко мне, братец, пожалуй, я живу здесь близехонько, подле дворца самого, на Мойке!»

Во время обмена сведениями о событиях, произошедших с ними за время разлуки, вышедший в адъютантскую комнату Н. Корф тоже дружески приветствовал Григория. Он поцеловал его и, взяв за руку, повел в свой кабинет, где пробыл с ним больше часа. Содержание их разговора осталось для Болотова неизвестным, но расположение генерала к Орлову было явным: он уговорил его остаться на обед, дружески предавался воспоминаниям о службе и житье-бытье в Кенигсберге, балах и танцах. Перед отъездом Григорий снова расцеловал Болотова и настоятельно просил навестить его в своей квартире.

Болотов обещал Орлову заехать, но не придал особого значения будущей встрече и был удивлен, когда приехал к нему нарочный от Григория с просьбой навестить его немедленно. Когда же Болотов отвечал, что сейчас никак не может, так как должен ехать с генералом, нарочный настаивал, говоря, что ему поручено проводить Болотова до дверей квартиры Орлова. Адъютант действительно не мог отлучиться, но еще раз пообещал, что непременно заедет, однако не поспешил и на этот раз, и вскоре был уже крайне удивлен новым появлением нарочного с той же просьбой, что и накануне. И вновь Болотов не мог по службе своей в сей же час навестить товарища, а подумал только, что Орлову «хочется пошалберить и повидаться» но старой памяти. Раздосадованный многими очередными поручениями генерала своего, Болотов, однако, задумался о настойчивости Орлова, все не понимая причины, так как до того никаких, кроме дружеских связей, у них не было.

Вскоре появился здесь и сам Григорий. Уговоры снова были прерваны появившимся в дверях генералом, пригласившим Орлова на несколько минут к себе. Покидая адъютантскую, он еще раз просил несговорчивого приятеля побывать у него как можно скорей. Пребывая в раздумьях, так и не решился Болотов навестить Г. Орлова, считая, что тот хочет заманить его в какое-нибудь «дурное» дело.

Размышления о встречах с Г. Орловым, возникшие вновь уже после переворота, привели самого Болотова к догадке, что его стремились вовлечь в круг заговорщиков и таким образом установить слежку за генерал-полицмейстером.

 

Недовольство Петром III. Дворцовый переворот 1762 года

Российский император Петр III, своими политическими ходами, преклонением перед всем прусским и открытым пренебрежением к русским обычаям и обрядам православной церкви весьма скоро вызвал недовольство всего русского общества. Эти обстоятельства способствовали ускоренной подготовке государственного переворота.

Бесконечные куртаги, военные парады и муштра продолжали чередоваться у Петра с пьянством и идиотскими выходками и развлечениями. По рассказу очевидца, после смерти Елизаветы Петровны при отпевании ее в церкви император строил рожи, болтал и хихикал с соседствующими персонами, но особенно отличился при переносе гроба в Петропавловский собор. Когда шествие спустилось на лед Невы, Петр сначала отпустил траурный катафалк далеко вперед, а затем бросился за ним в развевающейся на ветру мантии бегом, увлекая за собой и всю группу обязанных находиться рядом с ним людей.

Неприязнь Петра к Екатерине открыто проявлялась еще до кончины Елизаветы Петровны и усилилась после воцарения. Доходило до того, что садовникам в Петергофе по его приказу запрещалось давать Екатерине во время пребывания там любимые ею фрукты. Однажды в присутствии за обедом иностранных дипломатов Петр обозвал супругу дурой из-за отказа ее пить стоя за здоровье прусского короля.

К тому же приближенные Петра нашептывали (впрочем, не без оснований), что как только он покинет пределы России для руководства военными действиями против Дании (куда он собирался), чтобы русскими штыками отвоевать для своей родной Голштинии герцогство Шлезвиг, Екатерина совершит переворот, а затем и умертвит его. Екатерина, в свою очередь, знала о намерениях Петра заключить ее в монастырь.

Недовольства армейской части общества вызывали бездарные решения Петра III о заключении мира с Пруссией, по которому все завоеванные кровью русских солдат в Семилетней войне территории возвращались Фридриху И, а также подготовкой к новой войне с бывшим совсем недавно союзником России — Данией. Проводы русской армии в новый заграничный поход, на которые должен был прибыть находившийся в Ораниенбауме Петр III, Н. И. Панин, принадлежавший тоже к числу заговорщиков, считал самым удобным моментом для осуществления переворота.

В гвардейских частях русской армии, и в первую очередь в Измайловском, Семеновском и Преображенском полках, а также при дворе к 1762 г. образовались четыре группы заговорщиков, среди которых были такие могущественные люди, как Н. Панин, К. Разумовский, Волконский, но основную, объединяющую роль играли представители из среды офицеров. Ядро, к которому тянулись все нити, составляли братья Орловы, главой ядра, был Григорий. Никита Панин целью заговора имел восхождение на престол наследника Павла (воспитание которого было поручено ему, Панину), отведя Екатерине Алексеевне роль регентши при нем. Существует версия о том, что Екатерина подала в Сенат письменное согласие на свое регентство, которое якобы выкрали Орловы. Это похоже на правду, в связи с чем необходимо вспомнить оставленное современниками замечание о том, что накануне осуществления заговора, 24 и 26 июня 1762 г., А. Орлов оказал Екатерине две какие-то особо важные тайные услуги.

Радушие, репутация отличных товарищей (а дружбой тогда очень дорожили), простота, сила и удаль Орловых привлекали в дом банкира Кнутсена на Большой Морской улице, который Г. Орлов делил в то время с братьями, армейскую молодежь, и здесь за разговорами и картами и происходила «вербовка». Влечению в этот дом способствовало наличие денежных средств, которые Григорий черпал из кассы артиллерийского штаба, оказавшейся в его руках после смерти П. И. Шувалова, и получение им должности цальмейстера при новом генерал-фельдцейхмейстере А. Н. Вильбоа.

К весне на стороне Орловых было около сорока гвардейских офицеров и около 10 тысяч солдат в разных полках. Братья решили, что пора действовать, и начали убеждать в этом Екатерину, но та сдерживала их натиск, считая, что чем выше возрастающий со временем уровень негодования, тем эффективнее будет удар.

Есть основания считать, что в делах, предшествовавших перевороту, был замешан известный тогда всему миру граф Сен-Жермен. Некоторые считают даже, что он скрывался в Петербурге под именем пьемонтца Одара, участие которого в заговоре всеми дружно подтверждается, но никто не говорит, в чем именно оно выражалось. Одар будто бы исполнял роль интенданта в ораниенбаумском дворце Петра III, по крайней мере его встречала там Е. Дашкова. Рюльер замечает, что Одар в решающие дни принял какие-то «предосторожности», без которых будто бы заговор был обречен на провал.

Легендарное имя всемирно известного мага и пророка графа Сен-Жермена, к личности которого проявляли интерес такие знаменитости, как Вольтер, А. Пушкин, Е. Блаватская, спор о жизни которого не затихает до сегодняшних дней, окутано самыми невероятными событиями, рассказы о нем не позволяют сделать вывод ни о его национальности, ни о гражданстве, ни о времени его пребывания на земле. Он появлялся совершенно неожиданно то в одной, то в другой стране, и столь же таинственно исчезал, словно растворяясь в пространстве и времени. Он знал секреты алмазов, умел устранять их дефекты, он выращивал жемчуг, обладал тайной «человеческого бессмертия», даром предсказания событий, сочинял музыку. Кстати, он предсказал Великую французскую революцию, обрисовав королю обстановку в стране и роли отдельных известных ему лиц в будущем. Пренебрежение его советами привело через несколько лет к казни Людовика XVI и Марии-Антуанетты и падению династии Бурбонов.

Граф Сен-Жермен действительно посещал Петербург в 1760–1762 гг., он не только был знаком с Орловыми, по свидетельству барона Глейхена, его считали приятелем Григория, называвшего таинственного мага «дорогим отцом». Некоторые исследователи жизни Сен-Жермена полагают (опять-таки без намеков на какие-либо конкретные факты), что он оказывал заговорщикам помощь. Знакомство графа с Г. Орловым подтвердилось через 11 лет при покупке «амстердамского бриллианта».

Нам остается предполагать, что заговорщики, наслышанные о пророческих способностях графа, использовали его провидение для освещения грядущих событий в целях выбора оптимального влияния на их развитие.

 

28 июня

Обратим внимание на совпадение двух знаменательных дат в судьбе Екатерины Алексеевны. 28 июня 1744 г., приняв православную веру, она стала великой княгиней; 28 июня 1762 г. она была провозглашена всероссийской императрицей. Чистая ли это случайность, или стойкая вера в счастливые приметы предопределила выбор даты переворота?

В литературе наиболее распространена версия о том, что толчком к началу осуществления заговора послужил неожиданный случай. Накануне, 27 июня, к одному из главных заговорщиков из среды офицеров, П. Пассеку, вбежал встревоженный капрал, сообщивший, что Екатерина в опасности, и спросил, скоро ли свергнут Петра. Пассек сказал, что ему все известно о положении Екатерины и просил его вернуться на место. Капрал не успокоился и донес о том же майору, не входившему в круг заговорщиков, добавив, что уже известил об этом Пасека, которого тут же приказано было арестовать. В рядах заговорщиков поднялась тревога из-за опасения, что арестованный не выдержит пыток и выдаст тайну. К вечеру 27 июня Г. Орлов пришел к Е. Дашковой, застав у нее Н. Панина, и сообщил о неожиданном аресте. Панин предположил, что причиной ареста могло быть нечто, не имеющее отношения к заговору, и решено было прежде, чем поднимать всех на ноги, узнать истинную причину, после чего известить о ней его, Панина, и Дашкову. С тем Г. Орлов и ушел и, посоветовавшись с братьями, направился в гвардейские слободы для приведения солдат и офицеров в боевую готовность.

Охранявшие Пассека солдаты, знавшие причину ареста, предлагали ему бежать, но тот, опасаясь погубить все дело, решил остаться.

Был ли арест Пассека неожиданностью, или, может быть, в день, предшествовавший перевороту, кто-то из главных заговорщиков сознательно пустил слух о якобы нависшей над Екатериной угрозе с целью спровоцировать в солдатской среде панику и ускорить таким образом осуществление заговора?

После ухода Григория Орлова Дашкова накинула шинель и направилась к одному из офицеров-заговорщиков, Н. Рославлеву, но на полпути увидела скачущего по улице всадника, в котором чутьем угадала одного из братьев Орловых (к тому моменту она из Орловых знала в лицо только Григория). На се окрик: «Орлов!» всадник остановился, спросив, кто его зовет. Алексей (а это был он) сказал, что спешит с сообщением, как было условлено, что Пассек арестован по подозрению в государственной измене, что Рославлеву он уже сообщил, а к Панину отправился Григорий. Дашкова в ответ предложила послать в Измайловский полк, находившийся ближе других гвардейских частей к Петергофу на пути в Петербург, офицеров (в том числе Рославлева и Бредихина) для встречи Екатерины, а самому Орлову мчаться в Петергоф, чтобы привезти в посланной ею накануне карете Екатерину. Алексей, проявив галантность, вызвался проводить Дашкову, но она сказала, что времени терять нельзя ни минуты, надо срочно скакать в Петергоф.

Вернувшись домой, Дашкова прилегла отдохнуть, но «не прошло и часа» как раздался стук в ворота. Это был незнакомый ей «видный молодой человек, оказавшийся четвертым братом Орловым». Он пришел посоветоваться, не рано ли тревожить вызовом в Петербург Екатерину. Дашкова была «вне себя от гнева» и выразилась очень резко насчет дерзости его братьев, медливших с исполнением ее приказания, данного А. Орлову. Юная княгиня, считавшая себя главой заговора, еще раз распорядилась, чтобы Алексей, не медля, привез великую княгиню в Петербург, после чего Федор, якобы убежденный се доводами, поручился за точное исполнение его братом полученных предписаний. Однако Алексей не помчался тут же, сломя голову, в Петергоф, а рассчитал время таким образом, чтобы без излишнего риска для успешного осуществления заговора поднять на ноги Екатерину ранним утром 28 июня.

Заметим, что сторонники Петра Федоровича, давно подозревавшие о существовании заговора, установили за Григорием слежку, внедрив в круг его собутыльников некоего Перфильева, который в ночь перед переворотом, ничего не подозревая, участвовал в вечеринке в доме на Большой Морской улице. В то время, когда Алексей уже мчался в Петергоф за Екатериной, Григорий играл с Перфильевым в карты, отвлекая его внимание проигрышами, составившими кругленькую сумму. Разошлись под утро, когда главное было сделано, и Григорий вместе с Федором Барятинским поехал по Петергофской дороге встречать свою благоверную.

Как пишет сама Екатерина, А. Орлов вошел в се комнату 28 июня в 6 часов утра и объявил, что надо срочно ехать в столицу и брать власть в свои руки, сообщив при этом, что Пассек арестован. Екатерина «скоро оделась и, не делая обычного туалета, поехала в его экипаже». Побег из Петергофа со временем обрастал слухами. По одним источникам Орлов сопровождал экипаж верхом, по другим — сам управлял каретой, загнал лошадей — и некоторое время императрица с горничной и Орловым якобы была вынуждена идти пешком, пока им не встретилась порожняя телега. То ли Орлов нанял ее, то ли отобрал силой, но дальнейший путь до расположения Измайловского полка императрица проделала будто бы в телеге. Однако сама Екатерина сказала, что «в пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы вместе направились в Измайловский полк» [57, 163].

Гвардейцев подняли по тревоге для принесения присяги. Войска встретили Екатерину восторженно, тут же была произведена присяга, после чего вслед за шедшим впереди священником, несшим крест, Екатерина проследовала в Семеновский полк. Поначалу даже в Измайловском полку не все шло гладко; перед приездом Екатерины Григорий готовил офицеров к приведению к присяге, и, когда один из них открыто отказался, сказав, что уже присягал Петру III, Орлов вышвырнул его из строя, после чего все колебавшиеся приняли сторону Екатерины.

В Петербурге к сопровождавшим ее войскам присоединились Преображенский полк и конная гвардия. Встреча произошла между садом Гетмана и местом, на котором расположен Казанский собор. Современному Казанскому собору, построенному в 1801–1811 годах, предшествовали два храма: собственно, первым был даже не храм, а небольшая деревянная часовня, в которую по приказу Петра I доставили из Москвы Казанскую икону Божией Матери. В 1737 г. на «Адмиралтейской стороне» построили каменную церковь Рождества Богородицы, переместив в нее Казанскую икону, потому церковь имела два названия — Рождества Богородицы и Казанская.

На паперти Казанской церкви Екатерину встречал архиепископ Дмитрий Сеченов и около четырнадцати тысяч войска для принесения присяги, А. Орлов огласил наскоро составленный манифест.

Здесь же после благодарственного молебна Екатерина, уже провозглашенная императрицей, обошла пешком войска, принимая присягу, а затем перешла в Зимний дворец, где ее ожидали служители Сената и Синода. Здесь только и состоялась встреча Екатерины с княгиней Дашковой. Уже в старом Зимнем дворце были приняты дополнительные меры по охране столицы. Екатерина решила ехать во главе войска назавтра в Петергоф, куда должен был прибыть из Ораниенбаума и Петр III с голштинцами для празднования дня своего тезоименитства (29 июня — день Петра и Павла).

В 10 часов вечера Екатерина с Дашковой, обе демонстративно переодетые в форму гвардейских офицеров старого образца (отмененную после вступления на престол Петром III), во главе всех присягнувших ей войск направились в Петергоф, куда ехали всю ночь с трехчасовой остановкой на отдых в «Красном кабачке».

«Красный кабачок» находился на берегу одноименной речки по соседству с Красненьким кладбищем.

 

Паника в Петергофе

28 июня еще ничего не подозревавший Петр III развлекался в Ораниенбауме со свитой, в которую входили канцлер М. Воронцов, фельдмаршалы Б. Миних и Н. Трубецкой, принц Голдштейн-Бек, сенатор Р. Воронцов, князь И. Барятинский, гофмаршал М. Измайлов, генерал-адъютанты И. Гудович и И. Голицын, тайный секретарь Д. Волков, И. Бецкой и другие. Королевой среди жен присутствующих чувствовала себя «госпожа Помпадур» Елизавета Воронцова. В окрестностях Ораниенбаума размещались «игрушечные войска»: полторы тысячи голштинцев, маленькая крепость для игр и орудия, но количество ядер указывало на то, что они использовались лишь в качестве дизайна.

В час пополудни были поданы кареты, коляски и длинные линейки dos-a-dos для отъезда в Петергоф. Вереница экипажей с беззаботно болтающими пассажирами в сопровождении отряда голштинских гусар остановилась у дворца Монплезир в 2 часа пополудни. К величайшему удивлению, дворец оказался пустым. В тревожном предчувствии обшарили все углы, говорили, что Петр заглянул даже под кровать — пусто! Онемевшая от растерянности толпа с полчаса пребывала в шоковом состоянии.

Наконец, опытные царедворцы внушили государю, что надо послать в столицу разведчиков; при этом канцлер высказал то, что не решались произнести остальные: «если императрица отправилась в Петербург с целью захватить престол, то он, Воронцов, пользуясь своим влиянием, попытается усовестить ее, если его величеству будет то угодно». М. Воронцов, Н. Трубецкой и П. Шувалов отправились в столицу в качестве посланцев.

Однако страшную весть в Петергофе узнали от поручика преображенцев Бернгорста, доставившего из столицы ненужный уже для праздника фейерверк. Поручик сообщил, что, выезжая в 9-м часу утра из Петербурга, «слышал в Преображенском полку большой шум и видел, как многие солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая государыню царствующей императрицей».

Все робкие надежды разом отпали. На фоне дамских слез и причитаний, наконец, было решено послать для разведки по разным дорогам, ведущим в Петербург, ординарцев и гусар. Один посланец отправился в Кронштадт, чтобы сделать все необходимые приготовления для бегства морем и передать приказ Петра никого, кроме самого государя, в крепость не пускать. По совету прусского посланника Гольца бежать в Нарву адъютант Костомаров повез приказ управляющего всей почтовой гоньбой по империи Лариона Овцына: «Приказ в ямские слободы. Получа сей приказ, выбрать пятьдесят лошадей самых хороших, послать сюда, в Петергоф с выборным, а ежели потребует адъютант Костомаров пару лошадей, то дать ему без всякой оговорки» [10, 241].

Однако посланцы странным образом исчезали без вести. Надежды на прибытие к Петергофу верных государю полевых полков исчезали вместе с лучами заходящего солнца. В 9-м часу вечера Петр получил печальное известие о том, что посланный с шестью гусарами флигель-адъютант Рейзер с приказом императора Воронежскому полку ускоренным маршем следовать к Петергофу арестован, едва добравшись до цели. Там уже встретили весть о перевороте с восторгом.

Оставались два пути: спасаться бегством или в качестве последней соломинки использовать силы голштинцев. Фельдмаршал Миних и принц Голштейн-Бек резонно отсоветовали применять оружие: обреченное на разгром сопротивление лишало последней надежды на пощаду.

Лошадей для бегства все не подавали. И вот в 10-м часу вечера в Петергоф явился один из всех посланцев государя, князь И. С. Барятинский, брат Федора, с обнадеживающей вестью о возможности бежать через Кронштадт.

Снарядили яхту и галеру, переправили кухню и провиант, приготовили шлюпки. Голштинцев с генералом Шильдом во главе отправили в Ораниенбаум с наказом вести себя спокойно.

Размещавшаяся на яхте ободренная толпа и сам Петр еще не знали, что капкан, уготовленный заговорщиками, уже окончательно захлопнулся. Едва князь Барятинский отчалил от Кронштадта, туда прибыл вице-адмирал И. Л. Талызин с собственноручным указом Екатерины, предписывавшим коменданту Нуммерсу исполнять любые распоряжения подателя сего указа. Все сухопутные и морские команды Кронштадта собрались для принятия присяги новой императрице. Официальная часть завершилась дружным «ура!», после чего Талызин предпринял все необходимые меры, обеспечивающие невозможность проникновения в крепость Петра и его приближенных. Занявшему места гарнизону в полночь была объявлена пробная тревога, показавшая надежность предпринятых мер.

В 1-м часу ночи петергофская флотилия приблизилась вплотную к крепости, но вход в нее оказался закрытым. Петр, все еще считая, что исполняется его приказ никого в крепость не пускать, кричит, что это он, император Петр, но получает дерзкий совет караульного отчаливать, пока не заговорили пушки.

С Петром случается нечто вроде обморока: сопровождаемый рыданиями придворных дам, он молча спустился в каюту, улегся на скамью и впал в забытье.

Наутро Петр начал отсылать из Ораниенбаума Екатерине письма, сначала угрожающие, потом просящие и унизительные, и, наконец, сообщил, что отрекается от престола. Ораниенбаум находится в 9 верстах от Петергофа, поэтому вскоре после прибытия туда Екатерины явился со склоненной головою и Петр Федорович. Это произошло около полудня 29 июня. Здесь Петр отобедал скрытно от посторонних глаз и отправился под крепким караулом «в уединенное, но очень приятное место, называемое Рошпей».

Таким образом, государственный переворот завершился без крови.

 

Между Петергофом и Ропшей

Поразительно одинаковая оценка скоротечного переворота 1762 г. двумя Екатеринами — императрицей и Дашковой — ассоциируется с личностью графа Сен-Жермена. Женщины вообще более чутки к проявлениям разного рода случайностей, на них в первую очередь и обратили свое внимание участницы заговора. Е. Дашкова рассказывала Дидро: «Это было делом непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены… в заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, никто другой не подозревал ее близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами впереди, казалось, не было и вопроса о том, чтоб провозгласить Екатерину императрицей».

В другом месте она высказалась еще более определенно: «Все произошло по мановению руки Провидения, исполнившего расплывчатый план людей, мало связанных между собой, не понимающих друг друга, объединенных одним желанием, выражавшим желание всего общества… Если бы все главные участники событий захотели сознаться в том, какую роль в успехе заговора сыграла случайность, им бы пришлось спуститься с высоких подмостков… все мои догадки никогда бы не дали такого результата, к какому привел арест Пассека».

Императрица Екатерина не посчитала зазорным спуститься «с высоких подмостков»: через месяц после событий, не сгоряча, а вполне взвешенно, в письме Понятовскому она признавалась: «Переворот, который только что свершился в мою пользу, похож на чудо» и еще через месяц: «Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божьей» [47, 168].

29 июня, в Петергофском Летнем дворце, пребывая в непрестанных заботах, княгиня Дашкова посетила комнаты Екатерины и была изумлена, увидев лежащего там на канапе Г. Орлова (накануне он ушиб ногу), вскрывавшего пакеты, по виду которых она определила, что это официальные пакеты, присланные из Госсовета. На вопрос, что он делает, Григорий ответил, что выполняет поручение Екатерины. Здесь княгиня была отвлечена шумом, поднятым из-за солдат, забравшихся в дворцовые погреба и черпавших касками бургундское вино из бочек. Умиротворив солдат и вернувшись в покои императрицы, Дашкова увидела стол, накрытый на три куверта, однако сделала вид, что не заметила этого. Вслед за тем она была изумлена еще более приглашением Екатерины занять за столом место рядом с императрицей и (какой ужас!) с Григорием Орловым…

За обедом, повествует она далее, государыня «меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на увольнении его от службы. „Подумайте, какую я выказала бы неблагодарность, если бы согласилась исполнить его желание“» [16].

Можно ли сомневаться в правдивости этих слов? Учитывая ненависть Е. Дашковой к Орловым, сформировавшуюся ко времени написания записок, вряд ли она желала сделать в сторону Григория реверанс, ибо отказ человека от службы, сулившей весьма заманчивое будущее, говорит прежде всего о его бескорыстности и характеризует только с положительной стороны. Очевидно, на память потомкам Екатерина Романовна хотела оставить не столько эти слова, сколько связанные с ними следующие: «Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознаградить его всевозможными способами, не принуждая оставаться на службе».

Обратимся теперь к запискам самой императрицы, также опубликованным много лет спустя. Екатерина Алексеевна подтверждает, что в день переворота, когда она уже императрицей удалилась в свои комнаты, Григорий Орлов, стоя на коленях, говорил, что исполнил свой долг во славу ее и Отечества и теперь желает вернуться в свои поместья. Он предвидел, что ее благосклонность возбудит ненависть к нему всего императорского окружения, и настаивал на увольнении от службы с таким упорством, что ей пришлось употребить царскую власть, вручив ему камергерский ключ, а также орден и ленту Св. Александра Невского [10, 219].

Камергерские обязанности неотвратимо вводили вчерашнего капитана-гвардейца, кулачного бойца в чуждый ему придворный мир льстивых вельмож и любезных дипломатов, обязанности же фаворита государыни полностью лишали свободы перемещений вне службы. Таким образом, Екатерина сделала Григория своего рода личной принадлежностью, что тяготило его и в конечном счете привело к почти трагическому разрыву.

Григорию пришлось осваиваться в дворцовых коридорах и принимать как должное участие в придворных делах, в светских беседах, балах и т. д. Как показало время, он быстро вошел в роль, которая вольно или невольно развращала избранника государыни, но имя доброго, благожелательного и честного человека ему удалось сохранить до конца жизни.

Только после описанного Дашковой обеда перед ней открылась тайна связи Григория и Екатерины, вскрылись и ее личные отношения с императрицей, которые до того дня она искренне считала в высшей степени дружественными. Открылись глаза и на ее роль в организации государственного переворота, что при свойственном ей «чрезмерном тщеславии» (по оценке Екатерины II) было серьезным моральным ударом. С этого времени Орловы до последних дней жизни стали недругами княгини Дашковой. По оценке самой императрицы, Дашкова, конечно, сыграла не последнюю, но и далеко не ведущую роль в заговоре. Это и не удивительно, если принять во внимание возраст Дашковой (19 лет), а также ее родственные связи: Н. Панин приходился Дашковой дядей, а Елизавета Воронцова — родной сестрой.

Вслед за вступлением Екатерины Алексеевны на российский престол заговорщикам предстояло решить еще один нелегкий вопрос — о нейтрализации Петра, дабы исключить всякую возможность его посягательств на трон.

Вопрос о месте заключения опасного для всех участников заговора узника стоял чрезвычайно остро и требовал незамедлительного решения. К поискам надежного укрытия и скрытных путей к нему приступили заблаговременно, еще до ареста Петра. В одном из вариантов изоляции предусматривалась отправка его в Голштинию. Но это была официальная версия.

В статье С. С. Илизарова [41, 114] об одном из первых историков Москвы Ф. А. Охтенском говорится: «28 июня 1762 года за подписью М. В. Ломоносова из Академии наук был выдан Отпуск геодезии прапорщику Фаддею Алексееву Охтенскому с женою и малолетнею дочерью для поездки, очевидно, в личных целях, в Ямбургский уезд на десять дней до 8 июля. Это последнее известие, сохранившееся от петербургского периода жизни Охтенского». Здесь же говорится, что в 1762 году Охтенский работал в Географическом департаменте Академии наук, возглавляемом Ломоносовым, а в предыдущие годы занимался вопросами картографии. Еще студентом он снимал копии карт Кексгольма, Копорья и других окрестных крепостей и городов, а потом, уже в звании геодезии прапорщика, по заданию М. Ломоносова изготовил план Копорского уезда, прилегающего к окрестностям Петербурга с юго-западной стороны. Кстати, на гравюре начала XVII в. крепостные башни Копорья выглядят очень внушительно (от Ораниенбаума до Ропши около 21 км, до Копорья — около 48 км).

Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, что дорога из Петербурга на Ямбург (крепость Ямбург — современный город Кингисепп) пролегает с юго-западной стороны от Ораниенбаума и Петергофа, то есть от мест, где следовало искать Петра III во время переворота, через Ропшу, куда его определили сразу после ареста. Первым делом напрашивается предположение, что знавщий все здешние дороги, тропы, крепости и уединенные места Охтенский получил задание отыскать маршрут для тайной переправки Петра в родные пенаты, предусматривавший скрытные остановки в пути для отдыха. Однако, зная о нелицеприятных отношениях императрицы и великого ученого в последующие годы, можно заподозрить и нечто более тайное (жена с ребенком могли сопутствовать Охтенскому для отвода глаз на случай встречи с голштинцами Петра или кавалерийскими постами, выставленными в разных местах приверженцами Екатерины).

На первых порах, до обсуждения вопроса об оптимальных условиях изоляции Петра, решили отправить его в один из ближайших к Петергофу дворцов — Ропшу. Параллельно, в минимально возможные сроки, готовилось место в Шлиссельбурге. Предыдущий опыт показывал насколько надежно это место для заключения царственного узника.

Отправкой Петра в Ропшу руководил Н. И. Панин [28].

Есть все основания предполагать, что Екатерина, отправляя сопровождавшую караульную команду, давала наставления ее начальнику и офицерам о необходимости цивилизованного обращения с заключенным.

Ропша в недалеком прошлом принадлежала князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому, главе политического сыска России при Петре I. Здесь в некоторых случаях князь помещал арестантов и пытал, но для использования в качестве тюрьмы для особо опасного узника ропшинский дворец явно не годился.

Каменный дворец этот, послужив в самом начале своей истории Ф. Ю. Ромодановскому, а затем М. Г. Головкину, сосланному в Сибирь, попал в казну. Его увеличили в размерах, обстроили службами, способными обеспечить достойное времяпрепровождение Елизаветы Петровны. Вокруг дворца был разбит большой сад, в пруду императрица любила ловить рыбу. В. Бильбасов пишет: «Скоро, однако, Ропша надоела, и императрица подарила ее великому князю Петру Федоровичу. Великий князь полюбил ропшинский дворец, но охотнее жил в Ораниенбауме, где была своя „игрушечная крепость“, между тем как в Ропше был только небольшой зал. Петр, будучи императором, ни разу не был в Ропше и, только став „бывшим императором“, провел в своем ропшинском дворце последнюю неделю жизни.

В 8 часов вечера, 29 июня, „арестантская карета“ прибыла в Ропшу. Петр был помещен в дворцовую спальню, довольно обширную комнату, в которой стояла кровать под альковом. Его оставили в одиночестве; лишь часовой стоял у дверей. Все здание дворца было оцеплено караулом. Петр провел ночь дурно и поутру жаловался дежурному офицеру и выражал желание иметь свою любимую кровать, оставшуюся в Ораниенбауме. В тот же день, 30 июня, ораниенбауманская кровать была перевезена в Ропшу» [10, 247].

Почему Петра решили поместить в Ропше, а не в Ораниенбауме, откуда пришлось везти кровать? Очевидно, из желания содержать его подальше от любопытных глаз, в месте, которое представлялось ожидаемым менее других. И все же завешанный гардинами экипаж под усиленным конвоем на пути его следования не мог проскользнуть незамеченным в период белых ночей.

 

Был ли убит Петр Федорович

Роль Алексея Орлова в перевороте 1762 г. известна. Однако до сих пор существуют две версии о кончине Петра III: главная утверждает, что в Ропше совершено убийство (главными убийцами традиционно считаются А. Г. Орлов и Ф. С. Барятинский), другая не исключает возможности смерти Петра III по болезни. Большинство историков, в том числе именитых, склонялись к тому, что А. Орлов был одним из непосредственных убийц, ссылаясь на «копию» его записки (письма) Екатерине, написанной будто бы по горячим следам. «Копия» эта появилась на свет через 34 года после смерти Петра III, о самом же подлиннике (письме А. Орлова) при жизни Екатерины не было сказано ни слова, однако возникающий сам собою в связи с этим вопрос историков мало смущает.

В исторической литературе зафиксировано несколько версий, излагающих обстоятельства убийства неудавшегося государя, но самое любопытное заключается в том, что ни один из мемуаристов не был очевидцем сцены убийства.

В числе возможных непосредственных участников убийства Петра разные современники и историки кого только не называли; среди них совершенно нелепо выглядит имя основателя русского театра Ф. Волкова, назначенного при коронации Екатерины главным сценаристом и режиссером празднований (некоторые упоминали имя его однофамильца Д. Волкова, секретаря Петра Федоровича, вероятно, путая одного с другим). Разные исследователи называли также имена ставшего впоследствии обер-гофмаршалом двора двоюродного брата Орловых — Григория Никитича Орлова, Н. Н. Энгельгардта, лейб-медика К. Ф. Крузе, Г. Н. Теплова, А. Шванвича (того, что оставил А. Орлову «знак» на лице) и других.

Обратимся к сохранившимся описаниям сцены убийства в Ропше.

Основным вниманием пользовалась следующая версия: «6 июля перед обедом подали водку, разлитую в рюмки. Та, которая предназначалась Петру Федоровичу, была с ядом. Петр, заподозрив неладное, отказался. Тогда Алексей Орлов попытался влить ему водку в рот насильно. Петр стал вырываться, на помощь Орлову прибежали князь Барятинский и Григорий Потемкин. Они стянули салфеткой шею Императора, а Орлов обеими ногами давил ему на грудь. Соединенными усилиями они задушили его». Описанные здесь подробности убийства с участием в нем Г. Потемкина, видимо, заимствованы из известного сочинения Рюльера, который о столь замечательных подробностях мог знать только понаслышке. Впрочем, сам Рюльер этот эпизод представляет следующим образом: «Один из графов Орловых (ибо с первого дня им дано было сие достоинство), тот самый солдат, известный по находившемуся на лице знаку, который утаил билет княгини Дашковой (вероятно, имеется в виду записка Екатерине от Дашковой с просьбой срочно ехать в Петербург, которую будто бы Орлов не показал великой княгине утром 28 июня, чтобы принизить таким образом роль Дашковой в один из кульминационных моментов осуществления заговора. — Л.П.), и некто по имени Теплов, достигший из нижних чинов по особенному дару губить своих соперников, пришли вместе к несчастному сему Государю и объявили при входе, что они намерены с ним обедать. По обыкновению русскому перед обедом подали рюмки с водкой, и представленная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость или ужас злодеяния понуждал их торопиться, через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространилось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение — он отказался от другой, они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться далеко, они бросились на него, схватили его за горло и повергли на землю; но как он защищался всеми силами, какие придаст последнее отчаяние, а они избегали всячески, чтобы не нанести ему раны, опасаясь за сие наказания, то и призвали к себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые сие время стояли у дверей вне тюрьмы. Это был младший брат Барятинский и некто Потемкин 17-ти лет отроду. Они показали такое рвение в заговоре, что, несмотря на их первую молодость, им вверили сию стражу. Они прибежали, и трое из сих убийц, обвязав и стянув салфеткой шею сего несчастного императора, между тем как Орлов обоими коленями давил ему грудь и запер дыхание, таким образом его задушили…» [10, 200].

Имя рассказчика, сообщившего Рюльеру такие подробности, конечно же, не указывается. Не сохранилось ни одного письменного воспоминания очевидцев или участников убийства, а разговоры, просачивавшиеся в придворные кулуары, носили субъективный, порой заведомо ложный, характер, в которых каждый из мало-мальски причастных к делу в Ропше лиц старался выставить себя в наиболее выгодном на текущий момент свете; именно так было и через сорок лет, после убийства Павла Петровича: сколько было рассказчиков, столько же и разных рассказов.

Пересуды, характеризующие сцену трагедии, существенно различались. Если Рюльер обличает в убийстве Ф. Барятинского, А. Орлова и Г. Потемкина, то, по свидетельству Кастера, Петра убивал А. Орлов при содействии Г. Теплова и Ф. Барятинского. Лаво, отмечая, что «Петр был крепкого сложения» (!), приписывает ведущую роль в этом эпизоде Ф. Барятинскому, приказавшему (!) своему начальнику А. Орлову и Потемкину задушить несчастного государя; Шумахер отводит главенствующую роль лейб-кампанцу Шванвичу, задушившему жертву «ружейным ремнем». Явно перевирая слова Гельбига, Германн вводит в сцену новые действующие лица; если послушать его, то в день убийства к Петру заявилась целая компания: Г. Теплов, двое Орловых (Алексей Григорьевич и Григорий Никитич), актер Волков — «повседневный приятель Орлова» (?) и Ф. Барятинский. Теплов и один из Орловых (какой — не указывается) говорят императору, что пришли к нему с вестью о скором освобождении и предлагают откушать с другим Орловым и Ф. Барятинским, снабженными напитком с ядом. После того, как Петр почувствовал, что его отравили, и стал звать на помощь, Барятинский накинул ему на шею петлю из полотенца (другие держали Петра за руки и за ноги), а нивесть откуда взявшийся Энгельгардт затянул ее с такой силой, что «в мгновенье ока жертвы не стало». Как видим, Германн (или Гельбиг?) отводит А. Орлову роль не то ассистента, не то жалкого статиста.

На протяжении последующих двух веков изначальные рассказы у одних, трансформируясь во времени, сокращаются (например, у известного историка Тарле А. Орлов «бросается на низвергнутого императора и душит его заблаговременно припасенным ремнем»). А с романистов и взятки гладки: по словам одного из них, в присутствии «Ваньки Барятинского», флигель-адъютанта Петра III, бывшего при аресте государя в его свите, и актера Ф. Волкова А. Орлов «заколол царя вилкой»!

Но как бы то ни было, а Алехан в Ропше был начальником караула и, безусловно, отвечал за его охрану. Однако сложившиеся сразу после переворота обстоятельства требовали не только немедленного решения вопроса о дальнейшей судьбе свергнутого императора, но и объяснения последствий этого решения перед собственным народом и дипломатическим корпусом. Это приводило сторонников Екатерины к мысли, что самым удобным выходом из создавшегося положения была бы надежная изоляция Петра с последующим медленным доведением его до полусумасшедшего состояния, а слабое здоровье арестанта вселяло надежды на медленную естественную смерть. Другим решением по избавлению от официально отрекшегося государя предусматривалась отправка в родную Голштинию.

Обратимся к историческому исследованию О. А. Иванова, основанному на подлинных архивных материалах, записках, письмах и мемуарах современников, в котором приводится множество доводов, позволяющих утверждать, что вопреки традиционному мнению известное письмо А. Орлова, якобы всю жизнь хранившееся в шкатулке Екатерины II, есть не что иное, как фальшивка. Материал заставляет также задуматься и об истинных причинах смерти Петра III, последовавшей к тому же не 6 июля, как говорилось в официальном манифесте, а 3-го. Однако тщательно завуалированная фальшивка, проявляя фантастическую живучесть и уродуя историческую истину, продолжает, кажется, и по сей день использоваться на правах подлинного исторического документа.

Отсылая любознательного читателя к работе О. Иванова [28], приведем основанные на ней доводы.

1. Первоисточник (письмо А. Орлова с сообщением об убийстве) якобы уничтожен сразу после смерти Екатерины II, не найдена также и копия письма, снятая Ф. Ростопчиным (существуют списки с нее, принимаемые за ростопчинскую копию).

2. В комментарии, сопровождающем «ростопчинскую копию», умалчивается о двух предыдущих письмах Алексея, подлинность которых не подлежит сомнению.

3. В период с 29 июня по 2 июля разные источники сообщают о нарастающем болезненном состоянии Петра.

4. На редкость осведомленный датчанин Шумахер, к словам которого прислушивались именитые историки и который в деле изоляции Петра III был весьма заинтересованным лицом (военные действия против его страны по воле Петра должны были вот-вот начаться), утверждает, что 3 июля в Ропшу был отправлен гоф-хирург Паульсен. Но что самое интересное, у него не было лекарств, зато были «инструменты и предметы, необходимые для вскрытия и бальзамирования мертвого тела»!

5. Орфография «копии Ростопчина» разительно отличается от двух подлинных предыдущих писем Орлова. В «копии» вызывает недоумение недопустимо фамильярное обращение к императрице на «ты».

Для удобства дальнейшего изложения приведем полностью тексты двух известных писем А. Орлова из Ропши и злополучной «копии Ф. Ростопчина».

Письмо первое от 2 июля 1762 г. (орфография сохранена): «Матушка Милостивая Государыня здраствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуске сего писма и со всею командою благополучны, толко урод наш очень занемог и схватила его нечаенная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, што он всио здор говорит и нам ето несколко весело, а другая опасность што он действително для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть.

В силу имяннова вашего повеления я салдатам денги за полгода отдал, також и ундер-афицерам, кроме одного Потемкина вахмистра для того, што он служил бес жалованья. И салдаты некоторыя сквозь сльозы говорили про милость вашу, што оне еще такова для вас не заслужили за щоб их так в короткое время награждать их. При сем посылаю список вам всей команде, которая теперь здесь. А тысячи рублев матушка не достала и я дополнил червонными, и у нас здесь много смеха над гренодерами об червонных, когда оне у меня брали, иныя просили для тово што не видовали и опять отдавали, думая што оне ничего не стоят. Посланной Чертков к вашему величеству обратно еще к нам не бывал и для тово я опоздал вас репортовать, а сие пишу во вторник в девятом часу в половине».

Читая это письмо, приходишь к выводу, что, во-первых, разговоры заговорщиков в присутствии Екатерины о желаемой смерти Петра, мягко говоря, запрещенными не считались («а более опасаюсь, штоб не ожил»), и, во-вторых, государыня была осведомлена о тяжелом состоянии мужа. Однако слова «я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер» говорят о том, что Алексей не столько желал, сколько опасался смерти подопечного.

Что касается второй части письма, повествующей о «червонных», то здесь можно отметить следующее. Без сомнения, речь идет о золотых червонцах, называвшихся в то время «червонными». А. Орлов предлагал своим гренадерам монеты, выпускавшиеся со времен Петра I, на которых не только отсутствовал номинал, но и вследствие большой ценности и редкости эти монеты до рук простого люда не доходили. Этим и объясняются слова «иные просили для тово пгго не видовали и опять отдавали, думая што оне ничего не стоят».

Например, на червонце 1757 г. кроме буквенного обозначения монетного двора («СПБ») и даты чеканки по периметру располагалась круговая надпись «Б. М. Елисаветъ императрица», продолженная на другой стороне монеты: «и самодержица всероссийская». Следующим годом чеканки червонцев был как раз 1762-й. Как можно догадываться, А. Орлов и находившиеся с ним офицеры смеялись над своими гренадерами потому, что на новеньких монетах был изображен тот, кто сидел рядом под их караулом.

Нарастающая тревога А. Орлова за жизнь Петра явственно проступает в письме втором (без даты), с аккуратно оторванным чьими-то руками нижним краем листа, на котором, возможно, было приписано нечто важное: «Матушка наша милостивая государыня. Не знаю што теперь начать, боюсь гнева от вашего величества штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей России также и закона нашего. А теперь и тот приставленной к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен што не думаю штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит бога штоб он скорей с наших рук убрался. А оной же Маслов и посланной офицер может вашему величеству донесть в каком он состоянии теперь ежели обо мне усумниться изволите» [28].

И, наконец, знаменитая «копия Ф. Ростопчина», хранившаяся в архиве С. Р. Воронцова, которая в несколько измененном виде (отсутствуют слова, выделенные курсивом) публиковалась в неисчислимом множестве изданий, затрагивающих вопрос о перевороте 1762 г.: «Матушка милосердная Государыня, как мне изъяснить описать, что случилось не поверишь верному своему рабу, — но как пред Богом скажу истинну. Матушка, готов иттить на смерть но сам не знаю как эта беда случилась. Погибли мы когда ты не помилуешь — Матушка его нет на свете — но никто сего не думал и как нам поднять руки на Государя — но Государыня, свершилась беда, мы были пьяны, и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором (Барятинским — Л.П.), не успели мы рознять, а его уже и не стало, сами не помним, что делали; но все до единого виноваты — достойны казни, помилуй меня хоть для брата, повинную тебе принес и разыскивать нечего — прости меня или прикажи скорей окончить, свет не мил, прогневили тебя и погубили душу на век.

Списано 11 ноября 1796 года 5 дней после смерти императрицы Екатерины II».

В самом деле, сравнивая орфографию и тон подлинных писем Орлова и «копии», нельзя не увидеть, что последняя выглядит белой вороной. Спокойные, обстоятельные письма Алексея, сообщающие о предсмертном (?!) состоянии узника, вдруг сменяются паническим (едва ли не истерическим) настроем «копии», из которой следует, что хлипкий от рождения и дышащий на ладан Петр оказывается способным не только пьянствовать, но и драться с офицерами, в результате чего якобы и был зверски убит.

В приписке к «копии» о ее происхождении оставлена любопытная заметка: «Кабинет был запечатан графом Самойловым и генерал-адъютантом Ростопчиным. Через три дня по смерти императрицы поручено было великому князю Александру Павловичу и графу Безбородке рассмотреть все бумаги. В первый самый день найдено это письмо графа Алексея Орлова и принесено к Императору Павлу: по прочтении им возвращено Безбородке, и я имел с ¼ часа в руках. Почерк известный мне графа Орлова. Бумага — лист серый и нечистый, а слог означает положение души сего злодея и ясно доказывает, что убийцы опасались гнева Государыни, и сим изобличает клевету, падшую на жизнь и память сей великой царицы. На другой день граф Безбородко сказал мне, что Император Павел потребовал от него вторично письмо графа Орлова. Прочитав в присутствии его, бросил в камин и сам истребил памятник невинности Великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал» [28]. Не кажется ли читателю, что Павел только для того и возвращал на один дет письмо Безбородке, чтобы Ростопчин снял с него «копию»? Спрашивается, кому нужна копия, если есть подлинник — единственное вещественное доказательство?

Если на минуту допустить, что все же в первые дни после смерти Екатерины было найдено это письмо (третье) Алексея Орлова, то почему ничего не говорится о двух первых его письмах, явно не похожих на третье, неужели они лежали в разных местах? Почему остались не уничтоженными эти первые два письма, не потому ли, что в эти дни их никто не видел? Но не будем забывать, что между смертью Петра Федоровича (появлением двух подлинных писем А. Орлова) и воцарением Павла Петровича (появлением «копии Ростопчина») пролегают 34 с лишним года. Поэтому оставим ответы на эти вопросы до дня смерти Екатерины II, ибо как будет показано дальше, слово «письмо» применительно к интересующему нас событию появится только в ноябре 1796 г.

В работе О. Иванова приводятся свидетельства, позволяющие в совокупности с письмами А. Орлова составить хотя бы примитивную «историю болезни» Петра Федоровича. Принимая во внимание незавидное физическое состояние его родителей (отец отличался хилостью, а мать умерла от чахотки через два месяца после рождения Петра), учитывая склонность цесаревича, успевшего в юношестве переболеть оспой, к пьянству с десятилетнего возраста, а несколько позже к курению и распутству, можно не удивляться слабости его организма.

К тому же хронический геморрой в последние годы приносил государю «такие страдания, что крик и стенания его можно было слышать даже во дворе» (А. Т. Болотов). 29 июня после возвращения из Кронштадта уже отрекшемуся Петру несколько раз становилось дурно и он посылал за священником (Я. Штелин).

В последующие 1–2 дня у него «испортилось пищеварение» и начались сильные головные боли (Шумахер).

2 июля «урод наш очень занемог и схватила его нечаенная колика и я опасен, чтобы он сегодняшнюю ночь не умер» и, наконец, Петр уже «так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве» (А. Орлов). Сам Петр просил прислать ему доктора (Алексей как бы в оправдание пишет, что о тяжелом состоянии узника «уже и вся команда здешняя знает» и что это могут подтвердить на словах посланные в Петербург заболевший Маслов и офицер), но, кто из докторов и в какое время был прислан, доподлинно не известно. Говорили также, что побывал в Ропше и Крузе, засвидетельствовавший нормальное состояние Петра.

Частично подтверждала слова Шумахера об испорченном пищеварении и Екатерина в письме от 2 августа того же года: «Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день… Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав (перед тем) лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть, но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа… он имел совершенно здоровый желудок, но умер от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено» [10, 227]. Отмечая неточности при сравнении с данными Штелина и Шумахера, можно вполне поверить, что смерть наступила в результате апоплексического удара (инсульта).

От чего в действительности наступила смерть Петра, теперь вряд ли могли бы сказать специальные медицинские исследования; никаких документов о результатах вскрытия не сохранилось, и не известно, были ли таковые вообще. Казалось бы, нельзя исключать версию о смерти императора от случившегося инсульта, что же касается слов «схватила его нечаенная колика», то вряд ли можно всерьез воспринимать этот «диагноз», поставленный А. Орловым. Даже придворные доктора того времени не владели многими тайнами человеческого организма и, соответственно, причинами болезней; основными способами профилактики заболеваний и их лечения оставались природные (минеральные) воды и кровопускание. Что уж говорить о господствовавших в народе методах лечения. Например, при рождении в семье слабого, недоношенного ребенка его для укрепления «запекали» в печи: обмазывали тельце младенца тестом и, положив на лопату, держали некоторое время над пекущимися хлебами.

Заметим, что когда умирала Екатерина II, консилиум докторов безуспешно пытался лечить ее кровопусканиями от «апоплексического удара». В то же время, судя по описаниям последних часов ее жизни, не надо иметь медицинского образования, чтобы признать, что это был инсульт в тяжелой форме, случившийся из-за мучительных переживаний, постигших императрицу накануне (неудавшееся обручение внучки Александры Павловны). Имеется также масса других свидетельств использования кровопускания для лечения самых различных заболеваний, причем эту процедуру нередко исполняли цирюльники (парикмахеры).

Официальный манифест от 7 июля гласил: «В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Петр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим, впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианскаго и заповеди святой, которую мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тот час повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался. Чего ради мы повелели тело его привезти в монастырь Невский, для погребения в том же монастыре, а между тем всех верноподданных возбуждаем и увещеваем нашим императорским и матерным словом, дабы, без злопамятствия всего произшедшаго, с телом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердный к Богу приносили молитвы…» [10, 254].

Тело бывшего государя для прощания и поклонения было привезено и выставлено в покоях, ранее служивших для той же цели при похоронах Анны Леопольдовны и великой княжны мертворожденной Анны Петровны, дочери Екатерины. Покойный император, не успевший даже принять необходимый для всех взошедших на российское царство обряд коронования, был одет «в светло-голубой мундир голштинских драгун с белыми отворотами», кисти рук спрятаны в краги [10, 255], ордена его решили не показывать публике. Кое-кто из очевидцев утверждал, что на теле Петра заметны были следы удушения, но останавливаться около гроба было запрещено, дежурившие офицеры поторапливали: «проходите, проходите». Отпевание совершалось в Благовещенской церкви монастыря 10 июля, здесь же останки Петра предали земле, «против царских дверей, тотчас позади могилы Анны Леопольдовны».

Екатерина последовала настойчивому совету заботящегося о ее здоровье Сената и на погребении не присутствовала.

О том, что смерть Петра наступила не позже 3 июля, говорят письма, свидетельствующие о поисках места в Шлиссельбургской крепости. 29 июня 1762 г. генерал-майору Н. Савину предписывалось немедленно освободить в Шлиссельбургской крепости «лучшие покои», а находившегося в них полусумасшедшего принца Ивана Антоновича переместить в другое надежное место. Савин писал 4 июля: «Минувшего июня 30-го получил я всевысочайшей се императорского величества за подписанием собственныя руки указ об отвезении безымянного колодника в Кексгольм, с которым я и с командою отправился того ж числа пополудни в 12-м часу на одном ребике с покрышкою и на двух щерботах; токмо тоя ж ночи, отъехав не более семи верст, в озере сделалась великая погода, отчего, опасаясь требовал от коменданта шлюссельбургскаго для провожания трех человек, который и прислал капрала и двух человек солдат. А 1-го числа сего месяца пополудни часу в 5-м учинился превеликий шторм с дождем пуще перваго, от чего ребик на каменья разбило, так что пополудни в 10-м часу, чрез великую силу приплыв к берегу сажень за 6, принуждены мы выходить в воду и арестанта, завязав голову, на руках на берег вынести, и шед пешком до деревни Морья версты с 4, так что никто его кроме нас видеть не мог, где и ныне находимся, отъехав от Шлиссельбурга только 30 верст… чего ради я сего числа к шлюссельбургскому коменданту предложил ордер, чтоб он немедленно прислал данкшоут или галиот или другия такие безопасныя суда…» [34, 222].

Однако, несмотря на чрезвычайную поспешность всего предприятия, немедленной реакции на депешу Савина не последовало, очередной именной указ был ему отправлен только 10 июля. Следовательно, по крайней мере с 4-го числа в императорском дворце творились дела более важные и срочные, государыне и ее окружению было не до живого Иоанна Антоновича, все помыслы были заняты мертвым (?) Петром Федоровичем: лихорадочно обсуждался текст нового исторического документа — манифеста, а 5 июля, как установлено О. Ивановым, срочно искали голштинский мундир Петра III, который велено было в строжайшей тайне (в мешке) немедля доставить ко двору. Вопрос «зачем» в данном случае представляется излишним.

Шумахер считал, что «его [Петра] удушение, вне всякого сомнения, дело некоторых из тех владетельных персон, вступивших в заговор… и хотевших предупредить все опасности». Не сомневаясь в непричастности самой Екатерины к «удушению» своего мужа (что утверждается и другими современниками), Шумахер бросает тень на ее ближайшее окружение. Поскольку ни одного из братьев Орловых к разряду «владетельных персон» в описываемые дни отнести невозможно (по Рюльеру, А. Орлов — простой солдат), то под таковыми следует понимать тех, кому хотелось очернить и Екатерину, и конкурентов из числа заговорщиков, коим императрица более других считала себя обязанной.

Принимая во внимание то обстоятельство, что доставку в Ропшу и охрану там свергнутого императора организовывал Никита Иванович Панин, предвидевший незавидную роль лиц, ответственных за караул, вряд ли можно сомневаться в том, что его стараниями руководство содержанием Петра было поручено двоим из шести заговорщиков (А. Г. Орлову и Ф. С. Барятинскому), считавшимся Екатериной главными в свершении переворота (Григория Орлова Екатерина не желала отпускать от себя). Историк А. Брикнер, ссылаясь на список заговорщиков, составленный Екатериной сразу после осуществления переворота, называет эти шесть имен — Григорий, Алексей и Федор Орловы, Ф. С. Барятинский, П. Б. Пассек и С. А. Бредихин [6/1, 112]. Этих офицеров Екатерина отделила от всех прочих заговорщиков, в том числе от Паниных, Дашковой, К. Г. Разумовского и других, отводя им второстепенную роль.

Косвенно число имен (шесть) подтверждается словами Наталии Кирилловны Загряжской, дочери гетмана К. Г. Разумовского, которая рассказывала А. С. Пушкину: «При Елизавете было всего три фрейлины. При восшествии Екатерины сделали новых шесть, и вот по какому случаю. Она, не зная как благодарить шестерых заговорщиков, возведших ее на престол, заказала шесть вензелей с тем, чтобы повесить их на шею шестерых избранных. Но Никита Панин отсоветовал ей сие, говоря: „Это будет вывеска“. Императрица отменила свое намерение и отдала вензеля фрейлинам». В справедливости сказанного вряд ли можно сомневаться, так как сама Н. Загряжская получила один из этих шести вензелей (впоследствии число фрейлин при Екатерине было доведено до двенадцати).

Можно представить, как негодовал Н. П. Панин, считавший себя (как, впрочем, и Дашкова) едва ли не руководителем всего заговора (что видно из его писем), когда отговаривал Екатерину не выделять никого, оставляя таким образом за собой право называться хотя бы для непосвящешшх одним из основных спасителей российского трона. И отсылая Алексея Орлова начальником караула, он, конечно, мог надеяться на то, что в случае смерти (гибели) Петра имена эти будут скомпрометированы, тем более, что Никита Иванович был прекрасно осведомлен как о физическом состоянии подопечного, так и о возможных попытках освободить Петра из заключения лицами, отказавшимися присягать Екатерине.

Какой вариант смерти Петра в создавшейся ситуации наиболее подходил Екатерине и ее ближайшим советникам?

Естественная смерть через несколько дней после свержения, во-первых, со стороны казалась более чем подозрительной; во-вторых, даже поверившие в нее отнеслись бы с осуждением к императрице, как не обеспечившей необходимых условий для содержания (лечения) бывшего государя. Естественно, для непосвященных (в лице всего населения империи) смерть представлялась бы насильственной, и такие слухи сразу стали стихийно распространяться, но официально подобное объяснение не представлялось возможным — Екатерина выглядела бы убийцей собственного мужа-государя. Очень похоже, что смерть настигла Петра, не дожидаясь осуществления замыслов распоряжавшихся его участью людей. И утаить это было невозможно.

Но недаром среди «владетельных персон» при дворе служили такие изобретательные люди, как творившие едва ли не все секретные дела Никита Иванович Панин и при нем Григорий Николаевич Теплов.

С учетом всех нюансов сложившейся ситуации для решения остро стоявшего вопроса об огласке, возможно, был выработан компромиссный вариант: Петра Федоровича якобы умертвили (отравили, задушили) лица, караулившие его в Ропше, а потом, опасаясь кары за содеянное, обманули государыню, представив смерть произошедшею от издавна мучивших государя «геморроидальных колик». В официальном манифесте так и прозвучало: причиной смерти считать геморроидальные колики (что устраивало императрицу, несомненно, более, чем убийство), а для подтверждения расползавшихся помимо воли двора слухов следовало поддержать более правдоподобную версию об убийстве, но не официально, а в дворцовых кулуарах (это устраивало Никиту Ивановича, в интересах которого причиной убийства выгодно было представить физическое устранение Орловыми мужа Екатерины), чем и объясняются разночтения в рассказах об убийстве.

По одной из существующих версий А. Орлов якобы дал императрице клятву хранить молчание о самовольно принятом решении убить Петра, что такую клятву от него потребовали «владетельные персоны».

Как показало время, ни Екатерина, ни А. Орлов не пытались опровергнуть слухи об убийстве, в которых императрице отводилась роль заказчицы, а Алексею — исполнителя. Но чем объяснить поразившее всех через девять лет устное публичное заявление графа А. Орлова на приеме у посла в Вене Д. М. Голицына о том, что в Ропше он действовал по приказу? И как в таком случае совместить приказ об убийстве с документально подтверждаемыми опасениями Екатерины за жизнь Петра?

 

Первые вознаграждения Орловых

В день переворота Григорий, как уже говорилось, получил, несмотря на сопротивление, титул действительного камергера «с содержанием по чину» и Александровскую ленту. Но это было только начало.

В августе 1762 г. Екатерина II объявила манифест о высочайших наградах лицам, способствовавшим ее восшествию на престол, и первыми в перечне награждаемых названы были трое Орловых — Григорий, Алексей и Федор. К тому же награды были столь щедрыми, что тут же появилось множество завистников, посчитавших себя обделенными. Троим Орловым было пожаловано среди прочих даров по 800 душ крестьян. Григорию отошло село Ильинское Серпуховского уезда с близлежащими деревнями.

А в сентябре Григорий вперед двора выехал в Москву для приготовлений коронации новой императрицы, состоявшейся 22 сентября. Орловы были в числе организаторов всех коронационных мероприятий, Григорий во время церемониального обеда в Грановитой палате Кремля выполнял обязанности форшнейдера, «исправляя функцию при столе». В день коронации Орловы получили графское достоинство, Григорий был «произведен в генерал-поручики и пожалован в генерал-адъютанты».

Федора Екатерина II наградила орденом Святого Александра Невского и камергерским ключом. 27 апреля 1763 г. Григорий удостоен ордена Андрея Первозванного, в июле ему выдается наградной портрет императрицы, осыпанный бриллиантами, а затем он получает по просьбе государыни от германского императора Франца диплом князя Римской империи с присвоением титула светлости. Подлинник княжеского диплома от 21 июля 1763 г. бережно хранился в семейном архиве Орловых в селе Отрада. В канун нового 1764 г. государыня открывает Григорию кредит в 15 тысяч рублей на 10 лет. Выдача диплома князя Римской империи до поры содержалась в тайне, дабы избежать кривотолков о якобы готовящемся бракосочетании Орлова и Екатерины. Из русских звание князя Римской империи имели всего четверо: А. Д. Меншиков при Петре I и трос фаворитов Екатерины Великой: Г. Орлов, а позже Г. Потемкин и П. Зубов. Звание графа Российской империи дано было Екатериной также сравнительно немногим, и среди них всем пятерым братьям Орловым.

После переворота Г. Орлов, оставив за собой «штегельмановский» дом, поселился во дворце, рядом с покоями императрицы.

Екатерина посещала его дом во время праздничных дней, в день именин дарила любимцу деньги, картины. Впоследствии посещала она и соседствующую с Царским Селом Гатчину, отданную Г. Орлову, где проявлялись ее наклонности к садоводству. Катенька, как называл императрицу Григорий, стремилась поднять малообразованного любовника до соответствующего ей уровня, старалась привить ему любовь к чтению, к наукам, рекомендовала те или иные книги. Иногда государыня просила послать от ее имени письмо, написанное его рукой. Возможно, она таким способом стремилась научить фаворита грамотной переписке. Но Григорий был увлекающейся натурой, не доводя до конца, бросал начатое дело, чтобы ухватиться за другое. Любил производить всевозможные опыты, которые за отсутствием ясной цели оканчивались, как правило, безрезультатно.

 

Новые заговоры

Не прошло и нескольких месяцев после переворота, как начал назревать новый заговор, направленный уже против Орловых, и в первую очередь против Григория. Ходили слухи, что он хочет стать мужем государыни. Одни заговорщики видели императором Павла, другие — законного наследника престола Иоанна Антоновича, заточенного Елизаветой Петровной в Шлиссельбургскую крепость, но все сводилось пока к одним разговорам. Слухи о предстоящей женитьбе Г. Орлова на Екатерине усиливались; граф Бестужев и многие другие знатные дворяне составили челобитную на имя государыни, в которой проявляли свое беспокойство слабым здоровьем наследника (Павла) и просили ее о заключении брака. Между тем доктор Димсдаль, осмотрев цесаревича, признал его совершенно здоровым.

Как говорили иностранные дипломаты, до заключения брака оставалось сделать один лишь шаг, уже для Григория определен был «штат» телохранителей, пажей и камергеров, уже якобы готовы были экипажи для отправки в ссылку противников этого предприятия, основными из которых называли Н. И. Панина, канцлера М. И. Воронцова и З. Г. Чернышева. Но, как свидетельствует швейцарец Пиктэ, в последний момент состоялся двухчасовой разговор императрицы с канцлером Воронцовым, после чего мысли о бракосочетании были оставлены. Государыня удалилась в свои покои, а Орлов, собираясь к себе, спросил у находившегося здесь Пиктэ: «Что вы думаете о Екатерине?», и тот ответил: «Она колеблется, она сомневается, одним словом, она — женщина» [21, 128].

В это время Григорий, не исключавший возможности женитьбы на императрице, возможно, примерялся и к роли отчима, так как порой наведывался к наследнику Павлу, который поначалу с нетерпением ждал его прихода. С ним можно было на время отвлечься от нотаций скучного Н. Панина и повеселиться — поиграть в солдаты, попрыгать через стулья, покататься в манеже на лошадях, а то и навестить вместе с ним прекрасных фрейлин в их комнатах. Юный Павел нередко выражал свое восхищение прелестницами, и уже тогда присмотрел пользовавшуюся впоследствии особым его вниманием Чоглокову.

Слухи о фаворе Орловых будоражили двор, разрастаясь все шире. Весной 1763 г., когда императрица посетила Москву, а затем отправилась в Ростов Великий и Ярославль с заездом в Воскресенский монастырь, А. Орлов остался в Москве наблюдать за ситуацией — витающие слухи о готовящейся против Орловых враждебной партии принимали угрожающий характер.

Особую опасность для братьев представляли офицеры братья Рославлевы, Ласунский, Барятинский и Хитрово, в числе которых оказались и бывшие их единомышленники. Главенствующую роль в деле 1763 г. играл Ф. Хитрово, привлекавший к себе новых заговорщиков уверениями о предстоящей женитьбе Григория на государыне. В его планы входило и убийство Орловых. Крамольный замысел был раскрыт с помощью В. Суворова (отца великого полководца), виновных наказали. Хитрово сослан был в свое имение, а остальные получили отставку. Истинная причина заговора проясняется в письме от 25 февраля 1763 г. Екатерины Олсуфьеву: «Ты имеешь сказать камергерам Ласунскому и Рославлеву, что понеже они мне помогли взойти на престол для поправления непорядков в отечестве своем, я надеюсь что они без прискорбия примут мой ответ; а что действительная невозможность ныне раздавать деньги, тому ты сам свидетель очевидный».

Той же весной ростовский митрополит Арсений Мацеевич открыто выступил против светской власти (но уже по другой причине), совершив обряд предания анафеме. На его допросе вместе с императрицей, Шешковским и Глебовым присутствовал и Г. Орлов. В 1768 г. адъютант Опочинин, выдавая себя за сына английского короля, якобы организовывал заговор в пользу Павла Петровича путем истребления Орловых и свержения Екатерины. Эту мысль, по его словам, внушил ему некий корнет Батюшков, который говорил: «Больше мне досадно на графов Орловых, что они не помнят милости отца моего и сестру мою Кропотову выгнали из дворца, а меня против воли моей отставили от службы». Впоследствии Батюшков признался, что он был зачинщиком всего этого дела.

Подогреваемые слухами о том, что Екатерина «хочет разделить государство на три части Орловым», группы заговорщиков возникали в течение более 10 последующих лет со дня переворота. Все это привело Орловых к такой известности, что даже в крестьянской среде во время Пугачевского восстания в окружении их предводителя, изображавшего императорский двор, наряду с лже-Паниным, лже-Воронцовым и другими появились и лже-графы Орловы из среды казаков. В 1773–1775 гг. во время очередного заговора, в который хотели вовлечь Бакунина, последний выдал имена заговорщиков. По слухам, к этому заговору была причастна и Е. Дашкова, которая признается, что в это время дом ее был полон орловских шпионов.

В 1764 г. Екатерина, желая осмотреть окраины империи да и себя показать, отправляется через Ригу в Варшаву. Выезд состоялся 20 июня, всюду по пути следовали организованные торжественные встречи: не доезжая милю до Ревеля, государыню встречал А. Г. Орлов, возглавлявший эскадрон конной гвардии. В Риге ее встречал Г. Г. Орлов, генерал-губернатор Броун, генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа, граф Чернышев и другие. На приеме в Митаве, организованном в честь ее приезда, императрица была в окружении братьев Орловых и еще трех-четырех бывших заговорщиков и принимала от ливонского дворянства излияния в верноподданичестве, целовала благородных девиц, подходивших к ее руке. Во время путешествия императрица не скрывала своего особого расположения к Григорию. Когда ему нездоровилось, переезды прекращались, если у него было дурное расположение духа, государыня старалась его развеселить, когда он задерживался на охоте, она не садилась ужинать, предпочитая сыграть пару лишних партий в карты.

При въезде императрицы с окружением в Митаву ее встречали сооруженными специально для этого случая триумфальными арками. А еще через день из Петербурга пришло тревожное сообщение о том, что там чуть было не совершился новый переворот в пользу находившегося в заточении в Шлиссельбургской крепости законного наследника русского престола Иоанна Антоновича.

По полученным из столицы сообщениям этот претендент на российский престол был ликвидирован, но желала ли этого убийства Екатерина? Как нам представляется, в деле с устранением Иоанна Антоновича чувствуется не только пересечение интересов братьев Паниных и братьев Орловых, эта история аналогична той, что свершилась в Ропше двумя годами раньше. Для подтверждения этого и приводится следующий довольно подробный рассказ о содержании шлиссельбургского секретного узника.

 

«Шлиссельбургская нелепа»

Царственному родственнику Петра I была уготована пожизненная несчастная судьба: провозглашенный в младенческом возрасте российским императором, через год свергнутый, он был вынужден с родителями скитаться по ссылкам, а с шестнадцати лет его содержали в присутствии солдатни в мрачном каземате. Там вплоть до убийства он уже не видел ни солнца, ни цветов, ни девушек.

Иван (или Иоанн) VI Антонович, правнук Ивана V (старшего брата Петра I), был назван по воле Анны Иоанновны наследником российского престола, и, следовательно, по введенному Петром I закону о престолонаследии, являлся законным претендентом. (Иоанн Антонович по счету был шестым из великих князей Московских, считая царей; его называли также Иваном III по числу только царей, из которых первым считался Иван Грозный). Российским императором Иоанн стал в двухмесячном возрасте, а поскольку править не мог, то регентшей при нем состояла его мать, Анна Леопольдовна. Поясним степень родства Иоанна Антоновича с царственной фамилией Романовых. Третья дочь Ивана V, Екатерина, была выдана замуж за герцога Мекленбург-Шверинского, Карла Леопольда, от брака с которым в 1718 г. родилась принцесса Елизавета, в 4-летнем возрасте вместе с матерью переехавшая в Россию. После воцарения на российском престоле тетки своей, Анны Иоанновны, Елизавета приняла православную веру и получила при крещении имя Анны, вошедшей в историю под именем Анны Леопольдовны, вступила в брак с принцем Брауншвейгским, Антоном Ульрихом; в 1740 г. у нее родился сын — Иван.

Таким образом, Иван Антонович был германским принцем, и лишь в третьем поколении по женской линии являлся родственником Романовых. Поначалу регентом при Иване VI был назначен курляндский герцог Бирон, но не прошло и месяца после смерти Анны Иоанновны, как по желанию Анны Леопольдовны он был арестован группой офицеров во главе с фельдмаршалом Минихом; Анна Леопольдовна стала регентшей, но и ей недолго суждено было властвовать.

Дочь Петра I, Елизавета Петровна, в 1741 г., опять же с помощью группы гвардейских офицеров, произвела дворцовый переворот, в результате которого заняла место Иоанна VI, а самого его вместе с родителями — Анной Леопольдовной и Антоном Ульрихом, отправила в Холмогоры Архангельской губернии в ссылку. В 1756 г., уже в полном одиночестве, Иоанн Антонович был помещен в каземат Шлиссельбургской крепости, где содержался в строжайшей тайне и окончил свою жизнь в 24-летнем возрасте.

Шлиссельбургская крепость, известная также под названиями Орешек и Нотебург, находится на небольшом островке в истоке Невы, вытекающей из Ладожского озера, со времен Петра I она служила местом заключения государственных преступников. До заточения Ивана VI здесь некоторое время содержался недолго бывший его регент Бирон. Тюремных зданий в середине XVIII века в крепости не существовало, и для содержания заключенных использовалась солдатская («нумерная») казарма и другие обычные постройки. В солдатскую казарму и был помещен 16-летний принц под постоянный и неусыпный присмотр дежурного офицера и команды солдат охраны. Сменявшиеся время от времени офицеры и комендант крепости Бередников имели строгие инструкции о порядке содержания узника, имя и происхождение которого запрещено было не только разглашать, но и произносить. Содержался Иоанн Антонович скромно, но в достатке: посуда для него была выделена оловянная, а не серебряная, как это было положено царственным особам, одежда обычная, однако продукты поставлялись в достаточном количестве: обед и ужин из пяти блюд, бутылка вина, шесть бутылок полпива, квас — неограниченно. Иоанн Антонович был не глуп, в детстве, как он сам говорил позже, узнал от родителей, нарушивших строжайший запрет, о своем происхождении. По некоторым данным, он знал грамоту, при хорошей памяти знал Священное Писание и другие церковные книги, но в камере у него не было ни книг, ни письменных принадлежностей — все это было запрещено.

Из рапорта следует, что именной указ за подписью самой императрицы Елизаветы был получен в Холмогорах 30 января «по полудни в 7 часов», и во исполнение его «содержащегося арестанта Ивана» передали «сего же числа по полудни в 12 часов объявленному сержанту Никите Савину». О скрытности перевода принца в Шлиссельбургскую крепость говорят следующие факты. Н. Савин отправился с вверенным ему узником «по полуночи в 3-м часу» [34, 180], а оставшейся в Холмогорах охранной команде было приказано делать все возможное для того, чтобы с внешней стороны отсутствие здесь Ивана никоим образом не сказывалось.

Человек, не обделенный от природы интеллектом, которому запрещалось не только выходить на чистый воздух, но даже и в сени, не имевший общения с людьми, кроме невежественных солдат и офицеров, порой издевавшихся над ним, на что он возмущенно кричал: «Как вы смеете! Вы знаете, какой я человек!», не имевший ни развлечений, ни книг, человек в таких условиях не мог не помешаться в конце концов в рассудке, что и было на руку правящей императрице. Проявлялось помешательство, по одному из донесений офицера в Тайную розыскных дел канцелярию, следующим образом: «Из нас каждому, заходя, в глаза дует и фыркает, и другие многие проказы делает, а во время обеда на всех взмахивает ложкою и руками, кривляет ртом, глаза косит, так что от страху во весь стол (т. е. на все время обеда) усидеть невозможно; и он, увидя, что я робею, более всякие шалости делает». Может быть, в какие-то минуты он просто валял дурака, но располагавший материалами следствия по этому делу М. Корф считал, что «нельзя, по-видимому сомневаться, что в 1759 году он был уже действительно в сумасшествии, но с какого времени оно началось? И с постоянными уверениями его «о порче» не совпадает ли показание Фридриха II, утверждавшего в одном месте своих записок, что Ивану Антоновичу дали выпить какой-то вредный напиток для того, чтобы он сделался идиотом?».

Служащим крепости запрещено было общаться даже с караульной командой, сама крепость на ночь запиралась; строгость службы при арестантах регламентировалась следующим пунктом инструкции за подписью начальника Тайной розыскных дел канцелярии А. Шувалова: «Не безызвестно, что в праздники, раза четыре в год для слушания божественной службы приходят [в крепостную церковь] многие посторонние, оное дозволить… токмо в то время учредить пикеты и поставить часовых, дабы к казармам, где арестанты содержатся, никто близко не подходил; приставленным же офицерам у арестантов объявить, чтоб в такие дни как они, так и команды их из казарм не выходили, дабы их посторонние видеть не могли». О строгости изоляции Иоанна Антоновича говорит также следующий факт. Однажды в феврале 1759 г. из-за ветхости здания «две перекладины в потолке переломились и рухнули под тяжестью стоявшей в верхнем этаже над тем местом печи. Когда вследствие всего этого производились в казарме починки, то Ивана Антоновича держали за ширмами или же разделяли комнату рогожами».

Кроме караульных солдат и дежурного офицера в помещение принца допускался еще только один солдат для того, чтобы топить печи, приносить пищу и убирать нечистоты, Яков Шеломов, о котором по запросу из Тайной канцелярии на него выдана была следующая письменная характеристика: «Человек он доброй и не молодой, и верить можно».

В первые дни после смерти Елизаветы Петровны Петр III издал указ на имя назначенного взамен прежнего офицера при Иоанне Антоновиче (Овцына) капитана Преображенского полка Чюрмантеева: «Командированы вы для караула некоторого важного арестанта в Шлиссельбургской крепости, которого содержать повелеваем так, как именной указ и инструкция от нашего генерал-фельдмаршала графа Шувалова повелевают, да и впредь в насылаемых от него, графа Шувалова, ордерах будет писано, во всем неотменно. Буде ж сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живаго в руки не отдавать» [34, 211]. На указе сверху рукой Шувалова начертано: «Секретнейший». Вслед за тем и сам Шувалов посылает «секретнейшие» распоряжения Чюрмантееву и коменданту крепости Бередникову, в которых предписывается допускать к тайному узнику только генерал-адъютанта князя Голицына или генерал-адъютанта барона фон Унгерна, и только по их требованию выводить заключенного для сопровождения в другое указанное ими место вместе со всей охранной командой. М. Корф предполагал, что эти указы имели своей целью подготовить встречу с Иоанном Антоновичем Петра III, который, видимо, узнал о существовании свергнутого императора только после смерти Елизаветы Петровны. Основанием к этому служит последовавший 22 марта 1762 г. именной указ Чюрмантееву: «К колоднику, содержащемуся у вас под караулом, имеете тотчас допустить нашего генерал-адъютанта барона Унгерна и с ним капитана Овцына, а потом и всех тех, которых помянутый барон Унгерн пропустить прикажет».

В этот же день и явился к Иоанну Антоновичу Петр III в сопровождении барона Унгерна, генерал-полицмейстера Н. А. Корфа (историк М. Корф приходился ему дальним родственником), А. Нарышкина и статского советника Д. Волкова. Посещение было настолько окружено тайной, что даже дядя Петра Георг Людвиг Голштинский, находившийся в Петербурге, узнал о нем только за обедом, когда император уже осматривал каземат и расспрашивал узника о том, знает ли он, кто он такой, на что тот отвечал: «император Иван». На вопросы, с чего это ему такое пришло в голову и кто ему такое вразумил, отвечал, что знает про то от своих родителей и «от солдатов». На очередной вопрос принц отвечал, что знает и о существовании великого князя и великой княгини (Петра и Екатерины); когда Петр спросил, что бы он с ними сделал, если б стал императором (судя по беседе, узник надеялся на это), Иоанн Антонович обещал казнить их; Петр был недоволен, но внешне никак не отреагировал, напротив, обещал построить принцу особый маленький домик в крепости, где его будут содержать лучше прежнего.

С воцарением Екатерины последовали новые перемены. Сразу после объявления ее императрицей надо было срочно искать место для свергнутого Петра. Уже на следующий после переворота день генерал Савин получил указание немедленно переправить «безымянного колодника» в строжайшей тайне в Кексгольм, а коменданту Бередникову велено явиться в Петербург «для поручения ему некоторой комиссии» (т. е. дела). Все секретные дела, касавшиеся содержания узника, были переданы Н. И. Панину.

Итак, Савин с командой и с колодником отправился на шлюпках в путешествие. Проболтавшись в жестоком шторме, застигшем их в Ладожском озере и повредившем суда, команда вынуждена была высаживаться на берег в непредусмотренном месте. Волнение озера было столь сильным, что Савин приказал обвязать глаза заключенному и вынести его на руках по воде.

Однако оказалось, что все это путешествие было напрасным. Освобожденное место в Шлиссельбурге для Петра не потребовалось в связи с его смертью, а 10 июля Савину, находившемуся с разбитыми судами близ деревни Морья и ожидавшему нового транспорта, было предписано «вывезенного из Шлиссельбурга безыменного арестанта паки [снова] отвезти на старое место в Шлиссельбург и содержать его по прежней инструкции». То ли до Савина сия депеша не дошла, по другой ли причине, но вся его команда прибыла все же в Кексгольмскую крепость, где пробыла около месяца. Здесь по новому распоряжению команду велено было распустить в отставку по домам, раздав щедрые императрицыны вознаграждения под подписку «о службе своей на безвестном карауле» никому никогда не говорить под угрозой, в случае нарушения тайны, «жестокого истязания» вплоть до смертной казни [34, 223]. А Савин с тремя оставшимися при нем офицерами и арестантом тронулся в путь и 14 августа прибыл в Петербург.

В Шлиссельбурге Савин сдал своего арестанта прежним его соглядатаям, Власьеву и Чекину. Заслуживает внимания тот факт, что прибывший из Кексгольма узник помещался в прежние свои покои под видом нового лица, так, что даже комендант Бередников, который не видел его и прежде, не имел понятия о личности заключенного.

Последовали новый указ и инструкция, подписанная самим Н. Паниным, в которой, в частности, предписывалось Власьеву и Чекину склонять арестанта к монашеству, и что если он возжелает принять духовный чин, то ему в этом будет оказана помощь. Но главное заключалось в следующих словах: «Ежели, паче чаяния, случится, чтоб пришел с командою или один, хотя бы офицер, без именного за собственноручно ея и.в. [императорского величества] подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то онаго никому не отдавать и почитать все это за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго никому его в руки не отдавать» [34, 230].

Отметим и тот факт, что, несмотря на неоднократные просьбы Власьева и Чекина освободить их от службы по здоровью, Панин просил потерпеть и, наконец, 28 декабря 1763 г. письменно просил их подождать отставку «не дале, как до первых летних месяцев» [34, 235], а вместе с тем обещал и достойнейшие вознаграждения от императрицы. Итак, мы подходим к кульминации в истории с попыткой освобождения принца, в совершении которой по материалам следствия просматриваются явные белые пятна, наводящие на мысли о том, что заговор осуществлялся по продуманному в высоких кругах плану.

Настало время вспомнить о братьях Орловых. А. Брикнер пишет, что к осени 1762 г. Орлов (Григорий или Алексей — неизвестно) через верных ему офицеров узнал о существовании партии, желающей возвести на престол бывшего императора, Иоанна Антоновича. Один из офицеров показал, что уже отправлено некоторое число заговорщиков «для освобождения претендента из заключения в Шлиссельбурге». Из других источников известно, что не менее тысячи человек посвящены были в тайну заговора и что поэтому не следует сомневаться в успехе дела, говорили о князе Голицыне и о графе Н. И. Панине как о вожаках этого предприятия; ходили слухи о существовании двух революционных партий, из которых одна хотела возвести на престол Иоанна Антоновича, между тем как другая была недовольна тем, что Павел не сделался императором; в партии, желавшей возвести на престол Павла, обсуждался вопрос, кого назначить в случае успеха регентом, Н. Панина или И. Шувалова.

Павлу было в это время 8 лет и, следовательно, переворот в его пользу однозначно требовал назначения регента до совершеннолетия императора. Н. Панин был назначен воспитателем наследника еще в 1760 году по желанию Елизаветы, и значит, более кого-либо другого мог рассчитывать на эту роль.

Обратимся к материалам следствия, подробно изложенным в рукописи «Брауншвейгское семейство» М. А. Корфа.

Подпоручик Мирович служил в Курляндии флигель-адъютантом Петра Ивановича Панина, брата Никиты Ивановича, и отличался склонностями к мотовству, игре в карты на деньги, от чего П. Панин безуспешно пытался его отучить.

Прадед Мировича был особой, приближенной к малороссийскому гетману Мазепе, переметнувшемуся во время Северной войны из стана Петра I на сторону шведов, за что Петр лишил всех его сообщников земель и имущества, а на самого Мазепу был настолько гневен, что послал за ним в погоню два драгунских полка с наказом «взять живым». В Московский монетный двор поступило распоряжение изготовить серебряную «Иудину медаль» весом в 10 фунтов с изображением на ней повесившегося Иуды, и под ним 30 сребреников с надписью «Треклят сын погибельный Иуда еже за сребролюбие давится». Медаль велено было отослать Петру, который при своей способности к выдумкам хотел для осмеяния Мазепы вручить ему эту медаль перед свершением публичной казни. Однако Мазепа с двумя бочонками золота скрылся под прикрытием войск шведского короля Карла XII. Петр предпринимал отчаянные попытки достать предателя: выкупить, выменять на главного шведского министра графа Пипера, но безуспешно. Медаль Иуды, изготовленная в единственном экземпляре, за ненадобностью была отдана шуту Петра, Шаховскому, который навешивал ее себе на шею на всех увеселениях, устраиваемых императором; потом сию медаль видели на придворном шуте Анны Иоанновны, дальнейшая судьба ее теряется в безвестности.

Мирович хлопотал, но безуспешно, перед Сенатом о возвращении, хотя бы частичном, владений своего изменника-предка. Все старания были напрасны; на одно из последних прошений Мировича Екатерина II 19 апреля 1764 г. наложила резолюцию: «По прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит сенату отказать им» [34, 238]. Отказано было и в назначении пенсий бедным его сестрам, в результате чего обретает реальные черты подспудно вынашиваемая Мировичем еще в 1763 г. мысль: «Если я во власти чудотворца Николая изыскан буду в знати императорской фамилии и буду иметь имя и счастие, то обещаюсь съездить в Бар-град поклониться мощам чудотворца Николая, отслужить молебен» и т. д.

В апреле 1764 г. Мирович (по его собственным показаниям) узнает о содержании в Шлиссельбургской крепости свергнутого императора Иоанна Антоновича, где он несет наряду с другими офицерами Смоленского полка (в порядке очередности) караульную службу. Отчаявшись получить от власти какие-либо средства для безбедного существования, он вынашивает идею освободить узника с целью провозглашения его императором всероссийским. В поисках сообщников он сходится с поручиком Великолуцкого полка Аполлоном Ушаковым с предложением: «хочет ли он такое дело сделать, какое и Орловы сделали?» Ушаков при сих речах оробел и спросил: «Что такое так, как Орловы, сделать и с каким намерением?» Любопытно, что Ушаков знал уже и без Мировича о содержании принца в Шлиссельбурге, между ними произошло соглашение, и 13 мая они вместе отправились в Казанскую церковь, где отслужили акафист Казанской Богоматери и по себе панихиду (как по убиенным на случай провала). Вместе они составили план, по которому Ушаков во время дежурства в карауле Мировича должен был явиться в крепость с указом от имени государыни выдать узника; под указом стояла ловко подделанная подпись Екатерины.

Но планы заговорщиков по чьей-то неведомой воле прервались самым неожиданным образом. Ушакова, сшившего себе уже штаб-офицерский камзол, внезапно, 23 мая, командируют в Смоленск для сопровождения совместно с фурьером Новичковым казенных денег в сумме 15 000 рублей серебряной монетой. В дороге Ушаков так разболелся, что остался в деревне Княжей, а Новичков отправился дальше. Возвращаясь из Смоленска, Новичков заехал в Княжую за Ушаковым, но там ему сказали, что тот поехал, не дожидаясь, в Петербург. Догоняя Ушакова и расспрашивая по дороге жителей, Новичков узнает в селе Опоки, недалеко от Порхова, что 6 июня в реке Шелони найдена кибитка, обшитая рогожей. В кибитке оказались подушка, шляпа, шпага с золотым темляком, рубашка и 8 рублей денег, а затем найдено и тело утопшего офицера, которое жители зарыли без соблюдения каких-либо церковных обрядов.

Новичков признал вещи Ушакова и вызвал людей из Порховской воеводской канцелярии для подтверждения смерти своего спутника. Прибывшие писец Холков и солдат Попов, в присутствии которых была совершена эксгумация, зафиксировали, что Новичков опознал в погибшем Ушакова [34, 247]. Одежда его была цела, но тело начало разлагаться, ввиду чего, как записано в рапорте, «боевых знаков признать никак невозможно, токмо на левом виску незнаемо от чего небольшая рана».

День развязки — 4 июля — наступил вопреки плану Мировича, потерявшего сообщника, неожиданно, чему виной был он сам.

В этот воскресный день часов в 10 утра приехали в шлюпке, якобы к обедне в Шлиссельбургской крепостной церкви, капитан полка канцелярии от строений Загряжский, его сослуживец, подпоручик князь Чефаридзев, купец Шолудяков и сенатский регистратор Бессонов, состоящий при секретаре Н. И. Панина, Григории Николаевиче Теплове [34, 249]. Мирович впустил их без доклада коменданту Бередникову, и когда тот спросил, что это за люди, ответил, что видел одного из них — Бессонова — в Сенате. Бередников, узнав, что Бессонов является человеком Теплова, от которого многое зависело, пригласил гостей к себе на обед, а до того по просьбе Бессонова повел всех осмотреть крепость.

Далее, как показал на следствии Мирович, Чефаридзев, несколько поотстав с Мировичсм от других, спросил: «Здесь ведь содержится Иоанн Антонович?» и, получив утвердительный ответ, поинтересовался, где именно. Мирович сказал, что дабы не вызывать подозрений, покажет знаками головы на те 8 замазанных окон, за которыми содержится секретная особа, что и было сделано. Вернувшись в комендантские покои, Чефаридзев и Бессонов, немного помешкав, пошли за крепость, где пробыли около часа, а когда пришла пора обедать, Мирович был послан за ними, и застал их у бастиона за разговором.

При расставании Чефаридзев настойчиво просил Мировича навестить его в столице.

На следствии Чефаридзев рассказывал об этом несколько иначе. Когда пошли осматривать крепость, Бередников просил Мировича сопровождать группу с ключами. После расспросов Чефаридзева о содержании принца Мирович сказал: «Жаль, что у нас солдатство несогласно и загонено, а ежели бы были бравы, то бы я Ивана Антоновича оттуда выхватил и, посадя в шлюбку, прямо прибыл бы в С.-Петербург и к артиллерийскому лагерю представил бы». На вопрос Чефаридзева, что это значит, Мирович отвечал: «А что б значило, то и значило! Как бы привез туда, так бы окружили его с радостью».

Когда же вернулись к коменданту обедать, но обед еще не был подан, Бессонов, как бы для отравления нужды, позвал с собой Чефаридзева, отвел за крепость и расспрашивал его о разговоре с Мировичем. Узнавши о мыслях Мировича, Бессонов ударил его со словами: «Полно врать, дурак! Да у дурака и спрашиваешь! Не ври более!» Здесь появился и Мирович с приглашением к обеду.

После обеда Мирович, прохаживаясь по крепости, увидел Власьева, с которым ему до сего времени не приходилось разговаривать (охранникам и караульным ходить друг к другу в служебные помещения было запрещено), и после взаимного приветствия они пошли вместе по галерее. И тут Мирович приоткрыл свои замыслы и спросил: «Не погубит ли он меня прежде предприятия моего?» Власьев отвечал, что ничего об этом не хочет слышать, после чего вскоре разговор закончился.

В этот же день Мирович, опасаясь доноса, начал склонять своих солдат к бунту с целью овладеть заключенным императором, обещая щедрые вознаграждения; солдаты колебались, но обещали действовать со всеми остальными заодно.

Между тем Власьев, чрезвычайно озадаченный и встревоженный неожиданным разговором с караульным офицером, рассказал о том Чекину, после чего они совместно составили рапорт на имя Н. Панина и, не говоря о его содержании, передали Бередникову для отправки в столицу.

Наступила ночь, Мировичу не спалось. И вдруг является к нему караульный Лебедев с сообщением, что поступило от коменданта распоряжение пропустить из крепости гребцов, не беспокоя караульного офицера (т. е. Мировича). Приказав выполнять указание коменданта, всполошившийся Мирович, догадываясь о данном гребцам поручении и узнав через Лебедева, что Власьев сидит у коменданта, понял, что пора действовать. В 1 час 30 минут Лебедев пришел снова с вестью о том, что гребцы с канцеляристом вернулись и Бередников распорядился их впустить. Терять было нечего, и, положившись на одну лишь удачу, Мирович схватил мундир свой, шпагу и бумаги с манифестом, сбегая вниз, сунул бумаги в трещину в стене, и скомандовал солдатам «К ружью!», а к воротам послал пикет с приказанием никого из крепости не выпускать. Пока команда строилась и заряжала ружья, вышел комендант и вопросил, что все это значит? Мирович ударил его прикладом, разбив лоб, со словами «Что ты здесь держишь невинного государя?», и отдал коменданта солдатам под стражу.

Чекин поднял по тревоге свою гарнизонную команду из 16 солдат. Власьев в это время напрасно ждал коменданта в его покоях и, не дождавшись, прорвался сквозь узкий проход, не охраняемый Мировичем, а затем с верхней галереи спустился на руки своих солдат и построил их перед окнами, за которыми спал обреченный принц.

Когда команда караульных из 70 солдат была готова, Мирович приказал идти к казарме; на окрик часового «Кто идет?» Мирович отвечал, что идет к государю, продолжая движение. Часовой выстрелил, за ним раздался залп из нескольких ружей гарнизонной команды, после которого команда Мировича разбежалась (Мирович не давал приказа стрелять, так как опасался случайного попадания в арестанта, находившегося за спинами оборонявшихся). Собравшись вновь «против места лежащих пожарных инструментов», солдаты потребовали у командира подтверждений правоты своих действий после освобождения арестанта. Мирович, сбегав в караульное помещение за спрятанным манифестом, вернулся к строю и зачитал отдельные места текста, которые, по его мнению, могли более других подействовать на солдат. После того как на обращение к гарнизонной команде «не стрелять» последовал твердый отказ, Мирович, угрожая расправой, приказал артиллерийской команде взять шестифунтовую пушку, порох и снаряды и установить пушку против гарнизонной команды.

Провожая орудие к месту установки, Мирович задержался у пикета и приказал еще раз никого из крепости не выпускать (а если кто прорвется, стрелять), в то же время «кто в крепость едет, тех свободно пропущать» [34, 258].

Узрев перед собой установленную к бою пушку, Власьев и Чекин решили, что настал критический момент и медлить больше нельзя. Они вошли в помещение узника и, застав его спящим, выполнили то, что предписывала им инструкция Н. Панина. Сцена убийства в материалах следствия не описана, но есть неизвестно на чем основанный рассказ Бюшинга, по которому сделанный второпях первый удар пришелся принцу в бедро, другой в руку; принц, вскочив, пытался обороняться, но «следующие удары в грудь и сердце причинили ему смерть» [34, 261]. В записке канцлера В. Кочубея «О кончине принца Иоанна Антоновича Ульриха» сказано лишь, что он умерщвлен капитаном Власьевым; это же подтверждал и барон А. Черкасов, один из основных членов суда над Мировичем.

На последнее требование Мировича «не стрелять» гарнизонная команда по приказу вернувшихся из казармы офицеров сложила ружья. В восторге рванулся Мирович к заветной цели, но нашел в каземате лишь окровавленное тело. Рассвирепевши поначалу на гарнизонных офицеров, он пришел в себя и, смирившись с поражением, поцеловал руку и ногу убитого, а солдатам чинить расправу над гарнизонными запретил, сказавши, что теперь уж все равно помощи и пощады ждать неоткуда. Тело положили на кровать и перенесли через канальный проход для отдания «государю» последних почестей.

После этого Мирович, проходя по рядам своих солдат, целовал каждого; в конце этой процедуры у него отобрали шпагу и офицерский знак. А затем в крепость прибыл полковник Смоленского полка Римский-Корсаков, за ним причалила ненужная уже помощь с форштадта, где услышали пальбу в крепости.

Так закончилась история невинного принца. Его соглядатаи, Власьев и Чекин, появляясь в первое время после этого при дворе, чувствовали презрительное к себе отношение. После выдачи обещанных вознаграждений с них взяли подписку о не разглашении шлиссельбургской тайны. Кроме того, они должны были жить «в отдаленности от шумных и многолюдных компаний, никогда друг с другом не встречаться, в столичных городах появляться только в случае крайней нужды и при этом не показываться в публичных собраниях».

 

Белые пятна в деле подпоручика Мировича

Первое известие о происшествии в Шлиссельбурге императрица получила, будучи в Лифляндии, от А. Орлова, чем была сильно встревожена. Н. Панин в эти дни находился с Павлом Петровичем в Царском Селе и, узнав о покушении, также отправил государыне сообщение. Расследовать дело Екатерина поручила генерал-поручику Веймарну, намереваясь выехать в столицу 8 июля.

В материалах Шильдера отъезд Екатерины II в столицу представлен иначе: «Празднества и приемы, намеченные в Риге, продолжались непрерывно в течение семи дней; императрица повсюду являлась с веселым лицом, ласково отвечая на приветствия и очаровывая всех милостивым обращением. Екатерина нашла даже возможность посетить 13 июля тогда еще чужестранную для нас Митаву, где царствовал в то время поставленный герцог Бирон» [64, 49]. В Петербург государыня прибыла лишь 25 июля, а уже 17 августа скоротечное следствие закончилось манифестом с сообщением о кончине Иоанна Антоновича и о назначении верховного суда над бунтовщиками. Еще через месяц, 15 сентября, «совершилась казнь Мировича на Петербургской стороне; мятежнику была отсечена голова, и тело сожжено купно с эшафотом».

Материалы следствия вызывают ряд вопросов, главным среди которых остается полное неведение о сообщниках Мировича, имена которых он не назвал, взяв всю вину на себя. Читая материалы, невольно приходишь к выводу, что на такое предприятие в одиночку, без какой бы то ни было подготовки в армии и не имея поддержки в среде высокопоставленных лиц, мог пойти только сумасшедший или самоубийца. На этот счет во время следствия у многих, в том числе и у императрицы, возникли большие сомнения, тем более, что кое-что осталось без расследования, не все свидетели были допрошены. Вопросы, вопросы, вопросы…

1. Почему суду представлены не полностью все материалы, а «экстракт», то есть выжимки из них?

2. Кого ждал Мирович в ночь покушения, отдавая приказ караульным никого не выпускать, «а кто в крепость едет, тех свободно пропущать»?

3. Почему в материалах отсутствует свидетельство от Порховского воеводства о наличии раны на виске «утопшего» сообщника Мировича — А. Ушакова [34, 273] и каким образом он оказался в реке одетым? Ограбление исключено, так как деньги (8 руб.) не взяты.

4. Почему не допрошен Бессонов, интересовавшийся в день, предшествующий покушению, планировкой крепости (в то же время по свидетельству Чефаридзева, Бессонов, по сути, велел ему молчать о разговоре с Мировичем, открывшим свои планы)?

5. Почему Мирович в случае удачи намеревался привезти принца в артиллерийский корпус в Петербурге, кто его там должен был встретить?

6. С какой истинной целью посещал Мирович дом Паниных, будучи отставленным от обязанностей флигель-адъютанта Петра Ивановича Панина? Почему П. Панин отчаянно сопротивлялся против применения к Мировичу пыток с целью установления личностей сообщников (государыня в случае крайней необходимости против пыток не возражала)?

7. Почему член суда над Мировичем барон А. Черкасов, сторонник братьев Орловых и один из приближенных к императрице особ, на применении пыток настаивал?

8. Случайно ли попытка высвободить принца исполнялась во время отсутствия в столице Екатерины и ее могущественной свиты?

9. Особое подозрение вызывает приказ Н. Панина Власьеву и Чекину, «…чтоб они (Власьев и Чекин) все имеющиеся у них указы и другия повеления, касающиеся до содержания бывшей их комиссии, не оставляя при себе ничего, запечатав в один пакет и адресовав на мое имя, вам (Бередникову. — Л.П.) отдали. Вы же, купно со всеми у вас находящимися на ваше имя указами и ордерами, также запечатав и адресовав ко мне, извольте вручить генералу Веймарну для отправки ко мне». Все это было исполнено, в том числе Панину возвращена была и его печать, которой Власьев и Чекин должны были запечатать готовый к отправке пакет [34, 282]. Таким образом, все деловые бумаги, имевшиеся у офицеров гарнизона и у коменданта крепости, необходимые для следствия, первоначально попали к Н. Панину, и только потом — к назначенному уже для проведения следствия Веймарну. Что из бумаг досталось Веймарну, неизвестно, но, возможно, этим обстоятельством и объясняются белые пятна в материалах следствия.

Не находя ответов на поставленные вопросы, зададимся еще одним, а именно: кому на руку было освобождение или убийство Иоанна Антоновича?

В опровержение слухов о том, что императрица была зачинщицей убийства и что для этого она и покинула столицу на время смуты, можно сказать следующее. Во-первых, история с Иваном VI повторяет событие в Ропше, во-вторых, Екатерина уже не считала Иоанна Антоновича претендентом на престол ввиду его безумия, что, при необходимости, легко можно было показать; разумнее было предвидеть, что попытка освободить принца или убийство его могло спровоцировать волнение в войсках и в народе, что и случилось, и если бы не публичный приказ А. Голицына раздать для острастки армейским частям, стоящим под Петербургом, порох и пули, то неизвестно, чем бы все закончилось.

В-третьих, во время следствия государыня настойчиво требовала установления личностей сообщников Мировича, не исключая применения к нему с этой целью пыток.

Братья Орловы? Самые горячие сторонники Екатерины, щедро ею одариваемые, могли ли они надеяться на лучшее в случае провозглашения Иоанна Антоновича или Павла императором?

Остаются братья Панины, или некая четвертая сила из среды могущественных людей, не оставившая никаких следов для подозрения.

В день отъезда Екатерины из Петербурга в Лифляндию (20 июня, т. е. за две недели до происшествия) нищая старуха нашла наводящее на определенные размышления «подметное» письмо возле церкви Введения на Петербургской стороне, написанное на четвертушке грубой бумаги довольно приличным почерком [34, 288]. Четвертушка имела текст с обеих сторон; на одной стороне «представлялся» автор: «Сие письмо писал мужик с похмелья, одно ухо оленья, другое тюленья. Сама правда, что написано в сей бумаге». Текст гласил: «Что ныне над народом росиским сочиняетца, иностранным царским правлением хотят росискую землю разорить и привесть в краиную нужду, однако, сколко потерпят, а Россию не разорят, токмо не будет ли им самим разореня, а уже время наступает к бунту. Псрваго графа Захара Чернышева в застенок и бить кнутом без всякого милосердия, потом четвертовать и голову отрубить. Втораго Алексея Разумовского таким же образом, третьяго Григория Орлова, а потом неповадно будет другим преступать прежних царей правы и законы, а государыню выслать в свою землю, а надлежит царским престолом утвердить непорочного царя и невинного Иоанна Антоновича и вся наша Россия с великим усердием и верою желают присягать, а их бестиев самих надлежит разорить. Многих военных людей и всякого звания вечно разорили и заставили оне себя ругать и бранить, а им же от российскаго войска крайняя служба воспоследует».

Такими настроениями Н. Панин мог воспользоваться в своих целях, убийство же Иоанна Антоновича в случае провала ничем Панину не грозило.

В пользу этой версии говорит и то, что панинская инструкция требовала убийства только в случае крайней необходимости (ведь умертвить Иоанна Антоновича можно было и без всякого шума!). При успехе же в деле освобождения принца и при отсутствии в столице императрицы со всей ее грозной свитой, а также используя непрекращавшиеся брожения в армейских частях и в народе не в пользу Екатерины, Панин вполне мог рассчитывать на осуществление своего плана.

Заслуживают также внимания слова Е. Дашковой о том, что А. Орлов в своем сообщении императрице, опередившем, кстати, письмо Н. Панина и прочитанном Екатериной «с большой тревогой», в конце прибавляет, что Мирович часто посещал «дом Дашковой», занимаемый ею совместно с П. Паниным, но входы были разделены.

Если Дашкова здесь не кривит душой, то А. Орлов установил слежку за домом Паниных, а затем в поле его зрения попал и Мирович. Тогда можно предположить, что Ушаков был убит (рана на виске) с целью устранения сообщника Мировича.

Что же касается самого Мировича, то, возможно, ему, потерявшему последнюю надежду вернуть хотя бы часть владений своих предков, было предложено сыграть по-крупному, поставить на карту последнее, что у него было — жизнь. И в случае успеха получить очень многое (пример Орловых подогревал).

Как видим, исполнение дела было совершенно бездарным.

К суду над участниками «Шлюссельбургской нелепы», как называла дело Мировича Екатерина, были привлечены только люди, допускаемые ею к секретным делам, и среди них, конечно, Григорий Орлов.

 

Начало службы

В 1764 г. Г. Орлову был присвоен чин подполковника, его назначили шефом Кавалергардского корпуса, а в 1765 г. он уже генерал-фельдцейхмейстер, командующий всей российской артиллерией и инженерными войсками.

Жизнь Григория в императорском дворце заставляет его постоянно быть при Екатерине. На его день рождения 6 октября 1765 г. государыня для разнообразия перенесла бал «в бывший Штегельманов дом, что на Мойке, к графу Григорию Григорьевичу Орлову: его сего дня рождение, ее величество изволила там присутствовать до первого часа пополуночи. Никита Иванович [Панин] приехал пополуночи в четвертом часу». На следующий день великому князю Павлу были подарены одним артиллерийским офицером «две духовые гаубицы и две пушки». После обеденного стола к его высочеству заглянул сам Григорий Григорьевич (едва успев выспаться после ночного бала), для чего велено было принести орудия. Тут же в комнате устроены были бутафорские «болота и пригорки, представили две армии, и началась с обеих сторон пальба» деревянными ядрами, специально для этой игры изготовленными.

В дневнике С. А. Порошина отмечено, что 27 декабря того же года в штегельмановском доме снова был большой прием с приглашением около шестидесяти персон. «Ее величество возвратиться изволила в час пополуночи. Ужин там был, танцы, песни, пляска и святочные игры. Гости часа в четыре пополуночи разъехались». В предновогодний день Григорий обедал у Павла с А. С. Строгановым и В. И. Бибиковым. С. Порошин, преподававший его высочеству математику, отметил, что долго спорили «о параболической фигуре». После обеда Павел учиться не захотел, «перебирал мундирные книжки», что свидетельствует о пристрастии наследника с детства к военному обмундированию, ярко проявившемуся впоследствии.

В рождественские дни 1766 г. Екатерина и Павел снова присутствовали на вечере у Г. Орлова в его штегельмановском доме. «Были святочные игры и пляски. За ужином сидели по билетам. Его высочеству сидеть досталось с Верой Николаевной [Чоглоковой], его возлюбленной, или лучше сказать, так сделано было, чтоб досталось». В один из этих дней Павел Петрович, играя в своих покоях, покрывал позолоченные кресла сукном, представляя себе сани, «покрытые полстью», и когда резко сдергивал сукно, приметил сыпавшиеся искры. Вечером кресла носили к государыне, где повторяли опыты в присутствии Г. Орлова. «Граф Григорий Григорьевич, будучи особливо до таких вещей охотник, нашел, что когда муфтой или простой рукой по шелковым обоям тереть станешь, то электризация производится и сыплются искры».

В 1767 г. по манифесту Екатерины II была созвана Комиссия для обсуждения екатерининского «Наказа» и депутатских «наказов» с последующей выработкой законов, выражающих нужды и требования различных слоев общества регионов России. В Комиссии получили места наиболее влиятельные при дворе и известные в обществе люди, но они были не способны решать вопросы, связанные с жизнью представляемых ими местностей. По этой причине вскоре были произведены выборы в Комиссию с целью выдвижения в столь важный государственный орган людей, наиболее знавших нужды своих избирателей.

Выборы в Комиссию носили сословный характер. Дворяне должны были выбрать из своего круга по одному депутату от каждого уезда, горожане — по одному депутату от каждого города, независимо от числа жителей, провинции — по одному от однодворцев (владельцев одного «двора»), были также отдельные депутаты от казаков, от купцов и т. д. Не было только ни одного от крепостных крестьян, составлявших большую долю населения России. Всем участникам Комиссии по уложению были вручены золотые медали с изображением императрицы, которые следовало носить на голубой ленте. Дворянам разрешалось включать эти медали в родовые гербы. Интересно, что при всем этом значительная масса делегатов была безграмотной.

Четверо Орловых попали в число депутатов: Иван — от Вязьмы, Григорий — от Копорского уезда, Алексей — от Петербурга, Федор — от Орловской губернии.

Торжественное открытие «Уложенной Комиссии» состоялось в Москве 30 июля 1767 г. В этот день поутру императрица выехала из Головинского дворца с большой торжественностью, ее карету, запряженную восьмеркой лошадей, сопровождала свита, за каретой следовал взвод кавалергардов под командованием Г. Г. Орлова. По приезде в Кремль процессия депутатов вслед за Екатериной двинулась в Успенский собор. На следующий день с утра депутаты собрались в Грановитой палате, где произошло первое заседание и выборы маршала Собрания.

А. Вяземский при открытии Большого собрания был утвержден в должности генерал-прокурора (24 июля 1767 г.), и, поскольку ему предоставлено было право совмещать работу в Собрании и в Дирекционной комиссии, то в качестве помощников он выбрал Ф. Орлова, В. Всеволожского и Петра Хитрово (с их согласия). А с августа этого года Федору пришлось совмещать работу обер-прокурора в 4-м и 3-м департаментах одновременно, так как 27 августа Екатерина распорядилась отпустить «к Москве Соймонова, а покамест означю в третьем департаменте обер-прокурора, то велите оную должность править графу Федору Орлову».

Чтение екатерининского «Наказа», последовавшее после выборов маршала Собрания, было встречено собравшимися с восторгом и слезами умиления.

 

Характеристика Григория Орлова

Русский историк М. М. Щербатов дал Г. Орлову следующую характеристику: «Сей, вошедший на вышнюю степень, до какой подданный может достигнуть, среди кулашных боев, борьбы, игры в карты, охоты и других шумных забав, почерпнул и утвердил в сердце своем некоторые полезные для государства правила, равно, как и братья его. Оные состояли: никому не мстить, отгонять льстецов, оставить каждому месту и человеку непрерывное исполнение их должностей, не льстить государю, выискивать людей достойных, и не производить как токмо по заслугам, и, наконец, избегать роскоши, — которые правила сей Григорей Григорьевич после бывший графом и, наконец, князем, до смерти своей сохранил. Находя, что карточная азартная игра может привести других в разоренье, играть перестал. Хотя его явные были неприятели графы Никита и Петр Ивановичи Панины, никогда ни малейшего им зла не сделал, а напротив того, во многих случаях им делал благодеяния и защищал их от гневу государыни… множество льстецов, которые тщились обуздать его самолюбие, никогда успеху не имели, а напротиву того, более грубостию можно было снискать его любовь, нежели лестью; никогда в управление не принадлежащего ему места не входил, а если бы и случилось ему за кого просить, никогда не сердился, ежели ему в том отказывали; никогда не льстил своей государыне, к которой не ложное усердие имел, и говорил ей с некоторою грубостью все истины, но всегда на милосердие подвигал ее сердце, чему и сам я многожды самовидцем бывал; старался и любил выискивать людей достойных… Хотя с молоду развратен и роскошен был, но после никакой роскоши в доме его не видно было, а именно дом его отличного в убранстве ничего не имел, стол его не равнялся со столами, какие сластолюбы имеют, экипажи его, хотя был и охотник до лошадей и до бегунов, ничего чрезвычайного не имели, и наконец, как сначала, так и до конца никогда ни с золотом, ни с серебром платья не нашивал. Но все его хорошие качества были затменены его любострастием: он презрил, что должно ему к своему государю и ко двору государскому, учинил из двора государева дом распутства, не было почти ни одной фрейлины у двора, которая не подвегнута бы была его исканиям, и коль много было довольно слабых, чтобы на оные преклониться, и сие терпимо было государьшей…Однако во время его случая дела довольно порядочно шли, и государыня, подражая простоте своего любимца, снисходила к своим подданным, не было многих раздаяний, но было исполнение должностей, и приятство государево вместо награждений служило» [43, 80–82].

Привязанность Екатерины к Григорию была столь сильной, что она держала его «на поводке» и позволяла в отношении себя такие фамильярности, которые приводили присутствующих в полное смущение. Однажды в присутствии узкого круга лиц Григорий в шутку произнес: «Как, матушка, хватило бы мне месяца для того, чтобы свергнуть тебя с престола?» Присутствовавший при этом К. Разумовский, увидев выражение недовольства на лице государыни, отреагировал: «Может быть, но друг мой, не дожидаясь месяца, мы через две недели повесили бы тебя».

Описаниями подробностей придворной закулисной жизни мы обязаны, прежде всего, иностранным посланникам в Петербурге, добывавшим сведения от русских, состоявших при императорском дворе, и служащих, в том числе лакеев, тоже способных сообщить нечто заслуживающее внимания. Переписка посланников со своими дворами изобилует рассказами о фаворитах, от которых зависела внешнеполитическая деятельность России.

О Григории Орлове граф Сольмс докладывал Фридриху II: «Можно было бы найти и сейчас тех ремесленников и лакеев, которые еще так недавно сидели с ним за одним столом, но… в России так привыкли к фаворитизму и так мало удивляются его быстрому росту, что приветствуют выбор молодого человека, кроткого, вежливого в обращении, который не выказывает ни гордости, ни бахвальства, напротив, обходится со своими прежними знакомыми запросто, выделяет их и избегает вмешиваться в дела правления; разве только когда-нибудь замолвит слово за своего друга». Но вместе с тем вскоре тот же Сольмс признавал, что «благодаря усиливающейся страсти императрица пожелала ввести его в дела правления; она ввела его в комиссию, учрежденную для преобразования государства. И тогда… вспыхнуло всеобщее неудовольствие. Гетман Разумовский, граф Бутурлин, оба генерал-адъютанта вдруг нашли неудобным, что человек, стоявший так недавно несравненно ниже их, — в такой короткий срок стал с ними на равную ногу. Другие вельможи, принцы и генералы оскорблялись тем, что были вынуждены ожидать в приемной господина Орлова минуту его пробуждения, чтобы присутствовать потом при его выходе. Граф Шереметев (Петр Борисович, сын знаменитого фельдмаршала. — Л.П.), обер-камергер, один из знатнейших и богатых русских вельмож и другие, обязанные по своей должности сопровождать верхом экипаж императрицы, — с горечью смотрели, как фаворит сидел рядом с государыней, тогда как они скакали верхом возле дверец кареты».

Французский дипломат М. Корберон рассказывал, что Григорий даже бил не раз государыню, что некто Пиктэ видел своими глазами ее в слезах и что она жаловалась ему на недостаток внимания к ней с его стороны [21, 131].

В любовных связях Григорию предоставлялась полная свобода, Екатерина не ревновала и все прощала своему милому «мальчику» (в дальнейшем государыня поняла свою оплошность и весьма ревниво относилась к заигрываниям фаворитов с другими женщинами).

Сенатор Муравьев, потребовавший развода с женой из-за ее связи с Орловым, был удовлетворен государыней получением земель в Финляндии. Граф Букингем писал: «дамы, за которыми ухаживают Орловы, составляют интимное общество Императрицы», а историк М. Щербатов высказался еще резче: «Орловы совсем приличную стыдливость в женщинах погасили, тем наипаче, что сей был способ получить и милость от Государыни».

Свободное от службы время Григорий, часто против своей воли, проводил за обедами и ужинами, в маскарадах, в театре, на балах и на охоте, за игрой в карты, причем всегда в обществе Екатерины. Его видели в Летнем саду Петербурга шагающим по аллее впереди императрицы, беседовавшей на ходу с графом Н. Паниным, сзади шествовали «две дамы»; вот он во дворце, в зале первого этажа прогуливается с Екатериной и еще с какой-то дамой. Вот он с ней на балу, на охоте…

Порой Григорий увлекался различными опытами, но очень скоро остывал и, не кончив одного, брался за другое. Эти увлечения во многом способствовали его покровительству над учеными.

Екатерина стремилась поднять культурный и образовательный уровень Григория, поставить его вровень с собой, но все как-то не удавалось всерьез его занять, оставалось только прощать его шалости. Она писала: «Природа избаловала его; ему всего труднее заставить себя учиться, и до тридцати лет ничто не могло принудить его к тому. При этом нельзя не удивляться, как много он знает; его природная проницательность так велика, что, слыша в первый раз о каком-нибудь предмете, он в минуту схватывает всю его суть и далеко оставляет за собой того, кто с ним говорит». Однако ответными восторгами Григорий Катеньку не баловал. В одном из писем мадам Жофрен государыня признавалась: «Когда я получила ваше последнее письмо, граф Орлов был в моей комнате. Услышав как вы удивляетесь моей энергии, моим занятиям по изучению законов и по вышиванию, и будучи сам большим лентяем, несмотря на свой глубокий ум и природные дарования, он воскликнул: это правда! Это первая похвала, которую я услышала от него, и ею, мадам, я обязана вам».

Прежний ее любовник, С. Понятовский, удалившийся на родину, в Польшу, и не имевший достаточных сведений о жизни петербургского двора, даже в 1764 г. не оставлял мысли о женитьбе на российской императрице. Когда перед ним встал выбор, соглашаться или отказаться от возможности стать королем Польши, он склонялся к первому главным образом по той причине, что за короля Екатерина могла бы решиться выйти замуж, в то время как при отказе это стало бы невозможным. Понятовский писал ей страстные письма, рвался в Петербург, считая возможным возобновление прежних отношений, но предмет его притяжения отвечал все более и более холодно, а потом и раздраженно, однако истинная причина неприязни Екатерины долго оставалась для него тайной.

Французский посол при петербургском дворе барон Бретейль вследствие отрицательного отношения Орловых к его стране во мнении о Григории расходился со взглядами Екатерины, в 1762 году он писал: «Я не знаю, к чему приведет переписка царицы с Понятовским, но нет никакого сомнения в том, что она выбрала ему заместителя в лице Орлова, которого она возвела в графское достоинство в день своего коронования…Это очень красивый человек. Он был возлюбленным царицы в течение нескольких лет, и я вспоминаю, как она однажды указала мне на него как на смешного и экстравагантного человека. Но затем он заслужил более серьезного отношения к себе с ее стороны. Впрочем, говорят, что он действительно очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне трудно судить о нем. Но глупость — довольно распространенная черта среди тех, которые окружают теперь императрицу, и хотя она, по-видимому, легко приспособляется к своему обществу, я тем не менее убежден, что она не преминует устранить от себя большую часть этих приближенных. До сих пор она жила только в обществе заговорщиков, которые, за исключением Панина и гетмана, все бедные поручики и капитаны, в общем подозрительные субъекты и завсегдатаи столичных трущоб».

Некоторое время спустя Бретейль пишет: «Несколько дней тому назад при Дворе ставили русскую трагедию, в которой заглавную роль играл, очень неудачно, фаворит. Но императрица была в таком восторге от актера, что она несколько раз призывала меня, чтобы поговорить о нем, обращалась по этому же поводу к графу Мерси, который сидел рядом с ней. По десяти раз в каждой сцене она громко заявляла ему о своих восторгах по поводу благородства и красоты Орлова».

Записки Бретейля о Григории Орлове являют собой пример субъективной оценки, предвзятого отношения к образу этого человека. Вот мнение о нем другого иностранца, который, видимо, лучше понимал русский язык: «Чем больше я слежу за Орловым, тем более я убеждаюсь, что у него не достает только звания императора… Его непринужденность в обращении с императрицей поражает всех, и, по словам русских, такого явления не было ни в одной стране, со времени основания монархии. Он стоит выше всякого этикета и позволяет себе по отношению к своей государыне такие вольности, которые не могла бы допустить в высшем обществе ни одна уважающая себя женщина со стороны своего возлюбленного».

 

Личность Екатерины II, ее внешность

Будучи великой княгиней, Екатерина, понимавшая необходимость знания жизни той страны, в которой ей предстояло быть императрицей, все свободное время (а его было предостаточно) проводила за чтением и изучением языка, вероисповедания и обрядов и обычаев русского народа, интересовалась также сочинениями философов, писателей, драматургов, В этом она являла собой полную противоположность наследнику русского престола, голштинскому принцу, мужу своему, вынужденному принять православие под именем Петра Федоровича, но продолжавшему преклоняться перед прусским королем Фридрихом II и пренебрегать законами православной церкви, что предопределило в дальнейшем недовольство им русского народа.

Екатерина Алексеевна, обладая умом и взвешенным отношением к окружающей обстановке, очень скоро поняла, что Петр Федорович не способен управлять Россией и рано или поздно приведет страну к разрухе или погибнет сам. Она постоянно ощущала ничтожество наследника и готовила себя к роли императрицы всероссийской; как признавалась она после свершения переворота, ей «предстояло или погибнуть вместе с полоумным, или спастись с толпой, желавшей от него избавиться».

Впоследствии в делах государственных она проявила себя мудрой, внимательной правительницей, за что получила при жизни имя Екатерины Великой. Ею восхищались государственные мужи многих стран, философы и деятели культуры. Придворные, составлявшие ее окружение, неизменно отмечали тактичность, способность располагать к себе, умение вести разговор с самыми разными людьми.

Внешность 25-летней Екатерины незадолго до ее знакомства с Г. Орловым описал С. Понятовский. «Оправляясь от первых родов (наследника Павла. — Л.П.), она расцвела так, как об этом может только мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза на выкате, много говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост — скорее, высокий, чем низкий, походка на редкость легкая и, в то же время, исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же веселый, сколь и нрав се, позволяющий ей с легкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр к делам государственной важности» [47, 104].

Влюбленный Понятовский преувеличивает внешние достоинства Екатерины, она была не столько красива, сколько обаятельна. Почти все знавшие ее люди сходятся во мнении, что она была умна, остроумна, обладала редкой способностью выводить людей из щекотливых положений. В государственных делах проявляла необходимую твердость, сохраняя при этом доброе отношение к людям, в том числе и простым.

Обходительность и необыкновенная тактичность императрицы в отношении к старым, заслуженным вельможам также известна. Например, в 1769 г., когда началась война с турками, Екатерина, памятуя о подвигах П. С. Салтыкова (1698–1772) в Семилетней войне против Фридриха II, осознавая моральную необходимость не оставить его забытым в таком важном деле и в тоже время учитывая его семидесятилетний возраст, писала: «Если б я турок боялась, так мой выбор пал бы неизменно на лаврами покрытого фельдмаршала Салтыкова, но в рассуждении великих беспокойств сей войны я рассудила от обременения поберечь лета сего знаменитого воина, без того довольно имеющего славы». Бывший в это время московским градоначальником фельдмаршал не предполагал, что через пару лет предстоит жестокая проверка его достоинств в войне без пушек и сабель с не менее опасным врагом — чумой.

На измышления иностранцев, представлявших русских в неприглядном виде, Екатерина отвечала: «Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как о народе русском. Однако же, если бы взяли на себя труд рассматривать вещи добросовестно и беспристрастно и сравнивать их философским взглядом с тем, что мы видим в остальном человеческом роде, то увидели бы, что он стоит приблизительно в уровень с остальными народами Европы, и что лишь предубеждение и предрассудок могут ставить его на другую степень. Надеюсь доказать то, что я утверждаю. Все те, кто писал о России, были иностранцы, которые, по незнанию языка и страны, говорили скорее то, что им казалось, чем то, что они действительно видели. Немецкие писатели, например, исполненные предубежденности в пользу своей страны, искали в русских немцев; не находя их, сердились: все было дурно. Русским было непростительно быть русскими…

Я имею честь быть русской, я этим горжусь, я буду защищать мою Родину и языком, и пером, и мечом — пока у меня хватит жизни…».

Пожалуй, образ Екатерины как человека наиболее наглядно раскрывается в эпизодах, взятых из жизни.

Адмирал В. Я. Чичагов после блистательных побед находившегося под его командованием русского флота над шведским был приглашен Екатериной во дворец. Знавшие его придворные предупредили государыню о том, что Василий Яковлевич почти не бывал прежде в светском обществе и в разговоре нередко допускает весьма неприличные для уха выражения, способные расстроить императрицу. Тем не менее старика вызвали, и, когда он предстал пред светлые очи, государыня усадила его напротив себя в кабинете, вежливо предложив рассказать об одержанных победах.

Адмирал поначалу оробел, но постепенно входил в роль, все более распалялся воспоминаниями и, наконец, забыл где находится. Дойдя до рассказа о бегстве неприятельского флота, адмирал уже размахивал руками и, переходя на крик, употреблял слова, достойные самого «подлого» люда.

Вдруг он опомнился, пришел в ужас и повалился государыне в ноги, умоляя простить.

«Ничего, Василий Яковлевич, — как ни в чем не бывало сказала Екатерина, — продолжайте, я ваших морских терминов не разумею». Старик принял ее слова за чистую монету и, ободренный на прощание государыней, спокойно удалился.

В другой раз Екатерина обратилась к одному из генералов: «Никак не могу понять, какая разница между пушкой и единорогом». Служака ответствовал: «Разница большая, Ваше Величество, вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе». «А, теперь понимаю» — улыбнулась государыня.

В эрмитажных «собраниях» (на балах и ужинах в императорском дворце) одно время было заведено правило: уличенный при разговоре во лжи человек должен был опустить в специально для штрафов приготовленный ящик 10 копеек. Казначеем назначили ставшего впоследствии государственным канцлером А. Безбородко, в обязанности которого было вменено собранные «лживые» деньги раздавать беднякам.

Один из придворных завсегдатаев, неисправимый враль, достойный лавров барона Мюнхаузена, почти один постоянно наполнял штрафной ящик деньгами. И однажды Безбородко, опасаясь полного разорения этого господина, посоветовал государыне не пускать его более в Эрмитаж. «Пусть приезжает, — возразила Екатерина, — после ваших ежедневных докладов мне необходим отдых, а иногда хочется и вранье послушать». «О, матушка, — оживился Безбородко, — если тебе это приятно, то пожалуй в наш Правительствующий Сенат, там ты не такое услышишь!».

Будучи в Царском Селе и проснувшись раньше обычного, Екатерина вышла на дворцовую галерею вдохнуть утреннего воздуха и увидела у подъезда телегу, торопливо нагружаемую дворцовыми служителями. Никем не замеченная государыня смотрела некоторое время на происходящее, и, поняв, что на ее глазах воруют казенные продукты, окрикнула служивых и попросила одного из них подойти к ней поближе. «Что вы делаете? Вы никак нагружаете телегу казенными припасами?» Ни живой ни мертвый служитель рухнул на колени, раскаиваясь и прося пощады.

«Чтобы это было в последний раз, — сказала Екатерина, — а сейчас уезжайте поскорее, пока вас не увидел обер-гофмаршал, тогда вам несдобровать».

В другой раз, также проснувшись рано и не желая будить прислугу, она решила сама истопить печь и была изумлена, услышав откуда-то истошный вопль. Оказалось, что в это время в трубе орудовал трубочист; когда сильно «разогретый», он выскочил, императрица принесла ему свои извинения.

Один сенатский регистратор, уничтожая ненужные бумаги, по ошибке порвал подписанный императрицей указ. Придя в ужас, он решился на отчаянный поступок: поехал в Царское Село (куда без приглашения не являлись и дворяне) и, спрятавшись в дворцовом саду, стал ожидать появления государыни, чтобы испросить прощения за халатность. Проведя в засаде несколько часов, бедняга услышал наконец приближающийся лай любимых государыниных левреток и, выйдя на дорожку, пал на колени. «Ты кто такой?» — спросила Екатерина. Тот представился и, объяснив в чем его дело, подал разорванный указ, каясь в содеянном. «Ступай домой, а завтра приходи сюда в такое же время и ожидай меня». На следующий день, встретив чиновника в саду, Екатерина подала ему новый указ со словами: «Беда твоя миновала. Ступай скорее в типографию, да никому не рассказывай, а не то достанется тебе от обер-прокурора».

Во время чтения вслух секретарем Г. В. Козицким деловых бумаг за дверью послышались шум, смех и возня придворных обитателей, мешавшие императрице слушать. Козицкий, прервав чтение, решил приструнить разошедшихся шалунов, но Екатерина остановила его: «Читайте немного громче».

Императрица дорожила мнением иностранцев о России и о себе, переписывалась со многими государственными деятелями стран Европы, писателями, философами, любила иногда «похохмить» с находящимися при российском дворе иностранцами, зная, что шутки ее станут известны далеко за пределами Российской империи.

Призванный Екатериной на российскую службу знаменитый итальянский капельмейстер Галуппи, пребывая при петербургском дворе, сочинил оперу «Покинутая Дидона» или просто «Дидона», премьера которой привела государыню в восторг. В один из последующих дней Галуппи был встречен при дворе секретарем Екатерины, вручившим автору золотую табакерку, усеянную бриллиантами, внутри которой лежали 1000 золотых рублей. Изумленному итальянцу секретарь пояснил, что императрица передает ему «завещание Дидоны», основательницы древнего Карфагена. Осчастливленной оказалась и исполнительница главной роли сеньора Колонна; ей вручили ларец с бриллиантовым кольцом стоимостью в 1000 рублей и записку, на которой рукой государыни сообщалось: «Это кольцо было найдено на пожарище Карфагена у бывшего жилища Энея. Предполагают, что оно предназначалось им для его возлюбленной Дидоны, ей оно и пересылается».

Что касается успехов Екатерины в государственных делах, то следует сказать, что за 34 года ее правления поступления в казну увеличились в четыре раза, вдвое возросло народонаселение (в том числе и за счет завоеваний новых территорий), было добыто право свободного судоходства по Черному морю, а также через проливы Босфор и Дарданеллы. К России был присоединен Крым, что расширило возможности торговли южных регионов России с сопредельными и более дальними странами: сухопутная доставка предметов торговли обходилась в 50 раз дороже транспортировки водным путем. Благотворно отразились на работе государственных структур (администрации, судебной системы) проведенные под руководством императрицы реформы. Покровительствуя купцам и промышленникам, Екатерина не забывала о существовавшем неравенстве слоев общества, и если бы не категорический протест всего дворянства, духовенства, купечества и даже элитной «интеллигенции», крепостное право могло быть отменено уже через 5 лет после прихода ее к власти. Неизмеримо возрос авторитет России на внешнеполитической арене; замечательно по этому поводу высказался канцлер А. Безбородко: «…при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не могла». А сколько знаменитых иностранцев стремилось отдать свои жизни служению России… Адмиралы С. Грейг, О. де Рибас, Д. Эльфинстон, академики Эйлер, Мюллер, Паллас, архитекторы Ринальди, Деламот, Фельтен, Кваренги, ювелиры Позье, Дюваль и др.

Литературные способности Екатерины, сочинявшей стихи и пьесы, критик А. Введенский охарактеризовал следующими словами: «За границей, а по примеру иностранцев и у нас, подвергали нередко сомнению самостоятельность литературной деятельности Екатерины. Говорилось, что императрица сама не могла писать по-русски и присваивала себе произведения, писанные не ею, а разве только ею внушенные. Позднейшие исторические изыскания совершенно опровергли этот взгляд… Екатерине, при ее слабости в правописании, остался, однако, не чужд внутренний дух русской речи; и это будет понятно, когда мы узнаем, что она старалась освоиться не только с русским языком, а и с славянским, читала летописи, а от книжной литературы перешла к словесности народной, изучая дух и нравы русского народа в его пословицах, песнях и сказках. Словом, несмотря на свои „грешные падежи“, императрица, урожденная немецкая принцесса, несравненно более была подготовлена к деятельности на почве русской литературы, чем многие образованные русские» [57, 17].

Обаятельная и внимательная к подчиненным, Екатерина на протяжении своей жизни была неукротимо жестокой лишь по отношению к лицам, посягавшим на ее власть.

 

Немецкие поселения на Волге

В 1763 г. императрица, осуществляя свой давний план, поручила фавориту заняться делами по освоению иностранцами свободных российских территорий. По мнению многих, Григорий в государственных делах обычно находился в тени Екатерины, часто заражаясь ее идеями. Так было и на этот раз. Энергично взявшись за дело, он уже 16 февраля 1764 г. представил подробный доклад с указаниями, что в первую очередь следует отвести колонистам земли Поволжья, предложил способы поселений и межевания земель. Сенат протестовал, но Екатерина, давно вынашивавшая идею заселения свободных территорий, на докладе начертала: «Быть по представлениям, при сем приложенным, графа Орлова». А в октябре того же года Григорий мог похвастаться и первыми результатами: в Россию перебрались до 1000 переселенцев, и среди них много искусных мастеров, которых он решил использовать для строительства субсидируемых правительством часовых фабрик, шелковых и чулочных заводов.

Колонистам было предоставлено все необходимое для обустройства на чужой земле и даже более того. Для них строились дома, отводилась земля, выдавались деньги на переезд и скот для последующего разведения, предоставлялось право беспошлинной торговли своими продуктами (в том числе и за границу), а по истечении пяти лет они могли вернуться в родные места без погашения затраченных на них средств.

К началу 1766 г. в Поволжье было уже 104 колонии с 23 тыс. иностранцев и дальнейший вызов их был прекращен.

В развитие этого вида деятельности возникла идея создания Вольного экономического общества, учрежденного стараниями Г. Орлова и имевшего своей целью «устройство свободных сельских обывателей». Проект его устава был зачитан в штегельмановском доме Орлова 15 июня 1765 г. Сам учредитель, уведомив предварительно членов общества о своем нежелании быть их председателем, отсутствовал по причине занятости другими государственными делами. В следующем году Орлову все же пришлось стать президентом этого общества и принять участие в обсуждении темы: полезно ли даровать собственность крестьянам. Более того, Екатерина назначила премию в тысячу червонцев автору лучшего проекта на тему о собственности земледельцев. Предстояло решить вопрос о том, что считать собственностью крестьянина — землю или только недвижимость? В результате премию получило предложение о необходимости постепенного освобождения крестьян с наделом их землей.

Григорий Орлов становится столь значительной при российском дворе фигурой, что ему посвящали оды и знаменитые и не очень знаменитые поэты, стремясь угодить матушкиному любимцу. Один из них, В. П. Петров, отличался важной, напыщенной внешностью как человек и тяжелым, выспренным слогом как поэт. Этот стихотворец сочинял оды «на ходу», расхаживая по залам; за ним следовал ливрейный лакей с бумагой и чернильницей в руках.

Одно из его стихотворных произведений было издано в 1769 г. Императорской Академией наук и имело следующий длинный заголовок: «Письмо к его сиятельству генералу фельдцейхмейстеру, кавалергардского корпуса шефу Ее Императорского Величества генералу-адъютанту, лейб-гвардии коннаго полку подполковнику, действительному камергеру, канцелярии опекунства Президенту, и разных орденов кавалеру, Графу Григорию Григорьевичу Орлову от Титулярного Советника Василья Петрова».

С этим «письмом» связан курьезный случай, произошедший уже после смерти Г. Орлова в доме одной старой барыни. Там это произведение читали вслух, когда при словах: «Блюститель строгаго Земнонова закона и стоик посреди великолепий трона…» хозяйка очнулась и, прервав чтеца, заметила: «Какой вздор! Совсем не Зенонова; законная жена графа Орлова была Зиновьева; я очень хорошо знавала ее».

Василий Петрович Петров (1736–1799) за «высокую поэзию» был назван Екатериной вторым Ломоносовым; впоследствии его назначили императорским библиотекарем; в его ведении кроме книг находились все сокровища екатерининского Эрмитажа: картины, художественные и ювелирные изделия, коллекции монет и медалей, огромное собрание резных камней, составлявших особую страсть Екатерины. Однако В. Петров редко появлялся в северной столице, и потому в качестве его заместителя на должность «унтер-библиотекаря» был назначен Александр Иванович Лужков, фактически исполнявший его обязанности.

 

Г. Орлов — фаворит и государственный деятель

Г. Орлов становится для художников, скульпторов и поэтов престижным объектом творческих исканий. В мастерской М. В. Ломоносова изготавливается его портрет в мозаике, его бюсты выполняет Шубин; академический скульптор Павлов, по замечанию Я. Штелина, вылепил его «с совершенным сходством» в глине, затем отлил в гипсе и отполировал под белый мрамор. В это же время французский скульптор Жилле возжелал представить Г. Орлова по-своему, но оплошал. По его просьбе с лица Григория сняли гипсовую маску, на что граф «со всем терпением согласился», но когда отлитый и отполированный бюст был преподнесен при дворе «Его сиятельству», тот выругался, не найдя в нем ничего общего с оригиналом. Он удивлялся тому, что портрет, выполненный с гипсовой маски, оказался столь неудачным, в то время как созданный руками другого мастера имел полное сходство. Русского скульптора Павлова Орлов щедро одарил золотыми червонцами.

Собирал Григорий и свою библиотеку, судьба которой неизвестна. Через несколько лет после его смерти на чердаке одного из гатчинских домов была найдена «куча книг» (Екатерина выкупила Гатчину у наследников Григория и подарила ее сыну Павлу), это были какие-то «старые французские книги», вероятно, заброшенные туда после перевернувшей всю судьбу Григория женитьбы. Очевидно, кое-что из его книг и картин нашло впоследствии место в имении его брата Владимира — подмосковной Отраде.

Весной 1765 г. в Петербург возвратился после заграничной учебы будущий великий отечественный зодчий В. И. Баженов. О его успехах в Париже и Италии при дворе были наслышаны, что способствовало быстрому знакомству архитектора со многими приближенными императрицы и, конечно, с Орловыми. Получив в добавление к иностранным званиям диплом Петербургской Академии художеств, официально учрежденной год назад, Баженов настолько стал вхож в окружение наследника Павла, что обедал у него, развлекая рассказами о Франции и Италии.

Не поладив с директором академии И. И. Бецким, преклонявшимся перед французами, молодой академик вынужден был порвать с академией, номинально оставаясь ее членом, и целый год искал работу, пока о его бедственном положении не узнал фаворит государыни. Екатерина сразу назначила Баженова «архитектором при Артиллерии со чином капитана Артиллерийского» в ведение Григория Орлова, который поручает ему строительство нового каменного здания Арсенала, на месте старого, находившегося в конце Литейного проспекта.

А в феврале следующего года Г. Орлов посылает Баженова в Москву под предлогом «казенных артиллерийских надобностей» заниматься благоустройством территории Кремля для предстоящего в конце июля 1767 г. прибытия туда государыни с депутатами «Уложенной Комиссии».

Здесь у архитектора возникла мысль о постройке Кремлевского дворца, которой он поделился с Г. Орловым, а затем с его помощью и с императрицей, выразившей восхищение и заинтересованность представленными ей соображениями.

В 1768 г. началась война с Турцией. Иностранные дипломаты в Петербурге, зная о влиянии Григория на Екатерину, заискивали перед ним, рассчитывая на установление выгодных отношений с Россией. Саксонское правительство пыталось его подкупить, но получило решительный отпор. Императрица же, зная простодушие любимца, не допускала его к самостоятельному решению государственных вопросов. Две «родные сестры» — Политика и Дипломатия, как правило, требующие изворотливости, на протяжении всей жизни были чужды Григорию, отличавшемуся доверчивостью, честностью, неспособностью льстить и лгать. По характеристике младшего Орлова, Владимира, «у него была львиная отвага при кротости овечьей». Он был щедр до расточительности, добр к людям и не редко разбалтывал то, о чем следовало помолчать.

П. А. Румянцеву Григорий писал: «В разсуждении части политической, об которой меня спрашивать изволили, и я поистине донес, что не знаю. Вот, голубчик граф, мое понятие о делах государственных… Ее императорское величество сама намерена была вашему сиятелству ответствовать на тот вопрос, который вы мне учинить изволили. Изволила ли исполнить или нет точно донести не могу. Брат Иван болен, Володимер едет [на лечение за границу], от Алексея еще известия не имеем [из Италии]; Федор приехал в Ливорну и дожидается его прибытия» [46, 67].

Из сохранившейся переписки Григория с будущим фельдмаршалом П. А. Румянцевым-Задунайским вырисовываются дополнительные черты его характера. Заочное знакомство фаворита с талантливым полководцем состоялось в январе 1763 г., когда Григорий решил принять посильное участие в судьбе находившегося за границей и не желавшего возвращаться на родину незаслуженно обиженного генерала. Первое его письмо Румянцеву ушло вместе с посланием государыни, приглашавшей Петра Александровича вернуться в Россию: «Сиятельнейший граф государь мой Пиотр Александрович. Хотя Ваше сиятельство персонально меня знать не изволите, однако же я несколько как по слухам, так и делам о Вашем сиятельстве знаю. При сем посылаю письмо от всемилостивейшей моей государыни к Вашему сиятельству, в котором, я чаю, довольно изъяснены причины и обстоятельства тогдашних времени и что принудило ее величество Ваше сиятельство сменить, которое я главной, также как и все, почитаю причиной отсутствия Вашего из Отечества. Знавши б мой характер, не стали бы дивиться, что я так просто и чистосердечно пишу. Ежели Вам оное удивительным покажется, простить меня прошу в оном. Мое свойство не прежде осуждать людей в их поступках, как представя себя на их место. Я не спорю, что огорчительно Вам показалось, но и против того спорить не можно, что, по тогдашним обстоятельствам, дело было необходимо нужное, чтоб Вы сменены были. Кончая сие, препоручаю себя в Вашего сиятельства милость и желаю, чтоб я мог Вам персонально дать объяснение причин тогдашних обстоятельств Вашему сиятельству» [46, 7].

Наверно, в суровом сердце Румянцева нашелся отклик на подкупающие своей искренностью слова Григория, ибо вскоре он уже охотился в Гатчине, в гостях у Орлова. И хотя видеться волею судеб в дальнейшем им приходилось нечасто, дружба сохранялась долгие годы.

Бесчисленные хлопоты о людях, даже и не близких ему, рекомендательные письма создают Григорию славу безотказного человека. К нему, как к божеству, идут с просьбами самого различного толка и те, кто не нуждался, и те, кто действительно нуждался в помощи. Вот он пишет Румянцеву в 1767 г.: «Вручитель сего письма просил меня, дабы я вашего сиятелства просил об дачи ему клочка однаго земли пустой и никому не принадлежащей. Если заблагорассудить оное изволите сделать ему такую милость, которая никому обидою служить не будет, то я прошу об оном». В июне 1769 г. Григорий пишет Румянцеву уже как к командующему русской армией в войне с турками: «Капитан Янцырев упустил в надлежащее время у вас явиться. Недосуги его состояли в свойственных летам его слабостях, следовательно не такие, коих бы отставить было не можно. Но ведая, что ваше сиятелство, по природному вам прорицанию каждого подчиненного, в разсуждении его качеств, с пользою употреблять имеете, осмеливаюсь вас всепокорно просить, чтоб не приводя в уныние строгим взысканием молодого сего человека, а предавши забвению прошедшее, принять его в вашу милость. А чтоб он загладил свою погрешность, не изволите ли его употребить по удалым его свойствам к какому нибудь и удалому делу. Прости мне, ваше сиятельство, что вас обеспокоиваю такою безделкою». В 1770 г. Григорий снабжает рекомендательным письмом некоего «господина Чоглокова», хлопочет о П. С. Свиньине, о секунд-майоре П. Мельгунове, задержавшемся в отпуске из армии по непредвиденным обстоятельствам и т. д. и т. п.

Когда умерла при родах первая жена Павла Петровича, Наталия Алексеевна, мужики приходили к Григорию узнать, правда ли это. Эпизод малозначащий, но он говорит об отношении князя к простым людям и их ответных чувствах.

Однако к просьбам сомнительного свойства Григорий относится взвешенно. На обращение Румянцева повлиять на мнение императрицы, весьма резко отозвавшейся на действия бригады русских войск под командой одного из подчиненных Румянцеву командиров, Штофельна, разорившей и предавшей огню все турецкие деревни и селения на своем пути от Браилова, Г. Орлов отвечает, что особенных причин для жестокости из рапорта Штофельна не видно и потому «для донесения… ко двору» просит более подробных объяснений [46, 41].

Григорий становится соучастником всех дел Екатерины, от обсуждений и решений государственных вопросов до развлечений. Низкий уровень его эрудиции проявился в курьезном письме П. Румянцеву, явившемся ответом на какое-то дружески-шутливое послание, которое, однако, Григорий частично принял всерьез. Выделим из этого письма следующее: «…понеже писать изволите о некоторых господах во оном писме, совсем мне незнакомых, как например, о Демосфене, Рышелье, Мазарене, Невтоне, Платоне, Ахилесе, Геркулесе, и вот-те Мать Пресвятая-ста, что всех их и не припомнишь, а скажу одним словом, и прочих, вам со всеми их качествами известных, а мне сии господа нимало не знакомы, не токмо по их свойствам, но чуть-чуть имена вспомню. Того для, прошу милостивого моего графа, меня с сими господами познакомить и рекомендовать им, что человек добрый и, думаю, это и ваше сиятелство, может быть, оное обо мне думать изволите… мне быть кажется, что я человек доброй» [46, 38]. Можно представить, как озадачен был Румянцев.

Наверно, Григорий и сам осознавал, что уровень его образования ограничен, но главное, как нам кажется, в его делах государственных — это неподкупность и искреннее желание принести отечеству пользу. На него находила иногда тоска по настоящему, полезному делу, доступному его способностям, хотелось бросить беззаботную, легкую придворную жизнь, совершить подвиг. Ведь это было время, когда братья его и друзья воевали в далеких от Петербурга краях, преодолевая лишения и тоскуя по Родине. От братьев, Алексея и Федора, воевавших с турками в Средизеноморье, сведения поступали через маркиза Маруцци, русского поверенного в делах при Венецианской республике, поступали редко, порой месяцами не было ни одной весточки. Все участие Григория в войне ограничивалось его присутствием в заседаниях при императрице, снаряжению и отправке на фронт «экипажей» — артиллерийских команд. В стремлении принести большую пользу он спешит оказать содействие любому в деле службы родине; 10 февраля 1770 г. он признается, что и скучными письмами от кого бы то ни было недоволен не будет: «ибо, может быть, по положению моему, что-нибудь мне в ползу случится сделать».

Он досаждает Румянцеву просьбами о зачислении его в действующую армию и добивается согласия, а когда вопрос о приезде, кажется, уже согласован, он вспоминает, что нет договоренности с императрицей. «Вспомни, мой милостивый граф, как ты хотел меня волонтером [вольнонаемным] при себе иметь, когда мы енаво в роще леживали. А ты небось и не вспомнишь о слуге своем. При усерднейшем желании, pardieux, батюшка, даром что ты меня к себе не зовешь, а я, ежели случай будет, не упущу быть» [46, 25], «Об моей к вашему сиятелству бытности я точно время назначить не в состоянии».

Но случай был и был упущен из-за запрета «старика» Ивана, который, видимо, рассудил, что при складывающихся обстоятельствах разлука брата с государыней может стать роковой для всего семейства Орловых. Григорий не посмел ослушаться Ивана. Он уже совсем было собрался в дорогу к берегам Дуная, но как пишет: «противным для меня случаем онаго лишился».

В письме Румянцеву от 10 октября 1770 г. он сокрушается по поводу сорванной поездки в армию и поясняет: «Не славы жаждущая была сего причина, но жадность научиться, ежели б я нашел в себе опытами способность (к) тем подвигам, каковыми мой милостивый граф и великий полководец показал себя на позорище [на обозрение] света. Надежда на вашу милость и дружбу была побуждением сего моего желания… видеть изволите, что я лишен, волею брата моего, того, что никто мне возвратить не может. Вот сколь трудно, быв и в таковом месте, как я, употреблять, кажется, неоспоримые опыты для познания самого себя, которые другом, с лучшими самыми намерениями, у меня отьяты безвозвратно…» [46, 52].

Получив от Румянцева ответ, в котором тот пишет, что лишился удовольствия видеть Г. Орлова при себе, Григорий отвечает: «Правда, что лишились видеть слугу вашего верного и почитателя… вы лишились только того, чтоб сделать мне добро, а я лишился добра… Собирать лавры и отирать пота токи [потоки] от подвигов текущие, — не моя судьба… Вместо поля, — по паркету, а вместо боя, хотя и в струнке и в шеренге, но однакоже, в танцах, аль в шармицеле, в жедепоме [в стычках, в игре в мяч]. Вот вашего слуги упражнение, точащее пот из него» [46, 54]. Горечь этих строк подтверждает искреннее желание вырваться из придворной безделицы в настоящее дело. Надо думать, письмами Румянцеву порыв Григория не ограничивался, но Екатерина на людях держала себя как ни в чем не бывало, сказывалась ее твердая выдержка. О конфликте, конечно, стало известно братьям, сражавшимся в Средиземноморье. Надо было собирать братский совет для обсуждения создавшегося положения, и как раз в это время (в ноябре 1770 г.) Алексей с Федором засобирались в Петербург, но позволение прибыть в столицу получил только Алексей.

Иван Орлов пока еще чувствует себя в придворной жизни своим человеком. П. Румянцеву он пишет (4 декабря 1770 г.), что предлагаемый государыне «гостинец» понравится и возвращает вместе с письмом образчик материи, которая показалась «нам лучшей», но что не худо было бы прислать и той и другой материи, и далее: «Я теперь завидую моему милостивому графу, что он живет так, как султан, между красавицами, как турчанками, так и гречанками, которые только и желают, чтоб ему понравиться и угодить… остается… поздравить… и припомнить о том, что вы мне обещали прислать прекрасных девочек турчанок, которых я ожидаю…» [46, 58]. А 20 января 1771 г. огорченно сообщает: «Сожалею, что назначенные турчанки померли. Я надеюсь, что ваше сиятелство на упалые места сыщете, потому что уповаю, что их у вас очень доволно, с избытком».

Турчанки, вероятно, умерли от надвигавшейся на Центральную Россию как раз из районов боевых действий Румянцева чумы, или, как ее тогда называли, «моровой язвы». История все же умолчала о том, получил ли Иван прекрасных девочек, но что ко двору присланы были турки, доподлинно известно из его июльского письма: «Арап и двое турков, от князя Платона Степановича, сюда присланы. Я имел честь представить их всемилостивейшей государыне, и щитаю, что ее величество изволила уже в своих к вашему сиятелству письмах об них упоминать. Лошади также приведены и розданы по вашему назначению. Моя захворала и оставлена в Москве, но скоро ко мне приведена будет». Араб и турки предназначались, очевидно, для живых «букетов», сопровождавших кареты знатных персон. Во время парадных выездов они в живописных нарядах стояли на запятках экипажей.

 

На изломе судьбы

На десятой версте от Москвы по Калужской дороге, в имении Конькове, росла девочка Катя, дочь дворян Николая Ивановича Зиновьева и Евдокии Наумовны. Родная сестра Николая Ивановича, Лукерья (Гликерия) Ивановна Зиновьева-Орлова, была матерью братьев Орловых.

Девочка Катя (Е. Н. Зиновьева) приходилась братьям Орловым двоюродной сестрой. Не удивительно, что Орловы с юных лет встречались со своими родственниками, и Катя, хотя и росла не на их глазах, но находилась в поле их зрения. Родители Кати владели селом Коньковым-Сергиевским (Конковым), в 1767 г. прикупили и соседнее Коньково-Троицкое с церковью Святой Троицы. Возможно, братья заглядывали в дом Зиновьевых на пути по той же Калужской дороге, у которой в районе Нескучного сада располагались их дома. Начало необычного романа Григория Орлова и Кати Зиновьевой при всей их разности в возрасте в 24 года относится, видимо, к 1771 году, когда сестрица Орловых была пожалована во фрейлины ее величества. Любовь эта повлекла за собой в дальнейшем большие изменения при дворе Екатерины II и падение всего клана братьев Орловых. Сорокадвухлетняя «Катенька» (как звал императрицу Григорий) уступала место Катеньке 13-летней.

К этому времени всему двору было известно об охлаждении Григория к Екатерине II. Осенью 1771 г. английский посланник Кэткарт сообщал в Лондон, что Г. Орлов «открыто пренебрегает законами любви» по отношению к государыне. А историк М. М. Щербатов оставил сообщение о том, что Г. Орлов «тринадцатилетнюю двоюродную сестру свою, Катерину Николаевну Зиновьеву, иссильничал, и хотя после на ней женился, но не прикрыл тем порок свой, ибо уже всенародно оказал свое деяние», и далее: «не падение, но отлучение его от места любовника подало случай другим его место для любострастныя императрицы занять» [43, 83].

Итак, Г. Орлов изнасиловал тринадцатилетнюю Е. Зиновьеву и весь двор об этом знал. Вряд ли историк наводил напраслину, в целом его благожелательное отношение к Григорию известно по оставленной им характеристике. Заметим, что Е. Н. Зиновьева родилась 19 декабря 1758 г., следовательно, 13 лет ей исполнилось в декабре 1771 г. Неужели Григорию мало было не только императрицы, но и гарема придворных женщин? И стала ли бы государыня обращать серьезное внимание на такой пустяк, как очередное увлечение Григория очередной девчонкой?

Причина охлаждения Г. Орлова к Екатерине II и ее ответная реакция кроются, скорее всего, в пробудившемся, может быть впервые, настоящем, глубоком чувстве Григория, ему стали претить интимные отношения с другими женщинами вообще и с государыней в частности, ему уже никто был не нужен, кроме любимой. Государыня же в глубине души была оскорблена прежде всего как женщина, любовью которой пренебрегли.

Разлад Григория с императрицей не предвещал ничего доброго братьям, и в первую очередь Алексею, лишавшемуся главного источника информации при дворе.

Возраст возлюбленной Григория, ее родство с ним, предстоящий разрыв с государыней — фаворит и сам понимал всю тяжесть своего положения, терзался им и, возможно, отчасти поэтому и вкупе с неукротимым желанием совершить подвиг во славу отечества, стал искать опасности.

Слава придворного бездельника все более ему претила, военные успехи П. Румянцева и брата Алехана в войне с турками вызывали ревность к подвигу, и когда в Москве разразилась чумная зараза, он был готов ринуться в это пекло, дабы показать себя в настоящем деле. Кэткарт пробовал уговорить его остаться, но Григорий отвечал: «Я давно уже с нетерпением ждал случая оказать значительную услугу императрице и отечеству, эти случаи редко выпадают на долю частных лиц и никогда не обходятся без риска, надеюсь, что в настоящую минуту я нашел такой случай и никакая опасность не заставит меня от него отказаться». Кэткарту осталось признать, что «лучшее лекарство… от панического страха (в который была повержена Москва. — Л.П.) есть вид человека бесстрашного».

Московский градоначальник граф П. С. Салтыков, главнокомандующий русской армией во время Семилетней войны против пруссаков во главе с Фридрихом II, прославившийся особенно громкой победой под Кунерсдорфом, по отзывам современников, имел совсем не воинственный вид. В 1760 г. он «по болезни» сдал командование и через четыре года получил назначение «начальником» Москвы.

Иван Орлов в это время имел уже свой дом и в Москве, на Большой Калужской улице, здесь же стояли дома Алексея и Федора. Первопрестольная представляла собой постоянное пристанище ушедших или отставленных от службы дворян, одна часть которых во время перемен власти дважды в 1762 г. пополнила число московских жителей, другая часть снова отправилась в Петербург по призыву служить отечеству.

В числе первых волею судеб оказался известный поэт и драматург, в прошлом «имевший дирекцию над российским театром», бригадир А. П. Сумароков. Обиженный отставкой и стесненный в денежных средствах драматург накануне отъезда из столицы писал Григорию Орлову, что жизнь в Петербурге невыносимо дорогая и что он желает «отселе переселиться в Москву, яко в Отечество российского дворянства… приближаюся ко гробу, чего я жду, не желая и не страшася; а в Москве я всегда здоровее».

В начале памятного 1771 г. дела Сумарокова начали было налаживаться, поставили его новую трагедию «Дмитрий Самозванец», но тут нагрянула в Первопрестольную чума, сметавшая на своем пути не только жизни людей, но вместе с ними и театры.

П. Салтыков, проявив нерасторопность в таком сложном деле и уповая на молитвы и молебны, наоборот, способствовавшие распространению заразы из-за сборов и поочередных поцелуев икон, говорил: «Чума — не пруссак, а бич Божий. Супротив пруссака, хотя бы был он и сам король Фридрих, управу сыскать было можно, а против наказания Господнего что сыщешь?» И, когда эпидемия достигла угрожающих размеров, фельдмаршал бежал в свое подмосковное имение Марфино.

 

Чумной бунт

Моровая язва в январе 1771 г. была занесена в Москву солдатами из южных придунайских областей, охваченных войной. Разгар ее пришелся на период с августа по ноябрь.

Дворяне спешили разъехаться по загородным владениям, те, кто не имел такой возможности, сидели в наглухо запертых домах, опасаясь заразы и буйства грабителей, которые всегда активизируются в подобных ситуациях. Покинул Москву и главнокомандующий граф Салтыков, а в городе не оказалось ни полиции, ни войска. Грабежи происходили даже средь белого дня, в день умирали тысячи человек, их крючьями грузили на телеги и свозили за город, зарывали в огородах, садах, подвалах. Трупы валялись и на улицах, а падкие до легкой добычи люди с жадностью обирали их, не сознавая, что вместе с тем крадут смерть. В городе царила паника. Дорогу из Москвы в Петербург заблокировали, дабы не занести заразу в Северную столицу, но карантинная служба не справлялась полностью со своими обязанностями (главный карантин был устроен в Симоновом монастыре). Над Россией, занятой войной с турками, нависла еще и угроза общероссийской эпидемии.

А в ночь на 16 сентября вспыхнул бунт, первопричиной которого явился сон одного предприимчивого московского обывателя, додумавшегося до собирания денег на «всемирную свечу» Богородице, икона которой висела над Варварскими воротами Китай-города. Зачинщик поставил возле иконы сундук и рассказывал байку о своем фантастическом сне, основной идеей которого будто бы была обида Богородицы на москвичей из-за того, что ей мало молятся, недостаточно ставят перед иконой свечей и что по этой причине случилась в городе чума. Толпы народа стекались к Варварским воротам наполнять денежными пожертвованиями сундук.

Чтобы избежать сборища, способствовавшего распространению заразы, митрополит Амвросий, по совету добровольно взявшего на себя инициативу по поддержанию порядка в Москве Еропкина, решил икону оставить, а сундук отдать в Воспитательный дом. За сундуком был послан отряд солдат, возбудивших ярость околачивавшейся у ворот толпы. Кто-то возопил: «Богородицу грабят!», замелькали кулаки, завязалась драка. Ударили в набат, мятежники, жаждущие расправы, бросились в Кремль за митрополитом, но тот, предвидя опасность, утаился в Донском монастыре и творил молитву в одном из его соборов. При приближении разъяренной толпы архимандриты увлекли Амвросия на хоры в алтаре, но это не помогло: какой-то мальчик увидел высовывающийся из-за ограды край одежды и указал на него распаленной толпе. Амвросия вывели за стены монастыря, там он столь твердо и убедительно отвечал на вопросы, просил выполнять необходимые распоряжения, что успокоил даже самых буйных бунтовщиков. В это время к толпе подошел из кабака дворовый полковника Раевского В. Андреев и снова взбудоражил толпу крикнув: «Чего глядите? Иль не знаете, что он колдует и вас морочит?», после чего ударил митрополита колом по голове. Затем купец И. Дмитриев и В. Андреев оттащили упавшего Амвросия за волосы в сторону и добили.

Еропкин вызвал Великолукский полк, стоявший в 30 верстах от Москвы, и в районе Кремля бунт был подавлен.

Г. Орлов, по словам Екатерины, «умолял меня позволить ему ехать туда», получил наконец согласие и прибыл в Москву 26 сентября в сопровождении четырех полков, когда мятеж уже утих, но чума была еще в разгаре. По его распоряжению тело Амвросия было торжественно погребено, непосредственные убийцы — Дмитриев и Андреев — повешены на месте его убийства.

Обстановка требовала быстрых и точных решений, направленных на устранение пренебрежительного отношения народа к больницам и карантинам и на пресечение действий некоторых недобросовестных должностных лиц и врачей. Насколько обдуманно и решительно новый градоначальник Москвы приступил к взятым на себя обязанностям, сказано в изданном в 1775 г. «по Высочайшему повелению» труде одного из лучших работавших в Москве под руководством Г. Орлова врачей, А. Ф. Шафонского. Труд этот «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве… с Приложением всех для прекращения оной тогда установленных учреждений…» содержит 655 страниц текста. Выдержки из этого источника приведены в работе Н. Б. Коростелева «„Царица грозная“ в Москве» («Московский журнал. История Государства Российского» № 12, 2000 г.).

Перед медиками Г. Орлов поставил следующие вопросы: «1. Умножающаяся в Москве смертоносная болезнь та ли, что называется моровою язвою? 2. Чрез воздух ли ею люди заражаются или от прикосновения к зараженному? 3. Какия суть средства надежнейшия к предохранению от оной? 4. Есть ли, и какия способы ко уврачеванию зараженных?»

Взвесив полученные ответы, Григорий понял, что без больших затрат не обойтись. Составленный им продуманный план мер по подавлению эпидемии был, пожалуй, не только самым главным делом его жизни, но и образцом оперативных действий руководителя в смертельно опасной для государства обстановке.

Город был разбит на участки, в каждом из которых производился строгий учет и изоляция больных и вывоз умерших. Для привлечения зараженных в больницы население было оповещено о материальном стимулировании всех прошедших курс лечения: выписываемые больные получали приличное вознаграждение и новую одежду взамен сожженной старой. Деньгами поощрялись также и сообщавшие об укрывающихся больных и те, кто приводил в полицию торговцев краденой одеждой.

Крутое стимулирование привело к быстрому оправданию затрат: в течение нескольких дней торговцы краденым исчезли, а больницы стали переполняться больными. Во всем городе был организован строгий контроль за сжиганием одежды и постелей умерших, повышена дневная плата вывозчикам трупов, работавшим в просмоленных одеждах с закрытыми до глаз лицами. Григорий распорядился казнить на месте преступления мародеров, грабивших опустевшие дома, осиротевших детей устраивал в приюты, ходил по больницам, утешая и подбадривая больных. Понимая, что москвичи лишились работы и что надо, по его словам, «истребить праздность, всяких зол виновницу», Г. Орлов организовал работы по увеличению высоты Камер-Коллежского вала за счет углубления рва; тем, кто приходил со своим инструментом, плата повышалась. Мест для больных не хватало, и командующий решил отдать свой родовой дом под больницу. Несмотря на популярность проводимых Г. Орловым мер Головинский дворец, в котором он остановился, подожгли злоумышленники (впоследствии на этом месте построили новый дворец для Екатерины), очевидно, из тех, кто был наказан.

До нашествия чумы для захоронений москвичей хватало земель при многочисленных приходских церквях и монастырях, на которых, несмотря на высочайшие запреты, знатных людей продолжали хоронить вплоть до конца XIX столетия. Но чума косила тысячами, не спрашивая ни звания, ни возраста, ни национальности, ни веры своих избранников, в черте города места явно не хватало, и по распоряжениям Г. Орлова трупы стали вывозить за пределы Камер-Коллежского вала. Так возникли новые кладбища: Калитниковское, Даниловское, новое Татарское, Немецкое (Введенское), единоверческие Преображенское (Николаевское) и Рогожское при карантинных домах, которые находились в ведении будущего знаменитого полководца А. В. Суворова.

8 ноября 1771 г. протоиерей Успенского собора Московского Кремля Александр Левшинов заявил на заседании членам Синодальной конторы, что «он, будучи в присутствии в Комиссии для врачевания от моровой заразительной язвы, принял на себя труд сочинить на нынешний случай проповедь, которая, по сочинении была поднесена Графу Григорию Григорьевичу Орлову и от него возвращена с тем, чтоб она сказана была во многолюдственном собрании и потом напечатана». По последовавшему приказу Синодальной конторы проповедь при стечении народа была оглашена в Успенском и Благовещенском соборах 21 ноября.

Чума застала и Василия Баженова за работой в Московском Кремле, но его она обошла стороной.

Благодаря принятым мерам эпидемия к середине ноября была подавлена. Григорий выехал в Петербург, куда его пропустили без карантина и приняли с необыкновенными почестями. В Царском Селе построены были триумфальные ворота из мрамора с надписью: «Орловым от беды избавлена Москва». В его честь были выбиты также медали из серебра, бронзы и чугуна с его изображением в княжеской короне и с надписями: «Россия таковых сынов в себе имеет» и «За избавление Москвы от язвы в 1771 г.». Екатерина II вручила Г. Орлову эти медали для раздачи тем, кому он посчитает нужным.

Императрица обдумывала вопрос о назначении на пост московского генерал-губернатора нового лица, Г. Орлов предложил ей кандидатуру своего доброго знакомого Михаила Никитича Волконского (1713–1788), с чем Екатерина и согласилась.

 

Увеселения двора Екатерины

Обычные балы начинались в седьмом и заканчивались в девятом часу вечера. На первый менуэт императрица выходила иногда с сыном Павлом, но чаще балы открывал сам наследник в паре с обер-гофмейстериной Анной Карловной Воронцовой или со статс-дамой Марией Андреевной Румянцевой (урожденной Матвеевой), в танцах партнершами его часто были фрейлины, среди которых он выделял Веру Николаевну Чоглокову. Во время балов нередко императрица играла в карты, чаще всего в ломбер или в пикет, для чего изготовлялись специальные складные ломберные столики. Неизменно в первое десятилетие ее царствования волей-неволей компанию как в танцах, так и в игре в карты составлял ей Г. Орлов. «Благородными театрами» назывались театральные представления с участием в них знатных придворных. Даже Павел иногда танцевал в балетах. Вперемежку с «театрами» устраивались концерты под руководством придворного капельмейстера Галуппи, игравшего на клавикордах.

В обязанности гофмейстерины двора Марии Андреевны Румянцевой (1699–1788) входило соблюдение этикета, предшествовавшего карточным играм в компании с императрицей. Она была дочерью одного из главных сподвижников Петра I, А. Матвеева, и матерью фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского. В 1744 г. Александр Румянцев получил графское достоинство, а Мария Андреевна, возведенная в статс-дамы, назначена была на негласную должность командующей двором прибывшей в Россию принцессы Софии, ставшей впоследствии Екатериной II. При дворе юной Софии появления новоявленной статс-дамы, склонной к сплетням, боялись «как чумы». Екатерина сохранила к ней прохладные чувства, но обижать не хотела из-за уважения к выдающимся заслугам ее сына.

И вот гофмейстерина Мария Андреевна весело суетится в уютном зале у карточного столика. Вокруг толпятся жаждущие сыграть партию в обществе государыни Кирилл Разумовский, Лев Нарышкин, Александр Сергеевич Строганов, граф П. А. Головин и другие, за их спинами застыли в ожидании поручений фрейлины и камер-юнкеры.

За игрой в карты с императрицей не принято было говорить о делах, здесь все были равны, и потому игра обычно проходила в обстановке непринужденного веселья. Места за столиком распределялись по желанию Екатерины, называвшей гофмейстерине имена «сегодняшних» партнеров, Мария Андреевна передавала «приказание» гофмаршалу двора, который и приглашал счастливцев занять заветные места. Государыня старалась никого не обидеть, соблюдая примерную очередность.

С. Порошин многократно отмечал в своем дневнике игру Екатерины в бильярд, среди ее партнеров он называет Григория и Алексея Орловых.

Один из необычно крупных балов описал Казанова, побывавший в России в 1764–1765 гг. Бал происходил, как обычно, в петербургском императорском Зимнем дворце и длился 60 часов! Входили по пригласительным билетам. На этом бале-маскараде оркестры играли в разных залах, круговорот множества разодетых, сверкающих бриллиантами и золотом танцующих был ярко освещен обилием свеч, в перерывах между танцами приглашенные ели и пили в размещенных тут и там буфетах. Всюду веселье, непринужденность, смех. В этой яркой и нарядной толпе танцевала и сама Екатерина Алексеевна в маске, стараясь быть неузнанной. Тем не менее большинство узнавало ее, не подавая, однако, вида, чтобы не огорчить матушку, по сопровождавшей ее высокой фигуре Г. Орлова. Казанова услышал шепот: «Смотри, у него маска аж копеек на 10, не то что у императрицы».

Дамы высшего света считали в порядке вещей обмениваться украшениями и даже платьями перед появлением на балах.

Мода на маскарады с переодеванием женщин в мужское платье, а мужчин — в женское пошла со времен Елизаветы Петровны, обладавшей не только красивым лицом, но и стройными ногами, показывать которые выше ступни считалось верхом неприличия. Чтобы не выглядеть в высшем свете легкомысленными кокетками, дамы надевали под бальное платье (кстати, откровенно открытое сверху) несколько крахмальных нижних юбок. Лишь самая смелая женщина могла в нужную ей минуту как бы случайно (спускаясь с лестницы, при выходе из кареты) приоткрыть ножку до щиколотки. Единственным способом продемонстрировать красоту своих ног оставалось облачение в маскарадное мужское платье, и только необычайные скромницы и те, которым нечем было похвастаться, стремились во время всего маскарада оставаться неузнанными.

Однажды на балу Екатерине невольно пришлось нарушить неписаное правило, когда юный камер-юнкер Я. Сиверс, запутавшись во время танца в женских фижмах, упал сам и сбил с ног великую княгиню.

Святочные игры у Екатерины 25 декабря 1765 г. описал С. Порошин: «…Императрица во всех сих играх сама быть и по русски плясать изволила с Никитой Ивановичем [Паниным]… Во время сих увеселений вышли из внутренних Императрицьшых покоев семь дам: это были в женском платье: граф Гр. Гр. Орлов, камергеры: граф Ал-др Серг. Строганов, граф Ник. Ал-др. Головин, Петр Богданович Пассек, шталмейстер Лев Ал-др. Нарышкин; камер-юнкеры: Мих. Егор. Баскаков и князь Андрей Мих. Белосельский. На всех были кофты, юпки и чепчики. Князь Белосельский представлял собой многодетную мамашу, держащую под присмотром „дочек“. Их посадили за круглый стол, поставили закуски и подносили пунш. Потом, вставши, плясали и много шалили».

В Царском Селе была сооружена деревянная горка, по колее которой можно было спускаться, не опасаясь разбиться. Однажды, по рассказам, колесница с государыней выскочила из колеи, но, к счастью для нее, сзади на колеснице стоял Алексей Орлов, который продемонстрировал в этот момент свою смелость и силу: ему удалось на всем ходу, тормозя ногой и ухватившись за перила, остановить повозку и спасти государыню от падения. К этому подвигу Алехана современные историки относятся с недоверием, достоверно известно лишь, что катальные горки действительно существовали, по крайней мере в Царском Селе и в Ораниенбауме.

Об ораниенбауманской горке академик И. Георги оставил следующую запись: «Гора есть свод около 10 саженей вышины, имеющий вверху с галереею и увеселительным домиком, в коем находится шесть резною работою и позолотою украшенных одноколок, наподобие триумфальных колесниц, гондол и оседланных зверей, — скат и вообще все так же, как было в Царском Селе. На каждой стороне ската есть покрытая колоннада, на коей вверху и внизу прогуливаться можно, и особливо вверху, — не токмо вольный воздух, но и весьма приятный вид имеет».

Катальные горки представляли собой целые архитектурные сооружения. От спусковой площадки, находившейся на высоте примерно 20 метров, шел деревянный скат, имевший три колеи общей шириной около 6 метров. Коляски спускались по средней колее, разделенной на четыре горки, высота которых последовательно уменьшалась. Нижние горки преодолевались за счет инерции движения. По боковым колеям коляски-одноколки поднимались с помощью тросов и блоков. О внушительности внешнего вида такой горки говорит протяженность крытых каменных колоннад-галерей по обеим сторонам ската — 532 метра!

Галереи, огражденные балюстрадой, предназначенные для прогулок, были украшены сотнями декоративных ваз и скульптур. Соединялись галереи посредством башенок с внутренними лестницами.

Из «тихих» игр пользовалась популярностью игра под названием «секретарь». Заключалась она в следующем. До начала игры готовились одинаковые карточки, на которых были написаны имена участников, после чего каждый из них получал (по жребию) карточку с именем того или иного партнера. По правилам надо было, изменив любым способом почерк, написать все, что пишущий думает о своем адресате. После этого по очереди карточки зачитывались вслух. Большей частью смеялись, но иной раз дело доходило до скандала.

Зимой при высочайшем дворе устраивали катанья с интересом, когда к большим саням, запряженным двенадцатью лошадьми, сзади прицеплялись несколько салазок, в каждые из которых усаживалась пара — мужчина и женщина. Поезд разгонялся, на крутых поворотах салазки опрокидывались, и барахтающиеся в сугробах пары вызывали всеобщее веселье, сопровождаемое взбадривающими репликами.

Местом утренних прогулок Екатерины в Петербурге был Летний сад. Здесь ее обычно сопровождало несколько приближенных, среди которых неизменно находился и Г. Орлов. Это было время, когда Григорий обязан был сопровождать императрицу везде и всюду. В одном из писем «старик» Иван пишет: «…государыня изволит выход иметь, стрелять вальд-шнепов и он должен ехать при ее величестве».

В 1782 г. при дворе Екатерины числились 12 фрейлин. Одна из них, В. Головина, пишет: «Почти каждый день я была при дворе. По воскресеньям бывало собрание „большого Эрмитажа“, на которое допускался дипломатический корпус и особы первых двух классов, мужчины и женщины. Собирались в гостиной, где появлялась Императрица и поддерживала разговор. Затем все следовали за ней в театр; ужина не было. По понедельникам бывал бал и ужин у Великого Князя Павла. По вторникам я была дежурной. Мы проводили вместе с подругой часть вечера в бриллиантовой комнате, названной так потому, что там хранились драгоценности и между ними корона, скипетр и держава. Императрица играла в карты со старыми придворными. Две фрейлины сидели около стола, и дежурные придворные занимали их… После ужина опять начинался бал и кончался очень поздно. Разъезжались с факелами, что производило прекрасный эффект на скованной льдом прекрасной Неве».

 

Начало разлада с Екатериной II

При отбытии на подавление чумной эпидемии Григорий, очевидно, не предполагал, что кто-то, воспользовавшись его отсутствием, будет претендовать на особую роль при императрице. И хотя после возвращения в Петербург он был встречен с небывалым почетом, скоро почувствовал перемену в отношениях с Екатериной при решении государственных вопросов, ставшей явно предпочтительнее относиться к советам Н. Панина. Но война с турками была тогда еще в разгаре, Алексей и Федор Орловы руководили войсками в Средиземноморье, и государыня не предпринимала пока ничего более, делая вид, что все остается без перемен.

Григорий продолжает заседать в Совете, но специальное поручение от императрицы получает еще только раз. Ему доверили вести переговоры с Портой (не с подачи ли Н. И. Панина?), направленные на прекращение войны на выгодных для России условиях. Российская делегация во главе с Григорием и послом Обрезковым снаряжалась к туркам с небывалой пышностью (шикарные кареты, одежда, дорогие сервизы и т. д.), дабы показать османам, с кем имеют дело. Пожалованное Екатериной Григорию усеянное бриллиантами платье стоило около миллиона рублей, 24 придворных лакея были разряжены в дорогие ливреи, для пущей важности роль камер-юнкера при Г. Орлове играл лифляндский дворянин Тизенгаузен.

Однако по вине турок переговоры затянулись, шли в несколько этапов, последний из которых для Григория проходил в Фокшанах. Историк Брикнер пишет, что здесь, пока еще в свите Г. Орлова, находился и Г. Потемкин.

Перед отъездом фаворита из столицы, казалось бы, ничто не предвещало скорого окончательного разрыва интимных отношений его с Екатериной. Именно в эти дни государыня писала: «Уезжая, он мне поручил свой сад [в Гатчине] на это лето, и я сама буду там проказить по-своему… я горжусь, что он признал мое садовническое искусство». Вот что пишет она о Григории и русском посольстве в Фокшанах: «Григорий Орлов, который без преувеличения самый красивый человек своего времени, должен казаться действительно ангелом перед этим мужичьем (турками. — Л.П.); у него свита блестящая и отборная; и мой посол не презирает великолепия и блеска… природа была к нему необыкновенно щедра относительно наружности, ума, сердца, души».

В Фокшаны Григорий выехал из Царского Села 25 апреля 1772 г., переговоры проходили в течение трех недель с конца июля 1772 г. и были прерваны без результата известием о появлении в покоях императрицы нового фаворита. Импульсивный Григорий, получив эту весть, будто просыпается перед неумолимой действительностью, бросает государственное поручение и скачет в Петербург, но по дороге в столицу перед ним неожиданно вырастает неумолимая преграда в лице старого знакомого, генерала Корфа. Под предлогом необходимости пройти карантин отставленного фаворита, еще вчера не знавшего слова «нельзя», отправляют в Царское Село; Н. Панин не упустил случая съязвить, отписав оставшемуся в Фокшанах Обрезкову: «Сердечно сожалею…, что новозародившееся бешенство и колобродство первого товарища вашего испортили все дело».

А тут еще возник очередной заговор против Екатерины и Орловых среди гвардейских солдат. Солдаты Исаков, Жихарев, Карпов, капрал Оловеников, подпоручик Селихов, старшему из которых было всего 22 года, опять задумали императором сделать Павла Петровича, а если вдруг тот не согласится, убить его вместе с Екатериной, а царем избрать того, кого захотят солдаты, причем на трон рассчитывал сам капрал Оловеников. Болтали всякую чепуху: что Орлов поехал в Фокшаны, чтобы стать молдавским князем или императором, что гвардию упразднят, обратив ее в армейские полки и т. д. Солдаты решили пойти к Барятинскому, чтобы тот разведал намерения на сей счет наследника — Павла. На этом заговор и закончился, началось следствие. Екатерина сама занималась этим делом, ее волновала возможность новых нелепых слухов вокруг этой истории. Вот ее распоряжение, адресованное генерал-прокурору А. Вяземскому: «Скажите Чичерину, что если по городу слышно будет, что многие берутся и взяты солдаты под караул, то чтоб он выдумал бы бредню и ее бы пропустил, чтобы настоящую закрыть…». Все участники заговора были наказаны телесно и отправлены в Сибирь.

Отставка Григория была предопределена его собственным поведением. Охлаждение его к государыне, поспешность, с которой он укатил на переговоры, оставив императрицу (по прибытии на место ему пришлось провести в ожидании тянувших время турок около месяца). Но главной причиной разрыва была конечно же любовь. Бывшие при дворе иностранцы считали, что если бы Григорий оставался пылким любовником государыни, его место не смог бы занять никто. Императрица простила бы все, но женщина не прощает истинного, глубокого чувства к другой. За сменой любовника дело не стало.

Взгляд государыни остановился на одном из командующих царскосельским караулом конной гвардии поручике Васильчикове, тоже высоком, стройном и красивом, с пустой, однако, головой. Для первого сближения ему была подарена табакерка «за содержание караулов», но вскоре награды и повышения посыпались с возрастающей интенсивностью. «Скучнейший гражданин в мире» — так охарактеризовала его вскоре сама Екатерина, что, впрочем, не помешало ей использовать осчастливленного гвардейца не только в качестве привлекательной декорации. А. Васильчиков занял во дворце комнаты Орлова, а во избежание кровопролития на случай внезапного появления бывшего хозяина оных покоев, обладавшего, как всем было известно, большой физической силой и смелостью, у дверей бывшего караульного выставлен был караул для его персональной охраны.

Но караул караулом, здесь пахло только кулаками одиночки… Нельзя забывать, что Средиземноморье бороздили славные российские эскадры под командой Алексея Орлова, там же и Федор командовал десантными войсками. Следовало принять и более серьезные меры предосторожности: императрица опасается хорошо продуманных и решительных контрмер (она допускает, что таковые могут последовать) и отдает приказ губернатору Лифляндии графу Броуну не пропускать в Петербург А. Орлова без ее высочайшего позволения, если тот вдруг объявится в Риге. Опасения ее были напрасны, свою верность отчизне А. Орлов доказал и на этот раз.

Для смягчения удара по Орловым Екатерина приглашает их хозяйственника, Ивана, чтобы обсудить с ним условия, способные урезонить опасных братцев. «Я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана, — говорит Екатерина „старику“ Ивану, — и качеств тех, коими вы украшены, и колико оные отечеству полезны быть могут». И жалует Орловым приглянувшуюся подмосковную Хатунскую волость и 6 тысяч крестьян. Самому Григорию она дарует пенсию в 150 тысяч руб., великолепный Мраморный дворец (недостроенный), серебряный сервиз, ценный тем, что изготовлен в единственном комплекте, собрание из 206 картин и 99 портретов, составивших особую портретную галерею и кое-что из «мелочей», что есть все те «вещи, которые хранятся в камор-цалмейстерской и у камердинеров под именем графским, и о коих граф Григ. Григ, о многих и не знает». А по прошествии года Екатерина дает ему право самому решить, оставаться ли на государственной службе.

Специалисты Государственного Эрмитажа полагают, что портретную подборку подаренных картин составлял сам Г. Орлов. Картины были размещены в штегельмановском доме, затем в Мраморном дворце, а после смерти хозяина распределены по дворцам Павловска, Стрельны, Отрады (село Семеновское Хатунской волости) Владимира Орлова и Эрмитажа. Взамен Екатерина просила Григория в течение одного года не показываться при дворе.

В устах императрицы прозвучало столь малое и столь роковое: «Все прошедшее я предаю совершенному забвению». Но внешне ничего особенного между ними и в этот раз не произошло, после непродолжительного перерыва их отношения на публике оставались прежними, насколько это было возможно. Более того, по наблюдениям иностранцев Григорий в 1775–1776 гг. продолжал оказывать влияние на решения Екатерины.

Волнения, граничащие с беспокойством, нахлынули на весь придворный мир. Появление нового фаворита взволновало дипломатический корпус, почувствовались близкие перемены в отношении императрицы не только ко всему клану братьев Орловых, иностранным послам надо было угадывать изменения внешнего курса. Загрустила и дворцовая прислуга. Граф Сольмс констатировал: «Лакеи и горничные Императрицы озабочены и недовольны: все они знали графа Орлова, привыкли к нему, он их любил и покровительствовал им».

А Григорий, проведя некоторое время в Царском Селе «на карантине», удалился в Гатчину, где заболел. Императрица присылала ему медика, здесь он получал содержание от двора, дворцовую прислугу, весьма довольную сим назначением. От присланных денег он отказывался «дабы не обременить государство». Вскоре обладатель «львиной отваги при кротости овечьей» и вовсе успокаивается.

Придворные интриганы пытаются добиться от Григория добровольного отказа от всех государственных должностей, на что он неизменно отвечал, что эти вопросы пусть решит сама государыня. В остальном он на все соглашается, поставив лишь одно дополнительное условие — позволение открыто именоваться князем Священной Римской империи. Только 4 октября 1772 г. ему разрешено было называться светлейшим князем.

Судя по всему, отставка Григория от двора на год не состоялась. 1 декабря 1772 г. французский посланник в Петербурге Дюран рассказывал герцогу Дегильону, что, по его сведениям, исходящим от одного из русских придворных, императрица совершенно не занимается государственными делами, будучи поглощенной делами Орловых. Еще и через два месяца, то есть к февралю 1773 г., по его словам, «эта женщина ничего не делает… пока будет поддерживать партию Орловых и заниматься ими — нам ничего не остается делать». Стало быть, Васильчиков служил государыне исключительно в качестве живой игрушки, что ее не устраивало, она нуждалась в мужском плече, о которое можно было бы опереться в делах. Весной следующего года ей выпало счастье: с Григорием Потемкиным она пережила бурный, но скоротечный любовный роман, зато на долгие годы обрела в его лице государственного мужа, советника во всех ее делах. После отставки Потемкина от покоев государыни в них последовательно поселялись лица, составившие в итоге целую галерею портретов.

О справедливости слов Дюрана свидетельствуют следующие факты.

В конце 1773 — начале 1774 г. Алексей, уже хозяином, в предвкушении скорого окончания войны, ездил осмотреть обретенное совместно с братьями село Хатунь и ее окрестности, находящиеся в 80 верстах к югу от Москвы. Владимир уже собирается здесь «вить гнездо». А Григорий 23 декабря появляется в Петербурге, не воспользовавшись ни придворным экипажем, ни положенным ему по должности караулом, никакими другими дворцовыми услугами. Он останавливается у брата Ивана, так как его штегельмановский дом в это время перестраивался, а уже на следующий день встречается, как ни в чем не бывало, с государыней, разговаривает «о картинах» и прочих отвлеченных вещах. Внешне все выглядит как прежде, Григорий весел, шутит даже с Васильчиковым, разъезжает по знакомым. В театре на глазах императрицы он ухаживает за хорошенькими женщинами, всем своим видом показывая присутствующим, что он не изгнан, а может по-прежнему делать все, что хочет. Может, но… сам того не хочет. Уже через пару дней следившие за ним повсюду любопытные глаза отметили, что Г. Орлов избегает двора, стала проявляться никогда не покидавшая его склонность к простой, свободной от церемониалов жизни. А появлялся он на придворном небосклоне, скорее всего, за тем, чтобы заставить утихнуть языки, злорадно обсуждавшие его отставку.

В апреле князь отправился в Гатчину, где по просьбе императрицы должен был встретить ландграфиню Дармштадскую, одна из дочерей которой предназначалась в невесты Павлу Петровичу. Вслед за ним в Царское Село направляется и Екатерина со своей интимной подругой П. А. Брюс (родной сестрой фельдмаршала П. А. Румянцева), по дороге они навещают «Гатчинского помещика», обедают у него, а затем все вместе едут в Царское Село. А на свадьбе Павла Петровича с принцессой Вильгельминой, состоявшейся осенью 1776 г. Григорий Орлов и И. Бецкий держали венцы над головами молодых! Наблюдавший эту процедуру Корберон записал: «Оба супруга приблизились к аналою, возле которого совершалось богослужение. Князь Орлов держал венец над великим князем, а Бецкой над великой княжною. В таком положении молодые трижды обошли вокруг аналоя в сопровождении Орлова и Бецкого, которых эта процедура должна была сильно утомить. Князь часто менял руку, старец Бецкой держал венец все время одною, но она дрожала как лист».

В конце ноября, когда двор вернулся в Петербург из Царского Села на бракосочетание Павла и принцессы Дармштадской, получившей при обряде крещения имя Натальи Алексеевны, князь Григорий также участвовал в маскараде, на котором мужчины наряжались женщинами, а женщины — мужчинами; государыня угадывала под масками кто есть кто.

Лишь к концу зимы следующего года обнаружились первые признаки восхождения нового фаворита. О скрытности интимных отношений Екатерины с прибывшим в Петербург Г. А. Потемкиным свидетельствуют ее письма. 27 февраля 1774 г. она просит его соблюдать осторожность: «Голубчик, буде мясо кушать изволишь, то знай, что теперь все готово в бане. А к себе кушанье оттудова отнюдь не таскай, а то весь свет сведает, что в бане кушанья готовят» [20, 11]. 1 марта государыня рассказывает Потемкину о следующем эпизоде: «Часто забываю тебе сказать, что надобно и чего старалась говорить, ибо как увижу, ты весь смысл занимаешь, и для того пишу. Ал[ексей] Гр[игорьевич] у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие: „Да или нет“. На что я ответствовала: „Об чем?“ На что он сказал: „По материи любви?“ Мой ответ был: „Я солгать не умею“. Он паки вопрошал: „Да или нет?“. Я сказала „Да“. Чего выслушав, расхохотался и молвил: „А видитеся в мыленке?“ Я спросила: „Почему он сие думает?“

Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного. Потом прибавил: „Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо“» [20, 13].

Из камер-фурьерского журнала (далее — КФЖ) следует, что Потемкин был представлен Екатерине 4 февраля 1774 г., а затем 9-го. Алексей Орлов в это время находился в Москве. Но его разведка работала не только у берегов Италии. Извещенный о новом фаворите, Алексей поспешил в Северную столицу, его прибытие и присутствие на обеде в Зимнем дворце отмечено в КФЖ 27 февраля. 1 марта Алексей вместе с Григорием приглашен к царскому столу снова. В этот день состоялся его разговор с Екатериной о тайной связи с Потемкиным, резко изменившей ситуацию при дворе. После 1 марта в КФЖ отмечено почти ежедневное присутствие при императрице Г. Потемкина и эпизодические приглашения в Зимний дворец братьев Орловых. Несмотря на эти кратковременные внутренние противоречия, Орловы вплоть до конца 1776 г. стояли при дворе на высшей ступени. Об этом говорят наблюдения иностранцев, улавливавших в дворцовом водовороте любые перемены.

В целом фаворитизм, носивший при императрицах Анне и Елизавете на политической сцене двора декоративный, фоновый характер, во времена Екатерины обрел форму нештатного, уродливого органа государственного управления, поскольку в большинстве своем фавориты были весьма далеки от профессионализма в решении вопросов государственного масштаба. К тому же орган этот дорого обходился государственной казне.

Григорий по-прежнему ездит на дежурства в Царское Село из Гатчины. Наведывается туда и Владимир на пару с вернувшимся из Италии Федором. Владимир скучает по Ивану: «Папинька Сударушко здравствуй… Слышали, что ты выехал во вторник в Москву… Григорий вчерась с дежурства сменился… Ты в моем доме большую пустоту сделал своим отсутствием… Федя же, повеса, ни за что не принимается, только что летает» [44/1]. Федор, соскучившийся на войне по столичным развлечениям и любовным приключениям, чувствовал себя самым беззаботным из всех братьев. Весельчак и балагур, всеобщий любимец, он вообще придерживался принципа «лови минуту», а по поводу ветрености в своих любовных делах говаривал: «Человек, верный одной красавице, жесток для всех прочих». Но были у него и довольно стойкие увлечения. Владимир в ноябре 1773 г. пишет Ивану: «Федор влюблен очень и всякий день от пяти часов до перваго не бывает дома; да часа два еще к тому употребляет на переписки, только что глаза продерет, то письмо в руки, и только что встанет, то за перо отвечать. Скоро его предмет на несколько месяцев удалится и так он придет в порядок».

 

Последние годы при дворе

Успехи Е. Пугачева вынудили Г. Орлова снова взяться за государственные дела с новой энергией. Генерал-фельдцейхмейстер занимается вопросами оснащения войск орудиями, снарядами, пополнения подготовленными артиллеристами. На заседании Совета при обсуждении вопроса об учреждении в населенных пунктах застав для задержания всех подозрительных лиц, Григорий, используя опыт, приобретенный во время чумной эпидемии, указал на невозможность выполнения этого предприятия из-за недостаточности средств, заметив при этом, что «всякое узаконение тщетно, когда исполнительною властью не будет поддержано». Кто-то нашептал государыне, что пугачевцы побывали в принадлежавшем Орловым Усолье на Волге, этим сообщением она встревожила Владимира.

В это время все Орловы, кроме Ивана, съехались в Петербург, куда доходили все более тревожные слухи о продвижении пугачевских войск. Владимир пишет Ивану: «Мне кажется, ты слишком сердишься на Фоку. Он может быть не столько виноват: а с голыми руками право нечего делать, когда бы Пугачев был так близко к Москве, то бы может быть многие из нее убрались. Может статься, чтобы и старик уплелся, а то хорошо дурить и шуметь как римлянин, когда предмет страха далеко». Как видим, Ф. Мещеринов (Фока) из-за опасения попасть в руки Пугачева, вешавшего всех попавшихся ему помещиков, перебрался с Волги в Москву.

Екатерина не забывает побаловать «пряниками» братьев: 30 золотых, украшенных резьбой и чеканкой, табакерок с изображением женской головы в шлеме, олицетворявшей Россию, предназначались главным участникам дворцового переворота 1762 г., и в первую очередь троим Орловым.

В 20-х числах августа Григорий и Федор находились в Гатчине, где их навестил и провел вместе с ними целый день Павел Петрович с молодой супругой. Григорий побывал в Лигове (будущей даче своего адъютанта Буксгевдена, женатого на его побочной дочери) «на новой охоте, бил острогой рыбу, что ему очень понравилось». Кстати, и в прудах Гатчины в то время вода была идеальной, хрустальной чистоты.

Пугачевские войска были далеки от Петербурга, двор жил своей обычной жизнью. Владимир описывает Ивану очередной маскарад в Царском Селе: «…женщины перерядились в мущины, а мущины в женщины, все это учреждено было потихоньку от Государыни. Собрались все в передней великого Князя, где и их Высочества были также наряжены, и в этом уборе дождались выхода Государыни. Тогда музыка загремела, пошли но польски танцовать перед Государыней в масках. Потом стали вокруг Государыни и она изволила узнавать, человек с десять совсем узнать не могла» [44/1]. Видимо, на маскараде том были трое Орловых, кроме Ивана (за отсутствием в столице) да, пожалуй, и Алексея, уж больно трудно представить его в женском платье и чепчике.

После Нового года Г. Орлов, получив отпуск при оставлении на всех занимаемых им должностях, на некоторое время перебирается в Ревель (ныне — Таллин). Здесь он купил для своих незаконных дочерей, носящих фамилию Алексеевых, замок Лоде, но останавливается не в замке, а у старой графини Мантейфель. Григорий и здесь своей неизменной вежливостью и приветливостью завоевал признание и любовь всего местного общества, а на прощание отблагодарил гостеприимную графиню табакеркой в 20 тысяч рублей.

Наконец, в конце августа, Григорий получил увольнение на 2 года (именной указ был оформлен). Братья вызвали из Москвы Ивана «устроить домашние дела Григория, особенно в разсуждении долгов, чтобы после прорехи не вышло». Иван приехал в Петербург, поселился в доме Григория, думал, что не надолго, но пришлось задержаться до конца ноября из-за болезни Григория, выражавшейся в сильнейшей бессоннице («в постели не лежит уже недели с полторы»). «Старик» ворчал в Гатчине, что «устал, как собака, от занятий делами брата, принужден всюду платить по княжески, а мошна у него дворянская», сокрушался, что приходится раскошеливаться: «25 рублей обед из 6 блюд на двоих или троих».

Постепенно отстраняются от дел близкие братьям лица.

Перед отъездом Григория в Европу братья часто встречаются, ездят с ночевкой в Гатчину. Григорий наперед посылает в знакомый по юным годам Кенигсберг карету для путешествия, в которое с ним вместе собираются ехать Александр Зиновьев (родной брат Катеньки Зиновьевой), Д. Волков и генерал Бауер. А пока Иван и Григорий просиживают за картами деньги; Федор берет с Ивана слово, «чтоб роберту более 100 рублей не играть» (слово «роббер» означало в некоторых карточных играх полную игру из двух или более партий).

Из-за границы возвращаются дети Шкуриных, а с ними сын Григория и Екатерины II А. Бобринский. Жизнь в Петербурге идет своим чередом: «Вчерась обедали у брата Григория и все гости почти были родня; новаго за ним, что он некоторые блюда сам раскладывал и подчевал».

Война с турками приближалась к концу. «Центр тяжести» основных тем разговоров и писем Орловых перемещается на обсуждение военных действий против Пугачева, возвышение Потемкина и связанные со всем этим неприятности.

 

Возвышение Г. Потемкина

В начале 1774 г. Г. Потемкин прибывает из действующей армии в Петербург для оглашения императрице «основательных соображений своих». И сразу получает чин генерал-адъютанта и занимает место фаворита сначала тайно, а с марта открыто. Надо отметить, что Потемкин задолго до этого времени внедрялся в доверие государыни. Знакомство их состоялось еще 30 июня 1762 г., когда Потемкин, находясь в свите, сопровождавшей новую государыню в Петергоф и услышав, что она желает иметь на своей шпаге темляк, тут же предложил ей свой. Лошадь его, приученная к эскадронным учениям, после этого никак не хотела попятиться, чтобы занять свое прежнее место. Екатерина, улыбнувшись на это, спросила его имя, и уже на следующий день Потемкин был повышен в звании. Об этом рассказывал сам Г. Потемкин.

Потом он долго пытался попасть под покровительство Орловых, и надо сказать, что это ему удалось, его стали приглашать в общество императрицы. В августе 1763 г. Г. Потемкин был назначен помощником обер-прокурора Синода, получив при этом подробную инструкцию от самой государыни (обер-прокурорские дела Синода касались церковного управления со стороны власти). Однако к своим обязанностям по неизвестным причинам он так и не приступал, но имел возможность ближе познакомиться с церковным миром. В 1768 г. он был уже действительным камергером. Потом служил в армии Румянцева, показав в военных действиях храбрость и некоторые способности руководить войсками, получил ордена, а потом и чин генерал-майора. Г. Орлов, не подозревая о намерениях своего тезки, делал все для успешной его карьеры. После того как Потемкин отбыл срок своего отпуска из армии, Григорий снабдил его сопроводительным письмом к Румянцеву, в котором есть такие слова: «Возвращается мой приятель, а вашего сиятельства почитатель господин Потемкин, Григорий Александрович, с полным жаром и похвалною ревностию иметь щастие служить отечеству… сей человек имея качества вникнуть в знание службы и охоту, а чтоб он мог получить славу и ползу, состоит теперь от воли вашей, дабы ему подать случай подтвердить опытами» [46, 71].

И случаи такие были ему предоставлены, и были новые успехи в военных делах, но… давняя зависть к своему покровителю, фавориту Екатерины, не давала ему покоя — мечтал он не о покое, а об императрицыных покоях. Однако время шло, а желаемый успех все не приходил. И вот Потемкин совершает неожиданно для всех замысловатый финт: оставляет двор, уединяется якобы для чтения книг и, как говорили, объявляет, что хочет принять постриг.

Судя по всему, расчет его оказался верным: государыня с участием и любопытством отнеслась к «странностям» генерала, и вот он опять же с помощью Г. Орлова в новом блеске является ко двору, а снабженный «на посошок» щедрыми дарами Васильчиков освобождает для него место.

Григорий, видимо, не чувствовал никакой ревности и еще раз доказал, что мстительность и интриганство не присущи «человеку доброму». Зная, что Потемкин умеет имитировать голоса знакомых людей, чем немало сам забавлялся, предлагает государыне его послушать. На организованной им встрече на вопрос Екатерины Потемкин ответил ее же голосом и выговором, чем чрезвычайно развеселил и расположил к себе государыню.

Сразу начинает сказываться прежде скрытая неприязнь Потемкина к Орловым. Григорий и здесь остается верным себе, не проявляя зловредности к новому сменщику. При дворе рассказывали случай, когда собравшийся домой Г. Орлов встретился на дворцовой лестнице с прибывшим Г. Потемкиным и на его вопрос: «Что нового?» ответил с присущим ему юмором: «Ничего, кроме того, что вы поднимаетесь, а я опускаюсь».

Молва о серьезном желании Потемкина принять постриг вряд ли соответствуют действительности, так как основное время он находился в действующей армии и в столице появлялся наездами. Возможно, эти слухи относятся ко второй половине 1775 г., когда его роман с Екатериной клонился к закату, о чем говорит фраза из написанного в те дни ее письма: «Унимай свой гнев, Божок. Вздор несешь. Не бывать ни в Сечи, ни в монастыре» (светлейший стращал Екатерину своим уединением). Этим летом, пребывая в только что купленном подмосковном Царицыне, Екатерина родила своего пятого ребенка. Родившуюся девочку, названную Е. Г. Темкиной (ее портрет можно увидеть в Третьяковке), передали в семью племянника «светлейшего» — А. Н. Самойлова.

А пока Екатерина все более и более восторгалась новым своим фаворитом. 14 июля 1774 г. она писала, что «удалилась от некоего прекрасного, но очень скучного гражданина, который тотчас же был замещен, не знаю сама, как это случилось, одним из самых смешных и забавных оригиналов сего железного века». В следующем письме сообщается, что Потемкин «смешит меня так, что я держусь за бока». Особое восхищение государыня испытала, когда Потемкин, намекая на свою собачью преданность, изъявил желание приобрести находящееся у нее в работе одеяло, которое она мастерила для своей левретки.

В день, когда ему был пожалован чин подполковника Преображенского полка, «поутру» Потемкин явился с визитом к приехавшему на время из Италии Алексею Орлову. К сожалению, разговор остался тайной, но вряд ли можно сомневаться, что настроение Алексея после этого было испорчено. Екатерина пыталась инструктировать «кривого Циклопа», как за глаза именовали Потемкина при дворе, чтобы он не насмехался над отставленным Г. Орловым. «Если он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне их расценивать» — говорила она ему, напоминая при этом, что Орлов никогда, ни перед кем не порочил имени Потемкина, а напротив, поддерживал. Екатерина пыталась с обеих сторон внести мир в отношения Потемкина с Орловыми, известно, что она имела разговор на сей предмет с Алеханом, но тот не соглашался ни на какие заигрывания с виновником неприятностей братства Орловых. Причем между ними внешне сохранялись вполне приемлемые, со стороны даже порой приятельские отношения, скрывающие искреннюю взаимную ненависть. И лишь когда императрица решила назначить Потемкина «товарищем», т. е. заместителем 3. Чернышева по Военной коллегии, Григорий не выдержал; между ним и Екатериной произошла серьезная стычка, в результате которой государыня была крайне расстроена, а Григорий принял решение тотчас по возвращении из Москвы, куда он готовился выехать, предпринять заграничное путешествие.

Потемкин тоже не долго занимал высочайшие покои: новый, 1776 год Екатерина встречала с новым любовником, молодым и красивым поляком П. Завадовским. Потемкину же было предоставлено почетное право рекомендовать ей в будущем новых фаворитов (позже такие же обязанности получил и Г. Орлов). Уже в 1777 г. Завадовского сменил гусар С. Зорич, в июле 1778 г. по рекомендации Потемкина заветные апартаменты занял И. Римский-Корсаков (или просто Корсаков), еще через год — А. Ланской и т. д. Как правило, избранники государыни обладали высоким ростом, возможно, из них получился бы неплохой баскетбольный клуб.

По описаниям француза М. Д. Корберона, Г. Орлов вплоть до начала 1777 г. сохранял влияние на императрицу и жил как подобает светлейшему князю. В феврале 1776 г. он писал: «Князь Григорий Орлов уже с неделю здесь [при дворе после заграничных путешествий]. Это красивый мужчина. Императрица сохраняет к нему дружбу как к давнишнему любимцу… Я с удовольствием присутствовал на втором спектакле у великого князя, куда прибыли вместе с императрицей Орлов и Потемкин. Мне это показалось несколько неуместным для посторонних наблюдателей, и я заметил, что владычествующий ныне имел меньше уверенности, нежели его предшественник» [23, 107].

В этом году у Григория проявляются признаки болезни, ходят слухи о преднамеренном отравлении его недоброжелателями. Тем не менее в апреле Корберон в одном из писем сообщал, что «звезда Потемкина меркнет. В Москве произошло событие, могущее поколебать его положение… Орловы, и в особенности князь, пользующиеся большой милостью, легко могут повредить ему. Я уже писал тебе о болезни князя Орлова и о возникшем подозрении, что причиною ее было отравление». Однако слухи есть слухи, но собственным наблюдениям Корберона нет оснований не доверять. Будучи среди приглашенных на похороны первой жены Павла Петровича Наталии Алексеевны, он наблюдал за императрицей. «Орлов, стоявший подле нее, держался с большою выдержкою. Граф Иван Чернышев как истый придворный отдал ему три почтительных поклона, слегка кивнув головою Потемкину».

Наконец, 7 октября М. Корберон был свидетелем сцены, красноречивой без слов. Потемкин «подвергся оскорбительной выходке со стороны князя Орлова, который взял его за руку и отодвинул, чтобы очистить себе дорогу и приблизиться к государыне, когда та после фейерверка покидала галерею. Недавно пожалованный князь смолчал, но с досады грыз ногти» [32, 152].

В феврале следующего года попавший в немилость Корберон был вынужден по совету генерала Бауера прибегнуть к ходатайству Г. Орлова. «23-го был важный для меня день: я снова появился при дворе… Вчера, в 9 часов я поехал к князю Орлову. Он занимает обширный дворец на набережной Мойки, на которой живу и я. Я вошел в кабинет, полный народа; ждали пробуждения князя. Это настоящий двор, о каком и понятия не имеют в наших европейских странах. Наши принцы крови, наши министры принимают одетые и дают аудиенцию с неким уважением, всегда подобающим публике. Здесь азиатские нравы сохранили еще некую изнеженность восточного деспотизма, и каждое высокопоставленное лицо принимает посетителей с чванством и холодностью; может, это уже не столько высокомерие как привычка. Князь вышел из своих покоев в кабинет в халате, растрепанный и с длинной трубкой в зубах. Его окружили, каждый кланялся… Он сел в кресло, велел завивать себе волосы, курил и продолжал разговор…» [23, 159].

 

Женитьба Григория. Лечение водами

При дворе текла обычная наскучившая придворная жизнь с Эрмитажем, собраниями и театром, обедами и маскарадами. Григорий устроил у себя бал, на котором присутствовали только англичане, «протаицовали до 5-го часа». Вскоре Григорий снова начал проситься за границу. От Алексея, находившегося тогда у берегов Италии, пришла просьба уведомить его о времени появления за границей Григория. Выезд состоялся только летом 1775 г., ехать в Италию Г. Орлов предполагал через Берлин и Вену. При отъезде «скуки в нем не было заметно».

Доехал ли Григорий до Италии, нам не известно, но в июле или в начале августа он был уже в Париже. В письмах братьям князь описывает почести и приемы у знатных лиц в его честь. К концу года он перебирается в Англию, едва не утонув при переправе Рейна. Англия также была покорена Григорием, полюбившимся всем, кто познакомился с ним. Уважением к нему прониклись даже лондонские воры, одному из которых он так сдавил оказавшуюся в его кармане руку, что тот заорал, мгновенно выпустив приглянувшуюся ему табакерку с бриллиантами.

Не отгуляв отпущенного времени, Григорий в начале 1776 г. возвратился в Петербург, был милостиво принят императрицей и вскоре снова заболел: «ударом паралича» напомнила о себе перенесенная им в 1773 г. нервная болезнь. Князь решает официально подать в отставку и жениться на Е. Зиновьевой, но прежде хочет посоветоваться с Алексеем. В отставку он вышел, а в вопросе с женитьбой не послушался ни Алексея, ни остальных братьев. Любовь оказалась столь безумной, что бессильны были и церковные законы, запрещавшие родственные браки.

Иностранцы не спускали глаз с этой пары. О том, какие немыслимые сплетни ходили в дворцовых кулуарах, лучше всего говорит их неофициальная переписка. Е. Зиновьеву за глаза просватали даже польскому министру графу Г. Брюлю. В записках Корберона говорится: «Говоря о делах графа де Брюля и о добрых намерениях князя Орлова, я ему передал о распространившихся слухах про предполагаемую поездку этого русского во Францию с Зиновьевой. Нессельроде мне сообщил, что Орлов всецело подпал под влияние этой фрейлины, думает жениться на ней, и если бы, невзирая на неодобрение императрицы, этот брак состоялся, то, скрывая куда именно, он немедленно уехал бы со своим сокровищем». И здесь же проводится параллель с Потемкиным: «Не объясняет ли это причины упорного желания Потемкина остаться при дворе в то время, когда желают его удалить? На падении Орлова он, может быть, воздвигает надежды возвращения прежней милости» [32, 150].

В октябре 1776 г. вновь «заговорили о женитьбе князя Орлова на Зиновьевой… Так как она состоит с князем в родстве, а в этом случае сам Синод не может дать разрешения на брак, то, по слухам, будут вызваны свидетели, которые присягнут, что Зиновьева не приходится дочерью ни своему отцу, ни своей матери» [32, 154]. Перед новым, 1777 годом Г. Орлов будто бы целый месяц был в опале «за то, что говорят о его браке с Зиновьевой, в которую он по-прежнему влюблен и на которой хочет жениться… Подозревают государыню в том, что она сама затеяла эту интригу, чтобы этим противозаконным браком уронить его в глазах народа».

Свадьба состоялась, видимо, летом 1777 г. Как утверждает М. Корберон, Григорий Орлов и Екатерина Зиновьева венчались в одной из принадлежавших Орловым деревень. Григорий был весел, раздал всем мужикам по рублю, велел пить, петь и плясать, сказав им: «Ребята, веселитесь вовсю, вы все же не так счастливы, как я, у меня — княгиня…» Способ, которым он объявил о своей женитьбе государыне, весьма странен и свойственен только ему. Он развязно вошел к ней, пустив перед собой маленькую хорошенькую собачку. «Чья это собака?» — вопросила государыня. «Моей жены», — отвечал князь запросто. Подобная причудливая манера объявлять своей государыне о женитьбе, вызывавшей столько противоречий, подходит к князю Орлову, который всю жизнь был человеком незаурядным.

Тем не менее юная княгиня получила подарки и от императрицы, среди которых выделяли «золотой туалет высокой цены и прекрасной работы».

Григорий продолжает бывать на дежурствах при дворе, на приемах, была приглашена на обед и «новая княгиня Орлова». Катенька, по отзывам современников, была очаровательна и весела, императрица пророчила ей смерть от смеха; «красота ее изображала прекрасную ее душу». Ее портрет работы Рокотова тоже экспонируется в Третьяковке.

Синод за нарушение церковных законов приговорил было молодоженов к заключению в монастырь, их осуждали придворные вельможи, один лишь К. Разумовский заступился за Орлова, сказав, что «лежачего не бьют» и что совсем недавно кто-либо из присутствовавших слова против него побоялся бы сказать. И хотя надо полагать, что в это время Екатерина испытывала нечто вроде ревности, приговор она не утвердила, а Катеньку назначила в свои статс-дамы, наградив орденом Св. Екатерины и подарками.

Григорий после долгой бурной и блестящей жизни обрел покой и ушел в почти затворническую жизнь. Ничего ему было не нужно, кроме любимой Катеньки. Два года прожили молодожены в штегельмановском доме, при дворе говорили, что «Орлов неразлучен со своей женой» и что теперь «никакая побудительная причина не заставит его принять участие в делах». Потемкин уже открыто издевался, говоря, что Г. Орлов совсем с ума спятил. Молодые все же изредка появлялись при дворе, 14 февраля 1778 г. они присутствовали на празднике по случаю рождения внука Екатерины, будущего императора Александра Павловича.

Григорий сообщает П. Румянцеву, что письмо его «от 7 числа сего февраля, я имел честь получить 15 дня. И при том для высочайшего ее императорского величества стола две дикие козы, которые, по устройстве, на высочайший стол поданы, и оказались угодны. И ее императорское величество всемилостивейше соизволила указать, за оные ваше сиятельство благодарить, что сим и донести… честь имею» [46].

В июле 1778 г. Г. Орлов отправился якобы в свадебное путешествие в Швейцарию, но подозрительно быстро возвратился. Э. Радзинский предполагает, что истинной целью этой поездки могло быть задание Екатерины доставить в Россию дочь Елизаветы Петровны от морганатического брака с Г. Разумовским Августу Тараканову. По возвращении из этой поездки за Григорием стали замечать странности.

Финансовые дела его тоже оставляли желать лучшего. Катенька, готовясь с мужем за границу, еще в 1776 г. продала свою усадьбу Коньково императрице, которая велела разобрать усадебный дом. Как утверждает И. Сергеев, этот дом перевезен был в Царицыно и находится сейчас под № 10 на улице Дольской. Он был известен как «дом дворцовой волости» (в нем с 1776 по 1917 г. располагались управляющие царскими землями в Московском уезде). Памятник из коньковской усадьбы в виде увеличенного верстового столба находится ныне в Донском монастыре. По просьбе Григория Екатерина дает указание Сенату разрешить ему заем под залог 10 тыс. душ крестьян в Ярославском, Ростовском и Копорском уездах, Сальминского погоста в Выборгском уезде и мызы Лоде в Эстляндии. Супруги снова собираются за границу, Григорий не забывает позаботиться о своих людях, просит ярославского генерал-губернатора: если будут заходить его крестьяне, «в случившихся нуждах их не оставить».

К весне 1780 г. у Е. Орловой-Зиновьевой обнаруживаются признаки чахотки, а у ее мужа — какие-то странные «припадки мнительности». Доктора говорили, что Григорий страдал ипохондрией — болезненным страхом перед неизлечимыми болезнями (те же признаки отмечали и у Ивана Орлова). Молодая княгиня страстно хотела иметь детей, а прошло уже около трех бесплодных лет… Супруги отправляются за границу на лечение.

Параллельно с лечением Г. Орлов встречается с известными людьми. Из Брюсселя Орловы перебираются на месяц в Эмс, оттуда в Ахен, а в августе — «в Спа», в Ганновер, где навестил их и Алексей Орлов. 24 августа братья нанесли визит находившемуся там шведскому королю Густаву III, а на следующий день у него обедала княгиня Орлова, одетая в шведский придворный костюм. Она привела в восхищение короля, совершенно простившего ей отсутствие на вчерашнем приеме.

Присутствия духа Григорий не терял. Получив сообщение о женитьбе С. Р. Воронцова на свойственнице Орловых Е. А. Сенявиной, он поздравил молодых, предложил им поселиться у него в Гатчине и далее пишет: «Я уже в запас радуюсь, что у нас в Гатчине молодые поживут. Целуйтеся между собой и поспорьте: кого-то я из вас больше люблю».

Лечение за границей не принесло ожидаемых результатов, скорее всего, не следовало ездить туда вообще. При дворе в Петербурге говорили, что Орловы бегают «от шарлатана к шарлатану», и, видимо, были недалеки от истины. Барон Гримм писал, что в Брюсселе Орлов «попал в руки английского медика, известного шарлатана, который давал ему средства, способные убить лошадь» и что он стал чувствовать себя хуже. Дальберг замечает, что князь сильно постарел. В конце года Орловы снова едут в Париж, потом в южные провинции, отчаявшийся Григорий собирается ехать в Швейцарию на поиски какого-то знахаря Мишеля. Тот же Гримм сообщает: «Я думаю, что если бы они оба захотели отказаться от лекарств и шарлатанов, то были бы здоровы, но княгиня воображает, что лекарства помогут ей произвести на свет маленького князя Орлова». В ответе государыня просит передать Г. Орлову, чтобы он по возможности привез в Россию наследника.

Весной 1781 г. Орловы приехали в Москву по непонятным причинам, вероятно, из-за безуспешного лечения заграничными водами, так как в письме Екатерины II Гримму от 19 марта сообщается: «В этом году я не поеду в Царицыно, разве если ухудшится состояние моей руки. Я испытываю теперь большое горе из-за тяжелого состояния здоровья князя Орлова. Он отправился на воды Царицына, только что начал их принимать, как обезрассудил и вернулся в Москву». У государыни находили ревматизм руки, и она, как говорит легенда, услышав от одной крестьянки, что та лечится от болей в руках подогретой черной грязью, взятой со дна прудов села Черная Грязь (ныне — район Москвы Царицыно), также здесь лечилась. На здешние воды приезжала лечиться и одна из племянниц Г. Потемкина, «маленькая Екатерина Энгельгардт». В 1980-х гг. после чистки засоренного верхнего Царицынского пруда весь многолетний ил был удален.

Считалось, что царицынские воды обладают целебными свойствами. В сохранившихся в усадьбе Царицыно так называемых Кавалерских корпусах, в частности в восьмиграннике (2-й Кавалерский корпус), расположенном близ церкви иконы Богоматери «Живоносный источник» (название церкви тоже выбрано не случайно), были устроены специальные ванны.

Но и родные воды Орловым не помогли, к марту 1781 г. Катенька уже стояла одной ногой в могиле, так и не дождавшись маленького князя-наследника. Слухи о безнадежном ее состоянии и умственном расстройстве Григория бродили по Петербургу. Орловы снова едут за границу, но, несмотря на все усилия, 16 июня 1781 г. Екатерина Орлова умерла в Лозанне в возрасте 23 лет. В тамошнем соборе она и была захоронена, а позже ее тело перевезли в Петербург в Александро-Невскую лавру. В лозанском соборе остался только мраморный надгробный памятник с изображением супругов Орловых.

Помешательство Григория было тихим, и потому он пользовался относительной свободой. К весне 1782 г. он снова отправился на лечение. Однако по прибытии на место он «снова понес вздор».

Государыня умела выражать признательность за былые заслуги: на 20-летие собственного коронования (22 сентября 1782 г.) был учрежден орден Святого равноапостольного князя Владимира; возложив его на себя, что должно было означать для всех прочих ценность сей награды, Екатерина наградила им и Г. Орлова.

 

Кончина

Князь вернулся в Москву, а осенью, обманув братьев, махнул в Петербург, объявившись там 25 октября. Екатерина видела его три раза, найдя, что он «тих и покоен, но слаб, и все мысли в разброде», «в настоящее время он в постели, предполагают, что его болезнь последствие удара, поэтому нет никакой надежды на выздоровление». Не помог и консилиум врачей, он «в ребячестве, не знает, что делает и говорит». Как бы прощаясь с бывшим фаворитом, Екатерина 31 декабря особым письмом поручает четырем братьям Орловым личную и имущественную опеку над больным.

Григория снова увозят в Москву, к Алексею, но «чистый воздух» Нескучного не помогает, состояние его здоровья ухудшается. 10 апреля 1783 г. к больному приглашают давнившего знакомого Орловых, архиепископа Московского Платона, который исповедал и причастил князя. Во время исповедания «его светлость сам читал за преосвященным все молитвы, должные при причащении Св. Тайн». В ночь на 13 апреля князь скончался (странное совпадение: через две недели внезапно умер и вечный недруг его Н. И. Панин).

Получив от А. Орлова сообщение о смерти Григория, Екатерина отвечала ему: «Я имела в нем друга; вместе с вами оплакиваю его; чувствую в полной мере цену потери и никогда не позабуду его благодеяний»; в письме Гримму: «…я страдаю жестоко с той минуты, как пришло это известие… Гений князя Орлова был очень обширен; в отваге, по-моему, он не имел себе равного… в случае нужды он проявлял силу красноречия, которой никто не мог противостоять, потому что он умел колебать умы, а его ум не колебался никогда».

Похороны Г. Орлова в подробностях описаны А. Голомбиевским [15].

После отпевания в монастыре гроб в сопровождении конногвардейцев был перевезен в село Семеновское — Отраду Хатунской волости, где Владимир Орлов строил свою усадьбу. Там он был захоронен, но, как показало время, захоронение это было временным.

Екатерина, зная, что у Григория остались значительные долги, выкупила у Орловых мызу Гатчину, Мраморный дворец, серебряный сервиз и несколько деревень. Ежегодная 150-тысячная пенсия покойного была передана братьям на срок 10 лет. Свой бриллиантовый портрет, которым в свое время Екатерина II наградила Григория, она распорядилась передать Алексею, «чтоб он положил на шею и носил, пока жив на этом свете».

Существует версия о том, что Г. Орлов был отравлен во дворце А. Орлова Нескучном братьями по просьбе самого Григория. В связи с этим можно сказать, что в те же годы секретарь Г. Теплова и друг писателя А. Радищева Ф. В. Ушаков, услыхав от врача смертный приговор, принял его с равнодушием, но когда боли стали нестерпимыми, он попросил яда из рук своего товарища А. М. Кутузова. Известны и другие случаи принятия добровольной смерти от рук близкого человека.

 

Алексей был самой выдающейся личностью не только среди братьев, он выделялся и в масштабе знаменитостей всей России, в Москве его, отошедшего от государственной службы, считали одной из главных примечательностей.

В начале 1770-х гг. Алексей Григорьевич имел два дома в районе Донского монастыря, соседними домовладельцами были братья Иван и Федор, здесь же (в Нескучном саду) позже Федор купил у вдовы Вяземской еще один дом, который также назывался Нескучным (Майским, а позже Александровским). Но фактически хозяином дворца являлся Алексей, сделавший его главным своим домом, в нем будущий герой Чесмы прожил большую часть своей жизни. После смерти братьев этот дом поступил в распоряжение единственной дочери Алексея Анне Орловой-Чесменской.

Нескучный дворец в несколько перестроенном виде дожил до наших дней, некоторые из прежних (старых) домов Алексея также в перестроенном виде заняты ныне строениями 1-й Градской больницы, расположенной между Калужской площадью и Нескучным садом.

Один из посетителей старых владений А. Орлова писал, что на Кялужской улице «находились два больших деревянных дома с выходившими и служившими вместо балконов фонарями; первый принадлежал Александру Алексеевичу Чесменскому (побочному сыну Алексея), а второй графу А. Г. Орлову-Чесменскому… Внутренность его дома мне весьма нравилась. Он был в старинном вкусе. Печки из изразцов с резными изображениями, на небольших вызолоченных ножках, с такими же заслонками; вокруг стен дубовые панели, а по стенам дорогие картины».

О графе А. Орлове современники отзывались по-разному, но, как правило, положительно. В достижении своей цели он не видел непреодолимых преград, но даже с врагами не был жесток, являя собой тип истинно русского человека, почти былинного богатыря, готового на все ради прославления Отечества. Крепость тела и воли, удаль, изобретательный ум, простонародный образ жизни, доступность, радушие в отношениях к знакомым и справедливость в обращении с крепостными создали Алексею Григорьевичу имя одной из самых замечательных личностей века Екатерины Великой. Порой он выглядел неуклюже в светском обществе, имел лишь воинское образование, но природные способности позволяли ему доводить до ума все, что соприкасалось с его интересами.

Многолетние эксперименты по выведению улучшенных пород самой разнообразной живности: лошадей, бойцовых петухов, гусей, голубей, собак принесли ему заслуженную мировую славу; поражают не только его животноводческие, но и агрономические познания. Уже в последние годы жизни А. Орлов давал наставления своему управляющему Д. Огаркову: «Прописывали вы ко мне, што на Островских пашнях хлеба стало мало родится, да и зерном очень измелел… А мне кажется, лучше может быть, когда поля разделяются на шесть, а не на пять частей: пшеничное, арженое, ячменное и овсяное; а другие два участка под дятлину или называемой клевер; а когда дятлина с одного участка скосится, тогда пальца на четыре дать оной вырасти и потом унавозить и сеять на оной пшеницу. Дятлиною же кормить одних коров, но и то не одною, чтобы они не обожрались, отчего их очень раздувает и скоро издыхают; а мешать можно в корм, чтобы дятлины не более третьей части было, а другие две — другого корму: сена и соломы».

Биограф его дочери Анны, Н. Елагин, писал, что он любил «все отечественное, родные обычаи, нравы и увеселения… оказывал покровительство всем, кто нуждался в помощи» и, что особенно важно, «старался оказывать благодеяния как можно скрытнее, имея неизменным правилом не казаться, а быть добрым» [24]. О нем говорили также после смерти (как водится, преувеличивая), что он был «надеждою несчастного, кошельком бедного, посохом хромого, глазом ослепшего, покоищем израненного воина и врачом больного». Относясь с интересом к иностранным новинкам, он привносил в них собственную творческую мысль, и в усовершенствованном виде они порой становились достоянием едва ли не всей России. Никогда не пресмыкаясь перед иностранщиной, итальянский и немецкий языки изучил по жизненной необходимости (около 6 лет прослужил в Италии и почти 5 лет провел в Германии, в изгнании), к близкому и любимому всем придворным миром французскому языку относился пренебрежительно, небезосновательно считая французов врагами России.

О жизни А. Орлова до переворота 1762 г. известно только, что служил он в гвардейском Преображенском полку. В молодости он обычно выходил победителем в каруселях (конных состязаниях), а в кулачном бою не знал себе равных. Без кулачных боев в его имении не обходился ни один праздник. Алексей был также и отличным фехтовальщиком, — словом, в среде сверстников он был за атамана, за что, наверно, и получил кличку Алехан.

В Москве в екатерининские времена кулачные бои происходили под старым Каменным или же под Троицким (связывающим Троицкую и Кутафью башни Кремля) мостами. Под Троицким мостом существовал тогда пруд, благодаря сооруженной на реке Неглинной плотине, спущенный в 1797 г. На этом-то пруду в зимнее время и тешились бойцы, среди которых известны были и представители высших дворянских родов России. По свидетельствам современников, став впоследствии одним из самых богатых людей России, граф Орлов покупал наиболее искусных бойцов для устройства кулачных боев в качестве одного из развлечений в своих имениях. О физической силе самого А. Орлова рассказывали легенды: будто бы он мог одним ударом кулака убить быка, свернуть узлом железную кочергу, двумя пальцами раздавить яблоко.

Екатерина II, несомненно, лучше кого-либо из придворных знавшая Орловых, сравнивая Григория с Алексеем, говорила, что если первый способен на непродуманные поступки, отдаваясь больше чувствам, то второй «останавливается перед препятствиями», взвешивая обстоятельства дела, чтобы потом принять правильное решение. А вот характеристика, данная Алексею историком Н. Н. Бантыш-Каменским: «Военную службу считал он своей стихией, и будучи кавалергардом, превосходил товарищей мужественной красотою; спокойная важность на лице, греческие глаза, умная улыбка, лаконическая приятная речь, колоссальный вид являли в нем человека удивительного, долженствовавшего выдти из ряда обыкновенных…». Впервые увидевший Алексея в сентябре 1775 г. М. Корберон записал: «Это красавец, у которого вид Марса, а лицо приятное и благородное».

Иностранные дипломаты признавали в нем все качества государственного мужа: «Большое спокойствие, ясность и широта взгляда, упорство в достижении цели: только полная уверенность в успехе может побудить его предпринять что-либо рискованное» [52/1V, 407].

Эти слова А. Орлов подтвердил своей жизнью, и быть бы ему одной из самых ярких личностей российской истории, если бы в самом начале карьеры судьба не свела его с арестованным государем Петром Федоровичем.

 

О наследнике Елизаветы Петровны

 

Сын голштинского герцога Карла-Фридриха и дочери Петра I Анны Петровны, названный при обряде крещения в православие Петром Федоровичем, родился 10 февраля 1728 г. Рано лишившись своих родителей, Петр воспитывался под руководством гофмаршала Брюммера, приучавшего слабого здоровьем принца к солдатскому образу жизни. Внук Петра Великого являлся также и внуком сестры шведского короля Карла XII и считался поначалу наследником шведской короны. Но провозглашенная в 1741 г. императрицей Елизавета Петровна тут же объявила своего 12-летнего племянника наследником престола российского и вызвала его в Петербург.

Дальнейший образ его жизни в России описан Екатериной II в ее «Записках», безусловно, носящих субъективный характер [57].

В российской столице Петр был окружен слугами, сразу превращенными им в солдат, ежедневно занимавшихся учениями под его командованием, во время которых сам командующий «по двадцати раз на дню менял свой мундир».

Со временем малый двор, составлявший окружение великого князя и великой княгини, и большую часть времени проводивший в летней резиденции — Ораниенбауме, превратился стараниями Петра в подобие военного лагеря. Вся его свита — камер-юнкеры и камер-лакеи, камергеры и адъютанты, прислужники, вплоть до садовников, и даже князь Репнин с сыном получили «по мушкету на плечо» и вынуждены были ежедневно заниматься учениями и караулами, изматывавшими их физически и морально. По вечерам все должны были являться в штиблетах в зал танцевать с дамами, число которых ограничивалось тремя фрейлинами великой княгини Екатерины, ею самой, княгиней Репниной, госпожой Чоглоковой и горничными.

Военной муштры не избежала и юная невеста Петра: по ночам ей пришлось постигать солдатскую выучку, много позже она говорила: «Я до сих пор умею исполнять все ружейные приемы с точностью самого опытного гренадера».

Так однообразно, в муштре и серости, проводил свои юные годы будущий император Российской империи. Когда живые солдатики надоедали, он сооружал картонные крепости в своем кабинете, отделенном перегородкой, на оборонительных валах которой размещались вылепленные из крахмала часовые, и когда двух из них сожрала крыса, пойманная тут же легавой собакой, он повесил ее среди своего кабинета. Вошедшей Екатерине он объяснил, что крыса совершила уголовное преступление и осуждена по законам военного времени [57, 140]. Нормальному человеку следовало бы воспринять этот эпизод как некую не лишенную остроумия забаву, что и случилось с расхохотавшейся Екатериной, но великий князь, совершивший казнь с полной серьезностью, не на шутку обиделся и долго еще дулся, несмотря на извинения, которые Екатерина высказала, ссылаясь на незнание воинского устава.

Книг, способствовавших умственному развитию, цесаревич не читал, основу его библиотеки составляли лютеранские молитвенники, в которые он иногда заглядывал вместо того, чтобы учить православные молитвы.

Как-то разнообразия ради он устроил в отведенной ему при дворе комнате театр марионеток, являвшийся, по словам Екатерины, «глупейшей вещью на земле». В этой комнате одна из дверей была заколочена и служила частью стены, отделявшей театр от покоев Елизаветы Петровны. За этой дверью находилась комната с подъемной машиной, подававшей полностью сервированный стол во время обедов императрицы в интимном кругу. Однажды цесаревич услышал заинтриговавший его громкий разговор и, недолго думая, взяв плотничий инструмент, понаделал в двери дырок. Когда перед ним открылась картина обеда ничего не подозревавшей кампании, в центре которой находилась императрица и ее фаворит Г. Разумовский в парчевом шлафроке (халате), Петр позвал не только свое ближайшее окружение, но и госпожу Крузе, фрейлин Екатерины и саму Екатерину смотреть необычный спектакль, разместив желающих на стульях и скамейках. Екатерина ушла сразу.

Естественно, наследник не задумывался о последствиях своего легкомыслия, которые не замедлили проявиться в форме скандала, устроенного Елизаветой своему племянничку.

Будучи уже женатым, Петр в долгое зимнее время решил выписать охотничьих собак, отделив их деревянной перегородкой, пропускавшей вонь, доставлявшую жене немалые страдания, на которые ему было наплевать.

Составляя своры, великий князь гонял их по двум своим комнатам из конца в конец, дрессируя на скорость бега и выполнение команд ударами кнута и криками. В стесненных условиях собаки быстро уставали, и тогда он «учил» их самым жестоким образом. Однажды выведенная из терпения продолжительным и диким воем собаки Екатерина открыла дверь и увидела, как висящую в воздухе собаку держит за ошейник его императорское высочество, а за хвост — прислужник-калмычонок, другой рукой цесаревич лупит несчастную собаку рукояткой кнута.

О жестокости и трусости Петра Федоровича рассказывает близко знавший его Я. Штелин: «Иногда для удовольствия великого князя устраивали маленькую охоту. Он выучился при этом стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку. Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте, особенно когда должен был подходить ближе. Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежащему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба» [63, 21].

Зато на расстоянии выстрела государь проявлял храбрость. В дневнике Мизере 18 января 1761 г. записано: «До обеда травля медведя; его императорское высочество убил его одним ружейным выстрелом» [39, 55].

Я. Штелин добавляет: «Боялся грозы. На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не останется назади и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она была ему назначена. Он часто рассказывал, что он, будучи лейтенантом, с отрядом голштинцев разбил отряд датчан и обратил их в бегство… Между прочим, уже будучи императором, рассказывал он это однажды императорскому римскому посланнику графу Мерси, который расспрашивал меня о подробностях этого случая и о времени, когда оно совершилось, но я отвечал ему: „Ваше сиятельство, вероятно, ослышались. Император рассказывал это как сон, виденный им в Голштинии“» [63, 44].

Присматривавшая за «малым» двором госпожа Крузе устроила великому князю еще одно развлечение, она доставляла в покои куклы и детские игрушки. После ужина Петр первым устраивался в покоях и занимался ими до поздней ночи, заставляя играть и жену и саму госпожу Крузе, запиравшую дверь изнутри. При этом «вся кровать была покрыта и полна куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми». Справедливости ради надо сказать, что некоторые игрушки, доставляемые из Нюрнберга, представлялись довольно интересными. Одна из них была выполнена в виде миниатюрной гауптвахты с искусно сделанным барабанщиком; по сигналу колокольчика из караульни появлялся «фронт» (строй) караульных, приводимый в движение хитроумным механизмом.

Народная пословица гласит: делу — время, потехе — час, однако наследник престола не обременял себя интересами, способствовавшими умственному развитию. Жизнь представлялась ему сплошной забавой, в которой игра в куклы и в солдатики перемежалась впоследствии пьянками и волокитством.

Но вопреки его воле находились и становившиеся со временем все более неотложными дела, касавшиеся управления его родной маленькой Голштинией, которые за него юридически не имел права решать никто.

Екатерина рассказала, как в одно прекрасное утро к ней вошел подпрыгивавший великий князь, за ним вслед вбежал его секретарь Цейц, державший в руке исписанный лист бумаги. Цесаревич прокомментировал свое появление следующими словами: «Посмотрите на этого черта: я слишком много выпил вчера, и сегодня еще голова идет у меня кругом, а он вот принес мне целый лист бумаги, и это только список дел, которые он хочет, чтобы я кончил, он преследует меня даже в вашей комнате». Цейц просил только на каждый из значившихся на бумаге вопросов элементарного ответа: «да» или «нет». Екатерине пришлось заняться делами мужа, с которыми она покончила в считаные минуты, что очень понравилось Петру [57, 187]. Вслед за тем голштинский правитель подписал приказ о том, какие дела его жена может решать самостоятельно.

На замечания Екатерины, что Голштиния могла бы служить будущему государю маленькой моделью огромной империи, на которой следует учиться управлять и набираться опыта, Петр неизменно отвечал, что он чувствует, что ни он «не подходит вовсе для русских, ни русские для него и что он убежден, что погибнет в России».

К 30-летнему возрасту супружеские отношения Петра с Екатериной уже были чисто формальными, и на очередную беременность своей жены цесаревич в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других заявил: «Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет» [57, 207], имея в виду Павла. Это было уже слишком, это было посягательством на имя столь долгожданного сына великого князя, продолжателя династии Романовых! Л. Нарышкин тут же передал эти слова великой княгине, не на шутку встревожившейся и потребовавшей от супруга публичной клятвы в том, что к родившемуся ребенку он не имеет никакого отношения. Она также уверила его, что об этой клятве станет известно Александру Шувалову — начальнику Тайной канцелярии, славившейся своими розыскными делами и зверскими пытками. Нарышкин и в самом деле пошел обратно к цесаревичу и потребовал со слов Екатерины клятвы, на что опешивший Петр бросил: «Убирайтесь к черту, и не говорите мне больше об этом».

Заторможенное развитие великого князя то и дело сказывалось в зрелом возрасте, стареющая и больная Елизавета Петровна уже не рада была своему давнему поспешному решению вопроса о наследстве; в двух ее собственноручных записках, адресованных фаворитам И. Шувалову и Г. Разумовскому и прочитанных впоследствии Екатериной, императрица признавалась: «Проклятый мой племянник сегодня так мне досадил, как нельзя более» и «племянник мой урод, черт его возьми» [57, 224].

Обрисованная Екатериной картина жизни, поступков и образа мыслей Петра Федоровича заставляет усомниться в его умственной полноценности. Однако есть и более объективные суждения о личности неудавшегося государя, позволяющие сделать вывод о том, что, несмотря на отдельные неадекватные выходки, он все же был нормальным человеком, не только не обладавшим, однако, качествами, необходимыми государю Российской империи, но и не стремившимся их обрести. Более того, будущий Петр III не скрывал своего пренебрежения обычаями, языком государства, которым ему предстояло управлять, преклонялся перед прусским королем Фридрихом II и всем, что касалось Пруссии, навязывал пруссачество России, и это вызывало во всех слоях русского общества негодование, главными выразителями которого явились молодые гвардейские офицеры. Е. Дашкова справедливо оценила достоинства Петра, сказав, что из него вышел бы неплохой прусский капрал, но не государь огромной империи.

Преклонение Петра перед Фридрихом II доходило до грубых нелепостей. Дипломаты отметили его выходку во время обеда, за которым в их присутствии за отказ Екатерины выпить за здравие прусского короля, Петр обозвал ее «дурой».

Было ли свержение Петра III благом для России? Русская пословица учит: в чужой монастырь со своим уставом не ходи. Голштинский принц был от русских пословиц так же далек, как, скажем, сибирский медведь от вальсов Штрауса. Его супруга понимала это и потому, изучив и полностью приняв российский «устав», сочла своим долгом отвоевать трон, чтобы делами на своей второй родине заслужить имя Екатерины Великой.

И уж совсем не «по уставу» Екатерина без притворства любила русскую кухню, известно, что по-настоящему любимым ее блюдом была вареная говядина с соленым огурчиком и квашеной капустой.

 

Начало войны с Турцией

Екатерина всем соучастникам события в Ропше «простила грех». А Алехан становится вскоре одной из самых влиятельных личностей, любимцем императрицы, ее доверенным лицом. Начинается его неуклонное движение вверх, В 1763 г. (в возрасте 26 лет) он командует 3-й ротой Преображенского полка. Один эпизод того времени описан в записках известного поэта и впоследствии государственного деятеля Г. Державина. В первую годовщину переворота, приведшего к власти Екатерину, Державин служил в роте А. Орлова и, будучи рядовым, в то время как другие ничем не отличавшиеся от него по службе солдаты были произведены в капралы, решился «прибегнуть под покровительство майора своего, графа Ал. Григ. Орлова. Вследствие чего, сочинив к нему письмо с прописанием наук и службы своей, наименовав при том и обошедших его сверстников, пошел к нему и подал ему письмо, которое прочетши он сказал: „Хорошо, я разсмотрю“. В самом деле и пожалован он [Державин] был в наступивший праздник в капралы» (Г. Державин писал о себе в третьем лице).

Работа «Уложенной Комиссии», в которой принимали участие братья Орловы, 18 декабря 1768 г. была прервана указом императрицы, предписывавшим депутатам, «принадлежащим к военному званию», отправиться к занимаемым ими по службе местам в связи с началом войны с Турцией (война началась в октябре 1768 г.). Работа отдельных комиссий продолжалась, создан был также Совет при императрице, состоящий всего из нескольких человек, в число которых Н. Панин был вынужден включить Г. Орлова.

Война с турками пришла из Польши, где конфедераты во главе с краковским епископом всячески сопротивлялись засилью русских, которым они к тому же были обязаны возведением на польский престол бывшего любовника Екатерины II С. Понятовского. В 1768 г., во избежание междоусобицы, в Польшу были введены русские войска. Тут же последовавший из Турции ультиматум Петербург отклонил, в результате чего и были разорваны дипломатические отношения.

К началу русско-турецкой войны перед Екатериной II встал вопрос о кандидатуре на должность главнокомандующего русскими войсками на Средиземном море, куда было решено направить флот для отвлечения определенной части турецких сил с придунайского театра военных действий, доверенного армиям А. М. Голицына и П. И. Панина, а впоследствии — П. А. Румянцева. И государыня, недолго сомневаясь, признавая аналитический ум, смекалку и решительность Алексея Орлова, его способность когда можно рискнуть, а когда и поостеречься, остановила свой выбор на нем. При этом она предупреждала его о недопустимости грабительства судов нейтральных и подвластных туркам стран.

 

У знахаря Ерофеича

Как раз в это время со здоровьем у Алексея Орлова было не все в порядке и какое-то сильное обострение пришлось на предшествующий началу войны 1767 г. (имеются веские доводы в пользу того, что в данном случае опасность болезни была преувеличена с целью дезинформации иностранных представительств при русском дворе). Что за болезни мучили его, теперь установить невозможно. По воспоминаниям, страдал Алексей «застарелой лихорадкой и удушьями», в конце 1760-х гг. его болезнь называли «воспалением желудка», кроме всего этого время от времени проявлялась у него и болезнь суставов — подагра. К 1767 гг. ситуация была якобы столь серьезной, что, как сообщал в Лондон английский посланник, «все полагают, что граф Орлов не переживет этой болезни, а если останется жив, то принужден будет ехать в Пирмонт или в Спа для выправления здоровья». Зимой 1767–1768 гг. при дворе многие полагали, что Орловы потеряют единственного из пяти братьев, способного руководить их командой. Как бы то ни было, а летом 1768 г. во время подготовки к войне Алексей собирался вместе с братом Федором выехать «для лечения» за границу.

В это время уже по всему Петербургу распространилась слава о знахаре Ерофеиче, вылечивающем будто бы любые болезни посредством применения настоек на травах и других народных методов лечения. Ерофеичем звали выходца из Балахны Ерофея Ерофеева. Был он, по одним слухам, лекарем Преображенского полка, по другим — цирюльником. В различных печатных источниках о нем говорилось по-разному. Мы приведем сведения о лечении у него А. Орлова в пересказе со слов г. Соймонова, рассказ которого приведен в мемуарах А. Болотова. Соймонов сам прошел успешный курс лечения у Ерофеича и достаточно наслышался о нем. Ожидая очереди на прием, Соймонову, как и прочим желающим попасть к Ерофеичу, пришлось снять квартиру на Васильевском острове, как можно ближе к «государеву домику», который отдан был Ерофеичу как лекарю «от академии», определенному для лечения малолетних.

Дождавшись своей очереди, Соймонов при первом посещении застал Ерофеича за переливанием из скляночки в скляночку каких-то снадобий. «Половина горницы завешена была холстиною. Там два ученика перебирали травы, ибо лечит он все ботаническими лекарствами: и капли, и порошки, и мази — все у него из трав, и все сам делает, а травы рвут бабы около Петербурга, и он говорит, что их везде много.

Обо мне было к нему рекомендательное письмо от одного моего родственника, ему знакомого. Сие письмо лежало у него на лавке еще не читанное, ибо он, действительно, грамоте не умеет». Соймонов представился, после чего Ерофеич спросил чем он болен. «Не успел я ему начать сказывать, как человек двадцать начали также рассказывать ему свои болезни. А он все упражнялся в своей работе и ничего не говорил. „Кой черт!“ — думал я сам себе. Но не успел я ему рассказать, как подает он мне скляночку с каплями. „Вот эти капельки принимай по две чайных ложечки в красном вине, да поди вон туда, возьми травки, пей вместо чаю. — И закричал своим ученикам: — Дайте ему травы вместо чаю!“ И они уже знали, какую давать».

Далее Соймонов говорит, что приходил к нему по два раза в день, информируя лекаря о переменах, а он корректировал курс, назначая другие порошки и, наконец, давая какой-то белый солоноватый порошок, присоветовал принять его прямо в жаркой бане. Основательно пропотев, Соймонов почувствовал огромное облегчение. Потом Ерофеич дал ему какой-то напиток, чтобы пить от жажды, и через два месяца Соймонов полностью выздоровел. После того Ерофеич вылечил и сестру его.

По свидетельству Соймонова, Ерофеич был «самый подлец», т. е. из крепостных, но достаточно было описать ему болезнь, как он сразу знал что следует назначить. Письма и записки разбирала его жена. По рассказу Болотова, «собою был он мужичок маленький и плешивенький, на голове не было почти волос, однако кудерки волосков в десяток, и тс напудрены; ходил в офицерском зеленом мундире, ибо он вылечил графа Орлова, которого вылечкою он наиболее и прославился, то дан ему чин титулярного советника». О происхождении рассказывал он сам, что он сибиряк, родом из Иркутска, из посадских; зашел в Китай с караваном и там, оставшись по охоте своей учиться лекарскому искусству, и был фельдшером. По возвращении своем оттуда отдан был в рекруты и, оставаясь фельдшером, определился чрез Бецкого к академии, от которого также и от графа Сиверса рекомендован он был графу Орлову.

О лечении сего Орлова рассказывал он сам следующее. Лекаря и доктора находили в нем какие-то судороги и другие лихие «болести», но как он призван был, то сказал он, что «все это пустое, а только застарелая лихорадка»; было также удушье, как и у г. Соймонова, и почти точно такая же болезнь.

На вопрос Алексея Орлова может ли он вылечить, Ерофеич ответствовал: «Для чего! Только как лечить: по-китайски или по-русски?» Удивился граф сему вопросу и спрашивает, что это значит.

«А то, мой государь. В Китае, ежели взяться лечить, то надобно вылечить, а ежели не вылечишь, завтра же повесят; а ежели лечить по-русскому, то делать частые приезды и выманивать более денег, а ты человек богатый и от тебя можно поживиться нашему брату лекарю».

Рад был граф, слыша, на каких кондициях он его лечить хочет. Тотчас послано было за братьями и согласились, чтоб граф дал себя лечить Ерофеичу тайком от докторов. Сперва давал он ему те же капли и траву; но как по крепкой натуре его он тем не пронялся, то чтоб ее переломить, дал рвотного; и как его повычистило, то дал он опять каплей, и тут-то его уже прямо вынесло. Потом, положив его в постелю, велел лежать и дал ему потового, а сам велел две печи жарить и запер его в комнате заснувшего. Проснувшись, лежал он как в морсу. Пот всю постелю смочил, и он вскочил как встрепанный и тотчас в зеркало и не узнал сам себя; дивится и говорит, что он власно как переродился.

Таков якобы был Ерофеич. Бывали и у него неудачи в лечении, но он и сам говорил, что нет на свете такого лекаря, чтоб никогда не ошибался. Воспоминания о знаменитом лекаре сохранились в названии продающейся в нынешнем Петербурге горькой настойки — «Ерофеиче», за подлинность состава рецепта которой поручиться ни в коем случае нельзя.

Как пишет известный нижегородский краевед Д. Н. Смирнов, «граф Орлов сделал попытку разгадать секрет приготовления „Ерофеича“. Кое-что удалось выяснить. На петербургскую квартиру Ерофеича возами доставляли из Балахны разных наименований травы, собираемые близ Пырского озера стариками — родителями лекаря. Смеси разного состава (для разных болезней) приготовлял Ерофеич наедине. По усиленной просьбе графа Ерофеич сообщил свою тайну с условием не раскрывать до его, лекаря, смерти. Рецепт уцелел в семейном архиве родственников А. Г. Орлова — графов Шереметевых».

Для любителей домашних настоек сообщаем рецепт «Ерофеича», приведенный в изданной типографией Сытина в 1892 г. книге «Образцовая кухня и практическая школа домашнего хозяйства»: «На 1 ведро водки положить 1 фун. английской мяты, 1 фун. аниса, ½ фун. крупно толченых померанцевых орешков, дать настояться в теплом месте 2 недели, ежедневно взбалтывая, и профильтровать чрез бумагу».

 

Экспедиция на Архипелаг. В дальних морях

С июля и до конца 1767 г. А. Орлов находился в Москве, но летом 1768 г. он был уже за пределами России. Как уже говорилось, официальной целью его с Федором Орловым поездки было лечение, но главная причина заключалась в подготовке населения стран, подвластных Порте, к вооруженному восстанию против турок и организации встречи готовившихся к отправке в Средиземноморье русских эскадр. В это же время ими велась подготовка разведсети на островах Архипелага, сыгравшая впоследствии немалую роль. Архипелагом называли весь обширный район Средиземноморья, охваченный приготовлением к действиям и самими действиями в ходе русско-турецкой войны.

Летом 1768 г. Алексей и Федор, первый под именем Островского по названию принадлежавшего ему подмосковного села Остров, а второй — Богородского, отправляются под предлогом поправки здоровья Алексея в путешествие по Европе, а затем к Средиземному морю, к месту предстоящей дислокации русской эскадры. В те времена, видимо по примеру Петра I, было принято ездить за границу под вымышленными именами; так, Дашкова примерно в одно время с Орловыми путешествовала под фамилией Михалковой, что позволяло ей избавиться от повышенного внимания. Несколько позже Павел Петрович, будущий Павел I, представлялся во Флоренции графом Северным и т. д. Как сообщалось, 21 июня Орловы находились уже «на пути в Германию». А 15 августа «господа полковник и капитан фон Острофф» (как назвали их немцы) прибыли в Карлсбад, где (несмотря на неважное здоровье Алексея?) коротко, но (по слухам) бурно провели время, о чем у Алехана, а более того, у местных стрелков, надолго сохранились приятные воспоминания. Впрочем, Карлсбад (ныне город Карловы Вары, принадлежащий Чехии) до сих пор славен лечебными горячими углекислыми источниками, так что можно с уверенностью сказать, что братья умело сочетали там приятное с полезным.

Еще до назначения А. Орлова главнокомандующим Екатерина предписывала ему в рескрипте от 29 января 1769 г.: «Будучи совершенно надежны в вашей к нам верности, в способности вашей и в горячем искании быть отечеству полезным сыном и гражданином, охотно соизволяем мы по собственному вашему желанию поручить и вверить вам приготовление, распоряжение и руководство сего подвига» (т. е. руководство агитацией и подготовкой к войне) и рассылает своих эмиссаров в Грецию, Черногорию, Албанию, Молдавию и Валахию (часть современной Румынии) [49, 8].

В том же рескрипте императрица указывает: «Для корреспонденции нашей с вами, которая по важности предмета своего требует непроницаемой тайны, повелели мы приложить здесь нарочно для оной сочиненный цифирный ключ. Нужные к производству оной служители канцелярские будут выбраны из людей надежных и способных, а затем и к вам немедленно отправлены». Здесь же рекомендуется для переписки с русскими министрами: «при иностранных дворах… употребляйте следующие здесь шифры на российском, немецком и французском языках» [49, 12]. Русским дипломатам через посла в Вене Д. М. Голицына предписывалось тщательно сохранять инкогнито братьев Орловых.

Сохранению тайны действий способствовало шифрование сведений, уже тогда широко использовавшееся в дипломатической и даже частной переписке. В Екатерининскую эпоху применялся так называемый третий тип шифров («цифирные азбуки»), прослуживший до конца XVIII века, несмотря на непрекращавшиеся поиски новых способов тайнописи. В книге Т. А. Соболевой «Тайнопись в истории России» раскрывается принцип построения «цифирных азбук». Словарь включал в себя не только буквы, но и слоги, наиболее употребительные слова численностью до 500, географические названия, имена, месяцы, называвшиеся шифрообозначениями, превращавшиеся при шифровании в последовательности цифр. Для запутывания прочтения сообщений теми, кому информация не предназначалась, использовались различные хитрости вроде «пустышек» — ничего не значащих цифровых обозначений, расставляемых в различных местах текста, которые получателю следовало пропускать. В подробнейших описаниях (правилах), прилагаемых к «цифирным азбукам», о пустышках говорилось: «Пустые числа писать где сколько хочется, только чтобы на каждой строке было сих чисел не меньше трех или четырех».

Другая хитрость заключалась в использовании при шифровании двух языков, одним из которых был русский, а другим — французский или немецкий; при этом в словарь «цифирной азбуки» включались слова и на том и на другом языке.

В самом начале работы Совета, созданного в первые дни войны, Григорий Орлов поставил вопрос о цели, которую должна преследовать эта война. Все знали, что Г. Орлов официально высказывает соображения либо принадлежащие Екатерине, либо свои, но предварительно согласованные с императрицей. Однако он, безусловно, советовался и с братьями и, в первую очередь с Алеханом. По-видимому, идея о возбуждении славян, находящихся «под турками», принадлежала Екатерине, а мысль об организации русской средиземноморской экспедиции внедрялась «с подачи» А. Орлова, уже успевшего наладить на юге кое-какие контакты. «Выступайте с одного конца, а я бы с другого зачал». А. Орлов мечтал загнать всех магометан в песчаные степи, туда, откуда они пришли (как того хотел еще Петр I), а освободившиеся земли заселить православными.

24 октября 1768 г. Орловы были уже в Вене, где узнали об аресте Обрескова (русского посла в Турции), что означало официальное начало войны, и поспешили не в Петербург, а в Венецию (Венеция — город и малая республика в северо-восточной части Италии на Адриатическом море). Здесь они энергично взялись за дело, принимая у себя посетителей из здешних греческих колоний, из Триеста, из Майны, с островов Архипелага и из Черногории. Иван Орлов писал 11 января 1769 г.: «А они теперь в Венеции живут». Такой план был, видимо, разработан еще в Петербурге. Братья проводили агитацию среди населения, распространяли «воззвание русского правительства», организовывали отряды повстанцев.

Уже в июле 1769 г. Екатерина пишет адмиралу Г. А. Спиридову: «…28 числа сего месяца получила Я курьера от графа Алексея Григорьевича Орлова с уведомлением, что вся Греция почти в готовности к принятию оружия и что он весьма опасается, чтоб сей огонь не загорелся прежде времени и просит, чтоб флот как возможно поспешил своим к нему приездом и тем поставил его в возможности употребить с пользою жар тамошних нам единоверных народов и не допустить их до вящей погибели…чтобы вы по получении сего письма, которое вам служить имеет указом, как возможно нигде не остановясь, следовали к тем местам Греции, где столько нетерпеливо вас ожидают. Из приложенных при сем копий с писем графа Алексея Григорьевича Орлова ко мне и к его братьям вы усмотрите имена тех портов, где вы найдете пристани и кои в благонамеренных руках. Сам граф Алексей Григорьевич Орлов едет в Майну».

Шел 1769 год. Для успешной подготовки восстания на порабощенных турками территориях возникла острая необходимость в переводчиках. Посол Д. М. Голицын и А. Орлов совместно предложили послать в Архипелаг для выполнения разного рода секретных поручений 52-летнего архимандрита московского Богоявленского монастыря Аввакума. С той же целью Алексей привлек к сотрудничеству известного композитора Д. Бортнянского, сказавшего о себе тридцать лет спустя в одной из бумаг: «Во время шествия флота в Архипелаг часто был употребляем главнокомандующим оного графом Орловым в бытность его в Венеции для переговоров с греками, албанцами и другими народами касательно до военных приготовлений с великою опасностию от тамошнего правления». «Великая опасность» угрожала со стороны венецианского правительства, от которого тщательно скрывалась истинная деятельность русских посланцев.

Императрица предоставила А. Орлову полную власть жаловать в обер-офицерские чины всех «тамошних знатных людей… кои… покажут полезные услуги», посылает для награждения отличившихся медали, панагеи и кресты. В деньгах командующий также не стеснен, отпуская очередную сумму, Екатерина сообщает ему, что «все сии деньги, так как и распоряжение их, препоручены на диспозицию вашу, или брата вашего графа Федора Орлова» [49, 36].

Исполняющим государственную службу русским лицам в Средиземноморье А. Орлов предписывал: «…должны вы стараться вести себя таким образом, чтоб поведенье ваше всемерно согласовывалось с честью и достоинством… и отнюдь бы никогда к принуждению российской нации и к нарушению и уничтожению предпринятого в определении нашем намерения наималейшего случая подано не было».

 

Архипелаг в огне

18 февраля 1770 г. в Средиземноморье прибыла наконец русская эскадра. Если бы ее приход не запоздал, то Морея общими усилиями могла быть полностью очищена от турок уже в начале военных действий. Когда А. Орлов осмотрел прибывшие суда, то был весьма удручен: большая часть судов не дошла до цели, а оставшиеся после долгого перехода пришли в плачевное состояние, среди персонала множество больных, значительная часть матросов и офицеров умерли в дороге. А тут еще инцидент с венецианским сенатом, возникший из-за того, что А. Орлов во время своего пребывания в Венеции призывал проживавших там славян способствовать вооружению корсарских кораблей против Порты, ссоры с которой Венеция опасалась, местное правительство знало, что в Ливорно такие суда уже снаряжаются.

Военные действия на суше начались победами русских под Наварином и Короной. Наварин решено было атаковать в конце марта 1770 г., для чего, как доносил А. Орлов, «наряжена была эскадра под командою капитана Борисова, два военных корабля и фрегат, с сухопутною вновь пришедшею командою… проходя крепость, жестокою пушечною пальбою заставила оную замолчать и вошла в гавань благополучно. Став на якорь, сделан был десант под командою бригадира Ганнибала; сколько труда ни было в перевозе пушек, но ревность к службе В.И.В. и усердие всех преодолели все препятствия и в день праздника Воскресения Христова открылася батарея, и прежестокою пушечною пальбою принудили неприятеля просить о договоре, который 4-го апреля заключен был; 7-го город от турок совсем был очищен и занят войсками В.И.В…». В занятом русскими войсками Наварине, названном Орловым «наилучшим портом всего Средиземного моря», вновь прибывшие «встречены были с пушечною пальбою с крепости, равномерно ответствовано было и с кораблей; увидя на крепости кейзер-флаг и войска В.И.В., у многих с радости слезы ручьями капали».

После приведения эскадры в боеготовное состояние военные действия продолжались на море, где русским сопутствовал огромный успех, венцом которого явилось знаменитое Чесменское сражение, закончившееся полным разгромом турецкого флота. В результате этой победы был высоко поднят престиж русского флота, считавшегося в эти годы одним из самых слабых в мире.

Для обеспечения русских войск провиантом и одновременно для пресечения снабжения Царьграда А. Орлов с адмиралом Спиридовым снарядили несколько «летучих» корсарских эскадр, состоявших из легких быстроходных судов, которые сторожили в Дарданеллах и гонялись за торговыми турецкими кораблями. Захваченных таким образом «купцов» отводили в порт Аузу, где базировались главные морские силы русских. Среди перехваченных товаров попадались кашмирские ткани, индийский муслин, багдадский табак, суражская пряжа, бахрейнский жемчуг, бенгальский шелк и многое другое. Продовольствие распределялось между русскими судами, а все остальное распродавалось в расположенных поблизости портах, пополняя российскую казну.

О том, насколько занят был в это время делами русский командующий, писал Д. Казанова, посетивший в середине 1760-х гг. Россию, где безуспешно старался добиться места на русской службе и, вынужденный скитаться по Европе в поисках счастья, решил еще раз испытать судьбу, на этот раз в итальянском порту Ливорно. Здесь пребывал дожидавшийся попутного ветра А. Орлов. Заручившись в Англии рекомендательным письмом, Казанова прибыл в апартаменты русского адмирала, принадлежавшие, по-видимому, английскому консулу Джону Дику. Письмо передали Орлову, весьма обрадованному встречей с давним знакомым по петербургской жизни и проникшемуся к нему еще большим расположением благодаря рекомендациям английского министра. Но первая встреча состоялась накоротке, Орлов куда-то спешил и скрылся, успев только предложить путешественнику переложить свои вещи с дорожного дормеза на один из стоявших у берега кораблей.

Казанова решил повременить до той поры, пока не узнает, в каком качестве ему придется служить под российским флагом. С запиской, содержавшей просьбу принять его для разговора, он явился в дом Орлова следующим утром, но дежурный адъютант сообщил, что командующий пишет в постели и просит подождать. А. Орлов появился только через пять часов, и то в сопровождении многочисленной свиты и, снова куда-то направляясь, «ласково» просил подождать еще до обеда.

Обед был накрыт на нескольких столах, каждый стремился занять место поближе к командующему, но хотя Казанове и удалось устроиться за одним столом с Орловым, поговорить опять не пришлось, так как тот, приговаривая «Кушайте, господа, кушайте», даже за едой читал бесчисленные письма, делал в них какие-то пометки и возвращал секретарю.

Наконец обед закончился и, когда все отвлеклись на кофе, Орлов поднялся и со словами «а кстати» взял уже отчаявшегося Казанову под руку, подвел к окну и просил поспешить с передислокацией вещей на судно, так как переложившийся на нужное направление ветер ждать не будет и отчаливать, скорее всего, придется не дожидаясь утра [29, 653].

Казанова поинтересовался предлагаемой ему должностью, но услышал, что его собираются взять «как друга» без всяких обязанностей, и стал настаивать, предлагая все свои силы и знания, убеждая взять его с собой в страну, язык которой он знает. Все было напрасно, Орлов не находил для него никакой должности, и тому ничего не оставалось как пожелать русским счастливого пути, предсказав при этом, что без него пройти Дарданеллы не удастся. «Поживем — увидим» ответил командующий, на чем и расстались.

Упорство, с которым и в Петербурге, и в Ливорно были отвергнуты услуги Казановы, объясняется, видимо, преследовавшей его по пятам репутацией авантюриста.

А. Орлов прибыл в середине апреля 1770 г. из Ливорно в порт и крепость Корону на корабле «Три иерарха», 18 апреля он был в Наварине, захваченном русскими, all июня 1770 г. соединился в Рафти с эскадрами Спиридова и Эльфинстона. По прибытии на эскадры Алексей Григорьевич нашел командующих в великой ссоре по вопросу подчиненности, т. к. заранее этот вопрос Екатериной не рассматривался. Однако А. Орлову государыня предоставила право в решительный момент все командование русскими войсками в Архипелаге взять на себя, чем он незамедлительно воспользовался, объявив это адмиралам, и на своем корабле «Три иерарха» поднял кейзер-флаг. Здесь же было объявлено о предстоящем выходе эскадр на поиски неприятеля.

О желании русских отдать жизнь за родину говорится в одном из писем Владимира Орлова, пересказывавшего сообщения от братьев: «…матросы и войска на кораблях жадно желают повидаться с неприятелем. Когда объявлен был поход, то находящиеся матросы и солдаты вышли чрез великую мочь из гошпиталей и не хотели там остаться; и на кораблях, которые к брату Алексею пришли в Ливорно, выздоровели почти все по дороге». Однако на прибывших из России судах оказалось множество больных, чем подтверждается патриотизм российских военнослужащих.

Во всю морскую экспедицию А. Орлова сопровождала икона Святителя Алексия, митрополита Киевского и всея Руси, современника Сергия Радонежского, вошедшего в отечественную историю спасителем от бремени монголо-татарских налогов и податей с русских земель, что удалось ему благодаря чудесному исцелению от слепоты Тайдуллы, старшей жены татарского хана Чанибека. Имя Алексия связано также и с морской стихией. Возвращаясь однажды от константинопольского патриарха через Черное море, Алексий попал в столь жестокий шторм, что оставалось только уповать на милость Спасителя, которая и явилась, внимая молитвам митрополита, давшего обет построить в честь этого события храм. По возвращении в Москву Алексий испросил у Сергия Радонежского ученика его, Андроника, построившего на реке Яузе Спасский монастырь, получивший впоследствии название Спасо-Андроникова. Естественно, А. Орлов, поселившись по окончании войны в Москве, нередко посещал этот монастырь и позже похоронил на его кладбище свою жену и годовалого сына Ивана.

 

Чесменское сражение

Русские эскадры долго рыскали по морю в поисках турецких судов, пока не обнаружили скопление их в проливе у острова Хиос. Турецкий флот много превосходил силы русских, А. Орлов писал: «…чрез посланное наперед судно уведомилися, что неприятельский флот виден был под парусами в канале о. Сцио. Ветер дул нам способный…увидя оное сооружение, ужаснулся я и был в неведении, что мне предпринять должно, но храбрость войск Вашего Императорского Величества, рвение всех быть достойными рабами великой Екатерины принудили меня решиться и, несмотря на превосходные силы, отважиться атаковать: пасть или истребить неприятеля» [44/1, 216].

Сражение при Чесме с русской стороны вели эскадры адмиралов Г. Спиридова, С. Грейга (в то время он был еще капитан-командором) и Д. Эльфинстона под верховным командованием всеми морскими и сухопутными силами А. Г. Орлова. Федору Орлову было поручено командование десантными силами, находившимися на судах. 23 июня диспозиция еще не была определена, а 24-го А. Орловым был отдан приказ атаковать.

При построении русских сил Спиридов находился на флагмане «Св. Евстафий» и командовал авангардом. А. Орлов вместе с С. Грейгом находился во втором ряду на корабле «Три иерарха». Замыкал колонну арьергард под командованием Эльфинстона на «Святославе». Федор Орлов перешел в авангард на корабль Спиридова.

Историк Е. Тарле считал, что в самом начале боя упал ветер и парусные судна оказались неуправляемыми. Но обратимся к словам одного из главных героев Чесменской баталии, адмирала, шотландца, отдавшего жизнь служению России, Самуила Карловича Грсйга, оставившего потомкам «Собственноручный журнал капитан-командора С. К. Грейга в Чесменский поход», написанный подробно и профессионально. Ветер во время боя был, более того, русские адмиралы весьма умело использовали его направление. Атака началась, и вскоре был подожжен турецкий корабль «Реал-Мустафа». Флагманский «Евстафий» к этому времени был поврежден, стал неуправляемым и «уваливаясь под ветер, навалил на передовой турецкий корабль „Реал-Мустафа“ под командою Гассан-паши». «Св. Евстафий», будучи «на ветре», загорелся не сразу. Турецкий же флот находился с подветренной стороны, выход из бухты закрывали русские корабли и турки, опасаясь распространения пламени со сносившихся к ним судов, обратились в панику. Наконец на «Евстафий» рухнула обгоревшая мачта с «Реал-Мустафы», горящий обломок угодил в пороховую камеру и корабль взорвался, тут же взорвался и догоравший «Реал-Мустафа».

А. Орлов был настолько потрясен гибелью «Евстафия» (на нем был Федор!), что, не внимая уже советам С. Грейга, отдал приказ кораблям средней линии немедленно атаковать неприятеля, не дожидаясь подхода арьергарда Эльфинстона.

Екатерина, видимо по рассказу самого А. Орлова, этот эпизод описала Вольтеру так: «Граф Алексей, видя в пылу сражения адмиральские корабли на воздухе, считал своего брата погибшим. Тогда он почувствовал, что он человек, и упал в обморок, но скоро пришедши в себя, он приказал поднять все паруса и бросился своим кораблем на неприятеля… Граф Орлов сказывал мне, что на другой день после сожжения флота он увидел с ужасом, что вода очень небольшого Чесменского порта побагровела от крови, столько там погибло турок».

Алехан не знал, что Федору удалось спастись. Пока соприкосновение «Евстафия» с «Реал-Мустафой» не произошло, но было уже ясно, что столкновения не избежать, «граф Федор Григорьевич Орлов и несколько офицеров имели время спастись на гребных судах». Спаслись кроме Ф. Орлова, Спиридова и Ганнибала человек сорок-пятьдесят разных чинов. Запись в шканечном (корабельном) журнале «Трех иерархов» гласит: «…в тож время приехал к нам на корабль его сиятельство граф Федор Григорьевич Орлов и его высокопревосходительство господин адмирал и кавалер Григорий Андреевич Спиридов, цейхмейстер Ганнибал…». (Интересно, что на первом месте поставлено имя Ф. Орлова). Вместе со «Св. Евстафием» на морское дно легли часть денег, «обе канцелярии и половина большая писем важных» [44/1, 218]. А. Орлов сделал собственной рукой приписку к донесению Н. Панину об итогах Чесменской баталии: «Теперь показалось, что не напрасно так далеко заехали, а славные забияки, не таковы как обещали; а арженушки (арженуха — ржаной хлеб, здесь — кусок хлеба. — Л.П.) никому не уступят. Брат мой свидетельствует свое почтение. А то совсем было чисто на воздух улетел, а остался только в одном камзоле, а адмирал в казакине».

Исход первого боя для турок был плачевным. Они рубили канаты, чтобы спастись бегством в глубине бухты, и А. Орлов, дав сигнал общей погони, загнал весь турецкий флот в Чесменскую бухту, после чего отдал приказ стать на якорь, заперев таким образом неприятеля в капкане. Вся ночь и часть следующего дня ушли на исправления повреждений и подготовку брандеров, снаряжение которых было поручено главному бомбардиру русской флотилии Ганнибалу (двоюродному деду А. С. Пушкина).

25-го в 5 часов пополудни Алексей Орлов собрал военный совет. Основные соображения, решившие исход второго дня сражения при Чесме, высказаны были С. К. Грейгом и Г. А. Спиридовым. В соответствии с принятым решением главная роль отводилась брандерам, командование которыми, учитывая максимальный риск для жизни, доверили офицерам-добровольцам. Снаряжение их под руководством Ганнибала полностью закончилось к концу 25 июня. На каждый из 4-х брандеров было назначено «по одному надежному артиллеристу», который по сигналу своего командира, сцепясь с турецким судном, должен был «зажечь брандер и в точном действии, чтоб оный загорелся и неприятельский корабль, не отцепясь от него, точно сжег». Только после этого команда брандера могла спасаться на шлюпке. Корабли, с которыми предстояло сцепиться, командирам брандеров показаны были засветло.

В бухте загнанным турецким судам оказалось очень тесно, и в ночь на 26 июня при полной луне русские оптимально использовали это обстоятельство. Для ночной атаки изготовлены были корабли «Ростислав», «Европа», «Не тронь меня», «Саратов», 2 фрегата, бомбардирский корабль и 4 брандера, начиненные зажигательными и взрывчатыми веществами. Командовать операцией был назначен Грейг, который после входа в бухту разместил корабли таким образом, чтобы они находились на расстоянии выстрела до турок и в то же время не мешали друг другу. Бомбардирский корабль стал на якорь «мористее», но так, чтобы доставать турок снарядами через свои корабли. Вскоре началась яростная перестрелка, и когда один из турецких кораблей запылал от снаряда, пущенного с бомбардирского корабля, Грейг двумя ракетами отдал сигнал к атаке брандерами, стоявшими на недосягаемом для ядер расстоянии. Под покровом темноты они тут же начали сближение со скоплением турецких судов.

Первый брандер был встречен на подходе двумя турецкими гребными судами и потоплен. Пока следующие брандеры «спускались» на неприятеля, огонь от горевшего турецкого судна распространился на несколько соседних кораблей. От скоро последовавшего взрыва головни разлетелись еще дальше, и к подходу второго русского брандера пылала значительная часть турецких судов. Брандер попал на уже горевший корабль и погиб вместе с экипажем. Зато следующий, третий брандер под командой лейтенанта Дмитрия Сергеевича Ильина, проходя мимо командорского корабля, получил команду голосом во что бы то ни стало состыковаться только с незажженным судном, что и было блестяще выполнено. В тесноте с пылавших кораблей огонь передавался на соседние суда, и через некоторое время пылал почти весь турецкий флот, а к трем часам ночи вся Чесменская бухта представляла собой гигантский плавающий костер. Турок охватил неописуемый ужас, обратились в бегство даже команды сухопутных батарей, из Чесмы бежали вместе с войсками все жители, а сама бухта была усеяна плававшими обломками, трупами и пытавшимися спастись людьми. Турецкий флот был уничтожен.

Утром следующего дня Алексей и Федор Орловы, Ю. В. Долгоруков и С. Грейг проплыли на парусном катере вдоль бухты «для осмотра обгорелых остатков неприятельского флота, представлявших печальное зрелище по множеству мертвых тел, растерзанных и в разных положениях плававших между обломками».

А. Орлов отдал приказ собрать раненых турок для «перевязывания ран и подания возможной помощи». Следует отметить исключительно гуманное отношение к пленным, а также дружелюбие к местному населению со стороны русских в течение всего времени пребывания их в Архипелаге. Получившие необходимую помощь турки выпускались на свободу, что им самим казалось невероятным. Об этом доносил А. Орлов в Петербург. 96 пленных из Чесмы были отправлены на Мальту Великому магистру для обмена их на христианских невольников, томившихся в Алжире.

 

Приключение с дочерью турецкого паши

Воистину благородный, рыцарский поступок (а может быть, сделанный «с дальним прицелом»?) Алехана освещает письмо П. Румянцева от 13 января 1771 г. Ивану Орлову: «…султанской Кигай Измаил, из первых чинов Порты… который к новому нынешнему визирю от султана, по нашему сказать, дядькою приходится… за щастие сочтет, ежели может иметь случай чем ему (А. Орлову. — Л.П.) отслужить. Поступок для него благотворительной от братца вашего произошел следующим образом: дочь свою сей Кигай из Мисира отправил водою в Царьград, ехав сам туда сухим путем. Корабль, на котором она плыла с своими служанками, достался в плен нашему флоту. Граф Алексей Григорьевич, получа сию пленницу семнадцатилетнюю, не только не допустил ее никому из военных людей видеть, но и сам от того уклонился, и подаря ей бриллиантовый перстень, отпустил на том же корабле со всем ей принадлежащим к отцу в Царьград. Сие великодушное добродеяние воспаляет к благодарности помянутого Кигаю» [46, 88]. Подробности эти сообщил Румянцеву офицер, посланный к великому везиру Халиль-паше для переговоров. Письмо Румянцева, конечно же, читал и Владимир, отписавший Алехану: «…слышал, что отец той девушки, которой ты перстень бриллиантовый подарил и отпустил в Царьград, отзывается о тебе, Алехан, так, что и в век не позабудет отменного твоего одолжения к нему, и чтоб он за первое благополучие почел, когда бы мог тебе отслужить. Спрашивал, нет ли братьев твоих в армии Петра Александровича (Румянцева. — Л.П.). Сказано ему, что мы в Петербурге. Сей турок находится теперь при визире, командующем армиею и велено визирю без его совета ничего не делать» [44/1, 232].

Думается, что речь здесь идет о том самом якобы утерянном А. Орловым перстне, о котором в письме от 3 октября 1770 г. Екатерина отписала ему: «…услышала Я, что у вас пропал перстень с Моим портретом в чесменскую баталию, тотчас заказала сделать другой, который при сем прилагаю, желая вам носить оный на здоровье. Потерян перстень, вы выиграли баталию и истребили неприятельский флот; получая другой, вы берете укрепленные места». С этой же депешей был ему отослан в дар и компас, вделанный в трость. Девушка, отпущенная Алеханом с бриллиантовым перстнем, была дочерью того самого Гассан-Бея, который командовал в Чесменскую баталию турецким флотом вместо «Капитан-Паши», спустившегося на берег в надежде на сильную береговую оборону, способную защитить от нападения русских. В конце войны Гассан-Бей, будучи наслышан о пристрастии А. Орлова к лошадям, послал ему «в возблагодарение» украшенных богатой упряжью великолепных арабских скакунов, Спиридову подарил кинжал.

 

После Чесменской баталии

Сразу после решающего сражения Алексей Григорьевич, не довольствуясь захватом береговой артиллерии (19 медных пушек), приказал собрать орудия и с обгоревших турецких судов, «дабы флот имел себе более славы», взять что-либо сверх того с разбитых остатков было нечего. В захваченном городе Чесме, совершенно опустевшем от бежавших в общей панике жителей, русские моряки нашли много брошенного на складах добра и шелковых тканей. А 28 июня «от вони великого числа побитых и утопших, поспешая к тому же занять свой пост в Дарданеллах, русские „снялись с якоря“» [44/1, 219].

Весть о неожиданном крушении турецкого флота молниеносно облетела мир. В Константинополе царила паника, город оказался блокированным, и если бы не ошибочные действия Эльфинстона, который без разрешения А. Орлова, никого не известив, отошел к о. Лемнос, сняв таким образом блокаду с Дарданелл, то туркам пришлось бы совсем туго. Возмущенный А. Орлов тут же отстранил Эльфинстона от командования (кроме того, при отходе разбился флагманский корабль Эльфинстона «Святослав»), а 19 июля он был уволен в отставку и покинул Россию.

Но победа при Чесме затмила мелкие неудачи. Петербург ликовал. Для торжественной литургии от Зимнего дворца до Петропавловской крепости были выстроены войска, вдоль рядов которых императрица проследовала в собор. Когда после литургии пели «Вечную память» Петру I, Екатерина, поклонясь гробнице основателя русского флота, повергла плененный турецкий флаг к ее подножию под гром пушек и барабанный бой. Над столицей торжественно звучал праздничный колокольный звон.

В память о Чесме Екатерина II приказала воздвигнуть ростральную колонну высотой 22 метра на озере Екатерининского парка в Царском Селе. Примерно на полпути между Царским Селом и Петербургом была построена Чесменская богадельня с недостроенной часовней. В честь Чесменской битвы, кроме серебряных медалей, чеканенных для награждения всех участников сражения, и офицерских медалей, была изготовлена в единственном экземпляре золотая медаль диаметром 92 мм для награждения главнокомандующего А. Орлова, на которой был изображен он сам в фас в кавалергардской форме, в украшенном перьями шлеме. Вокруг портрета надпись: «ГР.: А. ГР. ОРЛОВ, ПОБЕДИТЕЛЬ И ИСТРЕБИТЕЛЬ ТУРЕЦКОГО ФЛОТА», на оборотной стороне изображена карта боевых действий объединенной эскадры и надпись: «И БЫСТЬ РОССИИ РАДОСТЬ И ВЕСЕЛИЕ». Вместе с тем Екатерина пожаловала А. Орлову украшенную драгоценными камнями шпагу, военный орден Святого Георгия 1-й степени, право оставить при себе кейзер-флаг и внести его в свой герб. Помимо всего прочего А. Орлов (второй в России после А. Д. Меншикова) получил считавшуюся чрезвычайно почетной для дворянина вторую часть своей фамилии — Чесменский (впоследствии за заслуги перед Отечеством были отмечены Румянцев-Задунайский, Суворов-Рымникский, Голенищев-Кутузов-Смоленский и др.). Так как незаконнорожденным детям было принято давать фамилии, отличные от фамилий их родителей и в основном как бы производные от них (например, дочь Г. Потемкина имела фамилию Темкина, сын фельдмаршала Репнина — Пнин и т. д.), то Алексей дал своему побочному сыну фамилию Чесменский.

Справедливости ради надо отметить, что огромная заслуга в победе при Чесме принадлежала адмиралам Г. Спиридову и особенно С. Грейгу, награды которых оказались много скромнее. Г. Спиридов получил Андреевский крест и новые деревни, С. Грейг (по представлению Алексея Орлова) и Ф. Орлов — ордена Святого Георгия 2-й степени и щедрые денежные вознаграждения.

Как уверяют некоторые современники, Орловы после победы при Чесме обогатились не только дарами Екатерины, но и казенными деньгами. На морскую экспедицию императрица не скупилась, какая-то часть отпущенных ею денег перешла, возможно, к Орловым. Злые языки утверждали, что после Чесменского боя А. Орлов будто бы бахвальства ради, а кое-кто для красного словца добавлял, что в угоду очередной любовнице, разыграл у берегов Италии имитацию Чесменского боя с целью предоставления художнику Хаггерту условий для написания с натуры серии картин, показывающих развитие Чесменской баталии и ее итог. Однако следует знать, что заказ на эти картины поступил от Екатерины, Орлов лишь исполнял волю государыни, и делалось это для увековечивания славы всего российского флота. Серия картин должна была изображать сражение с различных точек местности и в последовательных фазах его развития. Во время этой демонстрации батареи адмиральского судна «Три иерарха» расстреляли и подожгли фрегат «Гром» (к тому времени изрядно уже изношенный).

Возможно, при этом присутствовала итальянская поэтесса Корилла (Кора) Олимпика; то, что она была любовницей Алексея, подтверждает письмо Екатерины барону Гримму: «О знаменитой Корилле, интимном друге графа Алексея Орлова, я слышала много разговоров; говорят, что это экстраординарное поэтическое создание». В 1778 г. А. Орлов, судя по переписке, пытался вызвать итальянку в Россию, и сама она изъявляла на это желание, но, чем дело закончилось, нам неизвестно. В Италии Алексея сопровождала Екатерина Алексеевна Демидова, с которой он не терял связи едва ли не до последних лет жизни.

После морского зрелища А. Орлов из Ливорно переехал в Пизу, где поселился в одном из великолепных дворцов этого средневекового городка, бывшего когда-то крупнейшим морским портом.

В 1770 г. Алексей Орлов становится одним из самых влиятельных и могущественных деятелей в России. В этом году французский посол докладывал своему правительству из Петербурга: «Алексей Орлов сейчас самое важное лицо в России. Екатерина его почитает, боится и любит. В нем можно видеть подлинного властелина России». И кто знает, как сложились бы его и братьев судьбы, если бы не любовь Григория к Екатерине Зиновьевой, пришедшаяся на этот период времени.

Алексей в зените славы. Младший брат ему пишет: «Подлинно, Алехан, описан ты в английских газетах. Я не знаю, ведомо ли тебе; конечно, так хорошо, что едва можно тебя между людьми считать. Заключение в описании: „из всех, кого я знаю, как чрез книги, так и персонально, нет, говорит сочинитель, ни одного, который бы так близко к совершенству подходил“, как Ваше Сиятельство. А Федю моего голубчика также изрядно похваляет, но поставил в довольном расстоянии от тебя… Если бы я, Алехан, тебя описывал, то не прогневайся, чтоб я вообще сказал: Федя тебе ни в чем не уступит, разве в одном упрямстве…» [44/1, 228–229]. В следующем письме: «Братья и я здоровы, милые ваши, мои малютки и Лиза (жена Владимира. — Л.П.) тоже». В письме Алексею от 21 января: «Милость твою, Алехан, вознесут до небес и здесь о твоих поступках в разсуждении турок все без ума. Конюха мои приехали из Москвы — они жили у тебя в Острове; сказывают, что там все хорошо» [44/1, 232].

В октябре 1770 г. прибыла к островам Архипелага четвертая эскадра под командованием датчанина Арфа, имевшего на руках рескрипт Екатерины, объяснявший, что в связи со значительным числом на прибывших судах датских офицеров и матросов, командование этой эскадрой отдастся Арфу. Арф проявил надменное отношение к А. Орлову, и сразу получил все то, что должен получить от начальника заносчивый подчиненный (общее командование оставалось за Орловым). В результате вскоре Арф был вынужден подать Орлову прошение об отправке его в Петербург, просьба была немедленно удовлетворена, а А. Г. Орлов написал Екатерине, чтобы больше иностранцев ему не присылали.

 

Признание в Вене

Между тем из Петербурга приходили тревожные вести, братьям стало известно об отношениях Григория с императрицей, грозивших полным разрывом. Владимир Орлов, не смея писать открытым текстом, серьезность создавшейся ситуации высказал в письме следующими словами: «Все очень желают любящие вас, чтоб вы возвратились, и думают, что вы здесь в нынешних обстоятельствах гораздо более нужны, нежели там». Как было принято с юных лет, братьям следовало обсудить положение на общем совете. В то время, когда Григорий рвался на придунайский фронт, Алексей, жалуясь на боли в пояснице и ногах, но главным образом ссылаясь на необходимость обсуждения текущих дел в столице, испрашивает дозволения явиться ко Двору.

Получив вскоре согласие государыни, 12 ноября А. Орлов, оставив за себя Спиридова, отбыл на «Трех иерархах» в Ливорно, а оттуда отправился в Петербург, куда прибыл 4 марта 1771 г. Вместе с ним собирался в Россию и Федор, но по дороге будто бы разболелся и остался в Мессине (по всей видимости, в зашифрованной депеше разрешалось лишь Алексею явиться в Северную столицу, троих боевых братьев здесь было бы слишком много).

Неожиданное появление А. Орлова на одном корабле в Ливорно послужило поводом для слухов о поражении русского флота у острова Лемнос. Алехан вынужден опровергать лживую молву, в письме русскому дипломату в Париже Хотинскому он объясняется следующим образом: «Отъезд мой последовал единственно по причине болезни как моей, так и брата моего, который принужден остаться в Мессине (на острове Сицилия. — Л.П.), не доехав до Италии…».

8 марта Алексей прибыл на заседание Совета вместе с Екатериной, которая также начала с объяснений. Во вступительном слове она сказала, что для уведомления Совета о делах Архипелагской кампании и получения планов на будущее А. Орлов хотел послать в Россию генерал-поручика Ф. Орлова с рапортом, но болезнь и карантин задержали его в Мессине.

На письма и визиты вежливости у Алексея почти не было времени. Иван сообщал П. Румянцеву: «Брат Алексей Григорьевич приезжал к нам и пробыл здесь три недели и опять поехал отсюда 25 марта, к своей команде и просил меня, чтоб я к вам, яко ходатай за него, испросил прощения, что он не писал сам к вам. Божусь, что ему почти не было часу досужнаго» [46].

С нелегким сердцем Алехан тронулся в обратный путь, обдумывая по дороге положение, создавшееся в связи с наметившимся разрывом отношений Екатерины и Григория. Это казалось началом конца карьеры всех Орловых. По пути он остановился в Вене, и там за столом, в присутствии Дмитрия Михайловича Голицына и иностранцев, вдруг начал вспоминать события 1762 г. в Ропше. Француз-историк Ж. Кастера, оставивший потомкам труд под названием «Жизнь Екатерины II», этот известный, но не принимаемый во внимание эпизод, описал так: «Однажды вечером, когда он [А. Орлов] ужинал у русского посланника вместе с многочисленным обществом, он заговорил о революции, которая лишила трона Петра III. Никто не осмелился задать ему ни малейшего вопроса по поводу смерти несчастного царя. Алексей Орлов рассказал об этом по своему собственному побуждению; и, видя, что все, кто это слышал, дрожали от ужаса, он подумал, что оправдается в совершенном им преступлении, сказав, „что для человека столь гуманного, как он, было очень печально оказаться принужденным сделать то, что ему приказали“». Французский посланник при венском дворе со слов своего соотечественника Беренжера записал то же самое только другими словами: «Граф Алексей Орлов сам заговорил об ужасной истории… он должен был против своего убеждения сделать то, что от него потребовали. Этому генералу, физическая сила которого неимоверна, было поручено удавить своего государя, и кажется, что угрызения совести его преследуют».

Многочисленные гости не верили своим ушам: знатный российский вельможа во всеуслышание обвиняет императрицу!

Что же получается? Подозревать А. Орлова во лжи нет никаких оснований. С чего же он решился после долгих девяти лет молчания открыть тайну? Объяснение может быть только одно — Екатерина давала Орловым какие-то обещания и не выполнила их. В таком случае в долгой дороге Петербург Вена Алексей решился на этот открытый и весьма рискованный шаг: мол, ты матушка, не держишь слова, так и я волен открыть глаза мировой общественности на твою решающую роль в этой истории.

Но самое удивительное, что императрица никак не отреагировала на дерзость Алехана. Лишь в письме от 6 июня отписала ему: «Из газет и писем братца вашего (Федора. — Л.П.) и ваших, усмотрела я с удовольствием, что вы приехали в добром здравии из Вены в Ливорну» [49, 77]. Думается, Вена упомянута не случайно. Тонко и иронично Екатерина дала понять герою Чесмы, что его заявление за венским ужином ею услышано и что она довольна его благоразумным прибытием в Италию (черт его знает, на что способен этот человек!). Но Орлов и не думал мстить.

Биограф графа Сен-Жермена И. Купер-Оукли описал встречу Алексея Орлова и знаменитого мистика, носившего в то время имя графа Цароги. К сожалению, автор не называет время встречи, было ли это в 1771 г. или несколько позже. При встрече присутствовал один из его спутников — маркграф Бранденбург-Анспахский. «Однажды Цароги показал маркграфу приглашение, которое он получил через курьера от графа Алексея Орлова, как раз возвращавшегося из Италии… За обедом завязался очень интересный разговор; они много говорили о кампании в Архипелаге и еще больше о полезных и научных открытиях. Орлов показал маркграфу кусочек невозгораемого дерева, которое по проверке действительно не загорелось, а сначала раздулось наподобие губки, а потом развалилось, оставив лишь кучку пепла светлого цвета. После обеда граф Орлов увел графа Цароги в соседнюю комнату, где они и оставались вдвоем достаточно долгое время. Автор стоял у окна, под которым остановилась карета графа Орлова, и заметил, что один из слуг графа, открыв дверцу кареты, вынул из ящика под сидением большую красную кожаную сумку и отнес ее наверх в комнату, где находились граф Орлов и граф Цароги. По возвращении в Анспах граф Цароги в первый раз показал им верительную грамоту с императорской печатью, удостоверявшую, что он в действительности является генералом русской армии; далее он сообщил маркграфу, что Цароги всего лишь псевдоним…».

Прибыв к средиземноморским берегам, Алексей созвал военный совет, на котором было решено направить к острову Родосу особую эскадру под началом Ф. Орлова с целью пройтись вдоль короманского берега с высадками десанта. Во время этой экспедиции русские брали небольшие крепости, бомбардировали большие, овладевали магазинами, составляли планы и карты местностей.

 

Дела личные

Во время опасных морских путешествий но Средиземному морю Алехан не забывал о лошадях. Пересесть хоть на час с корабля на коня было заветным желанием, а уж если попадалась на глаза достойная любых денег лошадь, граф испытывал ее и, получая от этого истинную радость, не скупился. Подобный эпизод описал В. О. Витт, которому удалось обнаружить в одном из английских изданий любопытный арабский аттестат 1770-х гг. на отобранную А. Орловым лошадь: некий Бени Шукр переправлял ее под охраной в 30 человек через пустыню для последующей доставки через Англию в Россию.

В аттестате, в частности, говорится: «Когда русский генерал Орлов, который, хотя и был красив, но весил очень много, сел па нее и проскакал на ней вскачь все положенное большое расстояние, она была утомлена не больше, чем если бы несла перышко» [9]. Указывался и вес именитого испытателя — около 9 пудов, то есть почти 150 кг, что совпадает с другими данными о физических данных Алехана.

В годы войны с турками и после нее А. Орлов закупал, захватывал в качестве трофеев в массовом порядке лошадей для будущего конского завода; их везли в Россию иногда целыми партиями из Персии и Дании, Италии и Армении, Аравии и Англии, Турции и Испании.

Алексей и Федор оставались в охваченном войной Средиземноморье. Но до Петербурга суровое дыхание войны не доходило. В письме от 27 января 1770 г. Владимир Орлов писал братьям: «В городе здесь не видать, чтоб война настояла, об оном немного беспокоятся, да и много веселья: маскарады, вольные комедии при Дворе, ассамблеи у больших господ по очереди всякую неделю, куда более ста человек съезжается. Еще новый род собрания, называется клоб (клуб. — Л.П.), похож на Кафсгауз, где уже более 130 человек вписались, платит каждый по 30 рублей в год; всякого сорта люди есть в нем: большие господа все почти, ученые, художники и купцы. Можно ехать в оное во всякое время, поутру и после обеда. Желающих в оное вступить избирают баллотированием» [44/1, 193]. Или в другом письме: «Дня с три ездил с братом Григорием Григорьевичем в Гатчину и веселился там с ним два дня».

В письме от 15 февраля Владимир упоминает человека, видимо, очень близкого Алексею. Можно предполагать, что речь идет о его незаконнорожденном сыне, получившим фамилию Чесменский; судя по тому, что В. Орлов своего сына Александра называл Алексашей, можно сделать вывод, что и Алексашу Алехана также именовали Александром: «О твоем Алексаше, Алехан, могу сказать мне и тебе в удовольствие, что он ведет себя очень хорошо. Мои старания при воспитании ребят все на тот предмет клонятся, о котором ты в одном из твоих последних писем упоминаешь, то есть доброе и честное сердце всему предпочитать. Василий Григорьевич Шкурин (камердинер Екатерины II. — Л.П.) упросил меня, также и Димон, чтоб я его детей взял к себе и послал бы в чужие края нынешним летом. Я согласился на оное и двоих меньших взял к себе месяц на другой, на третий, чтоб они развыклись с родителями и сноснее им была разлука, а летом пошлю их с хорошим человеком всех троих в чужие края» [44/1, 195]. Речь идет о выезде детей за границу для обучения. Дети В. Шкурина, среди которых воспитывался, как мы уже знаем, сын Г. Орлова от Екатерины II А. Бобринский, были посланы так же, как и упоминаемый здесь Алексаша.

В этом письме впервые выходит из постоянного дальнейшего пребывания в тени фигура некоего Димона, упоминаемая в переписке В. Орлова несколько раз впоследствии, но оставшаяся неразгаданной. В. Орлов-Давыдов предполагал, что Димоном братья Орловы меж собой называли некое близкое им лицо, настоящее имя которого не подлежало огласке.

 

Рост интереса итальянцев к России

В мае 1772 г. по просьбе А. Орлова к итальянским берегам прибыла еще одна эскадра под командованием Чичагова, который по прибытии к о. Минорка сдал руководство ею майору М. Коняеву.

А. Орлов в это время уже знал, что турки, прикрываясь мирными переговорами и затягивая их, решили провести его, собрав все остатки своих судов из разных морей в один кулак, и нанести ответный сокрушительный удар. Но обмануть Алехана было не просто. У А. Орлова была превосходно поставлена разведслужба, и он принимает решение, не теряя времени, разбивать турок по частям. И сначала у египетских берегов лейтенантом Алексиано, а в конце октября 1772 г. майором Коняевым вблизи Патраса были полностью разгромлены две значительные группировки турецких сил. Эти победы посеяли панику и в Александрии, в результате которой здешний комендант распорядился стоявшие у берегов суда затопить, а войска с них переправить на сушу для обороны крепости и порта.

Таким образом, русские получили полный контроль над движением судов в Средиземноморье. Они арестовывали турецкие торговые суда и причисляли их к русским флотилиям, товары конфисковали. Конфискация продовольствия и вооружения, предназначенного для турецких войск, производилась также и с судов союзных туркам держав.

Успехи русского флота и продумаш1ая тактика в Средиземноморье, предусматривающая гуманное отношение русских к пленным туркам, доброту при общении с местным населением, пробудили интерес итальянцев к России в целом. Их газеты сообщали, что любопытство массы людей к нравам, обычаям, религии русского народа приводит к изменению бытующего здесь представления о русских как о невежественных варварах. С другой стороны, в России поднималось чувство национальной гордости. Старый друг Орловых, секретарь императрицы Г. В. Козицкий, на вопрос одного из итальянских деятелей о службе в российских храмах с гордостью отвечал: «Мы, русские, в наших церквах пользуемся только родным языком».

В апреле 1769 г., когда Алексей и Федор обосновались в Венеции, туда же, с остановкой в Вене, выехал в качестве «пенсионера» для стажировки, имея конечной целью получение диплома академика Болонской академии, один из самых талантливых композиторов века Екатерины Максим Созонтович Березовский (1745–1777). Возможно, об этом заранее были извещены Орловы и, конечно, находившийся также в Италии И. И. Шувалов, бывший при Елизавете директором «Академии трех знатнейших художеств» (живописи, скульптуры и архитектуры). Русский главнокомандующий, везде имевший глаза и уши, немедленно сведал о прибытии талантливого музыканта.

Там же находился с лета 1768 г. более известный в последующие годы другой начинающий талант — Дмитрий Степанович Бортнянский (1751–1825). Его сопровождал вызванный Екатериной в Петербург на службу в качестве капельмейстера придворной капеллы известный в то время всей Европе музыкант Галуппи, обучавший также особо одаренных российских мальчиков.

Оба прославленных впоследствии музыканта впервые попали в Петербург в качестве талантливых певчих для придворного хора из Малороссии — первый из Киева, а второй из глуховской певческой школы. Березовский был единственным русским солистом в операх при дворе Петра III, остальные роли, в том числе и мужские, исполняли итальянские примадонны, так как европейские кастраты стоили огромных денег.

С юных лет Максим сочинял музыку; прослушав несколько его хоровых произведений, Галуппи не мог поверить, что их автор — российский мальчуган. При Екатерине талант его проявился настолько, что сообщения об исполнении его сочинений вписывались в камер-фурьерский журнал, в котором малозначительные события не фиксировались. Запись в августе 1766 г. гласила: «Для пробы придворными певчими пет был концерт, сочиненный музыкантом Березовским».

В эти годы Максим создает одно из самых своих выдающихся произведений «Не отвержи мене во время старости», потрясавшее слушателей силой воздействия даже много лет после загадочной смерти автора. Юный музыкант создал музыку, поражавшую неизъяснимой тревогой перед одинокой старостью, истощением духовных и физических сил. По странному стечению обстоятельств и роли в придворном театре доставались Максиму преимущественно трагические.

В Италии М. Березовский, с блеском выполнив вступительное испытание, получил в 1771 г. заветный диплом, весьма высоко ценившийся в Европе (кстати, в одно время с Березовским в Болонской академии обучался Моцарт).

Выдающийся (если не сказать — гениальный) композитор по неизвестным причинам повесился в 1777 г., успев использовать лишь малую долю своего огромного таланта во славу российской музыкальной культуры. А в конце XX века его светлое имя волею судеб затмила подлая тень ненавистного всей России однофамильца-нувориша.

Другому выдающемуся русскому композитору, Бортнянскому, (как и всей России) повезло больше, он оставил богатое музыкальное наследство. Попав ребенком из глуховской певческой школы прямо ко двору императрицы Елизаветы Петровны, он сразу обратил на себя внимание двора ангельским голосом и был поставлен исполнять сольные партии. В самом начале его судьбы произошел из ряда вон выходящий случай, когда семилетний мальчонка, устав от затяжных репетиций, незаметно для себя и окружающих заснул во время службы на пасхальной заутрене, происходившей в присутствии императрицы. Когда настала минута его сольного вступления, регент, руководивший хором, взмахнув было рукой, с ужасом вдруг заметил отсутствие певчего.

Произошло замешательство. Взбешенный регент, увидев безмятежно спящего у стены певца, которого безуспешно пытались привести в чувство, указал на другого мальчугана для исполнения партии.

Напряжение присутствовавших и исполнителей было неожиданно разряжено голосом Елизаветы Петровны, ласково распорядившейся отнести маленького солиста почивать.

Когда повзрослевший Бортнянский, знавший к тому времени французский, итальянский, греческий, немецкий языки, прибыл в Венецию, А. Орлов, понимавший какую пользу отечеству может оказать в военной обстановке этот музыкант, встретился с ним у российского поверенного в Венеции маркиза Маруцци.

В доме маркиза Маруцци еще до прибытия Орловых располагалась резиденция, в которой происходили секретные встречи с представителями славянских народностей. В рескрипте Екатерины II от 23 февраля 1768 г. сообщалось: «…поверенному в делах маркизу Маруцци повеление дано перевесть к себе до двух сот тысяч рублей в полную вашу диспозицию. Деньги вам надобны будут на разные и многие отправления нарочных, для приобретения на свою сторону лучших людей между разными народами, дабы способом сим приводить в движение целыя кучи, на снабжение их недостающими им припасами и на другие многообразные расходы».

Деньги эти выдавались А. Орлову по мере надобности под расписку для составления отчета по расходам.

Алексей, конечно, знал Д. Бортнянского еще по Петербургу, но здесь он предложил ему совсем не музыкальную роль дипломата и переводчика, так необходимую сейчас для привлечения повстанцев к союзническим действиям на стороне России. Бортнянский согласился; так началась его секретная миссия у теплых берегов Средиземноморья, подробности которой, естественно, не оставили следов ни в документах, ни в мемуарах.

Годом позже после прибытия в Италию Березовского там же, закончив трехлетнее обучение в Париже, объявилась другая, ставшая впоследствии знаменитостью, фигура — скульптора Федота Ивановича Шубина (первоначальная фамилия — Шубной). Судьба этого талантливого «черносошного крестьянина» была определена содействием М. Ломоносова (земляка Федота), бывшего к этому времени уже всемирно известным академиком. Поначалу Шубин поработал истопником у государыни в Зимнем дворце, а вскоре с его художествами познакомился И. И. Шувалов, определивший молодого резчика по кости и камню в Академию художеств.

Ф. Шубин, так же как и М. Березовский, прошел дополнительно обучение в Болонье и также получил звание академика. В Италии появились первые прославленные его работы: барельефные портреты И. И. Шувалова, Алексея и Федора Орловых, а также «круглый» портрет (бюст) Ф. Н. Голицына.

Прибыв в российскую столицу, он «пошел нарасхват» при дворе государыни, здесь им создан скульптурный портрет Екатерины, продолжена серия семейных портретов братьев Орловых; сначала Шубин изобразил в камне Григория, несколько позже — Ивана, а в 1778 г. — повторно бюст Алексея (его «итальянский» портрет не сохранился), а затем и бюсты Федора и Владимира. Григория Шубин изображал несколько раз. Шубинские портреты — бюсты Ивана и Владимира настолько схожи, что их можно принять за изображения одного человека. Все пять скульптурных изображений братьев экспонируются в Третьяковской галерее.

 

Окончание войны

Пока турецкий флот находился «взаперти» близ Константинополя, русские, используя затишье, чинили свои суда, проводили мелкие операции, но решительных действий уже не предпринимали.

А. Орлов снова засобирался в Петербург.

С начала отдаления от Двора Григория, относящегося к 1771 г., перед государыней обозначилась еще одна проблема. Хотя влияние Орловых в гвардейских полках было уже совсем не то, что десять лет назад, Екатерина боится Алексея и, несмотря на завоеванную им при Чесме славу и жалобы на нездоровье, оставила его и Федора в Европе, опасаясь возможного повторения событий 1762 г., о чем говорит ее приказ прибалтийскому губернатору Броуну не пропускать Алексея, если тот окажется в Риге без ее позволения.

Но в конце 1773 г. такое позволение было получено и все братья, кроме Ивана, неоднократно встречались, что видно из письма Владимира Ивану в Москву: «…двух больших, кроме утра, дома никогда не бывает и обедают нечасто дома. Холостяка мешает. Может быть и у Алехана есть искра любовная, только еще не верно, а подозревать очень можно. Все вечера он бывает не дома и большую часть проводит их в одном доме… Послал тебе сегодня аглицкую коляску с островским извощиком… Дулцинся Федорова (возлюбленная Федора. — Л.П.) ускакала… а я брат как наседка на яйцах, редко очень который вечер дома не бываю. Средние братья когда и заглянут, то и спешат уехать». Алехан доволен своим конским заводом, навещает подмосковную Хатунь. По просьбе Владимира Иван отпускает в Петербург Фоку Мещеринова.

На заседании Совета 7 октября 1773 г., где А. Орлов снова появляется вместе с императрицей, он просит в подкрепление еще одну эскадру для замены изношенных судов, докладывает, что имевшиеся у него планы по разорению Салоников и Смирны в целях пресечения поставок в Турцию пришлось оставить из-за болезни и покинуть флот. О себе граф сказал, что государыня желает и впредь видеть его главнокомандующим на юге и что он как истинный сын Отечества не уклоняется от дел, но сомневается в успехе из-за «частых болезненных припадков».

Собираясь в Средиземноморье оканчивать дела, готовить флот к отправке в родные воды, Алексей не предполагал, что обстоятельства задержат его там еще на целый год. Он готовил уже дома свои к скорому возвращению, что видно из распоряжения Екатерины от 15 мая 1774 г. на имя санкт-петербургского генерал-полицмейстера Н. И. Чичагова:

«Николай Иванович! Графа Алексея Григорьевича Орлова здешний и московский домы через сие увольняю от постоя и полицейской должности».

К сему приписка: «Получен 16 мая 1774 г., чрез адъютанта графа Алексея Григорьевича, почему того же числа исполнено» [49, 166].

Слова «увольняю от постоя» вызваны тем обстоятельством, что до конца XVIII века все городские домовладельцы были обязаны отводить в своих домах помещения для «постоя» расквартированных в городе военных. Это вызывало неудобства и недовольство как у владельцев, так и у служивых. В результате было решено построить в городах казармы на деньги, взимаемые с горожан, сумма которых зависела от размеров домовладений. Как только хозяин платил первый взнос, его дом освобождался, о чем гласила надпись: «свободен от постоя». До сих пор сохранились, например, хамовнические казармы, построенные на средства москвичей.

В рескрипте от 6 мая Екатерина «рекомендует» Алехану «неприметным образом как для публики, так и для неприятеля» подготовить флот, чтобы при наступлении зимы «возможно вам было начать ваше с ним возвращение к нашим водам, если дел состояние сие дозволять будет».

Весточки от братьев все более влекут на родину к занятиям любимыми делами, к лошадям… Владимир сообщает: «Твоего домостроителя архитектора я призывал, и он обещает нынешний же год под крышу подвести; дом подле тебя велено продавать, только нынче оценен в 11 000 и несколько сот… О местах (в Хатуни. — Л.П.) я к тебе уже писал, а Гриц может быть позабудет, так я тебе скажу, что для меня Хатунь несравненно лучше Гатчины, места все сухие и веселые, поля скатистые, рощ много, леса дровяного тьма, строенного [строевого] также, воды ключевые хорошие и во множестве». «Старик в Хатуни пропасть зайцев натравил на свою свору».

21 октября 1773 г. Грейг вышел из Кронштадта к берегам Италии с двумя кораблями, двумя фрегатами и шестью транспортными судами. И хотя этой флотилии уже не суждено было принять участие в военных действиях, ее прибытие оказало несомненное влияние на итог переговоров, и 10 июля 1774 года был заключен выгодный для России мир. Но Алехану не суждено было вернуться на родину даже на праздники, для него нашлось еще одно весьма ответственное и щекотливое дело в Италии.

Празднование Кучук-Кайнарджийского мира, заключенного с турками, проходило на фоне семейной жизни Екатерины с Г. Потемкиным в подмосковном Царицыне. Начатый весной 1774 г. бурный роман к этому моменту начал давать трещины. Здесь императрица пробыла до конца сентября 1775 г. После утренних дел устраивались театральные представления, изумлявшие окрестных мужиков и баб, ничего подобного до сих пор не видевших; Екатерина посещала церковь Богоматери «Живоносный источник», ездила по Каширской дороге, осматривая живописные окрестности.

С наступлением первых холодов двор перебрался в Москву. Сразу после празднования дня своего тезоименитства Екатерина устраивает праздники в честь главных орденов России. 26 ноября отмечали как день ордена Святого Георгия Победоносца, главными кавалерами которого были П. Румянцев-Задунайский и А. Орлов-Чесменский. В Тронной зале Кремля состоялся обед на 75 кувертов. А 30 ноября чествовали кавалеров ордена Святого апостола Андрея Первозванного.

 

Княжна Тараканова

Во время войны с Турцией и сопутствовавшего ей Пугачевского восстания в Европе объявилась авантюристка, выдававшая себя за дочь Елизаветы Петровны от графа А. Разумовского, с которым Елизавета была тайно обвенчана.

Объявившаяся неизвестно откуда «принцесса» при жизни никогда княжной Таракановой не называлась. В разное время ее величали госпожой Франк, Бетти, Али Эметте, княжной Волдомирской, графиней Пиннеберг, Силинской и другими именами. Княжной Таракановой она стала после своей смерти, так как истинная княжна Тараканова оставалась жить и здравствовать в течение последующих 35 лет, не подозревая о том, что ее принадлежность к императорской семье была использована другой, не известной ей женщиной. О романтической судьбе княжны лже-Таракановой написано много, ей посвятили свои произведения Данилевский, Мельников-Печерский, Э. Лунинский, Э. Радзинский и др., поэтому напомним лишь вкратце основные события этой трагически закончившейся жизни молодой красивой женщины.

По пересказу ее слов одним из современников (Роккатани) в детстве она оказалась в столице Голштинии. Учителями и воспитателями ее были некие Шмидт и баронесса Штерн, а купец из Данцига Шуман неизвестно по какой причине оплачивал се содержание. В год смерти Елизаветы Петровны (1761) какие-то трое мужчин возили се вместе с нянькой в Петербург, после чего она очутилась в Персии, на попечении какой-то престарелой женщины, которая якобы рассказывала, что девочка удалена сюда из России по распоряжению Петра III. Наконец женщине и девочке удалось бежать с помощью знакомого татарина, после чего она получила приют в Багдаде у богатого перса, где заинтересованные лица впервые сообщили, что она является дочерью императрицы Елизаветы Петровны.

Один из персидских покровителей несовершеннолетней девочки, князь Али, в 1769 г. вынужден был покинуть Персию, и подросшая «дочь Елизаветы» решила сопутствовать ему в скитаниях по Европе, приняв роль его дочери. Путь их лежал через Астрахань и Петербург в Ригу, далее в Кенигсберг, Берлин и Лондон. Здесь богатый князь покинул свою спутницу, оставив ей драгоценные камни, золото и много денег.

После пятимесячного пребывания в английской столице под именем персидской княжны Али Эметтс наша героиня объявилась в Париже, где прожила около двух лет.

Совсем по-другому рассказывала она о себе сэру Уильяму Гамильтону. Будто бы Петр III, которого Елизавета Петровна обязала воспитывать принцессу, после смерти матери отправил ее в Сибирь, откуда она с помощью священника бежала к донским казакам. Там ее якобы пытались отравить, из-за чего она бежала дальше, в Персию, где получила приют у богатейшего друга своего родственника, который окружил ее заботой и дал прекрасное воспитание.

Она не знала ни своей национальности, ни настоящих имен матери и отца, большинство современников считали ее полячкой, некоторые называли ее черкешенкой.

В Париже княжна после очередных приключений познакомилась с находившимся здесь в эмиграции князем Михаилом Огинским. Э. Лунинский называет его «великим гетманом литовским» [37, 50]. Нам он известен более как автор знаменитого полонеза «Прощание с Родиной». Огинский воспламенился при встрече с прекрасной незнакомкой, которая производила к тому же впечатление неслыханно богатой. Великий гетман переживал, судя по письмам, искреннюю страсть. «Что меня преследуют огонь и пламя — в этом нет ничего особенного, но почему они меня пугают, Ваше сиятельство?» — писал он ей.

Али Эметте любила красиво одеваться и выглядеть эффектно, расточительность скоро привела ее к банкротству, и она, спасаясь от кредиторов, в конце апреля 1773 г. выехала с небольшой свитой в Германию, во Франкфурт. Здесь после очередных приключений она оказалась в объятиях князя Лимбурга, который также влюбился всерьез и надолго в очаровательную «черкешенку», сменившую здесь свое имя на европейское — Элеонора. Поместив ее в один из своих замков, князь тратил на нее деньги, рискуя стать посмешищем, наконец, решил и жениться на ней, чему помешало только отсутствие документов о происхождении княжны. Тогда, желая упрочить свое положение при немецком князе, принцесса объявила себя беременной.

Между тем слухи о похождениях путешествующей по Европе авантюристки достигли ушей Лимбурга и утвердили его в мысли о непостоянстве, лжи и обмане предмета своей страсти, чему способствовала и не прекращавшаяся переписка принцессы с Огинским, уже собиравшимся покинуть французскую столицу.

Приблизительно в это время ловкая Али впервые объявила новое свое имя: она вслух пожелала стать внучкой Петра Великого, дочерью Елизаветы Петровны, в детстве увезенной в Сибирь и бежавшей оттуда благодаря священнику в Персию. Этому преображению предшествовала попытка Али представить некоего русского князя, пребывавшего в Спа, за князя Голицына, к которому по совету Лимберга она должна была явиться в качестве его уполномоченной для переговоров о притязаниях немецкого князя на Шлезвиг-Голштинию, незаконно присвоенную царствующим домом Ольденбургским. Письменное полномочие, датированное 28 декабря 1773 г., было выдано ей в Оберштейне, по которому мгновенно распространились слухи о явившейся здесь русской принцессе, наслоившиеся на слухи о якобы спасшемся Петре III, поднявшим восстание на Урале (Е. Пугачеве).

Новоявленная «принцесса» завязывает новое знакомство с виленским воеводой Карлом Радзивиллом («пане Коханку»), который, являясь непримиримым врагом России из-за произошедшего в 1772 г. раздела Речи Посполитой, так же как и М. Огинский, покинул родные края и кочевал по Европе с безнадежными намерениями вернуть былое единство Польши, используя дипломатические каналы.

Подвернувшаяся на пути «российская принцесса» озарила пана лучом света из конца беспросветного тоннеля. В его голове вспыхнула грандиозная идея краха трона Екатерины Великой, который, как ему казалось, уже раскачивался с двух сторон — внешней (война с Турцией) и внутренней (восстание Пугачева). С помощью новой третьей силы он мог рухнуть, погребая под собой решения о разделе Польши. Для принцессы связь с пане Коханку сулила свежий приток материальных средств, способный подпитывать ненасытные потребности авантюристки и позволявший отмахиваться от назойливых кредиторов.

Однако виленский воевода не обнаружил заметных способностей в искусстве интриг большого масштаба, в результате чего глобальные планы его не оказали сколько-нибудь существенного влияния на политическую игру дворов европейских государств. Какая-то неведомая сила внушила «принцессе» мысль о необходимости поездки в Стамбул в компании с Радзивиллом и Огинским. В мае 1774 г. она письменно пригласила Огинского в Венецию, откуда должно было начаться новое путешествие, целью которого являлось использование имени дочери Елизаветы Петровны для активизации действий на турецком театре военных действий и организации еще одного восстания в Польше; Лимбург был в курсе дела.

«Дочь российской императрицы» прибыла в Венецию под новым именем графини Пиннеберг в сопровождении полковника лимбургской армии барона Кнорра, служанки Францишки-фон-Мешеде и двух слуг. Здесь она устроилась в доме французского посла и сразу с удовольствием окунулась в приятное ей общество коротавших время у теплых берегов Адриатического моря богатых и влиятельных польских эмигрантов и французских офицеров, подавляющее большинство которых было тут же покорено красотой и умом «российской принцессы».

После полуторамесячного пребывания в гостеприимной Венеции графиня Пиннеберг с новой компанией сделала первый шаг на пути к турецкому султану, переместившись на остров Сицилия, в свободную республику-город Рагузу, встретившую известную путешественницу настороженно из-за опасения осложнений контактов с Россией.

В Рагузе впервые появились сфабрикованные документы, подтверждающие права дочери Елизаветы Петровны на российский престол. Известия о предстоящем заключении мира России с Турцией подтолкнули заговорщиков к новому рискованному плану. Руководимая кем-то невидимым претендентка написала письмо турецкому султану с просьбой помочь ей соединиться с Е. Пугачевым, которого она объявляла уже родным братом. Однако и эта просьба оказалась запоздавшей, отряды Пугачева были уже разбиты и рассеяны.

Оставался последний шанс: покорить А. Орлова-Чесменского и его ближайшее окружение, а на весь состав стоявшего в Ливорно морского флота должен был подействовать сочиненный заговорщиками манифест следующего содержания: «Божией милостью Мы, Елизавета II, княжна всей России, объявляем всем верным нашим подданным, что они могут высказаться только или за Нас или против Нас. Мы имеем больше прав, чем узурпаторы государства, и в скором времени объявим завещание умершей императрицы Елизаветы. Не желающие Нам принять присягу будут наказаны по освященным, установленным самим народом, возобновленным Петром I, повелителем России, законам» [37, 89].

Не позднее сентября 1774 г. к немалому своему удивлению А. Орлов получает через посредника, находящегося в Венеции (графа Монтегю), копию завещания Елизаветы Петровны, подтверждающую право наследования российского престола княжной, «принцессой Волдомирской», письмо на свое имя и воззвание к российскому флоту. Алексей в раздумье, но не надолго. Вероятно, мысль о пошатнувшихся отношениях с Екатериной у него промелькнула, но не более того. В самом деле, восстание Е. Пугачева фактически завершено, влияние Орловых на гвардию давно не то, что в 1762-м, с турками война закончена, а любовь к Отечеству оставалась неизменной. А что если это всего лишь хитроумно задуманная Н. Паниным проверка на верность государыне? «Если бы захотели узнать, насколько простирается моя верность Вашему Императорскому Величеству, я не дал бы никакого ответа», — пишет он в Петербург [37, 111].

Но там уже знают о претендентке и по другим каналам. Орлову императрица поручает, не входя в сношения с «известной женщиной» (имя княжны до дня ее смерти содержалось в строжайшей тайне), находящейся якобы в Рагузе, потребовать у местных властей выдачи ее и в случае несогласия бомбардировать город, а после захвата женщины доставить ее без промедления на корабле в Кронштадт. Но из Рагузы проворная княжна уже ускользнула.

А. Орлов заинтригован слухами о прекрасной авантюристке, ищет ее следы и находит их в Риме с помощью своего подданного майора Крестенека, подосланного к княжне, а также небезысвестного де Рибаса. Этого испанца, с 1772 г. принятого по протекции А. Орлова на службу России, он держал при себе в качестве офицера для секретных поручений. Кстати, это тот самый де Рибас, считающийся основателем Одессы (вспомним знаменитую улицу Дерибасовскую).

А. Орлов пишет: «Есть ли эдакая на свете или нет (т. е. мнимая дочь Елизаветы. — Л.П.) я не знаю… И мое мнение будс найдется таковая сумасшедшая, тогда, заманивши ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт…». И после обнаружения «сумасшедшей»: «не смог узнать в точности, кто же она в действительности» и «уверил я ее, что с охотою женился б на ней, чему она, обольстясь, поверила. Признаюсь, что оное исполнил бы, чтоб достичь того, чтоб волю Вашего Величества исполнить».

Заманив Тараканову в Пизу (здесь она появилась 15 февраля 1775 г. под именем графини Силинской), Алехан обещал ей поддержку российского флота. Он тут же отдаляет от себя любовницу г-жу Демидову и разыгрывает из себя влюбленного в княжну, а может и действительно увлекается ею, редкой по красоте женщиной, которой, как говорили все, кто видел ее, трудно было не увлечься. Екатерине он пишет, что «старался казаться перед нею быть очень страстен» [52/IV, 401]. До прибытия в Пизу она уже наслушалась любовных клятв от многих известных в Европе лиц.

В Пизе граф А. Орлов подготовился к встрече прекрасной княжны с блеском, вполне достойным наследницы русских государей, снял для нее роскошный дом, предоставил великолепные экипажи.

22 февраля 1775 г. А. Орлов приглашает княжну в Ливорно посмотреть морские маневры, обещая ей взбунтовать флот. На шлюпке их доставляют на борт адмиральского корабля «Исидор», где ей, как будущей императрице, оказывают почести, гремит салют, производятся маневры кораблей… К вечеру Алексей незаметно отдаляется от «возлюбленной», а капитан Литвинов арестовывает ее, предварительно обезоружив свиту. Среди некоторых авторов бытует мнение, что А. Орлов зазвал княжну на корабль с целью обвенчаться с ней, использовав для этого корабельного священника, так как на берегу венчать было некому. Это вряд ли соответствует действительности, неглупая княжна, прекрасно с чьей-то помощью осведомленная о делах при российском дворе и среди народа, должна была соображать, что захватить русский престол будет проще, будучи свободной от брачных уз. Если же перед переворотом выйти замуж за Орлова, то при реализации заговора возможно сопротивление оппозиции, составленной из самых разных слоев общества, основанное на неверии в кровную связь княжны с императрицей Елизаветой (еще не забылись недовольства русского общества желанием Екатерины II выйти замуж за Г. Орлова).

Все документы и вещи княжны тут же были конфискованы.

После ареста на корабле она не сразу поверила в измену Орлова, звала его на помощь, требовала немедленного освобождения. И сам А. Орлов первую ночь после этого провел в бессоннице и душевных терзаниях, пытаясь отвлечься с помощью каких-то «веселых книг». Возмущенная захватом общественность города Ливорно была недалека от мысли расправиться с коварным графом, который писал в это время Екатерине, что находится в опасности сделаться жертвой возмущенных свидетелей предательской интриги.

15 марта 1775 г. русская эскадра, состоящая из 5 линейных кораблей и фрегата, проходит через Гибралтарский пролив в Атлантический океан. У берегов Англии Тараканова делает попытку к бегству, решив воспользоваться стоявшей поблизости английской шлюпкой. Но во все время следования она находится под непрестанным наблюдением, и попытка не удалась.

В середине марта 1775 г. посланный Орловым по суше Крестенек прибывает с радостной вестью об аресте самозванки в Москву, где в это время пребывала императрица, а 22 мая у российских берегов ошвартовалась эскадра Грейга. В июне того же года возвращается на родину и А. Орлов, посещает в подмосковном Царицыне императрицу.

Пойманную княжну и ее спутников предполагалось поместить в Ревеле, в «известном цухтгаузе», если Грейг прибудет туда. Но арестантов доставляют сначала в Кронштадт, а оттуда в строжайшей тайне препровождают в Петропавловскую крепость. 31 мая генерал-губернатор Петербурга Александр Михайлович Голицын, которому поручено вести дело княжны Таракановой, доносил, что «известная женщина и свиты ее два поляка, пять человек слуг и одна служанка» прибыли в Петропавловскую крепость в 2 часа дня 26 мая. «В тот же самый день приехал я в крепость, нашел сию женщину в немалом смущении от того, что она не воображая прежде учиненной ею дерзости, отнюдь не думала того, что посадят се в такое место. Оказывая мне о том свое удивление, спрашивала за что с нею столь жестоко поступают?.. свойства она чувствительного, вспыльчивого, разума и понятия острого, имеет многие знания, по французски и по немецки говорит она совершенно, с чистым обоих произношением и объявляет, что она, вояжируя по разным нациям, испытала великую в себе способность к скорому изучению языков, спознав в короткое время английский и итальянский, а живучи в Персии, учила арабский и персидский языки. Впрочем, росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет черные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый с горбом, почему и походит она на итальянку».

Как показала княжна на допросе, Орлов, получив первое ее письмо, прислал к ней Крестенека (Христенека) с поручением спросить, ее ли это действительно письмо, который, получив утвердительный ответ, тут же объявил, что Орлов хочет ее видеть, но не знает где. Княжна отвечала, что поедет в Пизу, где Орлов ее и увидит. «За три почты (за три почтовых перегона. — Л.П.) Крестенека послала она вперед для предуведомления о ее приезде графа и приготовления ей дома. В Пизу она приехала под именем графини Силинской… Прожив в Пизе девять дней, предложила она графу, что желала бы быть в Ливорно, и он на то согласясь с нею и поехал, взяв с собою и вышеуказанных поляков. В Ливорно в тот самый день обедали они у английского консула кавалера Дика, а после обеда просила она графа, чтоб посмотреть ей российский флот, в чем он сделал ей удовольствие, спрашивая на который она хочет корабль; она отвечала, что желает лучше видеть адмиральский» [37, 178]. И эта просьба была уважена с показом «морской экзерциции» при многократной стрельбе из пушек.

А. Голицын по настоянию Екатерины систематически допрашивает княжну, добиваясь признания о ее происхождении и связях, но она отрицает даже то, что претендовала на российский престол. К ней то применяют строгие меры, сажая на грубую пищу, помещая в камеру под постоянное присутствие солдат для наблюдения за ней, запрещают появляться в камере любимой служанке, с которой она не расставалась до самых последних дней на свободе, то смягчают условия содержания, опасаясь смерти из-за открывшейся у нее чахотки. Тараканова стойко переносит все муки, и просит, умоляет А. М. Голицына о свидании с императрицей, чтобы сообщить ей лично нечто чрезвычайно интересное. Она просит передать императрице письмо с просьбой «лично меня выслушать, я имею возможность доказать и доставить большие выгоды Вашей Империи. Елизавета». В другом письме: «Я умоляю Ваше Императорское Величество во имя Вас самих благоволить меня выслушать и оказать мне Вашу милость».

Все старания А. Голицына принудить княжну к чистосердечным признаниям разбивались о ее несокрушимую стойкость. 24 июля он докладывал: «Всеподданейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что я использовал все средства, ссылаясь и на милосердие Вашего Императорского Величества и на строгость законов, выясняя разницу между словесными угрозами и приведением их в исполнение, чтобы склонить ее к выяснению истины. Никакие изобличения, никакие доводы не заставили ее одуматься. Увертливая душа самозванки, способная к продолжительной лжи и обману, ни на минуту не слышит голоса совести. Она вращалась в обществе бесстыдных людей, и поэтому ни наказания, ни честь, ни стыд не останавливают ее от выполнения того, что связано с ее личной выгодой. Природная быстрота ума, ее практичность в некоторых делах, поступки, резко выделяющие ее среди других, свелись к тому, что легко может возбудить к себе доверие и извлечь выгоду из добродушия своих знакомых» [37, 138].

Не сохранилось никаких данных, подтверждающих посещение Екатериной тайной узницы, можно лишь предполагать, что она была заинтригована и не могла отнестись равнодушно к ее просьбе.

Зато известно, что посещал Тараканову А. Орлов. Он чувствовал свой грех, испытывая смешанное чувство жалости и раскаяния по отношению к несчастной узнице.

Саксонский посланник при русском дворе Сольмс в секретном письме своему правительству сообщал: «В Петербурге говорят, что привезенная Грейгом принцесса, находясь в Петропавловской крепости, 27 ноября родила графу Орлову сына, которого крестили генерал-прокурор князь Вяземский и жена коменданта крепости Андрея Григорьевича Чернышева. И получил он имя Александр, а прозвище Чесменский и был тотчас перевезен в Москву в дом графа».

По поводу происхождения А. А. Чесменского бытуют разные мнения. Одни считают сказкой рождение его в тюрьме княжной Таракановой, другие придерживаются противоположного мнения. Документальных фактов не существует, да и быть не могло, материалами следствия рождение ребенка не подтверждается.

На первый взгляд кажется, что ничего фантастического в появлении тюремного младенца, названного Чесменским, нет. Одно бесспорно: Александр Алексеевич Чесменский действительно существовал, Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский считал его членом своей семьи, держал при себе.

Если принять во внимание посещения А. Орловым несчастной княжны в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, то возникает вопрос — зачем ему это было нужно, если он после ареста избегал встречи с ней, что вполне объяснимо нежеланием являться на глаза предательски обманутой женщине. Отсутствие сведений о рождении ребенка в материалах следствия можно объяснить досрочным (до рождения) окончанием допросов заточенной княжны в связи с их бесполезностью.

Обращает на себя внимание тот факт, что побочный сын А. Орлова не получил фамильных привилегий, в то время как незаконным детям Федора Орлова были даны дворянские права, фамилия и герб Орловых. Не говорит ли это о том, что его происхождение, запятнанное именем матери-злодейки, делало невозможным получение почетных прав, несмотря на всю огромную значимость и заслуги перед Отечеством его отца? Но, как показало время, Александр Чесменский не имел к княжне Таракановой никакого отношения. Возможно, родившая его женщина была из числа дворовых графа, которые в элитной среде назывались «подлыми».

Если же поверить в присутствие генерал-прокурора князя А. А. Вяземского при крещении в тюрьме рожденного мальчика, то можно сделать вывод о придании этой процедуре определенного веса из уважения к родителю младенца, ведь в противном случае место генерал-прокурора здесь мог занять истопник или караульный солдат.

Обратим внимание и на даты. А. Орлов увиделся с княжной впервые в середине февраля 1775 г., через неделю ее арестовали, и если, как считается в некоторых источниках, ребенок якобы родился 27 ноября того же года, то разница между датами составляет ровно девять месяцев.

В книге профессора М. Д. Артамонова «Московский некрополь» показано место захоронения А. Чесменского с указанием дат его рождения и смерти: 1763–1820, но тут же сказано, что он был побочным сыном Г. Г. Орлова-Чесменского — опечатка в инициалах отца очевидна [3, 346]. Нет ли опечатки и в дате рождения Чесменского; надписи на надгробиях в 1999 г. находились в таком плачевном состоянии, что даже само захоронение найти было невозможно.

Однако все сомнения и романтичность этой легенды рассеиваются одной вскользь сказанной фразой из письма В. Орлова, адресованного сыну и датированного 1787 г.: «…слухи о войне подтверждаются. Многие из молодых людей хотят ехать волонтерами, из числа оных Зиновьев и Чесменской» [44/1]. Стало быть, незаконному отроку, если считать дату его рождения 1775 г., в это время было бы всего 12 лет и о волонтерстве не могло быть и речи.

В «Русских портретах…» об А. Чесменском сказано: «Родился он в 1762/3 г. и первое время в переписке братьев просто назывался „Алексаша“. После Чесмы он получил свою фамилию и был утвержден в дворянстве. Служа в Конной гвардии, а потом в армии, Чесменский участвовал во многих боях Турецкой, Шведской и Польской кампаний и заслужил Георгия 4 степени. Павел уволил его от службы бригадиром, умер он в отставке генерал-майором. Он был „чрезвычайно красивый мужчина“, и одно время его прочили в фавориты. Куриозно, что на памятнике его (ум. 27 февраля 1820 г., 57 лет) в Донском монастыре написано: „Да призрит Господь неутешную мать, как призрила она тебя сим памятником“. Значит, мать его была еще жива!» [52/V, 412].

Во время своих тюремных посещений А. Орлов будто бы пытался оправдаться перед княжной, но она уже относилась к нему с презрением, как к предателю. Можно допустить, что ребенок у Таракановой все же родился, но о дальнейшей его судьбе ничего не известно.

Княжна умерла, так и не открыв тайну своего происхождения. А может быть, никакой тайны и не было? По мнению историка А. Голомбиевского, Тараканова — «легкомысленная красавица, вечно нуждавшаяся в деньгах, запутавшаяся в долгах и любовных связях, сама была жертвой какой-то политической интриги и едва ли отдавала себе отчет в своих целях и стремлениях».

Сохранился секретный рапорт коменданта Петропавловской крепости Андрея Чернышева на имя А. Голицына: «Декабря 4 числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина… умре, а пятого числа, в том же равелине, где содержана была, тою же и командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам» под присягой велено было хранить обо всем, чему свидетелями они были, строжайшую тайну [49, 193]. На могиле не осталось ни холмика, ни каких-либо следов захоронения.

Память о прекрасной княжне в виде барельефного портрета на итальянском мраморе в 1914 г. хранилась в собрании великого князя Николая Михайловича. На обратной стороне портрета вырезана была надпись: «Головка княжны Таракановой, привезена из Италии, досталась теперешнему владельцу от бабушки его Анны Федоровны Орловой, дочери графа Федора Григорьевича Орлова и племянницы графа Алексея Орлова-Чесменского, от которого она головку и получила» [52/IV, 401]. Предполагают, что портрет был заказан А. Орловым Шубину в подарок княжне, который она вернула Алексею в обмен на его парсуну (существование парсуны подтверждено документально). Где находится этот портрет теперь — нам не известно.

Наделавшая в свое время много шума картина К. Д. Флавицкого «Княжна Тараканова», написанная в 1864 г., на которой изображена молодая красивая женщина, в ужасе прижавшаяся к стене тюремной камеры, у ног которой от подступающей воды спасаются крысы, исторически недостоверна. Наводнение в Петербурге произошло с 9 на 10 сентября 1777 г., т. е. почти через два года после смерти княжны Таракановой. Кстати, наводнение это, перед которым два дня бушевала буря, натворило немало, так как началось ночью, а закончилось к полудню следующего дня.

На этом можно было бы закончить печальную историю княжны Таракановой, если бы не…

 

Августа Тараканова — монахиня Досифея

С фамилией Орловых связывают еще одну таинственную и малоисследованную страничку истории. По преданию, настоящую дочь Елизаветы Петровны от морганатического брака с А. Разумовским, истинную Тараканову (1746–1810), увезенную в детстве в Италию, звали Августой. Августа — официальный титул византийских императриц, может быть, поэтому истинной дочери Елизаветы и дали это имя. По другой версии, поскольку православная церковь отмечает день Августы 24 ноября, эта дата дважды знаменательна для императрицы — день переворота, приведшего к власти Елизавету, и день тайного венчания ее с Разумовским. Фамилия Тараканова образовалась от клички одного из родичей отца Августы А. Г. Разумовского — Драган, с одним из племянников которого она воспитывалась вдали от двора где-то в Малороссии, а затем в Италии. Со временем фамилия эта была переделана на русский лад в Тараканову.

Отправка Августы за границу была вызвана опасениями Елизаветы о возможном преследовании ее, как незаконнорожденной претендентки на российский престол, на который дочь ее, как потом оказалось, вовсе не претендовала. Не зная этого, а может быть, и просто «на всякий случай», Екатерина, очень ревностно относившаяся к любым посягательствам на ее власть, во избежание каких-либо новых неприятных неожиданностей, решила отыскать царственную дочь и доставить в Россию. Заданию этому по понятным причинам суждено было иметь совершенно секретный характер, и потому до сего дня не найдено в документах того времени никаких следов по делу доставки в Россию дочери Елизаветы, тем более, что, как и в случае с лже-Таракановой, даже настоящее имя ее произносить было строжайше запрещено.

По одной из легенд Августа Тараканова была привезена в Россию около 1780 г. (в 1778-м?) Григорием Орловым. Ее поместили в Шлиссельбургскую крепость, в связи с чем возникли слухи, что лже-Тараканова вовсе не умерла, а по-прежнему содержится в Петропавловской крепости — об этом сообщал и саксонский посланник. После смерти Г. Орлова ее, возможно по просьбе его брата Алексея, перевезли в Москву, в Ивановский монастырь, где дали монашеское имя Досифея и содержали в строжайшей тайне в специально для нее построенном помещении, состоявшем из трех келий с окнами во внутренний двор. Ей не позволяли ни с кем общаться, кроме игуменьи, духовника и причетника, умершего в глубокой старости, с которым успел побеседовать историк В. Л. Снегирев. Говорили, что приходилось видеть ее также московскому купцу Ф. Н. Шепелеву, имевшему на Варварке торговлю чаем.

Григорий Орлов якобы выполнял тайное задание Екатерины II как бы в обмен на официальное признание ею его брака с Е. Зиновьевой. Напомним, что в 1777 г. Сенат объявил этот брак недействительным и вынес решение об удалении обоих в монастырь. Императрица, возможно, обсудила сложившееся положение с Григорием и Алексеем Орловыми, в результате чего задание выкрасть с берегов Адриатики Августу было дано Григорию, так как Алексей имел веские основания понести в Италии заслуженную кару за свежее еще воспоминание о предательском захвате прежней «княжны Таракановой». К тому же Августа не отличалась ни агрессивностью, ни притязаниями на какие бы то ни было звания, и, следовательно, выкрасть ее особого труда не составляло. Короткое «свадебное путешествие» Г. Орлова в 1778 г., последовавший в 1780 г. выезд Алексея «в Спа»… Как бы то ни было, а монахиня Досифея была доставлена в Россию, а в 1785-м году переведена в Москву из Шлиссельбургской крепости.

Досифея, по описаниям, «была уже пожилая, среднего роста, худощава телом и стройна станом; несмотря на свои лета и долговременное заключение, еще сохраняла в лице некоторые черты прежней красоты; ее приемы и обращение обнаруживали благородство ее происхождения и образованность. Старый причетник видел каких-то знатных особ, допущенных игуменьей на короткое время к затворнице, которая общалась с ними на иностранном языке. На содержание ее отпускалась особая сумма из казначейства». Стол она имела хороший, иногда получала от кого-то крупные суммы, раздавала их бедным и на церковь, куда ходила редко, и тогда никого туда не пускали; любопытных от ее окон, всегда завешенных, отгоняли. Занималась она также рукоделием и чтением книг; последние годы жизни «провела в безмолвии» [52/IV, 404].

После смерти Екатерины II режим ее содержания ослаб, а при Александре I до нее и вовсе никому не было дела и она пребывала в монастыре «в полном забвении». В годы царствования Павла I к ней допускались некоторые светские и духовные лица, с одной из женщин — А. Г. Гагариной, благочестивой воспитанницей Ивановского монастыря, она неоднократно беседовала. По преданию, Досифея рассказывала ей что-то о похищении ее в Италии, о привозе на корабле в Россию… Посещал таинственную монахиню и «любопытный до придворных интриг» митрополит Платон.

В последние годы жизни (по слухам) Досифея дала обет молчания и вскоре сошла с ума. В Ивановском монастыре и умерла. Отпевал ее дмитровский епископ Августин, на похоронах присутствовали высокопоставленные лица и среди них главнокомандующий Москвы граф И. В. Гудович. Погребение состоялось в Новоспасском монастыре, у стены в специально построенной часовенке; на могилу положен был дикий камень с надписью: «Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи, обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февраля 4-го 1810 года. Всего ее жития было 64 года. Боже, всели ее в вечных Твоих обителях».

Перед революцией 1917 г. было известно о местонахождении двух одинаковых портретов Досифеи: один из них, подпорченный, был подарен А. Г. Головиной (урожденной Гагариной) самой Досифеей и находился в имении Ф. А. Головина — селе Новоспасском-Деденеве. Другой, с подтверждающей надписью на обороте, хранился в Новоспасском монастыре. Собственно, на основании этой надписи и было сделано заключение о том, что Досифея являлась дочерью Елизаветы Петровны. Однако никаких официальных данных или достоверных материалов мемуарного характера найдено не было. О нынешнем местонахождении портретов Досифеи также ничего не известно. Репродукция приведена в «Русских портретах…», рядом помещен и портрет в профиль княжны лже-Таракановой [52/IV, 72].

У Алексея Орлова с одним только именем Тараканова до последних дней жизни были связаны очень сложные воспоминания. Среди бумаг, найденных в Британском музее, содержалась записка, автор которой утверждал, будто слышал от адмирала С. Грейга о том, что А. Орлов всегда тяготился арестом и смертью княжны, сознавая свою вину. Возможно, Тараканову (Досифею) А. Г. Орлов воспринимал как некую зловещую тень загубленной им лже-Таракановой. Можно также предполагать, что Алексей во время охоты на нее узнал и местопребывание Августы, но об этом нам ничего не известно. Одна из легенд, связанных с этим именем, говорит о том, что А. Орлов, проживая в Москве, настрого приказал своему кучеру за версту объезжать Ивановский монастырь, и когда новый кучер, не зная того, провез его рядом, Алексей якобы велел его пороть. Можно с уверенностью сказать, что эта небылица явно кем-то придумана. Объезжать, скорее всего, приходилось по той простой причине, что стоит Ивановский монастырь на довольно крутой горе.

В Новоспасском монастыре часовня монахини Досифси сохранилась и в мае 1998 г. ждала начала своей реставрации. Стоит она справа от главного входа, метрах в шестидесяти у монастырской стены. Каменная кладка в общем цела, хотя и треснула кое-где, облицовка кладки оббита, металлическое обрамление проемов полопалось от ржавчины. На стенке под куполом висят две иконки под стеклами, а справа от них, рядом — копия портрета монахини Досифеи работы Г. Сердюкова. Под ними стоят каменные блюдца для подношений, куда редкие посетители реставрируемого монастыря кладут металлические деньги, ибо бумажные унесло бы ветром. Нет уже ни надгробного камня, ни каких-либо «опознавательных» надписей.

Остается удивляться только, что часовня вообще осталась цела, так как на территории монастыря после 1917 г. в разное время находились общежитие, концентрационный лагерь для политических и уголовных преступников, медвытрезвитель и мебельная фабрика. Монастырское кладбище уничтожено, лишь кое-где вдоль стен стоят чудом уцелевшие памятники.

 

Перед возвращением в Россию

После поимки княжны Таракановой миссия А. Орлова у берегов Италии с блеском заканчивалась, необходимо было лишь сделать остающимся подчиненным кое-какие распоряжения, содержание которых раскрывается в следующих документах.

Из рапорта генерал-майора Борзова от 12 ноября 1775 г.: «Его сиятельство… граф Алексей Григорьевич Орлов, препоруча мне управление в Архипелаге флота и распоряжение дел прошлого 774 года августа от 9-го повелеть соизволил, чтоб из Греков и Албанцев, которые пожелают в Россию, забирать на корабли больше молодых и прочных, к службе или к поселению, а обнадеживаний им более никаких не давать, как только следующие: 1) что они все как единоверные с нами не будут оставлены и никогда не укреплены, на всегда имея свою вольность; 2) желающие поселиться будут все выгоды иметь равно с Россиянами», здесь же говорилось, что по указанию А. Орлова по прибытии в Россию грекам и албанцам следовало предоставить жилье и пропитание.

Адмирал Свиридов также оставил объявление: «…По согласию высокоповелительнаго и главнокомандующаго господина генерала и разных орденов кавалера сиятельного графа Алексея Григорьевича Орлова, призываю я к сему славному делу храбрых всегда в военных делах христианского закона Славян, Греков, Македонцев, Албанцев и Румелиотов, которые серебро и злато за малое дело ставят, а предпочитают более всего военную свою славу и вольность…». В Керчь из турецких областей были отправлены два фрегата с «охочими» албанцами и греками.

Порадовал Алехана сам турецкий султан, подаривший ему настоящих первоклассных жеребцов. А уж у него было чем удивить и самого опытного специалиста; его бесчисленные табуны составлялись из лучших лошадей со всех захваченных турками территорий. По свидетельству управляющего орловским конским заводом В. Шишкина, султан подарил производителей «отобранных из отборных», как принято было тогда писать в подобных характеристиках.

 

Вольная жизнь и первое хобби

Сознавая прочность связи императрицы с Г. Потемкиным, Алексей Григорьевич в возрасте 40 лет просит отставить его от всех должностей, освободить от государственной службы. Вот текст его прошения:

«Всемилостивейшая Государыня! Во все время счастливого государствования Вашего Императорского Величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне, пришед в несостояние, расстроив все мое здоровье… принужденным нахожусь пасть ко освященнейшим стопам Вашего Императорского Величества и просить от службы увольнения в вечную отставку.

Вашего Императорского Величества, Всемилостивейшей моей Государыни, всеподданнейший раб граф А. Орлов-Чесменский 1775 года ноября дня» [49, 166].

Для Екатерины потеря такого человека была невосполнимой. Она не могла расстаться с Потемкиным, но и настаивать на продолжении службы А. Орлова не решалась. Военная коллегия, возглавляемая Потемкиным, ждать не заставила: указом от 2 декабря Алексей Орлов получил увольнение «навсегда от всякой службы».

Прибытие знаменитого Л. Г. Орлова-Чесменского в Москву на постоянное жительство явилось для москвичей знаменательным событием. Граф сразу стал лидером местной знати, вокруг него сформировался своеобразный светский центр, московские вельможи, дворяне и купцы впоследствии испытали на себе в разной мере его влияние, многие вскоре уже пытались подражать ему во всем, считали за честь бывать у него на обедах и балах.

В отличие от прочих отставленных от государственной службы богатых москвичей А. Орлов-Чесменский не мог проводить свое время в постоянном безделье, его мозг был не способен пребывать в сладостной дреме, которой полностью отдавалась отвыкшая от каких-либо обязанностей московская знать.

Любовь к лошадям, этим умным и незаменимым в хозяйстве животным, с юных лет красной нитью проходит через всю его жизнь. Все более и более укрепляясь с годами, его хобби превращалось в полностью овладевшее его помыслами своеобразное учение о лошадях, без которых жизнь любого слоя российского общества XVIII–XIX веков невозможно себе представить. Запряженные телеги, повозки, кареты, экипажи, сани были единственным и незаменимым транспортным средством в деревнях, селах и городах и в сообщениях между ними (не считая водных средств). Крестьяне считали лошадей едва ли не членами семей, а не обделенные фантазией владельцы конских заводов желали иметь даже домашнюю мебель, напоминавшую формы конского снаряжения; например, делали дубовые кресла, главная часть которых имела форму подковы, округлая часть служила отклоненной назад спинкой, а концы использовались в качестве передних ножек. Вся эта часть изготавливалась из цельного толстого среза древесины, к ней приделывались наклонные задние ножки, а спереди — сиденье, образующее со спинкой тупой угол. Спинка украшалась затейливой резьбой, содержавшей обычно слова одной из народных пословиц вроде «тише едешь, дальше будешь». Подобным же образом делали кресла со спинкой в форме хомута и др.

Обладатели более быстрых и выносливых лошадей всегда имели преимущества перед другими в езде по дальним дорогам, на охоте и на соревнованиях в бегах. А. Орлов был не из тех, кто мог прощать себе проигрыши в чем бы то ни было. Это качество в соединении с редкой способностью постоянно мыслить творчески и привело его впоследствии к заслуженной славе лучшего коннозаводчика России.

Знавший графа А. Орлова лично профессор Московского университета П. И. Страхов, говорил о нем: «Едва ли какое из сведений человеческих ускользало от его любознательности; тончайшие подробности предметов, представлявшихся его просвещенному вниманию, примечал он быстро и рассудительно. Чем бы он ни занимался, все исследовал обстоятельно, изучал в совершенстве, читал, все соображал и извлекал все полезное и с удивительной верностью применял к самому делу».

Век спустя, в «Похвальном слове Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому по случаю столетнего юбилея со времени начала выведения им пород рысистых и верховых лошадей» (празднование юбилея происходило в 1875 г. по инициативе великого князя Николая Николаевича Старшего) А. Орлова называли «гениальным коннозаводчиком»; там же говорится, что «усилиями и трудами одного человека, достигшего столь плодотворных результатов своей деятельности в создании двух совершеннейших типов лошадей — рысистых и верховых, увеличена ценность улучшенного коннозаводства по всей России» [31]. После незабываемой победы при Чесме Алексей Григорьевич еще раз прославил на весь мир свое имя и вместе с тем Россию на сугубо гражданском поприще.

Приступить к первым опытам над лошадями Алексей смог лишь к середине 1760-х гг., закупив для этой цели в Англии и Аравии превосходных скаковых лошадей и производителей, экспериментировать с которыми начал в пожалованном ему в 1767 г. подмосковном селе Остров на правом берегу Москвы-реки. Кроме подаренных земель государыня разрешила Орлову отобрать в казенных конских заводах лучших жеребцов и маток, передав ему и пару превосходных жеребцов (Шаха и Дракона), полученных ею в подарок от персидского шаха.

Война с Турцией на семь лет прервала увлечение Алексея. Но и в плаваниях на кораблях в. далеком Средиземноморье мысли о лошадях не покидали его. Уже в 1769 г. в Остров начали поступать лошади, купленные или взятые в качестве трофея во время войны с турками. В следующем году к купленным ранее жеребцам — Балабану из Англии и «датчанину» Красавцу присоединились подаренные Алексею турецким пашой в знак благодарности за отпущенную на волю его плененную дочь чистокровные арабские жеребцы, Салтан и Старик. И вот теперь получивший полную свободу граф мог приступить со всей энергией к осуществлению своих планов. Село Остров было удобно в том отношении, что находилось поблизости от его резиденции на Большой Калужской.

Граф решает путем смешения кровей лошадей различных пород создать быструю, выносливую, красивую и приспособленную к суровым условиям российского климата породу. Это было время, когда коннозаводство становилось престижным, аристократическим делом. Уже действовали конские заводы Шереметевых, Салтыковых, Зубовых и др. Но граф Алексей пока мечтал не только о выведении, но и о сохранении новых пород в отличие от лошадей, производившихся на других конских заводах бессистемно. И как показало время, искусное сочетание английской и арабской кровей позволило вывести не только знаменитую породу рысистых лошадей. Не меньшим успехом пользовалась и верховая лошадь, одним из представителей которой был любимый графом Свирепый, легко справлявшийся с богатырским весом хозяина, отягощенного к тому же многочисленными наградами и украшениями, с которыми он выезжал в торжественные дни.

Признавая арабского скакуна совершеннейшей породой, Алексей задумал усовершенствовать его великолепные качества, мечтая создать увеличенную, более мощную породу.

Со временем планы его обретают все более широкий размах. Имея уже конский завод в селе Остров, он создает еще один, более мощный завод в селе Хреновое Бобровского уезда Воронежской губернии. Здесь, в более умеренном климате средней полосы России и при наличии богатейших тучных пастбищ, раскинутых по берегам реки Битюг (приток Дона), выполнение задачи казалось более скорым и успешным. Это произошло после 1776 г., когда Екатерина пожаловала Алексею Григорьевичу обширную часть воронежских земель. Здесь, при обилии ручьев и речек, а также благодаря высокому стоянию грунтовых вод, травы были настолько сочными, что не выгорали даже в засуху. А. Орлова не остановило и то немаловажное обстоятельство, что бездорожье и отдаленность завода мешали ему лично постоянно и детально контролировать исполнение всех своих задумок и корректировать их по своему усмотрению.

До наших дней дошло название породы мощных тягловых лошадей — «битюг». «Битюгские лошади» появились еще при Петре I, их разводили местные крестьяне. С появлением по соседству завода Орлова-Чесменского «битюги» были усовершенствованы: короткая шея, небольшая голова, сильные ноги с волосистыми щетками внизу. С 1776 по 1778 г. часть лошадей из Острова стали переводить в село Хреновое.

В Англии русский посланник С. Р. Воронцов по просьбе Алексея Григорьевича покупал английских чистокровных лошадей. Для обеспечения должного ухода за лучшими из них Орлов приступил к формированию команды специалистов. Людей созданной из числа своих крепостных команды Алексей обучал как сам, так и с помощью иностранцев. С юных лет искусству верховой езды обучалась графиня Анна. Она ездила на ослепительно белом жеребце по прозвищу Бриллиант; вместе с подругой и ровесницей Ириной Никитичной Хитрово и другими девицами высшего общества она научилась с большой ловкостью на полном скаку выдергивать копьем кольца, вкрученные в стены манежа.

Отбор жеребцов производился всякий раз после поступления в конюшни села Остров очередной партии («ставки») числом до 20 отобранных лучших рысаков с Хреновского завода. По пути с юга «ставка» останавливалась на отдых в Хатунской волости, в конюшне, специально для этой цели построенной на околице отрадненской усадьбы брата Владимира. В Острове граф собирал «команду» ездоков, приказывал им запряженных коней в легкие беговые дрожки собственной конструкции отправлять к главному московскому дому близ Донского монастыря, причем по дороге бег каждого рысака то ускорялся, то замедлялся, обогащая наблюдения сопровождавшего команду графа. После прибытия на место хозяин обходил и внимательно осматривал каждого, отмечая меру утомленности и прислушиваясь даже к дыханию. Такие опыты производились по нескольку раз с каждой «ставкой», чтобы не допустить случайной ошибки при отборе производителей, отправлявшихся затем обратно в Хреновое для продолжения экспериментов. Здесь развернулось широкое строительство: центральный усадебный дом, длина которого составляла 175 метров, был построен в 15 верстах от реки Битюг. Кроме главного дома здесь в короткий срок были сооружены капитальные конюшни, два манежа, выводные залы, кузница, ветеринарная лечебница и даже анатомический музей. Жеребцы-производители, жеребые матки и жеребята-отъемыши содержались отдельно от основной массы. С дальним прицелом на использование выводимых пород в условиях российской зимы граф Алексей Григорьевич распорядился закалять лошадей, по 7–8 месяцев в году они паслись в естественных условиях и лишь с наступлением сильных холодов отводились в конюшни.

Граф до того вникал в коннозаводские дела, что, не имея возможности долгое время находиться в Хреновом, знал, какая нуждающаяся в особом внимании лошадь (из общего числа в 2000 голов) в каком отделе стоит и сколько гарнцев овса получает. Особые сведения он получал о больных лошадях. Все эти данные фиксировались в специальном журнале, который регулярно отсылался хозяину для внесения в него соответствующих указаний и поправок, после чего пересылался обратно для исполнения. А. Орлов вплоть до изгнания в Германию сам часто посещал Хреновое, лично тщательно осматривая и оценивая лошадей, после чего отделял племенной состав от основной массы.

Сюда же были переведены и знаменитые чистые голуби, содержавшиеся при графском доме в Москве, для них также составлялись родословные. Хохлатые, козырные, трубастые, почтовые — всю эту живность граф Алексей требовал содержать с большой любовью. Почтовых голубей отвозили за 80 верст в Хатунскую волость и выпускали в определенные часы. Они приносили графу в Москву весточки, в которых отмечалось время отправления. А. Орлов и здесь оставил свое имя: в середине XIX века многие московские купцы содержали породу чистых голубей, также называвшуюся орловской.

О любимце и последователе А. Орлова Василии Ивановиче Шишкине следует рассказать особо. Родился он около 1780 г. и поначалу был дворовым человеком в Острове, обучался в местной школе для дворовых мальчиков, организованной А. Орловым. Умного, сметливого паренька граф приметил и вскоре доверил ему хранение своих колоссальных доходов, которыми тот стал распоряжаться по указаниям хозяина. Состоя при жизни графа главным конторщиком и кассиром, он после смерти хозяина становится управляющим Хреновского завода и имения, занимавшего 100 тысяч десятин земли с самыми разнообразными хозяйственными строениями. Как говорил один из очевидцев, А. Стахович, «Хреновая равняется пространством германскому княжеству». В этом хозяйстве содержалось не только более 2000 голов лошадей, но и 25 ватаг овец по 2000 в каждой и 20 гуртов волов. При воловьем хозяйстве содержались выписанные самим графом меделянские собаки (их родословными занимался также сам хозяин лично) и бульдоги. Весь этот гигантский «механизм» требовал постоянного контроля и корректировок, представляя собой единое отлаженное целое благодаря умелому руководству В. Шишкина.

Мясо овец засаливали, а сало и шкуры продавались ежегодно на сумму до 100 000 руб. Мясо волов шло на питание многочисленной дворни. Вся бесчисленная разнообразная живность, включая табуны лошадей, паслась на обширных лугах и полях, засеянных овсом и другими культурами, но на берега Битюга и в пойменные луга скот не выпускали: здесь заготавливалось на зиму высококачественное сено для избранных лошадей.

После смерти А. Орлова Шишкин в хреновском имении, часто посещаемом богатыми любителями лошадей, и сам уже жил по-барски в главном доме, занимая половину его, другая половина предназначалась для самой графини Анны и многочисленных почетных гостей. Воспитанный в вельможном доме, в меру образованный управляющий был до глубины души предан памяти своего великого господина, честно вел все местные дела, став истинным продолжателем окончательного выведения орловских лошадей. При нем дело было доведено до блистательного конца [31].

 

Бега

Испытания собственных рысаков на соревнованиях в скорости и красоте бега с рысаками других коннозаводчиков были для Алексея Григорьевича составной частью программы по улучшению породы. Для этого граф устраивал езду на рысаках в легких беговых санках или дрожках собственной конструкции, с русской упряжью. С его легкой руки бывшие в то время в моде нарядные немецкие санки постепенно со всей Москвы стали свозить как ненужное старье в железный ряд на Неглинную. Они заменялись русскими по типу орловских. Вся купеческая Москва стала подражать А. Орлову в упряжи.

Первоначально маршрут участников скачек лежал по Шаболовке через Москворецкий мост к Устьинскому и обратно. Но вскоре скачки приобрели столь массовый характер, что участились несчастные случаи с прохожими и проезжими, и ездоки по почину графа Алексея вынуждены были переместиться непосредственно к Донскому монастырю, поближе к его главным владениям. Первоначально к скаковому кругу посторонняя публика не допускалась, лишь с 1785 г. там происходили регулярные публичные скачки по четвергам в течение мая и июня ежегодно вплоть до самой кончины графа.

Бег был устроен на Большой Калужской улице, напротив графских домов; по сути, это был прообраз ипподрома с двухверстным кругом, обнесенный надолбами. Началом бега считалась линия между двумя воткнутыми в землю ребрами кита.

В первом публичном соревновании русских жокеев на чистокровных английских лошадях принимали участие девять лошадей: Изида, Лариса и Гранд Алексея Орлова, Лизистрата М. П. Хилкова, ставшего впоследствии секретарем скачек, Травлер Д. С. Муравьева, Стайль княгини Дашковой, Диана и Мизера князя Куракина и Метеор графа Капниста. Приз в 500 рублей, пожертвованный А. Орловым, выиграл Травлер Муравьева. Управлявший скакуном крепостной мальчик Андрей (фамилия осталась безвестной) прибыл к финишу с одним стременем в руках, потеряй он его во время скачки, Травлер лишился бы звания победителя, так как по правилам даже потеря стремени считалась уменьшением веса. Вес наездников во внимание не принимался, чем. видимо, и объясняется победа Травлера и его необычайно ловкого наездника, сумевшего на полном скаку ухватить отрывавшееся стремя. Граф Орлов, тронутый смелостью и ловкостью мальчугана, сам вручил ему в подарок 100 золотых. Вскоре всякий летний четверг на Б. Калужскую стекалось множество народа — смотреть бега. Молодежь знатных фамилий гарцевала верхом внутри круга, публика постарше располагалась на галереях.

Часто Алексей Григорьевич заставлял соревноваться своих рысаков меж собою, причем по принятому здесь обычаю неизменно наездник проигравшей лошади преподносил победителю калач. Состязания проводились в 3 круга, в целом по 6 верст. Сам граф выезжал порой вместе с дочерью Анной в золоченой четырехколесной колеснице, запряженной в ряд четверней гнедых или серых лошадей верховой породы, которыми управлял сам Алексей Григорьевич. Он пускал лошадей вскачь и на самом быстром ходу вдруг, мгновенно, едва уловимым легким движением руки, останавливал их и снова пускал тем же аллюром, так искусно выучены были его лошади. Вслед за ним следовало все высшее общество доканчивать вечер у «ласкового вельможи», как его называли москвичи.

На званые обеды съезжалось ограниченное число гостей исключительно по заранее разосланным приглашениям — так было общепринято в дворянской среде. Алексей любил отечественные нравы, обряды, развлечения, песни и танцы, ими он потешал народ обычно напротив Нескучного на Калужском («Орловском») поле.

Иногда после скачек, в саду, по словам одного из современников, «перед беседкой графа Орлова пели и плясали цыганы, из них один, немолодой, необычной толщины, плясал в белом кафтане с золотыми позументами и заметно отличался от других. Этот толстяк казался чрезвычайно искусным, даже „красноречивым в своих телодвижениях. Он как будто и не плясал, а между тем выходило прекрасно, ловко, живо и благородно“. Было у кого поучиться искусству танца дочери Аннушке; через несколько лет она стала выдающейся танцовщицей, на выступления которой на балах засматривались и привередливые знатоки. Обязательными сопутствовавшими настоящему танцу того времени элементами являлись жесты, пантомимика, составлявшие его „язык“».

Цыган Алексей Григорьевич вывез из Молдавии и сделал их своими крепостными. Числились они «приписными крепостными» села Пушкино. Созданным объединенным «русско-молдавским» хором, который явился родоначальником всех цыганских хоров в России, руководил Иван Соколов, а одним из певцов и танцоров был Илья Осипович Соколов (умер около 1849 г.), впоследствии сменивший Ивана. Этот самый хор известен до сих пор как «соколовский хор у „Яра“». Песни и пляски цыган в расшитых золотом и украшенных монетами нарядах производили неизгладимое впечатление. Своим исполнением, сопровождаемым прерывистыми вскриками, они доводили себя танцами до исступления. Впоследствии цыганский хор А. Орлова получил «вольную». Мужская половина этих цыган воевала в 1812 г. против Наполеона. Сами цыгане-историки считают А. Орлова первым, кто открыл в Москве путь цыганским песням и пляскам.

После выступлений цыган порой демонстрировались кулачные бои. Искусных бойцов А. Орлов щедро награждал.

Развлечения в Нескучном менялись: то в манеже устраивалась карусель, в которой участвовали знатные московские завсегдатаи в маскарадных костюмах, на следующий день — петушиные или гусиные бои. Бойцовые петухи орловской породы отличались красным цветом, силой и сноровкой и обычно выходили победителями. Говорили, что орловская порода оказалась после смерти Алексея Григорьевича у какого-то калитниковского дьякона в районе Чесменки (Чесменкой называлась в народе станция Курской ж.д., переименованная позже в «Текстильщики», в районе которой располагался один из домов Алексея Орлова).

 

Женитьба Алексея Орлова

В 1782 г. Алексей Григорьевич наконец женится на 20-летней Евдокии Николаевне Лопухиной, дочери Николая Александровича Лопухина и Анны Алексеевны Жеребцовой. Женитьба эта состоялась, как полагают, «по наводке» Екатерины Алексеевны Демидовой (урожденной Жеребцовой), бывшей близкой спутницы Алехана в Италии. Таким образом, Е. А. Демидова, жена тайного советника П. Г. Демидова, приходилась невесте Алексея теткой.

Женитьба эта вряд ли была вызвана любовью. Дело в том, что ни у самого Алексея, ни у кого-либо из его братьев, не было ни одного наследника огромных богатств семейства Орловых. Из законнорожденных в это время наследник фамилии был лишь у Владимира (умер в 1787 г.). Видимо, только желание иметь законного наследника привело А. Орлова к мысли о браке. В самом деле, в женщинах он никогда не испытывал недостатка, о прислуге и говорить не приходится: как у самых богатых господ у него в дворовых числилось до 500 человек.

Серьезный жизненный шаг граф обсудил, конечно же, с братьями и испросил благоволения на то у императрицы, которая отвечала в собственноручном на его имя письме от 28 апреля 1782 г.: «Письмо ваше от 19 апреля Я приняла из рук братца вашего, князя Орлова. Он вам сообщит и Мой ответ на ваше предложение, и не осталось Мне окроме того, что желать вам всякого счастья и благополучия в принятом вами намерении».

И вот Алексей Орлов-Чесменский 6 мая 1782 г. в 46-летнем возрасте устраивает свадьбу в своем подмосковном селе Остров. По описаниям, Евдокия Николаевна была красива, добродушна и приветлива. Она не носила дорогие наряды и бриллиантовые украшения, следуя, по словам Н. Елагина, мнению мужа, «который говаривал, что человек красуется душевными свойствами, что никакие драгоценности не украсят порочной души».

Забегая вперед, скажем, что брак этот в итоге так и не привел к желанному результату: 2 мая 1785 г. родилась наследница, которую нарекли Анной. Екатерина II находилась в это время в Москве и «приняла милостивое участие в домашней радости Графа». Еще через год Евдокия Лопухина-Орлова родила сына Иоанна и умерла в тот же день. Новорожденного императрица тут же пожаловала «в капитаны Преображенские», за что А. Орлов, приехав в Коломенское, «кланялся в ноги» ей. Однако Ивану Алексеевичу не суждено было стать богатым наследником, он умер в 1790 г. Похоронены Е. Н. Орлова и ее сын Иван в Спасо-Андрониковом монастыре. На похоронах Евдокии Николаевны распорядителем был Владимир Орлов.

 

Мария Семеновна Бахметева

Начиная с 1780-х гг. и до конца жизни Алексея Орлова не оставляло глубокое, затяжное увлечение Марией Семеновной Бахметевой (урожденной княжной Львовой). В мемуарной литературе это имя впервые упоминается в связи с приемом у калужского губернатора Михаила Никитича Кречетникова (в ноябре 1784 г.) по случаю его собственных именин. Среди многочисленных гостей, конечно, был и калужский прокурор, отец Марии Семеновны, Семен Сергеевич Львов с семьей. На этом балу 18-летняя Машенька так блистала грацией и искусством в танцах, что даже А. Т. Болотов в записках о своей личной жизни посвятил несколько строк этому восхитительному явлению.

По оставленным историком С. Д. Шереметевым сведениям, отец покойной жены Алексея Орлова, Н. Лопухин, приходился троюродным братом Владимиру Федоровичу Шереметеву, сын которого, Василий Владимирович Шереметев был женат на Анне Семеновне Львовой, родной сестре Марии Семеновны.

Василий Владимирович Шереметев и А. Орлов-Чесменский были, кроме того, соседями и близкими друзьями. В общении А. Орлов называл семью В. В. Шереметева «господами Заокорецкими» по их имению в селе Хотавки, расположенному за рекой Окой по другую сторону от орловской Хатуни.

Знакомство Алексея Григорьевича с Марией Семеновной состоялось не позже 1783 г., а в 1786 г. муж Марии Семеновны Петр Алексеевич Бахметев уже считался другом Алексея, сопутствовал ему в поездках на Хреновский конский завод.

Когда и каким образом Мария Львова вышла замуж за престарелого вдовца Петра Бахметева, имевшего взрослого сына, неизвестно, но совершенно очевидно, что брак оказался изначально нелепым.

Е. Янькова, знавшая лично эту семью, жившую по соседству в подмосковной деревне, писала впоследствии: «В четырех верстах от нас в сельце Шихове [Дмитровский уезд] жил тогда старик Бахметев Петр Алексеевич: человек старого закала, предерзкий и пренеобтесанный».

Не мудрено, что очень скоро обладавшая задорной, веселой натурой, широким кругом увлечений Марья Семеновна бросила старика и поселилась по соседству с А. Орловым у Б. Калужской улицы. По некоторым данным там был у нее свой дом, однако в «Указателе Москвы…» 1793 г. ни за фамилией Бахметевых, ни за Львовыми в этом районе домов не показано. Можно, однако, заметить, что Малый Калужский переулок, выходивший как раз к Нескучному дворцу, возможно, и назывался ранее Бахметьевским по фамилии кого-то из владельцев стоявшего там дома.

Но, скорее всего, Мария Семеновна поселилась сразу в одном из многочисленных домов Алексея Орлова на правах дочери. Позже, во время недолгой размолвки с Марией Семеновной, Алексей объяснялся с В. В. Шереметевым-«Заокорецким» следующим образом: «Во время разлуки вашей своячени с мужем, я с тех пор взял на себя попечение не оставлять, сказав, желаю быть вторым отцом, от чего и не отпираюсь… У нас же с самого начала нашего знакомства положено было на слове, что можем разойтись, когда кому не понравится, а я расположен был и всю мою жизнь вместе препроводить, но что же делать, когда так случилось».

А. Орлов был не одинок в желании «удочерить» приглянувшуюся молодую женщину. Известны и другие примеры. Иван Иванович Бецкой (1704–1795), действительный статский советник, генерал-поручик, президент Академии художеств «и прочая», известный своей благотворительностью, основал в Смольном монастыре первое женское учебное учреждение для девочек из элитных семей. Будучи уже в 75-летнем возрасте, он воспылал неуемной страстью к одной из его выпускниц, семнадцатилетней Г. И. Алымовой, по признанию которой, «было время, когда влияние его на меня походило на очарование. Исполненная уважения к его почтенному возрасту, я не только была стыдлива перед ним, но даже, застенчива посреди постоянных любезностей, внимания, ласк, нежных забот, которые околдовали меня». Она могла стать женою Бецкого, но предпочла удочерение и после окончания Смольного института поселилась в его доме.

Нечто похожее происходило и во взаимоотношениях А. Орлова с М. Бахметевой. Живая и веселая, изменчивая в настроениях, пребывающая в постоянно меняющихся увлечениях: вышивании, приготовлении сыров, рисовании, покупках для родных и пересылке им кисеи, шалей и т. д., может быть, именно этим чудесным разнообразием чувств и настроений она и пленила испытанного сложной жизнью графа. «Отец» был с ней «в нраве хорош», порой «побранивал», иногда шокировал дикими манерами. Вот один из рассказов Анны Семеновны Львовой: «На прошлой неделе у меня была сестра и, поехавши от меня, в Москве встретила на Крымском броду своего сокола, тот закричал только: „Ба! Ба!“ и она так испугалась, что и теперь не может оправиться».

Были периоды, когда Мария Семеновна вставала «до свету», а потом «зачинала долго спать», а вставши, испытывала лень («ни за что приняться не хочется»), и тогда предавалась праздности и чтению романов. Вдруг происходила резкая перемена, и она скакала по гостям «нарядна и весела» и уверяла при этом, что вела себя «тихо и благопристойно; по деревам не лазила и через ножку не прыгала». К неудовольствию родителей временами отдавалась лихой скачке на лошадях.

В 28 лет Мария Семеновна считала, что «поздно переменять правила — доживать век так, как Бог велит…Что касается до неудовольствиев, то они кончились», «стараюсь всеми силами быть aimable [любезной], по целому дню резвиться и говорить вздор; не знаю, не скучу ли, становлюсь стара!». А через некоторое время вдруг: «все нашли, что я удивительно помолодела, вот какова телятина! Дел у меня пропасть, и ничего не делаю, живу, как на ветру; вы знаете мой манер, что все спешу».

В доме А. Орлова Мария Семеновна всем пришлась по нраву. Дочь Анна составляла «сестричке» (так она ее звала) компанию в танцах и скачках на лошадях, молодая невеста сына Александра Чесменского, Анна Николаевна Пиотровская, звала ее «маминькой». Словом, жилось «так весело и покойно, что не хочется и за Калужские ворота выехать».

 

Встречи А. Г. Орлова и Екатерины II в последние годы ее жизни

Несмотря на возникавшие иногда трения в отношениях императрицы с Алексеем Григорьевичем, Екатерина до последних дней жизни считала его своим другом. А. Грибовский, призванный с 1792 г. вести дела последнего фаворита Екатерины П. А. Зубова, а с 1795 г. занимавший должность статс-секретаря императрицы по делам прошений, оставил рассказ об одном из приемов императрицей А. Орлова в Таврическом дворце, принадлежавшем Г. Потемкину, умершему за несколько месяцев до того. Сюда переезжала императрица на весеннее время.

«Государыне было угодно, — пишет он, — чтоб я вошел в кабинет, где она находилась, не через уборную, а через камер-юнгферскую комнату. Государыня сидела за большим письменным столом в утреннем платье… когда я хотел выйти первым [тем же] путем, то она сказала: „позовите сюда графа Алексея Григорьевича“ и взглянула на противоположную дверь; из кабинета вышел я в уборную, где тогда давно находились уже в собрании все бывшие при собственных ее величества делах, или имевшие для доклада дела… гр. Безбородко, Попов, Трощинский, Турчанинов, и между ними у камина стоял поседевший Чесменский богатырь, с шрамом на щеке, в военном отставном мундире. Все они немало удивились, увидев, что я вышел из кабинета, в который не знали как я вошел. Хотя я никогда не видел гр. Орлова, но не мог ошибиться: по высокому росту и нарочитому в плечах дородству, по шраму на левой щеке я тотчас узнал в нем героя Чесменского; на нем был генеральский мундир без шитья (хотя тогда и отставные шитье могли носить); сверх онаго Андреевская лента, а под ним Георгиевская первой степени. Подойдя к нему, сказал я с большой вежливостью: „Государыня просит ваше сиятельство к себе“. Вдруг лицо его возсияло и он, поклонясь мне очень приветливо, пошел в кабинет. Через некоторое время граф, встретясь со мной во дворце, спросил меня: „Вы обо мне государыне доложили, или сама она изволила приказать вам меня к себе просить?“» Убедившись в том, что императрица и без доклада ждала его и приняла первым, граф еще более был удовлетворен ее приемом и с той поры оказывал Грибовскому «знаки благосклонности».

Далее Грибовский продолжает: «Спустя некоторое время видел я, когда он представил государыне в Зимнем дворце дочь свою, графиню Анну. Отец был в военном аншефском мундире с шитьем, а дочь в белом кисейном платье в бриллиантах. Государыня приласкала ее рукою за подбородок, похвалила и в щечку поцеловала. Когда они вышли, то государыня сказала бывшим тут: „Эта девушка много доброго обещает“. Представление в уборной почиталось знаком особенной милости царской. Граф Алексей Григорьевич, хотя был в отставке и обыкновенно жил в Москве, но находился в особенной милости у государыни; писал к ней письма, в которых называл ее иногда добрым молодцом, и всегда получал собственноручные от нее ответы».

До последних лет своей жизни Екатерина регулярно обменивалась с А. Орловым письмами, подарками, любезностями. В начале 1795 г. она благодарит его в письме за присланный ковер, вытканный руками умелиц из дворовых графа: «в награждение трудившимся в работе онаго посылаю на раздел тысячу рублей» [49, 112]. Через полгода она посылает Орлову табакерку с изображением ростральной колонны, выполненной из цельного уральского мрамора (весом 1950 пудов) в честь победы при Чесме и доставленной из Петербурга в Царское Село на катках. В сопроводительном письме приписка: «Я бы в табакерку насыпала табаку, растущего в Моем саду, иного ныне не нюхаю, но опасалась, что дорогою засохнет».

Алексей Григорьевич, разумеется, не мог ни остаться в долгу, ни побрезговать даже засохшим матушкиным табаком, он тут же предлагает ей лошадей на радость внукам, и спрашивает мнение государыни, каких лошадей для великих князей она предпочитает приобрести. Екатерина выражает удовлетворение по поводу восхищения графа табакеркой и пишет далее: «Касательно лошадей для внуков Моих тебе скажу, что старшему верховая хороших статей да доброезжая весьма приятна может быть, а молодшему — либо таковая ж, либо санник, которым сам править удобно [так в письме], весьма непротивен будет; но Я при том головоломных прошу не присылать, дабы не подать случай к неприятным происшествиям». И к этому письму приписка: «Желаемого табаку, выращенного в Моем саду, банку посылаю» [49, 114].

Желаемые лошади доставлены, ответ государыни от 23 октября 1795 г. гласил: «Два письма ваши, от 4 и 15 октября Я получила и сегодня лошадей, присланных для внуков Моих смотрела: они прекрасные и за оных благодарю именем Моим и внуков Моих. Они оба ими веселиться будут, как ваше желание есть». В приписке: «Книги и планы коннаго рыска Я получила и вижу, что все происходило в лучшем порядке» [49, 114].

Все эти письма написаны императрицей собственноручно, что говорит о се неизменном уважении к старому верному другу.

 

Смерть Екатерины Великой

Ее смерть прервала спокойное течение жизни Орловых. Роковое событие Алексей Григорьевич встретил в Петербурге.

Последний раз императрица показалась публике 2 ноября 1796 г. Это было утро воскресного дня. «Казалось, она вышла для того только, чтобы проститься со своими подданными». Императрица редко по воскресеньям проходила кавалергардскую комнату, в которой собиралась обычно публика; чаще, выходя из дежурной комнаты, она следовала в дворцовую церковь через обеденный зал. На этот раз она изменила свой обычный маршрут и проследовала к обедне, пройдя кавалергардскую комнату. Она была в трауре по португальской королеве и выглядела лучше, чем последнее время.

После обеда государыня прошла в тронный зал, где госпожа Лебрен представила ее взору только что законченный портрет великой княгини Елизаветы, жены любимого внука Екатерины, будущего Александра I. Портрет был выполнен в полный рост и произвел неплохое впечатление. Государыня велела поместить портрет в тронном зале. Вскоре после этого, как это было принято в воскресные дни, состоялся большой обед, на котором присутствовали великие князья Константин и Александр с супругами. После этого обеда Екатерине уже не суждено было увидеть своих внуков.

В среду, 5-го числа, она как обычно занималась делами, принимая чиновников и отдавая им необходимые распоряжения, но когда на очереди оставался последний из них, государыня попросила подождать в ближней комнате, сказав, что позовет его сама. Прошло непривычно длительное время, но зова все не было. Дежуривший камердинер решил заглянуть в комнату. Дверь, находившаяся в нише, к его удивлению, чуть приоткрывшись, не подавалась дальше. Пришлось приложить некоторое усилие, и, войдя наконец, камердинер увидел императрицу, полулежащею на полу с подвернутой ногой у двери, отчего она и не открывалась.

Поднялась суматоха, прибежали доктора, государыню уложили на матрас на полу, так как поднять ее на кровать не смогли, пустили ей кровь, но она оставалась без сознания и не двигалась. На следующий день до 10 часов вечера было то же самое: она лишь раз пошевелила ногой и беззвучно смогла слегка пожать руку сидевшей рядом камер-юнгфере. После 22 часов появились признаки близкой смерти, дыхание стало хриплым. Подошедшие великий князь Александр и его супруга Елизавета увидели императрицу, лежавшую за ширмами на матрасе на полу. Комнату освещал лишь камин, тишина нарушалась хрипением государыни и всхлипами находившихся при ней камер-фрейлины А. С. Протасовой и камер-фрау Алексеевой. А около 23 часов, громко вскрикнув, императрица скончалась. Как описывает эти часы В. Н. Головина, комната Екатерины тут же наполнилась ожидавшими этого момента людьми Павла Петровича, «взятыми из ничтожества, которым ни таланты, ни рождение не давали права претендовать на места и на милости, о которых они уже мечтали» [38].

А. Орлов в момент случившегося с Екатериной обморока в Зимнем дворце отсутствовал, и за ним срочно послали, так как находившиеся здесь вельможи пребывали в полушоковом состоянии. По прибытии графа во дворце было создано некое подобие «оперативного штаба» в составе Платона Зубова (последнего фаворита Екатерины) и его брата Николая, генерал-фельдмаршала, управляющего Военной коллегией Н. И. Салтыкова, генерал-прокурора А. Н. Самойлова, канцлера Безбородко и митрополита Гавриила. Удивительно, что не занимавший никакой государственной должности, А. Орлов-Чесменский не только участвовал в этом совещании наряду с первыми лицами, но и, как говорили, первым предложил послать за находившимся в Гатчине Павлом Петровичем, что означало безоговорочное признание его власти.

После приезда Павла обстановка во дворце начала быстро меняться; на смену екатерининским людям с нарастающей быстротой прибывали лица в мундирах военного покроя, озабоченные предстоящим раскладом государственных и придворных должностей. Екатерина была еще жива.

Через некоторое время после приезда наследника А. Орлов, сославшись на нездоровье, уехал в свой дом на Васильевском острове. Вернувшись из дворца поздно, Алексей Григорьевич, вероятно, не ожидал столь скорой смерти императрицы и лег почивать.

Обстановку в императорском дворце в первые часы после смерти Екатерины II описал А. С. Шишков: «Я вошел в залу и столько же поражен был удивлением, сколько удручен печалью. Перемена сия была так велика, что не иначе показалась мне как бы неприятельским нашествием. Дворец наполнен был множества разного рода людей, стоявших неподвижно, с изображенными на лицах скорбью и беспокойством. Весь прежний блеск, вся величавость двора исчезла. Везде в нем и вокруг его появлялись солдаты с ружьями. Знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управлявшие государственными делами, стояли, как бы лишенные уже должностей своих и званий, с поникнутою головою, не приметны в толпе народной. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал их, бегали, повелевали, учреждали. Удивленный, смущенный от всего того, что глазам моим представлялось, возвратился я домой с печальными мыслями и сокрушенным сердцем».

Смерть Екатерины II случилась около 11 часов вечера, и сразу последовала процедура принятия Павлом присяги, по окончании которой он «пошел прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на налое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь, по нескольких минутах, возвратился в свои собственные покои» и, раздеваясь, сказал вызванному Ростопчину: «Ты устал, и мне совестно; но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28 июня. Завтра скажи мне, как у вас дело сделается».

Отметим в первый раз (дальше последуют и другие подтверждения), что, судя по названной дате, Павел не считал А. Орлова убийцей. Но ходившая на протяжении трети века молва укрепила, укоренила в сознании людей рассказы об убийстве и причастности к нему покойной государыни, и Павел не мог не знать об этом.

Прибывшие среди ночи в дом А. Орлова Ф. Ростопчин и Н. Архаров разбудили графа. В записках Ростопчина сказано, что Алексей «читал твердым голосом присягу и, по окончании, приложил к ней руку, а за сим, поклонясь ему, мы оба пошли вон, оставив его в покое. Несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нем ни малейшего движения трусости или подлости» [50, 313]. Павел наутро настолько был удовлетворен подвигом своих посланцев, что пожаловал Архарову со своего плеча Андреевскую ленту.

 

Коронация скелета и захоронение царственных останков

Одними из первых распоряжений воцарившегося Павла были указания по перезахоронению останков Петра III, покоившихся в Александро-Невской лавре. Их следовало также подвергнуть процедуре коронования с соблюдением всех необходимых при коронации православных обрядов, а после заупокойной службы захоронить рядом с телом Екатерины II в Петропавловской крепости. Здесь со времен Петра I покоились останки всех российских императриц и императоров (до Петра князей и царей хоронили в Архангельском соборе Московского Кремля).

Для осуществления задуманного плана Павел призвал к себе статского советника Н. А. Львова и поручил ему вывезти из Москвы хранившиеся в Успенском соборе Кремля регалии для венчания на царство, соблюдая при этом строжайшую тайну. Напомним, что все российские императоры, несмотря на перенос Петром I столицы в Петербург, вплоть до Николая II, продолжали венчаться на царство в Москве.

Процедура перезахоронения останков Петра III и похорон Екатерины II производилась с необычайной помпезностью по заранее составленному Павлом совместно с обер-церемониймейстером П. С. Валуевым сценарию.

Эксгумация совершалась через две недели после кончины императрицы. В летописи Александро-Невской лавры сохранилась запись: «1796 года ноября 19 числа, повелением благочестивейшаго самодержавнейшаго, великаго государя нашего императора Павла Петровича, вынуто тело в Невском монастыре погребеннаго, покойнаго благочестивейшаго государя императора Петра Федоровича, и в новый сделанный великолепный гроб, обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными, с старым гробом, тело его положено…» [64, 249]. С этого дня здесь началось чтение Святого Евангелия, особы первых четырех классов, сменяясь, обеспечивали дежурство, а 25 ноября Павел в сопровождении их высочеств и придворного штата короновал бывшего государя: «Император вошел в царские врата, взял с престола приуготовленную корону, возложил на себя и потом, подойдя к останкам родителя своего, снял с главы своей корону и при возглашении вечной памяти положил ее на гроб в Бозе почившаго императора». В тот же самый день, во втором часу пополудни, императрица Мария Федоровна возложила корону на главу покойной государыни, тело которой 15 ноября было перенесено из почивальной на парадную кровать, установленную в тронном зале дворца.

2 декабря петербуржцы при морозе наблюдали долго незабываемое потом шествие, следовавшее по коридору, образованному гвардейскими и армейскими частями, выстроенными вдоль всего длинного пути от Невской лавры до Зимнего дворца. Шествие началось только в 7 часов вечера. По свидетельству очевидца, в темноте декабрьского вечера и густом тумане «более тридцати карет, обитых черным сукном… тихо тянулись одна за другою; лошади с головы до земли были в черном же сукне; у каждой шел придворный лакей с факелом в руке, в черной епанче с длинными воротниками и в шляпе с широкими полями, обложенной крепом». Унылая процессия в «могильной черноте ночи» при неверном колеблющемся свете факелов представляла жуткое зрелище. По свидетельству камер-фурьерского журнала, «процессия достигла Зимнего дворца через два с половиной часа», где гроб Петра III установили на катафалк рядом с гробом Екатерины II. В. Головина в своих мемуарах вспоминает, что Павел приказал целовать кости отца! Специально для поцелуев лежала по краю гроба и рука Екатерины.

Во время шествия из Невской лавры многие обращали особенное внимание на шедшего с императорской короной в руках А. Орлова. Удивительно, что очевидцы смогли рассмотреть в «могильной черноте» выражение лица А. Орлова. Но еще больше удивляет то, как мог вынести старый, с больными ногами граф (страдавший подагрой) дорогу в два с половиной часа по снегу с короной в руках (да еще и под ноги надо было смотреть!). Гельбиг, также присутствовавший на этой церемонии, пишет: «При торжественном принятии праха Петра III из Александро-Невского монастыря и перенесении из монастыря в императорский Зимний дворец и из дворца в крепость граф Алексей должен был идти перед гробом и нести императорскую корону, которую он некогда помогал отнять у ее законного собственника, останки которого несли сзади него! Не нужно быть очень чувствительным, чтобы содрогнуться, живо представив себе настроение, в котором должен был находиться один из первых чинов при императорском дворе, уже в глубокой старости и болезненном состоянии, он должен был сделать пешком трудный переход более чем в три четверти часа и на всем этом пути быть предметом любопытства, язвительных улыбок и утонченной мести! Для него, конечно, не могло служить успокоением то обстоятельство, что его сопровождал соучастник — князь Барятинский, бывший при смерти Петра III и теперь также несший регалии» [12, 190].

Этот же эпизод прокомментировал другой очевидец, граф Ф. Г. Головкин: «…дураки рукоплескали, благоразумные потупляли свои взоры; но первых больше всего поразило то обстоятельство, что для оказания почестей праху Петра III выбрали именно тех людей, которые подготовили его смерть; из них выделялись князь Орлов, герой Чесмы, и обер-гофмаршал князь Барятинский».

В связи с этим следует обратить внимание на слова Н. Саблукова в его записках. Он сообщает следующее: «По тому способу, которым Павел обошелся с Алексеем Орловым и говорил с ним несколько раз во время похоронной церемонии (чему я сам был очевидцем), я убежден, что император не считал его лично виновником убийства» Петра III (еще одно свидетельство того, что вину Орлова он видел лишь в соучастии в заговоре).

О том же говорится в собрании портретов великого князя Николая Михайловича Романова, который, вне сомнений, был ознакомлен с историей взаимоотношений Павла с Алексеем Орловым. Когда все участники заговора были наказаны, Орлову «разрешено было, в виде особой милости, уехать за границу» [52/5, 411].

А. Орлов, по свидетельству Гельбига, нес корону «три четверти часа» — это лишь 45 минут, между тем. как утверждает камер-фурьерский журнал, шествие продолжалось 2,5 часа. В таком случае переход более чем в три четверти часа — это как раз третья часть пути от Невской лавры до Зимнего дворца. Значит, корону несли, сменяясь, три человека? Кто в таком случае сменял Орлова и Барятинского? Кстати, к этому времени из главных заговорщиков, бывших в Ропше, в живых кроме А. Орлова оставался только Ф. Барятинский. Если же допустить, что Алексея Григорьевича сменяли более достойные с точки зрения павловской толпы лица, то миссию эту следует рассматривать как почетную! Лубяновский, говоря об этом событии, записал, что во время перенесения останков Петра III царские регалии везли в карете, и тогда, если верить другим очевидцам, некоторое время корону нес Орлов, а потом ее передали в карету. С точки зрения этики, казалось бы, нести императорские регалии должны были люди, близкие покойному и заслуженные (нельзя же корону отдавать в «грязные» руки!). Нет ничего удивительного, что даже «дураки» поражались, как сказано в мемуарах Ф. Головкина, что «для оказания почестей праху Петра III выбрали именно тех людей, которые подготовили его смерть». Это решение, как и многие другие, принимавшиеся Павлом, еще раз подтверждало его неспособность или нежелание убеждать общество в правильности своих поступков.

5 декабря церемониал заканчивался торжественным перенесением обоих гробов из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость. Участвующих в погребении собрали в 7 часов утра, к 8 часам были построены войска также по обе стороны всего пути следования. Солдатам пришлось мерзнуть до 11 часов, когда императорская семья подошла к катафалку для поклона, и после литии гробы установили на колесницы, запряженные цугом в 8 лошадей каждая. Шествие сопровождалось пальбой из орудий. Впереди несли хоругви, за которыми следовало духовенство, далее — колесницы с гробом Екатерины и с гробом Петра. Шлейф длинной мантии Павла и еще более длинный шлейф императрицы несли камергеры. С ними рядом шли великие князья с женами, а за ними следовали остальные: придворные и особы первых четырех классов [64, 251].

Погребальное шествие совершалось в сопровождении знамен и гербов завоеванных в царствие Екатерины областей: Таврической, Волынской, Литовской, Подольской, Самогитской, Семигальской и Курляндской, что следует рассматривать как знак благодарности покойной императрице и показное подчеркивание ее заслуг перед Россией.

Очевидно, что за длительный период господства Екатерины Павлу приходилось не раз слышать о своем сомнительном происхождении. Вряд ли поэтому Петр Федорович даже после смерти мог рассчитывать на сыновнюю любовь Павла, тем более, что детство наследника, по свидетельствам очевидцев, прошло при не столько равнодушном, сколько презрительном отношении к нему отца. Так что об искренней сыновней любви говорить не приходится. То же можно сказать и по отношению к Екатерине, завещавшей наследство любимому своему внуку Александру Павловичу и почти открыто враждовавшей в последние годы с сыном, что было всем известно. Поэтому столь пышная процедура похорон была оценена не однозначно. Большинством частных лиц это событие было оценено как издевательское над памятью родителей.

Но истинная оценка была высказана официальной прессой. Вот как это событие воспевалось в «С.-Петербургских ведомостях» от 9 декабря 1796 г.:

Учитывая существовавшие в те годы строжайшие требования цензуры, вряд ли можно сомневаться в том, что текст этого сочинения был согласован с новым императором.

Настало время вспомнить о «копии» Ф. Ростопчина; подписываясь под присягой, Алексей Григорьевич еще не подозревал, что сообщники Павла найдут в бумагах Екатерины его «не существующее письмо».

 

Забытые имена

В дальнейшем нам придется часто обращаться к работам М. А. Корфа и Н. К. Шильдера. Насколько можно доверять этим двум историкам, предоставим право судить самому читателю.

Модест Андреевич Корф (1800–1876), окончив вместе с А. С. Пушкиным Царскосельский лицей, начинал службу в департаменте юстиции. Потом последовательно занимал должности помощника редактора и редактора в Комиссии составления законов, а с 1826 г. служил во втором отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которая фактически находилась под начальством М. М. Сперанского, называвшего впоследствии М. Корфа «лучшим нашим работником», владевшим к тому же «золотым пером».

Сперанский обратил внимание Николая I на способности молодого чиновника, и в июле 1827 г. Корф получает чин коллежского советника и одновременно придворное звание камергера, а еще через два года — статского советника. Затем М. Корф служил управляющим делами Комитета министров, а в апреле 1843 г. назначается членом Государственного совета.

Сблизившись с придворными кругами и императорской семьей, Модест Андреевич заслужил расположение к нему Николая I, отзывавшегося о нем как о «человеке в наших правилах», который «смотрит на вещи с нашей точки зрения».

В 1848 г. был учрежден так называемый Цензурный комитет, в состав которого М. Корф назначается членом, а в 1855–1856 гг. становится председателем и устанавливает жесткий контроль за средствами печати [60/1, 576].

Кроме того, Модест Андреевич был крупным ученым-историком, его избрали в почетные члены Петербургской Академии наук, основными его трудами являются «Восшествие на престол императора Николая I», «Жизнь графа Сперанского», «Брауншвейгское семейство» и другие. Проводившийся по личному поручению Александра II сбор материалов для издания книги о Николае I требовал обращения к многочисленным фондам различных архивов, вследствие чего к этой работе Корф привлек помощников, ближайшим из которых был Владимир Васильевич Стасов.

Рукопись «Брауншвейгское семейство» хранилась в библиотеке Зимнего дворца и доступ к ней имели в основном члены императорской фамилии. По понятным причинам она не могла быть опубликована во времена царской власти.

Забытая рукопись своим воскрешением обязана И. М. Смирновой и А. В. Шаврову при участии Ю. Б. Живцова, которые исследовали как документы, связанные с происхождением текста монографии из фондов М. А. Корфа и В. В. Стасова, так и два варианта рукописи. Одна из них находилась в фонде Стасова, другая — в фонде собирателя исторических документов и коллекционера А. Б. Лобанова-Ростовского [34, 16].

М. Корф, а по его поручению и В. Стасов, имевшие неограниченный доступ к императорскому архиву, собрали и систематизировали бесценные документы.

Сам Модест Андреевич вспоминал о разговоре с Николаем I, последовавшим сразу после назначения его директором Императорской публичной библиотеки. Когда заговорили о библиотеках и архивах, государь вспомнил «о хранящихся в Государственном архиве делах о цесаревиче Алексее Петровиче и о Таракановой…

Я, с моей стороны, рассказывал о виденном мною в Публичной библиотеке подлинном деле касательно содержания несчастного Иоанна Антоновича и его семейства в Холмогорах, деле, где императрица Елизавета Петровна является совсем в другом свете, нежели как изображает ее история. Это, видимо, интересовало государя, чрезвычайно любившего всякую старину, особенно касавшуюся его семейства, и я тут же получил приказание препроводить это дело, как нимало не подлежащее хранению в библиотеке, в Государственный архив» [35, 496].

Николай Карлович Шильдер (1842–1902), сын видного военного инженера, начинал службу по военно-инженерной специальности. В 1875–1877 гг. состоял при Главном инженерном управлении.

Первые публикации Николая Карловича на исторические темы увидели свет в начале 1890-х гг., когда после смерти видного историка М. И. Семевского, ему пришлось редактировать журнал «Русская старина». Он первым обратил внимание на опубликованные во французских журналах мемуары графа Ф. Г. Головкина и способствовал их публикации в России. Александр III любил отечественную историю и не удивительно, что Николай Карлович, несмотря на отдаленный от высшего света образ жизни, вскоре после личного знакомства с государем стал приближенной к нему особой. Между ними установились настолько близкие отношения, что император приглашал историка к себе по вечерам, где в доверительной, неформальной обстановке происходили их беседы на исторические темы. Шильдер привозил с собой документы и рукописи для ознакомления с ними государя и совместного обсуждения.

Александр III лично распорядился относительно доступа Николая Карловича к самым секретным документам архива, предоставив ему полную свободу и право быть самому себе цензором [60/2, 557].

С июля 1899 г. и до конца жизни Н. Шильдер в звании генерал-лейтенанта служил директором Императорской Публичной библиотеки.

Продолжая дело М. А. Корфа, Н. К. Шильдер создал фундаментальные научные труды, в числе которых такие, как «Император Александр I, его жизнь и царствование», «Император Павел I», «Император Николай I, его жизнь и царствование». Благодаря трудам Н. Шильдера на стыке XIX–XX веков впервые опубликовано огромное количество ценного фактического материала.

В декабре 1900 г. Н. Шильдер избран членом-корреспондентом историко-политических наук Петербургской Академии наук.

 

Н. И. Панин — одна из «владетельных персон»

О могуществе и возможностях воспитателя Павла Петровича в дни переворота и в последующие годы говорят следующие факты.

Еще в середине 1760 г. генерал-поручик и действительный камергер Н. И. Панин был назначен Елизаветой Петровной обер-гофмейстером при дворе великого князя Павла. Препоручая также и бразды воспитания потенциального наследника престола, специальной инструкцией на имя Н. Панина, «сочиненной в Петергофе июня 24-го 1761 г.», ему предписывались, в частности, следующие полномочия: «Для лучшаго достижения сего важного вида повелеваем нашему сенату, чтоб он и все присутственныя места, каждое по своему ведомству, сообщали вам по требованиям вашим надлежащия к тому известия… Впрочем, имеете вы сочинить штат, сколько каких чинов и других нижних служителей для комнаты (малого двора. — Л.П.) его высочества, по рассуждению вашему, надобно, и подать оной на апробацию вашу, означа притом потребную на содержание прочаго сумму, которую мы определить намерены… Все, кои комнату его высочества составлять будут, имеют состоять под единым вашим ведомством… Дабы не было вам никакого препятствия… то имянное соизволение наше есть такое, чтоб никто в оное не мешался» [64, 430].

Таким образом, за год до свершения переворота Н. Панин получил в свое полное распоряжение аппарат, составленный из угодных ему лиц, имевший право требовать от Сената и других государственных структур практически любые интересующие его сведения.

Полномочия Никиты Ивановича стали неограниченными после упразднения в феврале 1762 г. Тайной канцелярии. И когда, помимо воли могущественного вельможи, самодержавная власть перешла в руки Екатерины Алексеевны, от него можно было ждать тайных каверзных контрмер.

Н. Шильдер примечает: «после переворота 1762 года правительство Екатерины II не могло сразу приобрести ту прочность и устойчивость, которыми оно отличалось в последующее время. Революционная атмосфера продолжала еще окружать престол воцарившейся императрицы. При таком положении дел Екатерина… вынуждена была силой обстоятельств помышлять, прежде всего, об укреплении за собой занятого положения. Наименьшей свободой она пользовалась тогда в отношении к сыну; поэтому воспитательное значение Никиты Ивановича Панина должно было остаться неприкосновенным, если бы даже в уме Екатерины и существовали основательные соображения или желание видеть сына переданным в другие руки. Недаром императрица признавалась Храповицкому в 1793 году, вспоминая давно прошедшие события: „Там не было мне воли сначала, а после, по политическим причинам, не брала [Павла] от Панина. Все думали, что ежели не у Панина, так он пропал“.

Тайная экспедиция, перенявшая функции Тайной канцелярии, была создана лишь осенью 1762 г., а ее глава генерал-прокурор А. И. Глебов, если и касался дел государственной власти, то решения по ним должны были приниматься совместно с Н. Паниным, что видно из рескрипта Екатерины на его имя от 2 октября: „По делам важным, кои касаются до первых двух пунктов и кои принадлежали до Тайной канцелярии, а вступают из разных мест в Сенат, оные распечатывать и определение чинить по оным с ведома нашего вам обще с тайным советником Никитой Ивановичем Паниным, и дела, кои между тем явятся маловажные, оные жечь, не делая на все то сенатских определений“» [26, 100].

Первые два пункта, о которых идет речь в рескрипте, являлись карающими «за умысел противу императорского здравия, персоны и чести» (первый) и «за измену государю и государству» (второй).

Из сего следует, что почти все дела и бумаги ропшинского дела, как и другие секретные бумаги по «первым двум пунктам», во время переворота были безраздельно в руках Никиты Ивановича. В то же время сохранившиеся подлинные письма Алексея Орлова из Ропши не оставляют сомнений в том, что по вопросам здоровья и содержания арестованного Петра Федоровича он докладывал государыне напрямую, минуя Панина.

Постигшая Петра III смерть усугубила и без того шаткое положение императрицы, которое стало бы катастрофическим, если (упаси боже!) вслед за смертью государя в небытие отправился бы и цесаревич, состояние здоровья которого внушало серьезные опасения.

Как засвидетельствовал Шильдер, Екатерина после гибели мужа «прежде всего, обратила внимание на состояние здоровья наследника и властной рукой вмешалась в это дело. Императрица поручила доктору Крузе исследование вопроса, имевшего в то время первостепенное династическое значение; в августе 1762 года Крузе представил созванному консилиуму подробное описание болезненных припадков великого князя и способов для излечения его… Метод лечения и рецепты, предложенные Крузе, были одобрены остальными медиками и ему же поручено было привести в исполнение прописанное лечение» [64, 32].

Распоряжения императрицы на имя генерал-прокурора Глебова по поводу необходимости решения вопросов, касающихся государственной власти, совместно с Н. Паниным и с уведомлением государыни говорят также о том, что уже через три месяца после смерти Петра Федоровича Екатерина пришла к выводу, что Н. И. Панину дела, касающиеся трона, доверять нельзя. Удивительно только, почему через два года все нити, касавшиеся дела Мировича, снова безраздельно оказались в руках этого человека.

О графе Ф. В. Ростопчине и о том, зачем «копировал» он не существовавшее письмо.

«Копия письма», возвещавшая об убийстве свергнутого Петра III, появилась на свет сразу после смерти Екатерины и вызвала бурный общественный резонанс: подтверждались давние слухи об убийстве и убийцах Петра III, но сенсационной новостью являлась непричастность к убийству покойной императрицы!

Внезапная кончина Екатерины II резко изменила ситуацию при дворе. Долго находившиеся в тени близкие Павлу Петровичу лица устремились в императорский дворец с целью возвыситься или укрепить свое положение, а при возможности и утопить конкурента; счет шел не на дни, а на минуты. В мутной воде среди первых всегда оказываются люди, нечистые на руку. В пестром потоке быстро затопивших помещения императорского дворца новых людей обратим внимание на близкую Павлу I личность Ф. В. Ростопчина.

Федор Васильевич Ростопчин (1765–1826), способный, красноречивый, остроумный и образованный камергер малого двора, «забавлял и развлекал в предыдущие годы своими выдумками» цесаревича.

Впрочем, необычные поступки составляли одну из главных особенностей этого талантливого человека. Однажды он подарил госпоже А. Небольсиной на именины огромный «пастет» (круглый слоеный пирог с мясом). Когда пастет разрезали, «показалась из него прежде всего безобразная голова Миши, известного Карла [карлика]… а потом вышел он весь с настоящим пастетом в руках и букетом живых незабудок». Эффект был потрясающий, рассказы об этом случае долго передавались из уст в уста. Впрочем, фокус с «карлами» известен со времен Петра I, который накануне одной из свадеб повелел изготовить бутафорские пироги, а во время торжества из одного из них вышла нагая карлица, исполнившая песню, а из другого появился карлик.

Дарования и чрезмерное тщеславие Ф. Ростопчина раскрылись после назначения его на пост генерал-губернатора Москвы. В Записках о 1812 годе сам Федор Васильевич писал следующее: «…мне хорошо прислуживали три мелкие агента. Переодевшись, они постоянно таскались по улицам, примешиваясь к толпе, в изобилии собиравшейся по гостиницам и трактирам. Затем они приходили отдавать мне отчет и получали кой-какие наставления, чтобы распространить тот или иной слух по городу…».

Московский дом Федора Васильевича стоял на Большой Лубянке напротив церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы, стоявшей тогда на бывшей площади Воровского. На месте удивительно безобразного памятника [снесенного в начале XXI века] этому пособнику большевизма по праву должен был стоять монумент выдающемуся выдумщику, главноначальствующему Москвы во время Отечественной войны 1812 г.

Порой в поступках Ф. Ростопчина проявлялось нечто вроде мальчишества: он приспособил бюст Наполеона под ночной горшок, но на итог войны с французами этот поступок какого-либо заметного влияния не оказал.

Оставив шалости в стороне, обратимся к литературным способностям Федора Васильевича. Среди его произведений небывалый успех имели «Мысли вслух на Красном крыльце ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева». Когда эта тетрадка разошлась по Москве в рукописном виде, Ф. Ростопчин решил издать ее в лучшей тогда типографии П. П. Бекетова. Как свидетельствует поэт и писатель М. А. Дмитриев, «эта книжка прошла всю Россию; ее читали с восторгом! Голос правды, ненависть к французам, насмешки над ними и над русскими их подражателями, русская простая речь, поговорки, — все это нашло отголосок в целой России, тем более, что все здравомыслящие люди и самый народ давно уже ненавидили нашу галломанию. Ростопчин был в этой книжке голосом народа; не мудрено, что он был понят всеми русскими» [18, 295].

Сразу после появления злосчастной «копии», отметим вознаграждения, посыпавшиеся на Ростопчина. Получив в первый день звание генерал-адъютанта и назначение членом Военной коллегии, Ростопчин с интервалом в пять дней (!) награждается орденами Анны 2-й и 1-й степеней. Через день Ростопчин получил звание генерал-майора, а еще через неделю — великолепный дом-дворец вблизи Зимнего дворца, на Миллионной улице. И это было только начало карьеры.

Не будем перечислять дальнейшие знаки внимания благодарного императора, отметим лишь, что в памятный день 28 июня 1799 г. мундир Федора Васильевича украсила наивысшая награда — орден Св. апостола Андрея Первозванного.

Представим себе интересы нового императора в первые после смерти Екатерины дни. Несомненно, Павел еще задолго до смерти матери примерялся к императорским регалиям, задумывался о чистоте короны, которую ему предстояло носить в случае удачи. Что же виделось в зеркале уставшему ждать возвышения и воцарившемуся наконец 42-летнему Павлу?

Сомнительное происхождение, официальный отец-государь не был коронован вопреки канонам императорской власти, отчего и похоронен не по-императорски — в Александро-Невской лавре, на матери-императрице лежит кровь мужа-государя: было над чем призадуматься честолюбивому сыну! Неожиданная смерть Екатерины мгновенно высветила эти компрометирующие обстоятельства, и, возможно, он поделился с ближайшими людьми мыслями о необходимости любыми возможными путями хотя бы затушевать их. Эстафета интриганства, во все времена сопутствующая любому двору, оказалась в достойных руках…

Доказать законнорожденность Павла представлялось весьма сомнительным предприятием, но можно показным выражением сыновних чувств при перезахоронении в Петропавловской крепости попытаться доказать обществу кто есть родители нового государя. Короновать покойного императора тоже можно — достать из гроба и возложить корону на череп. Кстати, в последующие после смерти Екатерины дни полицейским было приказано ходить по домам и дворам с требованием выдать им сохранившиеся газеты с опубликованным отречением Петра III. Смыть кровавое пятно с покойной государыни представлялось самой сложной задачей. Когда пришла мысль сочинить от имени А. Орлова подложное письмо, отрицающее причастность Екатерины к убийству Петра, возникла новая проблема: что делать с известным всему двору корявым почерком предполагаемого автора? И тогда нашлась, пожалуй, самая блестящая идея: пустить молву о найденном «письме», которое по ошибке было сожжено в камине, а «предварительно снятую копию» показывать кому угодно. И, как мы видим, «копия» не опоздала, она появилась на свет в самый подходящий для Павла момент — накануне похорон его родителей.

События, сопутствовавшие загадочной смерти Петра III, окружены глубокой тайной: до наших дней не дошло ни одного прямого письменного свидетельства, которое можно было бы назвать документом, отвечающим на вопрос: что же случилось в Ропше — смерть или убийство? Даже из камер-фурьерского журнала, отмечавшего все мало-мальски достойные внимания события из жизни императорской семьи, удалены листы с мая по июль 1762 г. включительно.

Найденная в архиве С. Р. Воронцова «ростопчинская копия» является, по сути, копией копии, ибо написана не рукой Ростопчина. Да и список самого Федора Васильевича нельзя было бы назвать документом, поскольку нет ни одного свидетельства, подтверждающего его подлинность. Зато есть масса фактов, позволяющих утверждать, что копия есть не что иное, как фальшивка.

Известно, что список (копия), приведенный историком С. М. Соловьевым (1820–1879), редактировался после прочтения начального варианта Александром И: в опубликованном Соловьевым варианте отсутствуют компрометирующие свергнутого государя слова «мы были пьяны и он тоже», стало быть, этот список даже копией называть нельзя [28].

На сегодняшний день нет никаких мало-мальски документальных оснований (разумеется, кроме поясняющей записки самого Ростопчина) считать, что А. Орлов является автором письма, опубликованного во множестве последующих изданий и повторяющих слово в слово вариант, приведенный С. Соловьевым. И поскольку даже после разоблачающих публикаций О. А. Иванова [28] ростопчинская копия продолжает использоваться в исторических работах, приходится обратиться к дополнительным доказательствам, позволяющим утверждать, что покаянное письмо Алексея Орлова появилось через 34 года после убийства Петра III в воображении людей, заинтересованных в реабилитации Екатерины II.

Плавая на поверхности, не увидишь то, что находится под ней. Только погружаясь в темно-таинственную глубину и долго, порою нудно, в ней перемещаясь, можно отыскать жемчужину, которая будучи извлеченной на поверхность, вдруг озарит вас сиянием истины. Опустимся и мы к первоисточникам, чтобы услышать живые голоса свидетелей тех далеких событий. Нашим дном будет год 1760-й, верхней отметкой, выше которой подниматься запрещено, послужит 1810 год (цензура, сначала царская, потом — коммунистическая, искажала правду, каждая в своих интересах).

К сомнениям относительно происхождения копии, высказываемым с начала XIX века до сегодняшних дней, можно добавить следующее. Она не только противоречит двум подлинным предыдущим письмам А. Орлова из Ропши по смыслу, эмоциональности, орфографии; в копии, как заметил О. Иванов, автор обращается к императрице на «ты», в то время как в подлинных письмах Орлова, как предыдущих, так и во всех сохранившихся и известных последующих, неизменно фигурирует уважительное «вы». Еще более удивительно, что и сама Екатерина II в собственноручных письмах обращалась к Алексею без подобной фамильярности; первое, замеченное нами, дружеское «ты» в ее письме датируется 9 июля 1790 г., где она отвечала Алексею на его восторги по случаю победы русского флота во главе с В. Чичаговым над шведами.

Если комментарию к «третьему письму» А. Орлова верить столько же, сколько и самому письму, то подлинник (единственное вещественное доказательство) уничтожен Павлом I умышленно: как следует из комментариев, император прочел подлинник, потом день думал и, прочитав еще раз, бросил в камин, «о чем и сам чрезмерно после соболезновал»! Без этого пояснения невозможно объяснить отсутствие подлинника, который, по свидетельству все того же Ростопчина, якобы видели трое: канцлер А. Безбородко, предавший еще дышавшую на смертном одре Екатерину, сам автор «копии» и Павел I. Слова в записках Е. Дашковой о том, что Павел показывал «письмо» еще нескольким лицам, принимать во внимание не следует, она, бесспорно, имела в виду «копию», следовательно, разнести молву об отсутствии оригинала было некому.

Заметание следов ропшинской драмы освещалось и в других рассказах.

Работа с бумагами Екатерины началась сразу, как только стало ясно, что императрица обречена. По свидетельству Н. Шильдера, «все таинственные бумаги, касавшиеся этого переворота [1762 г.], перешли 6 ноября в руки наследника и были сожжены. Все это совершилось еще до кончины императрицы». Сохранившиеся слухи более подробны: по преданию, когда Павел и Безбородко якобы копались в бумагах Екатерины, граф указал наследнику на пакет, перевязанный черной лентой. Павел взглянул вопросительно на Безбородко (видимо, в комнате присутствовал генерал-прокурор Самойлов), который молча указал на топившийся камин.

Канцлер А. А. Безбородко был, безусловно, в курсе не только государственных дел, он ведал многое и о личных бумагах императрицы. Он получил за свои услуги от Павла не только титул князя; вместо предполагаемой опалы ему досталась «вотчина, после умершего князя Кантемира в казну вступившая, в Орловской губернии и 30 000 десятин из порожних казенных земель в губернии Воронежской. Сверх того, ему же княжеское Всероссийской империи достоинство с титулом светлости и 6000 душ на его выбор». Род А. Безбородко, считавшегося до того графом Римской империи, было велено «внесть в число родов графских Российской империи».

Императорский архив на протяжении нескольких поколений чистился, следы ропшинской истории заметались все более, пока почти не исчезли. Почти: Екатерина сохранила два подлинных письма А. Орлова из Ропши, предшествовавших смерти Петра Федоровича, а «третье», самое нужное и ей и Павлу I, якобы сначала скрывалось, а затем было сожжено собственными руками великого князя. Но вне поля зрения занимавшихся архивом чистильщиков остались также и весьма интересные документы, касающиеся содержания полузабытого принца Ивана Антоновича, заключенного в Шлиссельбургской крепости, а они, как оказалось, могут очень многое прояснить в непроглядной путанице недомолвок и несоответствий, сопровождающих обстоятельства смерти Петра III. Эти бесценные документы, содержание которых приводится в исследовании М. Корфа и В. Стасова «Брауншвейгское семейство», неопровержимо подтверждают отсутствие у Екатерины II мыслей об убийстве свергнутого Петра в первые дни после переворота.

Напомним выдержки из них, касающиеся обстоятельств этого дела. Именной указ Екатерины от 29 июня 1762 г. предписывал генерал-майору Н. Савину для исполнения следующее: «Вскоре по получении сего имеете, если можно, того же дни, а по крайней мере на другой день, безыменнаго колодника, содержащегося в Шлюссельбургской крепости, под вашим смотрением вывезти сами из оной в Кексгольм с таким при этом распорядком, чтоб оный колодник в силу той же инструкции, которая у вас есть, неотменно содержан был со всякою строгостью… (курсив мой. — Л.П.) А в Шлиссельбурге в самой онаго крепости очистить внутри оныя крепости Шлюссельбургской самые лучшие покои и прибрать по крайней мере по лучшей опрятности оные, которые, изготовив, содержать по указу. И сие все учинить, не пропуская ни малого времени» [34, 221]. Этот документ указывает также на чрезвычайную поспешность при поиске надежного места заключения Петра. Если бы маневр с передислокацией Ивана был рассчитан на показуху (для отвода глаз), то его не держали бы в строжайшей тайне. Указ на имя Савина доставлен в ночь на 29-е из Красного Кабачка в Сенат Ф. И. Ушаковым. Но поскольку к тому времени Савин уже выехал в Шлиссельбург, то конверт с указом срочно отправили туда же нарочным, где он и был вручен 30 июня.

Получение его подтверждается в письме Савина от 4 июля: «…минувшаго июня 30-го получил я всевысочайший… указ об отвезении безыменнаго колодника в Кексгольм» [34, 222]. В этом же письме содержится описание весьма рискованного путешествия команды Савина с узником из Шлиссельбурга на новое место заточения. И чего ради рисковали? Ответ читаем в дополнительной инструкции Савина приставленным для охраны Иоанна Антоновича офицерам: «Понеже усмотрено, в Кексгольмской крепости не таково безопасно, как было в Шлюссельбургской, того ради коменданту полковнику Шнею от меня приказано круг всему дому, где вы находитесь, обгородить забором и сделать две калитки: одну для принесения воды и съестных припасов, а другую для выхода к коменданту» [34, 223].

Само собой разумеется, что если бы Екатерина пожелала укокошить муженька сразу, то ни к чему было затевать рискованное переселение Иоанна Антоновича в менее надежное место.

2 июля, когда принц Иоанн сидел уже на берегу бушевавшего Ладожского озера в ожидании новых шлюпок, к освобожденному им месту прибыл подпоручик Измайловского полка Плещеев «с некоторыми вещьми, на шлюбках отправленными, которому высочайшее повеление дано остаться в крепости до будущаго к нему указа» [34, 222]. Одновременно коменданту Бередникову приказано было выполнять любые распоряжения прибывшего офицера.

Но доставленным в Шлиссельбург вещам не суждено было попасть в руки того, для кого они предназначались: что-то помешало исполнению планов распоряжавшихся судьбой Петра людей. А еще через месяц несчастного Иоанна вернули на прежнее место.

Распоряжениями двора на имя А. Орлова в Ропшу мы не располагаем. Не сохранился и список солдат караульной ропшинской команды: кто стоял на часах в роковой для Петра день мог сказать правду о последних минутах его жизни. Однако связать концы с концами (шлиссельбургские с ропшинскими) позволяют слова А. Орлова из второго его письма с пожеланием «штоб он [Петр] скорей с наших рук убрался», («штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея»), о чем «молит Бога» вся здешняя команда. Конечно, Орлову было обещано в скорейшем времени, после освобождения места в Шлиссельбурге, снять обязанности тюремного смотрителя, сдать узника с рук на руки, и он опасался только одного — смерти Петра или посягательств на его освобождение до этого момента. «Солдат» Алексей Орлов, получив соответствующие инструкции от Екатерины и Н. Панина, обязан был беречь своего узника как зеницу ока (несомненно, соответствующие строжайшие инструкции были объявлены и всей охранной команде).

Опустимся в глубину отмеченного нами слоя времени и выслушаем главных свидетелей, находившихся в самых близких отношениях с императрицей — княгиню Е. Р. Дашкову и графа Н. И. Панина. Обратимся к запискам княгини Е. Дашковой и мемуарам графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1821), урожденной Голицыной, племянницы фаворита императрицы Елизаветы Ивана Ивановича Шувалова, а напоследок процитируем еще раз комментарий Ростопчина к фальсифицированному письму.

В подстрочном примечании, написанном самой Дашковой в ее «Записках», читаем: «Когда пришло известие о смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица — соучастница преступления Алексея Орлова. Только через день я смогла себя пересилить и поехать к ней. Она выглядела печальной и расстроенной и сказала (это ее собственные слова): „Как меня взволновала, как поразила эта смерть“. „Она случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы“ — ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я высказалась весьма неосторожно, выразив надежду, что Алексей Орлов теперь, наконец, поймет: отныне мы не можем иметь ничего общего и он никогда не посмеет со мной заговорить. Все братья Орловы стали моими непримиримыми врагами, и Алексей после возвращения из Ропши, несмотря на свою наглость, ни разу в течение двадцати лет не дерзнул обратиться ко мне хотя бы с одним словом.

Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмо Алексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке, вскрытой Павлом после смерти матери. Павел приказал князю Безбородко прочесть бумаги, в ней содержащиеся, и, когда князь приступил к чтению вышеназванного письма, перекрестился и сказал: „Слава Богу, малейшие сомнения, какие у меня могли бы быть, исчезли благодаря этому глупому письму“.

Письмо было написано собственноручно Алексеем Орловым. Писал он, как грузчик; вульгарность выражений, бессвязность мыслей совершенно пьяного человека, мольбы о прощении и какое-то недоумение перед случившимся — все делает этот документ чрезвычайно интересным для тех, кто хотел бы разоблачить ужасную клевету, широко распространяемую против Екатерины, которая, если и имела слабости, была не способна на преступление. Смертельно пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил императрице свое послание через несколько минут после того, как Петра III не стало.

Когда после смерти Павла I стало известно, что письмо не было уничтожено и что Павел велел читать его вслух в присутствии своей супруги и госпожи Нелидовой, показал письмо великим князьям и графу Ростопчину, я была так счастлива, так весела, как редко в жизни» [16, 78].

Екатерина Романовна так увлеклась критикой сочинения, приписываемого А. Орлову, что забыла объяснить явное несоответствие написанных ею фраз: «Когда пришло известие о смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица — соучастница преступления Алексея Орлова» (год 1762-й) и через несколько строк: «Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмо Алексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке» (год 1796-й). Что же в таком случае копировал Федор Васильевич, спросит недоумевающий читатель, в его списке говорится прямо противоположное тому, что было известно 34 года до того.

Любой здравомыслящий придет к выводу, что ни в том, ни в другом случае Екатерина Романовна не покривила душой. Совершенно очевидно, что летом 1762-го, основываясь исключительно на слухах, сразу заговорили о причастности императрицы к убийству (чего она больше всего опасалась в случае смерти или убийства Петра), а осенью 1796-го вдруг появилось «письмо», позволявшее утверждать противоположное.

Позволим себе заметить следующее. Дашкова, не отстававшая от императрицы в первые дни после переворота ни на шаг, помнит такие подробности, как обед «на три куверта», разговор за обедом с Екатериной и Григорием Орловым. Пишет о вскрываемых Григорием сенатских конвертах, но о таком сенсационном событии, как смерть Петра Федоровича, говорит неопределенно — «пришло известие» — устное, письменное ли, кто доставил? Разве не говорит это о том, что в те дни о третьем письме А. Орлова не было и речи? В то же время Дашкова с твердой уверенностью говорит, что «известно письмо Алексея Орлова», бесспорно имея в виду неожиданно появившуюся «копию». Именно тогда и только тогда, в первые дни царствования Павла I, под словом «письмо» впервые материализовались давнишние слухи об убийстве Петра III, но в откорректированном виде, реабилитирующим покойную государыню.

Напрасно будем мы искать какие-либо упоминания об этом письме в многочисленных мемуарах, письмах и записках, написанных при жизни Екатерины II, ни одна из сказок об убийстве не содержит ссылок на конкретный источник информации. Рассказы иностранцев и не могли содержать ссылок на источник — каждый из них пользовался своим, тщательно скрываемым, каналом утечки, чем и объясняются различия в описании одного и того же события.

Если нашему Оппоненту покажутся не слишком убедительными ложные свидетельства княгини Дашковой, предоставим ему еще одну драгоценную жемчужину, оставленную графиней В. Н. Головиной в ее воспоминаниях и воскрешающую в памяти времена, последовавшие непосредственно за переворотом. Приведем полностью цитату, касающуюся нашего вопроса: «Желали регенства, и так как у императрицы был десятилетний сын — впоследствии император Павел I, то было решено, что Петра III отошлют в Голштинию. Князь Орлов и его брат, граф Алексей, пользовавшиеся тогда расположением императрицы, должны были отправить его. Приготовили корабли в Кронштадте и на них хотели отправить Петра с его батальонами в Голштинию. Он должен был переночевать накануне отъезда в Ропше, близ Ораниенбаума».

Я не буду входить в подробности этого трагического события. О нем слишком много говорили и извращали его; по для восстановления истины я считаю необходимым привести здесь подлинное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина. Его свидетельство является тем более неоспоримым, что известно, что он не был особенно привязан к императрице. Он был воспитателем Павла I, надеялся, что будет держать бразды правления во время регенства Екатерины, и обманулся в своих ожиданиях….

Однажды вечером, когда мы были у него, в кругу его родственников и друзей, он рассказал нам много интересных анекдотов и незаметно подошел к убийству Петра III. «Я был — говорил он — в кабинете императрицы, когда князь Орлов пришел известить ее, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово кончено поразило ее. — Он уехал? — спросила она сначала. Но, узнав печальную истину, она упала без чувств. С ней сделались ужасные судороги и какое-то время боялись за ее жизнь. Когда она очнулась от этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами, повторяя: „Моя слава погибла, никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!“. Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое другое чувство, кроме чрезмерного честолюбия. Они думали, что если они уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит императрицу короновать его» [38, 70].

Возвращаясь к позиции продолжающего сомневаться Оппонента, можно заметить следующее. Семья Головиных приехала в Петербург в 1780 году, через три года Никита Иванович умер, следовательно, В. Головина могла услышать приведенный рассказ, когда ей было 14–16 лет. Мемуары написаны через 30 с лишним лет после этого, разве не могла она представить пересказ в искаженном виде?

На это можно с полной уверенностью ответить, что услышанное от Н. Панина В. Головиной и ее матерью в течение жизни неоднократно приходилось повторять в бесчисленных светских беседах и спорах (слишком громкое и темное это было дело). Разговоры полушепотом способствовали закреплению приведенного эпизода в памяти, что позволило Головиной назвать рассказ Н. Панина «подлинным свидетельством». Напомним также, что уже в 1783 г. (год смерти Никиты Ивановича) 17-летняя Варвара Николаевна получила шифр фрейлины Екатерины II.

Допустим, что В. Головина могла ошибиться в деталях. Был ли Панин в кабинете или его туда позвали сразу после приезда во дворец А. Орлова, как засвидетельствовали Рюльер и Гельбиг. Зашел в кабинет с известием не Алексей, а Григорий, который мог перехватить покрытого потом и пылью брата по прибытии его во дворец и взять на себя сообщение о неприятном событии. Но могла ли она ошибиться в главном, что нас сейчас интересует, а именно — «князь Орлов пришел известить ее, что все кончено… слово кончено поразило ее». Можно ли из этого сделать вывод о том, что слово «кончено» было прочитано, а не произнесено? Кстати, в копии Ростопчина оно отсутствует!

Заметим также, что форма передачи сообщения о смерти Петра не имела для Панина никакого значения, значит, и искажать правду о ней не имело смысла. Ссылка Головиной на отправку Петра в Голштинию объясняется тем, что Шлиссельбург оставался не известным ей строго засекреченным объектом заточения. Что касается в рассказе относительно Орловых, якобы самовольно распорядившихся жизнью Петра, то Никита Иванович только еще раз подтвердил то, что старался внушить людям прежде.

Есть и еще одно презрительно-молчаливое свидетельство, компрометирующее знаменитый подлог: на многочисленных страницах полного, без купюр, издания «Мемуаров графини Головиной» [38] нет ни слова о ростопчинской копии, для нее она (в отличие от Дашковой) не существовала. Не посчитала необходимым внести в текст соответствующие коррективы и императрица Елизавета Алексеевна (супруга Александра I), по настоятельной просьбе которой Варвара Николаевна писала свои воспоминания. Не знать о находке «письма» через шестнадцать лет после смерти II. Панина Варвара Николаевна не могла, так как в дни его появления находилась непосредственно при дворе, а сам Ф. В. Ростопчин был частым гостем в доме Головиных.

Умолчал о копии Ростопчина и Н. Шильдер, бесспорно знакомый с мемуарами В. Головиной. Профессор русской истории в Дерптском университете А. Г. Брикнер, не зная в точности обстоятельств ропшинской истории, кончину Петра III неизменно квалифицировал как «внезапная смерть».

Есть еще одно чрезвычайно любопытное обстоятельство. В одном из издававшихся до революции 1917 г. номеров «Русского обозрения» содержится статья Л. Н. Майкова «Вновь найденные записки о Екатерине II», в которой пересказана почти слово в слово приведенная выше цитата из мемуаров В. Головиной. Но здесь же говорится, что Майков заимствовал найденный им материал в одном из иностранных изданий, где некий граф Фицтум, приведя выдержки из мемуаров В. Головиной, оставил ее имя не раскрытым. Причем граф Фицтум заявлял следующее: «Эти записки, подлинность которых мы можем засвидетельствовать, доверены нам под условием не оглашать фамилии их автора». Записки Майкова опубликованы всего на 18 страницах печатного текста без указания места и года издания; на первом месте стоит рассказ Н. Панина. Следовательно, В. Головина, сохраняя анонимность, вполне осознавала, что доверяет иностранцу компромат на императорскую фамилию.

Рассказ В. Головиной многократно усиливается подтверждениями иностранцев, видевших прибытие Алексея Орлова во дворец в день убийства. Приведем свидетельства троих.

Рюльер: «Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, Государыня садилась за стол с отменной веселостью. Вдруг является тот самый Орлов, растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости» [10, 201].

Гельбиг: «Как только убиение было совершено, Алексей поскакал во весь опор в Петербург. Лица, видевшие его прибытие в столицу, говорили, что его от природы грубые черты лица были в это время еще более ужасны и еще более безобразны от сознания своей низости, бесчеловечья и от угрызения совести» [12, 186].

Корберон: «Единственно, что кажется достоверным, — это то, что Орловы самостоятельно нанесли смертный удар Петру III и что императрица залилась слезами, когда Григорий сообщил ей о кончине мужа. Полагают, что распоряжение исходило не от нее» [32, 113].

Описывая тревожные дни, последовавшие за переворотом, оговорился даже С. М. Соловьев: «…6 июля случилось событие, которое потребовало нового манифеста: пришло известие о смерти бывшего императора в Ропше, смерти насильственной» [56/25, 147].

Наконец, поднимаясь с глубин на поверхность, прислушаемся к элементарной логике.

1. Убедившись в бездыханности Петра, пошел ли А. Орлов искать чернильницу, чтобы, снарядив затем нарочного, отправиться караулить труп, или же он, оставив за себя дежурного офицера, взнуздал коня и погнал галопом, не смея доверить никому, кроме себя, незамедлительную доставку во дворец сообщения чрезвычайной важности?

2. Можно ли заподозрить Екатерину Великую, а с нею и Павла I (по наследственности, что ли) в отсутствии элементарного здравого смысла, на что даже их недоброжелатели-современники ответили бы отрицательно? Иначе как объяснить сокрытие Екатериной доказательства собственной невиновности (письма) и уничтожение Павлом нужного ему для оправдания матери подлинника?

Для объяснения необъяснимых слухов историками была выдумана неудобоваримая оговорка: Екатерина якобы прятала письмо из желания покрыть преступление своего любимца. Но тот, кто это придумал, не знал или не хотел признавать серьезное обвинение власти А. Орловым в Вене в 1771 г. Но не зря говорят «слово — не воробей», в шкатулке не спрячешь.

Может быть, граф А. Орлов тогда пошутить изволил? Но такие шутки без скидок на титулы заканчивались в застенках Тайной экспедиции… Ах, как пригодилось бы Екатерине для этого случая то самое «письмо в шкатулке», в котором Орлов обвинял самого себя! С каким удовольствием она помахала бы им перед носами усомнившихся в ее непогрешимости! Увы, махать было нечем. Но могла же она хоть слово молвить в свое оправдание…Однако с ее стороны последовало молчание, означающее, как говорит народная мудрость, знак согласия.

«Позвольте, вы себе же противоречите, — снова оживляется наш Оппонент, — только что доказывали, что Екатерина не столько не хотела, сколько опасалась смерти Петра, а теперь как бы оглашаете ее волю на свершение убийства!»

Но именно в этом парадоксе содержится ключ к разгадке ропшинской драмы. Мы воспользуемся им через несколько страниц вспомогательного текста.

Покаянного письма А. Орлова ни в шкатулке, ни за ее пределами не было. Зато с фальшивой копией благополучно произошло то, чего не могли дождаться от Екатерины при всем ее неукротимом желании: миф о спрятанном и хранимом ею в строгом секрете письме вступил в третье столетие. Таким долгожительством произведение Ростопчина прежде всего обязано писательскому таланту его сочинителя вкупе с искусно составленной сопроводительной запиской, в которой не напрасно начертано: «Почерк известный мне графа Орлова. Бумага — лист серый и нечистый» и т. д. Известный писательский прием! Без таких словесных аксессуаров, создающих иллюзию достоверности, число сторонников мифа о третьем письме было бы неизмеримо меньше. Не забыл Федор Васильевич и о бестолковых потенциальных читателях своего сочинения: «…а слог… изобличает клевету, падшую на жизнь и память сей великой царицы» (вдруг не поймут ради чего трудился он за графа Орлова?). Как соврал Ростопчин, так и вошло в историю: Екатерина прятала документ, разоблачающий падшую на нее клевету! И славное ростопчинское сочинение, как неистребимый сорняк (кажется, и по сей день), продолжает победное шествие по страницам, бесконечно тиражируясь не только в романах, но, к сожалению, и в работах историков, прикрывающихся авторитетом глубокоуважаемого (но подцензурного!) С. М. Соловьева.

Перед Ростопчиным стояла задача: с минимальными искажениями хранимых в народной памяти слухов (так легче поверят) оправдать покойную государыню. И Федор Васильевич, как искусный хирург, не затрагивающий для достижения цели ничего лишнего, блестяще справился с заданием.

Могла ли подобная фальшивка появиться в дни переворота, сразу после смерти Петра III? Ведь даже, кажется, и версия существует: мол, то самое письмо, что копировал Ростопчин, А. Орлов писал под диктовку Н. Панина! Однако не следует забывать, что сравнимому с Федором Васильевичем по хитроумию Никите Ивановичу вовсе не хотелось выгораживать Екатерину, в то время он был заинтересован в обратном.

Алексей Орлов, конечно, знал о появлении фальшивки, но промолчал и на этот раз, решив не делиться виною с покойной светлой памяти матушкой. То, что Алексей Григорьевич сказал однажды при здравствующей императрице, повторить у гроба покойной не мог. К тому же, собственные оправдания не вызвали бы ничего, кроме новой волны злорадства и жесточайшей опалы со стороны Павла.

После смерти Петра III Екатерина проявила повышенный интерес к личности Иоанна Антоновича. Бюшинг писал: «Вскоре по восшествии на престол Екатерины II принца свезли в Кексгольм и продержали там с месяц. В это самое время императрица полюбопытствовала увидеть его; но я не знаю ни о месте, где именно совершилось это свидание, ни о том, что при этом происходило» [34, 224]. М. Корф к этому ничего добавить не мог.

Сама Екатерина не скрывала своего визита Ивану. О том, что встреча действительно свершилась, она объявила после убийства Иоанна Антоновича, в манифесте 17 августа 1764 г.: «Когда всего нашего верноподданнаго народа единодушным желанием Бог благоволил вступить нам на престол всероссийский и мы, ведая в живых еще находящагося принца Иоанна…пол ожили сего принца сами видеть, дабы, узнав его душевныя свойства, и жизнь ему, по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную. Но с чувствительностью нашею увидели в нем, кроме весьма ему тягостнаго и другим почти невразумительнаго косноязычества, лишение разума и смысла человеческаго. Все бывшие тогда с нами видели, сколько наше сердце сострадало жалостию человечеству».

Вряд ли Екатерина проявила обычное любопытство, думается, свидание происходило в Шлиссельбургской крепости по возвращении туда принца из Кексгольма: императрица хотела убедиться в правильности ее несостоявшихся планов относительно содержания Петра. Последовавшее через два года убийство там Иоанна Антоновича Екатерина, еще раз вспомнив историю с его ничего не давшим переселением, назвала «шлиссельбургской нелепой».

 

Признания Ф. Ростопчина

Прежде чем расстаться с Федором Васильевичем, посмотрим на историю с появлением «копии» с психологической точки зрения.

Будучи в отставке, Федор Васильевич предавался воспоминаниям молодости, которые (по его же словам) сильно сказываются на склоне лет. Особый интерес представляет его рассказ, приведенный в «Мелочах из запаса моей памяти» поэта М. А. Дмитриева (1796–1866). Ф. Ростопчин последние годы своей жизни проводил в уединении в своем московском доме. Жена его, Екатерина Петровна (урожденная Протасова), к этому времени приняла католичество и покинула его дом. Отстраненный от дел, он вспоминал времена 25–30-летней давности и, как это бывает в таких случаях с каждым, будь он порядочным человеком или последним подлецом, многое переосмысливал.

Однажды брат его жены сенатор Александр Павлович Протасов заглянул к бывшему московскому губернатору, застав его возлегавшим на диване. На столе горела одинокая свеча.

Перекинувшись парой фраз, Ростопчин спросил гостя о службе и пожелал ему дослужиться «до наших чинов». Сенатор ответствовал, что не каждому дано достичь тех высот, которые под стать людям с выдающимися способностями, какими обладал Федор Васильевич. Тот, встав с дивана и взяв в руку свечу, поднес ее к лицу собеседника, желая убедиться, не смеются ли над ним. Убедившись в обратном, Ростопчин, с сожалением, спросил: «Стало быть, ты и вправду думаешь, что у нас надобно иметь гений, чтобы дослужиться до наших чинов? Так слушай же, я расскажу, как я вышел в люди и чем дослужился».

Это была исповедь ловкого человека-карьериста.

Первый его рассказ был о коллекции, которую он выиграл в карты у немецкого офицера и, зная любовь наследника к военщине, подарил ему без остатка. Самое интересное для нас содержалось в конце этого рассказа: на вопрос Павла, как ему удалось собрать такую уникальную коллекцию, для чего и жизни человеческой мало, молодой офицер ответил: «Ваше Высочество, усердие к службе все превозмогает; военная служба — моя страсть!» Таким способом Ростопчин утвердился в сознании цесаревича как не только преданный ему офицер, но и как тонкий знаток и любитель военных мундиров.

Другой его рассказ имел не менее характерную концовку. Павел Петрович, считаясь гроссмейстером ордена Святой Анны, при жизни Екатерины имел право лишь подписывать наградные бумаги, награждала же сама императрица. Павел, желая отблагодарить Ростопчина и другого своего любимца — Н. Свечина, решил однажды сам вручить этот орден обоим, но, опасаясь гнева матери, посоветовал привинтить анненские кресты «на заднюю чашку шпаги».

Свечин так и сделал. Но не таков был граф Ростопчин, он почувствовал себя меж двух огней: не исполнить волю великого князя было нельзя, но и нарушение установленного порядка (орден могли увидеть и донести) казалось не менее опасным.

Федор Васильевич из осторожности решил исповедаться перед двоюродной сестрой своей жены — Анной Степановной Протасовой, любимой камер-фрейлиной государыни, и та (по его просьбе) поведала Екатерине о неловком положении свойственника. Екатерина, улыбнувшись, посоветовала привинтить орден спереди, обещая не замечать этого.

Ободренный Федор Васильевич укрепил крест на передней чашке и тут же показался на глаза наследнику. Тот опешил было от такой наглости и спросил, почему он нарушил его распоряжение. Федор Васильевич только этого и ждал, он заявил, что милость его высочества столь для него драгоценна, что скрывать ее он не в силах. Так собственную робость Ростопчин сумел обратить в геройство, порожденное преданностью своему покровителю [18, 288].

Можно ли после таких признаний считать, что в самом начале открывающейся блестящей перспективы он самовольно рискнул снять копию письма, хранившегося императрицей в тайне (а значит — секретного) и, снабдив ее собственным пояснением, предать гласности? Конечно же, вопрос о «копии» был согласован с Павлом I.

Заканчивая беседу с Протасовым, Федор Васильевич произнес: «Так вот чем, любезный друг, выходят в чины, а не талантами и гением».

Возможно, Ростопчин поведал гостю и о бессмертном венце своего творчества — истории с сочинением письма А. Орлова, но публикации воспрепятствовала цензура.

 

Что же случилось в Ропше?

Итак, письмо А. Орлова, которое «копировал» Ф. Ростопчин, в природе не существовало. Значит ли это, что многоголосый хор рассказчиков об убийстве возник на пустом месте? Оговорки и недомолвки, сопутствующие версии о смерти Петра по болезни, заставляют усомниться в ее непоколебимости.

Обратимся еще раз к документам о содержании в Шлиссельбургской крепости сверхсекретного «безымянного» узника, собранным в рукописи М. А. Корфа — В. В. Стасова и вспомним о деле подпоручика Мировича.

Напомним, что один из первых указов воцарившегося Петра III относительно заключенного Ивана VI предписывал капитану Преображенского полка князю Чюрмантееву следующее: «Командированы вы для караула некоторого важного арестанта в Шлюссельбургской крепости, котораго содержать повелеваем так, как именной указ и инструкция от нашего генерал-фельдмаршала графа Шувалова повелевают… Буде ж сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живаго в руки не отдавать» [34, 211]. На указе рукой начальника Тайной канцелярии А. Шувалова сверху значится пометка «секретнейший», а снизу дата: «подписан 1-го числа генваря 1762 года».

А. Шувалов и его двоюродный брат, Иван Иванович, фаворит Елизаветы Петровны, также как и Н. И. Панин, были сторонниками передачи власти малолетнему Павлу Петровичу, к чему склонялась в последние годы своей жизни и сама покойная императрица Елизавета. Возможно, этим обстоятельством и объясняется появление манифеста от 21 февраля 1762 г. «Об уничтожении тайной розыскной канцелярии», по которому это заведение ликвидировалось «навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в Архив положены». Туда же первоначально предполагалось передать и начальство над Иоанном Антоновичем: но по неизвестной причине дальнейшее его содержание было доверено сразу трем лицам из окружения Петра Федоровича: камергеру А. А. Нарышкину, генерал-поручику А. П. Мельгунову и тайному секретарю Д. Волкову [34, 217].

М. А. Корф, имевший в руках всю историю Ивана VI в документах, хранившихся тогда в императорском архиве, не знал (по его признанию), что именно побудило Петра III к предписанию такой решительной меры, как «не отдавание арестанта живаго в руки».

Не проливает свет на это обстоятельство и переписка Фридриха II с Петром III. О том, что корни решения о судьбе Иоанна надо искать глубже, говорит А. Брикнер: «Фридрих II в августе 1743 года советовал Елизавете, ради ее собственной безопасности, разлучить членов несчастного семейства, заключить бывшую правительницу, Анну Леопольдовну, в монастырь, отправить бывшего императора, Иоанна Антоновича, в Сибирь, а герцога Антона Ульриха отпустить в Германию. Прусский король, в то время хлопотавший о женитьбе Петра Федоровича, заявил даже, что успех этого дела должен обусловливаться принятием строгих мер против брауншвейгского семейства» [6/1, 15]. Я. Штелин в своих записках о Петре III подтверждает осуществлявшуюся переписку Фридриха II с Петром Федоровичем до его воцарения, чем, очевидно, и объясняется появление жесткого указа сразу после смерти Елизаветы Петровны.

Как бы то ни было, но прецедент был создан волею самого Петра Федоровича, и Никита Иванович Панин, имевший со времен Елизаветы Петровны доступ к любым «известиям», до персоны наследника Павла касающимся, не мог ничего о нем не знать. Через месяц после убийства Петра в инструкции, подписанной уже самим Н. Паниным, подтверждалось: «Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго никому его в руки не давать» [34, 230]. О том, что условия заключения Иоанна VI не были секретом и для Екатерины II, говорится в уже не раз цитированном нами ее именном указе генерал-майору Н. Савину от 29 июня 1762 г.: «чтоб оный колодник в силу той же инструкции, которая у вас есть, неотменно содержан был со всею строгостью…». Следует также принять во внимание слова М. Корфа о том, что цитируемый именной указ был «первым распоряжением императрицы в самый день ее воцарения 29 июня…»

И вот Петр Федорович сам оказался в роли свергнутого и, хотя отрекся от престола, продолжал быть «для нас всех опасен для того што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть», что видно из письма А. Орлова от 2 июля 1762 г.

Сама собой напрашивается параллель между условиями заключения полусумасшедшего Иоанна Антоновича и, несомненно, более опасного для не устоявшейся власти Петра Федоровича. Именно такое положение двух свергнутых императоров привело к сохранности документов по содержанию одного и полному уничтожению таковых относительно другого.

Но следовало соблюсти и те меры предосторожности, которые обеспечивали до сих пор безопасность принца Ивана. Вернись Петр Федорович «в прежнее состояние», и полетели бы головы и Екатерины, и Панина, и Орловых. Из двух бед выбирают меньшую. Был ли издан Екатериной указ о лишении жизни Петра в случае попытки освободить его, или А. Орлову дана была устная инструкция — об этом мы вряд ли когда-либо узнаем. Но то, что в таком документе должно было оговорено условие об исполнении убийства как крайней меры, не подлежит сомнению.

Официальная хроника тех дней объявляла полное единодушие, царившее в военных и народных массах при вступлении Екатерины на российский престол. Однако сохранилось немало свидетельств очевидцев, утверждающих, что смена власти происходила далеко не так гладко, как освещалось в печати.

Учитывая, что после переворота на стороне Петра оставались такие офицеры, как полковник Будберг, капитан Л. Пушкин (дед поэта), майоры Воейков и Шепелев, учитывая также ненадежные условия заключения в Ропше, можно предполагать, что неудавшаяся попытка освободить Петра была предпринята, в результате чего приказ о его убийстве был приведен в исполнение. А. Ф. Ассебург писал о том, что Екатерина отправлялась в Петергоф «во главе войск, которые признали ее», следовательно, были и не признавшие. В частности, как свидетельствует В. Н. Алексеев в книге «Графы Воронцовы и Воронцовы-Дашковы в истории России», верность присяге Петру III проявил Невский кирасирский полк, незадолго до переворота введенный в Петербург.

Дошли до наших дней и другие материалы, поясняющие развитие ситуации в Петербурге и его окрестностях в период с 28 июня 1762 г. до рокового для Петра Федоровича дня.

Один из свидетелей тех бурных дней Я. Штелин, присутствовавший в Петергофе при аресте Петра Федоровича, оставил такую запись: «29-го, в 4 часа утром, лейтенант Алексей Григорьевич Орлов прибыл в Петергоф с гусарским полком Милорадовича и выстроил их на плацу… Арестует там голштинских рекрут с их офицерами. Полк спешит в Ораниенбаум и обезоруживает в крепости голштинских солдат. Изверг сенатор Суворов (отец знаменитого полководца. — Л.П.) кричит солдатам: „Рубите пруссаков!“, и хочет, чтобы изрубили всех обезоружных солдат. Гусарские офицеры ободряют их и говорят: „Не бойтесь, мы вам ничего худого не сделаем; нас обманули и сказали, что император умер“» [63, 42].

Известно, что в тот день, когда Екатерина въезжала в столицу в сопровождении уже присягнувшего ей Измайловского полка, основная масса солдат и городской челяди не знала толком, что случилось. Большинство склонялось к тому, что Петр III погиб в результате несчастного случая. Говорили также, что власть будет передана наследнику Павлу, вспомнили и о существовании Иоанна VI. Одним словом, поначалу царившее в народной и солдатской массе недоумение сменилось, благодаря единодушию большинства гвардейцев, всеобщей радостью, чему в немалой степени способствовали открытые настежь двери кабаков. Было выпито огромное количество вина и водки. Г. Державин в эти дни в составе роты Алексея Орлова был непосредственным участником событий и оставил весьма ценные наблюдения в своих «Записках»: «День был самый жаркий, красный… Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вины и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без ведения командующих, приступил к Летнему дворцу; требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила их персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским королем, которого имя… всему русскому народу было ненавистно. Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник их граф Разумовский, также и господа Орловы, что государыня почивает и слава Богу в вожделенном здравии; но они не верили и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка. Поутру издан был манифест, в котором хотя, с одной стороны, похвалено было их усердие, но, с другой — напоминалась воинская дисциплина и чтоб не верши они рассеиваемым злонамеренных людей мятежничьим слухам, которыми хотят возбудить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам. За всем тем с того самого дня приумножены пикеты, которые в многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем мостам, площадям и перекресткам расставлены были. В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором государыня пребывание свое имела, дней с восемь, то есть по самую кончину императора» [17, 20]. В «Истории России…» С. М. Соловьева последние слова «то есть по самую кончину императора» опущены [56/25, 130].

Из текста следует, что в первые дни после переворота были отмечены случаи подстрекательства к мятежу и что столица находилась под угрозой вооруженного нападения откуда-то извне, иначе трудно объяснить предпринятые усиленные меры безопасности с привлечением в разные части Петербурга большого числа воинских подразделений, находившихся в полной боевой готовности. Само собой напрашивается предположение, что если эти меры удерживались «по самую кончину императора», то снятие их объясняется трагической развязкой в Ропше. И хотя обстановка в столице и вокруг нее была накалена до предела до дня убийства Петра, серьезные волнения спонтанно возникали еще длительное время после того.

В день после повального пьянства, то есть 30 июня, настало прозрение, вызванное слухами о свержении живого императора, еще более отрезвляемое осознанием самодержавного воцарения Екатерины. Вот что писал об этих днях Рюльер: «…солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короной миновало, то чувствовали угрызения. Матросы, которых не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабачках гвардейцев, что они за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого. В одну ночь приверженная к императрице толпа солдат взбунтовалась от пустого страха, говоря, что их матушка в опасности. Надлежало ее разбудить, чтобы они ее видели. В следующую ночь новое возмущение еще опаснее; одним словом, пока жизнь Императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия» [10, 200]. Все говорит о том, что обстановка была настолько тревожной, что пришлось саму императрицу охранять от возможных посягательств.

Недовольства возникли и по причине повышения цен: в частности, на хлеб цены в Петербурге поднялись вдвое. Дешевизна была достигнута временным запретом вывоза зерна за границу.

10 июля прусский посланник барон Б. Гольц информировал Фридриха II: «…для здешнего двора теперь более, чем когда-либо важно вернуть все свои войска в глубь империи, чтобы окончательно утвердить трон против недовольных; число же их возрастает со дня на день, с тех пор как стало известно, что внук Петра Великого свергнут с престола и что его заместила иностранка, если и имеющая какое-либо право царствовать, то только по мужу или по сыну» [19, 242]. В донесении от 23 июля: «Внезапная смерть покойного государя произвела сильное впечатление на народ. Удивительно, что очень многие лица теперешнего двора, вместо того, чтобы устранять всякое подозрение… напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя… Никогда в этой стране не говорили так свободно, как теперь. Имя Иоанна [Антоновича] на устах народа, и теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол…» [19, 247].

По донесению другого посла, Кейта, «плохое настроение и недовольство, которое тлело и бродило глухо со времени переворота в войсках гвардии, дошло до того, что вспыхнуло на этих днях в виде открытого возмущения. Солдаты Семеновского полка дрались с оружием в руках этой ночью, и с большой трудностью офицеры уговорили их. То же самое возмущение продолжалось две ночи подряд, хотя меньше, и это дало серьезные опасения правительству. Большое количество офицеров и солдат было арестовано, и их скрыли» [10, 262].

«Недовольство… со времени переворота в войсках гвардии», а еще более в армейских полках, отмеченное очевидцами, неизбежно наводит на мысль о попытке вооруженного нападения на роншинский караул в первых числах июля с целью освободить государя. И когда успех нападавшей стороны казался неизбежным, приговор, некогда вынесенный Иоанну Антоновичу, был исполнен по отношению к его инициатору.

Принимая такую версию убийства Петра, легко заметить, что все сомнительные обстоятельства, так же как и несуразности, сопровождающие любую другую версию, удивительным образом исчезают. Обретают под собой почву многочисленные слухи об убийстве, подтверждаются слова очевидцев о признаках насильственной смерти на теле покойного Петра, не вызывает недоумения крайне болезненная реакция Екатерины на последнюю весть из Ропши. Наконец, становится понятным уравнивание Павлом I меры наказания А. Орлову и другим участникам переворота, а не убийства. Вспомним слова одного из близких Павлу людей, Саблукова: «я убежден, что император не считал его [А. Орлова] лично виновником убийства», подтверждаемые и другими фактами.

Но самое главное — проливает свет на решение А. Орлова заявить в Вене в 1771 г. о том, что в Ропше он выполнил против своей воли то, что от него требовалось. Этот замалчиваемый историками, как не вписывающийся в традиционную версию, рассказ к тому же полностью согласуется с казавшимися до сих пор несовместимыми опасениями Екатерины за жизнь Петра.

Вакуум молчания вокруг причины убийства также не вызывает вопросов. Те немногие, кто знал ее, держали язык за зубами, лишь А. Орлов во время обострения отношений с императрицей не побоялся высказаться открыто (и то за границей), а ей ничего не оставалось, как молча проглотить горькую пилюлю. Иностранцы не могли быть посвящены в эту строжайшую тайну, что заметно по их рассказам.

Что касается офицеров и солдат караульной команды, то надо думать, что все они после выполнения задания были вознаграждены и одновременно предупреждены о необходимости хранить тайну Ропши под угрозой жесточайшего наказания вплоть до смертной казни. Именно так поступила Екатерина позже в аналогичном случае с командой, караулившей Иоанна Антоновича, что подтверждено документально в той же рукописи М. Корфа.

Вряд ли Алексей Орлов убивал Петра своими руками, исполнителем его приказа мог быть любой из состава команды, сам же начальник караула гораздо правдивее смотрится со шпагой в руке в рядах оборонявшихся.

Историк В. Бильбасов отмечает, что для сменявшихся каждый день офицеров дежурство в Ропше представлялось «тяжелой заботой, чтоб охранить Петра от ярости гвардейских солдат, ненавидящих бывшего императора» [10, 247]. Окна дворца завешаны были зелеными гардинами, дворец оцеплен гренадерами, Петру не разрешалось выходить не только в сад, но и на террасу или в соседнюю комнату.

О том, что бытовые условия заключения Ивана VI послужили аналогом для изоляции Петра III, говорит письмо последнего Екатерине из Ропши в первые дни после переворота: «Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате и то от этого распухнут у меня ноги. Еще я вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности — это невозможно для меня; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной по меньшей мере как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог ей заплатит непременно, Ваш нижайший слуга Петр.

P.S. Ваше Величество может быть уверенной во мне, что я ни подумаю ничего, ни сделаю ничего, что могло бы быть против ее особы или ее правления» [10, 257]. Точно так же, в четырех стенах одной комнаты, содержался несчастный Иван в Шлиссельбурге.

М. Корф отмечал: «Самое важное заключалось в том, что убийственное одиночное заключение в одних и тех же комнатах, без возможности выйти не только на чистый воздух, но даже в сени, а при этом лишение всякого развлечения и отсутствие всяких занятий совершенно расстроили здоровье принца, и физическое и душевное. Уже с конца второго года его пребывания в Шлюссельбурге он стал хилый телом и мешаться в рассудке, и с тех пор до самого конца жизнь его представляла одну нескончаемую цепь мучений и страданий всякого рода» [34, 197]. Приходится признать, что скорая смерть Петра Федоровича была лучшим исходом его жизни.

Наводят на размышления слова Павла I, называвшего Ропшу «кровавым полем» [10, 246]. Все эти факты говорят о том, что там была хорошая драка.

В. Бильбасов (1838–1904) исследовал историю царствования Екатерины II с 1883 г. до конца своей жизни. Опубликованные в сильно ограниченном виде его труды были к тому же частично уничтожены цензурой. Основная часть его литературного наследия была как будто утеряна.

Возможности доступа В. Бильбасова к секретным архивным документам представляются более скромными по сравнению с возможностями Н. Шильдера. Сомневаться в профессиональной честности Николая Карловича в освещении исторических событий, так же как и в порядочности в отношении собственного цензорства, нет оснований. Сказать открыто о фальсификации письма А. Орлова он не мог, это была бы компрометация императорской фамилии, полностью ему доверявшей. Стесненный этими двумя ограничениями Николай Карлович не позволил себе ни раскрыть вросшую в историю фальшь, ни обойти ее гробовым молчанием. Он оставил нам для раздумий лишь пару коротких, но емких фраз: «6 июля вечером Екатерина получила известие о внезапной кончине бывшего императора Петра III, последовавшей в Ропше. Неожиданность события и подробности самого происшествия причинили императрице немало забот и тревог, как в то время, так и в будущем» [64, 28]. Вот так: не письмо, а известие, не убийство, а кончина, надолго обеспокоившая императрицу, не 3-го июля, а 6-го, как в манифесте.

Зато вполне определенно высказался менее обремененный цензурными соображениями А. Брикнер: «Екатерина сама находилась в некоторой опасности. Трудно было справиться со своеволием тех самых солдат и офицеров, которые содействовали успеху переворота. Общее волнение могло легко повести к смутам. К таким непредвиденным событиям принадлежала и внезапная кончина Петра в Ропше 5 (17) июля» [6/1, 107].

Смутное представление о происшествии в Ропше, вызванное незнанием причины убийства, наиболее точно выразил Беренжср: «…я не подозреваю в этой принцессе (Екатерине… — Л.П.) такой ужасной души, чтобы думать, что она участвовала в смерти царя. Но так как тайна самая глубокая будет, вероятно, всегда скрывать от общего сведения настоящего автора этого ужасного убийства, подозрение и гнусность останутся на императрице, которая пожинает от него плоды» [10, 262]. Это было сказано через несколько дней после убийства, а еще через 9 лет сомнения Беренжера в причастности Екатерины были неожиданно подорваны признанием А. Орлова, следовавшего по пути из Петербурга к берегам Средиземноморья.

Искажение исторической правды о трагедии в Ропше позволило рассказчикам изображать Екатерину II с первых дней ее царствования и до конца жизни лицедейкой, а Алексея Орлова злодеем. Дошло до того, что один из «историков» наших дней, описывая это событие, категорически заявляет, что Петра III (буквально): «6 июля, — убили. Убили без всяких сомнений, при попущении, а может, и прямом наущении новой самодержицы; без всяких сомнений, организатором, а может, и исполнителем казни был Алексей Орлов», и добавляет к тому же, что Петр Федорович никогда не болел геморроидальной болезнью. Как говорится, комментарии излишни.

Отдавая приказ о лишении жизни своего предшественника только в самом крайнем случае, государыня рассчитывала, что до исполнения дело не дойдет. Она прекрасно понимала, чем для нее может обернуться это убийство. Бог ей судья. Но то, что при этом ее мыслями и чувствами владела не жажда мести и крови, а инстинкт самосохранения, не вызывает сомнений.

Алексей Орлов был исполнителем воли императрицы, и в убийстве Петра его, человека военного, винить нельзя. Единственным темным пятном в его биографии остается предательский захват княжны Таракановой. Но не надо забывать о весомых «смягчающих обстоятельствах» этого дела. Во-первых, он и в этом случае был исполнителем приказа государыни, во-вторых, другой возможности у него просто не было. Насильственный захват известной особы на территории чужого государства представлялся безумным, оставалось использовать единственный путь: заманить княжну на русское судно.

Оглядываясь назад, мы видим, что когда граф Алексей Григорьевич был волен в своих поступках, он предстает перед нами человеком великодушным и благородным. Это доказывается и его гуманным отношением к пленным туркам, и отправкой на родину с драгоценным подарком плененной дочери турецкого паши, и заботой об устройстве жизни в России представителей славянских народностей, воевавших с турками на стороне России, и отношением к крепостным.

 

Последние годы жизни

Последние годы А. Орлов проводил вдали от императорского дворца, очень редко наведываясь в Петербург. Не оставляя ни на день опыты по улучшению пород лошадей и другой живности, он, желая угодить любимой дочери, проводил все свободное время в балах, маскарадах, концертах.

Выезды старого графа, одетого в шубу, подбитую малиновым бархатом, на великолепных лошадях, долго держались в памяти москвичей.

На бегах соревнования с братьями Мосоловыми обычно кончались победами А. Орлова, в 1803 г. он выиграл у них «тысячерублевый пари», в 1806 г. постаревший граф проиграл и, поздравив Мосоловых с выигрышем, долго разглядывал с восхищением победителя, рыжего жеребца Витязя. До самого нашествия Наполеона на московских бегах за первые места спорили любимые графом лошади, даже при всей своей старости.

А. Орлов оставался одной из главных достопримечательностей старой столицы; приехавший в Москву в 1802 г. английский принц говорил: «Сюда можно приехать для одного того, чтоб видеть графа Орлова».

Воскресные обеды у него оканчивались довольно своеобразно. Когда хозяин решал, что пора расходиться, по его сигналу или валторнист трубил сигнал «отбой», или сам граф выходил на середину зала и возглашал: «Heraus!» («Вон!»). Причем гости расходились, нисколько не обижаясь на хозяина.

Ключ к столь оригинальному способу расставания с уважаемыми гостями находим в записках князя Ф. Н. Голицына, описавшего один из курьезных случаев, произошедших в начале царствования Павла I. Отменяя порядки, установленные при Екатерине II, государь в числе многочисленных нововведений приказал заменить слова «К ружью!», означавшие отдание чести появлявшимся во дворце высокопоставленным лицам, словом «Вон!». Ф. Голицын пишет: «В одно утро генерал-прокурор граф Самойлов, проходя с делами к государю мимо бикета [пикета], и караульный офицер, желая отдать ему честь, закричал вон, граф, не поняв что сие значит, вздумал, что всех из комнаты выгоняют, поворотяся уехал домой» [38, 379]. Мгновенно слух об этом «замечательном» событии распространился в далекие от двора уголки. Конечно, известно было об этом и Алексею Григорьевичу, и он по возвращении из ссылки на родину счел возможным оказывать в такой шутливой форме честь гостям при прощании. Звучавшая на немецком языке эта команда, возможно, служила намеком на изгнание графа за границу, которое он мог воспринять как награду от покойного императора, как избавление от навязанной дворянам жизни, когда из России в массовом порядке дворяне сами вынуждены были разбегаться. Е. Дашкова о том времени писала: «Назначения и смещения следовали одно за другим так стремительно, что едва успевали объявить в газетах о назначении кого-нибудь на то или иное место, как этот человек уже был уволен. Никто не знал, к кому обращаться. Едва ли нашлось бы несколько домов, где не оплакивали бы сосланного или заключенного в тюрьму члена семьи. Страх был всеобщим чувством, которое, породив подозрительность, разрушало доверие, опиравшееся на кровные узы. Оглушенные, перепуганные, люди познали состояние апатии, оцепенение, гибельное для первой из добродетелей — любви к отечеству».

Некоторая аналогия с орловским «Heraus» просматривается в забавной истории с несостоявшимся награждением эрцгерцога Австрийского, приглашенного в Россию для обручения с великой княжной Александрой Павловной. Перед самым его приездом старший сын Павла, Александр, впал в немилость, и государь решил с ним не разговаривать, что не ускользнуло от внимания прибывшего в Россию жениха. Император в эти дни пожелал вручить эрцгерцогу орден Св. апостола Андрея Первозванного, который, как известно, был учрежден в честь первой проповеди христианства на Руси апостолом Андреем, считающимся по этой причине покровителем России. Эрцгерцог-католик, имевший к тому времени орден Золотого Руна, не счел возможным принять награду, что вызвало гнев вспыльчивого государя, пожелавшего не разговаривать и с будущим зятем. Это послужило поводом для новой иронии: эрцгерцог говорил потом, что государь сдержал свое слово, обещав обращаться с ним, как с сыном.

Светская сторона последних лет жизни Алексея Григорьевича несколько освещена в материалах, оставленных сестрами Вильмот.

Появлением на свет писем и дневниковых записей Марты и Кэтрин Вильмот (Уильмот), содержащих множество «зарисовок» с натуры из быта российского дворянства первых лет XIX столетия, так же как и появлением «Записок» Е. Р. Дашковой, отечественная мемуаристика обязана случайному знакомству путешествовавшей в конце XVIII в. княгини Дашковой с дочерью провинциального ирландского пастора Кэтрин Гамильтон, отдыхавшей на знаменитом европейском курорте Спа в Нидерландах. Знакомство это, быстро переросшее в дружбу, предопределило поездку в Россию родственниц леди Гамильтон: сначала в гости к Е. Дашковой отправилась Марта Вильмот, а затем к ней присоединилась и старшая сестра Кэтрин.

Вращаясь в бесконечном круговороте обедов, балов и маскарадов дворянской Москвы, К. Вильмот, по ее словам, «общалась с призраками екатерининского двора. Москва — это имперский политический Элизиум [обитель блаженных]. Все те, кто был у власти в царствование Екатерины или Павла, ныне слишком старые или уволенные Александром, занимают воображаемые посты в этом ленивом, праздном и волшебном азиатском городе. Реальная власть уже давно перешла к их преемникам, управляющим империей в Петербурге и суетящимся при дворе.

Тем не менее надменный и разукрашенный фантом — князь Голицын, вице-канцлер во времена Екатерины, — сохраняет все свои ордена, звезды и знаки отличия, которые вдобавок к девяти десяткам лет сгибают его вдвое. На нем бриллиантовый ключ, лавровая ветвь, украшения и блестящие безделушки — недаром он пользуется уважением своих сотоварищей-привидений, которые в былые времена делили с ним государственные почести. Другой расфуфыренный призрак — граф Остерман, великий канцлер империи при Екатерине. Ордена Св. Георгия, Св. Александра Невского и Св. Владимира висят на нем на красных, голубых и разноцветных лентах. Ему 83 года… Граф Алексей Орлов, вице-адмирал в екатерининские дни, ныне богаче любого князя в христианском мире, он наслаждается азиатской роскошью…» [16, 302).

Обеды званые и незваные чередовались, меняя хозяев — Шереметевы, Разумовские, Орловы, Голицыны, Строгановы, Нарышкины старались удивить гостей каждый по-своему. Каких только блюд не изобретали повара: голуби по-Станиславски и бекасы с устрицами особого любопытства не вызывали, и тогда появлялись «гусь в обуви» и даже «говяжьи глаза в соусе под названием „поутру проснувшись“». Дело доходило до того, что подосланные от одного вельможи к другому люди шпионили за действиями поваров, раскрывая секреты приготовления новых, неведомых блюд. Так появлялись «телячьи уши крошеные», «похлебка из рябцев с пармезаном и каштанами», «соус из вяленых оленьих языков», «кукушка, жареная в меду и масле», «жареное белое мясо рыси», «разварная лапа медведя», «небная часть, запеченная в горячей золе, гарнированная трюфелем», «дичь, начиненная орехами и свежими сигами», ананасы в уксусе, окуни с ветчиной и голубята с раками, соленые персики. Для более именитых гостей было изобретено блюдо из мяса стерляжьих щек, считавшееся особым деликатесом, на одну порцию которого уходило десятки рыб.

Зимой в паузах между застольями и балами дворяне помоложе устраивали катания на санях по Москве. Собиралось до сорока и более саней, в каждые из них усаживались по две дамы и по два кавалера, сопровождаемые двумя лакеями и двумя-тремя форейторами. Выезжая со двора на улицу, вся кавалькада пускалась во весь опор, седоки подбадривали кучеров, пытаясь обогнать скачущих впереди, и когда какой-либо непредвиденный случай заставлял задержаться соперников, радости, крикам и ликованию не было предела. Катания продолжались по два, по три часа, а затем все седоки собирались снова в назначенном месте и начинались танцы.

Старые вельможи делали торжественные выезды в праздничные дни, соревнуясь в богатстве и блеске экипажей, убранстве лошадей, одеждах сопровождавших слуг и форейторов. Многие из них порой участвовали в бегах, петушиных боях, а кое-кто устраивал жестоко-дикое зрелище: травлю медведя, когда несчастного косолапого сажали на цепь и пускали на него свирепых сильных собак, рвавших скованного в действиях цепью медведя на куски. Устраивали кулачные бои, голубиную охоту.

Из писем М. Вильмот следует, что отношения между Е. Дашковой и А. Орловым не были в 1803 г. столь нелицеприятными, как представлены они в записках самой княгини. В письме из села Троицкого она сообщает: «Русские очень любят новинки, и наш танец стал настоящим криком моды. Что касается русских народных танцев, то они очень хороши, особенно один, под названием „цыганочка“; это самое яркое и колоритное зрелище, какое мне только приходилось видеть. Когда мы вернемся в Москву, княгиня Дашкова попросит графа Орлова устроить бал (таким образом мы, вельможи, оказываем честь своим друзьям). Дочь графа — девица весьма достойная, к тому же прославленная танцорка, вот там-то я и увижу все настоящие русские танцы в самом лучшем исполнении» [16, 233].

Вспоминая празднование Масленицы 1804 г., М. Вильмот записала в дневнике: «Выставить для обозрения экипаж, всевозможные украшения, туалеты — вот цель… увеселительной поездки на Масленице. Особенно блистали купчихи. Их головные уборы расшиты жемчугом, золотом и серебром, салопы из золотного шелка оторочены самыми дорогими мехами. Они сильно белятся и румянятся, что делает их внешность очень яркой. У них великолепные коляски, и нет животного прекраснее, чем их лошади. Красивый выезд — предмет соперничества… Мы обменивались поклонами и улыбками с проезжающими во встречных экипажах знакомыми. Прелестная графиня Орлова была единственной женщиной, которая правила упряжкой, выполняя роль кучера своего отца. Перед их экипажем ехали два всадника в алом; форейтор правил двумя, а графиня — четырьмя лошадьми. Они ехали в высоком, легком, чрезвычайно красивом фаэтоне, похожем на раковину».

В одном месте М. Вильмот пишет, что Екатерина Романовна собиралась просить графа устроить бал с целью показать своей второй дочери, как называла Марту княгиня, танцы в исполнении Анны Алексеевны. В другом месте она говорит, что Орлов якобы сам хотел слышать мнение княгини о своей дочери, что и явилось причиной приглашения ее на бал. Возможно, было так: Дашкова через посредника замолвила слово, и никогда не считавшийся злопамятным граф Алексей, проявив галантность, решил приехать к ней с приглашением сам.

Говорили, что на закате своей бурной жизни Алексей Григорьевич надеялся, что Дашкова будет способна оказать благотворное влияние на воспитание его любимой дочери, выросшей без материнского внимания. И вот он посещает княгиню в ее доме в сопровождении Анны, прислуги и карлика. Екатерина Романовна встречает графа, тот целует ее руку и просит нанести визит в его «скромный дом». Дашкова произносит фразу, похоже, заготовленную на этот случай заранее: «Так много времени утекло, граф; мир, в котором мы жили, так переменился, что настоящая наша встреча походит скорее на свидание на Страшном суде, чем на возобновление знакомства; и этот кроткий ангел (княгиня целует Анну), соединяющий нас в эту минуту, дополняет нашу мечту».

Бал состоялся на стыке 1803–1804 гг., а Анна Алексеевна привела в искренний восторг молодую ирландку: «…мы побывали на великолепном балу у графа Орлова, который был устроен в русском стиле, что мне больше всего понравилось. Бал, как всегда, начался „длинным полонезом“ (что больше походит на прогулку под музыку), затем мы танцевали несколько контрдансов, в промежутках между которыми графиня Орлова исполняла танцы — по красоте, изяществу и элегантности прекраснее всего, что мне когда-либо приходилось видеть (даже в живописи). В сравнении с грациозной красотой графини Орловой фигура леди Гамильтон, безусловно, показалась бы грубой; право, не грешно бы запечатлеть на полотне естественность и свежесть прелестной графини. Каждое ее движение в танце с шалью было образцом изысканной красоты… За ужином дамы занимали одну сторону стола, мужчины — другую. Напротив меня сидели князь Дашков и мистер Маккензи. Нам было чрезвычайно весело и приятно. Во время ужина молодая рабыня (господи, прости, но это правда!) играла на гитаре и пела. Она исполняла песню весьма оригинально… Я была в восторге. Затем в сопровождении балалаек пел небольшой хор. Вдруг раздалась ружейная пальба, загремела военная музыка, и все сразу умолкли. Гости пили за княгиню Дашкову, поскольку бал давался в ее честь. Вторично прозвучал салют, присутствующие стали пить за графа Орлова. При третьем залпе все встали из-за стола, граф пошел в полонезе с княгиней, и бал продолжался. Крепостная девушка еще раз пела и танцевала. Обычно чувства, выраженные в народных песнях, крестьянки изображают жестикуляцией и пантомимой. Это выглядит очень интересно и необычно. Как только княгиня уехала, граф Орлов прямо и недвусмысленно велел всем идти по домам…» («Heraus!») [16, 240].

«На балу у графа Орлова я видела, или, лучше сказать, слышала, роговую музыку. Музыкальная пьеса исполнялась на 40 рогах. Для такого оркестра необходимо иметь 40 исполнителей, потому что каждый рог издает только одну ноту. Судите же сами, какова в этой стране ценность человека и сколько крепостных у этой семьи, если можно держать такое количество людей, единственное назначение которых — дуть в рог». На этом балу граф казался счастливым.

Превратное впечатление о «единственном назначении» крепостных оркестрантов сложилось у М. Вильмот в результате поверхностного знакомства с их жизнью; в свободное от репетиций и выступлений время они занимались обычной для всех прочих крепостных работой. Вряд ли чувствовала себя рабыней и крепостная артистка, певшая под гитару. Известно, что братья Орловы ценили умелых и добросовестных людей — мастеров своего дела и заботились о них.

Любопытно, что в период времени с февраля 1804 по октябрь 1805 г., Дашкова по просьбе сестер Вильмот писала свои «Записки», в которых А. Орлов изображен, мягко говоря, в не очень выгодном свете. Екатерина Романовна не смогла объективно оценить качества Алексея Орлова, мешали присущие ей тщеславие и даже заносчивость, но надо отдать должное этой выдающейся женщине, в течение ряда лет руководившей работой двух российских академий и оставившей России из глубины двух веков слова, которые нужны сегодня, как, может быть, никогда прежде: «Просвещение ведет к свободе, свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления». Вряд ли Екатерина Романовна намекала на крепостное право, она имела в виду общий уровень культуры и просвещения, без которых существование цивилизованного общества невозможно.

Граф Алексей Орлов до последних лет жизни сохранял огромную физическую силу, о чем свидетельствует М. Вильмот в письме, датированном 4 марта 1806 г.: «Вечером мы побывали на концерте у княгини Хованской. Там собралось большое общество, весь цвет московской знати. Китти (сестра Марты. — Л.П.) была несказанно довольна, что увидела графа Орлова и его дочь… О его необычайной силе ходят легенды, и одна история случилась как раз этим вечером. Князь Хованский, огромный, толстый, коренастый человек, сама вежливость и воспитанность, провожал графа Орлова из концертного зала в другую комнату. Граф возражал, что тому не стоит так беспокоиться, князь Хованский упорствовал. Граф тоже настаивал на своем, как вдруг, внезапно остановившись, заявил князю Хованскому, что если тот не хочет вернуться на концерт, так он его отнесет, и тут же, ухватив князя за воротник, оторвал его от земли. Удовольствие было всеобщим, а больше всех доволен был сам князь, который вернувшись, хвастался перед всеми и каждым подвигом князя Орлова. Говорят еще, что, будучи молодым, граф скручивал в трубочку серебряные тарелки, как будто это листок бумаги, который собираются использовать как зубочистку, а потом разворачивал их так же легко, как я вожу пером по бумаге. Он безо всякого труда мог согнуть пополам две лошадиные подковы и т. п.» [16, 334].

В 1806 г. под влиянием агрессивных действий Наполеона в российских губерниях по указу Александра I начало формироваться «земское войско» (милиция). А. Орлову было предложено возглавить область, состоящую из нескольких губерний. Семидесятилетний граф, «несмотря на всю тяжесть такового препоручения, принял оное как истинный друг Отечества, с неложной радостию, надеясь новою своею ревностию к общественным пользам заслужить вящую благодарность и без того уже удивляющихся ему сограждан его». Принявший на себя ответственность за дееспособность земского ополчения, граф предпринял ряд действенных мер по формированию военной милиции, жертвовал свои средства для осуществления этой цели. И не его вина в том, что общему земскому ополчению не суждено было показать себя в деле, оно было распущено.

 

Кончина

Умер А. Г. Орлов-Чесменский в 1807 г. в самый рождественский сочельник, и день отпевания его тела был неофициальным днем траура для всей Москвы. В. Орлов-Давыдов считал, что последние дни графа были чрезвычайно болезненными; чтобы заглушить доносившиеся из окон стоны и крики, в Нескучном дворце якобы заставляли играть оркестр.

Однако О. Иванов обнаружил среди архивных бумаг записку, написанную, видимо, кем-то из дворовых людей графа о последних часах его жизни, в которой говорится, что 22 декабря граф почувствовал себя слабее других дней, доктора прописали ему мускус, который якобы «хорошо подействовал и дал крепость». В следующие дни его прогуливали в креслах, причем он был «в совершенной памяти, многих призывал и говорил, между прочим, с Федором Петровичем Уваровым, говорил более получаса, приказывал ему показать лошадей. Бульон кушал и был в то время спокоен». В последний день сделался небольшой озноб, сменившийся жаром, который продолжался до полуночи.

Далее автор записки сообщает: «…в три часа пять минут разбудили меня и сказали, что граф очень худ. Я пришел и нашел, что дышит очень тихо. В три часа десять минут дыхание прервалось и мы увидели наше нещастие, пульсу уже не было. В 3 часа 15 минут доктор Мухин, за которым я послал, уже не застал его в живых».

По сообщению московского главнокомандующего Т. И. Тутолмина А. Орлов умер от «чахоточной болезни, в начале прошлой осени усилившейся, умножая изо дня в день слабость».

Тело графа лежало на высоком катафалке в большой зале дворца.

Отпевали его в церкви Положения Ризы Господней (на Шаболовке). Для отпевания А. Орлова-Чесменского был приглашен митрополит Московский и Коломенский Платон, но тот отказался, сославшись на нездоровье.

Сержант Изотов, спасший, как говорили, своему хозяину жизнь во время Чесменского сражения, и прослуживший ему до последних дней, был безутешен. Слухи о его подвиге ходили разные, говорили, что он заслонил хозяина своим телом от пули. Но пересказ М. Вильмот более близок к истине: «Сегодня утром хоронили графа Орлова. Мы обедали с господином Дивовым и его сыновьями, которые были при погребении и рассказали о происшедшем там ужасном случае. Во время знаменитой битвы при Чесме… корабль, на котором был брат Орлова, загорелся от турецких ядер и взорвался. Граф в ужасе от судьбы своего брата потерял сознание и стал падать в морс, но один сержант спас его жизнь, успев поймать. С этого дня граф стал его другом и покровителем, бедняк был членом семьи графа. Сегодня сержант, чья скорбь по графу была беспредельна, оказался назначенным среди других нести гроб. Когда он подошел к лестнице, его глаза и рот покрылись кровью, и он упал мертвым!» [16, 368].

Рассказывали также следующее: «В день погребения, когда Орлов лежал в параде, Изотов тотчас предстал в зале в мундире екатерининских времен. Грудь его украшена была многими медалями. Он стал с прочими у гроба, чтобы нести его через комнаты и по лестнице вниз на одр. Вельможи и другие знатные господа, собравшиеся для выноса покойного графа, сказали ему, чтобы он удалился, избежал физической нагрузки при выносе гроба. Но 80-летний старик, всю свою жизнь всюду сопровождавший хозяина, со слезами на глазах отвечал, что ему достанет еще сил отдать последний долг господину своему. Он присоединился к телоносцам, украшенным кавалериями, и неутешно плакал и рыдал, и более всех старался нести гроб по лестнице». Прощаясь, он произнес: «Думал ли я, что тебя переживу?» Через несколько минут он упал в обморок и скончался на месте. Крепостные люди графа молились и плакали навзрыд при выносе гроба, плакали и тысячи собравшихся на похороны москвичей.

Похоронили А. Орлова в подмосковной Отраде, в фамильном склепе Никольской церкви. В Москве память об одном из замечательных людей века Екатерины Великой хранят стены Донского монастыря, Нескучный сад с перестроенным в XIX веке дворцом, Ризположенская церковь на Донской улице, где его отпевали, остатки села Остров с красивейшей церковью, подмосковное село Хатунь, имение Отрада.

 

Младший из братьев Орловых был единственным среди них, получившим высшее образование. По описанию его внука В. П. Орлова-Давыдова, это был и с точки зрения нравственности один из редких дворян-интеллигентов, если можно применить это слово к временам крепостного права.

Владимир Григорьевич от рождения не блистал здоровьем и по общему решению старших братьев, посчитавших его негодным к воинской службе, вплоть до 20-летнего возраста провел в деревне, набираясь сил. К нему была приставлена няня, учившая его Закону Божьему и строгому соблюдению всех церковных правил. Старшие братья, вырываясь на время из круговорота бурной столичной жизни в деревенскую тишь, подтрунивали над благочестием Владимира. С детских лет он полюбил простую русскую природу, с интересом рассматривал разнообразные цветы, травы, любил смотреть на звезды. Но когда наступила пора зрелости, на братском совете было решено, что бездействию пора положить конец и что Владимиру пришла пора овладевать языками и науками. Так и поступили.

С 9 июля 1763 г. Владимир зачисляется в Лейпцигский университет. Годы скромной размеренной жизни в студенческой среде приучили Владимира к лишенному блеска быту, дисциплине и рациональному распределению свободного от занятий времени. Здесь закрепились склонности его к естественным наукам и астрономии, состоялось близкое знакомство с крупными учеными (дʼАламбером, Дидро и др.). Полученные знания иностранных языков позволяли общаться с широким кругом лиц.

По субботам у Владимира собирались знакомые музыканты, любительские домашние упражнения которых также наложили отпечаток на развитие его интересов.

По окончании учебы и возвращении в Петербург молодой граф был пожалован в камер-юнкеры императрицы, которая обратила внимание на его способности, в шутку называла его философом, а однажды, что запомнилось надолго, угостила вишнями из своих рук. Владимир, как и все, кто был знаком с Екатериной, находился под влиянием ее обаяния.

 

Служба в академии. Путешествия

Указом от 6 октября 1766 г. Владимир Орлов назначается директором Петербургской Академии наук. В письме Вольтеру Екатерина назвала графа президентом, так как вся переписка по академическим делам перешла в его ведение (официально президентом Академии являлся К. Г. Разумовский, почти не уделявший внимания ее делам).

В то время при Академии наук существовала и Академия художеств, основанная И. И. Шуваловым. В день назначения В. Орлова директором он, принимая поздравления, получил от скульптора Академии М. Павлова, отличившегося созданием очень удачного бюста Григория Орлова, мраморную фигуру Венеры.

К 1770 г. Академия наук полностью избавилась от «художеств».

В. Орлов организовал путешествия сотрудников Академии по России «для внутреннего изучения». Отправляющегося в одно из таких длительных путешествий академика Палласа он просит исследовать состав воды усольских соленых ключей в местечке близ Самары под названием Усолье. Усольская волость была причислена к владениям Орловых после путешествия Григория и Владимира с императрицей по Волге в 1767 г. Паллас оставил подробный отчет о своем путешествии, который был впоследствии опубликован.

По словам В. Орлова-Давыдова, в задачи Академии, требующие внимания государыни, В. Орлов обычно посвящал своего приятеля, вместе с которым путешествовал по Волге с императрицей, Григория Васильевича Козицкого, получившего в 1768 г. должность кабинет-секретаря Екатерины благодаря протекции Орловых. Но чаще ему приходилось прибегать к помощи брата Григория, которому ничего не стоило добиться согласия государыни.

Исполняя государственную службу, молодой граф Владимир продолжал мечтать о путешествиях, добивался разрешения па них и в пути всегда вел дневник, отмечая в нем все, что считал достойным внимания.

В 25-летнем возрасте Владимир решил жениться по взаимной любви на фрейлине Екатерины II Елизавете Ивановне Штакельберг. Как было принято с детских лет, состоялся семейный совет, на котором братья долго отговаривали его от ранней, по их мнению, женитьбы, потом они не раз предлагали более выгодные партии, но любовь с годами только крепла, и наконец Владимир объявил братьям о своем твердом решении. Забегая вперед, можно с уверенностью сказать, что брак этот оказался на редкость удачным: супруги прожили 49 лет, буквально «до гроба», счастливой жизнью, в любви и постоянных заботах друг о друге и о своих детях. Уже 28 июля 1769 г. у них родился первый ребенок. «Дал Бог мне сына Александра. Хозяйка моя родила благополучно…. Государыня его изволила пожаловать Прапорщиком в Преображенский полк, а Н. Н. Маслов по отменной его величине из детей, записал в Гренадерскую роту, он родился без вершка аршин» (67 см).

Из сохранившейся корреспонденции Владимира Григорьевича видно, что помимо академических у него не на последнем месте был широкий крут личных забот, касавшихся большей частью его многочисленных владений. Нередко личные и академические интересы совмещались, о чем говорит длительное пребывание академика Палласа в творческой командировке в Самарской губернии и, в частности, изучение природных возможностей Усольской волости.

В одном из писем казанскому губернатору Брандту граф указывает на склонности его подопечных к взяточничеству, крючкотворству и прочее, «о чем в письме и говорить неудобно». В другом письме того же Брандта хвалит за проявленную решительность в устранении какого-то насилия, за объявленный управляющему «конскими заводами» выговор.

Принимая во внимание то обстоятельство, что расположенное в Самарской Луке орловское Усолье, близ которого существовал и конский завод, относилось к Казанской губернии, нетрудно разгадать направленность интересов президента Академии наук. В то же время «тон» его писем, адресованных губернатору, не оставляет сомнений в том, что степень «приближенности» лица ко двору императрицы играла решающую роль во взаимоотношениях его с официальными лицами, ибо губернаторы не могли находиться в подчинении у главы Академии наук.

Летом 1770 г. переписка с воюющими братьями прерывается в связи с предоставлением графу Владимиру отпуска по состоянию здоровья, который он использует для поездок по России и Малороссии с описанием впечатлений в дорожном дневнике. В нем содержатся записи о красотах природы, заметки о народонаселении, о почвах и растительности, о встречах с интересными людьми, о речках с указанием их истоков.

Начинается дневник с Москвы, откуда граф выехал в апреле. Путь лежал через Киев, Полтаву, Харьков, Воронеж, Саратов, Сызрань и, конечно же, через приобретенное Усолье.

Из Москвы граф, видимо, ехал вначале по дороге, которая почти совпадала с нынешним Каширским шоссе. «Места между селами Пахрой и Лопасней (села с такими названиями обозначены на карте Московской губернии 1774 г. — Л.П.) хорошие, с многими рощами». Хатунская волость в это время еще не принадлежала Орловым. Но надо полагать, что именно во время этого путешествия граф Владимир, как говорится, «положил глаз» на здешние места. Как бы там ни было, а через пару лет Хатунь, Семеновское и окрестные деревни и села также оказались в числе владений Орловых. А пока граф Владимир навещает здесь своих знакомых: обедает в Семеновском у Петра Федоровича Нащокина, ужинает у Александра Федоровича Брянчанинова, ночует в деревне Льва Александровича Нарышкина.

Далее описывается Малороссия. Под Полтавой Владимир Григорьевич посещает место знаменитой битвы с курганом, хранящим останки погибших здесь русских и шведских воинов. О селе Чернещине осталась следующая любопытная запись: «Народ очень ленив и пьян, весел, ласков, чистосердечен, и очень прост; вино зачинают пить с малолетства, и мальчики и девушки и бабы так же почти пьянствуют, как мужики».

В путешествии графа сопровождал его приятель Г. В. Козицкий, а по приезде в волжские имения к ним присоединился и местный друг Фока Мещеринов. Здесь Владимир задержался, разъезжая по окрестностям, на три недели: Переволока, Усолье, Новодевичье, отстроившееся после большого пожара. «Ездили на караульный бугор всей компанией и любовались более часу хорошим видом». 19 июня «ездили по утру с собаками, много зайцев везде, как и тут наехали». О здешних крестьянах записано: «Казались везде моему приезду рады, также и тому, что они за нас [за Орловых] достались. В Переволоке, Усолье, Ахтуше, Козьмодемьянске, Шиганах, а позже и в Новодевичьем согласились иметь училище на господском содержании».

Ездили на сенокос… «Время было дождливое, косить неудобно. Косцы, похлебав кашу и роспив пиво, пели песни, бились под кулачки и разным образом веселились». Под Симбирском граф увидел необычную картину: реки Свияга и Волга текут параллельно и в противоположных направлениях, причем русло Свияги заметно выше. Впоследствии это «чудо» граф реализует в своей Отраде, пустив на протяжении более версты ключевые ручьи в противоположных направлениях в нескольких шагах один от другого.

При Орловых вся луговая сторона Волги, лежащая против Самарской Луки, была оживлена появлением на ней хуторов, которые в короткий срок превратились в богатые деревни, сохранившие в названиях крестные имена членов фамилии Орловых: Ивановка, Григорьевка, Алекссевка, Федоровка, Владимировка, Екатериновка, Александровка, Натальино. Видимо, здесь в XX веке хозяйничали не слишком усердные большевики. Зато основательно «обработали» они Симбирск (ныне — Ульяновск), от которого не осталось ни кремля, ни церквей, ни исторического названия.

Большое усольское имение было выстроено уже в последние годы жизни В. Орлова, но граф в нем так и не побывал. Имение, макет которого экспонируется в Самарском историко-краеведческом музее, строилось, вероятно, в расчете на детей и внуков.

В ноябре 1770 г. у Орловых родилась дочь Екатерина. «Государыне было угодно ее крестить». Иван, Григорий и Владимир в Петербурге, Алексей и Федор продолжают воевать в Средиземноморье… «Нам кажется, что нас троих здесь и чтоб целое составить много недостает. Теперь уже, голубчики, за половину третьего года пошло, когда-то велит Бог свидеться? Не думали, чтоб мы настоль долгое время расстаемся» — пишет братцам Владимир.

Суета светской жизни и работа в Академии отразились на здоровье Владимира: доктора вынесли заключение настолько суровое, что надежд на выздоровление почти не оставили, впрочем, высказали рекомендации, которые давали, видимо, всем без исключения и которые считались панацеей от любых болезней: отправиться на лечение водами за границу.

Из Петербурга В. Орлов выехал 1 июня с женой, детьми и фрейлиной Роткирх. 17 марта Орловы отправились в Италию повидаться с братцами, куда и прибыли в 17 дней. В Пизе у Алексея Владимир пробыл 6 дней, потом один день в Ливорно — катались в шлюпке по морю, всходили на русский фрегат, стоявший на якорях в двух верстах от города. Заметим, что братья встречались через год после посещения Алексеем Петербурга и его сенсационного венского рассказа о мотивах убийства Петра III. В Пизе и Ливорно Владимир, вероятно, сообщил брату придворные новости, о которых не следовало говорить в письмах. Возможно, что и путешествие за границу было задумано с этой целью под предлогом лечения.

Вернувшийся в Россию Федор хронически страдает любовно-сердечными приступами. Как пишет Владимир, едва расставшись со своим очередным «предметом» и обретя некоторое успокоение, он недолго забавлял всех своими шутками, вскоре Владимир заметил признаки меланхолии у своего любимого братца.

Переписка Владимира с академиками становится все реже, близится отставка. Владимир пишет Ивану в село Остров, что, по слухам, отставным «запрещено будет носить мундир и к дворцовому подъезду подъезжать на ямских». Все больше внимания в переписке уделяется лошадям и охоте. Владимир просит Ивана, находящегося уже в Хатуни вместе с Фокой Мещериновым, подробнее описать местность, возможности охоты, просит дождаться его приезда. Туда же собирался и Григорий.

В начале мая после очередной размолвки Екатерины с Г. Орловым последний просил увольнения на пять недель в деревни и получил разрешение. Иван, Григорий и Владимир встретились в Москве, от дружеских встреч и гостей не было отбоя, всего «два дни были трое вместе, — жаловался младший, — и мало очень время оставалось одним быть, от утра и до вечера гости были, может быть часа три-четыре одни были». Побывали братья и в Хатуни. Алексею, вновь уехавшему в Италию, Владимир пишет: «В твоей Хатуне все места выглядел, и избрал для дома место, где буду помаленьку и строиться. Положение деревни сей вообще хорошо и для житья выгодно… Местоположение есть между тем очень хорошее, из того числа выбранное мною. Эта гора лежит точно против той горы, где для тебя будут хоромы строить. Мы будем верстах в пяти друг от друга, и в зрительную трубу можем глядеть».

Владимир сообщает Алехану о намерениях Ивана относительно волжских имений: «На Низ он не поедет и зимовать будет в Москве», а пока живет с Фокой в Острове, «веселится твоим заводом; жаль старинушки очень, что он одряхлел, да и того, что он очень мнителен, хоть и не признается. Прямой болезни у него нет, худеет и лихорадочные припадки часто имеет; ни он, ни доктор его Ореус, что за болезнь — не знают… Он никогда почти не лежит. Мое представление жить с тобою (в Хатунской волости. — Л.П.) принял он хорошо, только не мог уговорить его поселиться с нами, а все упрямится и тянет на низ… Я надеюсь что время переменит у него сии мысли и он будет Хатунец».

Наконец войско Пугачева, не позволявшее Ивану отправиться «на Низ», потерпело сокрушительное поражение в битве с царскими войсками под предводительством Михельсона. Пугачевцы понесли большие потери, были рассеяны, питались лошадьми. А вскоре сам Пугачев при помощи своих бунтовщиков был схвачен А. В. Суворовым и доставлен, связанный по рукам и ногам, в Симбирск в деревянной клетке на двух колесах.

Казнь Пугачева, приговоренного к четвертованию, была произведена в Москве перед самым приездом сюда Екатерины на празднование заключения мира с Турцией и подавления Пугачевского восстания. Эта казнь была торжеством всех дворян, множество их съехалось из окрестных губерний, чтобы насладиться зрелищем кровавой расправы.

В дворянской среде наступает умиротворение, Владимир сообщает Алексею, что «братья на охоте, и старик в Хатуне гоняется за зайцами. Лошадь, подаренную им Графу Никите Ивановичу, не хвалят. При Дворе и на половине Их Высочеств еженедельно балы и концерты».

Вскоре Владимир получает отставку «генерал-порутчиком и с жалованьем по смерть». Федора Екатерина пока не отпускает, продолжая время от времени оказывать братьям знаки внимания. Владимир, отмечая отставку, устроил большой прощальный обед академикам, выглядел на нем необычно оживленно и приветливо со всеми приглашенными. Знаменитый академик Эйлер, хотя и был слепым, подметил разницу между графом Владимиром Григорьевичем домашним и графом — президентом Академии, испытав на себе во время службы «всю тяжесть его железного скипетра». Из 88 прожитых лет граф В. Орлов отдал государственной службе восемь, может быть, поэтому он и прожил дольше всех своих братьев; в XVIII веке такой возраст был большой редкостью.

Хозяйственное управление по владениям братьев Орловых все более и более переходит от Ивана к Владимиру. Появилось «много распоряжений в Хатуне» Алехановой насчет разведения там «всякой всячины». Но пока там командует Алехан московский, Владимир пишет брату: «Алехан твой меня убаял, чтоб хором мне не строить, а жить в твоих…Он плутандус великий. Леску у тебя несколько повыведу». И добавляет, что лесу там столько, что «и правнукам достанется».

Кем был для Орловых «Алехан московский» нам неизвестно, можно только предполагать, что по аналогии с главным хозяином хатунских владений звали его Алексеем и что он являлся побочным сыном Алексея Григорьевича.

Как видно из сохранившейся переписки, к этому времени в Хатуни, видимо, построен уже дом для Алехана и какие-то постройки для Владимира, которые он собирается улучшать, но встречает противодействие Алехана московского и решает переориентироваться на Семеновское, ставшее вскоре на всю оставшуюся жизнь его настоящей Отрадой.

Отношения графа Владимира с племянницей не сложились. По свидетельству родового летописца Шереметевых Сергея Дмитриевича Шереметева, дядя графини Анны Алексеевны «оставшийся „во отца место“, был человек рассудительный, хозяйственный, но склада довольно чуждого „Алехану“. Анна не могла вполне ужиться с дядей; она оставалась одинока среди отцовской широкой обстановки и долго не приходила в себя».

 

Дворянская охота

Одним из самых популярных развлечений в дворянской среде была псовая охота. Наиболее состоятельные содержали в загородных имениях большие псарни, целый штат дворовых, обеспечивавших уход за собаками (борзыми и гончими) и игравших во время охоты второстепенные роли. Это были тенетчики, обыщики, подгонщики и др.

Псовая охота начиналась с псарни, которая состояла из двух отделений: одно, общее, отводилось гончим собакам, а другое, для борзых, делилось на такое количество хлевов, сколько свор имелось на псарне. Каждая свора состояла из двух борзых, иногда на охоте использовались своры из двух пар борзых на сворке (ремне), которую держал в руке борзятник.

При псарне находилась изба для псарей, варница (кухня), сени для кормления собак и чулан для хранения конской упряжи, охотничьего снаряжения и одежды охотников. Поблизости располагалась и конюшня для охотничьих лошадей с сараем для экипажей, использовавшихся при выездах на дальние от дома расстояния, что называлось выездом «в отъезжее поле». Кроме того, при псарне содержалось особое помещение для больных собак и щенят — своего рода собачий лазарет.

Главным лицом во время псовой охоты был ловчий — человек из дворян, знающий все тонкости гона, повадки зверя и т. д. Особые роли отводились доезжачему, выжлятникам, борзятникам.

Охота на зверя начиналась с приходом весны. Тенета (сети) устанавливались загодя, в зимнюю пору, в местах, где, зная по опыту прошлых лет, спешил скрыться от преследования не подозревавший подвоха зверь. По существовавшим поверьям новые тенета полагалось окропить кровью, и потому первого пойманного зверя живым не брали. Наиболее распространена была охота на зайцев вследствие их необычайной плодовитости и неистребимого почти повсеместно множества. Особенно многочисленные их скопления по весне обнаруживались на островах, образующихся вследствие разлива рек. Тогда охота походила на бойню загнанного естественным путем зверя и, вследствие этого, для большинства помещиков интереса не представляла.

Обычная массовая охота на зайца, которого можно было встретить в любое время года, начиналась по весне вблизи больших и средних рек и продолжалась до глубокой осени. Различались русаки, беляки, менявшие на зиму свою шубу на белую, и тумаки — помесь русака с беляком.

Передние лапы зайца много короче задних, передвигается он прыжками, отталкиваясь распрямляющимися, как пружины, задними лапами, которые при приземлении оказываются впереди передних. По этой причине ему при беге под гору зачастую приходится скатывается кубарем. Длина его прыжка на равнине составляет около двух метров. Сила задних лап такова, что нередко зайцу удается отбиться от хищной птицы (коршуна, совы), при этом он переворачивается на спину. Но не только лапы спасают его от гибели. Жизнь научила зайца хитрости; он большой мастер запутывать следы, основным приемом при этом является петляние, при котором он, следуя в определенном направлении, останавливается и по своим же следам движется в противоположную сторону, после чего разворачивается снова в нужном направлении и делает «смет», т. е. прыжок в сторону. Собака или любой другой преследующий его зверь, идя по следу, приходит в тупик, вынуждающий искать точку смета, на что при длинной петле уходит много времени, Перед ночлегом заяц проделывает такую процедуру несколько раз, после чего спокойно укладывается где-нибудь под сваленным деревом или в другом укромном месте.

Порой удивительную находчивость проявляет заяц во время преследования его хищником. Так, например, однажды во время погони, когда расстояние между зайцем и преследующей его собакой сократилось до нескольких метров, заяц, увидев впереди два сросшихся дерева, сиганул в просвет меж стволами, а увлеченная погоней собака не успела среагировать и разбилась.

Особенный интерес представляла охота глубокой осенью, когда все русаки побелеют, а голод может выгнать вслед за ними и «красного» зверя, каковыми считались лисица и волк.

Но при охоте на лису в вечернее время следовало быть очень осторожным; лесная обманщица, куролеся по кустам и болотам, могла так запутать собак, что нередко приходилось разыскивать их самих по нескольку дней в окрестных деревнях и рощах.

Для охоты дворяне собирались компанией, чаще всего гостями были соседи по имениям, приезжавшие со своими собаками и людьми. Такие сборы устраивались обычно то у одного, то у другого соседа и проходили как праздники. В окрестностях, представлявших интерес для охоты, сооружались беседки, домики, в которых можно было после удачного дня отдохнуть, вспомнить за столом запомнившиеся эпизоды и заночевать.

Иногда практиковалась и ружейная охота, когда общество упражнялось в стрельбе «из-под гончих», получая от этого большое удовольствие и веселье. Но псовая охота велась без применения огнестрельного оружия и заключалась в следующем.

Предварительно выбиралось место, чаще всего это была роща, называвшаяся на охотничьем языке островом; вокруг острова или с определенной заранее стороны его, на которую предполагалось гнать зверя, выстраивались охотники-борзятники со сворами борзых, а в остров въезжали доезжачий, 2–3 выжлятника и от 20 до 40 гончих собак. Главной задачей доезжачего было направить гончих на след зверя, которого затем гнали из острова в поле, на открытую местность, где караулили борзятники. В нужный момент борзых спускали со сворки и скакали за ними галопом, пока собаки не настигнут и не схватят зверя. Тогда охотник, соскочив с лошади, убивал зайца или волка ножом, лисицу — ударом кнутовища арапника по голове. Арапник представлял собой длинную витую ременную плеть с короткой рукояткой. Зайца били ножом меж лопаток, отпазанчивали, то есть отрезали концы лап для поощрения собак и вторачивали (привязывали) к седлу за задние ноги. Лису вторачивали за шею. Волка убивали ударом ножа под левую лопатку, иногда зверя (зайца, лису, волка, медведя) брали живьем, некоторые помещики устраивали потом травлю, при которой зверя выпускали в поле или в обширный двор, а вслед за тем спускали собак, тренируя их на злобность и заодно любуясь кровавым зрелищем убийства загнанного зверя.

Охотники одевались в шаровары, длинные сапоги и кафтаны, темные у борзятников и яркие у выжлятников, чтобы лучше видеть их в лесу. Обязанностью выжлятников являлось формировать, направлять стаю гончих во время охоты и собирать их по окончании охоты. Для выгона зверя из острова использовали громкие звуки: стук, крик, хлопанье арапника.

 

Семеновское — Отрада

В 1775–1778 гг. Владимир, видимо, большую часть времени проживал в Москве, не забывая о постройках в Семеновском. В 1777 г. он получил от московского архиепископа Платона храмозданную грамоту на строительство в Отраде церкви во имя своего небесного покровителя благоверного князя Владимира. А летние месяцы 1779–1780 гт. проводит уже в загородном имении, которое хотя и не достроено, но для летней жизни вполне пригодно. К этому времени относятся распоряжения на запрет охоты на зайцев и на разведение в прудах рыбы.

По ходу работ в Семеновском у хозяина все более и более появляются новые мысли по благоустройству имения, строительство растягивается на многие годы: в 1778 г. производится отделка печей, форточек, дверей, из Москвы завозятся изразцы; в 1786 г. заготовлялся строевой лес для дома, в 1792 г. покупался кирпич для постройки конюшенного флигеля, но все это делалось параллельно с проживанием семьи графа в летнее время.

Искусствоведы предполагают, что здание отрадненского дома проектировал старый знакомый Григория В. Баженов. В пользу последнего говорит тот факт, что конфигурация плана дома полностью совпадает с планом баженовских павильонов Михайловского замка в Петербурге. Вот что пишет по этому поводу один из соседей В. Орлова по загородному имению, Свербеев, передавая слова самого Владимира: «Призвал я лучшего в то время архитектора, и указал он мне место на высокой горе построить тут трехэтажный барский замок и церковь. План мне полюбился, однако исполнил я его не совсем в точности. Церковь на высокой горе, на открытом от лесов месте, построил, а для постройки дома спустился пониже, к берегу реки, между лесами… Начавши строить, я опять не послушался архитектора — вместо трех выстроил только два этажа». Любопытно, что парадные залы усадебного дворца по размерам уступали жилым помещениям, из чего следует, что хозяева предпочитали удобство бытовых помещений показной стороне построек.

Дом строился добротным и прочным в расчете на жительство в нем нескольких поколений: сводчатые потолки, толстые стены, предусмотрены все возможные удобства; в дом была даже проведена вода из одного из отдаленных родников. Просторная купальня на первом этаже была «назначена как будто для великанов». Библиотека размещалась в нескольких комнатах и в кабинете графа.

Парк занимал площадь в 600 десятин по обе стороны реки Лопасни и был одним из величайших в России, здесь был устроен даже «кунстштюк» — два ручья, находящиеся в паре метров друг от друга и текущие навстречу.

Проводились и прудовые работы: из Щучьего пруда в Лопасню был устроен каскад и фонтан «против дома по ту сторону реки», еще один каскад был устроен в «Елизаветинском парке», названном именем жены графа. Прямоугольные пруды питались ключевой водой, возле них были сооружены беседки, имеющие внешний вид сельских домиков, а внутри находился небольшой зал; сюда приходили смотреть кормление рыбы по звонку колокольчика, как это делалось в Нескучном, пить чай, порой устраивались пикники.

В Отраде Владимира неоднократно посещали братья, восхищались красотою мест и их обустройством, и, по свидетельству В. Орлова-Давыдова, просили их там похоронить.

В домашних условиях граф Владимир одевался просто, но всегда исключительно чисто. Обычно он носил длинный байковый или суконный сюртук зимой и темный нанковый летом, вместо жилета — широкий шелковый камзол и вокруг шеи белый кисейный платок.

Д. Н. Свербеев в своих записках пишет, что у В. Орлова не было наград, не считая медали в память 1812 г., которую выдавали всем дворянам, имевшим право носить военный мундир. Д. Свербеев пишет также: «Лучшим из всех подмосковных соседей был граф В. Г. Орлов. Он был родовитее других серпуховских помещиков… но всех их Орлов превосходил… богатством, несравненно высоким перед всеми образованием и достойным глубокого уважения своим характером».

Крестьян было принято отдавать на обучение портняжному, башмачному, шорному, аптекарскому делу, из их среды готовили садовников, конюхов, плотников. Крепостные, обладавшие талантами и игравшие в театре или в оркестре, в основную часть времени были заняты работой по своей «специальности» (плотницкой, башмачной и т. д.). У Владимира были знатные музыканты, сказывались близкие знакомства Алехана с двумя именитыми и талантливыми композиторами, Березовским и Бортнянским, находившимися в его окружении в Италии. Ну как не воспользоваться таким знакомством? Во время войны с турками Владимир через некоего Ивана Автономовича просил прислать ноты церковных сочинений Д. Бортнянского, а чтобы избежать дубляжа, прилагал к письму уже имеющиеся у него ноты. Одновременно он просит прислать и разные музыкальные инструменты для своего будущего оркестра. Владимир и сам любил петь и нередко «веселил песнями» своих домочадцев и братцев.

Музыкой сопровождались обеды, по субботним вечерам в отрадненской бильярдной давались вокальные или инструментальные концерты. Граф не любил громкой музыки и слушал в соседней гостиной комнате, а по окончании произведений порой делал замечания своему крепостному капельмейстеру Л. С. Гурилеву, отцу известного композитора АЛ. Гурилева, автора многих популярных песен и романсов, среди которых всем известный «Однозвучно гремит колокольчик».

Дом и территория усадьбы в дневное и вечернее время были наполнены жизнью и движением. До прогуливающихся доносились звуки «волторна» или других музыкальных инструментов, это готовились к выступлениям крепостные артисты. По воскресеньям вся большая семья собиралась в церкви, стоящей на вершине горы.

В главной конторе графа, готовившей различные хозяйственные бумаги, касающиеся управления вотчинами, конторщики, несмотря на незначительное жалованье, крепко держались за свои места; один из них оставил своей жене 25 000 рублей, другой сумел дать сыну такое воспитание, что после смерти графа Владимира тот не только получил свободу, но и, прослужив некоторое время в канцелярии Его Императорского Величества, стал сенатором.

Усадьба Отрада вплоть до революции 1917 г. являлась одной из самых богатых в России. К сожалению, от внутреннего убранства Отрады до наших дней дошли лишь воспоминания.

Была у Владимира Григорьевича и коллекция табакерок, одна из которых особенно ценилась Орловыми — это был подарок Екатерины II: на шести ее сторонах были изображены эпизоды дворцового переворота: Петергоф, Измайловские казармы, Зимний дворец…

В верхнем этаже дворца находилась самая большая в доме комната — столовая с окнами в сад. Здесь также висели портреты, а в простенках между окнами стояли фамильные бюсты и пудовые шандалы для свечей. Лепной потолок расписан К. Брюлловым, пользовавшимся покровительством Орловых, часто у них гостившим. Возможно, поэтому К. Брюллов хорошо знал лошадей и умел писать с них картины, которые впоследствии покупал основатель уникального отечественного музея коневодства Я. И. Бутович. На высоких полках располагался старый фарфор, расписной сервиз — также подарок Екатерины. Здесь же хранились (вероятно, после смерти Алексея) в особой витрине — кейзер-флаг, подаренный А. Орлову после Чесменской баталии, а на специальном столике — обломок адмиральского корабля, на котором этот флаг был поднят.

Еще одна гостиная с зеленоватыми стенами, поверху которых шел широкий бордюр итальянской ручной работы, была обставлена мебелью красного дерева. И всюду картины, картины, картины… Они не умещались в комнатах, так что приходилось развешивать их в проходных помещениях. Дворец был наполнен художественными и историческими ценностями. Чего стоила одна только мебель конца XVIII века: здесь были и резные, позолоченные с округлыми спинками диваны и кресла, и зеркала в золоченых рамах, и изящные столы, и бюро, на которых размещались фигурки мейсенского фарфорового завода. Интерьеры дворца украшены были двухцветными кафельными печами, каминами с ажурными часами в корпусах, расписанных под фарфор, коваными решетками, лепными карнизами, наборными паркетами.

За Лопасней находился английский парк с боскетами и разными поэтическими сооружениями. Пруды, выкопанные, по преданию, пленными турками в низине у реки, питались из пробивающихся тут и там ключей и имели первоначально форму вензелей Г. Орлова и Екатерины II. Особенно красив был Лебединый пруд с островом посредине.

Основные постройки Семеновского образовывали сложный и единый дворцово-хозяйственный комплекс: на небольшом пространстве сосредоточены, примыкая друг к другу, дворец, флигели, павильоны, служебные корпуса, оранжереи. Белокаменные столбы главных ворот завершались фигурами сторожевых львов, парковые ворота украшали бронзовые изваяния орлов.

Одной из главных достопримечательностей Отрады является Успенская церковка-мавзолей Орловых, построенная по проекту Жилярди в 1832–1835 гг. и разоренная в 1920-х гг. Подвальное помещение мавзолея предназначалось для захоронения Орловых, а позднее — Орловых-Давыдовых, принявших Отраду в наследство. Невдалеке от усыпальницы был установлен бронзовый бюст Екатерины II с надписью вокруг по цоколю: «Екатерине Великой, благодетельнице Орловых».

 

Летняя жизнь графа

Размеры отрадненской усадьбы и ее окрестностей, пригодных для охоты, ограничивались участками, отданными крестьянам из окрестных деревень для земледелия. Но охота — одно из основных развлечений, сочетавшее приятное с полезным. С этой целью леса, не входившие в состав парка, были разделены на рощи-острова. Никаких следов от этих рощ не осталось, так как после смерти Владимира леса поступили в надел крестьянам и были повырублены.

В первые годы жительства Орловых в Отраде охота устраивалась регулярно, для чего сюда приглашались гости, на отъезжем поле появлялись большие кавалькады охотников, сопровождаемые сворами собак и целыми поездами из повозок с припасами для дальних поездок, — владения Орловых не ограничивались окрестностями Отрады и Хатуни.

В письмах Владимира Григорьевича можно прочитать следующее: «На сих днях был два раза на поле с Дубенским С. А., первой — в Киясовке, а другой в михневских местах», «Сегодня сижу дома и отдыхаю. С непривычки от верховой езды разломался. Завтра и после завтра поеду на поле с Дубенским и Ворониным», «Досадил мне Ямщик (кличка собаки. — Л.П.), вдруг сунулся в стадо, поймал овцу, ну рвать ее, насилу отбили».

И снова в письмах сыну об охоте в хатунских местах: «Сегодня… празднуем Сонюшкины имянины, завтра поедем на поле в Михайловское… в ночь прискакал гонец от дядюшки Алексея Григорьевича с известием, что он будет через несколько часов сюда… он едет на короткое время на битюг (на Хреновский завод. — Л.П.), товарищ его Петр А. Бахметьев и Чесменский, — последний прибыл на сих днях из Петербурга». И через несколько дней: «15 (ноября) пригнали лошадей с битюга…», «17 как мы отобедали и легли с Папахиным отдыхать, то прискакал Алехан, Бахметев П. А. и Чесменский, накрыли опять стол и подчивали их. 17 же приехал и Н. А. Зиновьев. 18 рано все ускакали; брат с товарищами на битюг, Зиновьев в Москву… слухи о войне подтверждаются. Многие из молодых людей хотят ехать волонтерами, из числа оных Зиновьев и Чесменской».

В другом письме: «Не думано, не гадано, вдруг на двор бряк брат Алексей, вчерась по утру. Он возвращается в Москву с Битюга, здесь ночевал, теперь собирается домой… Очень весел и доволен, ласки и дружбы оказал нам всем, давно уже не видал его так здорова и благорасположена». Возможно, настроение Алексея определялось недавно полученным письмом от Екатерины II, в котором победитель шведского флота адмирал Чичагов назван был последователем победителя Чесмы.

Сам Владимир также в добром настроении: «Я довольно гуляю по чистым полям, зайцев ни много, ни мало, но без скуки можно ездить. Верный мой товарищ Лука Алексеевич [Воронин] вчера затравил от роду в первый раз пять зайцев на свою свору, да на сих днях отроду же в первый раз лисицу, что его столь обрадовало, плясал сидя на лошади, от крику охрип… Гончие добры, борзыя резвы, товарищ Лука весельчак». Настроение прекрасное: «Сяду в карету и пущуся в Щеглятьево, там псы дожидаются» (44/1).

Забота графа Владимира о своих крепостных подтверждается в следующем письме сыну: «Боюсь весны, чтобы люди голодом не сидели… лучшего состояния не только из околотка, но может быть из всего Серпуховского уезда, но несмотря на то уже я истратил более пяти тысяч рублей на вспомоществование им и сия осторожность будет не лишняя, лучше потеряю деньги, нежели буду видеть однаго из подданных моих терпящих голод. Николи не чувствовали они благодеяний моих столь сильно, как ныне, признают искренне оное, молят Бога о всей моей семье… не знаю деньгам употребление достойнее сего».

Большое внимание уделял граф Владимир и своим нижегородским владениям, и в первую очередь Симбилеям — крупнейшему селению этой приволжской вотчины, где проводил едва ли не каждое лето один-два месяца.

И здесь хозяйский дом-дворец представлял собой типичный образец дворянской архитектуры того времени. Большое двухэтажное каменное здание с девятью окнами по фасаду имело бельведер в центре и мезонины по бокам, что украшало общий вид усадебного строения.

В помещениях размещалась изготовленная руками крепостных столяров мебель тонкой работы, имевшая в каждой комнате отличный от других помещений цвет и стиль: для кабинетов мебель изготовлялась из красного дерева, для столовой — дубовая, для спален — из карельской березы.

Известный нижегородский краевед Д. Н. Смирнов обрисовал усадебную жизнь Владимира Орлова несколько иначе, чем Орлов-Давыдов. «Не желая лишаться во время поездок в свои провинциальные имения привычных бытовых условий, — пишет он, — граф возил с собою всю семью и весь „двор“. Полтора — два месяца в году 36 комнат симбилеевского дома, флигеля, службы и добрая треть крестьянских домов едва вмещали прибывших пятью обозами хозяев и слуг.

При выездах графа сопровождали гусары, гайдуки, казачки, арапы (составлявшие „букет“ на запятках экипажа. — Л.П.), карлики и скороходы. Последние, по-другому бегуны или скоробежки, были одеты в легкие куртки с цветными лентами-наколками на локтях и коленках, на головах у них красовались бархатные шапочки с перьями. Скороходов кормили легко, вернее держали впроголодь, „чтобы прытче бегали“. Господа употребляли их вместо почтальонов, отправляя с разными поручениями в соседние усадьбы.

В графской кухне действовали перенесенные на русскую почву келлермейстер (начальник винного погреба), мундкох (начальник плиты), братмейстер (заведовал жарением мяса), шлахтер (варил супы) и кухеншрейберы (второстепенные поварские должности).

При личной особе графа состояли дворецкий, камердинер, чтец (граф был слаб глазами), стряпчий (дока для сношений с казенными местами), врач, брадобрей, парикмахер, гардеробщик, массажист, мозольный оператор».

Упоминает здесь Д. Смирнов и об астрономе, поэте, живописце, архитекторе, капельмейстере Гурилеве, богослове и других сопровождавших графа якобы при всех его перемещениях из усадьбы в усадьбу.

К сожалению, Д. Смирнов писал свою книгу «Нижегородская старина» во времена жесткой коммунистической цензуры, может быть, поэтому в строках о Владимире Орлове сквозит оголтелое недоброжелательство к помещичьему быту, без которого его в целом интересная книга не увидела бы свет (его материалы долго не пропускали цензоры).

Говоря о способных крепостных, он, например, пишет следующее: «Много и других талантливых русских людей, проявлявших ум или способности, всю жизнь оставались в Симбилеях рабами помещика, который в любую минуту мог их оскорбить, ударить, подарить, продать, заложить, проиграть… В непрерывных празднествах и удовольствиях проходило пребывание московского вельможи в „провинции“. Крез-аристократ считал прямой обязанностью принять, угостить и обласкать свою младшую братию — провинциальных дворян. Ряд званых обедов следовал один за другим. „Обеды“ сменялись „банкетами“ и „трактованиями“» и т. д.

Вынужденный следовать идеологической указке, не обобщает ли Дмитрий Николаевич В. Г. Орлова заодно с некими «злодеями-рабовладельцами»? Действительно ли мог граф Владимир ни с того ни с сего «оскорбить, ударить» крепостного? Что касается приглашений в Симбилеи «младшей братии — провинциальных дворян», то это похоже на правду, почему бы и не угостить соседа по-барски, общаясь с ним скуки ради? Заканчивается рассказ о симбилейском пребывании Владимира следующими словами: «Наскучив обедами и банкетами, произведя ревизию финансовых дел симбилейских вотчинных управителей, граф со своим „двором“ отбывал в подмосковную резиденцию. После его отъезда население облегченно вздыхало. Мундшенки и обершенки вновь обращались в старост и приказчиков».

Для сравнения приведем записи о графе Владимире другого краеведа — полковника Вячеслава Николаевича Калёнова, с книгой которого под названием «История Хатунской волости» [М., 2002] можно ознакомиться в Государственной Публичной исторической библиотеке в Москве. Его работа основана на архивных данных, лишена цензурных правок и потому заслуживает несравненно большего доверия, нежели книга Д. Смирнова. В. Н. Калёнов был жителем деревни Лапино, расположенной в десятке километров от Хатуни в живописном месте на берегу реки Лопасни.

По словам самого В. Орлова в его письме сыну, приведенном выше, он «истратил более пяти тысяч рублей на вспомоществование им [крестьянам] и сия осторожность будет не лишняя, лучше потеряю деньги, нежели буду видеть однаго из подданных моих терпящих голод. Николи не чувствовали они благодеяний моих столь сильно, как ныне…». Вот что пишет В. Калёнов в подтверждение этих слов: «Да, был хозяин заботливый, добрый к природе и людям и след его не захлестнули разрушительно-злые, суровые волны времени… Память о добрых делах графа Владимира долго передавалась из поколения в поколение крестьян не только деревень, входящих в состав его владения, но и далеко от Х. [атунскй] В. [олости]». Судите сами: в 1801 году 29 декабря указано графом управляющему «Отрадой»: «Жалую за работы крестьянам 5500 рублей. Зачесть им в оброк, а излишние выдать деньгами и записать в расход…» Спасал граф своих крестьян и от рекрутчины, покупая рекрут добровольцев на стороне, хотя рекруты стоили в это время очень дорого…

Когда «у трех семеновских крестьян пали в зиму 1801 года лошади» и купить их было не на что, каждому из них было выдано по 20 рублей. А вот еще распоряжение из Отрады от 9.05.1801 г.: «Погорельцам от молнии крестьянам (две избы) выдать по 50 рублей» и т. д.

Существует также другой независимый источник (Лебедев А. И. Семейные воспоминания протоиерея/Душеполезное чтение. М., 1910), характеризующий графа Владимира как справедливого хозяина. После трагической гибели священника церкви села Авдотьино, входившего во владения Орловых, граф Владимир отправил его старшего сына Алексея Никитича Лебедева в Москву к владыке Платону с просьбой посвятить его в священнический сан на освобожденное место. Узнав об этом, дьякон той церкви, претендовавший на это место, ночью поджег дом отсутствовавшего Лебедева с разных сторон, чтобы уничтожить его семью. Дело в том, что «в то время вдовых не производили в священники» — так сказано в источнике.

Когда графу Орлову стало известно об этом, он в пылу гнева хотел затравить злодея собаками, но затем предоставил решать судьбу его самому пострадавшему: «Делай с ним что хочешь». А. Лебедев оставил губителя своей семьи Суду Божьему: «Семью все равно не вернешь».

18 ноября 1791 г. умер «старинушка» Иван. Похоронили его там же, где покоился уже Григорий — в отрадненском склепе Владимирской церкви, впредь до сооружения в сосновой роще часовни — мавзолея Орловых. А в 1796 г. находившиеся в Петербурге Алексей и Владимир получили сообщение о смерти любимого «Дунайки» — Федора. За несколько дней до смерти Федор призвал к себе всех шестерых своих воспитанников (незаконнорожденных детей) и, прощаясь, сказал: «Живите дружно, мы дружно жили с братьями и нас сам Потемкин не сломил». Душеприказчиками своими Федор оставил братьев Алексея и Владимира, которые похоронили его рядом с останками двоих старших братьев. Это случилось за полгода до смерти Екатерины II.

 

Возвращение в сожженную Москву

В один из зимних дней 1813 г. семейство Орловых, закутавшись в шубы, рассаживалось по экипажам в окружении провожавших крестьян, подававших отъезжающим традиционные прощальные подарки. В подарки непременно закладывали баночки с румянами и белилами, так как ими пользовались на Руси повсеместно и каждодневно.

В Москву въезжали с Нижегородской дороги через Рогожскую заставу. Зрелище обгоревших каменных домов и печей, оставшихся от деревянных строений, приводило в уныние. Доехав «почти до Серпуховской заставы», экипажи свернули в аллею «у Орлова поля», ведущую к домам Анны Алексеевны на Б. Калужской улице. Графиня предложила дядюшке Владимиру со всем семейством остановиться в Нескучном дворце до окончания работ по восстановлению его дома на Никитской, а сама заняла старый отцовский дом. Анна рассказала, что Орлов луг, бывший много лет при жизни Алексея Григорьевича местом увеселений москвичей, использовался ими и во время бедствия. Скрывавшиеся люди размещались здесь под открытым небом, разводили самовары, устраивались на ночлег.

Владимир Григорьевич прожил в Нескучном около полутора лет. Восстановление дома на Никитской, начатое, как следует из «Ведомости строению московского дома…», в мае 1813 г., закончилось в 1814 г.; вместе с переселением в родной дом вернулся и прежний уклад жизни с ежегодными выездами на лето в Отраду. Сюда для празднования именин хозяина и дней рождения членов семьи съезжалось много родственников и гостей. К праздничному обеду граф надевал фрак с дворянской медалью 1812 г., после обеда давалось представление в домашнем театре, оперы или комедии, вечером в саду устраивались иллюминация и фейерверки.

Осенние выезды на охоту с соседями Д. М. Щербатовым, сыном историка, Кочетовым, Чуфаровскими становились все реже — возраст давал о себе знать. Прежние охотничьи забавы становились графу все более в тягость, но он, иной раз, пересиливая себя, звал соседей и отдавал распоряжения своим дворовым собираться в поле. Охотничьи выезды позволяли Владимиру Григорьевичу не только поддерживать силы и здоровье, но и доставлять радость дворовым людям и застоявшимся собакам.

В отличие от многих помещиков, считавших ниже своего достоинства общаться с крепостными, граф Владимир понимал, что у простого народа есть чему поучиться, среди отрадненских дворовых у него были любимцы, ровесники, которых он заранее оповещал о своем приезде на лето. Собираясь с графом отдельно от всех в своем узком кругу, они вели разговоры на любые темы, причем содержание бесед по существовавшему уговору не подлежало огласке.

В Отраде знали все, что публиковалось в иностранных газетах о временах Екатерины и делах братьев Орловых. Французы Кастера, Рюльер, Лаво зачастую представляли Орловых в черном свете. Владимир Григорьевич возмущался их язвительными публикациями, выделяя при этом особенно Кастеру; иногда его переживания становились столь эмоциональными, что он закрывался в своем кабинете, не желая ни с кем общаться.

В 1814 г. умерла Елизавета Ивановна, жена графа. Внешне уклад жизни В. Орлова не изменился. Оркестр еще не был распущен и развеивал на время печаль хозяина, вечера до глубокой ночи проходили в беседах с И. И. Дмитриевым о государственных делах, новостях о знакомых, о выступлениях в Государственном совете адмирала Мордвинова, одно время особым предметом обсуждения было изгнание из Петербурга иезуитов, сумевших в течение нескольких лет создать свою «коллегию» для обучения и воспитания по-своему детей дворянской элиты в Петербурге. Дело в том, что один из внуков В. Орлова от Екатерины Новосильцевой вместе с сыновьями Федора обучался в этом «заведении», и, может быть, в его преждевременной гибели на дуэли сыграли не последнюю роль плоды воспитания служителей мракобесия.

 

Последние годы жизни графа Владимира Григорьевича

Краевед В. Н. Калёнов сообщает, что в старые времена село Хатунь размещалось на высоком холме вместе с деревянными церквями. Постепенно жилые строения переместились в долину реки Лопасни. В XVIII веке в селе существовали три деревянные церкви. В 1774 г. владелец Хатуни Алексей Орлов обратился к московскому митрополиту Платону с просьбой о благословении на строительство нового вместительного каменного храма в честь Воскресения Христова, а ветхие деревянные, требующие постоянного ремонта церкви впоследствии разобрать.

К 1790 г. была построена теплая церковь с приделом Рождества Богородицы, 16 марта состоялось освящение престола. Окончательное строительство с возведением колокольни было завершено уже после смерти графа Алексея в 1818 г., после чего по просьбе его дочери Анны состоялось полное освящение храма. На это событие приехала сама хозяйка, графиня Анна Алексеевна, пригласившая дядюшку Владимира с семейством. Для хатунских жителей, не видевших владелицу много лет и забывших как она выглядит, это был настоящий праздник: все обступили дорогу, ведущую от одноэтажного деревянного господского дома к церкви, каждый стремился поцеловать госпоже ручку. После торжественного освящения семейство графа Владимира обедало с хозяйкой в ее скромном доме.

В годы хрущевских гонений деревянная церковь Воскресения на погосте была уничтожена, а каменная в 1937 г. закрыта и разрушена. В 1989 г. она была возвращена верующим и успешно восстанавливается; названа она по одному из приделов — Рождества Пресвятой Богородицы.

Кроме ежегодных посещений дядюшки на его тезоименитство и дни рождения Анна приезжала в Отраду и на другие семейные торжества. В конце апреля 1823 г. она присутствовала на свадьбе Александра Никитича Панина и Александры Сергеевны Толстой, посаженными отцами на которой были, оба 80-летние, — со стороны жениха сам граф Владимир, а со стороны невесты — князь Ю. В. Долгорукий. Хозяин дома выглядел свежее и бодрее, он ходил еще твердой поступью, был худощав, но несколько сутул, резко выпрямлялся при удивлении чем-либо или возмущении.

Через год умерла за границей жена сына В. Орлова, Григория, которая была доставлена в Отраду, а летом 1826 г. скончался и сын — единственный законный наследник фамилии Орловых, страдавший при жизни нервными припадками.

Графу пришлось пережить и внучек своих: Адель (Аделаиду) Никитичну Панину, похороненную в Донском монастыре и Елизавету Долгорукову (урожденную Давыдову), обе они росли и воспитывались в доме графа с малых лет. Дом В. Орлова пустел и грустнел. В 1828 г. он расписал все свои многочисленные имения шести внучкам Паниным и Давыдовым, оставив в стороне лишь Отраду, доставшуюся после его смерти Орловым-Давыдовым.

К концу 1830-х гг. на охоту граф Владимир уже не ездил совсем, от веселой и резвой собачьей стаи остались лишь несколько любимых борзых, уныло слонявшихся по дворцу. Из-за недостатка внимания всюду появились признаки упадка. Однажды по совету Анны Алексеевны В. Орлова посетил в Отраде император Александр I.

 

Смерть графа Владимира

В 1830 г. в Москву из Астрахани через Нижегородскую Макарьевскую ярмарку проникла холера. Смерть косила москвичей направо и налево, в Серпухове и Коломне оборудовали пропускные пункты. Московско-Каширская дорога, служившая основным скотопрогонным и кратчайшим путем, связывавшим Первопрестольную с южными губерниями, была забита медленно перемещавшимися в обе стороны подводами и обозами. Старый граф оставался в этот год в Отраде до самых холодов. Прибыв в конце ноября в древнюю столицу, Владимир Григорьевич решил навестить на кладбище при Донском монастыре свою умершую год назад «внуку» А. Н. Панину. По дороге граф простыл, кашель перешел вскоре в воспаление легких. Почувствовав близкий конец, он велел позвать своего духовника, протоиерея В. И. Кутневича, и причастился святых тайн.

28 февраля 1831 г. на 88-м году жизни граф Владимир Григорьевич Орлов скончался. На отпевание в его дом на Никитской съехалась вся московская знать, домовая церковь не могла вместить всех прибывших. Тело переправили на колеснице, которую везли вызвавшиеся сами дворовые люди В. Орлова, в приходскую церковь Николая Чудотворца «в Хлынове», стоявшую на месте нынешнего здания школы в Леонтьевском переулке у Никитских ворот.

После отпевания таким же образом тело привезли к Серпуховской заставе, на всем пути следования из близлежащих церквей выходило духовенство для совершения литии. Единственная оставшаяся в живых дочь В. Орлова, Екатерина Владимировна Новосильцева, и внучки ехали в экипажах, зятья Н. Панин и П. Давыдов следовали пешком. Процессия двинулась в Отраду. Здесь была совершена литургия, и гроб перенесли в ротонду-усыпальницу, где положили на заранее указанное самим покойным место — рядом с женой, головой к сыну Александру.

В последовавшую через два месяца после похорон Пасху старший повар отрадненского дома собрал группу крестьян и дворовых, наиболее близких графу, и повел в склеп навестить покойного хозяина и сказать ему, как живому, «Христос Воскресе».

 

Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская

Она с юных лет была очень набожной; может быть, веру привила ей мать, которая никогда не пропускала церковной службы. Когда в дом отца съезжались гости и среди шума и суматохи можно было незаметно ускользнуть, Анна тайком убегала в церковь к службе. Сначала ее подолгу искали, но в конце концов привыкли. В Острове церковь была рядом с домом и туда можно было отлучаться незамеченной.

Отец очень любил ее, учителя и берейторы обучали Анну с малых лет искусству танца, умению ловко и красиво управлять лошадью. После смерти отца и последовавшего вслед за ней глубокого обморока осиротевшая Анна перед иконами произнесла: «Господи!.. будь мне вместо матери и отца и руководствуй всеми поступками моей жизни» [24].

Как показало время, приезд графини Анны на освящение хатунской церкви оказался прелюдией к отходу ее от светской жизни. В недалеком прошлом блестящая танцовщица, плясунья, наездница все более и более предавалась молитве, накопленные отцом несметные богатства, имущество движимое и недвижимое, бесчисленные табуны лошадей начали распродаваться, обращаясь в денежные пожертвования и украшения для церквей и монастырей. Может быть, этому способствовала кончина в 1820 г. единокровного брата ее, Александра Чесменского.

Вскоре Анна, искавшая себе духовного наставника, обрела его в лице монаха, ставшего впоследствии архимандритом, Фотия, рекомендованного ей пензенским епископом Иннокентием, посетившим графиню в Нескучном при проезде через Москву. Религиозные взгляды Фотия противоречили учению уважаемого В. Орловым московского митрополита Филарета.

Несколько первых лет после смерти отца графиня Анна Алексеевна поддерживала еще светский образ жизни. Через четыре месяца после его смерти она справляла свое 23-летие так, как это было бы при живом отце. Один из приглашенных на праздник англичан, «нашел чудный дом отца ее уже наполненным блестящими гостями графини Анны, представителями московского дворянства. Звезды сияли по разным направлениям, ленты и мундиры различных цветов, украшенные золотом и серебром, бросались в глаза на каждом повороте. Все было неописуемо великолепно. Дамы, сиявшие бриллиантами, жемчугами и красотою, столь же подлинною, сколько искусственною, горячо приветствовали молодую хозяйку по случаю ее рождения. За сим последовал роскошный обед с царственным великолепием. Музыка вокальная и инструментальная раздавалась со всех сторон, а когда пили за здоровье хозяйки, раздались звуки труб и турецких барабанов, громом своим заглушая веселые отдаленные речи… Около 5 часов пополудни весь небосклон звезд двинулся на бега — версты за две от дома. Они были устроены в подражание нашим и лошади пускались в том же роде, за исключением внешности ездоков. Вечер закончился чудесным балом, на котором графиня по обычаю отличалась приветливостью и простодушием. В самом деле все увеселения дня были достойны прелестного предмета чествования».

Анна несколько раз встречалась с княгиней Е. Дашковой, проводила время с ней и ее гостьями — сестрами Вильмот; одна из них записала: «Несколько раз мы наслаждались обществом очаровательной молодой женщины, графини Орловой. Она нанесла нам два продолжительных визита, а однажды мы отобедали у нее. Дом и вся обстановка ее жизни остались такими же, как и при ее отце, но, хотя „весь мир у ее ног“… характер ее мягок, а поведение благоразумно. Она окружила себя почтенными старыми родственниками и молодыми девушками, которые воспитывались вместе с нею. Ее везде сопровождает бонна (то есть просто нянька). С самого дня рождения графини с ней живет эта добрая старушка, которая просто обожает ее. Графиня занимается благотворительностью и настолько щедра, насколько это вообще возможно… Что делает ее по-настоящему восхитительной, так это скромные и благородные манеры и, особенно, доброта в отношении к близким».

Марта Вильмот имела сильное желание отправиться вместе с Анной в Киев: «Ах, как бы мне хотелось поехать туда вместе с ними! Старая дама [Елизавета Федоровна] — сама доброта, а молодая графиня просто прелесть. Они путешествуют, как переселенцы, целым обозом: 9 карет, и еще кухня, провизия, возы с сеном…».

Поездки в Киев и Ростов Великий ознаменовались одними из первых безвозмездных пожертвований молодой графини Анны: в Киево-Печерской лавре ею была основана бесплатная трапезная для бедных стариков, а в первоклассном Спасо-Яковлевском монастыре Ростова построен на се средства храм во имя св. Иакова (Якова) — основателя этого монастыря.

В качестве камер-фрейлины (эта придворная «должность» оставалась за Анной с 1817 г.) графине приходилось ездить в Петербург и Москву, она выезжала с императрицей Александрой Федоровной на коронацию, побывала в Варшаве и Берлине. Изредка устраивала и сама она празднества для света, один из балов был ею дан в Москве в честь коронации Николая I в сентябре 1826 г.

Возможно, этот бал и не состоялся, если бы ему не предшествовало грандиозное массовое гулянье, устроенное неподалеку от Нескучного (на Девичьем поле) 16 сентября 1826 г. Здесь заранее устроена была особая ротонда для высочайшего света во главе с императором, окруженная галереями, по соседству же установлены были столы с затейливыми угощениями: красочные корзинки с калачами и пряниками, окорока, жареная баранина и дичь, мед, пиво, березовые ветки с привязанными к ним яблоками и пр. Здесь же устроены были и фонтаны, из которых должно было литься белое и красное вино — все это предназначалось для угощения народа, причем специальными афишами, развешанными загодя, предусматривался определенный порядок проведения застолья. По первому сигналу публика должна была занять места у скамеек, по второму сигналу сесть вкруг стола и лишь по третьему — приступить к трапезе.

Но русский народ испокон веков не настроен на подобные церемонии. Народный обед в ознаменование коронации Николая I проходил аналогично празднованию по случаю заключения Кучук-Кайнарджийского мира с турками в 1775 г. Едва прозвучал долгожданный сигнал, как тысячи страждущих ринулись к расставленным на столах яствам, сметая все, до чего дотягивались руки, и через несколько минут не осталось не только ничего из многочисленных блюд, сами столы и скамейки словно испарились, алчущая толпа бросилась к винным струям и, к изумлению присутствовавших иностранцев, через какие-нибудь четверть часа исчезли и фонтаны, после чего место народного застолья можно было определить лишь по истоптанному участку поля, на котором колыхалась не успевшая остыть от возбуждения, сразу поредевшая толпа.

В тот же день, после описанного гулянья на Девичьем поле, Николай I со свитой отправился на Большую Калужскую, на бал к Анне Орловой-Чесменской.

В одном из писем, датированном 1837 г., родственница Шереметевых-Заокорецких пишет М. С. Бахметевой о графине Анне следующее: «Она неизменная; точно такая же, как после потери родителя своего, только что не в черном платье, которого о. Фотий не терпел. Смеется от души, когда что покажется смешным, и сейчас [же] слезы готовы политься при воспоминании об отце».

Будучи в ссылке, последовавшей после воцарения Павла I, Алексей Орлов в надежде на скорую встречу с Марией Семеновной купил для нее в Карлсбаде двух обезьянок. В своих «Мемуарах» граф С. Д. Шереметев отмстив, что у М. С. Бахметевой детей не было, пишет: «Под старость она держала у себя маленькую обезьяну, которую называла Варенькой. Эта Варенька была с нею неразлучна, и даже визиты свои делала Марья Семеновна с обезьяной…».

О последних годах жизни М. Бахметевой известно, что после смерти своего благодетеля она жила в уединении, была поклонницей и близкой помощницей старца отца Зосимы, основателя пустыни в Верейском уезде, которая получила название Троице-Одигитриевской Зосимовой пустыни, являвшейся фактически женским монастырем (проезд до станции Зосимова пустынь с Киевского вокзала). Где-то рядом в Кондратьеве она и жила, оказывая пустыни материальную помощь. «В последние годы ее жизни была у нее больница и особое отделение „для бесноватых“, которыми она особенно занималась, отчитывая их…» [62, 287]. Отсюда уже никуда не выезжала, в монастыре той же пустыни она и похоронена.

Ежегодный доход наследницы А. Орлова достигал 1 миллиона рублей, стоимость недвижимости и драгоценностей была около 65 млн рублей. По смерти отца она, вернувшись из поездки на богомолье в Киев, посещала Ростов. До 1820 г. графиня ежегодно посещала Ростовский Спасо-Яковлевский монастырь, где проводила Великий пост и встречала Пасху. Первое серьезное духовное влияние оказал на нее ростовский архимандрит Амфилохий.

Знакомство графини Анны с Фотием, будущим ее духовником, состоялось до перевода его в Юрьев монастырь. Фотия Анна выбрала из-за его безграничного и бескорыстного служения вере. Вскоре состояние графини оказалось в его руках, но как замечает сама Анна, «он распоряжался для других моим состоянием, но себе отказывал во всем; я хотела обеспечить бедных его родных, он мне и этого не позволил». В эти годы Юрьев монастырь стал одним из самых богатых: его своды украшали золото, серебро, бриллианты, сапфиры, жемчуга и др. драгоценности. Чего стоил один только красовавшийся на одной из икон образок Знамения Божией Матери, вырезанный из цельного изумруда, усыпанный бриллиантами. По богатству и роскоши внутреннего убранства монастырь мог соперничать с Троице-Сергиевой и Киево-Печерской лаврами. В ризнице хранились дары царей, императоров, патриархов. Монастырь все больше и больше привлекал паломников, находящих здесь и приют и пищу: по распоряжению Орловой съестные припасы подвозились сюда целыми обозами. Графиня даже не интересовалась, кому и на что помогает материально.

Поблизости от Юрьева монастыря под Новгородом Великим графиня купила у помещика В. Семеновского за 75 000 рублей небольшую усадьбу и построила дом на том месте, где, по преданию, некогда стоял древний монастырь Святого Пантелеймона. Здесь она решила провести остаток жизни.

В главный собор Юрьева монастыря — Георгиевский, после смерти дядюшки Владимира, были перевезены по ее ходатайству останки Алексея, Григория и Федора Орловых, что позволило ей ежедневно молиться у гроба отца.

 

Архимандрит Фотий

Петр Спасский, получивший при пострижении имя Фотия, сын сельского дьячка Новгородской епархии, окончил в 1814 г. семинарию, после чего служил учителем Закона Божьего во 2-м Кадетском корпусе. Жил он «жизнью истинного отшельника, преисполненной всех возможных лишений для самого себя и щедрых деяний бедным новгородским монастырям и церквам, равно как множеству частных лиц».

Религиозные взгляды Фотия не совпадали с мировоззрениями многих влиятельных духовных личностей и направлялись в первую очередь против масонов, «верующих в антихриста, диавола и сатану».

Не скрывая своих мыслей, Фотий «возвысил вопль свой, яко трубу», и за проповедь, провозглашенную в апреле 1820 г. против мистиков, был удален из Петербурга, получив назначение игуменом Новгородского Деревяницкого монастыря. Буквально через несколько дней графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская убедила его стать ее духовником и на пожертвованные тут же средства помогла ему благоустроить «самый разоренный» его монастырь. Затем Фотия перевели в Сковородский монастырь с возведением в сан архимандрита. Все новгородские монастыри стали получать от него щедрые пособия. Несмотря на это, его почти ненавидели, называли иезуитом, «тонким пронырой, а когда дело шло о доказательствах, их ни у кого не было».

М. Корф сообщает о нем следующее: «Я познакомился с ним лично летом 1830 г., быв с матушкой в Новгороде на богомолье. Прием его всем и каждому был приемом высокомерного прелата, гордого своим саном, а может быть и своим богатством; но зато и принимаемы были все равно: и женщин, и мужчин, без разбора званий, он приветствовал простым „ты“. Не от этого ли и не жаловали его наши магнаты? Но сквозь эту грубую оболочку просвечивали искры светлого ума, поэзии, даже чего-то гениального. Те полчаса, которые я с ним провел, оставили во мне глубокое впечатление» [35, 586]. Однажды навестил Фотия государь в его монастыре. Он вышел без должного облачения и протянул руку для целования. Государь обернулся к провожавшему его графу Бенкендорфу и сказал по-французски: «Подтвердите, что я умею владеть собой», — потом поцеловал протянутую ему руку и пошел осматривать монастырь.

Но на другой день велено было вытребовать Фотия в Петербург и здесь научить его, каким образом должно встречать императора. Его тогда «продержали в Александро-Невской лавре три недели и сказывают, что, кроме смертельной раны, нанесенной его самолюбию, этот урок и разрешение возвратиться в свою обитель стоили ему до 30 000 рублей ассигнациями». Источником оплаты штрафа, очевидно, являлись богатства графини Анны. Еще более грубо обошелся он с М. Сперанским.

Несмотря на давнее оскорбление, в феврале 1838 г., государь, узнав о тяжкой болезни Фотия, «явил заносчивому архимандриту особенный знак внимания, тотчас отправил к нему из Петербурга лейб-медика Маркуса, на руках которого он и умер» [35].

Вскоре после знакомства с Анной Орловой-Чесменской Фотий посещал Александра I несколько раз, но смерть благоволившего ему государя изменила отношение к нему в худшую сторону и он вынужден был безвыездно пребывать в Юрьевом монастыре, занимаясь его украшением и обогащением, чему неизменно способствовала графиня Анна. Сам же архимандрит вел аскетический образ жизни, расстраивая свое и без того слабое здоровье. Вероятно, встречи в Петербурге были организованы графиней Анной, называвшей своего духовника «златоустом и великим угодником Божьим», которой он внушил «слепое, рабское повиновение». В результате этих встреч Фотий получил драгоценный крест и место настоятеля первоклассного Юрьева монастыря.

Знакомство Фотия с «Девицей Анной», как он называл ее впоследствии, произошло в 1820 г. Поначалу он чурался чрезмерного богатства графини, опасаясь его развращающего воздействия, Анну же прельщало бескорыстие монаха, которое, как ей казалось, являлось верным признаком беззаветного служения Богу.

Фотий посетил графиню в Москве. По оставленным им запискам, дом графини найти было непросто, монаху пришлось расспрашивать ночных сторожей где Донской монастырь и как подъехать к дому графини Анны, а добравшись наконец до места, Фотий долго изумлялся роскоши дворца «яко царского», величию кованой ограды с многими украшениями.

Анна отвела гостю уединенную комнату в верхних покоях дворца, там уготовлена была и постель, поставлены иконы, светильник с елеем «и все потребное», показавшееся ему «раем земным».

Осматривая дворец и его окружение, Фотий высказал явное неодобрение множеством художественных ценностей, представлявших собой, по его мнению, «идольские мерзости», подлежащие уничтожению. «Мерзости», однако, являлись весьма редкими по изяществу миниатюрными группами или одиночными скульптурными фигурами мужчин, женщин (в том числе и обнаженных) и зверей. Изделия эти были, вероятно, собраны Алексеем Орловым-Чесменским во время его пребывания за границей; их было такое множество, что, кажется, не было в огромном дворце комнаты без настольного украшения. Видел Фотий также «в разных местах мраморные идолы в саду и близ дома во дворце у дщери…». Комнатные вещицы изготовлены были в основном из серебра с использованием драгоценных камней и жемчуга.

И вот вся эта драгоценная коллекция, пережившая нашествие Наполеона, по велению Фотия была «извержена», а попросту рассеяна или изуродована. Драгоценные камни и жемчуг выламывались из оправы для использования в качестве украшений церквей, после чего сами предметы распродавались по ничтожным ценам. Бывший в то время в Москве итальянец Негри вспоминал, что «вдруг, в течение трех дней, полил целый дождь самых драгоценных и художественных произведений из дома графини Анны Алексеевны и наводнил лавки торговцев подобными предметами. Отдавали их за бесценок, среди них были и картины, мраморные изваяния и художественные редкости с вынутыми из них камнями, потерявшие вследствие этого свою ценность».

После знакомства Фотия с содержимым Нескучного дворца у него сложилось непримиримое отношение к памяти отца графини. Кроме «мерзостей» и масонских безделушек среди бесчисленных предметов, заполнявших помещения, оказалось кое-что из церковной утвари, о чем говорит в своих многочисленных записках и мемуарах историк граф С. Д. Шереметев: «Он [Фотий] вселил в нее [Анну] убеждение в греховности самых дорогих для нее людей — отца и дяди, с сознанием необходимости их отмолить, главным образом, за участие в отобрании церковных имуществ… Однажды он заметил надетую на ней брошку, изображающую камей высокого качества, но предосудительного содержания. Он вырвал у нее этот камей и, бросив на пол, стал неистово топтать его ногами…» (камея — резной камень с выпуклым изображением). «Под неотразимым влиянием Фотия графиня Анна Алексеевна не только замаливала греховность отцовскую, но и свою собственную…». Графиня щедро одарила своего духовника за очищение, избавившись от «идольских предметов», ему была поднесена митра «вся жемчужная и бриллиантовая с гранатами и с надписью на златой дщице [дощечке]: за ревность и одоление в 1822 лето масонских скопищ нечестивых… и более ста тысящ сия митра стоит». Судя по всему, Анна Алексеевна полностью подчинялась Фотию, и тот безраздельно ею верховодил. Злые языки, конечно же, приписывали им интимную связь. По вызову императора Фотий ездил «во дворец на конях Девицы Анны».

Дальнейшая жизнь графини протекала в отрешении от светских развлечений, в непрестанных молитвах и пожертвованиях: «…с трех часов пополуночи колокол звал уже ее из любимого ее уединения к утрене в монастырь; там проходя неутомимо все долгие бдения, посвящая промежуток службы на духовное чтение в келии безмолвствующего архимандрита, и почти не вкушая пищи, она, только после вечернего правила, поздно возвращалась в свое жилище близ монастыря, чтобы на следующее утро начать опять столь же трудный подвиг». В одном из писем графиня Анна называет свою «Пустынь» «раем земным». И так год за годом проходил в молитвах и подаяниях, свершаемых на деньги, вырученные от распродажи неиссякаемого наследства. Один только действующий Хреновский конский завод приносил огромную прибыль. Табуны лошадей с конских заводов графини продавались с аукционов в Москве, раздаривались знакомым.

Доброе сердце графини, развитое воображение и чрезвычайно богатое наследство привлекали к ней множество женихов. Еще при жизни отца, и особенно после его смерти, вокруг Анны роились молодые люди, но большой выбор блестящих партий не вскружил ей голову: она отклонила предложения действительного статского советника А. Б. Куракина, генерала Н. М. Каменского, князя И. И. Барятинского. Фотий говорил, что вдова Павла I, императрица Мария Федоровна, также предлагала ей в супружество своих «родных принцев» и это также она отвергла по его, Фотия, совету, мотивируя отказ преданностью Богу: «Между замужнею и девицею есть разность: не замужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу». Генерала Каменского, сына фельдмаршала, отличившегося во время финляндской войны, она полюбила и сама. Каменский, пережив до этого неудачную любовь к красавице Щербатовой, сделал А. Орловой предложение, но сознание того, что женихи сватаются к ней в корыстолюбивых целях, подогреваемое, как отмечали современники, ее единокровным братом, А. Чесменским, помешало браку. Генерал Каменский умер в 1811 г., графиня сильно переживала и осталась до конца своих дней незамужней, несмотря на то, что брак освобождал ее от светских обязанностей фрейлины.

Один из знавших ее священнослужителей заметил: «После пламенной ее любви к Богу одна только пылкая любовь к родителю исполняла ее сердце и окрыляла ее молитвы — ибо она столько же заботилась о спасении души его, сколько и о спасении собственной…».

Пожертвования Анны Алексеевны церквям и монастырям были поистине царскими: огромные суммы отпускались Киево-Печерской лавре, Почаевской лавре, соборам Ростова Великого; словно не вмещаясь в границы России, деньги вливались в знаменитые православные храмы Александрии, Дамаска и Царьграда. И, конечно, не были обойдены вниманием близкие се сердцу церкви и соборы села Остров, Николо-Перервинского монастыря, Донского монастыря, часовня наиболее почитаемой ею Иверской иконы Богоматери у Воскресенских ворот в Москве. Серебряные раки для святителей Никиты и Иоанна, погребенных в Софийском соборе Новгорода Великого, также сделаны на ее средства.

В Успенской Почаевской лавре, построенной на горе в пределах Кременецкого уезда в 8 верстах от границы с Австрией, в пещерном храме, освященном в честь Св. Троицы, в 1842 г. на ее средства была устроена серебряная рака для мощей прсп. Иова Почаевского.

Необычайная скромность Анны Алексеевны читается между строк книги А. Н. Муравьева «Путешествие по святым местам русским», впервые изданной в 1832 г. Автор книги, несомненно, лично знакомый с графиней Анной, вероятно, по ее просьбе упорно не называет ее имя. В главе о Ростове Великом он записал: «Я поспешил прямо в Яковлевский монастырь к святителю Димитрию. Подходя к собору, вспомнил, что мне поручено было поклониться гробу добродетельного старца Амфилохия, 40 лет молитвенно простоявшего у возглавия мощей угодника Ростовского». Описывая свое путешествие по Новгороду и посещение подземной, «пещерной» церкви Похвалы Богородице Юрьева монастыря, А. Муравьев пишет о захоронении Фотия и приготовленном гробе графини: «Распятый Господь, и по сторонам его, Божия Матерь и возлюбленный ученик, написаны во весь рост на восточной стене; к подножию спасительного креста Христова прислонен мраморный гроб, осененный среброкованным покровом, с крестным на нем изваянием; и на нем стоит златая икона Знамения Богоматери, сродная великому Новгороду… последний приют его [Фотия], который сообщался во дни его жизни с кельями; сюда часто спускался он, тайною стезею, к своему гробу, чтобы засветить над ним лампаду, или во мраке подземелья углубиться в размышления о вечности, доколе еще не настала. Я увидел в углублении другой мраморный саркофаг, смиренно прислонившийся к стене, но еще праздный, и угадал его назначение». Желание графини Анны быть погребенной рядом с Фотием, а не с отцом, дало повод сомнительному острословию, в котором повинен и А. С. Пушкин.

В одном из последних распоряжений Анна Алексеевна завещала на богоугодные дела: Новгородскому Юрьеву монастырю 300 тысяч рублей серебром, Почаевской лавре 30 тысяч, Соловецкому монастырю — 10, на 340 монастырей по 5000 рублей серебром каждому, на 48 кафедральных соборов по 3000 каждому. Священнослужителям на текущие нужды предназначались проценты с этих сумм; общая сумма составляла 2 млн. 184 тыс. рублей серебром. На содержание вдов и сирот духовных лиц православного исповедания она завещала 2 млн 478 тыс. рублей серебром, по 6000 рублей в каждую епархию.

 

Смерть графини Анны Алексеевны

Фотий умер в 1838 г. на руках графини, а через 10 лет (5 октября 1848 г.) скончалась и сама верная его почитательница.

В последний день своей жизни, а это был день тезоименитства ее покойного отца, Анна Алексеевна, собираясь в обычный путь в столицу для отправления светских обязанностей, встала как обычно «бодрою и здоровою». В 8 часов утра она приехала в Юрьеву обитель к ранней литургии с обычной для нее веселостью и «ласкою во взоре». После литургии пошла в Георгиевскую церковь поклониться праху отца, где по ее желанию настоятель Мануил творил панихиду по усопшем.

Возвратясь в свою «мызу», в 5 часов дня графиня снова приехала в монастырь уже на панихиду по Фотию, свершавшуюся в нижней церкви Похвалы Пресвятой Богородице, после чего приняла от иеромонахов благословение в путь. В этот день она дольше обычного молилась «в пещере» перед гробом Фотия, рядом с которым уготовлен был и ее собственный гроб, выйдя оттуда, вернулась снова, чего обычно не делала, а затем вторично пошла молиться к гробу покойного отца.

Поднимаясь на крыльцо архимандрита Мануила, Анна Алексеевна внезапно почувствовала усталость. Очевидица Е. И. Набокова сообщает следующее: «Тут, входя в келию, говорит, что до того устала, что должна была на лестнице отдыхать, но не села, — пошла приложиться» к образам. «Тут говорит, что ей что-то нехорошо. Европеус был у духовника, сейчас пришел, и только что дотронулся до пульса, — отец архимандрит пошел в это время в другую комнату за каплями, — возвращается, и уже все кончено… Лежит теперь Ангел и в образе ангельском; все, может быть, знали, но мы здесь узнали теперь, что графиня пострижена в Киеве в последнее там пребывание и названа Агниею, — и поминают девицу графиню Анну, в инокинях Агнию; тело стоит в зале, которая полна монашествующих…» [62, 452]. Слуга ее рыдал, упавши на колени перед покойницей.

Д. Благово со слов своей бабушки Е. Яньковой записал: «Говорили, что она была в тайном постриге и что она пошла бы и совсем в монастырь, да не было ей позволено, и потому она оставалась в миру, а носила под своими богатыми туалетами власяницу и жила, как монахиня». А. Слезкинский подтверждал, что прислуживавший Анне Орловой старец монах Евлодий, присутствовавший на ее погребении, говорил, что хоронили ее «в монашеском платье».

Весть о смерти графини А. А. Орловой-Чесменской разнеслась по всей России, несмотря на то, что газеты обошли вниманием это событие. Зато все православные храмы справляли панихиду по усопшей.

На похороны съехались знаменитые ее родственники и свойственники: генерал-адъютант Алексей Федорович Орлов (двоюродный брат, сын Федора Григорьевича), министр юстиции Виктор Никитич Панин (двоюродный племянник, внук генерала Петра Ивановича Панина и Владимира Григорьевича Орлова), действительный тайный советник Владимир Петрович Давыдов и др.

После литургии тело перенесли в церковь Похвалы Богородице и положили в той самой «пещере», где она проводила бесчисленное время в усердных молитвах перед гробом своего духовника.

Обращает на себя внимание сходство судеб двух ближайших Алексею Орлову женщин — Марии Семеновны Бахметевой и дочери Анны, посвятивших последние годы жизни религиозному уединению. Отвернувшись от светского блеска и роскоши, они словно взывали к Богу с просьбой вернуть России доброе имя уже покойного друга и отца. Богу известно его доброе в целом имя; каждый получает от Всевышнего по заслугам, ибо, как сказано в Священном Писании, «по делам вашим воздастся вам».

 

Иверская часовня

Наиболее почитаемой графиней Анной Алексеевной иконой была Иверская. Список (копия) с Иверской иконы Божьей Матери, находившейся в одноименном греческом монастыре на горе Афон, впервые сделан был 1648 г. и передан в Новодевичий монастырь. Два последующих списка привезены в 1669 г., один из которых поставили в часовню Иверской иконы Божьей Матери, располагавшуюся тогда и ныне восстановленную внутри Китай-города у Воскресенских ворот при входе на Красную площадь, другой передали в Иверский монастырь на Валдае.

Икона, поставленная в Иверской часовне, сделана была по просьбе царя Алексея Михайловича и привезена в Москву греческим архимандритом Пахомием.

В XVIII веке Иверскую часовню перенесли по другую сторону Воскресенских ворот, примерно на то место, где она стоит ныне после восстановления в 1990-х гг.

История этой часовни связана с сохранившимся поныне богатым Николо-Перервинским монастырем, расположенным близ дороги, ведущей в село Остров. Анна Орлова с детства знала все ухабы и достопримечательности этой дороги, по которой вместе с отцом колесила не одну сотню раз. И уж, конечно, посещала Николо-Перервинский монастырь, не обойдя его пожертвованиями — только по установленным данным она передала в 1847 г. «на вечное поминание» 5715 руб.

В 1733 г. Николо-Перервинскому монастырю была отдана «на обслуживание» Иверская часовня, издавна пользовавшаяся особым вниманием российских государей, так как стояла при въезде на Красную площадь, и царственные семьи непременно останавливались здесь поклониться чудотворной Иверской иконе Божьей Матери. Монастырю принадлежали также еще три часовни, одна из которых стояла у Серпуховских ворот Белого города, а другая у Калужских ворот, в самом начале Большой Калужской улицы, ведущей к главной «резиденции» Орловых в Нескучном.

Все эти часовни, отправляя церковные обряды и торгуя изделиями, изготовлявшимися в монастыре, приносили большой доход, основная часть которого поступала от Иверской часовни.

Иверскую икону Богоматери из часовни брали иногда для объезда домов, а на се место ставили икону — «заместительницу», находившуюся в церкви Николая Чудотворца «в Кузнецах». Объезды совершались ночью в карете, запряженной четверкой лошадей, в сопровождении священников, дорогу освещал скакавший впереди всадник с факелом в руке. Кучера на козлах должны были сидеть без шапок, для чего в холодное время обвязывали головы платками. В домах святую икону ждали и встречали с почетом, падали перед ней на колени. Брали Иверскую икону и на крестные ходы.

Часовню разрушили в 1929 г., но прежде она была разграблена большевиками. Один из грабежей без стеснения описан в газете «Правда» от 27 апреля 1922 г.: «26 апреля 1922 г. в Иверской часовне изъято: золотая риза 82 пробы, весом в пуд, 7 фунтов 70 золотников. Серебра 5 пудов 31 фунт 61 золотник. Драгоценных камней: два крупных изумруда большой ценности (стоимость одного из них превышала стоимость всех прочих драгоценных камней, изъятых из часовни), 27 бриллиантов, бриллиантовый же с розочками полумесяц, 3 бриллиантовых буквы «О.О.Н.», 75 штук алмазов, 18 рубинов и много других камней».

Перечисленные здесь ценности ассоциируются с коллекцией из Нескучного дворца А. Орлова, разобранной на камни и рассеянной по церквям, монастырям и часовням, среди которых не последнее место наверняка занимала Иверская часовня. «Бриллиантовый же с розочками полумесяц», упомянутый в газете, возвращает нас к событиям в Архипелаге 1768–1774 гг., во время которых главнокомандующий русским флотом Алексей Орлов среди военных трофеев и конфискованных вещей, без сомнения, мог выбрать для себя лично то, что ему понравилось.

1920–1930-е гг. остались в российской истории самыми кровавыми и разрушительными: большевики крушили и взрывали Святыни, которым поклонялись их отцы, матери, деды и пращуры, в которых родители крестили их самих. Особенно досталось Москве, ныне восстанавливаются далеко не все церкви и монастыри, для полного восстановления нужны колоссальные средства, да и во многих случаях места, где они стояли, заняты другими строениями.

Обдирались оклады с икон и Священных Писаний, разворовывались украшения, золотые ризы, потиры, кресты, с куполов сдирали золотую кровлю, сотрясая землю, обрушивались с колоколен колокола… Святые драгоценности обращались в «бриллианты для диктатуры пролетариата».

Не менее преступным являлось повсеместное разворовывание и, тем более, распродажа за границу художественных и исторических ценностей из храмов и дворянских домов и усадеб.

 

В старых портретах

Россия времен Екатерины II оставила массу рассеянных ныне по музеям и частным собраниям портретов замечательных людей той эпохи, их репродукции приведены в самых различных изданиях. Самое полное собрание было впервые издано до революции, в 1905–1909 гг. расстрелянным в 1919 г. великим князем Николаем Михайловичем в 5-томном собрании под названием «Русские портреты XVIII и XIX столетий». Это уникальное издание представляет собой настоящую энциклопедию, донесшую до наших дней изображения замечательных личностей второй половины XVIII — начала XIX века. Значение этого собрания тем более ценно, что в нем содержатся и репродукции произведений, бесследно утерянных в годы многочисленных лихолетий России XX века. Каждый портрет сопровождается кратким описанием.

Портрет до середины XIX века оставался единственным средством визуального описания внешности человека. Этим обстоятельством объясняется жесткая требовательность к сходству, правдивости изображения, далеко не всегда по различным причинам соблюдавшаяся художниками. Одним из них не хватало таланта, другие старались приукрасить внешность, дабы польстить заказчику, третьи представляли своего героя в более выгодном свете по его прямому указанию. Этим объясняется различие внешности одного и того же лица на портретах разных авторов. Взять, к примеру, личность Петра I, привлекавшую к себе внимание многих художников того времени и оставивших после себя не один десяток его портретов; вряд ли вы найдете среди них пару, о которой с полной уверенностью можно было бы сказать, что на них представлено одно и то же лицо.

Правдивость восприятия утерянных портретов затрудняется из-за субъективности их оценки современниками, оставленной нам в виде различного рода описаний. К примеру, известная французская портретистка г-жа Виже-Лебрен, написав совместный портрет великих княгинь Александры и Елены, получила резко отрицательный отзыв их бабушки — Екатерины II, назвавшей лица внучек — изображениями двух мопсов. В то же время княгини П. Голицына (ур. Шувалова) и Е. Долгорукова (ур. Барятинская) были противоположного мнения и заказали г-же Лебрен свои портреты, которыми также остались довольны.

Доверил свое изображение кисти француженки и Алексей Орлов.

Но разложим перед собой четыре его портрета разных авторов. Не говоря уже о несходстве черт лица, мы не увидим здесь знаменитого шрама «через всю левую щеку». Правда, на трех из них голова слегка повернута в левую сторону, как бы прикрывая сей дефект лица, но на четвертом вся левая щека, как говорится, «налицо» и нет на ней ничего примечательного. Вот и доверяй после этого художникам…

О двух изображениях А. Орлова сохранились заметки; одна из них оставлена самим Алексеем Григорьевичем: «Вы… видели мою образину продажную (портрет на продаже. — Л.П.) у Елизаветы Афанасьевны (?), с чего и прислали мерку величины, которая в Италии написана была тому уже более 30 лет и просят за нее 200 рублев. А как мне помнится, что оная образина вышла из дому Ал. В. Евреинова и довольно похожа была в то время; а теперь я, сам себя чувствую, пристарел и придревнел и в оное время много болезней и печалей претерпел, следственно с теперешним положением и никакого сходства уже быть не может. Она же написана была в Венеции, прежде еще морского похода и плата за оную не выше пяти червонцев, а требование за нее слишком велико, может быть и оригинал теперь оного не стоит, и так пусть она между руками по белу свету погуливает, а что она продастся, так видно, что она уже излишнею сделалась. Сказывают, будто умные люди всех излишностей стараются избегать, например так как корову, буде все молоко выдоили и больше уже не чают получить, таковую на бойню и отсылают».

О каком именно портрете идет здесь речь (как следует из текста, он был написан в 1768 г.), во сколько он в конце концов был оценен, где «погуливал» и не заблудился ли вовсе, нам неведомо. А вот впечатления о другом портрете А. Орлова с дочерью, оставленные почитателем графини Анны А. Б. Куракиным по поводу смерти графа: «Письмо ваше читал с новыми слезами, и теперь, писав к вам, сидя под его изображением, от меня нигде не отстающим, оными глаза мои наполнены», «картина, последний памятник снисхождения ко мне нашего покойного друга, в котором он написан со своей дочерью, ездит со мною повсюды по Европе. Она поставлена теперь в моем кабинете, всегда перед моими глазами; но сим еще и доволен я и частенько к ней подхожу и на сходство написанных в ней гляжу».

Князь А. Куракин был давним воздыхателем в обществе почитателей графини Анны Орловой, правда, есть подозрение, что карман его тяготел к богатой наследнице более, нежели сердце. Князя недаром звали «бриллиантовым»; часть его сокровищ сгорела во время пожара, возникшего на балу у князя Шварценберга в Париже, и если бы не толстый парчовый, залитый золотым шитьем камзол, погиб бы и сам его носитель.

Портретам многих членов фамилии Орловых посвятил значительную часть своего творчества знаменитый русский портретист Ф. С. Рокотов. Д. Левицкий написал в 1783 г. портрет жены Алексея, Е. И. Орловой-Чесменской, К. Брюллов — О. И. Орловой-Давыдовой с дочерью.

Австрийский художник Иоганн Батист Лампи-старший, работавший в России 1790–1796 гг., написал портрет Владимира Орлова, которому было в то время около 50 лет, таким он здесь и видится, однако черты лица разительно отличаются от скульптурного изображения, выполненного Шубиным.

В Третьяковской галерее можно увидеть портрет жены Григория Орлова, Е. Зиновьевой-Орловой, работы Ф. Рокотова, в таланте которого искусствоведы не сомневаются. На портрете мы видим светскую даму (несмотря на юный возраст), имеющую жизненный опыт. Там же экспонируются пять скульптурных портретов братьев Орловых работы Шубина, на которых Иван и Владимир удивительно похожи.

 

Путешествия останков братьев Орловых

В разных источниках встречаются противоречивые данные относительно названий мест и времени захоронений братьев Орловых екатерининского поколения. Представленный ниже материал основан на сведениях, приведенных в очерке В. Орлова-Давыдова, располагавшего семейным архивом, оставшимся от покойного устроителя и первого хозяина Отрады графа В. Г. Орлова. Материал, относящийся к концу XIX — началу XX вв., основан на сообщениях из газет и воспоминаниях старожилов села Семеновского, приведенных в очерке А. Нефедова «Отрада графов Орловых», опубликованном в иллюстрированном альманахе Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры «Памятники Отечества» № 31 (1–2, 1994 г.). Некоторые данные взяты из книги Н. Елагина «Жизнь Графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской» [24].

Первоначально фамильная усыпальница Орловых была устроена в церкви во имя Благоверного князя Владимира (или просто Владимирской церкви) в Семеновском — Отраде, «храмозданную» грамоту на строительство которой выдал московский архиепископ Платон в 1777 г. В начале 1780-х гг. строительство завершилось и первый упокоившийся из пяти братьев Орловых, Григорий, положен был в склепе «под вновь выстроенной церковью Святого Князя Владимира», первый этаж которой занимала зимняя, отапливаемая церковь Николая Чудотворца, в которой и устроена была усыпальница.

Неизвестно когда у графа Владимира возникла мысль о построении отдельной часовни для захоронения ближайших родственников, но сын его, Александр, умерший в 1788 г., положен был не в церковном склепе, а на острове одного из отрадненских прудов, и только позже перенесен в отдельно построенную фамильную усыпальницу.

Скончавшиеся после того братья Иван (в ноябре 1791 г.) и Федор (в мае 1796 г.) похоронены были рядом с Григорием в Никольской (нижний этаж Владимирской) церкви. Там же в начале следующего века (в новогодние дни 1808 г.) похоронили и Алексея.

К 1810 г. в Отраде, в сосновой роще, построен был еще один памятник архитектуры — фамильная усыпальница Орловых в виде ротонды с куполообразным верхом и колоннами у входа, в нижнем этаже которой находился склеп, куда вела спускавшаяся лестница.

В том же году из Московской консистории последовал указ о позволении перенести останки покойных братьев «во вновь сооруженный» склеп, после чего четверо покойных братьев совершили первое переселение (лишь Ивану суждено было сделать это в первый и последний раз). Сюда же перенесли останки Александра Владимировича Орлова, здесь же хоронили потом жену хозяина, Елизавету Ивановну, и их детей. Места для установки гробов обозначались возвышениями в виде невысоких постаментов из плит.

В 1812 г. перед вступлением армии Наполеона в Москву граф Владимир Григорьевич с обозом выехал в отдаленные свои владения, где оставался до окончательного изгнания французов из России.

В конце августа — начале сентября 1812 г. по пролегавшей вдоль Семеновского — Отрады дороге непрерывным потоком двигались обозы с фурами, груженными добром и скарбом, больными и всеми спасающимися от французов. Проезжавшие требовали и брали силой корм для скота, подводы, лошадей, разворовывали хлеб, уводили скотину.

Поддавшиеся общей панике крестьяне стали разбегаться из Семеновского, многие их семьи переселились «за большое озеро… где сарай для пригону господских лошадей». Совсем еще недавно здесь делали остановку для перегонявшихся с Битюга «ставок» Алексея Орлова. Некоторые из крепостных перестали слушаться бурмистров, затевали смуту.

Но в целом для орловских сел и деревень наполеоновское нашествие прошло относительно благополучно, здесь французы были отогнаны силами русского арьергарда, прикрывавшего отход армий Кутузова. Спасителем праха «екатерининских орлов» стал один из самых прославленных российских генералов Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825).

Колеса кареты Наполеона уже стучали по русской земле, когда Милорадович получил приказ о формировании резервных войск, с которым он блестяще справился, приведя с собой к Бородину из-под Калуги 15 000 воинов.

Оставляя Москву и отступая в юго-западном от нее направлении, командующий арьергардом армии Кутузова Милорадович узнал, что на пути находится село Семеновское, в котором покоится прах скончавшегося пять лет назад героя Чесменской баталии. Генерал «заслонил его своими войсками и, отразив врага, не допустил расхитить (так в оригинале) сел ее (графини Орловой-Чесменской. — Л.П.) и попрать гроб знаменитого Орлова… дочь, благоговеющая к праху родителя, приняла в полной цене этот подвиг и, при лестном письме, прислала драгоценный меч герою», принадлежавший ее отцу. В «Письмах русского офицера» Ф. Глинки [13] приводится описание этого эпизода Отечественной войны словами статского советника Фукса: «Двора их императорских величеств фрейлина, графиня Анна Александровна (Алексеевна. — Л.П.) Орлова-Чесменская, прислала к генералу от инфантерии Михаилу Андреевичу Милорадовичу саблю, всемилостивейше пожалованную в бозе почивающею императрицею Екатериной… покойному родителю ее, графу Алексею Григорьевичу за истребление при Чесме турецкого флота… Сей меч, украшенный драгоценнейшими камнями, щедротами бессмертные монархини, есть бесценное знамение величия тогдашней славы России и неистлеваемый памятник в роде Орловых… Милорадович приемлет оный с глубочайшею, живейшею признательностию; но обещает ей извлечь оный токмо за пределами Отечества на поражение возмутителей спокойствия народов… и не прежде возложить на себя, доколе не соделается достойным подарка, полученного из рук россиянки, пламенеющей любовью к Отечеству и отцу».

В. Орлов-Давыдов не упоминает о даре семейной реликвии Милорадовичу. Он только сообщает, что отступавшие русские конные числом около 6000 «стояли в Хатуни, откуда пошли к Серпухову». Был ли это арьергард Милорадовича, не известно.

И все же, как пишет Орлов-Давыдов, Семеновское оказалось разворованным своими же, русскими, проезжими. Отсутствие в селе сена и хлеба не привлекло к Отраде внимания рыскавших несколькими днями позже (очевидно, уже при отступлении разбитой наполеоновской армии) по обе стороны от Серпуховской дороги голодных французов, иначе урон был бы куда более существенный. И уж, конечно, не пощадили бы они останков Алексея Орлова-Чесменского.

Славный защитник Отечества, герой Бородина, М. Милорадович через 13 лет был смертельно ранен пулей декабриста Каховского.

Крестьяне зарывали хлеб в землю, вина и вещи прятали в амбарах. Главная отрадненская контора выехала в Сарысво.

В Москве начавшийся после вступления французов пожар дошел к дому В. Орлова от Никитских ворот и уничтожил его почти полностью. Дворовые приспособили для житья кладовую с сохранившейся русской печыо.

Главным домам Алексея Орлова, оставшимся в наследство Анне, повезло: они стояли на отшибе, загороженные с одной стороны лесом, окружавшим Донской монастырь; основной огонь распространялся по Якиманке, берегом Москвы-реки и дошел только до Калужской площади. В доме Анны Алексеевны остановился генерал Лористон, проявивший благородство и порядочность: вокруг дома был выставлен караул, охранявший его от мародеров, чем и объясняется сохранность всего содержимого дворца.

После смерти в 1831 г. последнего из пяти братьев, Владимира, положенного в той же усыпальнице Отрады, его племянница Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, сразу подала прошения на имя государя, Новгородскому митрополиту и в Святейший Синод о желании перезахоронить в Юрьеве монастыре прах отца ее. Туда же хотела она «переселить» и двух его братьев, Григория и Федора, мотивируя просьбу необходимостью предать тела земле, следуя канонам православной церкви.

Синод просьбу одобрил, выразив несогласие с тем, «в каком положении прах Орловых находится сегодня», и в январе 1832 г. печальная санная процессия в сопровождении иконы Святого Алексия, покровителя графа Алексея Орлова, проделала путешествие длиною более 500 километров до Юрьева монастыря. Здесь останки трех братьев обрели новое временное упокоение под папертью неотапливаемой Георгиевской церкви. Графиня могла теперь творить молитвы и поклоняться праху отца своего ежедневно все свободное от богослужений время.

Места захоронений братьев обозначены были тремя мраморными плитами, всеченными в одну из стен, их украшали гербы князя Григория, графов Алексея и Федора. Икону Святителя Алексия с образом Пресвятой Богоматери в руках Анна распорядилась поставить над плитой отца.

Прошло 64 года. Уж не было в живых графини Анны, похороненной в том же Юрьевом монастыре, но не рядом с отцом, а по соседству с архимандритом Фотием, что было сделано по ее завещанию. Настал час нового переселения останков трех братьев, инициированного теперь уже правнуком Владимира Орлова, тогдашним хозяином Отрады, Анатолием Владимировичем Орловым-Давыдовым, получившим дозволение на обратное перезахоронение. Однако извлечение гробов из подпола Георгиевской церкви оказалось делом не простым.

Выяснилось, что после смерти графини Анны священнослужители не долго соблюдали ее завет: дверь в склеп Орловых замуровали, и таким образом усыпальница оказалась заложенной со всех сторон. Когда дверной проем разобрали, выяснилось, что через него протащить большие запаянные медные гробы невозможно (видимо, погружали их в еще недостроенный склеп сверху), из-за чего теперь пришлось ломать пол — потолок склепа.

Наконец гробы извлекли и на следующий день в церкви Всех Святых Юрьева монастыря была совершена Божественная литургия, а в Георгиевской церкви, над прахом Орловых, — лития, после чего гробы повезли на новгородский вокзал. Обряд перенесения был продуман. Шествие возглавляло духовенство Юрьева монастыря, за ним на орудийном лафете, запряженном шестеркой лошадей, следовал гроб с останками младшего из братьев, Федора, в сопровождении роты почетного караула, далее на таком же лафете, но в сопровождении флотского экипажа, везли останки Алексея. Между лафетами несли сохраненную икону Святителя Алексия.

На третьем лафете в сопровождении подразделения артиллеристов следовал гроб Григория. Замыкали шествие военные и гражданские чины во главе с инициатором церемониала, графом А. Орловым-Давыдовым.

Несмотря на вьюгу, поднявшуюся в ночь перед перенесением останков, словно выражающую несогласие с очередным перезахоронением, на улицах и площадях Новгорода Великого стояли толпы народа, снимавшего шапки и крестившегося по мере движения процессии.

Новгород салютом на вокзале простился со знаменитыми братьями, после чего они пустились в новое путешествие по неведомой им при жизни железной дороге. Прах братьев, сопровождаемый равномерным стуком колес, проследовал через Москву мимо станции Чесменская, мимо старого знакомого, Николо-Перервинского монастыря, мимо усадьбы Царицыно и остановился на станции Шарапова Охота Московско-Курской железной дороги, где встречен был крестьянами Отрады, Хатуни и окрестных деревень. Далее останки были доставлены, казалось бы, на веки вечные в знакомую уже родовую Успенскую ротонду-усыпальницу, воссоединившись после долгой разлуки с прахом Ивана и Владимира. Новое переселение было увековечено двумя памятными досками, одну из которых разместили в Юрьевом монастыре, а другую — в отрадненской ротонде.

Итак, прах братьев Орловых совершил три переезда, но и это оказалось не все. Самое страшное уже маячило над Россией зловещей тенью большевизма, обратившейся вскоре в развевающиеся кровавые полотнища.

После революции в Отраду зачастили комиссии, среди членов которых попадались и порядочные люди — специалисты, но визиты происходили под неусыпным контролем невежественных комиссаров, многие из которых не прочь были на дармовщинку погреть руки, а кое-кто из них в своих действиях руководствовался не разумом, а слепой злобой и жестокостью; такие готовы были жечь, ломать и крушить все, что, по их мнению, нельзя было продать за сребреники.

Одна из таких спецкоманд, нагрянувших в Отраду в 1924 г., быстро нашла среди жителей села Семеновского сообщников себе под стать, которые провели их в подвальный этаж Успенской ротонды. Около усыпальницы сложили и развели огромный костер, гробы выволакивались на улицу и вскрывались.

Суетившиеся вокруг костра духовные безымянные карлы швыряли в пылающий костер бренные останки некогда могущественного клана «екатерининских орлов», патриотов без кавычек, чьи имена вошли в историю России. Творцы самосуда растаскивали все, что можно было продать: золотые нательные кресты, перстни, пуговицы от мундиров… Опустошенные гробы бросили на подводы и отправили на переплавку.

Что оказалось не по силам армии Наполеона, свершила шайка доморощенных негодяев. Вспоминается в связи с этим несколько иной случай, произошедший в 1921 г. с захоронением Петра I в Петропавловском соборе; повальный грабеж отечественных святынь начали с могил российских государей.

Комиссары в кожаных куртках производили эксгумацию праха российского императора, заключенного в двойной гроб: внешний дубовый и внутренний, запаянный металлический. Очевидец этого позорища вспоминает, что Петр оказался настолько искусно забальзамирован, что после двухсотлетнего пребывания в склепе лежал, словно живой, одетый в зеленый мундир Преображенского полка со шпагой, эфес которой держала правая рука. Производившие бальзамирование и заключение в гроб тела Петра голландцы, словно предвидя грядущие посягательства воров, вмонтировали хитроумный механизм, способный при снятии крышки гроба привести в движение руки огромного тела императора, что и случилось.

Эффект был ошеломляющий: комиссары в ужасе, бросая горящие факелы, расталкивая и давя друг друга, рванулись, как зайцы, к выходу из склепа.

Гробы Орловых сделаны были без хитростей. Некогда могучие кулаки, способные разметать воровскую шайку, лежали неподвижно.

Вещественная память о времени, в котором жили братья Орловы, осталась у нескольких счастливцев, жителей подмосковных резиденций Алексея и Владимира. В 1909 г. на берегу реки Москвы у подножия села Остров в земле найден был клад монет «разного достоинства» на сумму 22 руб. 55 коп. с датами чеканки от 2-й половины XVIII до начала XIX века. Самая поздняя дата чеканки говорит о времени сокрытия клада — не ранее 1805 г. Монеты были возвращены находчику, так как, по-видимому, в то время «не представляли музейной ценности».

А в 1950-х гг. в селе Семеновском нашли около двухсот «серебряных рублей Екатерины II, разошедшихся по рукам», что не позволило установить дату самой поздней чеканки, а значит, и время закладки клада.

Зато в орловских же Беседах, соседствующих с селом Остров, обнаруженный в 1955 г. клад был передан в Государственный Исторический музей (под № 83430) и потому досконально исследован. Это была настоящая нумизматическая коллекция XVIII века. Монеты Петра I, Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Петра III и Екатерины II (дата самой поздней чеканки — 1766 г.) хранились «в ангобированном кувшине со спиральным орнаментом, нанесенном красной краской».

Многое из отрадненского замка, как называл В. Г. Орлов свой загородный дом, из Нескучного дворца, из владений в селе Остров было раздарено, а потом и растащено.

Один из «лошадиных портретов», принадлежавших А. Орлову, был обнаружен в особняке Н. Н. Оболенского на Сивцевом Вражке, который ранее принадлежал коннозаводчице А. М. Хилковой (вспомним, что в свое время князь М. П. Хилков был секретарем на скачках у А. Орлова). Я. И. Бутович, приехав в гости к Оболенскому, проявил интерес к находившимся у него картинам, и старый, служивший еще Хилковой, слуга, напомнил хозяину, что на чердаке есть картина лошади, которой когда-то очень дорожили, так как картина принадлежала, как он выразился, «еще самому батюшке Орлову». «Знаю — хлам» — ответил хозяин, и, поскольку очень куда-то спешил, предоставил возможность самому Бутовичу совместно со слугой достать и осмотреть картину. Для гостя находка явилась настоящим кладом. Это было изображение головы красно-бурой лошади в окне конюшни. Написана она была по заказу самого графа А. Орлова Францем Бартоломеем. Рама картины, современная портрету, размером 125x142 — дубовая, массивная, окрашенная в коричневый цвет. Бутович предполагал, что на картине изображена «кобыла Сметанка, дочь Улана и Сметанки», — одна из заводских маток, и является единственным подлинным и дошедшим до нас изображением орловской кобылы «почти что времени образования породы».

На оборотной стороне портрета справа сохранилась надпись «Галерея графа Орлова… (неразборчиво)… Сметанке 1200 р.», а в левой части черной краской другая надпись: «Сия картина принадлежит графу Орлову прозвания этой Сметанка 5000 — Франц Бартелемей».

В сохранившихся копиях писем отрадненского архива нет никаких намеков на обстоятельства убийства Петра III. Надо полагать, что Владимир Орлов решил предать огню сведения не только интимного свойства, в пепел превратилось многое из того, что не подлежало огласке по политическим мотивам.