Младший из братьев Орловых был единственным среди них, получившим высшее образование. По описанию его внука В. П. Орлова-Давыдова, это был и с точки зрения нравственности один из редких дворян-интеллигентов, если можно применить это слово к временам крепостного права.
Владимир Григорьевич от рождения не блистал здоровьем и по общему решению старших братьев, посчитавших его негодным к воинской службе, вплоть до 20-летнего возраста провел в деревне, набираясь сил. К нему была приставлена няня, учившая его Закону Божьему и строгому соблюдению всех церковных правил. Старшие братья, вырываясь на время из круговорота бурной столичной жизни в деревенскую тишь, подтрунивали над благочестием Владимира. С детских лет он полюбил простую русскую природу, с интересом рассматривал разнообразные цветы, травы, любил смотреть на звезды. Но когда наступила пора зрелости, на братском совете было решено, что бездействию пора положить конец и что Владимиру пришла пора овладевать языками и науками. Так и поступили.
С 9 июля 1763 г. Владимир зачисляется в Лейпцигский университет. Годы скромной размеренной жизни в студенческой среде приучили Владимира к лишенному блеска быту, дисциплине и рациональному распределению свободного от занятий времени. Здесь закрепились склонности его к естественным наукам и астрономии, состоялось близкое знакомство с крупными учеными (дʼАламбером, Дидро и др.). Полученные знания иностранных языков позволяли общаться с широким кругом лиц.
По субботам у Владимира собирались знакомые музыканты, любительские домашние упражнения которых также наложили отпечаток на развитие его интересов.
По окончании учебы и возвращении в Петербург молодой граф был пожалован в камер-юнкеры императрицы, которая обратила внимание на его способности, в шутку называла его философом, а однажды, что запомнилось надолго, угостила вишнями из своих рук. Владимир, как и все, кто был знаком с Екатериной, находился под влиянием ее обаяния.
Служба в академии. Путешествия
Указом от 6 октября 1766 г. Владимир Орлов назначается директором Петербургской Академии наук. В письме Вольтеру Екатерина назвала графа президентом, так как вся переписка по академическим делам перешла в его ведение (официально президентом Академии являлся К. Г. Разумовский, почти не уделявший внимания ее делам).
В то время при Академии наук существовала и Академия художеств, основанная И. И. Шуваловым. В день назначения В. Орлова директором он, принимая поздравления, получил от скульптора Академии М. Павлова, отличившегося созданием очень удачного бюста Григория Орлова, мраморную фигуру Венеры.
К 1770 г. Академия наук полностью избавилась от «художеств».
В. Орлов организовал путешествия сотрудников Академии по России «для внутреннего изучения». Отправляющегося в одно из таких длительных путешествий академика Палласа он просит исследовать состав воды усольских соленых ключей в местечке близ Самары под названием Усолье. Усольская волость была причислена к владениям Орловых после путешествия Григория и Владимира с императрицей по Волге в 1767 г. Паллас оставил подробный отчет о своем путешествии, который был впоследствии опубликован.
По словам В. Орлова-Давыдова, в задачи Академии, требующие внимания государыни, В. Орлов обычно посвящал своего приятеля, вместе с которым путешествовал по Волге с императрицей, Григория Васильевича Козицкого, получившего в 1768 г. должность кабинет-секретаря Екатерины благодаря протекции Орловых. Но чаще ему приходилось прибегать к помощи брата Григория, которому ничего не стоило добиться согласия государыни.
Исполняя государственную службу, молодой граф Владимир продолжал мечтать о путешествиях, добивался разрешения па них и в пути всегда вел дневник, отмечая в нем все, что считал достойным внимания.
В 25-летнем возрасте Владимир решил жениться по взаимной любви на фрейлине Екатерины II Елизавете Ивановне Штакельберг. Как было принято с детских лет, состоялся семейный совет, на котором братья долго отговаривали его от ранней, по их мнению, женитьбы, потом они не раз предлагали более выгодные партии, но любовь с годами только крепла, и наконец Владимир объявил братьям о своем твердом решении. Забегая вперед, можно с уверенностью сказать, что брак этот оказался на редкость удачным: супруги прожили 49 лет, буквально «до гроба», счастливой жизнью, в любви и постоянных заботах друг о друге и о своих детях. Уже 28 июля 1769 г. у них родился первый ребенок. «Дал Бог мне сына Александра. Хозяйка моя родила благополучно…. Государыня его изволила пожаловать Прапорщиком в Преображенский полк, а Н. Н. Маслов по отменной его величине из детей, записал в Гренадерскую роту, он родился без вершка аршин» (67 см).
Из сохранившейся корреспонденции Владимира Григорьевича видно, что помимо академических у него не на последнем месте был широкий крут личных забот, касавшихся большей частью его многочисленных владений. Нередко личные и академические интересы совмещались, о чем говорит длительное пребывание академика Палласа в творческой командировке в Самарской губернии и, в частности, изучение природных возможностей Усольской волости.
В одном из писем казанскому губернатору Брандту граф указывает на склонности его подопечных к взяточничеству, крючкотворству и прочее, «о чем в письме и говорить неудобно». В другом письме того же Брандта хвалит за проявленную решительность в устранении какого-то насилия, за объявленный управляющему «конскими заводами» выговор.
Принимая во внимание то обстоятельство, что расположенное в Самарской Луке орловское Усолье, близ которого существовал и конский завод, относилось к Казанской губернии, нетрудно разгадать направленность интересов президента Академии наук. В то же время «тон» его писем, адресованных губернатору, не оставляет сомнений в том, что степень «приближенности» лица ко двору императрицы играла решающую роль во взаимоотношениях его с официальными лицами, ибо губернаторы не могли находиться в подчинении у главы Академии наук.
Летом 1770 г. переписка с воюющими братьями прерывается в связи с предоставлением графу Владимиру отпуска по состоянию здоровья, который он использует для поездок по России и Малороссии с описанием впечатлений в дорожном дневнике. В нем содержатся записи о красотах природы, заметки о народонаселении, о почвах и растительности, о встречах с интересными людьми, о речках с указанием их истоков.
Начинается дневник с Москвы, откуда граф выехал в апреле. Путь лежал через Киев, Полтаву, Харьков, Воронеж, Саратов, Сызрань и, конечно же, через приобретенное Усолье.
Из Москвы граф, видимо, ехал вначале по дороге, которая почти совпадала с нынешним Каширским шоссе. «Места между селами Пахрой и Лопасней (села с такими названиями обозначены на карте Московской губернии 1774 г. — Л.П.) хорошие, с многими рощами». Хатунская волость в это время еще не принадлежала Орловым. Но надо полагать, что именно во время этого путешествия граф Владимир, как говорится, «положил глаз» на здешние места. Как бы там ни было, а через пару лет Хатунь, Семеновское и окрестные деревни и села также оказались в числе владений Орловых. А пока граф Владимир навещает здесь своих знакомых: обедает в Семеновском у Петра Федоровича Нащокина, ужинает у Александра Федоровича Брянчанинова, ночует в деревне Льва Александровича Нарышкина.
Далее описывается Малороссия. Под Полтавой Владимир Григорьевич посещает место знаменитой битвы с курганом, хранящим останки погибших здесь русских и шведских воинов. О селе Чернещине осталась следующая любопытная запись: «Народ очень ленив и пьян, весел, ласков, чистосердечен, и очень прост; вино зачинают пить с малолетства, и мальчики и девушки и бабы так же почти пьянствуют, как мужики».
В путешествии графа сопровождал его приятель Г. В. Козицкий, а по приезде в волжские имения к ним присоединился и местный друг Фока Мещеринов. Здесь Владимир задержался, разъезжая по окрестностям, на три недели: Переволока, Усолье, Новодевичье, отстроившееся после большого пожара. «Ездили на караульный бугор всей компанией и любовались более часу хорошим видом». 19 июня «ездили по утру с собаками, много зайцев везде, как и тут наехали». О здешних крестьянах записано: «Казались везде моему приезду рады, также и тому, что они за нас [за Орловых] достались. В Переволоке, Усолье, Ахтуше, Козьмодемьянске, Шиганах, а позже и в Новодевичьем согласились иметь училище на господском содержании».
Ездили на сенокос… «Время было дождливое, косить неудобно. Косцы, похлебав кашу и роспив пиво, пели песни, бились под кулачки и разным образом веселились». Под Симбирском граф увидел необычную картину: реки Свияга и Волга текут параллельно и в противоположных направлениях, причем русло Свияги заметно выше. Впоследствии это «чудо» граф реализует в своей Отраде, пустив на протяжении более версты ключевые ручьи в противоположных направлениях в нескольких шагах один от другого.
При Орловых вся луговая сторона Волги, лежащая против Самарской Луки, была оживлена появлением на ней хуторов, которые в короткий срок превратились в богатые деревни, сохранившие в названиях крестные имена членов фамилии Орловых: Ивановка, Григорьевка, Алекссевка, Федоровка, Владимировка, Екатериновка, Александровка, Натальино. Видимо, здесь в XX веке хозяйничали не слишком усердные большевики. Зато основательно «обработали» они Симбирск (ныне — Ульяновск), от которого не осталось ни кремля, ни церквей, ни исторического названия.
Большое усольское имение было выстроено уже в последние годы жизни В. Орлова, но граф в нем так и не побывал. Имение, макет которого экспонируется в Самарском историко-краеведческом музее, строилось, вероятно, в расчете на детей и внуков.
В ноябре 1770 г. у Орловых родилась дочь Екатерина. «Государыне было угодно ее крестить». Иван, Григорий и Владимир в Петербурге, Алексей и Федор продолжают воевать в Средиземноморье… «Нам кажется, что нас троих здесь и чтоб целое составить много недостает. Теперь уже, голубчики, за половину третьего года пошло, когда-то велит Бог свидеться? Не думали, чтоб мы настоль долгое время расстаемся» — пишет братцам Владимир.
Суета светской жизни и работа в Академии отразились на здоровье Владимира: доктора вынесли заключение настолько суровое, что надежд на выздоровление почти не оставили, впрочем, высказали рекомендации, которые давали, видимо, всем без исключения и которые считались панацеей от любых болезней: отправиться на лечение водами за границу.
Из Петербурга В. Орлов выехал 1 июня с женой, детьми и фрейлиной Роткирх. 17 марта Орловы отправились в Италию повидаться с братцами, куда и прибыли в 17 дней. В Пизе у Алексея Владимир пробыл 6 дней, потом один день в Ливорно — катались в шлюпке по морю, всходили на русский фрегат, стоявший на якорях в двух верстах от города. Заметим, что братья встречались через год после посещения Алексеем Петербурга и его сенсационного венского рассказа о мотивах убийства Петра III. В Пизе и Ливорно Владимир, вероятно, сообщил брату придворные новости, о которых не следовало говорить в письмах. Возможно, что и путешествие за границу было задумано с этой целью под предлогом лечения.
Вернувшийся в Россию Федор хронически страдает любовно-сердечными приступами. Как пишет Владимир, едва расставшись со своим очередным «предметом» и обретя некоторое успокоение, он недолго забавлял всех своими шутками, вскоре Владимир заметил признаки меланхолии у своего любимого братца.
Переписка Владимира с академиками становится все реже, близится отставка. Владимир пишет Ивану в село Остров, что, по слухам, отставным «запрещено будет носить мундир и к дворцовому подъезду подъезжать на ямских». Все больше внимания в переписке уделяется лошадям и охоте. Владимир просит Ивана, находящегося уже в Хатуни вместе с Фокой Мещериновым, подробнее описать местность, возможности охоты, просит дождаться его приезда. Туда же собирался и Григорий.
В начале мая после очередной размолвки Екатерины с Г. Орловым последний просил увольнения на пять недель в деревни и получил разрешение. Иван, Григорий и Владимир встретились в Москве, от дружеских встреч и гостей не было отбоя, всего «два дни были трое вместе, — жаловался младший, — и мало очень время оставалось одним быть, от утра и до вечера гости были, может быть часа три-четыре одни были». Побывали братья и в Хатуни. Алексею, вновь уехавшему в Италию, Владимир пишет: «В твоей Хатуне все места выглядел, и избрал для дома место, где буду помаленьку и строиться. Положение деревни сей вообще хорошо и для житья выгодно… Местоположение есть между тем очень хорошее, из того числа выбранное мною. Эта гора лежит точно против той горы, где для тебя будут хоромы строить. Мы будем верстах в пяти друг от друга, и в зрительную трубу можем глядеть».
Владимир сообщает Алехану о намерениях Ивана относительно волжских имений: «На Низ он не поедет и зимовать будет в Москве», а пока живет с Фокой в Острове, «веселится твоим заводом; жаль старинушки очень, что он одряхлел, да и того, что он очень мнителен, хоть и не признается. Прямой болезни у него нет, худеет и лихорадочные припадки часто имеет; ни он, ни доктор его Ореус, что за болезнь — не знают… Он никогда почти не лежит. Мое представление жить с тобою (в Хатунской волости. — Л.П.) принял он хорошо, только не мог уговорить его поселиться с нами, а все упрямится и тянет на низ… Я надеюсь что время переменит у него сии мысли и он будет Хатунец».
Наконец войско Пугачева, не позволявшее Ивану отправиться «на Низ», потерпело сокрушительное поражение в битве с царскими войсками под предводительством Михельсона. Пугачевцы понесли большие потери, были рассеяны, питались лошадьми. А вскоре сам Пугачев при помощи своих бунтовщиков был схвачен А. В. Суворовым и доставлен, связанный по рукам и ногам, в Симбирск в деревянной клетке на двух колесах.
Казнь Пугачева, приговоренного к четвертованию, была произведена в Москве перед самым приездом сюда Екатерины на празднование заключения мира с Турцией и подавления Пугачевского восстания. Эта казнь была торжеством всех дворян, множество их съехалось из окрестных губерний, чтобы насладиться зрелищем кровавой расправы.
В дворянской среде наступает умиротворение, Владимир сообщает Алексею, что «братья на охоте, и старик в Хатуне гоняется за зайцами. Лошадь, подаренную им Графу Никите Ивановичу, не хвалят. При Дворе и на половине Их Высочеств еженедельно балы и концерты».
Вскоре Владимир получает отставку «генерал-порутчиком и с жалованьем по смерть». Федора Екатерина пока не отпускает, продолжая время от времени оказывать братьям знаки внимания. Владимир, отмечая отставку, устроил большой прощальный обед академикам, выглядел на нем необычно оживленно и приветливо со всеми приглашенными. Знаменитый академик Эйлер, хотя и был слепым, подметил разницу между графом Владимиром Григорьевичем домашним и графом — президентом Академии, испытав на себе во время службы «всю тяжесть его железного скипетра». Из 88 прожитых лет граф В. Орлов отдал государственной службе восемь, может быть, поэтому он и прожил дольше всех своих братьев; в XVIII веке такой возраст был большой редкостью.
Хозяйственное управление по владениям братьев Орловых все более и более переходит от Ивана к Владимиру. Появилось «много распоряжений в Хатуне» Алехановой насчет разведения там «всякой всячины». Но пока там командует Алехан московский, Владимир пишет брату: «Алехан твой меня убаял, чтоб хором мне не строить, а жить в твоих…Он плутандус великий. Леску у тебя несколько повыведу». И добавляет, что лесу там столько, что «и правнукам достанется».
Кем был для Орловых «Алехан московский» нам неизвестно, можно только предполагать, что по аналогии с главным хозяином хатунских владений звали его Алексеем и что он являлся побочным сыном Алексея Григорьевича.
Как видно из сохранившейся переписки, к этому времени в Хатуни, видимо, построен уже дом для Алехана и какие-то постройки для Владимира, которые он собирается улучшать, но встречает противодействие Алехана московского и решает переориентироваться на Семеновское, ставшее вскоре на всю оставшуюся жизнь его настоящей Отрадой.
Отношения графа Владимира с племянницей не сложились. По свидетельству родового летописца Шереметевых Сергея Дмитриевича Шереметева, дядя графини Анны Алексеевны «оставшийся „во отца место“, был человек рассудительный, хозяйственный, но склада довольно чуждого „Алехану“. Анна не могла вполне ужиться с дядей; она оставалась одинока среди отцовской широкой обстановки и долго не приходила в себя».
Дворянская охота
Одним из самых популярных развлечений в дворянской среде была псовая охота. Наиболее состоятельные содержали в загородных имениях большие псарни, целый штат дворовых, обеспечивавших уход за собаками (борзыми и гончими) и игравших во время охоты второстепенные роли. Это были тенетчики, обыщики, подгонщики и др.
Псовая охота начиналась с псарни, которая состояла из двух отделений: одно, общее, отводилось гончим собакам, а другое, для борзых, делилось на такое количество хлевов, сколько свор имелось на псарне. Каждая свора состояла из двух борзых, иногда на охоте использовались своры из двух пар борзых на сворке (ремне), которую держал в руке борзятник.
При псарне находилась изба для псарей, варница (кухня), сени для кормления собак и чулан для хранения конской упряжи, охотничьего снаряжения и одежды охотников. Поблизости располагалась и конюшня для охотничьих лошадей с сараем для экипажей, использовавшихся при выездах на дальние от дома расстояния, что называлось выездом «в отъезжее поле». Кроме того, при псарне содержалось особое помещение для больных собак и щенят — своего рода собачий лазарет.
Главным лицом во время псовой охоты был ловчий — человек из дворян, знающий все тонкости гона, повадки зверя и т. д. Особые роли отводились доезжачему, выжлятникам, борзятникам.
Охота на зверя начиналась с приходом весны. Тенета (сети) устанавливались загодя, в зимнюю пору, в местах, где, зная по опыту прошлых лет, спешил скрыться от преследования не подозревавший подвоха зверь. По существовавшим поверьям новые тенета полагалось окропить кровью, и потому первого пойманного зверя живым не брали. Наиболее распространена была охота на зайцев вследствие их необычайной плодовитости и неистребимого почти повсеместно множества. Особенно многочисленные их скопления по весне обнаруживались на островах, образующихся вследствие разлива рек. Тогда охота походила на бойню загнанного естественным путем зверя и, вследствие этого, для большинства помещиков интереса не представляла.
Обычная массовая охота на зайца, которого можно было встретить в любое время года, начиналась по весне вблизи больших и средних рек и продолжалась до глубокой осени. Различались русаки, беляки, менявшие на зиму свою шубу на белую, и тумаки — помесь русака с беляком.
Передние лапы зайца много короче задних, передвигается он прыжками, отталкиваясь распрямляющимися, как пружины, задними лапами, которые при приземлении оказываются впереди передних. По этой причине ему при беге под гору зачастую приходится скатывается кубарем. Длина его прыжка на равнине составляет около двух метров. Сила задних лап такова, что нередко зайцу удается отбиться от хищной птицы (коршуна, совы), при этом он переворачивается на спину. Но не только лапы спасают его от гибели. Жизнь научила зайца хитрости; он большой мастер запутывать следы, основным приемом при этом является петляние, при котором он, следуя в определенном направлении, останавливается и по своим же следам движется в противоположную сторону, после чего разворачивается снова в нужном направлении и делает «смет», т. е. прыжок в сторону. Собака или любой другой преследующий его зверь, идя по следу, приходит в тупик, вынуждающий искать точку смета, на что при длинной петле уходит много времени, Перед ночлегом заяц проделывает такую процедуру несколько раз, после чего спокойно укладывается где-нибудь под сваленным деревом или в другом укромном месте.
Порой удивительную находчивость проявляет заяц во время преследования его хищником. Так, например, однажды во время погони, когда расстояние между зайцем и преследующей его собакой сократилось до нескольких метров, заяц, увидев впереди два сросшихся дерева, сиганул в просвет меж стволами, а увлеченная погоней собака не успела среагировать и разбилась.
Особенный интерес представляла охота глубокой осенью, когда все русаки побелеют, а голод может выгнать вслед за ними и «красного» зверя, каковыми считались лисица и волк.
Но при охоте на лису в вечернее время следовало быть очень осторожным; лесная обманщица, куролеся по кустам и болотам, могла так запутать собак, что нередко приходилось разыскивать их самих по нескольку дней в окрестных деревнях и рощах.
Для охоты дворяне собирались компанией, чаще всего гостями были соседи по имениям, приезжавшие со своими собаками и людьми. Такие сборы устраивались обычно то у одного, то у другого соседа и проходили как праздники. В окрестностях, представлявших интерес для охоты, сооружались беседки, домики, в которых можно было после удачного дня отдохнуть, вспомнить за столом запомнившиеся эпизоды и заночевать.
Иногда практиковалась и ружейная охота, когда общество упражнялось в стрельбе «из-под гончих», получая от этого большое удовольствие и веселье. Но псовая охота велась без применения огнестрельного оружия и заключалась в следующем.
Предварительно выбиралось место, чаще всего это была роща, называвшаяся на охотничьем языке островом; вокруг острова или с определенной заранее стороны его, на которую предполагалось гнать зверя, выстраивались охотники-борзятники со сворами борзых, а в остров въезжали доезжачий, 2–3 выжлятника и от 20 до 40 гончих собак. Главной задачей доезжачего было направить гончих на след зверя, которого затем гнали из острова в поле, на открытую местность, где караулили борзятники. В нужный момент борзых спускали со сворки и скакали за ними галопом, пока собаки не настигнут и не схватят зверя. Тогда охотник, соскочив с лошади, убивал зайца или волка ножом, лисицу — ударом кнутовища арапника по голове. Арапник представлял собой длинную витую ременную плеть с короткой рукояткой. Зайца били ножом меж лопаток, отпазанчивали, то есть отрезали концы лап для поощрения собак и вторачивали (привязывали) к седлу за задние ноги. Лису вторачивали за шею. Волка убивали ударом ножа под левую лопатку, иногда зверя (зайца, лису, волка, медведя) брали живьем, некоторые помещики устраивали потом травлю, при которой зверя выпускали в поле или в обширный двор, а вслед за тем спускали собак, тренируя их на злобность и заодно любуясь кровавым зрелищем убийства загнанного зверя.
Охотники одевались в шаровары, длинные сапоги и кафтаны, темные у борзятников и яркие у выжлятников, чтобы лучше видеть их в лесу. Обязанностью выжлятников являлось формировать, направлять стаю гончих во время охоты и собирать их по окончании охоты. Для выгона зверя из острова использовали громкие звуки: стук, крик, хлопанье арапника.
Семеновское — Отрада
В 1775–1778 гг. Владимир, видимо, большую часть времени проживал в Москве, не забывая о постройках в Семеновском. В 1777 г. он получил от московского архиепископа Платона храмозданную грамоту на строительство в Отраде церкви во имя своего небесного покровителя благоверного князя Владимира. А летние месяцы 1779–1780 гт. проводит уже в загородном имении, которое хотя и не достроено, но для летней жизни вполне пригодно. К этому времени относятся распоряжения на запрет охоты на зайцев и на разведение в прудах рыбы.
По ходу работ в Семеновском у хозяина все более и более появляются новые мысли по благоустройству имения, строительство растягивается на многие годы: в 1778 г. производится отделка печей, форточек, дверей, из Москвы завозятся изразцы; в 1786 г. заготовлялся строевой лес для дома, в 1792 г. покупался кирпич для постройки конюшенного флигеля, но все это делалось параллельно с проживанием семьи графа в летнее время.
Искусствоведы предполагают, что здание отрадненского дома проектировал старый знакомый Григория В. Баженов. В пользу последнего говорит тот факт, что конфигурация плана дома полностью совпадает с планом баженовских павильонов Михайловского замка в Петербурге. Вот что пишет по этому поводу один из соседей В. Орлова по загородному имению, Свербеев, передавая слова самого Владимира: «Призвал я лучшего в то время архитектора, и указал он мне место на высокой горе построить тут трехэтажный барский замок и церковь. План мне полюбился, однако исполнил я его не совсем в точности. Церковь на высокой горе, на открытом от лесов месте, построил, а для постройки дома спустился пониже, к берегу реки, между лесами… Начавши строить, я опять не послушался архитектора — вместо трех выстроил только два этажа». Любопытно, что парадные залы усадебного дворца по размерам уступали жилым помещениям, из чего следует, что хозяева предпочитали удобство бытовых помещений показной стороне построек.
Дом строился добротным и прочным в расчете на жительство в нем нескольких поколений: сводчатые потолки, толстые стены, предусмотрены все возможные удобства; в дом была даже проведена вода из одного из отдаленных родников. Просторная купальня на первом этаже была «назначена как будто для великанов». Библиотека размещалась в нескольких комнатах и в кабинете графа.
Парк занимал площадь в 600 десятин по обе стороны реки Лопасни и был одним из величайших в России, здесь был устроен даже «кунстштюк» — два ручья, находящиеся в паре метров друг от друга и текущие навстречу.
Проводились и прудовые работы: из Щучьего пруда в Лопасню был устроен каскад и фонтан «против дома по ту сторону реки», еще один каскад был устроен в «Елизаветинском парке», названном именем жены графа. Прямоугольные пруды питались ключевой водой, возле них были сооружены беседки, имеющие внешний вид сельских домиков, а внутри находился небольшой зал; сюда приходили смотреть кормление рыбы по звонку колокольчика, как это делалось в Нескучном, пить чай, порой устраивались пикники.
В Отраде Владимира неоднократно посещали братья, восхищались красотою мест и их обустройством, и, по свидетельству В. Орлова-Давыдова, просили их там похоронить.
В домашних условиях граф Владимир одевался просто, но всегда исключительно чисто. Обычно он носил длинный байковый или суконный сюртук зимой и темный нанковый летом, вместо жилета — широкий шелковый камзол и вокруг шеи белый кисейный платок.
Д. Н. Свербеев в своих записках пишет, что у В. Орлова не было наград, не считая медали в память 1812 г., которую выдавали всем дворянам, имевшим право носить военный мундир. Д. Свербеев пишет также: «Лучшим из всех подмосковных соседей был граф В. Г. Орлов. Он был родовитее других серпуховских помещиков… но всех их Орлов превосходил… богатством, несравненно высоким перед всеми образованием и достойным глубокого уважения своим характером».
Крестьян было принято отдавать на обучение портняжному, башмачному, шорному, аптекарскому делу, из их среды готовили садовников, конюхов, плотников. Крепостные, обладавшие талантами и игравшие в театре или в оркестре, в основную часть времени были заняты работой по своей «специальности» (плотницкой, башмачной и т. д.). У Владимира были знатные музыканты, сказывались близкие знакомства Алехана с двумя именитыми и талантливыми композиторами, Березовским и Бортнянским, находившимися в его окружении в Италии. Ну как не воспользоваться таким знакомством? Во время войны с турками Владимир через некоего Ивана Автономовича просил прислать ноты церковных сочинений Д. Бортнянского, а чтобы избежать дубляжа, прилагал к письму уже имеющиеся у него ноты. Одновременно он просит прислать и разные музыкальные инструменты для своего будущего оркестра. Владимир и сам любил петь и нередко «веселил песнями» своих домочадцев и братцев.
Музыкой сопровождались обеды, по субботним вечерам в отрадненской бильярдной давались вокальные или инструментальные концерты. Граф не любил громкой музыки и слушал в соседней гостиной комнате, а по окончании произведений порой делал замечания своему крепостному капельмейстеру Л. С. Гурилеву, отцу известного композитора АЛ. Гурилева, автора многих популярных песен и романсов, среди которых всем известный «Однозвучно гремит колокольчик».
Дом и территория усадьбы в дневное и вечернее время были наполнены жизнью и движением. До прогуливающихся доносились звуки «волторна» или других музыкальных инструментов, это готовились к выступлениям крепостные артисты. По воскресеньям вся большая семья собиралась в церкви, стоящей на вершине горы.
В главной конторе графа, готовившей различные хозяйственные бумаги, касающиеся управления вотчинами, конторщики, несмотря на незначительное жалованье, крепко держались за свои места; один из них оставил своей жене 25 000 рублей, другой сумел дать сыну такое воспитание, что после смерти графа Владимира тот не только получил свободу, но и, прослужив некоторое время в канцелярии Его Императорского Величества, стал сенатором.
Усадьба Отрада вплоть до революции 1917 г. являлась одной из самых богатых в России. К сожалению, от внутреннего убранства Отрады до наших дней дошли лишь воспоминания.
Была у Владимира Григорьевича и коллекция табакерок, одна из которых особенно ценилась Орловыми — это был подарок Екатерины II: на шести ее сторонах были изображены эпизоды дворцового переворота: Петергоф, Измайловские казармы, Зимний дворец…
В верхнем этаже дворца находилась самая большая в доме комната — столовая с окнами в сад. Здесь также висели портреты, а в простенках между окнами стояли фамильные бюсты и пудовые шандалы для свечей. Лепной потолок расписан К. Брюлловым, пользовавшимся покровительством Орловых, часто у них гостившим. Возможно, поэтому К. Брюллов хорошо знал лошадей и умел писать с них картины, которые впоследствии покупал основатель уникального отечественного музея коневодства Я. И. Бутович. На высоких полках располагался старый фарфор, расписной сервиз — также подарок Екатерины. Здесь же хранились (вероятно, после смерти Алексея) в особой витрине — кейзер-флаг, подаренный А. Орлову после Чесменской баталии, а на специальном столике — обломок адмиральского корабля, на котором этот флаг был поднят.
Еще одна гостиная с зеленоватыми стенами, поверху которых шел широкий бордюр итальянской ручной работы, была обставлена мебелью красного дерева. И всюду картины, картины, картины… Они не умещались в комнатах, так что приходилось развешивать их в проходных помещениях. Дворец был наполнен художественными и историческими ценностями. Чего стоила одна только мебель конца XVIII века: здесь были и резные, позолоченные с округлыми спинками диваны и кресла, и зеркала в золоченых рамах, и изящные столы, и бюро, на которых размещались фигурки мейсенского фарфорового завода. Интерьеры дворца украшены были двухцветными кафельными печами, каминами с ажурными часами в корпусах, расписанных под фарфор, коваными решетками, лепными карнизами, наборными паркетами.
За Лопасней находился английский парк с боскетами и разными поэтическими сооружениями. Пруды, выкопанные, по преданию, пленными турками в низине у реки, питались из пробивающихся тут и там ключей и имели первоначально форму вензелей Г. Орлова и Екатерины II. Особенно красив был Лебединый пруд с островом посредине.
Основные постройки Семеновского образовывали сложный и единый дворцово-хозяйственный комплекс: на небольшом пространстве сосредоточены, примыкая друг к другу, дворец, флигели, павильоны, служебные корпуса, оранжереи. Белокаменные столбы главных ворот завершались фигурами сторожевых львов, парковые ворота украшали бронзовые изваяния орлов.
Одной из главных достопримечательностей Отрады является Успенская церковка-мавзолей Орловых, построенная по проекту Жилярди в 1832–1835 гг. и разоренная в 1920-х гг. Подвальное помещение мавзолея предназначалось для захоронения Орловых, а позднее — Орловых-Давыдовых, принявших Отраду в наследство. Невдалеке от усыпальницы был установлен бронзовый бюст Екатерины II с надписью вокруг по цоколю: «Екатерине Великой, благодетельнице Орловых».
Летняя жизнь графа
Размеры отрадненской усадьбы и ее окрестностей, пригодных для охоты, ограничивались участками, отданными крестьянам из окрестных деревень для земледелия. Но охота — одно из основных развлечений, сочетавшее приятное с полезным. С этой целью леса, не входившие в состав парка, были разделены на рощи-острова. Никаких следов от этих рощ не осталось, так как после смерти Владимира леса поступили в надел крестьянам и были повырублены.
В первые годы жительства Орловых в Отраде охота устраивалась регулярно, для чего сюда приглашались гости, на отъезжем поле появлялись большие кавалькады охотников, сопровождаемые сворами собак и целыми поездами из повозок с припасами для дальних поездок, — владения Орловых не ограничивались окрестностями Отрады и Хатуни.
В письмах Владимира Григорьевича можно прочитать следующее: «На сих днях был два раза на поле с Дубенским С. А., первой — в Киясовке, а другой в михневских местах», «Сегодня сижу дома и отдыхаю. С непривычки от верховой езды разломался. Завтра и после завтра поеду на поле с Дубенским и Ворониным», «Досадил мне Ямщик (кличка собаки. — Л.П.), вдруг сунулся в стадо, поймал овцу, ну рвать ее, насилу отбили».
И снова в письмах сыну об охоте в хатунских местах: «Сегодня… празднуем Сонюшкины имянины, завтра поедем на поле в Михайловское… в ночь прискакал гонец от дядюшки Алексея Григорьевича с известием, что он будет через несколько часов сюда… он едет на короткое время на битюг (на Хреновский завод. — Л.П.), товарищ его Петр А. Бахметьев и Чесменский, — последний прибыл на сих днях из Петербурга». И через несколько дней: «15 (ноября) пригнали лошадей с битюга…», «17 как мы отобедали и легли с Папахиным отдыхать, то прискакал Алехан, Бахметев П. А. и Чесменский, накрыли опять стол и подчивали их. 17 же приехал и Н. А. Зиновьев. 18 рано все ускакали; брат с товарищами на битюг, Зиновьев в Москву… слухи о войне подтверждаются. Многие из молодых людей хотят ехать волонтерами, из числа оных Зиновьев и Чесменской».
В другом письме: «Не думано, не гадано, вдруг на двор бряк брат Алексей, вчерась по утру. Он возвращается в Москву с Битюга, здесь ночевал, теперь собирается домой… Очень весел и доволен, ласки и дружбы оказал нам всем, давно уже не видал его так здорова и благорасположена». Возможно, настроение Алексея определялось недавно полученным письмом от Екатерины II, в котором победитель шведского флота адмирал Чичагов назван был последователем победителя Чесмы.
Сам Владимир также в добром настроении: «Я довольно гуляю по чистым полям, зайцев ни много, ни мало, но без скуки можно ездить. Верный мой товарищ Лука Алексеевич [Воронин] вчера затравил от роду в первый раз пять зайцев на свою свору, да на сих днях отроду же в первый раз лисицу, что его столь обрадовало, плясал сидя на лошади, от крику охрип… Гончие добры, борзыя резвы, товарищ Лука весельчак». Настроение прекрасное: «Сяду в карету и пущуся в Щеглятьево, там псы дожидаются» (44/1).
Забота графа Владимира о своих крепостных подтверждается в следующем письме сыну: «Боюсь весны, чтобы люди голодом не сидели… лучшего состояния не только из околотка, но может быть из всего Серпуховского уезда, но несмотря на то уже я истратил более пяти тысяч рублей на вспомоществование им и сия осторожность будет не лишняя, лучше потеряю деньги, нежели буду видеть однаго из подданных моих терпящих голод. Николи не чувствовали они благодеяний моих столь сильно, как ныне, признают искренне оное, молят Бога о всей моей семье… не знаю деньгам употребление достойнее сего».
Большое внимание уделял граф Владимир и своим нижегородским владениям, и в первую очередь Симбилеям — крупнейшему селению этой приволжской вотчины, где проводил едва ли не каждое лето один-два месяца.
И здесь хозяйский дом-дворец представлял собой типичный образец дворянской архитектуры того времени. Большое двухэтажное каменное здание с девятью окнами по фасаду имело бельведер в центре и мезонины по бокам, что украшало общий вид усадебного строения.
В помещениях размещалась изготовленная руками крепостных столяров мебель тонкой работы, имевшая в каждой комнате отличный от других помещений цвет и стиль: для кабинетов мебель изготовлялась из красного дерева, для столовой — дубовая, для спален — из карельской березы.
Известный нижегородский краевед Д. Н. Смирнов обрисовал усадебную жизнь Владимира Орлова несколько иначе, чем Орлов-Давыдов. «Не желая лишаться во время поездок в свои провинциальные имения привычных бытовых условий, — пишет он, — граф возил с собою всю семью и весь „двор“. Полтора — два месяца в году 36 комнат симбилеевского дома, флигеля, службы и добрая треть крестьянских домов едва вмещали прибывших пятью обозами хозяев и слуг.
При выездах графа сопровождали гусары, гайдуки, казачки, арапы (составлявшие „букет“ на запятках экипажа. — Л.П.), карлики и скороходы. Последние, по-другому бегуны или скоробежки, были одеты в легкие куртки с цветными лентами-наколками на локтях и коленках, на головах у них красовались бархатные шапочки с перьями. Скороходов кормили легко, вернее держали впроголодь, „чтобы прытче бегали“. Господа употребляли их вместо почтальонов, отправляя с разными поручениями в соседние усадьбы.
В графской кухне действовали перенесенные на русскую почву келлермейстер (начальник винного погреба), мундкох (начальник плиты), братмейстер (заведовал жарением мяса), шлахтер (варил супы) и кухеншрейберы (второстепенные поварские должности).
При личной особе графа состояли дворецкий, камердинер, чтец (граф был слаб глазами), стряпчий (дока для сношений с казенными местами), врач, брадобрей, парикмахер, гардеробщик, массажист, мозольный оператор».
Упоминает здесь Д. Смирнов и об астрономе, поэте, живописце, архитекторе, капельмейстере Гурилеве, богослове и других сопровождавших графа якобы при всех его перемещениях из усадьбы в усадьбу.
К сожалению, Д. Смирнов писал свою книгу «Нижегородская старина» во времена жесткой коммунистической цензуры, может быть, поэтому в строках о Владимире Орлове сквозит оголтелое недоброжелательство к помещичьему быту, без которого его в целом интересная книга не увидела бы свет (его материалы долго не пропускали цензоры).
Говоря о способных крепостных, он, например, пишет следующее: «Много и других талантливых русских людей, проявлявших ум или способности, всю жизнь оставались в Симбилеях рабами помещика, который в любую минуту мог их оскорбить, ударить, подарить, продать, заложить, проиграть… В непрерывных празднествах и удовольствиях проходило пребывание московского вельможи в „провинции“. Крез-аристократ считал прямой обязанностью принять, угостить и обласкать свою младшую братию — провинциальных дворян. Ряд званых обедов следовал один за другим. „Обеды“ сменялись „банкетами“ и „трактованиями“» и т. д.
Вынужденный следовать идеологической указке, не обобщает ли Дмитрий Николаевич В. Г. Орлова заодно с некими «злодеями-рабовладельцами»? Действительно ли мог граф Владимир ни с того ни с сего «оскорбить, ударить» крепостного? Что касается приглашений в Симбилеи «младшей братии — провинциальных дворян», то это похоже на правду, почему бы и не угостить соседа по-барски, общаясь с ним скуки ради? Заканчивается рассказ о симбилейском пребывании Владимира следующими словами: «Наскучив обедами и банкетами, произведя ревизию финансовых дел симбилейских вотчинных управителей, граф со своим „двором“ отбывал в подмосковную резиденцию. После его отъезда население облегченно вздыхало. Мундшенки и обершенки вновь обращались в старост и приказчиков».
Для сравнения приведем записи о графе Владимире другого краеведа — полковника Вячеслава Николаевича Калёнова, с книгой которого под названием «История Хатунской волости» [М., 2002] можно ознакомиться в Государственной Публичной исторической библиотеке в Москве. Его работа основана на архивных данных, лишена цензурных правок и потому заслуживает несравненно большего доверия, нежели книга Д. Смирнова. В. Н. Калёнов был жителем деревни Лапино, расположенной в десятке километров от Хатуни в живописном месте на берегу реки Лопасни.
По словам самого В. Орлова в его письме сыну, приведенном выше, он «истратил более пяти тысяч рублей на вспомоществование им [крестьянам] и сия осторожность будет не лишняя, лучше потеряю деньги, нежели буду видеть однаго из подданных моих терпящих голод. Николи не чувствовали они благодеяний моих столь сильно, как ныне…». Вот что пишет В. Калёнов в подтверждение этих слов: «Да, был хозяин заботливый, добрый к природе и людям и след его не захлестнули разрушительно-злые, суровые волны времени… Память о добрых делах графа Владимира долго передавалась из поколения в поколение крестьян не только деревень, входящих в состав его владения, но и далеко от Х. [атунскй] В. [олости]». Судите сами: в 1801 году 29 декабря указано графом управляющему «Отрадой»: «Жалую за работы крестьянам 5500 рублей. Зачесть им в оброк, а излишние выдать деньгами и записать в расход…» Спасал граф своих крестьян и от рекрутчины, покупая рекрут добровольцев на стороне, хотя рекруты стоили в это время очень дорого…
Когда «у трех семеновских крестьян пали в зиму 1801 года лошади» и купить их было не на что, каждому из них было выдано по 20 рублей. А вот еще распоряжение из Отрады от 9.05.1801 г.: «Погорельцам от молнии крестьянам (две избы) выдать по 50 рублей» и т. д.
Существует также другой независимый источник (Лебедев А. И. Семейные воспоминания протоиерея/Душеполезное чтение. М., 1910), характеризующий графа Владимира как справедливого хозяина. После трагической гибели священника церкви села Авдотьино, входившего во владения Орловых, граф Владимир отправил его старшего сына Алексея Никитича Лебедева в Москву к владыке Платону с просьбой посвятить его в священнический сан на освобожденное место. Узнав об этом, дьякон той церкви, претендовавший на это место, ночью поджег дом отсутствовавшего Лебедева с разных сторон, чтобы уничтожить его семью. Дело в том, что «в то время вдовых не производили в священники» — так сказано в источнике.
Когда графу Орлову стало известно об этом, он в пылу гнева хотел затравить злодея собаками, но затем предоставил решать судьбу его самому пострадавшему: «Делай с ним что хочешь». А. Лебедев оставил губителя своей семьи Суду Божьему: «Семью все равно не вернешь».
18 ноября 1791 г. умер «старинушка» Иван. Похоронили его там же, где покоился уже Григорий — в отрадненском склепе Владимирской церкви, впредь до сооружения в сосновой роще часовни — мавзолея Орловых. А в 1796 г. находившиеся в Петербурге Алексей и Владимир получили сообщение о смерти любимого «Дунайки» — Федора. За несколько дней до смерти Федор призвал к себе всех шестерых своих воспитанников (незаконнорожденных детей) и, прощаясь, сказал: «Живите дружно, мы дружно жили с братьями и нас сам Потемкин не сломил». Душеприказчиками своими Федор оставил братьев Алексея и Владимира, которые похоронили его рядом с останками двоих старших братьев. Это случилось за полгода до смерти Екатерины II.
Возвращение в сожженную Москву
В один из зимних дней 1813 г. семейство Орловых, закутавшись в шубы, рассаживалось по экипажам в окружении провожавших крестьян, подававших отъезжающим традиционные прощальные подарки. В подарки непременно закладывали баночки с румянами и белилами, так как ими пользовались на Руси повсеместно и каждодневно.
В Москву въезжали с Нижегородской дороги через Рогожскую заставу. Зрелище обгоревших каменных домов и печей, оставшихся от деревянных строений, приводило в уныние. Доехав «почти до Серпуховской заставы», экипажи свернули в аллею «у Орлова поля», ведущую к домам Анны Алексеевны на Б. Калужской улице. Графиня предложила дядюшке Владимиру со всем семейством остановиться в Нескучном дворце до окончания работ по восстановлению его дома на Никитской, а сама заняла старый отцовский дом. Анна рассказала, что Орлов луг, бывший много лет при жизни Алексея Григорьевича местом увеселений москвичей, использовался ими и во время бедствия. Скрывавшиеся люди размещались здесь под открытым небом, разводили самовары, устраивались на ночлег.
Владимир Григорьевич прожил в Нескучном около полутора лет. Восстановление дома на Никитской, начатое, как следует из «Ведомости строению московского дома…», в мае 1813 г., закончилось в 1814 г.; вместе с переселением в родной дом вернулся и прежний уклад жизни с ежегодными выездами на лето в Отраду. Сюда для празднования именин хозяина и дней рождения членов семьи съезжалось много родственников и гостей. К праздничному обеду граф надевал фрак с дворянской медалью 1812 г., после обеда давалось представление в домашнем театре, оперы или комедии, вечером в саду устраивались иллюминация и фейерверки.
Осенние выезды на охоту с соседями Д. М. Щербатовым, сыном историка, Кочетовым, Чуфаровскими становились все реже — возраст давал о себе знать. Прежние охотничьи забавы становились графу все более в тягость, но он, иной раз, пересиливая себя, звал соседей и отдавал распоряжения своим дворовым собираться в поле. Охотничьи выезды позволяли Владимиру Григорьевичу не только поддерживать силы и здоровье, но и доставлять радость дворовым людям и застоявшимся собакам.
В отличие от многих помещиков, считавших ниже своего достоинства общаться с крепостными, граф Владимир понимал, что у простого народа есть чему поучиться, среди отрадненских дворовых у него были любимцы, ровесники, которых он заранее оповещал о своем приезде на лето. Собираясь с графом отдельно от всех в своем узком кругу, они вели разговоры на любые темы, причем содержание бесед по существовавшему уговору не подлежало огласке.
В Отраде знали все, что публиковалось в иностранных газетах о временах Екатерины и делах братьев Орловых. Французы Кастера, Рюльер, Лаво зачастую представляли Орловых в черном свете. Владимир Григорьевич возмущался их язвительными публикациями, выделяя при этом особенно Кастеру; иногда его переживания становились столь эмоциональными, что он закрывался в своем кабинете, не желая ни с кем общаться.
В 1814 г. умерла Елизавета Ивановна, жена графа. Внешне уклад жизни В. Орлова не изменился. Оркестр еще не был распущен и развеивал на время печаль хозяина, вечера до глубокой ночи проходили в беседах с И. И. Дмитриевым о государственных делах, новостях о знакомых, о выступлениях в Государственном совете адмирала Мордвинова, одно время особым предметом обсуждения было изгнание из Петербурга иезуитов, сумевших в течение нескольких лет создать свою «коллегию» для обучения и воспитания по-своему детей дворянской элиты в Петербурге. Дело в том, что один из внуков В. Орлова от Екатерины Новосильцевой вместе с сыновьями Федора обучался в этом «заведении», и, может быть, в его преждевременной гибели на дуэли сыграли не последнюю роль плоды воспитания служителей мракобесия.
Последние годы жизни графа Владимира Григорьевича
Краевед В. Н. Калёнов сообщает, что в старые времена село Хатунь размещалось на высоком холме вместе с деревянными церквями. Постепенно жилые строения переместились в долину реки Лопасни. В XVIII веке в селе существовали три деревянные церкви. В 1774 г. владелец Хатуни Алексей Орлов обратился к московскому митрополиту Платону с просьбой о благословении на строительство нового вместительного каменного храма в честь Воскресения Христова, а ветхие деревянные, требующие постоянного ремонта церкви впоследствии разобрать.
К 1790 г. была построена теплая церковь с приделом Рождества Богородицы, 16 марта состоялось освящение престола. Окончательное строительство с возведением колокольни было завершено уже после смерти графа Алексея в 1818 г., после чего по просьбе его дочери Анны состоялось полное освящение храма. На это событие приехала сама хозяйка, графиня Анна Алексеевна, пригласившая дядюшку Владимира с семейством. Для хатунских жителей, не видевших владелицу много лет и забывших как она выглядит, это был настоящий праздник: все обступили дорогу, ведущую от одноэтажного деревянного господского дома к церкви, каждый стремился поцеловать госпоже ручку. После торжественного освящения семейство графа Владимира обедало с хозяйкой в ее скромном доме.
В годы хрущевских гонений деревянная церковь Воскресения на погосте была уничтожена, а каменная в 1937 г. закрыта и разрушена. В 1989 г. она была возвращена верующим и успешно восстанавливается; названа она по одному из приделов — Рождества Пресвятой Богородицы.
Кроме ежегодных посещений дядюшки на его тезоименитство и дни рождения Анна приезжала в Отраду и на другие семейные торжества. В конце апреля 1823 г. она присутствовала на свадьбе Александра Никитича Панина и Александры Сергеевны Толстой, посаженными отцами на которой были, оба 80-летние, — со стороны жениха сам граф Владимир, а со стороны невесты — князь Ю. В. Долгорукий. Хозяин дома выглядел свежее и бодрее, он ходил еще твердой поступью, был худощав, но несколько сутул, резко выпрямлялся при удивлении чем-либо или возмущении.
Через год умерла за границей жена сына В. Орлова, Григория, которая была доставлена в Отраду, а летом 1826 г. скончался и сын — единственный законный наследник фамилии Орловых, страдавший при жизни нервными припадками.
Графу пришлось пережить и внучек своих: Адель (Аделаиду) Никитичну Панину, похороненную в Донском монастыре и Елизавету Долгорукову (урожденную Давыдову), обе они росли и воспитывались в доме графа с малых лет. Дом В. Орлова пустел и грустнел. В 1828 г. он расписал все свои многочисленные имения шести внучкам Паниным и Давыдовым, оставив в стороне лишь Отраду, доставшуюся после его смерти Орловым-Давыдовым.
К концу 1830-х гг. на охоту граф Владимир уже не ездил совсем, от веселой и резвой собачьей стаи остались лишь несколько любимых борзых, уныло слонявшихся по дворцу. Из-за недостатка внимания всюду появились признаки упадка. Однажды по совету Анны Алексеевны В. Орлова посетил в Отраде император Александр I.
Смерть графа Владимира
В 1830 г. в Москву из Астрахани через Нижегородскую Макарьевскую ярмарку проникла холера. Смерть косила москвичей направо и налево, в Серпухове и Коломне оборудовали пропускные пункты. Московско-Каширская дорога, служившая основным скотопрогонным и кратчайшим путем, связывавшим Первопрестольную с южными губерниями, была забита медленно перемещавшимися в обе стороны подводами и обозами. Старый граф оставался в этот год в Отраде до самых холодов. Прибыв в конце ноября в древнюю столицу, Владимир Григорьевич решил навестить на кладбище при Донском монастыре свою умершую год назад «внуку» А. Н. Панину. По дороге граф простыл, кашель перешел вскоре в воспаление легких. Почувствовав близкий конец, он велел позвать своего духовника, протоиерея В. И. Кутневича, и причастился святых тайн.
28 февраля 1831 г. на 88-м году жизни граф Владимир Григорьевич Орлов скончался. На отпевание в его дом на Никитской съехалась вся московская знать, домовая церковь не могла вместить всех прибывших. Тело переправили на колеснице, которую везли вызвавшиеся сами дворовые люди В. Орлова, в приходскую церковь Николая Чудотворца «в Хлынове», стоявшую на месте нынешнего здания школы в Леонтьевском переулке у Никитских ворот.
После отпевания таким же образом тело привезли к Серпуховской заставе, на всем пути следования из близлежащих церквей выходило духовенство для совершения литии. Единственная оставшаяся в живых дочь В. Орлова, Екатерина Владимировна Новосильцева, и внучки ехали в экипажах, зятья Н. Панин и П. Давыдов следовали пешком. Процессия двинулась в Отраду. Здесь была совершена литургия, и гроб перенесли в ротонду-усыпальницу, где положили на заранее указанное самим покойным место — рядом с женой, головой к сыну Александру.
В последовавшую через два месяца после похорон Пасху старший повар отрадненского дома собрал группу крестьян и дворовых, наиболее близких графу, и повел в склеп навестить покойного хозяина и сказать ему, как живому, «Христос Воскресе».
Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская
Она с юных лет была очень набожной; может быть, веру привила ей мать, которая никогда не пропускала церковной службы. Когда в дом отца съезжались гости и среди шума и суматохи можно было незаметно ускользнуть, Анна тайком убегала в церковь к службе. Сначала ее подолгу искали, но в конце концов привыкли. В Острове церковь была рядом с домом и туда можно было отлучаться незамеченной.
Отец очень любил ее, учителя и берейторы обучали Анну с малых лет искусству танца, умению ловко и красиво управлять лошадью. После смерти отца и последовавшего вслед за ней глубокого обморока осиротевшая Анна перед иконами произнесла: «Господи!.. будь мне вместо матери и отца и руководствуй всеми поступками моей жизни» [24].
Как показало время, приезд графини Анны на освящение хатунской церкви оказался прелюдией к отходу ее от светской жизни. В недалеком прошлом блестящая танцовщица, плясунья, наездница все более и более предавалась молитве, накопленные отцом несметные богатства, имущество движимое и недвижимое, бесчисленные табуны лошадей начали распродаваться, обращаясь в денежные пожертвования и украшения для церквей и монастырей. Может быть, этому способствовала кончина в 1820 г. единокровного брата ее, Александра Чесменского.
Вскоре Анна, искавшая себе духовного наставника, обрела его в лице монаха, ставшего впоследствии архимандритом, Фотия, рекомендованного ей пензенским епископом Иннокентием, посетившим графиню в Нескучном при проезде через Москву. Религиозные взгляды Фотия противоречили учению уважаемого В. Орловым московского митрополита Филарета.
Несколько первых лет после смерти отца графиня Анна Алексеевна поддерживала еще светский образ жизни. Через четыре месяца после его смерти она справляла свое 23-летие так, как это было бы при живом отце. Один из приглашенных на праздник англичан, «нашел чудный дом отца ее уже наполненным блестящими гостями графини Анны, представителями московского дворянства. Звезды сияли по разным направлениям, ленты и мундиры различных цветов, украшенные золотом и серебром, бросались в глаза на каждом повороте. Все было неописуемо великолепно. Дамы, сиявшие бриллиантами, жемчугами и красотою, столь же подлинною, сколько искусственною, горячо приветствовали молодую хозяйку по случаю ее рождения. За сим последовал роскошный обед с царственным великолепием. Музыка вокальная и инструментальная раздавалась со всех сторон, а когда пили за здоровье хозяйки, раздались звуки труб и турецких барабанов, громом своим заглушая веселые отдаленные речи… Около 5 часов пополудни весь небосклон звезд двинулся на бега — версты за две от дома. Они были устроены в подражание нашим и лошади пускались в том же роде, за исключением внешности ездоков. Вечер закончился чудесным балом, на котором графиня по обычаю отличалась приветливостью и простодушием. В самом деле все увеселения дня были достойны прелестного предмета чествования».
Анна несколько раз встречалась с княгиней Е. Дашковой, проводила время с ней и ее гостьями — сестрами Вильмот; одна из них записала: «Несколько раз мы наслаждались обществом очаровательной молодой женщины, графини Орловой. Она нанесла нам два продолжительных визита, а однажды мы отобедали у нее. Дом и вся обстановка ее жизни остались такими же, как и при ее отце, но, хотя „весь мир у ее ног“… характер ее мягок, а поведение благоразумно. Она окружила себя почтенными старыми родственниками и молодыми девушками, которые воспитывались вместе с нею. Ее везде сопровождает бонна (то есть просто нянька). С самого дня рождения графини с ней живет эта добрая старушка, которая просто обожает ее. Графиня занимается благотворительностью и настолько щедра, насколько это вообще возможно… Что делает ее по-настоящему восхитительной, так это скромные и благородные манеры и, особенно, доброта в отношении к близким».
Марта Вильмот имела сильное желание отправиться вместе с Анной в Киев: «Ах, как бы мне хотелось поехать туда вместе с ними! Старая дама [Елизавета Федоровна] — сама доброта, а молодая графиня просто прелесть. Они путешествуют, как переселенцы, целым обозом: 9 карет, и еще кухня, провизия, возы с сеном…».
Поездки в Киев и Ростов Великий ознаменовались одними из первых безвозмездных пожертвований молодой графини Анны: в Киево-Печерской лавре ею была основана бесплатная трапезная для бедных стариков, а в первоклассном Спасо-Яковлевском монастыре Ростова построен на се средства храм во имя св. Иакова (Якова) — основателя этого монастыря.
В качестве камер-фрейлины (эта придворная «должность» оставалась за Анной с 1817 г.) графине приходилось ездить в Петербург и Москву, она выезжала с императрицей Александрой Федоровной на коронацию, побывала в Варшаве и Берлине. Изредка устраивала и сама она празднества для света, один из балов был ею дан в Москве в честь коронации Николая I в сентябре 1826 г.
Возможно, этот бал и не состоялся, если бы ему не предшествовало грандиозное массовое гулянье, устроенное неподалеку от Нескучного (на Девичьем поле) 16 сентября 1826 г. Здесь заранее устроена была особая ротонда для высочайшего света во главе с императором, окруженная галереями, по соседству же установлены были столы с затейливыми угощениями: красочные корзинки с калачами и пряниками, окорока, жареная баранина и дичь, мед, пиво, березовые ветки с привязанными к ним яблоками и пр. Здесь же устроены были и фонтаны, из которых должно было литься белое и красное вино — все это предназначалось для угощения народа, причем специальными афишами, развешанными загодя, предусматривался определенный порядок проведения застолья. По первому сигналу публика должна была занять места у скамеек, по второму сигналу сесть вкруг стола и лишь по третьему — приступить к трапезе.
Но русский народ испокон веков не настроен на подобные церемонии. Народный обед в ознаменование коронации Николая I проходил аналогично празднованию по случаю заключения Кучук-Кайнарджийского мира с турками в 1775 г. Едва прозвучал долгожданный сигнал, как тысячи страждущих ринулись к расставленным на столах яствам, сметая все, до чего дотягивались руки, и через несколько минут не осталось не только ничего из многочисленных блюд, сами столы и скамейки словно испарились, алчущая толпа бросилась к винным струям и, к изумлению присутствовавших иностранцев, через какие-нибудь четверть часа исчезли и фонтаны, после чего место народного застолья можно было определить лишь по истоптанному участку поля, на котором колыхалась не успевшая остыть от возбуждения, сразу поредевшая толпа.
В тот же день, после описанного гулянья на Девичьем поле, Николай I со свитой отправился на Большую Калужскую, на бал к Анне Орловой-Чесменской.
В одном из писем, датированном 1837 г., родственница Шереметевых-Заокорецких пишет М. С. Бахметевой о графине Анне следующее: «Она неизменная; точно такая же, как после потери родителя своего, только что не в черном платье, которого о. Фотий не терпел. Смеется от души, когда что покажется смешным, и сейчас [же] слезы готовы политься при воспоминании об отце».
Будучи в ссылке, последовавшей после воцарения Павла I, Алексей Орлов в надежде на скорую встречу с Марией Семеновной купил для нее в Карлсбаде двух обезьянок. В своих «Мемуарах» граф С. Д. Шереметев отмстив, что у М. С. Бахметевой детей не было, пишет: «Под старость она держала у себя маленькую обезьяну, которую называла Варенькой. Эта Варенька была с нею неразлучна, и даже визиты свои делала Марья Семеновна с обезьяной…».
О последних годах жизни М. Бахметевой известно, что после смерти своего благодетеля она жила в уединении, была поклонницей и близкой помощницей старца отца Зосимы, основателя пустыни в Верейском уезде, которая получила название Троице-Одигитриевской Зосимовой пустыни, являвшейся фактически женским монастырем (проезд до станции Зосимова пустынь с Киевского вокзала). Где-то рядом в Кондратьеве она и жила, оказывая пустыни материальную помощь. «В последние годы ее жизни была у нее больница и особое отделение „для бесноватых“, которыми она особенно занималась, отчитывая их…» [62, 287]. Отсюда уже никуда не выезжала, в монастыре той же пустыни она и похоронена.
Ежегодный доход наследницы А. Орлова достигал 1 миллиона рублей, стоимость недвижимости и драгоценностей была около 65 млн рублей. По смерти отца она, вернувшись из поездки на богомолье в Киев, посещала Ростов. До 1820 г. графиня ежегодно посещала Ростовский Спасо-Яковлевский монастырь, где проводила Великий пост и встречала Пасху. Первое серьезное духовное влияние оказал на нее ростовский архимандрит Амфилохий.
Знакомство графини Анны с Фотием, будущим ее духовником, состоялось до перевода его в Юрьев монастырь. Фотия Анна выбрала из-за его безграничного и бескорыстного служения вере. Вскоре состояние графини оказалось в его руках, но как замечает сама Анна, «он распоряжался для других моим состоянием, но себе отказывал во всем; я хотела обеспечить бедных его родных, он мне и этого не позволил». В эти годы Юрьев монастырь стал одним из самых богатых: его своды украшали золото, серебро, бриллианты, сапфиры, жемчуга и др. драгоценности. Чего стоил один только красовавшийся на одной из икон образок Знамения Божией Матери, вырезанный из цельного изумруда, усыпанный бриллиантами. По богатству и роскоши внутреннего убранства монастырь мог соперничать с Троице-Сергиевой и Киево-Печерской лаврами. В ризнице хранились дары царей, императоров, патриархов. Монастырь все больше и больше привлекал паломников, находящих здесь и приют и пищу: по распоряжению Орловой съестные припасы подвозились сюда целыми обозами. Графиня даже не интересовалась, кому и на что помогает материально.
Поблизости от Юрьева монастыря под Новгородом Великим графиня купила у помещика В. Семеновского за 75 000 рублей небольшую усадьбу и построила дом на том месте, где, по преданию, некогда стоял древний монастырь Святого Пантелеймона. Здесь она решила провести остаток жизни.
В главный собор Юрьева монастыря — Георгиевский, после смерти дядюшки Владимира, были перевезены по ее ходатайству останки Алексея, Григория и Федора Орловых, что позволило ей ежедневно молиться у гроба отца.
Архимандрит Фотий
Петр Спасский, получивший при пострижении имя Фотия, сын сельского дьячка Новгородской епархии, окончил в 1814 г. семинарию, после чего служил учителем Закона Божьего во 2-м Кадетском корпусе. Жил он «жизнью истинного отшельника, преисполненной всех возможных лишений для самого себя и щедрых деяний бедным новгородским монастырям и церквам, равно как множеству частных лиц».
Религиозные взгляды Фотия не совпадали с мировоззрениями многих влиятельных духовных личностей и направлялись в первую очередь против масонов, «верующих в антихриста, диавола и сатану».
Не скрывая своих мыслей, Фотий «возвысил вопль свой, яко трубу», и за проповедь, провозглашенную в апреле 1820 г. против мистиков, был удален из Петербурга, получив назначение игуменом Новгородского Деревяницкого монастыря. Буквально через несколько дней графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская убедила его стать ее духовником и на пожертвованные тут же средства помогла ему благоустроить «самый разоренный» его монастырь. Затем Фотия перевели в Сковородский монастырь с возведением в сан архимандрита. Все новгородские монастыри стали получать от него щедрые пособия. Несмотря на это, его почти ненавидели, называли иезуитом, «тонким пронырой, а когда дело шло о доказательствах, их ни у кого не было».
М. Корф сообщает о нем следующее: «Я познакомился с ним лично летом 1830 г., быв с матушкой в Новгороде на богомолье. Прием его всем и каждому был приемом высокомерного прелата, гордого своим саном, а может быть и своим богатством; но зато и принимаемы были все равно: и женщин, и мужчин, без разбора званий, он приветствовал простым „ты“. Не от этого ли и не жаловали его наши магнаты? Но сквозь эту грубую оболочку просвечивали искры светлого ума, поэзии, даже чего-то гениального. Те полчаса, которые я с ним провел, оставили во мне глубокое впечатление» [35, 586]. Однажды навестил Фотия государь в его монастыре. Он вышел без должного облачения и протянул руку для целования. Государь обернулся к провожавшему его графу Бенкендорфу и сказал по-французски: «Подтвердите, что я умею владеть собой», — потом поцеловал протянутую ему руку и пошел осматривать монастырь.
Но на другой день велено было вытребовать Фотия в Петербург и здесь научить его, каким образом должно встречать императора. Его тогда «продержали в Александро-Невской лавре три недели и сказывают, что, кроме смертельной раны, нанесенной его самолюбию, этот урок и разрешение возвратиться в свою обитель стоили ему до 30 000 рублей ассигнациями». Источником оплаты штрафа, очевидно, являлись богатства графини Анны. Еще более грубо обошелся он с М. Сперанским.
Несмотря на давнее оскорбление, в феврале 1838 г., государь, узнав о тяжкой болезни Фотия, «явил заносчивому архимандриту особенный знак внимания, тотчас отправил к нему из Петербурга лейб-медика Маркуса, на руках которого он и умер» [35].
Вскоре после знакомства с Анной Орловой-Чесменской Фотий посещал Александра I несколько раз, но смерть благоволившего ему государя изменила отношение к нему в худшую сторону и он вынужден был безвыездно пребывать в Юрьевом монастыре, занимаясь его украшением и обогащением, чему неизменно способствовала графиня Анна. Сам же архимандрит вел аскетический образ жизни, расстраивая свое и без того слабое здоровье. Вероятно, встречи в Петербурге были организованы графиней Анной, называвшей своего духовника «златоустом и великим угодником Божьим», которой он внушил «слепое, рабское повиновение». В результате этих встреч Фотий получил драгоценный крест и место настоятеля первоклассного Юрьева монастыря.
Знакомство Фотия с «Девицей Анной», как он называл ее впоследствии, произошло в 1820 г. Поначалу он чурался чрезмерного богатства графини, опасаясь его развращающего воздействия, Анну же прельщало бескорыстие монаха, которое, как ей казалось, являлось верным признаком беззаветного служения Богу.
Фотий посетил графиню в Москве. По оставленным им запискам, дом графини найти было непросто, монаху пришлось расспрашивать ночных сторожей где Донской монастырь и как подъехать к дому графини Анны, а добравшись наконец до места, Фотий долго изумлялся роскоши дворца «яко царского», величию кованой ограды с многими украшениями.
Анна отвела гостю уединенную комнату в верхних покоях дворца, там уготовлена была и постель, поставлены иконы, светильник с елеем «и все потребное», показавшееся ему «раем земным».
Осматривая дворец и его окружение, Фотий высказал явное неодобрение множеством художественных ценностей, представлявших собой, по его мнению, «идольские мерзости», подлежащие уничтожению. «Мерзости», однако, являлись весьма редкими по изяществу миниатюрными группами или одиночными скульптурными фигурами мужчин, женщин (в том числе и обнаженных) и зверей. Изделия эти были, вероятно, собраны Алексеем Орловым-Чесменским во время его пребывания за границей; их было такое множество, что, кажется, не было в огромном дворце комнаты без настольного украшения. Видел Фотий также «в разных местах мраморные идолы в саду и близ дома во дворце у дщери…». Комнатные вещицы изготовлены были в основном из серебра с использованием драгоценных камней и жемчуга.
И вот вся эта драгоценная коллекция, пережившая нашествие Наполеона, по велению Фотия была «извержена», а попросту рассеяна или изуродована. Драгоценные камни и жемчуг выламывались из оправы для использования в качестве украшений церквей, после чего сами предметы распродавались по ничтожным ценам. Бывший в то время в Москве итальянец Негри вспоминал, что «вдруг, в течение трех дней, полил целый дождь самых драгоценных и художественных произведений из дома графини Анны Алексеевны и наводнил лавки торговцев подобными предметами. Отдавали их за бесценок, среди них были и картины, мраморные изваяния и художественные редкости с вынутыми из них камнями, потерявшие вследствие этого свою ценность».
После знакомства Фотия с содержимым Нескучного дворца у него сложилось непримиримое отношение к памяти отца графини. Кроме «мерзостей» и масонских безделушек среди бесчисленных предметов, заполнявших помещения, оказалось кое-что из церковной утвари, о чем говорит в своих многочисленных записках и мемуарах историк граф С. Д. Шереметев: «Он [Фотий] вселил в нее [Анну] убеждение в греховности самых дорогих для нее людей — отца и дяди, с сознанием необходимости их отмолить, главным образом, за участие в отобрании церковных имуществ… Однажды он заметил надетую на ней брошку, изображающую камей высокого качества, но предосудительного содержания. Он вырвал у нее этот камей и, бросив на пол, стал неистово топтать его ногами…» (камея — резной камень с выпуклым изображением). «Под неотразимым влиянием Фотия графиня Анна Алексеевна не только замаливала греховность отцовскую, но и свою собственную…». Графиня щедро одарила своего духовника за очищение, избавившись от «идольских предметов», ему была поднесена митра «вся жемчужная и бриллиантовая с гранатами и с надписью на златой дщице [дощечке]: за ревность и одоление в 1822 лето масонских скопищ нечестивых… и более ста тысящ сия митра стоит». Судя по всему, Анна Алексеевна полностью подчинялась Фотию, и тот безраздельно ею верховодил. Злые языки, конечно же, приписывали им интимную связь. По вызову императора Фотий ездил «во дворец на конях Девицы Анны».
Дальнейшая жизнь графини протекала в отрешении от светских развлечений, в непрестанных молитвах и пожертвованиях: «…с трех часов пополуночи колокол звал уже ее из любимого ее уединения к утрене в монастырь; там проходя неутомимо все долгие бдения, посвящая промежуток службы на духовное чтение в келии безмолвствующего архимандрита, и почти не вкушая пищи, она, только после вечернего правила, поздно возвращалась в свое жилище близ монастыря, чтобы на следующее утро начать опять столь же трудный подвиг». В одном из писем графиня Анна называет свою «Пустынь» «раем земным». И так год за годом проходил в молитвах и подаяниях, свершаемых на деньги, вырученные от распродажи неиссякаемого наследства. Один только действующий Хреновский конский завод приносил огромную прибыль. Табуны лошадей с конских заводов графини продавались с аукционов в Москве, раздаривались знакомым.
Доброе сердце графини, развитое воображение и чрезвычайно богатое наследство привлекали к ней множество женихов. Еще при жизни отца, и особенно после его смерти, вокруг Анны роились молодые люди, но большой выбор блестящих партий не вскружил ей голову: она отклонила предложения действительного статского советника А. Б. Куракина, генерала Н. М. Каменского, князя И. И. Барятинского. Фотий говорил, что вдова Павла I, императрица Мария Федоровна, также предлагала ей в супружество своих «родных принцев» и это также она отвергла по его, Фотия, совету, мотивируя отказ преданностью Богу: «Между замужнею и девицею есть разность: не замужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу». Генерала Каменского, сына фельдмаршала, отличившегося во время финляндской войны, она полюбила и сама. Каменский, пережив до этого неудачную любовь к красавице Щербатовой, сделал А. Орловой предложение, но сознание того, что женихи сватаются к ней в корыстолюбивых целях, подогреваемое, как отмечали современники, ее единокровным братом, А. Чесменским, помешало браку. Генерал Каменский умер в 1811 г., графиня сильно переживала и осталась до конца своих дней незамужней, несмотря на то, что брак освобождал ее от светских обязанностей фрейлины.
Один из знавших ее священнослужителей заметил: «После пламенной ее любви к Богу одна только пылкая любовь к родителю исполняла ее сердце и окрыляла ее молитвы — ибо она столько же заботилась о спасении души его, сколько и о спасении собственной…».
Пожертвования Анны Алексеевны церквям и монастырям были поистине царскими: огромные суммы отпускались Киево-Печерской лавре, Почаевской лавре, соборам Ростова Великого; словно не вмещаясь в границы России, деньги вливались в знаменитые православные храмы Александрии, Дамаска и Царьграда. И, конечно, не были обойдены вниманием близкие се сердцу церкви и соборы села Остров, Николо-Перервинского монастыря, Донского монастыря, часовня наиболее почитаемой ею Иверской иконы Богоматери у Воскресенских ворот в Москве. Серебряные раки для святителей Никиты и Иоанна, погребенных в Софийском соборе Новгорода Великого, также сделаны на ее средства.
В Успенской Почаевской лавре, построенной на горе в пределах Кременецкого уезда в 8 верстах от границы с Австрией, в пещерном храме, освященном в честь Св. Троицы, в 1842 г. на ее средства была устроена серебряная рака для мощей прсп. Иова Почаевского.
Необычайная скромность Анны Алексеевны читается между строк книги А. Н. Муравьева «Путешествие по святым местам русским», впервые изданной в 1832 г. Автор книги, несомненно, лично знакомый с графиней Анной, вероятно, по ее просьбе упорно не называет ее имя. В главе о Ростове Великом он записал: «Я поспешил прямо в Яковлевский монастырь к святителю Димитрию. Подходя к собору, вспомнил, что мне поручено было поклониться гробу добродетельного старца Амфилохия, 40 лет молитвенно простоявшего у возглавия мощей угодника Ростовского». Описывая свое путешествие по Новгороду и посещение подземной, «пещерной» церкви Похвалы Богородице Юрьева монастыря, А. Муравьев пишет о захоронении Фотия и приготовленном гробе графини: «Распятый Господь, и по сторонам его, Божия Матерь и возлюбленный ученик, написаны во весь рост на восточной стене; к подножию спасительного креста Христова прислонен мраморный гроб, осененный среброкованным покровом, с крестным на нем изваянием; и на нем стоит златая икона Знамения Богоматери, сродная великому Новгороду… последний приют его [Фотия], который сообщался во дни его жизни с кельями; сюда часто спускался он, тайною стезею, к своему гробу, чтобы засветить над ним лампаду, или во мраке подземелья углубиться в размышления о вечности, доколе еще не настала. Я увидел в углублении другой мраморный саркофаг, смиренно прислонившийся к стене, но еще праздный, и угадал его назначение». Желание графини Анны быть погребенной рядом с Фотием, а не с отцом, дало повод сомнительному острословию, в котором повинен и А. С. Пушкин.
В одном из последних распоряжений Анна Алексеевна завещала на богоугодные дела: Новгородскому Юрьеву монастырю 300 тысяч рублей серебром, Почаевской лавре 30 тысяч, Соловецкому монастырю — 10, на 340 монастырей по 5000 рублей серебром каждому, на 48 кафедральных соборов по 3000 каждому. Священнослужителям на текущие нужды предназначались проценты с этих сумм; общая сумма составляла 2 млн. 184 тыс. рублей серебром. На содержание вдов и сирот духовных лиц православного исповедания она завещала 2 млн 478 тыс. рублей серебром, по 6000 рублей в каждую епархию.
Смерть графини Анны Алексеевны
Фотий умер в 1838 г. на руках графини, а через 10 лет (5 октября 1848 г.) скончалась и сама верная его почитательница.
В последний день своей жизни, а это был день тезоименитства ее покойного отца, Анна Алексеевна, собираясь в обычный путь в столицу для отправления светских обязанностей, встала как обычно «бодрою и здоровою». В 8 часов утра она приехала в Юрьеву обитель к ранней литургии с обычной для нее веселостью и «ласкою во взоре». После литургии пошла в Георгиевскую церковь поклониться праху отца, где по ее желанию настоятель Мануил творил панихиду по усопшем.
Возвратясь в свою «мызу», в 5 часов дня графиня снова приехала в монастырь уже на панихиду по Фотию, свершавшуюся в нижней церкви Похвалы Пресвятой Богородице, после чего приняла от иеромонахов благословение в путь. В этот день она дольше обычного молилась «в пещере» перед гробом Фотия, рядом с которым уготовлен был и ее собственный гроб, выйдя оттуда, вернулась снова, чего обычно не делала, а затем вторично пошла молиться к гробу покойного отца.
Поднимаясь на крыльцо архимандрита Мануила, Анна Алексеевна внезапно почувствовала усталость. Очевидица Е. И. Набокова сообщает следующее: «Тут, входя в келию, говорит, что до того устала, что должна была на лестнице отдыхать, но не села, — пошла приложиться» к образам. «Тут говорит, что ей что-то нехорошо. Европеус был у духовника, сейчас пришел, и только что дотронулся до пульса, — отец архимандрит пошел в это время в другую комнату за каплями, — возвращается, и уже все кончено… Лежит теперь Ангел и в образе ангельском; все, может быть, знали, но мы здесь узнали теперь, что графиня пострижена в Киеве в последнее там пребывание и названа Агниею, — и поминают девицу графиню Анну, в инокинях Агнию; тело стоит в зале, которая полна монашествующих…» [62, 452]. Слуга ее рыдал, упавши на колени перед покойницей.
Д. Благово со слов своей бабушки Е. Яньковой записал: «Говорили, что она была в тайном постриге и что она пошла бы и совсем в монастырь, да не было ей позволено, и потому она оставалась в миру, а носила под своими богатыми туалетами власяницу и жила, как монахиня». А. Слезкинский подтверждал, что прислуживавший Анне Орловой старец монах Евлодий, присутствовавший на ее погребении, говорил, что хоронили ее «в монашеском платье».
Весть о смерти графини А. А. Орловой-Чесменской разнеслась по всей России, несмотря на то, что газеты обошли вниманием это событие. Зато все православные храмы справляли панихиду по усопшей.
На похороны съехались знаменитые ее родственники и свойственники: генерал-адъютант Алексей Федорович Орлов (двоюродный брат, сын Федора Григорьевича), министр юстиции Виктор Никитич Панин (двоюродный племянник, внук генерала Петра Ивановича Панина и Владимира Григорьевича Орлова), действительный тайный советник Владимир Петрович Давыдов и др.
После литургии тело перенесли в церковь Похвалы Богородице и положили в той самой «пещере», где она проводила бесчисленное время в усердных молитвах перед гробом своего духовника.
Обращает на себя внимание сходство судеб двух ближайших Алексею Орлову женщин — Марии Семеновны Бахметевой и дочери Анны, посвятивших последние годы жизни религиозному уединению. Отвернувшись от светского блеска и роскоши, они словно взывали к Богу с просьбой вернуть России доброе имя уже покойного друга и отца. Богу известно его доброе в целом имя; каждый получает от Всевышнего по заслугам, ибо, как сказано в Священном Писании, «по делам вашим воздастся вам».
Иверская часовня
Наиболее почитаемой графиней Анной Алексеевной иконой была Иверская. Список (копия) с Иверской иконы Божьей Матери, находившейся в одноименном греческом монастыре на горе Афон, впервые сделан был 1648 г. и передан в Новодевичий монастырь. Два последующих списка привезены в 1669 г., один из которых поставили в часовню Иверской иконы Божьей Матери, располагавшуюся тогда и ныне восстановленную внутри Китай-города у Воскресенских ворот при входе на Красную площадь, другой передали в Иверский монастырь на Валдае.
Икона, поставленная в Иверской часовне, сделана была по просьбе царя Алексея Михайловича и привезена в Москву греческим архимандритом Пахомием.
В XVIII веке Иверскую часовню перенесли по другую сторону Воскресенских ворот, примерно на то место, где она стоит ныне после восстановления в 1990-х гг.
История этой часовни связана с сохранившимся поныне богатым Николо-Перервинским монастырем, расположенным близ дороги, ведущей в село Остров. Анна Орлова с детства знала все ухабы и достопримечательности этой дороги, по которой вместе с отцом колесила не одну сотню раз. И уж, конечно, посещала Николо-Перервинский монастырь, не обойдя его пожертвованиями — только по установленным данным она передала в 1847 г. «на вечное поминание» 5715 руб.
В 1733 г. Николо-Перервинскому монастырю была отдана «на обслуживание» Иверская часовня, издавна пользовавшаяся особым вниманием российских государей, так как стояла при въезде на Красную площадь, и царственные семьи непременно останавливались здесь поклониться чудотворной Иверской иконе Божьей Матери. Монастырю принадлежали также еще три часовни, одна из которых стояла у Серпуховских ворот Белого города, а другая у Калужских ворот, в самом начале Большой Калужской улицы, ведущей к главной «резиденции» Орловых в Нескучном.
Все эти часовни, отправляя церковные обряды и торгуя изделиями, изготовлявшимися в монастыре, приносили большой доход, основная часть которого поступала от Иверской часовни.
Иверскую икону Богоматери из часовни брали иногда для объезда домов, а на се место ставили икону — «заместительницу», находившуюся в церкви Николая Чудотворца «в Кузнецах». Объезды совершались ночью в карете, запряженной четверкой лошадей, в сопровождении священников, дорогу освещал скакавший впереди всадник с факелом в руке. Кучера на козлах должны были сидеть без шапок, для чего в холодное время обвязывали головы платками. В домах святую икону ждали и встречали с почетом, падали перед ней на колени. Брали Иверскую икону и на крестные ходы.
Часовню разрушили в 1929 г., но прежде она была разграблена большевиками. Один из грабежей без стеснения описан в газете «Правда» от 27 апреля 1922 г.: «26 апреля 1922 г. в Иверской часовне изъято: золотая риза 82 пробы, весом в пуд, 7 фунтов 70 золотников. Серебра 5 пудов 31 фунт 61 золотник. Драгоценных камней: два крупных изумруда большой ценности (стоимость одного из них превышала стоимость всех прочих драгоценных камней, изъятых из часовни), 27 бриллиантов, бриллиантовый же с розочками полумесяц, 3 бриллиантовых буквы «О.О.Н.», 75 штук алмазов, 18 рубинов и много других камней».
Перечисленные здесь ценности ассоциируются с коллекцией из Нескучного дворца А. Орлова, разобранной на камни и рассеянной по церквям, монастырям и часовням, среди которых не последнее место наверняка занимала Иверская часовня. «Бриллиантовый же с розочками полумесяц», упомянутый в газете, возвращает нас к событиям в Архипелаге 1768–1774 гг., во время которых главнокомандующий русским флотом Алексей Орлов среди военных трофеев и конфискованных вещей, без сомнения, мог выбрать для себя лично то, что ему понравилось.
1920–1930-е гг. остались в российской истории самыми кровавыми и разрушительными: большевики крушили и взрывали Святыни, которым поклонялись их отцы, матери, деды и пращуры, в которых родители крестили их самих. Особенно досталось Москве, ныне восстанавливаются далеко не все церкви и монастыри, для полного восстановления нужны колоссальные средства, да и во многих случаях места, где они стояли, заняты другими строениями.
Обдирались оклады с икон и Священных Писаний, разворовывались украшения, золотые ризы, потиры, кресты, с куполов сдирали золотую кровлю, сотрясая землю, обрушивались с колоколен колокола… Святые драгоценности обращались в «бриллианты для диктатуры пролетариата».
Не менее преступным являлось повсеместное разворовывание и, тем более, распродажа за границу художественных и исторических ценностей из храмов и дворянских домов и усадеб.
В старых портретах
Россия времен Екатерины II оставила массу рассеянных ныне по музеям и частным собраниям портретов замечательных людей той эпохи, их репродукции приведены в самых различных изданиях. Самое полное собрание было впервые издано до революции, в 1905–1909 гг. расстрелянным в 1919 г. великим князем Николаем Михайловичем в 5-томном собрании под названием «Русские портреты XVIII и XIX столетий». Это уникальное издание представляет собой настоящую энциклопедию, донесшую до наших дней изображения замечательных личностей второй половины XVIII — начала XIX века. Значение этого собрания тем более ценно, что в нем содержатся и репродукции произведений, бесследно утерянных в годы многочисленных лихолетий России XX века. Каждый портрет сопровождается кратким описанием.
Портрет до середины XIX века оставался единственным средством визуального описания внешности человека. Этим обстоятельством объясняется жесткая требовательность к сходству, правдивости изображения, далеко не всегда по различным причинам соблюдавшаяся художниками. Одним из них не хватало таланта, другие старались приукрасить внешность, дабы польстить заказчику, третьи представляли своего героя в более выгодном свете по его прямому указанию. Этим объясняется различие внешности одного и того же лица на портретах разных авторов. Взять, к примеру, личность Петра I, привлекавшую к себе внимание многих художников того времени и оставивших после себя не один десяток его портретов; вряд ли вы найдете среди них пару, о которой с полной уверенностью можно было бы сказать, что на них представлено одно и то же лицо.
Правдивость восприятия утерянных портретов затрудняется из-за субъективности их оценки современниками, оставленной нам в виде различного рода описаний. К примеру, известная французская портретистка г-жа Виже-Лебрен, написав совместный портрет великих княгинь Александры и Елены, получила резко отрицательный отзыв их бабушки — Екатерины II, назвавшей лица внучек — изображениями двух мопсов. В то же время княгини П. Голицына (ур. Шувалова) и Е. Долгорукова (ур. Барятинская) были противоположного мнения и заказали г-же Лебрен свои портреты, которыми также остались довольны.
Доверил свое изображение кисти француженки и Алексей Орлов.
Но разложим перед собой четыре его портрета разных авторов. Не говоря уже о несходстве черт лица, мы не увидим здесь знаменитого шрама «через всю левую щеку». Правда, на трех из них голова слегка повернута в левую сторону, как бы прикрывая сей дефект лица, но на четвертом вся левая щека, как говорится, «налицо» и нет на ней ничего примечательного. Вот и доверяй после этого художникам…
О двух изображениях А. Орлова сохранились заметки; одна из них оставлена самим Алексеем Григорьевичем: «Вы… видели мою образину продажную (портрет на продаже. — Л.П.) у Елизаветы Афанасьевны (?), с чего и прислали мерку величины, которая в Италии написана была тому уже более 30 лет и просят за нее 200 рублев. А как мне помнится, что оная образина вышла из дому Ал. В. Евреинова и довольно похожа была в то время; а теперь я, сам себя чувствую, пристарел и придревнел и в оное время много болезней и печалей претерпел, следственно с теперешним положением и никакого сходства уже быть не может. Она же написана была в Венеции, прежде еще морского похода и плата за оную не выше пяти червонцев, а требование за нее слишком велико, может быть и оригинал теперь оного не стоит, и так пусть она между руками по белу свету погуливает, а что она продастся, так видно, что она уже излишнею сделалась. Сказывают, будто умные люди всех излишностей стараются избегать, например так как корову, буде все молоко выдоили и больше уже не чают получить, таковую на бойню и отсылают».
О каком именно портрете идет здесь речь (как следует из текста, он был написан в 1768 г.), во сколько он в конце концов был оценен, где «погуливал» и не заблудился ли вовсе, нам неведомо. А вот впечатления о другом портрете А. Орлова с дочерью, оставленные почитателем графини Анны А. Б. Куракиным по поводу смерти графа: «Письмо ваше читал с новыми слезами, и теперь, писав к вам, сидя под его изображением, от меня нигде не отстающим, оными глаза мои наполнены», «картина, последний памятник снисхождения ко мне нашего покойного друга, в котором он написан со своей дочерью, ездит со мною повсюды по Европе. Она поставлена теперь в моем кабинете, всегда перед моими глазами; но сим еще и доволен я и частенько к ней подхожу и на сходство написанных в ней гляжу».
Князь А. Куракин был давним воздыхателем в обществе почитателей графини Анны Орловой, правда, есть подозрение, что карман его тяготел к богатой наследнице более, нежели сердце. Князя недаром звали «бриллиантовым»; часть его сокровищ сгорела во время пожара, возникшего на балу у князя Шварценберга в Париже, и если бы не толстый парчовый, залитый золотым шитьем камзол, погиб бы и сам его носитель.
Портретам многих членов фамилии Орловых посвятил значительную часть своего творчества знаменитый русский портретист Ф. С. Рокотов. Д. Левицкий написал в 1783 г. портрет жены Алексея, Е. И. Орловой-Чесменской, К. Брюллов — О. И. Орловой-Давыдовой с дочерью.
Австрийский художник Иоганн Батист Лампи-старший, работавший в России 1790–1796 гг., написал портрет Владимира Орлова, которому было в то время около 50 лет, таким он здесь и видится, однако черты лица разительно отличаются от скульптурного изображения, выполненного Шубиным.
В Третьяковской галерее можно увидеть портрет жены Григория Орлова, Е. Зиновьевой-Орловой, работы Ф. Рокотова, в таланте которого искусствоведы не сомневаются. На портрете мы видим светскую даму (несмотря на юный возраст), имеющую жизненный опыт. Там же экспонируются пять скульптурных портретов братьев Орловых работы Шубина, на которых Иван и Владимир удивительно похожи.
Путешествия останков братьев Орловых
В разных источниках встречаются противоречивые данные относительно названий мест и времени захоронений братьев Орловых екатерининского поколения. Представленный ниже материал основан на сведениях, приведенных в очерке В. Орлова-Давыдова, располагавшего семейным архивом, оставшимся от покойного устроителя и первого хозяина Отрады графа В. Г. Орлова. Материал, относящийся к концу XIX — началу XX вв., основан на сообщениях из газет и воспоминаниях старожилов села Семеновского, приведенных в очерке А. Нефедова «Отрада графов Орловых», опубликованном в иллюстрированном альманахе Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры «Памятники Отечества» № 31 (1–2, 1994 г.). Некоторые данные взяты из книги Н. Елагина «Жизнь Графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской» [24].
Первоначально фамильная усыпальница Орловых была устроена в церкви во имя Благоверного князя Владимира (или просто Владимирской церкви) в Семеновском — Отраде, «храмозданную» грамоту на строительство которой выдал московский архиепископ Платон в 1777 г. В начале 1780-х гг. строительство завершилось и первый упокоившийся из пяти братьев Орловых, Григорий, положен был в склепе «под вновь выстроенной церковью Святого Князя Владимира», первый этаж которой занимала зимняя, отапливаемая церковь Николая Чудотворца, в которой и устроена была усыпальница.
Неизвестно когда у графа Владимира возникла мысль о построении отдельной часовни для захоронения ближайших родственников, но сын его, Александр, умерший в 1788 г., положен был не в церковном склепе, а на острове одного из отрадненских прудов, и только позже перенесен в отдельно построенную фамильную усыпальницу.
Скончавшиеся после того братья Иван (в ноябре 1791 г.) и Федор (в мае 1796 г.) похоронены были рядом с Григорием в Никольской (нижний этаж Владимирской) церкви. Там же в начале следующего века (в новогодние дни 1808 г.) похоронили и Алексея.
К 1810 г. в Отраде, в сосновой роще, построен был еще один памятник архитектуры — фамильная усыпальница Орловых в виде ротонды с куполообразным верхом и колоннами у входа, в нижнем этаже которой находился склеп, куда вела спускавшаяся лестница.
В том же году из Московской консистории последовал указ о позволении перенести останки покойных братьев «во вновь сооруженный» склеп, после чего четверо покойных братьев совершили первое переселение (лишь Ивану суждено было сделать это в первый и последний раз). Сюда же перенесли останки Александра Владимировича Орлова, здесь же хоронили потом жену хозяина, Елизавету Ивановну, и их детей. Места для установки гробов обозначались возвышениями в виде невысоких постаментов из плит.
В 1812 г. перед вступлением армии Наполеона в Москву граф Владимир Григорьевич с обозом выехал в отдаленные свои владения, где оставался до окончательного изгнания французов из России.
В конце августа — начале сентября 1812 г. по пролегавшей вдоль Семеновского — Отрады дороге непрерывным потоком двигались обозы с фурами, груженными добром и скарбом, больными и всеми спасающимися от французов. Проезжавшие требовали и брали силой корм для скота, подводы, лошадей, разворовывали хлеб, уводили скотину.
Поддавшиеся общей панике крестьяне стали разбегаться из Семеновского, многие их семьи переселились «за большое озеро… где сарай для пригону господских лошадей». Совсем еще недавно здесь делали остановку для перегонявшихся с Битюга «ставок» Алексея Орлова. Некоторые из крепостных перестали слушаться бурмистров, затевали смуту.
Но в целом для орловских сел и деревень наполеоновское нашествие прошло относительно благополучно, здесь французы были отогнаны силами русского арьергарда, прикрывавшего отход армий Кутузова. Спасителем праха «екатерининских орлов» стал один из самых прославленных российских генералов Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825).
Колеса кареты Наполеона уже стучали по русской земле, когда Милорадович получил приказ о формировании резервных войск, с которым он блестяще справился, приведя с собой к Бородину из-под Калуги 15 000 воинов.
Оставляя Москву и отступая в юго-западном от нее направлении, командующий арьергардом армии Кутузова Милорадович узнал, что на пути находится село Семеновское, в котором покоится прах скончавшегося пять лет назад героя Чесменской баталии. Генерал «заслонил его своими войсками и, отразив врага, не допустил расхитить (так в оригинале) сел ее (графини Орловой-Чесменской. — Л.П.) и попрать гроб знаменитого Орлова… дочь, благоговеющая к праху родителя, приняла в полной цене этот подвиг и, при лестном письме, прислала драгоценный меч герою», принадлежавший ее отцу. В «Письмах русского офицера» Ф. Глинки [13] приводится описание этого эпизода Отечественной войны словами статского советника Фукса: «Двора их императорских величеств фрейлина, графиня Анна Александровна (Алексеевна. — Л.П.) Орлова-Чесменская, прислала к генералу от инфантерии Михаилу Андреевичу Милорадовичу саблю, всемилостивейше пожалованную в бозе почивающею императрицею Екатериной… покойному родителю ее, графу Алексею Григорьевичу за истребление при Чесме турецкого флота… Сей меч, украшенный драгоценнейшими камнями, щедротами бессмертные монархини, есть бесценное знамение величия тогдашней славы России и неистлеваемый памятник в роде Орловых… Милорадович приемлет оный с глубочайшею, живейшею признательностию; но обещает ей извлечь оный токмо за пределами Отечества на поражение возмутителей спокойствия народов… и не прежде возложить на себя, доколе не соделается достойным подарка, полученного из рук россиянки, пламенеющей любовью к Отечеству и отцу».
В. Орлов-Давыдов не упоминает о даре семейной реликвии Милорадовичу. Он только сообщает, что отступавшие русские конные числом около 6000 «стояли в Хатуни, откуда пошли к Серпухову». Был ли это арьергард Милорадовича, не известно.
И все же, как пишет Орлов-Давыдов, Семеновское оказалось разворованным своими же, русскими, проезжими. Отсутствие в селе сена и хлеба не привлекло к Отраде внимания рыскавших несколькими днями позже (очевидно, уже при отступлении разбитой наполеоновской армии) по обе стороны от Серпуховской дороги голодных французов, иначе урон был бы куда более существенный. И уж, конечно, не пощадили бы они останков Алексея Орлова-Чесменского.
Славный защитник Отечества, герой Бородина, М. Милорадович через 13 лет был смертельно ранен пулей декабриста Каховского.
Крестьяне зарывали хлеб в землю, вина и вещи прятали в амбарах. Главная отрадненская контора выехала в Сарысво.
В Москве начавшийся после вступления французов пожар дошел к дому В. Орлова от Никитских ворот и уничтожил его почти полностью. Дворовые приспособили для житья кладовую с сохранившейся русской печыо.
Главным домам Алексея Орлова, оставшимся в наследство Анне, повезло: они стояли на отшибе, загороженные с одной стороны лесом, окружавшим Донской монастырь; основной огонь распространялся по Якиманке, берегом Москвы-реки и дошел только до Калужской площади. В доме Анны Алексеевны остановился генерал Лористон, проявивший благородство и порядочность: вокруг дома был выставлен караул, охранявший его от мародеров, чем и объясняется сохранность всего содержимого дворца.
После смерти в 1831 г. последнего из пяти братьев, Владимира, положенного в той же усыпальнице Отрады, его племянница Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, сразу подала прошения на имя государя, Новгородскому митрополиту и в Святейший Синод о желании перезахоронить в Юрьеве монастыре прах отца ее. Туда же хотела она «переселить» и двух его братьев, Григория и Федора, мотивируя просьбу необходимостью предать тела земле, следуя канонам православной церкви.
Синод просьбу одобрил, выразив несогласие с тем, «в каком положении прах Орловых находится сегодня», и в январе 1832 г. печальная санная процессия в сопровождении иконы Святого Алексия, покровителя графа Алексея Орлова, проделала путешествие длиною более 500 километров до Юрьева монастыря. Здесь останки трех братьев обрели новое временное упокоение под папертью неотапливаемой Георгиевской церкви. Графиня могла теперь творить молитвы и поклоняться праху отца своего ежедневно все свободное от богослужений время.
Места захоронений братьев обозначены были тремя мраморными плитами, всеченными в одну из стен, их украшали гербы князя Григория, графов Алексея и Федора. Икону Святителя Алексия с образом Пресвятой Богоматери в руках Анна распорядилась поставить над плитой отца.
Прошло 64 года. Уж не было в живых графини Анны, похороненной в том же Юрьевом монастыре, но не рядом с отцом, а по соседству с архимандритом Фотием, что было сделано по ее завещанию. Настал час нового переселения останков трех братьев, инициированного теперь уже правнуком Владимира Орлова, тогдашним хозяином Отрады, Анатолием Владимировичем Орловым-Давыдовым, получившим дозволение на обратное перезахоронение. Однако извлечение гробов из подпола Георгиевской церкви оказалось делом не простым.
Выяснилось, что после смерти графини Анны священнослужители не долго соблюдали ее завет: дверь в склеп Орловых замуровали, и таким образом усыпальница оказалась заложенной со всех сторон. Когда дверной проем разобрали, выяснилось, что через него протащить большие запаянные медные гробы невозможно (видимо, погружали их в еще недостроенный склеп сверху), из-за чего теперь пришлось ломать пол — потолок склепа.
Наконец гробы извлекли и на следующий день в церкви Всех Святых Юрьева монастыря была совершена Божественная литургия, а в Георгиевской церкви, над прахом Орловых, — лития, после чего гробы повезли на новгородский вокзал. Обряд перенесения был продуман. Шествие возглавляло духовенство Юрьева монастыря, за ним на орудийном лафете, запряженном шестеркой лошадей, следовал гроб с останками младшего из братьев, Федора, в сопровождении роты почетного караула, далее на таком же лафете, но в сопровождении флотского экипажа, везли останки Алексея. Между лафетами несли сохраненную икону Святителя Алексия.
На третьем лафете в сопровождении подразделения артиллеристов следовал гроб Григория. Замыкали шествие военные и гражданские чины во главе с инициатором церемониала, графом А. Орловым-Давыдовым.
Несмотря на вьюгу, поднявшуюся в ночь перед перенесением останков, словно выражающую несогласие с очередным перезахоронением, на улицах и площадях Новгорода Великого стояли толпы народа, снимавшего шапки и крестившегося по мере движения процессии.
Новгород салютом на вокзале простился со знаменитыми братьями, после чего они пустились в новое путешествие по неведомой им при жизни железной дороге. Прах братьев, сопровождаемый равномерным стуком колес, проследовал через Москву мимо станции Чесменская, мимо старого знакомого, Николо-Перервинского монастыря, мимо усадьбы Царицыно и остановился на станции Шарапова Охота Московско-Курской железной дороги, где встречен был крестьянами Отрады, Хатуни и окрестных деревень. Далее останки были доставлены, казалось бы, на веки вечные в знакомую уже родовую Успенскую ротонду-усыпальницу, воссоединившись после долгой разлуки с прахом Ивана и Владимира. Новое переселение было увековечено двумя памятными досками, одну из которых разместили в Юрьевом монастыре, а другую — в отрадненской ротонде.
Итак, прах братьев Орловых совершил три переезда, но и это оказалось не все. Самое страшное уже маячило над Россией зловещей тенью большевизма, обратившейся вскоре в развевающиеся кровавые полотнища.
После революции в Отраду зачастили комиссии, среди членов которых попадались и порядочные люди — специалисты, но визиты происходили под неусыпным контролем невежественных комиссаров, многие из которых не прочь были на дармовщинку погреть руки, а кое-кто из них в своих действиях руководствовался не разумом, а слепой злобой и жестокостью; такие готовы были жечь, ломать и крушить все, что, по их мнению, нельзя было продать за сребреники.
Одна из таких спецкоманд, нагрянувших в Отраду в 1924 г., быстро нашла среди жителей села Семеновского сообщников себе под стать, которые провели их в подвальный этаж Успенской ротонды. Около усыпальницы сложили и развели огромный костер, гробы выволакивались на улицу и вскрывались.
Суетившиеся вокруг костра духовные безымянные карлы швыряли в пылающий костер бренные останки некогда могущественного клана «екатерининских орлов», патриотов без кавычек, чьи имена вошли в историю России. Творцы самосуда растаскивали все, что можно было продать: золотые нательные кресты, перстни, пуговицы от мундиров… Опустошенные гробы бросили на подводы и отправили на переплавку.
Что оказалось не по силам армии Наполеона, свершила шайка доморощенных негодяев. Вспоминается в связи с этим несколько иной случай, произошедший в 1921 г. с захоронением Петра I в Петропавловском соборе; повальный грабеж отечественных святынь начали с могил российских государей.
Комиссары в кожаных куртках производили эксгумацию праха российского императора, заключенного в двойной гроб: внешний дубовый и внутренний, запаянный металлический. Очевидец этого позорища вспоминает, что Петр оказался настолько искусно забальзамирован, что после двухсотлетнего пребывания в склепе лежал, словно живой, одетый в зеленый мундир Преображенского полка со шпагой, эфес которой держала правая рука. Производившие бальзамирование и заключение в гроб тела Петра голландцы, словно предвидя грядущие посягательства воров, вмонтировали хитроумный механизм, способный при снятии крышки гроба привести в движение руки огромного тела императора, что и случилось.
Эффект был ошеломляющий: комиссары в ужасе, бросая горящие факелы, расталкивая и давя друг друга, рванулись, как зайцы, к выходу из склепа.
Гробы Орловых сделаны были без хитростей. Некогда могучие кулаки, способные разметать воровскую шайку, лежали неподвижно.
Вещественная память о времени, в котором жили братья Орловы, осталась у нескольких счастливцев, жителей подмосковных резиденций Алексея и Владимира. В 1909 г. на берегу реки Москвы у подножия села Остров в земле найден был клад монет «разного достоинства» на сумму 22 руб. 55 коп. с датами чеканки от 2-й половины XVIII до начала XIX века. Самая поздняя дата чеканки говорит о времени сокрытия клада — не ранее 1805 г. Монеты были возвращены находчику, так как, по-видимому, в то время «не представляли музейной ценности».
А в 1950-х гг. в селе Семеновском нашли около двухсот «серебряных рублей Екатерины II, разошедшихся по рукам», что не позволило установить дату самой поздней чеканки, а значит, и время закладки клада.
Зато в орловских же Беседах, соседствующих с селом Остров, обнаруженный в 1955 г. клад был передан в Государственный Исторический музей (под № 83430) и потому досконально исследован. Это была настоящая нумизматическая коллекция XVIII века. Монеты Петра I, Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Петра III и Екатерины II (дата самой поздней чеканки — 1766 г.) хранились «в ангобированном кувшине со спиральным орнаментом, нанесенном красной краской».
Многое из отрадненского замка, как называл В. Г. Орлов свой загородный дом, из Нескучного дворца, из владений в селе Остров было раздарено, а потом и растащено.
Один из «лошадиных портретов», принадлежавших А. Орлову, был обнаружен в особняке Н. Н. Оболенского на Сивцевом Вражке, который ранее принадлежал коннозаводчице А. М. Хилковой (вспомним, что в свое время князь М. П. Хилков был секретарем на скачках у А. Орлова). Я. И. Бутович, приехав в гости к Оболенскому, проявил интерес к находившимся у него картинам, и старый, служивший еще Хилковой, слуга, напомнил хозяину, что на чердаке есть картина лошади, которой когда-то очень дорожили, так как картина принадлежала, как он выразился, «еще самому батюшке Орлову». «Знаю — хлам» — ответил хозяин, и, поскольку очень куда-то спешил, предоставил возможность самому Бутовичу совместно со слугой достать и осмотреть картину. Для гостя находка явилась настоящим кладом. Это было изображение головы красно-бурой лошади в окне конюшни. Написана она была по заказу самого графа А. Орлова Францем Бартоломеем. Рама картины, современная портрету, размером 125x142 — дубовая, массивная, окрашенная в коричневый цвет. Бутович предполагал, что на картине изображена «кобыла Сметанка, дочь Улана и Сметанки», — одна из заводских маток, и является единственным подлинным и дошедшим до нас изображением орловской кобылы «почти что времени образования породы».
На оборотной стороне портрета справа сохранилась надпись «Галерея графа Орлова… (неразборчиво)… Сметанке 1200 р.», а в левой части черной краской другая надпись: «Сия картина принадлежит графу Орлову прозвания этой Сметанка 5000 — Франц Бартелемей».
В сохранившихся копиях писем отрадненского архива нет никаких намеков на обстоятельства убийства Петра III. Надо полагать, что Владимир Орлов решил предать огню сведения не только интимного свойства, в пепел превратилось многое из того, что не подлежало огласке по политическим мотивам.