1

Напрямки сквозь дебрь Полиен ехать остерегался, боясь увязнуть в беспутье. Род не настаивал. Хотя и почитал лес своим родным домом, а до Суздаля добираться не доводилось. Согласился сделать клюку: поскакали на Рязань. Оттуда на дощанике по Оке спустились до Мурома. Наезженная дресвяная Муромская дорога вела их через леса уверенно.

- Вон сиганул рубль серебром! - указал Полиен на лисицу-огнёвку, пересёкшую путь.

Род не интересовался ценой лисьего меха, ибо лавливал пушных зверей не для промысла. Однако он заметил необычную разговорчивость Полиена. Только что тот без умолку болтал о Рязанском князе Владимире Святославиче. Уж так-то жалостно смотрелся этот Изгой под рукой северского властелина, коему пошёл служить. Порой при виде его просто подмывало проявить щедрость: «На тебе, убоже, что мне не гоже!» А теперь северский властелин, загнанный врагами в лесной тупик, ходит как в воду опущенный, зато юный Святославич, посаженный Гюргием на рязанский стол, будто только и делал всю жизнь, что властвовал. А уж как таровато принимал их в Рязани! Заморскими винами паивал. Пластинчатым кавардаком угощал, и белужьим, и ветчинным. Дощаник приказал снарядить, чтоб быстрей добраться до Мурома при попутном ветре, а оттуда на свежих конях без промешки скакать до Суздаля. Не подозревал Полиен, как благодарен Владимир Рязанский Роду, предсказавшему ему счастливую участь.

Если осиротевший оружничий пытался утопить горе по своему умершему князю в несмолкаемой речи, то спутник его, молчаливый Род, тоскуя по другу Ивану Гюргичу, не находил сил поддерживать разговор.

- Вот и часовня Крест! - воскликнул Полиен. Род не ответил. - Эта часовня, - продолжал Полиен, - стоит на пересечении главных дорог: из Ростова на Владимир и из Кучкова на Муром.

- Из Кучкова? - ожил и встрепенулся Род.

- Ну да, из Красных сел. Разве тебе не ведомо? Суздаль, Ростову брат, град Владимира, стоит у главного дорожного перепутья.

- Не бывал в Суздале, - вновь понурился Род.

- Вот минуем монастырь Бориса и Глеба, первых наших святых, - показывал Полиен, - а там Юго-Западные ворота.

Позади остался земляной вал. Потянулись узкие деревянные улицы с любопытствующими прохожими, жмущимися к бревенчатым стенам.

- Премноголюдный град, - с гордостью сообщил Полиен. - Около двух тысяч жителей… А вот и церковь Богородицы на перекрестии главных улиц. Во Владимире по приказу князя Андрея точь-в-точь такую построили на таком же месте… А вот и детинец! - кивнул он на деревянные стены. - Гляди, ров какой: две сажени в ширину и в глубину, а внутри пластьём ослонен… Вот и Никольские ворота. По пути к Ильинским, пока доберёмся до дворца, увидишь три храма - Иакима и Анны, Рождества Богородицы и Успения Богородицы…

У дворцова крыльца одновременно с ними взошёл на ступени толстый боярин, только что покинувший колымагу. Его степенная борода, подобно полноводной реке, так и играла серебром.

- О, Полиен! - удивился он. - Какими судьбами? С какими вестями?

- С худыми, Ярун, с худыми, - пробормотал оружничий. - К самому князю Гюргию Владимировичу поведатель от Ольговича Северского с очень худой вестью.

- Нет, сию минуту нашего князя во дворце. А что такое стряслось? - насторожился боярин.

- Что стряслось, о том поведатель лично скажет, - заявил Полиен, помня строгий наказ Святослава Ольговича. Нет, смерть такого, как Иван Гюргич, значительного лица не впопыхах и не каждому встречному должна быть объявлена. - Скачем в Кидекшу, - решил Полиен.

- Куда? - не расслышал Род.

- В княжий дворец на Нерли под Суздалем. Там сейчас наш господин.

- И в Кидекше его нет, - хмуро глянул боярин, явно обиженный недоверием Полиена.

- Так где же он? - потерял терпенье оружничий.

- Со временем будет здесь. Жди и береги свою тайну, - усмехнулся серебряный бородач, удаляясь.

- Кто это? - спросил Род.

- Это Ярун Ничей, ключник князя Гюргия. То же, что и боярин Пук при Ольговиче. Много знает, а все ему мало!

Тем часом из колымаги вышла женщина в серой понке и остановилась поблизости. Держалась так, что Ярун Ничей, с коим она, видимо, и приехала, оставался все время к ней спиной и появления её не приметил. Когда боярин ушёл, женщина, резанув сердце Рода знакомым металлическим голосом, тихо произнесла:

- Родислав Гюрятич… - В следующий миг её холодная рука оказалась в его жаркой ладони.

- Вевея?

- Глазам не верю, Родислав Гюрятич, собственным глазам никак не могу поверить… Ты жив? - лепетала девушка, дрожа выпростанными из-под понки рыжими локонами.

Он сжимал чужие холодные пальцы, будто руку самой Улиты.

- Давно ли из дома? Скажи, как боярышня?

- Из дома… ой!.. второй месяц. А боярышня… ой!.. твоими молитвами, - высвобождала пальцы Вевея, пронзая Рода острыми глазками.

Он все же не удержался и поцеловал Улитину сенную девушку в лоб. В ответ она неожиданно обняла и поцеловала в губы.

- Как только жив остался, ясен сокол наш, Пётр Степанович?

Напоминание об усыновлении смутило его больше, нежели её объятья и поцелуй.

- Не называй меня Петром, - отстранился он. - Как жив остался, расскажу после. Сначала расскажи ты.

Полиен не дал им продолжить, громко спросил:

- Что за вислёна удерживает тебя?

- Ничуть не вислёна, - обиделся за Вевею Род. - Она сенная девушка моей Улиты, - вырвалось у него слово «моей», и такая оплошка сразу же отразилась злой искоркой в колючем взгляде Вевеи, напомнив о её предательском подглядывании в стенной глазок. - Как же ты оказалась в одной колымаге с чужим боярином? - подозрительно наморщился Род.

- Князь Гюргий отправил нас за малахитовым ларцом с хрестьчатой золотой цепкой для… - слишком поторопилась с ответом Вевея, тоже оплошав и оттого спутавшись: - Для… для…

- Ах, значит, тебе ведомо, где сейчас князь Гюргий? - выручил её вопросом Полиен.

- Он в каменном доме на Хлебной горке, на Конёвьей площадке, - выпалила она. - Обождите… Да обождите же…

Однако Полиен без лишних слов потянул Рода к коновязи. И вот они уж поскакали по кривым улицам, оттесняя к стенам прохожих…

- Эй, где эта Хлебная горка, Конёвья площадка? - окликал Полиена Род.

- Следуй за мной. Я знаю, - торопил его спутник. - Один там каменный дом вдовы Медорады…

Вот они проводят коней меж кирпичными вереями открытых ворот, взбегают по крыльцу с навесом на пузатых столбах, а в глубине двора видна пыльная кареть с невыпряженной четверней, и около неё рыскает возатай, очень похожий на кучковского кощея Томилку.

Какие дела у Вевеи в Суздале? Как она связана с этим домом? Отчего здесь Томилка? Задав себе вовремя эти вопросы, Род, возможно, и не поторопился бы входить в неприятный дом. Однако, уставший с дороги, сбитый с толку происшедшей сумятицей, он думал о несущественном. Бедный зеленью, плотно застроенный, Суздаль показался ему неуютнее, суматошнее иных городов, даже таких, как Кучково. А каменный дом вдовы Медорады громоздился среди бревенчатых теремков, как боров среди козлят. Первую настороженность вызвала мысль: отчего ни на крыльце, ни в сенях их никто не встретил, слуги словно попрятались? Тишина… И вдруг в этой тишине, у которой явно были глаза и уши, раздался истошный, пронзительный, не забываемый по своей характерной писклявости голос, вернее крик, раскатившийся по многочисленным переходам и закуткам:

- Аме-е-е-лфа-а-а!

Род мгновенно отметил, что перед этим криком слышал неведомо чьи шаги впереди. И тут же увидел чьи. В двухсветных сенях перед внутренними покоями стоял человек в распашном охабне. Стоял он спиной к подошедшим следом Полиену и Роду. Этого человека и со спины нельзя было не узнать.

- Аме-е-елфа-а-а!

Из внутренних покоев на крик вышел великан, как показалось под низкими сводами, хотя не такой уж и великан, скудобородый, грузный, болезненно белый лицом. Он недовольно повёл длинным, кривым носом по сторонам и тут же сосредоточил колючий взгляд маленьких глаз на крикуне:

- Пошто не побережёшь глотку, Степан Иваныч?

Низенький Кучка, запахнув обширный охабень, засеменил к своему высокому государю. Князь Гюргий неторопливо застёгивал накинутый только что пониточный кафтан, совсем не княжескую одежду.

- Не гораздо эдак… не попригожу… Давно вижу… - захлёбываясь, верещал Кучка. - Мыслишь, князьям все дозволено. С боярскими жёнами спать? Я тебе не холоп!

Князь Гюргий не слушал обесчещенного боярина. Он смотрел на вошедших следом Пол иена и Рода.

- Вы тут почему? Ты, Полиен, зачем? Где господин твой, мой сын Иван? А тебя, парень, я будто видел когда-то где-то…

По лицу князя, несмотря на суровый голос, было заметно, что нежданные посетители пришлись весьма кстати.

Разъярённому Кучке и появление посторонних не поубавило прыти.

- Во-ло-детели! - вопил он. - Жизни, земли им подавай! А ещё подавай и жён!

- Я тебя узнал, молодец, - дружелюбно улыбнулся Роду князь Гюргий. - Ты вот этого всполохнувшегося боярина наречённый сын Пётр Степанович.

При этом имени Кучку словно окатили ледяной водой. Он внезапно смолк, в то же мгновение обернулся и при виде живого, невредимого Рода остался с открытым ртом.

- Моё подлинное имя Родислав Гюрятич Жилотуг, с твоего соизволения, государь, - твёрдо сказал Род.

Князь Гюргий чуть приметно подмигнул, дескать, ему все ведомо.

- Сын писал о тебе, - сказал он, словно позабыв о Кучке. - Со слов Короба Якуна знаю: ты его лечил. Как он здравствует?

- Государь! - вмешался Полиен. - Боярин Родислав Гюрятич послан к тебе князем Святославом Ольговичем Новгород-Северским как поведатель.

- Что ты должен поведать? - посуровел Гюргий.

Род сделал поясной поклон, коснувшись рукой пола.

- Государь! Сын твой Иван Гюргич, не снеся тяжкой лихоманки, в ночь на прошлый понедельник ушёл из жизни.

- Как? - воскликнул князь. - Он же поправлялся…

- Порой хорошее предвещает дурное, - опустил голову Род.

- Бог наказывает грешников, - прошептал Кучка, осеняя себя мелким крестным знамением.

Князь услышал этот шёпот.

- Едем во дворец, - сказал он Роду. - Там наедине расскажешь все потонку. А ты, грешник, - снизошёл он обернуться к Кучке, - брось блажить. Готовь людей в поход. После похорон Ивана двигаюсь на юг в подмогу брату Святославу. Выходи на Старо-Русскую дорогу у Мостквы-реки на мой позов. Там встретимся.

На похороны Кучку не позвал князь Гюргий. Слышали его последние слова взошедшие в палату боярин Ярун Ничей с малахитовым ларцом и Вевея позади него. Сообразив свои дальнейшие поступки без приказа, ключник бросился с ларцом обратно в колымагу. Вевея тут же канула невесть куда. Князь, не возвратясь во внутренний покой, отбыл бок о бок со своим боярином. Полиен и Род верхами поскакали следом. Кучка, сбитый с поля боя происшедшими событиями, остался в мрачном одиночестве. Амелфа же, из-за которой так заполыхал сыр-бор, не появилась вовсе.

 

2

В чужих хоромах не расположишься по-домашнему. Изволением князя Гюргия Род был помещён в тереме покойного Ивана Гюргича, что поблизости от княжого дворца. Привёл его Полиен, живший здесь со своим господином до отъезда в Новгород-Северский. Роду предстояло дождаться, пока младшие Гюргиевы сыновья, Борис и Глеб (видимо, названные в честь первых русских святых), привезут тело старшего брата для похорон в Суздаль. Он бродил по осиротевшим теремным палатам и переходам, слушая тишину. Мрачная, потерявшая хозяина челядь прислуживала ему. Один более-менее короткий знакомец был у юноши в Суздале - Короб Якун. Но с большим придворным боярином не пообщаешься запросто. Полиен же отбыл по печальному делу вместе с молодыми князьями. Перед отъездом он успел сообщить Роду, что в тот день, когда произошла бурная встреча в особняке Медорады, боярин Кучка покинул Суздаль, увёз свою подружию и Вевею. Теперь не у кого расспросить об Улите, Якиме, Овдотьице. Род бродил из угла в угол, гадая: смирится ли на сей раз боярин Кучка с явным бесчестьем? Внутренний голос подсказал: не смирится.

Тесный, суматошный Суздаль не располагал к прогулкам по узким уличкам. Единственный раз Род покинул Иванов терем с целью подыскать в торговых рядах пуговицу для кафтана, оборванную в пути.

День был истинно летний, знойный. За красными рядами на площади алел полотняный шатёр. Взобравшись на бочку, мужик, одетый боярином, что-то кричал собирающейся толпе. Он указывал на шатёр, откуда лилось разухабистое пипелование .

- Что это? - спросил ещё малосведущий в городских делах лесовик и воин у разбитного торговца пуговицами.

- Скоморошня, али не видишь? Палата потешная.

Род протиснулся сквозь толпу.

Ряженный боярином скоморох в красном колпаке вместо гор латной шапки распевно выкрикивал:

Род взошёл в шатёр вместе с охочими зрителями. Когда занавесь над помостом взлетела вверх, взорам открылись два скомороха в бабьих личинах. Как явствовало из действа, это были сводница, хозяйка дома, вдова Проскудия, и боярская жена Мамелфа, прибывшая к своей знакомице якобы погостить.

- Были бы хоромцы, будут и знакомцы, - ехидничал из-за занавеси скоморох, поясняющий действо.

- Ах, - ворковала тем часом Проскудия, распаренная после бани, - вечор меня зеленушка уползал, уёрзал и спать у клал, - хвалила она будто бы банный веник, а намекала на нечто более щекотливое, ибо сведущие зрители с удовольствием хохотнули.

Вдова-знакомица оказалась и завзятой знакомщицей. Вот вошёл в покой местный князь Силан. И Мамелфа, видимо уже знавшая его через Проскудию, заегозила на своём табурете…

А в следующей картине княгиня Нунехия, оставленная в загородном дворце, изливала в песне тоску с высокой теремной башни:

В этом вдовушкином доме, сразу же приведшем Роду на ум гнёздышко Медорады, расцветало пышным цветом зазорное, краденое счастье. Скоморох из- за занавеси песенно пояснял:

Уворованное непрочное счастье разрушила хитрая прислужница Мамелфы Фивея. Подозрительный муж боярин Спевсипп наказал девке следить за женою в гостях и - чуть что - послать весточку. Его сообщница не замедлила известить о тайных свиданиях Силана с Мамелфой. И вот в доме вдовушки разыгрывается душераздирающая сцена, после чего муж-рогач увозит подружию-блудню домой. Уж там-то ждут её скорый суд и расправа. Скоморох из-за занавеси поёт:

Тут настигла беда и самих скоморохов. Вне шатра вдруг зазвенело оружие, загремела грубая брань. Столбы, поддерживающие полотняный свод, зашатались и рухнули, накрыв гостей и хозяев действа тяжёлой материей. Род, выпрастываясь из свалки, без труда разорвал над собой полотно и оказался под солнцем на свежем воздухе. Кмети расправлялись с беспомощными людьми, спелёнатыми шатром. Род вырвал алебарду у наиболее заядлого избивателя, а самого отшвырнул. Княжьи люди набросились на него, да быстро смекнули, что не на того напали.

- Ты кто? Ты кто? - орал их старшой.

- Боярин Жилотуг к твоим услугам! - бросился к нему с чужой алебардой Род.

- Окстись, боярин! - остудили его. - Мы правое дело делаем. По приказу. У государя наследник умер, а тут потешествуют…

Род опустил оружие. Стыдно стало, что оказался свидетелем потешного действа, словно бы позабыв о смерти Ивана Гюргича. Уходя прочь, он увидел в сторонке того самого скомороха, что так затейно вёл песенный ехидный рассказ из-за занавеси.

- Неужто не знали о княжом горе? - подошёл к нему Род.

- Уж нам ли все знать да ведать! - вздохнул избитый. - Мы нынче только из Красных сел.

- Из Кучкова? Постой, - тщетно пытался остановить его Род. Скоморох удалился.

Значит, в Красных сёлах Кучкин позор известен. Род заподозрил, что теперешний разгром скоморошни велено было сотворить не столько из-за княжого горя, сколько из-за княжой рассерженности. Уж слишком прозрачны намёки на подлинные события в Суздале. Имена лишь слегка переиначены: Амелфа - Мамелфа, Вевея-Фивея… А суздальские обыщики сноровисты не менее Дружинки Кисляка из Кучкова. Всё в точности мигом донесли кому следует, не замедлили.

Одиноко бродя по печально-тихим Ивановым хоромам, Род думал о Вевее. Глупьём или с каверзным умыслом она сообщила им с Полиеном, где отай находился князь? Знала ведь, что и Кучка там вот-вот должен появиться. Стало быть, умышляла каверзу. Как он поначалу обрадовался Вевее и как теперь презирал её!

Мысли его поспешно перенеслись к Улите. Сосредоточенно глядя из высокого растворенного окна в небесную пустоту, он увидел свою ненагляду в её одрине. Зелёные глазки боярышни выдавали крайнее беспокойство. Наливные щёчки обагрил тревожный румянец. Что она делает? Укладывает девичьи наряды в кожаный короб… Куда собралась?

Мучимый пустыми догадками, Род ободрял себя тем, что сразу же после княжеских похорон простится с Суздальским Гюргием и наконец-то уедет в Кучково.

Тело Ивана привезли к следующему утру. И начались мрачные плачевопльствия. Каменного гроба не открывали. Видимо, спустя много времени труп выглядел нелепно. Перед гробом вели коня, несли стяг. Княжеская семья, бояре и гриди шли в плачных одеждах и черных шапках. В церкви у гроба установили копье. День был жаркий, а панихида долгая, и в подсвечниках от духоты гасли свечи.

Повечер тризновали не в самой церкви, а под открытым небом в церковной ограде. Столы были уставлены яствами пообилу. Обережь окружала тризников.

Якун Короб ещё поутру у дворца заприметил Рода и долго расспрашивал о последних днях князя, а в шествии оставил подле себя. И повечер на тризне посадил рядом. По иную сторону от Якуна сел Владимирский князь Андрей Гюргич.

Сам Гюргий сидел во главе стола, насуплен, немногословен. Одесную его, опустив очи долу, окаменела прибывшая из Кидекши княгиня-гречанка. Коротко помянув ратные доблести покойного сына, скрепивший сердце отец благодарно отозвался о братней любви к Ивану Северского князя Святослава Ольговича.

- Я велел передать ему: не тужи о моём сыне - если этого Бог взял, то другого к тебе пришлю, - поднял голову Гюргий.

Всем уже было ведомо, что сын его Глеб остался с Ольговичем. Тело Ивана привёз Борис. Род знал, что и Полиен не вернулся, стал оружничим Глеба.

- От смерти нет зелья, - немощно произнёс в наступившей мёртвой тишине девяностолетний любимец и воспитатель Гюргия его тёзка Симонович, суздальский тысяцкий, сын варяжского выходца Шимона.

- А от старости зелье - могила, - тихо сказал соседу по столу Коробу Якуну Владимирский князь Андрей, не любивший властного старика.

Якун усмешливо обратился к Роду:

- Какой же ты зелейник, ежели не помогло в беде твоё зелейничество?

Юноша угрюмо повторил слова девяностолетнего старца, что от смерти нет зелья. И это, видимо, не понравилось князю Андрею, потому что тот резко метнул в него косой половецкий взгляд.

- О твоей великой зеленомудрости писывал мне покойный Иван в своих грамотках, - процедил он, - Вовсе ты, как теперь знаю, и не сын Кучки.

- Я не сын Кучки, - подтвердил Род.

- И не брат Кучковны Улиты, - продолжил Андрей.

- Не брат, - с вызовом сказал Род.

Князь, совсем потемнев лицом, отвернулся.

- Ведь твоя зелейная снадобица, - вернул вспять разговор Якун Короб, - должна содержать не то зелье, чтоб в землю, а то, чтоб жилось?

Род, внезапно охваченный подозрением относительно намерений князя Андрея насчёт Улиты, ничего не ответил. Он уж уверился, что письменное вмешательство Ивана в личную жизнь младшего брата ни к чему хорошему для Рода не привело. Андрей ух как был недоволен появлением на Суздальской земле предмета воздыханий его избранницы! Значит, у юного Жилотуга объявился могучий враг.

Когда тризники, насытившись и изрядно выпив, заговорили разом, Андрей, перегнувшись через спину Якуна, изрёк Роду в самое ухо:

- Езжай назад, зеленяк, а то худо будет!

Юноша не успел ответить. Вновь воцарилась тишина за столами. Властно заговорил князь Гюргий:

- Немедля иду на юг. Верну Северскому его удел. Займу Киев…

- На юг! Долой Изяслава! - подхватила дружина.

- А ты что скажешь, Громила? - обратился ростово-суздальский властелин к седоусому, зеленохохлому, мудрейшему паче других советнику.

Род по необычному виду запомнил этого дружинника ещё на пиру у Кучки и теперь сразу узнал его.

Громила поднялся и густо заговорил:

- Ежели мыслишь на юге великое владение приобресть, понапрасну потрудишься. Не пустых, разорённых воинами земель надобно искать, где людей остаётся мало, а впредь будет ещё меньше. Без людей земля бесполезна. Ведь и тут у тебя земли изобильно, да людей мало. Весьма изрядно ты рассудил строить и населять города. Ещё рассуди: сколько воистые князья опустошали огнём и мечом свои земли, столько тебе, бывшему в покое, они земель своими людьми населили. К тебе, слыша тишину, благоденствие, а паче всего правосудие, люди тысячами идут от Чернигова и Смоленска, из-за Днепра и от Волги. Доходами ты обилен. А полей и лесов ещё ох как много! Того ради советую прилежать дома об устроении земли. И вскоре узришь плоды трудов своих. Будет у тебя и людей довольно, и городов и сел более, чем на юге. Так зачем вся оная Русь? Севером станешь силен, на юге будешь страшен и почитаем…

Дружина слушала затаив дыхание. И чувствовалось, не потому, что сам Гюргий благосклонно внимал тяжёлой речи Громилы. То, что вещал старый седоус - лоб коленом, по сердцу приходилось суздальцам, не охочим до частых войн.

Но вот северный володетель прервал дружинника:

- Помолчи пока. Твой совет - на десятилетия, моё решение - на седмицы. Труд добывает долго, меч быстро. Иду на Киев!

Княжье окружение зашумело. Не от радости, а от облегчения при завершении спора. Род исподволь заметил, что князь Андрей, внимавший словам Громилы сосредоточенно, как собственным мыслям, при отцовском решении поднялся из-за стола и направился к Гюргию. Чуть послушав Андрея, тот отмахнулся. Упрямый сын вновь заговорил, да только, видимо, совсем о другом, потому что поглядывал в сторону Рода. Туда же зыркнул его отец.

Род понял: этот миг для него решающий. И без позова подошёл к Гюргию. Мало он знал его. Из их краткой беседы после встречи в доме вдовы, когда пришлось доложить о лечении бедного Ивана и его последних днях, юноша уяснил, что могущественный суздалец на него нелюбья не держит. За усердие даже благодарен ему.

- Отпусти меня, государь, на Мосткву-реку, - по-сыновнему, как к отцу, обратился Род к князю. - Дозволь малость передохнуть от двух пленов и многих битв.

Гюргий ласково улыбнулся.

- По названым сестричке да батюшке заскучал?

Род, пряча чувства, опустил голову.

- По родным местам.

Гюргий бросил взор на Андрея. Тот стоял с деревянным лицом.

- Родные места не уйдут, - посуровел сильнейший из оставшихся в живых сыновей Мономаха. - А я ухожу. Ты пойдёшь со мною.

Это была минута, когда Род острее всего ощутил тяжесть княжеской службы, словно нового плена, и возжаждал свободы. Он уже не мечтал о боярстве, о возврате родительской жизни, так подло отнятой. Он мечтал о свободе. Тем не менее нашёл силы вскинуть голову и твёрдо произнести:

- Твоя воля, государь.

При таких словах просветлело лицо Андрея.

 

3

Пройдя поприще, строили привал на ночь. Не оказывалось под рукой села, ставили прямо в лесу или на первой поляне шатры для князей и дружины, а для неприхотливых воев клали хвойные пуховики из ели и сосны.

Глухая полночь завела Рода в дром, не менее глухую лесную чащу, где вокруг сплошное сушьё-крушьё, из коего не искушённый лесной жизнью человек без чуда не выберется. Однако Род не боялся дрома. Ползая ящерицей по траве, он размыкал её руками, разглядывал, нюхал. Не зря князь Андрей зеленяком его обозвал. А луна, ласковая подружия дневного бога Ярила, откинув тучки, так и улыбалась ночному гостю: ищи, любезный, бери, чего сердце просит. Но не сердце просило юношу копаться в полуночной голубой траве. Повечер Короб Якун поманил его к князю Гюргию. Пришлось приблизить свою пегую кобыленку к булано-пегому княжьему жеребцу. Вот уж смутилась, бедная! Самовластец, сучив ущербные глазки, пожаловался: «Сон не берет, дрёма не клонит, еда на ум нейдёт». С надеждой глянув на юношу, государь искательно улыбнулся: «Ваня-покойник писывал о твоих искусствах. О, врачу! Уврачуй!» Род почтительно пояснил, что не естся Гюргию Владимиричу оттого, что не спится. А ночной сон отгоняется переизбытком дневных забот. А уж коли и место дневного сна заняли дневные заботы, это никуда не годится. «По-иному нельзя. Я - в походе. Всю жизнь - в походе! - подосадовал Гюргий. - Ты мне не причину указывай, а дай средство». Род чуть-чуть пораскинул мыслями, потом высказал их вслух: «Если сделать отвар из лесной чемерицы, иначе сказать - дремлика, это средство, пожалуй, будет не столь могучим. Крепче всего пёсьи вишни, по-народному - одурник, или сон-трава». Князь опасливо замахал руками. «Не иначе намереваешься своего государя наулёжь усыпить? - всполохнулся он. - Нет уж, травный лечец, без ума усердный! Одурник твой мне ни к чему. Эдак чужого не высплю, а своё просплю. А продрав глаза, буду ходить спень спнём». Короб Якун поддакнул: «Крепкий сон - смерти брат». Род вызвался приготовить то и другое зелье, поначалу применить более щадящее.

Знал он, что сон-траву лучше собирать в полночь: полночный сок в ней куда забористее! Вот и законопатился в дром и пустился в поиски с помощью луны. А лесную чемерицу ближе к рассвету нашёл в подлесье. Осталось сквозь дрянной кустистый ерник продраться, за ним чуялась дорога.

Когда, весь в репье, он уж готов был, выпраставшись из ерника, выскочить на Старо-Русский путь, по которому двигалась суздальская рать, его остановило женское пение. Ещё прежде оно казалось стоном, будто бы рвущимся из многих грудей. Как он ни силился, не мог понять, объяснить себе этого звука. Вовсе не лесной звук. Он подобного прежде не слыхивал. И вот теперь ясно понял: бабы жуткую песню тянут. Что за бабы? Зачем жалобно голосят в этакую рань? Благоразумно он не поспешил выходить из ерника, лишь раздвинул кустарник, обнаружив странное зрелище.

Дресвяная дорога, выйдя из леса, стремилась по полю к чуть приметным избам. На поле, вернее, на лугу с выщипанной травой черным полумесяцем вспахана полоса. Нет, это не полумесяц, а круг, венчающий село и вот-вот готовый сомкнуться. Вспашка уже пересекла дорогу, разрушив дресвяное покрытие. Оставалось допахать несколько сажен, чтобы завершить круг. А вон и поющие пахари. Но - Сварог их накажи! - что за пахари? Полунагие бабы, девки, старухи. У девок косы расплетены. С баб и старух сорваны головные платки. Распустив волосы, зеленогривыми ведьмами встречают они ранний рассвет. Несколько наиболее увесистых баб сидят на досках, положенных сверх сохи. Несколько девок придерживают соху позади. Остальные, впрягшись в неё, натянув постромки, тащат своё орудие, оставляя полосу вспашки. Песня при этом звучит надрывная:

Из песни Род понял, что дорога проходит через село Шеломница. И ещё от волхва Букала он знал о древнем обычае опахивать свои села при близком бедствии и напасти, чтобы несчастье остановилось за бороздой и не смело переступить её. Стало быть, смерды-шеломничане, напередки узнав о движении княжеской рати, почли за благо испытанным пращуровским приёмом обезопасить себя. Вот уж и круг соединили и, разложив скатерть-самобранку, развязав припасённые узелки, сели пиршествовать. Роду стало жаль ночных тружениц. Он уже слышал издалека за лесными дорожными поворотами с северной стороны лязг оружия, ржанье коней, неотвратно накатывающийся гул большой рати. С ночного привала воины поднимаются до свету. Не на работу, а на войну не сам пробуждаешься, а тебя пробуждают, лишнего мгновения не подарят. Часу не минет, и пересечёт грубая полновластная рать маленькую зеленокровельную Шеломницу, обабит девок, обрюхатит порожних баб, что так старательно опахивали село. Многого недосчитаются смерды-шеломничане в своих подклетах, медушах, кладовых. Замрёт вдали ржанье уведённых коней, и останется утирать слезы селу, ободранному как липка.

Однако выученик волхва на сей раз оказался плохим провидцем. Чу! - оборвался шум надвигавшейся суздальской рати. Тишина воцарилась. Только ночные пахарки, хлебнув медовухи с устатку, верещат над самобранкой, словно пипелы. Почему же остановил Гюргий свою тьму тысяч? Неужто пращуровский приём и ныне оказал силу и несчастье не посмело преступить начертанный сохой круг? Род ещё некоторое время ждал: мало ли отчего кратенькая задержка? Но скоро понял: жданки надобно прекратить. Вот уж и пахарки покинули своё место отдыха, не от кого прятаться в ернике. Он вышел на обеспыленную росой дорогу и споро зашагал в направлении войска. Одно памятное обстоятельство подсказало юноше причину задержки рати. Несколько дней назад, когда переправились через Мосткву-реку и миновали повёртку на Красные села, Гюргий, к своему крайнему раздражению, обнаружил, что Кучка не вышел к нему с помогай. Князь не преминул послать к ослушнику некоего Мамику-сотника, местного, из села Арати, зверовидного мрачного бобыля, что до ратной кабалы был поводчиком и кормился медведем. Пожалуй, этот Мамика теперь вернулся и передал государю нижайшую просьбу подданца Кучки обождать его московские силы, а нелюбье отложить. Род остановился середь дороги, прикрыл глаза, сосредоточился и представил боярский терем в Кучкове. Что же увидел? У распахнутых широких ворот - возы, груженные не походной кладью, а ценным домашним скарбом. Будто боярин собрался не на войну, а в иную вотчину. Откуда же ещё у Степана Иваныча вотчина, помимо москворецких его земель? Род почесал в затылке, встряхнул головой и прибавил шагу, не теряясь больше в догадках.

А вот и первые воины лежат на траве, пожёвывая чемеру. Они издали заметили юношу, и до чутких его ушей долетел неторопливый переговор:

- Наш молодой колдун шествует…

- Чтой-то уж и колдун? Лечец-травник.

- Не просто лечец, а истинный волхв.

- А я слыхал: сын волхва!

Род, подойдя, приветливо оглядел спорящих:

- По какой причине неурочный привал?

Все четверо вскочили.

- Кабы нам знать да ведать! - почтительно произнёс старший.

Род счёл за благо не идти к Гюргию с пустыми руками, отыскал в обозе свои пожитки, развёл костёр и принялся готовить два зелья. В обозе мечники, седельники и коштеи тоже не ведали причины задержки.

- Я не зна-а-аю, князь знат, - распевно ответил один из них.

К колдовскому костру все подходить остерегались. Роду надолго посчастливилось остаться наедине с собой. Он почуял за спиной человека, когда оба зелья были готовы. Сидя на корточках, обернулся - позади возвышался Короб Якун.

- Что ж у тебя получилось, друг? - поинтересовался боярин.

- Отвар из дремлика, порошок из о дурника.

- Как государю этим воспользоваться?

- Отвар принять внутрь или порошком покурить и подышать этим куревом.

- Дай-ка для начала отвар. Гюргий Владимирич сызнова ночь не спал.

- Отчего в походе промешка? - спросил Род.

Короб осмотрел вокруг и, убедившись, что поблизости нет ушей, мрачно произнёс:

- Кучка изменил.

Род едва не выронил снадобицу из рук:

- Так я и знал. На чужбину целит Степан Иваныч.

У Якуна глаза расширились:

- Ты… неоткуда было тебе узнать.

Род вместо ответа тяжело вздохнул.

- Прискакал из Кучкова ночью лазутник, - продолжал Короб, - поведал, что обезумевший старик устремляется со всею семьёю и ближними людьми в Киев к супостату нашему Изяславу. А несогласную боярыню в поруб бросил, покуда не образумится. Государь отложил поход. Негоже иметь за спиной осиное гнездо. Нынче же отборные силы двинутся к Красным сёлам. Не сносить изменнику седой головы. - Якун пощипал стриженную под государя бородку и сурово прибавил: - Седой, а глупой!

Они пошли к княжому шатру.

- Мне нельзя ведать имя красносельского лазутника? - спросил Род.

- Отчего ж нельзя? - пожал плечами Короб. - Ты наш. А в Кучкове прожил изрядно. Может, твой знакомец? Имя его Дружинка Ильин Кисляк… Почему ты вздрогнул?

- Перегрелся у костра, обдул ветер, - наскоро отговорился Род и ещё спросил: - А не сказывал лазутник этот о судьбе Петрока Малого, любительного слуги боярского?

- Петрока… Петрока… - напряг память Якун и вдруг хохотнул. - Вспомнил, сказывал. Этот любительный слуга своему господину не потакнул, не пожелал бежать в Киев. Тоже сидит в порубе.

- Зачем же Степан Иванович медлит с побегом? - вслух подумал Род.

- Стало быть, туг на сборы, - пояснил Якун Короб. - Да и подружию свою не уймёт никак. Оставлять жаль, а казнить ещё жальче.

Приблизились к Гюргиеву шатру, приметному по узорчатой златотканости и обилию вокруг боярских детей и пасынков. У длинной коновязи насыщался овсом из подвязанных торб ряд разномастных коней. Род передал боярину снадобицу с отваром дремлика.

- Сам-то не зайдёшь к государю? - спросил Якун и тут же рассудил: - Где там! Лик заострился, очи запали. Вестимо, устал, ночь не спавши, рыская по лесам. Скажи, сколько пить, отдохни, а уж после…

- Ежедень перед сном по лжице на фиал молока, - еле вымолвил Род, чувствуя на спине испарину.

Боярин ушёл. Выученик табунщика Беренди быстрым оком окинул коней и сразу определил наиболее свежего, отдохнувшего. Это была избура-гнедая кобыла. Должно быть, её хозяин отлучился давно и надолго. Отстегнув торбу, отвязав повод, Род птицей взлетел в седло и, разворачивая кобылицу, увидел Дружинку Кисляка, выходящего из шатра. Едва их взоры сошлись, обомлевший Дружинка, признавший своего старого поднадзорного, быстро взял себя в руки и завопил что есть мочи:

- Держите вора!

Вырвав лук у охраныша, он нацелился и… Нет, мастер по доносам и пыткам не мастер по стрельбе. Род даже не услышал пения стрелы. А спустя самое короткое время он уж летел по Старо-Русской дороге в сторону Кучкова.

Лететь-то летел, да мосты проклятые из давно не менянного пластья таили беду для торопливого всадника. Ссоры да которы между князьями да половецкие набеги с бродничьими разбоями так расхолодили чернедь-мужичков, что те не блюли дорожной повинности, дресва уходила в песок, умножая колдобины, а гнилое пластьё осыпалось, делая щербатыми многочисленные мосты.

Мосток-западня был мал, перекрывал не реку, а всего лишь ручей. В его-то щербатину и скользнула подкованная нога, и полетел всадник вперёд коня. Ему посчастливилось вверзиться в придорожную копну сена. Встал, встряхнулся, оглядел узкое поле, окаймлённое лесом, помог подняться своему скакуну. Кобылица хотя и всхрапывала, поводя ошеломлёнными зрачками, но, кажется, была в порядке.

Нет, содранная задняя бабка все же заметно умерила её прыть. А на порченой кобыле далеко не ускачешь. Вскоре обеспокоенный всадник спешился и приник к земле. Волновался, оказывается, не зря. Ухо уловило дальний топот многих копыт. А дальнее быстро может стать близким. За ним гнались.

Сразу рассудил: гонятся на борзых конях, стало быть, вот-вот нагонят. Бросить кобылицу, уйти пешим в лес - значит, Гюргий прежде него попадёт в Кучково. Решение созрело скорое. Род, работая понукальцем, гнал кобылу вперёд и за каждым лесным поворотом высматривал подходящее дерево. А погоня уже звучала в ушах, даже голоса доносились. В который раз оглянувшись, он увидал вылетевших из-за березняка всадников. Ещё миг - и сосчитал, что их трое. Судя по голосу, именно Дружинка Кисляк издал радостный вопль: «Во-о-он он!» Самонадеянный Дружинка, выслуживаясь перед Гюргием, вызвался сам-третей обратать Рода и выдать на княжеский произвол. Юный лесовик, яшник и воин усмехнулся, вспомнив хана Кунуя с его ватагой. В тот раз без Итларя ему бы не отбиться. Кунуевцев собралось не трое, а слишком много. Если бы любимая Улита и её нелюбимый отец были вне опасности! Из-за них даже всего-то с тремя поимщиками Роду неверным показалось вступать в неравный, хотя, должно быть, выигрышный бой. Нет, лучше добиться победы иным путём и наверняка. Счастье, что в здешних лесах Старо-Русский путь вьётся аки змий торопящийся - изгиб за изгибом, изгиб за изгибом… Помоги, Бог, чтоб за первым же поворотом возвысилась разлапистая берёза, тянущая над дорогой ветвь-руку, толстую и не слишком высокую. Многажды он сворачивал, а такой берёзы не встретил. Вот и последний поворот, за которым его нагонят. Вскинул юноша голову вверх, привычная мысль устремилась к Сварогу, но нежданно для себя он истово осенился крестным знамением и подумал: «Спаси, Христос!»

Свернув, Род сразу же бросил повод на шею запалённой кобылы. Вот тут-то и пригодились конные упражнения, которым учил в плену искуснейший Беренди. Яшник Род навострился так, что не ударил бы лицом в грязь и на самом хурултае под Шаруканью. Сейчас он вспрыгнул ногами в седло, вскинулся во весь рост и, когда кобыла проходила под деревом, ухватился за руку-ветвь, подтянулся и в следующий же миг скрылся в густоте кроны…

В двух шагах от дороги в подберезье разросся малинник. Эх, малинки бы посбирать!..

Пока поимщики подъезжали, было время задуматься о своём внезапном побеге из лагеря Гюргия. Теперь пропадай навек надежда на возвращение отчей жизни боярской. Не видать ему от суздальского властителя ни боярства, ни вотчины, никакой награды за службу. Тяжкая княжеская немилость - вот его удел. И все это ради спасения ненаглядной Кучковны и её несуразной семьи. Как их спасти? Лелеялась мысль о ненадёжном убежище в Затинной слободе под Азгут-городком. Конечно, притом что Фёдор Дурной замолвит словечко перед атаманом Невзором, а тот согласится на приемлемый выкуп. Потом лесами - до Киева. А там и Нечай Вашковец, и Первуха Шестопёр помогут старому москворецкому изгою с его семьёй приблизиться к Святославу Всеволодичу, своему господину. А для Улиты и Рода наступят райские дни. Ах, мечты, мечты!..

Дружинка Кисляк со товарищи натянули поводья под самой его берёзой.

- В лес бежал, блудень! Бросил коня, пёсья мать! - заругался кучковский обыщик.

- Далеко не уйдёт. Я Волковский лес как свою ладонь знаю, - изрёк хмурый бородач.

Третий, молодой и, должно быть, ленивый, спешился:

- А на кой ляд его искать? Приведём назад кобылу, скажем: порешили парня в стычке.

- Это надо доказать трупием, дурья голова, - пояснил Кисляк. - Я посторожу коней, а вы поищите.

- Может, нам посторожить коней? - прищурился молодой.

Роду грели душу их отношения. Он ожидал развязки.

В конце концов все втроём решили перекусить. Бородач надоумил, что беглец попытается скосить путь, выйти лесом на деревню Пешаницу, а оттуда прямая дорога к Мосткве-реке, к Красным сёлам. Отдохнув, они засветло примчатся к Пешанице по наезженному просёлку, а там спрячутся у Красносельской повёртки и отай дождутся пешего беглеца. Это всем пришлось по душе. Своих коней пустили пастись стреноженными в придорожные травы, кобылу Рода не тронули, потеряли к ней интерес.

Совсем поблизости от берёзы, в кроне которой скрывался Род, возник уютный костёр. Затрещало, как в родном очаге, потянуло домашним дымом. Аромат жареной курятины достиг ноздрей Рода.

- Видел нынче во сне калиту из сафьяновой кожи, - разговорился Дружинка Кисляк. - Так и ласкала руки! А заглянул - пустая. Эх, думаю, гривнами бы её набить!

- Видел мужик во сне хомут, не видать ему клячи довеку, - откликнулся бородач.

- Ух, и чару вы мне даёте! - ухнул молодой. - Не чара, а куфа! Ажни пить страх!

- Оно страшно видится, а выпьется - слюбится, - успокоил Кисляк.

Род краем уха воспринимал этот никчемушный разговор. Его занимало срочное дело. Требовалось споро и ладно сделать из бересты маленький круглый ковчежец с берестяной плотной крышечкой. Когда игрушка была готова, Род всыпал в ковчежец порошок сон-травы да ещё вложил свинцовую пуговицу, оторванную с мясом от кожаной опояски, и все это закрыл плотно-наплотно.

А под берёзой шёл пир горой.

- Чтой-то в костёр упало, будто камень кто кинул? - лениво обеспокоился захмелевший младень.

- Шишка с сосны упала, вот и горит, - догадался Кисляк.

- Вроде с берёзы шишка-то, - вяло пытался высказать недоумение уже чмурной бородач.

А буро-коричневый дым при сгорании мнимой шишки, не отгоняемый улёгшимся ветром, так и распростёрся вокруг костра. Род затаив дыхание стал спускаться с дерева.

Осторожно подойдя к пиршеству, он увидел, что молодой свернулся калачиком, подогнув под себя коленки, бородач перегнулся пополам, свесив голову, а Кисляк завалился навзничь и отпыхивает губами. «Плохо, что губами во сне отпыхивает, вскорости помрёт», - отметил про него Род.

Одурник явно и без промешки оказывал своё действие. На всякий случай юный чаровник сделал руками плавающие движения над каждым из спящих и произнёс:

- Приходи сон из семи сел, приходи спень из семи деревень…

Покончив с этим, омыв руки вином из фляги (воды-то взять неоткуда!), он достал из закрытого котелка жареную петушиную ногу, от разогрева ещё не остывшую (ох, и жестка!), наскоро сгрыз её, потом стал присматриваться к стреноженным коням. Выбор пал на вороного жеребца, не уставшего под щупленьким молодым поимщиком. Подтянув подпруги, вскочив в седло, Род бросил прощальный взгляд на три тела.

- Спят, как коней продавшие, - произнёс он, понужнув вороного.

И затих стук копыт на Старо-Русской дороге. Остался лишь храп в три горла.

 

4

Столь удачным спасением от погони трудности беглеца не закончились. У Пешаницы его пытались остановить, опустив рогатку поперёк пути. Вороной с лету взял преграду по-орлиному, две стрелы, пущенные вдогон, не достигли цели. Стало быть, передовые разъезды Гюргия уже переняли дороги к Мосткве-реке, и уж нынешней ночью главные силы могут поспеть в Кучково.

У Калинова моста небольшая пьяная глота преградила путь всаднику.

- Не ехай далее, парень, там Кучка с охранышами, - предупредил дюжий мастеровой, поигрывая полосой железа.

- Кучки боитесь? - сделал весёлое лицо Род.

- Не боимся, а ждём своих, - вмешался товарищ мастерового. - Сказывают, ополночь князь будет здешнего самовластца жечь. Ох, пограбим!

Род едва сдержал гнев.

- Вы-то кто, не здешние?

- Мы переселенцы из Суздаля, - ответил мастеровой.

Род полоснул жеребца по крупу сыромятной косицей. От внезапного скока ближайшие заградители повалились на стороны. И - вот уж он, Боровицкий холм. Улица Великая встревожила пустотой. Лишь у храма Николы Мокрого вдоль причала молча грудились неведомо злые или добрые люди.

Вот уж и просека позади, и Кучково поле. Чистые пруды, перед тем как погаснуть, напоследок зажглись отблеском луча, тут же сгинувшего за окоёмом. Боярские хоромы мрачно выступили из-за дерев. За распахнутыми воротами выстроились те самые возы, груженные скарбом, что представил себе юный ведалец на Старо-Русской дороге.

Двое боярских кметей у ворот заступили путь:

- Куда? Кто таков?

Пока он раздумывал, как назваться, от возов долетел приказ:

- Пропустите названого сына боярского!

Едва спешившись, Род попал в крепкие объятия кощея Томилки.

- Тебя ли сподобился лицезреть, Пётр Степанович? Узнал-то сразу, а до сих пор не верю.

- Не именуй меня Петром, - велел Род.

- Разумеется, ты Родислав Гюрятич, да уж так уж… - мялся Томилка.

Тёплой, почти родственной встречи третьегодняшний изгой вовсе не ждал от боярского слуги, когда-то столь сурово снаряжавшего его на заклание.

- Здрав ли твой господин? - спросил он Томилку.

- Здрав-то здрав, да уж долго ли ему здравствовать… - завздыхал кощей.

- Боярыня-то в порубе?

- Сидит уж который день.

- И Петрок сидит?

- Пошто Петроку сидеть? - удивлённо дёрнул плечом Томилка. - Он соборует с господином который день.

- А Мамика, княжеский посольник, в порубе?

- Пошто в порубе? - опять-таки удивился Томилка, - Он наш. Тоже с господином соборует.

- А боярышня? А боярич? - затаил дыхание Род.

- Здравы и лебёдушка наша, и лебедёнок. Тебя поминают который год.

Род, более не говоря ни слова, опрометью бросился в терем, взбежал по знакомой лестнице, миновал знакомые переходы и у боярышниной одрины вновь попал в объятия, но уж девические, и полные крепкие губы прильнули к его щеке.

- Родислав Гюрятич! Ждали-то как! Вевейка сказывала… боярин обмолвился… Улитушка сама не своя…

Это была Лиляна.

- Отпусти к Улите, - бережно высвобождался Род.

- Ой, чуть-чуть повремени, миленький ты наш. Там сейчас… Чуть-чуть повремени, - робко пробовала не отпускать Лиляна.

Юноша нетерпеливо растворил дверь, соображая, что делает не гораздо, суясь без спросу в девичью одрину. Однако то, что сразу увидел, скорее рассмешило и успокоило, нежели смутило.

Сидящая на лавке Улита, положив на колено голову ползающей перед ней Вевеи, наматывала на пальцы рыжие космы своей сенной девушки и дёргала сильно, разом.

- Чемер позвала сорвать, да? - яростно вопила рыжуха.

В лесу Род таким же приёмом лечил Букала от острой поясничной боли, называемой чемером. Наматывал вокруг пальца несколько седых волос занемогшего волхва, дёргал разом или прикусывал их у корня, чтоб хрустнули. Это и называлось чемер сорвать. Однако на сей раз по всему было видно, что боярышня занята не лечением, а наказанием. Это и рассмешило Рода.

На его смех Улита вскинула зелёный взор, обезволенно опустила руки. Обернулся сидевший у окна рослый отрок - вьющиеся русые кудри, белое, как выточенное, лицо, брови, словно угольком подмалёванные, глаза - зелёные самоцветы. Вот так Яким Кучкович! Вот так красавец! Чуть вырос, а как расцвёл! Лишь губы тонкие портят красоту недобротой. Кажется, ему нравилось наблюдать сестринскую расправу.

Вевея же, почуяв избаву, мгновенно бросилась наутёк.

И вот два тела слились в одно, как в лесу на дереве, где скрывались от бродников. И вновь от возлюбленной пахнет мытелью, как в ночных кустах у Чистых прудов. Опять набралась жару в баенке. И желанные щёчки перевёрнутыми раскалёнными блюдечками жгут ему лицо. И родным алым домиком губки тянутся к нему. И глаза зелёными омутами манят утопиться в них…

- Один Бог ведает, как я тебя ждала. Сказывали, убит. Сама жаждала смерти, чаяла, она нас соединит.

Род не мог слова вымолвить. Сердце его, казалось, пробьёт две грудные клетки, чтобы слиться с её трепетно бьющимся сердцем.

- Сестрица, дозволь братца поцеловать, - вернул обоих в обыденную жизнь хрупкий басок Якима.

Улита оторвалась от Рода. Боярич с отроческой мужской силой обнял его и поцеловал в щеку.

- Братца поцеловать! - передразнила Улита. - Скоро этот братец тебе шурином станет.

- Ой ли? - криво усмехнулся Яким. - А Владимирский князь Андрей?

В груди Рода похолодало.

Девушка с укоризной посмотрела на ехидного отрока.

- Не кажись змеёнышем. Или тебе неведомы мои слезы?

Отрок построжал лицом, ласково дотронулся одной рукой до плеча сестры, а другой до локтя названого братца.

- Батюшка над ней сильничал, - объяснил он Роду. - Изошла она слезьми, покуда не покорилась. Твою смерть доказывали и Петрок Малой, и Дружинка Кисляк, да им веры не было. А когда бродяга именем Клочко потонку описал, как тебя в разбойном стане вешали живым и расстреливали из луков, сестрица более месяца лежала в горячке, потом одеревенела, как кукла, и согласилась стать подмужней женой сына половчанки, этого старого обрубка, да вот срамота с Амелфой… Было бы большое несчастье, да меньшее несчастье помогло.

Род ободряюще улыбнулся сникшей Улите и, резко меняя суть разговора, спросил:

- За что тут был застенок бедной Вевее?

- Не бедной, а блудной, - хмуро произнесла боярышня. - Учуяла рыжая срамница, что дом перевернулся с ног на голову, и надумала задать лататы. Томилка её поймал. Надо ведь доискаться, куда намечала путь. Удалось выдавить: во Владимир!

- Норовница жениховствующего Андрея, - пояснил Яким.

Улита подняла взор на избранника своего сердца и, видя его сияющим, сама просияла.

- А где Овдотьица? - спросил Род.

Девушка вновь поникла.

- Овдотьицы не стало в ту зиму, накануне коей и тебя не стало с нами, - отвернулся к окну Яким.

Сумерки густели за слюдяным окном.

- Утопла мамушка наша в Чистых прудах, - тихо вымолвила Улита. - Полоскала белье на мостках, поскользнулась и…

- Петрок с Амелфой её сгубили! - вскочил присевший было на сундук Род. - Я упреждал… я знал…

- За что? За что? - спрашивала боярышня.

Род, колеблясь, оглядел сестру с братом. Тяжело расстраивать ставших самыми близкими людей. Ещё тяжелее скрыть от них правду.

- А старая Варсунофья? - с трудом вымолвил он, - Подкараулили, придавили сосной. За то, что невзначай углядела Амелфу с Петроком в ложне боярыниной на одном одре.

- Не верю в такое, - замахала руками Улита.

- Веришь в черноту души мачехи, так уж верь до конца, - заключил Яким.

- Варсунофья рассказала Овдотьице. Их подслушали, - договаривал Род.

Улита закрыла лицо руками.

Яким поднял указательный палец.

- Вот почему глазун батюшку склоняет бежать не в Киев, а во Владимир к Андрею. С Гюргием у них сговор: породу нашу пресечь, вотчину оставить Амелфе. С суздальским владетелем она продолжит висляжничать, глазун же подле неё побоярствует.

- Ты не дорос ещё до таких взрослых мыслей, - остановила брата сестра. - Выдумываешь покруче сказок о страшных чудищах.

Родислав невесело усмехнулся.

- Круты Якимкины выдумки, - произнёс он и добавил весомо: - А нынешняя жизнь, Уля, куда как круче. Овдотьица мне открыла: Петрок, убийца моих родных, бежал в Киев. Оттуда под видом кухаря прислал отравителя. Смерть вашей матушки-боярыни - его грех. А ещё у Ольговича изгой рязанский Владимир истину мне поведал, слышанную от очевидца: Петрок с Амелфой-вислёной в Киеве делил одр, а после сосватал её Степану Иванычу. Вот ныне и рассуди: далека ли от жизни братнина несусветица?

В одрине воцарилось молчание. Улита ходила из угла в угол, хрустя сцепленными пальцами. Яким барабанил по оконнице, с надеждой глядя на свалившегося как с неба названого братца.

Наконец Род к сказанному добавил:

- Петрок подослал в лагерь Гюргия своего обыщика Кисляка. Тот вылгал, будто в порубе с Амелфой и сам Малой. А Степан Иваныч-де готов бежать в Киев к Изяславу. Князь отложил поход. С часу на час нагрянет сюда. Страх что произойдёт!

Улита схватила его сильные руки, как утопающая:

- Родинька, спаси нас, спаси! Совсем не найдусь, что делать…

Род изложил свои замыслы о побеге в Киев. Яким заплескал в ладони. Девушка отпустила юношу.

- Ждите, - приказал он, - Схожу к боярину.

Уходя, он унёс в ушах встревоженный голос отрока:

- Берегись, братец, там злец Петрок!

У двери боярских покоев его остановил громкий разговор.

- Андрей не выдаст своего тестя даже отцу. Ужели надо доказывать? - это басил глазун.

- Недоказуемое как доказать? - скрипел несмазанной глоткой незнакомец. - В черепе у Андрея загадка, а в киевских стенах у Изяслава - заступа. Вот и весь сказ!

- Сбили вы меня с толку оба! - сердито проверещал Кучка.

Тут вошёл Род.

Кучка стоял за своим аналоем, где всегда читывал священную книгу. На сей раз книги не было. Глазун сидел на лавке насупротив. А между ними, расставив ноги, высился красноликий богатырь, будто налитый медью. В нем Род узнал Мамику, виденного однажды в шатре у Гюргия.

Все трое по-разному уставились на вошедшего - Кучка смятенно, глазун испуганно, Мамика непонимающе.

- Ты?.. Кто пустил?.. Как посмел? - задыхался боярин.

- У вас тут полная несторожа, - объяснил Род. - Дивлюсь такой беспечности. Вот-вот Гюргий по зову Петрока объявится в Красных сёлах.

- Што ты тут лепишь? - шёпотом возмутился глазун.

- Не леплю, а довожу истину, - спокойно поправил Род. - Или запамятовал, что ономнясь посылал Дружинку Кисляка к князю Гюргию? Дружинка твой доложил потонку, будто с боярыней в порубе сидишь, а боярин с семьёй в Киев метит под щит ненавистного Гюргию Изяслава. Князь в сердцах поход - по боку, сам - сюда. Решил: осиное гнездо за спиной оставлять негоже.

Кучка, исказив лик, уставился на Петрока. Мамика, быстро сообразив случившееся, изготовился, аки рысь, к прыжку. Достаточно малого знака боярского, и глазун будет в его лапах.

- Облог! - вскочил тот. - Облог! - И, выбив могучим плечом оконницу, бросился в ночную чернь, как в небытие.

- Упал, дурень! Расшибся насмерть! Сколько тут сажен? - всполошился Степан Иваныч, даже сейчас не в силах смириться с гибелью своего любимца.

- Под твоим окном - кровля, тут подклет выступает, - напомнил, скрипя зубами, Мамика. - Ниже - ещё кровля. Так что не разобьётся твой драгоценный сосуд, господин.

- Думать надобно об ином, - вставил Род. - Петрок выпустит Амелфу.

- А? - сызнова встрепенулся Кучка. - Побеги, Мамикушка, упреди!

Мамика выскочил из покоя с полной боевой готовностью.

Оставшись наедине, юноша со старцем долго молчали. Наконец, собравшись с духом, приняв деловитый вид, Степан Иваныч спросил:

- Ты пошто пришёл? По Улиту?

- Я пришёл вас спасти. Тебя и твоих детей, - сказал Род. - Знаю лес, как свои хоромы. Все дороги заставлены княжескими людьми. Скроемся в лесах, потом у моих знакомцев, к коим ты посылывал меня на смерть.

- Я посылывал? - сузил глазки Кучка.

- Ну, Петрок без твоего извола, - усмехнулся Род.

Старый грешник промолчал.

- В Киеве у меня есть люди, - продолжил названый сын боярина, - представят тебя князю Святославу Всеволодичу, а он новой жизнью наградит.

- За что? - сморщив лоб, вопросил старик.

- За будущую службу, вестимо.

- Поздно мне новым князьям служить, - вздохнул Кучка и с беспокойством глянул на дверь. - Мешкает Мамика… нешто опоздал?

Обмякший, как слива, из коей вынули ядро, потерявший вид, боярин покинул свои покои. Род пошёл за ним. С гульбища спускались под жалкий скрип давно не менянных ступеней. В ярком полнолунии молча шли к порубу. У дверей узилища споткнулись о Мамику. Он лежал ничком. Из-за лопатки посверкивала рукоять ножа. Род прикрыл глаза, подумал и сказал:

- Дверь была распахнута. За ней стоял предусмотрительный глазун. Охранышей, себе подвластных, отослал. Подкараулил глупого богатыря и уложил на месте.

Кучка все-таки вошёл в сторожку, заискрил огнивом, зажёг свечу, глянул в лаз земляной ямы…

- Улетела птица? - спросил Род.

- Предан, всеми предан, - тряс седой головой старик.

- Мной, боярин, ты не предан, - молвил сын Гюряты.

- Тебе не верю! - крикнул Кучка. - Верю тем, кому творил добро, а кому зло…

Тут верховой влетел в раскрытые ворота, пересёк двор, вздыбил синего коня перед боярином и спутником его, что шли к хоромам.

- Князь пришёл на Боровицкий холм! С ним гридей видимо-невидимо! Кмети в Красных сёлах рыскают зверьми. Идут сюда!

Степан Иваныч завизжал как резаный:

- То-ми-и-и-и-лка-а!

Прибежал Томилка.

- Где Малой с боярыней?

- Не ведаю.

Старик метнулся к терему.

- Разумно поспешай, Степан Иваныч! - крикнул Род, - Остановись!

- Спасай детей! - совсем ополоумел обречённый. - Они не виноваты!

Род бросился за ним. Но не нагнал. По переходам - тишина немая. В Улитиной одрине - тихий разговор.

- Ах, Родинька! - вскочила побелевшая боярышня. - Ну что решили?

Услышав вкратце о случившемся, Улита сообщила, что как раз отправила Лиляну на отцову половину. Она сейчас, конечно, приведёт боярина. И тут вошла Лиляна.

- Господина нигде нет…

Род видел, как Степан Иваныч вошёл в терем. Не мог же он сосулькой испариться, хоть перед тем оледенел от страха.

- Вам спешно надо уходить, - построжал юноша. - Вот-вот здесь будут люди Гюргия…

- Мы собрались, - обрадовал Яким.

- Спаси отца! - воскликнула Улита. - Нас - после. Спрячемся и переждём. Пройдёшь с ним подземельем к речке Рачке. Невдолге выйдете к Мосткве-реке. Переправляйтесь на Великий луг. Там травы выше головы… Спасай нас поособно.

- Мне боярин вручил вас, а не себя, - заколебался Род, чуя беду.

- Сестра права, - сказал Яким.

Все вышли из одрины. Род думал, как отыскать Кучку, куда спрятать его кровь - детей, а с ними верную Лиляну. В тереме, должно быть, рыщут Петрок с Амелфой…

Спустились вчетвером в подклет. Прошли знакомую до боли дверь в истобку. Здесь он надеялся и горевал. Здесь служила ему добрая Овдотьица. Здесь лазутничала за ним Вевея…

А дверь соседняя полуприкрыта. Как раз та дверь! Он заглянул: крышка подпола откинута!

- Боярин в подземелье, - догадался Род. - Несите свечи.

Лиляна - одна нога здесь, другая там - сбегала за свечками. Начали спуск… Без одной ступеньки лестница так памятна!

Когда сгрудились внизу, Род первым углубился в тесный ход, что вёл к какой-то речке. Вот пыточная камера, где умерла Офима. Ржаво заскрипела дверь.

- Тут страшно, - молвила Лиляна.

- Ждите, запершись, - приказал Род. - Отыщу боярина, укрою и вернусь за вами. Постучу трижды.

Улита деловито обернулась к сенной девушке:

- Золото, каменья, серебро взяла, Лиляна?

Та кивнула.

Род с тяжёлым сердцем вышел, оставив их одних. За ним лязгнул засов.

В кишке глухого подземелья трудно дышалось затхлой духотой. Ус показался бесконечным. Выводил в пещеру, а пещера - в подбережье. Свеча погасла. В лунном свете речка Рачка сновала меж камней серебряным ручьём на дне оврага. Воистину здесь неприметно можно добежать к Мосткве-реке взапуски с бегущей Рачкой… Вот и простор, песчаный спуск к воде. Поодаль соревновались в крике мужские голоса, густой и тонкий.

- Отдай мой пе-е-ерстень! - вопил Кучка.

- На-кась выкусь! - насмехался бас все тише, тише…

Род увидел на реке паром, на берегу машущего кулачками старика.

- Степан Иваныч! - подбежал юноша.

- Паромщик Ждан украл мой перстень, - объявил Кучка. - Обещал перевезти, руку протянул, перстень взял и уплывает, мерзостный подважник!

Род соображал недолго. Водя взором по-над яром, он углядел замшелый срубик с крестиком и потащил к нему боярина.

- Укройся в склепе. Мало ль кто пожалует. Я догоню Ждана, отберу паром…

- А тут мертвец! - заглянув в сруб, дрогнул Кучка, - Вон белеют череп, кости…

Бревна были тонкие, луна, как на беду, просачивалась в склеп.

- Ныне с мертвецами безопасней, нежели с живыми, - сказал Род.

Втискиваясь в сруб, Степан Иваныч обратился к юноше:

- Непостижимый Боже! За добро я предан, за зло спасаем… Ведь это я тебя посылывал на смерть, изгнал из дома. Все время видел по глазам: чует твоё сердце, кто убил Гюряту и его семью.

- Теперь-то знаю от свидетелей, - промолвил Род, - по твоему изволу страшное содеяно.

- Прежде по Гюрькиному, после по моему, - жалобно признался Кучка. - Гюрька настропалил меня… Довеку прощения не вымолить. А ты спасаешь грешника…

- Тише, тише будь в своём укрытии!- резко прервал юноша. - Что бы ни случилось, затаись.

Разоблачившись мигом, скрыв в кустах одежду, он бесшумно вошёл в реку и поплыл саженками.

Алчный Ждан, презренный бородач! Давно по наущению обыщика за мелочную мзду угнал он каюк Рода. Теперь почуял злым чутьём, что в ночь беды его дощатая посудина понадобится господину. Пригнал паром на зов боярский, чтобы ограбить благодетеля, перед тем как погубить… Род уже близко видел эту тушу, отталкивающуюся багром. Перевернувшись на спину, он обнаружил, что берег далеко. В лунном свете ясно обозначился жердяй-глазун, кого-то ищущий на берегу. Нетрудно надоумиться кого. Вот, прекратив поиски, скрылся за кустами в овраге. Неужто пронесло напасть? Вдруг страшно стало за Улиту, Якима и Лиляну. Пловец сомкнул глаза, сосредоточился и содрогнулся: всех троих увидел связанными в той самой пыточной. А дверь открыта. Не та дверь, в которую они входили. Ах, выпала из памяти вторая дверь. В неё когда-то убежали пытчики Офимки Кисляк с Петроком при появлении Улиты. Три года минуло с тех пор. Сегодня в полутьме Род не увидел этой двери, забыл о ней. И вот она открыта. Повернуть назад? Спешить на помощь? Пыточная далеко, а паром рядом. Ждан стоит спиной, не слышит и не ждёт возмездия. Бурлит водой багор и глушит плеск пловца.

Род, выбравшись на палубу, окликнул вора. Тот, узрев голого, взмахнул крутыми кулаками, но, получив удар в подреберье, всей тушей зашатался, однако не упал. Нет, не всю силу вложил юный богатырь в удар, щадя противника. А Ждан уж пришёл в разум, двинулся медведем.

- Ах ты, оголыш! - пробасил паромщик. - Я те поозорую!

Он и мощнее вдвое, и выше на голову. Род отступал до края палубы, потом насторожился, следя за кулаком бородача. Кулак взметнулся с вложенной в него медвежьей силой и… угодил в воздух. Туша не устояла. Ждан плюхнулся за борт, рубаха вздулась. Род взялся за багор.

- Отплывай далее, не то пошлю на дно, - предупредил он.

Ждан, торопясь, отплыл, боялся получить багром по голове. Теченье понесло его.

Род поспешил к берегу, орудуя кормилом. И вдруг услышал лай. Вгляделся: бежит по берегу большая псина. При лунном свете не различишь масти. До чего ж знакомый пёс!

Ещё чуть-чуть - и страхом ожгло сердце. Это же любимый бырнастый пёс боярина Буян! За ним торопится Петрок. Буян, принюхиваясь, устремился к срубу. Верный пёс почуял близость столь любимого хозяина. Преданный Буян - предатель!

С парома было видно, как Петрок остервенело выволок из склепа седого старика, схватил за космы, вздёрнул голову…

- Вижу! - всей мощью горла крикнул Род.

Проклятый головник взглянул на реку, замешкался… Да недолго медлил. Отделил голову от тела охотничьим ножом, кинул её в мешок. Зарезал господина, словно петуха…

Непоправимо поздно подошёл к берегу медлительный паром.

Возле склепа у обезглавленных останков Кучки выл Буян. Злодея же и след простыл. Род обонял едучий запах дыма, слышал треск. Чтобы рассеять ужаснувшие его предположения, взошёл на верхний берег с трупом на руках.

Ошеломляющим костром пылала вся боярская усадьба. Бежал во тьму от света машущий руками человек. Не разглядеть лица… Томилка!

- Ой-ой-ой-ой, Родислав Гюрятич! - взвыл он, увидя Рода с безглавым трупом. - Ой-ой-ой-ой, Степан Иваныч! - тут же завопил он, узнав на трупе боярскую одежду.

Треск, лопанье и шип пожара заглушали вытье Томилки.

- Кто поджёг терем? - спросил Род.

- Княжьи люди подожгли. Не люди - звери! Петрок с Амелфой выдали им детушек боярских и Лиляну. Боярышню с бояричем и девку увезли неведомо куда. Амелфа надоумила Петрока спустить Буяна, чтобы сыскал боярина. Эх ты, Буян, Буян! - пнул Томилка пса. - А поджигатели под страхом смерти наказывали не гасить пожара…

- Где Амелфа и Малой? - осведомился Род.

- Как занялось со всех сторон, я их уже не видел. Никого здесь не осталось. Я один…

Томилка бросился на землю, зарыдал. Род поднял и встряхнул его:

- Добудь белую понку с заступом. Обернём тело, выроем могилу. Надо похоронить боярина Степана Ивановича Кучку попригожу…

 

5

Он пришёл в себя от холода и боли. Не сразу приоткрыл глаза. Холод мучил оттого, что весь гол, как свечка. А боль - в каждой жиле, в каждой кости. Ведь лежит на досках навзничь с распростёртыми руками, прикрученными сыромятью к железным клиньям. Подумалось, на полу лежит. Ан нет, на щите из плотного пластья.

Солнце пронизывало огромный щелястый сарай-сенник. Порожний - ни клочка сена. Одр узника - жёстче некуда!

Память, как кровь в затёкшие члены, с трудом возвращалась в мозг. Они с Томилкой схоронили Кучку у Чистых прудов. Род нашёл вороного, предусмотрительно стреноженного, спрятанного в лесу. Оставив кощея, поскакал к Боровицкому холму. Думал об Улите с Якимом: куда увезли, живы ли?.. Вороной на полном скаку сунулся мордой вниз. Ощутив себя в полете, приняв удар, Род не в тот же миг впал в беспамятство. Успел узреть несколько стрел в боку хрипящего коня.

Пропасть времени прошла с тех пор…

Скрипнули ворота сенника. В образовавшийся проем вошли двое. Узкие глаза, вислые усы, куценькие бородёнки. Не сызнова ль попался в половецкий плен? Вошедшие такие одинаковые, похожие скорее на заботливого Беренди, чем на безжалостного Сурбаря. Чуть рты раскрыли, вязник содрогнулся.

- Когда покончим с ним? - спросил один.

- Не торопись, Турпай, - сказал другой. - Велено пока его беречь. Очнётся, скажет пытчикам что надо, а уж тогда…

Род кое-что смекал по-торкски после уроков Беренди и вспомнил из истории, преподанной когда-то Богомилом: именно торчин зарезал князя Глеба.

- Надоело доски мыть под ним, - ворчал Турпай. - Шальная баба, что пыталась опоить его, ещё прибавила работы. Поверишь ли, Олбырь? Сам тошнотой исходишь, обмывая эту тварь. Чуть отойдёшь, его опять гадует и гадует. Такой блевач!

- Даже в беспамятстве не размыкал зубов, - вспомнил Олбырь. - А все же кое-что попало внутрь…

- Тьфу на поганых северян! - сплюнул Турпай. - Всех бы зарезал вместе с их князем…

Олбырь остановил товарища:

- Ша! Он очнулся. Ишь глядит!

- А, наплевать! - Теперь уж в сторону лежащего пустил плевок Турпай, - Он в нашем языке и глух, и нем.

- Пить! - молвил Род по-торкски.

Тюремщики переглянулись. Олбырь бросился в угол к железной куфе, принёс скляницу с водой.

- Князя не надо резать, - продолжил Род. - И ненавидеть вятичей не надо. Они не хуже торков: злые есть и добрые.

- Откуда знаешь наш язык? - спросил Турпай.

- В плену у половцев от друга-яшника немного поучился. Его звали Карас.

- Ты нас не выдашь? - спросил Олбырь.

- Укройте, мёрзну, - отозвался Род.

Турпай принёс бараньи шкуры. Одну подсунул, другой накрыл.

- Давно я здесь?

Торки, шевеля губами, принялись считать.

- Одна седмица, - сказал Олбырь по-русски.

- За что терпишь так от соплеменников? - спросил Турпай.

Род попытался объяснить доступно:

- Родина предков - Господин Великий Новгород.

Поняли не поняли, а закивали, как восточные божки.

- Суздаль с Новгородом - во! - сдвинул кулаки Олбырь.

- Покормим скоро, - обещал Турпай.

Они ушли. Он стал сосредоточиваться. Хотел видеть, где Улита и Яким. И застонал. В великолепной ложне на кружевном одре окаменевшую боярышню ласкал скуластый коротышка. Это же владимирский Андрей! Волосы чернее дёгтя, всегда лоснятся от какой-то жирной мази с резким духом. А Яким в богато убранной палате в сафьяновой мошне считает златики, одетый по-придворному: атлас червчат, сверкают золотые запоны с алмазными каменьями… Несчастный ведалец тряс головой. В глаза впивались, словно стрелы, лучи солнца из щелей сарая.

Вбежал Турпай, схватил бараньи шкуры, одну выдернул, другую сдёрнул, бросил обе в угол.

- Нельзя, нельзя… Сюда идут!

Вошли глазун с Амелфой. Попытались выставить тюремщиков. Те не ушли.

- Мы за него в ответе, - сказал Олбырь.

Петрок приблизился, присел на корточки:

- Худы твои дела, лесной бродяга.

- Зуй повинился, - подал голос Род. - Узнал крест матери. Назвал споспешника…

- Нет на тебе креста! - Петрок вынул из-за пазухи серебряную цепку, потряс перед глазами Рода. - Вовсе ты не Жилотуг. Выкормыш волхва!

Род перевёл дыхание.

- Резал… горло… благодетелю! Я видел.

- Князь приказал, - дёрнулся глазун. - Изменника искали кмети обезглавить волей государевой. Не выискали. Я нашёл.

- Дрожат у тебя руки, - заметил Род.

- А, будь ты проклят! - вскочил Петрок и замахал руками.

- Тебе быть прокляту, блудник! - возразил Род. - Не пощадил детей господских…

- Детей увёз Андрей! - со скуляжом вскричал Малой. - Я вывел их из-под земли. Яким с Улитой во Владимире. Андрей с боярышней уже повенчаны. Я ни при чём. - И вновь склонился к Роду: - Тебе тем паче горевать о ней нет смысла. Ведь ты одной ногой в могиле.

- Хватит балакать, - прервала Амелфа.

Где-то за сараем раскатился скрип ворот, загомонили голоса.

Обеспокоенные торки вышли.

- Тотчас учнут тебя пытать, - приблизила Амелфа красивое лицо к голове Рода. - Ярун Ничей большой мастак по этой части. Он уж тут!

- А с ним кат, - вставил Петрок. - Ещё у сановитого еретика Феодорца, Андреева любимца, он был на той же страшной службе. Рвал языки и ноздри, колол глаза и распинал на стенах. Тебя на этом вот щите распять придумал он!

Амелфа выпрямилась.

- Гюргий скрепя сердце отпустил Кучковичей к Андрею, зато на этом сыне Кучки отыграется! - лила она масло в огонь.

- По-твоему, мы злыдни. А вот хотим избавить тебя от лишних мук, - источал мёд Петрок.

Амелфа извлекла из кошеля перстянки, натянула их на белые руки, сняла с шеи огорлие с нанизанными на него орехами, расколола щипчиками один орешек, показала Роду смугленькое ядрышко.

- Скушай и отмучаешься, милый…

Юноша, чуть шевеля губами, процедил сквозь зубы:

- Без стыда же ты, срамница, созерцаешь меня голого!

Петрок Малой из-под полы кафтана деловито достал нож.

- Дай ему зубы разомкну…

Миг - и Амелфа бы кивнула.

- На мне заклятье! - внятно сказал Род. - Кто из злых людей меня обзорчит и опризорит, околдует и испрокудит, у того глаза изо лба выворотит в затылок…

Помнил он почти дословно Букалово заклятье.

Амелфа дрогнула.

- А мне плевать! - угрюмо прохрипел Петрок. - Он должен умереть до пытки.

- Чекай, чекай, побачимо! - скороговоркой молвила Амелфа. - Этот ведалец и так не заживётся. Ярунка меня любит. Я ему шепну. Кат долго не провозится с приговорённым вязнем…

Они ушли.

Род не успел прикрыть глаза, услышав многолюдье в своём мучилище. Лучи, струясь из щелей, заплясали по вихрам и бородам боярской обережи, по смуглым скулам двух тюремщиков. Олбырь с Турпаем взялись за щит и стали поднимать.

- Не покормили тебя кашей с киселём, - сказал Турпай по-торкски.

- Есть перед пытками не надо, - заметил опытный Олбырь. - Трудней переносить страдания.

- Эй, вы, по-своему не гомонить! Здесь вам не степь! - велел до глаз заросший коротышка с бердышом.

Олбырь не обратил внимания на окрик.

- Сейчас немного потерпи, - по-торкски попросил он Рода.

Щит подняли, и мир в очах страдальца потемнел. Обвиснув, тело потянулось вниз, и боль ударила в растянутые до предела руки, прикрученные к клиньям. Живот впал, грудную клетку выперло. Неведомая сила впилась в беспомощную плоть, выматывая жилы. Вот-вот они не выдержат и лопнут, и все кончится. Род ждал такого избавленья, но не дождался. Ноги обрели опору, под них подставили чурбак. Щит был прислонён к наружной стене сарая. Висящий на щите увидел сквозную рощу тонкого березняка, соломенные кровли дальних изб, луг и дорогу за высоким тыном, что ограждал его мучилище. По эту сторону заплота не люди - карлики: по пояс обнажённый кат, Ярун Ничей - кутырь на худых ножках, расставленных смешно и важно, глазеющие кмети, вскинувшие ввысь пучки бород. И все это залито щедрым солнцем, как в праздник.

Тщетно водил юноша взором. Амелфы и Петрока не узрел.

- Давай-ка потолкуем, парень, - предложил Ярун. - Не ожидал, что встретимся в тюрьме. Уж так-то Полиен тебя нахваливал…

- Тюрьма, как и могила, - ответил с высоты пытаемый, - всем место есть.

Боярин пропустил его слова мимо ушей.

- Нам твои вины ведомы сполна, - заключил он. - Из-за тебя погиб посадский человек Кисляк Дружинка…

- Погиб? - не вдруг поверил Род.

- А помнишь Старо-Русскую дорогу? - спросил Ярун. - Ты усыпил погоню. К костру пришёл медведь. Дружинку с оголённым черепом зарыл в листьё, чтоб вялился, а двух других прибрать ему не удалось, разъезд на них наткнулся, зверь ушёл. И из беседы с выжившими стало ясно, что ты, взойдя на дерево, подбросил в их костёр дурману.

Род промолчал. Он вспомнил о малиннике в том месте у дороги. Так хотелось посбирать малинки!

- Ждан, перевозчик, по твоей милости утоп в Мосткве-реке, - продолжил перечень Ярун. - Ты захватил судно и столкнул паромщика в ночную быстрину…

«Он сам упал», - хотел вымолвить Род, но промолчал.

- О твоём предательском побеге толковать жаль времени, - раздул щеки боярин. - Бежал предупредить изменника - яснее ясного. - Поскольку Род молчал, Ярун продолжил: - Наш государь Гюргий Владимирич, осмыслив дело, приговорил тебя к закланию. А прежде ты обязан повиниться, что воровски взял имя Жилотуга. Истинный боярский сын давно погиб.

На это Род ответил внятно, чтоб слышно было всем:

- От отца с матерью не отрекусь. Я Жилотуг! - Чурбак был выбит. Мученик повис. Челюсть задёргалась, и непослушным голосом он снова громко произнёс: - Я Жилотуг!

Кат подступил с ножом.

- Не в грудь! Сначала ятра поколи, - велел Ярун. - Не выдержит, ответит, чего ждём…

Пытчик не дождался нужного ответа.

Все обернулись на конный цокот и стук колёс за тыном. Ворота распахнулись, обнаружив лёгкую кареть, гнедую четверню и молодого князя, спрыгнувшего наземь.

- Эй, прекратите пытку! - крикнул он. Ткнув чуть ли не в лицо боярину лоскут пергамента с печатью, прибавил: - Государь ваш повелел доставить узника пред свои очи.

Вглядясь в лоскут, Ярун зашевелил губами, должно быть, разбирал написанное.

- Что ж, воля государева - закон, - почтительно укрыл он грамотку за борт кафтана. - Я немедля повинуюсь, Владимир Святославич. Ты свидетель.

Род с высоты своей Голгофы радостно узнал князя Рязанского Владимира.

Дальнейшее происходило быстро и суматошно. Мученика сняли со щита. Владимир Святославич укрыл голого своим корзном. Его снесли в кареть и поспешили подкрепить вином.

Уже в дороге князь, обнимая друга, говорил:

- Проведал о твоей беде от Короба Якуна. Пробился к Гюргию. Ему сейчас ни до чего. Весь Боровицкий холм готовится к двойному торжеству. Посольник по пути к Рязани запалил коня, чтоб к сроку передать мне Гюргиево слово: «Приезжай ко мне, брате, в Москов». Тот же позов отправлен и Ольговичу в землю Голядскую. Там дела с приездом Глеба пошли в гору. Давыдовичи отступают. Изяслав в смятении. А здесь - всем праздник, а нам с тобой несчастье. Владимирский Андрей переломил отцовское упрямство. Гюргий надумал извести все семя Кучки. Андрей по своему почину увёз его детей. С Улитой обвенчался, Якима сделал постельничим. Уж после улещал отца. Не нынче завтра в Красных сёлах, а по-новому - в граде Москве, загремят застольями две свадьбы: Андрея и Улиты, к твоему горю, а также Гюргиевой дочки Олиславы и сынка Ольговича дурня Олега, к горю моему. В счастливых снах княжна давно была моей женой, а в жизни оказались руки коротки. Теперь бы впору свататься, да опоздал. Упрямый князь решенье принял, его не переломишь, я не Андрей…

- Пошто меня спасал? - перебил Род, - Зачем мне жизнь?

Владимир тяжело вздохнул:

- Жизнь, друже, нам нужна для перемен. Живой меняет окружающее, мёртвый не изменит ни на йоту.

Род не ответил. Они прибыли к Владимиру в его рязанское подворье. Два банщика-умельца, показав искусство на полке, сделали из вязня человека. Одетый влепоту и подкреплённый пищей, он был доставлен на Боровицкий холм прямо в покои Гюргия. Тот отдавал короткие приказы. Сновали люди взад- вперёд. При появлении Рода и Владимира он всех прогнал.

- Ну что, кучковский пролагатай? - втянул воздух кривым носом князь. - Не успел Ярун добраться до твоих костей? Признай, я поделом велел тебя убить…

- Как велел Кучке убить моих родных? - угрюмо вставил Род.

Обширная плешина князя покрылась потом. Маленькие глаза от ненависти стали меньше. Владимир побледнел. Но Гюргий, преломив в руках писало из гусиного пера, сдержался. Его планы касательно названого Кучковича теперь были иными.

- Иван мне прежде писывал, Владимир же теперь напомнил, что ты провидишь многое. Из слов твоих последних заключаю: льстить не станешь! Скажи, презренный волхв, что ждёт меня, когда пойду на юг?

Род медленно приблизился. Князь отступил.

- При нем ничего нет. Я проверял, - спешил уведомить Владимир.

Род усмехнулся:

- Перед тобою не убийца, государь. Я в жизни ни одной души не погубил, даже в бою. - Род сделал ещё шаг к оторопевшему властителю. - И более того скажу: я никому не отомстил. Кисляк, что меня предал не однажды, погиб не от моей руки. Паромщик Ждан, уворовавший мой каюк, сам упал в реку, я лишь увернулся от его удара…

Род не договорил. Князь, вдавливая спину в стену, произнёс чуть слышно:

- Ещё шаг - и кликну стражу.

- Сядь, государь, на этот вот сундук, - предложил ведалец. - Ты слишком вырос даже для меня, в глаза никак не загляну, в их глубину… Я все открою, что ждёт тебя на юге.

Гюргий сидел на сундуке, распялив очи, с опаской глядя на возвращённого им к жизни смертника.

- Жестокое кровопролитие переживёшь ты на Руси, - глухо объявил провидец, - Уйдёшь и вновь придёшь… великий князь!

- Я… я покуда не великий князь! - вскочил сын Мономаха.

- Не минет осьми лет, и ты - великий князь! - уточнил Род.

- Не лжёшь? - протянул длинные руки Гюргий. - Вижу по лицу: не можешь вы лгать. Однако… осьмилетье!.. Ох, как много!.. Однако же - великий князь!.. А после… долго ль жить останется?

- Пиров остерегайся, - был уклончивый ответ.

- Легко сказать - пиров! - задумчиво промолвил будущий великий князь. - Иное дело - лишних баб остерегаться. А пиров - это как снов… Хотя и сны бывают - о-го-го! - Он сам приблизился к провидцу, положил большие кисти длинных рук ему на плечи. - А ещё чего остерегаться?

- Предательства любимцев и любимиц, - вздохнул Род. - Не почитай фальшивый льянец за алмаз.

- К чему клонишь?- насторожился Гюргий. - Кто у меня фальшивый льянец? Или наобум изрёк, ради красного словца?

Суровый самовластец, хозяин легиона тысяч судеб не по высшему предназначению, а лишь по низменным людским законам, величественно снял руки с плеч провидца, как бы лишив его покрова:

- Андрей указывал мне на твоё зеленомудрие. Он прав.

Тут у Владимира Рязанского сами вырвались слова:

- Гюрятич, знаю по походам, не бросается словами.

- Ну так говори! - приблизил Мономашич страшное лицо к усталому лицу недавнего подстражника, - Кто у меня фальшивый льянец?

- Амелфа, - тихо сказал Род.

Тут Гюргий замахал руками:

- Вестимо, кто, как не она? Твоя врагиня! А хвастал, что не мстительный!

- Не мщение ты зришь, а попеченье о твоей персоне, - сказал Род. - Стыд вымолвить, что любострастная Амелфа делит свою плоть между презренным челядинцем и досточтимым князем.

После этих слов не страшно стало Роду, а жалко Гюргия - страдальческая злоба перекосила его некрасивое лицо.

- Вот за такой облог, - прошипел князь, - ответишь… нет, не головой, допрежь того руками и ногами.

И вновь Владимир Святославич подоспел на помощь.

- Успокойся, брат, - попросил он. - Боярин моего отца при мне открыл однажды, что Петрок Малой, его знакомец киевский, имел тайную жёнку. Её звали Амелфой. Боярский отрок сосватал после свою любу Кучке, а блудодействие его осталось в тайне.

Князь отворил дверь и крикнул:

- Позвать вдову изменника боярина Амелфицу и ещё этого… Петрока - как его? - Малого!

В покое долго было тихо. Ни один из трёх, стоящих поособно, не нарушал молчания.

Наконец Гюргий произнёс:

- Тебе, вздыхатель по Кучковне, я не верю на сей раз. - И он с враждой взглянул в сторону Рода. - А коли ты, Владимир, мне такое вылгал!..

- Ежели отцов боярин не соврал, и я не вылгал, - побледнел бывший изгой рязанский.

- Наветов не терплю, - двинулся Гюргий к свету и раскрыл оконницу.

Вошёл Петрок Малой. Род зорко углядел: морщинка на лице у глазуна от губ по подбородку едва заметно дрогнула.

Вошедший ждал, воззрясь на нового хозяина, а на рязанца с Родом не взглянул.

По Гюргию заметно было: он не знал, с чего начать.

- Вели слуге присесть, - попросил Род.

- Присядь, - указал князь на лавку у стола.

- Не смею, - вымолвил Малой. - В твоём присутствии…

- Присядь, - порезче молвил князь.

Петрок присел. Вошла Амелфа.

- А ты, боярыня, присядь насупротив, - уже свободнее распоряжался явно смущённый властелин.

Прелюбодеи сели друг против дружки.

- Вас обвиняют в любонеистовстве и любосластии промеж собой, - пожал плечами князь, всем видом утверждая, что не верит в такую клевету.

- Кто обвиняет, государь? - вскочила грозная Амелфа. - Вот этот выродок? - ткнула она пальцем в Рода. - Да щоб у нёго повылазило! - принялась она ругаться на родном наречии. - Щоб мни спознатысь с бугаем Петроком? Не стыдно тебе, княже, так меня срамить? - произнесла она уже на северном наречии.

- Остудись, - совсем смутился Гюргий, - Посиди молчком.

Дородная красавица присела, дробно застучав ореховым огорлием. Род вспомнил её дар: щепоть боярыни с ядром ореха у своих губ. Опять в его глазах эти орехи, проколотые, как он был уверен, отравленной иглой! Зачем она их не сняла, покинув пыточную? Не успела?

- Облог, - пробормотал глазун. - Злокозненный облог!

- А помнишь ли боярина Микулу Дядковича? - резко вопросил Владимир.

И вновь морщинка дрогнула у рта на подбородке глазуна.

- Не знаю никакого Дядковича.

Род внезапно очутился позади Петрока, возложил руки на лобастую медвежью голову. Глазун рванулся, вскинул кулаки и вдруг обмяк, словно придавленный неодолимой силой.

- Две длани на одном челе, - произнёс Род суровым голосом Букала, глядя куда-то вдаль, в раскрытое окно, - В руках - тайна трава, в челе - тайна отрава, жабья костка, собачья смерть… Месяц таится за облаками, нож таится за голенищем, камень - за пазухой, змея - под колодой… Кто таит, на том горит… Чего стыдимся, того таимся… Нынче тайна - завтра явь… Что тайного в свете, и то все выйдет… Вылети, тайна, из чела на язык, с языка на зубы, изо рта в уши!..

- Живу, - сверхъестественно выдавил из себя, как душу из тела, страшное признание глазун, - живу… с Амелфой… блудно…

Тяжкую тишину прервал хруст разгрызаемого ореха и глухой грохот. Это грохнулась об пол роскошная плоть Амелфы. Она завалилась навзничь с лазоревым лицом. Застучали орехи по половицам, убегая от разорванной нитки. Розовый атлас летника веснушками осыпала ореховая скорлупа.

- Может прийти на мысль, брат, - обратился Владимир к Гюргию, - что ведалец чарами вынудил этого человека оговорить себя, - кивнул он на Петрока, - блудница же сама и второпях покинула сей свет. Волхователь на неё не глядел…

- Велю четвертовать! - пообещал Гюргий глазуну. - Голова твоя возвысится на шесте рядом с Кучкиной у того самого пепелища, где ты усластился грехом. - Князь открыл дверь. - Эй, кто там?

Вошли отроки.

- Этого - в поруб, эту - вон! - указал он на живого и на мёртвую.

- Пусть снимет с окаянной шеи крест моей матери, - кивнул Род на глазуна.

Один из отроков сорвал с Малого серебряную цепку. Выкраденный крест был возвращён.

Когда очистили покой, его хозяин подошёл к Роду:

- Какой награды ждёшь?

Тот низко поклонился:

- Отпусти меня, княже, в лес. Надобно подлечиться.

Князь удивлённо посмотрел на Владимира, как бы приглашая его вместе с собой удивиться, и тут же отвернулся от них обоих. Глядя из открытого окна вниз, где сновала челядь, приготовляя празднества, Гюргий приговорил:

- В лес так в лес. Пусть тебя медведь лечит…

Уже на свежем воздухе, едва уселись в седла, Владимир дал волю своим невесёлым мыслям:

- Тебе легче, ты скроешься, мне ж, как на пытке, созерцать свадьбу своей любавы. - Поскольку Род не отвечал, он опустил беседу с небес на землю: - Скажи, что тебе в путь потребно?

Лесовик, сблизив своего коня с княжеским, попросил:

- Дубовый каюк мне надобен и охотничья справа. - Владимир кивнул. Род, мягко сжав его локоть, присовокупил: - Помозибо, мужественный человек, на твоей великой дружбе!

 

6

Двадцать восьмой день липеца запомнился Роду на всю его оставшуюся жизнь. В этот день новорождённый город Москов ознаменовывал свои именины двумя пышными свадьбами. Подаренное Рязанским князем судёнышко уносило скитальца от этих свадеб. Дубовый каюк устремился вниз по течению Мостквы-реки, как конь в родимое стойло. Мысли юноши не желали спешить с ним вкупе. Они все ещё были гам, на Боровицком холме. Там перед прибывшими из Владимира новобрачными поставили на свадебный стол куря с калачом и солонку. Там не боярышня, а уже княгиня заменила девичий повенец бабьей кикой. Там подмужняя жена в первую брачную ночь разувала мужа. Там теперь вино выставляют куфами, а не вёдрами, стопками, чарками. Там гремит сплошное плясание и пипелование. Гудцы-скоморохи играют на гуслях, трубах, бубнах, сопелях, сурнах, домрах, волынках, смыках, свирелях… Род видит Улиту в белом платье, свободными волнами ниспадающем долу. Она взмахивает широкими длинными рукавами с затканными золотом наручами. Золотой пояс стягивает её тонкий стан. Узорчатая кайма изумрудным прибоем колышется по подолу. Круглый отложной воротник безупречной белизны напоминает об утерянной девственности. Слюбом или силком празднует она свою свадьбу? А его узничество продлится теперь не сутки и не седмицу. Лето за летом, зима за зимой, и неизбежный венец всему - домовина! Хвойные пирамиды, громоздясь друг на друга, уже готовятся схоронить неудачника. Вот три сосны на яру - свидетели их первой встречи. На тех вон кустах, убежав к реке, увидел он пёстрый лепест тонкого сукна с её золотистого чела, вышитую сорочку с её белых рамен и нетронутых персей, юбку-понёву с её волнующих чресел… А вон низкий пойменный подберег, куда на руках он вынес её с такого же дубового каюка. Род и теперь причалил к этому берегу, спрятал каюк и вышел на ту поляну, где в купальную ночь встретились они с цветом разрыв-травы. Проклятая разрыв- трава! Сумасбродное пожелание стать великой княгиней! А ведь не очень-то сумасбродное… Первый сын Гюргия Ростислав (Род мельком видел его на суздальской тризне) умрёт, как ясно сейчас представилось, года через четыре. Второй сын - Иван Гюргич - уже в могиле. А третий - Андрей! Станет Гюргий великим князем, обязательно сообразно своему нраву пожелает сломать дедовскую традицию: оставит киевский стол не брату, а сыну. И сыном этим будет Андрей! Род попытался его увидеть на киевском столе в Берестове и не сумел. Странно! Должно быть, пережитые муки лишили его напрочь или на время завещанного дара провидения. Зато ложными ощущениями знобит каждый нерв. Род идёт по тому болоту, где, зная нитечку, нёс на руках Улиту, и ощущает недобрый глаз всей своей спиной. Сумерки тяжелит болотный туман. Кто в этом трясинном, глухом краю может наблюдать за ним, разве что лягушки? Вот лесная росчисть старого Букалова новца. Сюда три года назад он привёл Улиту. «Принёс голубу на свою погубу», - пророчески изрёк тогда Букал. Грудь сдавило воспоминаниями. Род не выдержал, в полный голос позвал: «Ули-и-ита-а-а!» Ответом был хриплый смех в лесной чаще. Кто мог смеяться? Леший?

Однако бывший лесовик настолько увяз в своём горе, что совсем опростоволосился. Он не смог определить путь к последнему Букалову новцу, куда, собственно, и направлялся. Разумеется, старый волхв принял меры, чтобы чужак ни за что не вышел к его жилищу. Будет блукать около да вокруг, а заветное место останется в стороне. Но ведь Род не чужак. Лес ему - дом родной. Хотя единожды или дважды доводилось сбиваться с точки. Иной раз так запорешься в мыслях, что и в собственных хоромах перепутаешь все светлицы. Оплошавшему знатоку леса одна выручка - леший. Вот и сейчас, наполнив грудь хвойным воздухом, он издал безотказный клич: «Ух-у-у-ух-ух!» Будто бы эхо ему ответило. Он верил эху, шёл на ответный звук… И вот - знакомое подберезье, а за ним росчисть потаённого новца, где, покидая лес, прощался с Букалом.

Ноздри юноши дрогнули, потянули забытый сладостный запах. Он смотрел не на почерневшую келью, что хотя и похилилась, да сохранилась. Он тянул носом в сторону трёх дубов, заслонявших идол Сварога. Оттуда курился дым. Там приносилась жертва, осыпаемая сухими ароматными смолами. Кто её приносил?

Род бегом устремился к идолу. Перед жертвенником высился человек в Букаловом емурлаке, простирающий руки к чёрному кузнецу. Это был не Букал. Нет, конечно, не ожил, не облёкся заново плотью утопленный мудрый волхв. Спина знакома, а не Букалова.

Тонкое, как волос, чутье охотника вдруг заставило Рода на мгновение обернуться. Утреннее неведрие увлажнило мир, отчего предметы выглядели отчётливее. Из подберезья вслед за юношей вышел леший. Так можно было подумать на первый взгляд. Волосатое чудище в образе человека! На чудище рваные издирки, просящие каши моршни, а в руках лук, из которого оно целится в спину язычника, приносящего жертву. Должно быть, и чудищу эта спина знакома. Да лешие не стреляют, людского тряпья не носят. И уже в следующий миг Род очутился между стрелком и жертвенником. Выстрел был точен. Стрела попала в медную бляху на охотничьем поясе, прогнула, но не пробила медь. Род мускулами всей шеи почувствовал, как вторая стрела миновала его совсем близко. Третья просвистела над головой.

- Что с тобою, Клочко? Ты же лучший стрелок в Азгут-городке! - раздался позади бас Фёдора Дурного.

- Найдё-ён! - заревело чудище, в котором бывший яшник с трудом узнал одного из любимых атамановых отроков. - Колду-у-ун! Стрела его не берет!

Сгорбленная спина в издирках исчезла в чаще. Род бросился за неудачливым стрелком.

- Стой, Клочко, стой! От меня тебе не уйти! - кричал он в надежде образумить бегущего.

Оба застыли в конце концов у края трясины в нескольких саженях друг от друга.

- Ни шагу далее! - приказывал Род, - Там твоя погибель.

- Ты… ты… ты… - хрипел загнанный беглец, - Помог его найти, помешал его убить… Ты… ты… помог найти, помешал убить… Ты… помог… помешал…

- Стой на месте, - уговаривал Род. - Не бойся.

Нет, он и движения ещё не сделал к бедняге, как тот резко отступил и всем телом ушёл в болото. Потрясённый преследователь успел заметить, что Клочко в последний свой миг смотрел уж не на него, а куда-то далее - на того, кто за ним, и поэтому отступил в трясину. Из воды показались руки с судорожными пальцами, слепо ищущие хоть веточку кустика, хоть былинку, и, не найдя, исчезли.

Род рванулся в безумной попытке спасти несостоявшегося убийцу и замер, услышав слова Дурного:

- Клочко перерезал горло Бессону Плешку. Пусть умрёт.

На обратном пути к новцу Фёдор Дурной рассказал бывшему своему подопечному о последней замятие в мрачной общине бродников. На очередном из пиров потерял власть над собою Бессон Плешок и, подобно Якуше Медведчикову, обличил атамана в его грехах. Невзор был взбешён настолько, что, забыв о ядрёной матице, приказал прикончить схваченного лучниками Бессона тут же. Этот волчий приказ выполнил головник Клочко на глазах у всех.

Род вспомнил пир у Святослава Ольговича. По государеву слову он взял за руки Огура Огарыша, чтобы его унять. И увидел не искажённый, с пляшущими мышцами лик самоубийцы Огура, а перерезанное горло Бессона…

Сверили с Фёдором время обоих пиров: оказалось, день в день, час в час…

- Мы с Могутой заперли в ту ночь лучников в их скотской хоромине, связали атаманова пса Оску Шилпуя, - вспоминал Фёдор. - С верными людьми окружили Невзоров дом. Хозяина изрубили в куски, уничтожили всю его свору. Отпустили лишь безобидную Ольду-варяжку, даже тугой калитой снабдили в дорогу. А Клочко убежал, не смогли сыскать. Зато он меня отыскал с твоей помощью да благодаря тебе не убил. Брось его жалеть - зверь, не человек!

- Я не в городе, в лесу вырос, - возразил Род. - Для меня и зверь - человек.

Жертвенник уже перестал дымиться.

- Вот, - поднял Фёдор сброшенный емурлак, - Выбрали меня атаманом, оставил в Азгут-городке за себя Могуту и пришёл вопросить Сварога, идти ли нам, бродникам, в помогу Ольговичу. Очень уж нас зовёт. А я к Букалу и прежде хаживал как к себе домой. Совершали моляны, вспоминали тебя. Выдали нашего наставника злые люди. Подстерегли, едва объявился в Олешье. Я не успел спасти, да и не смог бы, пожалуй. Слишком уж большой силой собрались на него христиане во главе со своим епископом.

- Не с епископом, а с еретиком, - вставил Род и вкратце поведал о дальнейшей судьбе Феодорца.

Атаман бродников принял замечание с пониманием:

- Ты теперь крещён, при тебе хулить христиан негоже. По-иному надо именовать Букаловых убийц: злые люди! Наводчиком на него был не кто иной, как Кучков глазун.

- Кто? Петрок Малой? - сверкнул взглядом Род.

- Тот самый халабруй, - кивнул Фёдор. - Такой же малой, как и я дурной.

С удовольствием выслушал бродничий атаман рассказ о судьбе Петрока.

- А что тебе наказал Сварог? - Род переменил разговор.

Фёдор Дурной поднял суеверный взор на чёрного кузнеца:

- Вопрошал я его и услышал внутри себя Сварожий наказ: «Иди!» Стало быть, поведу братьев к северскому изгнаннику. Он теперь сызнова входит в силу. Значит, не оплошаем.

- Ратная судьба переменчива, - вздохнул Род. - Нынешняя сила к завтрему обернётся слабостью.

- Ишь ты! - покачал головой Дурной. - А не зеленомудрствуешь? Сварог ведает более твоего.

Стоило ли оспаривать такой веский довод? Бывший язычник с тяжёлым чувством приблизился к остывшему жертвеннику. Кое-какие Букаловы тайны прочно сидели в памяти.

- Не голос внутри себя надо слушать, - сосредоточиваясь, вымолвил он, - а смотреть на расположение жертвенных костей. Не могу тебе всего объяснить, а скажу одно: жертвенные кости расположились плохо, предстоящий поход не принесёт счастья бродникам.

Фёдор, взяв Рода под руку, повёл его от чёрного идола к Букаловой келье.

- Не гневайся на меня, поробче, ты пращуровой вере изменник, и не тебе знать волю Сварога.

Юноша, опустив голову, замолчал.

В келье все было, как при Букале.

- Кроме меня, сюда никто нитечку не сыщет, - похвалился Фёдор.

По-хозяйски он развёл огонь в очаге, выставил миски с сочивом на скоблёный стол.

- Есть у меня медок, не княжой, не боярский - братский! Да в келье трезвенника не выпьешь, - вздохнул атаман.

Доверительной беседы хватило им на весь день до вечера.

Перед тем как взлезть на полати, друг и почитатель Букала ненадолго покинул келью, а вернулся с глиняным сосудом в бережных руках. Острием охотничьего ножа он осторожно снял с пробки накипь и покрыл сосуд. Род, думая о своём, почти не обращал на него внимания.

И вдруг Фёдор предложил:

- Не желаешь ли пособоровать с приёмным отцом?

Сдержанный лесовик на этот раз рассердился:

- Что за неуместные глумы?

- Вовсе и не глумы, - прищурился атаман, тихо вытряхивая из глиняного горла берестяной свиток. - В последнюю нашу встречу Букал завещал мне вот это… Наказал беречь как зеницу ока и передать тебе из рук в руки. Здесь его отцовский наказ своему блудному сыну. Оба вы грамотные. Он накалякал, ты разберёшь. Думаю, поймёшь что к чему. А я лезу на опочив. Выполнил завещание, сбросил камень с души.

Род, онемевший от неожиданности, долго не притрагивался к священной для него епистолии, наблюдая, как мощная задница бродника углублялась в сумрак полатей. Лишь когда богатырский храп всколыхнул огонёк светца, выращенник Букала тихо расправил на столе тонкий берестяной свиток. Хорошо придумал Дурной сохранить завещание старца в глиняном сосуде под печатью. Сберегал не только от алчных рук, от огня и воды.

«Сыне! - обращался с последним словом к юному Роду старый Букал. - Со скорбной тугой душевной зрю твою жизнь до конца. Он ещё нескор. Завещаю тебе двенадцать заповедей, не до иных прочих, а токмо до тебя касающихся. Исполнишь каждую - и доживёшь до предела своего попригожу. Чти со вниманием и соображай. Не всё враз, сообразуясь с дальнейшими обстоятельствами. Итак.

Первая заповедь: не служи врагу…»

Едва начав, читающий тяжело задумался. Ведь он-то только и делал до сей поры, что служил врагам. К врагу Кучке даже попал в сыновья. С врагами-бродниками участвовал в их ловитвах. У врага хана Тугоркана обихаживал табуны. Северского князя Ольговича, хотя к врагам не причтёшь, к друзьям тоже не причислишь. Зубр овну не великий друг. А вот Суздальский Гюргий - истинный враг. По его изволу Кучковы люди истребляли семью Жилотугов. Грешник боярин перед смертью это признал. Зато сам Гюргий ухом не повёл в ответ на смелое обличение Рода. До чего же умеют великие мира сего знать не знать, ведать не ведать о собственных злодеяниях! А как быстро отослал пылкий властелин Петрока на ужасную казнь! Хотя ещё о многом-премногом с помощью юного волхва хотелось проведать князю от этого глазуна, так долго и тайно делившего с ним одну женщину. Однако Род видел по его маленьким глазам, как боится князь: а вдруг ведалец вздумает дальше выведывать про злодейство осьмнадцатилетней давности?

Захотелось поскорей дух перевести и продолжить чтение.

«Вторая заповедь: одолевай без крови…»

До сих пор этот Букалов наказ, переданный не устами и не письмом, а сердцем, выполнялся юношей несовратно. Ни одна мыслящая и движущаяся плоть не потеряла жизни от его рук. Гибель злодеев Ждана н Кисляка произошла не по его воле.

«Третья заповедь: не искушай любви разлукой…»

Ах, вестимо, кого имел в виду мудрый Букал! На три года лишённая мужской опоры Улита! Теперь отнятая, потерянная… Бейся о вековые деревья лбом, кричи, что не виноват!

«Четвертая заповедь: выяви ложь на конце меча…»

Долго мудрствовал над этой строкой уставший скиталец и не нашёл подходящего объяснения такому странному Букалову повелению.

«Пятая заповедь: береги одиночество…»

Он уже его не сберёг и сполна поплатился за это. Теперь новая возможность скоротать жизнь с собою наедине, ни с кем не делить судьбу. Подчинится ли он бессрочному узничеству?

Покинув келью, Род окунулся в лесную черноту ночи… Тут же и возвратился. Нет, он не хочет видеть Улиту издалека, желает хоть на мгновение оказаться рядом, выслушать её, а уж после - на щите или под щитом.

«Шестая заповедь: ненавидящего спаси…»

Кто его ненавидит не тяготящей, а раздавливающей ненавистью? Род морщился, напрягая память, и ещё не назвал такого.

«Седьмая заповедь: обнятого остерегайся…»

Кого он обнимал? Друга-берендея Чекмана? Его ли остерегаться? Род отложил размышления над этой строкой на будущее.

«Восьмая заповедь: не гаси чужого костра…»

Сразу вспыхнул перед глазами костёр, возле которого был задран медведем Дружинка Кисляк и едва не погибли его товарищи. Род не гасил этого костра. Стало быть, не о нём речь. Но чёткой зарубкою в мозгу сложилось: чужой костёр!

«Девятая заповедь: не ищи умершего…»

Смерть-косариха на поле жизни срезала многих близких ему людей. Где и как их искать? Чем далее, тем мудренее становились Букаловы заповеди-загадки…

«Десятая заповедь: одари своих убийц…»

Убить его намеревались и Зуй, и атаман Невзор, и княжна Текуса рукою Сурбаря, и князь Гюргий, и Амелфа с Петроком, наконец, вот недавно беглец Клочко… Никого Род не одарил за такую милость. Да и одаривать было нечем. Непонятная заповедь!

А строки на берестяном свитке уже кончались. Их оставалось две. И обе сразили Рода той же мудрёной таинственностью.

«Одиннадцатая заповедь: не желай жены, желай сына».

«Двенадцатая заповедь: не разевай рта в воде».

Род не единожды перечитал свиток, выучил все двенадцать строк, как молитву, запечатал бересту в тот же сосуд, вышел из кельи, по-кошачьи нашёл в темени свою любимую липу, в дупле которой когда- то разводил пчёл, скрыл в нем драгоценный сосуд… А спустя короткое время погас светец в волоковом оконце похилившейся Букаловой кельи.

 

7

Ловилась рыбка большая и малая, да уже не елась. Едва стали заводить бредень в очередной раз, Род бросил своё крыло, взошёл на подберег, вытянулся на песке. Фёдор с немым вопросом уставился на него и, не получив ответа, рассерчал.

- Истомился с тобой в молчанки играть… Зелен ты ещё идти по стопам Букала, добровольно подвергнуть себя измёту. Прежде сох по Кучковой дщери, ныне сохнешь по княжой подружии, стыд и срам! Не лесная келья тебе нужна - бабья ложня! Тьфу! Нет сил слушать твоё молчанье. Да и пора мне в путь. Отправляйся-ка со мной в Азгут-городок. Не желаешь идти к Ольговичу, ступай в Затинную слободу. Там у нас зреют ягодки на любой глаз и вкус. Не токмо смердки и огнищанки, есть и боярских кровей, даже княжеских. Оска Шилпуй с уворованной княжной нежился.

- Слушай-ка, Фёдор, - нетерпеливо прервал атамана Род, - Почему у тебя, язычника, христианское имя?

Дурной сбился с речи, задумался.

- Родитель у меня был богатый гость, - стал он объяснять. - Езживал прыткий новгородец с красным товаром аж в самый Царьград. И греки заморочили ему голову. Так полюбил все греческое, что и первенца своего назвал не по-нашему, а по-ихнему: Теодорус или Феодорус - враг его разбери! Свои стали Федькой звать, то есть Фёдором.

Род опять замолчал, да недолго на этот раз испытывал терпение старшего друга.

- Поеду-ка я с тобой, Теодорус, - мечтательно начал он. - Не в Азгут-городок, не в Затинную слободу, не к Ольговичу, а в новооснованный град Москов. Пока княгиню оттуда во Владимир не увезли, надобно - душа из меня вон! - лицезреть её хоть мгновение, перемолвиться хоть словечком. Не могу покориться горю, покуда она сама мне не повелит.

- Фу-у-ух! - взмахнул руками Дурной. - Не у тебя горе, а с тобой горе. Проще выкрасть бабу и - за реку Шалую к нам, где никакой владыка мира её не сыщет.

- Повелит - выкраду, - пообещал Род.

Извлекли бредень с двумя раками в матне, бодро пошли домой, вдохновлённые важным решением…

- Прости, Сварог! Не взыщи, Букал! - Уже за столом поднял атаман взор горе, наполняя кружку братским мёдом. - Кстати, есть для тебя подарочек, - крякнул он, отхлебнув ухи. - Мне его дал сам Бессон Плешок. Не пожалел покойник для друга собственного изобретения. А снаряд этот промысловый именуется «кошкой». - Он вскочил, вынул из угла кожаный куль, расшнуровал, разверз и извлёк оттуда наручи лёгкого металла с тонкими стальными иглами и поножи, столь же когтистые, наподобие рысьих лап. - Выйдем-ка, я тебе покажу искусство!

Выбрав гладкоствольную старую липу, Дурной пристегнул «кошку» к рукам и ногам, стремительно прыгнул на дерево, сделал по стволу несколько ползучих движений и грохнулся спиной оземь.

Когда Род привёл атамана в чувство, тот виновато произнёс:

- Хмель до добра не доводит.

Названый сын Букала долго вынимал пальцами боль из атамановой спины. После помог Дурному взлезть на полати, покинул келью и сам принялся за «кошку».

Без чьих-либо объяснений он понял, что искусство воровского лазания с помощью этого «промыслового снаряда» заключено в умении владеть своим телом. Нужно впиваться руками и ногами в отвесное древо, подобно кошке, затем, перемещая руки и ноги, двигаться вверх, при этом изгнать свой вес, позабыть о нём, иначе иглы не выдержат, ведь их нельзя вонзать слишком глубоко - с трудом вынешь и не удержишься. Движения должны быть плавными, лёгкими, будто бы сам ты достаточно лёгок и ловок для этих игл.

Род обрывался дважды. С детства привык падать с дерева по-кошачьи, не расшибался. Ах, Бессон Плешок, умная голова! Ах, незабвенный, незаменимый учитель!

- У-у-у-уй! - протянул восхищённый Фёдор Дурной, выйдя из кельи и сладко потягиваясь.

Высоко ему пришлось задрать голову, чтобы увидеть Рода.

Растреножив белого жеребца, атаман рысью сгонял в Олешье - два копыта здесь, а два там! - и привёл повечер чалую кобыленку.

- Для тебя! - бросил он повод Роду. - Мой Беляк пятерых снесёт, да негоже ехать сундолой.

На заре двое всадников навсегда покинули Букалово новцо. И ни одна живая душа его более на нашла. Лишь к концу столетия сгнил и рухнул чёрный кузнец, замшел жертвенник, зарос ерником, завалилась халупа, размыли дожди очаг…

…К Красным сёлам атаман и его спутник выбрались самым кратким путём. Прибыли в Кузнецкую слободу, правда, уже в темень, когда искомые ворота не вдруг отыщешь. Всю дорогу Фёдор раздумывал вслух, где им остановиться - то ли в Воробьёве, то ли в Симонове, то ли в Кудрине, то ли в Кулижках. Не забыл и про Сущёво, и про Вшивую Горку. В каждом из этих сел были верные люди. Кузнецкую слободу выбрал он как ближнюю к Боровицкому холму, где, по его расчёту, должны были обитать в одном из княжеских теремов молодожёны Андрей и его подружил.

Род с грустью вспоминал оставленный в потаённом месте дубовый каюк, подарок Рязанского князя. Кто его найдёт: он сам или кто другой?

Каково же было удивление Рода, когда в обитателе маленького домишка в гуще Кузнецкой слободы признал он Шишонку Вятчанина.

- Наш спасёныш! - ласково встретил его бывший держатель лесного постоялого двора бродников. - А я теперь горожанин, не лесовик. Добро пожаловать в град Москов. Угощение у меня прежнее - ветряная рыба да яйца.

- У, жадень! - замахнулся на Шишонку Дурной. - Зуя на тебя нет!

Переночевав, условились: Род ждёт и не кажет из избы носа, чтоб никто его не узнал, Фёдор выспрашивает, высматривает, вынюхивает. Шишонка же обеспечит к ночи борзую тройку с крепкой каретью, чтобы недостижимой птицею мчала молодого боярина с украденной им княгиней в бездонный Волковский лес за реку Шалую, в Затинную слободу, где никакой князь не власть, никакие кмети не сила.

Шишонка вернулся ранее Фёдора. Сумерки захватили пока лишь восточный край неба, а на западном солнце ещё посмеивалось над передовым полком ночи, скорой своей победительницы.

- Пирники истомились на Боровицком холме, - объявил Вятчанин. - Вся сторожа ходит, пошатываясь. Святослав Ольгович с сынком и новоиспечённой снохой уже отбыл к своему воинству. Владимир Святославич уехал с ними, а не к себе в Рязань. Даров Гюргиевых увезли тьму тьмущую. Гюргия Ольговичев сыночек Олег одарил таким пардусом, аж в очах рябит. Не шкура, а золото в черных бляхах. Где только эти знатные звери водятся, одни купцы ведают. А обед, сказывают, был весьма силен. Почитай, все окрестные лебеди переместились с озёрных блюд на застольные. Пестун и любимец Ольговичев маститый боярин Пётр на коня не смог сесть после такого обеда.

- Полно врать, - остановил Род. - Этому Петру девяносто лет. Он и голодный в седло не сядет.

- Тебе лучше знать, - смиренно сдался Шишонка.

Фёдор Дурной явился без лишних слов.

- Нынче иль никогда! - резко отрубил он. - Утром Андрей с семейством и челядью возвращается во Владимир.

За полночь кареть вкрадчиво подкатила к высокому глухому тыну.

- За оградою гляди в оба, - наставлял Фёдор, - Терем высок, да стар, древесина мягкая. Верхнее окно под правою крайнею закоморой - её! Все выслежено и проверено. Оконница отворяется внутрь, это тебе кстати: чуть толкнёшь рукой - и всходи в одрину. Помочи для княгини - в тороках за твоей спиной. Надевай ремённую сбрую. Опустишь свою любаву, сам спустишься, спеши к этому же самому месту. Здесь в тыне пропилен лаз. Сейчас я его вскрою…

Луна купалась в облачной пене. Атамановы глаза быстро освоились в синей ночи. Род же видел как днём. Лаз был для него мал, едва удалось протиснуться. Хорошо, хоть Улита сможет одолеть его без натуги. Во-он её окно! Когти «кошки» легко входили в старые бревна, зато держались совсем не прочно. Род намеренно не принимал пищи вторые сутки ради вящей своей невесомости… Не испугать бы Улитушку, хотя Кучковна доказала, что непуглива. Лёгкий скрип где-то над головой заставил его вскинуть взор… О наваждение! Его глаза почти рядом с её глазами. Вот она, оконница, можно дотянуться рукой. Если Улита крикнет, ему конец. Если чуть оттолкнёт - для этого не надобно силы, - он камнем низринется с многосаженной высоты и не останется ни капли надежды на все его кошачьи ухватки. Мгновение они молча созерцали друг друга, длинное, тягостное мгновение! Она не закричала, не оттолкнула. Потому что не испугалась.

- Прими мою руку, - почти беззвучно прошептала Улита. - Только не уколи своими страшными иглами.

Перевалившись через оконный косяк, он бережно охватил тёплые плечи своей любавы. Наручи очень мешали, объятия вышли неуклюжие. Трепетная Улита крепко прижалась к нему.

- Как я не испугал тебя? - удивлялся Род.

- Ещё не видя лица, узнала… - задыхалась Улита в его объятиях. - Весь твой облик… передо мной… всегда. Со спины не ошибусь - ты!

Он нехотя отпустил её, спеша снять наручи и поножи. «Кошка» со звоном упала на пол. За нею вслед - заплечные торока. Вскрыть их, достать помочи, чтобы оснастить беглянку, было делом недолгим.

Что же она творит? Она отступает к тесовой стене и трижды стучит в неё. Сейчас люди войдут, схватят Рода. Однако страха в нем нет, только недоумение. В одрину вошла Лиляна и в неверном мерцанье светца разглядывала его расширенными очами.

- О, Родислав Гюрятич…

- Уля, ты все ж таки испугалась меня? - еле вымолвил Род.

- Не тебя, себя испугалась, - поправила юная княгиня.

Некоторое время одрину тяготило молчание.

- Тебе надо сейчас уйти, Родислав Гюрятич, - первой заговорила Лиляна.

- Мне? Сейчас? Уйти? - не поверил Род.

- Ты совсем позабыл про нашего братца Якимушку, - упрекнула Улита, вдавливая за спиной ладони в крепкую тесовую стену, - Я ведь только ради Якимушки стала женой Андрея. А теперь… теперь он мой муж. Мы повенчаны. Стало быть, не судил нам с тобою Бог…

А Лиляна тем временем собирала «кошку», укладывала в торока, где скрипели не нужные никому ремни помочей.

- Ой, страсти какие! - боялась уколоться сенная девушка.

- Я просила за тебя, Родинька. Моей мечтой было всегда видеть тебя рядом. Ведь ты этого хотел, согласясь на батюшкино усыновление. Бедный батюшка! - закрыла она лицо руками. - Нас с Якимушкой ждала та же участь, если бы не Андрей… Он слышать не желает о тебе, бешеный ревнивец!

Род неверным шагом приблизился:

- Простимся, У ля?

- Нет, - вдавливалась она в стену. - Не подходи. Я не выдержу…

Деловая Лиляна подала ему груз, взяла за руку:

- Нам пора, Родислав Гюрятич. Я тебя проведу тишком. Будь покоен.

Последнее, что он видел, уходя: Улита бросилась на свой одр, и в ушах долго ещё звучали её глухие рыдания.

- Нынче сызнова попросила квашеной капустки, - на ходу шептала в ухо Лиляна.

- Что?.. Причём капуста? - не понял Род.

- Да при том, что моя госпожа брюхата, - объяснила сенная девушка.

Выведя несчастного через чёрный ход, чернавка было пошла к боковой калитке, Род запротестовал:

- Уйду тайным ходом.

- Не бойся, боярин, в этой калитке как раз наш Томилка бдит.

- Нет. - Он решительно отнял руку. - Меня в н ном месте ждут.

И весьма скоро пожалел, что не послушался своей проводницы.

У прикрытого лаза белела понка, обрисовывая девичью стать. Неприятно знакомым повеяло от неё на юношу. Отступить он не мог, иного пути для него сейчас не было. Решительно шагнув к подкараулившей его понке, он ждал от неё сигнала, по которому вся Андреева свора явится, откуда ни возьмись. Кто же эта шальная нюхалка?

Вплотную подойдя, он узнал Вевею.

- Здрав буди, свет мой ясный, - тихо приветствовала она ночного гостя.

- Что ж не зовёшь людей? - спросил Род.

- Был бы не один, непременно бы позвала, - сообщила рыжая соглядатайка, прежде верно служившая Кучке, а теперь, по всей видимости, Андрею.

- Не желаешь моей погибели, так позволь уйти, - деликатно попытался он отстранить её.

- Не кручинься, - взялась утешать Вевея. - Зеленоглазая злица жаждет тебя по-прежнему. Да не тобою, другим она подевичена и после посяга пребывает под чарами Андреева первомужества. Не понять тебе этого бабьего состояния.

- Отчего ж не понять? - все-таки оттёр он от лама докучливую рыжуху, - Досачиваюсь…

Прощай, голубь мой серебристый, - вдруг уколола его поцелуем в щеку Вевея. И, уже оттолкнутая возмущённым Родом, тихо хихикнула, грозя пальцем: - Помни: я-то с тобой не навек прощаюсь.

Ловкой ножкой выбила она перед ним тесный лаз.

Оказавшись за тыном, он шумно перевёл дух.

- Ты… один? - в нетерпении теребил его выросший как из-под земли атаман.

- Я… да, один. А она… осталась.

Уже в карети, сотрясаемый бешеной ездой и плохой дорогой, Род кратко сообщил Фёдору обо всем, что произошло в одрине.

- Так… так… - прерывал его речь Дурной. - Что ж, - подытожил он, - быть по-моему: бросаем эту украденную Шишонкой посудину на Старо-Русской дороге и - в Азгут-городок, в Затинную слободу. Там устроим смотрины.

- Нет, - твёрдо вымолвил Род. - Ты спешишь к своим братьям, а я - к друзьям в Киев. Надобно кое с кем повидаться, на столицу, кстати, взглянуть, а оттуда - на север, в гости к Господину Великому Новгороду.

Бродник то ли обиженно, то ли задумчиво промолчал. Перед тем как велеть Шишонке остановиться, хмуро изрёк:

- Приглашать - не неволить. А вот ежели на ратном поле сойдёмся… Я все ж таки к Ольговичу поведу своих братьев. А тебе отчего бы не оказаться в великокняжеских полках?.. Так вот, коли сойдёмся, давай узнавать друг друга по красному лоскуту на шапках. Не станем брать на душу братоубийственного греха.

- Я этого греха на душу не возьму, - твёрдо пообещал Род. - И никоим образом не окажусь в полках Изяслава. Более не ищу боярства. Жизни из княжеских рук мне отныне не надобно.

 

8

Путь на Киев через Козельск прямее. А Старо-Русская дорога через Смоленск даёт большую клюку, зато наезжена, безопасна. Куда было спешить Роду? В Смоленске пытался найти Ивана Берладника, да опоздал. Иван уж рассорился с тамошним князем Ростиславом, как прежде с Ольговичем. Сказали, что галицкий изгой служит теперь Гюргию, рыщет по непокорным новгородским погостам, обирает тамошних мытоимцев. Неприкаянный, неугомонный Берладник!

Миновав Городец, Род задержался в деревне Радосынь, что перед Киевом. Хотя атамановых златиков в мошне ещё было много, он продал Чалку, подарок Фёдора, местному чернедь-мужичку - пусть пашет, не поспешая, - а сам на вырученные куны купил разноцветный пояс-источень. Приличнее показалось прибыть в столицу пешком, нежели верхом на неказистой кобылке.

И вот за земляным валом - Киев, о котором премного наслышан. Прежде всего понадобилось посетить постригальню, лишь затем можно было себе позволить полюбоваться хотя бы некоторыми из шестисот киевских церквей, побывать хотя бы на одной и з восьми торговых площадей, влиться в число деловитых, равнодушных к нему нескольких сот тысяч киевлян.

С Господином Великим Новгородом Киев сравнивать было трудно. Разумеется, второй более первого и не очень-то схож с ним. Зато с маленьким Суздалем Род приметил сходство: там и тут - земляная крепость, четверо ворот, прямое перекрестие главных улиц. В Киеве - Печерский монастырь, в Суздале - Печерское подворье. В Киеве рядом с Печерским - Дмитриевская обитель, в Суздале рядом с подворьем - церковь святого Дмитрия. Из рыночных разговоров узнал, что у Киевского князя есть загородный дворец в Берестове, и вспомнил, что у Суздальского - тоже загородный, в Кидекше. Постоял перед Ярославовым княжим дворцом на горе, ну совсем как перед детинцем, господствующим над Суздалем.

Подкараулив наиболее доброго на вид парубка из дворцовой челяди, спросил, как найти подворье князя Святослава Всеволодича. Прежде всего захотелось свидеться с Нечаем Вашковцом, с Первухою Шестопёром, а уж затем - к Чекману на долгое, основательное свидание. Что с парубком? Смотрит настороженным зверьком.

- Ты кто? Ты кто?

- Я разыскиваю своих друзей из младшей дружины Святославовой, - простосердечно начал было пояснять Род.

Парубок непочтительно схватил его за грудки.

- А ну пройдём-ка! Великокняжеская сторожа выяснит, чей ты друг.

Не испугавшись, не терпя хамского обращения, Род рванулся, и клок его рубахи вместе с рукавом остался » руках ошеломлённого кощея. Ошеломлённого, потому что с треском материи мелькнул сноп неизвестно откуда взявшихся искр. Челядинец, мгновенно обретя присутствие духа, ухватил Рода за оголённый локоть, однако тут же отдёрнул руку.

- Колдун! - широко раскрыл он совсем ещё детские очи, - Колдун! Из твоего локтя нечистая сила ударила меня в руку!

Ничего не понимающий Род счёл за благо отойти, да ещё тут же прибавил шагу, услышав за спиной:

- Держите колдуна!.. Имайте вражьего лазутника!..

Сам не ведая как, Род в мгновение ока оказался далеко от торговой площади и княжого дворца. Сгорбленная старушка остановила его:

- Здесь, поробче, милостыньку не проси. Наша здесь округа. Наши тебя прибьют. Пришлые попрошатаи насыщаются токмо у Жидовских врат.

Род спросил, как найти улицу Пасынча беседа.

- Пасынкова беседа, или седалище, - нараспев затянула старая нищенка, - за церковью святого Ильи на ручье рядом с улицею Козары…

Найдя Пасынково седалище, пришлецу не составило трудности отыскать терем берендейского князька Кондувдея. Привратник, вестимо, отказался впустить бродягу, но, одарённый разноцветным источием, соблаговолил послать какого-то малого доложить княжичу Чекману о пришедшем.

И вот они вновь в объятиях друг друга.

- Ах, дорогой, что за вид! - отобнимавшись, хлопнул себя по бёдрам Чекман. - Будто ты сызнова побывал в лапах кровожадного Сурбаря.

- Едва не побывал, - уточнил Род, поднимаясь с другом по высокому гульбищу.

Узнав о его столкновении с великокняжеским челядинцем, Чекман объяснил случившееся:

- Разумеется, тебя приняли за лазутника! Ай, дорогой, у нас такое творится! Давыдовичи прислали к нашему государю за помощью. Ольгович завоевал их область. Наш Изяслав отпустил к ним племянника - Всеволодова сына Святослава. У него служат твои приятели?

- У него, - кивнул на ходу беглый суздалец.

- Вах-вах, какая напасть! - прижал ладони к щекам Чекман. - Всеволодов сын изменил своему дяде Изяславу, передался другому дяде, Ольговичу. И оба Давыдовича ему же передались. Слабых тянет к более сильному, а ваш Ольгович с помощью Гюргия вошёл у-у-ух в какую силу! Только бывший тысяцкий Улеб, посланный в Чернигов, сведал, что Давыдовичи изменники, а друзьями Изяслава прикидываются. Этот Улеб ба-а-а-льшой хитрец! Досочился даже, что оба черниговца замышляют заманить великого князя, чтоб умертвить его или же выдать Гюргию. Наш государь отправил посольника, дабы Давыдовичи повторно присягнули ему на верность. А те лишний раз клятвопреступничать побоялись, отказались целовать крест. «Отпусти, - говорят, - к нам схимника Игоря Ольговича, вот тогда будет мир и дружба». Слушай, дорогой, разве это люди?

- Ты мне все сообщил потонку, - удовлетворился Год, уже провожаемый другом в баню.

- К своему счастью, великий князь ещё не достиг изменников, - разделся Чекман, передав душистый берёзовый веник гостю. - Разбил лагерь на реке Супое, а Улеб вовремя предупредил его.

Оба влезли на полок, и началось хлестанье.

- А то лежал бы сейчас в порубе с выколотыми очами, - отдувался под ударами веника гостеприимный хозяин.

- Неужто думаешь, ослепили бы? - уронил веник Род.

- Ха! - принялся в свою очередь за его спину Чекман. - Я тебе уже говорил: черниговские князья люди, что ли?

Сидя в приличном одеянии за столом и блаженно насыщаясь, Род продолжал с любопытством слушать своего друга. Сколько разительных перемен происходило вокруг, пока он в одиночестве путешествовал из Москова в Киев!

- Вчера Улеб вернулся по государеву изволу подымать мстителей на Давыдовичей с Ольговичем, - морщился от предстоящих невзгод Чекман. - Столицей правит сейчас оставленный великим князем брат по Владимир Мстиславич. То-то государев сын Мстислав злобится!

- Почему злобится? - не понимал Род. - Племянник на дядю?

- Ха! Тёмный ты, человек лесной! - потрепал его но плечу берендейский княжич, - Владимир Мстиславич сводный брат нашему государю, сын его мачехи.

Стало быть, великокняжьему сыну он вовсе не стрый, а мачешич. Тот так его и зовёт.

- Из-за этого нелюбье у них? - удивился Род.

- Возрастом они почти схожи, вот и состязаются, - пояснил Чекман. - Да и характеры разные. Мстислав Изяславич храбр и прям, а Владимир Мстиславич хи-и-итрый оглядень!

- А, мне-то что до них? - отмахнулся Род.

- В Киеве жизненные пути колдобисты, - предупредил княжич. - Новику надо знать, где вернее поставить ногу. А не то у-у-ух! - ив пору б!

Ветер неожиданно распахнул слабые оконные створки и принёс густой звук: «Ум! Ум! Ум! Ум! Ум!..»

Берендей вскочил. Вслед за ним встал из-за стола Род.

- Сполох?.. Где-то загорелось?.. Ох, беда! - испугался юный лесовик.

- Вечный колокол! - сразу определил Чекман. - На торгу перед княжьим дворцом собирают вече.

- Не бывал на вече никогда, - признался Род. - В Новгороде созывалось не однажды, да наставник Богомил не отпускал меня.

- А желаешь, съездим, - предложил Чекман, - Да чур держать себя в узде! - поднял он палец, - При общем возбуянии быть кротку, понял, дорогой? Ни ты, ни я - не вечники. Ты пришлый, я берендей, вразумел?

Сын Кондувдея лично вывел из конюшни вороного жеребца с игреней кобылой.

- Узнаёшь?

Кобылица вежливо взяла с ладони Рода горстку соли, шумно зажевала, улыбнувшись всаднику знакомым оком: сколько лет, мол, сколько зим!..

- Катаноша! - шепнул Род, припав щекой к дрожащей шее, запустив пальцы в густую гриву.

Кликуны уже заголосили почти на каждой улице. Вечный колокол толпил народ. Только что кутившие, кузнечившие, торговавшие спешили вечевать на сходбище.

- Ах, нам не пристало быть толпыгами, - придержал коня Чекман.

Не спешиваясь, они стали на приличном расстоянии от свежесбитого помоста, некрашеного, обтянутого дешёвой крашениной. Нестерпимо яркий златик солнца плавился в зените. Резали глаза слепящим блеском многочисленные купола святой Софии. Чекмана с Родом отделяло от помоста море растревоженных голов. Зоркий лесовик отлично видел знаменитых граждан Киева, взошедших на помост.

- Вон Лазарь, нынешний наш тысяцкий, - показывал Чекман. - А вон митрополит, а рядом с ним Улеб. Сейчас он будет говорить. А в сторонке государев брат Владимир…

Сановный сухожилистый жердяй с узенькой бородкой охватил площадь гулким голосом:

- Великий князь целует своего брата, - он поцеловал Владимира, - Лазаря, - приложился к тысяцкому, - и всех граждан киевских, а митрополиту кланяется! - Поклонился владыке.

- Какой день нынче? - спросил мужской голос рядом с Катаношей.

- Ныне девятнадцатое вресеня, пяток, - ответила ему тётка в чёрной понке.

- Вторник да пяток - лёгкие дни, - заключил мужик.

- Кто дела начинает в пятницу, у того они будут пятиться, - сурово заметила знательница примет.

Тем временем боярин Улеб с помоста продолжал речь:

- Так вещает Изяслав: князья черниговские и сын Всеволодов, сын сестры моей, облаготворённый мною, забыв святость крестного целования, тайно согласились с Ольговичем и Гюргием Суздальским. Они думали лишить меня жизни или свободы, Бог сохранил вашего князя. Теперь, братья-киевляне, исполните обет свой: идите со мною на врагов Мономахова роду. Вооружайтесь от мала до велика. Конные на конях, пешие в ладиях да спешат к Чернигову! Вероломные надеялись, убив меня, истребить и вас. Но с нами Бог и вся правда его! - При этих словах Улеб воздел руки к небу.

Толпа на площади взволновалась закипевшей кашей в большом котле. Люди подпрыгивали, вскидывали руки, орущие пузыри голов поднимались и опускались. Одни и те же возгласы повторялись на разные лады:

- Ради, что Бог сохранил нам князя от большой беды!

- Идём, княже, за тебя и с детьми!

На помост вскарабкался мускулистый детина в стёртой безрукавной поддевке, шваркнул картузом об пол и заорал:

- По князе-то мы своём пойдём с радостию. А прежде надобно вот о чём промыслить…

Чекман сказал на ухо своему нездешнему другу:

- Запомни этого: дурной малый! Преданный человек Улеба. Не головой дурен, сердцем. Зовут его Кондратей Шорох.

- Вспомните, - орал Кондратей, размахивая волосатыми большими руками, слишком длинными для сермяжных рукавов напяленной под поддёвку рубахи, - осьмидесяти лет не минуло, вспомните! При Изяславе Ярославиче глупые люди выпустили из заточения злеца Всеслава и поставили себе князем. Сколько бед принёс киевлянам этот полочанин Всеслав! Осьмидесяти лет разве мало, чтобы запомнить? А ныне Игорь Ольгович, враг нашего князя и наш, давно уж не в заточении, а в Федоровском монастыре. Вы все уйдёте к Чернигову и с детьми, а его так оставите? Сколько новых бед будет Киеву! Нет, сперва умертвим первого Ольговича, а тогда пойдём накачать второго Ольговича и черниговских!

- Да умрёт Игорь! - крикнул неподалёку от Чекмана с Родом надрывный голос.

- Это же лавочник Гришка Губан, - углядел крикуна берендейский княжич. - Этот не станет задарма горло драть.

- Смерть! Смерть! - раздалось с другой стороны.

- Этот-то чего? - удивился Чекман. - Он не вечник.

- Да умрёт Игорь! Смерть Игорю! - рвались крики из толпы.

И Чекман узнавал в ближних горлопанах то Фильку-шапошника, то Федотку Ореха, портного.

- Наймит?.. Тоже наймит? - всякий раз при этом спрашивал Род. И смутно вспоминал рассказ вестоноши Олдана о событиях годичной давности, когда Игорь Ольгович, преданный своими боярами, не сумел защитить великокняжеского стола и оказался в заточниках. Кажется, среди этих предателей-бояр был Улеб.

- Я ж тебе говорил: ба-а-альшой хитрец! - подтвердил Чекман предположения друга.

А толпа уже поползла змеёй к Федоровскому монастырю. Люди озверевали.

- Изяслав не хочет убийства! Игоря накрепко стерегут! - кричал с помоста Владимир, великокняжеский брат и наместник в Киеве. - Идите лучше помогать Изяславу, как он велел…

Примерно то же кричали митрополит Клим, тысяцкий Лазарь, Владимиров боярин Рагуйло. Их не слушали. Кто-то, перекрывая общий шум мощным басом, возопил, обращаясь к вельможам:

- Добром с Ольговичами не кончить ни вам, ни нам!

Кто возопил? Да тот же Кондратей Шорох. Его голос.

Между тем Улеба с помоста как ветром сдуло.

- На одном вече, да не одни речи, - сказала тётка в монашеской понке, знательница примет.

- Начался зыбёж, - заметил Чекман, - Нам надобно покидать вече.

- Я не покину, - твёрдо ответил Род. - Вон великокняжеский брат поскакал останавливать толпу. Я ему помогу.

Чуть-чуть пришпорив Катаношу, он оказался почти рядом с Владимиром Мстиславичем.

- Заезжай, князь, справа, я - слева. Мы их не пустим! - прокричал Род.

Правитель города с удивлением обернулся. Незнакомца тут же окружила княжеская сторожа.

- Это мой храбрый спаситель, князь. Помнишь, рассказывал? - крикнул Чекман из-за отрочих спин.

- А, Чекман! - заулыбался Владимир. - Потом познакомлюсь с твоим спасителем. Сейчас - скорее к монастырю. Толпа уже заняла весь мост. Тут мы не протолпимся. Едем в обход мимо Глебова двора.

Род, окружённый отроками, вынужден был свернуть в сторону следом за Владимиром.

- Эх, вернее бы с толпой через мост! Слышишь, отрок? - обратился Род к наиболее ближнему и самому бородатому из окружавших его, увешанному золотыми цепями.

- Не отрок я, а боярин. Зови меня Михаль, - добродушно осклабился бородач.

Слишком уж долго пробиралась горсть конников закоулками, уличками, пока не выехала к монастырским воротам. Вновь предстояло проталпливаться сквозь многолюдье. «Ум! Ум! Ум!» - тщетно призывал к уму большой испуганный колокол. Ума в людях не наблюдалось. Род издали разглядел, как с церковной паперти сводят схимника с криками: «Побейте! Побейте!» В церкви, очевидно, шла служба, в чёрном дверном проёме мерцал свет паникадила. Неужто убийцы прервали саму божественную литургию? Пока Род искал платную коновязь для Катаноши, обречённого уже подвели к воротам. С него яростно совлекали схимничьи одежды и раздирали их.

- За что? - жалобно спрашивал старик, пусть ещё не летами, но телом. - За что? За то, что крест целовали иметь меня князем? Я уж этого не помню. Я уж монах… - Вот он совсем голый стоит в толпе, причитая: - Наг вышел из чрева матери, наг уйду… - Вот он увидел пробившегося сквозь толпу на коне Владимира. - Брат любезный, куда ведут меня?

- Оставьте его! Не трогайте! - завопил Владимир.

Толпа ответила рёвом, руки взметнулись, когтистые или сжатые в кулаки. Раздались крики избиваемых князей, обречённого и защитника. В толчее доставалось не только Игорю, но и Владимиру. Род стал проламывать себе путь, разбрасывая обезумевших людей, как ту свору, что когда-то натравил на него хан Кунуй.

- Ххх-а! - выдохнула перед глазами окровавленная чья-то глотка. - Откуда тут истый леший?

А он уже рядом с избиваемыми. Убийцы, не задевая его, калечили один другого. И боль отрезвляла их. Владимир смог накрыть своим корзном голого Игоря. Сторожа беспощадно размыкала толпу, делая проход. Кони были подведены. Род, сызнова утонув в толпе, протискивался к своей Катаноше.

- Сегодня не убили, завтра убьют, - просипел рядом сорванный вечем голос.

- Убьют, забота не наша, - ответили ему.

- А от субботней расправы уйдёт, значит, и воскресенье переживёт, - успокоила какая-то женщина.

- Эх, не завалилась бы суббота за пятницу! - возразили ей.

Род нагнал конников почти одновременно с Чекманом, который в освобождении схимника не участвовал, опасаясь похмелья в чужом пиру.

- Врываться в церковь во время службы ради убийства… Боже, до чего дожили! - сокрушался боярин Михаль, позванивая на скаку нагрудными золотыми цепями.

- Что это, христиане, что ли? - согласился с ним берендейский княжич.

- Камо? Камо? - едва держался в седле закутанный в княжье корзно избитый Игорь.

- В дом моей матери, - отвечал Владимир. - Головники не посмеют потревожить вдову Мстислава Великого.

- Монастырский храм потревожили, схиму не пощадили, - вздохнул самый молодой княжий отрок.

Всадники въехали во двор, спешились перед высокими затейливыми хоромами и крепко затворили ворота. Коней расположили в длинной, вросшей в землю конюшне, Игоря провели в сени над ней. Здесь обычно отдыхали конюхи, сейчас сени были пусты.

Промыслю у матери об одежде для схимника, - кивнул Владимир на сени, где укрыли Игоря, - Потемну, когда на толпу угомон найдёт, переправим его в Семеоновский монастырь, обитель его деда и отца. А пока кто-нибудь посторожите бывшего князя.

Сторожить вызвался боярин Михаль. С ним остался Род.

- Съезжу к отцу, успокою, что жив, - сказал Роду Чекман. - Старик, знаю, с ума сходит. А ты жди меня, дорогой.

В конюховых сенях было тихо, как на морском берегу. Довелось Роду съездить с Богомилом Соловьём к берегам Варяжского моря: останешься в прибрежной хижине, и тишина как бы усиливается гулом прибоя и становится грозной.

- Толпа близится к княгинину дворцу, - подошёл к волоковому окну Михаль. - Отстала от нас, а теперь…

- Смертушка моя близится, - вздохнул Игорь.

Он был странен в чужом корзне поверх наготы.

Невысокий, сухонький, смуглолицый, по-старушечьи распустил длинные седые волосы по груди, узенькая бородка за ними почти не виделась. Трудно верилось, что ещё год назад это был храбрый князь, решительно вышедший с колеблющимися полками встречь взбунтовавшемуся своему подколеннику. Теперь же смиренные его уста приятным тенорком пели: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко…»

Гул толпы нарастал.

- Они уже под воротами, - сообщил, отходя от окна, Михаль. - Что нам делать? - Добродушный лик его выражал крайнюю растерянность.

Род глянул на князя-схимника и увидел, что тот умрёт.

- Должен же твой государь прислать помощь, - в отчаянье обратился юноша к Михалю.

- Ох, - не слышал боярин, вновь подойдя к окну. - Откуда-то огромное бревно тащат… Нет, не посмеют!

Первый удар в ворота показался звуком вечного колокола. Второй удар вызвал долгий скрип. С третьего удара ворота рухнули.

- Воры! Что же они творят! - крикнул Михаль.

И не успел Род опомниться, как боярин выскочил из сеней, сбежал вниз и один-одинёшенек оказался перед толпой.

Что он им кричал, в шуме было не слышно. Род видел в волоковое оконце, как боярина сбили с ног, как рвали с его груди золотые цепи.

- Совсем плохи наши дела, отче, - обратился юноша к князю-схимнику.

- …По глаголу Твоему с миром, - продолжал петь несчастный.

Род оглядел сени. Кроме стола, двух широких лавок и поставца на стене увидел в одном углу железный сундук, а в другом большую чугунную наковальню. Даже ему великого труда стоило перенести оба эти предмета к двери и возложить один на другой.

А ступени уже трещали под обилием ног. Подпёртая дубовая дверь стойко выдержала один толчок, второй, третий…

На угрозы и проклятия Род не отвечал. Он уж определил, что с дверью они в тесноте не справятся. У нападавших иной путь - разметать кровлю, вскрыть сени сверху и извлечь жертву, как узника из поруба.

Так они и спроворили. С грохотом полетело в стороны кровельное пластьё, и десятки ног затоптались по потолку.

- Близок наш конец, отче, - склонился юноша над седой головой обречённого. - Скажи, христианского Бога ради, ублаготворило ли твою жизнь схимничье затворничество?

- Твой конец не близок, - пробормотал бывший князь. - Мне монашество было влепоту. Страха смерти нет, только боль, что ухожу позорно.

Первое бревно упало посреди сеней, не задев обоих. Вторым бревном повалило Рода, крепко защемило ступню, благо не расплющило, ибо конец второго бревна пришёлся на первое, оно и спасло. Род попытался сесть. Не в силах был освободить ногу. Да и сесть-то не удавалось как следует.

Словно с неба свалившимся в сени оголтелым толпёжникам было не до него. Матерясь или просто хрипя и воя, они поспешили выпростать голого схимника из корзна и поволокли за ноги, освободив от тяжёлого заслона дверь сеней.

- Пособороваться… причаститься… - умолял их Игорь Ольгович.

Грубый голос ответил:

- Духовника просишь? А когда вы с братом Всеволодом жён и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда о попах не спрашивали…

- Грех… клеветать… - стонал бывший князь.

Его плохо слушали.

- Каков грех, такова и расправа, - был свирепый ответ.

Голого волокли к ступеням крутой лестницы.

- Ай-ё! Ай-ё! - раскачивали уже не издававшего ни звука несчастного. И эти страшные крики напомнили Роду о Диком Поле. - Ай-ё! У-ух!

В наступившей тишине явственно прозвучал шлепок тела о булыжную мостовую Мстиславова двора.

- Убива-а-а-ю-ю-ют! - пронзил воздух истошный бабий крик.

- Убьют, так закопают, - успокоил мужской бас.

Несколько самосудцев, не поспевших за расправщиками, остались в сенях и теперь давили друг друга у волокового окна.

- Кончили! - объявил один.

- Верёвку к ногам и поволокли со двора, - продолжил другой.

- Мне не жаль, - молвил третий. - Его тиун коня у меня увёл.

- Кто старое помянет, того черт на расправу потянет, - заметил первый. - Кто-то и любил Игоря Ольговича. Ты разве не любил?

- Спереди любил бы, а сзади убил бы, - сурово проговорил обиженный княжеским тиуном.

Самосудцы остывали заметно.

- Эй, освободите меня, - попросил их Род.

Двое мужиков сняли с его ноги тяжёлое бревно. Род встал, пошатываясь.

- Погляди, Судила, это ж заговорённый, что дубасил нас у монастырских врат! - отскочил пугливо тот, что говорил: «Кто старое помянет…»

- Да, Страшок, тот самый. Щас я ему врежу! - начал подступаться памятливый на все старое.

Левой рукой Род перехватил его кулак, правой медленно провёл по сивой голове. Самосудец рухнул на колени.

- Схимника убили! Божья ангела! - завопил он. - Нету нам забвенья ни на этом свете, ни на том…

Сотоварищи его переглянулись и опрометью рванулись вниз по лестнице. Род вздохнул и вышел вслед за убежавшими.

Посреди двора алела лужа крови. Михаль в растерзанном полукафтанье подошёл неверным шагом.

- Мои цепи! Мои цепи! - стонал он и, заметив Рода, указал на лужу. - Здесь его прикончили мечом. Набросились стаей стервятников. Я узнал крадёжников-головников: Бурец Ярыгин, Бандюк, Людень… Каждый пёс в Киеве их знает. Только кто этих воров освободил из заточенья? Среди них был Кондратей Шорох.

Род низко наклонился, углядев блеск в крови. Он поднял кончик лезвия меча, на который пал луч солнца. Понял, что убийца, пронзив жертву, обломил своё оружие о крепкую булыжину, коими мощен княгинин двор. Наша сталь, не иноземная. Такой булат не устоит перед природным камнем. Род опустил в карман кровавую находку.

- Где ж твой господин? - спросил он Михаля. - Терем его матери как вымер!

Боярин не успел ответить.

- Жив, дорогой? Пойдём скорей отсюда! - обнял друга подоспевший берендейский княжич. Катаноша прядала ушами за его спиной. Не дав проститься с Михалём, Чекман вложил повод в руки юноши: - А ну айда! Великим чудом жив остался, сунул нос в чужое дело. Мне с тобой беда!

- И вовсе не в чужое дело, - уже на всем скаку прокричал Род. - Нынче то же творится и в Чернигове, и в Суздале, в самом Великом Новгороде…

- Натосковались в тишине при строгом Мономахе, - осклабился Чекман, - Теперь рассыпались без вожака и - за грудки друг друга!

- Такое, как сегодня, даром не проходит, - сказал Род, спешиваясь в берендеевом дворе. - Жди ещё больших бед.

В одрине княжича он выразил желание не есть, а спать.

- В такую рань? - спросил Чекман. - Что ж, воля гостя для хозяина - закон. Разоблачаешься? Вай, что это с твоей рубахой? Она трещит, искрит!

- Не ведаю, что это, - смутился Род. - Помню, приёмный мой отец Букал снимал рубаху, она всегда трещала искрами.

- Таинственная сила в ваших телах, - предположил Чекман.

Род погрузился в сон мгновенно…

Когда проснулся, княжич сидел на сундуке напротив. Ждал пробуждения, любуясь гостем.

- Ты… никуда… не уходил? - не поверил глазам Род.

- Ха! - сверкнул Чекман белыми зубами, - Я почти весь Киев обошёл. Все выведал. Все знаю.

- Что стало с убиенцем? - сел на одре Род.

- Голый труп проволокли сквозь Бабин торг к мраморной церкви Богородицы, - рассказывал Чекман. - Там собрались вокруг, смотрели, как невинные. Тысяцкий Лазарь им сказал: «Воля ваша исполнилась. Игорь мёртв. Погребём тело его». А они - представь себе: «Не мы убийцы, а Давыдовичи и сын Всеволодов. Бог и святая София защитили нашего князя Изяслава!» Дети, а? Потом на чьих-то дрогах повезли тело на Подол в церковь святого Михаила, что в Новгородской части. Там киевляне-новгородцы благоверно подходили, брали кровь его, куски одежд, коими сами перед тем покрыли. Говорили: «Это нам на исцеление и на спасение души». Вах-вах, какая страсть!

- Там были не те люди, что убили, - объяснил Род. - Убивали выпущенные преступным промыслом подстражники-злодеи.

- Это мне вневеды, - пожал плечами берендейский княжич. - А ещё вот что я узнал: Владимир, Лазарь и Рагуйло наблюдали за убийством из окна терема. Не дождались подмоги, порывались сами выскочить, да Улеб их не пустил. Ба-а-альшой хитрец этот Улеб!

В обсуждении случившегося прошла вечеря у хозяина и гостя. Род попросил постное, памятуя о пятнице.

- В пятницу… убивать! - не шёл у юноши кусок в горло.

- Нешто собаки знают пятницу? - с содроганьем вспоминал прошедший день Чекман.

Рано поутру княжич сопровождал Рода в Семеонов монастырь, где должно было состояться отпевание убитого. Сам берендей в церковь не пошёл, договорился ждать поблизости в корчме. Род у гроба встретил Михаля, лишённого нагрудных золотых цепей.

- Отпевать пришёл архимандрит Анания, - почтительно шептал боярин, - игумен Федоровского монастыря, где принял схиму убиенный.

- Попроси его принять меня по окончании обряда, - шепнул Род Михалю. - Мне весьма важно…

- Людие! - обратился к предстоящим горестный игумен, окончив панихиду. Не «братия и сестры», просто «людие». - Горе живущим ныне! - возопил он. - Горе веку суетному и сердцам жестоким!..

В этот миг, как совпадение с игуменской грозою, грохот грома потряс храм. Все собравшиеся с воплем пали ниц.

- Бедный мученик! - запричитала рядом с Родом женщина в монашьей понке. - «Полонён!» - воскликнет каждый полонённый, а «Убит!» - убитый - никогда!..

- Батюшка игумен ждёт тебя, - поднял юношу за локоть Михаль.

В пономарке на некрашеной затёртой лавке, опершись на посох, отдыхал старик, понурив чёрный клобук.

- Что тебе, пришлец? - поднял он на вошедшего тяжёлый взор.

- Прими, отче, в монастырь, - земно поклонился Род.

Не подняв его, не встав, игумен произнёс:

- О, времена соблазнов попустил Господь! Наведе на ны бесы и самого того злеца Сатану…

- Потому и жажду принять иноческий образ, - сам поднялся Род. - Чтобы избежать людских соблазнов…

- Руки их и ноги ослаблены к церквам, - словно не слыша, продолжал архимандрит, - на игрища и на пронырливые дела убыстрены…

- Суетный мир мне опостылел, - доверительно признался юноша.

- Сбыться пророчеству Исайи, - изрёк Анания. - Превратятся праздники ваши в плач и игрища ваши в сетования…

- Однако ты не отвечаешь мне, отец, - растерялся Род.

- Путь твой не в монастырь, а в блуд, - поднялся старец. - Тьма языческая ещё сильна в тебе, аки северная нощь.

Род подавил обиду и не сумел скрыть этого.

- Я тебе не верю, отче, - сказал он резко. - В лес, в отшельники уйду…

- Не гневи Бога, - вздохнул Анания и вышел из пономарки.

«За что ж он так меня? - сокрушался Род, покидая храм. - Что содеял я дурного? Или что-то натворю в будущем? О, жестокий старец! Букал тоже был суров, но по-отцовски!»

В корчме царили винные пары. Затуманенный Чекман сидел в углу. За сдвинутыми столами хмуро топили совесть в вине вчерашние вечники и толпёжники.

- Слушай, дорогой! Каются, окаянные, - зашептал Роду Чекман.

Скудобородый человек в рыженькой бекеше, явно тесной его мощному телу, видимо, пытался их успокоить.

- Вы, что ли, убивали? Вас подстрекали княжьи прихвостни. Владимир Мстиславич говорил бело, делал черно.

- А ты кто таков, чтоб судить Владимира? - спросил ражий мастеровой. - Гляжу, в Киеве ты неведом.

- Ведом кое-кому, - распахнул говорун бекешу. - Я Даньша Якшич, посадский из Ладоги. Часто гощу у вас в Новгородской части. Наблюдал вчера зорко, вот и сужу. Сам подумай: все ринулись к монастырю, а Владимир - вправо. Конный поспел к делу позже пеших. Как это понимать? Стражи у него тьма тьмущая, а явился один. Кмети подоспели к шапошному разбору. Полумёртвого схимника увезли на Мстиславов двор и исчезли. Во какие защитники! А кто сени разметал, вы? Нет, вы были в толпе за воротами. А кто волок голого убиенца на Бабин Торжок? Не вы, а лихие воры. Кто их из узилища выпустил? Кому больше всех Игорева смерть была нужна? А, кому? Досочиться можете?

- Да неужто князь Владимир о двух лицах? - всполохнулся киевлянин помоложе прочих.

Старшие молчали, морща лбы.

- У, шакал, не человек! - оскалился Чекман на Даньшу Якшича.

Род, тоже возмущённый наглой ложью, сунул в карман руку за платком, чтобы отереть внезапный пот, и тут же ощутил в пальцах кончик лезвия меча, даже укололся об него. Не иначе боль вернула в память заповедь Букала, очень подходящую к теперешнему часу: «Выяви ложь на конце меча». Он взглянул на ножны, свесившиеся с бедра Даньши Якшича, и подошёл к кабацким тризникам.

- Киевляне! - громко молвил Род. - Я, как и этот ведомец, из северных краёв. Вчера случайно оказался на месте гнусного деяния. В крови убитого нашёл вот это острие меча. Плохое лезвие, пройдя сквозь тело, воткнулось в камень и сломалось. Я безоружен, вы вооружены. Пусть каждый вынет и покажет меч. У кого сломан, тот убийца. Пусть первым обнажит свой меч приезжий ладожанин, - ткнул он в Якшича.

- Почему я? - побагровел недавний говорун.

- А почему не ты?.. Какое дело!.. Што так полохнулся? - зашумели киевляне.

Все как по приказу поднялись из-за стола. Кто-то помог упрямцу извлечь оружие из ножен. Лезвие сверкнуло на столе. Конец его был сломан. К нему зазубринка в зазубринку пришёлся впору тот обломыш с кровью, что держал для обозренья Род.

- Пошли, халдыга! - окружили владельца меча сумрачные тризники.

- Вы что? Вы что? - не своим голосом противился приговорённый.

Однако его вывели, отобрав меч.

- Ой, Рода! Ты обрёк убийцу на смерть, - порывисто дышал Чекман, с тревогой наблюдавший все случившееся.

- Мой грех, - опустил голову Род. - И моя правда.

Э, не кручинься, - тут же успокоил его княжич. - Это вовсе и не ладожанин, никакой не Даньша Якшич. Я его знаю. Это Кочкарь, пасынок боярина Улеба. Ой, зверюга!

Тем временем корчмарка выскочила и вернулась.

- Быть худу! Повезли куда-то связанного! - таращила она глаза.

Род и Чекман без лишних разговоров покинули корчму.

- Отчего этот Улебов наймит чернил Владимира, великокняжеского брата? - никак не понимал пытливый Род.

- Ха! Оттого что сам Улеб с великокняжеским сынком Мстиславом в дружбе. А Мстислав с Владимиром - враги, - объяснил всезнающий Чекман.

…Чуть позже, на изломе дня, два всадника покинули столицу через Софийские ворота. Тот, что на игреней кобылице, - с тороками у седла. А его спутник, обладатель вороного жеребца, вовсе без поклажи. Не доезжая Радосыни, обнялись.

- Опять прощаемся! А мог бы переночевать. Или тебе наш берендейский стол не по нутру?

- Все твоё мне по душе и по нутру, сердечный друг Чекман. Но повечер я уже буду в Городце. А далее - быстрей на север!

- Скоро в гости тебя ждать? Теперь верхом на птице Катаноше!

Род не ответил, разомкнув объятья. Издали в последний раз махнул рукой. Он уезжал, чтобы покинуть мир. Чтоб стать отшельником. Чтобы взойти на высоту Букала. Не с черным идолом Сварога, а с сияющей иконой и крестом. Букал внутри себя хранил свой крест, что здесь, под Киевом, вложил в него Гурий Мудрой. Род тоже понесёт тяжёлый крест затворничества. Монах Анания не разглядел в нем силы духа. Да сам-то он, воспитанник отшельника, в себе уверен. Вот почему Род искренне считал, что им с Чекманом больше не видать друг друга никогда. Как позже выяснилось, очень опрометчиво считал!

 

1

Три лета минуло с тех пор, как Род ушёл в затвор. По Днепру выше Смоленска, чуть ниже, пересекающей реку Старо-Русской дороги, выросла кельица на высоком берегу, скрытая густым подлесьем. Днепр здесь ещё невелик и скромен. Летом отшельник видел бойкие судёнышки, убегающие вниз или тяжко выгребающие вверх, но его не видели. Зимой здесь был санный путь по льду. Звенели источающие пар тройки, впряжённые то в каптан, то в утлый возок, а то просто в розвальни. Род их не наблюдал. Зимой прибрежная келья была пуста. Более основательную затворницу возвёл он себе глубоко в лесу. «Мёртвый не без гроба, живой не без кельи», - приговаривал молодой отшельник, связывая в лапу рубленые дубовые венцы. Кельица получилась ладная, крепкая, как орех. В такой, зимуя, сам крепнешь ядрышком. Были бы дрова, да ветряная рыба, да дичь мороженая, да мёд. За сахарной головой и соляными каменьями приходилось на Катаноше добираться в сельцо Зарытое, что у самой Старо-Русской дороги. Тамошняя кутырка-лабазница почитала его за охотника-одинца и всякий раз уговаривала жениться, перечисляя зарытовских невест. Одинец неловко отшучивался: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться, молись втрое». И, возвращаясь в свою затворницу, клал земные поклоны перед иконой, умоляя, чтоб не являлась к нему Улита, которую еженощь видел во сне.

Если бы не мирские видения, не страдал бы он одиночеством.

В первую зиму затворничанья вышел однажды из кельи и глазам не поверил: вместо окружавших новцо лесных великанов в белых рукавицах и шапках - необозримая сумеречная даль. Рухнула тишина. Даль полна гулом голосов, звоном оружия. Сам он стоит на высоком береговом холме среди великокняжеской обережи. Именно великокняжеской, поскольку рядом круглобородый милоликий Изяслав со своим воеводой Шварном, которых запомнил, сидя на посольском заборе в Чернигове. А далеко внизу на подтаявшем побуревшем насте сходятся две рати, и лучники, начиная дело, уже покрыли пространство между ними тучами стрел. Но вот хлынул дождь. Противоестественный зимний дождь! Божья кара, остужающая воинственный пыл. Изяслав оборачивается к Роду, глядит сквозь него на свежую воду поверх днепровского льда. Ещё немного - и дождь наполнит реку водой, отрежет путь к отступлению. А за Днепром - Киев. Князь морщит переносицу перед важным решением. Вспоминается его черниговское высказывание: «Не место идёт к голове, а голова к месту». Он делает Шварну знак не начинать битву, переправлять войско на ту сторону. И вот киевляне по щиколотку, по колено в воде бегут по льду, прикрывая спины щитами. Сторожевой полк яростно защищает их отступление. Родислав остался один на береговой крутизне. Нет князя, нет воеводы с их отроками. Последние стайки воинов бегут по Днепру, падают и уже не поднимаются. На их месте вспенивается вода, возникают полыньи - водяные могилы…

Род стряхнул страшное наваждение, вновь обозрел своё новцо и, превозмогая снег, углубился в лес проверять петли, ставленные на зайцев.

Во вторую весну затворничества, натянув долгари, пошёл к вершищу осматривать морды, которые плёл всю зиму из ивовой лозы. И очутился не у Днепра, а совсем у другой, вовсе не знакомой реки с низкими берегами. На той стороне горело село, застилая полнеба дымом. А на этой большую лесную росчисть занимал свежесрубленный городок, полный воинами, а не горожанами. Особое многолюдье мельтешило у самой затейливой избы, не избы, а терема, видимо, жилища княжеского тиуна. Сюда вносили в глиняных куфах вино, дымящиеся туши жареных рыбин на длинных лотках. Тут не иначе творился могучий пир. Но Великий пост - ничего мясного. На широкое крыльцо вышли дети боярские с блуждающими взорами и чмурными речами, кравчий с золочёной ендовой, сам князь с доброй чарой. Да это же вновь киевский Изяслав, рядом - его воевода Шварн. Куда они так умильно глядят? Из просеки к речному парому движется бесконечная лента понукаемых полонянников. Не половцев, не булгар, а самых что ни на есть вятичей, кривичей. Свои пленили своих! Чему веселятся на широком крыльце?

Верши очнувшегося отшельника оказались пустыми. Плохо ловится рыба при весенней большой воде.

Через два года отшельничества на исходе лета деятельному затворнику предстояло облазить борти. С умением и любовью дуплил он ростовые деревья, выдалбливал бортевую «голову», прорубал паз, или должь, закладываемую дощечкой-должией, вырезал летки, сквозь которые проникали трудолюбивые гостьи, обживаясь и становясь хозяйками. Только что бортник от последнего дупла стал спускаться, натягивая опоясавшее его и древесный ствол вервие, как слух резанул истошный человеческий крик. Род сразу определил: крик исходил от ближайшего болота, самого неприметного в здешнем лесу: глазу открывается круглая травяная поляна, нежная мурава так и манит в освежающие объятья, а чуть ступил на неё - и попал в зыбель, ни деревца, ни кустка вокруг, чтобы утопающему ухватиться. Страшная смерть, когда глухонемая сила беспощадно всасывает тебя в пучину, а в беспомощных руках - только воздух!

Не доходя болота, он по шуршанью в чаще обнаружил подранка тетерева, но не потратил дорогого времени на него. Подбирая длинную крепкую валежину, рассудил, что чужой человек здесь гибнет, и не очень-то умелый охотник.

Вовремя достигнув болота, он застал уже только голову над водой и вскинутые над ней кисти рук. Голова кудлатая, с разинутым ртом, вытаращенными глазами, пальцы на руках скрюченные, как когти погибающей птицы. Когда удалось вставить в них валежину, Род принялся тянуть… Много тяжестей одолел он, уйдя в затвор: и упитанные соком сосновые хлысты приходилось издали волочь, и неохватные бревна, как зубочистки, складывать в венцы, а такой тяжести… уф!.. кажется, не упомнилось. Ведь с болотом приходилось мериться силами, болото вельми сильно!

Вот мокрый, осклизлый вытащенник лежит на надёжной почве. Осталось раздеть, растереть его…

- Кто ты, лесное чудище? - прошептал спасённый.

Род не так на лица был памятен, как на голоса. Где-то слышанный голос! Ишь напугал спасенца! Чудище, как есть чудище! Даже сетку от пчёл не снял в спешке, даже железные зацепы от моршней не отвязал, хотя ходить с ними не очень способно.

- Бортника не признал? - улыбнулся Род, сняв сетку, разувшись и раздеваясь.

Помог он раздеться и обладателю знакомого голоса. Тот смущённо отвечал на улыбку, бормоча:

- Кто в болоте утоп? Охотник. А с дерева убился? Бортник. А в поле мёртвый лежит? Княж воин…

Вскоре утопавший сидел на земле, переодетый в сухое. Его спаситель стоял над ним голый. Сидящий разгладил бороду, убрал беспорядок на голове и залюбовался стоящим.

- Молод, хорош, аки древний бог! А чего в лесу прячешься, Родислав Гюрятич?

Род так и обомлел:

- Откуда я тебе ведом? Хотя голос твой знаком…

- Голос мой ты в Суздале слышал на тризне по братцу Ивану. Я сын Гюргия Владимирича Ростислав.

- Старший сын государя Гюргия? - даже отступил Род. - Как оказался ты в здешних болотах?

- Судьбы откалывают коленца! - повеселев, вскочил князь. - Да ведь и тебе не пристало в костюме Адама лесных комаров кормить. Айда, поторопимся!

Подошли к подранку в кустах.

- Твой тетерев, княже?

- Мой. Из-за него едва не утоп. Стрелял с лодьи, почти промахнулся. Люди мои хотели достать. Решил - сам. И вот…

- Так добей его.

Князь подступился к птице и беспомощно оглянулся. Он безоружен!

Род ловко ухватил подранка за лапы, опустил вниз головой и встряхнул. Тетерев затих. Ростислав завистливо помотал головой:

- Истый лесовик!

Этот истый лесовик поспешил к себе в глубинную затворню одеться, Ростислав же отправился к днепровскому берегу кликнуть своих. Род принял гостей в прибрежной келье. Поделили за трапезой тетерева, полакомились диким мёдом. Питий, воспламеняющих кровь, у отшельника не нашлось. Отроки отошли к послеобеденному сну, испив прохладительного взвару из лесных ягод. Хозяин с князем, беседуя, дошли до основного жилища затворника.

- Надо ж такому статься! - тряс кудлатой головой Ростислав. - Влез в болото, что в морду: ни взад, ни вперёд. Кабы не твой пособ…

- Каким ветром тебя из Киева несёт? - полюбопытствовал Род.

- Лучше не спрашивай, - заметно смутился князь, - Вышла с батюшкой поперечна из-за удела. Убежал к Изяславу. Тот обласкал, дал волость. Да злые бояре оговорили меня, будто в его отсутствие подстрекал берендеев и самих киевлян, хотел овладеть столицею, будто, подобно отцу, ненавижу Мстиславов род. Изяслав поверил облогу, отобрал все дарения, отнял оружие и коней, заточил дружину, а самого с тремя отроками отправил в лодке к отцу под улюлюканье киевлян. Не дал правого суда, не выслушал оправданий. Позор, и только!

- Измена отцу - большой грех! - покачал головой отшельник.

Ростислав с хитрым прищуром глянул на него.

- Тебе, недавнему язычнику, исповедовать меня не пристало. - Тут же, устыдясь резких слов к своему спасителю, князь в смущении огляделся, как бы в поисках выхода. И увидел колодец с журавлём, - Дай воды испить.

Род поднял из-под земли плещущую бадью.

- Мёд, а не водица! - восхитился князь. - Для чего здесь, в безлюдье, вырыли колодец?

- Я вырыл для себя, - отвечал затворник.

- Сам? Один? - не поверил Ростислав. - А как определил, где рыть?

Род заметно просветлел от доброго воспоминания.

- Вышел до восхода солнца, приглядел место, где растёт ольха, там должна быть вода вкусная, лёг на землю, прижал бороду к земле и смотрел в сторону солнца, пока не узрел облачко, как бы исходящее из недр. Замерцало оно перед очами, аки тонкая роса. Пусть сухое было это место, я знал: вода неглубоко.

- Ишь ты, водознатец! - сердечно восхитился князь, входя в избу и садясь на лавку. - А что это на поставце за скляницы? - указал он на зелейные снадобья.

- Ты бы мне поведал, княже, что в мире делается, - переменил беседу Род. - Я ведь третий год в затворе. С тех пор как на моих глазах убили киевского схимника…

- Ах, ты про Игоря Ольговича, - вздохнул, нахмурившись, знатный гость. - Как водится, одно убийство кладёт начало тысячам убийств. Два Святослава - брат и племянник убиенного, а с ними два черниговских Давыдовича с моим братцем Глебом выступили против Изяслава как виновника злодейства…

- Он не виноват, - вставил Род.

- Доказывать-то недосуг, коли руки чешутся, - заметил князь. - Вот покоторовали вволю, гоняясь друг за дружкой, и сошлись решительно у Любеча. Шальной зимний дождь переполнил водою Днепр. Великий князь едва перевёл войско обратно через реку.

- Сторожевой полк полностью утоп, - вспомнил Род своё прошлогоднее видение.

- Да, утонули венгры, союзники Изяслава. А ты как знаешь? - вскинулся вдруг опешивший рассказчик. - Тебя там не было…

- А после что делалось? - не ответил Род.

- После, как водится, перемирились все, оставив в пепле села и города, - развёл руками князь. - Ольговичи с Давыдовичами удалились в свои вотчины. А Изяслав с братом, Смоленским князем, моим тёзкой, отправились воевать Суздальскую землю моего батюшки, единственного, кто не хотел мириться. И запылали города на Волге и Медведице от Углича до Ярославля. Весной Мстиславичи попировали в Скнятине и возвратились восвояси.

- Увели тьму тысяч пленников, - невольно досказал отшельник, - своих сородичей - славян.

- Семь тысяч увели. А ты откуда знаешь? - снова встрепенулся Ростислав.

Род не отвечал. Князь решительно поднялся.

- Поеду-ка домой. Тут неуютно у тебя, - изрёк он, трепетно поёживаясь. - Живёшь боярином, хотя без челяди. А может, челядинцы твои все под шапкой-невидимкой? Такое крепкое хозяйство в одиночку не поднять. Чего забрался в дрёмный лес? От кого хоронишься?

Затворник промолчал.

Они уже покинули избу.

- Спасибо, что от смерти спас, - сердечно сказал князь.

- Надолго ли! - чуть слышно вырвалось у Родислава.

Гость услышал.

- Что сие значит? - испуганно остановился он, - Андрей рассказывал про тебя, покойный братец Иван писывал. Первый - ненавистник твой, второй - любительный приятель. А сходились на одном: ты ведалец!

- Пойдём-ка без промешки, - резко взял гостя под руку отшельник, - Твои отроки давно проснулись, ждут.

Однако князь проворно вырвал локоть:

- Не прикасайся. От тебя исходит расслабляющий какой-то ток. Мне тяжко спрашивать о собственной судьбе. Однако желаю знать…

- Смири свои желанья, - терпеливо просил Род.

- На колени рухну! - бился в нетерпенье Ростислав.

Он в самом деле рухнул на колени.

Отшельник возложил руки на его чело.

- Опомнись, глупый человек, успокойся. Что наша судьба! На куфу горечи серебряная лжица сладких капель… Встань и живи, не думая о смерти.

- О, как тяжелы, как жёстки твои длани! - сжался, круто изменившись, Ростислав.

- Ужесточились руки от трудов, - смутился Род.

Князь медленно поднялся и молча пошёл к берегу.

Спускаясь в лодью, он замешкался, порывисто обнял спасителя и по-домашнему, по-родственному сообщил:

- А у невестушки Улиты прошлым летом родился сын. Гюргием назвали в честь деда. Слышно, снова на сносях.

Род отвёл мученический взор:

- Мне ведомо.

Лодья отчалила. Стоя в ней, князь не спускал глаз с берега, пока не исчез из виду.

Отшельник сгорбился, словно состарился, и медленно побрёл в свою лесную келью.

 

2

Однажды поутру Род понял, что крещенские морозы отошли: окно оттаяло. Сон, в ту ночь виденный, заставил торопиться. Умылся, разгребая стынущими руками льдинки в бадье. Подкрепился горячим взваром с калачом. Под тёплую шерстяную ряску надел праздничный зипун однорядный, безрукавный, лазоревый. Привычную палицу, лесную тел охранительницу, забыл прихватить.

Румяное зимнее солнышко ослепило, но не согрело, хотя наст под ногами не похрустывал, а позванивал. Вместо мороза ветер ударил с реки. Не сразу решишь: что лучше. Зимою Род не ходил к Днепру, на сей же раз не шёл, а скорее бежал, словно бы поспешал к урочному времени. Сам над собой подтрунивал, не убавляя шагу. Во сне княгинин каптан в большом санном поезде стремился к нему по Старо-Русской дороге. Оставив поезд у зарытовского моста, обшитый волчьими шкурами возок своротил на Днепр. Надо же такому привидеться!

Застыв на высоком берегу, отшельник снял тёплую скуфью, освежил запаренные неумеренной ходьбой кудри. Река была девственно чиста. Ночь скрыла под порошей все следы, утро же не порушило ночного покрова. Теперь пришла пора засмеяться вслух над своим сноверием: видел во сне, да наяву прозевал!

Ухо уловило звук боркунов. Вот они явственно клацают. Вот вырвался из-за белого лесного поворота густой парок, и тут же выскочила шестерня цугом, впряжённая в мохнатый каптан. Вспыхнуло от солнечного луча слюдяное окошко.

«То ли сон, то ли явь?» - вздрогнул Род.

А каптан уже замер внизу, глубоко под его ногами. Трудно всходят на крутой берег две женские фигуры под белыми понками, а за ними карабкаются всего-навсего двое охранышей. Смело отправилась в лесной путь хозяюшка каптана!

Вот все уже рядом с ним, и она подняла лицо. Господи, та ли это Улита! Хвостовая шапка девья. Из-под неё взглядывает не вопрошающая судьбу дева, а умудрённая жизнью жена.

- Здрав буди, Божий человек! - произносит она прежним Улитиным голосом.

Многие слова перебрал он, идучи к этой встрече, чтобы ответствовать влепоту. А тут язык к нёбу прилип, уста занемели, как у покойника. Он лишь наклонил голову и повёл гостей к летней прибрежной келье.

- Принял обет молчания, - достиг его слуха шёпот одного из охранышей.

Пока топили и обустраивались, он стоял, не входя в избу, как потерянный. К нему подошла Лиляна:

- Не ждала в таком месте, в таком обличье встретить тебя, Родислав Гюрятич.

- Зачем пожаловали в мой дром? - едва выговорил он.

Сенная девушка тяжело вздохнула.

- Настояла госпожа.

Он понял: Лиляна отговаривала её от такой поездки.

Тут же к ним подошла и сама Улита.

- Поди покорми людей, и пусть отдыхают, - велела она Лиляне. - Мне надо побыть с отшельником. - При этом она метнула лукавый взгляд в сторону хозяина избы. Ну совсем прежняя Улита! - Где ж подлинная твоя затворница, Божий человек? Мне деверь Ростислав сказывал: она спрятана в лесу.

Род кивнул. Стало быть, Ростислав, вернувшись, указал Улите дорогу к его тайному обиталищу.

- Буди милостив, проводи меня в главную свою келью, - настаивала княгиня. - Дозволь лицезреть, как спасаешься.

- Без постава это будет, моя госпожа, - вмешалась Лиляна.

- Тебе сказано: покорми людей, - ожгла её взором Улита.

Они остались одни.

- Пойдём, Родинька, пойдём, - услышал он мягкий знакомый голос. - Очень долго я к тебе добиралась, да не напрасно же!

И они пошли.

Очень скоро княгиня оскользнулась на хрупком насте и провалилась. А берег уже исчез из виду. Род поднял её. Она так же горячо прижалась к нему, как давно в лесу, когда спасались от бродников.

- Не гораздо твой деверь сотворил, обнаруживая меня, - смущённо вымолвил Род.

- Он велел вызвать у тебя, сколько жить ему остаётся на белом свете, - тихо засмеялась Улита. - Ты почему-то этого ему не открыл. А мог? - Она лукаво и подозрительно глянула на него. - Ты кукушка?

Тут уж и сам отшельник усмехнулся неожиданному сравнению.

- Когда я этого ничевуху выволок из болота, всего па два лета земное бытие его продлил. Высшие силы не попустили, чтоб сократился срок, для него отмеренный. Вот через меня его и спасли. А ты, - подозрительно спросил он Улиту, - ты ему Божьей тайны не откроешь? Я ненароком проговорился. Бог скрывает от нас срок смерти.

- Не опасайся, - прижала женщина поддерживающую мужскую руку. - Поступлю не по-людски, а по-божески. Открою, что проживёт сто лет.

Вот они и вошли в избу.

- О! - воскликнула гостья, обозревая чистоту и порядок, а главное - медвежью шкуру во весь пол. - Где купил, кто подарил такого страшного зверя?

- Позапрошлой зимой, идучи по заячьему следу, наткнулся на берлогу. Вот и поднял такого стервеника . Потерял надёжного пса.

Тем временем Улита сбросила шубу-одевальницу, разулась, откинула понку, обнаружив не женскую кику на голове, а девий кружковой венец золотный.

- Что же ты не освободишься от чёрного своего наряда, - обратилась она к отшельнику. - Давно ль принял иноческий образ? - Голос её при этих словах сорвался.

- Нет, не принял ещё, - вместе с нею разоблачался Род, - Сам по себе ушёл в затвор. Без благословения.

- Ох, - выдохнула Улита и просветлела. - Не сбылись мои опасения.

- Что тебя привело ко мне? - чужим голосом спросил он.

Улита снимала червчатый опашень, затем поддёвок под ним тонкого сукна, освободила и распустила уже не прежние пшеничные, а потемневшие волосы, осталась в сорочке из паволоки.

- Что ты творишь, княгиня? - ошеломлённо глядел на неё отшельник.

- Я не княгиня, - услышал он отчаянный ответ.- Я твоя Улита. - Быстро развязав у запястья рукав сорочки, она достала из него маленький ларец и подала Роду. В ларце оказался перстень с печатью его отца боярина Жилотуга, который он отдал шесть лет назад на храненье Овдотьице. - Покойная словно предвидела свою смерть, - последовало грустное объяснение, - Загодя передала мне, чтобы сберечь и тебе вернуть.

- Ты привезла его в своём платье, - разглядывал перстень обрадованный сын Гюряты.

Женщина облегчающе рассмеялась.

- Бабьи сорочки - те же мешки: рукава завяжи да что хошь положи, - Затем она расстегнула его безрукавый лазоревый зипун, дёрнула с одного плеча, - Ну!

И вот уже прижалась к нему, как в тот вечер в доме Кучки после трёхлетней разлуки перед пожаром.

- Улита! Ты что? Улита! - осторожно пытался он отвести крепкие, налитые здоровьем руки.

- Я… я… - от рыданий заходила ходуном её грудь на его груди. - Жисточка моя! Я не смогла тебя забыть. Не смогла!

Род почувствовал, как его рубашка намокает от её слез. И, уже не сдерживаясь, в яви, не в сладком сне, сжал в крепких объятьях эту снова ставшую родной женщину.

- Я ведь тоже не смог, Улитушка! Никакой затвор мне не помогает.

Оторвав лицо от его груди, она смотрела счастливыми заплаканными глазами.

- Ну какой затвор? Глупый! Живёшь боярином. Дом - полная чаша. Медвежьи шкуры на полу. Разве гак отшельники живут? Нет, ещё силен в тебе язычник… Помнишь, как рядом спали на повети у волхва Букала? Знаешь, что предрёк мне на прощание Богомил? «Быть тебе женимой Рода!»

Как они нечаянно, неосторожно опустились на медвежью шкуру? Род в горячке не заметил. Далее он помнил только её губы, её руки… Жарко проскользнуло в мыслях изречение из священной книги: «…станут одно тело и одна плоть». Это о повенчанных супругах. Он туг же позабыл, кто сам и кто она…

Сладостно устав, они лежали рядом.

- Тебя не колет шкура? - спросил он, желая ей помочь подняться.

- Нет, я не хочу так скоро, - воспротивилась Улита.

- Холодно тебе?

- Натоплено, как в бане.

Род, как бы опомнившись, присел и оглядел свою женимую. Мечталось ли, что обнажённая русалка, встреченная в лесу, вернётся спустя шесть лет дебелой женщиной в его объятья?

- Вот стали мы с тобой прелюбодеями, - сказал он сокрушённо.

- До сих пор себя казню, что не ушла с тобой в ту ночь, - потянула она Рода к себе. - Якимку-братца пожалела. А теперь он щап из щапов! В золоте, в каменьях самоцветных. Тошненько любоваться: княжий постельничий! Уж лучше бы охотничал в лесу, как ты.

- Ах, не казнись, - печально успокоил Род. - В ту ночь Вевея стерегла наш побег. Охраныши таились наготове. Нам было не уйти.

- Вевея, Родинька, мой тяжкий крест, - поморщилась Улита. - Добро, лазутничала по изволу батюшки, худо, что Андрею служит тем же.

- Сейчас Вевеи нет, - прижал скиталец к сердцу чудом возвращённую любовь. - Уйдём со мной. Никто нас не найдёт. Брось этот мир.

- Ты что? - тихонько отстранилась женщина, - А Гюргий маленький? А крошка Гранислава?

- Измыслим, как детей похитить, - уверенно пообещал недавний бродник, - Где они сейчас?

- Двухлетний Гюря, двухмесячная Граня сейчас в обозе, - вздохнула мать. - Их нянюшки блюдут. Я деток не возьму на тяжкий путь. Они в нашей любви не виноваты.

В затворнице царило долгое молчание. Род его нарушил первый:

- Моему сердцу ведомы все твои узы: ведь ты жена!

- Мне моё женство опостылело, - откликнулась Улита.

- Муж тоже опостылел? - не сдержался Род. Улита не обиделась, почувствовав в вопросе ехидство ревности. Ответила спокойно:

- Андрей мне не был люб. Ты знаешь. Одного тебя любила и люблю.

- И я, - спешил признаться Род.

- Теперь, после посяга, убедилась, что ты одну меня любил, - погладила Улита его руку. - Не стала я твоей подружней. А вот любить тебя ничто не помешает.

- Как мужу поглядишь в глаза? - жалеючи, напомнил Род.

Улита неожиданно и резко рассмеялась.

- Я ежедень и еженощь гляжу ему в глаза с великим равнодушием. Он силой взял меня. Теперь привык. И женобесие своё оказывает, не таясь. Как женской вещью мучаюсь, так и глядит на челядинок, кого бы охребтать. Набабила ему двоих детей и стала не любавой, а княгиней. Да дети ни при чём. Им мать с отцом нужны, - Говорила она жёстко, тяжело.

Род поспешил в иное русло свернуть речи:

- Куда ты сейчас едешь? Не ко мне же поезд.

- Ехала к тебе. - Улита перевела дух. - А поезд едет в Вышгород. Гюргий выгнал Изяслава из столицы. Ведь перебежчик Ростислав донёс, что киевляне ждут суздальского Мономашича. Свёкор мой отважился на злую битву и не ошибся. Убийство Игоря, должно быть, разделило киевлян. У Гюргия пополнились союзники. Сев на великокняжеском столе, он роздал сыновьям уделы. Андрею выпал Вышгород.

- Что ж делать нам теперь с тобой? - невольно высказал свою заботу Род. - Опять расстаться? И навсегда?

Улита крепко обняла его:

- Пусть твоё сердце не болит. Найду возможность видеться. Доверься моей хитрости. Уж я тебя не потеряю больше.

- Станем грешить? Как вот сейчас? - упал голосом Род.

- Адам и Ева, будучи в раю, не выдержали, согрешили, - успокоила Улита, - А мы с тобой в аду.

- А коль родится у тебя женимочищ? - предостерёг несчастный любодей.

- Пускай родится, - успокаивала ласками Улита, - Не желай жены, а желай сына.

Род содрогнулся от таких слов. Ведь это заповедь Букала! Припомнилось и страшное напутствие игумена Анании: «Путь твой не в монастырь, а в блуд». А иная заповедь Букала: «Береги одиночество»? Разве он его сберёг? Мысли покаянные были укрощены Улитой, её губами, её ласками…

Повечер в синий час сумерек, хотя и медленных по-зимнему, да ранних, бывший отшельник провожал княгиню к приднепровской келье.

- Андрей ожидает тебя в Вышгороде? - допытывался он.

- Нет, в Вышгороде он меня не ждёт, - отозвалась Улита. - Андрей воюет на Волынии. Как сказывает вестоноша, дело там затеялось жаркое. Боюсь я за Андрея, - вырвалось признанье у княгини. - Боюсь осиротить детей, - тут же добавила она.

Род промолчал.

- Держи путь в Киев, Родинька, - высказала Улита просьбу, засматривая ему в лицо. - Как только изыщу возможность свидеться, сейчас же накажу Лиляне оповестить тебя.

- Пускай придёт на Пасынчу беседу за церковью святого Илии в дом Кондувдея, - подсказал Род.

Они расстались как чужие, княгиня и отшельник. Лиляна, хмурая, не говорила с ним и, кажется, ни словом не простилась, кивнула только.

Заклацали ножом по сердцу боркуны. Днепр опустел. Род возвратился в сиротливую затворницу, чтобы до мелочей все вспоминать и думать-передумывать окаменяющие совесть думы…

 

3

Дом Кондувдея разорён. Окна без оконниц, дверные проёмы без дверей. В ложне, где когда-то отдыхал Род, стоялая утварь переломана, на полу - золотная парча, камчатная ткань - кусками, как дешёвое рванье. Глядя на такой разор, ошеломлённый пришлец внезапно обеспокоился об оставленной Катаноше: не свели б со двора!

Выскочив из обесчещенных хором, сразу увидел кобылицу, привязанную к столбу под крыльцом. Возле неё уже стоял молодой торчин, любовно поводя рукой по холке.

- Эй! - грозно крикнул Род. - Это моя кобыла!

- Вестимо, твоя, - во все лицо осклабился торчин. - Вот и сторожу. Не узнаёшь меня, друг Чекмана?

Род узнал того самого привратника, что не хотел его впускать, а потом посылал челядинца за княжичем.

- Тогда пришёл бедный, теперь приехал богач! - цокнул языком торчин.

Дорогая сряда на Катаноше и её всаднике воплощала в себе все добро, что сотворил и скопил отшельник за три года затворничества, а по выходе в мир продал.

- Где Кондувдей? Где Чекман? - спустился он с крыльца к бывшему привратнику.

- Далеко-о! В Поросье, - сощурил торчин грустные глаза. - Твой князь сел в Киеве. Мой князь бежал в Торческ. А я вот исподтишка сторожу: кто куда что уносит. Может, потом маленько вернуть удастся… А Катаношу сразу узнал и тебя узнал…

- Друг, - озабоченно обратился к нему Родислав по-торкски, - сюда придёт женщина, станет спрашивать меня. Род моё имя, Ро-о-од!

- Знаю. Так Чекман называл тебя, - закивал торчин.

- Ты ей скажи, где меня найти.

- Где?

- Где? - переспросил Род. - Теперь сам не знаю где.

Бывший привратник, подойдя вплотную и осмотрясь, в свою очередь заговорил по-торкски:

- Тошман, подавальщик еды в твоей ложне, слышал, как ты Чекману поведывал, что едва не попал в поруб, ища изменников Изяслава, верно?

- Верно, - подтвердил Род. - Ну и память у тебя! Как твоё имя, друже? - спросил он по-русски.

- Асуп, - назвался торчин, - А к тем твоим друзьям спеши нынче смело. Они опять в Киеве в чести и богатстве. Подворье Святослава Всеволодича как раз возле Заяцкого становища на Бабином торгу.

- На Бабином торгу? - дрогнул Род, вспомнив, как толпа волокла убитого Игоря Ольговича через Бабин торг. - Так скажи женщине, пусть меня найдёт… теперь знаешь где.

- Знаю, - тяжело вздохнул торчин. - Ай, Святослав-то Всеволодич, - произнёс он уже по-русски, - ранешний друг моих господ, теперь - враг!

- Проклятое время, да, Асуп? - дотронулся до его плеча Род. - Оружие у тебя есть, деньги есть? - Тайный сторож замотал головой. - На охотничий нож, на золотую гривну. Прощай, Асуп! - Крепкое объятье. - Даст Бог - в лучшее время свидимся.

Торчин услужливо поддержал ему стремя. Всадник чуть свистнул, и Катаноша выскочила в разваленные ворота, поскакала с Пасынчей беседы к церкви святого Илии за ручей.

Не доезжая Бабиного торга, Род увидал заведение с огромной кистью конского волоса и большой вывеской «Постригальня».

Доверив Катаношу бесплатной, неохраняемой коновязи, он сидел под постризалом как на иглах. Весь Киев, обновлённый сменою власти, так и кишел его земляками. Не степенными, как во Владимире, Суздале, а раскованными лёгкой победой. У моста пятеро ратных суздальцев захватили ломовую телегу, велев возатаю: «Вези! Платим сохранением живота».

Постригальник уже спрыскивал голову Рода колонской водицей, когда парубок его, внося ведро кипятку, объявил:

- Игренюю увели!

Постриженный выскочил в чем сидел, забыв, что на дворе месяц лютый.

- Постригальное! Мои куны! - завопил мастер, размахивая постризалом.

На противоположном конце полупустой площади угонщик лупил пятками в бока не поспешающую под ним Катаношу. Резкий свист пронзил площадь. Кобылица повела мордой и, вскинувшись на дыбы, сбросил незадачливого угонщика. Лёгкой плясовой иноходью она возвратилась к Роду, поигрывая червонным станом.

услышал он позади дурной голос беззастенчивого певца, коему медведь трижды на ухо наступил. Резко обернулся и не поверил глазам: собственной персоной восседает на коне Нечай Вашковец. Ох и стиснули же друг друга!

- Гляжу: ты - не ты… А ведь со спины узнал! - Не мог унять возбуждения бывший долгощельский кузнец.

- Погоди, с постригальником расквитаюсь, - высвободился Род и подал мастеру куньи мордки.

- Айда скорее в нашу берлогу! - торопил Нечай. - То-то Первуха Шестопёр вытаращит на тебя зенки!

- Стой! - обеспокоился Род. - А угонщик? Не зашибся ли до смерти? Когда в Диком Поле на хурултае Катаноша сбросила Ченегрепу…

- Э, - не дал досказать Нечай, - Ногой - в стремя, да зашиб темя! Не беспокойся. Угонщик твой вскочил ванькой-встанькой, сыкнулся в ближайший заулок и был таков…

Вскоре они сидели втроём в тёплой холостяцкой истобке. С Нечаем Род вспоминал Долгощелье и Чернигов, с Первухой - Новгород-Северский и стан под Карачевом. Он поведал друзьям свои дальнейшие злоключения вплоть до последних дней. А фляга зелена вина становилась все легче, головы все тяжельче.

- Эх, отвяжись, худая жисть, привяжись хорошая! - залихватски заклинал судьбу Вашковец.

- На три года ушёл ты из человечьего мира в звериный, - откупорил новую флягу Шестопёр, - а тут за это время тридцать три новости!

- Кто сейчас против кого и кто с кем, объясните потонку, - просил разомлевший гость тароватых хозяев.

- Значит, так, - загибал пальцы Первуха. - По одну сторону Гюргий с сыновьями, Святослав Ольгович, наш Всеволодич и половцы. По другую… по другую - Изяслав с родичами, оба Давыдовича, а также приведённые на Русь ляхи, угры, чехи…

- Постой, - поднял палец Род. - Давыдовичи сызнова против Гюргия?

- И Ольговичи и Давыдовичи вынужденно целовали крест Изяславу, когда Гюргий третьешным летом не привёл рати на юг, - терпеливо объяснял Шестопёр, подливая себе из фляги. - А что им оставалось, скажи на милость? Гюргий их тогда предал. А теперь… Эх, ничего бы и не случилось, не ходи великий князь со своим смоленским братцем войною на север да не выгони перемётчика Ростислава с позором из Киева. Не стерпел суздалец разорения своих городов и унижения сына, сказал: «Либо стыд с себя сложу, либо голову!» Во как Изяслав Киевский раззадорил своего стрыя! Ольгович и Всеволодич снова примкнули к Гюргию. А Давыдовичи - ну никак! «Не можем, - говорят, - больше играть душой!» Ведь они не единожды целовали крест Изяславу и изменяли…

- Не борись с новой флягой, - остановил Первуху Нечай.

Тот ухом не повёл да ещё поклокотал вином в горле.

- От верных людей слыхивал, - продолжал Первуха, - когда сходились рати под Переславлем, мудрецы великокняжеские остерегали: «Не переходи реку, князь! Гюргий сам уйдёт». А льстецы подзадоривали: «Ударь, князь! Бог тебе отдаёт врага». Вестимо, храбрый поступил опрометчиво…

- Благодаря его храбрости мы и в Киеве, - попытался завладеть разговором Вашковец, видя, что Шестопёру по второй фляге уже невмочь продолжать беседу.

- Истинно! - обхватил тот плечи Рода. - Мы теперь не в каком-нибудь там Дебрянске или - как его ещё? - Дуплянске. Мы в самой что ни на есть матери городов - в столице! Здесь не только тридцать три происшествия, но и тридцать три у… - Первуха икнул, - у… удовольствия. Я тебя развлеку! В девий дом сведу. Там и плясота, и пипелование, и прочие глумы. Будем покупать вислёнам орехи - девичьи потехи. Было бы серебро! Как говорят: идёшь по корову, возьми гривн. А какие девчуги!

- Сам-то я не девчур, - отговаривался бывший затворник.

- Коли не девчур, пойдём в иной дом, - не унимался Шестопёр. - Видел девуль, намазанных белилами, не имеющих бород, женообразных, золотые кудри расчёсывающих с отроковицами?

- Сварог знает, что ты мелешь! - ужаснулся Род и тут же смутился, что помянул Сварога.

- Не Сварог, а Бог! Сварог - не Бог! - уронил уже Первуха голову на стол.

Род поднял чмурного как младенца и уложил на лавку.

- Однако могуч ты, друже! - удивился Нечай.

- Что с ним за напасть? - перевёл дух Родислав. - Не знавал его таким.

- Не в себе он. Есть на то причина, - мрачно откликнулся долгощельский кузнец.

Родислав робел любопытствовать, опасаясь вторгаться в чужие тайны. Нечай, убирая со стола, сам начал объяснять издали:

- Изяслав не смирился с потерей Киева. Позвал черных клобуков, пригласил ляхов, угров и чехов. Сейчас Гюргий с братом Вячеславом и сыновьями да ещё с известными тебе половцами сошлись с супротивниками под Луцком. Давыдовичи с Ольговичем исхитрились остаться в своих уделах, а наш Всеволодич - в Киеве. Давыдовичи не присоединили меча к Изяславу, Ольгович и Всеволодич не примкнули копья к Гюргию. Ждут! А тем часом жаждут получать из надёжных рук своевременные вести с Волыни. Наш Всеволодич хочет без промешки знать, куда клонит рок. Изяслав одолеет - беги из Киева. Гюргий возвратится на щите - встречай гоголем. Пролагатаи шлются в кровавое пекло один за другим. Не все потом оказываются дома. Нынешним утром прибыл Первуха. Слава Богу, цел-невредим. Повидал столько крови - вином не залить!

Род вспомнил, как с Иваном Берладником заливал в корчме вином кровь христианскую, пролитую кметями воеводы Внезда в Карачеве, и низко опустил голову.

- Сейчас Гюргиева сила осаждает Луцк, - повторил Нечай. - Обороной ведает брат бывшего великого князя Владимир.

- Тот, что оставался в Киеве, когда убивали схимника? - спросил Род.

- Тот самый. А Изяслав с иноземцами поспешает на выручку. Ух, будет мясорубка! - Нечай зажмурил глаза.

- Расстанутся миром, - объявил Род с непонятной для друга уверенностью.

- Страсти накалены докрасна, - поспешил возразить Вашковец. - Первуха видел, как обезображивали угры тамошние русские села. Такого не пережить без отмщения. Ох, до чего же люд устал от властителей! Сами-то они как не устают от своих безумств?

Род горько усмехнулся:

- В этом для них вся жизнь.

Помолчав, Вашковец спросил:

- Куда мыслишь деться? Назад в лес?

Родислав отвёл взор:

- Поживу тут немного, Походим с тобой по Киеву.

- С Первухой походите, - уточнил Нечай. - Трезвый он постыдливее. А я завтра ему взамен поскачу под Луцк.

- Ты? - воскликнул Род.

- Моя очередь, - пожал плечами Нечай.

- А если… Глянь-ка на меня, друже, покажи свои стальные очи, - попросил Род.

- Ты что? Ты что? Ну и ручищи! - попытался Вашковец выпростать чело из рук друга.

- Не рок головы ищет, сама голова в рок идёт, - загадочно произнёс названый сын Букала, отпуская наконец кузнеца.

- Чтой-то мне не по себе, - пробормотал Нечай. И тут же встрепенулся, видя, как Родислав подошёл к умывальному тазу и тщательно вымыл руки. Хозяин даже обиделся. - У меня темя чистое! - Поскольку гость ничего явно не отвечал, он обеспокоился: - Что ты там бормочешь?

Род его огорошил:

- Не езди, нипочём не езди под Луцк!

- Тоже мне пугатель! - рассердился Вашковец. - Могу ли ослушаться Святослава Всеволодича? Векша тогда моему животу цена.

- Вот князь в векшу и ценит твой живот, - гневно процедил Род. - Все мужи долгощельские погибли в княжеской людобойне. Ты будешь последним…

- Не каркай! - перебил Вашковец. И вдруг у него вырвалось: - А-а! - Вскочив, он отступил к двери. - Ты ведь ведалец! Помню, как оживлял мёртвого посольника в степи.

Род молча налил себе из фляги и залпом выпил.

- Нет, не могу не ехать, - простонал Нечай. - Легче умереть!

- Едем вместе, - твёрдо сказал друг.

Нечай замахал руками:

- Сиди уж!

Род горячо обнял его.

 

4

- Ветерок дружит нам! - крикнул Вашковец, когда миновали последнюю переспу под Киевом и вырвались на простор.

А простор был двухцветный: вверху - синё, а внизу - бело. Наезженная дорога стрелой упиралась в окоём, соединяющий белое с синим. Игреняя кобылица шла почти вровень с буланым жеребцом. Род подумал, что при такой скачке встречный ветер был бы невыносим.

В течение дня миновали несколько деревень, курившихся в стороне от большого шляха. Заночевали в одной из них на переполненном заезжими становище. А ранним утром в серебристом тумане обрисовались мощные дубовые башни на земляном валу. Род, залюбовавшись, придержал Катаношу.

- Что за град?

- Лепый? - остановился и Нечай. - Это Вышгород!

Дав спутнику наглядеться вдоволь, он поторопил:

- Наше место не здесь, а под Луцком.

Род тем временем достал с груди кожаную кису, извлёк оттуда клок бересты с писалом и, пристроив писчий снаряд на щите, начал выводить слова.

- Что ты творишь? - удивился Вашковец.

- Окажи милость, друг, - умоляюще обратился к нему неурочный писальник. - Подари мне час, заскочи в Вышгород, передай эту епистолию. Вот так важно! - Он провёл ребром ладони по горлу. - Не теряй времени. Я во-он в той деревеньке обожду. Видишь колокольню?

- В чьи же руки грамотку отдать? - спрятал бересту на груди Нечай.

- В княжеских хоромах спросишь сенную девушку княгинину именем Лиляна. Ей, только ей в руки от дай.

- Поня-а-а-тно! - хитро подмигнул кузнец.

Не успел влюблённый опровергнуть его догадку, а посланца уж и след простыл.

В церкви колокол надтреснуто звонил к обедне. В малой деревеньке приход бедный. Больше баб, чем мужиков, тянулось к паперти. Род пристроил Катаношу в уголке ограды, подвязал ей овсяную торбу и вошёл, стирая с рук мороз.

В притворе служка раздувал кадило. Запах ладана и воска, свет лампад сразу успокоили мятущуюся душу Рода. Нынче же его послание из рук Лиляны перейдёт в руки Улиты, потом сгорит. Он обозначил на бересте Заяцкое становище, где поселится, вернувшись из-под Луцка. А случится это скоро. И, даст Бог, свершится чудо: они свидятся.

Псаломщик на правом клиросе читал часы. У левого стояла в шерстяном платке, как гусеница в коконе, мужлатка и истово крестилась. Род купил свечу за векшу и поставил у большой иконы Богоматери, заграждающей от взоров левый клирос. Затем стал рядом с женщиной.

- Жаждешь исповеди? - искоса взглянула на него мужлатка. - Наш поп Лихач зело суров, поробче. Коли грех велик, не сразу разрешает.

- Какой поп Лихач? - не понял Род, уйдя в собственные мысли.

- Отец Троадий, грек, - пояснила исповедница. - Поп Лихач по прозвищу. Он сейчас на крылосе и совершает исповедь. Сослужащий ему русский батя Леванид намного милосерднее. Он завтра будет отпускать грехи.

- Ты, стало быть, не слишком нагрешила, что пришла к отцу Троадию? - не удержал улыбки Род.

Женщина мотнула головой.

- Я с соседкой Анницей вошла в немирье. Потаскались за волосы, вот и каемся.

С клироса сошла девчища с блаженными глазами из-под темной понки и басом прошептала на ухо мужлатке:

- Отпустил!

Род остался у амвона в одиночестве. Исподволь у самого возникла тяга к покаянию. Причащался, помнится, давненько, ещё в Новгороде-Северском, в последний раз. Последний, и, пожалуй что, единственный, с тех пор, как был крещён. «Уж коли стал христианином, надо жить по-христиански», - рассуждал он, ожидаючи мужлатку. Вспомнились слова игумена Анании, что не избылся в нем ещё язычник. Как зорко напророчил старец! Легкомысленное самообреченье Рода на затвор позорно завершилось блудом…

Вот женщина спустилась, осчастливленная, с клироса. Молодой грешник трепетно поднялся по ступенькам.

Маленький тщедушный грек в серебряной епитрахили, не прерывая, выслушал стыдливую и сбивчивую повесть о грехопадении. При воцарившемся молчании Род вспомнил, как Огур Огарыш жаловался, что не нашёл душевного успокоения у грека. На сей раз грешник и не ждал успокоения. Но то, что он услышал, повергло в жар его лицо.

- Кони женонеистовые! - гневно прошептал отец Троадий, - Жён друзей своих хребтаете! - Поскольку Род не отвечал, исповедатель уже вслух приговорил: - Запрещаю! На год отрешаю от приобщенья святых тайн!

Так и не покрытый спасающей епитрахилью перед отпустительной молитвой, Род покинул клирос, быстро пошёл из храма, не желая видеть ничьих взглядов. Спустившись с паперти, долго не надевал шапку, пока голову не прихватил мороз.

У Катаноши пусто было в торбе. Подсыпал ей из тороков овса. Ласково стал снимать иней с шеи кобылицы. И не почувствовал ни раздраженья, ни даже крохотной обиды, а ведь с плеча отсек ему пути к прощенью поп Лихач. Род даже радовался этому. С преступной сладостью он представлял, как Вашковец отдаст берестяную епистолию Лиляне, как тут же попадёт она в руки Улиты, а та уж не смирится с тем, что «жисточка» её проедет мимо не увиденный, не приголубленный. Он весь сосредоточился в эту минуту, чтоб душой проникнуть сквозь окрепы города, узкие улочки, стены дворца в княгинину одрину, где светлокудрая зеленоглазая русалка с упоением читает его грамотку, и розовые губки домиком вожделенно шепчут его имя, и фарфоровые блюдца щёк невидимый художник окрашивает заревою краской. Но ведалец, душевным взором побеждавший расстояния, на этот раз не лицезрел искомой цели ни в княгининой одрине, ни во дворце. Он не увидал Улиты, не узнал, что именно в сей миг с нею творится в этом недоступном Вышгороде. Как будто бы её здесь не было. Или, что вернее, утерял он свой волшебный дар.

Его плеча коснулась лёгкая рука.

- Не сокрушайся, грешный человек!

Возле него - вот уж кого не ожидал! - стоял отец Троадий. Из подбитой мехом сиреневой скуфьи струились смоляные волосы. Стёганая ряса подпоясана волосяным поясом.

- Ты, видно, не здешний. А тут меня прозвали поп Лихач. Ты на мою лихость не взроптал, ушёл без оправданий. Велик твой грех, и велико раскаяние. Загрызла меня совесть, не даёт начинать службу. Ведь все мы грешники, оскудоумившие, ослабившие свою волю земные твари. Пойдём! Властью, мне Богом данною, отпущу твой грех.

Род удивлённо глядел с высоты своего роста на маленького грека, вливавшего в него тепло. Душа отогревалась.

Ещё не ведая, как поступить, он в белом далёке узрел Нечая, скачущего во весь опор.

- Нет, отче, - обернулся Род к отцу Троадию, - Ты по поставу поступил. Я ж поспешил не по достою под твою епитрахиль. Нет во мне сил не повторять того, в чем каюсь. Разъедини-ка два магнетных камня, присвой один из них, как князь любовь мою присвоил, а камни, чуть окажутся вблизи, опять друг к другу тянутся. Не зря в премудрой книге сказано: в магнетном камени сила магнетова! Грех ли двум магнетам спариваться, не принадлежа друг другу?

- Грех! - отрезал поп Лихач, - Она с другим повенчана, а ты - прелюбодей! Зря грызла меня совесть.

- Помози Бог, отче, за теплоту твою! - всей душой поблагодарил Род, взнуздывая Катаношу.

Из-под насупленных густых бровей отец Троадий проследил, как на большой дороге сошлись два вершника и, переговорившись, унеслись на запад.

- Возьми свою цыдулку, - огорчил Нечай, когда они сошлись, - некому передавать. Мужниным распоряжением княгиня с чадами и домочадцами как приехала из Суздальской земли, так и увезена в Остерский Городец подальше от возможных бед.

Род взял назад берестяную епистолию, извлёк трут, высек огонь… И покатилось пламя золотым кольцом по белой скатерти…

- Вестимо, Городец - опора Гюргия на юге, - продолжал Нечай, глядя в заснеженную даль. - В Городце твоей сенной девушке покойнее, хоть и без милого дружка.

- Какой там сенной девушке! - невольно вырвалось у Родислава. - Помнишь долгощельский мой рассказ про москворецкую боярышню Улиту? Теперь она жена Владимирского князя.

- Так вот кто твоя дружница! - нахмурился Нечай. - Ты мне все своё житье в разлуке рассказал. Об этом - ни гугу!

- Первухи постеснялся, - отвечал Род. - При случае поведаю потонку. А сейчас - к Луцку!

И комони взвихрили белый прах…

Поприще спустя кузнец почти вплотную поравнялся с другом, крикнул в ухо:

- Не тужи по бабе, Бог девку даст!

Больше не было речей. Только скок. Когда Нечай стал сдерживать буланого, Род взял с него пример, сочтя, что всадник не желает запалить вспотевшее животное. Оказалось, причина замедления не только в этом.

- Опять ошуюю какой-то город, - глянул Род налево.

- Не просто город, - оповестил Нечай, - а само Дубно. Здесь находится сейчас Ростислав Гюргич, твой вытащенник из болота.

Спустя немного времени Нечай с суздальским другом прошли через пчелиную суету челяди в столовую палату княжеского терема, согретую двумя печами. Вдоль стен столы, обсаженные избранными, всем своим разрушенным убранством говорили, что пир близится к концу. Во главе пирующих сидел Ростислав Гюргич, размахивая молодым бараньим окороком, ужаренным до солнечного блеска.

- Кому ж, кроме меня, наследовать по отцу стол киевский? - орал он в широчайшее лицо жирного половца.

- Ух-тух-тух-тух, - важно сказал степной вельможа своему соседу-соплеменнику.

- Что изрекает сей кутырь? - полюбопытствовал Нечай.

- Он говорит, - перевёл Род, - что в трезвом виде Ростислав Гюргич скромный князь, а как напьётся, так бахвал бахвалом.

Все пространство меж столами посреди палаты занимали менее значительные гости. Они толпились, стоя, и, как зрители в весёлом скоморошьем балагане, наблюдали за пирующими. Им то и дело подносили чары и куски с обильного стола.

- Однако ты изрядно знаешь наш язык, - услышал Род гортанный голос за своим плечом.

Позади потел одетый половец, не снявший даже тёплого треуха.

- Я кое-чему выучился, будучи у вас в плену, - ответил бывший яшник. - Я был табунщиком у хана Тугоркана.

- Тугоркана давно нет, - прицокнул по-кыпчакски половец, - и сын его Итларь погиб у вас в Руси. Я их обоих знал чуть-чуть.

- Итларь был моим другом, - сказал Род. - Погиб он на моих глазах. А вас сюда привёл великий воин Алтунопа, не иначе?

- Алтунопа умер позапрошлым летом, - вздохнул половец. - Привёл нас воевода Жирослав, вон тот. - Он указал на кутыря, что рядом с Ростиславом.

- Какой же это Жирослав? - спросил Нечай. - Это Жирокутуй какой-нибудь.

- Его зовут Арсланапа, - пропустил мимо ушей насмешку половец. - В нашей Шарукани сейчас все киевское очень-очень ценят, даже имена. Вот он и требует, чтоб его звали Жирославом.

- А ты, случайно, Кзу, оружничего ханича Итларя, не знавал? - с надеждой спросил Род.

Но не пришлось узнать ответа.

- За-тво-о-ор-ник! Ро-од! Глазам не верю! Поди сюда, голубчик! - вопил пьяный Ростислав, узрев в толпе лесного своего спасителя и простирая руки.

Род оказался между ним и Жирославом. Ему уже совали в левую руку белужину, а в правую - большой фиал, кровавый от вина. Хотя - благодарение судьбе! - испить его до дна не привелось.

Толпа среди палаты расступилась. С порога шагнул кряжистый, большеголовый человек и, вперив в Ростислава узкие глаза, не крикнул, а скорее выдохнул в повиснувшей внезапно тишине:

- Пируеш-шь?

- Андрей? - трезвея, подскочил смущённый Ростислав, - Ты как? Откуда?

Сильная рука схватила Рода за плечо.

- А ну-ка ходу! Тут жарчает! - шепнул Нечай.

На улице он объяснил все, что узнал буквально в те мгновения, когда нежданный гость входил в палату.

Оказывается, Арсланапа из-за случайного ночного пополоха бросил со своими половцами в местечке Муравице князя Андрея на произвол судьбы. По-кыпчакски рассудил, что брошенный помчится вслед за ним. Но Андрей недрогнувшей рукой сдержал дружину от позора. Знай об этом Изяслав с уграми, чехами и ляхами, теперь бы от Андреевой дружины остались только кровь да кости. Враг был недалеко. Слава Богу, обошлось. Нынче повечер Андрей привёл дружину в Дубно. И, конечно, зол как черт.

- Сейчас пойдёт разборка между братьями, - подкашлянул Нечай, - Этому Жирокунтую-Жирославу достанется изрядно на орехи. Андрей, сказывают, нравом больно крут. А наше дело сыскать хату потеплее. Ты - на голбец, я - на полати. И хоть во сне поживём мирно, без князей, без половцев, без крови…

 

5

- Лутчане ждали нас! - зло заметил Ростислав, задирая голову на высоту дубовых стен и башен Луцка.

Желтели новые бревна в темных подновлённых стенах, светлыми глазницами всматривались в осаждавших бойницы, свежепрорубленные в придачу к прежним.

- Зря у затворённого кремля стоим, - сердился Арсланапа. - Город нам не по зубам, надо кушать села.

Род с Нечаем неподалёку сидели в сёдлах, слышали весь разговор. Ростислав их тоже видел и махнул рукой лесному своему спасителю:

- Стань-ка около меня, затворник! - Род и Нечай приблизились. Княжья свита покосилась на чужих. Ростислав Гюргич спросил Рода: - Скажи-ка, ведалец, возьмём Луцк?

Пришлось закрыть глаза, вслушаться в себя и, не кривя душой, ответить:

- Не возьмёте.

Княжья свита неприязненно насупилась.

- Сулил сайгак промах, да охотник не верил, - съязвил надменно Арсланапа.

Ростислав Гюргич отвернулся от Рода.

- Поможье пожаловало! - обрадовался он, завидев скопище ратников на ледяном панцире Стыря.

Река Стырь, подступая под самые стены Луцка, заменяла с этой стороны гроблю, но, покрытая льдом, не была преградой для нападавших.

Род знал, сыновья Гюргия ждали отца, который вот-вот должен был подойти с Пересопницы, укреплённый дружиной старшего брата своего Вячеслава. Радость сына была понятна.

- Эгей, княже! Глянь, что творят лутчане! - закричал один из дружинников.

Все взоры вновь устремились к городу. Осаждённые в самом деле не ведали, что творили. Ворота медленно растворялись. Из крепости тесным строем выходили пешие лучники. Выстроившись у моста через Стырь, они осыпали стрелами дружину князя Андрея, ставшую почти на расстоянии дострела против ворот.

- Эх, сейчас бы враз вдарить, а, Жирослав? - обратился Ростислав Гюргич к половецкому воеводе и беспомощно сжал кулак. - Пока сговоримся, они назад уползут, затворят ворота.

- От Гюргия Владимирича к нам вестоноша скачет, - оповестил самый глазастый дружинник.

- А я к Андрею человека пошлю, - с готовностью предложил Арсланапа-Жирослав и закричал в гущу своей обережи, стоявшей в стороне: - Кза-а!

Род радостно впился глазами в Кзу, и бывший оруженосец Итларя удивлённо воззрился на него.

- Чего на чужака глаза пялишь? - набросился на подъехавшего Арсланапа. - Слушай меня!

Получив указания, Кза умчался в сторону Андреевой рати. Суздальцы с половцами невольно последовали глазами за ним и вдруг узрели ещё одного всадника. Сбросив кольчужный чехол, сверкая красной броней, прикрывшись от стрел щитом, он в одиночку бросился на стоявших у моста пеших лучников.

- Кто это? - закричал Ростислав.

- Это твой брат Андрей, - ответил Арсланапа. - Знаю я его кобылицу, вороную в каракулах.

Было видно, как несколько всадников устремились за безрассудным смельчаком, но под тучею стрел сдержали свой отчаянный порыв.

- Куда его понесло? - сокрушался Ростислав. - Он же не распустил хоругви, не призвал нас к сражению по воинскому обряду. Кобыла под ним взбеленилась, что ли?

Нет, не кобылица стала причиной необъяснимого поступка Андрея. Вот он уже схватился с первыми лучниками, орудует копьём, как гребец единственным веслом на лодке-однодеревке.

- Эх, не величав Андрей на ратный чин, - продолжал ругать брата Ростислав, - Ищет похвалы от одного Бога!

Кто-то из дружины предложил ударить хоть малой силой в помощь Андрею. Ему возразили: хоругвь не была развёрнута, Андрей не предполагал начинать сражения. Опасно сбить ряды, а возможно, и попасть на приманку осаждённых, замысливших явный полно х с этой пешей вылазкой.

Род, приставив ладонь козырьком к глазам, видел, как лучники окружили Андрея. Он, конный, возвышался над ними, разил копьём, да безнадёжна была его храбрость. «Боюсь я за Андрея, - услышал Род силком поселившееся в его памяти признание Улиты. - Боюсь осиротить детей…»

- Одолжи, друже, булаву, - обратился чужак к ближнему дружиннику.

Катаноша, взбивая копытами снежный хвост, вихрем понеслась к мосту. Добро, наст был крепок, бег лёгок, ноги не проваливались.

- Охрабри меня Бог! - услышал Род за своей спиной.

- Нечай, вернись! - крикнул он, обернувшись. Долгощельский кузнец и не думал слушаться, Род грозно повелел: - Прикройся щитом!

Оба были уже на расстоянии дострела от моста, и мучники их приметили. Катаноша пропустила буланого жеребца на полкорпуса вперёд, и Вашковец первым врезался в окруживших Андрея кметей.

Род заметил, что пешими управлял один вершник. И тёмном плаще поверх голубой брони он возвышался почти у самых ворот, выкрикивая в говорную трубу краткие приказы на чужом языке. Вскоре удалось разобрать, что и драчливые пехотинцы изрыгают проклятия не по-нашенски. Значит, это наёмники, присланные бывшим великим князем Изяславом и поможье брату Владимиру, - чехи, ляхи, угры, шведы, короче, немцы. Этот немец, орущий в говорную трубу, явно не чех, не лях, скорее всего, варяг. Однако Род в Новгороде Великом выучил толику слов по-варяжски. Нет, вершник не варяг…

Булава работала, аки молот, в руках умелого кузнеца. Нападавшие падали, оглушённые. Копья, стремившиеся снять всадника, как бы по волшебству направлялись мимо. Это скоро было замечено и внесло смятение в ряды нападавших. Вершник у ворот отнял от безусого рта говорную трубу и расширенными злыми очами глядел на странного всадника. Пращники с заборол прицельно метали камни, но попадали не в заговорённого воина на игреней кобыле, а в своих пеших. Потому скоро прекратился каменный дождь. А Род, пробившись к вершнику, опустил булаву на его золочёный шлем. Став обладателем говорной трубы, он во всю мочь лёгких закричал по-родному:

- Князь Андрей, отходи!.. Нечай, отходи!..

Однако не запоздал ли призыв? Долгощельский кузнец уж не возвышался над пешими. Его буланый без всадника катался по белу полю, кровавя снег, унимая жар своих ран. Андрей взмахнул лишь обломком копья и отбросил бесполезное древко прочь. Огромный немец, головой выше княжой караковой кобылицы, замахивался рогатиной. Род достиг его и достал булавой по темени. И все же рогатина вонзилась в луку Андреева седла. Князь зашатался, но успел извлечь меч и отбиться от другого врага.

Тем временем лучники, подхватив раненых и убитых, а большей частью оглушённых Родовой буланой, ибо он сдерживал силу удара, эти вспугнутые чем-то лучники торопились уйти в ворота. Стоило обернуться, и становилось ясно, кто их спугнул. Рати Гюргия, его брата и сыновей, соединившись, скапливались перед воротами и изготавливались к большому бою. Лучники затворились, не успев забрать тех, кто остался лежать на льду заснеженной гробли. Род и князь остались вдвоём у забрызганного кровью моста. Караковая кобыла Андрея, сплошь израненная, едва держалась на ногах.

- Возьми мою кобылицу, княже, - предложил Родислав.

Тот выпучил узкие глаза, засверкал белками.

- У меня своя, - мрачно отрезал князь.

Род постарался держаться точно за его спиной, чтобы уберечь Андрея от стрел, кои нет-нет да и долетали из бойниц Луцка.

- Думал, будет мне Ярославича смерть, - неожиданно обернулся Андрей.

- Чья смерть? - не понял Род.

- Изяслава Ярославича, прадеда моего. Тоже был окружён врагами и заколот копьём, - объяснил князь. И, как бы придя в себя, осознав, с кем говорит, прибавил резко: - Гоняйся в ратном поле за славой, а не в княжьих теремах за любовью.

Значит, он ведал о свидании Рода и Улиты у себя под боком в Москве. Род не счёл своевременным объясняться. Он узнал по одежде тело Вашковца и поспешил поднять к себе на седло мёртвого товарища «Злая сила увязала меня с ним в Киеве, привела сюда, чтобы мне стать причиною его гибели», - сокрушался Род.

Приближаясь к своим, князь Андрей уже в поводу вёл израненную кобылицу. И все-таки не довёл. Грохнулась она оземь и испустила дух. Андрея подхватили бояре, окружавшие Гюргия с братом и сыновьями.

- Герой! Герой! - приговаривал Вячеслав Владимирич, старший Гюргиев брат, как догадался Род по его поступу и сходству, хотя прежде не встречал Вячеслава. Старик похож был на Гюргия только внешне. Лик тот же, да не упруг, а вял. Голос расслаблен Взгляд не светит, а коптит.

- Думал, будет мне Ярославича смерть, - повторил Андрей.

- Чьё вспоможенье отвело от тебя сию смерть? спросил Гюргий, истиха взглядывая в сторону Рода, должно быть, думая: опять этого неприятного Кучковича благодари да жалуй!

- Святой Феодор мне помог, - объявил Андрей.- Ему молился, глядя смерти в глаза. Его память нынче торжествуем. А ещё моя кобылица меня спасла - чуть живая, унесла от врагов.

Ближние бояре осматривали конский труп, с которого кмети уже сняли доспех. Никто в сторону Рода не глядел. Никому до него дела не было. И друзей у него больше не было здесь. Единственный друг, убиенный Нечай, передан с рук на руки гробокопателям, надолбившим в зимней мерзлоте братскую могилу для него и нескольких Андреевых воев, коих достали самые дальние стрелы Луцка.

Род отвёл Катаношу в сторону, осмотрел её раны, залечил сухим зельем. Ничего страшного!

Когда над братской могилой возвысился холм из мёрзлых комьев, а на холме - свежесрубленный крест, Род подошёл к печальному месту, обнажил голову и задумался.

Вновь оказалась нарушена заповедь: «Не служи врагу».

- Прости, Нечай, мой погрех! - прошептал злополучный ведалец. - Не увёл я тебя от смерти, а прицел к ней.

Ранние сумерки месяца лютого пропитали тьмой небо, скрыли луцкую крепость, даже крест на братской могиле стал почти не виден. Лишь далеко за спиной маячили костры, согревая кметей, да в двух невредимых избах, оставшихся от большой сгоревшей деревни, слышался пир горой. Там отмечали ратный подвиг Андрея.

- Друг! - позвал Род, обращаясь к братской могиле. - Друг!

- Тише, Рода! Я тут, - прозвучал шёпот позади.

- Ты кто? - резко обернулся Род.

- Тише, друг Итларя! Я Кза.

И тут небесная завеса разодралась надвое, и луна осветила землю торжествующим светом ночи. Кза приблизил скуластое лицо к самым глазам бывшего половецкого яшника и страшным шёпотом сообщил:

- Тебя хотят отравить. Беги, друг!

- Несусветица! - не поверил Род. - Кому нужна моя смерть? За что?

- Человек этого сумасшедшего Андрея говорил с человеком Арсланапы. Тот тебя знает. В Дубно пи пиру видел. Он должен дотронуться своим перстнем до твоей руки. А яхонт перстня - скляница с ядом!

- Кто тебе такую несусветицу передал? - продолжал Родислав не верить.

- Собственными ушами слышал, - прижал К ш ладони к узкой груди. - А самое страшное: они видели, что я слышал! - Поскольку Род ничего не отвечал, раздумывал, Кза чуть помедлил и снова заговорил: - Сумасшедший Андрей велел погрести своего коня, как воина. Вырыли могилу, вставили сруб, оказали почести. Даже памятник водрузили - ба-а-аль-шой камень приволокли!

Разговор вёлся по-кыпчакски. Род спросил:

- Ты оружничий вашего воеводы?

- Верно, - подтвердил Кза. - Прежде служил ханичу Севенчу, сыну нашего теперешнего хана Боняка. Севенч - не Итларь. Драчун и бахвал. Все грозится киевские Золотые ворота мечом посечь. Удалось от него уйти. Хотя и Арсланапа не пряник. Тебе, друг, надо бежать. И я поспешу. Боюсь, хватятся.

- Уже хватились, - заметил Род.

Кза в ужасе обернулся. Оба увидели на белом снегу черные бугорки, окружавшие могилу полукольцом. Как будто бы волчья стая обкладывала двух беспомощных людей. Разве что глаза не светились, зато мех половецких треухов - точь-в-точь волчьи морды.

- Выследили! - жалобно прошептал Кза и со слабой надеждой быстро спросил: - Где твой конь, Рода?

- Рядом. По ту сторону братской могилы заножен, - ответил Род, запоздало казнясь, что обезоружил себя, воткнув меч в мёрзлую землю, чтоб заножить за него Катаношу.

Он хотел угадать, каким образом нападут эти степные волки. Больше всего боялся тенёт, укрюков и прочих незаговорённых напастей. Обрадовался, заметив, что один из крадущихся истиха натянул лук. Поспешил заслонить собой Кзу. Но… поздно!

Стрела пронзила насквозь хилое тело юноши, и гот рухнул на грудь Рода.

- Ай-ё! - завопила стая, устремляясь к могиле.

Ножи сверкали в зубах. Все волки были на лыжах, потому-то Кза и не слышал, как его выследили.

- Ух-ух-ух-у-ух! - закричал лесовик филином и в тоже мгновение оказался по ту сторону братской могилы.

Выдернуть меч, отпустить Катаношу, вскочить в седло - было делом мгновения. Пока преследователи добрались до своих коней, сняли лыжи, устремились и погоню, Катаноша уже растаяла в белой мгле. Какое-то время Род слышал за спиной гиканье. Оно то возникало, то обрывалось. Наконец оборвалось окончательно.

Всадник стремился к Киеву, где в тот час не было ни Гюргия, ни Андрея, ни их друзей-половцев, совершающих злодеяния порой неведомо по чьей воле.

 

6

Первуху Шестопёра сразил рассказ о гибели Нечая Вашковца. Оба были сироты на белом свете, привык ли держаться друг друга, как две половинки одной фасолины, и вдруг - одиночество! Родислав не мог заменить Шестопёру погибшего, все-таки он оставался всего лишь другом Первухина друга, и пытался, как умел, облегчить страдания своего совсельника. Возлагал руки на его чело, после чего приятель становился повеселее. Предсказал ему долгую жизнь, во что Первуха не верил, однако приободрился. А когда посулил бобылю преданную бабью любовь до гроба, тот тяжело вздохнул: «Есть у меня красава, да не по красаве слава». На вопрос, взаправду ли она красива, махнул рукой: «Так красива, что в окно глянет, конь прянет, на двор выйдет, три дня собаки лают». Род предположил, что дурнушка-вислёна необычным умом завоевала Первуху, но и тут попал пальцем и небо. «Бабий ум - бабье коромысло, - равнодушно проворчал Шестопёр. - И криво, и зарубисто, и на оба конца». Однако по возвращении Рода из-под Луцка Первуха не предлагал ему киевские забавы и глумы, не заводил речи о девьем доме, о девулях и про чих непотребностях. Ведалец опрометчиво приписал это благотворному влиянию неказистой любвеобильницы вдовушки, да скоро установил: приятеля больше тянет не к вдовушкиным перинам, а к замызганному винопродалищу. Слишком затянулись Шестопёровы поминки по Нечаю, приводя в уныние Рода.

У него самого киевские дела шли из рук вон плохо. Ездил на Пасынчу беседу к Асупу. Тот прибирал разорённый дом Кондувдея, ожидая победы Изяслава под Луцком и возвращения в Киев своих господ. Родислава же он ничем не обрадовал. Никакая женщина не спрашивала о нём. Асуп разводил руками.

Удивляло это бывшего затворника. Пусть Улита не в Вышгороде, а подальше от Киева, в Остерском Городце. Ведь знает, что он её ждёт в столице, а вести не подаёт. Правда, вскоре по прибытии из-под Луцка Шестопёр сообщил, что какой-то красик заходил в отсутствие Рода, досачивался: не живёт ли здесь суздалец именем Родислав. Своего же имени не назвал. Род вновь бросился к Асупу: не искал ли его этакий молодой щап? Торчин радостно закивал. А на упрёк, почему сразу не сказал, цокнул языком: «Ты ждал жену, не мужа. Про мужа я не взял в толк». Тьфу с этим торчином!

Ещё время минуло, а о красике - ни слуху, ни духу.

Исподволь зима уходила. Наступила Святая неделя. Трезвонили колокола. Брусчатые дубовые мостовые и дощатые пешие ходовые обочины цвели шелухой крашеных яиц. Небо стало, как никогда, лазоревым. А лица не цвели по-пасхальному, хмурились на воспрянувшее солнце. Не токмо кыян, но и пришлецов, всегда обильных в столице, что-то явно заботило. Прежде шли слухи: дескать, одолевает Изяслав и вот-вот войдёт победителем в Золотые ворота. Ветхие слухи сменились новыми: никто не одолевает. Враги сели на ковёр, и, вероятнее всего, Гюргий после переговоров вернётся на Ярославов двор. Род терялся: радоваться или печалиться? К тому же его одолели собственные заботы. Ещё с пасхальной заутрени Первуха привёл в истобку замухорченную девчонку. Просила милостыню на паперти у святой Софии. Совсем не здешнего вида белянка: серые глаза во весь лик, на тщедушном теле издирки, голосок глуше бубенца на скоморошьем колпаке. Жалостливый Первуха сунул ей кунью мордку, взялся расспрашивать - кто, откуда. Выяснилось, что доставлена сюда сердобольными беглецами из Господина Великого Новгорода. Там сейчас большое бедствие - мор! Не успевают хоронить людей, скот. От смрада бесчисленных трупов нельзя ходить ни по городу, ни окрест. И никто не ведает причины сей язвы, что свирепствует только лишь в Новгороде. Вот и Мякуша в одночасье осталась круглой сиротой. «Ты сирота, да я сирота, поселимся две сироты бок о бок», - предложил гостеприимный Шестопёр. Вместе с новгородкой Мякушей поселились в истобке все её свойства - чистота, доброта да забота. Когда же оголодавшая вошла в тело, невзрачная - в облик, поселилась и красота. Первуха признался Роду: «Знаю теперь, истинный ты провидец. Сбылся твой вещий посул о бабьей любви до гроба». - «Ты это о ком? О Мякуше? - не поверил Род. - Да она ж девчонка!» Первуха опустил повинную голову и растерянно пробубнил: «Девкой меньше, так бабой больше». Род ушёл жить на Заяцкое становище, занял грошовую повалушу в подклете.

За тесовой стеной по ночам костари не давали спать. Днём же от храпа ночных виноядцев повалуша тряслась, мешая собраться с мыслями.

Как-то повечер заглянул Первуха.

- Родислав, тебя сызнова красик ищет.

- Какой ещё красик?

- Ну тот, что давеча…

При первом разговоре о неназвавшемся ищике Род думал о Полиене, оружничем покойного князя Ивана Гюргича. А с какой стати искать его Полиену? Тот давно служит Глебу Гюргичу, с Родом свяжет его разве что случайная встреча.

- Должно быть, красик твой - рыло ковшом, нос бутылью? - подозрительно спросил Род, зная, как принято плешивого называть кудрявым.

- Повечер посети корчму «Трёшкина криница» - увидишь, какой красик, - заторопился Шестопёр к юной жёнке Мякуше.

Повечер Род обосновался вблизи Жидовских ворот в корчме какого-то Трёшки, вёрткого, как веретено, если посиделец за уставленной кувшинами заседкой и был сам Трёшка. В тёмном углу у почти непрозрачного оконца, затянутого грязным пузырём, можно было без помех наблюдать Трёшкиных завсегдатаев. Народ в основном торговый, иноплеменный.

- Вей! Какие же теперь барыши? - тормошил соседа заядлый спорщик, тряся клинышком бороды. - Зобница ржи семьдесят ногат, а несчастный строитель получает за день одну ногату. Что же он купит?

- Давно ль за ногату можно было купить овна? - поддержал его чёрный клобук с бородой серебряной, как берендеево царство. - А теперь… Ай, разве это жизнь, дорогой?

- Живе-е-ем! - пробасил луноголовый вислоусый кыянин. - Ось я своей подсуседнице Ханке три подзатыльника жемчужных купил да голубцы серьги-одвоенки. А до меня как жила? Сарафан крашенинный да серьги-одиначки!

Разговор оборвался для Рода озорным ребячьим способом: чьи-то ладони накрепко ослепили его, и ухо оглушил шёпот:

- Угадай - кто?

Род вздрогнул, потом напрягся.

- Не верю ни ушам, ни глазам!

- Глаза твои сейчас слепы. А по шёпоту разве узнаешь голос? - был игривый вопрос.

- Есть второй слух и вторые глаза - внутри, - ласково объяснил Род. - От тебя знакомые токи в меня идут. Их ли не узнать? - отнял он от лица нежные, ненатруженные ладони.

- Наконец ты в моих руках, неуловимый любезный братец! - крепко обнял его Яким. - Так замумрился в потайных местах, что и родичу не найти. Да, Петруша?

- Вовсе я не Петруша, - в свою очередь прижал к себе названого брата Род и усадил подле себя, - Стало быть, это ты меня искал?

- Я. Прежде на Пасынчей беседе, после на подворье Святослава Всеволодича. Уф, нашёл!

- Четыре лета не виделись, - сосчитал в уме Род. - Вчерашний отрок - нынешний вьюнош! Да такой, что ни в сказке сказать, ни пером…

- Я не просто вьюнош, - истиха перебил Яким. - Подымай выше! Постельничий князя Владимирского Андрея, моего шурина.

- Шурина! - с тяжким вздохом повторил исстрадавшийся «жизненок» Улиты.

- Выйдем-ка, Родинька, из этого вертепа на воздух, - потянул его из корчмы Яким. - Знаю я все, родной, ведаю. Помнишь, в батюшкином доме тебе признался, как сызмальства любил лазутничать? Все мне открылось ещё в тот раз, когда вы с Улей стояли у моего одра, а я излечивался от вереда. Говорят, утерянного не воротишь. Врут!

- Расскажи, Якимушка, как тебе можется под рукой князя? - переменил разговор названый старший брат.

- Как ему можется под моей рукой! - с нажимом переиначил вопрос Яким. - Князь души не чает во мне. Хотя, тайно говоря, без взаимности. Слушается меня, повторяя: «Устами младенца глаголет истина!» Ближняя знать начинает зубовный скрежет. Ну там Михн, метящий в воеводы, Ярун Ничей, от отца к сыну перебежавший. Мне их скрежет зубовный - тьфу! Укусят зубом, зуб потеряют. Так-то, любезный братец!

- Берегись Андрея, Якимушка, - посоветовал Род, - На его половецком лике ничего не прочтёшь, как на свитке, исписанном молоком.

- А я подогрею свиток, молоко и проявится, - усмехнулся молодой, да ранний знаток Яким.

Род был втянут им в тесный заулок. С двух сторон высокие тыны, из-за коих не видно крыш.

- Никому не взбредёт на ум расставлять уши именно вот за этими тынами, - убеждённо предположил Яким и продолжил: - Я Улитин посольник к тебе. Сестра с тоски чахнет.

- И меня тоска гложет, как голодный лось несчастную липу, - признался Род.

Яким склонил голову, спрятал взгляд.

- Духовник мой, отец Исидор, не отпустил бы мне сегодняшний грех. А много ли легче Андреев грех? - вскинул резкий и гневный взор юный вельможа князя. - Андрей ведал все! И однако же… Нет, бескорыстно защитить нас от плахи не смогла его булыжная доброта! Есть в необычном норове моего государя наиобычнейшая черта: что похочет, то и получит, хоть через тысячи смертей. - Яким, задохнувшись, смолк. Беспечного, удоволенного судьбой придворного затрясло как в лихорадке. Род в свою очередь молчал, не зная, что сказать. - Поистине на Гераклово деяние начал я подвигать Андрея, - продолжал речь Яким. - Творю из Гюргича Вещего Олега. Тот перенёс столицу из Нова Города в Киев. И воссияла Киевская Русь! Но срок вышел. Неколебимый столп рассыпается. А ежели, по-Олегову, перенесть стольный град во Владимир. Не возгорится ли новым сиянием Русь Владимирская?

У Родислава ёкнуло сердце. Всплыли в памяти лесной костёр, глухой голос волхва, расширенные очи Улиты. Вспомнилось невероятное пророчество Богомила Соловья.

- Русь Московская! - вслух промолвил Род.

Яким дико воззрился на него и махнул рукой:

- Глумотворствуешь, милый братец. А я всерьёз. Вот на какое деяние моей силой двигается гора Андрей! А попытался двинуть его на то, чтоб приблизил моего названого брата, то есть тебя, - ни на полпальца не сдвинул! Он даже прошипел единожды, аки змий: «Не сживу его из Улитина сердца, так со света сживу!» Боюсь за твой живот, братец. Занапастит тебя этот баболюб!

Род обнял названого брата.

- Коли Андрею все ведомо, стало быть, он поступает верно. Умён ты, Якимушка, а в сердечных делах ещё малосведущ.

- Я мало сведущ? - обиделся красик. - Моя любава Еванфия уже третий месяц брюхата.

Прошли один заулок, пересекли улицу, вошли во второй.

- Вернёмся, - поворотил Рода Яким. - Меня кареть ожидает невдалеке от Трёшкиной корчмы. А теперь внимай поусерднее! - перешёл он на деловой лад. - Мы с Улей головы надсадили, как вам свидеться. Я надумал сделать тебя портным, а ей примерять у портного новый наряд. Отпало! Не княгини ездят к портным, те приползают в княжьи хоромы. Ещё измышлял многое, да не то. Улита в таких делах всегда меня побивала своим умом. Хотя в «Изборнике» сказано: «Бабьи умы разоряют домы»! Так вот что она решила: ты едешь в Остерский Городец, ищешь в воеводской избе Закно Чёбота. Он подптень

Андреева дружинника Михна, что ведает княжеской обережью. Назовись Петром. Возьмёт тебя в охраныши. Будь не на виду. Из Городца в Киев двинется княгинин поезд. Вестоноша известил о мире Изяслава с Гюргием. Киев остаётся нашим. К торжествам сестра-княгинюшка должна поспеть на Ярославов двор. Гоньба будет без ночлега, лишь со сменою коней на становищах. Закно Чёбот вооружит тебя и окольчужит. Скачи обочь той колымаги, в кою сядет Улита. Опусти забрало, чтоб скрыть свой лик. Я с ней сяду в том же виде, что и ты. Повечер на втором стане Закно Чёбот сотворит суету со сменой упряжек. Мы тем часом поменяемся: ты - в кареть, а я - на твоего коня. Перед рассветом - третий стан. Возатай сызнова засуетится, мы поменяемся местами. Будь наготове. Чуть поезд вступит в Киев, исчезай незаметно. Все!

Род восхищённо взял за плечи названого брата:

- Повзрослел ты, Яким!

Тот вскинул подбородок.

- Ростом я догнал тебя. Сравни-ка! - Оба были, как доспевшие колосья, - равные! Зелёные глаза искусного придворного задорно загорелись. - Чем один другому не подмена?

Из заулка уже виделись Жидовские ворота, подле коих расточала жареные запахи Трёшкина корчма.

- Расстаёмся, братец, - крепко-накрепко заключил Рода в короткие объятья Яким. - Выйдем порознь, чтоб вместе нас не углядели. Я нынче еду в Городец, ты - завтра поутру. Будь начеку!

Яким исчез. А Род стоял, поматывая головой, как трезвенник в разгаре пира, оказавшись не в своей тарелке.

 

7

Шлях лоснился под сыпухой-дождём. У колёс спиц не виделось. Свежеподкованные копыта били в дресву, как зерно молотили. С утра растворилось такое неведрие, будто весь мир вместился в огромное слюдяное окно. Полудюжина колымаг, подхваченных шестерней с двойным выносом, стремительно углублялась в серую мглу. Обочь мчалась обережь конно и оруженно. Род приметил изначально третью с головы поезда кареть: из её окна подал знак Яким. Хорошо скакал ось возле этого окна - рядом Улита! Упустил, когда она садилась, да и не узнал бы милую среди оберегательниц под плотной понкой. Вот глянули из-за приотворенной дверцы озорные глаза зеленомудрого братца, сделал он персты ижицей, и у мнимого охраныша от сердца отлегло. «Ижица - дело к концу движется!» Значит, скоро узрит он свою другиню. А непривычная кольчуга давила грудь, сковывал голову стальным обручем неподогнанный шлем, забрало застило свободный обзор, но счастливчик на Катаноше все готов был стерпеть в ожидании повечернего стана.

А вот и стан. Поезд замер у длинной конной избы с кузней под навесом. Коньщики завозились с упряжью.

- Ты для ча всучиваешь мне заморённого бурого?

Ты отстоявшегося гнедого дай! - надрывался возатай.

- Это бурый-то заморён, девья мать, - возмущался становой коневщик. - Бурый с третьего дня в упряжи не бывал!

Несогласица разрасталась, грозя кончиться подерушкой. Яким в полной боевой сряде вышел из колымаги, Род спрыгнул с Катаноши, бросил названому братцу поводья и оказался в кромешной тьме…

- О, как холодны, как остры твои железа! - через силу оторвалась от него Улита.

Род торопливо снимал доспехи.

- Я твой лик очень смутно вижу, - жаловалась княгиня.

Бывший лесовик похвалился:

- А я зрю впотьмах, аки лесной зверь.

- Ах ты мой зверь, душа моя, свет мой…

В самом верху карети витал мотыльком масляный светец немецкой работы.

- От тебя сызнова пахнет мытелью, как тогда, на Чистых прудах, - вдыхал её запах Род.

- Ну в баенке же была, - объяснила Улита. И вспомнила: - Тогда в кустах нам сиделось покойно, сейчас же хоть и мягко, да тряско, как в лихоманке бьёт…

Колымага подпрыгивала, качаясь. Колеса гремели…

Род задыхался… Все исчезло. Не было ни карети, ни скупого светца, ни грохота колёс. В ночной час в нежно-ласковом озере Ильмень он, отчаянный пловец, попал в бурю. Тугие тёплые волны накатывались, то отталкивая, то поглощая. Он делал усилия перемочь их силу, и волны тихо стонали, впитывая его в пучину. Когда буря улеглась и светец замерцал вверху, а кареть продолжала тряско и гулко нестись куда-то, Род подавленно произнёс:

- Где мы?.. О всевидящий Сварог!.. До чего докатились?

- Не поминай Сварога! Забудь! - строго отозвалась княгиня.

- Бежим в Чешскую, в Угорскую землю, а не то в Греческую, - пылко заговорил Род. - Я продам себя в холопи тамошнему царю. Рабом стану и еженощь буду лицезреть тебя…

- Не токмо зреть очами - телесами чуять. - Улита жёстко сжала его ладонь. - Все же не изрекай глупостей. Нет нужды горе мыкать невесть где. Потерпеть, поразмыслить надо потонку. Неустройство наше обустроится. Вот закончится немирье у свёкра с его племянником…

- До их смерти не кончится, - предрёк Род.

- Не омрачай сердца, светлее гляди в судьбу, - посоветовала Улита.

Такой совет, достойный княгини, отозвался в мыслях ведальца детским лепетом.

- Твой Андрей ищет убить меня, - вынужденно признался он и рассказал всю историю, приключившуюся под Луцком.

- Ты! - воскликнула княгиня, едва дослушав. - Это ты спас его! Не взыщи! Андрей - смурый бирюк, не ведающий благодарности. Однако убить тебя… Не иначе половецкие шакалы замыслили. Андрей, даже люто ненавидя, не убьёт. Нет и нет, я знаю…

- О, княгиня! - тяжело вздохнул Род. - Однако наша ночь на исходе.

Он кинул взор в побуревшую от рассвета слюду окна.

Колымага сбавляла ход и внезапно замерла. Тут же вне её послышались возня, ругань.

- Я те подменю упряжь, неплод постылый!

- Пошто лаешься, девья мать?

Нет, Улита не слышала этой отрыжки бытия. Она вся ушла в прощальный поцелуй с другом.

Покинув кареть, Род едва успел принять Катаношу от Якима, и поезд рванулся далее с обновлённой силой.

У первой переспы Киева мнимый охраныш отстал от него, как подранок от стаи.

Гудели колокола. Вновь запрудили улицу только что жавшиеся от княгинина поезда к стенам толпы кыян.

Род, храня одиночество, просочился сквозь толчею на свой Бабин торг к Заяцкому становищу.

- Эй! - окликнули его.

От воротной вереи отделился Первуха и кивком головы велел свернуть за угол.

- Тебя только что спрашивали княжьи обыщики.

- Чьи? - насторожился Род.

- Как их опознать? - развёл руками Первуха. - То ли Гюргиевы, то ли Андреевы.

- Как они досочились меня здесь спрашивать?

Шестопёр объяснил:

- Весьма просто. Ты под Луцком был с Вашковцом. Им ведомо, чей слуга Вашковец. Вот и явились к подворью Святослава Всеволодича. Я принуждён был назвать Заяцкое становище.

- Ты? Принуждён? Ты предал меня! - возмутился Род.

Шестопёр опустил повинную голову.

- Начистоту сказать, предал. Они грозились Мякушу с собой забрать, а меня заковать в железа. Как было молчать?

Род сжал плечо Первухи.

- Не взыщи за погрубину. Не стоит вашего счастья с Мякушей моя забубённая голова. Прощай, друже!

- Ты куда? Куда? - неслось ему вслед.

А он вёл свою Катаношу водком по безумным от Гюргиевых торжеств улицам. Шестопёр не стал его догонять. Предать предал против воли, да по собственному изволу предупредил об опасности. Берегущий Мякушу, однако, как прежде, смелый Первуха!

Куда было деться Роду? В калите, как при высадке у Мостквы-реки, гривна кун. В Новгородском конце становища не по карману. Разве что поприцениваться у Жидовских ворот? Там ночлег дешевле.

На каком-то из восьми торжищ Киева в красных рядах под имполой бесприютному преградила путь знакомая образина.

- Ай да встреча! - произнёс ражий половец по-кыпчакски, - Помнишь пир в Дубно, яшник покойного Тугоркана? Давай поздороваемся по-русски…

Он тянул руку, а на руке блеснул перстень с кровавым камнем. «Яхонт перстня - скляница с ядом», - подсказала память страшное предупреждение Кзы Род перехватил руку с перстнем возле локтя, так что кисть беспомощно повисла, и оттолкнул половца. Тот отлетел к прилавкам, дико крича. И тут бывший яшник заметил, что у прилавков изготовились соплеменники пострадавшего. Степняки подступали, потрясая оружием, как стая хана Кунуя. На сей раз местом схватки была не Дикая Степь. Род в мгновение ока сообразил, что его враги под покровом имполы, и он вне её и что этот край крытой торговой улицы держится на одном столбе, хотя и весьма внушительном. Отпустив Катаношу, Род обнял столб, потянул на себя, и крыша с грохотом рухнула, накрыв нападавших, а он с вывернутым столбом рухнул в противоположную сторону. Презирая ушибы, вскочил н седло.

- Ух-ух-ух-у-ух!

Кобылица вздыбилась и исчезла, раскидав прочь ошарашенных ротозеев.

Вплоть до сумерек то водком, то в седле мыкался одиночка со своей Катаношей в праздной толпе по Киеву. Ночлег-то в конце концов приискал, даже подружку свою игренюю определил в конную избу и снабдил овсом. Самому осталось насытиться. Не хотелось соваться в ближайшую к его становищу Трёшкину корчму, хотя было вовсе не далеко. Очень не хотелось! Весь день после столкновенья под имполой он чуял на себе глаз да глаз. Возможно, это только мерещилось, хотя упорно зрело чувство опасности. И вот у самых дверей под вывеской «Трёшкина криница» знакомый голос позади истиха произнёс:

- Боярин Жилотуг! Князь Андрей Гюргич хочет лицезреть тебя. Пожалуй в мою кареть.

Все воспротивилось внутри Рода этому приглашению. Он все-таки обернулся, Ярун Ничей с видом друга повлёк его от корчмы. Уже сев в утлую колымагу, приглашённый спросил:

- Пошто хочет лицезреть меня Андрей Гюргич?

Ярун мелко захихикал.

- Должно, помозибо скажет за спасенье под Луцком. Он тогда обмишулился.

Ехали долго. Сошли во дворе за высоким тыном у мрачной почернелой избы. Род невольно вспомнил Чернигов, попытку освободить Коснятку.

- Что это за хоромина? - остановился было он.

- Тайная такая хоромина, - потянул его за рукав Ярун. - Андрей Гюргич счёл важным без любопытных с тобой беседовать.

- Однако для чего железа в оконницах? - обратил Род внимание на решётки.

- Чтоб тати не проникали, - быстро объяснил Ярун, вводя гостя в тесную палату.

- Здесь сесть не на что! - догадавшись о западне, вскричал Род.

Ничей словно испарился. Лязгнули замки, загремели засовы, застучали шаги охранышей, зазвенело оружие.

- Достаточно тебе одного стола, - раздался насмешливый голос Яруна с той стороны двери. Затем княжий палач и обыщик изрёк торжественно: - Пойман ты, самозваный боярин, государем Андреем Гюргичем за прежнее воровство твоё! - Воцарилась тишина. Потом прозвучал приказ кметям: - Строго-настрого стеречь! Отвечаете головами! В разговор с подстражником не вступать!

С глухим стуком удалялись тяжкие шаги.

- Стой, Ярун Ничей! - позвал Род.

- Что ещё тебе? - спросил голос издали.

- Ты погибнешь жесточайшей смертью. Новый месяц не созреет, как умрёшь!

- Ври, проклятый волхв! Сам вот-вот сдохнешь! - с чуть заметной дрожью пообещал Ярун.

 

8

Что прежде всего предпринял Род, оказавшись подстражником? Надорвал изнутри подшитую гачу своих портов, извлёк из неё отцов перстень, осмотрел грани камня с буквицами глаголь и рцы (Гюрята Рогович).

Обречённый задумался, прохаживаясь из угла в угол по тесному узилищу. Смерть не страшила его. Беспокоили пытки как преддверие к ней. Выйдет ли он из них с честью? Вот и сбывается откровенье Сварога: «Умрёшь страшной, позорной смертью!» Вряд ли его четвертуют, колесуют или посадят на кол, даже усекновение главы отвергнут. Дело это для его ненавистника, князя Андрея, можно сказать, домашнее. Ревнивцу нужно убрать соперника. Захлопнувши мышеловку, он уж его не выпустит. Что в мышеловке способнее всего применить? Отраву! А могут и удушить. Это тоже вид тайной смерти узника. Для казни, как и для пытки, им необходимо войти, дотронуться до него, взять. Вот он и осмотрел камень отцова перстня, выбирая грань поострее. Когда-то в детстве, в отрочестве ночь порой заставала их с названым отцом в лесной дебри. Они устраивались на лапнике, разводили костёр. Род ясно помнил, как Букал чертил вокруг становища круг и творил заклинания от хищных зверей. Волхв это действо называл «сделать гуся». Подросши, Род сам, охраняясь на ночь в лесу, «делал гуся».

Теперь он мысленно ограничил пространство в полутора шагах от двери, опустился на грязный пол, стал медленно, якобы с величайшим трудом, проводить по затёртым доскам тонкую, девственной белизны борозду. Губы его зашевелились тихо, шёпот от слова к слову становился яснее, могущественнее:

- Делаю гуся в одну черту. Чайка - гусь, и ворона - гусь. С меня беда как с гуся вода. Пей, гусь, воду не с боярского роду! С гуся вода, а с меня, молодца, небылые слова. Возьми, водяной, гуся без головы, возьми, домовой, гусиную голову! Стань, княжья гусятня, как таракан перед гусем!.. Кладу рисунок - черта в черту. Камень алмаз не приемлет черты. Кладу заклятие на три головы. Изрекаю запретное слово. Кому запретный плод сладок, кому лихва заповедана, заповеданного не тронь! Чур, заповедано! За паханую черту смерть коровья не ходит. Очерчено набело! Подымаю чертало. Не ступай за чур! Не лезь через чур! По чур - наше! Чур, меня! Чур, меня от них! Чураюсь от вражьей силы! Кладу грановитый знак. Распадайся, дуб, на четыре грана. С камня на вяз, а на вязу граница-крест. Алмаз алмазом гранится, вор вором губится. Связываю своё слово чуром. Черчу круг и чураюсь: чур-чура! Чур-чура!

Род упрятал прежним образом перстень, отёр пот со лба. Лишённый возможности вымыть руки, уронил голову на согнутые локти, на какое-то время забылся, одолеваемый слабостью.

Ночь скороталась в сидячей дрёме. Не захотелось укладываться на грязном полу.

Весь следующий день ему не приносили ни питья, ни еды. Поутру стражник, кряжистый бородач из суздальцев, отворил чуть-чуть дверь, но не для кормёжки.

- Выставляй поганую куфу, - потребовал он ночную посудину, которая для подстражника была и дневной.

Повечер явился Ярун Ничей. С ним седенький писальник и волоокий палач. Род догадался о его ремесле по кожаной калите, в коей позванивало железо.

- Толковать сперва будем кое о чём, - сообщил Ярун, делая вперёд шаг, другой… и вдруг падая на руки своих спутников.

- Что с тобою, отец родной? - угодливо пропищал писальник.

- Ничего. Я, должно быть, устал, - встряхнулся главный обыщик.

С писальником повторилось то же, что и с Яруном.

Палач твёрдо шагнул вперёд и с тяжёлым стуком сел на пол.

В приотворенную дверь заглянули стражники.

- Взять его! Вывести отсель! - приказал Ничей.

Бросившихся выполнять приказанье охранышей постигла та же неприятная участь: будто расшибли лбы о незримую, непробойную стену.

- У, окаянный волхв! Сними чары! - завопил Ярун.

Род ни звука не проронил, опершись о противоположную стену, скрестив руки на груди.

Ярун издали осенил его двуперстием и вновь двинулся вперёд. Однако с прежним неуспехом.

- Не богохульствуй, творя крестное знамение окровавленными руками, - произнёс воспитанник волхва Букала.

Чем после этого ни грозил ему Ничей, он не удостоил его ответа. Палач с писальником перепуганно жались к выходу. Мрачные лики стражников чуть виднелись в тени проёма. Наконец все ушли, и дверной засов грохнул. Род подступил к двери и прислушался.

- Зачурался, проклятый волхв! - скрежетал голос Ничьёго. - Через окошко его извлечь? Так ведь раскупоришь окно, сиганёт, не уловишь. Испрошу-ка соизволения выкурить его дымом. Средство - нет ничего вернее!

Ночь прошла без событий. На следующий день вместо дыма Рода попотчевали кружкой тёплой воды и миской жидкого сочива. «Предпочли пыткам скорую смерть через отравление», - заподозрил он. Приложил ко рту пальцы и долго грел их жарким дыханием. Затем опустил два перста левой руки в кружку, а правой - в миску.

- Пытаю посудину: что таишь? - глухо начал заговор ведалец, устремив взор горе, - Мой палец - язык, на нём пот - слюна. Дай знак, пища, сухая и влажная: принимала ли жало ядовитой змеи? У ядовитых змей голова треугольником. У ядовитых змей скулы широкие. У ядовитых змей шея то-о-онкая. У ядовитых змей на голове чешуя… Горький перец отравит курицу. Жареная губка отравит крысу. Егорово копьё окормит хомяка, чилибуха - волка, кокульванец - рыбу, ржаное зерно - корову. Скот не ест ядовитых трав. Ёж не боится яду. Мои пальцы - ежовые иглы. Горькая жизнь отравляет радости. Моя жизнь сладка! Упрёки отравят милостыню. Моя гортань безупречна. Спаси, безар-камень, от окорма. Ядия злая, выйди наружу!

Вода и сочиво посинели. Род вскинул руки от еды и питья и тщательно отёр пальцы карманным платчиком, платчик же выбросил в поганую куфу.

Больше его никто не тревожил. Не приносили ни еды, ни питья. Поганую куфу не опоражнивали. Он пробуравил пузырь в окне и сквозь железное решето вглядывался во двор. Кроме серого чернобыла и высоченного тына с острыми палями, ничего не видел. Жажда сушила глотку, язык и рот, лишённый слюны. Голод высасывал желудочный сок. В дверь бесполезно было стучать: за ней - ни слуху ни духу. Род насчитал шесть дней по смене света и тьмы за окном, после сбился со счёту. о нём забыли?

Он лежал калачиком на столе, не в силах ходить и сидеть от слабости, когда за дверью родились голоса, сопровождаемые множеством шагов. Пусть выкурят дымом, он прижмётся устами к разорванному пузырю окна и накрепко смежит веки.

Грохнул засов, распахнулась дверь.

- Коли ты не тать, выходи!

Род сел на столе и увидел перед собой Чекмана.

- Нет, я не тать, - откликнулся он, ощущая себя во сне.

Чекман бросился к нему и с той же силой отпрянул назад.

- Что такое?

Род, убедившись в яви происходящего, сполз со стола, преступил черту и бессильно обвис на груди Чекмана.

- Э, да ты высушен, как пустой колосок! - подхватил его берендейский княжич и без чьей-либо помощи, как младенца, вынес во двор, усадил впереди себя на коня, пустив его лёгкой рысью, чтоб поберечь своего спасенника.

- Что это тут за княжна Текуса в тебя влюбилась? - негодовал Чекман. - Плетью не бить, так голодом уморить велела!

Род наглотался свежего воздуха, ему стало нехорошо.

- Почему я не смог подойти к тебе? Что за нечистая сила окружила тебя? - допытывался Чекман.

- Это я… ограждал себя… от нечистой силы, - задыхался выпущенный заточник. - Я… делал… гуся…

- Какого гуся? - всполошился княжич, - Ты что, бредишь, дорогой? Очнись, друг!

Друг уж не отвечал. И белокурое чело его репкой моталось со стороны в сторону.

- На Пасынчу беседу! Домой! - приказал берендей своей дикой коннице.

 

9

Род поправлялся в той же одрине Кондувдеева дома, где ночевал в день убийства схимника, бывшего великого князя Игоря Ольговича. Все здесь было, как прежде, - и широкие ложа в парчовых подзорах, и узорчатые ковры на стенах, и роскошные шкуры пардусов на полу, чтоб нога утопала. Вот разве печь без замысловатых изразцов, только побеленная. По сводчатым окнам, выходившим на север, Род понял, что время послеполуденное: цветная слюда не столь щедро стала пропускать свет. Вошёл Асуп и зажёг золотые светильники по углам.

- Здоров ли наш гость, свет хозяйских очей? - спросил он.

- Помозибо, Асуп, - благодарно откликнулся Род. - Вижу, ты все добро вернул, всех хватал отыскал?

- Почти всё, почти всех, - озабоченно пробормотал верный страж, - Не зря русские про себя говорят: братки хватки, сестрицы подлизушки!

- Что ты, Асуп! - отмахнулся Род. - Только ли русским любится скорохватом жить?

- У наших той хватки нет, вот и живут в нехватках, - возразил упрямый торчин.

- Не будь логозой, Асуп, - погрозил пальцем Род. - Лучше открой, как добро вернул.

- Ха! - усмехнулся ловчивый страж. - Опять же не зря ваши говорят: на тате шапка горит, а тать и хвать за неё! - Зажёгши крайний светильник, он прибавил уж не заядло, а озабоченно: - Чекман вернулся с ристалищ, да не один, с высочайшим гостем. Кухари мясо режут на кавардак. Пальцы оближешь!

Оберегатель дома вышел с подобающим поклоном. Род по-богатырски потянулся, расправил члены и впервые после недавней пытки голодом ощутил себя здоровым. От Чекмана он уже знал, что у Изяслава с Гюргием мир до рати был недолог. Андрей с дядей Вячеславом и воистым галицким Владимиркой спроворили тот мир хоть скоро, да не прочно. Гюргию остался Киев. Изяславу и его боярам обещалась выдача всего захваченного при последних битвах. Но едва поверженный великий князь прислал своих людей за отнятым, как Гюргий тут же сотворил из пальцев кукиш. Ну и что ж, что опознали все своё? Вот вам Бог, а вот порог. В придачу лёгкая дорога! Напрасно Изяслав посылывал к дядьям: мол, целовали крест, исполните! Напрасно старый Вячеслав увещевал брата. Гюргий с жадностью вцепился в хватовщину: шиш! И вот твердыня Пересопница взята с налёту. Глеб Гюргич изгнан из неё позорно. Изяслав с дружиною - у черных клобуков в Поросье. Эти верные союзники спешат седлать коней - на Киев! Гюргий зайцем удирает в свой Остерский Городец, не обнажив меча. Андрей - за ним, скрипя зубами. А брат и дядя, то есть Вячеслав, по-стариковски остаётся в Киеве, бросается в объятья победителя. Для Рода же но всей этой истории одно было печальнее всего: Улита вновь в Остерском Городце, теперь с ней повидаешься неведомо когда. Вот и мешает выздороветь чёрная кручина. Хоть отъелся, вошёл в тело, а душа не движется к поправке. Сегодня на победные ристания, устроенные вспоможенниками Изяслава ляхами, уграми, чехами, Род не поехал, невзирая на настойчивость Чекмана. Должно быть, знатный праздник развернулся на Подоле на игрищном лугу!

Вошёл Чекман, присел на ложе к Роду:

- Лучше ли тебе, милый?

- Я уже здоров.

- А ежели здоров, так расскажи вкратце хоть теперь: ну как ты делал гуся? - с незабываемой упорной просьбой в сотый раз пристал к другу Чекман.

- Говорено же было: не поймёшь ты этого, - возразил ведалец.

- Ха! Не пойму! Какие тайны! - не скрыл обиды княжич.

Род положил ладонь на его руку:

- Послушай! Поводырь однажды похвалился, что вдоволь выпил молока. «Какое же оно?» - спросил слепой. «А сладкое да белое», - ответил поводырь. «А что такое "белое"?» - не понимал слепой. «Ну белое, как гусь», - придумал объясненье поводырь. «А что такое "гусь"?» - пристал слепой. Поводырь согнул руку костылём: «Он вот такой». Слепой ощупал его руку и сразу понял, что есть молоко.

- Ха! Значит, я слепой, ты поводырь? - ещё обиженнее произнёс Чекман.

Род предпочёл свернуть речь на иное:

- Расскажи лучше, как прошли ристания.

Угры завиднейшие конники! Всех наших пре изошли своим искусством, - сразу же увлёкся берендейский княжич. - А ты затмил бы их на Катаноше. Помнишь хурултай? - И с гордостью прибавил: - Катаноша-то опять у нас!

- Да что ты! - вскочил с одра обрадованный Род.

- Хозяин становища продал её новгородскому купцу, - стал объяснять Чекман. - Наш имчивый Асуп нашёл того купца, предложил нож или деньги. Ну, ясно, новгородец выбрал выкуп, не нож в спину.

Род обнял друга:

- Вот утешил!

- А как же насчёт гуся, поводырь? - сузил глаза Чекман.

Род, не вступая в препирательства, спросил:

- Здоров ли нынче твой батюшка, князь Кондувдей?

- Родитель на полсотни лет старей меня, - вздохнул Чекман. - Но в дряхлом теле дух молодой. Превозмогает старческие хвори. А что ты вдруг спросил?

- Да ночью слышал стоны невнятно где. Хоромы велики, - стал одеваться Род.

Чекман насупился.

- Не в хоромах был тот стон, а на дворе, в амбаре. Изрыгал его подважник суздальский, должно быть, крупный хищник. Не успел удрать вслед Гюргию - уж больно тяжкие возы награбил. Да Асуп с него не спустил глаз. Не раз исподтишка следил, как он здесь, в хоромах, хитничал. И переняли его наши нукеры у первой же переспы. Запирается, своего имени бесчестного назвать не хочет. И прозвище скрывает: ничей, и все тут!

- Ничей? - воскликнул Род. - Каков собой?

Чекман искал, как объяснить.

- Кутырь. И борода большая с серебром.

Род бросил одеваться, стоял в нижней рубахе с полукафтаньем на руке.

- Так он Ничей и есть. Ближний боярин Гюргиев, затем Андреев. Мой тюремщик, мой голодомор Ярун Ничей!

- Ах, во-он какая птица! - вскочил с одра Чек ман. - Мы все своё добро в возах его сыскали, кроме изразцов. Где изразцы? Молчит! Подвесили его над чаном с кипятком, пришпарили подошвы - ни полслова! Одни стоны. Крепкий кутырь попался!

- Мне его стон мерещится по сие время, - содрогнулся Род.

- Ай, почему мерещится? - стал возражать Чек ман. - Он не мерещится…

И в этот миг протяжный крик, вдруг разом оборвавшийся, казалось, колыхнул хоромы.

- Что это? - в лад крику вскрикнул Род.

- Опять Ничей не признается! - покачал чёрной головой Чекман.

- Пошли людей, вели немедля перестать его пытать, - взмолился Род. - Какие изразцы? Враг с ни ми! Ну разве ты, мой друг, тот страшный человек, что может так увечить Божьих тварей?

Чекман смотрел во все глаза.

- Вай, успокойся, Рода! Эта Божья тварь награбленное норовит нести с собой в могилу. Ты знаешь, о каких изразцах речь? Он их снял вот с этой печи. На них были диковинные звери.

- Зодии, - подсказал Род. - Знаки созвездий в небе.

- Те изразцы попали в Киев из Царьграда. Мой батюшка их покупал у гречников, - горячо объяснял княжич.

- Не продолжай! - Род оградился вскинутыми дланями, - Какие вещи мёртвые достойны живых мук?

- Нет, не понимаешь, - Чекман махнул рукой.

Дверь отворилась, вошёл Асуп:

- Он умер, господин. Я говорил, что он весьма тяжёл. И верно говорил. Оборвалась верёвка. Он упал в чан. Сварился.

Язык, которым извещал Асуп, был близок торкскому. Род понял.

- Пойдём. Попробуем спасти, - шагнул к двери Чекман.

Асуп остановил его:

- Не надо, господин. Сваренный никогда не станет свежим. Красный рак, и только.

- Я эту смерть предрёк ему месяц назад. - Род отошёл к окну. - Кто выдумал такую пытку?

Чекман опустил голову. Понятно стало кто. Едва заметным мановением руки он отослал Асупа из одрины.

- Тебе жаль суздальца, а, Рода?

- Мне тошно, а не жаль, - сжал в пальцах подбородок Род, - И… и ещё мне страшно за тебя. Убийца вызывает смерть на свою голову.

Чекман, как пардус в клетке, заметался по одрине.

- Я не убийца. Нет! Откуда было знать, что вервие непрочное?

Род промолчал. Взъерошив смоляную дебрь волос, враз побледневший берендейский княжич подошёл к нему лицо в лицо.

- Ну отчего ты не поймёшь меня?

В одрине задержалась тишина.

- Скажи-ка, что за высочайший гость пожаловал с тобой сегодня? - спросил Род. - Неужто он выше тебя? Меня ты перерос на добрые пол головы.

- Высокий гость! - вздохнул Чекман, - Со мной в попутье оказался сам великий князь Киевский Изяслав Мстиславич с ближними боярами. Он часто совет держит с князем Кондувдеем, испытанным своим союзником. Чуть знак подаст, и батюшка мой тут же исполчает всех черных клобуков. Нынче отцу неможется, так государь не стал его тащить на Ярославов двор, а сам явился. Вот пособоруют, пройдут в столовую палату, пришлют за мной, и я тебя с великим князем познакомлю.

Вошёл Тошман, княжеский стольник, объявил княжичу и гостю, что их ждут.

Род к тому времени вполне опрянулся и, влепоту одетый, последовал по длинным переходам за Чекманом.

Столовая палата была полна. Светильники на стенах, на столе щедро заливали её яичным светом. Во главе стола сидел хозяин, сивоусый Кондувдей, а I ним обочь великий князь, точь-в-точь такой, как к описании Олдана-вестоноши и в памяти самого Рода, видевшего Изяслава с посольского забора в Чернигове: ростом мал, лицом хорош, волосы кудрявые, борода круглая.

- Нет, не вылгал ты, Чекман! - сразу оглушил вошедших громкий звучный голос Изяслава. - Ишь какой молодчик твой спаситель! Мне братец Владимир сказывал о нём, хотя мельком видал, а вот запомнил.

Род по достою произнёс приветствия и занял место на другом конце стола рядом с Чекманом. Он удивился вниманию к своей персоне сводного брата Изяславова Владимира. Можно сказать, виделись чуть-чуть, проехали одним отрядом от веча к монастырю, пытаясь спасти Игоря Ольговича, а все-таки запомнил Чекманова приятеля Владимир, даже государю-брату рассказал о нём.

- Наслышаны тут о тебе, - шепнул Чекман, - Моё давешнее избавление под Новгородом-Северским обсуждалось горячо.

За едой он истиха знакомил гостя с ближним окружением Изяслава. Назвал бояр Глеба Ракошича, Кузьму Сновидича, Нажира Переяславича, Степана Милятича, выходца из Польши Владислава Вратиславовича Ляха. Указал на воеводу Шварна, знатного искусника в военном деле. Да и на вид он был не чета новгород-северскому Внезду, любимчику Ольговичеву. Рядом с ним сидел Вашко, посадник из Торческа. Ещё ниже занимали места старшие дружинники: Димитрий Храбрый, Алексей Дворский, Сбыслав Жирославич, Иванко Творимирич…

Вдруг в палате прозвучал великокняжеский вопрос:

- Открой мне, Родислав Гюрятич, ждёт ли победа в предстоящей битве?

Род поперхнулся. Речи смолкли.

Чужак за пиршественным столом смотрел на Изяслава удивлённо:

- Как меня знаешь? Почему такое спрашиваешь?

Маленький коренастый Изяслав резво встал, подошёл к Роду, возложил руку на плечо.

- Ведалец, а вопрошаешь о простом. Вестимо, кто как не хозяин объявил мне имя гостя. А я уж догадался, кто сей гость. Ещё бы! Сижу под Луцком с Долгоруким стрыем на ковре. Рядом Ростислав Гюргич, сынок его, изгнанный мной из Киева за тайное лазутничество. Все уже улажено. Крест поцелован. Пьём! И старший Гюргич, забыв обиду, войдя во чмур, поведывает, как, убегая от меня, попал в болото ненароком, как лесной отшельник, ведалец, извлёк его оттуда, предсказал долгую жизнь.

- Я в тот раз вылгал, - признался Род. - Святая ложь.

- Сейчас не лги, - тихонько сжал его плечо великий князь. - Я смерти не боюсь.

- Создай мне тишину, - попросил Род.

По знаку Изяслава все застыли, прикусили языки. Лица выражали и откровенное неверие, и любопытство, и насмешку. Род будто призадумался, прикрыл глаза рукой. Потрескивали свечи. Тянулось ожидание хозяина, и государя, и гостей. Прерывисто и возбуждённо дышал Чекман.

Река, - глухо проронил ведалец. - Да, это река… Их стяги видно с того берега. Нет, плохо видно. Мешает вода с неба. Свинцовая стена воды!.. Нет, то не стяги Гюргия. Нет, не Давыдовичей, не Ольговичей. Не знаю чьи… В твоих рядах сполох и ужас… Твои полки бегут… Тебе не удержать… Чекман, куда бежишь?

- Я не бегу, сижу, - как мышка, пропищал Чекман.

Никто не рассмеялся. Изяслав молчал.

- Ты поздорову возвратишься в Киев. Но под щитом. - Род отнял руки от лица.

Изяслав сумрачно глядел из-под густых бровей.

- Опять ты вылгал, самозваный волхв?

Род помотал усталой головой:

- Я передал, что видел. Волхвом не я себя, а ты меня назвал, не так ли?

Великий князь был мрачен. Подал голос Кондувдей:

- Однако же мой гость откуда-то узнал, что мы приговорили ударить не на Гюргия с Давыдовичами и Ольговичем, а на Владимирку, идущего из Галича в пособ своему другу-суздальцу. Не Гюргиевы стяги мой гость увидел за рекой. Какой на этих стягах знак? - спросил он Рода.

- Трезубец, - ответил ведалец. - Я таких стягов не видывал допрежь.

Опять молчание…

- Пора бы завершать почестной пир, - поднялся воевода Шварн, поскольку господин его уже покинул стол. - Вольно же государю скомороха слушать с глумливыми пророчествами!

Что ж, благодарствуем хозяину, - с лёгким поклоном обратился к Кондувдею Изяслав. - А ты, - метнул он взор вполоборота к Роду, - ты пойдёшь с нами к Звенигороду на берега Стугны, которую узрел. Сам убедишься в лживости своих пророчеств. А убедясь, по совести за них ответишь.

- За правду лобным местом мне грозишь? - пожал плечами Род, невольно вспомнив, что умрёт позорной смертью.

- За правду никого не накажу, - веско ответил Изяслав. - А насчёт места лобного… - Уж тут он применил свою любимую пословицу, слышанную ведальцем ещё в Чернигове: - Не место идёт к голове, а голова к месту!

 

10

Свинцовое небо навалилось на выгоревшее местечко, от коего уцелело лишь несколько хоромин.

- Что за местечко? - окликнул Род ближайшего ратника.

- Сказывают, Тумощ. Тумощ местечко, - отвечал тот, поспешая к обозу.

Сюда, к Тумощу, подтягивалась от Звенигорода вся сила Изяславова. Черные клобуки уже подошли. Дружина старого Вячеслава, нового союзника, отчего- то задерживалась. Здесь остановился обоз с оружием, походным харчем, боевыми доспехами. У сумных, поводных и товарных коней хлопотали седельники, мечники и коштеи. Полки кормились, снаряжались и окольчуживались. Пересказывалось из уст в уста, что галичане неподалёку, на том берегу Стугны. Вестоноша передового полка примчался и растревожил скверным известием: внезапным налётом из-за реки захвачены несколько киевлян и один чёрный клобук.

Род держался в окружении Изяслава, как было велено. Ночь прошла в седле. Куда спешили? Будто бы помирать торопились. Сырой утренний туман, проникая под кольчугу, бросал в дрожь, словно все чувственные жилы пришли в расстройство. Хотя с чего бы Роду расстраиваться? Он оставался спокоен. Однако не в силах был превозмочь озноба.

Когда стали в виду Стугны, Иванко Творимирич обратил на себя внимание Изяслава:

- Как гляну, государь, на тот берег, легион тысяч галичан!

Нет, не гораздо он обратил на себя внимание.

- У страха глаза велики, - не посмотрел в его сторону Изяслав.

Рать исполчалась к бою. Первые стрелы галицких лучников стали вырывать воев из большого полка. Стрелки кыян старались отвечать тем же.

Род ждал: вот-вот вострубят рога, грянут бубны. Речка неширокая, мелкая на вид. Перебрести её в боевом запале не составит особого труда.

Однако не вострубили рога, не грянули бубны. Их упредило небо. Разверзлись хляби небесные и разом воздвигли между врагами непроницаемую стену воды.

Не просто сырость, а знобкая влага проникла под кольчугу Рода. Его сильнее затрясло.

К великому князю подскакал воевода Шварн:

- Кыяне в смущении - дескать, небо шлёт дурной знак. Просят отложить битву.

- Шварн, поразмысли, что изрекаешь! - возмутился великий князь.

Не успел воевода разомкнуть уст в свою защиту, подскакал старый Кондувдей:

- Князь! Сила у Владимирка велика, а у тебя дружина мала. Перейдёт он реку - нам плохо будет. Не погуби нас, сам не погибни.

Он ещё говорил о кокуйских и берендейских жёнах и детях, затворённых в поросских городах, их теперь надо защищать… Однако Изяслав уж слушал не его, а киевского боярина Глеба Ракошича:

- Ты наш князь. Когда силен будешь, и мы с тобою. А нынче не твоё время, поезжай прочь.

Изяслав глянул вверх. В его молчании можно было угадать жаркую мольбу к Богу. Потому что небо вдруг затворилось, водяная стена исчезла. Зато отчётливее на том берегу стал виден смертоносный лес копий.

- Братья! - закричал Изяслав. - Лучше нам помереть здесь, чем такой стыд взять на себя!

Но уже ни Кондувдея, ни Глеба Ракошича рядом не было. Рать дала плеча. Шварн делал беспомощные попытки сдержать бегущих. Слышалось: надрывались воеводы левой и правой руки, сберегая свои ряды, свои крылья. Тщетно! Вся рать дала плеча…

Род наблюдал, как метался великий князь, молил, заклинал бегущих. Наконец удалось схватить поводья его коня.

- Приди в себя, храбрый воин! - надрывно уговаривал ведалец. - Гляди, вокруг тебя только ляхи да угры.

Изяслав опомнился.

- Одни ли чужеземцы будут моими защитниками? - скрипнул он зубами и поворотил коня. - Это ты, проклятый волхв, накаркал мне беду! - Род не отвечал, а когда они поравнялись, потому что князь придержал коня, услышал горестное: - Не поставь во грех, прямодушный правдолюб, эту мою погрубину. Просто ты до драки был прав, а не после драки.

Они ехали медленно с малой обережью на пустеющем поле.

- Владимирко не спешит в погоню, - подскакал Шварн. - Мыслит, твоё бегство - лесть. А чуть уразумеет, что не прельщаешь, погонится, аки лютый зверь.

Прав был воевода. Это доказал первый же привал. Едва внесли пития и брашна в великокняжеский шатёр, едва Род стал благодарить Изяслава за приглашение к походной трапезе, как тот же Шварн эту трапезу оборвал:

- Не время пиру, государь. Владимирко близко.

Великий князь в тесном окружении, вздыхая, вышел из шатра. И началась бешеная ночная скачка.

Были, конечно же, были ещё привалы. Под догонявшим хищником, как и под удиравшей добычей, кони мчались не деревянные, не железные, питались не на скаку, несли не без устали. Но привалы были очень короткие - только-только полу перекусить, полувздремнуть. Порой казалось, тарантул нагонит гусеницу. Вот хвост её уже у него в зубах. Но лишь откусит кончик хвоста - и, пока пережёвывает, гусеница вновь уползла. Опять её догони! По дороге до Киева от сторожевого великокняжеского полка остались рожки да ножки.

На последнем перед столицей привале в шатёр Изяслава вошёл брат его Ростислав Мстиславич, Смоленский князь.

- Привёл дружину тебе в пособ, да опоздал, - сокрушался он.

- Не горюй, Михаил, Киев отстоим, - успокаивал его Изяслав.

Он называл брата христианским именем, тот, видимо, так любил. Они были очень разные, хотя по-родственному похожие. Небольшой рост, круглые бороды. У Ростислава лицо широкое. Далеко ему до братней красоты.

- Киев тебе не удержать ныне, - колебал великокняжескую уверенность Ростислав-Михаил. - Гюргий с сынами от Остерского Городца придвинулся, Владимирко у тебя за спиной.

- Ну что бы Гюргию не сидеть спокойно? - ударил по коленке кулаком Изяслав. - Со Всеволодом Ольговичем не заратился, а ведь тот вовсе не по поставу на киевский стол уселся. Зато мир был в христианской Руси и Божья благодать. Со мной же более пяти лет режется, аки кровоядец. Вокруг смерть и мерзость запустения. Разве это по-человечески, не токмо по-христиански? В толк не возьму его жадность к Киеву!

Ростислав сидел на волчьих шкурах насупленный, как бы придавленный тяжёлыми обстоятельствами.

- Увещевал я тебя, брате: уступи старший стол стрыю, как завещано дедами. Не хитничай, не обижай праотцев. Всеволод был двоюродный брат Гюргию, ты - племянник.

- Разве я враг праотеческих завещаний? - возразил Изяслав. - Вернулся в Киев, так не сам же сел на столе, Вячеслава посадил, назвал его отцом, а он меня сыном. У Вячеслава больше прав, чем у Гюргия.

- Ох, брате, не лицемерь, - отмахнулся Ростислав. - Кому на Руси не ведомо, что Вячеслав - ничевуха, пустое место и что это пустое место тобою занято?

Братья увлеклись, не замечали Шварна и Рода, случайно присутствовавших при щекотливом споре, а заметив в конце концов посторонних, оборвали разговор, оставшись каждый при своём.

Киев встречал побеждённых ненастными лицами. Никто не приветствовал великокняжеский въезд. Толпы таяли перед ним в заулках да переулках. Едва сторожевой полк прошёл, затворились, ожидая осады от галичан. Тем не менее Изяслав бодрился, великодушно пригласил Рода на Ярославов двор отобедать за своим столом.

Беда пришла вовсе не от Владимирка с его галичанами. Едва уселись за стол, вбежал Вашко, посадник из Торческа.

- Государь, измена! Гюргий с сыновьями, Ольговичами, Давыдовичами и половцами на той стороне Днепра. Кыяне уже перевозят их в лодках.

Следом вошёл Вячеслав, брат Гюргия, новый Изяславов союзник, мнимый великий князь:

- Не наше время, сын мой. Я возвращаюсь в Вышгород.

Глеб Ракошич с несколькими боярами тихо вышел из столовой палаты. Остались Владислав Вратиславич Лях, воевода Шварн и старшие дружинники во главе с Димитрием Храбрым.

- Еду к себе в Смоленск, - поднялся из-за стола Ростислав-Михаил.

Великий князь побледнел, но мужественно, неспешно завершал обед. Лишь коротко приказал Башку, торческому посаднику:

- Вели оседлать коней.

Отобедав, Шварн нарушил молчание:

- Куда возьмёшь путь, государь?

- На Волынь. Куда же ещё?

После обеда, отпустив всех, Изяслав подошёл к растворенной оконнице. Род собирался поблагодарить и откланяться.

- Слышишь ли, что за стенами? Какой шум! - обратился к нему великий князь.

- Слышу ржанье коней, лязг оружия, - откликнулся Род.

Изяслав отёр тыльной стороной руки влажный лоб.

- Значит, опять изгнание! - Он искоса оглядел своего рослого гостя. - У тебя, ясновидящий ведалец, вестимо, с изгнанником не попутье?

- Не обессудь, - поклонился Род. - У меня понадобье тоже бежать, да в иную сторону.

Изяслав отвернулся к открытому окну, истиха произнёс:

- От изгнанника боярину жизни нету.

Род приблизился к нему и сказал:

- Вижу, выяснил ты обо мне потонку, да не все. Верь, я жизни не ищу. Ни от кого ничего больше не ищу. Верь мне, княже! Загляни в мои глаза! - Когда Изяслав выполнил его просьбу, ведалец прибавил: - Тебе ли впадать в кручину? Изгнание твоё краткое.

Зима не минет, возвратишься в Киев на щите. И не отдашь его более своему супротивнику. Уйдёшь из земной юдоли великим князем.

- Твоими бы устами! - повеселел Изяслав. - Приведёт судьба свидеться, признавай во мне друга, - сжал он обе руки безвотчинного боярина. - О, как вскипела кровь в моих руках!

Род торопливо высвободился, коснулся дланью пола и вышел.

Город ещё не был полностью отечён Гюргиевой ратью. Род благополучно покинул его с вереницей беженцев через Лядские ворота. Сокрушаясь, что не удалось проститься с Чекманом и Кондувдеем, бежавшими в Поросье заблаговременно, он сделал длинную клюку с запада на восток и устремился к Остерскому Городцу на огненной своей Катаноше.

 

11

Становище в Радосыни небольшое, Киев близко, туда припозднившиеся путники спешат на опочив. Зато корчма при становище просторная - перед жаркой гоньбой до Киева конь требует овса, а всадникова утроба горячей пищи да горячительного питья. Подавщики обносили застольников винами и яствами, незамысловатыми и недорогими, хотя едоки и питухи при этой очень относительной дешевизне с тяжкими охами опорожняли свои мошны.

Род уютно устроился в уголке, уплетая стужёную чёрную уху из запечённых окуней, и слушал разговор двух местных завсегдатаев Матюшки да Мартюшки, как они называли друг друга. Оба были поровень бородаты, поровень плешивы, поровень мудрооки. Род различал их по голосам: у одного - бархатный, у другого - шершавый.

- Узы людские от упадка нравов и корчи душ расслабляются, - заявил Матюшка.

- Ох, грехи наши! - сокрушался Мартюшка. - Бабы начали пристраивать себе кошули, а не срачицы, и межножие показывать, и краткополие носить, и аки гвор в ноговицах сотворили, образ килы имеющий, и не стыдятся скоморошьего вида.

- А все сие от латын пришло, - уточнил Матюшка.

Тут баба ворвалась в хоромину и такой визг-писк подняла, ни слова не разобрать.

- Опять Матрёха Агафонкова нрав оказывает, - осудил Матюшка.

- Опять позорит своего Семейку, - поддержал Мартюшка. - Прокуликал, дескать, её приданое. Ишь что надумала!

- Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает, - отозвался Матюшка.

- Собака умнее бабы - на хозяина не залает, - рассудил Мартюшка.

Матриархальное немирье мужа с женой было прервано более немирным явлением.

В корчму вошли сразу несколько человек знатного вида, да вовсе не ратной выправки. Один из них, лицо коего показал ось Роду знакомым, преждевременный, судя по ясным глазам, старик, сморщенный, как гриб, подал знак. Вошедшие обнажили мечи. Тонким, слабым голосом, очень знакомым Роду, ранний старик изо всей мочи закричал:

- Калиты на стол!

Пиршебники, сделав великие глаза, стали выкладывать перед собой тощие и упитанные мошны.

- Не награбилась у чужих княжья сволочь, - процедил, звеня гривнами, Матюшка.

- За своих взялась, - с плачущим шёпотом извлёк калиту Мартюшка.

Семейка оглянулся на жену с не меньшим испугом, чем глядел на вошедших.

- Откупись от греха, - подтолкнула его Матрёха.

Неказистый старшой повелел окружавшим его подважникам:

- Шарапь, дружьё!

Тут поднялся неожиданный для всех Род, оглушив корчму властным спокойным голосом:

- Убрать калиты!

Мошны вмиг прибрали со столов их хозяева.

Ближние из подважников, опрокидывая преграды, бросились на непрошеного заступника. Из первой же перехваченной руки со звяком выпал меч. От удара ногой под грудь рухнул самый рослый из нападавших. А Матюшка с Мартюшкой растворились в месиве человеческих тел как призраки. Семейка, высадивший окно, выволакивал не пролезавшую в него Матрёху. Страшный удар меча пришёлся мимо Родова плеча на голову другому нападавшему, и в корчме вытный дух затмился запахом крови.

- У, проклятый бардадым! Меч его не сечёт, - хрипела глотка перед глазами Рода.

Сквозь хрипы и вскрики схватки его ухо поразил голос:

- Гляди, руками-ногами орудует, как Бессон Плешок…

Род оторопел.

Слабый тонкий выкрик старшого утихомирил дерущихся:

- Найдё-ён!

Сколько времени прошло, а Род все никак не мог унять расходившуюся грудь в щупленьких объятьях Фёдора Озяблого. Как же сразу не узнал он старого бродника? Сердцем помнил, а глазами позабыл.

Вот сам, позванный немедля, атаман Фёдор Дурной, расталкивая всех, устремился к другу:

- Родинька! Каким солёным ветром? Сколько лет, голубок, сколько зим!

Вскоре они вдвоём сидели за трапезой не в корчме, а в просторной атамановой ложне, в избе, занятой на ночь бродниками, выгнавшими хозяев.

- Помнишь, ты несчастье предсказывал, ежели приведу братьев на службу к Ольговичу? - трудился Дурной над стерляжьими спинками и белужьей вязигой, - Ошибся, как я сразу заметил. Хвала Сварогу, мы у князя в чести. Ни в чем преград для нас нету, сам убедился нынче.

- От крадвы никакая честь вас не исцеляет, - нахмурился Род.

Атаман, сломав зубочистку, сплюнул.

- Опоенные ядом не исцеляются.

Роду намного дольше его пришлось потонку поведать о собственных злоключениях. Фёдор Дурной, как родной, любопытствовал о его судьбе, досачивался дотла.

- Стало быть, страсти по Улите не прошли? - огорчился он. - Да возьми же ты в богатырские руки своё слабое сердце, Родушка! Сотвори над собой насилие!

Участие старшего друга отогревало почти Букаловым теплом.

- Сокровенную тайну тебе открою, - решился Род. - Травничество моё ведомо? Так вот, будучи в затворе, сотворил я из лесных трав зелье: заснёшь на время и смотришься мертвяком. На себе испытал. Трёхдневную меру принял, проспал три дня. Зарытовский бортник пришёл и охнул. Привёл деревенских с домовиной, а я живой. Один порок в зелье - лежу замертво, а все слышу. Подобрать бы недостающую травку! Залягу, где ни человек, ни зверь не найдут, и умру лет на сто. Порошок храню в платье. Был бы досуг да наш северный Пёс…

- Прекрати, опомнись! - взмахнул руками Дурной. - Слушай-ка меня. Заутро продолжим путь. В Киеве бродников не очень-то привечали: холостим, дескать, калиты без уёму. Святослав Ольгович возвращает нас в Новгород-Северский для вящей тамошней обережи. Стало быть - через Остерский Городец. А там, слышно, одиночествует твоя Улита. Пока муж празднует в Киеве, ты навестишь княгинюшку.

Род переменился в лице:

- Скачу с вами! Улитин братец Яким найдёт случай свидеться. Его бы прежде найти!

- Об этом пусть моя голова болит, - заявил Дурной. - Эй! - швырнул он сапогом в дверь. - Ещё братину на стол!..

Чуть развиднелось, бродники, остудив похмельные головы житным квасом, вспорхнули в седла и оставили Радосынь за густым пылевым хвостом. Избура-серый конь атамана отставал от Катаноши, так что до Остерского Городца и словом не перемолвились. За первой же переспой в первой корчме Фёдор уточнил:

- Стало быть, княгининого брателку к тебе привесть?

- Не в Киеве ли он? - обеспокоился Род.

- Не в Киеве, - успокоил Дурной. - Иначе ездил бы около своего князя. А я его в окружении Андрея не видел.

Уговорились, что бродничий атаман проникнет в крепость в виде новгород-северского посольника.

В послеполуденный час в убогую ложню остерского становища вошёл красик в бархатном золотом кафтане.

- У, ведьмедь, отпусти! - взвыл он в объятьях Рода.

Вдоволь полюбовались друг другом.

- Впору ты объявился, - сказал Кучкович, - Сам собирался искать тебя. Сестре после прежней встречи вынь да положь её «жисточку».

- Как… как свидеться? - не дослушал нетерпеливей.

- Есть способ, - подмигнул Яким. - Представь: княгине неможется. Я будто бы третьёводни посылал в Киев. Там знаменитый на всю Русь грек-лечец именем Агапит. Он к нам и прибудет. Кому здесь ведом его лик? Никому!

Названые браться потонку обсудили задуманное.

Повечер к становищу подкатила кареть. Приняла седока в чёрном емурлаке с кожаным ларцом, якобы лекарским… Несколько затыненных грязных улиц, булыжная площадь с деревянным собором, мост через гроблю - и вот она, крепость с мощными городницами, в коей заточена княгиня. Заточена, ибо тут не Киев с его весельями. На вопрос, отчего они с сестрой не празднуют Гюргиеву победу в столице, Яким ответил: меж Андреем с Улитой в очередной раз пробежала чёрная кошка, да и сам с государем в небывалой размолвке. Мечта Кучковича первенствовать в кругу бояр во Владимире, а не теряться средь киевских вельмож. Он нудит Андрея вернуться самовластцем на Север, не подколенничать у отца на Юге. Однако споры эти пока не ведут к добру.

Лечца Агапита ввели во дворец, не столь затейливый, как у Ольговича. Остерский Городец - крепость, не стольный град удельного княжества.

В княгининой ложне царил полумрак. В мелкие окна глядели сумерки. Светильников было два - у ложа и у двери.

Едва дверь закрылась, Улита откинула покрывало, вспорхнула с одра и в длинной поняве повисла на шее вошедшего:

- Родинька-а!

Сброшенный чёрный емурлак лежал на полу у их ног.

- У ля, радость, ужли ты нездорова?

Неся любимую к одру, он жадно впитывал её шёпот:

- Теперь здорова!

В прошлую суматошную дорожную встречу он не приметил её особой дебелости. Входит в тело Ули тушка! Не боярышня, а княгиня!

- Отпусти меня, свет мой! Я тяжела…

Род разомкнул объятья, отпрянул от неё:

- Тяжела?

Она не спрятала взгляда, как в лесной келье, когда рассказывала о своих и Андреевых детях, изумрудные очи светились нескрываемым торжеством.

- Тяжела твоим дитём, Родинька.

- Моим? - задохнулся от счастья Род.

Приняв переспрос за неверие, Улита прижала подол понявы к лицу, почти пополам согнулась, Род увидел, как задрожали её лопатки под тонкой тканью.

- Опять ты рюмишь?

- Как же не рюмить? Ведь я, как приехала из Владимира, не делила одра с Андреем ни разу. То он под Луцком, то в Пересопнице, то в Переславле, то в Киеве…

Род стал пред ней на колени, приник головой.

- С чего выдумала, будто не верю? И счастье ты моё, и несчастье! Мучился разлукой с тобой. А теперь - с дитятком… мучиться разлучённому вдвое!

- Выкради меня, свет мой, нет более сил, - боролась с рыданиями Улита.

- А дети?

- Все равно выкради.

- А Яким?

- Ни полслова Якиму!

Их руки сплелись, как перед прыжком в пропасть.

- Не ошибись, Улитушка. Путь этот без возврата.

Она положила руку его ниже своей груди:

- Слышишь?.. Одно сердце ошибётся, два - нет!

Род долго не отнимал руки. Полный неизведанных чувств, поднялся, прислонился к изразчатой печи.

- Откуда эти изразцы? - отвлёкся он от отцовских дум.

- Не ведаю, - отвернулась Улита. - Перед моим прибытием привезли Андрею. Вздумал меня потешить.

- На них знаки созвездий небесных, зодии, - присмотрелся он, вспоминая изразцы, изготовленные царьградским мастером, купленные Кондувдеем у гречников…

- Глумы это все, - изрекла Улита, как тогда в челне на Мосткве-реке, когда он поведывал ей о зодиях.

Род сообщил, что Ярун Ничей по изволу Андрееву подманом заточил его, мучил голодом, зато сам погиб страшной смертью, сохранив тайну изразцов.

Улита слушала в мрачном молчании и после сказала жёстко:

- Нынче я верю, что Андрей ищет твоей погибели. Знаю, как он ненавидит тебя. Брюхатость мою заметил и ещё пуще возненавидел. Через Вевейку ли досочился или иным путём? С Якимом не говорил пока. Самой же мне что ему сказать? Убьёт! И меня, и дитя в утробе. Увези, выкради поскорей, не то за могилой жди. Мне все тут поперёк горла, поперёк глаз. К чему эти изразцы? К чему серебро светильников?

- Слышал я, Ростислав Гюргич в Переяславле внезапно покинул нашу юдоль? - молвил Род.

- Так, - сузила глаза Улита. - Все, как ты предрёк.

- Стало быть, муж твой с этих пор старший сын Гюргия, наследник? - продолжил Род.

- В великие княгини прочишь меня?

Улита яростной панфирью прыгнула с одра.

- Тише! - Род поймал её в объятья. - Все будет сотворено к нашему благу. Только…

- Что? Что только? - теребила Улита.

- Как без Якима? Через кого нитечку к тебе иметь?

Будущая беглянка задумалась.

- Яким - брат и друг. Дорожит, однако, своим вельможеством. По моей вине ему может грозить опала. Доколе же мне жертвовать собой? Одной мне! Доколе? - Она порхала от светильника к светильнику, как бабочка, и внезапно вновь приблизилась к возлюбленному, приподнялась на цыпочках, шепнула в ухо: - Досочился слух, что у Андрея в Киеве… с княжной-галичанкой… разумеешь?

- Вздоры распускают? - ошеломлённо спросил Род.

Улита глубже загоняла ноготки в его плечо.

- Яким дознался: не вздоры! Вот почему он нудит князя возвращаться во Владимир. Спасёт ли это от галичанки? Дружьям

- расстояние не помеха. А меня - под понку? В монастырь?

Род взял княгиню на руки, отнёс на ложе.

- Успокойся. Стены бродницкой крепости Азгута нас укроют.

- Пусть Лиляна будет нашей нитечкой, - развеивал его сомненья жаркий шёпот. - Она во всем верна!

Дверь, скрипя, приотворилась, пропустив Якима.

- О, врачу! Твоё леченье затянулось, - спустил он заговорщиков с неба на землю.

Княгиня и её лечец собрались с силами, чтоб оторваться друг от друга. Не набралось бы сил, узнай они, какую пропасть времени продлится расставание.

Когда укрытый емурлаком самозваный Агапит шёл из дворца, позади раздался резкий голос. Мнимый лечец не обернулся. Его внутреннему взору предстала огненнокудрая лазутка. Опять подстерегла!

- Врачу! Исцели меня от любви к тебе! - Род не ответил. Вевея крикнула вдогон: - Врачу, исцелися сам!

Он поспешил уйти с тяжёлым чувством надвигавшейся беды.

 

1

Дело, будто бы легко выполнимое сгоряча, со временем обрастало трудностями, утяжелялось. Когда прибыли под Новгород-Северский, атаман Дурной продумывал нападение на княгинин поезд. Ведь не оставят Улиту изнывать в Остерском Городце. Гюргий крепко сел в Киеве. Андрея отрядил в Пересопницу, чтоб послеживал за волынскими изгнанниками. Вестимо, жене надо ехать к мужу, пока тот и впрямь не завёл другиню - галичанку ли, половчанку. Лазутники донесли, что Яким Кучкович отправился к своему государю, а про Улиту и слуху нет. Тогда явилась мысль подсказать ей отбыть на леченье к границе Дикого Поля, где у половцев целебное место, прозванное Аршан. А уж по дороге-то, на безлюдье, бродницкая ватага не оплошает. И, сидя в Мелтекове в пахнущих смолою хоромах, отстроенных на пепелище бывшего загородного дворца несчастного Игоря Ольговича, Дурной помогал дорогому гостю мечтать о том, как ему сладко и безопасно будет с его любавой в благожелательной Затинной слободе на берегу реки Шалой под охраной надёжного Азгут-городка.

Дни шли за днями, и чем более тепло заменялось холодом, тем яснее охладевал атаман к задуманному. Засыл пролагатаев к остерской затворнице по тем или иным причинам откладывался. Занемог брюхом Фёдор Дурной, Род его излечил. Запил горькую их споспешник Фёдор Озяблый, Род и тут нашёл средство помочь беде. Но вот по изволу своего государя Святослава Ольговича атаман принял решение сменить веру. Поганый язычник втайне, он наконец-то решил стать явным христианином. Вот в этом тем более Род принял деятельное участие, наставлял и сердцем, и разумом, чтобы искренним, а не показным был подвиг Фёдоровой души. Проникновенные беседы их длились далеко за полночь. Оглашённый, повинуясь Родиславу Гюрятичу, в крещении Петру, приносил из Божьего храма книги, которые тот подолгу читал неграмотному. Фёдор благоговел перед учёностью друга, уговаривал стать своим крестным, уверял, что их встреча со Святославом Ольговичем, неизбежная при намечаемых торжествах, не принесёт Роду худа. Однако же не было у бывшего Ольговичева соратника никакого желания обнаруживать своё присутствие в Северском княжестве. Поэтому Род не пошёл на крестины, затворился в своей одрине и, думая горькую думу, сокрушался, что дотянул в бездействии до середины зимы - всё дела да случаи, отложки да отсрочки. А для Улиты близится время родов. Как её на сносях везти в дальние дали по горам, по долам? Вот и Фёдор Дурной откровенно испытал облегчение, убедив друга вновь повременить, и теперь надолго - пока узрит свет выношенное дитя и окрепнет для дальнего путешествия. А уж этого жди до полного тепла. Кстати, как уверял бродничий вожак, зима след кажет, а лето его таит. Род умом воспринимал эти доводы, сердцем - нет. Как пытливо ни вглядывался в глаза атамана, не видел в них Улитина избавителя. Не лихое нападение на княгинин поезд рисовалось его внутреннему предвидению, а лихая бойня, безнадёжная и кровавая, где поляжет атаманова голова с размозжённым шлемом. «Берегись булавы! - не уставал он остерегать Дурного. - Не встревай в жаркие схватки». Фёдор только отмахивался: «Булава - не булавка, да и от укола ржавой булавкой помереть можно». Все меньше понимали они друг друга. О смелом замысле похитить Улиту Фёдор уже давненько не вспоминал. Все более одиноко чувствовал себя Род наедине с тяжёлыми мыслями.

Вот топот содрогнул подклет, забуянили голоса, заскрипели ступени. Род позже ожидал хозяина дома. По крещении намечался пир в княжеском дворце. Значит, отпировались быстро. Гость в однодышку добежал до сеней, радуясь возвращению хозяина, спеша поздравить его. Внезапная оторопь остановила в дверях. Первым, кого увидел, был сам кутырь, Новгород-Северский князь Святослав Ольгович.

- Ррро-динь-ка! - заключил он Рода в объятья. - Стало быть, правду мне донесли, что ты скрываешься у Федьки-разбойника? А ты, Федорка, отрицал, а? Сдал бы я тебя сейчас в руки Пука, кабы не стал твоим крестным. Что скажешь?

Князь был изрядно пьян. Не трезвее выглядел и сам атаман, но лицо его становилось из красного бледным.

- Это мой погрех, государь, - признался обнаруженный затворник. - Я запрещал называть себя.

- Сызнова величаешь меня государем! - поднял палец кутырь. - А ведь не вернулся ко мне, даже Гюргию своему изменил. Так-то ты платишь за отеческий пригрев?

- Не знавал тебя в таком виде, князь, - переменил Род смирение на строгость. - А поведению моему есть причины. Здесь не время, не место их обсуждать.

- Ладно, - взял его за плечо кутырь и обратился к хозяину дома: - Где твой накрытый стол? Верно заметил мой бывший друг-ведалец: место и время не счёты сводить, а продолжить пир. Покажи, как ты тут разжился.

Стол в пиршественной палате и впрямь готов был принять хоть весь двор Ольговича вместе с малой дружиной. Виночерпии с блюдниками принялись за работу. Князь больше не обращал внимания на бывшего своего «друга-ведальца». Глеб Святославич миновал Рода со вскинутым подбородком, Внезд метнул косым взглядом, лишь боярин Пук сунул ватную длань с ласковым смешком:

- Нашего полку прибыло?

Атаман в челе стола, сидючи рядом с князем, опускал взор, встречаясь глазами с Родом: дескать, навязался кутырь на мою хлеб-соль, что поделаешь?

Странным показалось, что боярин Пук не по чину уселся рядом, даже обнял бывшего своего соратника. Бархатная петля объятий!

- Какое имя дали новокрещёному? - спросил Род, чтобы завязать разговор.

Важно потрясая сивой радугой усов, Пук ответил:

- Был Фёдор, остался Фёдором.

- Праздник - не война, - продолжил Род натянутую беседу. - Ишь как все веселы!

- Праздники-ватажники, будни-одиночки, - туманно возразил Пук.

Род пытливо всматривался в него:

- Что-то не понимаю тебя, боярин.

- Понимать - значит знать, - наставительно сказал Пук, - Стало быть, ты не ведаешь, что беглецу Изяславу угорский король Гейза прислал десять тысяч воев. А к ним супротивник Гюргия прибавил дружину старого дурака Вячеслава да черных клобуков, миновал Пересопницу и пошёл на Киев. Перед нами теперь задача: оборонять Гюргия или встречать Изяслава? Мой государь твоему не изменник, а вот как черниговские Давыдовичи решат, бабушка надвое сказала.

- Мой государь, твой государь… - в раздумье пробормотал Род, думая о своём.

Пук понял его по-своему:

- Стало быть, к нам вернёшься? Святослав Ольгович тебя приветит.

Род ничего не отвечал. Он позабыл про Пука, следил, как вбежавший бродник, челядинец Дурного, что-то истиха произнёс на ухо своему хозяину. Атаман коротко переговорил с Ольговичем. Сжавшееся сердце ведальца ощутило вдруг, что все последующее именно его коснётся. И, как всегда, сердце не ошиблось. Фёдор Дурной во всеуслышание объявил:

- Владимир Давидович, князь Черниговский, оказывает нам честь своим посещением!

- Хвала князю! Исполать! - воспрянули пьяные голоса.

Под эти радостные клики вошёл в палату пучеглазый человек, желчный, как волчий перец. Невольно вспомнился отзыв о нём покойного Нечая Вашковца: «Ласкает речами - затыкай уши, обнимает - уноси ноги». Князя сопровождал страшный жердяй, его неизменный тысяцкий Азарий Чудин, прозванный тем же Вашковцом «истым онагром».

- Удачно же я отыскал тебя, брат! - ласково обратился Владимир Давыдович к Святославу Ольговичу. - В городе не пирует, так за городом веселится. Я мигом сообразил! Хотя времечко не весёлое…

- Честь и место, брат! Честь и место! - повелительным взором освободил подле себя пространство северский властелин. - Может, и напоследок празднуем. Впереди - рать. Ты-то на чью сторону клонишь взор? - устраивал он у обширных своих телес сухонького Владимира.

- На твою, брате, на твою, - успокаивал тот.

- А я тебе, государь, и сейчас скажу, - встрял Азарий Чудин, ещё не севший за стол. - Не дело приставать нынче к Гюргию. Не единожды он союзников своих подставлял и теперь подставит.

Тут Святослав Ольгович вспылил:

- Ты подкуплен Изяславом, Азарий! Или не хочешь оставлять молодой жены?

Жердяй метнул в князя испепеляющий взор, а уста его вымолвили незлобивые слова:

- Молодые жены, княже, любят мужей вблизи, а не издали.

При этом тонкие, как тетива лука, губы его стали ещё тоньше. И за стол Азарий не сел, независимо прохаживался вокруг, отыскивая знакомцев.

Род сделал движение подняться из-за стола, тихомолком выйти.

Рыхлая рука Пука улеглась на его колено.

- Не бросай старого приятеля!

Род выдавил улыбку.

- Небось, боярин. В задец - не в поход, разлука недолгая.

Однако выйти он не успел.

- Ха! - воскликнул Азарий, обняв памятного своего врага. - Ещё один знакомец, да какой! - Он настойчиво повлёк обнятого к тому месту, где сидели князья. - Погляди, государь, кого я к тебе привёл! - обратился Чудин к Владимиру.

Поражённый нежданной встречей Давыдович даже вскочил из-за стола.

- Это… вот это да! - пролепетал он. - Божья воля, не иначе.

- Вражья воля, - поправил оторопевший кутырь. Он не забыл рассказ Рода о встрече его в черниговском застенке с Владимиром, потому от их нынешней встречи не ждал ничего хорошего.

Атаман Дурной тоже был в замешательстве. Ведь Род ему в приокском лесу со всей тонкостью поведал о своих злоключениях. Остальные пиршебники, не зная сути происходящего, с любопытством ждали дальнейшего.

- Твоя рученька моё горлышко помнит? - почти вплотную приблизил к Роду лицо Владимир.

Что было отвечать?

- Отложи нелюбье, - попросил двоюродного брата кутырь. - Кто старое помянет… Не порти пира.

- Что ты, любезный брат! Я пира не испорчу, - так же тихо ответил ему Давыдович. - Лишь прошу выдать мне головой одного из твоих людишек. Для взаимного удовольствия.

- Он не мой человек, - насупился Святослав Ольгович. - Этот боярич человек Гюргия.

- А сейчас-то твой! - проникновенно настаивал черниговский самовластец.

Род мог ринуться из палаты. И никакие хищные лапы истого онагра Азария не удержали бы его. Но он как заворожённый ждал решения Святослава, хотя уж ничего доброго не видел в его глазах.

Кутырь строптиво молчал.

- А я что тебе скажу, брат! - заговорщически склонился к нему Владимир Давыдович. - Я тебе скажу вот что: выдашь боярича - стану защищать Гюргия, а не выдашь - вместе с родным братцем Изяславом помогу его тёзке возвратить престол киевский. Братец мой так упрашивает, а я так колеблюсь!

Кутырь продолжал молчать.

- Думай же, брате, думай, - обволакивал тугодума шёпот ласкового злеца. - Отпусти, Чудин, нашего обидчика, - обратился Владимир к своему тысяцкому, - Срочно шли скорохода в Чернигов, скажи братцу: еду с ним вместе в пособ Изяславу Киевскому.

Кутырь тяжело поднялся.

- В страшный грех вводишь ты меня, брат. Бог тебе судья. Ин, быть по-твоему!

По знаку Ольговича Пук крикнул:

- Стража!

Вбежавшие кмети окружили Рода плотным кольцом.

- Поят ты князем Владимиром Давыдовичем Черниговским за все твоё воровство! - объявил Чудин.

Род и теперь мог бы сопротивляться, хотя вырваться из такого сонма врагов представлялось вели ким чудом. Даже не надеясь на чудо, могучий ученик Бессона Плешка предпочёл бы смерть страшным мукам, которые ждали его в Чернигове. Однако он не сделал никакого движения, лишь удивлённо взглянул на Северского князя и произнёс:

- Не верю ушам, Святослав Ольгович!

Кутырь, набычившись, отвернулся.

- Невозможное творится в твоём дому, атаман, - обратился Род к Фёдору Дурному.

- Не позорь моего дома, государь, - срывающимся голосом сказал Ольговичу Фёдор.

- Твой дом - мой дом, - в сердцах заметил Северский князь. - А мой уже опозорен, - прибавил он. - Опозорен ради великой цели!

- Не кручинься, брате, пируй! - повеселел Владимир Давыдович. - А нам пора и честь знать. Встретимся под стенами Киева!

Рода с железом на руках повели из палаты.

- Таков твой хлеб, Фёдор? - в последний раз обернулся он.

- Где хлеб, там и уголь, - отозвался за атамана Пук.

Дурной ушёл в тень, как в тот раз, когда по приговору Невзора уводили ведальца-смертника в поруб Азгут-городка. Род почувствовал себя в шкуре Якуши Медведчикова, обречённого стать ежом на ядрёной матице. Сила, где твоя власть? Дружба, где твоя верность?

В возке без окон в обществе вонючих охранышей на осклизлом от талой грязи полу было жёстко, тряско и душно.

Долго ли, коротко ли его везли? И вот пленник выведен в тот самый двор, откуда спасла его большая ветла, где в приземистой, пропахшей кровью избе пытали Коснятку. Его повлекли не в эту избу, а в другую, поменьше. Значит, бросят в поруб… Не бросили, оставили в тесной бревенчатой келейке с мелким волоковым оконцем под потолком. Здесь вскорости объявились перед ним Владимир Давыдович и Азарий Чудин.

- Редкостная удача - отомстить по всей воле! - сладко вымолвил князь.

- Мечтал я о такой мести, видя твою милость у этого оборотня в руках, - гудел тысяцкий.

- Молчишь? - обратился князь к заточеннику. - А ведь как говорил тогда! На пятое лето мне смерть предсказывал. Вот оно, уже близко пятое с тех пор лето. Нынче не я у тебя, а ты у меня в руках. Может, что иное предскажешь?

- А мне предрёк вечность адских мук, - припомнил Чудин. - Предскажи-ка мне райское блаженство, я тебя ножичком попрошу.

- Спрячь нож, Азарий, - приказал князь. - Не порть вязня. Я ему небывалую казнь измыслю.

- Перво-наперво ослепим, - размечтался тысяцкий. - Затем урежем язык, а после…

- Ох, это все набило оскомину, - отмахнулся худший из двух Давыдовичей. - Не спеши. Времени у нас вдосталь.

Князь вышел первый. Тысяцкий подошёл к лёжа чему узнику и в однодёржку вырвал из его головы добрый пук волос.

- Смастерю зоску сыну, - осклабился истый онагр, запирая за собой дверь.

Род прикрыл глаза. Мысли и чувства покинули его.

 

2

Во сне узник увидел воду. Вернее сказать, не увидел, а ощутил вокруг себя очень много воды. Она побурливала, всплёскивала под его руками и ногами. По сладко-речному воздуху, а точнее, озёрному, даже пресно-морскому он мог представить, что великое озеро или пресное море разлеглось на огромном пространстве. А ему плыть да плыть - то на спине, то на боку, то рывками по-щучьи, со скоростью калёной стрелы, пущенной на короткий дострел. Страха от кромешной тьмы не было, но тяжесть… ох, какая тяжесть наваливалась, придавливала сильнее час от часу, грозила в конце-то концов упрятать его на дно. Вот тьма сгустилась, чутье подсказало: то ли стена, то ли скала, словом, неодолимая преграда впереди. Род непроизвольно нырнул поглубже, а когда выпростал из пучины голову за глотком воздуха, поразился ясному небу, яркому солнцу, многолюдному берегу, потому что город возвышался над ним. И знакомый город. Вон вздымается белая башня на земляном валу! Так и рвалось из груди торжественное приветствие: «Здравствуй на много лет, Господин мой Великий Новгород!» Странно только, что Волхов был необычно свободен от вёсельных и парусных судов. Голоса, пение слышались, но ругани, споров к ним не подмешивалось. «Выдибай, выдибай живее на берег!» - подбадривал себя Род. Вот он идёт по набережной, и никому нет дела до него, никто не обращает внимания на его промокшее платье. А оно, оказывается, вовсе не мокрое. Солнце ли, ветер ли высушили так быстро? Вот и торговая сторона - Чудинцева улица, Прусская, наконец, Людогощая. Конечно, он устремился в дом Богомила Соловья. Где же тут бесконечность съестных возов, дух мясных, рыбных, овощных рядов? Вот он открывает косящатое слюдяное оконце своей светёлки и не чует говяжьих, стерляжьих, луковых запахов. Он усаживается на сундук, на котором любил рассматривать узорный золотой змеец по чёрному глянцу. А на лавках те же ковры, вытканные феями и лебедями. Он протягивает руку к муравлёному кувшину на поставце и вдруг слышит:

- Не прикасайся!

Позади - маленький кряжистый человечек, весь лысый, лишь от висков седая каёмка. В левой руке - клинышек бороды, правая с повелительно вскинутым указательным пальцем. Все стало ясно оторопевшему гостю: это не наяву, это во сне он вспомнил безмятежную свою жизнь в Богомиловом доме.

- Не прикасайся здесь ни к чему, - повторил Соловей, - Руки твои не воспримут того, что воспринимают очи.

- А почему? - по-детски вопросил Род.

- А потому, - отечески улыбнулся Богомил, - что мой мир пока ещё не твой мир.

- Значит, верно Букал сказал, а Зыбата Нерядец подтвердил, что ты мёртв? - отшатнулся Род. - В это я никак не хотел поверить, пока сам сюда не приду.

- Теперь ты пришёл, - улыбнулся Богомил и, в свою очередь отступив, остерегающе выставил длани: - Только не приближайся, не притрагивайся ко мне.

- У тебя след на шее от вервия, - ужаснулся Род. - Стало быть, истину видел Букал: они тебя утопили?

- Вор-посадник Судила взъелся за мою прямоту, - опустил голову Богомил, - Достал меня по приезде из Суздальской земли. Натравил толпу. Народ - умница, толпа - дура! Сам христианский епископ Нифонт умолял граждан не бросать меня в Волхов. Руки мне приковали к шее. В таком виде и Перуну не выплыть.

Роду ещё хотелось о многом порасспросить волхва. Тот кивком указал ему на лавку, покрытую тканым ковром, велел отдохнуть после столь трудного пути.

Ученик, никогда не выходивший из воли учителя, лёг… Не почувствовал ни ковра, ни лавки, будто бы провалился в мягкое облако, замертво утонул в нем. И вот что странно: приснился дурной, неприятный сон. Он оказался в бревенчатой полутёмной каморе с волоковым оконцем под потолком. Здесь отвратительно пахло. Клацал запорами стражник, приносил миску тюри, требовал ночную посуду. Род несказанно обрадовался, когда оконце стало темнеть. Вместе с затворным днём кончился страшный сон. Он проснулся в воде, опять плыл и плыл… А вынырнул на Мосткве-реке, невдали от Букалова новца на знакомом месте.

Оставалось, как в детстве, дойти до дому. Нитечку через болото он знал назубок. Вот и Букалова келья. И костёр разожжён на привычной плешине. А нет Букала. У костра один Богомил.

- Пришёл? - обернулся он и стал сыпать в огонь каменный порошок, постепенно окутываясь сиреневым дымом. - Смотри! - велел волхв. - Что вижу, открою тебе потонку…

Род увидел древних людей на берегу великого озера.

- У прапраотца Иафера был правнук Скиф, - уже не обычным своим тенорком, а чужим глуховатым голосом произносил Соловей. - От Скифа произошли пять братьев-князей. Их имена Словен, Рус - самые храбрые и мудрейшие, - а также Болгар, Коман и Истер. Все они жили на берегах Чермного моря. В три тысячи девяносто девятом году от сотворения мира два брата, Словен и Рус, оставили древнее обиталище. Вместе со своими народами они ходили по странам вселенной, обозревали безмолвные пустыни, как орлы быстрокрылые. Четырнадцать лет искали земли по сердцу и, наконец, пришли к озеру Мойску. Здесь волхвование им открыло, что сие место должно стать их отечеством. Смотри, смотри! - Соловей как бы вырастал у костра, простирая руки к огню, дыша обволокшим его дымом, багрянея лицом.

Род увидел древний сосновый город на берегу реки: смолистые ребра стен, дощатые крылья крыш…

- Старший сын Скифа Словен поселился на реке Мутной, - продолжал Богомил. - Основал город Словенск и назвал реку Волховом, а приток её Волховцем по имени двух своих сыновей. Волхов был лютейшим из чародеев, принимал рыбий образ, скрывался в реке, топил и пожирал людей, не хотевших признавать его богом. Видишь?

- Вижу, - содрогнулся Род. - Вижу!

- Он жил в особенном городке у берега реки, - продолжал Соловей. Слова тяжкими жерновами выкатывались из гортани провидца. - Место это именовалось Перынью, и люди воздавали здесь Волхову божеские почести. По смерти его уверяли, что Волхов «сел в боги», но ты-то видишь, ты видишь…

- Я вижу, - слабым голосом отозвался Род, - Бесы утопили его в реке.

- А злочестивые люди, - продолжал Богомил, - справили по нем тризну, насыпали могилу для поклонения, которая со временем провалилась в ад.

- Я вижу иного мужа, ясноокого, светлоликого. - Род указал в костёр.

- Это брат чародея Волховец, - объяснил Богомил. - Именем сына его Жилотуга назван особый приток реки, в коем несчастный княжич впоследствии утонул. Этот приток - твой род. Жилотуг дал ему начало.

- Стало быть, я праправнук витязя Скифа? - спросил Род.

- Ты Жилотуг, потомок Скифа, - подтвердил Богомил. Он взмахнул рукавом, и сиреневый дым мгновенно был поглощён костром. - Теперь тебе ведомы твои корни, - отвернулся от костра волхв.

- А что стало с другим братом Словена - Русом? - полюбопытствовал Род, не в силах сразу оборвать волхвование.

- Он основал город Русу. Потомки его обогатились и прославились своим мечом, завладев всеми странами северными до Ледовитого моря и желтовидных вод. Станут они жить и за высокими каменными горами у беловидных и млечных рек, где ловят зверя дымку. Их ждут большие войны, и мир ужаснётся их храбрости. Но, - Богомил глянул вверх, - ночь растворяется. Время наше исчерпано. Погости ещё в своём мире.

Род медленно опустился на траву и не почуял земли, потому что сон тут же сковал его.

Во сне он видел ту же отвратительную камору с волоковым оконцем под потолком, того же грубого стражника, что являлся ему в урочный час. Однако пища, приносимая молчаливым тюремщиком, стала обильной и сытной.

К вящему своему огорчению, проснулся он сызнова в мрачной каморе. У жёсткого, ничем не застланного его одра возвышался Богомил Соловей.

- Вот и третья наша встреча. Земля - третья от солнца. Прими, сыне, мой отцовский дар - землю, - произносил волхв непонятные слова.

Род сел на тюремной лавке, хотел слёзно попросить взять его отсюда насовсем. А старик тем временем развернул в руках льняной лепест с бурой горсткой земли, склонился и зашептал над ним:

- Мать-земля, подай клад! Из тебя испечённому, в тебя уходящему. Родительская - благословенная, белая - свободная, холодная - с семи могил, спаси доброго от беды. Рыбе - вода, птице - воздух, человеку - земля. Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи, сблизь бездну и твердь водяным столпом. Смерти смерть от того столпа. Мать-землица, дай силу! - Завернув горсть земли в лепест, волхв подал узелок Роду: - Сбереги. Запомни. В страшный час повтори.

- Заговор? - удивился Род.

- Заговор, - подтвердил Богомил. - Видишь, как мы в однодумку молвили одно слово? Затем и встречался я с тобой трижды, что слову этому пришло время. Позорную казнь готовят тебе, а вот ей-то как раз не время. Погости ещё в своём мире.

- Я уже в твоём мире прижился, дорогой Богомил, - взмолился ученик Соловья. - Забери меня с собой. Здешний мир - дурной сон!

- Сон для тебя пока что не здесь, а там, - возразил учитель.

Род свободной рукой непроизвольно попытался ухватить его руку, но в пальцах ощутил пустой воздух. Богомил ответил той самой усмешкой, что неизменно оживляла его лицо всякий раз, когда ученик был не в силах решить задачу: эх ты, дескать, недотёпа! Видение, столь дорогое исстрадавшейся душе, растаяло на глазах.

Вот когда Род в самом деле проснулся. С горьким чувством разжал ладонь, которая ещё ощущала весомый дар волхва, так приятно приснившийся, и не поверил в своё пробуждение разжавший пальцы ученик Богомила: на ладони был узелок с землёй. Осторожно развернул, завернул, скрыл на груди.

 

3

Повечер узника посетил неприятный гость, старый, недобрый знакомый. Отпёртая дверь рывком распахнулась, и в камору вошёл мужик в просторной рубахе навыпуск, в широких штанах, по-старинному безбородый, с обвислыми усами и обритой чубатой головой.

- Здравствуй, Севериан, - обратился он к Роду так, как его именовали в застенке, где пытали Коснятку.

- Здравствуй, Лутьян Плакуша, - ответил узник.

Кат на сей раз смотрел на него без того почтения, с коим относился к писальнику, сам не разумея ни буквы. Он смотрел на него с вожделением, как проголодавшийся путник на курицу, сочную, с поджаристой корочкой, только что из печи. Бери её, рви руками, вонзайся в неё зубами, испытывай превеликое удовольствие!

- Подкормили тебя недурно, - удовлетворился Лутьян. - Пощупать бы, сколь стал крепок телом, да боюсь не сдержаться, испортить до времени. Государь будет сетовать. Потерплю. Ночью встретимся.

- Ночью? - переспросил Род, стыдясь закравшегося испуга.

- Нынешней ночью, - подтвердил Лутьян. - Пришла твоя очередь. Собирайся с духом.

Когда Плакуша ушёл, Род, сидя на жёстком ложе, задумался. Много страданий переносил он ни за что ни про что. Теперь, пожалуй, впервые предстояло мучениями ответить за свою дерзость. Четыре года назад, спасаясь из этих мест, он крепко обидел здешнего властелина. И вот - отмщение! Что ж, сызнова покоряться судьбе? Род думал о ладанке с землёй. Не этой ли избавой одарил его перед муками Богомил Соловей? «Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи», - шёпотом повторял он заклятые слова. И все ясней понимал, что нынешней ночью не придёт ещё время Богомиловой ладанки.

Слеза бессилия заскользила по заросшей щетиной щеке. Хотел полой платья отереть лицо и случайно нащупал чуть заметное утолщение в нижнем шве: там хранился родителев перстень, а рядом… Рядом была другая ладанка, его собственная, с временно умерщвляющим травным снадобьем. Ах, ещё не за кончен труд: против слуха и разума недостающая травка не сыскана…

Узилищная вечеря - кипяток с хлебом. Нынче будет высшее предназначение кипятку: кипяток обратится в настой, невозможно горький и невозможно волшебный. Выпив, Род скрыл в щелях пола гущу из кружки. Пропал большой труд! Где и когда восстановит он почти готовое зелье?

Род лёг на ложе, сложив руки на груди…

Ночью загремели запоры, застучали шаги, раздались испуганные голоса:

- Прокл! Проклятый Прокл! Чем вязника окормил?

Голос вдавни знакомый. С трудом всплыл в памяти Мисюр Сахарус, княжеский обыщик.

- Кипяток с хлебом давал. Хлеб не тронут.

Это лепет тюремщика, у коего душа ушла в пятки Смерть княжеского вязника аукнется на его поротой спине.

Ушли, дверь оставив незапертой. Вставай, беги! А ни единым членом не двинешь: мёртв!

Негрубые, вельможеские шаги…

- Мисюр, возьми Прокла за приставы, - велел Владимир Давыдович и присовокупил раздражённо: - Экая незадача! Отравлен!

- Отравлен не есть. Остановка сердца, - прозвучал жестяной голос чуждого, не русского человека.

- Достоин ли веры твой лечец, брате? - спросил князь, называя кого-то братом.

- Весьма искусен сей грек. Ученик Агапита! - ответил не кто иной, как памятный бывшему посольнику Изяслав Давыдович.

- Мисюр, выпусти Прокла. Проводи грека в кареть, он больше не надобен, - приказывал князь Владимир, - Вот, брат, - обратился он к Изяславу, - Мы тут с тобой одни. И стены тут не дворцовые, у этих стен ушей нет.

- Если мертвец не слышит, - пошутил Изяслав Давыдович.

- Похоже, этот изгой никогда уже и никого не услышит, - вымолвил Владимир своим сладко-приторным голосом. - Мне пророчил скорую смерть, а сам… Представь, брате, - вдруг оживился князь, - приятель его, безродный бродничий атаман, любимец нашего новгород-северского соседа, пытался со своей сволочью освободить мерзкого лжеволхва. Вооружили руки и ноги когтями железными и полезли ночью через стену переспы. Не обмануло меня предчувствие: ещё загодя, ну на всякий случай, заслал в их ватагу отменного пролагатая. Помнишь Фёдора Кутуза? Он Фёдора Дурного, своего тёзки, малейшее шевеление пальцем мне тотчас же докладывал. Так что мы их прищучили у стены. Кого стрелами сняли, кто сам свалился.

- Как, и бродничий атаман у тебя в руках? - удивился Изяслав братней оборотистости.

- Этой радости мне доставлено не было, - сокрушался приторно-сладкий голос. - В свалке у стены атаману размозжили голову булавой. Живым взяли только одного бродника прозвищем Озяблый. Лутьян выбился из сил, однако тщедушный червь не открыл зарытых бродницких кладов. Продолжать доиск бесполезно: не выдержит! Завтра его - на столб!

- Ох, зол ты, брат! - вздохнул Изяслав. - Слава Создателю, бедного волхва от такой участи смерть избавила. Я на него не держу обид: он мне предрёк великокняжеский стол. Пусть и солгал, зато от доброго сердца.

- Этот пророк и мёртвый изжарится на столбе, - мрачно изрёк Владимир Давыдович.

- Остепенись, брат, предай тело земле, как христианин, - уговаривал Изяслав Давыдович.

- Это дело только моё, - зло сказал Владимир, - Мы о нашем общем с тобой деле не успели договорить. Почему я остаюсь с Гюргием, а тебя шлю в помогу изгнанному великому князю? Ужель не ясно?

- Ясно одно: разделяться нам с тобою не след, - возражал Владимиру брат.

- Ну так слушай! - раздался свистящий шёпот, - Гюргий ли одолеет, Изяслав ли Мстиславич - нам все едино. При Гюргии я, будучи на щите, тебя выручу, а при Изяславе - ты меня. Тонко?

- Слишком уж тонко, брат, - отвечал соименник изгнанного великого князя. - Уйдём-ка отсюда. Здесь тяжко. Не иначе задохнулся несчастный вяз ник.

Князья вышли, оставив мнимого мертвеца с тяжелейшими мыслями о предстоящей гибели на столбе. Когда же произойдёт сия посмертная казнь? Принимая снадобье, он рассчитывал, что на третий день выберется из неглубокой могилы, какие обычно роют чмурные стражи для упокоившихся заточников. Мстительный князь превзошёл в своей злобе все самые худшие предположения. Оставалось надеяться на незатяжную смерть и горько думать о бесполезном Богомиловом даре, волшебной земле, вспоминая наиболее подходящие слова заговора: «Из тебя испечённому, в тебя уходящему…»

Он потерял счёт времени, не ведал часа, дневного или ночного, когда услышал возле себя голоса:

- Два дня минуло, а труп свеж.

- Холодно тут, как в скудельнице.

Он не почувствовал, как его выносили. Натужно всхрапывала старая кляча, ей визгливо отвечали колеса - значит, снег стаял, сани заменили телегами. Когда колеса затихли, слух воспринял многие голоса, звучавшие на огромном пространстве. Тело не ощутило пут, коими его привязывали к столбу. Вот многоголосье уже где-то внизу, а вокруг страшная тишина, которую вдруг прорезал страдальческий писк Озяблого:

- Пощади-и-и-те-е-е!

Его оборвал треск. Так трещал огонь, пожиравший терем боярина Кучки. Конечно, тот треск был куда мощнее, этот показался страшнее.

- Мажьте смолой покойника, длинный факел готовьте! - приказывали снизу.

Однако казнимый уже вполуха слушал эти приказы. Его занимал ток жизни, содрогавший все тело. С усилием разомкнув веки, он увидел себя на высоком столбе, прикрученным гнилыми верёвками. Для мертвяка пожалели доброго вервия. А напротив на таком же столбе трещал факел. Это восходил свечой к небу Фёдор Озяблый. Казнь наблюдали вскинутые головы княжьих кметей, самого князя, ближних отроков, малой дружины. Выделялся ужасным ликом истым онагр Азарий Чудин. А кто же ещё там выстроился особняком в темных латах под хмурыми шишаками? Оттуда раздались возгласы:

- Открыл… открыл очи… Ожил!.. Глядит!..

Род глянул вдаль, пустую до окоёма. Где же Чернигов? Позади? Впереди лишь земля и небо. А как бы хотелось ещё и солнца! Небо - сплошная туча. Факел Озяблого щекочет тучу черным хохлом, сливая с её чернотой свою копоть. Слабо ли туче загасить факел?

И вдруг знакомый голос:

- Снимите со столба! Мёртвый жив!

- Да пошевеливайтесь же! Смолы! Огня! - Это приказ Владимира, торжествующего свою месть.

К казнимому уже потянулись древки со сгустками смолы. Только вымазать и зажечь.

От ладанки Богомила Соловья стало горячо груди. Род напряг силы. Показалось, кожа от натуги на руках порвалась, но и связывающее руки вервие порвалось. Он их высвободил, воздел к небу. Надо загасить факел. Нет сил его терпеть! Невиданной мощи крик сотряс воздух:

- Дажбог, дай дождь!

Волхв выкрикивал каждое слово чётко. Три слова - словно четыре камня посылал в небо.

- Даж…бог, дай дождь!

Туча не отвечала. А ладанка Богомила жгла грудь.

- Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи! Мать-землица, дай силу!

Просящий ощутил себя мощным деревом, выросшим из столба, руки его, как ветви, удлиняясь, вздымались все выше, пальцы, как сучья, дотягивались до влажных зябей, входили в тугую влагу, разверзали упрямую утробу воды.

Ливень хлынул стеной, и на месте исчезнувшего факела обнаружился чёрный остов Озяблого.

- Смолы!.. Огня! - заходился в истошном крике Владимир.

Что огонь, что смола под гасящей стеной воды?

Свирепость мстителя перекрыл иной крик. До боли знакомый голос воззвал по-боевому:

- Галичина-а-а!

Стоявшие особняком вой в латах и шишаках смяли княжеских кметей, свалили столб, сорвали со смертника вервие, что ещё сковывало его ноги и тело.

- Осторожнее, хлопцы! Не причиняйте боли.

Род удивлённо созерцал дружеский лик, склонившийся над ним:

- Иван… Ростиславич… Вдругожды… спасаешь…

- А, не забыл, как мы с рязанцем Владимиром тащили тебя из Ольговичева поруба? - не выдержал - рассмеялся галицкий изгой Берладник. - Не подходить! - заорал он куда-то в сторону. - Мне никакой Владимир Черниговский не указ! Служу только Изяславу Черниговскому! За спасённого друга глотку перегрызу! Никому его не отдам!

 

4

Род восстанавливал силы в покоях Ивана Ростиславича Берладника. Изгнанный галицкий князь в Чернигове расположился по-княжески. Испытанная на верность дружина надёжно берегла его дом.

- Изяслав Давыдыч не Святослав Ольгович! - приговаривал вдрызг намыкавшийся Иван, навещая друга. - Есть теперь у меня на Десне сельцо, с коего кормлюсь. И боевая сряда у хлопцев справная. Буду служить этому Давыдычу по-сыновни. Но не его братцу-кровоядцу. Я ведь тебя на смертном столбе обнаружил с полвзгляда. Сердце захолонуло. Ну, думаю, мертвец. Отстрадал свой век. Сожгут, как язычники. Они же и есть язычники. Благоденственную державу Владимира Святого и Ярослава Мудрого превратили в жертвенник Вельзевула. Кровь так и льётся в бойне. Мяса так и поджариваются в пожарах. Принимай жертву, Сатана! А все потому, что власть их осатанила. Да о чём говорить? Тьму тысяч раз горечь переговорена!.. А тебя как увидел раскрывшим очи… Не могу выразить! Впал в такое возбуяние, хоть сам лезь на столб. Все, слава Богу, позади. Ты поотдыхай пока. Повечер зайду. Дорасскажешь сполна про свою Улиту. Чего не смог твой друг-атаман - царство ему небесное! - то смогу я, и никто иной. Мы тебя и твою другиню знаешь куда упрячем? Никакой Долгорукий властелин не дотянется. В Вятскую республику! Слышал я от ушкуйников в Новгороде Великом, есть таковая у нас на севере на Вятке-реке. А столица её - град Хлынов. Там славяне-республиканцы живут, аки римляне в доавгустовой поре. Не чета глупым новгородцам! Никакого князя к себе - ни-ни! Вот хоть я приди, вытолкают взашей. Знают они нашу княжью хватку: лапы мягкие, зато когти вострые! Так что ты уж там не боярин, а Улита твоя не княгиня. Дай обниму до вечера, чародей-кудесник!

Род напрасно ждал, когда жёлтая оконная слюда станет серой. Иван повечер не пришёл. Явился удалой кудряш с закрученным, как у ляхов, усом. До чего ж знаком этот удалец!

- Здрав будь, боярин! - низко поклонился он. - Радуюсь сызнова повидать Третьяка Косолапа. Твоего любимого вишнёвого взвару не пожелаешь ли испить?

- Якубец Коза! - узнал Род, принимая кружку из его рук. - Как ты здесь оказался?

- Ах, досточтимый Третьяк Косолап! - тяжело вздохнул давний знакомец.

- Да вовсе я не Третьяк Косолап! - поперхнулся Род.

- Не гневись, боярин, - принял Якубец кружку, - Захотелось припомнить старое, как оставил тебя в кромешной тьме у Славяты Изечевича, покойного моего господина…

- Покойного? - огорчился Род.

- Бог прибрал благодетеля прошлым летом, - опустился Якубец на ковёр у одра. - Теперь уж я не боярский, княжеский отрок у Ивана Ростиславича на хорошей службе. Господин мой повечер отлучился на позов Изяслава Давыдовича. А меня послал твою милость развлечь, боярин.

- Да какой я боярин? - дотронулся Род до плеча Якубца. - Не достоит так бедного странника величать.

- Все мы странники здесь, Родислав Гюрятич, - отвечал ему добрым взглядом Коза. - Вот хоть великий князь Изяслав Мстиславич. Ведь вдругожды изгнали из Киева. Странствовал по Волынии. Нынче же вестоноша донёс: Изяслав вновь на великокняжеском столе. Киев празднует его возвращение. Вот тебе и странник!

- Что ты говоришь?

Род закрыл лицо ладонями, первым долгом вспомнил не одолетеля, а побеждённого Гюргия, и увидел жалкую кучку всадников, скачущую во весь опор.

- Я говорю, Изяслав нынче великий князь! - донёсся будто бы издали голос Якубца.

- Куда Гюргий скачет? - вслух подумал Род.

- Что с тобой, боярин? - удивился его внезапной бледности Коза. - Ну любой же букашке ведомо: Гюргий скачет сызнова сгонять смердов в ратные полки, отбирать у пахарей коней, созывать половцев-крадёжников себе в пособ. Надо же петуху возвращать насест. А ведь слетел с него так позорно!

- Да, позорно, - отнял руки от лица Род.

- Ты всего не ведаешь, - увлёкся рассказчик. - Когда изгнанный Мстиславич, собрав силы, миновал Пересопницу, за ним следовал злец Владимирко, похитивший вдавни у моего господина Ивана галицкое княжение. А к Владимирковым полкам примкнул Андрей Гюргич со своей дружиной. Устрашающая сила двигалась за Изяславовой спиной. А впереди Гюргий вот-вот выступит из столицы. Каково оказаться в таких клещах? А забубённая головушка Изяслав знай себе идёт к Киеву! Бояре ропщут: «Сзади враг, спереди другой!» А смельчак окорачивает трусливых: «Иду на суд Божий!» И Бог рассудил по-Божески. За рекой Уш галичане почти нагнали. Их передовой и великокняжий сторожевой полки начали перестрелку. Как избежать битвы?

- Свет ночных костров, - вымолвил Род.

- Ты все ведаешь! - всплеснул руками Якубец. - Кто меня опередил рассказом?

- Я увидел костры, - сказал ведалец. - Многое множество! Только не ведомо, где и чьи.

Изяслав кострами обманул Владимирка. Тот не перешёл реку, думая напасть с утра. Хитреца же ночью и след простыл. Вырвав хвост из цепких лап врага, борзый пардус устремился к Киеву. С ходу занял Белгород. Гюргий, сидючи в столице, как узнал, бросился в лодке через Днепр и проворней, чем лисица в нору, скрылся в свой Остёр. Сколько суздальских бояр по пал ось в руки Изяславу! Коли не брешет вестоплёт, озадаченный поступком Гюргия Владимирко объявил Андрею: «Сват мой есть пример беспечности: господствует в России и не знает, что в ней делается. Один сын в Пересопнице, другой в Белегороде не подают отцу вестей о движении врага. Когда вы так правите землёю, я вам не товарищ!»

- Гюргию теперь уж не сидеть на киевском столе до самой смерти Изяславовой, - приговорил со вздохом Род.

- Напрасно ты так мыслишь, - возразил Якубец. - Суздалец неутомимо исполчается. Быть великой рати! Побеждённый поведет на Киев все дружины, и свои, и сыновей. Лихие половцы, его пособники, спешат, прельщаясь грабежом. Из Новгорода-Северского двинулся Святослав Ольгович. Черниговские братья разделились: Владимир остаётся с Гюргием, а Изяслав нынешней ночью устремится к соимённику в столицу, пока враги её не обтекли. Так что нам, по выраженью ворожей, «близкая дорога».

- Я лишён своей любимой кобылицы, - не скрыл кручины Род. - Не покину этих мест, пока не отыщу её.

Якубец в изумлении вскочил с ковра.

- Не покинешь этих мест? Да здесь же смерть за дверью стережёт тебя. Давидовичи перегрызлись: Владимир доконал брата - дескать, пусть Иван Берладник отдаёт вязника, не то вместе с ним сложит голову. А Изяслав по-братнему ему ответил: «Обидишь воеводу моего - считай, обидел меня!» Так и которуются который день. Тебе придётся покидать Чернигов под сильной обережью галичан. Азарию Чудину, черниговскому воеводе, с ними драться не с руки. Он просто-таки в бешенстве от вынужденного союза с Гюргием. Лишь крепкая любовь к злецу Владимиру удерживает истого онагра от побега в Киев. Без Владимира Азарию дороги нет.

- А мне без Катаноши, - упавшим голосом заключил Род.

Якубец ну никак не понимал упрямца. Пришлось потонку объяснить необычайное знакомство с Катаношей, их дружбу, злоключения, нечаянную невозможную разлуку.

Кудряш припомнил, что вполуха слышал, будто отряд бродников, подвергшихся избою у переспы, оставил после своей гибели целёхоньких коней. Они ожидали всадников поблизости, а после были взяты как добыча черниговскими кметями.

- Возможно, среди них твоя излюбленная кобылица? - предположил Якубец. - Какой масти?

- Игреняя.

- Игреняя? - Коза заторопился. - Выздоравливай, боярин. За беседу благодарствую. - Тряхнул русыми кудрями и вышел из одрины.

Вечерял Род в одиночестве. Передал через блюдника, чтоб доставили верхнее платье. Перстень оказался на месте, Богомилова ладанка тоже, только пуста Значит, земля, давшая Роду силу, ушла в него дотла. Он вспомнил христианское: «Земля еси, и в землю отыдеши». Взял свою черевью шапку, подаренную Чекманом, потёрся об неё лицом. Этой шапкой в пылу скачки он лупил Катаношу, не желая понукальцем причинять ей даже малейшей боли. К шапке кое-где пристал её волос цвета утренней зари. Зажмурившись, он увидел дом с соколом на спице, машущим жестяными крыльями при порывах ветра, на задах дома - длинную конюшню, за ней - изгородь из берёзовых стволов, а внутри двора - конюха, разминающего Катаношу, гоняя её на длинной верёвке вокруг себя.

Открыв глаза, Род тяжело вздохнул и впервые почувствовал, как устал от жизни. Душа готова была горы свернуть, тело ничего не хотело.

Вошёл Берладник, напряжённый, как перед боем.

- Не спишь, друг? Князь Черниговский желает с тобой проститься.

- Изяслав? - удивился Род.

- Каким боком Изяслав?.. - по-галицки непонятно выругался Берладник. - Мы же едем с Изяславом в Киев. Злец Владимир Давыдыч жаждет с глазу на глаз с тобою проститься. Будь настороже.

Иван вышел, пропустив князя.

Едва дверь закрылась, Владимир Давыдович рухнул на колени перед стоящим у одра Родом:

- Прости меня, грешного!

У недавнего вязня расширились глаза. Он тут же подхватил князя, поставил на ноги.

- Ты не по своей воле пришёл ко мне, княже, - сказал он, пытливо глядя в мутные от возраста очи. - Чёрный человек тебя послал?

- Одеждой чёрный, а душой светлый, - лепетал князь, вновь трясясь в руках ведальца, как в день смерти Коснятки. - Игумен киевского монастыря Анания приезжал мирить меня с Изяславом Мстиславичем. Исповедовал. Велел за причинённые страдания тебе в ноги пасть.

- Чем же мне, убогому, воздать за княжескую честь? - спросил Род как бы сам себя.

- Отпусти мои плечи, - просил Владимир. - Бренное тело вот-вот не выдержит мощных рук твоих.

Род отпустил его плечи, возложил руки на плешивое княжеское чело и, глядя в жёлтое желчное лицо, проговорил:

- Обернись ненависть любовью!

По впалым щекам Владимира заструились слезы.

- Не сердце, а ум поверг меня перед тобой ниц, - зашептал недавний мститель. - Испугался Анании, того света. А теперь сердцу хорошо, тяжесть зла с него свалилась. Прости, брат!

Род в свою очередь поклонился земно:

- И ты, князь, прости за давешнее.

Оба некоторое время по-братски созерцали друг друга.

- Ужли ты и сейчас повторишь страшное предсказание о моей близкой смерти? - искательно осклабился князь.

Что было отвечать?

- Последуй мудрому совету Анании.

Владимир Давыдович вышел, низко опустив голову.

По уходе черниговского властителя в одрину не вошёл, а вбежал Берладник.

- Уф, слава Создателю! Свидание обошлось по пригожу. - Иван Ростиславич сел на сундук. - Не следует Владимир совету старца, - молвил он осуждающе. - Остаётся на Гюргиевой стороне… А ты присядь на дорожку. - Род опустился на край одра. Князь, коротко помолчав, поднялся. - Дождались ночи, пора в путь.

- Без Катаноши я из Чернигова ни ногой, - сказал Род.

- Твоя игреняя у крыльца, - удивил Берладник.

Род, не веря, вышел из терема и увидел посреди двора Катаношу. Якубец Коза держал её под уздцы.

Ох, и крепки были дружеские объятья человека с животным! Катаноша не могла выразить радость на языке людей. Все её чувства излились в том, что Род ненадолго ощутил своё ухо в любящих тёплых губах.

- Кто сыскал? - спросил он Якубца.

- Я, - тряхнул удалец кудрями. - Конюх Мисюра Сахаруса её во дворе прогуливал. А я - тут как тут!

- С чего же ты к Сахарусу сыкнулся? - спросил Род.

- Как же! - пояснил кудряш. - Всему Чернигову ведомо: Сахарус самый заядлый в наших местах комонник. Князь Иван мне вот такую стопку серебряных гривн отвалил, - показал он ладонями. - А я Мисюру - по гривне, по гривне. Каждая привораживает, как царевна. На одиннадцатой жадень не выдержал: трахнул кулаками об стол и сдался.

- А жилье этого обыщика долго пришлось искать? - оглаживал Катаношу счастливый всадник.

- Ха! - воскликнул Якубец. - Весь Чернигов дивится: на Сахару совой крыше сокол со спицы жестяными крыльями машет.

 

5

Стоя на забороле над Золотыми воротами, Род наблюдал речное сражение на Днепре. Сверху точь-в-точь детская забава: одни скорлупки прыткими насекомыми стремились во что бы то ни стало преодолеть извилистую голубую полосу, другие не позволяли им сделать этого. Ранящих душу звуков почти не доносилось снизу, и Род отчётливо слышал разговор князя с боярами. Сам он стоял особно, чтоб не возбуждать зависти у придворных. Слишком уж откровенно выказывал ему расположение Изяслав. Казалось, он больше всех киевских знакомцев радовался возвращению ведальца в столицу. Ещё бы! Сбылось предсказание Рода, что последний измёт Мстиславича будет недолог. И вот Киев вновь в его руках. Теперь же странный суздальский пришлец, то ли христианин, то ли волхв, предрёк окончательную победу над Гюргием. Чем отблагодарить за такой посул? Узнав окольным путём, чего доброго, от Берладника, о сердечных страданиях Рода, Изяслав Мстиславич тайно пообещал не только вернуть силком похищенную любаву, но и укрыть обоих, да не где-нибудь в бродницкой слободе или глухоманной Вятской республике, а при дворе шурина своего, венгерского короля Гейзы.

Род же, ни на что не надеясь, отвечал взаимной приязнью, не сулил лишнего, хотя и умалчивал, что жить победителю в этом мире остаётся всего три лета.

- Все же горазд я на выдумки! - выхвалялся великий князь перед ближним боярством, указывая, как его ладьи не дают Гюргию переправиться на киевский берег.

Род прежде видел эти ладьи. Созданные о двух рулях, они без разворота могли идти вверх и вниз. Были видны лишь весла, гребцы скрывались под защитой высокой палубы, с коей поражали врага латники и стрелки.

- Не выдюжил мой долгорукий стрый! - плескал в ладоши соперник Гюргия. - Отступает вниз!

- Сейчас направит свои суда в Долобское озеро, - рассудил Глеб Ракошич. - Оттуда волоком до реки Золотчи - и снова в Днепр. Успеем перехватить?

- Вели от меня Изяславу Черниговскому и Шварну поторопиться к Витичёвскому броду, - обратился великий князь к Вашко, торческому посаднику.

Тот кубарем бросился с гулкой лестницы к боевым полкам у Золотых врат.

Дальнейшего сражения видно не было. Великокняжеская гордость - хитро изобретённые ладьи двинулись вниз за Гюргием, пытаясь его настичь. Береговая киевская сторожа устремилась за ними сушей.

- Поезжай, Глеб Ракошич, в помогу Шварну, повелел Изяслав ближнему боярину, - Будь в сражении вместо меня.

Дряхлеющий Вячеслав, дюжину лет назад свергнутый с киевского стола Всеволодом Ольговичем, а затем племянником Изяславом, а при кратких захватах столицы и своим младшим братом Гюргием, этот незадавшийся властелин земли Русской, ныне пребывал в тесном союзе с племянником, назвавшим его отцом и якобы управлявшим из-под его руки. Сейчас, созерцая опустевшее поле боя, он вдруг оказал верное старческое чутье. Попытавшись изобразить молодечество, названый отец обратился к названому сыну с неожиданным пылом:

- И мне пришло время сесть на коня. Не удержит Шварн Гюргия. Ух, бедный Киев! Что узрят твои стены!

Изяслав помрачнел. Окружение его поредело. Гробовое молчание хранили бояре Нажир Переславич, Степан Мелетич. Чужую молитву бубнил на чужом языке Владислав Вратиславич Лях. Ясный день месяца липеца - крыши лета - готов был разразиться грозой.

Застонали ступени под ударами тяжких шагов. На забороло взбежал воевода Шварн.

- Государь, беда! Слуги дьявола, половцы, возле трубежского устья внезапно бросились в Днепр на отчаянных конях, вооружённые с головы до ног. Наша береговая стража не выдержала. Тщетно я возвращал бегущих. Тебя, великого князя, не было, Ракошич за тебя ратовал, а боярина разве слушают?

- Гюргий перешёл Днепр? - перебил Изяслав.

- Он вблизи Киева, - простонал воевода, торопясь уйти с заборола.

- Ты был прав, отец, - обернулся великий князь к старику Вячеславу.

Все стали спускаться со стены, как из рая в ад. Изяслав уходил последним, удержав Рода:

- Останься здесь. Твоя жизнь ценнее победы. Со стены, как с высокой крутизны, можно было наблюдать волны людского моря, бьющиеся о берег. Киевляне плотным кольцом окружали свой город. Род знал, что Изяслав Черниговский с воеводой Берладником расположились между Золотыми и Жидовскими вратами. А вон и Кондувдей с Чекманом сплачивают в птичьи косяки своих черных клобуков, этих жадных гарпий. Жалобы на их хищничество только что доносились к великому князю на стену. Теперь эти торко-берендейские косяки потянулись к Ольговой могиле что между оврагами. Видимо, Изяслав послал их подальше от монастырских погребов и купеческих житниц.

Дымчатый окоём, граница сине-зелёной дали, вдруг почернел. Это вывернулись из-за бугра первые ряды Гюргиевых сил. Вот чёрная масса хлынула, будто покрыла равнину внезапной погарью. Бурные волны у стен притихли. Толпы пехоты, ватаги конницы сжались в боевые порядки. Из-за Лыбеди полетели стрелы, будто чёрный снег под порывом ветра разразился чёрной метелью. Тонкие смертоносные хлопья падали, не достигая киевлян. Расстояние меж воюющими было больше дострела. Однако и киевские стрельцы выдвинулись. Прикрывшись сплочёнными щитоносцами, они стали отвечать. Лыбедь, исчерченная стрелами, теряла голубизну. Серебряный позвоночник реки потускнел.

Вдруг Род увидел нескольких всадников, пересекающих мелководье. Прикрывшись щитами, они как заговорённые устремились вперёд. Преодолев реку, смельчаки, словно когти ястреба, вонзились в стреляющих киевлян. Кто они? Рядом с их вожаком княжеский стяг, поднятый рукою оружничего. Не сразу-то разберёшь, да зоркие глаза углядели: стяг был Андреев! Молодой владимирский властелин, похититель Улиты, свирепствовал, аки пардус. Разметав щитоносцев, он обрушил меч на стрельцов. Безумна была затея. Безнадёжна не менее, чем под Луцком. Друзья- то оставались за Лыбедью, а враги уже расставляли раковые клешни, чтобы намертво ухватить добычу. Стяг внезапно упал. Отдал жизнь за князя верный оружничий. Некому подхватить древко. Рядом ещё упал явный половчин - шапка с меховою опушкой в разгаре лета!

Род неволею вспомнил Луцк - узкие ненавидящие глаза не Андрея, а Китана, как его назвала мать, Аепина дочка. Спасённый хоронил с почестями коня, а не кузнеца Нечая, отдавшего за него жизнь. Избавителя же не удостоил взглядом. Род едва не погиб в тот раз от руки наймита-половчина. Кто нанимал убийц - Гюргий или Андрей? Стоило сравнить ненависть в глазах того и другого, чтобы указать на Андрея. При мысли о ненависти сердце подсказало рассудку шестой Букалов наказ: «Ненавидящего спаси!» О, жрец Сварога! Что за странные, не идущие друг другу два слова начертал ты, уходя в вечность? Однако же Род, не мешкая, сошёл со стены, отвязал Катаношу, прицельной стрелою вылетел из Золотых врат.

Словно в третьем глазу запечатлелся удивлённый лик Изяслава. Останавливали крики: «Куда?.. Куда?»

Сорвиголовы устремились за ним, да разве Катаношу догонишь? Вот посыпались шахматными фигурами оглушённые Родовой булавой стрельцы. Вот Андреи, как комар, отзванивается мечом под мечами окруживших его киевских всадников. Тоже Аника-воин! Булава Рода обрушилась сзади на кольчужные спины, шлемы… Вот они с Андреем - глаза в глаза. Князь и пылу схватки рубанул… мимо! Потом узнал и все-таки вновь занёс меч. Тот пришёлся на булаву, вылетел из рук. Род вырвал у Андрея поводья, поворотил коня:

- Скачи точно передо мной, стрела тебя не коснётся.

Клешни рака, то бишь вражьи ряды, готовы были перед ними сомкнуться. Андрей же медлил. Оборотись к своему избавителю, прокричал:

- Неистребимый колдун!

Род понужнул его жеребца булавой по крупу, и оба всадника вырвались из кольца. Оставалось лишь прикрывать князя собственным заговорённым телом.

Едва перебрели Лыбедь, Род поравнялся с князем на безопасном месте.

- Что за юный половчин, княже, лежал близ тебя с разрубленной головой?

- Севенч, сын хана Боняка, - с досадою пробурчал Андрей, - Дурьём за мной увязался.

При этих словах Род вспомнил, что ханич Севенч, по свидетельству Кзы, мечтал порубить мечом Золотые ворота.

Андрей, опомнясь, с кем говорит, ожёг взглядом своего избавителя.

- Лечец Агапит? - процедил он сквозь зубы. - Излечиваешь от ненависти?

Род понял, что от Вевеи-лазутницы последняя встреча двух разлучённых Улитину мужу ведома.

 

6

- Яшника привёл? - спросил Гюргий.

- Не яшника, перебежчика, - усмехнулся Андрей.

Окружение суздальского властителя притихло, наблюдая происходящее. Страшна была усмешка Андрея, да и вопрос его отца не сулил опальному ничего доброго. Ближний боярин Короб Якун истиха перемолвился с воеводой Громилой. Тот обратился к Гюргию:

- Дозволь, государь, взять этого смельчака оружничим. Мой невдавне погиб.

- Истинно смельчаком нечистому надо быть, чтоб от Сатаны к Богу прыгнуть, - пробормотал Гюргий. - Бери, на свой страх и риск. - И отвернулся от воеводы.

Громила тут же отослал нового оружничего в обоз подкрепиться чем Бог пошлёт, попригожу вооружиться и окольчужиться.

Приметив телегу, груженную пустыми куфами, Род догадался, что она из обоза, и направил Катаношу за ней. Маленький возатай обернулся, широко раскрыл очи, тряхнул реденькой бородой, будто глазам не веря, и вдруг выпалил:

- Каково здравствуешь, Родислав Гюрятич?

Всадник даже остановил игренюю кобылицу. Лик возатая вовсе чужд, а голос до чего же знаком!

- Как ты знаешь меня?

- Помнишь Петрока Малого - будь он трижды проклят! Овдотьицу - царство ей небесное! Лилянку с Вевейкой?..

- Томилка! - соскочил с коня Род и бросился обнимать возатая.

- А как хоромы Степана Иваныча на наших глазах сгорели! - заплакал в его объятьях кощей боярина Кучки.

Изменился он очень, зарос, изморщинился. Не голос, так не узнать бы. Они сели на телеге рядком. Катаноша, привязанная к задку, ухитрялась на ходу совать морду в пустую куфу.

- Кашу доставлял ратникам, - объяснил Томилка. - Пусть коняшка подлизывает.

Они ехали, вспоминая события четырёхлетней давности, теперь казавшиеся такими дальними. Вдруг вой тьмы тысяч голосов потряс воздух. Два звука смешались в нем - славянский рокочущий и половецкий гортанный. Томилка натянул вожжи, вспрыгнул на передок телеги, левой рукой поддерживал равновесие, правую прилепил козырьком к глазам.

- Пошли-и-и! С уро-о-о-оем! - доложил он. - Наши пошли на Киев!

Дружный удалой вой вскоре распался на несхожие крики: в одних - ярость, в других - боль, страдание, в третьих - ужас. Это началась битва промеж славян за свою столицу.

- Ужли вся земля наша объюродела? - возмутился Род.

- Ух, и сеча идёт за Лыбедью! - перебирал ногами Томилка. - Под стенами уже наши бьются, под стенами!

- Кто наши? - вопросил Род.

Кощей не ответил. Вместо ответа крикнул:

- Увечных везут!

И заварился ад. Людей везли с отрубленными конечностями, с проколотыми стёгнами, плечами, боками, с переломанными суставами. Добравшись до обоза, Род видел, как из телег выбрасывали оружие, съестные припасы, ратное снаряжение, освобождая ложа для страждущих. Скинув верхнюю одежду, засучив рукава, он вправлял суставы, заговаривал кровь, утишал боль наложением рук на потное чело ратника.

- Э, ты не воист, а лечист! - прогремел над ним властный голос. - Всуе взял я тебя оружничим.

Род обернулся. Сам воевода Громила возвышался на красно-пегом жеребце. Только красные подпалины - не природные конские метины, а пятна крови.

- Что с твоею рукой? - подскочил к нему Род.

Из левого рукава капало на выставленный сапог.

- От Шварна подарочек! - усмехнулся Громила.

Освободив воеводскую руку от наручей, ведалец в однодёржку оторвал рукав так, что Громила даже возмутился порчей своей одежды. Когда новоиспечённый оружничий пошептал над кровоточащей раной и от неё осталась царапина, воевода просиял:

- Я в тебе не ошибся.

Вместе с лечцом-оружничим он бросился назад к Лыбеди. Поздно! Пешее воинство вперемешку со всадниками бежало от киевских стен, как от огнедышащей горы. Тщетно Громила надрывал голос, пресекая путь беглецам. Его остановил Короб Якун, весь изодранный, перемазанный кровью.

- Государь велел отходить не мешкая. По пути объясню…

С полпоприща проскакав, убедившись, что нет погони, всадники придержали коней, пешие стали восстанавливать строй.

- Все бы удачно, - объяснял Короб Якун, - кабы Мстиславичи особо обученными отрядами не ударили внезапь и не вмяли нас в Лыбедь. Первыми половцы дали плеча. Мы - за ними. Трупами загатили реку. Полонённых не счесть.

- Государь сказывал, Владимирко Галицкий сызнова идёт нам в пособ, - обнадёжил Громила.

- Улита едет, когда-то будет, - пробормотал Короб. И, невольно назвав Кучковну, оборотился к Роду, подмигнув: - Наш спасёныш! Держись подалее от Андрея с Гюргием. Не жалуют тебя государи.

Вся суздальская рать отступила к реке Стугне. Заночевали в открытом поле. Ни единого обитаемого местечка окрест. Сплошь погарь! С утра голодный, за день обессилевший, Род радовался еде и бараньей шкуре, предложенной ему в шатре Короба Якуна. Воевода с боярином отлучились к Гюргиеву шатру…

Якун разбудил гостя на рассвете. Принесли ржаной каравай, сушёное мясо, жбан кислого молока.

- Поспешай к воеводе, оружничий, - велел Короб. - Я прибуду следом.

Вскоре у Гюргиева шатра собралась старшая дружина, бояре. Ждали выхода князя. Знали уже, что великокняжеская рать киевлян тоже остановилась невдалеке. Близился час решающей битвы. Её могло предотвратить киевское посольство. Оно вот-вот должно было подойти.

Род держал копье и щит рядом с воеводой. Он видел Святослава Ольговича Новгород-Северского, обочь с ним - Владимира Давыдовича Черниговского. Князья, занятые беседой, не замечали его в толпе.

Вот приблизилась группа всадников, окружавшая колымагу, запряжённую шестерней.

- Посол!.. Киевский посол! - зарокотали суздальцы.

Под руки вывели киевляне монаха. Под черным клобуком - сухонькое лицо в седой бороде по самые глаза. А глаза горят гневом. Гюргий с Андреем подошли под благословение. Их примеру последовало ближайшее окружение князей. Монахи полукольцом охраняли инока-посла. Род ощутил озноб в теле, но сердце забилось горячо. В посольнике он узнал архимандрита Ананию, игумена монастыря святого Феодора. Живо вспомнилась их единственная тяжёлая встреча. А в чёрной обережи игумена вон тот крайний, ближе всех ставший к воеводину оружничему монах… это не кто иной, как боярин Михаль, с которого убийцы несчастного князя Игоря сорвали золотую цепь. Почему он под чёрной понкой?

- Выслушай, Георгий Владимирич, старшего брата своего Вячеслава, - жёстким старческим голосом начал своё посольство Анания. - Брат твой моими устами лобызает тебя, - игумен, приблизившись, троекратно приложился к Гюргиевым щекам, - и передаёт братние слова: «Сколько раз молил я вас, тебя и племянника, не проливать крови христиан и не губить земли Русской! Изяслав, восстав на Игоря, велел мне объявить, что ищет престола киевского единственно для меня, второго отца своего, а после завладел собственными моими городами - Туровом и Пинском. Равно обманутый и тобою, лишённый Пересопницы, Дорогобужа, не имея ничего, кроме Вышгорода, я молчал. Бог дал мне силу, полки и дружину, а я терпеливо сносил обиды, унижение и думал только о пользе отечества, унимал враждующих. Тщетно! Вы не хотели внимать человеколюбию, нарушили устав Божий. Ныне Изяслав загладил вину свою: почтил дядю вместо отца, я назвал его сыном. Боишься ли унизиться предо мною? Но кто из нас старший? Я был брадат, когда ты родился. Опомнись! Подняв руку на старшего, бойся гнева небесного!»

Игумен умолк и потупился, ожидая ответа Гюргия.

- Передай, честный отче, старшему брату такой ответ, - начал Суздальский князь. - Я тебе, брат, кланяюсь. Речи твои правые. Ты мне вместо отца. Но если хочешь рядиться, пусть Изяслав едет во Владимир-на-Волыни, а Ростислав в свой Смоленск. Тогда мы с тобою урядимся.

- Вразуми тебя Бог, сын мой, - поднял очи Анания.

- Каковой же ответ ты мечтал услышать? - заколебался Гюргий под взглядом старца.

- Мечтаю мирной видеть родную землю, - твёрдо изрёк игумен. - Бог освящает брань с врагом внешним, внутренним же усобицам помогает диавол.

Тем временем Святослав Ольгович и Арсланапа с двух сторон подступили к Гюргию и каждый нашептал ему что-то на ухо. В Суздальском князе смущение обернулось надменностью:

- Ты слыхал моё последнее слово, отче. Ничего не добавлю более. - Князь скрылся в своём шатре.

Андрей единственный пытался удержать отца и не успел в этом. Приближенные стали расходиться.

- Михаль, - остановил Род узнанного монаха.

- Я не Михаль, - обернулся тот. - Я Нестор.

- Ужли моё лицо ничего не говорит твоей памяти? - растерялся Род.

- Говорит, - остановился Нестор. - Ты знавал меня в миру. Я покинул мир после страшных дней нашего знакомства. Чего ты хочешь?

Род, созерцая Михаля-Нестора, что и впрямь был не от мира сего, поспешил открыть ему душу:

- Ведь и я с тех пор уходил в затвор. Спустя три года вернулся. Ты сильнее. Твой пособ - помнишь? - укрепил меня беседой со святым старцем. Ныне вновь стражду. Клюка судьбы загибается вовсе не так, как следует. Помоги мне испить от источника христианской мудрости.

В самоуглублённых глазах Михаля-Нестора вспыхнула искорка понимания.

- Ты вновь хочешь говорить с игуменом?

Род истово закивал. Монах ловко протиснулся к послу, что стоял уже у подножия колымаги, истиха переговорил с ним. Анания задержался и подслеповатыми глазками отыскал в толпе Рода:

- Подойди, сыне.

Благословив ратника, он возложил лёгкие персты левой руки на его главу, приникшую к благословляющей правой, и почти на ухо произнёс:

- Не ведаешь своего пути?

- Ведаю, - пробормотал Род, думая о скорейшем вызволении Улиты и бегстве, бегстве… - Помолись, отче, дабы выпрямился мой путь.

- Выпрямится, - пообещал старец. - Прими свою судьбу с миром.

Колымага отъехала. Михаль больше не подошёл. Он поскакал вслед за старцем в числе безоружной иноческой обережи.

- Всуе ты приближался к киевскому послу, - попенял своему оружничему Громила. - Гюргию донесут как пить дать.

Благословлённый же смотрел вдаль, где колымага со свитой ещё виднелась на окоёме малой чернизиной. Он был далёк от упрёков старшего друга, знающего камни и западни мирской суеты сует.

 

7

По отъезде посла битва, казалось, вот-вот начнётся. Киевляне выдвинулись из-за окоёма. В их щетинистом гудящем рое виделось движение. Врагов разделяла речка Малый Рутец, маленькая, с ладными берегами, раз плюнуть перейти вброд.

Оружничий воеводы думал не о себе, а лишь о поручениях Громилы. Княжеские дружины уже надели кованые брони ярко-алого цвета, прикрытые сверху чехлами. Всадники окольчужили своих боевых коней. Род следил, чтоб все ратники получили из обоза тяжёлые и лёгкие мечи, пики, топоры разного вида на длинных рукоятях, боевые гири, палицы, сабли, ножи, чтоб все стрелки имели луки и колчаны со стрелами. Тем временем Громила помогал князьям устраивать полки. В пылу забот он позабыл о немилости главных из них к своему оружничему. Будучи послан к Андрею сообщить о готовности правого крыла, Род не дождался его ответа: князь, выслушав, отвернулся.

- Малые дети, а не князья, - сплюнул Громила, узнав об этом, и выругался: - Прокуды проклятые!

Подъехал Короб Якун:

- От перебежчика наш государь узнал: воистый Изяславов сынок разбит наголову Владимиркой.

Роду было известно, что Владимирко Галицкий движется в пособ Гюргию, а сын великого князя Мстислав с венграми короля Гейзы стремится ему на перегон в поможье Изяславу. Оттого противники не поспешали с битвой. Каждый ждал подмоги.

- Как все случилось? - спросил Громила.

- И смех и грех! - стал рассказывать Якун. - У Сапогиня близ Дорогобужа, где расположился станом Мстислав, застал его дядя мачешич Владимир. - Род вспомнил Владимира Мстиславича, сводного брата великокняжеского, что окольным путём ехал в монастырь выручать у озверевшей толпы Игоря Ольговича. - Этот стрый привёз племяннику вина пропасть, - продолжал Короб, - известил, что идёт Владимирко. Оба сели пировать. Когда Мстислав за пиром попугал своих угров, мол, галичанин на нас преет, те спьяну отвечали: «Пусть преет, мы с ним разделаемся!» А в полночь, чуть ударили сполох, племянник с дядею вскочили, герои же короля Гейзы спали мертвецки. Галичане перебили их всех, ну малую толику взяли в плен. А оба незадачливых родственника укрылись в Луцке.

Громила и Якун хохотали до упаду. Род не выдержал:

- Буй в смехе возносит глас свой, муж же разумный едва тихо осклабляется.

- Ну как тут удержаться? - оправдывался воевода. - Все истинно происходило по пословице, любимой Изяславом: не место, дескать, к голове идёт, а голова к месту!

- Где наши-то будут головы? - мрачнел Короб.

Громила оглядел пространство:

- Небось, тут недалече… Поеду-ка к Гюргию, не повелит ли ударить в бубны, заиграть в грубы. Готово все.

Гюргий не повелел. Едва успел отъехать воевода, дневная тьма обрушилась на мир земной.

- Эй, Родислав! - тоскливо зазвучал зов Короба Якуна. - Ты меня видишь?

- Вижу лишь свой конец копья, - отвечал Род.

Вой ветра заглушил все звуки войска.

- Подай руку! - просил Якун, - Светопреставление!

- Сварог зажмурил свой глаз, - объяснил ведалец.

- Не поминай Сварога! - испугался Короб. - Это старец Анания наслал Божий гнев на отвергших призывы к миру. Куда бежать?

Род крепко держал руку боярина.

- Истинно, твоя правда. Не вырывайся. В час грозы Божьей не двигайся. На месте ожидай конца…

- Какого… конца? - лепетал Якун.

- Ах, горе с тобой, боярин! - сердился Род.

Они стояли долго, дыша туманом. Потом мокли под дождём. В конце концов дождь истощился, мгла начала светлеть, полуденное солнце объявилось сначала в дымке, затем явственно. Два, как по волшебству, застывших войска стояли на своих местах. Разделяла их уже не речка Малый Рутец, а большое озеро.

Якун и Род отыскали Громилу.

- Отходим, други! - крикнул им воевода. - Крылья двух ратей стреляются, а два чела не могут сойтись: Рутец в этом месте вон как разлился! Государь нас отводит к Большому Руту. Переправимся. Дождёмся Владимирка.

- Да разве киевляне позволят дождаться галичан? - сомневался Якун.

Воевода только махнул рукой. Вестоноша из сторожевых полков нагнал их и сообщил, что киевляне уже на расстоянии дострела, грабят обозы, бьют отставших.

- Теперь им без надежды на подмогу вот как нужна битва! - размышлял Громила вслух. - Не дадут перетащиться через Рут.

Сумерки застали суздальскую рать упёртой в крутой берег. Противоположный был рукой подать, да, как говорится, близок локоть… У воеводина костра собрались старшие дружинники. Никто не сомневался: с утра придётся принимать бой. Рать Гюргия на берегу - как в тупике. Проворный киевлянин сел суздальцу на хвост. И крепко сел, о переправе речи быть не может. Под разговоры Род заснул, припав щекой к седлу. Рассёдланная Катаноша давно опустошила торбу, а досыпать нечего.

С рассветом затрубили трубы с двух сторон, забили бубны. Род, не глотнувший маковой росинки, был возле воеводы в челе рати. Вот подскакали с обережью Гюргий и Андрей.

- Эх, рано прибрал Бог старшего сына Ростислава, - сокрушался Гюргий. - В сей ужасный час нет его со мной.

Андрей, приближась к воеводе, откликнулся на отчие слова так, чтобы отец не слышал:

- Кой прок бывал от Ростислава? Один всем государством володеть хотел, творил же только зло.

Не по обычаю говорить плохо о покойнике. Тяжёлым камнем придавила сердце Рода смерть Ростислава. Андрей ныне старший сын! По отчей смерти заступит место Гюргия в кровавой схватке за великокняжеский престол. С его победой Улита станет великою княгиней. Неужто Род не вырвет свою любовь из лап судьбы? Дано ли ведальцу преодолеть заклятие?

Из разодранных внезапно туч на серый мир хлынуло солнце. Пронзительные трубы призвали к бою. Киевляне с суздальцами друг перед другом сбросили чехлы. Так делали они обычно, начиная бой с иноплеменниками. Багряные дружины ошеломляюще кидались на врага. Но нынче этот боевой приём кого ошеломить был призван? Их самих?

Ряды сошлись. Братоубийство началось. Род видел, как князь Андрей первым же ударом изломил своё копье.

- Спеши к нему! - крикнул в ухо своему оружничему воевода.

Род поднял булаву и оказался в гуще всадников. Он слышал лязг железа, равномерный, как работа, и надрывающее душу ржание коней. Дружинники рубили и отбивали тяжкие удары молча. В молчанье падали. Род булавою расчищал себе проход. Она не рубит, лишь оглушает и отбрасывает… Вот и Андрей. Конь под ним ярился, уязвлённый в ноздри. Шлем с головы слетел, щит из рук выпал. Род вложил свой меч в его десницу, отдал свой шлем, свой щит, пересадил ошеломлённого на Катаношу, и она вынесла чужого седока из боя. А боя-то почти уже и не было. Все неслись куда-то. Пеший безоружный Род делал сто движений в одно мгновенье, как учил Бессон Плешок, чтоб не попасть под груди конские, под их копыта.

- Ты чей? Ты чей? - не узнавали всадники вихрастого обезоруженного бегуна.

Иные без разбору рубили и - хвала Букалову заклятью! - промахивались. По хгэканью, неполногласию все они были киевляне. Род поймал коня без всадника, вскочил в седло и ускакал от них. Копья, стрелы, вдогон пущенные, не достигли цели.

Небольшое расстояние отделяло суздальцев от догонявших киевлян. Роду было непривычно, что под ним не Катаноша, а чужой мерин: он никак не мог преодолеть ничейного пространства.

Вот наконец среди своих!

- Боярин!.. Родислав Гюрятич!

- Томилка!.. Где ж твой обоз?

- Пропал обоз!.. Да что там! Тьма тысяч жизней пропала в один миг! - Томилка плакал, - Первыми, как крысы, побежали половцы. Вослед - Ольговичи. А мы - последними. Загатили мертвяками Рут. Держись поближе, Родислав Гюрятич!

Внезапный клин сплочённых всадников отъединил их друг от друга. Род узнал дружинников из княжьей обережи. Стремя в стремя с ними скакал до полной темноты.

- Где воевода?

- Кто? Громила? Убит при переправе через Рут.

- А Якун Короб?

- Про него не ведомо.

Остановились на днепровском берегу у Треполя. Переправлялись при свете факелов. В реке конь Рода не совладал с течением. Пришлось освободиться от стремян и, соскользнув с седла, переправляться вплавь. Где-то на стрежне подали весло, подобрала ладья. Среди гребцов только и вздохов было - о погоне. Страх им сопутствовал до берега. Там до утра Род сох у костра. С рассветом обнаружилось, что шатёр Гюргия невдалеке. Род подошёл поближе, надеясь узнать новости.

Расталкивая древками глазеющих голодных ратников, подъехавшие всадники освобождали путь Ольговичу. Он с дружиной переправился чуть выше.

Навстречу вышел из шатра сам Гюргий. Белое скудобородое лицо заметно почернело. Андрея рядом не было.

- Брат! - ещё с коня крикнул Ольгович, - Князь Черниговский убит!

- Кто? Изяслав Давыдыч? - хрипло спросил Гюргий.

- Нет. Соратник наш. Владимир, - тяжело спешивался кутырь Ольгович.

Оба князя обнялись. Так и застыли. Потом Гюргий повёл верного друга в свой шатёр.

- Где князь Новгород-Северский? Где Святослав Ольгович? - раздался крик.

Друзья, не доходя шатра, оборотились.

- Я Святослав, - сказал кутырь.

- Прими обещанное от Азария Чудина за жизнь Владимира Давыдовича! - крикнул неизвестный всадник. Он издали метнул в Ольговича двумя людскими головами и был таков.

Погоня устремилась следом.

Род вспомнил пир у атамана бродников. Чудин напрасно отговаривал своего князя от союза с Гюргием. Кутырь настаивал и настоял. Немудрено, что тысяцкий Азарий вменил Ольговичу в вину Владимирову гибель. И страшно отомстил.

- О, Внездушка, любимец мой!.. О, верный мой боярин Пук! - выл князь Новгород-Северский. И вдруг свирепо закричал: - Проклятый волхв! - В кровавый миг он вспомнил предсказанье Рода.

Сам ведалец стоял в толпе, потупившись, не смея поднять взгляда на князей, как виноватый.

- Андрей!.. Владимирский Андрей!- возникли рядом голоса.

Род поднял взгляд, увидел на игреней Катаноше спасённого Андрея, рядом - Арсланапу, воеводу половцев.

- Отец! - подъехал Андрей к Гюргию. - Воины Боняка хотят вернуться в Дикое Поле. Их потери велики. С ними небольшой полон. Просят отпустить.

Гюргий мрачно поглядел на Арсланапу, махнул рукой:

- Пусть едут. Пусть ведут, что взяли.

Толпа разбитых суздальцев, как бы опомнясь, зароптала: половцы берут в полон не только черных клобуков, а киевских славян - хотя и супротивников недавних, однако ж братьев!

- За вспоможенье надобно платить, - глухо изрёк Гюргий, уводя Ольговича в шатёр.

Андрей впился глазами в толпу, что укрывала ропчущих. Вдруг обернулся к Арсланапе.

- Вот этого ещё прибавь к полону, - указал пальцем.

Несколько половцев из воеводской обережи спешились и вытащили Рода из толпы. Железа на его руках сомкнулись.

«Прощай, Улита! - пронеслось в голове ведальца. - Анания, игумен, помолися за меня. Бог выпрямил мой путь. Блуд искупят страдания».

- Князь, ты не волен делать этого! - гремел в возникшей тишине голос Якуна Короба.

- Молчи, боярин, - возразил Андрей, - Я волен делать все!

Верёвка от желёз пленённого вот-вот была готова натянуться, а он, забыв себя, глядел на Катаношу, на которой восседал Андрей, и Катаноша со слезой в белках глядела на него.

- Ух-ух-ух-у-у-ух! - надрывно покатился по степи крик филина.

Это было прощанье Рода с игреней кобылицей. Он мог не даться в плен, но не сопротивлялся. А вот не попрощаться он не мог. Ответило отчаянное ржанье Катаноши. Кобылица, как на хурултае, воспарила было ввысь, да слишком много рук нашлось, чтоб тут же удержать её.

- Уберите эту бешеную тварь! - кричал Андрей.

А пленника уже влекли за скованные кисти, за шею вслед всадникам и Арсланапе поближе к окоёму, где безоружная, бессильная толпа под взмахами бичей тянулась на чужбину.

В том ряду, куда его втолкнули, сняв верёвку и аркан, он скованными кулаками протёр глаза и не поверил, что радом с ним такой же скованный… но кто? как можно было ожидать его увидеть? - Чекман!

- О, друг!

На восклицанье Рода поникший берендейский княжич вскинул голову, сбил шаг и удивлённо произнёс:

- Вай, что за чудо? На разных сторонах дрались, а очутились в одном плену!

 

8

Сверху, на Божий взгляд, лодья напоминала ковш с зачерпнутой по края гречневой кашей. Сплошь яшники - негде упасть яблоку. Калёными орехами поблёскивали спины гребцов. Род с Чекманом не гребли, сидели лоб ко лбу с закованными в железа руками - ни гнус отогнать, ни пот отереть. Речей уже не было, одни мысли. Род перебирал в памяти мрачный рассказ Чекмана, слышанный ещё в счастливое время, когда их гнали по степи до посадки в эту жаровню.

Перед мысленным взором возникал Изяслав Мстиславич, победивший великий князь, так милостиво отнёсшийся к Роду и на беду оставленный им. Изяслав, подобно Андрею, тоже изломил копье в первой же стычке. Раненный в бедро и руку, не усидел на коне, упав, плавал в собственной крови, по выражению Чекмана, очевидца событий и первого вспоможенника князя. Собственные воины едва не изрубили упавшего в пылу битвы. «Я князь!» - кричал он. «Он князь!» - объяснял Чекман. «Тем лучше! Он нам и надобен!» - завопили кмети, сбивая с ног берендейского княжича. «Ты нам и надобен!» - крикнул один из них, рассекая великокняжеский шлем, на коем блистало изображение святого Пантелеймона (таково было христианское порекло Изяслава). И тут лишь узнали в освобождённом от шлема не Ольговича, не Давыдовича, а своего любимца царя, подняли его на руки и понесли, славя Бога. Тяжело раненный великий князь, узнав про гибель Владимира Давыдовича, врага, велел посадить себя на коня, отвести к телу погибшего, чтобы утешить брата его Изяслава Давыдовича, союзника. Тут-то и потерял его из виду Чекман. Посланный к воеводе с известием, что великий князь жив, он был схвачен летучей шайкой кыпчаков, рыскавшей по бранному полю…

- По какой реке нас везут? - обратился к поникшему Род.

- Река Тана, - откликнулся Чекман. - Гречники называют Танаис.

Пустынный берег то поднимался из-за оперённого борта, то исчезал за ним. И шелепуги в руках надсмотрщиков то вздымались, то опускались на спины нерадивых гребцов. Хорошо, что Чекмана с Родом не приковали к вёслам.

- Доселешней жизни теперь не вернёшь, - совсем упал духом берендей.

- Тьма разделения нашего! - вздохнул Род, кляня княжеские усобицы, что всему виной.

Вдруг он заметил: берег исчез. Чуть подвытянулся на коленях, получил по лопатке шелепугой, зато выяснил: и другой берег куда-то запропастился.

- Что за притча? - выдохнул Род, никогда не видавший моря. - Берегов нет. Кругом вода!

- В Сурожское море вошли, - объяснил Чекман, - Минуем его, и до невольничьих рынков - подать рукой. Лучше смерть, чем неволя!

- Меня одного от неволи избавил ты. Двоих нас избавить некому, - заключил Род.

Чекман его не расслышал. Казалось, гудел сам воздух. Теперь под ними был шум не реки, а моря.

- Зазыбалось море! - обратил за борт внимание друга Чекман. - Гляди, дорогой, зазыбалось!

Надсмотрщики подняли паруса, велели убирать весла. Умелые моряки эти кыпчаки-надсмотрщики, многажды доставляли они полон до невольничьих рынков.

Чело друга вплотную приблизилось. Морской шум уступил место жаркому Чекманову шёпоту:

- Три вещи я зашиваю в платье перед походом - иглу, то-о-о-онкую пилку и сухую изюмину с ядом. Из них мне пригодится теперь разве что сухая изюмина.

Род ответил не сразу.

- Слушай-ка, слушай, - начал он шептать. - С сухой изюминой обожди. Извлеки сначала нилу.

- Ха! - отхаркнул и сплюнул густую слюну Чекман, - Я говорю, пилка то-о-о-онкая, тонкая! Ею оков не распилишь.

- А ежели слегка подпилить замок? - вслух раздумывал Род. - Я попытался б его сломать. Чуть- чуть недостаёт силы.

Повечер морская зыбь улеглась. С наступлением полной тьмы Чекман выгрыз из подшитой полы почти волосяной тонкости снасть, взял её в зубы и, наклонясь над руками Рода, начал работать. Голова его мерно покачивалась, словно во сне. Зыканье заглушалось морем. Разогнувшись в очередной передышке, княжич мрачно полюбопытствовал:

- А куда же нам деться с этой проклятой лодьи?

- Хоть в море! - жёстко ответил Род.

- Значит, надо пилить! - сквозь зубы процедил берендей.

Перед рассветом, едва пильщик в тысячный раз устав, выпустил из зубов свою «зыкалку», Род напрягся и с четвертой попытки сломал замок.

Следующая ночь прошла легче. Работали уже не зубы Чекмана, а пальцы Рода. Правда, пилить пришлось больше. У берендея не было силы сломать надпиленный замок. К концу ночи пилка дважды переломилась и полетела за борт.

- Дай тебе помогу. Сначала руки освобожу… - шептал суздальский богатырь. - Сейчас…

И хрупнул на Чекмановых оковах замок.

- Тихо теперь сидим! - велел Род.

Тихо им сидеть не пришлось. Дюжий половчин с шелепугой давно уже лежал глазом на их руках.

- Вы чего?.. Эй, вы там чего?

Резкая кыпчакская речь обоим была понятна. Не успел шелепужник приблизиться, яшники, как чёртики на пружинках, вскочили и, не сговариваясь, перемахнули бортовые перила.

Шлюп, шлюп! - разнеслось в тихом море.

Отборная половецкая брань посыпалась вслед плывущим.

- Сугону не будет, - пообещал Чекман. - Кыпчаки плавают плохо. Не разворачивать же за нами лодью!

- Ныряй! Чаще ныряй! - советовал Род. - Сейчас вместо брани полетят стрелы.

Полетели не просто стрелы - тучи жалящих стрел.

- Чекман!.. Испровещься, Чекман! - звал Род.

- Я тут… я ещё плыву… - слышался позади испуганный ответ. - Не наказал бы меня ваш Бог за Яруна Ничьёго!

- За что, за что? - не понимал Род.

- А помнишь, ты мне сулил, когда я запытал боярина до смерти?

- И надо же тебе так не вовремя перепасться! - сердился Род. - Стрелы ещё летят?

- Не знаю. Увыркнуться страшно, - оправдывал ея Чекман, - Впереди меня, кажется, ещё па…

Перед Родом тоже падали стрелы - одна, другая… Почему оборвался Чекманов голос? Род не побоялся увыркнуться, оглянулся… Лодья на расстоянии дострела ещё виднелась. Чекмана не было… Нырнул в очередной раз? Вынырнет вот-вот? Не выныривает…

- Чекма-а-а-ан!

Лодья уже скрылась. А море зыбается. Что ему лодья, что ему Род с Чекманом? Мелкие соринки, и только.

К солёным морским каплям на Родовом лице прибавились той же природы слезы. Он не плакал, когда погибли все долгощельцы с Нечаем Вашковцом вкупе, два друга-бродника Фёдор Дурной и Фёдор Озяблый, не было слез над телом незабвенного Итларя, сдавила тяжесть над трупом Ивана Гюргича, однако плача не выдавила. А вот теперь, одинокий-преодинокий, плывёт и ревёт, плывёт и ревёт…

Сколько часов прошло? Судя по солнцу, полтретья, потом полпята. А он плыл да плыл… Чуть передохнув на спине, вновь работал конечностями, словно плавниками. Морская волна сильнее, зато вода тяжелее, держит лучше, плыть легче. А вот не глотнёшь эту горечь, тут тебе не в реке, жажду не утолишь. А солнце плечи прижаривает, как половецкий бич, голову жжёт, и во рту все горит от паров расплавленной соли, барахтайся в ней, дыши ими. Долго ли ещё? Сплошная вода вокруг. Цели нет. Будто мир утоп. Не земной, а водяной. Земля не впереди, а внизу. Так за ноги и тянет страшными пальцами несчастного утопленника Чекмана. Крикнуть бы - крику нет. Разглядеть бы, что вдали, - зной очи застит. Только не мыслить никоим образом про упадок сил, отгонять страх усталости, превозмочь немощь! Род вспомнил мудрые слова книги, читанной в Богомиловом доме, в Новгороде Великом: «…Разумей суету века сего и скоропадающую плоть нашу: днесь бо растём, а утром гниём… Тем же в малом животе изыщи вечныя жизни, идеже от сея жизни несть ни скорби, ни воздыхания, ни плача, ни сетования, но радость и веселие. Всяко можеши, аще хочеши, несть бо тяжко». И не страшно стало плывущему в неведомых волнах потерять краткий миг призрачной земноводной жизни, конец коей неизбежен не теперь, так вот- вот… Пока руки движутся, тело держится на волнах, он должен все плыть и плыть… Вот светило стало спускаться с трона, умеряя своё тиранство. Ветер с севера, своевременный дар родной земли, долетел и обласкал. Пловец выше вскинул голову и, не веря собственной зоркости, стал разглядывать вдалеке чернизину, то всплывавшую, то утопавшую в волнах, как большая лодья…

 

9

Лёгший на спину пловец ходким каюком приближался к суше. Руки работали, как колёсные лопасти водяной мельницы. Левая ткнулась во что-то упругое. Послышался визг. Перевернувшись глазами не в небо, а к берегу, Род увидел широкий зад в прилипших портах, быстро удаляющийся по замуравленной тропе в сельгу. Когда он добрался до мелкоты, где можно было стать на ноги, его вышли встретить. Впереди шествовали два краснотелых бритоголовых увальня, похожие на ковёрных борцов. У каждого по длинному креноватому ножу. У одного порты мокрые. Стало быть, это тот, кого Род случайно задел в воде. Под защитой таких охранышей следовало несколько женских фигур в иноплеменных белых одеждах - одно плечо прикрыто, другое обнажено. У каждой на груди маленькая коробочка, железная, медная или серебряная. На коробочке - кольцо, на кольце - большой нож. На одеждах украшения из зелёного бисера. На одних больше бисеринок, на других меньше.

Едва незнакомец ступил на берег, бритоголовые выставили ножи. Видя его невооружённым, они не спешили обнаруживать мирных намерений.

- Тух утхух кух, - молвил один из них.

Вышедший из воды молчал.

- Ассалям алейкум, - произнёс тот, что в мокрых портах.

Род не знал и этого языка.

- Ты варяг, грек, русич? - выдвинулась одна из женщин. На её шее не было коробочки, и на одежде - ни единой зелёной бисеринки.

- Я из Суздальской земли, - радостно откликнулся Род на родную речь. - Моё имя Родислав. Бежал с лодьи, из полона.

Толмачка прокудахтала его слова своим спутницам и велела:

- Следуй за нами.

Сельга становилась все гуще, тропа все уже.

- Ну и корба! - обратился Род по-кыпчакски к одному из охранышей, тому, что в сухих портах.

Тот крякнул от неожиданности:

- Ай, друг, ты говоришь на моем языке, будто век прожил в Диком Поле.

Тропа вскоре вывела на поляну к большому белёному дому из обожжённой глины.

Самая молчаливая женщина тихо заговорила. Спутницы обступили её и почтительно слушали. Род почти с начала пути невольно следил за ней. Что-то странно знакомое было в её обличье, движениях. На красивой, словно выточенной груди - золотая коробочка. Если лебединые шеи спутниц украшали серебряные цепи в разном количестве, то с её смуглой шеи свисало цепей много больше, нежели у других, и не серебряных, а золотых. Её одежда сплошь зеленела обилием бисера. Когда она удалилась, Рода ввели в маленькую камору с мелкими, как бойницы, пустыми окнами и оставили одного. Света было достаточно: в окнах - ни пузыря, ни слюды. Но и не вылезешь, даже не высунешься, разве что руку просунешь. Да и не было у заблудшего достойных причин куда- то сейчас бежать. Пока ещё не было. Он думал о молчаливой женщине, лица коей не разглядел, как и лиц её спутниц, закрытых по самые глаза.

- Бака! - раздался за дверью гортанный, страшно знакомый голос.

- Несу, моя госпожа, - ответила по-кыпчакски толмачка. И Род содрогнулся от внезапного прозрения.

Девушка, знавшая русский, внесла одежду.

- Бака! - обратился к ней Род.

- Шш! Моё имя Сбыслава, порекло Онтонья, - произнесла она, оглядываясь на дверь. - Вот одежда тебе. Сними-ка свои калиги надевай мягкие ступенцы, примерь кабу…

В придачу она подала льняное исподнее. Промокшему страннику не терпелось сменить одежду, а он не поторопился, удерживал возле себя Онтонью.

- Куда, к кому я попал?

- Ты на острове Ятр, - прошептала она. - Здесь живут кукразы.

- Кто? - не расслышал он.

- После, после поведаю. Знаешь город Колтеск? - Он кивнул, - Я родом колтеская.

Он удерживал её за край платья. Серые глаза поверх повязки молили отпустить.

- Госпожа твоя… по имени… Текуса? - произнёс он.

- Ты - ведалец! - воскликнула Онтония и исчезла.

Род не представлял, как выглядел в чужой одежде. Посмотреться было не во что. Одолело беспокойство за свои издирки, унесённые Сбыславой. В них был перстень Жилотугов.

Черноокая степнячка, убаюкивая грудью медную коробочку, поманила его в дверь. Эту не допросишь ни о чём. Не смыслит даже по-кыпчакски.

Вошли в большую двусветную палату. Все белое - стены, потолок, некрашеный скоблёный пол, ковровая дорожка из овечьей шерсти, железное узорчатое кресло, покрытое эмалью под слоновью кость, одежда хозяйки дома, сидящей в этом кресле как на троне, - все белое.

Теперь лицо её не закрыто по самые глаза. Те же тонкие губы, тот же лезущий в душу взгляд. Но где обилие косичек? Волосы скрыты, чуть чернеют из-под белого повоя. И кожа смуглого лица лишилась прежней свежести. Однако далеко ещё не отцвела крутая половчанка, лишь полностью раскрыла лепестки, дурманя красотой.

- Тух укух рух, Илека, - прозвучал приказ. Голос тот же металлический. Не столь чист, как в Шарукани. Чуть заметна хрипотца. - Не бойся, подойди ко мне ближе, - велела она Роду по-кыпчакски, когда Илека вышла. - У нас тут такой обычай: приветствуя друг друга, падать ниц. Поприветствуй же меня.

- Я не знаток чужих обычаев, княжна. - Род поклонился в пояс.

- Кня-жна! - передразнила дочь Сантуза. - Перед тобой царица! Я первая жена здешнего хакана Чаушнара, царя кукразов.

- Впервые слышу о таком народе, - признался Род.

Текуса сошла с кресла.

- Я тоже в первый раз услышала, когда они отца убили, сожгли всю Шарукань, меня похитили. Воинственный народ! Теперь я их царица. Тьму тысяч раз смеялась над твоим пророчеством: костёр, костёр! Костер - вся нынешняя жизнь моя, а не дрова с огнём. А ты - слепой провидец.

Род не сдержал улыбки.

- Однако и твои пророчества, Текуса, не сбылись. Моё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи не лежало на чужом песке, незрячих моих очей не выклевал орёл-стервятник. Раб, призванный осуществить твоё желание, был перекуплен.

- Он погиб ужасной смертью, - опустила голову Текуса под тяжестью воспоминаний.

- Теперь я снова ненароком оказался в твоей власти, - подсказал ей Род дальнейший ход событий. - Можешь истязать, убить…

Она резко приблизилась и снизу вверх пытливо глянула ему в глаза:

- Скажи-ка, дождалась, не дождалась твоя любовь на северной земле?

Он помрачнел.

- Улита против воли вышла замуж за Владимирского князя. Её отец казнён.

- Ты одинок, - дотронулась Текуса коготками пальцев до его руки. - Я также одинока. Забудь жестокий мой поступок. Слишком всесильна я была тогда и слишком молода. А ведь всесилие и стариков подводит. Прости и помни: ты мной не забыт и до сих пор любим. Думала, вытравлю из сердца. Нет! Надеялась всю жизнь прожить воспоминаниями. А нынче, как тебя увидела, узнала… ой, что сделалось в груди! Значит, судьба! Из моря вышла моя желанная судьба, как из пучины жизни. Я тут, на мызе иногда уединяюсь со служанками, с гулямами скопцами. Хакан мне разрешает маленькие прихоти. Мой старикашка Чаушнар так слаб, так хил… Знаешь ли, как он меня любил? - Она приподнялась на цыпочках и прошептала в ухо Роду: - Глядючи да осязаючи.

- Должно быть, мудрые правители у твоего супруга, - смутясь, переменил Род щекотливый разговор. - Коли он слаб, так кто же правит?

Царица отступила, перевела дух.

- Он был телесно слаб, а умственно силен. Однако же недавно и эти силы покинули его. Хакан лежит. Начальник войска Семендер приносит жертвы богам Ядшудшу и Мадшудшу, через посредника доносит своё мнение девяти судьям, будто царское. Меня это пугает. Семендер мой враг. Он тайно покушался на меня. Ещё месяц назад его голову должны были бы отделить от тела. Внезапная беспомощность хакана не дала сему свершиться вовремя. Но Чаушнар поправится. И вот тогда… Да что ж мы тут стоим?

Иди за мной, мой гость, мой старый друг! Ведь если люди очень старые знакомые, что бы плохого ни случилось между ними, они встречаются как добрые друзья…

Трапезная палата оказалась меньше и не столь светла. От цветной слюды в оконницах цветные зайцы бегали по стенам. Это ветер шевелил листву снаружи. А здесь было спокойно. Табаристанские подушки, обтянутые ковровой тканью, совсем как в Шарукани, обрамляли низкий столик с яствами. Хозяйка усадила гостя. Бака им прислуживала. Илека ударяла в струны чанга.

- Отведай харисы, она укрепит силы, - потчевала царица. - А вот санбадж из свежего барашка. Закуси буранией…

- Овощей такого вкуса сроду не едал, - пробормотал Род.

- Ах, это баклажаны. Растут только на юге.

- Текуса, а в твоём вине на этот раз дурмана не подмешано? - насторожился гость.

- Не называй меня Текусой. Я - Сарагурь. Здесь так меня зовут, запомни. А о прежнем мы условились забыть. Одно я только знаю: твоё имя Ро-о-од! Верно?

Она движениями, голосом, всем видом показывала радость, как ребёнок, получивший вымечтанную игрушку.

Род, уплетавший за обе щеки с голоду, не позабыл об осторожности:

- Твои охраныши доложат обо мне царю?

- Гулямы преданы, - нахмурилась Текуса-Сарагурь.

- Девицы тоже преданы? - поддерживал беседу Род.

Она сама подала блюдо.

- Вот хабиса, вкуснятина, какой ты не едал.

Вино кружило голову, но не отягощало. Приятная истома разлилась по телу.

По мановению руки царицы служанки удалились, оставив фрукты и вино.

- Судьба велит нам полюбить друг друга, - напомнила Текуса. - Я повиновалась ей. А ты?

Род отвечал уклончиво:

- Тебя помню мусульманкой. Здесь живут язычники. Ядшудш, Мадшудш - должно быть, это идолы. Пришлось поменять веру?

Текуса тяжело вздохнула.

- Для всех сменила, для себя и не подумала. - Сорвав белый повой, она тряхнула головой, и чёрная лавина локонов хлынула на обнажённое плечо, на девичью тугую грудь, - Станешь отвергать меня, как прежде? - спросила она резко.

Род, собравшись с духом, деликатно протянул к ней руку, дотронулся до смуглого горячего плеча… Рука упрямо опустилась на подушку.

- Боюсь, - придумал он. - Ведь ты царица, даже просто мужняя жена. Что сделают со мной, едва откроется?..

Жёсткая ладонь Текусы прижалась к его губам.

- Не называй причин. Причины в твоём сердце. Стоит ему распорядиться, мы очень скоро будем слишком далеко отсюда. Есть средства, люди - все у меня есть. Тебя у меня нету.

Тут пленник допустил крупную ошибку.

- Дозволь мне одному бежать, - необдуманно промолвил он. - Не подвергай себя опасности.

- Кафир! - вернуло ему разум змеиное шипение Текусы.

Игрушечными кулачками она отчаянно толкнула его в грудь. И богатырь упал. Сидел он отклонившись, не ожидал такого нападения. И вот лежит и видит потолок. На потолке огромное изображение совы.

- Что это? - спросил Род.

- Не узнаешь? Ночная птица, - сухо молвила хозяйка. - Отпугивает гадов, все нечистое. - И едко усмехнулась: - Тебя она отпугивает от меня?

Упавший захотел подняться на подушках и не смог. К нему давно подкрадывалась слабость в этой восточной трапезной. Насытившись, он поздно заподозрил яства и вино. Но тут же укорил себя: их вкус был чист. Должно быть, фимиам серебряных курильниц оказывал дурманящее действие.

- Мне дурно, - сказал он. - Яд в твоих курильницах.

- Мы вместе дышим сладкими курениями, - напомнила Текуса. - Привыкнешь - будет хорошо.

Она расстёгивала на нём кабу, обнажала его грудь, как делают больному, чтобы дышалось легче. В его глазах переливались грани золотой коробочки на её шее.

- Для чего эта коробочка?

Царица деловито пояснила:

- Знак знатности, богатства. У самых низших - из железа. У иных - из меди, бронзы, серебра. Достаток мужа или родителей. И цепи тоже. Каждая цепь - достаток в десять тысяч арабских драхм. И бисер. Каждая бисеринка - одна драхма. Я всех богаче…

Род вспомнил Баку.

- Из твоих служанок только у русской нет на груди коробочки, цепей на шее, бисерных узоров на одежде…

- Бака чужая. - Текуса более, чем следовало, обнажила его грудь. - Нет у неё здесь ни мужа, ни семьи. Её похитил воин Алтунопы из земли вятичей, где наши помогали Северскому князю против Киевского. А тут несчастье: пала Шарукань. Мне удалось спасти двоих - отцовского раба и северную яшницу. Его зовут здесь Белендшером, а её Бакой. Они всегда при мне.

- Оставь! Зачем ты обнажаешь мою грудь? - взмолился Род.

- Так надо, - с прежней деловитостью ответила Текуса. - Я вырежу ножом сердце кафира, который мне его не отдаёт. Возьму сама! Кукразки носят нагруди ножи как знак защиты. Пусть нож мой защитит меня от твоей гордости.

Род дёрнулся и снова повалился навзничь. Силы совсем покинули его.

- Сырая древесина алоэ со свежею смолой действуют на новичка исправно. Ха, потерявший силу богатырь! - смеялась восхищённая Текуса. - Ты в моей слабой власти!

Она сняла с груди блестящий нож, висевший на кольце коробочки. Род его впервые разглядел и ужаснулся. Харалужное лезвие, наборная рукоять…

- О, это нож Итларя!

- Итларя, - согласилась истязательница. - За него отпустил тебя казнённый мною Сурбарь. Этот нож я в складках платья от кукразов сберегла. Ношу как талисман. На сей раз не доверю никому твоих страданий. Сама, сама… - Она коснулась острием его груди.

Род отрешённо наблюдал безумие Текусы.

- Не тронь меня ножом, - попросил он. - Иначе ты умрёшь. На мне заклятье.

В её взгляде, впившемся в него, пылал огонь. Он разгорался. Коварный фимиам, должно быть, и её, привычную, стал не на шутку пронимать. Однако мышцы ей ещё повиновались. Род не был в силах приподнять руки, она же весьма уверенно занесла нож над его грудью.

- Опомнись, сумасшедшая! Ты не меня - себя убьёшь этим ножом, - предупредил Род.

Она его уже не понимала. Твердила о своём.

- Любви моей не разделил. Хотела от тебя ребёнка - отказал, - невнятно выговаривали её губы как в бреду. - Ты снова в моей власти. Что видела во сне тьму тысяч раз, сегодня стало явью. Пусть я умру, а прежде завладею твоим сердцем, кафир проклятый!

Нож опустился. Лезвие оставило царапину на теле.

- Вай, не могу! Нет сил! Я не могу! - хрипела Сарагурь-Текуса, падая лицом на его грудь. Чёрный водопад волос накрыл его.

Род терял сознание. Последнее, что видел, - лицо её с кровавым следом на щеке.

- У твоих губ кровь, - прошептал он.

Её глаза сияли нежностью.

- Лишь своему дитяти сука зализывает раны, которые сама неосторожно нанесла, - сказала она тихо.

В следующий миг не стало ни Текусы, ни острова Ятра, ни трапезной с большой совой на потолке…

 

10

Он очнулся в сумрачной одрине с широким ложем. Пригорюнившаяся Онтонья сидела на краю в его ногах. Окна были черны. В углу единственный светильник давал слишком мало света.

- Сбыслава, Сбышечка, - по-братски нежно позвал он.

Застывшая в раздумье полонянка встрепенулась.

- Очнулся, Славушка? - Она взяла со столика фиал. - Испей-ка…

- Что это? - подозрительно вгляделся он в белую жидкость.

Что лежит между желудком и кровью, - пояснила Бака. - Не бойся, так названо в Коране молоко. Помогает при отравлении алоэ и смолой в курильницах.

Род передёрнулся при мысли об угощениях Текусы, отогнул ворот рубахи, увидел тонкий шрам на груди слева.

- Погляди, что со мной сделала пиявица!

В его руках рубаха треснула и разошлась, грудь обнажилась широко.

- О, зубы Сарагури на твоей груди! - вскрикнула Онтонья. - Ведьма! Взгляни, что делает со мною и другими девами, - Она, словно перед подругой, обнажила девичью грудь в кровоподтёках. - А то возьмёт шалыгу и… - Он увидел бок в синюшных полосах - не девушки, а зебры.

Пришла на память Ольда-варяжка. Её мучил изверг-атаман. Между Текусой и Невзором Род не находил ничего общего.

- Твоя мучительница от несчастья бесится, - сказал он Баке. - Представь, она до сих пор дева, невольная жена больного старика.

- Я тоже дева, - резко молвила Онтонья, - не кусаюсь, не дерусь… - Закрыв лицо руками, она продолжила сквозь всхлипы: - Срамного ничего не делаю.

Род приподнялся на одре, закутался в верблюжье одеяло и тихо произнёс:

- Дни грешницы Текусы сочтены. Да что там дни, часы!

Онтонья отёрла слезы, глянула испуганно:

- Откуда знаешь? - Род не ответил. Девушка подсела ближе, заговорила горячо: - Я хулю её, кляну, а ведь она мне жизнь спасла, когда вся Шарукань горела, детей бросали в пламя, над девами и жёнами насильничали прямо на земле средь бела дня прилюдно… Сама же, грешным делом, думаю порой: уж лучше тамошняя смерть, чем здешние страдания. И все же нынче мне мою мучительницу жаль.

- Мне тоже её жалко, - вздохнул Род. - Кого винить, что наши токи несогласные: мои её влекут, её же меня отталкивают. Надо бежать. Как? Надоумь, Онтонья.

Бака грустно покачала головой:

- Ты ничего не ведаешь. Нынче повечер гонец примчался из Этали, единственного города кукразов. Бедняжку Сарагурь едва привели в чувства. Оба вы, как мёртвые, лежали на подушках. Проклятый алойный дым вас уморил. Она велела отнести тебя сюда под мой призор, сама в крытых носилках поспешила во дворец. Хакану Чаушнару совсем худо. Того гляди, помрёт. А смерть его - нам всем погибель. Мои подружки Куль и Илека изошли слезами. Со смертью хакана-мужа первой жене его, прекрасной Сарагурь, грозит сожженье вместе с ним, а нам, её служанкам, заклание.

- О Господи! - воскликнул Род. - Что с ним случилось? Чем болен?

- Старостью, - поникла Бака, - За девяносто лет ему. Нет силы дольше жить.

В одрине воцарилось долгое молчание.

Девушка покопошилась в недрах своего платья и извлекла маленький предмет.

- Возьми-ка перстень. Был зашит в твоей одежде.

- О, милая! - обрадовался Род. - Вот помозибо! Вот благодарствую! Это перстень моего отца. - Но тут же он помрачнел: - Ты знаешь, на моей груди нет материнского креста. Маленький такой из кипарисового дерева. Входил с царицей трапезничать, крест был, сейчас щупаю - нету.

Онтонья развела руками.

- Когда укладывала тебя на одре, ни цепки, ни гайтана на твоей шее не было. Постой, - вдруг вспомнила она, - из кулака у Сарагури, я видела, свисала тонкая серебряная цепка.

- Текуса, стало быть, к тому ж воровка! - простонал Род.

- Не огорчайся, - успокоила Онтонья. - Взяла как амулет на память. Не отдаст - я у неё выкраду. Конечно, коли будем живы.

Род попросил:

- Принеси одеться. Постараюсь, чтобы все остались живы. Поставлю на ноги хакана. Как к нему добраться?

- Ты? - удивилась девушка. - Не хвастайся, безумец! Тут старейшие жрецы бессильны, а ты… Уж опочинься лучше.

Род послушно лёг, однако произнёс:

- Утром называла ведальцем, теперь не веришь. Меня тревожит страшная судьба в твоих очах. Сварог свидетель, я хотел помочь.

Онтонья молча вышла. Принесла одежду.

- Облачайся. Попытаюсь провести тебя к царице.

Род встрепенулся:

- Поверила?

Сбыслава развела руками:

- Бежать с острова нельзя. Окажешься удачливым - спасёмся. Вылжешь - погибнешь с нами.

- А ведь я в Колтеске был, когда тебя украли, - как сестрой залюбовался ею Род.

Бака внезапно бросилась ему на грудь и разрыдалась.

- Домой хочу-у-у-у!

Он успокаивающе гладил её голову.

Царицына служанка резко вышла. За дверью зазвучал её высокий голос:

- Белендшер! Ануширван!

Вскоре кыпчак-охраныш заглянул в одрину и, увидев, что Род вполне опрянулся, любезно пригласил:

- Носилки ждут!

Для Баки носилок не было. Род попусту настаивал, что сам пойдёт пешком, а девушку должны нести. Она велела не перечить: целитель может быть доставлен только скрытно, в большой тайне. Носильщиками были кыпчак, которого здесь звали Белендшером, и кукраз Ануширван, что первый столкнулся с Родом при морском купании. Закрытые носилки покачивались яликом на воздушных волнах. Порою ветер приотдёргивал завесу, и несомый видел сначала редколесье, посинённое луной, затем бескрышные и безоконные дома из глины с плотно закрытыми дверьми. Унылый город! Площади и царского дворца не удалось увидеть - ветер стих.

Носилки замерли. Послышалось кукразское кудахтанье, и строгий голос Баки ответствовал на том же языке. Носилки тронулись в дальнейший путь. Он был недолог. Рода выпустили в сводчатой палате из кирпича. Факел в руке кукраза освещал красные стены.

- Сюда, - велела Бака, открывая дверь.

Лестница вела наверх.

Из носильщиков Ануширван и Белендшер вновь стали охранышами, плотно шли бок о бок. Бака исчезла во внутренних покоях, приказав ждать. Изрядно времени прошло, пока она явилась и повелела Роду следовать за ней.

В тесном покое пахло благовониями. При двух светильниках приняла гостя царица Сарагурь в темных шёлковых одеждах. Лицо искажено страхом. Ничего общего с Текусой. Краше в гроб кладут.

- Ты… простишься со мной все-таки? - как бы не веря себе, произнесла она. - Бака, оставь нас, - Когда девушка вышла, она упала ему в ноги. - Ро-о-од, прости за все!

Он её поднял как пушинку.

- Не впадай в страх, царица. Стой крепче на ногах. - Он возложил руки на её чело.

Текуса вздрогнула всем телом и отпрянула:

- Что это? Весь страх пропал. Волоски молний из твоих ладоней пронзили мою голову.

- Доверь мне умирающего старика, Текуса, - попросил Род.

Она сложила руки, как правоверная в молитве.

- О тяжкий грех на мою душу! Я чуть не уничтожила, преступно обольщала, мучила великого шамана. И ты меня не покарал!

- За что ж тебя карать? - участливо прервал Текусу Род, - Тобою двигала любовь ну и… отчаянье. Не ведала ведь, что творила.

- Нет, ведала. А этой ночью ужаснулась. Ты сквозь годы прозрел мою судьбу… Костер! Он дышит на меня. Его огонь уже во мне. - Текуса закрыла лицо руками, - Нет спасения!

Род бережно коснулся её дрожащих плеч.

- Спасенье, может быть, и есть. Я попытаюсь. Сперва верни мой крест.

Текуса, высвободившись, отбежала в тёмный угол, порылась в головах одра, где до его прихода бодрствовала в ночи.

- Возьми свой христианский талисман. Ещё раз прости безумную воровку.

Он принял материнскую реликвию, надел.

- Теперь веди.

- Нет. - Текуса стала перед дверью, растопырив руки. - Там злой надим. В нем вместо сердца бьётся клубок змей. Не вылечишь царя, погибнешь. Великий жрец Хамлидш уже лишился жизни. Бессильны оказались его чары. Чаушнар даже не разомкнул очей. Я лучше тут с тобой прощусь. Как тебя спасти? Ума не приложу. Дворец уже моя тюрьма. Проклятый Семендер!

Взяв её за руки, Род молвил не без гнева:

- Мы теряем время!

За дверьми одрины ждала Онтонья. Втроём пошли по переходам. Вот половина царицына сменилась половиной царской, потому что Сарагурь и её спутников не сразу пропустила стража.

- Царица во дворце уже почти не властвует, - шепнула Бака.

В большой палате на высоком ложе, вспененном обильем покрывал, не видно было умирающего. Один светильник в изголовье едва разгонял тьму. Чуть-чуть поодаль в железном кресле сидел масластый длиннолицый кукраз, свесив смоляные космы. Он в терпеливом ожидании смотрел на ложе. Взгляд на вошедших был тяжёл.

- Вот Семендер, - шепнула Бака.

Надим с царицей говорили неприязненно. Почти что властелин в конце концов взмахнул рукой и отвернулся.

- Он в тебя не верит, - шепнула Бака. - Он обещает тебе смерть.

Целитель подошёл к одру.

- Прибавьте свету, - попросил Род по-кыпчакски.

Внесли второй светильник.

На ложе в пене покрывал желтели мощи. Жизнь в них едва теплилась. Род отыскал невесомую костлявую руку, потом нащупал другую.

- Выйдите все!

Вышла только Бака.

- Надим не хочет покидать царя. Я тоже не покину, - твёрдо вымолвила Сарагурь.

- Отойдите от одра подальше, - велел Род.

Главный царедворец и царица отошли.

Смертный холод из обтянутых пергаментом костей проникал в тело целителя сквозь пальцы, державшие почти безжизненные кисти долгожителя. Пришлось великой волей призвать всю внутреннюю теплоту, чтобы противостоять этому холоду. Почуяв свою победу, Род огласил ложню страшным голосом:

- Призываю тебя, могучий Од! Взываю к тебе, великан Од иль! Пусть сила силу нудит. Пусть сила под пнём клубом бьётся. Красные муравьи, кровавые капли! Под магнитовым камнем сила магнитова… - Род понимал, что иссохшее дерево, лежащее перед ним, вот-вот будет сломлено смертью. Хоть бы чудом удалось влить в него свежие соки, размягчить старую древесину, вернуть ей упругость. Гибкое легко гнётся, да трудно ломится. Руки волхва-целителя плавно передвигались с седого черепа к утлой груди, с острых плеч к мягким запястьям, голос звучал внушительнее: - Через силу и конь не прянет, я пряну! Огонь силу взял, я отдам! Слабейший из сильнейших сильнее сильнейшего из слабейших. Чья сила, того и воля. Беру под силки! Пусть в больного сила войдёт, пот в пот, кровь в кровь. Нивка, нивка, возьми мою силку! Я мощный, дюжий, крепкий, здоровый, властный… Могу! Могу!

Чаушнар разжал веки, мутно глянул в глаза творящего заклинания, сухие пальцы нетерпеливо перебирали покровы ложа.

- У комаришка - силишка, у цыплёнка - силёнка, - кричал тем временем Род. - У меня, великанища, - силища! Сила по силе, осилишь. Сила не под силу, осядешь…

Царь сел на своём одре.

Из угла рокотнул затравленный рык Семендера. Из другого угла - горличий вскрик Сарагури.

- Вся сила в накале! - неистово возглашал целитель. - Куй, пока кипит, куй, пока кипит!.. Размогшийся, возмогай!

- Подайте халат! - властно пропищал царь.

Что за шум тут поднялся! Едва державшийся на ногах Род ещё видел затуманенным взором, как Чаушнар в солнечном халате выпущенным из заточения скакуном бегал по одрине, плюхнулся в железное кресло, где только что сидел Семендер, вновь вскочил, что-то резко приказывал, на кого-то крикливо гневался…

Бака? Нет, нет, И лека выводила целителя из царской опочивальни. И едва вывела, подошёл Белендшер:

- Позволь отереть пот с твоего лица, господин…

Влажное потирало закрыло уста и ноздри. Род непроизвольно вдохнул эту терпкую влажность. Миг… и явь уступила место глубочайшему сну.

 

11

Княжеский поезд мчался по дресвяной дороге сквозь болотные топи, лесные дебри через Новгород-Северский в землю вятичей и далее в суздальские края. В наглухо закрытой карети о двух занавешенных слюдяных оконцах сидели в мягких подушках колени в колени лицо к лицу Улита с Лиляной.

- Не борозди горючими слезами свои наливные щёчки, государыня моя милая, - советовала Лиляна. - Все в руках Божиих.

- Молилась нощно и денно, - размазывала по лицу горе Улита душистым кружевным лепестом. - Бог грешницу не слышит. Тиран ревнивый, половецкая образина, предательски отдал в рабство источник жизни моего сердца, опору моей души…

- Гюргий едва не проклял сына, когда Андрей покинул его, - несколько изменила стезю беседы Лиляна, - Уцепился за свой Остерский Городец, как тонущий за травинку. Победители ждут, когда побитый унесёт ноги, а тот юлит лисичкой со скалочкой. Каково Андрею плавать в позоре? Разумно настропалился к дому.

- Разу-у-умно! - простонала Улита. - Теперь я до гробовой доски не увижу своего света. На юге, на границе Дикой Степи, он все-таки был ближе, а на севере…

- Вспомни, как он в Москов к тебе из дальних далей снегом на голову упал, - жарко зашептала Лиляна, - ещё при жизни твоего батюшки, царство ему небесное.

- Слушай, слушай, - в свою очередь зашептала княгиня своей наперстнице, - Андрей-то перед самым отъездом угадай, о чём завёл со мной речь будто бы ненароком? О монастыре!

- Вевея, подколодная змея, ловко же проползла в последнюю твою тайну, - тяжело вздохнула Лиляна, - Это я о придумке с Агапитом-лечцом.

- Детей после этого отобрал, Граню и Гюрю, - вновь залилась слезами княгиня. - Сказывают, галичанку проклятую тщетно звал во Владимир. Разлучница пока затаилась в Галиче.

- Что же Яким проглотил язык? - рассердилась Лиляна.

- Тише! - насторожилась Улита. - Возатай может услышать. Всюду теперь за мной уши да глаза. А Яким себя бережёт для крайности. Ведь Андрей источает молнии. Будущее может стать страшней нынешнего.

Женщины замолчали. Род, находясь вплотную, сколько желал, прикасался к ним, они этого не чувствовали.

- Потерпи, лебёдушка Улита, - обняла Лиляна госпожу-подругу. - Грянет счастье, принесёт судьба жисточку твоего с юга к северу…

- Нет, - княгиня высвободилась, ненастно потемнев лицом. - Сердце-вещун без обиняков твердит: странные чужие люди унесут свет мой на юг, на юг и дальше на юг в дальние незнаемые страны. И не увижу света моего я больше никогда. Разве что на самом склоне жизни он осветит меня чуть-чуть…

Раненный таким провидением, Род выскользнул из мира движущегося княжого поезда и с превеликой тяжестью вновь ощутил свои телесные вериги.

Открыл глаза, увидел Белендшера.

- Проснулся, господин? - спросил бритоголовый половец. - Ай, как хорошо!

- Зачем ты усыпил меня своей вонючей тряпкой? - рассердился Род.

Все члены его ныли от непреодолимой слабости.

- Царица приказала усыпить тебя и тайно принести сюда, - виновато опустил голову кыпчак. - Надиму Семендеру очень не понравилось, что ты отнял у Смерти царскую особу Чаушнара. Опасность велика. Сейчас царица ищет место, где тебя скрыть.

Сиделка Белендшер принёс большую миску мадиры:

- Немножко подкрепись.

Род после омовения и одеванья полюбопытствовал за трапезой:

- Скажи, почему вы с Ануширваном обриты наголо? Из-за жары?

- Жара тут ни при чём, - ответил Белендшер. - В стране кукразов волосы достойны украшать лишь головы господ. Я - раб.

- А почему царица, царь, его надим сидят в железных креслах?

- Железо говорит о твёрдой власти. Оружие - о силе…

- Вестимо, - согласился Род. - А почему Ануширван, и ты, и даже сам надим такие краснокожие?

- Ха, - усмехнулся Белендшер. - Смешной обычай у кукразов: мужчины обладают красной кожей. Натираются червеницей, и только.

Рода радовало, что снотворное не оставило по пробуждении дурного действия, влило как будто даже бодрость. Иначе он был бы более расслаблен, передав львиную долю своей силы Чаушнару.

- Чем ты так быстро усыпил меня, а, Белендшер?

- Бандж, - отвечал кыпчак. - Снадобье из листьев индийской конопли и белены. Сильное снотворное.

Его используют… Постой-ка, господин, мы не одни в доме! - Он взял свой креноватый нож и вышел из одрины.

Род слышал лёгкий стук, как будто ветром колыхнуло ставню. Он знал: на окнах дома висели деревянные решётки ставень. Он был уверен: Белендшер вот-вот вернётся. Тишина все длилась… Вдруг - громкий разговор… Он уловил несколько кукразских слов, уже знакомых: кубба, бабунди, хисме… Никакого смысла не открыли эти выуженные из непонятной речи отдельные слова. Их прервал голос Белендшера по-кыпчакски:

- Шакал-предатель!

Род поспешил на шум. И опоздал. Раздался истошный крик. Что-то упало…

В большой палате с железным креслом, где в первый день он принят был Текусой, горел у входа один светильник. На полу лежал Ануширван. Белая ковровая дорожка из овечьей шерсти под ним краснела на глазах… Над павшим возвышался Белендшер, уже отбросивший свой нож.

- О Боже! - воскликнул Род по-русски. - Ты что… ты почему его убил?

Белендшер, мутно глядя на вошедшего, молчал. Он не уразумел вопроса. Род заметил, что половчин слегка покачивается. И вот он рухнул, как поверженный кумир. Род бросился к нему, рванул халат. На животе зияла косая рана, из неё струились внутренности.

- Друг, - прохрипел несчастный по-кыпчакски. - Чаушнара нет. После твоих чар… он, как сайгак, побегал и упал. Испустил дух. Царица в лапах Семендера… Надим велит тебя убить. Прислал Ануширвана… Я помешал… Беги! Сюда придут… На площади у ашханы араб Абу Хамид… спасёт… Он… только он… О, тьма!

Белендшер вытянулся и застыл навеки.

Род подошёл к окну, выбил оконницу со ставней. В палату хлынул ранний синий свет. Светильник стал почти не виден. Утренняя свежесть вытеснила кровавый запах. Род вышел в сад, обвёл тоскливым взором чужие, незнакомые деревья. У глиняной куфы с остатками зелёной дождевницы увидел заступ. Под деревом с оскомными плодами, похожими то ли на вишню, то ли на сливу, вырыл яму. Два трупа рядышком легли в могилу. Род не вернулся в дом, а вышел на дорогу.

Сельга скоро кончилась. Колючая сухая степь внушала Роду: мы чужие! Вот мазанки подградья. Чужесть, пыль, как в Шарукани. А народ уже бежит спросонок. Краснотелые мужчины в грубых одеждах из портяной ткани, с топорами, креноватыми ножами и мечами у поясов. Женщины, укутанные в бисерные понки - одна рука свободна, - с бронзовыми, медными коробочками и ножами на груди. Род усвоил одно слово на кукразском языке.

- Куда? - остановил он двух бегущих.

- Майдан, майдан, - ответили они.

Понял, что на площадь.

И в самом деле площадь гудела, как киевское вече в день убийства Игоря Ольговича.

Перед глазами Рода колыхалась зелёная чалма. Её владелец повысматривал в толпе кого-то и оглянулся. Смуглое округлое лицо с большими черными глазами, с ухоженной черно-серебряной бородкой. Глаза при виде Рода оживились.

- Клянусь Аллахом, ты русич, - произнёс он чисто по-славянски, мягким, сладким голосом. - Ты хочешь посмотреть на погребение?

По выговору обладатель дорогой чалмы живал, скорее всего, в Суздале, нежели в Киеве.

- Бывал в моих краях, мудрейший? - спросил Род.

- Ростов, Владимир, Ярославль, - охотно перечислил путешественник. - Будь на то воля всевышнего Аллаха, посетил бы Новгород Великий, но… Что ж мы тут увидим? Взойдём на кровлю вот этой ашханы, - указал он на ближайший белокирпичный дом. И Род при этом вспомнил Белендшера, говорившего об ашхане на площади.

- Араб, тебя зовут Абу Хамид? - на всякий случай спросил он.

Вот я перед тобой, - ответил незнакомец. - Абу Хамид ал-Гаранти к твоим услугам. Араб я иберийский, родом из Гранады. Ты о такой земле не ведаешь?

Соль в Киеве, я слышал, иберийская, - припомнил Род. - Ещё вкушал у князя иберийские ветры, пирожки такие сладкие.

Абу Хамид невольно улыбнулся:

- Где тебе хорошо знать мою страну? Один Аллах все знает лучше всех, ибо он самый мудрый, самый могущественный и щедрый, самый снисходительный и милосердный.

Тем временем хозяин ашханы открыл им вход наверх. Они взошли на кровлю.

Перед белокирпичной двухпрясельной громадою дворца сияли позолотой два широкоплечие болвана. Между ними на четырёх столбах высилась ладья с маленьким срубом у кормы. Посреди ладьи старуха в чёрном устилала стёгаными покрывалами, подушками из греческой парчи широкую скамью.

- Ядшудш, Мадшудш, - сказал араб, указывая на болванов. - Ангел Смерти, - кивнул он в сторону старухи.

По сторонам стояли два помоста. На одном сидели девять человек в белых одеждах.

- Девять судей Эталя, столицы всех кукразов, - пояснил Абу Хамид.

О другом помосте с затейливой хороминкой из свежего пластья он не сказал пока ни слова.

Уныло зазвучали длинные сопелки в устах гудцов. С дворцового крыльца стало спускаться шествие. В центре его над головами плыли высокие носилки. На них лежал вчерашний возвращенник к столь недолгой жизни. Он был в блестящих сапогах, в парчовом подпоясанном кафтане с золотыми пуговицами, в собольей шапке. Его подняли на ладью и положили на стёганое покрывало, обрамив подушками. К одру покойного принесли мёд, плоды, травы благовонные, хлеб, мясо, лук. Оружие - налучье, колчан со стрелами и обоюдоострый меч - сложили в изголовье. Тут же внесли собаку, раскроили надвое и бросили в ладью, ввели по паре коней, коров и, изрубив мечами, оставили в ладье. В придачу к ним зарезали петуха с курицей.

- Призываю Аллаха и его ангелов в свидетели, я на такое варварство взираю, как и ты, впервые, - обратился к Роду Абу Хамид. - Конечно, пересказывали мне весь этот обряд кукразов не единожды, а вот воочию узреть не доводилось.

- Вон, вон! - перебил Род. - Куда они пошли?

Он углядел, когда Текуса отделилась от процессии и поднялась на тот, второй помост с затейливой хороминкой. След в след за ней шёл Семендер. Они вошли в чертог.

- Ах, - сморщился араб, - дикий обряд совокупления. Сейчас преемник Чаушнара возляжет с овдовевшею царицей и скажет: «Если б ты не сделала сего, то кто бы посетил тебя?»

- Чего… сего? - не справился с дыханьем Род.

- Ну, перед тем её же спрашивали: «Хочешь умереть с ним?» То есть с мужем. Она сказала: «Да!» Вестимо, против воли.

- О, Сарагурь! - вырвалось из самой души Рода.

Он с горечью подумал, что Семендер дождался своего.

- Бедняжка Сарагурь надеялась на твою помощь, - прямо в ухо прожурчал Абу Хамид, - Ты чародей! Однако не рассчитал по молодости: слишком много влил своей силы в немощное тело сразу. Старик просто не выдержал…

Между тем поникшая Текуса и довольный Семендер сошли с помоста. Царицу подвели к чему-то сделанному наподобие колодезного сруба. Она стала на руки мужчин и заглянула в сруб. Старуха Ангел Смерти подошла и трубно вопросила по-кукразски. Тут же перевёл Абу Хамид:

- Что видишь?

Надтреснутым металлом прозвучал ответ Текусы:

- Вижу здесь отца и мать свою.

Её спустили с рук и снова подняли. Опять тот же вопрос. Она ответила:

- Теперь я вижу всех своих умерших родственников.

Её спустили и подняли в третий раз.

- О! - мучительно воскликнула она. - Там господин мой. Он сидит в раю, прекрасном и цветущем. С ним мужи и юноши. Он призывает: пустите меня к нему.

Вот возвели царицу на ладью. С ней вместе взошли Куль, Бака и Илека. Ангел Смерти сопровождала их. Вот Сарагурь сняла с себя запястье и отдала старухе. Сняв кольца с ног, она вручила их своим прислужницам.

- Теперь девицы, её служанки, стали дочерьми Ангела Смерти, - пояснил араб.

Шестеро мужчин, взошедших на ладью, звеня щитами, палицами, подали царице чашку меду. Она выпила. Абу Хамид сказал:

- Напиток - знак прощания со всеми её милыми.

Старуха торопила Сарагурь допить мёд, толкала к срубу на корме.

Тем временем мужчины, выхватив ножи, зарезали Илеку, Баку, Куль и уложили в ногах умершего царя.

Род крепко сомкнул вежды, закрыл уши, чтобы не видеть, не слышать этого.

- Страдалица царица не хочет входить в предсмертный свой покой, - передавал Абу Хамид. - Она всунула голову меж срубом и ладьёй.

Род открыл глаза. Старуха схватила за голову обречённую, втолкнула в сруб и вошла с нею. Тут мужчины оглушительно забили палицами в щиты, как и барабаны. Однако крик Текусы превзошёл гром палиц.

Рода трясло как в лихоманке.

- Ужель старуха её убьёт?

- Нет, - покачал чалмой Абу Хамид. - Бедняжка Сарагурь кричит в предчувствии ужасного, что с нею сотворят сейчас.

Все шестеро мужчин поочерёдно побывали в срубе…

- Для чего? - не догадался Род.

- О варварство! - Араб прижал к груди ладони, - Эти шестеро вслед за надимом продолжили чудовищный обряд совокупления.

В конце концов царицу вынесли из сруба и положи ли возле мёртвого царя. Двое взяли её руки, двое схватили ноги. Старуха Ангел Смерти надела ей петлю на шею и подала верёвку двум оставшимся мужчинам.

- Сейчас её убьют, потом сожгут, - сказал араб.

Род устремился к краю плоской кровли:

- Я должен помешать!

- Клянусь Аллахом, ты не помешаешь, - держал его Абу Хамид за край одежды.

Род легко вырвался. Им овладело безумное стремленье спрыгнуть с крыши на головы толпы, продраться сквозь неё к страшной ладье, отнять жертву у зверей и разметать костёр. Толпа ревела.

- Ух-ух-ух-у-у-ух! - победно перекрыл её совиный клич лесовика.

Кое-чьи головы глянули вверх. За спиной Рода прозвучал голос:

- Не гаси чужого костра!

Заповедь Букала! Доподлинно, ну слово в слово, как по волшебному наитию, её воспроизвёл Абу Хамид.

Род замер, покорившись, у края кровли. Он видел, как старуха, выхватив широкий нож, вонзила его в бок Текусы и выдернула, как в это время мужские руки тянули вервие, как обнажённый Семендер взял в одну руку полено, зажёг его, пошёл задом к ладье, держась другой рукой за тайные уды, и быстро воспламенил хворост под ладьёй… Ангела Смерти с её помощниками уже не было вверху. Все девятеро судей, сбежав с помоста, начали кидать в костёр горящие отрубки. И вот все запылало - ладья, сруб, тело Чаушнара и царицы и все, бывшее в ладье. Дул ветер, пламя расширялось…

Абу Хамид затормошил своего нового знакомца:

- Хозяин ашханы сказал: люди Семендера идут сюда… тебя убить. Должно быть, ты был узнан на краю кровли кем-то из толпы. Во имя Аллаха поторопимся! Идём!

«Спасёт… он… только он», - вспомнилось предсмертное хрипенье Белендшера. Род не сопротивлялся, быстро ведомый за руку.

- Ты знал, араб, царицына кыпчака, что звали Белендшером? - спросил он.

- Клянусь Аллахом, я не знал такого, - мотал чалмой ал-Гаранти. - Бедняжка Сарагурь по смерти Чаушнара дала мне о тебе подробнейшие наставления. Тебя искали мои люди. А кто этот кыпчак? Друг, враг?

Род не ответил. Его мысли всецело занимал заве! Букала. Ужель вся жизнь так тонко предопределена? Зачем тогда искусство волхвования? Чтоб только знать или суметь предотвратить? Жестокая судьба жестокой Сарагури! Но Бака, Сбышечка, Онтонья! Душа и сердце - воск и мёд!..

У ашханы араба с его спутником и верными людьми вдруг окружили слуги Семендера. Завязалась драка. Один из семендеровцев пробился к Роду и Абу Хамиду. Араб закрыл глаза, переменясь в лице. Нет, креноватый нож стремился не к нему, а к горлу Рода. Из сжатого запястья пылкого убийцы хлынула кровь, как сок из стебля кукурузы. Вторым приёмом Род поднял ревущего и выбросил из плотного кольца абухамидовых телохранителей. Ошеломлённые кукразы отошли. Они послали за подмогой. Толпа лишь наблюдала, не вмешивалась. Видимо, народ Эталя, не очень-то радел о Семендере.

Рода и его спасителя-араба быстро понесли к берегу в роскошном паланкине.

- Ты сильный человек! - сказал ал-Гаранти.

Род не ответил.

- Я слышал, что кукразы едят крупное жёлтое зерно, неведомое в здешнем мире, - продолжал араб, надеясь отвлечь спутника от только что увиденного, - Они зовут его кукруза. Кука, или кика, - белояровая пшеница, руза - русская. При чём тут белояровая? Почему русская? У вас ведь таких зёрен нет. Ну а себя зовут кукразами. Странный народ! После набега на Шарукань опомнившиеся кыпчаки вытеснили его на острова. Я думаю, недолговечна судьба кукразов.

Род продолжал молчать, оцепенев. Лишь когда взошли на лойву с зелёными косыми парусами и головой дракона на носу, он подозрительно спросил:

- Куда меня везёшь?

- Подальше от опасностей, клянусь Аллахом, - пробормотал Абу Хамид.

- Мне нужно в землю вятичей. Владимир, Ярославль, Ростов, - называл Род знакомые арабу города.

Ал-Гаранти поспешно закивал чалмой: дескать, туда, туда. Однако на сей раз Аллахом не поклялся.

Они сидели в деревянной келье у кормы. Служитель внёс еду. Хозяин угощал спасённого гостя и развлекал беседой:

- Я удивлю тебя: Булгар - дорогой город, а товары на базаре ой как дёшевы! Взял горностаевую шубу за бесценок. Правда, шуба лёгкая, мех более для красоты, чем для тепла. В Индии её цена до тысячи динаров, в Марокко двести пятьдесят, а тут… Да ты меня не слушаешь?

Сухие губы Рода, ещё не тронувшего ароматных яств, шептали одно имя в трёх звучаниях:

- Сбыслава… Онтонья… Бака…

- Не вспоминай о виденном, - сложил ладони Абу Хамид, - Наслаждайся продолженьем жизни, что даровал Аллах. Ты знаешь, - перебил он сам себя, - меня в Булгаре привлекали не товары. Мне захотелось воочию узреть необычно краткий день в холодное время года и необычно краткую ночь в жаркое. Я был у реки Камы. Надел три шубы, одна подбита мехом. На ноги - обувь шерстяную, поверх неё - холщовую, а ещё сверху - бургали, из конской кожи сапоги, внизу на волчьей шкуре. Я умывался у огня тёплой водой, и она тут же замерзала. Я выдирал из бороды льдинки, а то, что тычет из носу, замерзало на усах. Из-за множества одежд я был не в состоянии залезть в телегу без колёс с высокими бортами, спутники меня подсаживали… Ты не слушаешь?

- Когда мы минем Волгу, войдём в Оку? - сгорал от нетерпенья Род.

- Итиль, Ока, чужая, ведомая даль, - кивал чалмой Абу Хамид, - Я достиг Йуры, страны дикого народа. Солнце там летом не заходит сорок дней, а зимой ночь столь же длинна. Их купцы несут товар в условленное место и кладут каждый своё отдельно. Поставив знак, уходят. Вернувшись, обнаруживаю! рядом тот товар, который нужен их стране. Берут, если согласны, а нет - уносят свой. Обману не бывает. И войн йугурты не ведут. Нет у них животных, ни вьючных и ни верховых. Лес, всюду лес, где много мёда и соболей, коих они едят. Дорог у них не сыщешь, всюду снег. Для путешествия они обстругивают длинные доски - верхний конец приподнят, а посередине место, чтоб ставить ногу, привязывая её ремнями. От обеих досок - длинный ремень, как конские поводья. Его держат в левой руке, а в правой палку в человечий рост. Внизу у этой палки нечто вроде шара из ткани, туго набиваемого шерстью. Шар - в человечью голову, но лёгкий. Упершись палкой в снег, отталкиваются позади и быстро двигаются по снегу. Если б не такие доски, там бы не пройти. Снег там вроде песка, не слёживается совсем…

Далее Род ничего не слышал.

Ему казалось, он тут же открыл глаза. Так только казалось. В пузырчатом оконце кельи была тьма. На колеблющемся прибранном столе горел и колебался светец в широкой чаше с маслом. Род проснулся на жёстком травяном матрасе. Напротив на одре храпел Абу Хамид. Они взошли на лойву в полдень, значит, Род спал долго. Спал без сновидений, как мертвец. Вскочив, он выбежал на палубу. Закинул голову. Серебряная гривна луны лежала на дне неба. В первый миг насторожило, что не увидел берегов. Значит, лойва продолжала идти морем, не проникла в Танаис, чтобы после на катках достичь Итили - Волги. В следующий миг в душе его подняло бурю расположенье звёзд. Арабы-моряки в чалмах не обращали на него внимания. Опрометью ворвавшись в келью, он растолкал Абу Хамида.

- Ты обманул меня, проклятый агарянин Мы идём вовсе не на север! Мы идём на юг!

Ал-Гаранти поднялся, протёр глаза. Покинув одр, сел у стола, повесил голову. Без чалмы он выглядел не слишком молодо: седой старик!

- Ро-о-о-о-д! - произнёс он долго и гортанно, как Текуса. - Ты много пережил и слишком утомился. Ты проспал почти две ночи и полтора дня. Если Аллах поможет, скоро мы увидим Фару - маяк Боспорский. Ужель ты думаешь, я мог вернуть тебя в несчастную страну, где озоруют твои безумные князья? Ты слишком добр, слишком искусен, слишком могуч, чтоб подвергать тебя такой опасности. Аллах всеславный уже решил твою судьбу иначе. Ты поддержишь мои силы, поможешь мне в великих путешествиях, увидишь мир, какого даже сновиденья не изобретут. Аллах мне даровал тебя, редчайший из людей! Казни за то, что не исполнил твою волю. Ты мне теперь дороже жизни. Бросайся в волны, не переплывёшь Чермного моря. Лучше покорись судьбе и мне. Со временем воздашь себе хвалу за это. Нас ждут Царьград, святыни Палестины, африканский берег, а дальше - солнечная родина моя Гранада. И да поможет нам Аллах!

 

1

- Хольмгард! - подбоченясь, объявил варяжский гость с видом знатока.

Застывший рядом у самого борта светло-русый богатырь с аккуратной мягкой бородкой просто-таки пожирал глазами надвигавшуюся белую башню. Она возвышалась на земляном валу мощным углом деревянной крепости. А перед валом - ров. А ещё ближе - монастыри, монастыри и монастыри. А вот уж виден и мост через Волхов. Забелел детинец на левой стороне с храмом святой Софии. А на восточной, правой, вкруг Ярославова дворища, как под княжеской рукой, - затейливые дома купцов - дело рук здешних каменных здателей Петра и Коровы Яковлевичей, Петра Милонега. А разукрашены как! Высятся боярами в позументах. Потрудились тут мастера чеканщики Коста и Братило.

- Дойч? - обратился к светлоокому спутнику гость-варяг по-немецки, - Любопытные варварские места?

- Патриа, амиго, патриа! - отмахнулся тот.

- О! - только и воскликнул опростоволосившийся знаток.

Пристани, левобережная и правобережная, вовсе не походили друг на друга. Если с левой стороны на иностранцев под парусами очесливо взирала новгородская знать со своими боярынями и боярышнями, укрывшими белые лики под цветными подсолнечниками, то с правой к новоприбывшим спешили купцы со всех русских княжеств в надежде первыми ухватить заморский товар, а также купцы польского Поморья, немецкие, шведские, датские, греческие, арабские, по-братски встречавшие благополучных земляков.

- Стало быть, ты из местных, - уже по-русски продолжил беседу варяжский гость. - Видно, давно отсутствовал?

Вот тут он не ошибся. Спутник его охотно откликнулся на родную речь:

- Двадцать лет, считай, был чужбинцем. А Новгорода Великого не лицезрел много более.

- У меня здесь на Прусской улице терем. Будь в нем как дома, - предложил варяг. - Моё имя Ерминингельд. По-русски просто Ермила. А тебя как прикажешь звать?

- Родислав Гюрятич Жилотуг. А для вящего удобства - Род.

- Ро-о-од! - повторил варяг.

Бывший чужбинец, как бы прервав свои думы, живо спросил:

- Скажи-ка, досточтимый Ермила, не знавал ли ты у себя, на Прусской улице, варяжку именем Ольду? У неё ещё брат есть. Кажется, Евальд…

- Досточтимый? - усмехнулся варяг. - Не из арабского ли плена возвращаешься восвояси?

- Из иберийско-арабского, - уточнил Родислав. - Ведомы ли тебе такие места - Гранада, Севилья, Бетика?

- Нет, не ведомы, - покачал головой Ермила.

- Мой господин Абу Хамид ал-Гаранти родом из тех мест, - сказал Род. - Недавняя смерть его открыла мне путь домой.

- Как у вас говорят, в гостях хорошо, дома лучше? - улыбнулся Ерминингельд.

Род объяснил, думая о своём:

- Дома дела поважнее, нежели в гостях. - И напомнил: - Ты не ответил на мой вопрос.

- О старых твоих знакомцах Ольде и Евальде? - Варяг заметно помрачнел. - В Хольмгарде все кончане и уличане друг друга знают. Известны и мне эти брат с сестрой. Да, видишь ли… Несколько лет назад от Прусской улицы остались головешки и пепел. Большой был пожар! От Немецкого до заднего Герольдова вымола все сгорело дотла. Кто имел средства, строились заново. Остальные уехали. Слышал, что Ольда с братом сейчас на Готланде, есть такой город Висби…

Род кивнул. Они уже покидали сходни. Следом несли их кладь. Ерминингельд отметил, что коробья блудного россиянина не уступают его собственным.

- О! - взглянул он на спутника с уважением.

От приглашения стать постояльцем Род отказался под благовидным предлогом, что нужно нынче же отыскать в этом городе старого, закадычного друга. Однако возможность вручить свои коробья попечению заботливого Ермилы была принята с благодарностью.

Вернувшийся домой путешественник налегке пошёл по знакомым улицам. Впрочем, местами и не совсем знакомым. В конце Епископской на берегу Волхова вместо старой деревянной церкви возвышалась новая, каменная, под стать главной новгородской святыне - святой Софии. Мужал Господин Великий Новгород! Улицы широки, дома основательны. Какого друга мечтал отыскать одинокий странник в этом лабиринте стен среди моря крыш? Богомилова хоромина на Людогощей теперь чужда, как давняя жена, переменившая нескольких мужей. Луноликая огнищанка выплеснула опитки из оконца его светёлки едва не на голову какому-то зазевавшемуся прохожему.

- Эй, не озоруй! - крикнул тот.

- А чего зенки пялишь?

- Здесь живал ушкуйник Гостята. Да у него была полепше подружия.

- Тю-тю, твой Гостята, тю-тю! - злорадно завопила чужая жёнка. - Гулял млад вниз по Волге, да набрёл смерть близ невдолге…

И пошёл знакомец несчастного ушкуйника прочь.

Наблюдавший эту беседу Род почувствовал себя ещё сиротливее. Не токмо что Богомила давно уже нет в живых, последыши его в этом доме канули в вечность. И все-таки, возвратясь с чужбины, нелепо довольствоваться обществом чужестранца Ерминингельда. Хотелось родной души. Да где же её найти? На памяти было единственное полузабытое имя Зыбата Нерядец, предприимчивый новгородец, знавший Богомила, спасённый Родом от бродников. Памятуя, что Зыбата из ониполовичей, Род начал поиски с торговой стороны. Прошёл улицы ремесленников Бардовую, Нутную, спрашивал в купеческих сотнях меховщиков, вощинников, посетил Гончарную братчину, Неревский, Людин концы, по мосту через гроблю вышел на Добрынину улицу, миновал городские ворота, допытывался у тригожан, коломлян, бережан, даже у загородцев по ту сторону ворот. Скольких людей потревожил расспросами, сметил бы разве что Кирик, знатнейший из новгородских числолюбцев. Все без толку. Никто не указал дом Зыбаты Нерядца. Лишь двое или трое, почесав в затылках, припомнили: был такой, да запропастился невесть куда. Жив ли, мёртв - один Бог знает, да не скажет.

На торговой площади за переспой ближе всех к дороге стоял шустрый булгарин. В одной руке держал повод старой кобылы, в другой - верёвку от огорлия согбенной рабыни.

- Эй, не проходите зря! - почти без чужого выговора возглашал он по-русски. - Эй, не проходите зря, мой товар умильно зря! Чудо-чага не стара, семижильна и бодра. Вот служанка для стола! Вот утеха для одра!

Рабыня повела глазом из-под понки, окликнула богатого с виду чужестранца:

- Здравствуй на много лет!

Род насмотрелся в Испании не таких бедных, а изобильных торгов рабами, от которых сердце захолынывало, потому прошёл, низко опустив голову, тихо примолвив в ответ на зазывное приветствие:

- Доброго господина! Доброго господина!

Булгарин тем временем уже выхвалял кобылу:

- Ни сапата, ни горбата, животом не надорвата, бежит - земля дрожит, упадёт - ей-Богу, лежит! Купи, бачка, кобылу!

Этот наглый призыв был перекрыт робким голосом рабыни:

- Не хочешь признать, Родислав Гюрятич?

Род застыл как заговорённый и возвратился не мешкая к коню-рабу и человеку-рабыне.

- Возьми, бачка, кобылу. Всего две гривны! - обрадовался булгарин. Но, видя, что гость засмотрелся на женщину, объявил: - Чага стоит шесть гривен!

Поймав пригоршней горсть золотых, он долго смотрел, как этот то ли урус, то ли правоверный араб уводит его рабыню. Удачный день!

- Как ты узнала меня, Мякуша? Я тебя не уз нал, - задыхался от счастья Род.

- Немудрено, Родислав Гюрятич. Стары мы стали. А я гляжу: вроде ты. Боюсь ошибиться. Ишь ка кой чужестранец! Стало быть, из дальних краёв… Вспомнила, что под левым ухом у тебя знадебка не видно её: власы густы, как у молодого. А ветром их отодвинуло - и вот она, знадебка, объявилась!

- Как же ты угодила в рабство? - вёл её Род неведомо куда.

- Ой, тяжко говорить! Хожу сызнова в издирках, как нищенка на Софийской паперти в Киеве, помнишь?

- Где тебя Первуха Шестопёр глазом приласкал? - улыбнулся от тёплых воспоминаний Род.

- Мы ведь с Первушей из Киева утекли, когда власть сменилась, - стала рассказывать Мякуша. - Однако он не служил больше своему князю. Мы сюда, на мою родину, в Новгород утекли. Правда, убийца-мор сгубил всю родню. Опереться не на кого. Да что нужды! Первуша мытником смог устроиться. И зажили мы, аки у Христа за пазухой. Грустили, деток Бог не даёт. А теперь скажу: слава Богу! Жизнь такая: то геенна, то преисподняя. Новый великий князь Андрей-суздалец сровнял Киев с землёй, пожелал и нам той же участи. За что опузырился? Должно быть, за непокорство.

- Тшшш, Мякуша, душа моя! - истиха оглянулся Род. - За нами неведомый человек следит.

- Каков человек? - перепугалась Мякуша. - Кметь? Обыщик? Чей? Кому мы в понадобье?

- Простой человек, - успокоил Род. - Платье смурного сукна. Стало быть, показалось. Продолжай далее.

Он перевёл свою спутницу на Софийскую сторону. Свернул на Славкову улицу, на Косьмодемьянскую, затем на Рогатицу, всю в богатых теремах. Здесь было особое многолюдье.

- Суздалец, по Гюргиеву обычаю, перекрыл Торжок, - поведывала Мякуша. - Хлеба в Новгороде не стало. Сызнова - голодуха! Кмети Андреевы принялись разорять область. Жгли села, имали людей, убивали и продавали в рабство. Вот и нас захватили на Имволожском погосте, где Первуша собирал мыто. Меня продали булгарину, а его купчине, кажется, из смолян. А тем часом под городскими стенами разгорелась битва. Новгородцы икону Богоматери вынесли, установили на забороле. Кто против Бога и Великого Новгорода? И вот - страсти Господни! - суздальская стрела возьми да и угоди в икону. Богоматерь сразу - к врагам спиной, ликом к городу. Из святых очей - слезы. Одна капнула архиепископу на фелонь. Что тут стряслось! Все небо помрачилось. На суздальцев напал ужас. Новгородцы их гнали до самых своих границ. Десять суздальцев отдавали за гривну, как задарма. А вернулись - хлеба-то нет! Грош цена победе! Четверть ржи - гривна серебром. Пришлось с суздальцами мириться. Своего князя выгнали, который их защищал. Взяли Андреева посаженника. Вот меня, новгородку, и продаёт булгарин в моем собственном городе…

- Обожди, Мякуша, - остановился Род.

Оставив женщину, он вернулся на несколько шагов к странному преследователю. Чего соглядатай хочет? Лицом купец, а одеждой - смерд.

- Пошто шествуешь за нами? Ты кто?

Это был ещё весьма крепкий человек. В озорном взоре нечто вдавни знакомое.

- Я-то новгородеч. А ты кто, немеч?

- Никакой я не немец, - пытливо всматривался в новгородца взывавший к памяти Род. - Моё имя Родислав Гюрятич Жилотуг. Мои корни здесь. Так же, как твои.

Преследователь широко улыбнулся.

- Корни здесь, а Богомил Соловей давно там, - указал он на небо.

В следующий же миг они бросились обнимать друг друга.

- Я говорил, Бог даст, свидимся, - задыхался в лапах богатыря Зыбата Нерядец. - Жизнь прожили, а все-таки свиделись.

- Почитай, весь день разыскиваю тебя, - не отпускал его Род. - Значит, ты за мной шествовал?

- Вовсе не за тобой, - высвободился наконец Зыбата, - Я шествовал за ней, - указал он на подступающую Мякушу.

- Знаешь его? - обратился к Мякуше Род.

Она резко затрясла головой:

- Не ведаю, кто таков.

- А Первуху Шестопёра ты ведаешь? - сощурил глаза Зыбата. Поскольку оба, настигнутые им, онемели, ничего не в силах понять, он продолжил: - Муж твой, Мякуша, бежал от своего господина, нашёл спасение у меня, попросил укрыть Христа ради. Долго по его мольбам я искал твоего покупщика. В Великих Булгарах прежде цасто бывал, знакомых оттуда много. И вот сегодня нашёл булгарина. Указали. А этот, мой давний спаситель, - кивнул он в сторону Рода, - ни раньше ни позже перекупил тебя. Как было за вами не увязаться?

- Где муж? Веди к нему! - бросилась к Зыбате Мякуша.

Они пошли, держа её меж собой, как охраныши.

- Живу я на Розважи в Красных Плотниках, - сообщил Зыбата.

- Все новгородские улицы обошёл, а Розважь пропустил, - сокрушался Род.

- Вот Славянский конеч минуем, - вывел их Нерядец на площадь, - там будет недалеце.

Далече ли было до Славянского конца, Род забыл заметить. Пришлось непредвиденно задержаться.

- Что за глота на торгу? - удивилась Мякуша.

Толпу скучил надрывный крик. Над головами возвышался мужчина в богатой сряде, ставший то ли на ящик, то ли на порожнюю куфу. Он и орал. Явственно доносились лишь отдельные слова:

- …Очи серы… власы рыжи… рост велик… прозвищем Первушка…

- Это заклиц, - объяснил Зыбата, - Объявляет о беглом рабе. Кто беглого укроет, платит шесть гривен, как за убийство. Кто поможет в поимке, полуцит гривну.

О закличах Род слыхал. Великокняжеский «Указ о холопах» знал.

- Стало быть, плохи твои дела, - остерёг он Нерядца. - По моему разумению, речь идёт о Первухе. А ты укрывщик.

Нерядец заторопился:

- Пойдём отсель. Завтра цуть свет Шестопёр со своей подружней окажутся на ушкуе. И отвезёт их Кипрюша Ворон, мастер плавного пути, от Господина Великого Новгорода далеце, в Вячкую республику, где ни заклицей, ни рабов, ни князей с боярами.

- В Вятскую республику? - переспросил Род. - Что-то я о такой стране слыхивал от галицкого изгоя Берладника. Да сам он лишь понаслышке ведал о ней.

- Зато я не понаслышке тебе скажу, - оживился Зыбата. И, видимо, сел на любимого конька. Начал издалека, с тех пор как водил хлеб-соль со штетинцами да чудинцами, потом переметнулся к обонежцам, югорщине.

Россказни дальних странствователей привели его под начало Ядреика, воеводы ушкуйников. Ходили по Сухоне, Вычегде, в Печору и по её притоку Усе через северные отроги Земного Пояса - в Ворь, приток Оби, или иным путём - через Шугорь, приток Печоры, по Северной Сосьве южнее к Берёзову. Из-под тяжёлой руки Ядреика выскользнул мастер плавного пути Кипрюша Ворон со товарищи, в числе коих был и Зыбата. Стали к булгарам хаживать по Мете и Тверце в Верхнюю Волгу, затем по Нерли, Клязьме и Оке. Отсюда вверх по Каме или Вятке к северу, к остякам. Вот тут-то однажды на Вятке, на правом берегу, на высокой горе приметили городок, окружённый валом и рвом. Уж так он им полюбился! Призвали на помощь святых Бориса и Глеба, взяли с боем деревянную крепость и остались здесь навсегда. Городок назвали с ходу Болванским по капищу местных жителей. Потом окрестили Никулицыным, построили храм. Срубили и новые города Кашкаров, Хлынов. Последний как бы столицей стал. Проснёшься ополночь в тёплой одрине и слышишь, как перекликаются сторожа, твой покой охраняя: «Славен и преславен город Хлынов град!», «Славен город Кашкаров град!», «Славен город Никулицын гра-а-ад!». Особенная страна! От княжеских, боярских и новгородских смут независимая. Хотя и с обычаями новгородскими. Все её жители равны, не имуществом, а правами. О имуществе каждый промышляй, как умеешь. Выборные старшины и духовенство блюдут порядок и нравы. Лесные отшельцы, чудь, вотяки, черемисы, не принявшие пришельцев, хотя и беспокоят набегами, всегда отражаются с великим уроном. Ежегод дважды торжественно проносятся по стране железные стрелы - захваченное оружие непокорных, для вящего указания, чья тут сила. И тишина давно укрепилась бы, да сородичи новгородцы, наезжая, натравливают набегщиков, мутят воду. Не по нраву им чужая свобода.

- Не пускать бы новгорочких лазутников, - заканчивал свой рассказ Зыбата. - Да ведь как друг без друга? То нам соли от них, то им от нас конопли да грецихи надобно.

- Обратают они истиха вашу самость, - посочувствовал Род.

- Не-а! - мотнул головой Зыбата. - Церемисские волхвы предрекали: около трёх веков продержимся. И вовсе не новгородчи огорлят нас, а иной властитель. Им развеется тьма разделения нынешних княжеств. И Вячкая республика станет мизинчем в его большом кулаке. А пока езжу в Новгород за солью да за людьми.

- Нескоро ваша республика станет в большом кулаке мизинцем, - задумчиво обнадёжил Род, - Не вижу такого мужа, чтобы разбросанные пальцы в кулак собрал.

- Церемисские волхвы говорят: нескоро, - согласился Зыбата. - Хватит времени вольницать и нам, и детям, и внукам вдали от смут. Вот и у Первухи радостные мецты: хоцу жить, говорит, как целовеку пригоже, юдолью земной насладиться долюби

- Бог нам с Первушей тебя послал! - обрадовалась Мякуша.

- Завидки берут, слушая, - не мог не признаться Род.

- Не завидуй, а присаживайся в наш ушкуй, сцаслив будешь, - позвал Зыбата.

- Много я поменял ушкуев, - тяжело вздохнул странник. - Великое у меня понадобье во Владимир попасть скорее да увидеть родной Москов…

В доме, куда Нерядец привёл новообретённых друзей, жена и муж Шестопёры накрепко обнялись.

Род одарил Мякушу рисунчатым заморским платком, она едва глянула на подарок, не сводила глаз с мужа.

- Не рада баба повою, рада упокою, - наблюдательно заключил Зыбата.

Потом длились мускульные мужские объятья Рода с Первухой, из которых последний выпрастался изрядно помятым.

- Не чаял видеть тебя, живого и невредимого! - охал и ахал он.

- Друг мой единственный, не ушедший из жизни! - расчувствовался Родислав.

- Мы ещё поживём теперь! - воспрянул душой Первуха.

Стол был обильный. Хозяин жилища, рябой молчун прозвищем Митка, постарался на славу.

Под рассказы бывальца, повидавшего чуждый мир, зелено вино лилось незаметно. Когда общей стала беседа, говорили уже кто в лес, а кто по дрова.

- Как услышала заклича, верчу головой: вдруг десятский неподалёку. Схватит Зыбату, потом тебя - и прощай жизнь! - буйно раскраснелась Мякуша.

- Четыре гривны - кадь ржи! - не слышал её Первуха. - Хлеб - две ногаты! Мёд - десять кун пуд! А все из-за самовластца Андрея Гюргича: опустошил волость, перерезал торговые узы с Суздалем… До сих пор не оправимся!

Зыбата тем временем внушал Роду высшие мысли о новгородской душе, новгородской чести. Доказывал, якобы новгородцы не охотники разглагольствовать. Даже не договаривают своих речей. Без того понимают друг друга. Дело служит окончанием речи.

- Наша рець кратка, да сильна! - кричал он.

А вот речи кыян, по его утверждению, велеречивые, образные. Куда до них суздальцам! Молвят сухо, да не сильно. А если многоглаголиво, так не образно.

Зыбата вскочил на лавку, взмахнул руками, чтобы наглядно показать риторский талант новгородца. Его так при этом качнуло, будто на ушкуе в трёхбалльный шторм. Однако же устоял Нерядец. Первуха от восхищения поплескал в ладони:

- Новгородец хоть пьян, а все же на ногах держится!

Изголодавшийся по всему родному, скиталец впитывал всеми порами целебность дружелюбной встречи. Все-таки ночи месяца иуня так коротки!

Поутру он проводил друзей к пристани, навсегда простился с каждым из них. Потом забылся в маятных хлопотах: покупал шестерню с колымагой, грузил коробья, сбережённые варягом Ермилой… И вот уж возатай затянул песню на торной дороге в хлебный Торжок. Далее - Тверь, Москва, наконец, Владимир… С тяжким чувством потери покинул последний из Жилотугов родину предков, стены Господина Великого Новгорода.

 

2

На становищах приходилось менять коней. Ямские комонники требовали доплаты. Отряды вольных охранышей, ожидавшие богатых спутников, бессовестно завышали цену. В особенности от Твери, где леса вплотную подступали к дороге, приходилось раскошеливаться, как ограбленному. А бродники прозевали поживу. Самые что ни есть разбойные повороты в коварном Волковском лесу удалось миновать в целости и сохранности. Обладатель дорогих коробьев даже сумел заснуть, утомлённый дурными предчувствиями. И не внезапная остановка разбудила его, не надрывное пёсье хамканье, а неочёсливые толчки возатая.

- Москва, господин, Москва!

Неужели седмица пути в конце-то концов позади?

- Куда ты меня привёз?

- На Кучково поле. В наилучшее становище, - захлёбывался от усердия расторопный возатай. - Называется «У Вятчанина».

- У какого вятчанина? - сонно бормотал Род, вылезая из колымаги.

- Какого-никакого, а знаменитого, - вводил возатай запалённую шестерню в гостеприимно распахнутые ворота. Потом, приближась к своему седоку, истиха сообщил: - Сказывают, вдавни бродником был, а теперь - фффу-у-у! - самого хоть грабь!

Он повёл Рода по оперённому гульбищу через сени по переходам, сам ключом отворил одрину.

- Будто ты здесь на службе, - удивился усталый странник.

- Все договорено. Вот твой ключ, боярин. Сейчас распрягу коней, остужу их, прогуляю немного водком, потом коробья к тебе подыму. Я мигом!

- Как тебя зовут? - спросил Род.

- Силка. Прозвищем Держикрай.

- Оставайся мне служить, Силка Держикрай. Вижу, ты парень - во! - Род выставил большой палец.

- Благодарствую на приятном слове, - расцвёл ликом свежеобретённый слуга, - Отчего ж одинокому сироте не угодить твоей милости? Будь за меня покоен.

Силка убежал. Род разоблачился, сел на лавку, возмечтав о вечерней трапезе… Словно по заказу, в дверь тихонько заскреблись.

Вошёл лысый сгорбленный старик, обритый, как торчин, поклонился в пояс. «У Вятчанина», - вспомнил Род название гостиного двора.

- Полюбилась ли тебе, господин, сия одрина? Не прикажешь ли чего?

- Чем покормишь на сей раз, Шишонка? - не сдержал улыбки Род. - Сызнова ветряной рыбой да чёрствым квасом?

- Госссподи! - всплеснул руками Вятчанин. - Кого Бог послал! Родиславушка! Найдён! Не признал бы ни за что…

- Сколько же тебе лет, Шишонка? - всматривался в старика Род.

- А, со счёту сбился, - отмахнулся тот. - Хожу, вижу, слышу, и ладно… Вот сейчас велю попотчевать дружка. Совсем уж ты спал с лица, вечный странничек! Где тебя носило? - Он привстал на цыпочках, приблизил запавший рот к уху гостя: - Слух дошёл, что обоих наших Федюняев Бог прибрал. Ведомо ли тебе?

При напоминании о двух Фёдора Род склонил главу.

- Оба, и Озяблый, и Дурной, почитай на моих глазах сгибли. После все поведаю потонку и о них, и о себе.

- После, после, - замахал руками Шишонка. - Будет у нас время. Поживёшь под моим крылышком…

Род вздохнул:

- Не заживусь я у тебя. Нынешней же ночью отправляюсь во Владимир. Надобно не мешкая Кучковича увидеть и…

- И-и-и-и не говори! - лукаво погрозил Шишонка. - Помню, помню, как вы с Фёдором Дурным… на Боровицкий холм… к Кучковне… Ох, воды-то утекло! - Вятчанин запохаживал по ложне, пощипывая вместо бороды голый подбородок. - Все моё узорочье волосяное в эту воду кануло. Носил бы бороду, да тьфу смотреть!.. А во Владимир тебе ехать не по што, - изрёк он неожиданно. - Кучковича там нет. Великий князь со всем своим двором в Москве, глядит, как перестроили детинец по его изволу. Великая княгиня - ох! - давно и тяжело хворает.

- Она здесь? - воскликнул Род.

Шишонка горько закивал:

- Лежит, сердешная…

Хозяин становища отворил дверь, чтобы позвать слугу, и столкнулся с ним нос к носу. Тот зашептал, косясь на гостя:

- Сызнова пожаловал Кучкович со товарищи.

- Распорядись. Тотчас иду, - сказал Вятчанин. И обернулся к Роду, широко осклабившись: - Ты отдыхай пока. Пришлю ястьё. И сам вернусь. Нальём чуток за встречу и потрапезуем…

Род резко отогнал усталость, жажду, голод.

- Не улещай, Шишонка. Я все слышал. Веди меня к Якиму.

- Что ты, что ты! Не губи! - запричитал старик. - К нему никак нельзя. Он тут отай.

- Для всех отай, а для меня… - Род возложил ладонь на лысину Шишонки. - Веди-ка без промешки.

И тот повёл покорно по длинным переходам к самой дальней боковуше. Однако на пороге все же задержался:

- У-мо-ля-а-ю!..

Род отворил дверь.

Длиннющий стол в узкой палате. На ближнем к двери краю сидят двое лоб в лоб за игрой в тавлеи. Один ещё голоус, а другой уже голоум: на челе - ни единого волоса. На дальнем краю стола русоголовый детина уронил лик в ладони. Должно быть, горе у него. Над ним сухонький большеглазый человек в круглой шапочке, свесив клинышек бороды, утешает медоточиво:

- Ну, Якимчик, ну… вскинь главу, взгляни соколом!

Уговариваемый поднял голову и как раз увидел вошедших. Да, это был Яким. Грудь Рода стеснилась, как под ударом. Ведь любимцу Андрееву ещё и сорока нет. А красивое лицо изборождено морщинами. Высокий атласный лоб превращён в гармонь. У погасших уст пепельная проседь бесом прячется в без толку ухоженную бороду. Прежде яблочные щеки нынче рдеют не румянцем, а - грешно сказать! - румянами. Сладкая, вельможная судьба, что ж ты сделала с Якимом?

При виде Рода Кучкович выскочил из-за стола, в два длинных шага очутился рядом, обхватил за шею, прильнул лицом, и плечи его мелко затряслись.

- Братец, я предчувствовал, я тебя ждал… Сестрица умирает!

- Ведаю, - обнял его названый брат. - Издалече видел смертный одр… на нём - великая княгиня…

- Как ты видел? - не понимал Яким. - Во сне?

Род не ответил. Пирники, возникая и исчезая, словно тени, уставляли стол. Игроки в тавлеи подняли глаза на двух обнявшихся, не понимая чувств Якима к незнакомцу. Утешитель в круглой шапочке приблизился с немым вопросом. Шишонка пригласил к столу, нижайше поклонился и был таков.

- Нужда поговорить с глазу на глаз, - попросил Род Якима.

Тот отёр парчовым рукавом очи и обернулся к своему обществу:

- Други! Мой брат вернулся. Именем Родислав, пореклом Пётр. На двадцать лет, почитай, волею злеца Андрея судьбина забросила его в дальние край. И вот он здесь! Прошу любить, жаловать…

Все стали подходить. Потянулись руки для приветствия.

- Ефрем Моизович, тиун великокняжеский, - знакомил Яким, указывая на утешителя в круглой шапочке. - Анбал Ясин, придворный ключник, - представил он бритоголового восточного человека, игравшего с голоусом в тавлеи. - Зятёк мой, твой тёзка Пётр, - указал он на голоуса и, пройдя во главу стола, усадил Рода рядом, - Отпразднуем возвращение брата!

Все уселись. Фиалы доброго вина содвинулись. Языки быстро развязались.

- Рады чествовать близкого Якимушке человека, - ласково улыбался Роду Ефрем Моизович. - В сей чёрный час соединило вас горе личное, а нас общее. Угасает госпожа наша ненаглядная, сестрица ваша страстотерпица.

- Слушай, как не угаснуть от такой жизни? Скоро все угаснем, - грубо влез в разговор Анбал. - Разве это жизнь, ты скажи! - обратился он к Роду. - Любимцы меняются, как застольные яства, порядки - как порты на заднице богача. Вчера - дружина, а нынче - двор! Раньше - гриди, теперь - придворные! Я - придворный ключник! Красиво, да? А поглубже вникни: гридь был товарищ князю, придворный - его холоп!

- Все мы холопи Андрея Гюргича, - поддакнул голоус Пётр. - Хочет - к сердцу прижмёт, хочет - к черту пошлёт.

Ефрем Моизович вскинул клинышек бороды:

- Умерьте пыл. Дозвольте бывальцу, братцу Якимушки, порассказать о дальних краях.

Поддавшись на уговоры, Род стал потонку поведывать внимающим вполуха пиршебникам о жизни за Боспором и Гелеспонтом: о Зевксипповых банях в Царьграде, кои отделаны мрамором, украшены статуями великих людей, пред чьими мёртвыми взорами мужи и жены совершают совместное омовение; о землях сельджуков, живущих на острове Елевферии, по-гречески - острове свободы, где свободою и не пахнет; о сарацинах, занявших аж у Геркулесовых столпов чужие берега, о мысленной красоте тканей, там продаваемых, то есть о такой красоте, кою лишь головой измыслишь, а руками не сотворишь…

- У нас тоже есть мысленная красота, - похвалился голоус Пётр. - Только не ткачи её сотворяют, а здатели. Во Владимире храм Богородицы - загляденье! А в Боголюбове, новом пригороде Владимира, что превзошёл и киевский Берестов, - такой дворец! Гости-агляне, отъезжая, долго оглядываются. А Золотые ворота в новой столице тоже не хуже киевских.

- В новой столице? - Род перепроверил, не ослышался ли. - Разве Киев не столица уже?

- Теперь мы - столица! - ткнул себя пальцем в грудь охмелевший Ефрем Моизович.

- Кто - мы? - вопросил Анбал. - Слушай, мы уже не мы! Борис Жидиславич, Михн, мальчишка Прокопий да ещё этот… Кузьмшце, киевский буйвол, - они теперь «мы»! Их любит батька Андрей. Их держит в сыновьях, а нас в пасынках.

- Старую собаку не батькой звать, - пробурчал под нос молодой, невоздержанный зять Кучковича.

- Не пей более, - внушал тем временем хозяину стола Род.

- Ну, други, поздний час, - тяжело поднялся Яким.

Он взял названого брата под локоть, вывел во двор и усадил в свою кареть. Час и в самом деле был поздний. Однако ночи иуня месяца столь белолики вздешних краях, что из пустого окна карети, если приотдёрнуть завесу, видны все перемены в возникающем на месте Красных сел городе.

- Гляди-ка! От Кучкова поля до Боровицкого холма сплошь застроено, - удивлялся Род. - Где просеки, коими я проезжал? Где сосны, ели?

- Просеки стали улицами, деревья обратились в венцы хором, - отвечал Яким. - А детинец узнай попробуй!

- Да, расщеперился! - отметил Род. - На стенах ещё смола не обсохла. А заборола - знай наших! Не уступят и киевским.

- Киев уже Владимиру уступил, скоро Москве уступит, - пророчески возгласил Яким, - Последний стоящий господин на киевском столе был наш же Гюргий-покойник.

- Остерегал я Гюргия избегать пиров, - вспомнил Род.

- Ты уже слышал, что пир стал причиною его смерти? - спросил Яким и продолжил: - У Петрилы Осьменника пировал. Ночью помер. Всего-то великокняжествовал два года, а боролся за это чуть ли не двадцать лет. Не окормил ли его Петрила?

- Не окормил, - уверенно сказал Род. - Я не видел на его смертном лике действия отравы.

- Где ж ты мог лицезреть его смертный лик? Во сне? - не сдержал насмешки Яким. - Во сне все шиворот-навыворот. А ненавидим был Гюргий в Киеве - это истинно. Всех суздальцев и любимого сына его Василька кыяне тотчас пограбили, многих поубивали, самого погребли не по-княжески - не в берестовской обители Спаса рядом с родителем Мономахом, а за городом. И заднепровский дворец его, именуемый Раем, превращён был кыянами в сущий ад. Впрочем, поделом. Берладник служил ему, как отцу родному… Вдруг окован, доставлен за приставами в Киев. За что? Просто-напросто Гюргий согласился выдать его Галицкому князю. Тот, вишь, испугался: не отымет ли изгой вотчину, коей лишил его преступный Владимирко.

- Почему преступный? - возразил Род. - Наши князья уже не считают отнятие дедовских столов у сородичей преступлением.

- Владимирко - клятвопреступник! - поднял палец Яким.

- А разве не привычны наши князья преступать крестоцелование? - вздохнул Род.

- Владимирко хулил крест при этом! - повысил голос Яким. - Когда киевский боярин напомнил о его крестоцеловании, галицкий самовластец заявил: «А крестик-то ма-а-аленький!» В тот же день упал в церкви на повечерии - и душа из тела!

- Однако чем завершилась поимка Ивана? - напомнил Род.

Яким перевёл возбуждённый дух.

- Митрополит вступился перед Гюргием за беднягу.

- Жаль Берладника, - сказал Род. - Увезла его жена-гречанка в Солунь. Только отравители из Галича добрались и туда.

- По слухам, Иван умер от отравы, - кивнул Яким. - Тебе уже сказывали? - Не получив ответа, он продолжил: - А вот Изяслав Давыдыч не в пример Гюргию отказал Галицкому князю. Тот и его просил выдать Берладника. Не отдал! Напротив, силой оружия попытался достать для Ивана Галич. Через то лишился великокняжеского венца.

- Все ж таки он носил его! - оживился Род. - А ведь за много лет до того я видел его в этом венце.

- Опять во сне, братец? - усмехнулся Яким. Поскольку Род промолчал, он закончил рассказ о судьбе Давыдовича: - Вскорости опекун Ивана вновь стал великим князем и тут же погиб в битве с только что побеждёнными.

- Конный жердяй-варяг рассёк ему саблей голову, - подсказал Род. - Князья-соперники нашли его плавающим в крови. Он просил воды, ему дали вина…

- Погоди-ка, - отшатнулся Яким. - Ты был далеко за морем. Откуда такие тонкости можешь знать? С кем до меня встречался?

- С кем встречался, того там не было, - сказал Род. И кончил о Давыдовиче: - Разный был человек. А друг оказался верный.

- Что такое друг? - махнул рукой Яким. - Нынешний друг как солнышко: чистое небо, и друг с тобой, а чуть гроза - он уже за тучками.

- Быть настоящим другом - не разлучаться ни в добре, ни в зле, - уверенно сказал Род. - Ведомо ли тебе, как в захолустном городке, откуда Изяслав Давидович отлучился, оставив воеводой Берладника…

- Ты говоришь о неудачной осаде Выри? - подсказал Яким.

- Не знаю названия. Знаю только, - продолжил Род, - Иван спас подружию своего господина и всю его казну, вынудив Ольговича отойти. В тот раз Изяслав Давыдович был гоним и одинок.

- Не верю, что двадцать лет ты отсутствовал, - пробормотал Яким. - Однако на твоих же глазах, - встрепенулся он, - Берладник предательски бросил Святослава Ольговича, когда и тот был гоним и одинок.

- Ну, не из каждых двоих составляется пара друзей, мой милый, - назидательно сказал Род и выглянул в окно. - В детинец въехали! Хоромы-то высоки! Шапку потеряешь, на конёк глядючи. А дворец! Затейливее, чем Ольговичев в Новгороде-Северском.

- Дворец заселён, да не завершён, - указал Яким на леса по стенам с северной стороны.

- А чья это там хоромина так прилепилась ко дворцу? - обратил внимание Род на слишком близкую к лесам кровлю соседнего терема.

- Нынешний Андреев любимец Михн под государево крылышко прилепился, - объяснил Яким.

- Слишком жмёмся к сильнейшим, оттого и выгораем дотла, - поднялся Род, открывая дверцу карети, замершей у высоких резных ворот.

- Догадайся-ка, кто подружия Михна, - повёл гостя Кучкович по каменной мостовой своего двора. - Твоя старая знакомка.

- В жизнь не догадаюсь, - признался Род. - Не богат я знакомыми женска пола.

- Лилянку помнишь? - спросил Яким.

Род даже остановился.

- Лиляна нынче - боярыня?

- Волею государя, - подвёл его к крыльцу обладатель не менее лепых хором, чем у Михна. - В твоих свиданьях с сестрой Лилянку сочли пособницей. Андрей решил отдалить её незаметно. Прежде Михн вознамеривался взять княгинину девушку на любок, да не тут-то было. И вдруг вышел приказ: женись!

- Однако государь ваш - сваха искусная! - усмехнулся Род.

- Ещё какая искусная! - ввёл его в дом Яким. - Бедную Граниславушку, племянницу мою, свою дочь, выдал за князя Вщижского. А тот возьми да помри! Ой, как сестрица Улюшка убивалась на скоровертой свадьбе!

- У-у-уй! - несдержанно выкрикнул Род. - Злец Андрей! Зачем за старика выдал? Улите мстил?

Они уже взошли, стояли посреди сеней.

- Шш! - приставил палец к губам Яким, - Еванфия моя спит поблизости. Завтра познакомлю. Сейчас идём ко мне в ложню, никого не будя. Ляжешь на моем одре. А я - рядом. Лавка широкая!

- Испить бы перед сном, - облизнул губы Род.

- Испить можно, - засуетился Яким, - Да за напиток не обессудь. В моем поставце - не погреб. Выпьем по фиалу черкасского…

Иуньской ночью слюдяные окна были светлы, не потребовался светильник.

- Нет, не со зла порушил Андрей жизнь Гранюшки, - продолжил Яким, пригубливая вино. - Просто дурости нет пределу. Пригревал о ту пору гонимого Изяслава Давыдыча, тот замолвил словцо за родственничка, вот и скосил красавицу скороверт.

Род никак не мог успокоиться:

- Самовластец!

- Ещё какой! - подхватил Яким. - Епископа Леона Ростовского прогнал, возвернул и опять прогнал…

- За что? - удивился Род.

- Н-ну. - Яким не торопился с ответом. - Бирючи лгали, будто владыко священников разорял умножением храмов.

- Надо ж додуматься! - возмутился Род. - А взаправдашняя причина?

Кучкович перевёл дух.

- Не дозволял есть скоромное по господским дням, кои выпадут на среду и пяток, то есть на дни постные… Ты что? - Яким чуть приподнялся на локте.

Род хохотал.

- Шш! Еванфию разбудишь! Оксти уста! - требовал хозяин.

Род давил хохот в кулаке.

- Что с тобою, братец? Что за хохотва в тебя вселилась?

- Ой, поджилки надорвал, - справился в конце концов с собою Род. - Пир вспомнил в день своего крещения. Алчный князь Андрей сидел бок о бок. Вначале очи его алкали. Очами пожирал Улиту, сидевшую насупротив. Улита удалилась, уста стали алкать. Вина почти не пил. Все ел, и ел, и ел…

- Известно, государь мой - едок знатный, - успокоясь, уложил руки под головой Яким.

Оба замолчали, мысля каждый о своём…

- Какова участь первенца Улитина Георгия? - подал голос Род.

- Молодой Гюргий - князь в Великом Новгороде, - сообщил Яким. - Старшие сыны Андрея, пасынки Улитины, покинули сей мир до времени. Сегодня Гюргий - старший.

Минута жалевого безмолвия сопроводила эти слова.

Род заговорил первый:

- Душа моя смущена. Будто не двадесять лет отсутствовал, а дваста. Представь, отрок князя Владимира, крестившего кыян, попадёт в наш день! Идёшь ли, едешь ли - нет знакомых лиц.

- Да, многих нет, - вздохнул Яким. - Ведь были, а теперь поди-ка сметь, скольких нет, - стал он загибать пальцы, - Святослав Ольгович Новгород-Северский почил в бозе. Ростислав Смоленский преставился. Владимира Святославича Рязанского, однополчанина твоего, тоже нет…

- Владимира? Рязанского? - не веря, переспросил Род. И горько вздохнул: - Так безвременно…

- …покинул этот злой мир, - заключил его мысль Яким. - И Глеб Гюргич, Андреев брат, неведомо отчего внезапно ушёл из жизни. Недавно предстал перед Богом сын Изяслава Киевского Мстислав следом за мачешичем своим Владимиром, что на твоих глазах пытался вызволить от убийц князя-схимника… Кого ещё позабыли?

- Самого Изяслава Киевского, - напомнил Род.

- Давно-о-о он улёгся в землю, - сызнова потянулся Яким к вину. - Умер, не побеждённый Гюргием. И, помнится, так некстати умер! Только взял в жены юницу кровей черкасских - бес ему в ребро! - и поди ж ты: тут как тут Смерть! Взмахнула косой, отсекла усладу…

Опять умолкли. Слюда в окнах порозовела. За сундуком, окованным бронзой, сверчок успокаивал усыпляющим стрёкотом. Вдруг Род явственно услышал иные звуки - глухие всхлипывания, приподнялся на одре.

- Ты чего, Якимушка?

- Как чего? Сестрица… не сегодня завтра… вслед за ними всеми… отойдёт…

Гость решительно подсел на лавку к хозяину.

- А я ведь двадцать лет назад украсть её хотел, укрыть в лесах, где княжья лапа не достанет.

Яким молчал. Потом задумчиво промолвил:

- Лучше бы украл.

Ведалец пытливо вглядывался в названого братца, испрокуженного счастьем.

- Ей монастырь грозил в ту пору, - тихо продолжал Яким.

- Я знаю, - кивнул Род.

Кучкович резко сел на лавке.

- Откуда ты все знаешь? Что ни скажи, все тебе ведомо. Умышленно передо мной глумишься? - Сейчас он походил на Гюргиева сына Ростислава, вытащенного отшельником из топи. На Родово всезнайство спасёныш поминутно откликался: «А ты как знаешь?», «А ты откуда знаешь?..».

- Не замышляй с друзьями смерти государю вашему Андрею, - строго велел Род.

- Ведаешь мысли? - прошипел Кучкович, изменясь лицом. - Стало быть, правду Уля сказывала о твоём учителе волхве Букале? Я ей не слишком верил… - Поскольку Род молчал, Яким продолжил: - Как не замыслить худа на всевластца, истязующего подданных? Ты только вникни! Что творится! - Яким махнул рукой. - Я ведь двадцать лет назад сестрицу от монастыря избавил своей тогдашней властью над Андреем. Он тогда меня любил. По моему совету покинул юг. Нарушил заповедь отца, стал властелином не в Киеве, а здесь. Отсюда начал собирать державу, разорванную родичами по кускам. Удалил братьев из отечества, чтобы не грызлись. Отменил уделы. Привёз афонскую икону Богоматери из Вышгорода. Построил на Нерли храм, город Боголюбов в честь неё. Сейчас святыня наша чудотворная, украшенная золотом и серебром, каменьями и жемчугом, освящает царство в Десятинной церкви во Владимире. И что же она зрит? - Яким перевёл дух и сменил голос с торжественного на жалостный. - Великокняжеская шапка вскружила голову Андрею. Он сбросил цепи с беса женолюбия, что в нем сидел. Пропала совесть! Стал делить ложе с галицкой княгиней Ольгой. Это при живой жене! Тут я уж бессилен. Я уж не в чести. Скорей в опале. Все повернулось вспять. Из греческой земли, из Заволочья вернулись братья. Сызнова в ходу уделы. Их делёж опять в разгаре. Испытанные, близкие Андрею люди отдалены. Приближены иные. Возьми хоть Михна. Ты его помнишь. Кто такой? Начальник конной обережи. А теперь большой посольник! Послал его Андрей к занявшим Киев Ростиславичам, чтоб выдали убийц, как он считал, изведших Глеба Гюргича. А Ростиславичи обрили Михна, словно торчина, и выдворили восвояси. Разве не позор?

Он растворил оконницу, чтоб утренняя свежесть вытеснила из ложни духоту.

- Такой позор достоин смеха, - сказал Род.

- Однако есть позор, достойный слез, - дрогнул голосом Яким. - Одиннадцать князей стянули по Андрееву изволу свои дружины к Киеву. Ведь от Андрея теперь зависят владетели смоленский, муромский, рязанский, полоцкий, волынский… Недосуг перечислять. Короче, Киев взяли. За всю его историю впервые не иноплеменниками, а своими Киев был взят на щит. И что там сотворили христиане? Три дня грабили не токмо что кыян, а церкви и монастыри. Уволокли из Десятинной, из святой Софии иконы, ризы, книги, даже - горько говорить! - колокола! А предводил новый любимец Борис Жидиславич. Разор и погарь нашёл в Киеве Андреев посаженник Глеб Гюргич. Ту же пустоту замыслил наш всевластец сотворить в Великом Новгороде, да Богоматерь не попустила. С позором отступил Жидиславич. А вскоре и под Киевом воевода попал в проруху. Понятно, кыяне после учинённого зла провозгласили от Андрея вольность. Он осерчал. Двадцать князей двинул на непокорных. К Жидиславичу присовокупил сына Гюргия. Кыяне заперлись в Вышгороде. Держались десять седмиц. Вдруг струсил Жидиславич. Узрел рать вдали. Думал, осаждённым помога. Бросился в Днепр со всеми силами. Из Вышгорода - вылазка. И… очервленел Днепр! Вот так-то! Ныне, как прежде, ссоры да которы. Святослав Всеволодам - смерть его не приберёт! - жжёт Новгород-Северскую область племянника своего Олега, сына Святослава Ольговича. А в Киеве что ни день - новый князь…

Род, отвлекаясь мыслями от тяжкого рассказа, думал о своём.

- Не слушает тебя Андрей? - спросил он невпопад.

- Меня? - скривил лицо Яким. - У него теперь иной постельничий, Прокопий. Юн, белолиц, как красная девица. Всем взял, кроме ума. А тиуны примучивают огнищан и смердов. Народ тает, терпит из последних сил.

- Мыслишь, вернётесь из опалы вы, народу будет легче? - спросил Род. - Вы не примучивали?

Кучкович прикусил губу, поник, потом сказал:

- Сытый легче голодного.

- Невелика утеха, - вздохнул Род, устраиваясь на своём одре, - Я все хотел спросить, - продолжил он смущённо, - какова судьба младенца, рождённого почти что двадцать лет назад?

Яким устало вытянулся на своей лавке, дышал сначала бурно, потом ровнее.

- Юного Глеба Андрей признавать не хочет. Твой сын! Ты с ним - две капли… После его рождения княгиня во дворце - как монахиня. А выросшему Глебу - ни подобающего места при государе, ни сыновнего удела. Ночует, днюет в обители Покровской близ Владимира. Мечтает о чине иноческом. - Род не откликнулся, не нашёл слов. Яким тоже умолк. Потом сердито проворчал: - Не велишь замышлять худа на Андрея? Сестра связала руки тем же повелением. Ах, если б не она, не сдерживал бы ненавистников Андреевых!

- Мне нынче же потребно повидать Улиту, - твёрдо заявил Род. - Затем и добирался издалека Варяжским морем, обтекая земли ляховицкую да политовскую.

- Ты нынче же её увидишь, - пообещал Яким. - Анбал тебя проводит, придворный ключник.

- Не по сердцу мне твои друзья, - признался Род.

- Иных не жду, - сухо изрёк Кучкович. - Сам сказывал: быть настоящим другом значит не разлучаться ни в добре, ни в зле. Эти мои друзья и во зле пойдут со мною рука об руку. - Минуту спустя он промолвил уже коснеющим языком: - Однако же вздремнём слегка. День только начинается. Он будет не из лёгких.

 

3

- Слушай, ты веришь мне? - вопросом на вопрос откликнулся Анбал, когда Род удивился, что они подходят ко дворцу с тыльной стороны.

- Легковерие свойственно нравам грубым,- возразил он Анбалу.- С меня достаточно твоей верной дружбы с Якимушкой.

- У-у-у-уй, как хорошо сказал! - усладно замотал голым черепом ключник. И больше не произнёс ни слова. Молча отпирал задние потайные калитки, черные входы не для посторонних, глухие двери неожиданных перемычек в многочисленных переходах. Тёмный лес, а не дворец! Анбал же, запустив пятерню под широкую рубаху навыпуск, гремел связкой ключей у пояса и сразу находил нужный.

Рода заботило, что Силка Держикрай стережёт его коня близко от главных ворот дворца. Через них ли уходить доведётся, чтоб ускакать не мешкая?

- Вевейка нас не подсмотрит? - истиха остерёг Род Анбала.

Тот лишь фыркнул презрительно.

Вот и верхние сени. Множество дверей.

- Когда выйдешь из государыниной одрины, во-о-он в ту ступай, - указал Анбал на самую дальнюю. - За ней подожду. Небось к болящей никто сейчас не войдёт: послеобеденный опочив!

И он приотворил среднюю, самую высокую, двустворчатую дверь.

В одрине было светло. Оконца выходили на юг. А Род ощутил себя ночью на Букаловом новце под ветлой. Показалось, будто невольно заглотнул сырой воздух. Увидел, как в черноте над болотом сгущается белый туман. И не просто сгущается, встаёт сплошной простыней. А на простыне возникают цветные тени… все чётче, все зримее. Он видит женщину на просторном богатом одре. Неухоженные слипшиеся волосы мокрой соломой размётаны по подушке. Предсмертная желтизна на больших одутловатых щеках. Чуть вздёрнутый нос заострился. Маленький треугольник губ чернеет, как кровля покосившейся кельи. Воспалённые зелёные глаза устремлены на вошедшего. Рука с указующим перстом потянулась к нему. Он приблизился.

Сейчас все исчезнет. Резвая юница, налитая цветом и соками, окажется рядом с ним под ветлой, позовёт: «Пойдём скорее к костру! Хочу, чтобы сказка длилась как можно дольше…» Но сказка давно кончилась. Грёза не исчезает. А он, не послушный судьбе и времени, упрямо любуется дорогим лицом: губки - домиком, носик - уточкой, щеки - опрокинутыми блюдцами, и все это - в озёрной зелени глаз, в солнечном золоте волос…

Он опустился на колени, не в мечтах, а наяву исцеловал драгоценный лик, чтоб ни одного нецелованного пятнышка не осталось. Две слезы выкатились из-под прикрытых Улитиных век. Он бережно отёр их губами.

- Опять ты рюмишь!

И едва прозвучал чуть слышный, будто отдалённый голос в ответ:

- Как мне не рюмить? Ведь ты пришёл!

- Я был далече, у сарацинов, в землях иберийских, - торопливо шептал он как исповедь, - А ты всегда была рядом…

- Не знаю… где… такие земли, - едва выговаривала она. - И ты… тоже… всегда был рядом.

Потом оба длили радость слов, созерцая друг друга.

- Дозволь осмотреть тебя, - несмело попросил Род. - Дозволь увидеть твою болезнь. Не в силах ли я исцелить её?

Она отрицательно дрогнула головой:

- Не надо… не надо тебе касаться изъянов плоти моей…

- Ты встанешь, сызнова будешь радостна и здорова, - убеждал он. - Ведь я вернулся!

Персты её стали спешно перебирать белые покровы на груди.

- Родинька, - позвала она, - приблизь руку…

Он вложил свои персты в её, она подтянула его руку к губам. Поцелуй почти не почувствовался.

- Более ничего не надо, - выдохнула Улита.

- Я не отдам тебя, - настаивал Род, - верну в этот мир…

- Сына возврати… в этот мир, - ласкала его взглядом Улита. - Сын… хочет надевать клобук…

- Помозибо тебе за сына, - целовал он ей руки. - Приложу все старания: хоть глазком гляну на него.

Улита прошептала что было сил:

- Посети Глебушку… Он все знает… он ждёт тебя.

- Мне Букал берестяную епистолию завещал, - с жаром принялся рассказывать Род. - Там такая заповедь: «Не желай жены, желай сына». Помозибо тебе за сына, Улюшка! А я - грешник! Желая его, я вою жизнь желал тебя, тебя и тебя… Проклятая разрыв- трава! - не сдержал он стона. - Всю жизнь нашу испрокудила!

- Бука-а-ал! - нежно вспомнила Улита, погружаясь в райское прошлое. - Разрыв-трава… - Её невесомая рука поискала и вновь нащупала его пальцы. - Вот и все… Нам пора с тобой…

- Я ещё приду, - горячо пообещал Род.

- Только не сюда, - откликнулась она. - Здесь опасно… - И чуть оттолкнула его руку. - Уходи… сюда могут взойти…

- Боже мой! - Род с трудом встал с колен.

Улита внятно произнесла:

- Помни мою любовь… Не задерживайся здесь… Приходи скорее… - И тут же закрыла, даже зажмурила глаза.

В дверях стоял истуканом великий князь.

- Дозволь пройти, Андрей Гюргич, - попросил Род.

Свидетель свидания послушно посторонился. Род пересёк сени, подошёл к указанной Анбалом двери, краем глаза заметил, как Андрей из раскрытой оконницы кивнул кому-то внизу, подал знак рукой. Чтоб не выдавать придворного ключника, Род сделал вид, будто заплутал в дверях. Андрей молча указал ему нужную. И он вышел.

Переход оказался длинен. Идущий не торопился. Знал: внизу не ждёт ничего доброго. Сообразив, где северная сторона дворца, он отворил дверь в первую же боковушу. Она была пуста. Стены уже побелены, но ещё не полностью уложен умельцами штучный наборный пол. В оконницы не вставлена слюда. Открыть их труда не составит. Он выбрался на неоперённые леса. Под ногами заколебались слеги изрядной длины. Высота-а-а! Глянуть вниз - дух займётся. Он глянул и не увидел обережи внизу. Должно быть, вся сгрудилась на юге, у главного выхода. Куда держать путь с этих поднебесных лесов?

А вот и кмети первыми муравьями проникли в узкий проход меж дворцом и домом вельможи Михна. Запрокинули головы, обнаружили его.

- Пройдите через хоромы, - велит внизу властный голос. - Достаньте его оттуда.

- Да не беги, не расшибай лоб! - кричал сквозь смех другой голос. - Никуда он теперь не денется.

Род заметил, что кровля Михна оказалась вровень с лесами, где он стоял. Вытянуть одну слегу из-под ног? Намерение здравое, да дело нелёгкое. Слеги длиннющие! Удержи попробуй, чтоб развернуть, перебросить на соседнюю кровлю. Да ещё укрепи сумей на покатом пластьё, коим крыт дом Михна.

Кмети с любопытством взирали снизу, как явный силач справлялся с трудной задачей.

Вот длинная слега легла над пропастью. Крики одобрения замерли, когда Род, держа равновесие растопыренными руками, двинулся по коварному своему мосту. «Ветвь! Голая лесная ветвь! - внушал он себе. - Круглая и крепкая. Дрожащая и надёжная. Тело, как в молодости, лёгкое, глаз - точный, движения - неторопливые. Спокойный, уверенный шаг… ещё шаг… - Он попытался настроить себя на беспечный лад. - Кмети внизу небось об заклад бьются из- за меня». Вот и кровля посольника Михна! А те, что были посланы для его поимки, уже вылезли на леса из той же боковуши через то же окно.

- Эй! Побереги-и-ись!

Род дёрнул край слеги, и она рухнула вниз на рассыпавшихся в страхе охранышей.

Орлу пришлось обратиться в ящерицу, чтобы переползти многоскатную кровлю. Вот и однодеревый жёлоб для водостока, накрытый доской, превратившей его в трубу. Выдержит ли?..

Когда висопляс с окровавленными руками почуял ступнями землю, он увидел себя в раю. Яблони шумели над ним, звеня зелёными завязями. Цветы пьянили взор, услащали воздух. Резные качели вздымали ввысь дебелую нарумяненную госпожу, окружённую цветастой женской прислугой.

- Силы небесные! Ужель это ты, Родислав Гюрятич? - закричала она, всплескивая руками.

Качели остановились. Она сошла наземь. Трудно было в этой тучной боярыне узнать прежнюю Лиляну.

- Годы тебе нипочём, Родислав Гюрятич! - радуясь неожиданной встрече, улыбалась она. - Как встарь, по теремам лазаешь, разве что без когтей железных, - И побелела вдруг: - Да у тебя все руки в крови!

- Где выход? - хрипло спросил Род.

- Выход? Вон выход, - указала Лиляна на потайную калитку, скрытую в кустах, и повелела одной из девушек: - Отопри боярину!

- Боя-а-а-рину! - недоверчиво проворчала красавица в красном сарафане, отодвигая засов.

Должно быть, вид Рода не внушал уважения.

- Ух, спас Господь! - перевёл дух Силка, подводя коня.

- Как ты здесь оказался, кстати? - спросил Род уже на скаку.

- Вижу, кмети дом окружили, а ты в вышине оказываешь своё искусство, вот я и рассчитал, где нам свидеться, - легко объяснил расторопный слуга.

- Куда мы теперь? - обеспокоился Род, видя, что Силка не направляется за город.

- К Вятчанину. Он укроет.

Шишонка и в самом деле, с двух слов сообразив положение, увёл их в подклет, сдвинул кадь овса с крышки подпола, и изумлённый беглец узрел знакомый спуск в подземелье: та же лестница без второй ступеньки, тот же, но уже древний сруб, в коем по- прежнему недостаёт двух брёвен.

- Здесь… здесь… - в ужасе отшатнулся он.

Шишонка вздул фонарь и деловито молвил:

- Ты угадал, Найден. Здесь был терем Степана Кучки. Князь сжёг его. Я ж на боярском месте свой дом возвёл. Спрячем-ка тебя тут, а за полночь выведем под землёй к речке Рачке, а там оврагом за Мосткву-реку, и - черт не сыщет!

В подземной каморе, где Петрок с Кисляком пытали Офимку, было даже уютно. Стены обмазаны глиной, побелены, под ногами тканые половики.

- Я тут порой отдыхаю от излишних шумов, - сообщил Вятчанин. - Силка! - распорядился он. - Принеси господину рукомойный таз с потиральцем… Ишь как руки ободрал! - заголил он рукава Роду. - Сейчас мы все обработаем. Силка! - крикнул вдогонку, - Вели готовить естьё, а кому - не сказывай. Сам сюда принесёшь.

Вскоре и стол был накрыт. Не только естьё, но и питьё услаждало взор. Уютно в гробовой тишине при светильниках кушалось. Спокойно, оттого и уютно.

- Вот теперь и нальём за встречу, - распоряжался Шишонка.

- Не ведаешь, здесь ли боярин Короб Якун? - на всякий случай полюбопытствовал Род, надеясь в трудный час обрести ещё одного старого, доброго приятеля.

- Якун? Короб? - переспросил Шишонка. - Слыхивал о таком. Он Гюргию Владимиричу служил, а с Андреем Гюргичем вдрызг рассорился. Говорят, прозябает ныне у своего нового государя Михаила Гюргича. Тот был изгнан братом Андреем, потом вернулся, в усобицах потерял удел, приютился в Чернигове.

Заскрипела лестница. Из противоположной двери, через которую четверть века назад проник в этот погреб Петрок Малой, чтоб похитить детей казнённого им Степана Ивановича, вошёл не кто иной, как Яким.

- Уф! - перевёл он дух. - Так и знал, что ты здесь укрылся, несчастный братец. Великокняжьи обыщики за тобой рыщут по всей Москве. Не ровен час, наведаются к Вятчанину.

- Тут им не повезёт, - пробурчал Шишонка.

- Как Андрей некстати появился? - до сих пор недоумевал Род. - Опять нюхалка Вевейка?

- В Боголюбове оставили злицу, - мотнул головой Яким. - Сиделка из неё никудышная. - Он налил себе до краёв и потянулся к Роду, чтобы содвинуть кубки. - Кто мог предполагать, что Андрей не заснёт после обильных яств? Пладенный сон его не взял. Решил проведать умирающую. Неслучай, и только.

Со своим кубком приподнялся Род. И внезапно ощутил дрожь в коленях. Спешно поставил кубок, расплескав вино. Вышел из-за стола, торопясь к одру, и… не смог шагнуть. Испуганными глазами уставился на пол, сплошь покрытый слоем каких-то липких подвижных частиц. В воздухе замелькали цветные пятна. Стол заколыхался. Стены покрылись паутиной. Лица Шишонки и Якима то исчезали, то появлялись вновь…

Нечто похожее приключилось с ним в отрочестве в зимнем лесу, когда, проблукав три дня, он ни на миг не сомкнул очей, остерегаясь волков. Цветные пятна, исчезающие деревья… Хвала Сварогу, волхв Букал отыскал его лыжный след, приволок пестуна домой.

Теперь нет Букала. Теперь ему много хуже. Отнявшая ноги слабость не даёт устоять. Он пошатывался, как быльё на ветру. Сердце пронзила боль. Лютым хладом дохнула смерть. Вовсе не та, что ему пророчили.

- Не моя! Не моя! - шептал Род, рухнув на дощатое ложе, застланное кошмой.

Что же это, живое, все наполняющее, могучее, разом покинуло его, выдернутое насильно? И опустело тело, словно безъядерный орех.

Яким с Вятчаниным поначалу опешили, затем бросились к нему.

- Помилуй, братец! Что стряслось? - теребил Кучкович.

Шишонка, приподняв голову упавшего, прижимал к его устам ендову с вином.

- Выньте из груди нож, - просил Род.

Спасатели переглянулись: какой, где нож?

- Снимите с головы шлем. Он сдавил лоб, - просил явно уж бредивший больной.

- Шлем сняли, - делал ложные движения Яким, - нож извлекли…

Род сам понимал, что бредит, но ощущал нож в сердце, шишак на лбу и путался между бредом и явью. Только что Яким был один - и вот… два Якима. А в кишках возбуяние, как от несвежей пищи. Руки и ноги немы - не шевельнёшь!

Бестолково и бурно соборовали над ним Яким с Шишонкой, решая, что предпринять. Вот к их голосам примешался ещё один… Как подсказала память, голос Силки.

- Человек… именем Пётр… желает видеть тестя своего…

- Зятёк Пётр? Веди его скорее, - велит Яким.

И - последнее, что услышал Род. Пётр, зять Якима, произнёс страшные слова:

- Государыня наша великая княгиня Улита Степановна только что покинула земную юдоль!..

 

4

Очнулся он в светлой одрине, значит, перенесли из подземелья наверх. Солнце ослепительно глядело в распахнутое окно.

- Ожил, кормилец? - склонился над ним Силка Держикрай.

Род шевелил губами, не слыша собственных слов:

- Где… она?

Силка, захлёбываясь, поведал, что поезд усопшей великой княгини давно ушёл, государь покинул Москву, оставленный им тиун не проявляет усердия в розыске скрывшегося боярина. Поначалу оказал рвение, разослал ищеек, да без толку. Решил: улетела птичка из города, а в лесу не поймаешь. Вот и перетащили болящего ближе к солнцу и воздуху.

- По-гре-бе-ни-е, - трудно вымолвил Род.

- Погребена, - успокоил Силка. - Схоронили матушку во Владимире в златоглавом храме Богоматери. Великий князь давно в Боголюбове со своим двором.

- Я… давно? - попытался выяснить Род.

- Месяц почти колеблется твоя милость между жизнью и смертью, - объяснил Держикрай. - Кормишься из рук. По надобности не можешь встать…

- Где Вятчанин?

- Со дня на день вернётся. Ищет укрытия понадёжнее. Яким Степаныч строго наказал позаботиться…

- Яким… уехал? - беспокойно зашевелился Род.

- Тюх-тюх-тюх-тюх! - заботливыми руками угомонил его Держикрай, - Яким Степанович, уходя, обронил случайно, - потайну зашептал он, - мысль свою обронил как бы про себя. А я слышал.

- Ш-што? - не понял Род.

- Он изрёк, - продолжал шептать Силка. И, словно посольник, передал заповедные слова: - «Если братцу не дадут жить, клянусь убить самовластца!»

Род прикрыл веки, всей внутренней силой сосредоточился, жаждая узреть, где сейчас Яким, что с ним, чем занят… И не увидел ничего.

Тем временем слуга-сиделка деловито бормотал:

- Нынче же приведу лечца. Теперь место подходящее. Пускай лечит…

- Никаких лечцов. Я сам себе лечец, - строго сказал Род.

По его наказу Силка принёс короб с травами, жбан кипятку, ступу с пестом. Под приглядом господина стал изготовлять питье.

- Как ты говоришь? «Если братцу не дадут жить…»? - переспрашивал больной.

- «…клянусь убить самовластца!»- с готовностью повторял Якимовы слова Силка.

А повечер явился Вятчанин.

- О, одолел свою хворобу, богатырь Найдён! - обрадовался он. - А я из самой что ни есть чащобы, из столицы бродников. Азгут-городок тебе кланяется. Лежбище готовит безопасное. Заботится сам атаман Могута.

- Жив ещё Могута? - отозвался Род.

- Жив старый ястреб! - сиял Шишонка. - Высох, аки перец, поседел, аки чеснок, а силушка не убавляется.

Воспрянувший больной кивал, переводил дух, но разговор поддерживать ещё не мог: сами собой смежались вежды, немел язык… Вскоре Вятчанин с Держикраем на цыпочках покинули одрину.

Крепко было у давешнего бродника намерение немедля увезти Рода от греха подальше. Однако постоялец проявил упрямство: не желал ехать, не поправившись. Обещал через седмицу быть здоровым. И зелье из травы-девятисила не подвело. Спустя неделю стал на ноги. Слабость ушла, хотя глубоко скрытая мука осталась.

- Я тебе надёжную охрану дам, - сжал кулак Шишонка.

- Ни одного охраныша! - настоял Род. - Во мне есть сила, да со мною Силка, - шуткою прервал он возражения опекуна.

Хозяин становища так и не постиг причины этого упорства, а постиг бы, ни за что б не уступил.

Перед отъездом крепко обнялись.

- Увидимся ли? - хлюпнул носом старый бродник.

Род заглянул в его бесцветные глаза и впервые за много лет не разглядел судьбы в чужих зрачках. Отнёс это на счёт болезни, понадеялся, что время все его способности вернёт на прежние места. Даже не заподозрил, как ошибся. С лёгким сердцем чмокнул старика в лысину.

И вот помчалась шестерня по путанице улиц. За много впереди жались прохожие к высоким тынам.

На улице Великой у Боровицкого холма пришлось призадержаться, попав в затор. Род окликнул Силку:

- К какой дороге правишь?

- Вестимо, к Старо-Русской, - обернулся тот.

- Правь ко Владимирской.

Держикрай сперва не понял, поняв же, осерчал.

- Глумишься, твоя милость? Непойманная птица сама летит в силки?

- Лети, куда велю, - сурово молвил Род, не затевая спора.

Однако Силка шестым чувством уяснил намеренье хозяина. Переклонясь к карети, мрачно произнёс:

- Не ищи умершего…

Род дрогнул: парень будто знал берестяную грамотку Букала. Одна из заповедей: «Не ищи умершего». Однако путник тут же успокоился: «Я ищу сына!»

На становищах Силка хлебал щи, скорбно глядя на хозяина. О сыне он не знал. О плаче Родовой души по отошедшей в иной мир княгине - так и видно по лицу! - догадывался.

Коней уж не меняли, оскудев средствами. Неторопливо отдыхали вместе с ними. Да и в пути их берегли, не гнали во всю прыть. Время путное растягивалось. И все-таки Андреева столица приближалась.

Вот наконец и земляной вал. Волжские ворота… Все здесь как в Гюргиевой столице Суздале: перекрестье главных улиц, в средоточии - церковь Богородицы и, само собой, как водится, - детинец.

В сравненье с Суздалем Андреевой столице придавали вящее величие Золотые ворота под стать киевским. И Кремль на Клязьме ну ни дать ни взять - двор Ярославлев на Днепре! Проникли сквозь врата детинца в Печёрный город, среднюю часть крепости. Остановились перед высоким каменным храмом с золотыми куполами.

- Златоверхий Храм Богоматери! - торжественно объявил Силка и деловито зачастил: - Сыщу место для постоя, разгружусь, заеду за тобой. Будь осторожен…

Род его уже не слышал. Устремился в храм, не удивляясь, что в будний дневной час дверь церковная не заперта.

В правом приделе возле клироса под сенью каменного свода поник в молитве юноша, высокий, светлокудрый, в иноческой рясе, хотя без куколя.Род истиха приблизился к нему:

- Не ведаешь, человек Божий, где тут погребена новопреставленная великая княгиня?

Не подняв взора, юноша молча указал перстом плиту. Род упал ниц на камень и застыл надолго…

Поднялся, не отогрев слезами душу. Холодный камень оставил в груди холод. Теперь юноша пристально вглядывался в него. Роду показалось, что и сам глядится в невозмутимую озёрную гладь близ Букалова новца. Себя видит!

- Глебушка? - вопрошая, позвал Род.

- Батюшка! - Юноша бросился к его груди.

- Как узнал меня?

- Здесь ждал. Матушка сказывала, придёшь.

- Иноческая одежда на тебе? - сокрушённо молвил отец.

- Я ещё не инок, - сказал Глеб. - Лишь рясоноситель. С твоего благословения приму чин ангельский.

Род жадно притянул его к себе.

- Нет, не отдам. - И, сглаживая судорогу собственничества, ласково спросил: - Пошто тебе монашество?

- Есть два состояния в сей жизни, - самозабвенно стал объяснять Глеб. - Одно обыкновенное, свойственное всем, то есть супружество, другое - ангельское и апостольское, выше коего ничего быть не может, то есть девство, или состояние иноческое.

- Будь, как все, обыкновенным, - убеждал Род. - Что влечёт тебя до срока покинуть мир?

- Зло, - выдохнул Глеб. - Слишком много зла и мало покаяния. В покаянии и есть иноческий образ. Он подражает служению ангелов, обещает святость, нестяжание, псалмопение, молитвы, послушание и чистоту. Монах носит и одежду покаяния. Она убога, худа, лишена всего, что люди почитают хорошим, не имеет ничего, что могло бы возбудить мирские помыслы. Наоборот! Она побуждает бежать всякого общения с украшенным миром. Она напоминает смерть, плач, обязует обитать духом не в здешней жизни, а желать жизни нетленной и ускорять течение к ней.

Отец вникал в речь сына, но не проникался ею.

- Вспомни глас матери. Матушка и ныне отговорит тебя…

Ланиты Глеба почервленели.

- Я так же, как ты, батюшка, лежал на этой вот плите, - указал он. - Камень ужасно холоден. Глас матушки не слышен.

- Да, камень холоден, - признался Род. - И плоть безжизненная холодна, как камень, - тяжело добавил он. - «Не желай жены, а желай сына» - завещал мой названый отец. Я потерял Улиту. Теперь тебя теряю, едва найдя. Ужель так хочет Бог?

Глеб взял в ладони его руки, сжал их не с юношеской, с детской силой. О, строгий постник!

- Клянусь, - произнёс он, - пока ты жив, буду с тобой. Мы пособоруем, как нам быть далее. Мой названый отец сулит удел отверженному не в своём, а в Божьем царстве.

- Не надобно нам царства, - жарко внушал Род. - Земля ещё покуда велика. Что ж, не найдём себе удела в ней? Мне этот удел ведом. Пусть не сладкий, не боярский, зато не рабский. Удел отшельников! Здесь, в людской гуще, - все рабы, даже князья. Рабы своих страстей, рабы друг друга. Там мы сами себе будем государи. Только бы выбраться отсель! Пойдём скорее…

Обнявши сына, он повлёк его из храма.

- Постой. Предчувствие дурное меня удерживает, - оперся Глеб.

Род отвечал самонадеянно:

- Со мной не бойся.

Он многажды угадывал любые западни судьбы. Привык к всевидящему глазу чуткости. Теперь же этот глаз молчал. Он ничего не видел. Стало быть, ничто не затаилось впереди, не стерегло. Глеб отцу повиновался…

Лишь покинув храм, ©становясь на паперти, Род обнаружил, что глаз предчувствия не просто ничего не видел. Этот глаз ослеп!

С полдюжины вооружённых кметей явно дожидались у ворот ограды. Дождавшись, бросились, отторгнули от сына, заломили руки… Вот это им не очень удалось. Отброшенные, словно свора псов медведем, они снова яростно напали. Род вновь их сбросил.

- Прочь! Пошли прочь! - срывающимся голосом приказывал тем временем, сверкая взором, Глеб Андреевич.

- Сам, княжич, ступай прочь, - рявкнул один из кметей, видимо, старшой. - Тут твоё дело стороннее…

- Нет, не стороннее…

Ему не дали досказать. Вновь закипела свалка. Род, переживший смерть Улиты как свою, лишённый способности влиять на ближнего, предвидеть людские судьбы, понял неожиданно, что потерял не все. При нем остались сила, ловкость. Они - не дар разрыв-травы, они природный дар. Могучий кметь отшвырнут, как травяной мешок. Висок его попал на камень, показалась кровь. Увидев её, Глеб затрясся и вскричал:

- Отец, не надо!..

Руки Рода опустились. И вот уже они в железах.

- Взят ты великим князем Андреем Гюргичем за дерзостное воровство твоё! - объявил тот, что прежде отгонял Глеба.

- Прощай, сын! - воскликнул Род.

Глеб что-то отвечал. Отец уже не слышал. Его сзади оглушили, чтоб легче было довезти.

 

5

О нежданное счастье! Он не в порубе и не в иной темнице. Доставлен гостем в великокняжеский дворец. Помещён в подклет, в камору о двух окнах, настолько мелких, что, высади дубовую оконницу, - и не пролезешь. Однако стол, скамья и лавка для спанья - все как в жилище человеческом, не скотском. И дневно-ночной посуды нет, смердеть не будет. Постучи в дверь, сведут в задец. Считай, что заперт в доброй келье, как летописец, чтобы трудился, не ленясь. Да вот забыли дать писало с чистым свитком. Зато еду принесли вытную, не заподозришь и не подумаешь на окорм проверить. Нет, тут не киевское мерзкое узилище, куда завлёк обманом Ярун Ничей. Пожалуй, не придётся делать гуся. За что же честь такая от Андрея Гюргича?

Род, вытянувшись, отдыхал на лавке, сложив руки на груди. Загрохотал дверной засов. Сурово заскрипела дверная толща.

- Оставьте нас, - прозвучал голос Андрея чуть- чуть с кыпчакским выговором. Такой знакомый голос, вгоняющий в озноб!

Род продолжал лежать, не размыкая вежд.

- Мертвяка изображаешь? - вкрадчиво спросил великий князь. - Как у Владимира Давыдыча? Мне Изяслав Давыдыч сказывал про ту твою придумку. С умом было сотворено!

Под низкой половецкой задницей Андрея скрипнула скамья. Значит, посетил надолго.

- Ужели не пожалуешь меня беседой? Я тебя жалую.

- О чём нам вести речь? - произнёс Род, не шелохнувшись. - Улиты больше нет.

- Я мыслил так же, - мрачно откликнулся Андрей. - Простил бы и твоё последнее нежданное вторжение на Боровицкий холм. Кучковны между нами больше нет. А вот Глеб… Глеб!

Великий князь вскочил. По грому опрокинутой скамьи Род это понял. Сам сел на лавке. Приземистый Андрей смотрел на него сверху узким половецким взглядом.

- На своё горе ты сюда вернулся! - процедил, он сквозь зубы.

- На своё горе, - согласно кивнул Род. - Ведь Улита умирала.

Андрей перевёл дух, восстановил упавшую скамью и снова сел.

- Как ты узнал в земле заморской о её болезни? Волхвованием? Кучковна да и покойный брат мой Ростислав говаривали, что ты в будущее зришь. Провидец!

Род понурил голову.

- Больше не провидец. Улита унесла с собой мой дар. Уж четверть века минуло, как мы с ней встретились в лесу. В ночь под Иванов день нашли разрыв- траву, соединили в один пучок. Её желанье было - стать великою княгиней, моё - все видеть далее и более других. Оба желания исполнились. Однако счастья нам не принесли. Потому я мыслю: сила в разрыв-траву не небом вложена, а преисподней. Мне нынче много легче: я снова стал таким же… ну, таким… как вот и ты.

На каменном лице Андрея чуть заметно дрогнули черты, изобразив насмешку.

- Таким, как я?.. Ты… ты такой, как я? Смешная, жалкая кощуна! Ты перекати-поле без роду-племени, глупьём усыновлённый несчастным Кучкой. А я потомственный, природный государь большой земли. Мне повинуются князья. По-моему изволу возникают города и храмы. Тебе со мной не токмо говорить, тебе и лицезреть меня вблизи бы не пришлось, когда б… когда б…

Андрей внезапно задохнулся, захлебнулся, замахал руками, даже, в конце концов, сплюнул прямо на пол, как степняк.

- Окстись и успокойся, князь, - попросил Род. - Скажи, зачем пришёл. Иначе нужды нет ни лицезреть, ни разговором оскорблять моей ничтожности твоё величество.

Андрей поднялся, унимая внутреннюю бурю, отошёл к окну, оперся взором в непрозрачную слюду, надолго замолчал, потом сказал спокойно:

- Не гораздо мы с тобой которуемся. Я сейчас, грешным делом, спрашивал себя: уж не всуе ли к тебе спустился? Нет, христианский долг повелевает досочиться. Ты трижды спас мне жизнь. - Князь обернулся, подошёл, склонился, заглядывая узнику в лицо: - Открой, признайся без утайки: зачем спасал?

Род в свою очередь поднялся с лавки и сразу стал намного выше князя.

- Это легко открыть, - сказал он добродушно, с высоты своего роста глядя на заиндевелый ёжик властелина. - Я выполнял заповедь…

- Какую заповедь? - с живейшим любопытством поднял князь лицо с крутыми скулами и реденькой бородкой.

- Коротенькую заповедь, - Род постарался произнесть высокопарно: - «Ненавидящего спаси»!

Андрей задумался.

- Не ведома мне эта заповедь. Не читывал её среди ветхозаветных и евангельских…

- Я читывал, - ответил Род. - Есть у меня берестяное завещание Букала…

- Ах, стало быть, ты вправду сын волхва? - обрадовался князь. - Никакой не Жилотуг! Вот и открылось самозванство, а?

Род устало опустился на свой одр.

- Полно, Андрей Гюргич. Твой покойный батюшка на пыточном щите хотел исторгнуть из меня это признание. Живой свидетель злодеяния колол ему глаза. Вот и желалось названого отца в родные произвесть. Однако Жилотуг я, что поделаешь? Праправнук Скифа-витязя, дитя знати новгородской. Тебе же это как заноза, сыну половчанки, правнуку варягов, промышлявших морской татьбой, наёмничавших в Господине Новгороде Великом. Как твой родитель моего, так и ты меня готов убить.

Великий князь снёс безответно прямое оскорбление, лишь отвернулся, а потом ответил вовсе на другое:

- Вздоры это. Ежели искать концы, так не отец, а Кучка убийца Жилотуга. Ты же по Кучковне сох всю жизнь.

Этот укол остался незамеченным. Род на иное возразил:

- Был бы суд истинный в страждущем моем отечестве, я смог бы доказать, кто меня породил, а кто осиротил.

Андрей промолвил не без раздражения:

- Ничего не докажешь. - Молчали долго, не глядя друг на друга. Потом великий князь стал говорить: - Теперь уверен: справедливо обрёк я смерти своего спасителя. Вин у тебя достаточно. Первая вина, - загнул он большой палец, - ты после свадьбы пытался хитростью похитить мою подружию, как тать пришёл на Боровицкий холм, пролез в мой терем… Вина вторая: обольстил её, прикинувшись затворником в лесах смоленских… Вина третья: покусился на её честь, прыгнув по-бродничьи в дорожную кареть… И, наконец, вина четвертая: обманом осквернил её одрину, прикинувшись лечцом…

- Прости мою погрубину, - вмешался узник, - За первые-то три вины ты преизлиха меня мучил, когда боярин-кат Ярун Ничей по твоему изволу…

Андрей нетерпеливо поднял длань.

- Ну хорошо, - остановился Род. - Возьмём четвертую вину. Ведь за неё ты отдал меня в рабство после битвы у Большого Рута. На двадцать лет я стал чужбинцем…

- Лучше им бы и остался, чем возвращаться в безвременную смерть, - прервал Андрей.

- А пятую вину - моё свиданье с умирающей, - заключил Род, - ты, кажется, готов простить?.. Улиты нет…

Андрей угрюмо глянул исподлобья:

- Улиты нет, есть Глеб. Ты только что видался с ним отай. Вы стакнулись, уж это как пить дать. Да что там!.. Вот тебе моё условие: исчезни, как исчез на двадцать лет, и будешь жив.

В каморе воцарилась тишина, отягощённая дыханием судьи и осуждённого. Род, собравшись с духом, сам себе вынес приговор:

- Для Глеба не исчезну никогда.

Князь не без удивления воззрился на него:

- Что тебе Глеб? Ты его не знал. Вырос без тебя. - Род не отвечал. Андрей как мог спокойнее стал объяснять: - В великокняжеской семье для посторонних все должно быть попригожу. В семейных распрях огнищане или смерды вольны вести себя свободно, их государи - нет. Во имя государственного блага прошу: исчезни, не вскрывай моей семейной тайны. - Чуть переждав, Андрей добавил: - Государственное благо меня и прежде понуждало поступать с тобой сурово… Ну, считай, несправедливо… Что молчишь?

Род подошёл к окну, вцепился пальцами в решётку.

- Я все сказал.

- Конечные твои слова? - Андрей поднялся.

- Конечные.

Великий князь наморщил низкий лоб, пощипал хилую бородку, тяжело раздумывая.

Вдруг Род захохотал. Он хохотал отчаянно, так что грязная слюда тряслась в оконцах, хохотал как одержимый, надрывая грудь, не в состоянии остановиться. Андрей взирал, расширив очи, не половец - варяг!

- Что, что с тобой! Из дурака плач смехом преет? Проклятый ощеул! Чему хохочешь?

- Смех двадцать лет ждёт у ворот, своё возьмёт, - ответил Род. - А хохочу я, припоминая, за что ты дважды изгонял епископа Ростовского Леона.

- Леона? - отшатнулся великий князь. - Леон был еретик!

- Он запрещал вкушать скоромное по средам и пяткам, хотя и в праздники, - ещё смеясь, говорил Род. - А ты - обжора!

Андрей, как из вертепа, бросился к двери.

- Воистину тебя подозревают: юродивый! - кричал он, негодуя, - Готовься к смерти! Солнцевосхода больше не узришь…

Лязгнул засов. Род бурно выдохнул весь воздух из груди и вытянулся на широкой лавке.

 

6

Синим утром за ним явились. Связали сыромятью руки, ноги, бросили ничком в телегу, почти не кинув сена. Сами сели - один в ногах на передке, а двое в головах в задке. И пара пегих повлекла телегу, наполнив внутренности Рода дрожью от тряски с тарахтеньем. Ужли сбывается пророчество Букала с Богомилом? Он умрёт позорной, страшной смертью! Урочный час настал… А повезли не к торгу, где совершаются обычно казни прилюдные, и не к Боголюбову, великокняжескому местопребыванию, что от Владимира невдалеке, как Берестов от Киева. Там мог бы наблюдать Андрей свою избаву от ненавистника. Нет, повезли по направлению к Москве. И ещё в сторону. Спешно свернули с дресвяного торного пути в кочкарник лесной росчисти… Ой-ой-ой-ой!

Пришли на память смертнику слова великокняжеские: «Не вскрывай моей семейной тайны». Его таинственная смерть не вскроет этой тайны. О ней узнают самые ближайшие, кого она коснётся. Глеб! Чем ответит юный Глеб на убиение отца, которого и знал-то миг? Уйдёт от мира, укроется от зла под иноческой понкой. Зато Яким… уж он-то досочится и от зла не отойдёт. В ужасное деянье может воплотиться клятва, подслушанная Силкой Держикраем: «Если братцу не дадут жить… клянусь убить самовластца!» Господи, не попусти!

Три возчика переговаривались хмельными голосами. Не кмети, не охраныши, а грязные головники в пестрядинных рубахах, в грубых портах.

- Кафтанчик ладненький. Как раз по мне.

- Сапожки востроносенькие доброй кожи. Ох, не придутся к моей голени, придётся надрезать.

- Кляп вам в рыло! - Это голос с передка. - Жеребьеваться будем.

- Как жеребьеваться?

- Грош надкушенный метать.

Уже делили шкуру неубитого медведя. Уже он для них труп. Какое дело, когда сгорит сноп, брошенный в огонь? Его уж нет.

Вот пара пегих замерла. Телега стала. Его подняли, понесли… Как слегу, прислонили к жёсткому стволу осины-великанши. А лес притих, ждёт солнца, чтоб тут же огласить мир птичьим щебетом.

Головники стянули книзу верхушки двух берёз, связали их, как обвенчали. Осталось к каждой привязать по ноге несчастного и разрубить вервие. Берёзы выпрямятся, разодрав жертву пополам.

Три парня, отирая потные ладони о штаны, перемигнулись.

- Вынь кляп, а то и крика не услышим. Тут самое забористое - крик!

Простые конопатые усмешливые парни. Морды уже пухлые, испорченные морды питухов. Кляп вынул самый младший, явно смешанных кровей. Отец, должно быть, яшницу ласкал, с Дикого Поля пригнанную.

- Разоблачать? - спросил подельцев рыжий, волжанин выговором.

Самый старший, самый мрачный кивком велел раздевать жертву. Именно он предполагал жеребьеваться.

- Дозвольте совершить молитву, - попросил Род.

- На что волхву молитва? - спросил любитель жеребьёвки.

- Я не волхв, - ответил Род. - Я, как и вы, христианин.

Сравненье рыжему понравилось.

- Мы - христиане! - заявил он с гордостью. - Молись.

- На что молиться-то? - спросил сын половецкой яшницы. - Иконы нет.

- Вот солнышко. - Смертник поднял взор на глаз Сварога, выглянувший из-за трепетных вершин, - На солнышко и помолюсь… Снимите храпы с рук.

Рыжий подошёл, распутал сыромятные ремни.

- На руках не убежишь!

Род с благодарностью взглянул на трёх головников. Один грыз коготь, другой почёсывался, третий смотрел в землю. Им было невтерпёж. Хотелось поскорее кончить дело - и айда подальше от лихого места! Их занимала не молитва смертника, а его крик. И все же развязали руки. Чем отблагодарить за эту милость? Добрым словом? На что им добрые слова? И сразу ожил в памяти наказ Букала: «Одари своих убийц». Так вот к какому часу эта заповедь! Соображенье тут же подсказало, как выполнить её.

Молящийся согнулся в поясном поклоне. Миг понадобился, чтоб коснуться нужных швов одежды, надорвать один из них, извлечь перстень Жилотугов… Ещё миг - вознести его над головой, зажатым в пальцах так, чтоб солнце, отразившись в самоцвете, брызнуло цветным сияньем в алчные очи трёх головников. Ещё какой-то миг они стояли, как ослепшие. Затем все трое разом бросились вперёд… Перстень, пролетев над ними, упал в траву, и тати ринулись назад…

Червеподобно ползая, сшибаясь лбами, они искали вожделенную добычу и нашли. Трое сплелись в клубок, как одно тело, и покатились, хрипя и вопия…

Поднялись двое. Один остался на земле, тот, что помладше. Не обнимет больше сына пленённая лесовиком степнячка, ежели ещё жива. Подельцы ошарашенно взглянули на убитого. И рыжий волком бросился на старшего. Значит, у того был перстень. Любитель жеребьёвки сбил хваталу с ног и сам же рухнул, перехваченный повыше щиколотки. Опять катались по траве, пока захватчик перстня не поднялся, задушив соперника. Не глянув на него, он принял бычий вид и пошёл к смертнику. Вихры двумя рогами торчали на косматой голове.

- Один сумею порешить тебя, проклятый солнцепоклонник! - пообещал оставшийся в живых.

Род, сидя на траве, пока кипела драка, пытался снять храпы с ног. На сей раз попалась сыромять такая - не разорвёшь её, хоть лопни. А узел до того хитёр, не разгадаешь. И все же пальцы Рода нащупали в нем слабину. Жила начала распутываться. Хотя бы времени чуть-чуть побольше! Головник уж близко. С ним, по ногам связанный, не справишься.

По вытянутым пальцам, по подкрадыванию быкоподобного убийцы Род понял, что тот намерен удушить его, как рыжего. Способней будет раздевать. А после можно разодрать на двух берёзах нагого мертвяка. Что ж, мёртвым быть разорванному лучше, чем живым.

- Йа-а-а! - завопил безумный людозверь, бросаясь к Роду.

Но хотя руки смертника были свободны, не произошло борьбы. Кат ткнулся мордой в землю. В спине его торчала тонкая короткая стрела. Обычно в этих безотказных стрелах - яд. Они не поражают глубоко, достаточно укола.

Род глянул по-над росчистью. В просвете просеки в трёхстах шагах, на расстоянии дострела, увидел всадника. Тот подскакал, сминая росную траву, взбивая земляную ископыть…

- Повремени, боярин! Чуть повремени…

Нож резанул по храпам. Ноги свободны. Род - в объятьях Силки Держикрая…

 

7

Хвойное сушьё в костре искрило. Из чащи раменья виделось поле с булавочной луной в июньском светлом небе.

- Вот уж и червец стали именовать по-новому - иунем, - завязывал беседу Силка.

Молчание…

- Сегодняшняя ночь - купальная, - объявил Силка. - Вскорости наступит час цветения разрыв-травы.

- Когда нальёшь мне кипятку? - поторопил Род безучастно. - Никак не уйму дрожь.

- Далече ускакали мы от страшной той поляны, а ты не успокоишься, боярин, - вздохнул Силка. - Потерпи чуть. Мой горшочек-скорокип уж начал запузыриваться… - Он сунул руку под одежду, достал с груди перстень Жилотугов. - Вот… вынул из руки убитого головника. Так зажал, едва извлёк. Три чужих смерти враз вместо одной твоей, и всё - перстень!

Род молча взял реликвию. Потом спросил:

- Что в поле смотришь?

- Так ведь там кони наши застреножены, - ответил Силка. Переждав молчание, он вновь воззрился на пепелёсый небосвод над синим морем ржи: - Напасть какая нынче на луну: не наливается, а будто усыхает на подъёме…

В то же время он заметил, что господский взгляд блуждал не в небе, а в огне костра, будто в нем бывалец-господин искал некую тайну. Однако потерявший дар воспитанник волхва, как ни сосредоточивался, ничего в огне не видел.

- Ну что уставился? - вскинулся он на Держикрая. - Гляди в поле на свою луну.

- Я на коней гляжу, - оправдывался Силка. Оставшись без ответа, надеясь все же завязать беседу, он свернул речи на иное: - Вчера, едва подъехал к храму за твоей милостью, узрел юного инока. И тут-то инок мне поведал, что ты пойман княжескими кметями. Я опрометью - к боярину Якиму, бух ему в ноги: спасай-де господина моего! Он - во дворец. Оттуда возвратился тучей. Я раным-рано подкараулил, как тебя везли на казнь, и… вовремя поспел! Спас тебе жизнь…

Род слушал уже в третий раз о подвиге слуги. И в третий раз как эхо повторил:

- Ты спас мне жизнь! - И с горечью прибавил: - Кому она нужна? Разве вот сыну? Юный инок вовсе и не инок. Это мой сын.

Очи Силки в отсвете костра расширились, как у обрётшего ночное зренье филина.

- Вот оно как, боярин? Пригож твой сын! Я сразу заподозрил сходство, сам себе не веря… Большую жизнь за сорок лет ты прожил, взрастив такого сына!

- Не я его растил, - признался Род. - А жизнь - большая… Множество людей… То появляются, то исчезают… Иные возвращаются… А я средь них - наедине с собой… Опять ты смотришь в поле?

- Луна совсем исчезла, - испугался Силка.

- Должно быть, хмарью заволочена? - предположил Род.

- Нет, небо не моложное. - Силка снял горшок с костра. - Вот кипяток, боярин. Заваривай! Пусть крепость зверобоя дрожь в тебе уймёт.

- Боюсь я за Якима, - отхлебнул Род зелёный кипяток, - Введёт его моя судьба в великий грех! Помнишь, что ты подслушал?

- Как не помнить? - пососал Силка сахарный сколок и отпил. - Дословно помню: «Если братцу не дадут жить, клянусь убить самовластца!»

- Ему не ведомо, что я остался жив, - вслух размышлял Род.

- Зря ты боишься за боярина Якима. - Силка отёр губы рукавом. - От страшных слов до страшных дел… ух, далеко! А хоть бы и исполнил клятву… Наш нынешний властитель - такая ноша на плечах народа, слишком долго не протащишь. И тиуны, и мытчики Андреевы овец умеют превратить в волков. Нельзя так помыкать людьми!

Род дул на кипяток, отхлёбывал и снова дул.

- Не торопись, Силантий, - молвил он. - Все властелины - тяжкий груз. И чем их больше, тем тяжельче. При Гюргии не жизнь была, а кровь. Андрей хотя и кулаком, да обуздал князей. Боюсь, с его безвременным уходом нас, северян, ждёт лютая судьба южан. Не хочу этого. Теперь вот даже сокрушаюсь, что не попригожу напоследок говорил с великим князем. Промеж нас не государственные, а сердечные дела. И все ж таки не попригожу…

Силку, видимо, не пронимали речи Рода. Или он попросту не понимал господских дум. Опять глядел из чащи в поле…

- Ой, что с луной? - вскочил он вдруг. - Вновь обозначилась… Сперва черна, потом кровава, а теперь двулика… Одно лицо зелёное, другое жёлтое… А посреди неё два ратника секутся обоюдоострыми мечами… У одного кровь из головы… Другой белеет ликом, как молоко текущее…

Род тоже встал, всмотрелся и быстро вышел в поле:

- Гаси костёр. Седлай коней.

- Помилуй, Родислав Гюрятич! Што с тобой? - ополохнулся Силка.

- Со мной ништо. С Андреем худо, - сказал Род. - Страшное явление в небе знаменует княжью смерть. Скачем в Боголюбов!

- Никуда не поскачу, - оперся Силка. - Тебя не отпущу. Довольно! Из Москвы в столицу сыкнулся неслухом, едва остался жив. Сегодня рвёшься сызнова. А коли на сей раз не выручу? Опомнись!

Нет, одержимый не опомнился. Тщетно Силка повисал на нём, напрасно хватал за руки…

Род поскакал: Ощущение - как в Диком Поле в предрассветный час побега. Только впереди не видно Беренди. И окоёма не видать, лес застит окоём. А ветер, как тогда… Ах, Силка! На кого оставлен? Да ещё с ломовой конягой, выпряженной из телеги смертника. Своего-то Воронка господину уступил.

А ведь так ладно все было придумано! Род предвкушал укрыться в тишине Букалова новца, пересидеть, доставить туда сына Глеба и - в Вятскую республику! Там тешиться сыновним благом, наконец- то усластиться долюби тем миром, что создал Бог для человека… Как просто было: из Мостквы-реки да в Волгу, а из Волги - в Каму, а там - Хлынов, и Кошкаров, и Никулицын - богатый выбор вольных городов для сына, для себя, для внуков… И - все прахом! Мечты - в сторону, голову - в омут!

Вот просека, поляна, где зарыты тела злосчастных катов… Вот торная дорога Владимирская…

Надобно, не доскакав заставы, сделать клюку, обтечь столицу лесными тропами. Кружной путь долог, да короче, чем разговоры со сторожами: «Кто таков? Откуда? И зачем?»

Должно быть, крепко спит Владимир в предрассветный час. Не ведает беды. А если нет её? Избегнув казни, рваться в Боголюбов - все равно что из огня в полымя… А полымя уж близко. Между Владимиром и Боголюбовом вёрст десять с небольшим, как между Киевом и Берестовом.

Вот и застава… Как миновать её? Рогатина опущена, но… сторожей не видно. Что за притча?

Всадник с разгону перемахнул препятствие. Заря ещё не занялась, а улицы полны людьми. Куда они спешат? Град Боголюбов невелик, Андреем учреждённый и украшенный. Род здесь впервые. Обычай городских застройщиков везде один: прямое перекрестье улиц, посреди - храм, площадь и детинец. Туда все и спешат. Зачем? Ему не отвечают.

Истошный крик:

- У Михна занялось!

И сразу многогорлое:

- Шарапь, ребята!

Не горожане - бродники…

Вот и гранитное узорочье дворца. Красива воплощённая мечта Андреева! А где же обережь? Ни одного охраныша!

Род беспрепятственно вошёл. Стрельчатые окна уже обильно пропускали свет. Украдкой, по-мышиному то там, то сям мелькали людские тени с воровскими ношами. Никто не останавливался на его оклики, будто не видя и не слыша. Мышиное шуршанье в мёртвой тишине…

Узкие высокие ступени каменной лестницы в кровавых пятнах… Лестница с крутыми поворотами. Пятна увидят в нишу под неё. Род подошёл и на полу в углу увидел человеческую руку в белом рукаве ночной сорочки. Рукав кровавый. Из отрубленной руки вся кровь уже стекла. Он поднял эту руку. Червлёный след повёл его к чёрному ходу из дворца. И тут было не заперто. Даже открыто. «Опоздал! - шептали губы, словно заговор творили. - Опоздал!»

Род с невысокого крыльца спустился в огород. Ещё сверху увидел в огороде белое тело в пятнах красных ран. Узнал ужасное лицо Андрея. Десницы у князя не было. Спинами к нему стояли двое, громко вздоря. Один-то Анбал Ясин, другой Роду незнаком.

- Не трожь его! - кричал Ясин незнакомцу. - Собаку выбросим собакам. Кто дотронется, тот враг нам и умрёт, как он.

На это незнакомец тихо молвил:

- Ах ты изверг! Государь наш взял тебя в рубище, а ныне ходишь в бархате. А тело благодетеля оставил без покрова…

Ясин, весь в брызгах крови, не вложивший в ножны кровавого меча, бросился с ним на обвинителя.

- Остановись, Анбал! - произнёс Род.

Оба обернулись. Лик незнакомца выражал лишь скорбь. К ней примешалось удивление при виде Рода, держащего отрубленную руку. Зато Анбал перекосился от испуга.

- Ты… ты живой? - по-щучьи разевал он рот, как выброшенный на песок из родной тины.

- Кто он? - Родислав кивнул на обвинителя Анбала.

- Кузьмище… Кузьма Кыянин…

- Ах, Кузьма Кыянин…

Род положил отрубленную руку на грудь убитому.

- Поди, Анбал, и принеси, чем накрыть тело.

- Где я возьму? Дворец разграблен…

- Ты ключник. Знаешь что и где, - выпрямился Род.

Ясин торопливо удалился.

- О, господин мой, господин мой! - запричитал Кузьмище, склонясь над телом. - Как не учуял ты лихих врагов, когда они на тебя шли? Как не сумел их одолеть? Ведь ты одолевал булгар поганых! - Кыянин посмотрел в сторону Рода. - И этот из их числа!

Род, проследив за его взглядом, заметил рудую каплю на своём корзне. Стало быть, от княжеской отрубленной руки… Однако на подозрение Кыянина он не ответил. Не было сил пускаться в разговор. И не подумалось, чем это обернётся для него.

Вернулся Ясин из дворца, принёс ковёр. В него и завернули тело.

- Помоги отнести в церковь, - велел Род.

Снесли втроём. Церковь оказалась запертой. Анбал привёл пьяного сторожа. Тот отказался отпирать:

- Бросьте в притворе. Вот носятся, нечего делать…

На крупный разговор сошлись зеваки. Все с ранья были пьяны. Всех боголюбовцев споили погреба великокняжеские.

Кузьмище вновь запричитал:

- Уже тебя, мой господин, твои холопы знать не знают! Бывало, из Царьграда гость придёт иль из какой иной страны, христианин ли из Руси, поганый ли из Поля Дикого или латынец фряжский, прикажешь: «Поведите его в церковь в ризницу, пусть смотрит истинное христианство, крестится…» Бывало, и крестились многие. Узрели славу Божию и украшение церковное. Теперь везде восплачут по тебе… Свои же не пускают тебя в церковь положить…

Род, взявши за плечо, остановил Кыянина:

- Слезам не время. Приведи попа. Чтоб государь был похоронен по поставу.

Кузьмище, всхлипывая, удалился. Сторож запер дверь в притвор.

Род обернулся к Ясину:

- Веди к Якиму.

Анбал повёл, клюя покляпым носом после кровавого ночного пиршества. Род глядел по сторонам, стремясь запомнить путь. Боярские хоромы, у коих бревна-то ещё не потемнели, жались ближе к дворцу. Далее тянулись избы и с ними вперемежку - терема дружинников.

- Всех за ночь кончили, - изрёк Анбал, убавив шаг и поравнявшись с Родом. - Постельничий Прокопий, воевода Михн… Да что там!.. Всех!.. Вот Жидиславич, кажется, убег. Да вот Кузьмшцу ты мне помешал прогнать из жизни.

- Жаль, государя твоего убить не помешал, - глухо отозвался Род.

- Я на него… он на меня… - путался в речах Анбал, - Когда я на него напал, он на меня кричал: «О, Горясер!.. Ты Горясер!» Какой я Горясер? Тот был наймит, я - мститель!

- Чей мститель, дурья голова? - потерял выдержку Род.

- Твой! - нагло посмотрел ему в лицо Анбал. - Яким сказал: «Ныне казнил брата, завтра казнит нас. Промыслим об этом князе». Вчера у Петра, своего зятя, он нам так сказал.

Род учуял смрад из уст Анбаловых.

- Ты пьян!

- Мы все нынче пьяны, - пробубнил Ясин. - У входа во дворец нас объял страх. Спустились в погреба и охрабрились чем покрепче. Потом охрану вырезали. Постучали в княжескую ложню.

- Много вас было? - спросил Род.

Ясин посчитал в уме:

- Двадцать… вроде двадцать.

- Он вам открыл?

Ясин опять задумался. Стал вспоминать:

- Ефрем Моизич - у него голосок тонкий - позвал, чтоб вызнать, у себя ли князь: «Господине! Господине!» Государь спросил: «Кто там?» Ефрем проверещал, будто постельничий: «Прокопий». Мы слышали, князь молвил спальному прислужнику: «Поробче, а ведь это не Прокопий?» Я подскочил, ударом ног высадил дверь… Тьма была в ложне хоть глаз коли. Наверно, Андрей Гюргич искал меч святого убиенного Бориса-князя. Этот меч всегда держал он в головах, как знал, что пригодится. Да я днём ещё убрал его, ключи-то у меня! А меч-то греческой работы. Ефрем Моизич прочёл надпись на мече: «Пресвятая Богородица, помоги рабу твоему… В лето по Христе…»

- Так вы боролись с безоружным? - спросил Род.

- Мы не боролись, мы убивали, - поправил Ясин. - Однако Андрей Гюргич был силен! Первого же уложил… Впотьмах решили: сам князь упал. Добили своего же. Андрей же Гюргич отбивался и ругал нас на чем свет…

- Ругал? - остановился Род, пытаясь с ясностью представить ужас этой ночи в кромешной тьме великокняжеской одрины. - Что говорил?

- Ругал нас: «Нечестивцы!» - вспоминал Анбал. - «Какое зло я сделал вам? Прольёте кровь, Бог отомстит мой хлеб!» Долго он держался. Мы друг друга переранили. А я во тьме хорошо вижу. Князь упал от моей сабли. Мы побежали… Внизу Ефрем Моизич остановил: «Государь сошёл с сеней. Я видел». Тогда Яким велел: «Ну так пойдёмте искать его!» Все слышали стон. Он внизу затих. Кучков зять Пётр взял у меня свечу, нашёл кровавый след. А уж Ефрем Моизич поднял хай: «Погибли! Мы теперь погибли! Скорей ищите!» Скоро его нашли. Наш государь сидел под лестницей за каменным столпом. Первым ударил Пётр, да не попал, только отсек десницу. Яким добил Андрея Гюргича…

- За что? - простонал Род. - За что такой позор?

- Не за тебя? - осклабился Анбал.

Лживые бесы заиграли в выпуклых его зрачках. Род отвернулся, спросил, куда пришли. Узнал: пришли к Петру, Кучковичеву зятю, где собирались накануне.

Взошли на сени. За большим столом, пригодным более для пира, чем для чего-либо иного, стоял Яким. Он говорил Петру, держа берестяной лоскут в дрожащих пальцах:

- Вот принесли ответ владимирцев.

- С чем посылывал ты во Владимир? - спросил Пётр.

- На рассвете послал им упредительную грамотку: «Не собираетесь ли вы на нас? Так мы готовы принять вас и покончить с вами. Ведь не одной нашей думою убит великий князь. Есть среди нас ваши сообщники». - Яким прибавил: - Про сообщников я ради страху приписал.

- И что ж владимирцы? - насторожился Пётр.

- Этих холопов-каменщиков, как их называют ростовчане, наш подвиг привёл в ужас, - поморщился Яким, - Они ответили: «Кто с вами в думе, тот пусть при вас и остаётся, а нам не надобен…»

Яким отшвырнул грамотку. Пётр почесал в затылке.

Ефрем Моизич за другим концом стола священнодействовал над грудой драгоценностей: монеты золотые и серебряные складывал слева от себя, каменья-самоцветы скучивал справа, кресты наперсные, огорлия, а также кольца, серьги, наручни слагал перед собой. Тут подошёл к нему Анбал, сгрёб, сколько позволяли толстые кровавые персты, и опустил в бездонный свой карман. Моизич побелел лицом и не сказал ни слова.

Тем временем Яким на шум вошедших поднял взор, обвёл палату мутными глазами и увидел Рода.

- Братец?.. Жив!..

Он распростёр руки и… пошёл на названого брата, будто не Род казался призраком, а сам он обернулся страшным упырём, принявшим чужой образ. Лик, кудри, очи рано постаревшего Якима… даже голос - и на всем адова печать!

Род отшатнулся, бросился опрометью по стонущим ступеням, глотнул на крыльце воздуху и - вниз во двор к распахнутым воротам, где его пытались удержать.

За ним гнались. Он ощущал спиной погоню. Улицы были полны ворами, груженными чужим добром. Род сновал меж ними, боясь коснуться происходящего. Он помнил, что за ним гнались. Однако силы иссякали после бессонной ночи и всего увиденного. Задохнувшись, он прислонился к тыну и тут же вздрогнул от прикосновения к руке.

- Ну нипочём тебя не остановишь, Пётр Степаныч, Родислав Гюрятич!

- Ты кто? Ты кто?

- Опять Томилку не узнал! Как и тогда, в бою под киевскими стенами в обозе…

Ужасно постарел Томилка! Безвременье не красит.

- Тебя Яким за мной послал?

- Яким Степаныч? Со вчерашних пор его не лицезрел. Слуга твой ищет господина. Пришёл на двор к боярину Якиму. А я его привёл к боярину Петру. Ты вышел, мы не смогли остановить…

Подоспел Силка.

- Уф, сердце выскочит! От раменья, где жгли костёр, скакал я за тобой, боярин. Ломовика загнал. Другого отыскал у той поляны, где остались мёртвые головники и их телега. До Владимира добрался, взял нашу кареть со скарбом и коней. Здесь, в Боголюбове, нашёл приют у старого знакомца, боярского конюшего…

- Так ты нашего боярина к Кюриле Хотуничу ведёшь? - забеспокоился Томилка. - Ведь у него конюшим друг твой Баженок. Однако это не гораздо! Двор Хотунича почти у площади, а там теперь самый зыбёж!

- Кюрила ещё затемно бежал в свою глухую вотчину, - сообщил Силка. - Баженок сказал: крадёжники их двор уж посещали, взяли, что осталось, и ушли.

- Одни ушли, придут другие, - нахмурился Томилка, - Чужаками Боголюбов полон до краёв. Даже из дальних деревень слетаются хапайлы, как стервятники на падаль.

За разговором подошли к дворцу. Род оглядел площадь.

- Где мой Воронко? Утром привязал вон там, у коновязи…

- Ах, утром привязал? - хлопнул себя по ляжкам бывший кощей Кучки, - Значит, отвязал кто-то другой. Нынче мало ли кому отвязывать!

Силка успокоил, что из Владимира скакал на тройке. Кони есть.

Томилка стал прощаться. Волновался, как бы и до его боярина не дорвались с татьбой. Хотя и обережи много, и сам Кучкович не из тех, за кем сейчас охотятся, да все ли это знают.

- Скажи, дружище, - придержал Томилку Род, - ты помнишь битву у Большого Рута, видел, как я отдал князю Андрею свою игренюю кобылу, не знаешь ли её судьбу?

- Я даже имя её помню, - просиял Томилка. - Катаноша! - И нахмурился. - Князь чтой-то невзлюбил её. Отдал в обоз. Там наши коновалы быстро уходили твою красотку. Сапатая пошла на шкуру… Ну, не кручинься, Родислав Гюрятич. Дай поцелую руку… Ну дай пожать не по-боярски, а по-человечески. Приведёт ли Бог свидеться?

Ещё одно лицо ушло из жизни Рода навсегда.

Идти пришлось совсем недалеко. И дом, и двор боярина Кюрилы были разорены. В пустом амбаре - только кареть с поклажей и кони - Силкино хозяйство.

- Пора отсюда ноги уносить не мешкая, - настаивал Силантий. - Тут место не для нас. Возьмём твоего сына и…

- Истину ты молвишь, - согласился Род. - Да прежде надобно исполнить одну священную обязанность.

Он поискал глазами нужный короб, вскрыл и извлёк шёлковую ткань: на красном поле среди сказочных растений расположились львы с золототкаными мордами и золотые попугаи. Такая «мысленная красота» изготовлялась в шёлкоткацких мастерских Севильи, Малаги, Мурсии. Не для печального обряда, а для радости привёз её на свою Родину скиталец.

- Я скоро возвращусь, - пообещал он Силке. - Отдохни - ив дальний путь!

- Ух, красота какая! - разводил руками восторженный слуга. - Подобный пир души я испытал сегодня, взглянув на боголюбовский дворец.

- Опять же твоя правда, - согласился Род. - Я как глянул на тройное окно лестничной башни в замке Андрея, так и вспомнил дворцы немецких рыцарей по Рейну и по Эльбе: арочные окна, колончатые пояса…

Жаль, не пришлось нашему князю долго любоваться своим детищем.

Род ушёл в церковь, где лежало тело убиенного. У паперти стоял народ. Притвор уж был открыт. Кыянин отдавал распоряжения. В церковь внесли гроб каменный. Род подошёл к монаху, назвавшемуся игуменом Козьмодемьянского монастыря Арсением. Суровый черноризец мрачно рассуждал:

- Долго ли нам ждать старших игумнов? Долго ли этому князю лежать? Отпою над ним. А когда злоба перестанет, из Владимира придут и понесут его туда.

Материю Арсений принял. Не в ковре же отпевать покойного.

Отслушав панихиду, Род тихо удалился.

На подворье у боярина Кюрилы прибавилось разору: у амбара двери сорваны! Это испугало Рода. Он прибавил шагу. Войдя в амбар, прежде всего наткнулся на тело Силки. Парень лежал, запрокинув голову, прижав к персям кулаки, прикрывшие кровавое пятно… Ох, эти нынешние - всюду, всюду, всюду! - пятна крови!

Род осмотрел Силку. Грудь пробита острым железом. Кареть разломана и опустошена. Кони уведены. Род вышел из амбара, остановился посреди двора.

К нему подошёл лысый дрожащий человек:

- Боярин, я Баженок. Уж так ли уговаривал Силантия, чтоб спрятался, как я. Крадёжники чужие нагрянули откуда ни возьмись. Он не послушался. Один против десятерых стал защищать амбар. Куда там! Голыми руками!

Род попросил заступ. Конюший убежавшего боярина не дал ему копать могилу, взялся за дело сам. Род отыскал священника, уговорил отпеть, отдал случайные два златика, что отыскал в карманах Силки. Сам был без денег. Все осталось в коробьях.

Постояли с Баженком возле могилы на боярском огороде в дальнем углу. Род наскоро простился.

- Куда же ты, боярин, пеший, без мошны и без сумы?

- Сегодня без мошны и без сумы покойнее.

Пройдя растерзанный и опьянённый кровью Боголюбов, Род побрёл обратного дорогой во Владимир навстречу близкой ночи.

 

8

Серебряная июньская ночь накрыла Владимирскую дорогу, и поле, и тёмное раменье по сторонам. День после долгого солнцестояния исчезал незаметно. Небо открылось для смотрин. Зодии совершали беги небесные… «Все это кощуны», - услышал Род Улитины слова, будто плыл с нею в вятском каюке по Мосткве-реке, а не каликою перехожею, не богатырём во смирении шествовал по широкой Владимирке. А бог Ярило спрятался за окоём, не покинул Землю ради краткой ночи. Белый нимб его двигался северной стороной, отгоняя тьму. А Улиты уж нет на Земле. Да и остающийся на ней Род ощущает, как все призрачнее становится для него этот осязаемый мир, как бы отходя от ушей, глаз, сердца и всех остальных чувствилищ.

Вот с каждым шагом стала приближаться фигура справно одетого старика, стоящего посреди дороги одним плечом к Владимиру, другим к Боголюбову, а лицом к лесу.

- Что колеблешься, старче? - спросил Род, подойдя.

- Не надумаю, куда путь держать, - глухо произнёс старик. - В Боголюбове душу вынут, во Владимире калиту, а в лесу к двум стволам привяжут да и разорвут пополам. Ты-то куда путь держишь? От убийц к татям?

- Разве уж и в столице татьба? - удивился Род.

- Попы по улицам носят иконы, усовещивают зыбёжников. Однако рано ещё переставать бояться.

- Не знаешь ли, старче, - с надеждою спросил Род, - где тут, не доходя города, обитель Покровская?

- В корень зришь! - обрадовался старик. - Вот туда и пойдём покуда…

Он споро зашагал впереди, свернул на первый просёлок, и они пошли лесом.

- Я ожидал, старче, - признался Род, - что народ в клочки разорвёт всех убийц Андреевых, а гляжу, подвергли избою верных государю слуг, головники же глядят героями. Так ли уж здесь не любили Андрея Гюргича?

Старец, словно оглохший, шагал, посапывая, потом вдруг спросил:

- За что его любить?

- Н-ну… - несколько растерялся Род. - Андрей дал Владимиру славу Киева. Я двадцать лет на родине не был. Загляделся - шапка упала! Златоглавые храмы, Золотые и Серебряные ворота, дворцы на зависть франкскому королю Фредерику…

Старец долго кряхтел, не спеша с ответом, и промолвил негромко:

- Держава в золоте, а народ в дерюге.

Белый кремль Покровской обители встретил паломников настороженной тишиной. В привратницкой долго не отпирали. Род отбил кулаки, стуча. Наконец засовы загромыхали.

- На стену надобно подыматься, дабы разглядеть, много ль вас, кто такие, - объяснил привратник и присовокупил: - Время тёмное!

Им предложили, поскольку вся братия на всенощном бдении, переночевать в привратницкой. Род и старец вытянулись на одной длинной лавке головами друг к другу.

Проснувшись, Род уж не застал старца. Тот отправился в паломничью трапезную. Пришедшим монахам, пригласившим его туда же, Род объявил, что не мыслит о еде, ему бы поскорее увидеть княжича Глеба, обитающего в этом монастыре.

- Княжича Глеба? - переглянулись монахи.

- Глеба Андреевича, - подтвердил Род.

- Глеба Андреевича? - Они снова переглянулись, - А ты кто таков, Божий человек?

Род назвался. Монахи ушли, перешёптываясь, то ли таимничая, то ли творя молитвы. Такое их поведение удивило Рода, но не обескуражило. Он трепетно ждал. И хотя из богатого заморского гостя превратился в последнего местного бедняка, не терял надежды осуществить замысел, рождённый в златоглавом Храме Богоматери. Главное, уговорить сына покинуть монастырь. Затем скрыться в Букаловой келье, с помощью мужиков из Олешья соорудить лодью, а там с вёслами да под парусом - из Оки в Волгу, из Волги - в Каму… «Славен и преславен город Хлынов град!»

Вошёл монах. Долго молча взирал на погруженного в мечты Рода. Что за любопытный монах? Вот он падает на колени, кланяется земно, поднимает лик… Глеб! На нём клобук - камилавка с черным покровом…

- Глебушка!

- Слава тебе, Христе избавителю, Христе жизнодавче! - шепчут его губы.

- Ты в клобуке? Ты монах?

- Облёкся в броню веры и любви и шлем спасенья восприял, - опустил голову Глеб. Род не находил слов. Молчание становилось невыносимым. Тихий сыновний голос произнёс ещё тише:- Мыслил, нет тебя в живых. Вчера узнал, что и государя-батюшку Андрея Георгиевича мученически лишили жизни и среди лиходеев - стрый мой Яким Степанович. Тяжки, неподъёмлемы грехи мира сего. Давно готовился его покинуть. Нынешней планощью принял чин иноческий.

Род стиснул лицо в руках:

- Боже мой! Боже мой!.. Стало быть, ты теперь не пойдёшь со мною?

- Я пойду со Христом… Мне пора.

Отцовский рассказ о несостоявшейся казни Глеб выслушал, опустив очи долу. Видимо, молился мысленно, благодаря Бога. До чего ж худ и бледен!

Род приблизился к сыну:

- Попрощаемся, Глебушка…

Инок навстречу отверстым объятьям отеческим поднял десницу, чтоб осенить крестным знамением… Отец надолго припал к невесомой от постного жития сыновней деснице.

Как оправдание прозвучали над ним слова:

- Я принял от иерея целование Отца небесного… Прости меня, новоначального монаха, покинувшего бренный мир, обречённого миру нетленному…

Выйдя из врат обители, Род брёл, не ведая куда, и не утирал слез.

Солнце начало припекать. Он не расстегнул верхнего платья: холод одиночества был сильнее солнечной жары.

Подходя к Владимирской дороге с просёлка, сначала услышал пение, затем, вывернув из-за леса, увидел длинную вереницу людей с великокняжеским стягом во главе. Поднявшись на торный путь, он влился в шествие плачевопльствующих, под надрывные звуки «со святы-ми у-по-ко-о-ой» миновал предградие и вместе с сонмом скорбящих остановился у Серебряных ворот. Здесь ожидали владимирцы своего покойного государя.

- Страсти какие в Боголюбове! - молвил один из них.

- Гляди-ка, на нашем игумене Феодуле и демественнике Луке лиц нет. Сплошные ужас и скорбь! - вторил ему другой, кивая на двух монахов в печальных ризах, начавших панихиду у гроба.

Род про себя отметил, что эти два священнослужителя, посланные доставить убиенного князя в столицу, остались надолго потрясёнными, попав из молитвенного духовного мира в кровавую плотскую суету.

Икона Богоматери, принесённая горожанами ради жалевой встречи, была Роду знакома. Он видел её в златоверхом храме, где обрёл сына. Сейчас подле неё стоял представительный иерей в сверкающей митре.

- Кто это? - спросил Род.

- Протопоп Микулица, - отвечали ему. - Это он вместе с государем доставил из Вышеграда нашу Заступницу и остался с нами. Теперь нет больше государя.

Отвечавшая женщина отвернулась, отирая слезы черным концом повоя. Стоявшая рядом с ней громко запричитала:

- Уж куда ты от нас ушёл, царь наш батюшка? Уж не в Киев ли поехал ты, господин наш, не в ту ли церковь у Золотых ворот, кою послал строить на великом дворе Ярославовом? Говорил ты: «Хочу выстроить церковь такую же, как и врата эти Золотые. Да будет память всему отечеству моему!»

Род впервые услышал, что великого князя Андрея Гюргича называли царём.

Шествие после панихиды двинулось к златоверхому храму Богоматери. Род шёл в хвосте среди простого посадского люда. Плач и стенания тех, кто окружал гроб, сюда долетали издали, как от головы до пят. Здесь велись речи отнюдь не покутные, а скорее рассудительные:

- Второй мудрый Соломон был…

- Дал бы Господь нам князя, блюдущего державу мирну и царствие!

- Отчего же вышло немирье? Низложили закон!

- Где закон, там обиды…

Большой панихиды Род не услышал. Он оставался у паперти в толпе. Лишь когда люди выстроились в цепочку для последнего целования, он занял место среди желающих отдать мученику последний долг и в свою очередь склонился над гробом…

Покойный лежал в покрове из той шёлковой ткани, той «мысленной красоты», что попала в Боголюбов из далёкой Севильи.

- Прости, ненавистниче мой! - беззвучно произнёс Род, касаясь губами мёртвого лба.

Лик князя Андрея, разглаженный смертью, омытый, не нёс на себе той печати ужаса, что увидел Род, найдя убитого в огороде. Следы человеческих страстей уступили место бесстрастию… Род, вздохнув, отошёл, вытеснился из храма, удалился в самый конец ограды за маленькое церковное кладбище, где на двух пнях белела доска, являя собой скамью. Понурившись, он сидел до тех пор, пока мягкая тёплая рука не коснулась его сцепленных пальцев.

Вскинувшись, он увидел женщину. Медные локоны из-под чёрной понки. Лазурный взор. Пухлые, словно протянутые для поцелуя, губы.

- Вевея!

Он вспомнил давешний свой приезд с Полиеном в Суздаль. Вевея встретилась на широком дворцовом крыльце. Она тогда была для него первой ласточкой из Кучкова дома, который все долгие годы разлуки сохранялся в мечтах. Дрянюка Вевея! Лазутка Вевея! Как же он ей в то время обрадовался! Вот и теперь потянулся, как брат к сестре, обнял, обхватил располневший стан, уткнулся лицом в родное, домашнее…

- Нельзя тебе тут сидеть, Родислав Гюрятич, - неохотно расцепляла она крепкие мужские объятья. - Обыщики владимирские уже не дремлют. Кузька Кыянин шёл с гробом из Боголюбова, незнамо как опознал, назвал имя Петра Кучковича, тебя то есть!

Род не торопясь встал. Она тянула его в один из глухих углов, где обнаружилась маленькая калитка.

Выйдя в заулок, сразу попали в запряжённую парой кареть. И кони помчались.

- Куда ты меня везёшь?

- В Заяузское городище.

- В Москву?

- В неё, деревянную.

Душно было в карети. Вевея сняла слюдяные оконницы за последней переспой. Обоих обласкал ветер.

- Ах ты, мой Родушка - седая бородушка! - счастливо улыбнулась рыжуха.

- Вчера был рус, нынче сед, - нахмурился Род. - А ты не седеешь, - отвлёкся он от тяжёлых дум, поглядев на спутницу, - Такая же рыжая.

Она откинула понку.

- Батюшка мой говаривал: «Сам я рыжий, рыжу взял, рыжий поп меня венчал, Рыжка до дому домчал…» - Вевея вдруг посерьёзнела, потом ласково дотронулась до его поседевшей в одну ночь бороды: - Ничего бы этого не случилось, не отлучись я из Боголюбова. Томилка-непря прозевал. Ведь совещались-то лиходеи не у Якима, а у зятя его Петра.

- Стало быть, Томилка - пособник твой, - удивился Род.

- Ушей и глаз надобно тьму тысяч, а у меня тех и других только по двое, - доступно объяснила Вевея и, помолчав, добавила: - Давно я подозревала этих обиженных. Стократ государю докладывала. А он их щадил. Не допускал, что пойдут на крайность. Не находил для розыску оснований. Намеревался удалить тихо. Да перемедлил…

На полдороге заночевали не в становище (Вевея остерегалась обыщиков), а в крайней курной избе, где безопасность Рода, по мнению спутницы, оставалась надёжной. Её возатай порыскал по деревне, раздобывая еду, да и вернулся ни с чем.

- Ну что же ты за мужик? - ругала его Вевея. - Не мужик, а какой-то теля-патя Фомка-староста!

Она взялась за дело сама, принесла жареного куря, чем и повечеряли.

- Обедняла деревня, - тряхнула яркими кудрями рыжуха, - значит, город голодать будет!

Её возатай в качестве сторожа улёгся в карети. Роду постелили на сеновале. Шуршало сено, когда он ворочался. Поскрипывали сверчки то там, то сям… Сон сморил его почти тут же. И потянулась перед глазами дорога далеко-далеко… Лес шумел… Сбруя на Катаноше неприятно скрипела. Надо бы жиром смазать сухую сыромять. А вот уже и река, к коей он так стремится. К берегу волной прибивает дубовый короб, а на коробе в белом платье - Улита. Он спрыгивает с Катаноши, она - с дубового короба, и оба бросаются навстречу друг другу… До чего крепок, до чего жгуч её поцелуй!

Род встрепенулся, открыл глаза и во тьме сеновала увидел над собою лицо Вевеи.

- Всю жизнь тебя дожидалась! - припала она сызнова к его губам.

Род едва оторвал от себя безумную.

- Мало тебе Улита срывала чемер, так я сорву…

- Ну сорви, сорви! - ткнула она голову ему в грудь. - Злица твоя, Царство ей небесное, ежедень держала меня в нелюбках, а я старалась ей же во благо. Степан Иваныч и Андрей Гюргич были умнее вас. Не спаривалась бы она с тобой, жила бы и по сей час. Двое лазутников было в Кучковом доме - я да Якимка. Только он - злой лазутник, я добрая.

- Пошто не даёшь поспать? - тяжело вздохнул Род.

- В избе дышать нечем, - разогнувшись, села Вевея. - Да и… и… наконец-то дорвалась до тебя! - Она взяла его руку в обе свои тёплые ладони, - У, холод, как от покойника!

- Я теперь покойник и есть, - отозвался Род, - Многажды убиваемый, многажды спасённый, а все ж покойник.

Вевея вновь припала к нему:

- Рано себя хоронишь. Я тебя оживлю! Надеялась, блюла девство, ожидаючи… Дождалась!.. Помнишь, как умоляла: «Врачу, исцели от любви к тебе!» Отказал в исцелении. Вот теперь и бери в подружии. Первый и единственный мой! Мы ведь спервоначалу предназначались друг другу. С Улиткой-то у вас судьбы - вразнотык. Поперечили предначертанному, вот и вышло несчастье. А теперь мы с тобой хоть остаточек жизни проживём счастливо. Я стану холить тебя, оберегать твой покой. Вот и помолодеешь душой и меня за добро полюбишь…

Слушал её несчастный, непроизвольно перебирая жёсткую медь волос, и думал вовсе о другом.

- Сейчас сызнова займётся усобица, - вслух произнёс Род. - Только убивать, полонять и жечь будут у нас здесь, а не на Руси.

- Твоя правда, - согласилась Вевея. - Ведь едва разнеслась по волости весть о смерти Андреевой, вся дружина съехалась во Владимир, все лучшие люди Ростова, Суздаля, Переяславля. Знаю, что говорили: «Делать нечего, так уж случилось, князь наш убит. Детей у него тут нет. Сынок ещё молодой - в Новгороде. Братья - в Руси…»

- А сын Глеб? - перебил Род.

- О Глебе - ни полслова, - жёстко сообщила Вевея, - Ведают, что не сын. Да и в монахах он.

- За каким же князем послали? - полюбопытствовал Род.

- Вспомнили про соседа нашего, князя Рязанского, - продолжала Вевея. - Побоялись, чтоб не нагрянул ратью внезапно. Решили: «Пошлём к Глебу Ростиславичу. Скажем, князя нашего Бог взял, так мы хотим Ростиславичей - Мстислава и Ярополка, твоих шурьёв».

- Сыновей старшего сына Юрьева Ростислава, коего я из болота выволок? - вспомнил Род.

- Все это происки рязанских посольников Дедильца да Бориса, - объяснила Вевея.

- Забыли… Гюргию ещё целовали крест жить под меньшими его сыновьями Михаилом да Всеволодом, - сонно вымолвил Род. - Посадили Андрея… Он братьев прогнал… Нынче, стало быть, сызнова их забыли…

- Глеб Рязанский обрадовался, - уже как бы издали достигал его слуха рассказ Вевеи, - послал своих послов вместе с владимирскими в Чернигов… Там сейчас приютились его шурья… Да ты уже в тридесятом царстве, мой Родушка - седая бородушка…

Большая мягкая теплота дышала на него, прижималась к нему… И когда он проснулся, разбуженный прямым солнечным лучом, проникшим в приотворенную дверь сеновала, голова спящей красавицы покоилась на его плече, пылая языками огненных прядей.

Отдохнувшая пара гнедых скакала весь день с краткой остановкой в лесу. Вевея остерегалась постоялых дворов.

- От кого ты меня хоронишь? - недоумевал Род.

- Да от обыщиков же! - втолковывала Вевея, - Я же ещё во Владимире сказывала, что молва людская не отделяет тебя от Якимки: братцы да братцы Кучковичи! Оглагольник Кузьмище Кыянин видел, как ты вышел в крови с отрубленной десницей Андреевой… Не довольно?

- Я-то тебе не вылгал, сказал всю истину, - растерялся Род.

Вевея глянула на него как на несмышлёныша:

- Мне ты не вылгал, а кату на виске вылжешь. Анбал с Кучковым зятем Петром уже взяты за приставы. Признались во всем. А виновному страшней признаваться, нежели невиновному.

- Уф! - только и мог развести руками мнимый Кучкович.

Повечер прибыли в град Москов.

- Отвези меня к Шишонке Вятчанину, - велел Род.

- Вздоры! - отказалась рыжуха. - Поедем только ко мне.

Род постучал возатаю.

- Ин, я пешком дойду. - Он отворил дверцу.

- Там тебя поймают! - округлила глаза рыжуха.

- Шишонка знает, где укрыть, - вспомнил Род подземелье.

Вевея высунулась из дверцы и приказала ехать к Вятчанину.

Остановились вблизи ворот, послали возатая за хозяином.

Тем временем отвергнутая благодетельница исходила слезьми.

- Что ж ты так зол ко мне? Отложи обиды. Оба мы сироты. Нам ли не поддержать друг друга?

Возвратился возатай, доложил, что Вятчанин третьего дня преставился, а хозяином становища стал Закно Чобот.

- Старый друг Михна! - обрадовалась Вевея. - А воевода Михн со своей подружней, моей врагиней Лилянкой, изведены по вине Кучковичей.

- Как?.. И Лиляны уж нет? - спросил в ужасе Род.

Хозяйка карети сделала знак возатаю:

- Езжай в Заяузское городище. Да шибче!

 

9

Предусмотрительная Вевея заблаговременно купила дом-пятистенок в тишайшем месте за рекой Яузой. Сюда с Боровицкого холма да с Кучкова поля ни частые пожары не достигали, ни княжьи да боярские кмети. Войдя в этот дом, бесприютный Род перво-наперво ощутил покой. Он исходил от большой печи вместе с берёзовой теплотой и вытными запахами, а также от кружев и вышивок на столах, поставах, настенных грядках. Скиталец не удержался, обнял хозяйку в порыве искренней благодарности, а та лукаво сощурилась, ударив пальцем по кончику его носа: «Обнятого остерегайся!..» Род отпрянул, вспомнив предпоследнюю Букалову заповедь. То, что заветные слова вырвались из уст самой же Вевеи, усугубило впечатление. И в первую же ночь, лёжа во второй избе пятистенки на высоких пуховиках пышного одра, Род уразумел, чего нужно остерегаться. Девуня сошла с полатей в белых портах, в льняной срачице… Вот почему она настояла, чтоб гость занял именно это ложе, которое хоть и поздно, но с уверенностью в себе вознамерилась сделать брачным. Однако он решительно заявил, что сейчас же, ночью, покинет уютный дом, уйдёт в лес, в ту келью, откуда юношей явился в Кучково. И хозяйка вынуждена была отступить, не развязав на поняве вязаного пояса из волны. Она отложила ночные приступы. Зато днём выражала любовь свою в тароватых застольях. Обедали почками заячьими на вертеле, курями солёными, двойными щами или ухой с шафраном. Вечеряли студнем из рябчиков, спинкой белорыбицы на пару, щучьими головами с чесноком, печенью бараньей просветлённой с перцем и с шафраном. А на заедки - хворост, орехи, творожная смесь, печёные ядрышки, шишки, редька в патоке. Запивали мёдом и квасом, простыми и с изюмом да с пшеном. «На что откармливаешь меня? На заклание?» - отшучивался он, отказываясь от очередного блюда. «Одолеваю немогуту твою», - упрямо потчевала она. «Стою ли я такой суеты?» - вежливо отговаривался он, насыщаясь малой толикой её искусства. «Люди - дети сует, - скромно поджимала губы хозяйка. И тут же уговаривала: - Испей моего медку. Я не шептуха, влюбное зелье не подсыпаю».

Тихие летние вечера коротались у них в молчании. Вевее не удавалось завязать разговора. Устав, она умолкала, не спуская глаз с Рода. «Ты меня насквозь проглядела», - ворчал он, поёживаясь под её жадным взором. «Глазами влюбилась, глазами люблю», - вздыхала она. И, терпеливо снося его мрачную задумчивость, прибавляла: «От печалей - немощи, от немощей - смерть».

Не повторяя ночных посещений, она лишь однажды, перекрестив его на одре перед сном грядущим, шёпотом попросила: «Сделай меня непраздной. - «Оставь безлепицу», - отвернулся он. И услышал спокойный голос отходящей Вевеи: «Девичье терпенье - жемчужно ожерелье»…

Днём было хорошо: Род домовничал один. Вевея чуть ли не ежедень ездила верхом то на Боровицкий холм, то на Кучково поле. Там и лабазы богаче, и вести из первых рук. От неё Род узнал, что призванные на владимирское княжение Ростиславичи не обошли и стрыев своих Михалку и Всеволода Юрьевичей. Те, возвратясь из изгнания, тоже обитали в Чернигове. Решено было поделить власть поровну. Ростиславичи даже признали старшинство Юрьевичей. И вот первые князья, Михаил с Ярополком, объявились на Боровицком холме по пути к Владимиру. Тут пришла просьба от ростово-суздальских бояр: Ярополк Ростиславич пусть едет, Михаил же Гюргич пусть обождёт в Москве. Нелепая просьба, но очёсливый Михаил сыновца своего отпустил, сам же остался ждать.

Рода не столь занимала судьба князей, сколь своя собственная судьба. Жить нахлебником у Вевеи - что ни день, то стыд. Однако он продолжал откладывать свой уход. И не опасность быть взяту за приставы в качестве Кучковича удерживала его. Зрела решимость вновь побывать в Покровской обители, в последний раз повидаться с монахом-сыном. Этот поход он со дня на день откладывал. И не из боязни поимки во Владимире или по дороге, а из опасения смутить инока своим появлением. Дальнейшего жизненного пути после такого свидания он для себя не видел. Тупик!.. Куда ни кинешься мыслями, всюду тупик… А в тупик стоит ли спешить?

Он сидел у растворенного окна, видел через дорогу двуглазую хижину соседа Иевки Ручника и терялся в своих тупиковых думах. Вросшая в землю хижина Иевки - тьфу по сравнению с гордой Вевеиной избой на подклете. Бедный скорняк перед хозяйкой этой избы ломал шапку, с Панфилом же, её слугой и возатаем, крепко дружил. Вот и сейчас уселись на скамье под раскрытым окном и беседовали, не подозревая, что неотёсанные их голоса хорошо слышны Роду. Беседа шла, конечно, о делах государственных.

- Ростов ко Владимиру, как боярин к холопу. Блюдёт своё старшинство! - солидно окал волжанин Панфил.

- На чем старшие положат, на том и пригороды станут, - пустил в ход расхожую приговорку Иевко в рассуждении, где быть теперь стольному граду и сидеть князю…

Большой, трудный разговор долго не продержался.

- Опять пойдут сплетки да подирушки, - подвёл красную черту Панфил.

Иевко с удовольствием опустился с неба на землю:

- Твоя воздержница, кажется, нашла древо по себе?

- Сколько ж можно девовать? - откликнулся Панфил. - Только пришлец какой-то смурной. Живёт, видать, по присловью: держи девку в тесноте, а деньги в темноте.

Иевко согласился:

- Оглядень! Знает, стало быть: рыжий да красный - человек опасный! Каждому это ведомо. Оттого и продевовала Вевея Власьевна столько лет.

- Оттого ли, не оттого… - раздумчиво произнёс Панфил. - Я уж который год, служа, наблюдаю: ей щенка, вишь, да чтоб не сукин сын!.. Огонь-баба! Манит, а не подступишься…

- Огненный жжёт, что мужик, что баба, - согласился сосед. - Не зря сказано: с рыжим дружбы не води, с черным в лес не ходи.

- Вон идёт моя госпожа с каким-то скороплешим монахом, - углядел Панфил.

Род прежде его из окна увидел Вевею, шествующую от Яузы в обществе молодого инока, на миг снявшего от жары клобук, чтобы утереть раннюю лысину.

- Сызнова расстегай с растопырей сошлись! - обратила внимание хозяйка на слугу и соседа.

Род поднялся в ожидании гостя, приводя себя в порядок. Но гость не был введён. Время шло. Монах и Вевея давно уже во дворе, а наверх не взошли. Что-нибудь случилось?

Рода как бы подтолкнуло внутреннее предчувствие и, не думая о том, нужно ли ему показываться перед прибывшими, он вышел в сени, стал сходить по ступеням и тут же остановился, услышав в подклете сторожкие голоса.

- Не приглашаю в избу, Тарасий. У меня отец Глеба Андреевича.

- Окстись, матушка! Андрей Гюргич не у тебя, а на небе.

- Стало быть, настоящий его отец. Глеб Андреевич - сын не княжеский, а боярский…

- Слухи есть, слухи есть… Веры не было…

- Отцу не надобно пока знать о сыновней смерти.

- Истинно, истинно… Не запасся здоровьем постник наш. Угодил из кельи во сыру землю на заре жизни.

Свет померк в очах Рода. Ему показалось, что он медленно-медленно опускается на пол. Отчего же последним звуком так явственно прозвучал на слуху стук тела?..

Очнулся он на широкой лавке в первой избе. Прямо напротив - печь, весь бок в петухах. Между ним и печью Вевея, смешно вытянув губы, дула в глубокое блюдце с темным отваром. Род сел, спустив ноги. Вевея - блюдце на стол и - к нему:

- Голубчик! Глазки открыл…

- Где монах? - спросил Род.

- Ох, и тяжёл ты! До одра не доволокли, здесь пришлось уложить.

Вевея поднесла блюдце, ещё источавшее пар.

- Где монах? - снова спросил Род.

- Испей целительного зелья, испей, - уговаривала она, - Не пугайся. Травка-девятисил. На ноги поднимет…

- Мне не девятисил, а стосил более потребен, - отпил Род несколько горячих горьких глотков. - Где же твой монах?

- А ушёл Тарасий, - обувала Рода Вевея, как новобрачная, - Отпустила его. Бог с ним. Ишь как напугал тебя! Пусть идёт в свою обитель.

- Хорошо ли ведом тебе этот вестоноша? Не вылгал ли? - впился Род в рыжуху глазами, полными надежды.

- Да что уж, - отвернулась Вевея. - Извещал меня о Глебушке постоянно. Все для-ради государя Андрея Гюргича, царствие обоим небесное! Вот и нынче… Худая весть, а куда же от неё денешься?

- Давно умер сын? - Род стиснул бороду в кулаке. - Отчего он умер?

Вевея гладила его голову, и потрясённый смертью сына отец чувствовал облегчение.

- Третьего дня похоронен, - поведывала она тем временем. - Уж так блюл Петров пост, так блюл! После заутрени удалился в келью, а к трапезе не пришёл. Послали послушника. Тот поцарапался в дверь, а ответа нет. Взошёл и видит: на одре только тело. Душа уже в горнем мире.

Род долго смотрел в окно, на дальнейшие хозяйкины речи не отвечал. Да и не слышал, что она говорила. Потом решительно встал, собрал свою кожаную суму - единственное имущество, оставшееся после боголюбовской татьбы, подошёл к хозяйке:

- Помозибо тебе, Вевеюшка, за хлеб-соль…

- Ты… ты это куда? - отпрянула она, словно от удара.

- Пойду занять в монастыре место сына. Иной жизни для меня нет, - попытался он объяснить.

Вевея, отскочив к выходу, раскинула руки, будто распятая на двери:

- Не пущу!

Глядя на такую прыть, то ли улыбнулся, то ли сморщился её возлюбленный:

- Успокойся, милая. Сил не хватит удержать.

- Иевку, Панфила кликну! - надрывалась женщина… И вдруг, махнув рукою, отошла, бухнулась на лавку. - Что тебе Панфил и Иевка? Щенки перед медведем!

Род, жалеючи, обнял её и снова вспомнил: «Обнятого остерегайся!» В то же время тяжко было унести свою невольную вину перед рыжухой. Ведь она всю жизнь думала о нём и ждала его. Даже презрев возраст, ради него кос не расплела!

И, едва он двинулся к двери, Вевея пала на колени, поползла, схватила полы его платья:

- Не уйди-и-и-и!..

Разжимая её пальцы, он твердил:

- Такова судьба, сестрица. Такова судьба…

Встав, намотав слезы на кулак, она спросила сухо:

- Стало быть, уйдёшь? Не пожалеешь?

- Всех жалею в этом мире, - бормотал скиталец. - И тебя жалею, и себя… Ради всех облекусь в куколь… Дозволь уйти…

Она вздохнула.

- Стало быть, не пожалел…

- Названый отец мне завещал, - твёрдо сказал Род, - «не желай жены, а желай сына». Вот за сыном и иду.

Вевея, по всей видимости успокоившись, произнесла:

- Слишком скороверты твои мысли, Родушка… Ну немного погоди. Коня хоть тебе дам в дорогу. Чтоб побыстрей добраться. Обождёшь?

Он кивнул: конечно, не расстраивать же бедную.

Мелкие оконца, глядящие на север, потемнели. Так и не успел он заменить в оконнице пузырь, пробитый из рогатки шалунами, с хохотвой снующими по улице… А ведь придётся на ночь глядя путешествовать. Зато не на своих двоих, на конских четырёх. Да и ночь в июне - хоть узоры вышивай!

Однако долго не было Вевеи…

Вот загрохали шаги. Но не её. Мужские. Множество шагов…

Род вышел в сени, не успев сообразить происходящего. И тут же тесно окружён был кметями, сверкающими бердышами, сжимающими руки за спиной сыромятным вервием.

- Пойман ты, убийца Пётр Кучков Степанов сын, князем Владимирским и Суздальским Михайлой Гюргичем! - Жестокое оповещение звучало грозным приговором.

Род не сопротивлялся. Да было бы и вовсе бесполезно. Много пришло кметей. Хотя, случись это гораздо раньше, с бородачами имел бы дело не овен, а пардус.

Вот его свели с сеней, с крыльца и повалили на телегу.

В распахнутых воротах у вереи ждала рыжуха.

- Не мне, так никому! - кликушей завопила сумасшедшая Вевея. - Самому Богу не достанешься!

Быстро потеряв её из виду, он запоздало повторял завет: «Обнятого остерегайся!»

 

10

Должно быть, ещё Гюргий позаботился об этом каменном узилище. Давненько подневольные кроты прорыли Боровицкий холм. Ступени тёрты-перетёрты. По уходе людей с факелом узник будто бы ослеп, оглох - такие тьма и тишина! Храпы сняты с рук. До чего же холодны мёртвые стены! В углу поганая посудина попалась под ногой. В ином углу - охапка хлеб но пахнущей соломы. Приятно было лечь на неналёжанное ложе из неё, хотя и жёстко стало тут же: с соломой поскупились.

Род призадумался о близкой смерти. Сбывалось предсказанье жертвенных костей. Сварожья воля! По памятным словам Букала и Богомила Соловья позорной будет его смерть. Он ждал её в порубе Азгут-города; затем под бичом Сурбаря, кинутый злобою Текусы в толпу полона; затем в земляной яме кутыря Ольговича; затем в амбаре под охраною двух торков, будучи распят на большом щите; затем в избе у киевской переспы, куда обманом заключил его Ярун Ничей, и… и… конечно, на столбе, где должен был сгореть во исполненье мести Владимира Давыдовича под Черниговом; и, наконец, недавно под Владимиром, когда три ката хотели умертвить его, как Бараксака бродники. Смерть многажды дразнила, как бы с наслажденьем нагоняя страх. И он боялся, хотя не очень в неё верил. А потому не так боялся, как хотелось косарихе. Теперь же верит. Но без страху. Нет, положа руку на сердце, есть страх. Сосущий страх не перед смертью, перед пытками. Их приходилось видеть, не испытывать. Теперь придётся испытать.

Удастся ли найти в себе ту крепость, что помогла достойно умереть боярину Коснятке? Казнь сама не так страшила, как бы лихо ни была придумана. В минуты казни муки коротки. При пытках же смерть будет дожидаться в стороне, не поторопится. Вот тут и продержись!..

Лязгнули засовы. Яркий факел осветил каменный свод. Род сослепу не сразу и узнал, кто перед ним. Сперва по голосу определил. О, до чего же голос добр!

- Не ожидал увидеться с тобой в темнице, Пётр Степаныч! - Боярин Якун Короб велел стражникам закрепить факел на стене, послал их вон, прикрыл за ними дверь.

- Сто раз просил тебя не называть меня Петром, - встал с соломенного ложа узник, разодрал у полы платья шов, извлёк перстень Жилотугов. - Вот…

- Знаю, знаю, - взял боярин перстень, покрутил перед глазами и не отдал. - Представлю государю моему Михайле Гюргичу. Убедит ли князя сия реликвия, не ведаю. Уж очень много оглагольников… - Боярин помолчал и досказал сурово: - Главный оглагольник Яким Кучкович. Он упорно именует тебя братом. Ну и сын его нероженный твой тёзка Пётр на виске сказывал, как вы с Якимом называли друг друга братьями. И Анбал Ясин ту же молвку повторял. А уцелевший свидетель злодеяния Кузьма Кыянин видел, как ты вышел из дворца с отрубленной десницей убиенного…

- Дозволь, боярин, мне самому все рассказать тебе потонку, - попросил Род.

- С тем и навестил тебя перед застенком, - оперся на стену любитель дружеских застолий, - весь внимание.

Род исповедовался без утайки: начал со встречи, когда Андрей обрёк его на казнь, окончил пешехоженьем по Владимирке с выхолощенной сумой. И тут же на расспросы Короба назвал свои иные злоключения с тех пор, как оба не видались после битвы у Большого Рута.

- Уф, тяжело тебе досталось от покойного властителя, - сочувственно произнёс Короб. - Была причина жаждать его смерти.

Род помотал головой с видимым упрёком:

- Ведь ты, боярин, тоже натерпелся от Андрея, коли оставил его для изгнанника Михалки. Однако не желал же смерти самовластна?

Якун на это не ответил. Потрепав Рода по плечу, пообещал:

- На совесть потружусь промыслить о тебе. Не зря же била друг о друга нас судьба. Не обессудь, уж сколь смогу…

Оставшись в одиночестве, подстражник, как в лоно смерти, погрузился во тьму и тишину.

Время исчезло. По расчётам Рода, Якун Короб приходил повечер. Стало быть, поспишь - и новый день. Принесут воду и хлеб - вот утро. Потом затирку, пресную на вкус, - вот пладень. А к ночи проглоти слюну, засни - и новый день. Так он считал. Со счета сбился, перестал считать. И не расстроился. Не находил нужды вести счёт дням.

Когда опять пришёл Короб Якун, узник не встал ему навстречу, как не встал бы перед призраком.

- Совсем худшаешь тут, бедняга? - спросил боярин.

- Помозибо, не пожалуюсь, - ответил Род.

- Я трижды подступался к Михаилу Гюргичу, - поведал Короб, - предъявил ему твой перстень, - Боярин тяжело вздохнул, - Не принял князь моей заступы.

Однако Якун перстня не вернул, а Род и не спросил.

- Михалка, слава Богу, мне доверил доиск убийц Андрея Гюргича, - продолжил Короб. - Не я, так не остался бы ты здесь цел-невредим. Застенок жесточайший! Видеть, слушать не в измогу. А, да что!.. Михалка брата не любил: тот подверг его изгою, как и всех братьев. Однако народ жаждет скорого суда. И князь торопится. Его ждут во Владимире. Соперник Ярополк в Переяславле стакнулся с боярами и собирает рать. А брат его Мстислав уже в Ростове. Два Ростиславича, два сыновца, стелили мягко, а спать жёстко. Хотя в помогу Михаилу Всеволод идёт, да много ли дружины у изгоя? Кровавой будет сшибка за столицу у дядей с племянниками! Вот Михаил и льстит народу. Отверг твой перстень. Не время, дескать, и не место разбираться в сложностях. Кучковичи, и все тут. Иного люди не поймут. Так что до тла доискиваться некому. - Якун неловко замолчал, как бы устав от долгой речи. Но не снёс молчанья Рода и прибавил: - Я своей волей спас тебя от пытки, от смерти не сумел спасти. На это не достало моей воли. Прости, боярин Жилотуг, прости, ведалец Род…

- Как ты спас меня от пытки? - спросил узник.

- Подписал твоими титлами повинные листы, - прошептал Короб. - Вот все, что мог…

Род вспомнил Фёдора Дурного, когда тот спас его от казни, сдав на пытку пленом в Дикое Поле. Тут вышло все наоборот.

- Я неповинен, - поднял Род на Короба спокойный взор.

- Доказывать твою невинность - значит пытать, - напомнил Короб, вконец обескураженный. - Пытать, сам знаешь, без толку. Казнь неминуема. Зачем же тогда муки? За пустое красное словцо: «Я неповинен!..»

Род не стал спорить.

Помолчали неудовлетворённо.

- Тут приходила рыжая твоя предательница, - вновь заговорил Якун, - девка княгинина… Враг помнит её имя!.. Ну ещё с Кучкина дома знаешь ты её…

- Вевея, - подсказал Род.

- Вевея, - вспомнил Короб. - В ногах валялась у меня: спаси, не изволоча отпусти преданного!.. Дура красная! Совала зелье, чтобы дал князю. Твердила, что тирлич да жабья костка смиряют гнев властей… Как же, смири попробуй, коли без гнева, по расчёту…

- Тирлич, - перебил Род, - зовётся по-иному стародубкой, норочной травкой. Её ведьмы собирают под Иванов день…

- Видать, обавница эта рыжуха, - предположил Якун. Потом он крепко обнял Рода, щеку его оросил слезой. - Не ожидал, что так простимся, - бормотал давешний приятель. - В лучшем мире всего этого не будет…

Род не сразу обнаружил, что опять один. Куда-то отлучился мыслями, когда уходил Короб. Теперь же вспомнил Силку: единственный свидетель непричастности его к убийству. Силки больше нет. Да и не стали б разбираться. Князь Михалко спешит с казнью. Ростиславичи идут занять Владимир. Владимирцы хотят Михалку, законного властителя, завещанного Гюргием Ростово-Суздальской земле. Он даст покой и правду. Залогом этому - поимка заговорщиков, суд над злодеями и казнь… Род очень сожалел, что не спросил боярина, какая казнь. Гадай лежи и думай…

Он, кажется, забылся, потому что слишком скоро отворилась дверь. Принесли свет и пищу, от коей узник отказался.

Коморник подал чашу:

- Боярин шлёт тебе вино…

Род пил с надеждой на окорм, от казни избавляющий. Однако тщетная надежда! Вино наполнило живительным теплом. Чему-то радуясь, он вышел из темницы, глотнул воздуху, прищурился на солнце, сел в телегу между стражниками.

Потом охраныши сошли с телеги, подставив вязня суду толпы. На улицах глазели московляне, кидали комья грязи, замешанной в корытах, потому что была сушь. Кричали всякую безлепицу…

Лишь у заставы общий ропот перекрыл истошный вопль:

- Ро-ду-шка-а-а!.. Прости-и-и-и!..

Род не обернулся. Кричала прожитая жизнь. К ней не было желанья оборачиваться.

По Владимирской дороге везли весь день. Досужее народное судилище так залепило очи грязью, что «преступник» ничего не видел.

Уже при въезде в стольный град один из стражников отёр ему лицо… Вот миновали Волжские ворота… Вот церковь Иакима и Анны на вратах детинца… Вот последняя переспа, и Владимир позади.

А народ по сторонам обильней от версты к версте.

- Кучковичи!.. Алыры!.. Наалырничались!..

Род вспомнил: от кого-то слышал, что у Якима было много сел по реке Клязьме, подаренных Андреем Гюргичем в прибавок к владениям Кучковича на берегах Мостквы. Не оттого ль Яким склонял хозяина покинуть Киев ради Суздальской земли? На новом месте щедрые дары - в посулах, на старом месте они в руках, бросать их неразумно. Теперь к чему все скопленное, выпрошенное, выкраденное? Неосязаемо, как сладкое воспоминание, которое вот-вот погаснет… Чужды и неуместны были эти мысли. Род их отогнал.

Телега остановилась на берегу озера среди других телег с повязанными обречёнными. Род увидал Якима, Петра, Анбала и ещё каких-то незнакомцев. Моизича среди них не было. Ефрем Моизич не был привезён. Удачно скрылся? Помилован? Скорей всего, удачно скрылся.

Толпа не прекращала напирать на кметей. Связанных взводили на помост, ставили рядом. Петра, Якима и Анбала держали под руки. Запытанные не могли стоять.

Пока читались вины, Род искал глазами Якуна Короба. Вон он, склонился над носилками. А на носилках, должно быть, князь. Ни разу не доводилось Роду видеть Михалку Гюргича. И теперь не попытался разглядеть лица больного князя. Тот быстро шевелил губами, взмахивал руками, видать, спешил. В небе ни облачка, солнце - ласковей некуда, а воздух будто вздрагивал от страшного дыханья близкой грозы. Где рати Ярополка и Мстислава Ростиславичей? Сколько им поприщ до стольного Владимира?

Князь через Якуна подал знак. Первым к плахе подвели Петра. Он не издал ни звука, тупо, по-гусиному вытянул голову, и… тупой стук топора! Анбал кричал на непонятном языке. И тут же только что кричавшая его личина неладно покатилась по помосту, бритая, круглая, зрачки навыкате…

Род не видал дальнейших казней. Якима и его повели к берегу. Здесь на катках высились два короба из свежего дубового пластья. Кат подошёл к казнимым и деловито предложил:

- Проститесь…

Изуродованный пыткой лик Якима смутил Рода.

- Прости, Яким, - склонил он голову.

Из беззубого разорванного рта вместо «прости» вырвалось нечто несуразное:

- Ба-а-а-теч, жделай што-нибуч!

Что бывший ведалец мог сделать?

Якима посадили в короб первым.

- Пусть озеро Пловучее покоит грешников, - донёсся ясный голос из толпы.

Род попросил соизволения омыть лицо. Кат не ответил. Когда сажали в короб, Род не оглянулся на толпу, на низкое большое солнце, на утлый мир с берёзовым леском по окоёму. Едва освободили руки, крышка опустилась. Шипы вошли в пазы под обухами топоров. Опять темно. Не как в подземном склепе: в досках - щели. Запах свежей древесины, будто на Букаловом новце… Раздался всплеск… И домовина, неудачно спущенная, поплыла вверх дном. Едва смог перевернуться. Первая мысль - о казни голодом в плавучем коробе. Вторая - о казни утоплением: вода сквозь щели крышки быстро наполняла домовину…

Род тщательно отмылся от налипшей грязи. Нет, не освежился: слишком летняя озёрная вода тепла. Да и застарелая усталость нерастворима в теле. И не улечься, как в гробу: коротко! Только сидеть, притом чуть согнув ноги, макушкой упираясь в доску.

Берег, покрытый злорадной местью, все дальше уходил от слуха. Вот уж не слышно шума, только вода урчит, как кошка над опекаемым котёнком. Навечно убаюкает подкидыша великое лесное озерище!

А вода заметно прибывала… Когда не только стало тихо, но и темно (видимо, время - повечер), Род сидел уже по грудь в воде. А вскоре и по подбородок… Вот зыбкая поверхность пресной влаги соприкоснулась с нижнею губой… Тут не помрёшь от жажды, не Сурожское море, пей хоть все озеро!

Род вспомнил заповедь Букала, последнюю, одну из самых прежде непонятных: «Не разевай рта в воде!» Какой в ней смысл? И так, и этак судьба обрекла смерти. А надо умереть не абы как. Букал велит предаться смерти попригожу…

И смертник крепко сжал уста. Услышал из груди толчки. Грудь требовала продолжать дышать. Однако он не подчинился, с каменной стойкостью воспринял возбуянье плоти. Вода закрыла ноздри. Он пальцами сдавил их. Другой рукой зажал уста. И волновался лишь о том, что в неподвластный миг, когда ум помрачится, руки опустятся, открыв проход воде, и тело его примет вид ужасного утопленника-посинильца.

Он бился в поединке с собственной жизнью…

Ум не помрачился. Напротив, все стало ясным. Дубовую темницу уничтожил солнечный свет. Казнённый плыл без домовины, не в озере, а в небе. Озеро осталось далеко внизу, баюкая два короба. И ещё дальше, на заносчивом высоком берегу, - людный град с двумя переспами, с палишными и костровыми окрепами. Ой, что народу-то там скучилось! С внешней стороны ростовцы с суздальцами оточали крепость, подступали к стенам с передвижными вежами, делали примет… С внутренней же стороны, со стен, владимирцы встречали осаждавших кипятком, смолой, жестоко отравляя мир гарью, руганью, зловонием… Должно быть, все это внизу тянулось долго, всем стало невизмогу. Вверху иная мера времени. Род удивился, как быстро суета утихла. Нападавшие вдруг расступились. Из растворенных врат меж ними на носилках понесли князя Михалку. Он вынужден уйти. Что ожидает не устоявший под натиском соседей стольный град? Закрепятся ли в нем Ростиславичи? Возвратится ли сюда Михалка? А уж плывёт добро владимирцев в Рязань. От одолетелей, от Ярополка со Мстиславом к их вспоможеннику Глебу Рязанскому. От благодарных сыновцов к алчному стрыю…

Дальнейшую земную жизнь Род потерял из виду. Все там поблекло, умельчилось до ничтожности. Он поднял взор, взглянул перед собой. И первой увидал Улиту, простирающую руки.

«Наконец-то ты не рюмишь!» - подумал Род.

И прозвучал её ответ, подобно мысли в его душе. Голос не усталый, а задорный, не княгинин, а боярышнин: «Мне тут нечем рюмить. Все мои слезы навсегда остались там…»

Род и Улита сблизились, слились, как бы вошли друг в друга (две души - одна!) и испытали высшее блаженство, неведомое людям на земле.