Его рождению сопутствовало чудо.

В лето от сотворения мира 6923-е, а от Рождества Христова в 1415-м году в десятый день марта в Преображенском монастыре у кельи великокняжеского духовника вместо входной молитвы «Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас», на что монах должен был ответить «Аминь», Некто, по выражению летописца, «ударил в дверь» и повелел неведомым голосом:

- Ступай во дворец. Нареки имя новорождённому венценосцу Василиус!

Великая княгиня Софья Витовтовна была на сносях. За двадцать четыре года замужества она родила четырёх дочерей и одного сына, такого хиленького, что вскорости его Бог прибрал. Не стало наследника великому князю Владимирскому. Вернее сказать, Московскому, потому что столица княжества давно уже из Владимира переместилась в Москву. Здесь не без основания волновались: не останется ли великий князь бессыновним, как его тесть, литовский самовластец Витовт? Девятимесячные пересуды о тягости сорокалетней Софьи всегда заканчивались робкой надеждой: родится сын! И вот урочное время пришло, а предродовые муки затягивались. Княгиня изнемогла вконец: роды не наступали. Испуганный государь посылывал в Предтеченский монастырь, что за Москвою-рекой под бором, к святому старцу с просьбой умолить Силы Небесные «отверзнути ложесна». Старец посулил здоровье роженице, появленье наследника. Стало быть, сбылось: пришёл посланный из дворца. Однако странный какой-то посланный: не молится, а стучит, не объявляется, а приказывает… Духовник сам открыл дверь. За ней - никого. И шагов не слышно, будто не приходил никто. Дрогнув сердцем, припустился монах кривыми, немощёными кремлёвскими улочками, утопая в снежно-грязевом месиве, к великокняжескому дворцу. В приотворенных воротах он нос к носу столкнулся с посланным. Знал его девий лик, тонкий голос. И хотя неведомый зов за келейной дверью был не тонок, а густ, монах всё-таки спросил:

- Ты у меня был только что?

Отрок сделал большие глаза:

- Только что иду…

Затейливый деревянный дворец в предрассветный час бодрствовал. Именно этой ночью, а по расчётам духовника именно тогда, когда его вызвал Некто, великая княгиня разрешилась младенцем мужеска пола. Сильно же было изумление отца с матерью, едва духовник рассказал о чуде. Он слышал не посланного из дворца, а посланца Неба!

- Ангел с нами! - воскликнул великий князь.

Из высоких правителевых хором до последней нижайшей избёнки облетели столицу и княжество лучезарные слова: «Ангел с нами!»

Отец новорождённого Василий Дмитриевич был, как обычно, наименован родителем, Дмитрием Ивановичем, героем Донским. Сын же его стал Василиусом по повелению свыше. Василиус, Василевс, Басилевс! Сиречь вождь великий, а возможно, и царь…

Не было царей на русской земле от веку. Золотоордынский хан наименовался царём. Да ослабела сила насильников. Отчего же не стать на Москве своему царю? И ещё того, иноплеменного, побороть!..

Нареченный Небом Василиус рос, окружённый задаточной всенародной любовью. С ним росли и мечты о великом правлении при великом правителе. «Да избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды…» - возглашал протодьякон в соборе «у Пречистой». Осуществление этой просьбы из Великой ектеньи связывалось теперь с именем подрастающего Василиуса. Ему - Бог в помощь! А наивящие мечтатели про себя прибавляли: «Да избавитися нам от окаянного ига татарского»…

Десять лет спустя в двадцать седьмой день февраля москвичи со слезами проводили в лучший мир усопшего великого князя и обратили блистающие надеждой взоры к его наследнику. Рослый отрок вид имел царственный: лоб высок, очи глубоки, нос орлий, лик удлинён по-иконописному. Фотий, митрополит всея Руси, послал своих бояр по уделам, дабы князья подколенные поздравили с вокняжением своего нового, совсем ещё юного, властелина.

Вот тут-то и выявилась явная преждевременность всенародных благих надежд. Старейший из великокняжеских дядьёв Юрий Дмитриевич, князь звенигородский, дмитровский, галицкий, рузский, встретил митрополичьего боярина Иоакинфа Слебятева не поздравлениями, а угрозами. Он вспомнил прадедовское право: не сын наследует освободившийся стол, а следующий по старшинству брат, то есть в данном случае сам Юрий Дмитриевич. Давно великие князья владимирские порушили святоотеческий закон, отсюда все беды. Пора бы восстановить забытое. И ревностный поборник старины спешно отъехал в Галич собирать войско…

По-волчьи откликнулся на вокняжение своего внука Василиуса и алчный старик Витовт. Телом карло, а духом джинн, этот император литовский и до того всю Южную Русь под себя умял. Воспользовался слабостью московских подданников Орды после пирровой Куликовской победы и нашествия Тахтомышева. Взял Ржев с Великими Луками. Границы Москвы с Литвой прошли по городам Можайску, Боровску, Калуге, Алексину. Воистый сын Кейстута, соперник самого Эдигея на поле брани, гроза татар, не боялся зятя московского, а десятилетнего внука не испугается и подавно. Сговорив на ратную помощь Улу-Махмета, царя ордынского, подкрепившись богемцами и волохами, бросился он к Опочке открыть дорогу на Псков. Москва обмерла, как птица, ожидая удара по своему западному крылу…

В конце концов и сама природа не поприветствовала юного венценосца. Страшную язву привезли из ливонского Дерпта купцы. Этот вид повального мора не был на Руси новостью. Являлась язва и за десять, и за двадцать лет до того. Распухала железа, начинался, как говорили, «харк кровью», возникали дрожь, огнь в суставах. Вначале прикорчит руки и ноги, шею скривит, зубами человек скрегчет, кости хрястают, суставы, по выражению летописца, «трескотаху». Больной кричит, вопит. Бывает, и мысль изменится, и ум отнимется. Умирали через день, полтора, два. Иные на третий-четвёртый день выздоравливали. У теперешней язвы совсем иной признак: прыщ! Если прыщ синий, больной на третий день умирает. Красный же прыщ выгнивает, и наступает выздоровление. Однако ливонская язва весьма скупо баловала красным прыщом. В Новгороде Великом - восемьдесят тысяч мертвецов за полгода. На улицах исчезли прохожие. Вымирали приходы, пустели храмы. Век человеческий сократился, как после Ноева потопа. Люди стали тщедушные, слабые. Некому скот пасти, некому жито жать. Оков ржи - от полутора до шести рублей, коврига - полтина. Зобницу овса редко купишь. Ели мертвечину, коней, собак, кошек, кротов, а кое-где и людей. Запасливые псковитяне запретили вывоз хлеба, выгнали всех пришельцев. С жёнами и детьми неприкаянные мёрли по обратной дороге. Путь на Торжок, Тверь, Москву устилался трупами. В городах переполнялись скудельницы. Хоронящих клали следом в те же могилы. Дошла язва до Твери. Тамошний великий князь Иван Михайлович умер. За ним последовал сын Александр. Внук Юрий княжил месяц. Второй внук, брат Юрия, Борис Александрович устоял от язвы, остался великим князем Тверским. А язва пришла в Москву. Один за другим умерли три сына героя Куликова поля Владимира Храброго - Андрей, Ярослав, Василий. Некому княжить, не над кем княжить! Зловещее обилие трупов понуждало людей переходить в один миг от светлых надежд на княжение Василиуса к мрачным мыслям о конце света. «Сбывается слово Евангельское, - ахали просвещённые, - ведь сам Спаситель сказал: в последние дни будут страшные знамения с небес, и голод, и мор, и войны… И вот встают друг на друга - там татары, там турки, там фряги… Поднимаются рати. Правоверный князь на брата или на дядю куёт копьё. И стрелы пускает ближний в ближнего… Грядёт последнее время!»

И вдруг, как внезапное облегчение при тяжёлой болезни, пришли перемены к лучшему.

Во-первых, буря, поднятая старейшим дядей Юрием Дмитричем, утихла. Тогдашний молитвенник земли русской грек Фотий, митрополит, выехал в Галич к непокорному князю. Упреждённый о приезде владыки Юрий, кующий копьё на племянника, подготовил встречу. Весь земляной вал, окружающий город, был усыпан с московской Стороны «воинами», согнанными из дальних и ближних волостей.

- Взгляни, сколько у меня людей, святый отче! - встретил князь митрополита за городом.

- Смерды не воины, сермяги не латы, - сурово промолвил Фотий. А прибыв во дворец, добавил ещё суровее: - Сын, князь Юрий! Не видывал я никогда столько народу в овечьей шерсти.

Галицкое боярство по-своему объяснило суровость Фотия. Остряки говорили: владыка узрел в сермяжных крестьянах намёк на то, что сам он «пастырь овец».

Как бы там ни было, уговора между митрополитом и удельным князем не вышло. Фотий уехал тут же, не благословив ни города, ни людей. И тут же в Галиче возник мор. Князь спешил нагнать Фотия. В селе Пасынкове за озером он выдавил покаянную слезу, умолял высокопреосвященного воротиться. Благословение прекратило мор. Дядя с племянником заключили мир.

Во-вторых, угомонился хапайло Витовт. Озверевшие опочане так его отпугнули, что завоеватель побежал от Опочки к Вороначу и, настигнутый бурей, долго причитал, держась за шатёрный столб: «Господи, помилуй!»

В-третьих, опустошительная ливонская язва молитвами многочисленных тогдашних подвижников, будущих наших святых, отступила. Земля очистилась.

Последовали долгие шесть лет тишины, убеждая народ в счастливой звезде Василиуса. Внук Донского, отмеченный Небом, превращался из отрока в юношу, созревал для славных деяний.

Внезапный гонец из Вильны, то ли на радость, то ли на горе, спозаранку примчался на запалённой лошади. Великий князь литовский восьмидесятилетний Витовт скончался! Этот терзатель владений зятя и внука уже не откусит новых кусков Руси. Трон бессыновнего занял племянник, Свидригайло Ольгердович, в своё время привеченный Суздальской землёй как изгнанник. Казалось бы, радость. Однако мёртв дед Василиуса, алчный и всё же по-родственному радевший о внуке. Теперь во главе Литвы побратим и свояк Юрия Дмитриевича, стало быть, враг Василиуса. Не к горю ли перемена?

Вот уж пришла и складная грамота от дяди к племяннику. Юрий разорвал мир. Хотя не куёт копья. Он выбрал обходной путь к братнему престолу. Двухвековое татарское иго долго было примечательно тем, что великие князья на Руси не по своим законам садились на освободившийся стол. Их сажал царь ордынский. Вот дядя и предложил племяннику по прежнему обычаю съездить за ярлыком в Орду. Пусть Улу-Махмет разрешит их спор о Владимирском великом княжении.

В Успеньев день августа-густоеда, в Спожинки, едва отзвонили обедню колокола у Пречистой, собралось на Великом лугу за рекой боярство московское проводить своего князя в тяжкий Комаринский путь из Москвы в Орду. Знатное пиршество было задано на скатертях-самобранках. И всё-таки не сменило оно мрачных лиц на весёлые. Слёзы мешали Василиусу сосредоточить прощальный взор на блистающих главах Симонова монастыря. Тщетно боярин Иван Дмитриевич Всеволожский пытался его утешить: мол, никто ещё из князей московских не погибал в Орде, а отец Василия даже пользовался ордынскими честью и ласками. Юноша вжал подбородок в грудь.

- Не отеческой волей, волей царя Махмета решится моя судьба, - жаловался он. - Нелепо с православного престола падать к ногам неверного царя. - И прибавил тихо: - Ты - вся моя надежда, боярин!

Окружавшие тоже смотрели на Всеволожского, однако по-разному. Одни считали, что скрытный и изворотливый мастер тонких дел посольских Иван Дмитрич, едущий с Василиусом в Орду, выхлопочет ему ярлык. Другие перешёптывались, сблизив седины: в Орде у дядюшки Юрия есть друг Тегиня, первый любимец царский, он всё решит, а эти политики да дипломатики только людей и себя дурачат…

Тем временем миг прощанья настал. Кони поданы. Ногайский аргамак Василиуса прядает ушами. Широкая низенькая старуха, поводя мослами под рытым бархатом, приблизилась, обхватила сыновний стая, подняла искривлённый лик:

- Не сдавайся!

Иван Дмитрич, выставив волевой подбородок, склонился к ней:

- Небось, государыня-матушка, воротимся на щите!

Оставив сына, мать живо обратилась к боярину;

- Потрудись! Сверх сил потрудись… Уговор наш свят!

Именитые всадники поскакали. Всеволож с Василиусом бок о бок. Орлиным крылом накинул боярин плащ на плечи Своего властелина. Всё скрылось за пылевой завесой на пути к улусу Булата, баскака московского, где племянника должен ожидать дядя для совместной поездки в ордынскую столицу Сарай.

Софья Витовтовна, как мать-сирота, тяжело оперлась на руку ближней девушки. Та, блестя повенцом, повела старуху к карете. Она тоже не сводила взора с дороги.

Сановники разъезжались по теремам. Лишь Василий Ярославич, князь боровский, внук героя куликовского Владимира Храброго, не поспешал покинуть Великий луг. Он во все глаза продолжал исподволь созерцать юную спутницу великой княгини. Не красотой отличалась она от вельможных сверстниц, а хрупкостью и особым выражением лица, которое хотелось читать, как книгу.

Дружеская рука легла на плечо молодого князя.

- Засиделся ты, брат, у себя в Боровске. Отвыкай теперь на Офимушку очи пялить.

Это был князь можайский Иван Андреевич, любимый двоюродный братец Василиуса, а боровскому Ярославичу добрый приятель. Все за одним столом учились у навычного в языках и науках боярина Всеволожа, и все любовались единственным существом женска пола на этих занятиях, дочкой Ивана Дмитрича.

- Не пойму тебя, Ваня, - отвечал Ярославич на остережение друга.

- Не поймёшь, оттого что не ведаешь, - усмехнулся Иван Андреич. - Слышал слова: «Уговор наш свят»? А состоит этот уговор в том, что при благом решении спора в Орде Василиус женится на Евфимии Всеволоже. Так что отводи взоры. Жди, как рассудит Улу-Махмет…