Из энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона T.XV. СПб., 1892

еоргий (Юрий) Дмитриевич — сын Дмитрия Донского, князь звенигородско-галицкий, родился в 1374 г. В 1389 г. получил в удел Звенигород, Галич, Рузу-городок и пр. При Василии Дмитриевиче деятельность Георгия Дмитриевича ограничивалась походами на врагов великого князя. В 1425 г. умер Василий Дмитриевич, и великокняжеский стол занял сын его Василий. Немедленно после того начались столкновения между великим князем и Георгием Дмитриевичем, искавшим великокняжеского стола. Георгий Дмитриевич основывал притязания свои на престол на старом праве старшинства и на истолкованной им в свою пользу оговорке, сделанной отцом его в духовном завещании: «а по грехом отымет Бог сына моего кн. Василья, а хто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Во время составления духовной Василий Дмитриевич еще не был женат, а потому естественно было предположить, что он может умереть беспотомственно, и тогда, без сомнения, престол переходил бы к следующему за ним брату, т. е. к Георгию. В Орде, куда спор был перенесен в 1430 г., Георгий Дмитриевич проиграл его, получив только выморочный удел брата своего Петра, Дмитров (1432). В 1432 г. Василий выгнал из Дмитрова Георгиевых наместников и взял город себе. Это озлобило Георгия Дмитриевича; к тому же присоединилось известное оскорбление, нанесенное на свадебном пиру князя Софьей Витовтовной сыну Георгия Дмитриевича, Василию Косому. Галицкие войска двинулись к Переяславлю. Не приготовившись к отпору, великий князь, на берегах Клязьмы, проиграл битву и бежал в Кострому. Георгий Дмитриевич дал ему в удел Коломну, против чего восставали дети Георгия Дмитриевича. Вскоре от Георгия Дмитриевича к Василию начали переходить князья, бояре и простой народ. Чувствуя непрочность своего положения, Георгий Дмитриевич сам предложил Василию возвратиться на великокняжеский престол. По договору он обязывался за себя и за младшего сына, Дмитрия Красного, не принимать к себе старших сыновей, не оказывать им помощи и отдать ярлык на Дмитров, вместо которого Василий уступил ему другие волости. Георгий Дмитриевич в свою пользу выговорил условие не садиться на коня, хотя бы племянник и лично повел свои полки против неприятеля, и не давать Василию помощи против Литвы, где княжил побратим Георгиев, Свидригайло. Из Москвы Георгий Дмитриевич ушел в Галич. В том же 1433 г. войска великого князя потерпели поражение на берегах Куси от детей Георгия Дмитриевича. Василий узнал, что в битве участвовали и воеводы дяди, со многими людьми его, а потому решился наказать такое вероломство. Зимой 1434 г. он пошел на Галич; Георгий Дмитриевич бежал на Белоозеро, а Галич был взят и сожжен, но между Ростовым и Переяславлем, 16 марта, Василий опять был разбит и бежал. Георгий Дмитриевич пошел к Москве, которая сдалась ему 1 апреля; здесь он забрал казну Василия, пленил мать и жену его. На Василия, который был в Нижнем Новгороде, Георгий Дмитриевич послал двух младших сыновей своих. Не видя ниоткуда помощи, Василий хотел уже бежать далее, в Орду; но 5 июля 1434 г., когда Шемяка и Красный были еще только во Владимире, Георгий Дмитриевич скоропостижно скончался.

 

Часть первая. Птенец орла высокопарного

1

 Коломне новая каменная церковь упала. Такое известие от мамки Домникеи совсем смутило шестилетнего княжича Юрия Дмитриевича. Он молча постоял в мыленке над рукомойником в виде барана, что изливал носом подогретую воду. Даже забылась привычная при умывании песенка: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове». Хотя вчера еще распевал ее, когда мамка поведывала о странных знамениях: «В Новгороде река Волхов семь дней текла вверх, а в Москве во время заутрени луна обратилась в кровь и стояла два часа неподвижно». Домникея горазда рассказывать несусветные страсти! Но, как знал Юрий от старшего братца Васеньки, коломенская церковь построена великим князем Дмитрием Ивановичем, их родителем. Стало быть, беда может как-то аукнуться и ему. Теперь тишина, охватившая московский Каменный город, Посад и Загородье с Заречьем, стала казаться еще тревожнее.

А пришла эта тишина вслед за проводами небывало великой рати. Кормиличич, или дядька старшего братца, удалой витязь и заядлый поединщик Осей, поднял обоих княжичей аж на колокольню церкви Николы Мокрого у самой Москвы-реки. Оттуда хорошо было наблюдать, как через Никольские, Фроловские и Тимофеевские ворота вышло несметное войско тремя потоками. Первый вел Серпуховской дорогой сам великий князь, второй — дядюшка Владимир Андреич путем на Брашево, третий — остальные князья по Болванской дороге, мимо Симонова монастыря. Осей сказал: «Все эти рати движутся к Коломне». Юрий, помнится, удивился: «Зачем разными путями?» Братец Васенька, что всего тремя годами постарше, объяснил рассудительно: «Так будет быстрей. Слишком много воинства».

Княжичи возвращались домой в карете. Осей сопровождал ее на своем Гнедке. Слюда в оконцах жалостливо скрипела от всемосковского плача. И тут случилось следующее. Где-то рядом, перекрывая общее горе, явственно прозвучала нехорошая речь: «Лучше бы государь согласился платить царю Тюлюбеку, как наши предки платили. Не обернулся б Мамай Батыем. Теперь обратит Русь в пепел!» Осей закричал задиристо: «Врешь, старый бородач! Извлекай свой меч! Решим спор в честном поединке!» Кони стали. Девятилетяий Василий Дмитрич приотворил дверцу, осадил поединщика: «Утихомирься, кормиличич! Отец тебя оставил здесь не для боя, а для нашего береженья!» Юрий успел узреть человека верхом в боярской шапке-столбунце, в широком кафтане с длинными золотыми петлями. Всадник, собравший вокруг толпу слушателей, теперь торопливо расстегивался, нащупывая у пояса меч. «Трогай!» — велел вознице Василий.

Вой провожал их до самых Фроловских ворот. Старший братец сказал, что таких бояр, как вот этот Феодор Андреич Свибл, в отцовом окружении еще немало. Им привычнее пресмыкаться перед ордынцами и втихомолку набивать калиты. Темник Мамай тоже не прочь вернуть прежние времена, вот и собрал всю силу. Скоро где-то на реке Дон сшибутся две рати. Это будет не то, что на берегах Пьяны или Вожи, — куда страшнее! Шестилетний Юрий еще не знал про пораженье на Пьяне и про победу на Воже. Он поглядел на Кремль, укрепленный недавно кирпичными стенами, промолвил твердо: «Такой толстый камень! Придут татары, нас за ним не достанут». Старший брат осердился было на младшего, как на болтуна Свибла, да сдержался: «Они сюда не придут. Игумен Троицкого монастыря старец Сергий предрек: битва будет очень кровопролитная! И все же татунька возвратится к нам со щитом». Юрий при имени Сергия успокоился. Этот старец крестил его. А еще он — прозорливец и великий подвижник. Матунька говорила: какой-то епископ проезжал мимо Троицкого монастыря и издали поклонился обители. Старец встал из-за трапезы и отвесил ответный поклон в сторону далекого от него владыки. Дядюшка же Владимир Андреич удивлялся иному: когда в его отчине Серпухове основали Высоцкий монастырь, Сергий, любитель пешехожения, прошагал от своей Троицы сотни верст, чтобы освятить его.

Маленький княжич, утешенный старшим братом, залюбовался родным златоверхим теремом, недавно построенным рядом с Архангельским и Успенским соборами. Говорят, этой бревенчатой красотой восторгаются иноземцы как дивным замком. Юрий, минуту назад поборовший страх, не хотел поверить, что такому дворцу угрожает беда.

Карета остановилась. Дети ступили на витиеватую лестницу, украшенную резными лавками с откидными сиденьями. Она вела в красивейшую часть терема — Набережные сени, двусветные, со стекольчатыми высокими окнами, глядевшими на Москву-реку. Здесь, как и в дворцовой Золотой палате, принимались самые именитые гости. У первой ступеньки княжичей встретил старейший боярин Даниил Феофанович. Он возьми да скажи; «Экая воцарилась тишь! Будто зависла лютая туча. То ли всех молнией поразит, то ли опять откроет нам небо с солнцем».

Юрий тотчас же убедился: не слышно ни воплей, ни перебранки, ни тревожных речей. Московский Кремль и за ним весь Посад, Загородье с Заречьем, а следом, пожалуй, вся Русь, казалось, тонут в непроницаемой тишине. Даже детскому разуму внезапно открылось: это тишина ожидания!

Младыш вырвал руку из дядькиной, опрометью побежал в подклет, дабы черной лестницей круто подняться к себе в светелку. Там мамка Домникея как-никак успокоит. И, называется, успокоила! Насказала про знамения небесные и земные. А теперь вот и коломенский храм обрушился. Правда, старший братец на эту новость даже не повел оком: «Плохо строили церковь, вот и упала. В железа бы таких здателей да в заточенье!» У Васеньки на уме иные заботы: великая княгиня сегодня примет лучших людей в Набережных ceнях, чтобы, как сама выразилась, «успокоить сердца». Княжичам надо поскорей обрядиться.

— Не хочу эту сряду! — привередливо отшвырнул Юрий аксамитовый зипунок. — Где мой золотный кафтанчик?

Домникея наморщила белый лик. Вдовья кика съехала набок. Лазоревый взор затуманился. Всхлипнула, вот-вот прослезится, однако же обуздала отчаяние. Такой мамке самой бы мамку! Она — из обедневших детей боярских. В лета еще не вошла, отправили под венец. Года не минуло, муж-стольник погиб в Орде. Лишь то спасло от монастыря, что была приставлена к младшему княжичу. У старшего дядька хоть куда, — искусный боец, одно слово — поединщик! А тут — девка-мамка, смоляная кудерь, голубиные очи, маковые уста. Стыд, и только!

— Ма-а-атушка, великая княги-и-инюшка, велела надеть аксамит багрян, — пела плачным голосом Домникея. И вдруг решила принять страшный вид. Так она делала не раз, ничуть не пугая княжича. — Будешь фуфыриться, кикимора заберет!

— Какая еще кикимора? — равнодушно вымолвил Юрий.

— Та, что весь день невидимкою за печью сидит, а по ночам проказит, — вразумила мамка.

Княжич позволил облачить себя в аксамит. Домникея припала маковыми устами к его наливным щекам:

— Умник! Красавчик мой! Весь в матушку-царицу, не то что длинноликий Василий.

Младшему было приятно хоть в чем-то взять верх над старшим. Уж больно тот высится и своим первородством, и ранним разумом. Приятен был и мамкин обычай называть великую княгиню царицей. Сладки и Домникеины ласки, только кровь от них сильно взыгрывает и это пугает Юрия. Он резко высвободился:

— Веди. Не поспеем.

В теремном переходе столкнулся с Осеем и старшим княжичем. Дядька принял и младшего:

— Провожу обоих.

В конце перехода, у высоких дверей, в пустой ничейной комнате, где, по обыкновению, княжеские особы готовятся выходить к гостям, детей ожидала сама великая княгиня с двумя ближайшими боярынями — золовкой Анной Ивановной, женой Волынского воеводы Боброка, недавно пришедшего на московскую службу из южных краев, и Еленой Ольгердовной, дочкой умершего три года назад воинственного властелина Литвы, враждебного Москве. Шла откровенная молва, что Владимир Андреич Серпуховской потому и женился на этой литвинке, чтобы сделать Ольгерда из врага другом.

Скучная толстая тетка Анна нисколько не занимала княжича. Сухощавость длинной литвинки тоже не привлекала. Он, едва переступив порог, жадным взором вонзился в мать, с которой виделся редко и не подолгу. Воистину царица, как величала Домникея! Трудно сказать, что в ней лучше: осанка, походка, стать? Не назовешь, что более прельстит в ее лике: тонкие брови, большие очи, прямой нос, особого склада уста или русая прядь, выбившаяся из-под венца? Одно всегда чувствовал младший сын: сколь не глядишь на матуньку, глаз оторвать не в силах! На сей раз на ней алый соян и голубая мятелия, ниспадающая с нежных округлых плеч, покрывшая весь пол вкруг нее. Юрий трепетно протянул руку к матери, но она властным голосом велела:

— Анна, веди Василия, а сноха Марья — Георгия. Заждались нас. Пора!

Она ни разу не назвала своего младыша Юрием, неизменно — Георгием. Но почему Елену Ольгердовну поименовала Марьей да еще и снохой, княжич не мог взять в толк.

Едва отворились большие двери, шум в Набережных сенях затих. Великая княгиня взошла на свое высокое место, поставила Юрия по левую сторону от себя, Василия — по правую. Взяла ручку шестилетнего, оперлась на плечико девятилетнего и чуть вскинула величавую голову.

— Здравы будьте князья, бояре и воеводы, боярыни, воеводские жены и жены служних!

Звучный голос отозвался в стекольчатых окнах задорным звоном. Вразнобой ответило общество, склоненное в поясном поклоне:

— И ты будь здрава на много лет, государыня-матушка, великая княгиня Евдокия Дмитриевна!

Княжича Юрия мучил вопрос: почему матунька его только за руку взяла, а оперлась на Васенькино плечо? Ужли девятилетний много мужественнее шестилетнего? Ответ пришел сразу: по старшинству! Младыш, вздохнув, стал разглядывать именитых гостей: мужской род справа, а женский слева. Здесь нынче собрались за редким исключением те, кто уже на покое, кому на поле брани не место. Вон старейший боярин Даниил Феофанович. Чуть поодаль седобородый Иван Феодорович, племянник последнего тысяцкого. За ним — памятный по недавней встрече Федор Андреич Свибл. Особняком оперся о подоконник по слабости ног Иван Родионович Квашня.

Мужей было мало, жен больше. Ближе всех — Елена Ольгердовна, почему-то названная Марьей да и снохой. Что она показывает глазами? А! Он стоит не прямо, левое колено подогнул. Юрий тотчас поправился.

Игумен Чудова монастыря Исакий подошел к великой княгине с большой иконой Спасителя. Евдокия Дмитриевна прижала руки к груди и громко стала молиться:

— Господи, Боже, Вышний Творец, взгляни на мое смирение! Сподоби снова узреть любимого государя, великого князя Дмитрия Иоанновича! Помоги ему Господи крепкой рукой победить поганых измаильтян. Не сотвори, как было на реке Калке. Избави нас от такой беды. Не дай христианству погибнуть. Да славится имя Твое на Русской земле! Она не имеет надежды ни на кого, как на Бога, могущего оживить и умертвить. А я, грешная, лелею ныне двух малых потомков, князя Василия и князя Юрия. Они еще не могут противостать ни жгущему солнцу юга, ни хладному ветру запада. Что я в силах сделать одна? Верни им, Господи, здоровым и невредимым отца их, дабы земля наша тем спаслась и потомство мое царствовало вовеки.

Великая княгиня завершила молитву земным поклоном. Ей последовали все остальные.

Затем она поднялась, привлекла к себе сыновей и, сверкая дивными очами, сказала:

— Это не плач при проводах на поле брани. Нет! Это мольба о победе, в которую верю свято.

— Вера — большое благо, — тихо заметил Даниил Феофанович. — Однако же, матушка, надо бы загодя помыслить о том, чтоб застава в Каменном городе была крепкая и припасу оказалось довольно. Ежели паче чаяния явится под наши стены Мамай, отсидеться бы!

Тут старший братец Васенька дернулся из-под материнской руки и воскликнул:

— Враг сюда не придет!

Грек, митрополит Киприан, неодобрительно поглядел на несдержанного княжича:

— Хотя устами младенца глаголет истина, а все же польза слушать и старших.

Вперед вышел боярин Свибл:

— Надо поддерживать связь с Коломною ямским гоном, дабы ежечас получать известия. Иначе поздно будет жечь посад и варить смолу.

Юрий удивился, с каким проворством тучная тетка Анна, жена Боброка, оказалась перед боярином.

— Как тебе себя-то не стыдно? У всех настрой встречать победителей, а у тебя — бежать без оглядки.

Свибл не отступил:

— Нет греха бегать от бед и напастей.

Архимандрит Исакий осенил крестным знамением спорщиков:

— Тише в такой судьбоносный час! Живи упованием каждый! С нами Бог, христолюбивое воинство всей земли!

Однако тишины не стало. Одни призывали молиться и ждать победы. Другие — готовиться к худшему, к тяжкому сидению в крепости или к благоразумному бегству. Великая княгиня мерила пылкими взорами тех и других, будто сравнивала и взвешивала, прежде чем молвить слово. В то же время она то и дело поглядывала на двери, как бы ожидая главную силу, могущую вразумить всех и вся. Юрию стало тесно близ матери, слишком все сгрудились вкруг нее. Голоса мешались, смысл резких, обрывистых речей путался в голове.

— Нет прочного мира с Михаилом Тверским!

— Ольгердовна, твой братец Ягайло стакнулся с Мамаем, ведет литовские полки против нас!

— Олег Рязанский изменил! Слышали сговор Ягайлы и Олега Рязанского? Вестоноша донес…

— Знаем, все знаем. Литвин с рязанцем решили, что наш государь в испуге побежит из Москвы.

— Воистину так! Они оба займут ее, одарят Мамая и разделят московское княжество: одна часть Литве, другая Рязани.

— Княгини и боярыни, жены воеводские и жены служных! — возвысилась над громкоголосицей Евдокия Дмитриевна. — Угомоните ваших мужей! Хоть сами будьте мужественнее!

— Мы? А что мы? — выставилась, подбоченясь, самая молодая из жен. — Что мы можем?

Василий подтолкнул Юрия, указывая на тетку Анну, супружницу воеводы Боброка. Она пробасила невозмутимо спокойно:

— Каждому дано по силам его. Я речь веду о двух всем известных княгинях, Феодоре Ивановне Пужбольской и Дарье Андреевне, дочери стародубского князя Андрея Федоровича. Обе обрядились в мужское платье, взяли оружие и пошли в полк моего мужа простыми воинами.

— Враки, — донесся шепоток сзади.

В ответ из гущи людской дана была короткая отповедь:

— Анна Ивановна отроду не врала.

Настала наконец тишина. Ее прервал скрип открывшихся высоких дверей. На пороге возник Федор Андреевич Кошка, сын дедушкина боярина Андрея Кобылы, самый уважаемый близ великого князя. Он был оставлен воеводою на Москве на время великой битвы. Не его ли великая княгиня искала взором, ждала, будто вот придет и одним словом вразумит всех и вся.

Однако Кошка молчал.

По его знаку двое слуг ввели под руки человека. Ни обуви, ни одежды не разглядишь под слоями грязи. Лик черный, борода — сосульками вразброд. Весь в поту! Широко раскрыл рот, жадно дышит, а звука не выдавит из гортани.

Вящие люди терпят. Глядят на пришлеца, как на самого важного в этой храмине.

— Говори же! Скорей скажи! — первым не выдержал ожидания Кошка.

У всех вырвался вздох облегчения от воеводского голоса, ибо самим звучаньем своим он не предвещал худого.

Явился великокняжеский кравчий с ендовой вина. Гонец долго пил, внезапно лик его прояснился, темные, запавшие очи зажглись, и он молвил с трудом, но довольно громко:

— Полное… — задохнулся, перевел дух. — О-о-о!.. одоление! — и для точности присовокупил: — Наше!

Гулкий гомон Набережных сеней прерван был колокольным звоном.

— Благовест? — спросила Евдокия Дмитриевна, хотя не время было ни литургии, ни всенощной.

— Благовест, — подтвердил воевода. — Благая весть! Мы одолели силу татарскую. Мы от Орды свободны!

Звон множился, колокольные голоса слились в хор. Благовестили и у Архангела Михаила Чуда и у Успенья, и на других звонницах каменного, деревянного города, всех далеких окраин. Люди обнимали друг друга, не считаясь с чиновностью, сановитостью. Худородная жена дьяка Внука бросилась на шею самой великой княгине, прижалась щекой к щеке, а Евдокия Дмитриевна счастливо оглаживала на ее голове убрусец.

Тетка Анна велела Василию:

— Возьми брата за руку. Дядька Осей куда-то исчез. Отведи младыша в его ложню.

Старший крепко сжал Юрьево запястье, вывел испуганного великой радостью из Набережных сеней. В длинном переходе Юрий задал мучивший вопрос:

— Почему матунька называла Елену Ольгердовну Марьей да еще и снохой?

Братец пояснил: при замужестве литвинка приняла православие и получила второе имя — Мария. А сноха — потому что мужу Елены-Марии, дядюшке Владимиру Андреевичу Серпуховскому, великий князь Дмитрий Иванович по уговору считается вместо отца.

— Стало быть, дядюшка — твой старший брат? — рассмеялся Юрий.

— Я ему — старший брат, — строго поправил осведомленный Василий. — А ты — просто брат.

Младыш так ничего и не понял. Обрадовался мамке Домникее, что ожидала в верхнем прясле дворца, бросился в ее объятия, готовый расплакаться от чрезмерной усталости.

Поздным-поздно в детскую ложню взошла Евдокия Дмитриевна, внесла сладкий запах и успокоение. Перекрестила сына, облобызала и понапутствовала ко сну:

— Спи, любезный Георгий! Ордынцы не потревожат твоего ночного покоя. Отступило время от них. Господь c нами!

Во сне Юрий видел молодую красулю-мамку, вылитую из серебра и совершенно нагую. Утром в мыленке, зардевшись, призвался ей в этом, полюбопытничал, что означает сей сон. Домникея рассмеялась и объяснила: такой странный сон к счастью, к благим переменам в жизни.

И вправду, все окружающее изменилось к лучшему. Исчезла давящая тишина. Отовсюду слышались смех и веселый говор. Москва готовилась встречать победителей. Мамка увела подопечного от дворцовых хлопот в тихий сад. Тенистые яблони радовали наливными плодами: урожайный сентябрь золотился во всей красе. Солнце изливало тепло. Небо покоило безмятежной лазурью. Домникея, усадив княжича на качели, поведала услышанное о великом Донском побоище. Юрий но ее рассказам представил: вот рассеялся молочный туман над полем, русские увидали необозримую силу татар. Великий князь по дедовскому обычаю, как верховный вождь, выехал с передовым отрядом на первый суйм, то есть сшибку, открывавшую битву. Потом закипела сеча, какой не было на Руси. Огромное поле на десять верст покрылось убитыми. Кровь растеклась потоками, будто багряный дождь пал на землю. Наша сила хоть велика, да не столь воинственна, как у Мамая. Слабые пали духом и побежали, увлекая за собой сильных. Всем казалось: дело Руси погибло! Всем, но не мужу княгини Анны, Дмитрию Михайловичу Боброку. Он спрятал отборный отряд в дубраве, в той стороне, где заходит солнце. Рядом — опытный воевода, именитый супруг Елены-Марии, Владимир Серпуховской. Видя смятение, он порывался в бой, однако Боброк удерживал: «Еще не пора!» Когда же ордынцы, побивая бегущих, показали засаде спину, волынский воевода промолвил: «Теперь пора!» В тот решительный час все ангельское воинство во главе с архистратигом Михаилом, Георгием Победоносцем, святыми князьями-братьями Борисом и Глебом прибавилось к нашей силе, и тьмы Мамая, объятые страхом, бежали опрометью. Много их потонуло в реке Непрядве. Едва спасся сам тучный темник. Погоня преследовала бегущих всю дорогу до реки Красивая Меча. Когда ж Волынец и Владимир Андреевич воротились, стали на костях, их бурная радость смешалась с горчайшим горем. Сотни тысяч русских: князей, воевод и рядовых воинов полегли в этой битве.

— Много? — уточнил Юрий, не знавший такого большого счета.

Домникея вздохнула. Почти в каждой семье не досчитаются теперь отца, брата, сына. Сам великий князь был найден нескоро. Он лежал под срубленным деревом, чуть дышащий, но даже не раненый. Только доспех был помят.

Слушая мамку, княжич пылал нетерпением дождаться светлого часа, когда отец во главе победившей рати вступит в свой стольный град.

Этот час пришелся на исход сентября. Дмитрий Иванович завершил четырехдневный отдых в Коломне, и со своими сподвижниками вступил в Москву. Евдокия Дмитриевна с сыновьями на изукрашенном рундуке встречала его у Фроловских врат. Юрий видел море голов на площади. Все ждали окончания молебна в Андроньевом монастыре, где великого-князя поздравил с победой митрополит.

Наконец, вот он, победитель Мамая, в лесу золотых хоругвей и ратных стягов. Горделив белый конь под богатым чепраком. Сановит в дорогом седле тридцатилетний государь, полный телом, широкий в плечах, чернобородый, с горящим взором. Он взошел на рундук, жена приникла к его груди:

— О, супруг мой возлюбленный!

Юрий против желания и не к месту заплакал. Отец больно кольнул его мужским лобзанием:

— Успокойся! Если Бог за нас, кто против нас?

Великокняжеская семья, — сам Дмитрий Иванович в седле, Евдокия Дмитриевна с княжичами в карете, — проехала через Фроловские врата к кремлевским соборам, ради благодарственных служб. Юрий сквозь опущенное оконце слышал голоса из толпы:

— Хвала Богу и государю!

— Славься, славься, Дмитрий Иванович!

— Крепко держи печать Небесного благоволения!

— Наш ангел-хранитель!

И совсем близкий голос:

— Наш орел высокопарный!

Юрий, не в пример старшему братцу Васеньке, едва выстоял на гнущихся ногах службу в соборе Успенья. Зато после, когда отец, по его выражению, вошел с семьей «в свое знамя», а именно в златоверхий терем, младший сын был усажен на пардусовую шкуру бок о бок с матерью. В уютном покое он с наслаждением слушал отцову неторопливую речь:

— Славный Боброк в канун битвы глубокой ночью позвал меня в чисто поле, дабы вызнать судьбу Отечества. Где-то впереди — стан Мамаев. Позади — свой. «Внимай!» — повелел Волынец, простерши руку во вражью сторону. Оттуда услышал я стук и клич, будто шумело большое торжище, строился новый град или громкоголосили трубы. Затем слышу: воют звери и кричат вороны, будто предвещают грозу. Волынец обратился к нашему стану: «Что там?» Я отвечал: «Все тихо. Только кажется, будто огни небесные сливаются с блестящими зорями». Боброк приник ухом к земле и долго молчал. Я поторопил. «Ждут нас добро и зло, — молвил — он. — Плачут две страны. Одна, как вдовица, другая, как дева. Ты победишь, Дмитрий, но оскудеет земля наша воинами и воеводами». И я впервые пролил слезы в ту ночь.

Юрий счастливо заснул, согретый добрым отцовским голосом, родным материнским теплом. Уже во сне дошло до него пожелание великой княгини:

— Поедем к Троице. Пусть отец Сергий отслужил панихиду по убиенным в Донском побоище.

2

Восьмилетний княжич Юрий расставлял крашеные бабки на огородном лугу. Подбежавшая Домникея обняла его сзади и зашептала:

— Радуйся, ненаглядный мой, ты уже не младыш!

Не понимая, он отстранился:

— Не мешай, мамка!

Она сказала:

— У матушки великой княгини родился твой младший брат.

Юрий замер, потом устремился к терему, на женскую половину. Его не пустили сенные девки:

— Поди, поди. Не до тебя.

Бросился в покои отца, соображая на бегу: вот почему всем семейством вчера вечеряли, а ныне утренничали без матери. На вопрос о ее здоровье отец ответил: «Вся надежда на Бога!» Юрий молитву на сон грядущий завершил просьбой: «Господи, помоги!» Теперь душа рвалась успокоиться в объятьях родителя.

Он знал: нынче должен быть пир в честь новорожденного. Когда явилась на свет сестрица Мария, Юрий смутно, но точно помнил: был лир. А два года назад при рождении Анастасии тоже был пир, да еще говорят, «на весь мир». Однако отчего же сейчас нет радостной суеты во дворце? Впрочем, суета есть, но какая-то неприятно тягостная.

Не по-праздничному понуро сновала челядь по переходам. В столовой палате расставляли посуду. И она, казалось, не звенела, а звякала. Еще неприятность: шипящее по-змеиному слово, многажды слышанное, повсюду стало донимать княжича:

«Тохтамыш»!

— Что за Тохтамыш? — спросил встреченного случайно Осея.

Дядька старшего братца явно спешил.

— Не прилично ты, княжич Юрий, бегаешь по дворцу. Ступай в свою ложню.

— Ответь, тогда удалюсь, — подбоченился маленький упрямец.

— Добро, — остановился Осей. — Как помнишь, Мамай был нами разбит и бежал на юг. Там-то, на реке Калке, встретил его новый ордынский царь, объявивший себя потомком Батыя. Это и есть Тохтамыш. В борьбе с ним Мамай погиб. А его победитель решил по-старому владеть нами, как хан Узбек. Послал на Москву царевича Акхозю требовать прежней дани. Да не для того мы на Куликовом поле пролили кровь. Великий князь еще в Нижнем остановил посланца: неручается, дескать, за его безопасность. Вот хан и затаил злобу. Вчера к нам прибыли сурожские купцы — Василий Капица, Сидор Олферьев, Кузьма Ховря… Да ты их не знаешь. Главное, что они донесли: новый завоеватель скрытно движется на Русь с превеликой ратью. Олег Рязанский уже поддался ему, указывает на Оке безопасные броды.

Юрий затрепетал:

— Опять битва?

Осей круто повернул его к лестнице, ведущей в детские покои:

— Это решать большим. Да и ты на свете уже девятый годок. Так что мужайся и жди распоряжений родительских.

Юрий, взошед на несколько ступенек, остановился. Когда же стихли шаги Осея, спустился и сызнова устремился по переходу. Теперь он бежал к Передней, откуда явственно слышались голоса. Дубовая дверь крепко затворена. Слов не разобрать. Но вот она распахнулась, и княжич увидел крупного, широкоплечего отца. Черная борода всклокочена, взор горит гневом. Великий князь остановился на миг, обернулся, прокричал:

— Как хотите. Я тотчас еду в Переяславль, Кострому. Там соберу новые полки. Вы же сиднями ждите в каменной крепости.

Следом вышел дядюшка Владимир Андреевич с решительной речью:

— Отправлюсь немедля к Волоку Ламскому. Чаю там найти силу.

Княжич не успел отойти. Отец с дядей наткнулись на него.

— Ты что тут делаешь, постреленок? — склонил длинные усы Владимир Андреевич.

— Юря, поди к себе, — велел отец. И прибавил: — Мамка уже не справляется с тобой, пора искать дядьку. — Потом громко позвал: — Василий!

Из Передней, к удивлению младшего, вышел старший брат Васенька. Стало быть, ему, как престолонаследнику, уже на двенадцатом году можно присутствовать при соборованиях великого князя с боярами. Юрий постарался принять независимый вид. Он ведь тоже теперь не младыш. Дмитрий Иванович торопливо молвил:

— Возьми Юрю пока к себе. Займи и не отпускай. Под вечер соберемся у матери. После крестин скажу, как нам дальше быть.

Первый великокняжеский сын крепко взял руку второго, повел к себе.

— Вот что, Гюргий, — назвал он брата по своему обычаю: не то Юрий, не то Георгий. — Пришел час показать: мы уже не дети!

Крутая черная лестница кончалась перед дверью, где обитал Василий. У него все упорядочено и прибрано, не то что в Юрьевой ложне. Бывая здесь, отдыхаешь душой: и постель кажется мягче, и окошко будто больше впускает света. Однако брат не позволил гостю плюхнуться на ложе, предложил лавку.

— Миновали два года покоя после побоища на Дону, — начал он речь. — Надо заново отражать врага.

— Поня-а-атно, — протянул Юрий, усевшись. — Вижу, татуньку это привело в большую кручину.

— Не только это, — возразил брат. — Его смутило иное.

Юрий удивился:

— Што?

Василий покривил губы:

— Неодиначество князей и бояр.

Удивленный братний взгляд заставил высказаться яснее:

— Государь, наш отец, не затрепетал перед новым побоищем. Младшие бояре и воеводы изъявили готовность идти за ним. Старших же испугал новый вихрь истребления. Они закричали: «Земля наша обезлюдела, обеднела! Все худо, все нище, все сиротинно». Испуганные готовы на то, чтоб ордынский царь снова над нами взял волю. Дмитрий Суздальский и Нижегородский, наш дед по матери, послал сыновей, наших дядей, Василия и Семена, заложниками в Орду. Олег Рязанский изменил. Михаил Тверской притих, выжидая, куда ветер подует.

— Я думал, суздальский дедушка храбрее и тамошние наши дядья отчаяннее, — грустно промолвил Юрий.

— Я наблюдал все споры, — сказал Василий, — храбрость видел только у татуньки. Виноват, рядом с ним — дядюшка, Владимир Андреич, — единая душа в двух телах…

Долго длилась дружеская беседа подрастающих великокняжеских сыновей, почти до сумерек. Покуда дядька Осей не повел в Крестовую. Там их младшего братца трижды погрузил в купель игумен Симонова монастыря Феодор, племянник подвижника старца Сергия. Он нарек имя крещаемому — Андрей. Юрий увидел мать, поддерживаемую под руки ближайшими боярынями, теткой Анной и Еленой Ольгердовной. Анна и ее муж Боброк стали восприемниками нового христианина. Потом передали младенца с рук на руки Домникее к вящему удивлению ее восьмилетнего подопечного. Ужели с этого часа красуля больше ему не мамка? Сразу вспомнились отцовы слова: «Не справляется она с тобой». Кто же будет оттирать ему руки греческим мылом над глиняной головой барана, изливающего носом теплую воду?

После крестин все семейство вместе с его главой собралось на женской половине в переднем покое Евдокии Дмитриевны.

— Разве, государь мой, кинешь нас здесь одних? — подала слабый голос великая княгиня, когда все сели.

Дмитрий Иванович насупился и заговорил встречно:

— Не кину, оставлю в надежной крепости. И не одних, а с митрополитом и старшим боярством. Нынешние кремлевские стены — не чета прежним. Помнишь, четырнадцать лет назад стоял под ними Ольгерд Литовский? Тогда еще не был он твоим тестем, а, Владимир Андреевич? — обратился к двоюродному брату великий князь.

Князь Серпуховской, прозванный после Донского побоища Храбрым, расправил длинные усы и осклабился.

— Тогда он был в свойстве с Михаилом Тверским, женившись на его сестре Ульяне.

— И много ли выстоял под каменным городом со своим свояком, да с братом Кейстутом, да с Витовтом, племянником? — усмехнулся Дмитрий Иванович. И обратился к супруге: — А мы с тобою, Авдотьюшка, заперлись вот так же, как теперь предстоит, и — помнишь? — высидели, пока враг не ушел. Он боялся подмоги нам от князей подручных. Вот и Тохтамыш уйдет. А подмогу я обеспечу.

Юрий пожалел мать, ибо прекрасные ее глаза увлажнились.

— Тогда я за крепкими стенами сидела с тобой бок о бок, теперь же буду одна, — совсем опустила голову Евдокия Дмитриевна.

Великий князь встал, полагая соборование оконченным.

Василий вышел об руку с Юрием.

Старшего княжича на мужской половине ждал дядька Осей. К Юрию же подступил человек в распашном охабне. Дмитрий Иванович высился за его спиной:

— Вот твой дядька, сынок. Будь послушлив и благонравен. Он же будет к тебе заботлив и о благе твоем рачителен.

Едва великий князь отошел, скромно стоявший дядька озорно подмигнул будущему подопечному и сказал:

— Зови меня просто Бор, господин князь. Хотя Борис Васильевич.

— Перво-наперво, — неприязненно изрек Юрий, — я тебе не господин, а ты мне не раб. Кто таков? Доложи.

— Внук Дмитрия Ивановича Галицкого, — осведомил новый дядька.

За разговором поднялись по лестнице в Юрьеву светлицу.

— Постой, постой, — по дороге напряженно вспоминал княжич рассказы старшего братца Васеньки. — Дед твой был князем, воспользовался смутой в Орде, выклянчил там ярлык на Галич, давно проданный еще моему прадеду Ивану?

— Калите. Все верно, — досказал Борис.

— Татунька выгнал старого хлюзду, воротил купленный удел, — продолжал памятливый княжич. — Отец твой стал звенигородским боярином.

— Не будем ворошить прошлое, Юрий Дмитрич, — дружески предложил потомок галицких князей. — Я давеча распорядился принести сюда повечерять. Дозволишь ли разделить с тобой трапезу?

Юрий глядел исподлобья. Отчего ему не везет? Васильев дядька — герой героем. Одно слово — поединщик. А тут — отпрыск одного из окупных князьков, что остаются в своих бывших владениях, пользуясь кое-какими выгодами, да еще норовят снова присвоить проданное. Короче, достался оберегатель, на коего полагаться — смех! От кого-то слышано, кем-то сказано ни к тому ни к сему: у Бориса есть младший брат Федор, растет в доме отца, в Звенигороде. Должно быть, Юрию однолеток.

— Не хочу с тобою трапезовать, — объявил уж не младший, а второй по старшинству великокняжеский сын. — Удались. Да скажи, чтоб еду сюда не носили. Я буду спать.

Борис Галицкий миг-другой постоял в растерянности, потом покорно кивнул:

— Как изволишь, господин князь. Коль понадоблюсь, моя комната рядом с мыленкой.

Открыл дверь спиной и прикрыл с поклоном.

Юрий сам разобрал постель. Плохо без Домникеи! Сам разделся, никем на сон грядущий не приголубленный. Загасил на поставце свечку. Душная тьма, как густая сажа, облепила его. Стало страшно. Пожалел даже, что спровадил новоиспеченного дядьку. Хотел встать, пошарить огниво. Да это еще страшнее! Обмер, заслышав, как с тихим скрипом отворяется дверь. Вспыхнул свет в тонкой нежной руке, озарил окатный лик Домникеи. Юрий резво вскочил, охватил руками лебединую шею, утонул ликом в теплой, мягкой груди.

— Не оставляй меня, мамка!

Ласковые горячие губы поочередно прижались к каждой его щеке.

— Да разве я в силах оставить тебя, мой любимый? Отняли от груди, как дитя родное! Никого ведь у меня нет, кроме моего света единственного. Мне ли отдаляться? Ни за что! Пока сам не скажешь: уйди!

— Даже когда вырасту, не скажу, — пообещал Юрий искренне.

Домникея, крадучись, отошла лишь тогда, когда в сладком сне он, не чуя, выпустил ее руку.

3

По отъезде великого князя из Москвы, все пошло наопакиш, как выразился Борис Галицкий, то есть шиворот-навыворот. Оставленный начальствовать Федор Андреевич Кошка собрал в Передней бояр, но, как видно, потерял у них первый голос. Соборованием стал заправлять Федор Андреевич Свибл. Это происходило на глазах Юрия, которого новоиспеченный дядька привел с собой. Мало того, что думцы к приходу Бориса Галицкого отнеслись как к должному, появление его пестунчика тоже не вызвало нареканий. Брат Свибла Михайло Андреевич Челядня позволил себе погладить второго по старшинству великокняжеского сына по голове и сказать: «Приучайся, княже, с боярами думу думати».

От споров в палате пошел, что называется, дым коромыслом. Федор Андреевич Кошка призвал готовиться к долгой осаде: выжечь посад, удалить из крепости лишних, дабы голод не так скоро допек сидельцев. Надежда была на толстые стены и военное новшество: огнестрельные орудия — пушки и тюфяки.

Свибл сказал встречно, что основные пороки даже каменные стены пробьют, пусть не скоро, но продырявят. Что ж до пушек и тюфяков, так эти бочонки, склепанные из кованых железных полос и скрепленные железными же обручами, зачастую, не выстрелив, разрываются: не выдерживают давления газов от загорающегося в них зелья.

Бояре стали склоняться в сторону Свибла. «Оставим упрямство, — призывал Челядня. — Да не погибнем от злобы!» И, кажется, большинство соглашалось, ибо времени на споры не много было отпущено: вчера ночной вестоноша объявил, перед новым ордынским царем пал Серпухов.

Юрий нетерпеливо ущипнул руку своего дядьки:

— Выведи, не могу тут. Ушам тошно.

Борис Галицкий прижал ладонью его плечо:

— Тотчас, тотчас. Потерпи чуть-чуть. Вот скажут решение…

Решение было вынесено не спорящими, а неожиданно явившимся дьяком Внуком.

— Вы тут сидите, затворясь, — пробасил с порога старик, — а сполоха по-над Москвой не слышите? Словно встарь, или как еще ныне в Новгороде Великом, вечевой колокол у нас звонит. Все спешат на сход. Сами решают свою судьбу. Про бояр позабыли!

На том дума и кончилась. Дядька Борис хотел отправить княжича на материну половину, но тот заупрямился, хотя мог бы встретить Домникею. Она теперь — при младшем братце Андрее. Однако Юрий неожиданно для себя решил:

— Пойду к Василию. Ты, дядька, коли что сведаешь, загляни к нему.

Василия в спальне не оказалось. Брат нашел его на огороде по сказу дворского Трофима Волка. Там княжич под руководством поединщика Осея осваивал кулачный бой. Вот наставник замахнулся, — сейчас расплющит ученика! Не даром говорят: «У него в кулаке пуд!» Однако извернулся Василий с завидной ловкостью так, что знатный кулачник, не удержав равновесия, пал на землю. Свои наставления продолжил, не смущаясь оплошиной:

— Лежачего не бьют. Мазку, то есть на ком кровь, тоже не бьют.

— А лежачий в драку не ходит! — бойко дополнил ловкий воспитанник.

Юрий подал голос:

— Будущему государю биться на кулачках негоже.

Василий оборотился, Осей вскочил.

— Нынче такое время, — промолвил дядька, — у кого кулаки бойчее, тот и государь.

— Плохое время, — согласился Василий. — Бояре поменяли честь и стыд на страх перед сильнейшим. К чему такие, как скверный Свибл? Что они решат? — совсем осерчал престолонаследник.

— Нынче вече властвует над Москвой, — раздался голос позади Юрия: это Борис Галицкий воротился и продолжил: — Народ распался надвое. Смелые хотят умереть в осаде, робкие — спастись бегством. Первые залезли на стены и башни, мечут камнями в тех, кто уходит из города. В воротах стоят копейщики, мечники, отбирают у беглецов имущество. В домах начались грабежи. Там и сям возникает слух о насилиях и убийствах. Одно слово — беспорядок!

Осей мрачно почесал за ухом:

— Пойду, окольчужусь, вооружусь. Да еще надобно поглядеть: надежна ли дворцовая стража.

Опасения дядьки тут же стал подкреплять грозный бунтарский шум за дубовым тыном. Неразборчивые выкрики, лязг оружия разбавлялись бабьими взвизгами и плачем. Вот первый камень стукнул… Заплот — не крепостная стена!

Юрий живо прильнул к Василию:

— Братец, братец, не подняться ли нам к матуньке?

Как бы в ответ ему растворилось оконце в верхнем прясле терема. Выглянула Домникея, позвала:

— Осей! Веди княжичей к матушке великой княгине!

При переходе в женскую половину их встретила постельница Степанида:

— Государыня с митрополитом в Крестовой. Подите к ней.

Осей остался в передней, полной дворцовой челяди. Борис Галицкий с княжичами вошел.

Евдокия Дмитриевна стояла у иконы Божьей Матери «Троеручица». Тоже держала младенца на руках: новорожденного Андрея. Перед ней высился в белом клобуке Киприан. Чуть поодаль перебирал лествицу духовник великокняжеской семьи, Симоновский игумен Феодор. С великой княгиней были золовка Анна Ивановна, жена Боброка-Волынского, и Елена Ольгердовна, княгиня Серпуховская.

— Дочь моя! — увещевал митрополит. — Свирепый Тохтамыш со дня на день окружит Москву. Серпухов вырезан и сожжен. Такая же участь ожидает Звенигород, Можайск, Дмитров. Вражеские отряды рассыпались по всему великому княжеству. Его обескровила дорогая победа, одержанная два года назад. Сегодня Русь не в силах сопротивляться Орде. Это поняли Михаил Тверской, Олег Рязанский и твой отец, Дмитрий Суздальский и Нижегородский. Тебе тоже надо понять: хочешь спасти семью, уезжай. Я решил уехать. Мои люди договорились с мятежниками, что шумят на вече: нас выпустят, не обидят и не ограбят. Решайся!

Великая княгиня нахмурилась:

— Покинуть Москву? — Огляделась, как бы ища возражения владыке, себе поддержке. Не слыша ни того ни другого, спросила: — Где Федор Кошка?

— Гм! — затруднилась с ответом Елена Ольгердовна.

Тетка Анна вздохнула.

Борис Галицкий, стоявший у порога, сказал:

— Боярин Кошка только что отъехал из города.

Евдокия Дмитриевна еще более помрачнела:

— Где Даниил Феофанович?

— Его уже нет на Москве, — отвечал Борис.

Великая княгиня, помолчав, как бы с последней надеждой спросила:

— Где Владимир Данилович Красный-Снабдя?

Об этом участнике Донского побоища, потомке муромских князей, было сказано, как и о предыдущих:

— Отбыл.

Государыня подозвала старших княжичей и попросила владыку:

— Благослови, богомолец наш, меня и детей. Мы едем.

Пока дядьки вели подопечных в их покои для скорых сборов, Осей ворчал:

— Жаль, не дал ты мне, княже, испытать плеч со смутьяном Свиблом. Из-за таких бояр ныне безначалие на Москве, смута и враг знает что!

Василий возразил так:

— Я против поединков. А про Свибла запомню.

Галицкий шепнул Юрию:

— Я на миг отлучусь, мой маленький господин. Не взыщи. Брат Федор остался в Звенигороде у одра умирающего родителя. Надо послать верного человека, чтобы их вывез.

Один взошел Юрий в свой неухоженный без Домникеи покой. Что взять с собой, что оставить? Сложил крашеные бабки в холстяной мешок, к ним же присовокупил кубики, любимые с малых лет. Пришла матунькина постельница Степанида, всплеснула полными руками:

— Воистину не зря Домникеюшка мне велела: «Поди к моему питомцу. Собери в дорогу. На дядьку, что из галицких княжат, надежда, словно на ветер: паруса подняли, а он сгинул..

Далее время помчалось с головокружительной быстротой. В проворных женских руках княжич потерял волю, но приобрел все, что надо для большого пути. Нетяжкая кожаная сума была полна самым необходимым. Одежда теплая. Август хотя еще и не кончился, да холода уже начались. Старший брат Васенька, пока шли к карете, ёжился, легко снаряженный своим дядькой. Евдокия Дмитриевна покачала головой, махнула рукой: поздно что-то переиначивать. Кони нетерпеливо переступали, возница верхом на кореннике держал кнут наготове. Митрополичий поезд ждал на Соборной площади.

Юрий зазевался на суету вне дворцовой ограды. Хлипкий посадский малый нес по тюку на каждом плече. Должно быть, весь свой домашний скарб. Множество горожан из застенья спешили укрыть в крепости нажитое добро. Парень было затерялся в толпе, вдруг один из тюков рухнул наземь. Платье, меха, серебряная посуда рассыпались по деревянной брусчатке. Пока хозяин нагнулся, от рухляди ничего не осталось.

— Брат, полезай в карету! — перекрыл крик бедолаги княжич Василий.

Тронулись. Колеса загрохотали. Кони зафыркали.

— Но, н-но! Сторонись! — защелкал бичом возница.

— Сбежал твой дядька, отпрыск окупного князька! — ухмыльнулся Василий.

Братья сидели вдвоем, обставленные сумками и коробами.

— Степанида урядливей твоего пестуна-героя, — ответил Юрий подковыркой на подковырку. — Меня вон как снарядила! А тебя…

— Матунька до отъезда успела посетить усыпальницы свекрови и свекра, — заговорил вовсе о другом старший брат. — Дед наш, великий князь Иоанн Иоаннович, опочил восемнадцать лет тому, когда татуньке было всего четырнадцать. Бабка же Александра, в иночестве Мария, великая княгиня его, умерла ровно через четыре дня. Он похоронен в Архангельском соборе, она — в приделе Спасского монастыря. Вот матунька и просила молитв умерших, дабы нам поздорову окончить опасный путь.

— С нами владыка Киприан, — начал было Юрий и осекся.

Их остановили ни с того ни с сего у Фроловских ворот. Каретная дверца отворилась рывком. Просунулась мужичья голова в поярковом колпаке. Морщинистый лоб, глаза-уголья, нос, как перезрелая слива, а далее борода, борода…

— Ого, нагрузились, как победители из похода! — исторг гром черный рот, присовокупляя к обычным словам запретные.

Простолюдин в черной однорядке до пят, однако верхом на коне и в богатом седле, важно заговорил:

— Мы вас, великая княгиня с боярынями, этак не выпустим. Заворачивайте назад.

Раздался взволнованный, возмущенный голос Евдокии Дмитриевны:

— Как же так? Митрополит сказал, что договорился: нас не задержат, не обидят и не ограбят.

Вокруг карет загомонили явно не ратники, а ремесленники:

— Твой муж бежал и сама бежишь?

— Мы люди не вящие, нас можно под нож татарину!

— Парья, не открывайте ворота! Пусть бывшие властодержцы защищают с нами Москву!

Всадник в однорядке вскинул ладонь:

— А-а-атступи! Прекрати! — Потом, оттеснив мужиков, склонился с седла, заговорил с великой княгиней: — Не бойся, государыня! Отпустим тебя. Только святости, то бишь золотые иконы, серебряные кресты, а также ценные кубки, ларцы, дорогие каменья, ну и все прочее в этом роде увезти не дадим. Вели вернуть в свой терем и сокрыть где-нигде. Митрополит уж исполнил это. Не мешкай и ты. А то я сию минуту еще здесь приказываю, а в следующую — меня по шапке. Тогда уж не обессудь!

Юрий с братом, прильнув к оконцу, видели, как Евдокия Дмитриевна ступила на землю и вдвоем с золовкой Анной распоряжалась. Особые короба челядинки укладывали в освобожденный, открытый задний возок, так называемые летние сани. Уложить-то женские руки уложили проворно, а вот отвезти и надежно скрыть… тут женские головы запокачивались растерянно. Ни одна услужница за такое трудное дело отвечать не решалась. Окольчуженный, вооруженный Осей даже не сошел с коня предложить свои услуги: не военное дело укрывать коробья. Он привык не прятать, а защищать добро. Великая княгиня, глянув в его сторону, не обратилась за помощью.

— Заставь, мать моя, дворского, Трофима Волка. Кому как не ему… — начала подавать совет Анна Ивановна.

Евдокия перебила ее:

— Трофима я загодя послала в Переяславль готовить наш приезд.

Тут из-за перегруженных летних саней показался запыхавшийся Борис Галицкий.

— Госпожа, доверь мне спроворить важную услугу. Все исполню и догоню вас где-нибудь за обителью Святой Троицы.

Государыня вопросительно глянула на княгиню Анну, та пожала плечами. Из кареты подала голос Елена Ольгердовна:

— Для колебаний нет времени!

Евдокия Дмитриевна была вынуждена кивнуть отпрыску галицких княжат, почти незнакомцу:

— Бог в помощь! Коль успешно исполнишь дело, великий князь окажет тебе боярство.

Дядька поклонился:

— Благодарствую на щедром посуле!

Его и перегруженных летних саней след простыл. Отпущенный поезд прополз ужом в незапертые ворота.

В застенье Юрий сразу же задохнулся. Вместо воздуха — дым. Он просачивался в карету, как в деревянный трюм тонущего судна. Отчаянные московляне жгли свой посад.

— Задыхаюсь! — застонал восьмилетний княжич. — Братец, зачем жгут?

— Дыши мелкими глотками, — учил Василий. — Маши ладонью у рта. А жгут затем, чтоб спасти крепость от примёта.

— Какого примёта? — невдомек было Юрию.

— Это особый способ приступа при осаде, — пояснял старший брат. — Чтобы войску подойти к стенам через ров, окружающий Кремль, надо построить мосты, Вот и достают для них бревна, разбирая посадское жилье. А коли все выжжено дотла, бревнышко-то будет для осаждающих на вес золота.

Юрию слышалось, как пожар шипит, трещит, щелкает. Однако то щелкали не лопающиеся стены изб, а бичи возниц, которые вовсю понуждали конские четверки, дабы поскорее выскользнуть из дымной морилки.

У моста за Неглинкой поезд сызнова замер. Евдокия Дмитриевна приоткрыла дверцу своей кареты:

— Что еще стряслось?

К ней подскакал Осей:

— Владыка поворотил на Тверскую. Нам же надо в Устретенские ворота.

— Митрополит едет не туда? — теребил Юрий Василия.

Тот не отвечал.

Тетка Анна вышла из матунькиной кареты. Повелела Осею:

— Пошли узнать. Что за несогласица? Мы едем в Кострому.

Осей сам сгонял к митрополичьему поезду. Вернулся с монахом. Владычный служка хмуро сообщил:

— Его высокопреосвященство следует на Тверь.

— Как так… на Тверь? — Голос у великой княгини прерывался. — Богомолец бросает нас?

— Первосвятитель предлагает спасаться у тверского князя Михаила Александровича, — заявил чернец.

Княжич Юрий видел: матунька покинула карету. Лик ее пылал.

— Нас спасет великий государь московский, а не тверской. Скажи владыке Киприану, чтоб ехал Ярославской дорогой.

Черный всадник удалился.

— Ох, не повезло с митрополитом! — мрачно сетовала государева сестра Анна Ивановна. — Я говорила Дмитрию: не нужно перезывать из Киева чужого первосвятителя, поставленного над литовской Русью. Государь, брат мой, не послушался.

— Однако же прежний наш богомолец Алексий умер. А старец Сергий отказался принимать сан, — напомнила великая княгиня.

Спор прервал Осей:

— Вот-те-на! Киприанов поезд ходко пошел на Тверь. А мы, значит, — оставайся лавка с товаром?

— Догнать! Вернуть! — воздела в бессилии руки к небу Елена Серпуховская.

Все в княгинином поезде повыскочили, как ужаленные, приставили ладони ко лбам, вглядывались в вереницу крытых повозок, исчезающих, как тещин язык, между тынами Тверской улицы. Последняя группа вооруженных монахов скрылась за последней телегой, груженной митрополичьим добром.

Юрий следом за старшим братом подошел к растерянной матери, взял ее дрожащую руку. Кремлевские стены застилал дымом разгорающийся посад. Шипучие головни падали в Неглинку. Людские потоки устремлялись в еще не охваченные огнем улицы. Кто пеший, кто конный, враз обедневшие хозяева бежали со своей ценной рухлядью, воры — с чужой. Дымный, горький от гари воздух усиливал чувство беды. Восьмилетний княжич заплакал.

— Вот еще! — попеняла тетка Анна. — Герой! Тебе бы на конь вскочить, как витязю, да мать со сродницами беречь в пути, а ты, одно слово, — хны!

Юрий сжал губы, повел глазами: кругом девчоночьи или женочьи лица. Мужеский пол — возницы верхом на коренниках и несколько дворцовых охранников во главе с Осеем.

— Был бы Киприан-грек не чернецом, а мирянином в любом чине, вызвал бы его испытать плеча, уязвил бы в сердце изменное! — помечтал братнин дядька, задиристый поединщик.

— Заворачивай к Сретенке, вели ехать к Переяславлю, — велела великая княгиня. — Георгий с Василием, пересядьте ко мне. А ты, Анна, со снохой Марьей займите карету княжичей.

— Даже охрану нанять не на что, — проворчала Анна Ивановна. И обратилась к невестке: — Плакали, мать моя, великокняжеские золото с серебром, все Митино подаренье, что было в твоих руках. Доверилась внуку откупного галицкого князька, а он был, — еще покойная матушка говорила, — Дмитряшка Иванов сын, продавший Галич князю Московскому, а после юливший в Орде, чтоб его вернуть, — плутыга из плутыг…

— Будет об этом! — с сердцем молвила великая княгиня. — Поехали!

4

Ехали до вечера, всю ночь и весь день, ибо коней менять было негде. Деревни представляли собой одну-две избы, да и те оказывались пустыми, впопыхах брошенными. Видно, жители, узнав о новом нашествии, поспешили уйти в леса.

Покойно было Юрию под материнской накидкой, пахнущей розами, под родимой теплой рукой. Поев на очередном стоянии, он, вновь укачиваемый, то и дело дремал. А под вечер по примеру матушки с братцем заснул крепко-накрепко.

Проснулся не в карете и не в пути, на полавочной перине в курной избе. Стены по пояс были желты, а выше черны, как смоль. За скобленым столом сидела Домникея со спящим Андреем на руках. В углу у погасшего очага в глиняной плошке коптила свеча. Оконце, затянутое пузырем, совсем черно: то ли день уж кончился, то ли он не настал еще.

— Мамушка, — позвал Юрий, — я во сне или наяву?

Домникея, очнувшись от дремоты, чуть дернула головой.

— Мы в Святотроицкой обители у игумена Сергия. Слава Богу, свет мой, — проснулся! Пока Осей нес тебя, никак не выходил из сна. А сейчас уже ночь. Матушка, великая княгиня, покормила младенца и ушла к старцу. Отказалась, сердечная, от кормилицы, сама да сама. Я, убаюкивая князеночка, в полутьме любовалась твоим ненаглядным личиком и невольно впала в истому. Ты же улыбался, как ясен месяц. Что за диво приснилось?

Юрий сел на лавке, протер глаза.

— Сызнова видел: Москва горела. Только огонь был светел, красив и тих. Не разрушал, не уничтожал домов. Не адовое, а райское пламя!

Домникея с младенцем пересела на лавку, обняла Юрия свободной рукой.

— Все тоскую по тебе, ангельчик! А сон твой — в радость. Непожирающий огонь, стало быть, беда преходящая. Будет и пройдет, нам не навредит. Без беды какое в наше время путешествие? Только нечего ее бояться, вот и хорошо.

Юрий прильнул к мамкину плечу.

— Как ты изъясняешь сны?

Домникея прошептала на ухо:

— Родительница вразумила. У покойницы был дар предвидения и толкованья сновидений. Жаль, не все я от нее успела… Тихо! — перебила сама себя. Она пересела к столу со своей ношей. — К нам идут.

— Не слышу, — помотал головой княжич.

Посидели в тишине. Послышались шаги. Скрипнула дверь. Взошла великая княгиня, с ней невысокий сухощавый старец с малой белой бородой, большими добрыми глазами. Подойдя к Юрию, возложил легкую длань на детское чело:

— Георгий! Эко вырос! Будущая жизнь твоя — великое терпение. Чаще молись и помни: Господь гордым противится, смиренного любит, покорному благодать дает. — Потом обратился к Евдокии Дмитриевне: — Не прошу твою милость ночевать в обители, дочь моя. Знаю: надо до рассвета поспевать в Переяславль. Пусть все несчастья опоздают. Пошлю для охраны иноков, которые покрепче.

Великая княгиня поклонилась:

— Спаси Бог за утешения, что дал мне, преподобный отче. Тотчас со спокойным сердцем пущусь в путь. Только охраны не потребуется, не тревожь иноков. Отсюда до переяславских стен рукой подать.

— Правда твоя, — кивнул игумен.

Благословил гостью и ее служанку с княжичем Андреем.

Все покинули избу.

По двору сновало множество людей с пылающими факелами. Ночь казалась Юрию волшебным продолжением сна о несжигающем огне. Вот он усажен в прежнюю карету. Там уже и Домникея с малышом, и старший братец Васенька с горящей свечкой. Матунька устроилась в подушках. Осей, прежде чем захлопнуть дверцу, спросил:

— Трогать?

И услышал:

— С Богом!

На сей раз Юрий не заснул. Он слушал матунькин рассказ о Киприане, про коего расспрашивал Василий. Свеча в руке старшего братца догорела и погасла. Голос Евдокии Дмитриевны звучал в темноте, под стук колес, под всхрап коней, под щелк бичей возничих. Он звучал, лаская уши, как музыка. Пусть суть рассказа не всегда была ясна неподготовленному княжичу, однако же внимал он прилежно, и в памяти запечатлелись главные события.

Когда Юрию было четыре года, умер первосвятитель русский Алексий. Еще до его смерти король польский Казимир и князь Литвы Ольгерд просили грека-патриарха дать им особого митрополита, чуждого для княжества Московского. Патриарх прислал им Киприана. Прежде предстательствовал в православии один митрополит, как бы объединяя две Руси, восточную и западную. Теперь же два первосвятителя подчеркивали раздвоение страны, когда-то, до Батыева разгрома, однородной и единой. Великий князь Дмитрий был тем очень недоволен. По смерти Алексия он не признал владыку-чужака, хотя и единоверного. Душа просила своего, родного. В Царьград для посвящения послали к патриарху архимандрита Спасского монастыря, осанистого богослова Михаила, прозвищем Митяя. Этот бесстрашный гордый человек, где на конях, где в лодьях, проехал всю Великую Кыпчакию, то есть Орду, не раз высвобождался с Божьей помощью из лап неверных, сумел снискать благоволенье темника Мамая, получил милостивый ярлык его племянника, хана-куклы Тюлюбека. До того куклы, что ярлык великоханский был составлен курам на смех: «Мы, Тюлюбек, хан, Мамаевою мыслью дядиною…» И далее: «Тюлюбеково слово Мамаевою дядиною мыслию…» Митяй, как будущий митрополит, пообещал молиться за такого никчемушнего хана. Да Бог не попустил. Если верить слухам, в окружении Митяевом скрывались тайные враги. Как-то внезапно, ни с того и ни с сего, на локоть не достигнув пристани Царьградской, в море, на корабле, владыка умер. Вот тогда и пришлось послать за Киприаном в Киев. Чужак прибыл в Москву под колокольный звон и принят был с любовью. Ныне же, в страшный час, иноплеменник доказал: он может жить и у литовцев, и у московлян, лишь бы жилось спокойно. Вчера его раздумья были краткими: надо бежать! Куда? Литва не близко. На Москве разброд, шатание. Коварный Тохтамыш возьмет ее, как пить дать. Он силен! У Дмитрия же, истощенного донской победой, нет ни воинов, ни денег. Он бессилен. Немудрено, что Киприан избрал для себя Тверь. Тамошний князь с Ордой не во вражде, с Литвою в дружбе и с Московией теперь уж более чем ровня. Полки тверские собраны, снаряжены. Московское светило закатилось, тверское всходит. Вот где надо водружать митрополичий стол! Там место изобильно. А паства везде паства.

— Изменники, — с сердцем молвил старший братец Васенька. — Среди боярства — Свибл, среди священства — Киприан.

Юрий, сам того не ожидая, подал робкий голос:

— Ты крикнешь им: «Измена!» А они скажут: «Не ври!»

Может быть, им неважно, какой город будет главным над всей Русью, — Москва, Тверь, Киев, Новгород…

Материнская рука сжала плечо сына:

— Помолчи.

Слова старшего братца заглушили в темноте все звуки путешествия:

— По малолетству изрекаешь глупости. Язык работает впереди главника, сиречь мозга.

Мать упрекнула:

— Вася! Будь к младшему поснисходительнее.

Первый сын смолчал. Второй с обидой отвернулся. И обнаружил: каретное оконце проступает в темноте. Оно не черное, а синее. Стало быть, занялся рассвет, а значит, Переяславль уж — вот он! В самом деле, карета стала.

Однако Осей не распахнул дверцу, как обычно делал на стоянках. Мать прервала беседу со старшим сыном, ибо звуки, донесшиеся до них, заставили ее напрячься, а маленького Юрия съежиться. Слышались свирепые мужские вскрики, пронзительный визг, удары о железо, и все это близко, впереди.

Дверцу открыла постельница Степанида: глазища выпучены, губы пляшут:

— Ма…а…а…атушка! Смерть пришла!

— Так уж и смерть! — силилась спокойно произнести страшное слово великая княгиня.

Братец Васенька опустил оконце, выглянул.

— У передней повозки, — оповестил, задыхаясь, — дядька Осей с товарищами бьется против татар.

— Орда? Здесь? — не поверила Евдокия Дмитриевна.

— Наш дворцовый стражник упал, — продолжил старший княжич. — Ордынец упал! Опять наш… Опять… Ой-ёй! Дядька один. Отступает. Меч переложил в левую руку, правая висит. Они совсем близко!

Степанида, заглушая, вопила:

— Детки, бежимте в лес! Государыня, что сидишь?

Юрий в испуге тормошил мать. Она стала неживой, холодной. Красивые уста произнесли тихо:

— Они не тронут… семью великого князя Московского!

Как бы в ответ случилось ужасное: братец Васенька отшатнулся, и Степанида с разрубленной головой рухнула у подножки кареты. Но человекообразный зверь в треухом меховом малахае, ее убийца, с окровавленным мечом упал тут же. Он был проколот всадником, что промчался мимо.

Юрий, стоя на четвереньках, в открытую дверцу видел: один всадник, другой, третий, — сбился со счету! — летели от хвоста поезда в лоб напавшим. В каком-то из них — о радость! — он узнал… это же, откуда ни возьмись Борис Галицкий, собственный его дядька! Оглушил ярым криком:

— Евагрий! — Где-то впереди послышался отклик: «Угу-гуй!» — Евагрий, перекрывай дорогу! Олежка, Юшка, коли, руби!

Сам не рубил. Стягивал жгут на руке Осея. Обещал:

— Сейчас положим всех тохтамышек! — Распоряжался: — Эй, погонялки! — (Юрий глазам не верил: на коренниках с кнутами сидели матунькины сенные девки). — Сворачивайте в левую просеку к озеру. Да не мешкайте!

Бой впереди утих. Всадник, отмстивший за Степаниду, подскакал к дядьке:

— Упустили-таки одну собаку. Не успели настичь.

— Погоняй! — завопил Борис Галицкий. Втолкнул Осея в кибитку. И сам — туда же.

Карета великой княгини тоже сорвалась с места. Старший брат Васенька прикрыл дверцу. По щекам текли слезы:

— Ранили моего Осея! Убили Стешу!

Юрий заревел в голос. Мать рассердилась:

— Сидите тихо!

Все последующие события смешались в сознании восьмилетнего княжича, как кости тавлеи, в которые играли со старшим братцем в Москве, в златоверхом тереме. Кажется, так давно это было. Теперь они оба не благополучные теремные сидельцы, а бесприютные беглецы. После, на протяжении всей своей жизни, Юрий бессвязно помнил только отрывки их тогдашнего бездомного, не человечьего, а скорее, заячьего существования.

Ярко запечатлелось в памяти огромное озеро, водным зерцалом разлегшееся под лесистым холмом. Там, наверху, кудрявится черный дым, будто курится горловина, провал огненной горы, о каких поведывал в златоверхом тереме ученый монах, проезжавший через Москву из западных стран в восточные. Юрий узнал от дядьки Бориса: это горит переяславский детинец, подожженный ордынцами. А внизу, у воды, крикливая суета, доходящая до драки: чудом спасшиеся переяславцы расхватывают лодки, плоты, все плавучее. Охрана, прибывшая с Борисом Галицким, оттесняет нахрапистых от двух больших лодей: они — для великой княгини и ее ближних.

Мужики — в кулаки, бабы с детьми ревмя ревут: коли вопрос о спасении или гибели, тут уж не до князей и не до бояр, тем более пришлых. Однако сила солому ломит. Вот уж великокняжеская семья усажена в одну лодью, Елена Ольгердовна с княгиней Анной — в другую. Прислужницы притиснулись к госпожам. А местные, кому не досталось плавучих средств, пусть удовлетворяются брошенными конями, каретами и телегами, хотя на них от ордынцев далеко не уйдешь.

— Жаль бедных людей! — возвышается среди лодьи, сцепив руки на груди, Евдокия Дмитриевна.

— Мне жалко Трофима Волка, нашего дворского, — подает голос сидящий с рукой на перевязи Осей. — Узнал его, связанного, среди напавших. Как к нам пришла неожиданная подмога, убили беднягу.

— Спаси Бог тебя, Борис Васильич! — обратилась к Галицкому великая княгиня. — Если бы не ты…

Дядька Юрия руководил отплытием. Берег с оставшимися переяславцами и великокняжеским добром (сколько коробов в лодьи не вошло!) стал отдаляться, уменьшаясь.

— A-а! Этого я боялся! — воскликнул Борис Галицкий, вытянув руку.

Юрий, как и все, увидел и услышал: ордынская конница, тысяченогая змея, выползла из леса и принялась косить, как сорную траву, людей на берегу. Ах, переяславцы! Разве скажешь, что больнее ранит уши, жалобные вопли убиваемых или звериный визг убийц?

— Тохтамыш! — скрипел зубами раненый Осей. — Повсюду нынче Тохтамыш, — в Звенигороде, Дмитрове, Можайске, Юрьеве, Владимире и здесь, в Переяславле.

— Так уж повсюду! — не верила, умащиваясь в лодье Домникея с княжичем Андреем на руках.

— Борис Васильич сказывал, — пустился объяснять Осей, — новый ордынский хан с большими силами пошел к Москве, а малые отправил по окрестным городам. Все предает мечу, напоминая прародителя Батыя. Игумен Сергий после нашего отбытия узнал от беглеца-переяславца, что здесь творится, и отправил с проезжающим Борисом нам подмогу. Галицкий, хоть и не воин, да сметлив: послал в обход лесом инока Евагрия с товарищами отрезать тохтамышкам путь к утечке. На татар ударили со лба и со спины. Этим и спаслись.

— Гляди, — кивнул княжич Василий на середину озера, — многие переяславцы тоже спаслись.

И впрямь, кому достались лодьи, отошли от берега далее дострела вражеской стрелы. Злобные ордынцы ищут-рыщут для погони хоть суденышка, да поздно. Вплавь бросаться на конях боятся, — далеко!

— Понегодуют и уйдут, — решил Осей. — Одну собаку брат Евагрий упустил, вот и вернулась с целой сворой!

Когда великокняжеские лодьи шли серединой озера, осанистый переяславец, должно быть, из купцов, узнал великую княгиню:

— Матушка, Дмитриевна, куда же ты? Останься с нами. Враги оставят город, возвратимся, приютим, попотчуем, чем Бог пошлет.

— Благодарю на добром слове! — Евдокия поклонилась издали. — Спешу с семейством к мужу.

Вот уж они одни. Кругом вода. Зеленой кромкой — противоположный берег. Борис Галицкий лишь головой качал, следя за взмахами тяжелых весел. Гребцов не поторопишь: у уключин сидят опять-таки сенные девки. Мужики-возничие влились к дворцовым стражникам, приняли неравный бой и пали все до одного. Остался жив только Осей, знаток бойцовского искусства. Святотроицкие иноки явились, выручили и, отпущенные Галицким, умчались восвояси. Не в Кострому же им с великою княгиней! Четвериками управляли по дороге к озеру не все умелые девичьи руки. Юрию страх было наблюдать за своим дядькой. Тот морщился, чесал в затылке, дергал молодцеватые усы. Приблизясь к Евдокии Дмитриевне, сказал почти повинно:

— Не попались на мечи ордынцев, так не попасться бы на зубы лесных зверей. Нет охраны, нет коней, обоз потерян почти полностью. Ума не приложу, как быть.

— Ты сделал сверх того, что в силах человека, — молвила великая княгиня. — В остальном положимся на помощь Божью.

— Святости твои и ценности укрыл надежно, — доложил Борис Галицкий. — Ханские ищейки дворец перевернут вверх дном, а не найдут. Еще хотел в Москве нанять ребят для охраны, да там такое!.. Сам едва выбрался.

Лодьи уткнулись в берег, и начался тяжелый путь. Пешими шли до ночи. Юрий стер обе ноги. Но, видя, как шагает старший братец Васенька, не жалуясь, не замедляя ходу, сам, сцепив зубы, терпел боль. Лишь у костра, когда с него стянули обувь, дабы высушить онучи, дядька увидел раны и прищелкнул языком. Утром терпеливый княжич продолжал пешехожение на забинтованных ногах в просторных онучах Домникеи.

Питались грибами, ягодами, пока тропа, сколько-то дней спустя, не вывела к обширной лесной поляне с погостом в пять избушек. Здесь выспались, поели хлеба. Матунька втридорога оторвала от бедного мужицкого хозяйства двух коней. Телеги были старые, скрипучие. В одной ехала сама с детьми да с теткой Анной и Ольгердовой Еленой. На другой везли припас и коробы, что поместились в лодьях.

Чередовались дни и ночи. Сутки походили друг на друга. Тихо двигался убогий поезд. Всякий шум пугал. Любая перекрестная стезя рождала мрачные сомненья, хотя охотник-проводник знал здешний лес, как собственную длань. То ли звериная, то ль человечья тропа вилась проходом, будто с трудом проложенным в густой толпе дремучих елей. Для пешего достаточна, для конного с телегою тесна. Зеленопалые долгие руки вековых деревьев то озорно, то покровительственно хлопали по лицам и плечам. Колеса резко прыгали на корневищах. Узкая лента неба, что светлела между шлемами мохнатых хвойных великанов, с утра до ночи радовала чистотой лазури. Путь был сухим, но воздух с каждым днем терял тепло. В ночное время злее напоминал, что лето кончилось, осень уж не у дверей стучится, перенесла ногу за порог, и шерстяной полукафтанец пора менять на меховой тулуп. Однако рухлядь-то осталась в коробах под Переяславлем, не влезших в лодьи.

Теплолюбивый Юрий просыпался в шалаше, наскоро собранном из лапника: дрожал весь. Слушал ночной шум большого леса. Гукала сова. С хрустом в сушняке ворочался тяжелый зверь, должно быть, вепрь. Откуда-то из вышней тишины вдруг приближался, дышал в уши жаркий шепот. Не предки ли ночами покидают горний мир, дабы шепнуть потомкам предостережение. Слова по слабости звучали неразборчиво, а все равно пугают. Княжич крепче смежал веки, жался к матери. Та пробуждалась, успокаивала:

— Спи, Георгий. Не сегодня-завтра доберемся до Ростова. А оттуда, Бог даст, — к татуньке!

Долгожданный, вожделенный, никогда не виденный Ростов возник нечаянно для всех, кроме проводника. Он долго гладил черный гриб на белоствольной полуобнажившейся березе, потом сказал:

— Тут обождите. Сбегаю на выведку.

Ждали, затаив дыхание. Предполагали разное. Трясина впереди? Водило сбился с верного пути? Случайно набрели на логово лихих людей?..

Немногословный бородач вернулся, резко тряхнул космами, чтоб шли за ним. Вывел в подлесок. Указал на кучу изб, за коими вздымался дубовый кремник. Оповестил:

— Ростов Великий! Здесь поганых нет. Будьте благополучны!

Отвесил поясной поклон. Великая княгиня поверх платы, взятой наперед, дала ему из оскудевших средств серебряную новую деньгу с выдавленным человеком на коне. Дядька Борис, повязав шею княжича потеплее, процедил сквозь зубы:

— Четверть золотника весит монета!

Воистину жизнь — смена радости и горя, слез и смеха, тяготы и легкости! Скорого часу не прошло, а Юрий, позабыв страданья, наслаждался отдыхом в высоком терему князей ростовских. Оба — Константиновичи, Александр с Василием, подручники его отца. Приняли матушку со всеми присными в большой палате с пиршественным столом, с витыми золотыми подсвечниками, с мягкими лавками, Еще не все было поведано, не обо всем расспрошено, как началось застолье. Кравчий наблюдал за сменой блюд, чашники за полнотой серебряных черненых кубков. Как неожиданный подарок хозяев, к трапезе был приглашен человек. Стрижен под горшок, борода куцая, одежда явно не со своего плеча, — не достигает пят, застежки на груди не сходятся. Имя — Елисей, прозвище — Лисица. Однако все ему обрадовались, не спускали с него глаз. Княжичи Василий с Юрием, как взрослые, внимали, затаив дыхание, будто с того света явленному очевидцу. Он, как чудо, поздорову прибыл прошлой ночью из самой Москвы.

Говорит, далее Переяславля отряды Тохтамыша не пошли. Великокняжеский двуродный брат Владимир, собрав силу у Волока, наголову поразил чуть не тьму ордынцев. Их новоявленный Батый в Москве узнал об этом и вывел свои тьмы обратно в степь. Нет больше Тохтамыша в русских княжествах!

— Почему я не при муже? — воскликнула Елена, жена Храброго.

— Твоя милость даже в Волоке не осталась бы при нем, — сказал Лисица. — Мать свою, княгиню Марью, он отослал в Торжок, подальше от опасности.

Евдокия Дмитриевна молвила с дрожью в голосе:

— Что стало с Москвой?

— Самое худшее! — промолвил вестоноша. И перевел дух, чтобы продолжить: — Супруг твой, госпожа, прислал из Костромы в свою столицу юного витязя, князя литовского, Остея.

Елена, дочь Ольгерда, не утерпела похвалиться:

— Мой племянник!

— Да, — подтвердил гонец. — Он ныне на московской службе. Великодушный! Умный! Восстановил порядок. Смирил буйные сердца. Ободрил слабых. Купцы и мужики, бояре и монахи, — все начали просить оружие. Каждый занял в обороне свое место. День и ночь бдели смотрящие. И дождались: на окоеме — дым и зарево! Шел Тохтамыш, сжираючи огнем окрестные деревни. Страшный час пробил. Каменный город скоро оказался окружен. Темники, что знали нашу речь, подскакав, спрашивали: «Где ваш князь Дмитрий?» Им отвечали: «Нету на Москве!» Ордынцы, не стреляя, ездили вокруг, смотрели, глубоки ли рвы, крепки ли башни, стены. Искали слабые места для приступа. Мы истово молились в храмах. Но были и бесшабашники: тащили из подвалов крепкие меды, впадали в уличное пьянство. Дескать: «Нам ли страшен Тохтамыш? Наш город твердокаменный, с железными воротами! Поганые сбегут, когда великий князь со свежей силой зайдет им в тыл!» Хмельные удальцы, взойдя на стену, смеялись над татарами (казалось, их немного), показывали голые зады. Те обнажали сабли и грозили, А ввечеру, к великой нашей радости, ушли от города.

— Ушли? — подняла руку осениться крестным знамением княгиня Анна.

Ей, как Елене, не терпелось свидеться со своим мужем, сподвижником Владимира Серпуховского, Дмитрием Боброком.

— Ушли, да ненадолго, — продолжил Лисица. — То был передовой отряд. За ним явилась главная рать, столь многочисленная, что мы ужаснулись. Сразу начался приступ. Мы пустили стрелы, нас осыпали тучами. Конные рыскали, разя во все стороны, быстро и без погрехов. Я, стоя на стене, не успевал оттаскивать раненых и убитых. Орда стала ставить лестницы. Сверху лили кипяток, кидали бревна, метали камни. К вечеру приступ был отражен. Следующие три дня пришлось терпеть то же самое. Мы теряли много людей, они — еще больше. Видно, не привез Тохтамыш стенобитных пороков, вот и решил: «Возьму силой!» Да как ни силился, ничего не мог сделать. Мы тоже пристрелялись. Суконник Адам с Фроловских ворот как пустил стрелу, так любимый ханский мурза и повалился. После все это стало известно, уж на четвертый день, когда темники вступили в переговоры. Хан, дескать, Москву воевать не хочет, уйдет от города, только принесли бы ему дары да пустили бы глянуть на красоты кремлевские. Таким речам веры не было. Но к стенам пришли два сына Дмитрия Нижегородского, Василий и Симеон. Отец загодя отправил их к хану, чтобы тот не разорил его княжества.

— Вот каков твой отец, Евдокия! — не сдержалась золовка Анна.

Лучше бы смолчала. Княжич Юрий видел, как лицо матери покрывается пятнами. Она опустила голову.

— Оба князя клялись, — продолжал Лисица, — как россияне и христиане, что Тохтамыш сдержит слово. Семен даже крест с себя снял и поцеловал.

Елена Ольгердовна утешала великую княгиню, как сноха свекровь:

— Братья твои поверили слову царскому.

— А мы им поверили, — вздохнул Елисей. — Литовский воевода Остей советовался с боярами и народом. Все единодушно решили: зачем подвергать город дальнейшим бедствиям, если есть способ прекратить их.

— И отворили ворота? — враз спросили ростовские князья Константиновичи.

Гонец позволил себе осушить кубок, дабы спокойно завершить повесть, не предвещавшую благого конца.

— Первым вышел наш вождь Остей. За ним — духовенство с крестами. Бояре с согражданами вынесли дары. Тохтамыш сидел на лошади. Я не успел запомнить вида его ужасного. Хан подал знак рукой. Остей тут же был обезглавлен. И началось избиение всех и вся. Тщетно кто-то пытался спасаться в Кремль. Ворота были уже захвачены! В каменном городе — резня. Татарские малахаи показались на неохраняемых стенах. В крепости еще оставались воины, но, лишенные предводителя, бегали толпами, вопили по-бабьи, рвали на себе волосы, не знали возможности к обороне.

— Ты-то как уцелел? — спросил Александр Константинович.

— Я — сошка малая, — перевел дух Лисица. — Дотемна лежал под стеной во рву на телах ордынских. Ввечеру дыханием ощутил: горит город! Увидел коварных варваров, покидавших пожарище через каменные ворота. Поганые шли на ночлег в открытое, безопасное место, с гиканьем гнали скученных молодых московлян, набранных для продажи в неволю. Возами везли сокровища, хранившиеся в Кремле и свезенные из других, плохо укрепленных городов. Я бродил среди храмов с разбитыми дверьми, переполненных телами несчастных. Случайно уцелевший монах сокрушался, что взято не только много богатых икон и сосудов, но и несметное количество золота, серебра из великокняжеской казны.

— Плакали твои святости и сокровища, дорогая невестушка! — вздохнула золовка Анна.

— Готов биться об заклад, — подал голос Борис Галицкий, — не добрались до них.

— Полагаю надежду… — начала было великая княгиня.

— Отложи надежду! — мрачно перебила Анна. — На бояр надеялись, — втуне! На митрополита надеялись, — всуе!

— Как можно жить надеждой, когда вся московская красота мертва? — поддержала ее Елена Серпуховская.

Братья, князья ростовские, постарались приободрить гостей.

— Не на век исчезла краса Белокаменной! — вдохновенно сказал Александр Константинович. — Пусть ныне — дым, пепел, земля окровавленная, стоны раненых, безмолвие мертвых и обгорелые церкви…

— Скоро, — подхватил Василий Константинович, — Москва будет краше, нежели прежний, великий и чудный град, кипевший богатством и славою.

Однако радужные слова не продлили пасмурного застолья. Московские беглецы сидели как в воду опущенные. Радость, что удалось уцелеть самим, не перевешивала горя всенародной потери. Рано попросились у хозяев почивать. Дядька Борис отвел обоих княжичей в их комнату. Осей разнедужился, колотая рана в руке все еще не давала покоя. Когда Галицкий задул свечку и удалился, Юрий сказал старшему братцу Васеньке:

— Матунька очень опечалилась из-за деда и наших дядьев.

— Моя сейчасная мысль, — отозвался Василий Дмитриевич, — не о князьях Суздальских и Нижегородских, а о великом князе Московском.

Юрий тоже стал думать об отце. И ощутил большую тоску по родителю.

Их он дождался спустя неделю, когда поезд великой княгини, оснащенный в Ростове добрыми лошадьми и хорошо обустроенными каретами, остановился у тесовых ворот костромского княжеского терема.

Дмитрий Иванович встретил семью на широком крыльце. Прежде всех успел подбежать к нему второй сын и удостоился первым принять отеческие лобзания.

5

Тринадцатилетний Юрий сидел в келье Чудова монастыря над хартиями, писанными несколько лет назад его дедом Дмитрием Константиновичем Нижегородским. Тому уже четыре года, как князь отдал Богу душу, принявши перед тем схиму. Нашествие Тохтамыша, вынужденная отправка сыновей в Орду, разорение Москвы и ближних к ней городов повергли старика в уныние, усилили прежние болезни. Последний год жизни он не покидал кельи и, всегда любивший старину, с удовольствием переписывал Нестора-летописца. Этот-то список и привез на малое время из нижегородского монастыря в Чудов боярин Семен Федорович Морозов, поставленный в учителя подросшему Юрию. Княжич не был прилежен к учению и был холоден к старине. Наставник надеялся воодушевить его дедовым примером. Он стал под переплетчатым слюдяным окном с древней книгой в кожаном переплете: по слабости глаз искал больше света для чтения.

— «Придоша половци… Русскую землю воевать, — разбирал княжич слова. — Всеволод же изиде противу их месяца февраля во второй день». — Юрий поднял голову и задумался.

Его не столь занимало случившееся более трех веков назад, сколь волновало недавнее. Вспомнилось, с какой скорбью великокняжеское семейство вернулось в испепеленную Москву. «Отцы наши, — сказал тогда татунька, — не побеждали татар, но были менее нас злополучны!» На его деньги похоронили в те черные дни двадцать четыре тысячи московлян. А сколько сгорело и потонуло! Юрий не помнил такой скорби на отцовском лице, а за скорбью последовал гнев. Первым был наказан Олег Рязанский, что указал Тохтамышу броды через Оку. Сила, прибывшая из Костромы с великим князем Московским, вынудила Олега бежать в Литву. Рязань была сожжена. Митрополит Киприан из Твери был вызван в Москву и с позором удален в Киев.

Медленно одолевалась разруха. Слава Богу, каменные стены Кремля сохранились в целости. Постепенно в посадском застенье стали возникать избы, хоромы и терема. Возродились из пепла старые улицы: Тверская, Большая и Малая Дмитровки, Сретенка, Серпуховская, Ордынка. Они сделались многолюдны, но вполовину как прежде.

Матунька Евдокия Дмитриевна могла гордиться: на свои средства соорудила каменный храм Рождества Богородицы на месте сожженной маленькой деревянной церкви Воскрешение Лазарево. Борис Галицкий хитроумно сохранил ценности, доверенные ему: скрыл короба в великокняжеской погребуше, поместив в косяке двери большую горящую лампаду. Ей бы гореть до возвращенья хозяев, да хищные ордынцы стали выбивать тяжелую дверь. А на пороге лежал мешок с вывезенным от немцев зельем, состоявшим из серы, селитры и угольев. Едва лампада рухнула, возник гром с огнем: от хищников ничего не осталось. Вход завалило бревнами и землей. Потом не составило большого туда его раскопать и извлечь укрытое. С тех пор дядька Борис ходит в боярской шапке, однако же не кичится…

— О чем задумался, Юрий Дмитрич? — спросил, оторвавшись от древней книги, Семен Морозов.

— О старшем брате Василии, — сказал княжич, ибо только что омрачился тягостной мыслью: одиноко стало ему с тех пор, как отец скрепя сердце послал в Орду старшего сына. В тот день Юрий, едва попрощавшись с Василием, убежал в свою ложню, не мог перенесть материнских слез. Дядька Борис приходил успокаивать, — всуе. Облегченье почувствовал лишь на груди Домникеи. Бывшая мамка, как в детстве, подыскала целительные слова: «Бог даст, вернется твой брат целехонек. Вырастешь, наживешься еще при великом князе Василии Первом». Юрий вспомнил рассказы старших, как до его рождения молодой Дмитрий Иванович вынужден был ехать в Орду по вызову ханскому. Митрополит и бояре с молитвами и слезами проводили его до берегов Оки. Всем была памятна передаваемая из поколения в поколение горькая повесть о гибели у татар Михаила Ярославича Тверского. Тогда подвел коварный царский посол Кавгадый. Не менее ли коварен и Сарыхожа, обещавший говорить перед ханом в пользу Дмитрия? Молитвы были услышаны, все обошлось. Спустя осень и лето великий князь воротился. Как-то вернется теперь его сын? «А вдруг братца убьют?» — всхлипнул Юрий. «Стало быть, жить нам придется не при Василии Первом, а при Юрии Втором», — вразумила находчивая Домникея. Эта речь огорошила княжича, второго по старшинству. Он притих. Сейчас вспомнил неожиданные слова и, видимо, что-то в его лице заставило учителя Семена Морозова отвлечься от хартийного списка.

— Как я слышал, — сказал он, — наследник великокняжеского престола Василий Дмитрич принят Тохтамышем весьма учтиво. За него насчитали выкуп: восемь тысяч золотых монет. Государь наш, батюшка твой, отправит золото, и княжич вернется всем нам на радость.

Юрий думал уже о другом. Он смотрел на снявшего толстые окуляры молодого боярина, на его светлую бородку, хохолок на челе, добрые глаза и лишний раз говорил себе: лучшего учителя пожелать невозможно! На все недоуменные вопросы дает вразумительные ответы. Еще при первой встрече Юрий спросил: станет ли Москва прежней после Тохтамышева погубления? Семен Федорович сказал: «Как будто бы все былое исчезло: московляне порублены, сожжены, потоплены, Москва превратилась в отчаянную пустоту. Казалось бы, ей предопределено захиреть, как многим старым городам. Но этого не случится. Потому что вокруг Москвы-города существует Москва-народ. Вот сила, что заново восстановит, заселит и обновит Москву-город. Ибо крепкие его стены в свою очередь притягивают и обнадеживают живительные окрестности». Впоследствии княжич наглядно убедился в правоте этих слов. Сейчас он промолвил:

— Боярин Семен, ты часто ходишь сюда, в монастырское книгохранилище. Что влечет тебя?

Учитель уважительно оглядел ряды кожаных корешков.

— Мы загрубели при владычестве ханском. Однако ж не столько, чтоб ум лишился жажды познаний. Греки по-прежнему берут у нас серебро и привозят книги. Митрополичье хранилище богато как здешними рукописями, так и греческими творениями. Эллинский язык у нас ведом и высшему духовенству, и некоторым вящим мирянам. Я здесь знакомлюсь с плачевной судьбой Отечества и с древними умствователями — Гомером, Пифагором, Платоном. Вот Аррианов перевод повести о Синагрипе, царе Адоров…

Беседу прервал несвоевременный шепот:

— Юрий Дмитрич! А, Юрий Дмитрич!

Княжич, оборотясь, увидел просунувшуюся в дверь боярскую шапку Бориса Галицкого.

— Скорей! Государь с государыней ни минуты не терпят. Старшего, Василия, нет. Ты теперь старший. А свадьбе сей же час начинаться. Как быть невесте без брата? Куда запропал? Я голову потерял. Если б не Чудов архимандрит, что пришел во дворец к венчанию…

Юрий встал.

— Прости, боярин Семен. В другой раз договорим о книжнике Арриане.

Он вышел в сводчатую низкую дверь, себя ругая: из головы вон, что нынче свадьба сестрицы. Бедная Софья! Выходит за сына врага отцова.

— Скажи, в толк не возьму, — потормошил он дядькин рукав, идя через монастырский двор, — пошто княжну выдают за Федора, отпрыска Олега Рязанского?

— По наивысшим соображениям, — начал объяснять Борис. — Троицкий игумен Сергий соединил-таки твоего отца с самым упрямым человеком нашего времени. Чудный старец сумел умилить рязанца тихими, кроткими речами. Теперь надобно скрепить мир родственными связями. Ты ведь знаешь, Дмитрий Иванович женился на твоей матушке, когда боролся с ее отцом за великое княжение суздальско-нижегородское. А женитьба Владимира Серпуховского на Елене Ольгердовне?

— Уж наслышан, — перебил Юрий, — о тогдашних «наивысших соображениях». С Михаилом Тверским у моего родителя опять же немирье. И конца ему нет. Так не выдать ли за княжича из Твери нашу одиннадцатилетнюю Марью?

— О, мой господин! — засмеялся дядька. — Придет и Марьин черед. Тверской володетель на такие дела мастак. В свое время сосватал сестру Ульяну за могущественного Ольгерда Литовского.

— Стало быть, Елена Ольгердовна — литвинка наполовину? — сообразил Юрий, удивленный таким открытием.

— Нет, она от первого брака, — возразил Борис. И продолжил: — Сын Михаила Тверского Иван женат на Ольгердовой племяннице. После крещения она стала Марьей Кейстутьевной.

— Бедная Софья! — воскликнул уже вслух Юрий. — Завидует, должно быть, простолюдинкам, идущим замуж по любви.

— Завидует? — усомнился Галицкий. — То-то потребовала себе голубого шелка для свадебной нижней рубашки.

Они шли крытым переходом, коим обычно государь шествовал из дворца к кремлевским соборам. Мимо сновала челядь в торжественной суете. Княжичу с дядькой надо было спешить: предстояло переодеться, вовремя опуститься в Крестовую. Разговор оборвался. Лишь мысли набегали одна на другую, рисуя в воображении недавние предсвадебные Картины. Юрий вспомнил, как вбежал впопыхах в покой Софьи, а там подружки-боярышни расплетали ей косу и пели:

Потом всплыл в памяти сговор, когда князь Олег с татунькой ударили по рукам. Это было в Коломне. Начался пир, Софья сидела с братом. Подходил ее будущий деверь и спрашивал: «Зачем тут сидишь?» Юрий отвечал, как учили: «Берегу свою сестру». И слышал: «Она уже не твоя, а наша». Софья тем временем уговаривала: «Братец, постарайся, братец, поломайся, не продавай сестрицы ни за серебро, ни за золото!» Эти воспоминания преследовали княжича, когда он переоблачался с помощью дядьки и подоспевшей Домникеи, и после, когда спускался в Набережные сени.

Здесь были наряжены два особых места, покрытые бархатами. На них лежали шитые изголовья, а сверху — по сорока соболей. Третьим сороком будут опахивать жениха и невесту. Рядом — стол, крытый скатертью, на нем калачи и соль. Софья вошла с княгинями и боярышнями. За ними дети боярские несли две свечи и каравай, усыпанный деньгами. Невесту посадили на ее место, а на женихово — одиннадцатилетнюю сестрицу Марию. Расселись и провожатые. Всем распоряжался Юрий. Он — за старшего брата, пока Василия нет в Москве. Юрий старался во всем походить на него. Это хотя и получалось, но вызывало сильное напряжение. Чужим, как ему показалось, голосом послал сказать жениху:

— Время тебе, государю, идти к своему делу!

Федор Ольгович вошел в сени с ближними людьми. Поклонился иконам, свел со своего места Марию и сел. Потом повелел священнику говорить молитву. Старейшая боярыня, жена Данилы Феофановича, принялась чесать головы жениха и невесты. Принесли богоявленские свечи. От них зажгли Федорову и Софьину. На обоих возложили обручи, обернутые соболями. На голову Софье надели кику, навесили покров. Потом врачующихся стали осыпать хмелем. Тем временем дружка Федора, благословясь, резал перепечу и сыры, ставил перед будущими молодоженами и гостями, отсылал родственникам и близким. А Софьин дружка раздавал всем вышитые полотенца.

Пришла пора отправляться к венцу. Впереди понесли свечи и караваи. Княжич Юрий присутствовал при венчании, но происходящее ощущал как бы сквозь туман. Его переполняло волнующее, необыкновенное чувство, что в отсутствие Василия он — старший брат, стало быть, старший сын великого князя Московского. Вздрогнул, когда новобрачный, приняв от архимандрита Чудова монастыря Исакия склянку с вином, опорожнил и ударил ее об пол, а затем растоптал. Окружающие стали подбирать стекла, чтоб потом кинуть в реку, как повелось. Молодые сели на отведенном месте принимать поздравления. Хор пел «Многая лета».

По возвращении грянул пир в Набережных сенях. Юрию было жаль новобрачных, сидящих перед печеной курицей. Вскоре эту нетронутую еду дружка отнес к постели. Там молодых будут осыпать хмелем и кормить. Дядька Борис сказал, что постель зиждится на тридцати снопах, подле нее в головах, в кадке с пшеницей, горят пудовые свечи.

— Забавны дедовские обычаи, — развлекал Галицкий своего подопечного, возможно — кто знает? — наследника великокняжеского стола. — Всю ночь в продолжении свадебной каши покой молодых будет охранять конюший с саблею наголо. Раньше молодых клали в особой клети, и этот охранник ездил вокруг нее на коне.

Юрий вполуха внимал рассказчику. Отец то и дело ободряюще взглядывал на него, как прежде на старшего сына Василия. Матунька, улыбаясь, осведомлялась о самочувствии. Олег Рязанский обращался к нему уважительно: «Брат!», супруга его Евпраксия, великая княгиня рязанская, присматривалась к княжичу. (А вдруг у рязанской четы подрастает еще и дщерь?) Бояре то и дело с ним заговаривали. Юрию невольно пришло на мысль, хотя и шутливое, а все же памятное предречение Домникеи: «Жить нам придется не при Василии Первом, а при Юрии Втором». Этакая несусветная прелесть!

Пир был в разгаре, когда с родительского согласия Юрий попросил дядьку отвести его ко сну. После шумного застолья опочивальня встретила необычайной тишиной. Едва погасла свеча и прикрылась дверь, княжич моментально заснул.

И увидел себя в золотом венце. Этот убор, сверкающий дорогими каменьями, возложила на него красавица Домникея. Она выглядела юной, видимо, той поры, когда еще только переходила из отрочества в девичество. Брови вразлет, нос точеный, уста, как яхонты. «Радуйся, мой свет!» — шепнула бывшая мамка. И принялась украшать своего любимца цветами, целыми снопами цветов…

Юрий проснулся от прикосновения нежных перстов. Над ним и впрямь была Домникея.

— Проснись, соколик! Важная весть! Улучила краткое время прибежать, сообщить. Весь терем на ногах. Заполночь прилетел гонец: старший твой брат Василий Дмитрич бежал из Больших Сараев от Тохтамыша.

— Как бежал? — вскочил Юрий.

— Вместе с дядей вашим Василием Суздальским, тоже оставленным заложником в Орде. Дядю поймали и принял он, как сказал гонец, большую истому. Братец же твой словно в воду канул.

— Вернется? — с надеждой спросил Юрий. Поскольку Домникея молчала, он поведал свой сон. — Может, это предчувствие братней судьбы?

Грудь вывшей мамки взволновалась. Лик озарился радужными мечтами.

— Ежели б золотой венец возложила на тебя государыни-на девка Анютка (княжич передернулся, представив), это бы предвещало большое неудовольствие. А поскольку дорогой убор принят из моих рук, значит, будут тебя уважать и бояться многие, дарить ценными подарками. Только вот уж цветами лучше б не украшала. Они предвещают недолгие радость и довольство.

6

В златоверхом тереме имелся покой, куда даже ближним людям вход был заказан. Заветного порога ни разу не переступал и Владимир Андреевич Храбрый. Лишь однажды великий князь уединился здесь со своей супругой: это было перед Донским побоищем. И лишь однажды отец позвал сюда своего наследника: это было перед отправкой Василия к Тохтамышу. О чем шла речь в сокровенных стенах, осталось тайной. Все считали: о деле государственной важности! Обычно же в особом покое государь предпочитал оставаться наедине с собой. В сосредоточенном одиночестве, в неприкасаемой тишине он принимал незыблемые, сверенные с душой решения.

И вот Юрий оказался в этом покое. Отец рано утром заглянул в его спальню и привел сюда. Высокое маленькое окно еще мало давало света. Зажгли свечи на обширном пустом столе. Здесь не было книг, писчих листов, чернил, перьев. Отец не прилежал к чтению, письмом же занимался при крайней надобности. Он приходил в свое убежище не работать, а собираться с мыслями. Два жестких стула у стола, резной поставец в углу, — вот вся утварь. Дабы истопник не входил, печь топилась из перехода. Сейчас белые бока ее источали тепло. Юрий зяб, не то от холодной осени, не то от волнения.

— Сын мой! — начал Дмитрий Иванович. Добрые большие глаза его успокаивали робкого отрока. — Я уж теперь не знаю, увидим ли мы Василия.

Юрий хотел возразить, но отец поднял руку, предупреждая, что надо не говорить, а слушать.

— Вася кстати воспользовался смутой в Орде, — продолжил великий князь. — Тохтамыш восстал на своего благодетеля хана Тимура, властелина огромной азиатской державы. Чем кончится сия пря, посмотрим. Сыну удалось сольстить к себе трех ордынских чиновников. Их имена — Бахты Хозя, Хадыр Хозя и Мамат Хозя. Они и подготовили побег. Они же и сообщили мне, что бежал он в Подольскую землю, в Великие Волохи, к тамошнему воеводе Петру. Я послал туда молодых бояр: Ивана, Кошкина сына, другого Ивана, сына Всеволожа, и Селивана, внука Боброка. От них получил известие: Василий ушел немецким путем в Литву. А там сейчас, как в трясине.

— В трясине? — не понял Юрий.

— Видишь ли, — стал объяснять отец, — смерть Ольгерда Литовского принесла спокойствие нашим юго-западным границам, но не самой Литве. У Ольгерда осталось восемь сыновей. Яков-Ягайло был шестым, а стал первым. Оттер братьев, дядю же, старого Кейстута, удавил в темнице.

— Так-то он стал первым! — невольно передернулся Юрий.

— Взял старшинство не по праву, — подтвердил отец. — Между ним и сыном Кейстута Витовтом началась борьба, которой, казалось, не будет конца. Однако в прошлом году произошло неожиданное событие: Ягайло поехал в Угорскую землю и женился на Ядвиге, дочери и наследнице покойного Людовика, короля венгерского и польского. В Кракове окрестился в латынскую веру и принял достоинство государя Польши. Витовта же сделал наместником в Литве. Хотя согласие двоюродных братьев длилось недолго. Между ними опять немирье. И в это-то время наш Василий попал им в руки.

— На что он им? — удивился Юрий.

— С Ягайлой у меня дружбы нет, — вздохнул Дмитрий Иванович. — С немцами — тоже. Витовт же — друг немцев. Не отдаст ли им пленника? Могут и попросить, и даже потребовать ради мести. Вот почему я позвал тебя. Чтобы исподволь подготовить, посадить на великом княжении, если жизнь моя до времени пресечется.

— Татунька, слава Богу, ты здоров и молод! — воскликнул Юрий.

Отец погасил свечу на столе.

Яркий солнечный свет упал из слюдяного окна: день распогоживался. Пусть мало надежд на его тепло, зато солнечность греет душу.

Великий князь тяжело поднялся, большой и грузный, трудно было поверить, что ему еще нет и сорока.

— Мне кажется, я прожил долгую жизнь, — молвил он. — Сужу не по годам, по делам. Сделано много. Борьба за великое княжение с твоим дедом, Дмитрием Суздальским и Нижегородским. Еще более яростная борьба с Михаилом Тверским. Трижды пришлось отражать нападение на Москву Ольгерда Литовского. Удалось поменять немирье на мир с Олегом Рязанским. А скольких трудов стоило выстроить каменный Кремль! Еще что? Сделал Казань зависимой. Одолел мурзу Бегича на реке Воже. Потом — Донское побоище. Теперь вот восстановление княжества после Тохтамыша… На все эти дела молодости не хватит. Чувствую себя старцем.

— Бог даст, — встал и Юрий, — ты сызнова наберешься сил, старший братец Васенька воротится поздорову…

Тут он осекся. Вдруг стало темно. Свет в окне помутился, будто наступил вечер.

— Что это? — удивился великий князь. — По моим прикидкам, всего час дня, когда люди только еще утренничают, а тут… будто уже вечереет.

Послышалась беготня в переходе. Дмитрий Иванович открыл дверь. Челядинец бежал со свечкой.

— Княже, княже! — Он выронил свечу из трясущихся рук и уже в полной тьме не своим голосом произнес: — Солнце погибло!

Юрий ощупью подошел к столу. Услышал:

— Ужли затмение?

Люди принесли свечи. Все пошли на высокое крыльцо. Там было холодно и темно. Кто-то из слуг помянул пугливо о конце света. Чудов архимандрит Исакий, оказавшийся в тереме, произнес:

— О затмении пророк Захария глаголет так: «И сбудется тот день, перестанет свет, только студень и мрак будут».

Семен Федорович Морозов пояснил:

— Затмение, это когда луна застит между солнцем и землей.

Золовка Анна, гостящая у великой княгини, дала свое объяснение:

— Затмение бывает оттого, что злой дух скрадывает свет Божий и впотьмах ловит христиан в свои сети.

Примерно два часа спустя день вновь исполнился яркости. Отец сказал матуньке:

— Это знамение пугает меня. Что-то с Василием…

Борис Галицкий проводил Юрия в его ложню. На ходу, как бы между прочим, напомнил:

— У государя был первенец Симеон, да помер, когда тебе еще пяти лет не исполнилось. С тех пор старшим стал Василий.

Глубинное, смутное воспоминание! Юрий глянул на дядьку, как на дьявола-искусителя:

— Не пойду в спальню. Лучше на свежий воздух, на огород. Побуду один.

Однако он не хотел одиночества. Более того: боялся его. У черного хода на заднем крыльце встретил учителя своего Морозова. Этот человек становился лекарем для души: не только научит, но и наставит. И, как духовник, смятение обратит в покой.

— Боярин Семен, не прогуляешься ли со мной по огороду?

— Прогулка после ненастья весьма живительна, — пошел с ним учитель. — Солнце дарит лишь свет, а тепло спрятало за пазуху. Сейчас глядит озорно: вот, мол, какую штуку я откололо! А все же освежишь грудь после теремного духа, и телу легче.

Юрий завел речь о распре среди литовских наследников. В дополнение к отцовым речам узнал, что старшие братья не сопротивлялись властолюбию Якова-Ягайлы. Княжили в своих уделах и тем довольствовались. Лишь дядя Кейстут возмутился явному беззаконию, поначалу даже пленил племянника, однако же потом отпустил, простил. И ошибся. Ягайло заманил его в мрачный замок Крево, бросил в темницу, велел задушить. С тех пор у властолюбца борьба с двоюродным братом Витовтом Кейстутьевичем. У последнего в друзьях тевтонские рыцари. Ягайло же их боится, ибо воин из него аховый. Однако же сумел надеть в Кракове королевскую корону, объединил Литву с Польшей…

Тут княжичу захотелось узнать подробнее, как удалось невоинственному Ягайле столь внезапно возвыситься. Оказывается, отнюдь не внезапно. У Ядвиги, муж коей по завещанию покойного короля должен стать наследником, имелся к тому времени рыцарь сердца: Вильгельм, герцог австрийский. Они вместе воспитывались. Но не по нраву пришелся польским вельможам тот герцог. Что он мог дать? А тут — послы от Ягайлы. Литовский князь предложил большую часть отцовских сокровищ да еще целое государство в придачу. Даже дал отступные Вильгельму.

— Бедная Ядвига! ~ пожалел Юрий.

— Ей предложили апостольский подвиг, — сказал Морозов. — Преодолеть отвращение к низкорослому толстяку, зато обратить в истинную веру заблудший народ литовский.

Правда, Вильгельм оказался не столь уступчив: неожиданно появился в Кракове. Ему запретили вход в замок. Однако влюбленные встретились во францисканском монастыре. Страсть возобновилась с той силой, что они обвенчались. После чего Вильгельм вздумал пользоваться супружескими правами уже в самом королевском замке. Оттуда он был с бесчестьем изгнан вельможами. Ядвига намеревалась уехать вместе с ним, но ее удержали силой.

— Бояре, — заключил Юрий, — вершат дела при государевой слабости.

— Да, — подтвердил Морозов. — После бегства Вильгельма они сызнова начали убеждать королеву стать женой князя литовского. Позволили отправить посла, дабы хорошенько вызнать его наружность и нрав. Озолоченный посол донес: Ягайло видом приятен, в обхождении добр. И Ядвига в прошлом году все-таки сочеталась с ним браком.

— Чем же может угрожать брату Василию нынешнее пребывание в Литве? — хотел добраться Юрий до главного.

— Ничем, — огорошил Морозов. — Ягайло — враг наш еще со времен Донского побоища — сидит в Кракове. Витовт — в Вильне. Ядвига прислала ему письмо: дескать, муж отдал ей княжества Литовское и Русское, то есть южную Русь. Значит, у нее право требовать дань от обоих княжеств. Нетрудно представить, что стал чувствовать к Ягайлу Витовт?

— Прибегнет к помощи немцев? — рассудил Юрий отцовскими мыслями. — Отдаст им в заложники нашего Василия?

— Хлопот будет рыцарям с заложником! — возразил Морозов. — Не проще ли Витовту с помощью Дмитриева наследника добиться союза с Москвой против Кракова?

У Юрия что-то оборвалось внутри. Словно воздушный дворец, как коломенская церковь, обрушился. И легче стало от этого, вздохнулось вольнее. Ощутил себя прежним, безмятежным, до дня безгрешным.

— Кто нынче у татуньки в первых советниках? — спросил он.

— Сам, поди, знаешь, кто, — отвечал Морозов. — Федор Андреевич Кошка да Федор Иванович, сын казненного Вельяминова, да Константин Дмитриевич Шея, внук Четов…

— Ты, — быстро перебил княжич, — тебя, коли приму власть, сделаю первым своим советником!

Семен Федорыч усмехнулся в светлые усы:

— Что ж, история — сосуд мутный. Может быть, золотой венец падет и на твою главу. Изволишь, — проси совета. Скажу, чем умудрил Бог.

По дорожке, крытой палыми листьями, к ним крупно шагал Борис Галицкий.

— Хорошая весть! — еще издали крикнул он. — Только что по Смоленской дороге прибыл гонец: княжич Василий Дмитрич едет домой! Он уже между Вязьмою и Можайском.

Юрий с Морозовым быстро пошли встречь благому вестнику.

Златоверхий терем кипел внезапными большими приготовлениями. Женская половина звонкими голосами постельниц, мамок и сенных девок напоминала птичник. С некоторых пор у Юрия не один, а два младших братца: пятилетний Андрей и двухлетний Петр, с коим ныне возится переимчивая мамка Домникея. Ее-то тепла и недоставало в этот час Юрьевой смятенной душе. Первой на его позов выбежала постельница, рябая Анютка. О Домникее поведала:

— Нету. Как где возникнет, скажу, что звал.

В своей комнате княжич устроился не на ложе, на жесткой лавке. Впал в тяжкие размышления: закогтил и не отпускает нечистый, лезет с грешными мыслями, столь грешными, что и духовнику не откроешь. Откуда напасть такая? Что за судьба предначертана? Поневоле пришло на ум случайное воспоминание, кажется, тетки Анны о том, что в лето его рождения совсем не шло дождя, скот и люди умирали от жары и засухи на Руси и в Орде. Тогда, как и нынче, плохое знамение было на солнце.

Юрий терзался изъянами внутренней своей сути. Внезапно пришла облегчающе простоя мысль: не родовые ли это пятна? Недавно Морозов между прочим сказал, что своенравие нашей природы отражается в русском характере.

Мы любим дразнить счастье, играть в удачу, выглядим лучше на людях, нежели сами с собой. А, возможно, это лишь кажется при растерянном разуме?

Окно потемнело, как давеча при затмении. В дверь заскреблись.

— Войди, кто там, — откликнулся Юрий.

Вошла Домникея с подсвечником, поставила на стол. Не дала книжку читать, сама стала на колени у его изголовья.

— Изголодалась по тебе, свет мой! Без счету дён не видела своего дитяти.

— Уж не дитяти, — возразил он. — Скорей глупого недоросля.

Сокровенный женский взор встретился со смутившимся взглядом княжича.

— Ты для меня дороже родного сына, — жарко промолвила Домникея. — Всегда красивый, всегда умный и не по возрасту взрослый.

Он порывисто обнял ее.

— И ты мне — человек ближе всех. Выслушай, Домникеюшка, исповедь, утоли сердечную боль. Отри слезы, как в детстве, с души моей.

Запинаясь, выложил свои мысли, все до единой, до самой скверной.

Бывшая мамка погладила его кудри, потом крепко поцеловала в лоб.

— Вот я и выбрала из тебя тягость до последней капли. Веруй: дурного не мыслил, не желал никому никакого зла, а если что пришло в голову против воли, — это дело людское. У иных и не то бывает.

— У Ягайлы, бывшего Якова, — вспомнил Юрий, — а теперь Владислава.

— Не ведаю сих имен. Бог с ними! — Домникея перекрестила княжича. — Накрепко запомни: пылкий возбуждает раздор, терпеливый утишает распрю. Читай чаще Святое Писание. Будь кроток и до зела смирён. Не зря апостол Павел внушает: «Человек Божий… преуспевай в терпении». Вот и терпи, мой ангел. От терпения — опытность, от опытности — надежда. Помни слова евангелиста Луки: «Терпением вашим спасете души».

— Что терпеть? — спросил Юрий, хотя прекрасно знал, что.

— Всё терпи, — зашептала на ухо бывшая мамка. — И мой слабый разум, и мои опостылевшие ласкания…

— Хитрая Домникейка! — прижался он к пахнущей полевыми цветами щеке. — Выжимаешь из меня лестные слова! Откуда от тебя сегодня особенная душистость?

— От мыленки, — призналась она. — Купец-сурожанин пахучую водицу привез. Нюхнёшь, — и будто сахар вкусила.

Они проболтали до самой той крайности, когда свечке осталось догореть ровно столько, чтоб Домникее дойти до своей спальни. Княжич, как маленький, был уложен в постель с помощью нежно любимой мамки.

Спал без снов. Назавтра пробудился другим: сердце билось легко, разум ладил с душой, вчерашнюю тяжесть с груди как рукой сняло. Каждый бы день ощущать себя столь свободным от всякой дури!

А день выдался суматошный. На господском верху челядь бегала с бесконечными поручениями. Из кухни в подклете шел вкусный дух: быть нынче знатному пиру! С утра Юрий спокойно позанимался с Морозовым, к полудню поспешил приготовиться к встрече с братом. Великокняжеский поезд выехал из Кремля еще засветло, однако у городской заставы ожидающих застигла ранняя тьма. Резкий холодный ветер подул с запада, откуда должны были появиться долгожданные вестники. Сперва Юрий увидел приближающиеся горящие факелы в руках Васильевой охраны. Потом в общем шуме и обычной в таких случаях сутолоке вслед за родителями обнял прибывшего. Лицо его в факельном свете показалось незнакомым, а запах так и вовсе чужим.

— Я-то здоров, ты здоров ли? — отвечал на приветствие старший брат голосом, непривычно взрослым, огрубевшим после трехлетней разлуки.

С ним были все три боярина, посланные отцом, и два грузных литовских князя, оба Ольгердовичи, с православными именами: один Дмитрий, другой Андрей.

Юрий хорошенько рассмотрел брата за пиршественным столом. Да, возмужал Василий, стал чуть-чуть походить на татуньку. Родители не могли наглядеться на сына. Младший же брат, забыв о еде, увлекся рассказом одного из Ольгердовичей, кажется, Андрея: он путал обоих. Этот Андрей еще по дороге в Кремль говорил без умолку, возмущался неудобствами Смоленской дороги: все леса да леса, в лесах разбойники, а под копытами пни недавно срубленных деревьев. Неухоженная, постоянно меняющаяся дорога! Болота и топи тянутся порой по нескольку верст и не всегда перекрыты мостами и гатями, хотя Андрей и насчитал пятьсот три моста. При обилии снега да при хороших морозах хватило бы трех суток, чтоб одолеть полтысячи верст, теперь же пришлось потратить… Сколько, Юрий не запомнил.

За столом литвин говорил о сатаниноподобном слуге, вставшем между Кейстутом и Ягайлой. Последний не походил на отца и деда: был ленив, обожал удовольствия, боялся трудных решений, искал советов. Таким советчиком стал для него отцов парубок, крепостной холоп. Звали — Войдыллом. Великий князь взял его к себе стлать постель, подавать питье. Дал в кормление город Лиду. А вскоре Войдылло получил руку сестры Ягайловой. Вот это старому дяде Кейстуту очень не поглянулось: княжну-племянницу выдали за холопа! Не пожалел он попреков ни вдовствующей великой княгине Ульяне, ни самому Ягайле, ни даже новобрачной. Войдылла это взбесило. Вскоре немецкий рыцарь, командир Остерродский, кум Кейстута, Куно Либштейн прислал донесение: «Ты ничего не знаешь, а Ягайло частенько посылает Войдылла к нам договариваться, дабы отняли твои волости». Кейстут призвал в помощь сына Витовта. Тот жил с Ягайлою душа в душу и ничему не верил. Однако пришлось поверить, когда немцы пришли брать Полоцк.

— Твой бывший удел, — напомнил Ольгердовичу Василий.

Изгнанник кивнул и продолжал повесть. Кейстут немцев прогнал, врасплох взял Вильно, пленил Ягайлу, нашел у него договорные грамоты с рыцарями. Витовт убедился, что двоюродный брат не так честен, как казалось до сей поры. Ягайло предложил дать присягу, что уступает великое княжение Кейстуту и никогда не выйдет из его воли. Тогда захватчик великокняжеского стола был отпущен, а коварный его слуга повешен.

— И по заслугам! — одобрительно кивнул Дмитрий Иванович.

— Так-то оно так, — раздумчиво протянул Ольгердович, — да ведь посмотреть как?

Василий кратко завершил за него сумрачную историю. Недолго длилось торжество Кейстута на престоле Ольгердовом. Ягайло отдыхал в Витебске. Трудно было сговорить баловня на отважное предприятие против дяди. За это взялись сестра-вдова, потерявшая своего Войдылла, и мать Ульяна, недовольная, что великое княжение перешло от ее сына к деверю.

— Дядя к своей беде завел со мной драчку, — вставил слово Дмитрий Ольгердович.

— Ягайло этим воспользовался, — досказал Василий, — призвал в союзники немцев. Битва должна была разразиться под Троками. Однако ленивый предпочел хитрость.

Юрий вставил:

— Не ленивый, а трус.

Василий смешно изобразил, как Ягайло уговаривал бывшего друга Витовта помирить его с Кейстутом. Так отец с сыном оказались у него в стане. Это и требовалось. Обоих схватили. Кейстута удавили в темнице, Витовту же удалось бежать…

Невесело возвращался Юрий с почестного пира в свою спальню. Такое возникло чувство, будто Василий привез чужие семейные страсти из литовского замка сюда, в златоверхий терем. Нет, они не олицетворялись Ольгердовичами, прибывшими на московскую службу. Они, незримые, но ощутимые, будут сами по себе рядом с Юрием.

Перед сном к нему заглянул Борис Галицкий и поведал великую тайну: Витовт отпустил Василия под страшную клятву. Наследник московского стола дал слово жениться на его дочери.

Младший княжич взволновался:

— Что она? Как она?

Дядька развел руками.

— Знаю, что именуется Софьей.

Юрий допытывался:

— Хороша собой?

Ответ был:

— Неведомо!

Таинственно тихо сделалось в спальне по уходе Бориса. Юрий медленно засыпал с обидой, что такую важную семейную новость узнал не от брата, не от матери и отца, а от постороннего человека.

Проснулся Юрий с предчувствием, что ему, младшему, уготована судьбой еще более худшая спутница жизни. По неведомо каким важным соображениям предстоит ему жениться не на великой княжне, не на королевне, не на дочке правителя, а на какой-нибудь дальней государевой родственнице, ради семейных уз и хрупкого мира между народами.

После утренней трапезы великий князь вышел из-за стола бок о бок со старшим сыном. Повел его к той самой, — Юрий проследил, выйдя из столовой палаты в теремной переход, — именно к той комнатке, где еще накануне сокровенно беседовал с младшим сыном.

7

Прошла Пасхальная неделя, пришли дожди, дождались своего часа. Юрий лежал на лавке, не желая ничем заняться. Дважды заглядывал Васильев дядька Осей, звал упражняться в воинском искусстве. С тех пор, как воротился из Коломны, где исправлял государеву службу, боевой искусник принялся обучать княжичей владеть разными видами оружия, защищаться и нападать. У Юрия к его гордости уроки обычно шли лучше, чем у Василия. Однако же на сей раз он не вскочил на зов наставника, лишь головой помотал:

— Нейду.

В конце концов сам старший брат пожаловал:

— Что сквасился Гюрга?

Юрий потер икры ног:

— Здесь больно. И в поясе.

Василий поругал мокрую весну, предсказал, что братнюю немоготу излечит улучшение погоды, и ушел, озабоченный неведомо чем.

Когда приболевший княжич не появился в столовой палате ни днем, ни вечером, пред ним явился дядька Борис, только что прибывший из Звенигорода.

— Что с тобой, господин?

Юрий вяло ответил:

— Да так: голова болит, познабливает. — И спросил: — Звенигород-то после Тохтамыша отстроился?

— Еще б ему не отстроиться! — усмехнулся дядька. — После разора семь лет прошло. Тебе уж ныне пятнадцать. Вьюнош! А тогда-то был отроком. Э! — внимательней взглянул Галицкий. — Приопух ты. Веки набрякли. Дай, лоб потрогаю… Уй-юй-юй!

Разостлал постель. Помог разоблачиться, пообещал позвать лекаря.

После общей вечерней молитвы в Крестовой все великокняжеское семейство собралось у одра больного. Он же видел пришедших, как сквозь туман. Слабо. Слышал голос родителя, вспомнившего давнюю московскую гостью — язву:

— Вдруг ударит, как ножом в сердце, в лопатку или между плечами. Огонь пылает внутри. Крове течет горлом. Обуревают то пот, то дрожь. У иных пухнет на шее, бедре, под скулою, пазухою. Десять здоровых приходилось на сто болящих.

— Ох, некстати такие речи! — прервала матунька. — Нет у Георгия всех тех примет.

Княжич знал, почему всполошился отец. Ведь дядя, великий князь Симеон, помер тогда от беспощадной болезни. Сам Юрий в детстве слышал, как посетила она Смоленск: осталось в нем всего пять человек. Вышли и затворили город, полный непогребенных. Хотелось крикнуть: «Бегите от меня все!», но язык не повиновался.

— Высунь-ка, покажи язык, — попросил немец-лекарь Сиферт. Помог извлечь из запекшихся уст. Сказал невесело: — Ярко-красный. И беловатый налет на кончике…

Юрий с трудом промолвил:

— Он при высовывании как бы спотыкается о края зубов.

Лекарь велел всем выйти. Юная княжна Марья в дверях сказала:

— У братца кроличье лицо!

Долго длился бурный разговор в теремном переходе. Не разобрать было слов.

Сколько времени истекло, прежде чем сызнова отворилась дверь? За ней — голос матуньки:

— Нет, Домникеица, нет, не ты! Найду, кому быть при нем.

Потом Юрий увидел Сиферта с белой повязью на лице по самые очи. Лекарь делал приготовления:

— Сейчас будем пускать кровь…

Княжич ощутил нежные прикосновения Домникеи и удовлетворенно вздохнул. Рука его была уложена на твердой подушке ладонью кверху. Под ней — льняное полотенце. Бывшая мамка стянула плечо жгутом, но не сильно.

— Сожми кулак, княжич, — попросил лекарь. — Несколько раз сожми.

Прокол почти не почувствовал… Сиферт наказывал, уходя:

— Надо его остричь. Заставлять много и часто пить. Будет жар, обертывать в мокрое, обтирать…

Дальнейшее стало ускользать от Юрьева слуха. Вновь смежил ресницы. Открыв глаза, он обнаружил себя на высоком струге, что везли на колесах, по пустынному волоку. Рядом — чужие люди в длинных черных одеждах. Остановились в урочище с круглым, осевшим от времени, травянистым валом. Кто-то сказал: «В старые времена кипело жизнью место сие, красно и видно. Сейчас же пусто все и ненаселенно!» Да, голая степь, река, небо…

Струг спущен на воду. Потянулись унылые берега, — ни селения, ни людей. Как на редкость, глядят на плывущих козы, лоси, волки, медведи, бобры, выдры. То и дело парят над стругом орлы, лебеди, гуси, журавли. Спутники Юрия зорко взглядывают по сторонам. К своему удивлению, он не речи их слышит, а мысли. Мысли о том, что здесь некогда существовали города знаменитые, а ныне же едва приметны следы их. Вон, ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам. Княжичу это место назвали Донской беседой. На большом каменном столе — каменные сосуды. Красиво, но неприятно.

Струг двигался среди красных гор. Вдруг из расселины выскочили полунагие лучники, сели в суденышки, устремились к путникам.

Тщетно окружающие внушали Юрию: это хазары, жители древней своей столицы Саркела, хотят угостить хлебом и молоком. Он видел не угощение, а длинные кривые ножи. Заметался, ища спасения. И, сколь ни удерживали берегущие, кинулся с борта в воду. Зажмурился от холода. Пришлось применить усилие, чтоб открыть глаза…

Ни струга, ни реки, ни червленых гор. Он голый — в лохани с ледяной водой. Стоит при помощи Домникеи.

— За подмышки не хватай, я щекотлив! — запротестовал Юрий.

Однако сильная она все-таки, его хорошуля! Рывком вытащила, натянула шерстяные носки, заставила быстро запохаживать рядом с ней по спальне. Волокла обессиленного, как раненого:

— Ну же, ну! Шагай. Ведь, обеспамятев, прыгал на пол, бросался в переход. Удержала едва. А теперь… Ну, еще шажочек.

— Ай-яй-яй! — возник на пороге Сиферт. — Ты его пошлешь на тот свет! Знаю ваших знахарей. Одного купца пользовали от жара ледяной водой, он — уже там! — немец указал на небо.

Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.

— Сколько купец простоял в лохани? — спросила лекаря. — Одну минуту?

— Зачем одну? Целых пять!

Сиделка сердито глянула на врача:

— Шел бы отсель, знаток!

Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.

— Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши… Как в поясе-то, болит?

Юрий перевел дух.

— Уже не болит.

Домникея призналась:

— Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.

Юрий по поведению Сиферта понял: заразна его болезнь! Боялся без крайней нужды коснуться своей лекарки, лишь благодарно взирал на ее красивый, одушевленный заботой лик.

А в болезненно-сладких снах ощущал целительность материнских уст на своих ланитах, успокаивающие боль ласки женских рук, облегчающий дыхание нежный запах. Спал или бодрствовал, покой поддерживало одно ощущение: она рядом!

Какой-то очередной ночью обнаружил: он в спальне один. Не дремлет в глубоком кресле его сиделка. Ждал, не дождался, снова ушел в беспокойный сон.

Утром явился нежданный гость, учитель, боярин Семен Морозов. Потряс хохолком, пощипал светлую бородку.

— Как живем-можем?

Княжич живо откликнулся:

— Все вижу и ощущаю ясно. Очень хочу есть.

Пришедший положил длань на его чело:

— Жару нет.

Юрий перво-наперво спросил: где его Домникея? Услышал плохой ответ: тяжело больна. Как ужаленный, привскочил в постели:

— Я тому виной!

— Ты, — сел у его изголовья Морозов. — Иначе не могло статься. — Откровенно поведал: — Как сказал немец Сиферт, недуг твой опасен для окружающих. Охотников по уходу не находилось. Домникея вызвалась сама и вот — на тебе! Вместе, бывало, над тобой хлопотали. Я — хоть бы что, а она… Ляг, скрой слезы. Ты уж не мальчик, а князь!

С тех пор дни за днями проходили вдвоем с Морозовым: единственным собеседником и слугой. Выздоравливающий Юрий мог еще передать другим свой недуг. Он ежедень расспрашивал Семена Федоровича о Домникее. Ответ был один: больна. И беседа намеренно уводилась на иные предметы.

— Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, — развлекал больного Морозов.

— Проклятый Тохтамыш! — вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

— Воистину царь без царя в голове, — поддержал учитель. — Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

— Руки коротки? — спросил Юрий.

— Руки слишком длинны, — поправил боярин Семен. — После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности… Помнишь?

— Татунька что-то такое молвил, — напряг память княжич.

— Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

— Как? — приподнялся Юрий. — Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

— Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далекой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

— А я об этом даже не ведаю, — обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

— Пытался тебе сообщить, только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, — перешел он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьет час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.

— Мы до сих пор не встали, — перебил Юрий.

Морозов помог представить, словно воочию, как русские люди, оказавшись под страшным игом, сходили в могилу, безнадежно оглядываясь: не проглянет ли где хоть луч их освобождения. Потом дети усопших в неволе наблюдали с великой горечью, как князья их холопствовали перед поработителями, предавая друг друга ради призрачной власти.

— Более повезло внукам, сверстникам деда твоего Ивана Калиты, — сказал Семен Федорович. — В то время страдали только окраины. Московский же князь сумел установить тишину в своих небольших владениях. К нему потянулись менее удачливые князья с собственными боярами. В Москве обосновался митрополит. После ста лет рабства занялась заря вожделенной свободы, о коей мечтали предки. Выросло поколение, привыкшее жить без страха перед Ордой. Оно и вкусило победу в Донском побоище.

— Победители снова под побежденными? — скривил уста княжич.

Он представлял, как переживает отец вторую разлуку со старшим сыном. Если ордынский плен оставлял надежду на благополучный исход, то очень трудно надеяться» что великая битва оставит в живых Василия. Невольно припомнились воинские уроки Осея: у младшего брата они шли успешнее, чем у старшего. Не пришлось бы по выздоровлении сызнова уединиться в родителевой комнатке для тайных бесед.

Морозов тем временем развивал мысль о терпимом иге: да, мы унизились, потеряли гордость, научились хитрости рабства, корыстолюбию, бесчувственности к обидам, к стыду. Сила у нас стала правом, татьба — язвой собственности. Теперь, слава Богу, тьма миновала, закон воспрянул от сна. Зато пришла неизбежность строгости, неведомой предкам.

— Мономах говорил: «Не убивайте виновного», — напомнил боярин. — Отец же твой ввел публичную смертную казнь. Пращуры знали побои лишь в драке, теперь же по приговору бьют палками и секут кнутом.

— Мы стали походить на татар? — спросил Юрий.

Семен Федорович покачал головой:

— Думаю, нет. Не они научили нас стеснять жен, держать друг друга в холопстве, торговать пленными, давать посулы в судах. Все это было прежде. И слов татарских у нас не более, чем хазарских, печенежских и половецких. Что оседлый народ христианский мог перенять от кочующего языческого? Единственно — ужесточение нравов. Однако же оно временное, зависящее от жизни. Исчезнет лихое иго, и пятна его сойдут.

Часами длились беседы. Время шло незаметно, выздоровление быстро. Однажды княжич сказал боярину:

— Ты, Семен Федорыч, как Домникея, самый близкий мне человек. Ближе родных. И, конечно же, ближе дядьки Бориса Галицкого. Тот испугался потерять свою жизнь более, чем мою: не явился ни разу.

Морозов крепко сжал руку своего подопечного:

— Вот за это не кори. Страх за жизнь людям свыше дан, одним больше, а другим меньше. Мы не властны над дарованными нам чувствами. Вспомни Переяславль! Там Борис был храбр. Здесь же, видно, аукнулось старое: в детстве, за девять лет до того, как ты явился на свет, он пережил тот же свирепый мор, что и твой родитель.

Юрию показалось ко времени спросить в сотый раз о своей бывшей мамке. Боярин опустил голову.

— О Домникее больше не спрашивай! Не могу!

Такой ответ взорвал княжича, не помня себя, он осыпал любимца укорами. В конце концов тот ушел. Юрий же истерзался раскаянием. С тех пор прикусывал язык, когда мысль возникала о Домникее.

Ангелом с небес явилась перед ним матунькина девка Анютка. Первый новый человек! Распахнула окно, впустила освежающую теплоту лета. Громогласно поздравила:

— С выздоровленьицем!

Княжич, выразив благодарность, как бы между прочим спросил:

— Почему не Домникея, а ты?

Челядинка словно водой окатила:

— А ее нету.

— Юрий опешил:

— Как… нету?

Анюткин лик построжал в испуге. Руки затеребили передник.

— Домникеица заразилась от твоей милости, господин. Поболела и померла. Забудь о ней.

Этакая скороговорка! И — дверь захлопнулась.

Выздоровление сменилось худшим состоянием, чем болезнь. Когда наконец навестила матунька, не смог встретить с подобающей радостью. Едва улыбаясь, поднялся с лавки, припал к дорогой руке. Знал: великая княгиня едва оправилась после рождения новой сестрицы, которую окрестили Анной. От Морозова слышал: роды были тяжелые.

Сейчас мать выглядела, как прежде, величественно-красивой.

Увлеченно стала поведывать о своей мечте заложить каменную церковь Вознесения вместо деревянной в основанном ею монастыре недалеко от Фроловских ворот. Завтра же обязательно посетит обитель, посоветуется с монахинями.

— Чтой-то ты, Георгий, будто меня не слушаешь? — вдруг заметила Евдокия Дмитриевна.

— Переживаю смерть бывшей мамушки, — откровенно признался сын.

Великая княгиня напряглась, сжала губы, как бы не давая вырваться первым навернувшимся словам. Сказала успокоительно:

— Не скорби. Недостойно скорби, если грешником принят образ ангельский.

Юрий понял: надобно обуздать печаль. Ведь душа Домникеина сменила низменную земную юдоль на горнюю, райскую. Одно только не утерпел возразить:

— Она здесь была не грешница.

Мать, не ответив, свела речь на иное. Сообщила, что вчера прилетел вестник с востока. В дальней жаркой азиатской земле ничем завершилась битва Тохтамыша с Тимуром. Бывший разоритель Москвы вынужден был отступить в степи, к северу, дабы привести войско в порядок.

— Дядю моего, Бориса Нижегородского, и дорогого нашего Васеньку он, — хвала Богу! — отпустил домой. Оба уже в пути! — радовалась великая княгиня.

И Юрий порадовался от души вместе с ней.

Дни потекли в ожидании старшего брата. Осей должен прибыть вместе с ним. Вновь придет время занятий боевыми искусствами. Пока же продолжались поучительные беседы с Морозовым. Юрий прочитал повесть «Александрия» о подвигах древнего македонского царя, заимствованную из текста болгарского. Познакомился с восточными притчами о царе-льве, боярине его быке и придворных шакалах. Одолел книгу «Соломон и Китоврас» о вынужденном участии мифического демона-зверя в построении Соломонова храма.

Посещал княжича и Симоновский игумен Феодор с божественными книгами. Однажды, когда великокняжеский духовник выказал похвалу великой княгине за строительство обители Вознесения, Юрий дал пылкое обещание:

— Вот войду в лета, построю и я, как матунька, монастырь. Только не женский, а мужской.

Состояние выздоровевшего было приподнятое, легкое, как у парящей птицы. Вот он уже трапезничает со всеми в Столовой палате, перемолвливается словами с отцом, получает приглашение от дядюшки Владимира Храброго посетить Серпухов. Жизнь вошла в обычную колею.

Ясным солнечным днем, в послеполуденный час, Юрий впервые вышел из терема, спустился на огород, застал у качелей сестрицу Марью с сенными девушками.

— А, братец? — спрыгнула она наземь. — Как живешь-здравствуешь?

Юрий улыбнулся широко, во весь лик:

— Слава-те, Господи!

Сестрица похвасталась:

— А я намедни ездила с матунькой в монастырь Вознесения. Знаешь, кого там видела?

И умолкла таинственно.

Юрию оставалось спросить:

— Кого?

Сестрица тихо шепнула на ухо:

— Твою бывшую мамушку Домникею. Постриженную.

8

После утренней трапезы, когда все встали из-за стола, Юрий подошел к отцу. Лик великого князя показался сумрачнее обычного, но сын не придал этому значения, ибо последнее время из-за частых недомоганий Дмитрий Иванович редко пребывал в добром расположении духа. Княжич предвидел всего-то и разговору, — сообщить о своей поездке в Серпухов. Давно князь Владимир и княгиня Елена звали его к себе. Сейчас крыша лета, самое время для гостин. Осталось уведомить родителя, как обычно: «Я еду». И услышать доброжелательное: «Поезжай, сынок». Однако этого не случилось. Татунька стал хмур, хуже некуда, и промолвил строго:

— Не едешь!

— Как так, не еду? — не понял сын.

Отец круто повернулся и пошел из палаты.

Они были не одни. У великого князя трапезовали воевода Боброк со своей женой теткой Анной, дядья с материнской стороны Василий Нижегородский и Семен Суздальский, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, брат последнего тысяцкого, явившийся в златоверхий терем ни свет ни заря.

В груди второго по старшинству великокняжеского сына заклокотала обида. Прежде, когда не стало надежд на возвращение старшего брата из Литвы, родитель был с ним в любви и совете, теперь же, когда Василий возвращается по-здорову с азиатской войны, можно с младшим сыном не объясняться: «Не поедешь, и все тут».

В теремном переходе матунька взяла под руку:

— Успокойся, Георгий. Государь-батюшка серчает не на тебя, а на двоюродного брата Владимира.

— Ой ли? — не поверил Юрий. — Татунька с дядей всегда были — один человек.

Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула:

— И один человек раздваивается! У кого-то из старых бояр Владимира сорвалось с языка, что великокняжеский стол должен наследовать не твой брат Василий, а ваш стрый, князь Серпуховской. Иначе будет не по отчине, не по дедине. Татуньке стали известны сии слова. Он велел болтуна с единомышленниками взять под стражу, заточить, разослать по разным городам.

— Чужих бояр? — от неожиданности остановился Юрий. — И почему «болтуна»? — не мог он взять в толк. — Ведь в харатейном списке твоего батюшки, а моего деда, ясно сказано об отчинности и дединности: в наследовании великокняжеского стола брат имел преимущество перед сыном…

— Ш-ш! — прервала великая княгиня.

В свете высоких окон Юрий ясно увидел гнев на материнском лице.

— Плохо учит тебя Морозов, — присовокупила Евдокия Дмитриевна.

Вот-вот и разойдутся, искренней беседы не получилось. Сын искал веских слов, чтобы защитить учителя. Недоставало еще разлуки и с любимым Семеном Федоровичем! Губы его дрожали. Вырвалось вовсе не то, что хотел сказать:

— Матунька! Домникея не умерла. Она постриглась в Вознесенской женской обители.

Мать задержалась и обернулась.

— Она умерла для мира. Поступила, как Бог велел. До меня дошла ее покаянная исповедь. Бывает надобность в перемене судьбы, когда человек должен быть хозяин себе. Ты стал слишком большой, она слишком молода.

— Что, что? — не понял Юрий.

Матунька скрылась на своей половине.

В ложне поджидал подопечного Борис Галицкий.

— Слышал о происшедшем в Столовой палате, мой господин, — сразу объявил он. И тут же утешил: — Не за себя расстраивайся, за всех! Все люди, и простые и знатные, переживают сейчас за Великое княжество Московское. У государя с Тохтамышем опять немирье. Хан дал ярлык на Суздаль и Городец твоим дядьям, Семену с Василием, а их дяде Борису — Нижегородчину. А твой батюшка все переиначил: двум братьям отдал Нижний Новгород, Бориса хочет посадить в Городце. Пошел против воли ханской. Теперь люди боятся нового Донского побоища. Татары уже начали зорить Рязань. Не за Москвой ли страшный черед?

Юрий опустился на лавку, закрыл руками лицо:

— Что-то мне стало тошнехонько!

— Не ссориться бы двум одолетелям нечестивца Мамая, не к ночи он будь помянут, — продолжал дядька мыслить вслух, — напротив, стать бы единым телом, одной душой…

— Что теперь будет с дядюшкой Владимиром Храбрым? — отнял руки от лица Юрий.

Борис загадочно закатил глаза:

— Божью волю угадать трудно, а государеву еще и опасно. Есть на Москве колдун, прозывают Орефой. Он все предскажет, о чем ни спросишь.

Княжич прошелся по ложне, сжимая руки.

— Не идти же нам к колдуну! Сейчас вот сидел на лавке и знаешь, что мыслил? Только об этом — никому!

Дядька окстился:

— Клянусь молчать.

— Когда мне было пять лет, Домникея поехала посмотреть первую смертную казнь на Руси. Взяла и меня без спросу на Кучково поле, где сейчас Сретенский монастырь.

— Постой, — прервал Галицкий, — ты говоришь о казни Ивана Вельяминова?

Княжич кивнул. Понял, что нужно дядьку вводить в суть дела. Ему ли, всезнайке, неведома судьба сна последнего московского тысяцкого? Как раз в год рождения умер Василий Васильевич Вельяминов. Слишком важны к тому времени стали тысяцкие! Подобно князьям имели свою дружину, согласно с древним обычаем избирались горожанами, власть их порою не уступала государевой и боярской. Они входили в родство с великокняжеским домом. Сын Вельяминова Николай женился на матунькиной сестрице Марье. Завистливые бояре уговорили отца упразднить столь высокий сан. А ведь в новые тысяцкие метил старший сын покойного Иван. Он перебежал в Тверь. Там, а потом в Орде, замышлял против великого князя Московского.

— Это большой был брех… ну, вздорный человек, — вспомнил дядька Борис. — Я не видел той казни, живя в Звенигороде.

— А я и сегодня вижу, как будто случилось только что, — тихо промолвил Юрий. — Последний летний день, время предобеденное. Дьяк читал сказку про крамолу, измену. Красивый молодец ждал своего конца на дощатом, высоко поднятом рундуке. Кат в красной рубахе внезапно обнажил сверкающий меч…

— Не топор? — спросил Галицкий.

Юрий тряхнул кудрями.

— Нет, меч! Размахнулся и… я зажмурился. После Домникеюшка сказывала, что с головою Ивана отсеклись от народа предания вечевой свободы.

Борис хмыкнул:

— Бывшая мамка твоя чувствительна! — И спросил, как неважное: — Кстати, где она?

Княжич прошептал:

— В Вознесенском монастыре. Постриглась.

Дядька перекрестился, как по покойнице, и деловито завершил:

— Не кручинься, не помни худа. А твоего двуродного стрыя князя Серпуховского ждет не злая судьба, а славная. Мелкие тучки наплывут и пройдут. Государь же предает смерти тех, кого нельзя оставить в живых. Заметь, никого из родичей изменника он не тронул, служат по сей день.

Княжич стоял к оконцу лицом, водил пальцем по вставленному в стальной переплет слюдяному кусочку. Не сразу откликнулся на последние слова дядьки. Потом тихо позвал:

— Борис Васильич, а, Борис Васильич!

— Што изволишь, господин князь? — спросил Галицкий также шепотом.

— Не исхитришься ль узнать иноческое имя Домникеюшки и способ с нею как-нибудь увидеться?

Потомок галицких княжат не поторопился с ответом. Юрий понял всю щекотливость просьбы. Заранее зная ответ, спокойно переспросил:

— Не сможешь?

— Попробую.

Они расстались перед обедом. Княжич к дневной трапезе не пошел, послал сказать о недомогании. Приспешница Катерина принесла в постный день пироги с капустой, вареного судака и грибную похлебку.

Остаток времени после дневного сна прошел за списком «Киево-Печерского патерика». Любопытно было прочесть о многотерпеливом иноке Никоне, попавшем в половецкий плен. Ему подрезали сухожилия на ногах, чтобы не сбежал. Однако страдалец не только сам спасся, но и невидимо помогал другим. Невольно повеселила Юрия повесть о двух монахах, Тите и Ефагрии. Нечистый внушил им такую ненависть друг к другу, что даже в церкви, увидев Тита с кадильницей, Ефагрий отходил в сторону. Тит же, минуя его, прекращал кадить.

— О слабость людская! — вымолвил Юрий в тишине одиночества.

— Воистину слабость, мой господин.

Княжич вздрогнул и обернулся. Сквозь приоткрытую дверь просовывалась бородка Галицкого. Указательный перст его манил, разгибаясь и сгибаясь.

Юрий прошел за дядькой в его комнату. Первое, что бросилось в глаза, — разложенная на широкой лавке женская одежда. К своему неудовольствию узнал: в этой одежде предстоит явиться в обитель в виде великокняжеской челядинки, мирской подружки Домникеи, в иночестве Мелитины.

— Не взыщи, княже, — развел руками Борис, — сделал все, что мог. Вас оставят наедине на малое время, пока порошок в песочных часах не перетечет из одной скляницы в другую.

Княжич, подумав, спросил:

— Каково часомерье?

— Ровно три минуты, — ответил дядька.

Пора было отправляться вечерять. В Столовой палате собрались те же, что и за утренней трапезой. Отец, проходя мимо Юрия, потрепал по плечу и молвил:

— На меня не сердись. Бывает. А к дядюшке можешь отправляться хоть завтра. Да он сам будет здесь, вот вместе и поедете.

Как тут не смекнуть: крупная перемена произошла среди дня! У матуньки лик, словно небо после непогоды. А за столом новый гость, серпуховской боярин и воевода Акинф Федорович Шуба. Знать, волшебное слово привез от Владимира Храброго, коли государь переменил гнев на милость.

Эти мысли мелькнули в Юрьевой голове, пока он усаживался за стол. За едой же думал о предстоящем свидании. Галицкий объявил, что не едет с ним. И понятно: опасается людской молвы и зорких глаз, коим не преграда ни стены, ни расстояния. Не перевоплощаться же и дядьке Борису в женщину.

После трапезы Юрий поспешил к себе. Галицкий уже ждал. Принялись готовиться.

— Тайну будем знать ты да я, да бывшая мамка твоя, да еще слуга мой верный Ивашка Светёныш.

Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через черный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.

Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введен во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свернутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.

Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под черной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, — светлое пятно в треугольной аспидно-черной раме. Юрий бросился к ней:

— Домникеюшка!

Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.

— Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!

Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:

— Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоем уходе из мира! Зачем тебе надо было… За что мне так…

Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:

— Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.

Он еще лелеял надежду:

— Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?

Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:

— Ни за что!

Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.

— Могу ли, — спросил, — в крайности… прийти… попросить совета?

Задумалась, собираясь с ответом.

— В крайней крайности. За советом приди.

Тут в дверь забарабанили бдительные персты. Мелитина исчезла, будто привиделась.

Уходя, он сунул привратнице серебряную деньгу. Не взяла:

— Мне не к чему. Оставь себе, девка, на красные ленточки.

Молчаливый Светёныш отвез в златоверхий терем. Берег путь перевоплощенного княжича от огородной калитки до господского верху, до самой его комнаты.

На сей раз дядька Борис не ждал. Юрий разоблачился и быстро завернул женскую одежду в узел, не зная, куда с ним деться. Однако долго раздумывать не пришлось: в дверь поскреблись. Он спешно открыл, надеясь увидеть Галицкого, но то был Светёныш. Глазами отыскав узел, молча взял его, поясно поклонился и вышел.

Оставалось разостлать постель и лечь. Сон сразу простер объятия, унес куда-то в бревенчатую камору, наподобие той, что в монастырской привратницкой. Вот там и явился княжичу Борис Галицкий с блестящим мечом. И стал наносить удары по плечам, по лицу, обагряя Юрьевой кровью и пол, и стены. Несчастный сновидец проснулся в ужасе, отправился в мыленку, долго стряхивал скверный сон.

Дядька Борис принес поутренничать горячий калач с молоком. Услышав кровавый сон о своей особе, отмахнулся:

— Пустое.

Домникеюшка бы изъяснила потоньше. Юрий спросил:

— Так-таки и не ведаешь?

— Я не снотолкователь, — раздражился Борис. Но все же пообещал: — Разузнаю.

Он был озабочен тем, чтоб, не мешкая, подготовить княжича к скорому торжеству в Набережных сенях.

Спустя малое время Юрий, как взрослый, уже без дядьки, вошел в светлую хоромину. Здесь все напомнило давешнее соборование, что устроила матунька в дни Донского побоища: те же боярские шапки-столбунцы, те же ризы с оплечьями. Только тогда было больше жен, нежели мужей, теперь наоборот. Юрий стал рядом с отцом, младшие братья Андрей и Петр, — с матерью. Посреди великокняжеского семейства возвышался мужественный Владимир Храбрый. Серебряно-бородатый лик, изборожденный морщинами, являл спокойствие и уверенность. Великий князь прилюдно от души обнял брата:

— Бог мира да будет с нами!

— Отложим нелюбие, — густо откликнулся князь Серпуховской, — не загубим любви!

— Слава! Слава! — возгласили собравшиеся.

Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:

— Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!

Он повел речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они еще не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.

— Слава! — крикнули бояре кремлевские.

Зоркий Юрий отметил, что серпуховской воевода Акинф Федорович Шуба, скромно притаившийся в задних рядах, смолчал.

Отец сызнова обнял дядю Владимира и сказал, что сегодня человек этот, после великого князя старший в роду, сравнялся по заслугам Отечеству с самыми именитыми нашими государями, ибо новый порядок наследования — его добрая, благородная воля.

По окончании торжества всех ждал пир. Владимир Храбрый крепко сжал локоть Юрия:

— Что, брат, едем ко мне гостить?

Княжич впервые услышал от дяди обращение «брат». Но не задумался: мало ли говорится — брат, друг, милый мой, — как угодно. Он попросил родительского соизволения не присутствовать при застолье, ибо еще не собрался в дорогу, и легко был отпущен.

Дядька Борис укладывал путевой короб княжича. Будто бы он раньше точно знал о поездке.

— Кто тебе сказал? — спросил Юрий.

И услышал усмешливое:

— Сам докумекал. Еще бы! Двуродные братья, Серпуховской и Московский, заключили меж собой докончание. Храбрый навсегда стал именовать великого князя отцом, Василия старшим братом, тебя равным, Андрея же с Петром — младшими. Притом всех вас назвал наследниками.

Юрию стало яснее ясного: не просто так, а с особым, великим смыслом прозвучало к нему дядино обращение «брат». Как к равному!

— Все-то ты, дядька, знаешь да ведаешь! — похвалил он Бориса.

Тот сказал, не превозносясь:

— Имеющий уши да слышит, очи да видит, память да помнит… А кстати! — И покрутил залихватский ус. — Сон твой нынешний означает вот что: кто тебе мечом нанес раны, пролил твою кровь, — знай! — тот человек — верный твой слуга и оберегатель. Доверяй ему, всегда будешь на щите!

Княжич, не придавая значения столь нескромному толкованию, все же спросил Бориса:

— Отчего так ревностно услужаешь мне?

Тот ответил:

— Я — боярин звенигородский. Звенигород же со времен Калиты всегда дается в удел второму по старшинству наследнику. К нему же чаще всего присовокупляется мой родимый Галич. Стало быть, волею судеб ты — мой господин, будущий князь звенигородский и галицкий!

9

Юрий и боярин Семен Морозов, назначенный государем ему в спутники, возвращались верхами с гостин у Владимира Храброго. Охрана с коробами несколько поотстала. Учитель и ученик тоже не понукали коней, ехали, беседуя, ибо солнечный теплый день располагал к приятной неспешности. Москва уже давала знать о своей близости высокими колокольнями, блестящими маковками церквей. Вот и подградье с глухими тынами, застоявшейся грязью после недавних дождей.

— Чтой-то дым над каменным городом? — пригляделся княжич.

— Рухлядь жгут, — беспечно молвил боярин.

Старую рухлядь велено было жечь, дабы не плодить свалки на посаде. Еще какой-нибудь час и путники будут дома, как раз придет время для дневной трапезы. Княжич попридержал коня, дабы успеть закончить любопытную для него беседу. Речь шла все о том же дяде Владимире Серпуховском, их недавнем потчевателе. Отчего он так легко согласился с новым порядком престолонаследия, предложенным государем? В гостях об этом Юрий не заговаривал по стеснительности. Теперь же Морозов объяснил: Владимир Храбрый слишком умен. Понимает: никто из бояр московских не поддержит его. Государь Дмитрий Иванович ввел за правило награждать своих служебников вотчинами, то есть богатыми селами в потомственное держание, боярщинами в виде больших земельных наделов. Нет сомнений, что одаренные всегда и во всем поддержат дарителя. Какая уж тут дединность, отчинность?

Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:

— Кто умер?

Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.

— Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.

— Жена Ивана Михайловича Тверского? — вскинул брови княжич. — Что она делала на Москве?

Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повел головой:

— Нет, это мать нашего гостеприимна Владимира Храброго, жена Андрея Ивановича Серпуховского, давно умершего от язвы.

Юрий тяжело вздохнул:

— А ведь дядя, поди, еще и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?

— С давних пор, — подтвердил Морозов. — В основанной ею обители у церкви Рождества на рве. — И, помолчав, присовокупил: — Путаю я этих двух сестер. Обе — Марьи. Обе — инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута… Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.

Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесело-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.

— Князь Михайло Тверской, — разузнал Морозов, — женит сына на Москве у Федора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.

— Высоко сидит старый Кошка! — прицокнул языком Юрий.

— Высоко сидит, далеко глядит! — согласился боярин.

Разговор возвратился к вотчинам. Семен Федорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто-либо иной…

— А все-таки это Кремль горит! — оборвал сам себя Морозов.

Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлевской стеной — столб огня, окутанный дымом.

Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.

Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, — сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, — хоть затыкай уши. А совсем рядом — терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бедрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с ведрами, а пламя как бы смеется над ними, показывая из застрех языки.

Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:

— Не хлопочи, княжич, не порти одежи, не теряй сил. Все творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, рас-проворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясется что, он помолится — и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.

— Так весь Кремль может погореть! — озирался пуганный пожарами боярин Семен.

Подошел человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:

— Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.

Княжич с сомнением посмотрел на дворского: вроде бы дельный человек. Однако тут же заметил, что старик Тимофей Вельяминов не удивился. Напротив, закивал одобрительно:

— Кириллу-Козьме помогают силы Небесные. Из верных рук весть имею: им воскрешен мертвый инок Долмат.

За разговорами и общим шумом Юрий не уловил минуты, когда к пожарищу подошел молодой монах, — круглая борода, детский, несколько удивленный взор, светлый венец волос на челе, лоб изборожден глубокой серповидной морщиной.

— Ах ты, Господи! — произнес подошедший.

Сунул руку на грудь, под рясу, извлек крупный темного дерева крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением.

— Козьма… Виноват, прости… Отче Кирилл! — бросился к нему Вельяминов.

Инок кивнул и молча пошел от пожара. Княжич, как бы подхваченный неведомой силой, устремился за ним. Не соображая, что и зачем делает, стал просить:

— Хочу встретиться с тобой, преподобный! Как? Где мы встретимся?

Кирилл, — чего нельзя было ожидать, — задержался, оборотил бесстрастное лицо:

— Мы не встретимся, князь Юрий. Но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся.

Сказал просто, как добрый старый знакомый, и пошел дальше своей дорогой.

Юрий, возвратясь на пожар, не видел огня, — только дым. Дворский говорил Тимофею Васильевичу:

— Афанасьевскую церковь придется отстраивать заново. Твои же хоромы, господин, почти целы: крыльцо починить да стену поправить.

Вельяминов, кряхтя, припомнил:

— Лет пятнадцать назад вот так же у ворот занялось. Едва уняли через десять часов. Одних церквей каменных опалилось одиннадцать да дюжина деревянных сгорели в пепел.

Морозов потянул княжича к златоверхому терему. Коней пришлось вести в поводу из-за сильного многолюдства.

Дошли внутренней улицей до Фроловских ворот, а многолюдство не прекращалось. По лицам можно было понять: это не связано с недавним пожаром. Люди смотрели весело, стремились в противоположную сторону. Семен Федорович проталкивался впереди. Не доходя Спасской улицы, княжич поравнялся с ним и услышал:

— В нынешнем дне менее часов, чем событий. О пожаре позабудь. Сейчас Москва встречает наследного князя Василия Дмитриевича!

Юрий вспомнил:

— Братцу время вот-вот прибыть. Стало быть, он…

Боярин весело подхватил:

— Прибыл!

Спасская улица — сплошное столпотворение. Пропыленные продолжительным путем кмети на татарских запаленных конях, взмахивая нагайками, оттесняли народ:

— Осади, ос-с-сади с пути!

Людской натиск отделил Юрия от Морозова. Едва удалось сесть на конь. С седла увидел приближающиеся хоругви, услышал пение, возгласы духовенства. Далее развевался черный с изображением Спасителя стяг — знамя великокняжеское! За ним — пламенно-красные еловцы на шлемах московских воинов. Через дальние места пронесены они, через полуденные, невообразимые страны. Княжич сообразил: большая часть войска уже отпущена по домам. Это московский полк, личная дружина Василия. Вот он, на белом аргамаке, в золотом плаще.

Юрий конской грудью раздвинул заслоняющие путь спины и оказался рядом с братом.

— Василий!..

С детства знакомый лик едва можно было узнать. Борода не отцовская, смоляная, а — пшеничная. Кудри из-под шлема — тоже. Плечи узки. Во взоре запавших глаз — матунькины задорные искорки.

— Гюргий? Как же ты здесь? Ну вылитый татунька!

— А ты… — подыскивал слова Юрий. Он был искренне рад видеть старшего брата здоровым и невредимым. — Ты… как архистратиг Михаил!

Василий дотянулся до его руки:

— Горазд, Гюргий, на высокие речи! Скажи лучше, до конца ли преодолел свой недуг?

— Телом давно здоров, — похвалился княжич. — Только душой недужил, сокрушаясь о твоих испытаниях. Как там, вдали, деспот наш Тохтамыш живет-может?

Ответом был не по-юношески густой, взрослый смех:

— Еще живет, но уже не может. Теперь на Востоке зреет другая туча — Темир-Аксак! О нем надо повествовать обстоятельно. Вот вечор соберемся, сядем все вокруг татуньки…

Оба остановились на Великокняжеской площади. Юрий залюбовался: дружина замерла, сверкая оружием, воеводы окружили Василия, на высоком крыльце — бояре и великая княгиня, жаждущая облобызать сына, — самого государя великого князя не разглядел, — а вокруг на плечах друг у друга, на кровлях домов — тьма народу.

Княжич-наследник привстал в седле, прощался с боевыми товарищами:

— Братья мои, московские воины от мала и до велика! Мы прошли рука об руку леса дикие, степи голодные, пустыни песчаные. Враг понудил нас биться с его врагами. Этим мы спасли семьи, дома, жизнь. Кто на далекой чужбине пал костью, тому вечная память! Возблагодарим Господа, что мы живы. Обнимем жен, приголубим детей, успокоим старость родителей. Отец мой, наш государь, будет и далее в меру сил печься о спокойствии земли Русской. Свои заботы и думы я тоже посвящу вам. Братья по перенесенным лишениям, братья по оружию, братья по крови, да будут со всеми вами заслуженный мир и Божье благоволение!

— Слава! Слава! Слава! — трижды прогремело в ответ.

Юрий всходил на гульбище плечо к плечу с братом. Следом шли бояре, служные люди. Кое-кто, старый, приседал на малое время на откидных рундуках. Первое, что бросилось в глаза наверху, — слезный лик матери. Однако это не были слезы радости.

— Васенька! — тяжко воскликнула Евдокия Дмитриевна. — Государь наш любезный внезапно оказался — и помыслить такое страх! — при последнем часе.

— Что с ним, матунька? — не поверил старший сын.

— Пошел встречь тебе, — захлюпала великая княгиня неожиданным горем, — и вдруг прискорбным стал, потом легче было ему, потом впал в великую боль и стенание, сердце начало колой., душа приблизилась к смерти.

Старший сын с теткой Анной под руки повели княгиню в Набережные сени. Юрий видел, как из батюшкиного покоя вышел лекарь-немец Сиферт. Туда вошли следом за великой княгиней и наследником Дмитрий Михайлович Волынский-Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Иван Федорович Кошка (стало быть, не поехал с родителем в Тверь, ждал возвращения Василия), Иван Федорович Уда из князей Фоминских-Смоленских. Свибла с братом Челядней не было.

Юрия у порога взяла за руку тетка Анна:

— Не ходи туда, голубь. Отдохни у себя. Будешь призван в урочный час.

Уходя, княжич оглянулся. Монахи подвели к отцовой двери постаревшего, иссушенного подвигами старца Сергия и его племянника, великокняжеского духовника, Феодора, игумена Симонова монастыря.

Невмоготу показалось остаться одному в своей комнате. Мысленно повторилось обещание тетки Анны: «Будешь призван в урочный час». Тут же родилось обидное возражение: «Не призван, значит, не нужен». Одиноко помыкался по теремным переходам. Несусветно странным выглядело в собственных глазах его положение: с отцом худо, а сын — в стороне!

Навстречу торопился дядька Борис. Поравнялся с Юрием, спросил на ходу:

— Прибыл, господин? Как там, в Серпухове?

Княжич попробовал его задержать:

— Куда ты?

Дядька повел залихватским усом в сторону великокняжеского покоя:

— Ближе к событиям. Государь управление чинит о своей душе.

— Что? — невдомек было Юрию.

Галицкий через силу вернулся, подошел — лицо к лицу — прошептал:

— Пишет завещание. — И пообещал: — Скоро ворочусь. Жди.

Юрий отправился не к себе, а в домашнее книгохранилище. Мнил уйти от нахлынувших горьких дум в душеспасительные речи святых отцов или в созвучные нынешним временам повествования летописцев.

Там встали из-за стола и склонились перед ним два монаха. По его разумению — те самые иноки, что ввели в государев покой старца Сергия.

— Дозволь, княже, продолжить чтение.

Юрий, видя их иеромонашество, подошел под благословение.

— Дозволите ли… будущему сироте пробыть в вашем обществе время малое?

Помянув предстоящее собственное сиротство, он тут же увидел мысленно настоящего сироту, Кирилла-Козьму, силой креста только что загасившего великий пожар.

— Не известен ли вам инок Симонова монастыря Кирилл? — спросил княжич. — Сын благородных родителей, воспитанник богатого родича Вельяминова.

При этом имени черноризцы, один из которых назвался Саввой, а другой Севастианом, переглянулись.

— Кирилл, княже, был в послушании у строгого старца, подвижника Михаила, — сказал Севастиан. — Тот научил его умной молитве, борьбу с духами злобы.

— Духи злобы искушают меня, — опустил голову княжич.

— Старец запрещал Кириллу поститься сверх сил, — продолжил повествование Савва, — велел вкушать пищу с братией ежедневно, а не спустя двое-трое суток.

— Мы часто видели Кирилла, когда сопровождали преподобного Сергия к его племяннику в Симонов, — завершил рассказ Севастиан.

— Слышно, подвижник ищет Божьей помощи уйти в пустынь, — счел нужным дополнить Савва. — Он уже и теперь обладает многими духовными дарами: даром слез, даром прозрения…

— Даром управления огненной стихией, — не утерпев, вставил Юрий. И поведал о недавнем пожаре.

Монахи сотворили крестное знамение. Севастиан присовокупил:

— Ему повинуется и водная стихия. Был случай…

— Был случай, — перебил Юрий, вспомнив, — он воскресил умершего монаха Далмата. Ужли это возможно?

Савва пояснил:

— Бог помог. Только лишь затем, чтобы причастить Далмата.

Дверь приотворилась. Голос Галицкого позвал:

— Господин князь звенигородский!

Юрий поспешил проститься с иноками:

— Отче Савва и отче Севастиан, молитесь за меня грешного!

Севастиан сказал громко:

— Господь наставь тебя, Юрий Дмитрич!

Савва прошептал едва слышно:

— Придет время, вместе помолимся, князь звенигородский и галицкий.

Юрий вышел со смятенной душой. Хотелось проникнуть в смысл только что сказанного. Однако дядька Борис тащил за руку наверх, в опостылевшую спальню.

— Важные вести, господин! Воистину, как угадал черноризец, ты — князь звенигородский и галицкий.

Юрий сел в кресло. Рядом друг на друге высились внесенные слугами, но не разобранные еще короба. Казалось, вновь предстоит дорога, близкая или дальняя, желанная или вынужденная, — Бог ведает. Борис, став напротив, продолжил:

— Духовная грамота твоего родителя написана и скреплена его златой именной печатью, на коей вырезан образ святого Дмитрия Салунского. При написании в головах сидели игумен Сергий, воевода Боброк-Волынский, окольничий Тимофей Вельяминов. Присутствовали еще семь бояр. Писал же дьяк Внук. — Дядька перевел дух. — Так вот, слушай! Впервой Великое княжение Владимирское мимо ордынских ханов Дмитрий Иванович отдает Василию и называет княжение своей вотчиной.

— Разумеется, на старший путь благословлен старший брат, — кивнул Юрий, не постигая великого смысла только что услышанных слов. — Стало быть, за Василием — я…

— Ему — Коломна с волостями, — продолжил Борис. — Тебе — Звенигород с Рузой, Андрею — Можайск, Верея и Калуга, Петру — Дмитров, Ивану — несколько сел, великой княгине — поместья разные и добрая часть московских доходов. Сверх областей, наследственных тебе, — Галич, Андрею — Белозерск, Петру — Углич.

— Все это купли деда, еще не присоединенные вполне к нашему княжению, — деловито заметил Юрий. И спросил: — Что ждет младенца, коему суждено вот-вот явиться на свет? Ведь матунька опять на сносях.

У дядьки был готов ответ и на это:

— В хартии писано: «А даст ми Бог сына, и княгиня моя наделит его, возьмя из части у большей братии». Трудно, конечно, предположить, — прибавил он от себя, — что вы, старшие братья, вполне удовлетворите малютку. Да! Там еще писано вот что важное: «А по грехам отымет Бог сына моего, князя Василия, а кто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Догадываешься, господин мой?

Юрий встал, ощутив внезапное внутреннее волнение.

— Не хочу грешных мыслей о старшем брате. Пусть княжит много лет всем на радость. Единственно, чего желает душа, — скорейшего выздоровления батюшки!

— Дай Бог, дай Бог, — согласился дядька Борис. — За три года до твоего рождения государь Дмитрий Иванович вот так же захворал и велел писать первую духовную. Будем молить Всевышнего, чтоб сподобил его сотворить с годами и третью. По летам наш великий князь еще далеко не стар.

Ободрившись такими словами, оба принялись, коротая минуты, разбирать короба. За этим занятием у княжича исчезло беспокойное чувство предстоящей дороги. Он понял, как за последние недели устал, хотелось покоя, тишины и благополучия. Словно отвечая на столь скромное желание, в спальню заглянул бывший пестун Василия, ныне его оружничий и сподвижник, искусный воин, заядлый поединщик Осей:

— Гюргий Дмитрич, радость великая! Государю лучшает. Государыня велела позвать тебя.

И исчез, наполнив княжича принесенной радостью. Почудилось, будто свечи на поставце горят ярче, стены, давно беленные, стали, как свежевыбеленные, наборный пол заблестел, словно только-только натертый песком.

— Ты самым чудесным образом преобразился, мой господин! — удивился Борис.

Юрий от всего сердца обнял его:

— Спасибо на добром пожелании татуньке, что так скоро начинает сбываться. — Он чуть-чуть отклонился, держа Галицкого за плечи, прищурился и вопросил с хитрецой: — Давно хочу допытаться: как ты ухитряешься всякий раз обо всем знать? Не вездесущий ведь!

— Ох, не имей сто ушей, — покрутил залихватски ус знаток дворцовой жизни, — не имей сто очей, а будь… общий казначей! Денежка закатится, куда хочешь, и все-все поведает!

10

Всего-навсего четверо суток, четыре счастливых дня и ночи полны были радости и добрых событий. Великий князь начал оправляться от нагрянувшего недуга. Уже сидел, слушал повествование сына-наследника о битве гигантов, Тимура и Тохтамыша. Первый раскаивался в том, что в свое время помог последнему. Опекаемый поднял меч на опекуна: повел тьмы всего Улуса Джучи на Темир-Аксака. Лелеял мечту напасть на самое сердце его владений — город Мавераннахр. И вот пришлось отступить.

— Хвала Богу, тебя с Борисом Нижегородским отпустил домой, — радовался отец.

Юрий слушал довольный, сидя бок о бок с выздоравливающим родителем. Тем временем великая княгиня разрешилась от бремени шестым сыном. Восприемниками были вовсе несовместимые лица, — младость и старость, — восемнадцатилетний княжич Василий и вдова давно умершего последнего московского тысяцкого Вельяминова Марья. Имя самому младшему государеву сыну дали — Константин. Дмитрию Ивановичу, идущему на поправку, предстояло внести изменение в духовную грамоту, дабы младенец остался не обделенным.

— Утро вечера мудренее, — простился он с домашними после вечерней молитвы.

Юрий, словно заговоренный, долго не мог уснуть. В конце концов, задремав, оказался у лазурного озера, увидел на воде поющего лебедя и в страхе проснулся. Вспомнилось изъяснение Домникеи по поводу подобного сна: очень дурное предзнаменование!

У самого ложа стоял со свечой дядька Борис. Залихватские усы на сей раз опустились и выглядели довольно жалко, голос дрожал:

— Поспеши. Государь умирает.

Сторож ударил в медное било один ночной час.

Тетка Анна с Еленой Ольгердовной ввели в государев покой великую княгиню, еще не оправившуюся от родов. Больной лежал высоко на подушках, крупный телом, широкоплечий, но выглядел он не мощно, а грузно. Большой живот то вздымался, то опадал. Черные волосы и борода увлажнились, дивный взор потерял яркость.

— Дети мои, — обратился великий князь к подошедшим старшим сыновьям Василию, Юрию, Андрею и к подведенным младшим Петру, Ивану, — живите дружно, а матери своей слушайте во всем. Молодшие братья чтите брата старшего, своего отца в мое место. Пусть сын мой, князь Василий, держит своего брата, князя Юрья, и всех молодших в братстве, без обиды. — Замолчал. Потом, сделав продолжительные усилия, Дмитрий Иванович с трудом молвил: — Подойдите, бояре.

Сыновья с матерью отступили. Самый младший Иван побелел и зашатался. Юрий подхватил брата, стал в сторонке с ним на руках. Услышал обращение отца к ближним людям, что делили с ним и войну и мир:

— Вы знаете, каков мой обычай, нрав. Родился пред вами, вырос при вас, с вами царствовал. Вместе воевали многие страны… Врагам был страшен. Поганых низложил, противников покорил. Великое княжение укрепил. Мир и тишину дал земле. Отчину с вами сохранил. Вам честь и любовь оказывал. Города под вами держал и большие волости. Детей ваших любил. Никому зла не делал. Не отнял ничего силою. Не досадил, не укорил. Не ограбил. Не обесчестил. Всех любил. В чести держал. Веселился с вами. И скорбел. Вы не назывались у меня боярами, но князьями земли моей.

Он вновь надолго замолчал. Подошел лекарь Сиферт, взял за руку.

— Василий! — тихо произнес государь. Наследник подступил ближе. — Бояр люби. Честь воздавай службе их. Без воли их ничего не делай.

Не успел распрямиться Василий, склонившийся к самым устам отца, как послышалось повеление умирающего:

— Выйдите все. Богомольцы мои и Евдокия останьтесь.

Вышедшие долго ждали в теремном переходе. Потом появились государевы богомольцы: старец Сергий и великокняжеский духовник, игумен Симонова монастыря, Феодор, следом — епископы Даниил Смоленский и Савва Сарский. Последний сказал боярину Ивану Родионовичу Квашне:

— Отказался посхимиться.

Иван Федорович Кошка спросил:

— А иноческий чин? С каким именем принял постриг?

Епископ Савва повторил:

— Отказался постричься.

Юрий задался вопросом: почему? Отцов дед Иван Данилович уходил из жизни схимником Ананией, дядя Симеон Иванович — в иночестве Созонт. Юрьев дед Иоанн Иоаннович тоже умер монахом. Хотел поделиться недоумением со старшим братом Василием, но помешал выход матуньки. Лик ее стал от горя неузнаваем. Готова была упасть, едва тетка Анна и Елена Серпуховская успели подхватить под руки.

— Зашел свет очей моих! Погибло сокровище моей жизни! — воскликнула великая княгиня.

Лекарь Сиферт поспешил с успокаивающим снадобьем. Ближние боярыни повели неутешную на женскую половину.

Иван Кошка доискивался у епископа Саввы:

— Почему государь не стал следовать обыкновению предков, всегда умиравших иноками?

Владыка доверительно объяснил:

— Дмитрий Иванович изрек: «Малое время монашества пред кончиною не спасет души. Правителю же пристойнее умереть на троне, нежели в келье».

Маленького больного Ивана унесли мамки. Юрий слонялся по златоверхому терему в ожидании зова для последнего прощанья с отцом. Старший брат, с коим хотелось быть рядом в семейном горе, тотчас же удалился с боярами в ту самую комнату, где великий князь, уединясь, размышлял о важных делах. О Юрии позабыли. Даже дядька Борис исчез по своим особенным надобностям: быть вездесущим, всеведущим.

Черным ходом Юрий вышел на огород. Занимался рассвет пасмурного дня. Где всходит солнце, можно было лишь знать, но не видеть: места восхода и заката были одинаково серы. Крупный ворон на дорожке выглядел мокрой курицей. С листьев свисали капли. Княжич остановился, устремив взор вверх. Прежде, бывало, глядючи в девственную лазурь, представлял райские кущи в незримом лучшем из миров. Сейчас татунька ушел в этот мир. Однако за серой набухшей пеленой ничего не увидеть и не представить. Юрий ощутил себя одиноким под мокрым небом, на мокрой земле, среди мокрых теремных бревен и тынных досок. С детства усвоилась неприятная мысль: матунька больше любит старшего братца Васеньку. Захотелось хоть словом перемолвиться с дядюшкой Владимиром Храбрым. Он, затворясь, соборует с лучшими девятью боярами и восемнадцатилетним князем, еще не венчанным, но уже великим. Юрий успел-таки глянуть на Владимира Андреича в переходе. Лик донского героя был хмур, как нынешний день. Показалось, не только от смерти брата, но и от короткого на ходу разговора с воцаряющимся племянником. Василий в сонме бояр шел несколько впереди Владимира, когда все они удалялись для тайной беседы.

«Судьба моя! Куда деться? Живому могилы нет! — беззвучно шевелились уста княжича. Он вновь посмотрел на небо. — Отец, помолись обо мне в раю!»

Невольно вспомнился рассказ дядюшки в счастливое время серпуховских гостин. Еще в детстве, будучи с отцом в Новгороде, Владимир знавал тамошнего архиепископа Василия, весьма любимого горожанами за внимание, как к душам своих «овец», так и к житейским их благам. Владыка строил не только храмы, но и мосты, собственными руками заложил новую городскую стену, возводил в малых городах сторожевые башни со стрельницами. Он погиб, помогая псковитянам бороться с черной болезнью, завезенной к ним немцами. Владимиру же Андреичу архиепископ запомнился своими беседами в хоромах великокняжеского наместника на Ярославовом дворище. Самое любопытное его утверждение было то, что рай и ад существуют не где-либо в незримых местах, а на земле, как было изначально. Он доказывал это священными хартиями, где сказано, что Святой Макарий жил от рая в двадцати поприщах, Святой Ефросин сорвал там яблоко, а ангел принес оттуда ветвь Богоматери. И Иоанн Златоуст утверждает, что рай — на Востоке, а ад — на Западе. В ответ на неверие Юрия дядюшка приводил удивительные свидетельства новгородского владыки: «Много тому видоков, детей моих, прихожан. Ушкуйник Иаков блудил на трех лодиях по Белому морю. Две потонули, а третью прибило к светлой горе. Солнца не было, свет исходил от вершины. Оттуда слышались сладостно поющие голоса. Кто из мореплавателей на гору всходил, — исчезал, а кто возвращался, дабы поведать увиденное, падал мертвым. Иаков же, не увидя, а лишь услыша рай, воротился вживе, осемьянился, вырастил детей и до сих пор помнит горнее сладкогласие».

Теперь Юрий мысленно повторил эту повесть, как нечто не басенное, а реальное, ибо к ней присовокупились слова Семена Морозова, его спутника в Серпухове. Тогда Юрий пропустил их мимо ушей, а ныне задумался. Учитель Семен Федорович сказал: моряки из Норвегии тоже видели в Белом море светосиянный остров и оставили о том памятки. Они именуют виденное не раем, а, согласно своей вере, чистилищем.

— Юрий Дмитрич, пойдем, — нашел княжича легкий на помин Морозов.

Они вошли в Набережные сени, где стоял гроб, обитый черным бархатом с золочеными кружевами. Потрескивали свечи. Серебрились боярские непокрытые головы. Запах ладана воспринимался не праздничным фимиамом, а запахом горя. Священники с клиром не могли начать службу, смущаясь прерывать плач великой княгини. Она на коленях, приникнув к изголовью челом, взывала к усопшему, как к живому:

— О государь-супруг мой! О, день скорби и туги, мрака и бедствия! Звезда сияющая исчезла! Где ум высокий, сердце смиренное, взор красный? Царь мой милый, где честь твоя и слава? Володетель земли Русской, ныне мертв и ничем не владеешь! Победитель народов побежден смертью! Все плачут, а ты недвижен! С какой войны пришел, отчего столь устал? Жизнь моя, как же повеселюсь с тобой? Немного довелось нам порадоваться, за весельем явились и плач, и слезы! Услышь, господин, бедные словеса и сетования мои! Не умилят ли они тебя? Не примет ли в горний путь благодетельная душа твоя мою душу горькую?

Савва, епископ Сарский, склонился над государыней:

— Подымись, дочь моя, дозволь совершить обряд.

Тем временем князь Василий Дмитрич тихо подступил к брату, обнял и прошептал:

— Гюргий, на тебе нет лица. Мужайся! Держись со мной!

Юрию полегчало. Уверенней пошел среди ближних, провожающих государя в последний путь.

Великокняжеская площадь — море голов. Стражники стерегли проход к церкви Архангела Михаила. Здесь, скрепя сердце и замкнув слезы, Юрий выслушал отпевание, а после пытался вникнуть в прощальное слово Даниила, епископа Смоленского:

— …Всякое смятение мирское исправлял, яко высокопарный орел! Раскольники и мятежники царства его погибли. Очами зрел землю, от нее же был взят, душою же и умом простирался к небу, где лепо теперь пребывать ему. Царскую багряницу и венец носил, и на голом теле — власяницу.

— Боюсь за тебя, не иди ко гробу, — удержал Юрия Василий.

Младший брат послушался. Вовремя перехватил его дядька Борис, повел крытым переходом к златоверхому терему. Идти было тяжело. Галицкий внушал:

— Ступай твердо. Жизнь твоя продолжается.

Юрий с затруднением вымолвил:

— Я… я потерял отца.

Верный боярин взял под руку, заглянул в лицо, значительно изрек:

— Господин мой, князь Звенигородский и Галицкий! Ты не потерял отца. Волею усопшего Дмитрия Ивановича, вместо него отныне отец твой — наш государь Василий Дмитриевич. Сегодня Владимир Серпуховской выразил несогласие с этим новшеством. По дедине и по отчине он теперь — старший в роде. Однако бояре тянут к юному венценосцу. Донской герой даже на поминки не остался, из церкви — прямиком в Серпухов! Ах, эта ссора всуе! Годы переставляют людские установления, — то назад, то вперед, законы, как и мы, смертны. После дяди Владимира и брата Василия ты будешь старшим в роде. Ну, что ты, мой господин? Не застывай, продолжай путь дальше…

 

Часть вторая. Государь-братец

1

сё время дождь и еще раз дождь. Не весенний, осенний. Насквозь пропитал суконный башлык, кафтан и нижнюю рубаху. Сушиться негде, летишь ямским гоном, на ходу меняя коней, не посидишь у печи, не переоблачишься в сухую одежду.

— Дорога — дрянь! — скакал стремя в стремя с Юрием дядька Борис, коего удалось взять с собой не без спора со старшим братом.

Ох, братец Васенька! С тех пор, как Тохтамышев посол Шихмат надел на него золотой венец на крыльце собора Успенья (агарянин внутрь не вошел), с тех торжественных пор младший брат со старшим редко говорили с глазу на глаз. Васенька ныне — великий князь, а на языке банного слуги Стефана Подхалюги — царь, Василий Первый! «Все-то ты без дядьки, как без рук!» — упрекнул Василий брата. Не иначе завидует, что шестнадцатилетний Юрий ростом, видом взрослее, нежели девятнадцатилетний государь, в служебных грамотах означенный его отцом. Юрий проглотил упрек, лишь повторил скромную просьбу взять с собой Бориса Галицкого в дальний трудный путь. Василий посопел малое время. Он был не в духе. Даже больше сказать, — в горе! Из Коломны пришла весть, что его дядька, а потом оружничий, соратник, достопамятный Осей погиб в боевой игре. Полюбились поединщику виденные в немецких землях состязания, по чужому — турниры. Татунька не разрешал Осею заводить у нас такую новизну, Василий разрешил. И вот его коломенский наместник вместо враждебных поединков начал выходить на дружеские, выявляя воинскую сноровку. И доигрался! Жаль было и Юрию своего бывшего военного учителя. В память о нем ответил на обидные слова смирением. Зато едет теперь рядом с вислоусым Галицким, таким же мокрым и продрогшим, как он сам. Следом скачут новые любимцы государевы — Иван Федорович Кошка, Федор Иваныч Вельяминов, Иван Дмитрич Всеволож, немногими годами старше Юрия, сын и племянник двух героев донской битвы, княжеских потомков Всеволожей, наконец, родной брат Свибла Михаил Андреич Челядня. Его брату Федору Василий не забыл обидных слов во дни ордынского нашествия. Тот Свибл отослан из Москвы, всю его жизнь — имения, холопов — великий князь взял на себя. А этот Свиблов сродник Челядня по-прежнему в чести и славе. Ему, как и другим путникам, доверено важнейшее из важных дело: встретить во Пскове государеву невесту и доставить на Москву. Пришла пора Василию, уже не княжичу, а князю над князьями, отдать литовскому Витовту долг, исполнить клятву, данную ордынским беглецом за вовремя протянутую руку. Надо жениться на литвинке. Точнее говоря, полулитвинке, ведь ее мать, первая Витовтова супруга Анна, — дочь смоленского князя Святослава. Василий, воротясь из плена, рассказывал о вынужденной клятве, взятой у него Витовтом, но ни разу не упомянул, встречался ли, говаривал ли, хоть на миг сталкивался ли, пусть издалека, с Софьей Витовтовной, ему неведомой ни нравом, ни обличьем. Юрий заподозрил: ведомой! Ибо Василий провожал его, как своего доверенного, и — ни слова о невесте! Лишь о взаимных выгодах: Витовт упорно борется с Ягайлой за Литву, ему нужна Москва-союзница, Василий же не очень-то надеется на дружбу с польским королем, а коли так, то крепкая Витовтова поддержка будет кстати. Хотелось расспросить о Софьиных достоинствах всеведущего Галицкого, да Борис признался: орех сей даже ему не по зубам. Лишь одно знает: невеста старше жениха.

Вот князь и дядька, как шальные, скачут в непогодь и днем и ночью, тысячесаженными верстами меряют неближний путь. Поспеть бы! А мосты поломаны, гати погнили, из дороги прут жгутами каменными некорчуемые корни, — не споткнуться бы коню!

— Дорога дрянь! — тоскливо повторяет Галицкий. — Кажется, как будто едем не прямицами, а околицами. Так до морковкина заговенья не дождутся нас во Пскове.

Юрий рассердился:

— Не каркай!

Наконец расступился нескончаемый разбойный лес. Охрана, что впереди, остановилась, задняя нагнала Юрия с боярами. Неожиданно открывшийся их взорам тын над валом вечером казался и черней, и выше. Крепость, да и только!

— Что за город? — спросил князь.

Врат Свибла Михаил Андреич Челядня, псковский бывалец, отрицательно мотнул головой:

— Село Мурашкино. Последний наш ночлег. Эй, — крикнул оружничему, — Никон! Гони к старосте Григорию Чуксе, пусть сделает, чтобы мы ночевали получше. Найди купца, прозванием Филатьев, пусть порадеет повкуснее повечерять и поутренничать. Запрошлый год кормил меня отменно.

Пришел на смену скачке вожделенный отдых. Юрий, переоблачившийся в сухое, утолив голод, отирал руки после гусиных потрохов и жаренной на вертеле говядины.

Астафей Филатьев показал себя прижимистым гостеприимцем. Мед в кубках не княжий и не боярский, а простой. Пиво отдавало тяжелой брагой. Юрий жаждал сна, но не находил возможности прервать Ивана Всеволожа. Умница-боярин, рано поднаторевший в иноземщине, занял спутников рассказом о борьбе Тимура с Тохтамышем. Все, будто и не пьянея, внимали молодому, как старику-всеведу.

— Тимур-Аксак, — говорил знаток чужбинных дел, — забыл завет Чингисхана: преследовать врага и добивать. Он рассудил: разбитый больше не опасен. Послал вдогон лишь двух своих сподвижников, вождей улуса Джучи, эмира Эдигея и хана-пьяницу Темир-Кутлуга. Пусть, мол, дождутся Тохтамыша в своей Кыпчакии и там уж с ним покончат.

— А что они? — спросил Иван Федорович Кошка.

Всеволож изрек внушительно:

— Великий победитель недооценил противника! Не ждал, что знать ордынская поддержит побежденного. Темир-Кутлуг и Эдигей против него и пальцем не пошевельнули.

— Стало быть, нам снова бить лбом землю перед разорителем Москвы? — расстроился Федор Иваныч Вельяминов.

Входящий в силу дипломат хитро прищурился:

— Наш государь теперь сыграет на боязни Тохтамыша перед новым Тимуровым нашествием. Ордынскому владыке нужен мощный князь московский, усиленный за счет других. Один большой и сильный в войне полезней многих маленьких и слабых.

— Не отойти ли нам ко сну? — предложил Юрий, встав из-за стола.

Его устроили в опочивальне старосты на трех перинах. Утонул в истоме, не видел снов.

Назавтра дождь стал белым, путь — донельзя скользким. Сонмы встречных игл впивались в лица и тут же таяли. Борис ворчал:

— Зима через осеннее плечо заигрывает с нами.

Юрий настроился на деловые думы:

— Отчего брат-государь не снарядил кареты для невесты, не наполнил ее ценными дарами?

— Не сокрушайся, господин, — сказал осведомленный Галицкий. — Из Новгорода дядя твой Владимир Храбрый все, что надо, привезет. Он в этом знает толк. Когда-то сам вот здесь же, у границы, встречал свою Ольгердовну.

Юрию хорошо было известно, как дядя по смерти татуньки внезапно рассорился с Василием, уехал к себе в Серпухов, оттуда скрылся в Новгород, где его приняли любезно, как всех опальников московских. Теперь Храбрый замирился с юным государем. И новгородцы за ним следом выслали мирную грамоту, где все по старине… Что ж, Юрий был рад этому. Однако же думал об ином: что ожидает иноземную избранницу в неведомой стране, которую она должна назвать своей? Дары, которых не коснулись жениховы руки, карета, не осмотренная женихом, слова из чужих уст вместо любовного послания. Таков, наверное, обычай при государевых вынужденных браках.

— Вскинь голову, мой господин! — окликнул дядька Борис. — Перед тобой Псков!

Прибывших встретили погнившие соломенные крыши за глухими тынами. Они, как овцы, окружали каменную колокольню.

— Это Псков?

Юрий с детства много слышал о прославленном городе-крепости!

— Это урочище во Пскове — Ввоз, — пояснил, подъехав ближе, Михаил Андреич Челядня. — Вон, храм Николы. Взгляни далее, княже: две новые церкви в Завеличье, — тоже часть Пскова.

— Хочу, — потребовал князь, — увидеть крепость!

— Выше подыми голову, мой господин, — сказал дядька Борис. — Привстань на стременах. Вон, вон она, твердыня каменная!

— Довмонтова стена, далее — Приступная, — называл Челядня.

— Знатные башни! — залюбовался Юрий.

— Три из них заново отстроены, — сообщил боярин. — Та, на Васильевой горке, и эта, угловая, у реки Великой, и на Лужище, дальняя.

— А тут, по-над речушкой, главные врата? — осматривался князь.

— Въезжаем в кремль через Взвозную башню, — назвал громадину боярин. — Здесь река Пскова входит в город.

Далее стало не до смотрин с пояснениями. Воевода с главными псковичами и духовенством вышел навстречу московским гостям. Он знал об их цели. Известил, что корабль с литовской княжной, ее свитой и великокняжескими послами уже отправлен из Мариина городка, прошел морем, нынче ввечеру ожидается под стенами Пскова.

Юрий знал: Витовт, вытесненный Ягайлой из Литвы, прибег к силе Тевтонских рыцарей, нашел у них приют со всем своим семейством. Оттого и дочка его не из Вильны едет на Москву, а из Мариенбурга.

Не успели в воеводской избе сесть за стол, как явился новый конный поезд, на сей раз из Новгород. Его возглавлял Владимир Андреич Серпуховской. Крепко, от души обнялись дядя с племянником.

— Здоров ли прибыл? — спросил Храбрый.

— Благодарствую. Ты здоров ли? — ежился в дядиных тисках Юрий.

За разговорами не замечались часы. Снегом на голову — конный вестник с пристани:

— Идут немцы! Идут!

— Какие немцы? — заспешил воевода.

Все бросились за стены. Юрий сразу же узрел большие паруса, что хлопали под ветром, словно крылья райской птицы Гамаюн. Вот ближе, ближе… и обвисли. Работный люд подтягивает судно за канат к причалу, ставятся сходни. Юрий среди прибывших узнал послов московских, загодя отправленных в неметчину — Селивана, сына Боброка, Александра Борисовича Поле, а также Александра Белевута, потомка Редеди, князя Касожского, зарезанного триста лет назад в единоборстве Мстиславом Тьмутараканским.

Красавец Селиван, недавно ставший боярином, сводил с борта под руку низенькую женскую особу под белой паволокой. Встречающие подошли к сходням вплотную. Александр Поле помогал сойти ойкающей литвинке, должно быть, приближенной Софьиной, хотя и молодой, но чересчур дородной. Приговаривал:

— Смелей, Марта! Ставь ногу смелей!

Та не слушала неведомых речей седого русского боярина, перебивая, восклицала:

— О-о-о… ой! А-а-а… ах!

За ними бесполезно спускался задом Белевут. Он зря тянул перед собою руки, подопечная не принимала помощи. Протестовала на отличном русском языке:

— Не надо, Александр Андреич. Ступай вниз. Сама спущусь.

Юрий привстал на цыпочках: хотелось лучше рассмотреть храбрушу. Голос гусельный, стан гибкий, лик иконописный. Снисходит, поводя руками, словно крылами лебедиными. Не дева, — дива!

Псковский воевода же не жалел выспренних, велеречивых слов перед приземистой, квадратноликой, волоокой героиней встречи. Их бы должен произнесть от лица старшего брата-государя Юрий. Слава Богу, краснобай кстати заменил его.

— О сказочная птица райская! — вещал могучий псковитянин. — Ты к нам явилась с западного моря, внесла с собой благоуханье чудное. В княжнах светлообразнейшая, избранному Гамаюну подражательная!

Юрий сравнил бы с птицей Гамаюн стройный морской корабль, как бы воздушный, а пылкий воевода — неказистую княжну. Ей выспренная речь не очень-то пришлась по нраву. Быстро пролепетала что-то. Стоящий рядом сухой, желчный литвин, как Селиван успел оповестить, посол Витовтов, князь Иоанн Олгимунтович Голшанский из Данцига (можно звать попросту Монтивичем), перетолмачил слова Софьи:

— Великая княжна желают проводить до дому. Они устали и им холодно.

Высокую гостью ожидала карета, запряженная шестериком. Лошади — ничего себе, а повозка невидная: слюдяные оконца, обшивка — кожа с багрецом. Для обслуги — рыдваны еще попроще.

— Не расстарался, дядюшка? — спросил Юрий Владимира Андреевича.

Тот наскоро пояснил:

— До Новгорода по распутью и так сойдет. Вот оттуда — уж на полозьях, в распрекрасных санях, по свежему снегу…

Стражники сдерживали толпу зевак. Донеслись суды-пересуды:

— Латынка — от горшка три вершка.

Юрий нагнал Селивана, склонился к коренастому волынцу, прошептал:

— Кто вон та, в сизой шубке из камки с золотым шитьем?

Сын Боброка оглянулся, понятливо сощурил очи:

— Хороша, да занозиста. Дочь смоленского князя Юрия Святославовича. Витовт, захватив Смоленск, оставил его на княжении, Анастасию же взял к себе и определил при Софье. Да, слышно, нет ладу между фрейлиной и великой княжной.

Каретный поезд устремился к кремлю. Князь и бояре — верхом вокруг него. Главные люди Пскова встретили государеву невесту у высокого терема, где обычно останавливался московский великий князь или жили его наместники. Однако Софья не задержалась для торжества: прошла со своим Монтивичем, наскоро бросившем на ходу оправдания. Исчезла на отведенной ей половине. Данцигский вельможа объявил: трапезовать она будет исключительно в кругу ближних. Сам же не отказался попировать с хозяевами.

Юрий сперва хотел избежать застолья, но изменил намерение, взошел в пиршественный покой, постарался устроиться сбоку с Селиваном.

На третьем кубке беседа меж ними пошла свободнее.

— Вижу, княже, твой взор обращен к Настасьюшке, — расслабился улыбчивый Селиван.

Князь ждал такого вопроса. Обрадовался, но промолвил грустно:

— Была б тут, обращал бы взоры, а то…

— Мысленно представляешь: она где-то здесь! — дотронулся до его руки Селиван.

— Хотел бы воочию ее видеть, — признался Юрий.

Легкая тень прошла по лицу молодого боярина.

— Вряд ли сие возможно. Невзрачная Софья глаз не спускает со своих казистых подружек.

— А ты потрудись, мой друг, — отважился попросить Юрий.

Селиван опорожнил кубок, изрек раздумчиво:

— Во Пскове дело не сладится. Вот в Господине Великом Новгороде… Жди, княже, подам знак.

2

Путь от Пскова до Новгорода скоротался неведомыми Юрию ощущениями. Князь был возбужден и взволнован. Сидя в седле, он не спускал глаз со второй кареты. В ней следом за Софьей и ее постельничей Мартой, ехала Анастасия Смоленская с двумя дочерьми литовских владетелей, перешедших в московскую службу. На стоянках ее удавалось созерцать только издали: трапезовала и почивала с Витовтовной отдельно ото всех.

Однажды, когда Юрий приблизился к братней невесте спросить о здоровье, выслушать пожелания, стоявшая рядом Анастасия одарила его длительным взглядом. Этот прямой, резкий взгляд преследовал князя до самого сна. Во сне он видел зеленый пруд под цвет Настасьиных глаз и черпал из него чистую, светлую воду. Утром дядька Борис пояснил: пруд снится к тому, что будешь любим красавицей, а черпаешь воду, стало быть, скоро женишься и женитьба принесет счастье.

В Новгороде государева невеста была помещена на подворье у церкви Ивана Предтечи на Чудинцевой улице. Почитай, вся Софийская сторона вышла навстречу поезду. Посадник Тимофей Юрьевич и тысяцкий Микита Федорович устроили пир на Княжем Дворе, согласно желанию высокой гостьи, отдельно для мужей и для жен. Селиван с Белевутом доглядывали за женским застольем. Юрий сидел рядом со здешним воеводой Синцом и слушал длинную повесть о недавнем помрачении в Новгородчине: погорели леса и сено по полям, от мрака птицы падали на землю и воду, не знали, куда лететь, люди не смели ездить по озерам и рекам, была скорбь большая, беда великая. Потом посадник рассказывал о последней из новгородских смут. Встали три конца Софийской стороны на предшественника его, Осипа Захарьича. Созвали вече, пришли ратью на Осипов двор, разнесли хоромы по бревнышку. Осип бежал за реку в Плотницкий конец. Торговая сторона поднялась за него, начали людей грабить, перевозчиков отбивать от берега, лодки рассекать. Две недели буянили, пока сошлись и выбрали нового посадника. В причину смуты Юрий не вник и до времени покинул застолье, отговорясь головной болью.

На другой день, — дядюшка Владимир Андреевич оказался прав, — выпал прочный снег. Люди серпуховского князя поставили подбитые соболями сани, упряжь ременная, обшитая красным сукном. Поезд составился — любо-дорого поглядеть!

Вот уж и день отъезда. Двухнедельное новгородское ожидание подходило к концу, а смоленской княжны Юрий здесь даже издали не узрел. Селиван так и не подал знака. Сам мелькал на мгновения — ни узнать, ни спросить! Зато дядька Борис все время — тут как тут. Третьего дня поведал, как избавился от мучительной боли в ухе, приобретенной еще по дороге во Псков. Нашел на улице Михалице знахаря именем Галактион Хариега. Тот свернул воронкой лист сахарной бумаги, вставил узкий конец в больное ухо и зажег широкий конец. Когда воронка сгорела почти вся, Галактион легким ударом выбил из уха бумажный остаток. И боль исчезла немедленно. Вчера же Галицкий прямо-таки удивил князя: «Нашел провидца. Зовут — Мина Гробов. Предрекает будущее по взвару корня под названием живокост». Юрий смерил глазами дядьку, вспомнил, как на Москве тот приглашал посетить колдуна Орефу. А теперь — Мина. «Ужли пойдешь?» Борис вздохнул безответно и удалился. Нынче за утренней трапезой вновь спросил:

— Был у гадателя-вещуна?

Дядька потупил очи:

— Малое время спустя пойду.

Юрий опорожнил кружку с клюквенным взваром и решительно произнес:

— Я — с тобой.

Пришлось открыться серпуховскому дядюшке, что хочет прогуляться по улицам Торговой стороны, приглядеть ремесленные изделия. Не уйдешь, не сказавшись: обыщутся!

— К полудню не опоздай. Отбываем, — напомнил Владимир Храбрый.

Галицкий, как потомственный новгородец, уверенно вел по кривым закоулкам, улицам, тупикам, пока не отворил дверь в лачугу, где, кроме очага, всего лишь — стол да лавка. Мина Гробов — белая борода по колено, лысый, как горшок, толстый, как полубеременная куфа из-под браги.

— Нацнем со второго по знацению московиця, — местным говорком изрек старец, глянув на Юрия. И вытянул руку: — Клади цепь!

Вот уж волхв так волхв! Знает, что золотая цепь скрыта у князя на груди.

Получив плату, сварил на очаге измельченный корень, слил в порожнюю чашку жидкость, оставил гущу. Потом три ложки пересыпал в питьевую чашу, накрыл глубоким блюдцем и, многажды поопрокинув, водрузил на стол. Затем налил чистой воды в чистое блюдце, взял чашу за дно, три раза опустил ее в блюдце с водою. Причем следил, чтобы не перевернуть и кругом не обернуть. Что он шептал при этом, ни князь, ни Галицкий не разобрали. Вот Мина поднял чашу кверху, стал смотреть на густоту, приставшую к краям. Она как бы изображала некие предметы, лишь ему ведомые.

— Женишься, — в конце концов объявил Юрию провидец. — У ней на шее знак. Под подбородком: розовая бусинка! Лик — красота неописуемая! Стан — лоза гибкая. Любиться, миловаться будете всю жизнь. Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно. Будь настороже: с неправым не судись, со слабым не борись.

Юрий не вдруг осознал до дна столь суровое предсказание. Постоял, словно в столбняке, потом круто развернулся и молча вышел. Дядька нагнал его у Большого моста через Волхов.

— Правильно идешь, господин. Ни разу не сбился.

— А тебе что предсказано?

Галицкий откровенно ответил:

— Не стал гадать: испугался услышанного. Да ты, Юрий Дмитрич, не бери в память болтовню дурного вещуна. Такое натарабанил, нарочно не выдумаешь!

Юрий проворчал, соглашаясь:

— Разгул необузданной думки!

Подходя к Городищу, столкнулись с выезжающим санным поездом. Дядюшка Владимир Андреич узнал переодетого князя:

— Ну нельзя же так, Гюргий! Что за ребячество! Твой скарб погружен, конь — в поводу у Селиванова челядинца. — Глянув на Галицкого, серпуховский князь заметил: — Добаламутишься, Борька! Ей-ей, добаламутишься!

Селиван, рядом с которым поскакал Юрий, приблизился стремя в стремя и виновато оповестил:

— Поверь, княже, я старался. Однако Софью на метле не объедешь. Подозрительна и хитра, как ее родитель. Заставила на себя работать все глаза и уши всех своих челядинок.

Юрий кивнул без всяких расспросов, ибо при встречном ветре трудно было длить разговор.

Ехали по возвышенному открытому месту. Ветер стал потише, когда навстречу пошли леса, густые, высокоствольные. Через кроны лишь кое-где видно небо. Потом возвышенность снова сменилась низменностью. Ель стала низкорослее, пошли заросли осины, березы, ольхи, воздух — влажнее: уже не осенний, а почти зимний. Князь дышал через шерстяную варежку. Не любил он сырой зимы.

Укорачивающиеся ноябрьские дни удлиняли путь. Если на ямских станах Новгородчины удавалось менять коней, в Великом княжестве Тверском переговоры велись без толку. Сто причин находилось для отказа: надо срочно вывозить из леса дрова, сено, что в полевых стогах, а чернедь-мужики лошадьми не богаты, — татары отнимают, князья берут, а тут еще от Осташкова до Нового Торга начался падеж конский, неведом отчего. Всему этому Владимир Храбрый не верил: «Козни Михаила Тверского!»

Лишь по въезде в Торжок обстоятельства изменились коренным образом. На большой стоянке в воеводской избе новоторжцы рассказывали московским князьям и боярам, как разорял их семнадцать лет назад великий князь Тверской. Мстил за то, что решили в союзе с Москвой противиться ему и его друзьям — Литве с рижскими немцами. Тверитяне зажгли город с конца по ветру, раздевали донага жен, девиц и монахинь, грабили храмы, уводили полон. Три церкви осталось на пепелище, и то потому, что каменные. В самый разгар жалоб явились в избе посланные из Твери и сказали, что кони в поезде Софьи Витовтовны будут неукоснительно меняться на каждом стане, и что великий князь Михаил с нетерпением ждет свидания с дочкой своего друга Витовта. Новость заставила призадуматься и Владимира Храброго, и Юрия, и бояр.

— Надобно обойти город Тверь, — предложил Александр Борисович Поле. — Непригожие, вовсе ненужные слова коснутся ушей нашей будущей великой княгини о ее свекре.

— Какие слова? — спросил Юрий.

Брат опального Свибла, Михаил Андреевич Челядня, усмехнулся:

— Ну хотя бы то, как твой благоверный родитель, блаженной памяти Дмитрий Иванович, любезно пригласил к себе соперника из Твери, дабы устроить третейский суд меж ним и Василием Кашинским. Михаил поверил, приехал. Его тут же взяли под стражу, разлучили с ближними, тоже попавшими в заточение, долго продержали под спудом и выпустили лишь из боязни вмешательства Орды. А перед тем принудили поцеловать крест…

— Достаточно, — перебил Челядню Владимир Храбрый. — Твои слова, боярин, заслуживают того, чтобы нам обогнуть стольный град нашего нынешнего приятеля Михаила.

На том и было решено. Разошлись для сборов в дальнейший путь. Юрий с Галицким удалились в отведенную им избу.

Вечерело. На скобленом столе дымились блюда с налимьей ухой, горкой лежал нарезанный, подрумяненный тавранчук стерляжий. Однако князь возлежал на лавке, не подымаясь к столу. Борис подосадовал:

— Без тебя мне не сесть, господин, а есть хочется.

Юрий горестно произнес:

— Невезучий я, неумелый! В Пскове, в Новгороде, в Торжке никак словом не перемолвлюсь с княжной Смоленской. А ведь сопроводит она Софью и будет отвезена к отцу или к брату, что у Витовта в заложниках. Селиван обещал устроить краткую встречу, да всуе.

Галицкий сел на другую лавку, что стояла углом в ногах Юрия.

— Селива-а-ан! А еще сын воинственного Боброка. Обходителен, говорит по-литовски. — Он покрутил залихватский ус. — Я не говорю по-литовски. На пальцах изъяснил Настасьиной сенной девке Вассе, какая мзда ее ждет, коли поспособствует встрече двух сердец. Вижу взоры красавицы, едящие поедом твою милость, чую, как и ты занозился ею. Хотел проверить у ведуна ваши судьбы, да он напугал тебя, старый филин.

Князь, нехотя, сел за стол. Принялись за ужин.

— Стало быть, вот какие действия у меня на уме, — продолжал, жуя, Борис. — Путь наш теперь не на Тверь, а на Лихославль. Переберемся через Медведицу, далее будет озеро Круглое. По нему ледяная дорога уже окрепла: ею ближе проехать к Волге. А на озере — остров. А на нем — древняя город-крепость под названием Кличин. Туда в Батыево нашествие кликали жителей всех окрестных сел, ради их спасения. Вот наша хорошуля-княжна и пристанет к своей литвинке: хочу, дескать, осмотреть затейливую деревянную башню. Я с боярами поддержу, а ты вызовешься сопроводить. Да и защитить при надобности, — этакий богатырь, вылитый отец, князь Дмитрий Иванович!

Трапезу прервал серпуховской воевода Акинф Федорыч Шуба, всюду сопутствующий Владимиру Храброму.

— Прошу прощения. Велено поспешать. Едем в ночь на сменных конях.

— Через Тверь? — спросил Юрий.

— Зачем? — усмехнулся Шуба. — Через Лихославль.

— А Витовтовна знает? — спросил Галицкий. — Знает?

Воевода осклабился:

— Очень уж ей хотелось свидеться с матушкой Марьей Кейстутьевной, что замужем за Михайловым сыном. Да мы сказали: мост через Тверцу рухнул, проезда нет.

Тут уж все рассмеялись. Однако Юрий встревожился:

— Дотошная: откроет обман.

Акинф успокоил, за ней уж врата Фроловской башни Кремля закроются.

Вышли в зимнее полнолуние. Снег блестел, как сахарная бумага, что вставлял в Борисово ухо знахарь. Шаги хрустели. Ранняя ночь пощипывала то за щеку, то за нос.

Окольно ехать не то, что прямо. Проселок не затвердел, копыта вязли в снеговой каше. В седле не задремлешь. Глядя на русскую зимнюю красоту — на черную поросль молодых елей под серым пологом голых осин и берез, на дальние деревенские крыши — стоящие на подклетах сугробы, — гляди и бодрствуй.

С утра грянул настоящий первый зимний мороз. Водянистые колеи стали каменными, снеговая каша заледенела. Утренничали в деревушке из одной избы, остальные шесть заколочены крест-накрест. За околицей — бело-белая даль из неба и земли. В ней исчезает серый половик санного пути, посыпанный сеном и конскими яблоками.

— Озеро круглое! — подмигнул Юрию Борис.

Литвинка со своим окружением, обогретая и накормленная, вышла из избы, когда московляне входили. Юрий на миг столкнулся лицо в лицо со смоленской княжной и то ли услышал, то ли внутренний голос воспроизвел движение ее уст:

— Знаю.

Выскочил из сеней, а узрел лишь тулуп кучера. Он ставил в ее карету небольшую корчагу с угольями для обогрева в пути.

Юрий не помнил, что пил, что ел. Какой-то взвар, какую-то похлебку. Перед мысленным взором — лик, словно из-под руки богомаза, строгий, завораживающе-таинственный. Запомнилась постоянная горькая складка у края уст, — как легонькая улыбка: смотрите, мол, мне невесело, а я улыбаюсь! До чего умилительная каждая мысль о княжне! Глядел бы, не нагляделся, будто в младенчестве на красавицу матуньку. Разве только на время свела судьба? Ужели разведет? И останется внутренне зримая, но неосязаемая, бесплотная дива, незабвенная по гроб жизни.

Островерхий шатер зачернел вдали. Колокольня? Нет, чем дальше книзу, тем толще. Башня! От нее — дубовая стена с полусгнившим, дырявым заборолом. Юрий увидел, как Борис, подъехав ко второй карете, ткнул кнутовищем в красную обшивку с левого боку: знает, где сидит княжна! Потом поспешно поскакал вперед, остановил весь санный поезд. Что он делает? Тотчас высунется важная невеста, дядюшка Храбрый начнет молнии метать: зачем? кто? как посмел?

Да, Софья высунулась, князь серпуховской подъехал, всадники сгрудились. Однако, упреждая все вопросы, вышла юная княжна в сизой шубке из камки с золотым шитьем и сказала так, чтобы все услышали:

— Я подала знак остановиться. Хочу близко рассмотреть вон тот древний кремник. Он напомнил мне родной Смоленск, разрушенный литовцами.

Софья побагровела. Храбрый будто в рот воды набрал. Лишь Галицкий во всеуслышание заметил:

— А почему бы не посмотреть? Вещь любопытная.

Селиван тут же воспроизвел его слова на языке жителей Вильны.

Государыня невеста что-то молвила по-своему. Монтивич с важностью перетолмачил:

— Пусть смолянка смотрит. Пойдет с Вассой. Дайте провожатого.

— …Я, — спешился Юрий, — проводить… готов!

Разумеется, дороги к кремнику не стоило искать, однако наст был крепок. Провалился лишь единожды сам князь, но не его легкие спутницы. Обе рассмеялись, запрокинув лица. Анастасия подала руку:

— Подымайся, Юрий Дмитрич!

Вошли в башню. Ветер, нечувствительный снаружи, здесь пел в щелях. Пол был усыпан мусором. Шаткая, узкая лестница вилась вдоль стен.

— Взойдешь ли, князь? — спросила, глядя на него, Анастасия. — Я-то взойду.

— Я, — смело занес Юрий ногу на ступеньку, — тоже.

Шел следом, как за ангелом-путеводителем в юдоль небесную. Васса хотела подниматься, но княжна сказала что-то по-литовски, и девушка осталась.

И вот оба наверху, во втором этаже. В третий ходу нет, далее лестница — всего о трех ступеньках, как беззубая старуха. Ветрено, холодно. Широкие бойницы позволяют глянуть далеко, да смотреть нечего: сплошная белизна, лишь внизу рассыпан черный бисер поезда.

Анастасия, став напротив Юрия, спросила:

— Ты хотел встречи со мной, князь?

Он силился ответить. Голос не повиновался.

— Я… Очень!.. Да… Еще во Пскове…

Она осведомилась, как о деле:

— Для чего, Юрий Дмитрич?

Он набрал в грудь воздуху и произнес отнюдь не то, что думал:

— Анастасия Юрьевна! Как долго будешь на Москве?

Княжна потупилась:

— Сие мне неизвестно. — И подошла к ступенькам. — Нам пора.

Спускалась первой. Где-то посредине в долю секунды оступилась… И упала вниз с опасной высоты, когда бы князь не поймал ее, не удержал, как дорогой фиал из венецийского стекла. Ступени, слава Богу, выдержали. Крепко упершись ногой, он развернул княжну к себе, чтоб стала твердо. Лик ее, вовсе не испуганный, был обращен к нему. Соболья шапочка скатилась вниз, убрус под подбородком разошелся, голова чуть запрокинулась. Юрий слегка отпрянул, разглядев на нежной коже розовую бусинку…

— Ты что? — впервые выказала легкий испуг Анастасия. — Не урони меня.

Он прошептал:

— Провидец в Новгороде только что предрек: моей подружней навек будет красавица, у коей родинка под подбородком! — и указал глазами.

Анастасия Юрьевна сказала тихо:

— Мне прошлый год наворожила знатная немецкая волхвуха: суженый супруг будет одноименец татуньки. Вот так-то, Юрий Дмитрич!

Она высвободилась. Он помог сойти. Васса ждала внизу. Вышли, не произнеся больше ни слова.

Опять повалил снег.

— Эк, разрумянились, словно яблоки! — ждал их у поезда Владимир Храбрый.

Дядька Борис победно поводил усами, как герой, справившийся со великим подвигом. Стоя у кареты Софьи, Селиван слушал великую княжну и взором поманил к ней Юрия. Монтивич цокал языком, с укором глядя на Анастасию. Потомок Редеди, боярин Белевут, прошептал Ивану Всеволожу:

— Внучка в деда!

Юрий знал, что Святослав Иванович Смоленский отличался редким удальством.

Витовтовна вонзила маленькие глазки в будущего деверя. Уста ее, тонкие, бледные, слегка пошевелились, но не произнесли ни слова. Что сказывать, коли она и он не понимают языка друг друга? Софья подняла пухлые руки, соединила указательные пальцы, вымолвила, коротко взглянув на князя и на смоленскую княжну:

— Ты… Она…

Потом разъединила пальцы и, то ли гневно, то ли весело прищурясь (не видно по бесстрастному лицу), погрозила князю.

3

Восемнадцатилетний Юрий склонился над рукомойником в виде барана, изливающего носом подогретую воду. Сама собой пришла на ум полузабытая песенка: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове». Ах детство, как-то незаметно оно кануло! Вспомнилась лучезарная Домникея, чей миловидный лик облекся в немирской, черный плат. Так и безмятежная жизнь возмужавшего княжича потемнела от взрослости. Жаль прошлого, боязно будущего. Чем становишься старше, тем острее чувствуешь одиночество. Татунька отошел в мир иной, матунька в этом мире, словно потусторонняя: живет строительством новых храмов, благоустройством своей Воскресенской обители. Братья? Десятилетний Андрей еще там, в утраченной Юрием благословенном детстве. Петр с Иваном мал малы. Константин не вышагал из младенчества. Бывший друг, старший братец Васенька, теперь велик и недоступен: запросто не пообщаешься. Два года, как отзвенела кубками, отпировала, отпраздновала свое великокняжеская брачная чаша, а говорили с тех пор с глазу на глаз — раз, два и обчелся. Вскоре государь-братец отбыл к Тохтамышу в Орду: важные государственные дела требовали решения. Перед отъездом удалось подстеречь его в переходе, обменяться несколькими словами. Эти слова для Юрия были на вес золота. Речь шла о его сватовстве к смоленской княжне, что все еще оставалась близ молодой великой княгини. Василий вскинул высокопарные, воистину материнские брови и обронил на ходу: «А, знаю. После. Никуда не уйдет. Прежде — дело, после — наслаждение. Жди. Вернусь». Ждал три месяца. Размышлял о подспудных силах, что не давали переброситься с суженой хоть бы словом, малой, с ноготок, запиской, вот разве лишь взглядами, да и то издали. Анастасиины взгляды всегда выражали одно: вопрос! Ответные Юрьевы — виноватость и стыд от бессилия. Все это было еще в то время, когда Софья со своим окружением занимала женскую половину златоверхого терема. Великая княгиня-мать, Евдокия Дмитриевна, как-то по выходе из Столовой палаты взяла сына под руку, остановилась с ним в Набережных сенях, сказала: «Следи за собой, Георгий. Не клади тень на Анастасию Смоленскую. Или не знаешь? Для вашего счастья надобно засылать сватов к отцу ее, что княжит из-под руки Витовтовой. А братцу твоему, государю, не до того сейчас». Юрий все это знал и не находил себе места от этих знаний. Верный наперстник Галицкий на господские жалобы разводил руками: «В терему не в дороге: не слишком-то. развернешься. Девка Васса говорила со мной как-то. Домик во дворе для челяди, мужская и женская половина разделены тонкой стенкой. Так вот она уже лопочет по-нашему. Софья, по ее словам, силится помешать тебе. Блажь ей в голову взбрела! Скачет, как коза, раздувается, как пузырь, злится, как рысь, съесть хочет!»

Совсем плохо пошли дела после великокняжеского отъезда за реку Яик, к ханской ставке. Со слов всеведущего дядьки Бориса, еще до того, как Василий покинул Москву, между великими княгинями пробежала черная кошка. Под одной крышей не ужились старая с молодой. Евдокия Дмитриевна отказалась съехать из златоверхого терема. Пришлось государю-супругу выделить для молодой жены хоромы, что у Боровицких ворот. Там прежде жил его дед Иоанн Иоаннович, а еще прежде святитель Петр. С тех пор Юрий не мог видеть Анастасию даже издалека, так зазналась Софья на собственном особом дворе. Ежедневно князя мучили опасения: Анастасию должны отослать к отцу или к самовластцу литовскому. Тем более что между ней и Витовтовной, судя по слухам, не было ладу. Юрий не пропускал службы в соборе Успения: когда там появлялась Софья со своим окружением, он узнавал смоленскую княжну по сине-алому убрусу, покрывавшему голову. Стало быть, она еще здесь, — тяжесть освобождала грудь.

Вчера вся Москва звонила в колокола. Православный люд праздновал возвращение Василия из Орды, как милость Небесную. Юрий выехал вместе со всею знатью за Москву-реку, на Великий луг, к Комаринскому пути, встречь государю-брату. Обнимаясь, не только о здоровье спросил, но шепнул: «Удели время малое для беседы». Не получил ответа. На пиру, здравствуясь кубками, успел пробормотать то же. Брат молвил: «Всему свой час». Нынче дядька Борис чуть свет пришел из храма Пречистой от ранней службы, которую любила посещать Софья. Юрий проснулся: «Ну?» Галицкий отвечал, как юродивый: «Анастасия была, а Анастасии не было». Испугавшись княжеского лица, мгновенно поправился: «Враг попутал все перепутать! Латынка Софья, перейдя в православие, тоже взяла имя — Анастасия. Кикимора назвалась красавицей. А твоей Настасьюшки, господин, нынче в церкви не было». Вот так черная весть! Юрий вышел из мыленки сам не свой. Надел верхнюю рубашку задом наперед. Переоблачился, тяжело вздохнул: «До чего же за сердце ухватила беда предвиденная!» Обернулся… В дверях — братец Васенька.

— Утро доброе, Гюргий! Рад с тобой говорить.

Свет, и вправду добрее некуда, изливался из окна. Высоко еще осеннее солнце взлетело над кремлевскими кровлями.

— Утро вовсе недоброе, — мрачно молвил Юрий. — Анастасию Юрьевну, крадучись от меня, увезли из Москвы.

У Василия от усмешки даже усы скривились: один — вверх, другой — вниз.

— Совсем ты, Гюргий, потерял голову! В эту ночь я был в доме дедовом, у жены. Встретил там твою княжну. Отвесила мне три поясных поклона.

— Ужели? — воспрянул Юрий. От полноты чувств обнял брата. — Поверишь? Три месяца неведения — пытка! Чего в голову не взбредет? — И разоткровенничался на радостях: — Решил: все вошли в заговор против нашего с княжной счастья. Матунька ссылается на обычай свататься у невестина отца. До него далеко! Софья Витовтовна ссылается на тьму причин, чтобы не принять меня, будто даже нечаянная моя встреча с княжной станет ей костью в горле. Ты… даже ты, — не взыщи за прямое слово, — кажется, готов вставить палку в колесо нашей брачной кареты. Или неправду говорю. Отвечай! Что задумался?

Василий молча опустился на лавку, упер руки в колени, взор в пол. Юрий заметил белесоватую прядку на темени молодого великого князя. Стало стыдно за только что сказанное. Да ведь прозвучало, — в карман не спрячешь! Получай отповедь. Она была страшной своей обнаженной правдой:

— Ты, Гюргий, сызмальства ставил меж нами незримый тын неприязни. Тебя нетрудно понять. Хотя я, будь тобой, так бы не поступал. Тяжко быть первым! Вспомни мои скитания ордынского беглеца, мои лишения в азиатской пустыне, в конце концов мою женитьбу недавнюю. Открою тебе, как брату, тайну: в жарких снах юности я испытывал сладость обоюдной любви. В яви — нет. Ты — счастливец! Тебе можно требовать первородства не за чечевичную похлебку, а за самое ценное, чем украсил жизнь человека его Творец. Сенная девушка Васса донесла Софье вздохи своей госпожи по поводу твоей милости. Я же видел твою суженую, будучи не гостем, а пленником хитрого Витовта. И все-таки принес клятву. Да, справедливо подозревать: я теперь мог бы тебе завидовать. Но поверь: просто-напросто было некогда испытать зависти. Все три месяца в Тохтамышевой ставке хитросплетения дел преследовали денно и нощно. Надо было ловко польстить и щедро одарить всех: от беклярибека до незначительного мурзы. Нужно было внушить Тохтамышу, что в его схватке с Тимур-Аксаком я полезнее не как данник, а как союзник. Тут уж не пожалеешь сил! И вот победа в тяжелой битве: я был принят в великоханском шатре с такой честью, какой не видел еще ни один русский князь. Привез ярлык на княжение Нижегородское, получил уделы Городецкий, Мещерский, Тарусский. Так завершила свое перевоплощение Русь Владимирская — сильная держава, основанная еще Андреем Боголюбским. В нее входили все области между пределами новгородскими, смоленскими, черниговскими и рязанскими. Теперь это — Русь Московская! До личных ли дел, когда столь значительно решаются дела государственные?

Юрий не находил, что сказать. Стоял, склонив голову. Потом тихо молвил:

— С младенчества преследует твоя правота. Вот и сейчас кажусь еще незначительнее перед братним величием. Воистину ты мне вместо отца. Одно прошу: чтоб незримый тын, разделяющий нас, исчез, дозволь соединиться с Анастасией.

Василий встал. Положил брату руку на плечо. Сказал дружески:

— Еще потерпи время малое. Смоленский князь Юрий Святославич, шурин Витовтов и его ставленник, только что помогал Кейстутьеву сыну взять Витебск. Сейчас он в Рязани у своего тестя Олега. Чую, скоро будет в Москве. Не знаю, почему, но имею такое предчувствие. Дождемся его, зашлем сватов, и летописец запишет: «В лето такое-то индикта такого-то князь Юрий Дмитриевич на Москве оженился у князя Юрия Святославича Смоленского, поя за ся дщерь его именем Настасию».

— Твоими бы устами! — просиял будущий жених.

Василий отошел на полшага, вскинул голову:

— А теперь внимай сказанное моими устами. В свое время ты славно исполнил услугу: доставил из Пскова ценность государственной важности. — Василий подмигнул: сам, мол, знаешь, какую. — Сегодня, — продолжил, возвысив речь, — тебе предстоит поручение много горше. Заутро отбудешь из Москвы в Нижний Новгород. С тобой поедут ханов посол князь Улан, наш воевода Дмитрий Александрович Всеволож, герой Донского побоища, его сын Иван, бояре Александр Белевут, Иван Кошкин и…

— Семен Федорович Морозов, — с надеждой подсказал Юрий.

Он рассчитывал справиться с любым щекотливым делом при помощи знатока таких дел, своего учителя. Однако не представлял всей тяжести нового поручения.

— Какой еще Морозов? — насторожился Василий. — А, — догадался, — как хочешь. — И твердым голосом продолжил: — По приезде предстоит свесть с великого княжения нижегородского Бориса Константиновича.

— Что? — смутился Юрий. — Мы же ему внучатые племянники! Он же матунькин дядя!

— Он мой соратник по азиатскому походу в Тохтамышевом войске, — сурово напомнил Василий. — И тем не менее ты сместишь его, заключишь в оковы, разведешь всю семью по разным городам в тесное заточение.

— Не смогу! — взмолился Юрий. — Недостанет духу!

— Сможешь! Приду следом со всей знатью. Улан возложит на мою главу нижегородский венец. Ты и только ты будешь ответствен за сие, благое для Московской Руси, действо. — Так говорил уже не старший брат, но государь.

— Да, — сцепил зубы Юрий. — Будь спокон, Василий!

Василий, уходя, приобернулся под низким сводом:

— Думай в пути не об Анастасии, а о Руси!

Юрий в шутку запустил в него поспешно скомканным полотенцем, расшитым «милому ангелочку» незабвенной Домникеей. Дверь тяжело захлопнулась.

Начались сборы. Был срочно призван дядька Борис. Негодовал, что остается в Москве: без него, дескать, юный господин не сладит с двуродным дедушкой Борисом Нижегородским, как не вырвет коренной зуб. Князь отмалчивался, боялся себе признаться в дядькиной правоте. Даже начинал жалеть, что избрал в сопутники всезнающего учителя, а не всеведущего приспешника.

Лег заполночь. Увидел во сне медведя и, пробудясь, успокоился: помнится, Домникея говаривала: приснившийся медведь — враг богатый, сильный, но до смешного не умеющий сделаться страшным и опасным.

Утром стая всадников в окружении мощной охраны покинула Кремль, устремилась на северо-восток. Солнечный, теплый октябрь надумал оканчиваться ветрами и ранним снегом. Перед Гороховцем кони уже утопали в снегу по бабки. На стоянке корчмарь предвестия: оттепели не будет.

— Это ладно, — рассуждал опытный воевода Дмитрий Александрович Всеволож, когда все отдыхали в воеводской избе за чашками горячего взвару.

— Ладына, ладына, — передразнил князь Улан. — А как, бачка, будешь Бориса бить? Войска нету!

За отца отвечал сын Иван:

— Зачем бить, Улан-бек? Сам сойдет со стола.

Татарин провел под носом ребром ладони, недоверчиво сморщился:

— Сам никак не сойдет. Стол бога-а-а-атый!

За Гороховцем стоянка была в местечке Волчья вода, уже на подступах к Нижнему. Юрию отвели покой в доме местного купца Гавриила Шушеры. Тот вел торговлю дегтем и запах в его жилье был дегтярный. Князь долго не мог заснуть.

Морозов, что разделял с ним опочивальню, тоже ворочался на широкой лавке.

— Отчего не спишь, Юрий Дмитрич? Вонь мешает?

Юрий вяло ответил:

— Вони у нас повсюду столько, что она ни в чем никому не может мешать. — Помолчав, добавил: — Семейная пря гнетет сердце. Гадаю, смогу ли выполнить государево повеленье.

Семен Федорович откликнулся:

— Будь в деда и прадеда.

Племянник Гордого, внук Калиты сел в постели:

— А что дед? Что прадед?

— Учитель лег поудобнее, повел спокойную речь:

— Около ста лет тому, Даниил Александрович, самый младший из сыновей Невского, владетель маленького Московского княжества, сумел приобресть Переяславль и Дмитров.

— Как приобрел? — спросил Юрий.

— Покуда еще мирным путем, по наследству. А через год сын Даниила, твой одноименец, Юрий взял город Можайск уже силой и пленил князя его, Святослава Глебовича.

Ученик снова прервал учителя:

— Зачем нужны были моим предкам лишние города? Уж-ли причина — алчность?

— Не мысли худо о своих предках, — остерег Семен Федорыч.

— Плох князь удельный, не мечтающий о великом княжении. Для этого нужно много денег и войска. То и другое дают новые волости, города. Татарам удалось одолеть Русь раздробленную, где каждое княжество блюло независимость, а высшая власть не имела силы. Новое поколение князей видело выход из-под ига Орды в объединении всей земли под одним началом.

— Поумнели? — засомневался Юрий.

— Не все, — уточнил Морозов. — Просто несколько княжеств выделились и стали сильнее других: Тверское, Московское, Суздальско-Нижегородское, Рязанское. О главенстве же мечтали в Твери и Москве. Рязань с Суздалем старались лишь сохранить себя. Мелкие князья или продавали уделы, или стремились под крыло сильных. В конце концов сошлось так, что два володетеля объявились наследниками великого княжения Владимирского: Михаил Тверской и Юрий Московский. Первый — дядя, второй — племянник. Прав больше у того, кто старейший в роде.

— Так было, — перебил Юрий. — Ныне не так.

— Ныне! — усмехнулся Семен Федорыч. — Ныне — слово нестойкое. Завтра может сызнова объявиться вчерашнее. Да и не в этом суть. А в том, что каждый дерется за свою правду. Князья-соперники умчались в Орду. На Руси между их сторонниками разгорелась пря. С великокняжеским ярлыком вернулся Тверской. Московский же пробыл в Больших Сараях несколько лет, пытаясь изменить положение в свою пользу, даже женился на ханской дочке Кончаке. Вернулся, как царский зять, тоже с ярлыком да к тому же с татарским войском. Пошел смирять Тверь в паре с темником Кавгадыем. Тверичи встретились с москвичами у села Бортнова. Михаил одержал победу. Кавгадый и Кончака оказались в плену. Юрий убежал в Новгород.

— Для чего ты об этом рассказываешь? — спросил Юрий-потомок, недовольный Юрием-предком.

— Для того, — пояснил учитель, — чтоб знал: ведь ты завтра довершишь то, что началось век назад.

— Что началось? — не понял Юрий. — Мой двуродный прадед бежал…

— В жизни порой кажется, все кончено, — продолжил Морозов. — Ан, нет! Конец — оборотень начала. В тверском плену умерла Кончака. Эта смерть, — как ушат ледяной воды. Отравлена! Московскому Юрию ох как был выгоден такой слух!

— Хочешь обвинить прадеда? — насторожился потомок.

— Боже упаси! — взмолился Морозов. — Хочу подвести к тому, что всем пришлось сызнова отправляться в Орду, дабы оправдаться в смерти столь высокой особы: и Кавгадыю, и московскому Юрию, и… Жаль, Михаил Тверской поехал не сам, послал юного сына на свою погибель.

— Почему гибель? Татарскую княжну отравили?

Семен Федорыч подумал:

— Не скажу «да» и «нет». Тогда не доискивались до истины. Кавгадый с твоим прадедом убедили хана Узбека, что тверской князь виновен. Михаил был вызван в ханский стан и казнен. Говорят, перед смертью он повторял псалом: «Сердце мое смятеся во мне, боязнь смерти нападе на мя». Великим князем Владимирским вновь стал Юрий Данилович.

Рассказчик умолк и долго не доносилось ни слова. Наконец, Юрий подал голос:

— Повесть окончена?

Морозов промолвил:

— Доведена до аспидной середины. Сын казненного Михаила Дмитрий выходил в Орде ярлык для себя. Юрий Московский снова побежал в Новгород. Затем бросился к хану, как его бывший зять. Тверской за ним. В Больших Сараях два врага встретились: убийца и сын убитого. Дмитрий, по прозвищу «Грозные очи», заколол Юрия. В Москве стал княжить его брат Иван, твой прадед. В Твери — брат Дмитрия Александр, ибо ордынский хан самосуд карал смертью.

— Убийца моего одноименца был предан казни? — уточнил Юрий.

Морозов подчеркнул главное:

— Два самых крупных русских княжества вновь возглавили два врага! — И присовокупил: — Удивления достойно: ярлык на великое княжение получил Александр Тверской!

— Почему не Иван Московский? — подосадовал Юрий.

Семен Федорыч не смог объяснить:

— Прихоть ханская! Больше того, властелин всего Улуса Джучи послал собственного брата Шевкала посадить Александра на Владимирский стол. Этот братец загостился в Твери и успел восстановить против себя местичей. Поползли слухи: монголы, прибывшие с Шевкалом, мыслят захватить Тверь, убить князя, разорить область. По ничтожному поводу разгорелся мятеж. И — небывалое дело в порабощенной Руси — поработители были умерщвлены в городе до единого. Мстителями руководил Александр. Горячий, молодой, опрометчивый! Пришлось ему бежать во Псков, а тверичам испытать ужас, хуже Батыева разорения. Великим снова стал князь Московский, Иван, твой прадед.

— Хвала Богу! — вздохнул Юрий.

— Спустя десять лет, — довершил учитель повествование, — Александр Тверской сам явился на ханский суд и — представь себе! — был прощен.

— Неужто?

— Именно это воскликнул Иван Московский. С двумя сыновьями — Семеном и Иоанном — он приехал в Орду. Вместе убедили хана, что Александру, закоренелому ордынскому недругу, верить нельзя, а тем более оставлять его на свободе. Тверской князь с сыном Федором были вызваны и лишились голов. Тверь признала главенство Москвы, отослав ей свой главный соборный колокол.

— Борьба кончилась, — вздохнул Юрий, удрученный рассказом.

Семен Федорыч ненадолго перевел дух.

— Как любили говаривать наши предки, — начал он сызнова, — всякая рать — до мира, а любой мир — до рати. Двадцать лет минуло. Отдышались. И продолжили прерванное. Ведь главное было не решено: кто возглавит Русь, Москва или Тверь? Казалось бы, спорить не о чем. По смерти деда твоего Ивана ярлык на великое княжение получил в Орде Дмитрий Суздальский. Многие считали это несправедливым, привыкли, что Владимирский стол принадлежит роду князей московских. Хотя, если разобраться, Дмитрий Суздальский был прапраправнуком Всеволода Большое Гнездо, а твой родитель — лишь сын его прапраправнука. Следовательно, суздальские князья коленом старше московских.

— Постой, — перебил Юрий. — Не хочешь ли ты сказать, что нынешний Борис Нижегородский, коего мне предстоит низвергнуть, есть брат Дмитрия Суздальского и больше имеет прав на великокняжеский стол, нежели мой брат Василий?

Морозов подумал:

— Мудрено, но это так. В том-то и сложность старого престолонаследия, что все путаются в нем и воюют. Потому твой отец решил раз и навсегда: предавать престол сыну, а не старшему в роде. Похоже, решил он это еще будучи двенадцатилетним отроком. Ничто же сумняшеся, поехал в Орду и сумел вытребовать себе ярлык. Правда, хан по тогдашней слабости не подкрепил его войском. Пришлось вести лишь московские полки, дабы взять Владимир. Старый Дмитрий испугался и их, вернулся в свой Суздаль. Молодой Дмитрий Московский стал великим князем. А в Твери-то сидел Михаил, сын казненного в Орде Александра. Вот тут и вспомнились кровавые счеты. Опять началась усобица.

— Несмотря ни на какие права? — вставил Юрий. — О Господи!

— По старому, привычному праву, — разъяснил Семен Федорыч, — Михаил Тверской был коленом ближе к Большому Гнезду, нежели твой родитель. Только кто на это смотрел, коли шла речь о высшей власти?

Краткий миг воцарившейся тишины прервал младший из потомков Всеволода Большое Гнездо:

— Будет. Я уже наслышан о борьбе татуньки с Михаилом Тверским. Тот четырежды подходил к Москве, то с литовцами, то с татарами. В пятый раз подписал мир. Годовалым я был тогда, знаю с чужих слов. Вижу: Тверь теперь усмирена до зела. Верю: Василию с нашим четвероюродным дядюшкой Михаилом хлопот не будет.

— Верь, княже, верь, — ободрил Морозов. — И, пока вера есть, спи спокойно.

В опочивальне более не возникало речей. Прошла минута-другая. Слышались мерное дыхание учителя и прерывистые вздохи ученика. Когда же и Юрия сморил сон, он увидел себя тем Юрием-предком, что был женат на Кончаке и оговорил перед ордынским царем своего дальнего родича, одноименца нынешнему Михаилу Тверскому. Того изрубили Узбековы палачи. История повернулась лицом к Москве. А ведь все могло быть совсем иначе, не умри так внезапно луноликая азиатка Кончака.

4

Утренничали в воеводской избе. Юрий удивился большой перемене в Донском герое Дмитрии Всеволоже. Старый воин, вчера еще напряженный, как пардус перед прыжком, сейчас расслабленно улыбался, потирал руки, брал блюда, весело приговаривая:

— Люблю мазунчики! Люблю кундумчики!

Князь обратился к нему:

— Дмитрий Александрович, как же мы с одной охраной, без ратных сил войдем в Нижний со столь тяжелым намерением?

— Ой, Юря, — отмахнулся старик, по-отцовски назвав недавнего малолетку-княжича, — не бери в неготовую голову козни опытных умов. Верь, все будет в порядке.

— Войдем, как к себе домой, — подкрепил родительские слова Иван Всеволож.

— Борис Нижегородский, должно быть, ломает голову, как получше нас встретить, — жуя, промолвил Александр Белевут.

— С нами царская грамота и царский посол, — жестко объявил Иван Кошкин.

Сын Донского, побелев, поднялся из-за стола:

— Господа и братья, бояре и друзья мои, — изо всех сил сдерживаясь, начал он спокойно. — Государь-брат не для прогулки присоединил меня к вам. Я — его око, его уши, его уста. Вы неподобное и скверное сделали, не взяв меня в свой совет.

— Какой совет, Юрий Дмитрич? — опешил сын Редеди Белевут.

Князь Улан, сидевший, как слепоглухонемой, внезапно дал знать о своем присутствии:

— Каназ прав. Вы, два Ивана, почему не позвали его, когда я сказал?

Иван Кошкин поперхнулся кундумом. Иван Всеволож отер руки. Взор его сосредоточился на отце. Дмитрий Александрович тихо промолвил:

— Не сердись, Георгий. Винюсь в устарелой привычке видеть отрока-князя. Прозреваю: не отрок! Впредь мы с тобой — как меньшие. — И обратился к сыну: — Иван, нас ждет человек. Пусть повторит перед Юрием Дмитричем то, что говорил ночью. Вручи ему калиту и отправь ямским гоном к государю в Коломну.

Слушая эту речь, Юрий остановился глазами на сидевшем с краю стола Семене Морозове: учитель исподволь дивился ученику.

— Пройди со мной, господине, — уважительно обратился к князю младший Всеволож.

Прошли в конец длинного перехода. Одна стена бревенчатая, наружная, другая внутренняя, обшита тесом. Иван отворил дубовую дверь за последней печью, коих князь в переходе насчитал три. В узкой комнатке с высоким окном сидел на лавке человек в армяке. Князь на миг замер, глянув на него. Не иначе тот вестоноша, что рассказывал за столом в Ростове о московском Тохтамышевом разорении. Как же состарился за десяток лет!.. В памяти отложилось: имя — Елисей, прозвище — Лисица. Уж не ошибка ли? Нет, молодой Всеволож велел:

— Поведай-ка, Елисей Лисица, его милости князю то, что нам сказывал.

Тот вскочил, земно поклонился, начал говорить:

— Борис Кстятиныч прознал про намерения нашего государя. Недоумевал, как быть. Обратился к боярам: «Вспомните крестное целование, как вы клялись мне…» Старший боярин Василь Румянец, что через меня с нашим государем держит давнюю связь, тут же успокоил: «Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить». Успокоился Борис. А потом, когда узнал, что вы совсем близко, снова обратился к боярам: «Затворите городские ворота!» Тут Румянец ему с поклоном: «Господин князь! Ханский посол и вельможи московские едут сюда, чтобы мир укрепить и любовь утвердить. Не поднимать же нам брань и рать. Впусти их. Что они сделают? Мы все — с тобою!»

Юрий сухо спросил:

— Стало быть, путь свободен?

Елисей поклонился на сей раз поясно:

— Доброго пути, Юрий Дмитрич!

Князь невольно потеплел:

— Все же узнал меня?

Лисица осклабился:

— Вылитый доброй памяти высокопарный орел, Дмитрий Иванович!

Всеволож одарил его тугой калитой:

— Скачи на сменных. Доложи государю. Пусть поспешает.

Молча удалились по переходу младший брат государев и младший Всеволож. Их пути расходились в больших сенях. Князю нужно было вернуться в хоромы купца Шешуры, переоблачиться в дорогу. Нечаянно вырвалось:

— Мерзкий Румянец!

Иван приостановился:

— Мерзость, княже, как смятая постель: со стороны неприглядно, а лежишь, неприметно. — И, подойдя, присовокупил: — Тебе полезно узнать: нынешний свойственник твой Витовт внезапно захватил Смоленск.

— Как? — опешил князь. — Разве Юрий Святославич Смоленский не платил ему дани?

Всеволож-младший объяснил просто:

— Самовластец пожелал совершенно покорить сие княжество. Собрал войско, распустил слух, что идет на Тимур-Аксака. Минуя город, встретился с одним из тамошних князей, Глебом. Юрий-то Святославич гостил в Рязани, а младшие братья ссорились за уделы. Вот шурин и предложил выступить третейским судьей. Легковерные радостно согласились, привезли дары в стан Витовтов. А он возьми да и объяви их пленниками. Крепость открыта, стража на отдыхе, смоляне толпами ждут видеть гостя литовского. И вдруг литва жжет предместья, стремится в город не гостить, а пленять и грабить. Все были ошеломлены. Витовт объявил себя государем западной Руси. Дал Смоленску наместника. Расположился, как в своей Вильне.

Юрий внимал знатоку иноземных дел, и яркая череда грядущих событий поплыла перед мысленным взором: смоленский князь из Рязани поспешит в Москву, ибо не Олег Рязанский ему защита, а могущественный Василий Московский; далее — гость соединяется с дочерью, принимает сватов от государева брата, затевается брачная каша, и — вот она! — свято охраняемая спальня с постелью на тридцати снопах, с пудовыми свечами в пшеничной кадке у изголовья. А возле нее Анастасию и Юрия кормят курицей…

Всеволож взирал на юного князя, широко улыбаясь, будто читал его мысли… Что ж, сам недавно женился у брата последнего тысяцкого Николая Васильича Вельяминова, на такой красавице, что ни в сказке сказать… Ан, нет никому не тягаться с невестой Юрия. Именно невестой он уже называл ее. Братец Васенька ох как был прав: «Потерпи время малое». Словно в воду глядел: быть князю смоленскому на Москве, быть сватовству, быть свадьбе! Никогда не чувствовал младший Дмитрич к старшему той любви, что в сей добрый час!

— Будто бы я обрадовал тебя, княже, дурною вестью? — справедливо заподозрил Иван.

— Нам к сроку бы оказаться в Нижнем, — смутился Юрий, — подготовить государю-брату достойный прием.

Разошлись. Князь щурился от мельканья дерев, вдыхал морозец, выдыхал пар, слышал голоса:

— Гой, гой… Гойда! Гой…

С высокой горы, обтекаемой двумя реками, далеко засияли маковки, купола кремля. В подградии любопытные жались к тынам. Был спущен мост через ров. Ворота гостеприимно — настежь. Залихватский усач, напоминающий Галицкого, с группой местных бояр встречал жданных гостей. Подал хлеб и соль. Сперва подошел к Всеволожу-старшему, тот указал на Юрия. Поздравитель склонился:

— Здрав буди, князь! Поздорову ли прибыл?

Старик Всеволож прервал:

— Бей в набат! Созывай народ!

Усач проворно отъехал со своим окружением. Белевут спросил Кошкина:

— Кто он? Где князь Борис?

Улан еще более сузил щелки глаз, захихикал:

— Не знаешь своих порядков? Каназ ждет чужих бояр на крыльце. А это Василь Румянец. Мы знались прежде.

Чуть въехала московская знать в ворота, враз бухнули отовсюду колокола. И пошло, полилось, полоняя уши! Улица вместо тонкой вереницы зевак показала приезжим такое людское месиво, что пришлось охране расчищать путь нагайками. Вот и площадь — море голов!

Старший Всеволож обратился к Юрию:

— Будешь говорить, господине?

Князь смешался. Кошкин пришел на выручку:

— Я громогласнее. Дозволь мне.

На княжий кивок освободил кудель от шапки, подступил к краю и закричал:

— Гражане нижегородские!

Юрий оперся о руку Семена Федорыча Морозова. Голова, только что гудевшая колокольным звоном, сейчас наполнилась голосом говорящего и утробным гулом толпы.

— Что он вещает? — спросил князь.

— Про Нижний Новгород — новую собственность государя Московского, — отвечал Морозов.

Потом волю великоханскую прокаркал Улан, а Всеволож-младший перетолмачил.

С площади гости-хозяева устремились в кремль. Их на дворцовом крыльце не встретили, но и вход не закрыли. В переходе само собой получилось, что Юрий оказался впереди всех. Шел на голоса из большой палаты, как видно, вместившей немало господ и челяди. Не доходя распахнутых дверей, стал в нерешительности и услышал:

— Господа мои и братья, милая дружина! Вспомните крестное целование, не выдайте меня врагам моим!

Голос Василя Румянца:

— Господин князь! Не надейся на нас, мы уже теперь не твои и не с тобою, а на тебя.

Юрий вошел, за ним остальные. Борис Константинович Нижегородский поднял взор на внучатого племянника:

— Брат! Что же это?

Князь Улан снова прокаркал царский указ, на сей раз как бы для одного Бориса. Тот открыл рот… Ищущие защиты очи двуродного деда в слезах были устремлены на Юрия. Дмитрий Александрович Всеволож приник усато-бородатыми устами к княжему уху:

— Решай дело, Юрий Дмитрич!

Память явила холодный образ государя-брата Василия. Он с дедом Борисом в Тохтамышевом войске пережил тягостный азиатский поход. Он выжал из великого хана ярлык на Борисово княжество. Он младшему брату вместо отца. Он благословит братний брак с княжною Смоленской. Он повелел превозмочь себя. Юрий превозмог.

— Возьмите бывшего князя Нижегородского и его семью, — молвил он излишне громко, — держите порознь в тесноте, в оковах, до прибытия государя Василия Дмитрича!

Приставы окружили деда Бориса и повели. Тот не противился. Не сказал больше ничего, ушел молча.

Молчанием проводила его «дружина милая». Молчали и бояре московские. Лишь князь Улан по уходе Борисовом обратился к Румянцу:

— Холодно у тебя тут, Василька, будто в зиндане. Топить надо. Русский лес не Дикое Поле. Здесь ведь не кизяки, а дрова.

Зашуршали шубы боярские, застучали посохи, загудели обретающие полный звук речи. В них слышались льстивые слова о всеуспокаивающем, всеутолящем, всеободряющем пиршестве. Юрий вышел на высокое крыльцо, не сопровождаемый никем. Там столкнулся с Семеном Морозовым.

— Ты что здесь, учитель? Почему один?

Знаток прародителевых жизней понурился, пощипал светлую бородку, глянул исподлобья лазоревыми очами:

— Не мне кого-либо учить, Юрий Дмитрич. Видал немного, более читал. Вон, старый Всеволож прошел все колья и сына Ивана так вразумил, что из Нижнего Москву прозревает.

— Далее, чем Москву, — Смоленск! — поправил князь. — Гонцы у него, как птицы. Нынче мне поведал о взятии Смоленска Витовтом.

— А мне доверил две вести, — сказал Морозов. — Первая: государь Московский уже в Гороховце. Вторая: Анастасия Смоленская отослана к отцу в Рязань…

Юрий не дал договорить, вскрикнул:

— Выдумка! Ложь!

Семен Федорович обнял его:

— Пойдем, господин, провожу в отведенный покой. Отдохни от тяжелого, счастливо исполненного дела.

В просторной спальне было тепло и чисто. Юрий рухнул на постель.

— Друг мой, скажи им: нейду на пир. Голова болит. Прикажи дать вина. Хочу быть один…

Опорожнив чашу, уснул без снов. Очнулся от постороннего шума. У изголовья стоял брат Василий.

— Спаси Бог тебя, Гюргий! Все хорошо!

— Плохо! — вскочил Юрий. — Анастасию увезли. Ты солгал!

Государь обхватил брата за плечи, заглянул в глаза, покачал укоризненно головой:

— Ой, скор на приговор! Поразмысли спокойно: Витовт отнял Смоленск у верного своего служебника, так можно ль оставить княжну Смоленскую служить Витовтовой дочери?

5

Тишина после гвалта — рай после ада. Юрий вытянулся на ложе — руки по швам, ноги в струну, голова на подушке. Беззвучно дышат потемневшие бревна необшитых хоромных стен. Из окна льется свет. Над постелью медвежья шкура и привешанные к ней крест-накрест топор с мечом. Здешний хозяин Сорокоум Копыто, видать, любит оружие, но не столько боевое, сколько охотничье. Он без кровопролития сдал Торжок московским полкам, наскоро набранным из Коломны, Звенигорода, Дмитрова. Берите, мол, только не безобразничайте. А чуть удалились, радуясь бескровной победе, город взбудоражился, доброхот государев, местный человек именем Максим, оставленный наместником, был убит. Опять восторжествовала сторона новгородская. Ох уж этот Господин Великий, вольнолюбивый, капризный. Век за веком у него то мир, то немирье с князьями, сначала Киевскими, потом Владимирскими, теперь Московскими. Государь-братец хуже татуньки задирается с крикунами-вечниками. Придрался к их нежеланию иметь митрополита всея Руси судьей в мирских делах, — того самого Киприана, что перед Тохтамышевым разорением перебежал из Москвы в Тверь. Теперь Киприан сызнова в Белокаменной, ратует за права великого князя Московского. А новгородцы желают по старине: гражданским делам — суд мирской, духовным — митрополичий. Любимцы-советники вроде Ивана Кошки да младшего Всеволожа уговорили объявить войну Новгороду. Хвала Богу, старший Всеволож, Дмитрий Александрович, оставлен наместником в Нижнем, а то бы уж он-то подвигнул молодого единовластца послать войско не на Торжок, а на сам Господин Великий. Все равно не повезло Юрию: старший брат приверстал его к дядюшке Владимиру Храброму возглавить поход. Седовласый герой Донского побоища начал превращаться в карателя. Юрию хотя и приятно с ним, а не легко на сердце. Об Анастасии — ни весточки. Отец ее укрылся в Рязани, — ни слуху ни духу. Витовтовна деверя ни разу не приняла, нелюбье меж ними, как меж водой и огнем. Матунька упрекает сына: «Стыдись, Георгий! Голову потерял из-за какой-то княжны». А Василий будто не замечает, что младший брат — туча тучей. Великокняжеское чело зрит лишь распри польско-литовские, козни ордынские да ухищрения новгородские. В гнев вошел, яко лев рыкающий, получив от свободолюбцев волховских такой каверзный ответ: «Князь Василий! С тобой у нас мир, с Витовтом другой, с немцами третий! Вот и ешьте мир второй, третий: откусил у новгородцев Торжок, показал им зубы. Только для чего младшего брата гнать во главе похода, коли сам не воин? Или дядюшке Храброму веры нет?

Легкий на помине Владимир Андреич без стука взошел, устало опустился на лавку, свесил седые космы.

— Лежи, лежи, Юря, отдыхай перед возвратом домой. Путь нелегкий.

— Почему темен, дядюшка? — спросил князь.

Серпуховской покряхтел:

— Гонец из Москвы с черными вестями.

Племянник сел, рванулся встать, дядя движением руки удержал: — Брат твой младшенький отдал Богу душу.

— Константин?

— Иван.

Помолчали. Иван слабенький был, болезненный, ненадолго пережил отца. Воля Божья!

— Двуродный дед твой, Борис Константинович, скончал жизнь, похоронен в Суздале, — продолжил невеселые вести дядюшка.

Юрий приложил руку к груди, покрутил головой, как бы стряхивая с себя вину. Не стряхнул: понурился. Владимир Андреевич успокоил:

— Не казнись! Нижегородский владетель пал жертвой пользы государственной. Пора упразднить уделы, собирать Русь отдельную в крепкое целое. Я понял это и не горюю. Борис не понял.

— Его племянники, а мои дядья, Василий и Семен Суздальские, тоже не поняли, — досказал себе в оправдание Юрий. — Оба побежали за ярлыками в Орду. Княгиня же Александра, жена Семена, как слышал, сидит на Москве в оковах.

— Уже не сидит, — известил Владимир Андреевич. — Мольбами великой княгини Евдокии Дмитриевны выпущена. Поселилась в земле мордовской в местечке Цыбрица, где бусурманин Хазибаба построил церковь Святого Николы.

Юрий перекрестился и облегченно вздохнул.

— Самая тяжелая весть, — поднялся с лавки Владимир Храбрый. — Сентября двадцать пятого на семьдесят восьмом году жития земного отошел в мир небесный преподобный отец наш Сергий, игумен Радонежский.

— Боже правый! — вскрикнул Юрий.

— В минуту разрешения души от тела, — продолжил князь Серпуховской, — благоухание разлилось в келье. Лик старца сиял светом и чистотой. Святые мощи были преданы земле близ той деревянной церкви, что сам построил.

— Святые мощи? — переспросил юный князь. — Ты полагаешь, крестивший меня старец — святой?

Дядюшка рассказал:

— Отбывая в этот поход, я, не помню в который раз, посетил свой серпуховской Высоцкий монастырь. Здесь подвизается ученик Сергия Афанасий. Зашла у нас речь о преподобном, и я узнал, кем был в Троицкой обители игумен для братии: поваром, пекарем, мельником, дровоколом, портным, плотником, короче, трудником, как купленный раб. Ни на час не складывал рук для отдыха. Еще успевал принимать искавших у него пострижения. Не спускал глаз с каждого пришельца, возводя его на очередную степень иноческого искуса. Ночью дозором ходил мимо келий. Легким стуком в окно или дверь стыдил празднословивших. Поутру тихой, кроткой речью вызывал в них раскаяние без досады. Вот таков был старец Сергий.

Оба, прервав разговор, задумались.

Раздались шаги за приотворенной дверью. Юрьев оружничий Асай Карачурин, выкрест из татар, просунул бритую голову, сообщил:

— Сайгак под седлом, Гюргибек. Поехали…

Каурый двухлеток по кличке Сайгак — недавнее приобретение Юрия, или на Асаевом языке Гюргибека.

— Идем, — направился к выходу Владимир Серпуховской. — Полки выступили в обратный путь. Время и нам — в дорогу!

Юрий бросил прощальный взор на опочивальню Сорокоума Копыто.

— Куда мой хозяин запропастился?

Дядюшка молвил многозначительно:

— Найдешь, не обрадуешься.

И вышел первым.

Присмиревший Торжок, сухопутная торговая гавань между Новгородом и Суздальщиной, своей скорбной чернотой после недавних дождей напоминал вдову. Обнаженные дерева тоскливо раскачивались в ожидании зимних белых одежд. Юрий уловил речь торопливо прошедших женок:

— Теперь мы видим много убийств, но мало ратных подвигов.

Что ответила товарка? Где сейчас их мужья?

За городом да едучи вскачь дышалось легче. Резвый татарский конек являл нерастраченную прыть. Юный князь далеко опередил дядюшку с его гнедым аргамаком.

Первым нагнал уходящее домой войско. Миновал рогатников, суличников, движущихся в пешем строю перед обозом с оружием. Время спустя объехал копейный лес конницы, — кони в коярах кожаных, люди в ярыках. Протрепало на ветру черное знамя великокняжеское. Отсняли солнечной медью трубачи.

Как было уговорено с дядюшкой, тверское княжество обходили с юга. Ночевать должны были в некоем селе под названьем Угожа.

Хороша погожая осень на русской земле: золотые леса с изумрудными вкраплениями зимостойкой хвои, шатровые колоколенки с островками людского житья-бытья, голубые жилы с прожилками на бескрайнем теле земном — крупные и малые реки, извилистые пути для неторопливых странствий. Это ль не рай удостоенным плотской жизни душам. В таинственный земной рай так верил новгородский святитель Василий! Можно спорить об этом: есть ли, нет ли? Можно всуе искать. А он, — вот он, перед тобой! Живи по-райски, не сотворяя здесь ада. Дай плоти твоей созреть, отцвести и высвободить душу для жизни вечной.

Так, настроив себя на благостный лад, рассуждал юный князь. И при этом скорбел о рано преставившемся братце Иване, винился перед сломленным изменой делом Борисом. А за ними — благословляющие персты старца Сергия. Если на грешной земле сумел преподобный загасить вспыхнувшее немирье татуньки с дядюшкой, усовестить враждующих великих князей Московского и Рязанского, то на праведном Небе, уж конечно, сможет испросить отпущение грехов крещенному им князю Георгию, виноватому и перед Борисом Нижегородским, и перед жителями Торжка, и, Бог знает, перед кем еще впредь.

Сайгак внезапно пошел почти шагом обочь дороги, минуя длинную вереницу пеших, — да каких! — в изодранной одежде, со следами побоев, порой полунагих и босых.

Вооруженные всадники охраняли идущих. Князь спросил, поравнявшись:

— Разве мы взяли в Торжке полон?

Страж, по виду старший, вскинул лопату-бороду:

— Его милость Владимир Андреич по государеву указу велел взять семьдесят новоторжцев, заведомых смутьянов, убийц наместника, и доставить в оковах на великокняжеский суд.

Тут Юрий заметил цепи на убранных за спину руках. Велел начальнику стражи:

— Достань моим именем из обоза обувь и кожухи для разутых, раздетых. Суда еще не было. Рано их казнить замерзанием.

Бородач склонил голову:

— Будет исполнено, господине.

И тут бросился в глаза один человек, идущий сзади гонимых. Он был на голову выше товарищей. Платье справно, недешево, показывает человека заметного. Непокрытая голова гордо вскинута, на румяных щеках кренделя усов под орлиным носом. Юрий дрогнул: это ж его хозяин Сорокоум Копыто! Вчера еще с новоторжским воеводой, приютившим юного князя, беседовал об охотничьей медвежьей потехе. А сегодня… Юрий заметил: Сорокоум узнал его. Сегодня, — видно по его горящим очам, — ответит на участливые слова так, что князю долго будет икаться.

Юрий быстрей ускакал вперед, чтоб в селе Угожа, в Старостиной избе, дожидаться для неприятного разговора дядю Владимира.

Высокому гостю поднесли квасу. С устатку одним духом выпил полжбана и, раздраженный недавно виденным, попенял челядинцу:

— У вашего хозяина два кваса: один, как вода, другой пожиже.

Растерянный слуга робко пробормотал:

— Добрый квас.

Князь, отдохнув, вышел на крыльцо. Смотрел, как Асай привязывает овсяную торбу к морде Сайгака.

В распахнутые ворота въехал Владимир Храбрый.

— Что ж ты, дядюшка, про полонянников не поставил меня в известность? — встретил старика Юрий.

Серпуховской прошел в избу, сел за стол и, откашлявшись, произнес:

— Это не полонянники, а преступники. Тебя не решился ими вводить в уныние, ибо и так ты черен лицом после усмирения новоторжской смуты.

У Юрия отлегла досада, однако же он сказал:

— Государь-братец не чернеет лицом, давая указы, жесточе некуда.

— Жесточе некуда? — эхом повторил Храбрый. И печально пробормотал: — Нет предела жестокости.

Племянник не преминул упрекнуть:

— Мог бы не брать Сорокоума Копыту. Особенный человек!

Дядя возразил:

— Единственный, кто суда достоин. Срам-воевода: в лицо — мир, в спину — нож! По его слову убит наместник. За его вину — беда многим.

Юрию нечего было возразить, ибо, усмиряя Торжок, не участвовал в розыске.

Повечеряли. На ночь были приглашены в среднюю горницу. Там ждали уставших перины пуховые.

— О-о-о! — вытянулся под покровом разоблачившийся Юрий.

Владимир Андреевич долго ворочался. В конце концов обратился к племяннику:

— Я ведь, Юря, давеча не все смерти тебе назвал. Вместе поскорбели о тех, кого знаешь. Теперь же скорблю о своем знакомце, о коем не ведаешь.

— О ком таком? — сонно спросил Юрий.

— Перед нашим отбытием, — начал Храбрый, — приходили ко мне два посланца из Новгорода. Искали мирное докончание с твоим братом. Ни на чем не сошлись. Потому и не беспокоил тебя пустым делом.

— Странные, упрямые люди: что возьмут себе в голову, от того их не отведешь никак.

— Посол Сильвестр Шибалкинич прозвищем Секира меня известил: блаженный Никола Кочанов окончил земное поприще!

— Умер юродивый. Что тебе до него?

Дядюшка, видимо, хотел выговориться:

— Никола — из почетной семьи. Рано снискал уважение среди вельмож и народа. Однако, желая избежать славы, принял на себя подвиг юродства. Подобно безумному, скитался по улицам, терпеливо сносил ругательства, а иногда и побои. Впрочем, всегда был на Софийской стороне, не переходил по Великому мосту через Волхов на Торговую. Оттуда гнал его другой юрод, Федор: «Не ходи ко мне, живи у себя!» Оба показывали вид непримиримой вражды, обличая постоянную распрю двух новгородских частей. Однажды Никола, гонимый Федором, перебежал Волхов, как по суше, кидая в противника капустными кочанами. Оттого и прозвали Кочановым.

— Что-то слышал, — вспомнил Юрий, — когда был у волхва Мины Гробова.

— В Новгороде невозможно о Николе не слышать, — заметил Серпуховской. — Посадник рассказывал, как пригласил на пир вящих людей, позвал и блаженного. А тот был побит, прогнан слугами. Гости пришли, — в погребах ни капли вина, бочки с медом пусты. Тут-то хозяин велел отыскать юродивого. Едва подвижник взошел, послали за напитками в погреб. А там все полно, как прежде… И вот нежданно-негаданно узнаю: нет Николы!

— Душа его во благих водворится, — еле проговорил усталый Юрий.

Вдруг дядюшка шумно зашептал:

— При последней встрече блаженный открыл мне тайну: жить буду еще осьмнадцать лет.

— Не верь. Больше проживешь. Ты, как дуб!

— Не сие главное, — прервал Храбрый. — Ни о чем я не спрашивал юрода. Сам надумал открыть, провидец. Напоследок изрек страшное, достойное размышлений.

— Что? — невольно вздрогнул Юрий.

— Таковы слова говорил Никола: «Ты помрешь в дружбе с племянником. Твой племянник с племянником — во вражде. Вражда вынет очи, стравит яства…» Слышишь меня, Юря?

Князь молчал. К своему страху лишился речи. Хотел высказать суровое несогласие и не мог. Дядюшка счел, что он спит, и сам задремал. Слишком тяжелый день был у него за плечами.

Юрий слушал богатырский храп Храброго и размышлял. Он понял, какого племянника имел в виду юрод Никола, когда говорил о грядущей страшной вражде. Не у Василия, лишь у него, Юрия, может случиться пря с тем племянником, коего еще нет на свете. И возникал перед мысленным взором белый поток бороды волхва Мины Гробова, слышался его гулкий голос: «Родит тебе трех сынов… первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет невесть от чего».

Юрий не просто заснул, — замер, как убитый этими предсказаниями.

Солнечный день уничтожил ночные страхи. Дал светлые мысли, бодрое настроение. Пришли на ум наказы Семена Морозова. Книжной мудрости, рассудительный человек, он всегда убеждал не верить прозрениям, ибо, чтобы предвидеть событие, нужно знать целый ряд других обстоятельств, порой до удивления случайных, благодаря коим произойдет предреченное. Морозов не предрекал, лишь предостерегал от чего-либо. Допустим, не делай худа: из худого не вызревает доброе.

Эти мысли — плод долгого пути в седле — Юрий в Волоке Ламском высказал дядюшке. Владимир Андреевич был хмур и неразговорчив. За ужином едва вкусил пряженые пироги с сельдью да с сигами, переложенные блинцами. На разглагольствования племянника ответил словами подблюдной песни:

— Кому вынется, тому сбудется.

Юрьево легкодумие было вспугнуто криками за окном:

— На-а-а-ддай шагу!.. Пшел! Пшел!

Новоторжские полонянники, нет, преступники. Шествуют на государев суд.

Юрий встал, растворил раму, высунулся, несмотря на охвативший хлесткий холод…

Среди гонимых увидел Сорокоума Копыту. Он уже не был выше товарищей. Платье — обноски, непокрытая голова упала на грудь, пожухлые усы свесились…

Князь поспешил перевести взор на других.

— Скольким предстоит путь обратно? Не все же семьдесят виноваты! — вслух подумал он.

Дядя промолчал.

В Москву въехали поутру, отдохнув в селе Дубосеково. У Сретенских ворот аргамак Владимира Храброго споткнулся на новом мосту через ров, коим еще с прошлой осени замыслили окружить Белокаменную. Копали шириной в сажень, глубиной в рост человека. Начали от Кучкова поля, кончили у Москвы-реки. Много убытка людям учинилось от того рва, ибо пролагался он через дворы, приходилось разметывать терема и дома на его пути. Юрий спросил дядюшку, кто из молодых бояр, из двух Иванов, Всеволож или Кошка, подали мысль великому князю об этаком укреплении столицы. Владимир Андреевич не ответил.

Расстались на Великокняжеской площади у соборов. Дядя отправился в златоверхий терем, племянник — в свой дом, что на горе у Водяных ворот. Здесь была усадьба ему пожалована по возвращенье из Нижнего. Давно мечталось о своем, отдельном жилище. Василий понял брата: должна же быть у второго по старшинству князя московского собственная хоромина в Каменном городе.

Перед тем, как расстаться с дядей, едучи еще Спасской улицей, Юрий дивился многолюдству в Кремле и тому, что звонят все колокола. Можно было подумать: встречают с подобающим торжеством победителей новгородской замятии, захвативших Торжок. Но нет, не к ним обращены лица вышедших на улицы горожан, не спешат поздравить и троекратно облобызать ни сам государь, ни бояре. Юрий привлек внимание Владимира Храброго к этой суете. Тот молча махнул рукой. На том и разъехались.

Уже у своих ворот князь заметил, что оружничий Асай Карачурин на своем мерине улизнул куда-то. Ах, вон едет, — щелки глаз блещут радостью, рот до ушей.

— Ба-а-альшой праздник, Гюргибек! Три ордынских мурзы явились служить Москве. Сейчас их крестят в русскую веру.

Юрий не успел расспросить татарина о его земляках. На широком дворе князя встретил сосед по усадьбе, Данило Чешко. Неприметный среди великокняжеского боярства, Чешко нравился Юрию рассудительностью, невозмутимым спокойствием, постоянной готовностью услужить. Вот и сейчас поздоровался, склонясь, как перед своим господином, принял княжеское корзно, собрался было нести на хозяйский верх. Юрий удержал:

— Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.

Еще непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в вида шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведет прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.

— Со дня на день ждал твоего приезда, княже, — сообщил Чешко. — Решил проверить, все ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал полную исправность.

— Матюша — трудник! — похвалил домоправителя князь.

Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:

— Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.

Юрий наклонил голову:

— Уведомлен о кончине брата.

— Недавно приехали в Москву три татарина к нашему государю рядиться, — продолжил Чешко, — били ему челом, просились на службу. Те самые три татарина, что в юности помогли ему убежать из Тохтамышева плена.

— Ах вот как? — вскинул брови князь.

— Восхотели креститься, — присовокупил боярин. — Митрополит Киприан принял их и начал учить. Сегодня со всем клиром облекся в белые ризы. Зазвонили колокола. Собрался чуть не весь город. Крещение совершилось, не взирая на студеность воды, на Москве-реке. Татарские имена Бахты Хозя, Ходыр Хозя и Мамат Хозя заменены православными — Анания, Азария, Мисаила. Ныне радость великая на Москве. Большой пир в златоверхом тереме. Трое новокрещенных посажены вместе, как связанные союзом любви.

Хозяин дома разомлел от питий и яств.

— За мной покуда не шлют, и ладно.

Едва сказал, услыхал шаги. Стало быть, кто-то свой: без промедления впущен в неподходящий час. И в самом деле, вошел Борис Галицкий.

— Будь здрав, Юрий Дмитрич! Здоров ли прибыл? — Получив ответный кивок, дядька торопливее повел речь: — Государь узнал от Владимира Храброго, что ты здесь. Послал звать к столу. Во дворце — застолье. Три бывших спасителя воссоединились с благополучно спасенным. Торжество из торжеств!

— Знаю, — не двинулся с места Юрий. — У меня с пути голова болит. Принесу поздравления завтра. — И любопытства ради спросил: — Владимир Андреич там?

Галицкий молча чесал в затылке.

— Садись, — пригласил хозяин. Внезапно нахмурился: — Чтой-то сегодня все такие молчаливые? Храбрый всю дорогу не отвечал на вопросы, теперь дядька вдруг прикусил язык.

— Я уж тебе не дядька, мой господин, — тихо пробормотал Борис. — Вырос ты. Возмужал. А Владимира Храброго нет на пиру. Рассорился с государем, умчался в свой Серпухов.

— Опять? — насторожился Юрий, полагая, что сызнова зашла речь о порядке наследования, ибо у Василия с Софьей недавно родился первенец мужеского пола — Георгий. Ужли Владимир Андреич… Да ведь только что давеча в Торжке заявил: не возобновит больше спора о щекотливом деле, ибо понял все раз и навсегда.

— Не томи, Борис Васильич, скажи, — заторопил Галицкого Данило Чешко.

— Из-за пленных произошла ссора, — мрачно молвил Борис. — Серпуховской уговаривал государя казнить для острастки какого-то Сорокоума Копыту, остальных, как следует пошугав, отпустить. Какое там!

Юрий вскочил. Очи расширились. Голос задрожал:

— Что… какое? Где… там?

— За Москвой-рекой, на Болоте, — понуро сообщил Галицкий. — Во дворце торжество, там же при стечении только что веселившегося народа — неслыханная у нас дотоле казнь. Я сам стал свидетелем зрелища ужасного: семьдесят человек исходили в муках. Им медленно отсекали руки и ноги, твердя при этом: «Так гибнут враги государя Московского!»

Хозяин огласил терем криком:

— Матвей! Вели подать выходную одежду!

Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгоряченную голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чем причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побежденного города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».

Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там — пир в разгаре. Софья — по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, — по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: все также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:

— Здоров ли прибыл?

Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:

— Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?

Воцарилась тяжелая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:

— Без ума сказано, без приличности.

Ему вторил Иван Всеволож:

— Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.

Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:

— Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.

Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:

— Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семена, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным — казнитель, чужим — заступник. Не так ли?

Ошеломленный Юрий застыл на месте. Великая княгиня смерила его жалостным взором с головы до ног, молча перекрестила и, поражая величием, красивая и прямая, удалилась на женскую половину.

6

Тоскливая ненастная осень в тереме: оконца серы, углы темны. Светиль освещает лишь стол с кружкой взвара да край ловки, на которой сидит Борис Галицкий. Сам князь — в глубоком кресле, подлокотники резаны в виде голов змеиных. Печи еще не топятся. Знобко. Горячий малиновый взвар изнутри теплит. Завтра Покров — время свадеб.

— Что, — спросил Галицкий, — ответил на сватовство государь Василий Дмитрич перебежчику тверскому Ивану Холмскому?

Юрий поднял брови, дивясь: будто всеведущий на сей раз не ведает! Иван Всеволодич Холмский поссорился со своим дядей, великим князем Михаилом Тверским. Богатырь Михаил, имея шестьдесят шесть лет от роду, бодрствует духом и телом еще настолько, что не дает покоя подколенникам-родичам. Племянник не выдержал и отъехал в Москву, где был отменно ласково принят Василием. Тут же получил в кормленье Торжок, в пику не столь новгородцам, сколь дяде, привыкшему считать этот город почти своим. Более того. Перебежчик посватался к сестре великого князя Московского семнадцатилетней Анастасии Дмитриевне и…

— Знаешь ведь, что отвечено, — заметил Галицкому Юрий, но все же сказал: — Как отвечают, соглашаясь на свадьбу? «Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем».

Боярин кивнул:

— То-то в тереме великокняжеском нынче дым коромыслом. Завтра понесут к столам лебедей, журавлей, цапель, уток. Повара будут жарить на вертеле грудинку баранью с пряностями, вырезку говяжью, достанут из погребицы заливную зайчатину, печень просветленную…

Юрий перебил:

— Печень… из погребицы?

— Виноват, — понравился Борис, — печень возьмут свежую, подадут слегка с кровью. А еще вяленую свинину, сельдь на пару, тавранчук стерляжий, заливное из белорыбицы, осетрину свежепросоленную, поросят нежирных…

— Ты, случаем, не голоден? — осведомился князь иронически.

Боярин широко улыбнулся:

— Просто представил, как твоя милость будет пить меды, — светлый, паточный, боярский, ягодный и запивать медвяным квасом.

Князь произнес с досадой:

— Отлично тебе известно: я не пиюха.

— Квас же, говорю, — повторил Борис. — И морс. А вообще я хотел выяснить: что больше тебе по нраву, мазуни в горшке или редька по-цареградски?

— И не сластена, — совсем раздражился Юрий, уколов наперстника: — Тебя на пир не позвали, вот и сердишься.

Боярин принял равнодушный вид:

— Даже не мыслю! Кстати, хотел спросить: дядя жениха, Михаил Тверской, твоим братцем-государем позван на свадьбу?

Юрий махнул рукой:

— Звал волк овцу на пир, да овца нейдет. — Намереваясь переменить разговор, по-свойски полюбопытствовал: — А как твоя подружка Дарьица, оправилась от недавней немочи?

Борис отвечал шутливо, по поговорке:

— У меня жинка, как у мужика: придет косовица, жинка спит, как совица, придет жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!

Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сосенку с елкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, — будешь смел, почетен и на высоком месте.

Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:

— Ну, ну! Что еще?

— Не решаюсь. Как бы не к месту будет… — мямлил говорун.

— К месту, к месту. Выкладывай, да живее! — поторопил Юрий, допивая свой взвар.

— Не сказывал тебе, господине, — начал Борис, — люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.

— Вот так так! — изумился князь.

— Послушать, что говорит народ, — пояснил боярин. — Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.

— Скромный с виду Матвей! — опять-таки удивился князь.

— Он — знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, — оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: — Привел он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушеных снетков. За соседним столом трое бражников пили мед, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.

— Ты к чему меня мучишь сими откровениями? — помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.

— Неспроста, — заверил боярин. — Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студеная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей. И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.

— Что за Евдокия? — удивился Юрий. — При чем здесь она?

Борис тяжело вздохнул:

— Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.

— Говори, — велел князь.

— Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.

— Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, — вставил Юрий.

Боярин заговорил об ином:

— Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своем и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.

— Как моей матуньке, — сопоставил Юрий.

— Раздала все имение свое, — продолжил Галицкий, — монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-меду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое ее житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.

— К чему ты это?

— К тому, — перешел на шепот Борис, — что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.

— Матуньку? — вскочил князь.

— Великую княгиню-мать, — встал и Галицкий. — Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, — погляди! — пальцы побиты.

Юрий не стал глядеть. Стоял немо.

— Вижу, — завершил Галицкий, — дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлек нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож — мимо. А мы — в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, — похвастался Борис. — Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подает из страха.

Князь устало положил дядьке руку на плечо.

— Поразвлек ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Все-таки сестра идет замуж! Лягу с курами, встану с петухами.

— Что ж, петрушки тебе с укропом! — пожелал на сон грядущий боярин.

— Вместо сосенки с ёлкой? — не принял непривычную перемену Юрий.

— Петрушка приснится — пир, торжество, укроп — сила! — пояснил бывший дядька и удалился.

Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.

Лег. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, — пава, взглянет, — орлица, голос подаст, — свирель. В детстве не имел сил глаз от нее отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обернутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза — «осударыня-матушка», за глаза — «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?

Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, — окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушеным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!

В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своем великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!

Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»… Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.

Кстати, Галицкий снова — рядом.

— Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!

— Тут полно куньих шапок, — растерялся всеведущий.

— У них по плечам — вышитые золотом петли.

— Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.

Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.

Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, еще до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошел, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:

— Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля — на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.

Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть ее зятем, да государь-сын настоял, и вот — брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном…

Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов — один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведет через черный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Четком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все-таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Федором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» — воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.

На том и порешили. Вездесущий исчез, снабженный наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.

Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семен Федорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя — Анастасия. Речь шла и об Анастасии-Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за нее жену с сыном. Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешел к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» — взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тетушки Василисы, отрекшейся от всяческих мирских козней.

Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привез, — на что не было смелости и надеяться, — письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечел узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»

Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.

— Прочти, рассуди, боярин Семен, — осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя. — Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?

Морозов изъяснил по прочтении:

— Александр — христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.

— Все так, — согласился Юрий и сжал руками виски. — Что же мне остается?

Беседу прервал дворский Матвей:

— К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семен Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, — он — дядю, Василий — племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, — посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провел в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую — ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой — только сражаться, с литовским — можно еще договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, — вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошел в передний покой, князь засыпал его вопросами:

— Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развел руками:

— Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

— Я бы с ней стал вдвое сильнее! — размечтался молодой князь. — Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

— Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

— Одевайся теплее. День нынче зело студеный. Говорят, много людей замерзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.

— Фух! — содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.

7

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Петр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.

— Богомолец наш, митрополит Киприан, заждется, — забеспокоился государь. — Пройдем, Гюргий, на женскую половину, поторопим матуньку.

Юрий пробормотал, идучи вслед за братом:

— Поди, наряжается.

Тот вопросительно глянул, однако ничего сказать не успел, ибо рябая Анютка, государынина постельница, остановила их в переднем покое:

— Царица-матушка завершает прием нищего сестричества. Прошено обождать здесь, на лавке.

Молча сели ждать. Дверь в следующий покой была приотворена. Оттуда слышался разговор:

— Поведывай, мать моя, только покороче. Времени у меня в обрез.

— Запрошлым летом, — раздался умильно звонкий голос, коим вымаливают милостыню добываюшки на паперти, — марта в двадцать четвертый день, в Благовещение Пречистой, неодолимо захотелось мне причаститься. А церква была за тридесять верст. Остаток дня и всю ночь шла пешехожением, дабы поспеть к заутрени. А надо мною — то снег, то дождь. И сильный холодный ветер. Понадобилось перебресть ручеек. Вошла в середину оного, лед под ногами и проломился.

Юрию стало не по себе: жди, как челобитчик в Передней! Пришли недобрые мысли относительно матуньки: наслаждается недобродетельной жизнью, выставляя напоказ добродетель. Ну не кощунство ли?

— Окунулась по пояс в воду, — повествовала нищенка. — Пришла к заутрене мокрая, отстояла еще и обедню. Бог сподобил принять причастие. Ночевала у церковного сторожа. К утру — сильный лом в ногах. Потом боль стала нечувствительной. А встать не могу. Ноги, как плети, не чую их. Сторож едва стащил с полатей: «Помрешь, хлопочи с тобой!» Кое-как выползла на руках, легла на церковной паперти. Два дня люди подавали московки, сиречь полкопейки, и проходили мимо. На третий день подошел старец и промолвил: «Не та настоящая милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня — дать десною рукою, а просящая не ведала бы».

— Может, в следующий раз доскажешь? — предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда — не в бровь, а в глаз!» — осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

— Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привез домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чем его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жег сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет деготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из черных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дегтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

— Слава Богу! — завершила ее рассказ великая княгиня.

— Нет, еще не все сказано, — упорно продолжала добывашка. — Главное — о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

— Выйдем, государь-братец. Не могу. И еще хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

— Что такое? О ком, о чем?

Юрий почти на ухо молвил:

— О матуньке.

Прошлись взад-вперед по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошел мимо княгининского покоя по полутемному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещенный бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальнице, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив ее со строительницей храмов Марией, женой Всеволода, Мономахова внука.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесенную деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретенные ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Черным.

Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.

— Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, — сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна. — Для моей души ныне великий праздник!

— Праздник, матунька, не без капли горечи, — тихо молвил старший сын. — Выслушай меня, пройдем чуть вперед.

Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.

Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:

— Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!

— Дал то, что от покойного Ивана осталось, — заметил Петр.

— В Иване еле теплилась жизнь, — возразил Андрей, — вот татунька и оставил ему рожки да ножки.

— Какие рожки, какие ножки? — не понимал Константин.

— Которые от зарезанного козла, — рассмеялся Петр.

Пришлось Юрию вмешаться:

— Нашли время для кощун! — и объяснил младышу: — Твой удел — Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть — тошно.

Константин, по лицу было видно, пропустил свое злополучие мимо ушей.

В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:

— Пройдемте со мной.

На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик ее был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдет следом.

Перекрестясь на образ, княгиня скинула шубу-одевальницу, затем телогрею, расстегнула соян до пояса, сорвала бисерные бусы и нитка рассыпалась, разодрала на груди праздничную алую рубашку…

— Что ты? Христос с тобой! — испугался Василий.

Княгиня рванула нижнюю, льняную, сорочицу и обнажила грудь.

Юрий потерял чувство яви. Все казалось сном. Он видел закушенную губу государя-брата. Еще узрел суровую власяницу под нижней материнской рубашкой. Мелькнули цепи-вериги. Открылась изможденная почерневшая кожа.

— Излишнее постничество, — пробормотал старший сын-государь. — Неумеренное воздержание.

— Теперь ты веришь, что твоя мать целомудренна? — обратилась княгиня к Юрию. — Виденное вами да будет тайной. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную.

Кивнула, полагая дело оконченным. Первым, глубоко понурясь, Юрий покинул спальню матери.

Конь ждал на обычном месте. Однако князь, проскакав к Подолу, не остановился у своего двора. Через Чешковы или Водяные ворота, выехал в застенье, устремился к берегу Яузы в Спасский монастырь. Главная обителева церковь, храм Спаса, была открыта, однако почти пуста. Лишь у Пречистой иконы стоял иеромонах в глубоком поклоне перед зажженной свечой. Князь тихо подошел:

— Не сподобишь ли, отче, принять от меня неотложную исповедь?

Монах молча повел его к левому клиросу.

Юрий исповедывался взахлеб. Никогда не раскрывал тайное тайных с такой решимостью. Высвечивая покаянием самые дальние, самые темные уголки души. Не оставлял ни одной соринки. Монах даже не задавал вопросов, лишь изредка поощрял:

— Говори, сыне, говори.

В потоке безудержных излияний кающийся встречался со взором глубоких больших очей, созерцал ранние морщины на иноческом челе, видел молитвенное движение уст, обрамленных малой бородкой.

— Отче, как тебя называть?

— Пострижен с именем Садофа.

Уже накрытый епитрахилью Юрий спросил:

— Будет ли прощен по молитвам моим постыдный грех мой?

Садоф отпустил, успокоив:

— Молись, сыне, ибо, как сказал Господь: всякий грех и хула простятся человекам, лишь хула на Духа Святаго не простится ни в сем веке, ни в будущем.

8

В распахнутом теремном оконце золотился безветренный, еще по-летнему солнечный август. Двойственный месяц: серпы греют на горячей работе, а вода уже холодит. Скоро Преображение — второй Спас, бери рукавицы про запас. Лицо Семена Федорыча Морозова, обычно бодрое, отражало близкую перемену погоды: от него веяло хмурыми и тягостными раздумьями.

— Чем затревожился, боярин Семен? — спросил Юрий, перемещаясь подалее от окна на широкую лавку.

Только что рассуждали о нововведении государевом: отсчитывать новый год не с первого дня марта, а с сентября.

— Говорю об одном, мыслю о другом, — водворив локоть на край стола, подпер голову рукой Морозов. — Темир-Аксак заботит своими передвижениями.

— Радовался бы! — ответил князь. — Сей грозный завоеватель не добил кровопийцу нашего Тохтамыша, бежавшего из Азии. Так вместо того, чтобы сидеть тихо, ордынский царь сызнова вздумал мериться силами с победителем: с новым войском двинулся на юг. Теперь, разбитый на реке Тереке в пух и прах, убежал к булгарам. Стало быть, нам можно перестать бояться. Двухвековая мечта о свержении ига становится ощутимой явью.

Семен Федорович покачал головой.

— Рано шапки подбрасывать. Темир-Аксак достиг Дона. Неведомо, куда двинет силу, на север и на юг.

— Конечно же — на богатый юг! Не на бедный же север.

— Твое бы слово — хоть на божницу!

Юрий смущенно откашлялся, попросил:

— Ты вот что мне растолкуй. Все время слышу: Темир-Аксак! Знаю: азиатский владыка-завоеватель. Откуда взялся, не просветишь?

Морозов изъяснил кратко и памятно, как делал это всегда:

— Сын небогатого азиатского князька. Хромой от рождения. Начал свое поприще мелким грабежом и разбоями. Однако четверть века назад владел уже землями от Хвалынского моря до Китая. На тридцать пятом году жизни стал царем великой державы с титулом Сагеб-Керема или владыки мира. Сел в золотом венце на престоле Чингисханова сына, опоясался великоханским кушаком, украсился драгоценностями. Эмиры стояли перед ним на коленях. Еще недавно не имел ничего, кроме тощего коня и дряхлого верблюда, и вот уже владел двадцатью шестью странами в трех частях мира. Война следовала за войной и каждая была завоеванием. Багдад, столица великих халифов, покорился ему. Вся Азия признала его своим повелителем.

— Родятся же подобные исполины! — воскликнул Юрий.

— Безжалостно убивающие миллионы, ненасытные истреблением, — дополнил Морозов, — разрушающие общества ради основания новых, ничем не лучших.

— Таинственная воля Всевышнего?

Боярин сам пытался уразуметь:

— Внутреннее беспокойство духа. Стремятся от трудного к труднейшему. Готовы загубить все, чтобы называться великими.

Князь попробовал четче выразить мысль:

— Умопомрачительное пристрастие к величию?

Семен Федорыч подтвердил примером:

— Он сказал вот что своим эмирам: «Друзья и сподвижники! Имя мое ужаснуло вселенную. Движением перста потрясаю землю. Счастье благоприятствует мне, зовет к новым победам. Сокрушу все, что дерзнет противиться!» Он пошел дорогой македонского героя в страну, которую история назвала колыбелью человечества, куда искони стремились завоеватели, страну, менее других известную летописцам. Истребив племя огнепоклонников, стал у скалы, имеющей вид телицы, извергающей из недр своих великую реку Ганг. Его полководцы изумились цепям дивных гор, глубоким, бурным потокам, жгучим пустыням, огромным слонам, мириадам неустрашимых воинов.

— И победил? — не хотел верить Юрий.

— С победой вернулся унять султана турецкого, — склонил голову Семен Федорыч. — Вот что написал Баязету: «Знай, мое войско покрывает землю от моря до моря. Цари мне служат телохранителями. Я играю судьбой и счастьем. А ты кто, муравей туркоманский? Дерзнешь ли восстать на слона? Если робкие европейцы бежали перед тобой, славь Магомета, а не храбрость свою. Не выступай из разумных пределов, или погибнешь!»

— И что ж Баязет? — любопытствовал князь.

Боярин сказал усмешливо:

— Ответствовал гордо. Но был пленен. Темир-Аксак унизил его подарками и словами о тленности мирского величия.

— Однако, — встал с лавки Юрий, — такая воинская жизнь весьма утомительна.

Боярин тоже поднялся:

— Великим доступен великий отдых. В столице своей Самарканде он строит и украшает мечети, разводит сады, соединяет каналами реки близ новых, возведенных им городов, одаривает подданных милостыней. Этим как бы искупает свои разрушения, пирамиды голов человеческих.

— Да, — вздохнул Юрий, — ты живо изобразил не просто страшного, а чудовищного врага.

— Дай Бог, чтоб сие чудовище оказалось для нас лишь призраком, — сказал, прощаясь, Морозов.

Остаток дня для Юрия прошел в мрачных раздумьях.

Ночью дворский Матюша Зарян осторожно дотронулся до плеча спящего господина.

— А? — воспрянул от сна князь.

— Потребна воля твоя, Юрий Дмитрич. Асайка Карачурин, оружничий, просит безотлагательно выслушать его.

— Пусть войдет, — взял кафтан с лавки князь и стал облачаться.

Вошел в халате Асай, поклонился земно.

— Прости, Гюргибек! Важная новость.

— Ну?

— Жил в Орде, дружбу водил в Орде, — быстро залопотал татарин. — Был у меня друг Каверга: воин Мамаев темника Хазибея. Делили кумыс от одной кобылы. Теперь он в гору пошел: сотник Темир-Аксака! Тьмы тысяч Сагеб-Керема, что стали на реке Дон, не пошли назад. Двинулись двумя частями на Русь. Одна половина по левому берегу, другая — по правому. Каверга понял: быть Москве под ножом! Мне, крещеному, — в первую голову. Вот и решил спасти. Бежал, пять коней загнал. Сейчас снова назад уйдет. Как не уведомить твою милость?

Юрий встал. Голова раскалывалась противоречивыми мыслями.

— Ты вот что, Асай. Где твой друг?

— В сенях, Гюргибек.

— Зови челядь, что не дали уйти.

Оружничий помотал башкой:

— Убей, не могу.

— Клянусь, спасу твоего приятеля, — перекрестился князь. — Худа ему не будет.

Асай кивнул и исчез. Стало быть, поверил. Юрий прошел в сени. В колеблющемся сиянье свечи увидел молодого богатыря, каких не помнил среди ордынцев: рост — под дверной косяк, лик бел, смоль волос кудрява, стеганый архалук с чужого плеча — по пояс.

— Здрав будь, Каверга, — начал Юрий. — Я князь.

Сотник склонился поясно. Однако молчал.

— Не понимаешь по-нашему, — догадался Юрий. — Хотел тебе объяснить: схоронись у меня. Наши поймают — пытка. Свои дознаются — опять пытка и смерть. Мой слуга — твой друг, стало быть, я не выдам. Выживем вместе, погибнем, — как Бог даст. Сейчас Асай растолкует.

Каверга густым басом произнес:

— Не надо.

— Чуть не чище меня говоришь по-русски? — насторожился Юрий.

Сотник Темир-Аксака осклабился:

— Я три года у вас посольничал на Ордынском дворе. Тебя знаю, брата твоего, великого князя, знаю. Вот стою, думаю. Видно, ты прав: сделано мною доброе дело, теперь лучше не показываться ни вашим, ни нашим.

Вернулся Асай. Челядь стала заполнять сени. Юрий велел:

— Оставьте нас одних. Пусть подадут в столовую палату еду.

Спустя малое время русский князь с азиатским сотником сидели за одним столом. Каверга расспрашивал:

— Как мыслишь, Юрий Дмитрич, устоит Русь против Темир-хана?

— Устояла же против Мамая, — напомнил Юрий.

Каверга трижды цокнул языком:

— Теперь у нас много нового. Темир-хан создал пешее войско, не хуже конного. Окопных дел мастера скроют воинов в длинных ямах, закрытых огромными щитами. Боевые тьмы имеют могучий центр. Он — из семи соединений, бросаемых туда-сюда. Два — в запасе. Сколько темников у вас наберется, как думаешь?

Юрий пожал плечами.

— У нас — сорок! — гордо осведомил Каверга.

— Четыреста тысяч войска? — не поверил князь.

Сотник вскинул голову, потом покряхтел и махнул рукой:

— Но это еще не значит, что можно будет послать сеунч. Победитель неясен. Вы станете защищать свою землю, какая она ни есть. А воины Темир-хана… Я разговаривал с одним из Ургенча. Тьфу, говорит, на русские холода, на скудные овечьи отары, на лесной бурелом! Так-то, князь.

Помолчали, каждый со своими мыслями. Потом перебежчик завершил разговор:

— Войско Темир-хана — чужой для меня улус. Знаю: налетевшая сила уйдет. Взамен злосчастному Тохтамышу в Больших Сараях явится новый великий хан. Там ждет меня высокое место. Поможешь пересидеть, всегда буду твой слуга.

— Может, откроешься государю-брату? — спросил, подымаясь, Юрий.

Каверга отрицательно помотал головой:

— А вдруг не даст веры даже тебе, тем более мне? Василий Дмитрич, говорят, все решает вдруг. А я не играю с судьбой вслепую.

На том и расстались. Асай по указке дворского обустроил друга в удобной потайной комнатке обширного теремного подвала.

На другой день с утра князь отправился в златоверхий терем. Едучи узкой улицей, размышлял: да, удивит Василия нашествием Темир-Аксака на Русь. Но как объяснит осведомленность свою? Не выдаст же Кавергу.

Так и не решил ничего, пока не взошел в Переднюю, где застал многих бояр во главе с дядюшкой, князем Серпуховским.

— Вот и Юря! — обрадовался Владимир Андреевич. — Вместе брали Торжок, вместе защитим Москву.

Юрий был удивлен: его новость, уже не новость! Вошел старший брат-государь и с порога объявил:

— Елец взят. Тамошний князь Федор пленен. Жители перебиты или уведены в рабство. Сейчас Темираксаковы полчища разоряют рязанский юг.

Вот так новость — ушат ледяной воды! И все же одно согрело Юрия: враг принялся за Рязань, тамошний князь Олег побежит в леса, зятю же, гостю его, изгою Смоленскому, разумнее спасаться в Москве, а не в дебрях, значит, возможна встреча с Анастасией. И тут же иная мысль зачеркнула первую: лесные дебри могут смолянину показаться надежнее обреченной Москвы. Такое законное опасение он не успел опровергнуть, ибо в Передней произошло движение. Раздался стук посоха. С панагией на груди, в белом клобуке вошел митрополит Киприан. Во взоре — твердость, в сжатых устах — решимость. Видимо, на сей раз не помышлял бежать в Тверь, как при нашествии Тохтамыша. Осенил благословением всех присутствующих, опустился на припасенное ему место.

Заговорил государь Василий.

— Москву поручаю герою Куликова поля Владимиру Храброму. Оставляю крупную воинскую засаду. Сам со своей силой стану на Оке. Там защищу наши рубежи. Не перейду ее, как отец перед Донским побоищем. Пусть пришелец перейдет.

— Успеть бы силу собрать до его прихода, — подал голос Юрий.

Старший брат отвечал:

— Сила собрана. Еще в апреле, после разгрома Тохтамыша на Тереке, я принял меры, не полагаясь на авось. Легче распустить войско, нежели собрать. Так ли?

— Так, так, — воодушевленно загомонили бояре.

— Мы, победители кровоядца Мамая, готовы и ныне сесть в боевые седла, — объявил Владимир Данилович Красный-Снабдя.

— Мечи наше не заржавели, — поддержал его Тимофей Васильевич, брат последнего тысяцкого.

Государь оглядывал стариков с благодарностью. Вспомнил:

— Да. Где наш богомолец?

Киприан встал, опершись на митрополичий посох.

Василий не начинал речи, сбираясь с мыслями.

— Христианские добродетели, — строго заговорил первосвятитель, — как всегда, нам помогут восторжествовать в бедствии. Храмы будут открыты с утра до глубокой ночи. Кому ратное поле не по плечу, поспособствуют воинам молитвами и постом.

— Высокопреосвященный владыка! — тихо перебил его государь. — Пошли вящих духовных лиц во Владимир за иконой Девы Марии, с коей предок наш Андрей Боголюбский переехал туда из Вышгорода. Он успевал в делах и побеждал с Ее помощью… Доставь святыню в Москву. По заступе Пречистой, даст Бог, и мы одержим победу.

Вздох всеобщего одобрения был ответом на счастливую мысль.

Соборование окончилось.

В Набережных сенях дядюшка Владимир Андреевич придержал Юрия:

— Подбери проворного молодого боярина для посылки во Владимир со стариками. Так будет вернее.

Племянник кивнул. Он немедля решил, кому с легким сердцем доверит дело: конечно, Борису Галицкому.

Потекли дни за днями. Юрий ездил по Москве, исполняя наказы князя Серпуховского. Они в основном касались подготовки стражи. Стража особенно часто была поставлена на южных окраинах, откуда могли показаться стяги Тимур-Аксака. Сам же город напоминал ту Москву, что помнил князь в шестилетнем и восьмилетием возрасте при нашествии Мамая и Тохтамыша. Тогда, как и ныне, государь покидал ее. И все же нет, теперь было далеко не то. Не господствовала зловещая тишина, не разгоралась безнарядная смута. Твердая рука Владимира Храброго чувствовалась повсюду. «Крепок еще старик!» — с удовольствием думал Юрий.

В двадцать шестой день августа с утра заглянул Морозов.

— Любопытную хартийку откопал я в монастыре среди только что присланных. Взгляни, как Темир-Аксак писал одному из монархов, царство коего решил покорить.

— Кто-то уже поторопился прислать? — недоверчиво взял лист Юрий.

— Возможно, и не без умысла? — заподозрил Морозов.

Князь легко пробежал устав перетолмаченного по-русски послания. Завоеватель сравнивал избранного противника с моряком: «Корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия. Подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, дабы буря мести моей не погубила тебя в море наказания».

— Красно! — с усмешкой похвалил Юрий.

— Представь, — сказал Морозов, — такие слова завоеватель вселенной мог послать твоем у брату Василию.

Внезапно раздался топот по переходу. Так тяжело стучали лишь башмаки комнатной девки Палашки. Она ворвалась без обычного спроса:

— Господине! Вся Москва на ногах. Едут, бегут на Кучково поле. Там, по Владимирской дороге, — святое шествие.

Морозов не вдруг уразумел:

— Шествие? Кого?

Палашка округлила глаза:

— Как кого? Иконы!

Минуту спустя Юрий был на коне. Не дожидаясь мешковатого боярина, поскакал к великокняжеской площади. В гуще пеших, конных, каретных узрел летние сани матуньки. Рядом с ней сидели Софья Витовтовна и Елена Ольгердовна. Труднее было найти Андрея с Петром, они уже углубились в Спасскую улицу. Юрий, поравнявшись с братьями, спросил:

— Где дядюшка Владимир?

— В застенье! — махнул в сторону Фроловских ворот Андрей.

Москва и впрямь представляла все свое многолюдство.

Нескончаемо тянулся разного рода люд к Сретенским воротам. За Китай-городом стало свободнее. На Устретенской улице — снова толпы. Пришлось ехать в объезд. Кучково поле — море голов, можно подумать — праздник. Страшный враг почти что рядом, а тут — всенародное торжество. Хотя — только гомон, а песен нет. Князь вдруг обнаружил: с ним — оружничий Асей Карачурин.

— Откуда ты взялся?

— Был в твоем хвосте. А вдруг надо защитить!

Брат Андрей смог приблизиться. Встал в седле, — высок, красив в матуньку.

— Георгий! Вижу: несут!

Обрушилась тишина. Десятки тысяч горл смолкли. Юрий вгляделся в уезженную, утоптанную Владимирку. Народ — берега, дорога — река. И в этой реке он увидел блеск. Даже услышал дальнее пение. Даже стал разбирать слова:

«Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу…»

Во что бы то ни стало нужно было протиснуться ближе к дороге.

И вот он видит: священствующие в золотых ризах несут святыню. Сияет солнце, синеет предосеннее небо, ржавеют в округе леса. Нет летней надежности, когда ты согрет, счастлив окружающим, уверен в завтрашнем свете и теплоте. Завтра — Темир-Аксак: оживут дремучие Батыевы ужасы мертвецами, зальется русская земля кровью, как осенней краснотой лес. Завтра! А сегодня — икона! Князь созерцает округлый лик Приснодевы. Вся Она источает божественное спокойствие. Небесный взор излучает мир. Через Нее веруешь: лето вечно, как рай, солнце неисчерпаемо, как Вселенная, природа неувядаема, как праведная душа.

Рядом с Юрием прозвучал женский голос:

— Матерь Божия! Спаси землю Русскую!

Все стали на колени. Митрополит Киприан приник к дороге в земном поклоне. Запах церковного фимиама смешался с духом полевых трав. Матунькина рука легла на сыновнее плечо:

— Молись, Георгий! Пречистая поможет и твоему счастью.

Юрия до слез проняла материнская забота в столь решительный час не только об отвращении всенародного бедствия, но и о его счастье с Анастасией.

Архидиакон, как гром колесницы Ильи-пророка, возглашал ектенью:

— Преблагословенную, Пречистую, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предади-и-и-им!

Шла служба сретения Владимирской иконы Богоматери.

Назад вместе с шествием некоторое время Юрий шел пешим, вел коня в поводу. Внезапно в лицо ему заглянул человек.

— Боярин Борис! Как нашел меня в таком многолюдстве?

Галицкий отвечал:

— Как иголку в стогу.

Он прибыл в Москву из Владимира со святыней, благополучно исполнив поручение своего господина.

— Проводы были долгие? — спросил Юрий.

— Дальние, — уточнил Борис. — Медленно отставали от своей иконы владимирцы. Здесь — слезы умиления, там — слезы печали.

Святой образ был водворен в главный храм московский, в Успенский собор Кремля. Юрий и там отстоял службу до конца.

На следующий день спал, не сообразуясь с часами. Первый вопрос дворскому Матвею — о посыльном из златоверхого терема. Нет, не было: дядюшка Владимир Андреевич никого не присылал.

Поутренничав, точней, повечеряв, ибо день клонился к концу, Юрий спросил коня и отправился проверить окраинные заставы. Каково же было удивление, когда не обнаружил заставщиков. Пустую засеку «охранял» старик без шапки.

— Дед, где люди? Я — князь Юрий Дмитрич.

— Здрав буди, княже. Тебе лучше знать, где люди. Застава снята.

— Кем снята? Почему? — задавал бесполезные вопросы плохой досмотрщик.

Старик невразумительно улыбался:

— Бог ведает.

Юрий помчался в Кремль. В глазах рябило народом: все наряженные, улыбчатые. Купчина на Варьском крестце поил прохожих вином из полубеременной бочки:

— Настал и на нашей улице праздник!

В мыслях Юрия — Коломна с войском и государем Василием. Там, может быть, воины надевают под доспехи белые рубахи, готовясь к смерти. Ведь самаркандский змей, пожиратель вселенной, возможно, уже на противоположном берегу, за Окой. А здесь чем обрадованы? Вот уж в колокола ударили. Малиновый, переливчатый звон!

В самых воротах великокняжеского двора Юрий съехался с всадником, кони едва не соприкоснулись мордами.

— Княже! Юрий Дмитрич! На одно слово!

В неосторожном всаднике не вдруг узнал былого знакомца. Да это же Елисей Лисица, памятный сводник московских бояр с нижегородским предателем Василём Румянцем. С таким нет желания лишний раз перемолвливаться.

— За твоей милостью посылали, да не застали дома. Я — из Коломны.

— Ты?

Юрий поспешно спешился. Оба стали в воротах, мешая проходу и не обращая на это внимания.

— Две недели был неподвижен Темир-Аксак на Дону, — торопился с повествованьем Лисица. — И вдруг обратил знамена на юг, пошел из наших владений. Я на сменных, как угорелый, скакал в Москву к Владимиру Храброму. Привез государеву хартийку. Там изложено…

Князь соображал: чрезвычайная весть! Разминулся с дядюшкиным посыльным, оказался неосведомленным. Теперь не с вестоношей растабарывать, а скорее — к златоверхому терему, на хозяйский верх. Своими глазами узреть послание государя-брата! Оглянулся, кому поручить коня. Асай-оружничий тут как тут.

— Был в твоем хвосте. А вдруг надо защитить!

Редкостный, золотой слуга! Призрак, воспитанный степью.

Не тяготит, не мозолит глаз, а всегда под рукой, как волшебная палочка-выручалочка.

Наверху деловито снующая в переходах челядь назвала место, где можно найти князя Серпуховского: та самая палата, в которой, будучи княжичем, тайно беседовал с отцом, пока старший брат пребывал в плену. Татунькин пустой стол сейчас был завален листами бумажными и пергаментными. Владимир Храбрый, близоруко читавший один из них, бросил лист на кучу других и обнял племянника:

— Некстати запропастился, Юря! Тут такое…

И принялся пересказывать Васильево сообщение: Темир-Аксак со своими тьмами опускается по течению Дона к устью реки, к Азову. Гроза ушла от Руси. Произошло сие в тот самый день и час, когда московляне встречали владимирскую святыню.

— Чудо! — воскликнул Юрий.

— Чудо имеет свое объяснение, — заметил Владимир Храбрый.

Оказывается, в тот день некий Темираксаков мурза именем Караголук перебежал на русскую службу и сообщил: великий задремал днем в своем шатре и увидел ужасный сон. С вершины высокой горы к нему шли люди в серебряных одеяниях с золотыми жезлами. Над ними в лучезарном сиянии явилась женщина неописуемого величия. Ее окружали тьмы воинов, сверкающих, словно молнии. Все они устремились на «владыку вселенной». Он затрепетал и проснулся. По его зову пришли мудрейшие из вельмож, дабы растолковать сновидение. Лишь один с этим справился и, рискуя головой, изъяснил: «Величественная жена — Богоматерь, защитница христиан». «Итак, — молвил завоеватель, — на сей раз мы не одолеем их». Он тут же велел повернуть необозримые полчища с непогожего севера к теплому югу.

— Теперь государев путь — из Коломны к Москве, а наш — к пиршественному столу, — широко улыбался Владимир Серпуховской.

Юрий, не любитель застолий, ощутил такое особое оживление всех своих чувств, что тотчас пообещал:

— Переоблачусь мигом. Не опоздаю. Первый кубок — за чудо. Ежели мы оказались его достойны, стало быть, еще не столь сильно впали в грех.

Едучи домой, небывало радостный, он огорчился одной-единственной мыслью: враг ушел, Рязань в безопасности, значит, его одноименцу, князю Смоленскому, нет причин спасаться в Москве. А из этого следует: не жди здесь Анастасию!

Дома предстояло прежде всего обрадовать Кавергу: его владыка ушел, время искать нового господина не в дальнем Самарканде, а много ближе, в ордынских Больших Сараях.

Асай Карачурин на дворе чистил коня.

— Где твой друг?

— След простыл.

Князь, раздосадованный таким ответом, хотел напуститься на слугу, тот поправился:

— Как я сказал ему, Гюргибек, твою новость, он, по-русски говоря, — ноги в руки. Обнял и исчез.

— Меня не обнял в благодарность за надежное укрывание, — усмехнулся Юрий, вовсе не жаждущий обниматься с татарским стольником.

Однако Асай поднял указательный перст:

— Каверга обещал: тебя обнимет, когда твоя милость приедет с большой нуждой к великому хану Орды.

— Зачем мне в Орду? Пустые слова, — отмахнулся Юрий и тут же позабыл о существовании Каверги.

Лишь многие годы спустя ему предстояло признаться самому себе, что позабыл он напрасно.

9

Если глянуть на Волгу с птичьего полета, вся она будто густо усеяна ореховой скорлупой. Это движется водой рать великого князя Московского в землю булгар волжско-камских. Большие лодьи с высокими нашивными бортами, среди них — паузки, кербаты, учаны, бафты, мишаны, струги. Все полно людьми, конями, осадными махинами и оружием. На носу первой, заглавной лодьи, под великокняжеским стягом в боевом доспехе стоит Юрий Дмитрич, князь Звенигородский и Галицкий. Впервые он возглавляет столь великий поход. Когда государь-брат вызвал в тайную комнату златоверхого терема для наказа особой важности, не думалось, что придется исполнять задачу, достойную лишь такого воина, как Владимир Храбрый. «Какая может быть рать, коли дядюшка не встает с одра, охваченный немочью?» — удивился Юрий. Василий ответил: «Он тебя ставит в свое место. Говорит, брали Торжок, соблюдали Москву…» Ничего не значащие слова! Прекрасно всем ведомо, что при взятии Торжка Юрий больше смотрел, чем действовал. Москву же не воины соблюли, а заступница, Богоматерь Владимирская. Однако брату-правителю не до тонкостей в истине. А истина в том, что надобно отомстить Орде за недавний налет на Нижний, отошедший под власть Москвы. Дядья по материнской линии, Семен и Василий Суздальские, племянники свергнутого Бориса Нижегородского, длительно возбуждали враждующих меж собой ордынцев досадить московскому присвоителю чужих княжеств. И вот царевич Эйтяк с Семеном приступили к Нижнему, взять не смогли, вошли в город обманом, устроили резню, но, имея всего тысячу воинов, вынуждены были уйти восвояси. Братец Василий пришел в неистовство. Мало того, что велел отыскать подружку Семенову, нашедшую в мордовской земле приют, заключить в оковы, вернуть в Москву. Так вот теперь замыслил большой поход к Великим Булгарам, в богатое торговое царство, которое наследники Батыева издавна считают самым близким своему сердцу приобретением.

Еще четырех лет не прошло с тех пор, как Темир-Аксак стоял на Дону, а сколько перемен! Едва захватчик освободил пространство, Тохтамыш тут же вернулся на свое место в Больших Сараях. Однако Темираксаковы ставленники Эдигей и Тимур-Кутлуг сумели поднять мятеж. Тохтамыш со своими царицами, двумя сыновьями, двором и казной вынужден был спасаться в Киеве у Витовта. Новый ордынский правитель Тимур-Кутлуг с соправителем Эдигеем потребовали его немедленной выдачи. Великому литовцу пришлось призадуматься. Исконные враги Орды, участники Донского побоища, Андрей Полоцкий, Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский собрались вокруг него, чтобы оказать поддержку. Витовт объявил себя сторонником Тохтамыша. Как говорил Василий, беседуя с братом, «у тестя запросы Темираксаковы». Водворив свергнутого на трон, он подомнет под себя Орду, а далее объединенными силами обрушится на самаркандского «владыку вселенной». Великий Хромец будет побежден великим хитрецом. Вот придет торжество Витовтова! Из Литвы полетели послы в Краков, Ригу и, конечно, в Москву. Ягайло и немцы бесконечно раздумывали, Василий Московский сразу решил: «Орда для нас — платеж дани, Литва — полнейшее подданство». Юрию же открыл, что перехватил договорную грамоту Тохтамыша с Витовтом: в случае своего воцарения ордынец отдает в собственность великому помощнику всё Московское княжество. Тайна была оставлена за семью печатями. Но вместо северорусских полков в Вильну отправилась Софья Витовтовна с ласковыми словами. Отцу оставалось нежно принять ее и отпустить с ценными дарами. А московские полки двинулись по Оке, затем, соединившись с нижегородскими, — вверх по Волге. У Василия с Ордой свои счеты. Больших Сараев ему не надо, но Большие Булгары отдай не греши!

Произведенный в полководцы Юрий с законными опасениями двигался вперед. Казалось, медленно шли насады по Оке. Шли — не шли. А ведь уже приближается место, где в устье реки Цевили зеленеет немалый остров Исады. Отсюда — начало боевых действий. У князя на душе кошки скребли.

Взбрело же в голову тетушкину супругу Боброку отъехать вместе с женой в Литву! Вот был бы подходящий глава похода! И дядюшка Храбрый вдруг занедужил, подвел племянника под монастырь! Сам братец-Васенька не воин, но задира. Братними руками ткет себе славу! Трудись, воюй, побеждай! А кого из бояр отрядил в помощники? Молодняк; Федя Голтяй-Кошкин с братом Мишей, младшие сыновья старика Федора Андреича. Еще нижегородские наместники Григорий Владимирич да Иван Лихорь город сдали, а брать города сумеют ли? Еще государев друг по Коломне Иван Бренок, не родич ли того Михаила Бренка, что надел на Куликовом поле великокняжью одежду да первым и погиб? Хвала Богу, один затесался опытный воин, Владимир Данилович Красный-Снабдя, куликовский герой, отпущенный по настоянию матуньки, да стар уже, под стать князю Серпуховскому. Еще дядюшка своего воеводу отпустил, Акинфа Федоровича Шубу, тоже белым-бел, как зима. Ну, увязался Иван Всеволож, этот молодой дипломатик. Воин ли он? Бывший дядька Борис Галицкий не поехал, отговорился надобностью побывать у родных в Звенигороде. Послал своего служебника, молчуна Ивашку Светёныша. Есть, хотя странный, да верный слуга у Юрия.

В носу лодьи рядом с князем стояли Снабдя и Всеволож. Последний рассказывал об осаде Царьграда неверными.

— Турки со всех сторон окружили город и переняли пути по воде и по суху. Так стояли семь лет. Царь с патриархом пришли в великое оскудение. Наш государь был вынужден послать милостыню серебром — двести тысяч. Святейший отблагодарил великим поминком — чудной иконой с изображением Спаса, ангелов, апостолов и праведников. Все в белых ризах. Михаил Тверской тоже помог Царьграду. Получил икону Страшного суда.

— По князю и поминок, — позлорадствовал Снабдя, не могший простить Михаилу отсутствия при Донском побоище.

Акинф Федорович Шуба, дядюшкин воевода, бывавший в земле булгар, подошел и начал говорить, что они не имеют духа воинского по излишнему прилежанию к торговле и земледелию. Снабдя похвалил это прилежание и напомнил, что при голоде на востоке княжества булгары кормят нас хлебом. Иван Всеволож вставил жесткое слово о ненависти их к христианской вере. Привел случай с богатым купцом Авраамием, прибывшим в Великий Булгар торговать и не пожелавшим, как водится, поклониться Магомету. Его бесчеловечно умертвили.

Юрий, утомясь слушать, спустился в нижние помещения. Повечерял, ибо тьма уже приближалась. А после устроился на ночь в отведенной ему каморе, где Ивашка Светёныш загодя разостлал постель.

Лежа на жесткой судовой койке, князь мечтал погрузиться в сон. Однако немолчный скрип старых деревянных снастей напрочь отгонял его. Вместо собственных, принявших волшебные виды, переживаний в глазах стоял братец-государь с вынужденной улыбкой и внутренним гневом отпускавший новгородских послов. Не повезло ему с Господином Великим! Много обид накопил на изворотливых вольнолюбцев с Волхова: тайно переговариваются с Витовтом, самовольно торгуют с ливонскими немцами, на остережения из Москвы отвечают дерзко. Решил Василий отнять у них Двинскую землю. Двиняне, утесняемые корыстным новгородским правительством, обрадовались руке Москвы. Города Заволочья охотно открывали московлянам ворота, принимали наместников. Даже тамошние воеводы Господина Великого поддались Василию. Новгородцы в полном смятении бросились к великому князю. Как им теперь получать для покупателей из неметчины закамское серебро, сибирские меха, ловчих птиц и прочие выгодные товары? Василий не пожелал н слушать об уходе из Двинской земли. Юрий прекрасно помнил его высокомерное: «Не дождутся!» В отчаянье торгаши взялись за оружие. Восемь тысяч под началом посадника обратили в пепел Белозерск, затем разорили волости кубенские близ Вологды, осадили Устюг, сожгли посад, взяли из собора Пречистой чудотворную икону Богоматери и объявили ее своей пленницей. Потом ограбили галичан, принудили к сдаче город Орлец.

Проиграл Московский великий князь битву с Новгородом! Вынужден был послать брата договариваться о мире. Слава Богу, не Юрия, а Андрея. Подрос братец! Владеет Можайском, Вереей, Калугой и Белоозером. Сумел бы справиться с трудной задачей или нет, бабушка надвое сказала: слишком мощным казался боевой новгородский отпор. Да в одном потерявшие меру торгаши допустили оплошность. Как рассказывал после Юрию государев наместник в Двинской земле князь Федор Ростовский, побывавший у новгородцев пленником, беда к ним пришла от Устюжской чудотворной иконы. Положили захваченную в лодью, а та не идет от берега. Тогда старик именем Ляпун обвязал святыню, сказав при этом: «Никакой пленник не пойдет на чужую землю не связанным!» Эти слова аукнулись по возвращении войска в Новгород. Обрушился на него гнев Божий: стало корчить людям руки и ноги, ломить хребты, многие ослепли. Почти никто не остался здоровым. Архиепископ Иоанн отругал воевод, что обесчестили устюжскую соборную церковь, велел святыню вернуть с нетронутым золотым окладом и взятым вместе с нею полоном. Они дали обет. И лишь по исполнении его больные начали поправляться.

Немудрено, что Андрей преуспел в мирных переговорах. Василий подписал с Господином Великим грамоту. С улыбкой на устах, с гневом в сердце вернул Двинскую землю. Юрию выпало обратное поручение: не учинить мир, а выиграть войну. Как бы булгары не показали себя отчаянными под стать новгородцам! С этими мыслями князь незаметно заснул: во вражеских полчищах расчищал путь мечом, отдавал приказы и, раненный в плечо, пробудился.

Его молча тряс Ивашка Светёныш. На бурное Юрьево возмущение отвечал одним словом:

— Приплыли!

Вместо скрипа снастей слышались голоса, топот. Лодья и в самом деле стояла.

Поев кислого молока со ржаным калачом, князь поднялся наверх. Там им сразу же овладели Акинф Шуба и Красный-Снабдя.

— Надобно разгружаться.

— Далее — только сушей.

Князь не противоречил. Старые воеводы, видимо, и не ожидали иного. Приказы были отданы ранее. Уже кипела работа. Кони седлались, выстраивались. Осадные орудия взгромождались на ломовые телеги. Из гущи, хлопочущей вокруг них, слышались голоса:

— Ломись, ребята!

— Напри дружнее!

— Еще разок!

Юрий сошел по сходням. Асейка подвел коня. Минута-другая — вскочить в седло, оглядеть пространство из-под руки: степь да небо, небо да степь!

— А чтой-то там, впереди чернеет?

— Городок Тухчин, — сказал Шуба. — Отсель до Города булгар девять верст.

Волга, — как полоса лазоревой паволоки, выкроенной из неба, упавшей на землю.

Со скрипом, ржаньем и выкриками двинулась масса людей, коней и телег от реки в глубь страны. По пути все это организовывалось, приобретало вид вереницы, затем — порядкового строя.

К Юрию присоединился Иван Бренок, получивший сотню коломенских удальцов.

— Зачем ты, княже, определил меня под руку Красному-Снабде? Дай повоевать своей волей.

Глаза горят, руки нетерпеливо перебирают поводья. Видно: душа рвется к подвигам.

— У нас на каждую волю есть высшая воля. Иначе не будет толку, — возразил Юрий.

Бренок прищурился:

— Государь бы освободил меня от опеки.

Ясно: мечтается любимцу брата Василия по возвращении из похода блеснуть перед господином собственными успехами. Князь благодушно махнул рукой:

— Будь сам собой, да отвечай за себя.

Летнее солнце с утра царило на верхотурье небес. Жара сгущалась. Тучи кровоядной мошки рассеивались. За прошедшим войском на земле оставался пояс шириной в пять Владимирок.

Князь ехал впереди, но раньше углядел булгарскую столицу востроглазый Федор Голтяй-Кошкин:

— Во-он, два столпа, четыре башни, семь каменных палат!

Ближе подступив, остановились. Шуба произнес:

— Великий город! Склад товаров, привозимых из окрестных стран!

— Что нам в нем? Зачем он нам? — задумчиво промолвил тихий мыслитель и мечтатель Миша Кошкин.

— Зачем он был Батыеву темнику Бастырю более полутора веков назад? — с усмешкой прозвучал вопрос Ивана Всеволожа. — Однако же завоеватель его взял.

— Возьмем и мы, — предрек Иван Бренок.

Юрий разглядывал ров, вал, высокий минарет мечети, каменные палаты. Шуба объяснял:

— Вон та, справа — Судейский дом. За ней — Греческая палата, обиталище купцов заморских. Каменных жилищ здесь много. А живут в Великом Городе до десяти тысяч более богачей, чем бедняков.

— Не вижу трунов, вас встречающих, — заметил Снабдя.

— Трунов? — недопонял князь.

— Трупов? — спросил Бренок.

— Вящих людей, вельмож, — пояснил Шуба.

Город отделяла от пришельцев речка Малая Цивиль. Вскоре на противоположном берегу показалось несколько всадников. Оружничий Асейка Карачурин, бежавший из Орды на Русь через поволжскую Булгарию, опознал их:

— Тот, что в середине, говоря по-русски, тысяцкий. Зовут — Мамяк. С ним — воеводы: Мартул, Шахим. Четвертого не знаю.

Мамяк закричал по-русски чисто, будто всю жизнь провел в Москве:

— Зачем пришли?

Юрий поручил ответить дьяку. Тимофей Ачкасов, не имея равных в громогласии, ответил:

— Взять ваш город!

На сей раз Шахим гортанно предложил с восточным выговором:

— Тыри тышши злата-серебра бери, бери и уходи!

Юрий помотал головой: нет!

Мартул молча трижды сплюнул. Переговорщики умчались.

— Что ж, — вздохнул Снабдя, — время — разговорам, время — делу. За работу!

Войско стало переходить вброд Малую Цивиль. Возле Юрия сошлись на конях Шуба, Красный-Снабдя, нижегородские наместники Иван Лихорь с Григорием Владимировичем. Стали думать: с чего начать?

— Город укреплен дубовым тыном с двумя оплотами, — сообщил Шуба. — Между ними — вал. Будем зажигать?

Тут Красный-Снабдя ойкнул, дернул кулаком с досадой и выругался. Шуба проследил за его взором и воскликнул:

— Ну, хазун!

— Что за хазун? — не понял князь.

Братья Кошкины наперебой растолковали:

— Тщеславный чертушка!

— Надменный дьяволенок!

Наконец, Юрий увидел и обомлел: Иван Бренок, вскинув копье, ведет свою коломенскую сотню прямо к городу. Там пешие оружные защитники по рву с водой пригнали плот почти к самым воротам, обнеслись на нем щитами, стали крепко, изготовились…

— Что творит дурень! — возмущался Шуба.

Однако же Бренок налетом выбил людей с плота, почти достиг ворот, ударил в них, сломал копье… А сверху — стрелы черным ливнем, — щита не хватит целиком укрыться…

Не успел Бренок поднять свой щит. Упал!

Вот уж коломенцы и отходят. Одни несут своего сотника, другие их прикрывают.

Почти безжизненное тело положили на примятой траве. Юрий подъехал, спешился, нагнулся. Отчаянный ослушник не открыл очей. Подвели под руки старичка-лекаря, что оказался ближе. Раздели умирающего. Лекарь с важностью определил:

— Рана стрелою, сквозь броню, под сердце.

Юрий опять склонился чуть ли не к устам Бренка. Тот прошептал, не размыкая глаз:

— Государь, Василий Дмитрич, я испол…

И вытянулся.

Даже не знавшему покойного Юрию стало бесконечно жаль шального братнего любимца.

На гребнях стен торжествовали осажденные.

Бывалый воевода Красный-Снабдя направляюще взмахнул рукой. Вперед пошли люди с огнем и топорами, за ними — стрелки и копейщики. Одни подсекали тын, другие зажигали оплоты. Однако сильный ветер дул им в лицо. Поджигатели замешкались. Шуба с несколькими охранниками, закрывшими его щитами, устремился ко рву. Во всю мощь горла заорал:

— Заходите с другой стороны! Зажигайте город по ветру!

Ветер резко усилился, пока перемещались огневщики.

Тщетно было противодействие осажденных. Пожар в конце концов зародился, принялся расти. Зрелище развернулось ужасное: пылали целые улицы, огонь, поощряемый бурей, разливался быстрой рекой. Ополоумевшие жители стали выбегать из города. Началась сеча.

Перед Юрием положили тела Мамяка, Шахима и Мартула.

— Где их князь? — спросил он.

— Бежал, — беззлобно, как будто радуясь за счастливого беглеца, сказал Миша Кошкин. — Послали вдогон, да нашим коням арабских не догнать.

Вскоре из горящего Города прибыл Шуба. Взялся рассказывать, как булгары, не прося пощады, убивали жен, детей, самих себя или сгорали в пламени вместе с нашими нетерпеливцами, алчущими добычи. Юрий слушал вполуха. Не двигался, словно чего-то ждал. Подскакал Федор Голтяй-Кошкин:

— Княже, можно въезжать в ворота. От Больших Булгар — только кучи пепла. Пожар улегся. Дым еще кое-где…

Юрий не дослушал:

— Не еду. Движемся далее. На Казань!

Предстояло еще девяносто верст степного пути. Князь видел толпы пленных, в основном жен и детей. Не взятые в плен старики стояли горстками на противоположном берегу Малой Цивили и затуманенными, невыразительными глазами провожали радостных победителей. Над уходящим войском плыли звуки труб, бубнов, свирелей.

Юрия сопровождал Иван Всеволож. В свободной от поводьев руке держал калиту.

— Несметные богатства, Юрий Дмитрич, взяты нами в Больших Булгарах. Будет чем блеснуть перед государем. Разные ханские монеты в этом мешке. На многих изображены орлы, павлины, лебеди, тигры, львы, всадники, человеческие головы. На некоторых выбиты слова: «Алкаб Саин Хан хеледе аллагу муккугу». Это значит: «Алкаб Саин Хан, коего царствование да продлит Божья милость». Ведомо ли тебе, что Саин Ханом называли Батыя?

— Бог не слишком-то продлил его царствование, — заметил Юрий.

— Всему есть конец на Земле, — согласился Всеволож. И продолжил: — Вот монеты с изречениями из Алкорана. Восемь или девять денег весят около золотника. Ну, более или менее.

Юрий извлек из своей запазушной мошны серебряную монету с изображением птицы и со словами: «Великий князь Дмит.» вздохнул и спрятал: отцовская!

— Да, — закрыл калиту Всеволож, — только что я получил известие. С ним-то и подъехал к тебе.

— Как получаешь? — спросил Юрий, зная, что все вестоноши-гонцы объявляются прежде всего перед ним самим.

— В Большие Булгары весть пришла нынче ночью, — сказал боярин. — Может быть, и в Москву доставлена, да нас еще не достигла. Здесь мне открыл ее ордынский посольник Бегичка, за что был пощажен и отпущен.

— Что за весть?

— Как тебе ведомо, — начал Всеволож, — Витовт вознамерился вернуть к власти Тохтамыша, сместив нынешнего великого хана. Так вот, обе силы недавно встретились на берегах Ворсклы, притоке Днепра. Тимур-Кутлуг хотел мира. Витовт потребовал, чтобы его имя чеканилось на монетах Орды. Это означало бы ее зависимость от Литвы. Темник Эдигей от лица великого хана отверг дерзкое требование и заявил тогда: пусть его тамгу, то есть родовой герб, чеканят на литовских монетах. Так началась битва… Литовцы, казалось, одолевали, когда Эдигеева засада нанесла удар с тыла. Побежало все войско. Сам Витовт едва спасся с небольшим окружением. Погибли Андрей Полоцкий, Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский…

— Тетушка моя овдовела! — прервал рассказ Юрий. И жалостно заключил: — Лучшие воины Куликова поля!

Потом он долго не подавал голоса. Слушал новости безучастно.

После двух ночевок войско стало в виду Казани, небольшого, не слишком-то укрепленного места: тын из сосновых бревен на невысоком валу с неглубоким рвом. Перед ним выстроилась казанская рать, скромная, но готовая к битве. Ей не было смысла скрываться за плохим укреплением.

Юрий и Всеволож вглядывались вперед. Князь пытался поточней оценить вражью силу. Боярин Иван рассматривал городок.

— Знаешь, княже, как основывалась Казань? — спросил он. — Сын Батыев Саин ходил воевать Русь. В конце концов стал, обезоруженный смирением и дарами ее князей. Решил создать крепость, где бы чиновники, собиравшие дань, могли отдохнуть. Место — удобное, когда бы не обитали тут страшные змеи. Но нашелся волхв, обративший их в пепел. Это место царевич назвал — Казань, что значит Золотое дно. Населил его разными племенами, ушедшими из Руси, чтобы не креститься в христианскую веру. Саин любил сие место и часто приезжал сюда из Сарая. Оттого оно долгое время именовалось еще Саиновым юртом.

К ним присоединился Шуба:

— Теперь здесь будет наш юрт!

Юрий молвил:

— Не кажи «гоп»…

Однако воеводы уже горели желанием преодолеть пространство, отделяющее их от противника. Большой полк повел Снабдя, правое крыло — Шуба, левое отдали Лихорю.

Многие казанцы выехали на верблюдах, надеясь вспугнуть ими русских коней. Некоторые из тех же соображений затеяли бить в колотушки, застучали железом. Но все оказалось тщетно. Под первым же натиском защитники города не устояли, бросились кто куда.

На сей раз Юрий не отказался войти в уцелевшую крепость. Здесь не было каменных зданий. В большую, видимо, начальственную избу к нему привели связанными двух булгарских владетелей, Осана и Махмет-Салтана. Оба обещались выплатить пять тысяч серебряных рублей и принять московского чиновника для сбора дани. Юрий оставил им из нижегородских наместников Григория Владимировича.

Затем войско в тех же лодьях подошло к устью Камы, взяло Жукотин и Кременчуг. Князь не вникал в боевые действия, полагался на Красного-Снабдю и Шубу.

— От побед ты мрачнеешь, Юрий Дмитрич, — заметил как-то Снабдя на одном из ночлегов.

Князь заворочался в походной постели:

— Ох, не люблю я войну!

— Война кровью красна, — сказал из своего угла Шуба. — Слава Богу, не междоусобная!

— Такой не перенесу! — убежденно произнес Юрий.

И тут же забыл о своих словах, погрузясь в глубокий сон.

Увидел себя на белом коне, на Торговой площади у Кремля. Похожий на него молодец в лихо заломленной шапке, с веселой косинкой в правом оке, — Юрий знал: перед ним — старший сын, — подъехал на арабском скакуне, дыша вином, крепко обнял, обрадовал: «Наша взяла! Отныне ты — главный в Рюриковом роду, ты — великий князь всея Руси!» Юрий огляделся: «Я?» А вокруг тишина: люди не приветствуют, улицы пусты. Вот он, новоиспеченный государь, уже в соборе Успения, в золотом венце. А вместо митрополита в белом клобуке незнакомец бессмысленно улыбается. «Кто ты?» Вокруг слышатся голоса: «Блаженный Николенька! Юрод Кочан!» Юрий ошеломлен: «Как ты здесь? Из Новгорода! Давно преставился!» Юродивый отвечает: «Не я. Не я. Сам преставишься. В великокняжеском венце — смерть твоя!» И подает монету с Юрьевой головой, под коей надпись: «Царствие его да продлит Божья милость». Зачем же смерть? А из-за плеча голос Ивана Всеволожа: «Всему на Земле есть конец». Так ведь не всё еще. Только что дошел через реки крови. Справедлив должен быть даже и земной конец.

Красный-Снабдя разбудил:

— Ужас, как кричишь, княже!

10

Комната для великокняжеских размышлений и бесед — один на один или один на двое — стала использоваться все чаще. Со времени возвращения Юрия из победоносного булгарского похода встречи с государем-братом с глазу на глаз сделались привычными. Вырос, не по делам возвеличился мужественный образ младшего в глазах старшего. «Ты, Гюргий, мощная, окрепшая десница моя!» — обнял со славой вернувшегося Василий. И закрепился в таком убеждении. Юрий не разубеждал. Хотя не приписывал себе воеводских заслуг в войне с булгарами, однако со скромным молчанием принимал похвалы. Сам не ведал, зачем: то ли они были до того безразличны, что ничего не хотелось оспаривать, то ли частые советы с братом в качестве как бы его соправителя скрашивали постылое Юрьево одиночество.

На сей раз речь шла о деле — важнее некуда. Много произошло перемен за истекший год. Во-первых, пришла скорбная весть из Твери. Великий князь Михаил, что был, под стать своему исконному противнику Донскому герою Дмитрию, и высок, и дороден, вдруг стал, как тень, — бледный, слабый, едва передвигающий ноги. Последнее время он вел себя тихо и дружественно с Дмитриевым сыном Василием. Соперничество Твери с Москвой сходило на нет. Московляне могли искренне пожелать выздоровления шестидесятишестилетнему тверскому соседу. Но пришла скорбная весть о его кончине! Вышел к народу, преклонил голову: «Иду от людей к Богу, братья! Отпустите с благословением». Все, рыдая, воскликнули: «Господь благословит тебя, князь добрый!» Удалился в Афанасьевский монастырь и, приняв постриг, скончался.

Вторая же весть была не столь скорбна, сколь значительна. Разбитый вкупе с Витовтом беженец Тохтамыш искал укрытия в Сибири. Оттуда послал бывшему своему покровителю, а потом недругу Темир-Аксаку покаянное предложение: союзно ударить на Эдигея, так занесшегося в Больших Сараях, что и «владыка мира» стал ему нипочем. Великий завоеватель рад был использовать одного своего бывшего ставленника против другого.

Василий довольно потирал руки: «Им не подраться, нам не посмотреть!» Но посмотреть не пришлось. В дальних далях Сибири Тохтамыш неожиданно скончал свои дни. Известие о его конце было тут же сопровождено другим, не менее важным: в городе Отраре, что в середине Азии, в разгар подготовки похода в Китай, внезапно умер владыка мира Темир-Аксак. Два враждующие гиганта, оба, каждый по-своему, враждебные Московскому государству, исчезли с лица земли. Остались менее значительные, но не менее страшные — Эдигей и Витовт. Последний, только что наголову разбитый первым, постепенно приходил в чувства.

— Не ждал от тестя такого промаха, — прошелся взад-вперед государь-братец, имея в виду битву на Ворскле.

— Иван Всеволож рассказывал, — вспомнил Юрий, — будто бы польская королева Ядвига, хвалящаяся своей проницательностью, предупреждала Витовта о поражении.

— Тесть мой не суеверен, — остановил похаживание Василий и сел за стол.

— Чую, ты новое думаешь поручить мне, брат? — поднял Юрий вопрошающий взор.

Василий откашлялся.

— Боюсь, Гюрга, когда узнаешь, не лишился б рассудка, — молвил он, загадочно ухмыляясь.

И вправду, как бы из таких опасений, государь издалека повел речь о том, что Орда, которой давно уж не платим дань, снова хочет поставить на колени Москву испытанным Батыевым способом. Смерть пьяницы Тимур-Кутлуга еще более укрепила власть темника Эдигея. Он сделал великим ханом своего двуродного брата Шадибека, тоже любителя пиров и удовольствий, чтобы еще успешнее властвовать от его имени.

Юрий устал от головоломок. Нетерпеливо спросил:

— Чем хочешь напугать меня? После Мамая, Тохтамыша, Темир-Аксака не Эдигеем ли?

— Не напугать, — возразил Василий. — Обрадовать. Лишь опасаюсь: не была бы радость чрезмерной.

И сызнова — разговор о тесте. Оказывается, обжегшийся на Орде Витовт опять тянет лапу к московским землям. Зарится на Псков, Новгород. Василий, угрожаемый воинственным темником, теснимый жадным литвином, размышлял: от кого начать отбиваться? А главное, с кем начать? Нужен мощный союзник! Кто бы мог им стать?

— Тверь! — ткнул пальцем в небо Юрий.

Василий покачал головой:

— Иван Тверской, не успев сделаться великим князем, отправил к Эдигею посла с верноподданническими заверениями.

— Рязань! — продолжал гадать Юрий.

Брат махнул рукой:

— Олег Рязанский на ладан дышит, а сын его Федор левым оком глядит на Москву, правым на Орду.

Юрий подумал о немцах, поляках, но даже не произнес этих мыслей вслух. Сдаваясь, пожал плечами. И тут государь-братец сразил его, назвав союзника:

— Одноименец твой, Юрий Святославич Смоленский!

У Юрия стены закружились перед глазами. Возникло чистой белизны облако, постепенно принимая очертания человека, оно явило девичий облик. Узнал тонкий стан, вдохновенный лик, гордую осанку. Сами собой вырвались грустные, страдальческие слова:

— У ее отца нет своего княжества. Смоленск захвачен Витовтом. Князь-изгой неподходящий союзник.

— Ее отца! — понимающе хмыкнул брат. И еще раз обрадовал: — Помнишь Елисея Лисицу? — На Юрьев кивок разъяснил: — Сей опытный лис был мною заслан в Смоленск. Там поднимают голову противолитовские силы. Народ готов к бунту. Твой будущий тесть может взять город малым войском, которое мы ему предоставим. Он опять станет крепок, да еще независим. Погляжу я, как вытянется Витовтов лик!

Юрий задал важный вопрос:

— Что на сей счет говорят бояре?

— Оба Ивана — за! — сообщил Василий, имея в виду Всеволожа и Кошкина. — Остальные — с ними. Лишь старики чешут бороды.

В комнате воцарилась приятная тишина. Уютно потрескивали дрова в печи. Низкое зимнее солнышко сквозь оконце все окрашивало розовыми оттенками: беленые стены, брусчатый потолок, штучный дубовый пол. Хотелось думать о благостном или предаваться спокойной тихой беседе.

— Знаешь, друже? — улыбался брату Василий. — Нет, ты не знаешь, что матунька тебя родила в сорочке. Тебе во всем, всегда и везде везет. Во Пскове отменно встретил мою жену.

— То-то теперь у нее в недругах хожу, — возразил Юрий.

— Торжок отторг от непокорного Новгорода, — пропустил его слова мимо ушей старший брат.

— То-то семьдесят новоторжцев были лишены жизней самым свирепым образом! — не мог забыть Юрий.

Василий пристукнул ладонью по столу.

— Великие Булгары взял приступом!

— Воеводы брали, — отмахнулся младший брат.

— Завтра без воевод, одного пошлю, — пригрозил государь. — Едешь с большой охраной в Коломну. Встретишь на рязанской границе от моего имени Юрия Святославича с семьей и ближними людьми. — Василий встал из-за стола и подчеркнуто повторил: — С семьей! — На том, полагая разговору конец, направился к двери. Вышел с многозначительными словами: — Сам буду твоим сватом, Гюрька. Токмо старайся! Чтобы Смоленский был целиком наш, до малой косточки!

Юрий не сразу собрался с силами встать. Слишком счастливой казалась трудная государева задача. И трудна-то она была именно своим большим счастьем.

Вышел из златоверхого терема. У крыльца — серебристая ель: так и рванулся ее обнять. Еле сдержал себя. В изумрудной подбеленной снегом красавице увидел Анастасию. Не замечал ветра в лицо, не ощущал жгучести пурги, торопливо склонился, втянув руки, уловить хвост поземки. Он показался тонким, кружевным, длинным, волочащимся по земле подолом Анастасиина платья. Дома чуть не поднес к губам нежный белый цветок, выращиваемый девкой Палашкой в деревянном горшке у окна в столовой палате. Лепестки походили на благосклонно протянутую руку Анастасии. Она, как хозяйка, встретила в красном углу сеней, но это оказался длинный убрусец, свесившийся с иконы. О, пламя блаженства — Анастасия! Она уже в его спальне, готовая разделить с ним ложе.

Юрий встал, спрятал глаза в ладонях:

— Нет, не могу, не могу, не дождусь, не выживу!

И хвала Небесам! Появился Галицкий. Залихватские усы — один прямой, другой с завитком. Взор смеющийся, все до дна постигающий.

— Дядька Борне, едем со мной в Коломну!

— Бывший кормиличич — жениху не дядька, — раболепно склонился потомок галицких княжат.

Оказывается, будучи в златоверхом тереме, он узнал о предстоящей поездке и вот пришел с предложением: осмотреть невиданную карету, предмет новейшего искусства лучших немецких мастеров, загодя присмотренную и на все сбережения выкупленную ради невесты своего князя.

Юрий накинул лисий тулуп. Чуть не бегом сошли в задний двор. Конюший распахнул во всю ширь ворота бревенчатого амбара. Князь ахнул.

Карета стояла так, что сразу была видна вся. В дверных оконцах не слюда, а стекло. На крыше золотые яблоки. Обшивка из шкуры пардуса. Ручки — райские птицы. Полозья — неведомо из чего — гибкие, — не трясись, а плыви!

— Опробуй рукой сиденье, что будет покоить зад твоей прелести, — попросил Галицкий.

Князь готов был прибить за такое. Однако дар верного слуги сковал и поверг в неизреченную благодарность.

— Ты… от тебя… только это, именно это буду помнить до смерти!

Вернулись. Таких въедливых, кропотливых сборов у Юрия не было никогда. Предстояло безошибочно выбрать, какой кафтан надеть да под какое корзно.

— Камни? Серебро? Нет, цепь, ее вид забористее.

Галицкий неодобрительно ворчал:

— В ущерб себе не фуфырься. Не сбивай с толку умницу.

— Ты прав. — Юрий во всем соглашался с всеведущим. — Она не только умница, но и скромница. Для нее злато — тьфу! Ей подай незримое. Не каждый в силах увидеть ценности, милые ее сердцу.

Сборы завершились, когда часовой на Фроловской башне пробил первый час дня.

За теплым порогом путников ждали солнце — в глаза, мороз — на кожу да снег — за ворот.

Ветер на счастье оказался попутным. Как ни свирепствовал он на открытом месте, а чувствовалось, можно ускакать от шального. Достанет, да вполсилы.

В селе Стромынь многочисленная охрана заняла всю корчму. Князю подали утренничать в отдельном покое на хозяйском верху. Однако и здесь нижний гомон мешал собираться с мыслями. Да и кусок не лез в горло.

— Опоздаем. Заставим ждать. Гостям это будет не в угоду, — сетовал Юрий.

Галицкий увещевал:

— Ночью по моему наказу нарочный велел держать наготове свежих коней. Так что милость твоя успел бы еще и соснуть часок.

Нет, невыспавшийся Юрий предпочел путь без сна. Хотя похвалам проворному бывшему дядьке не было границ.

— На месте государя-брата сказал бы тебе окольничество, - возводил Юрий своего слугу в высший придворный чин.

— Радею токмо для твоей милости, — отшучивался боярин.

Смеркалось, когда Асей Карачурин, подскакав, известил:

— Коломна!

Князь ничего впереди не видел. Галицкий щурился:

— Глазастый татарин далеко прозревает!

Наконец проступила, как призрак, в темнеющей белизне башня кремника. В подградии встречные изумленно глазели на конный поезд. У растворенных ворот, перед местом через ров, склонился коломенский великокняжеский наместник со всеми своими присными.

— Здоров ли прибыл, княже?

— Они еще не… — начал было Юрий.

Боковой улицей налетел белый всадник:

— Едут!

Тут и наместнику, и его окружению подвели коней. Все общим гуртом бросились к Оке: она пряталась под волнистым снеговым настом. От поймы до высокого яра опоясывал санный путь. Люди, скопившиеся на яру, приставили варежки козырьками к меховым шапкам.

— Где? — не терпелось Юрию. — Враг возьми этот зимний кургузый день! Ага, вижу! Едем встречь!

Рязанская охрана не пошла к реке, постояла и повернула вспять. Возок и несколько всадников приближались к встречающим. Впереди усач с бритым подбородком. Огромные черные глазищи сразу же задержал на Юрии.

Съехались первыми. Обнялись, как издавна знающие друг друга.

— Здорово, одноименец Дмитрич!

Глаза прямо-таки Анастасиины. В них утонешь!

— Как опознал меня, Святославич?

— Вылитый покойный Донской герой! Виделись единожды, — громогласил смоленский князь.

— Обихоженная лично мною карета ждет Анастасию Юрьевну, — набрался духу предложить Юрий.

Смоленский ударил рукоятью кнутовища по облепленному и льдом, и снегом возку:

— Перелезай, бабы, из рязанских пуховиков в московские!

Юрий смотрел во все глаза. Вышла… не она! Какая-то молодка, насурьмленная, набелённая в дешевых, но обильных мехах. Тут же по колена провалилась в снег.

— Живей, подружка! — приказал Юрий Святославич.

Затем выпрыгнули две услужницы, чтобы подхватить под руки княжну. Она отвергла помощь: выпорхнула, как из гнезда птица Гамаюн. Не чета первой, неизвестно кем ей приходящейся. Матерью? По обращению к ней отца — не матерью.

Князь бросился вперед. Подставил локоть, протянул руку.

Она вблизи обожгла памятным пылким взором. Совсем как на Круглом озере в полуразрушенной башне.

— Небось, Юрий Дмитрич, не упаду.

Пока вел под руку в теплую карету, не видел, не слышал, не ощущал ничего, никого вокруг, кроме нее. На руках бы нес, да стеснение взяло верх: покамест чужая. Еще чужая!

— Спасибо за присылку, князь, — тихо вымолвила она, напоминая о тайном посещении Рязани Борисом Галицким.

— Ждал, как счастья ждут. Верил, сбудется, — бормотал он, задыхаясь.

И услышал:

— Я тебя десять лет ждала!

Вот уж она и в тепле. Легкое пожатье руки в тонкой варежке постарался чувствовать как можно дольше. Боже мой, десять лет! Именно столько времени прошло с того дня, когда он впервые увидел ее на псковской пристани. Тогда ему было шестнадцать, теперь — двадцать шесть. И всегда она, единственная, существовала рядом. Бесплотная, но живая. Как, однако, возмужала! Или все та же? Еще не довелось рассмотреть. Отец ее что-то говорил, бурно, громко, но Юрий не понимал. Отвечал для приличности: да, да.

— Что «да», брат? — взъерепенился Святославич. — Болеешь, да? Я спросил: болеешь?

— Нет, — торопился поправиться князь. — Здоров!

Потом был пир в кремнике, в хоромах наместника. Гость посадил рядом свою подружку, поил и кормил ее на смущение всем. Княжна Анастасия не показалась.

Хмельной Святославич наклонился к Юрию, сидящему через одного местного боярина:

— Не суди меня, брат. Я такой! А в делах — отчаянный!

На двор вышли вместе, обоим челядинец показал, куда.

Будущий тесть потормошил плечо будущего зятя:

— Девка Васка мне открыла твои шашни с Настаськой. Бог вам в помощь. Только чур без этих… Дочка у меня единственная!

— Клянусь, прибудем на Москву, зашлю сватов, — застыдился Юрий грубой прямоты.

— Твой брат не пожалеет, помогая мне, — сменил речь Святославич. — Витовт — наш общий враг, хотя и тесть Василию, а мне шурин.

Вспомнились великокняжеские слова: «Чтоб целиком был наш, до малой косточки».

Смоленский справил нужду первым. Когда Юрий вышел, переход был пуст. Вдруг сзади — шелест. Обернулся: услужница, что выскочила из возка помочь княжне.

— Ш-ш, господин! Я Васса. (Галицкий о ней в былое время все уши прожужжал.) Ступай за мной в отдалении. Взойди, куда отворю дверь…

Шли долго. Нет, не женская тут половина. Запустение. Проводница скрылась в боковушке. Темень. Чиркнуло кресало, засветила свечка. У столика стояла, — руки на переднике, — княжна. О, неземная красота! Та же, что на корабле во Пскове, что на ступенях башни, окруженной озером. У Юрия перехватило дух.

Анастасия, приближаясь к нему, повторила:

— Я тебя десять лет ждала!

Ощутил неведомый аромат, понудивший сердце бешено колотиться, и — руки на своих плечах. Потом — прикосновение к устам, впервые чувствуемой сладости…

Остановилось время. Промелькнуло действие, что было выше памяти. Осталось от всего одно блаженство, ибо душа почувствовала рай.

Когда очнулся, перед ним сияло виденное в счастливых снах лицо, смеющееся лукаво:

— Пусти, свет мой. Измял!

Он пришел в себя.

— Мы согрешили?

Анастасия смеялась шаловливо:

— Мы целовались! Экий ты забавник! Согрешить в пустой холодной боковушке, где даже лавки нет? Ты потешник? — Вдруг княжна соединила брови, напрягла лик: — Мы не можем согрешить: не венчаны еще, даже не обручены! Когда станешь мужем, это не будет грех. Мы сотворим наследника!

— Нет сил разлучаться! — сказал Юрий. — Не насытится око зрения, а сердце желания!

— Наберись сил, — погладила его лицо Анастасия. — Терпели же десять лет! А десять дней не потерпим?

Дверь скрипнула. Раздался шепот:

— Отпирова-а-а-али!

Уста княжны трепетно коснулись его щеки:

— Ступай с Богом!

Князь, шатаясь, вышел в переход. Васса подала свечу.

Пошел на шум, согретый мыслью, что воля государя-брата выполнена: смоленский Юрий, словно пардус, прыгнет на Витовта, возвращая свою княжескую жизнь.

Но еще более, верней сказать, не согревала, а горела внутри костром в молодом князе мысль: жизнь собственная накатывается на него всепоглощающей волной. Не жизнь в смысле имущества, скопленья средств, богатства, а подлинная, в смысле существа, земного бытия, всей чувствуемой яви. Не испытанная прежняя, а новая, неведомая, вымечтанная и, наконец, явившаяся. Вот она, эта жизнь, почти что началась!

В такую ночь сон был целебен.

Насмотришься, воспрянешь и не скажешь, что приснилось.

11

Вот он, этот час, настал! Солнцем озаряет собор паникадило. Созвездия свечей, мерцание лампад уподобляют церковь небу. Юрий посреди, как в центре мироздания. Но не боязно: отныне он не одинок. Рядом девственно чистым облаком — зримая часть его души. Это воспринимается как чудо. Теперь живи надеждой, гори желанием сберечь, не дай Бог не потерять столь дорого приобретенное сокровище. Жил ли он прежде? Нет, не жил. Знал ли мужество, силу, доброту, ум, — всю меру внутреннего своего богатства? Нет, не знал.

Кто же она? Каким волшебством явлена? Что за могущественная неземная власть воплотилась в ней? Не иначе послана свыше — бесценный небесный дар! Бог вручает сей дар — через венчающего иеромонаха Феодора, игумена Симонова монастыря, племянника чудесного старца Сергия.

Над головами врачующихся — венцы. Как просветил перед таинством духовник, венцы полагаются в знамение, что непобежденные страстью до брака таковыми и приступают к общему ложу. Они — победители похоти. Юрий держит голову гордо: высшее наслаждение чувствовать себя победителем. Десять пылких молодых лет восходил на эту вершину. Взойдя, хочется как можно дольше пребывать на ней. Пусть бесконечно длится сладостное венчание.

А соприкасающиеся руки, мужественная и нежная, уже обмениваются кольцами. Блистающий ризой иеромонах произносит:

— Венчай я во плоть едину, даруй им плод чрева, благочадия восприятие!

Хор поет псалом: «Блажени еси боящиеся Господа!»

Может быть, она — дух, а он плоть? Уста, робко соприкасаясь, разрушают затейливое воображение. Он до сумасбродства счастлив ее близостью. А она? За сомкнутыми веками спрятаны глаза, не прочитать их. Лишь на миг под приподнятой фатой мелькнуло ангельское лицо. Оно невозмутимо. А как же давешнее, жаркое: «Я десять лет тебя ждала?» Князь подумал: в его княгине неизмеримо больше выдержки, чем в нем. Она вполне окажет свои чувства, когда исчезнет для обоих все на свете, кроме них самих.

Пригублено вино из общей чаши. Пройдена рядом символическая жизнь вкруг аналоя под пение «Исайе, ликуй». Вот ужо отец Феодор возглашает:

— Слава Тебе, Христе Боже наш, слава Тебе!

Юрий дивится: за быстротечные минуты таинства он стал совсем другим. Отныне ни дышать, ни действовать, просто существовать не сможет без тонкого, животворящего тепла, которое исходит от неведомой и вдруг навеки посвященной ему женщины. Муж сжал влажные пальцы жены. Анастасия подавила легкий стон. Лишь, оказавшись в карете, откинула фату-помеху, припала к Юрьевым устам, как к роднику. Потом, словно оправдываясь, вымолвила:

— Не видались с той самой ночи, как тогда, в Коломне!

Князь признался:

— Десять дней мучительней десяти лет!

А ведь пролетели как один день. В Москве государь-братец пышно принял Юрия Смоленского. Поместил в пустом боярском доме на Спасской улице близ Вознесенского монастыря: там всё было приготовлено со старанием. Затем пошли переговоры с глазу на глаз. В них брата государь не посвещал, но сказал, не отлагая данных обещаний, что сватовство его принято благосклонно. Венчание произойдет на Фоминой неделе. Брачная каша состоится в златоверхом тереме. Это было отлично, но вот суженой своей жених за эти дни не лицезрел. Пиры были мужские. Предбрачные переговоры велись с будущим тестем. Два одноименца подружились, будто пуд соли съели вместе. Дело слаживалось, хоть и впопыхах, но от души.

Сейчас начнутся уже не духовные, а мирские торжества. Осыпание хмелем, битье бокалов, топтание и собирание осколков, крики «Горько!», угощенье, затем — постель о тридцати снопах, кормление курицей… Вышитые заранее невестины полотенца в качестве даров митрополиту уже посланы. Осыпание деньгами на паперти уже случилось. О эта тягостная, непременная, томительная череда торжеств!

Анастасия тихо всхлипнула. Полагая, что ей неприятны те же мысли, Юрий успокоил:

— Не крушись, Настюша! Пережили молодость в разлуке, несколько часов докучной брачной каши как-нибудь переживем. Ложка дегтя в бочке меда!

Жена с плачем прервала:

— Чертиха Софья изловчилась влить мне целое ведро дегтя в бочку меда. Видел новобрачных, вышедших из церкви перед тем, как нам взойти?

— Ах, — спохватился Юрий, — эта свадьба! В один день с нашей.

У него из головы вон, что сегодня же венчались сын дядюшки Владимира Серпуховского Иван и Василиса, дочь Федора, сына Олега Рязанского, его, Юрьева, племянника по сестре Софьюшке. Вот совпадение! Но о чем тут горевать?

Однако прелесть-Настенька сказала не своим, суровым голосом:

— Свадьба не в Рязани, в доме отца невесты, как испокон водится, ибо туда болящему Владимиру Андреевичу не доехать. Да и не в Серпухове, в доме жениха, что против правил. Знаю, долго думали, рядились: где? Государь, брат твой, предложил: в Москве. Что ж, будто и разумно: пусть не там, не сям, а посредине. Кто б возразил? Москва большая. Есть тут свое пристанище у свата Федора Ольговича с женою Софьей — ее терем, подаренный еще отцом. И у другого свата, Владимира Андреича, тоже в Кремле свои хоромы.

— Там, видимо, и сварят кашу, — нетерпеливо решил Юрий.

— Как бы не так! ~ у молодой жены дрожал голос. — Злица Софья, дщерь Витовтова, вся до последней мозговой извилины в отца…

— При чем тут Софья? — князь ничего не понимал.

— Ты слушай, слушай, — впилась Анастасия в его руку. — С тех пор, как мерзопакостный Кейстутьев сын обманом захватил Смоленск в отсутствие моего батюшки, меня же увезли в Литву, я стала пленницей, рабыней его дочки, двоюродной сестрицы.

— Софья — твоя сестрица? — переспросил князь.

Анастасия задрожала уже не голосом, — всем телом:

— Не знаешь? Или позабыл? Первая жена Витовта — моя тетка Анна. Вот озорство судьбы! Сестрица Софья меня держала ниже сенной девки. Я, жертвуя возможностью свидания с тобой, выклянчила, чтобы великий князь Василий отослал меня подальше от своей жены, к отцу, в Рязань, где с матушкина молчаливого соизволенья родитель тщился сбыть меня какому-никакому жениху.

— Родитель твой — великий женолюбец, — заметил Юрий, вспомнив коломенскую встречу с тестевой подружкой.

— Опять-таки при попущеньи матушки, — вздохнула новобрачная. — Впрочем, отцу слова не скажи, — прибьет! А я была помехой. Страшусь помыслить, кому могла достаться. То одному из младших сыновей рязанского Олега (по возрастам не вышло!), то ничтожному царевичу ордынскому, забредшему в Рязань (тот, к счастью моему, не пожелал креститься). Перестаркою осталась. А ты ждал.

— Как манны с неба! — горячо признался князь.

Княжна, ставшая княгиней, возвратилась к главному:

— Сегодня хитроумная Софья отравит данное мне свыше торжество.

— Как? — доискивался Юрий. — Чем?

Новобрачной пришлось объяснить:

— По ее мысли обе брачных каши состоятся в златоверхом тереме в одно и то же время. Столы поставят буквой «твердо». По концам верхней перекладины сей буквы посадят обе пары молодых. Представь себе!

Юрий представил:

— Верхняя перекладина у «твердо» — главный, короткий стол. К нему впритык — гостевой, длинный. Стало быть, Иван и Василиса окажутся напротив нас.

Княгиня сухо изрекла:

— Мне смотреть на Василису! Девчонка, что едва достигла лет, разрешенных церковью для брака, и я, вошедшая в постыдный возраст старых дев…

— Не говори так, — перебил супруг. — Ты и юней, и краше всех на свете!

Анастасия уточнила:

— Для тебя! — И молвила в дополнение: — Я в храме скрыла лик. Теперь готова сесть за пир хоть в парандже, как нехристь, лишь бы не сравниваться с Василисой, не терпеть позора. Но это же немыслимо! Вот тут уж Софья порадуется…

Юрий задумался. Когда карета остановилась, обещал:

— Все перерешу! Не плачь, а смейся!

Вокруг горели огни. Небо было в звездах. У красного крыльца — пылающие бочки, на оперенье лестницы — светящиеся плошки. Пушка бабахнула, до ушной боли объявляя первый ночной час. Молодых повели вверх. Возгласы! Дождь хмеля! Смех! В Набережных сенях Юрий разбил бокал, как повелось. Увидел изготовленные к пиршеству столы. Выделил среди чужих родные лица: вон матунька и братец-государь, и младшие Андрей с Петром, и даже отрок Константин, и Софья, дутыш Софья Витовтовна с тонкой улыбкой. А вон одноименец Святославич. И дядюшка Владимир Храбрый со своей Еленой свет Ольгердовной. За ними тяжело стоит Олег Рязанский, его поддерживает под руку жена Евпраксия. Тут же сестрица Софьица с супругом Федором Ольговичем. Вчера еще оба сверкали молодостью, сегодня уж не то. Конечно, их девчонка Василиска да Иван Серпуховской не прилично будут за столом смотреться рядом с такими же молодоженами, что вполовину старше. Юрий подошел к Василию:

— По крайней надобности на короткий миг уединимся, брат!

Великий князь приподнял брови, но не отказал. Порознь, чтоб не привлекать внимания, сошлись в комнатке для тайных встреч и одиноких размышлений. Тут уж Юрий полностью дал волю чувствам:

— Ты ничего не замечаешь, брат! Две брачных каши — за одним столом.

— Так веселее, — хохотнул Василий.

— Кому веселье, кому слезы! — возразил Юрий. — Не великая ль княгиня, дочь Витовтова, придумала сие двойное пиршество?

— Она от всего сердца предложила, — развел руками старший брат. — Опомнись, что с тобой? Ты издавна к ней нелюбовь держишь. За какой грех, позволь узнать.

Юрий пробормотал:

— Кто на кого что держит, разобраться бы! Зато с сегодняшней затеей мне все ясно. На виду друг перед другом выставлены две невесты. Одна — юница, хотя красой ни с кем не ровня, однако возрастом… Так вышло волею судеб!.. Да, возрастом не в той поре, когда венчаются. Ну, как и я с Иваном. Что, на нас глядючи, прикажешь думать всем гостям? Ужели Софье это было невдогад? Нет, налицо хитрейший замысел, достойный отпрыска Кейстутьева!

Великий князь попытался обнять брата:

— Преувеличиваешь! Хотя есть доля правоты: я и не сообразил. Моя княгиня тоже оплошала. Да каша уж заварена. Оставим темное, сосредоточимся на светлом.

Юрий отвечал с несвойственной ему твердостью:

— Анастасия плачет: я казнюсь. Великий праздник нам не в праздник. Увезу жену в свой терем, уединимся и поторжествуем без злых глаз.

Великий князь смутился:

— Сие невиданно-неслыханно! Ты захочешь положить позор на своих государя с государыней?

— Отвечу на позор позором, — не сдавался Юрий и пошел к двери.

Василий сказал вдогонку:

— Пришли ко мне Анастасию Юрьевну. Дозволь пред нею извиниться.

Юрий, выйдя, отыскал свою княгиню, позвал к брату. Проводил по переходу. Она едва дала согласие взойти: боялась, не перенесет ненужных объяснений. Уговорив, ждал, шагая взад-вперед. Времени прошло довольно…

Вот она вышла. Красная, но улыбающаяся. Поспешил, подал руку.

— Едем!

Жена сказала встречно:

— Остаемся. — И, видя изумленье мужа, разъяснила: — Василий Дмитрич доказал, что непригожий наш отъезд положит тень на государеву семью, а стало быть, на государство. Человек светел, если голова светла. Так и Великое княжество Московское. Не будем же собственным гневом пятнать свое отечество.

У Юрия вырвался тяжелый вздох:

— Государь всегда ставит страну вперед, а ее граждан — взад!

— Фу! — передернулась княгиня. — Не сердись! Василий Дмитрич обещал сесть с нами рядом. Матуньку, Овдотью Дмитриевну, посадит по другую сторону от нас. А злицу-Софью водворит обочь Ивана с Василисой. Ей, страхолюде, будет месть за хитроумный умысел.

Пир начался с молитвы и благословения митрополита Киприана. Каждый из гостей поздравил молодых. После первых нескольких заздравных кубков пришел черед чревоугодию. Юрий и Анастасия по обычаю почти не ели. Но он видел: повара старались удивить своим искусством. Рыбы разных видов подавались, цельные барашки, гуси, лебеди, цапли. Князь еще прежде проник в тайны московских поваров: они выбирают из рыб все кости, бьют мясо в ступках, пока не станет, как тесто, изобильно насыщают луком и шафраном, кладут в деревянные формы, жарят в масле на глубоких, как колодцы, противнях, чтобы прожарилось насквозь.

А вот яства из теста, начиненного сыром, поданного как клецки, иные продолговатые или круглые вкусности. Все это хрустит, услаждает вкус.

Кубки наполнялись дорогими винами: белым, легким рейнским, полубеременная бочка коего стоит до сорока пяти рублей. Вот пожаловала на стол и греческая романея, жатая из красных и белых мускательных лоз. Бочка ее тянет рубликов до девяноста.

Юрий вина не пил. Предпочитал пиво ячменное с хмелем и мятой или фруктовые меды: вишневый, малиновый, яблочный, смородинный. Князь берег ясность мыслей, разумность действий, ибо стоял на пороге таинства своей первой брачной ночи.

Жена сжала под столом руку мужа, стала поигрывать пальцами по его запястью. Он понял, склонился к государю-брату:

— Анастасия устала.

Василий, одолевая застольный шум, молвил в ухо:

— Сейчас уведут малолеток на брачный одр и вы в сумятице покинете стол. К себе повезешь? — прищурился заговорщически, памятуя разговор.

Юрий кивнул:

— Там нам будет поваднее.

Пир был в разгаре, когда пришло время проводов Ивана и Василисы. Суета, общее вставание. Матунька, Евдокия Дмитриевна, никак не отпускала Анастасию. Обняв, внушала что-то, и та кивала, зардевшись. Наконец, получил благословение сын, в напутствие было сказано: «Береги ее!» Молодожены неприметно выбрались из Набережных сеней.

Вдохнув свежего воздуха, Юрий не утерпел:

— Что матунька наказывала тебе?

И услышал:

— Щадить мужнее самолюбие.

Внизу, у затухающих бочек, толпилась Юрьева челядь. Карета ждала у ворот. Князь, переполненный любовью, на руках внес и усадил свою княгиню. Та протестовала:

— Не трать сил. Сама дойду.

Он возражал:

— Ты не тяжела.

Она смеялась:

— Вот-вот стану тяжела!

Под смех и доехали до его усадьбы.

Там сразу же с порога — новые поздравления. Данило Чешко, Борис Галицкий, Семен Морозов поочередно тянули к молодоженам кубки, лобызали супружескую чету троекратно, желали любви да совета.

В конце концов на заранее приготовленной княгининой половине молодые взошли в спальню с большим передним покоем, и Юрий отослал слуг.

— Сами переоблачимся ко сну? — все еще веселилась жена.

— Я буду твоим постельничим, — поддержал веселье супруг.

Однако ему не было разрешено прислуживать. Спальня погрузилась во тьму. Юрий слышал деловитое дыхание занятой собой женщины. Коснулся ее лишь после того, как властная рука потянула на постель. И тотчас же погрузился в судорожную бурю чувств. Бессознательно свершилось нечто неведомое, напоминавшее отчаянное стремление выплыть, вздохнуть, опомниться. Незримое, лишь ощущаемое, существо, горячее, бесконечно родное, полностью завладело им. Как отчаянный всадник, он рвался вперед…

Все кончилось тем, что Анастасия плакала, а он, ошеломленный, растерянный, гладил ее плечо и просил:

— Прости, прости…

Был одержим, не ведая, причинил боль. Теперь казался себе преступником.

Она крепко обняла, успокаивала:

— Это — ты прости. Это слезы радости.

Князь просил позволения зажечь светильник и повторил сказанное еще в Коломне:

— Не насытится око зрения, а сердце желания!

В колеблющемся свете на белизне простыней растрепанная нагая Анастасия выглядела куда прекраснее, чем в пышном наряде.

— Дай, натяну покров, — поспешила она.

— К чему? — удержал он. — На тебе золотые ризы нашей любви.

Оба долго лицезрели друг друга, медля начинать разговор. Она первой завела речь:

— Трудно нам было нынче.

— Почему? — не понял он.

— Перезрелые девственники! — И прибавила: — Государя, брата твоего, уважаю. Для него осталась на пиру. А Софью ненавижу.

— Бог с ней, — молвил Юрий.

Жена исправила:

— Враг с ней! Если бы не она, мы бы десять лет назад были вместе. — И повторила давешнее: — Озорство судьбы!

— В чем наозоровала судьба? — князь наслаждался голосом милой своей княгини.

Анастасия, воодушевись, села на постели:

— А в том, что на свете есть Софья. В свое время тетушка моя Анна, не ведая, подложила свинью еще не рожденной племяннице, то есть мне. Она спасла от смерти мужа Витовта, а после родила ему дочь. Змеюгу, даже не столь в отца, сколь в деда.

— Давным-давно Кейстут, возвращаясь с войском из Пруссии, увидел в местечке Полонге красавицу именем Бериту и влюбился в нее. Она же дала идолам обет вечно сохранять девство. За то в народе величали ее богиней. Не могла Берита стать женой Кейстута. Тогда князь взял ее силком. От нее-то, богини, а правду сказать, колдуньи, родился злохитрый властолюбец Витовт. Дернул же нечистый моего деда выдать за него дочь, смоленскую княжну Анну, будущую тетушку.

— Помнишь ее? — спросил Юрий.

Анастасия помотала головой:

— Нет. Знаю только: отчаянная была, как кошка. Погибла на тонком льду, упрямо пустив коня через реку: «Выдержит!»

— Красуля, как ты? — предположил Юрий.

— Наверно, получше меня, — вздохнула племянница. — Грубый, злобный Витовт слушал ее, как сын, ибо млел от одного вида Анны. Так поведал дед. Однажды, в борьбе с двуродным братом Ягайлом, незадачливый сын Бериты вдрызг провоевался и попал в плен. Был заточен в замок Крево, где задушили его отца. Жена, захваченная с мужем, жила в том же местечке вольно, хотя и без права выезда. Отчаянная сумела добыть разрешение ежедневно видеться с узником. После от самого Ягайлы даже получила для себя позволение уехать в Моравию. Последнее свидание супругов было накануне ее отъезда. Княгиню сопровождала верная служанка Елена. Жена у мужа замешкалась в темнице долее допустимого.

— Не в силах были расстаться, — посочувствовал Юрий.

Анастасия продолжила таинственно:

— Задержалась, потому что Витовт переодевался в платье Елены. Служанка осталась вместо него. Он же покинул темницу с Анной. Оба, не проходя ворот, спустились по веревке с высокой стены Кревского замка как раз в том месте, где ждали лошади, высланные из Волковыйска тамошним тиуном по просьбе Анны. За краткое время достигли Слонима, оттуда ринулись в Брест, на пятый день оказались в Полоцке…

— А что ж Елена?

— О, — вздохнула Анастасия. — Елена, не вставая с постели, так хорошо представляла страдающего от ран Витовта, что лишь спустя три дня враги узнали о его бегстве. Жертву преданности господам замучили жесточайшим образом. А Витовт с Анной стали жить-поживать. Так на свет появилась Софья!

— Благодарность и узы родства не помешали счастливому литвину захватить Смоленск, выгнать твоего отца и пленить тебя с братом? — вознегодовал Юрий.

— Они не мешают и Софье унижать меня при любой возможности, — присовокупила Анастасия. — Из-за меня и ты лишен ее благосклонности.

— Не очень-то казнюсь этим, — сказал князь, ближе привлекая к себе жену. — У меня есть наследственная вотчина — Звенигород, а еще — Галич, а еще…

Жена поцелуями закрыла ему уста:

— При первом же случае уедем в Звенигород?

— С тобою хоть на край света, — склонился Юрий к ее груди. — Никак всласть не нагляжусь на тебя!

— Не насытится око зрения, а сердце желания? — повторила Анастасия полюбившиеся его слова. И молвила: — Свет мой! Ты глядишь не только очами. Загаси свечу.

Брачная ночь продолжилась. Ее завершение наступило, когда кремлевская пушка объявила первый час дня.

12

Раннее теплое лето высушило дороги. Поезжай без помех хоть в седле, хоть на колесах. От Можайска до Вязьмы словом не перемолвишься, не напрягшись, — воздух полон звуками: топот, скрип, вскрики, щелк нагаек. Большое войско подняло большую пыль. Юрий старался ехать в голове рати, где дышалось полегче, да конь попал не бойкий: так и норовит повернуть домой, вперед движется только шагом, поспешать не заставишь. Князь злился сперва на вялого скакуна, потом на себя. Кой ляд сунул его в эту кутерьму? Для чего он здесь? Ни своих людей, ни малейшей власти, а уж о воинском опыте и говорить не приходится. Затеяно дело будоражником тестем. Громогласный, он явился к нему якобы дочь проведать, да, не сказав с ней двух слов, уединился с зятем в его покое и объявил: «Явились ко мне послы из Смоленска от доброхотов моих, говорят, многие хотят меня видеть на отчине и дедине моей. Сотвори, брат, Христову любовь: уговори государя Василия помочь сызнова сесть на великом княжении Смоленском». Как было зятю не согласиться? Тем же вечером побывал в златоверхом тереме, встретился с государем-братом. Ведь и приветил Василий князя Смоленского на Москве, а дочь его взял в свояченицы, чтобы приобрести союзника против Витовта. Какой же союзник, без княжества, денег и воинов? Вернуть ему все, тогда и спросить можно многое! Однако Василий разочаровал брата: «Нет!» Почему «нет»? Послы прибыли, доброхоты подняли головы. В городе спят и видят вырваться из-под руки Литвы, отдаться природному, единственному властелину. Захватчик Витовт, разгромленный Эдигеем на реке Ворскле, не в состоянии будет пальцем пошевелить. Василий ответил:

«Рано». По его сведениям, Литва, пережив поражение, пришла в чувство. Удастся ли отобрать Смоленск, на воде вилами писано. К тому же великий литвин умнеет, не зарится на Псков с Новгородом. Надобно и нам подумать, как быть.

Ох и привел в досаду зять тестя! Грузный усатый одноименец махал руками, топал ногами: «Не уговорил! Не преуспел! Не сумел! А и враг с ним, с Василием! По-прежнему обращусь к Олегу Рязанскому. Старик не откажет. Еще и пойдет со мной». При этих словах Святославич испытующе посмотрел на Дмитрича: «Ты-то пойдешь?» Оба Юрия, старый и молодой, почти вровень ростом стояли друг перед другом, один смущенный, другой решительный. «У меня войска нет», — развел руками Дмитрич. Святославич ухмыльнулся, рявкнул: «Дурень! Силу мне даст Олег. Не войско, ты сам, своей доброй поддержкой нужен! Ну, сердцем, душой. Догадываешься?» Молодой князь заметил, что надобно испросить разрешения государя-брата. «А, — махнул рукой надувшийся усач, — ладно. Иди к молодой жене. Утешайся! — И крикнул: — Натальюшка!» Новая домоправительница, не та, что была в Коломне, много моложе и свежей, порхнула из перехода, будто ждала позова, обняла богатыря, заворковала: «Сокол ты мой ясный! Пойдем в спаленку, положу на перинку, медком угощу, говорком улещу!» Московский князь изменился в лице от таких амуров и ушел восвояси.

На сон грядущий Анастасия пожелала, ласкаючись: «Вразумил бы тебя Господь, свет-совет мой, помочь чем-ничем греховоднику батюшке, как-никак поддержать Анику-воина».

Вот Юрий и скачет в пыли да в шуме. На вопрос у государя-брата о поездке в Смоленск услышал: «Езжай, твоя воля, только я — в стороне». А ведь есть подозрение, что одноименец-тесть, добиваясь сопутничества князя московского, втайне надеется: при худом обороте дел не даст осторожный Василий брата в обиду, пришлет помощь, выручит молодого Юрия, а вместе с ним старого. Это подозрение подтвердил и Олег Рязанский за кружкой браги на стоянке в деревне Заляпчиково. Остановились в одной избе. Старик, когда-то еще более могучий телом, чем нынешний Юрий Смоленский, а теперь высохший и обрюзгший, но сохранивший прежнюю мудрость и прозорливость, опорожнив кружку, пробурчал:

«Надеялся воробей на сокола, пригласил охотиться соколенка, да птенец испугался добычи, показал хвост, тем все и кончилось». Московский князь оскорбился: «Я не покажу хвоста!» Тертый мудрец потрепал его по плечу: «В шутку сказано, не сердись!» Сейчас Олег едет не в седле, а в кибитке. Занедужил, ослаб, пришлось признать свое изнеможение.

Асай Карачурин, подскакав к господину, молвил:

— Совсем плох рязанский князь. На последнем стоянии вызывал лекаря. Пускали кровь.

«Не пришлось бы тысячам людей пускать кровь!» — подумал Юрий о предстоящей битве за Смоленск. Вот уже пыльное облако впереди: цель похода близка. Кто-то скачет встречь.

Молодой Юрий пробился на коне в самую голову движущейся рати к старому Юрию. Святославич глядел из-под руки:

— Мой самый надежный слуга встречает, Гаврюша прозвищем Трудник.

Подъехал коренастый крепыш: птица, судя по платью, небольшого полета, однако, судя по лицу, страшной свирепости.

Подъехал не один, с многочисленным окружением. Все спешились, пали ниц перед природным своим государем. Юрий Святославич поднял их взмахом руки:

— Встаньте, мои дорогие! Как под Литвою живется? Здоровы ли?

Богато наряженный сухощавый жердяй с узкой бородой по пояс за всех ответил:

— Спаси Бог на здравствовании! Ты, государь, здоров ли?

— Смоленск ждет тебя! — поспешил встрять Гаврюша Трудник. — Чуть подойдешь, отворят ворота.

— Так поторопимся, братья! — воспрянул духом Юрий Святославич.

Вместе со смолянами, оказавшими столь достойную встречу, князь пустил коня вскачь. Воины-рязанцы воодушевленно последовали за ним.

Юрий Дмитрич снова отстал на своем сивом мерине. Когда узрел могучие стены западной твердыни русских земель, главная масса всадников уже стала. Святославич и Трудник что-то кричали, сложив ладони переговорными трубами.

Видно, обменивались словами с теми, что сгрудились на крепостных заборолах. Юрий услыхал:

— Отворяйте ворота!

Сверху донеслось:

— Не для того заперли!

Осмотрелся: крепость — гора, башни — скалы, ров — пропасть, посад сожжен, свежая гарь, куда ни глянь.

Трудник кусал губы. Великий князь в замешательстве повторял:

— Вот так раз! Вот так квас!

Олег Рязанский с трудом выбрался из кибитки, поманил пальцем большеголового копьеносца, коего, видимо, давно знал, что-то сказал ему. Тот достал белый плат, взмахнул им над головой и пошел к воротам. В ста шагах от них стал. И тут все пространство содрогнулось от силы его голоса:

— Смоленские местичи! К вам прибыл законный князь. Слушайте, что говорит его тесть, великий Олег Рязанский: «Если не отворите ворота и не примете господина вашего, князя Юрия, я буду стоять здесь долго, предам вас мечу и огню. Выбирайте между животом и смертью!»

Местичи ничего не ответили. Долго стояли, размахивая руками, должно быть, спорили. Потом сошли со стены.

Гаврюша Трудник с вящими смолянами, встречавшими своего князя, подступили к воротам, взяли по камню и начали стучать, чтобы их-то впустили: дома ждут жены, дети… Какое там! Крепость как онемела. Можно было подумать, что эта кучка Юрьевых доброхотов, покинув на малое время Смоленск, оставила в нем одних приверженцев литовской руки. Теперь хоть изойдись криком и разбей о кованые ворота все камни, — город не сдастся, дождется, пока Витовт явится на выручку.

— Что, тестюшка, начинать осаду? — без малейшей надежды на успех спросил Святославича Олег Рязанский.

— Осаждала муха камень, да под ним и сдохла, — сплюнув, молвил старик.

Юрий Дмитрич водил глазами от подошвы гранитной башни к ее вершине и невольно вспоминал Олеговы слова на стоянке: «Птенец показал хвост, тем все и кончилось». Асай Карачурин, стоя у его стремени, прицокивал языком:

— О-о-ой, зубы сломаешь!

Войско рядом с твердыней выглядело осиным роем, прилепившимся к дубу. Чтобы взять такой город, нужен по крайней мере Батый!

Слух московского князя уловил резкий скрип: будто тупая пила прошлась по занозистому полену. Юрий увидел, как створки крепостных ворот начали раздвигаться, уходить внутрь большой башни. Одновременно, гремя цепями, опускался широкий мост через ров. Вскоре неприятные земные звуки сменились сладостными небесными: донеслось пение «Спаси, Господи, люди твоя». Из ворот прислужники в стихарях вынесли хоругви, за ними шествовал епископ в золотом облачении, священники в белых ризах, протодьякон с толстой восковой свечой. Далее шло боярство, купечество и посадский люд. Все это шествие приблизилось к Юрию Смоленскому, остановилось и замерло.

Нет, далеко не одни Витовтовы сторонники оставались в Смоленске. Да и сторонники многие в одночасье оказались противниками. Юрьева сторона взяла верх.

Что говорил епископ за дальностью князь московский не слышал, однако ответное слово громогласного Святославича донеслось явственно:

— Спаси вас Бог, дети мои! Я рад вернуться в свою отчизну, дедину.

Олег, вперевалку подойдя к молодому Юрию, произнес:

— Теперь можешь не показывать хвост. Смоленск наш! Твой брат Василий показал близорукость.

Пришлось возразить:

— А нагрянет Витовт?

Рязанец раскатисто хохотал:

— Останется в том положении, что и мы за минуту до этого.

Тем временем горожане и пришельцы с восторгом входили в растворенную крепость. Звонили колокола, где-то бухнула пушка. Повсюду народ, прижимаясь к уличным тынам, неумолчно вопил:

— Здрав будь, Святославич!

— Слава Юрию, слава!

Московский князь верхом ехал около кареты, в которой сидел рязанец. Смоляне охраняли проезд. Их цепь протаранил на аргамаке успевший прихорошиться Гаврюша Трудник. Свирепый лик его был смягчен по возможности.

— Князь Юрий Дмитрич! Князь Олег Иваныч! Великий князь Юрий Святославич ждет вас в своем государевом терему!

Юрий Дмитрич, завороженный всеобщим торжеством, оглушенный движением воинства при бурном натиске народа, видел лишь то, что близко. Не вдруг заметил: крики «Слава!» и «Будь здрав…» укатились далеко вперед, а лица смолян у тынов помрачнели, чем-то озабоченные. Вместо громких приветствий — сдержанные голоса:

— Ужели?

— Не может статься!

— Вот этими очами видено, вот этими ушами слышано!

— Ай-яй-яюшки!.. Ой-ей-ёеньки!..

Прорвалось явственное, неведомо кого в толпе, но столь громкое и отчетливое, будто бирюч кричит:

— Братья-смоляне! Иноплеменный Витовт здесь властвовал мирно. Князь российский возвратился лить нашу кровь!

Олегова карета остановилась. Рязанский властитель высунулся из полуоткрытой дверцы, позвал московского свойственника:

— Брат, а брат! Что они орут?

Юрий приблизился на коне вплотную:

— Боюсь, литовская сторона опять взяла верх.

Олег торопливо вышел, приказал оружничему:

— Охрану ко мне! Коня! Да позвать сына!

Тяжело было старому усаживаться в седло, но сел. Сразу стал орел орлом! Осмотрелся, вслушался, медленно повел крупной головой:

— Что-то тут не то!

— Что не то? — не видел Юрий.

— Все не то!

Подъехал Родослав Ольгович, младший сын. Лик хмур, взор гневен. Доложил:

— Твой зять ополоумел, татунька! С народом не успел как следует поздорововаться, бросился в свой терем, что стоит рядом с наместниковым, запертый еще Витовтом. Велел наскоро скрести и мыть.

— Проворный! — одобрительно кивнул Олег.

— Нагрянул и к наместнику, Роман Михалычу, князю Брянскому, — продолжил Родослав. — Повязанного хозяина вывели из дому. Жену заперли, детей отделили. Юрий повелел казнить Витовтова правителя.

— Вот дурной! — вскипел Олег. — Ему бы Брянского с почетом отпустить. Зачем кровь лить?

Сын отвечал со стоном:

— Уже льется через край! Бояре-брянцы, что здесь жили с князем Романом, все похватаны, всем с маху головы поотрублены…

— Когда он успел? — прервал Олег.

— Успел стриж на лету пять мух сглотнуть, — скрипнул зубами Родослав. И присовокупил: — Еще бояр смоленских, супротивников своих, велел доставить в воеводскую избу. Сам будет чинить расправу. Свирепый слуга у него, какой-то Трутник.

— Трудник, — вставил Юрий.

Родослав сказал, как огрызнулся:

— Трупник!

Олег Иванович дал наказ сыну: войско рязанское по селам для прокорма не пускать, сосредоточить целиком в крепости, потеснив местичей, но щедро заплатив, чтобы не вызвать в народе гнева. Личную охрану держать наизготове, при оружии. Насытить ратников едой, купцов не обижая. Держать ворота запертыми. Организовать наблюдение.

— Будь, Родя, начеку. Я займусь зятем. Сдурел изгнанник! Слишком легко вернул отцовский стол под свой тяжелый зад.

С такими мрачными словами Олег Иваныч, понукая коня, дал знак Юрию следовать вместе по узким, начавшим освобождаться от народа, улицам к соборной церкви, за которой возвышались терема вящих людей. Среди них затейливостью и величием заметно выделялся старый, в три этажа, великокняжеский, не оскорбленный без хозяина Витовтом ни грабежом, ни порчей. Рядом отличался новизной кирпичный дом наместника.

Народ толпился на соборной площади. А над толпой на деревянном возвышении — степенном месте, откуда в судьбоносные минуты звучали вечевые речи, — стояла плаха и при ней кат с топором. Юрий Дмитрич и Олег Иваныч услышали на этот раз не славословия вернувшемуся князю, а неистовые вопли, злобные выкрики, бабий плач. К плахе по лестнице приставы возводили человека в белой рубахе с сорванным воротом.

— Вот он, Роман-наместник, — нагнал Олега Родослав.

— Где сам-то Святославич?

— В своем тереме. Тут всем руководит его верный пес, — показал Родослав на человека у помоста в остроконечном колпаке.

Юрий узнал свиреполикого Гаврюшу.

Буравя плотную толпу широкой грудью своего коня, великий князь Рязанский протиснулся к слуге своего зятя. Юрий старался не отстать и ясно услыхал приказ рязанца:

— Прекрати убийство. Освободи наместника литовского!

Гаврюша вскинул бороду и осклабился:

— Тебе тут не приказывать, Олег Иваныч, мне тебя не слушать.

Великий князь вскипел, как чайник на огне:

— Ах ты, презренный смерд!..

Трудник махнул рукой, и княжеская голова Романа Михалыча упала с плахи на помост, с помоста на ступеньки лестницы… Но и Олег замахнулся мечом. И грешная Гаврюшкина рука отлетела, обагряя кровью ближних местичей.

— О-о! — прошел стон по толпе.

Олег, подоспевший Родослав, а с ними Юрий поспешили к терему. Навстречу им охранники сопровождали скорбную телегу с мертвыми телами. Начальствующий, то ли дьяк, то ли боярин, дурным голосом кричал:

— Ра-а-аздайсь! Дорогу дай супостатам государя Юрья Святославича!

Рязанский князь с одышкой взошел на красное крыльцо смоленского зятя. Хозяин выскочил встречать соратников в большие сени.

— Входи, Юря! Олег Иваныч, дозволь, сам разоблачу!

— Ты! Ты! — загремел бас великого рязанца. — Ты што творишь?

— Что, тестюшка? — всполошился победитель.

Но тут набежали прислужники с шептаньем господину на ухо. Великий князь Смоленский построжал лицом, глянул на тестя укоризненно:

— Пошто отрубил руку моему служебнику Гаврюшке?

— Я и тебе, мерзавец, отрублю! — был не в себе Олег.

Юрий Святославич плюнул в его сторону и вывел своего московского одноименца в переход, повел в столовую палату.

— Старик становится невыносим. С чего взбеленился? Я вас жду-пожду, чтоб пир устроить на весь мир, а вы…

— Ты, тестюшка, все сделал не гораздо, — упрекнул Юрий. — Ты день народного веселья обратил в день лютого кровопролития. Настолько ослеплен местью, что не ведаешь: милость тебе, государю, сейчас выгоднее, чем лютость! Кого убил? Брянского князя — потомка святого Михаила Черниговского!.. Ну, наместник, ну, выполнял волю Витовта. Не против тебя, а за себя. Перед тобой открыл ворота, а ты сдуру…

— Эй! — остановился Святославич. — Оскорблять? Молокосос! Здесь я властвую, а не вы с Олегом. Хочу, казню, хочу, милую.

Юрий круто развернулся, пошел в сени. В это время терем задрожал от женского неистового вопля, прибежали встрепанные услужницы:

— О, княже!

— О, беда!

— Она… она… княгиня Параскева…

— Что с Парашей? — задрожал голос Святославича.

Неревущая толстушка доложила:

— Подруга Роман Михалыча, узнав о казни мужа, с разбегу брякнулась о стенку головой. Лежит в кровище. Красоту свою испортила. Как такую класть к тебе на ложе?

Юрий, пораженный срамной догадкой, не утерпел, с немым вопросом оборотился к тестю.

Одноименец, словно раскаленный противень, побагровел. Бешеным взглядом заставил смолкнуть глупых услужниц:

— Сгиньте!

По исчезновении болтливых дев хотел нагнать зятя московского, но не успел. Крикнул вдогон:

— Останься, Юрька! Все изъясню! Верни Олега! Попируем!

Олега с Родославом увидел Юрий во дворе. Оба садились на коней.

— Поезжай с нами, — предложил великий князь Рязанский. — Сын приискал нам постояние. Вздохнем после удушливого дня. На Святославича в моем уме один лишь гнев, ничего больше.

Родослав хорошо обустроил отца и свойственника в пустых купеческих хоромах невдали от крепостных ворот. Охрану поставил крепкую. Вечерять подавали не слуги, а служивые, сменив доспехи и щиты на белые передники и деревянные лотки для блюд. Хоромы из толстенных вековых сосновых бревен не пропускали шума с улицы. Тишина успокаивала, стоялые меды смиряли внутреннее возбужденье. Юрий, не охотник до пития, захмелел. Родослав быстро насытился и удалился по неотложным воеводским нуждам, старый Олег же, расслабясь, пустился в разглагольствования:

— Трижды, четырежды дурак мой непутевый зять. Дури-ком отчину вернул и ошалел от власти. Прежде чем кровь лить, подумал бы! Ну, уничтожил неугодных. Головы отцов и мужей пали, так жены, дети и друзья убитых живы. Теперь взбулгачат ненависть к свирепому. Его жестокость их ожесточит. Всевластец справился с десятком, но не одолеет сотен!

Молодой Юрий терял силы продолжать беседу. Повторял лишь:

— Ох, тошно-тошнёхонько!

Не помнил, кто сопроводил в спальню, как лег на ложе.

Приснилось страшное: будто живот ему пронзил мечом Гаврюшка Трудник. Взор помутился от вида раны, а еще более от выпавших наружу собственных кишок. Проснулся весь в поту. Припомнил: видел схожий сон, когда бежали всей семьей от Тохтамыша. Только в тот раз маленького князя язвил копьем татарин. Мамка Домникея изъяснила: такой сон предсказывает плохое окончание гостеваний, отъезд по причине ссоры с хозяином, которому сие во многом повредит и огорчит его. Хозяин однозначно — Юрий Святославич. Отъезд — в Москву из опостылевшего в один день Смоленска.

Слуга-рязанец подал умыться. Князь освежился, облачившись, вышел в переход и сразу же столкнулся с Карачуриным. Оружничий сиял:

— Вчера нашел лишь к ночи твою милость. Не стал будить. Сейчас бежал сказать: к нам гость пожаловал!

— Откуда? Кто? — оживился князь.

— Боярин Галицкий. Твой бывший дядька. Ждет в сенях.

Как кстати! Ум не верит, очи видят, — он! Объятьям не было конца.

— Задушишь, господин! — стонал Борис.

Всеведущий и вездесущий сразу же пустился рассказывать. Чуть свет прибыл из Москвы с дружиной. Княгиня настояла догнать мужа, подкрепить вооруженными людьми, при боевой беде помочь, а при успехе поскорее возвратить домой. Сердце ее страдает по любимом день и ночь.

— Как Анастасия живет-может? — не терпелось узнать Юрию.

Борис весело кивал:

— Солнце в дому матушка наша, не нарадуемся!

— А еще новости? — тормошил князь.

Боярин почесал в затылке:

— Братец твой Андрей Дмитрич оженился у князя Александра Патрикеевича Стародубского, взял за себя дочь его отроковицу Аграфену.

— Отроковицу? — удивился Юрий.

— Тринадцатый годок пошел княжне, — сказал Борис. — И княжичу-то лишь осьмнадцать. Мог бы погодить.

— Любовь годить не хочет, — вспомнил свои муки князь.

— Дядья твои по матери, — продолжил рассказ боярин, — Василий с Симеоном Суздальские, бросили свои ордынские скитания и примирились с государем. Первый взял из заключения жену с детьми и удалился в Вятку. Второй сел в Городце.

Юрий перекрестился:

— Слава Богу, окончание семейной смуты!

Побеседовали всласть, но торопливо. Решили тут же отправляться восвояси. Князь не захотел даже проститься с тестем. Пошел к Олегу. В спальне — нет, у сына — нет. Застал за утренней трапезой, начал раскланиваться.

— Вот уж не отпущу голодного! — взял за руку старик.

Упрямо усадил за стол. Пришлось отведать курицу на вертеле, поздравствоваться кубком меду.

— А нам ведь по пути, — предложил Юрий ехать вместе.

Трапеза подошла к концу. Руки великого рязанца легли на плечи молодого свойственника:

— Не по пути, друг мой, уже не по пути. Себя ругаю, что вернул Смоленск упырю-зятю. Однако же не возвращаться пустым. Войду в литовские окраины, пощекочу мечом врага-Витовта. Вернусь домой с добычей. Тебе, Юря, могу дать охрану, какую ни попросишь. И поклонись от меня свату на Москве.

Молодой князь от охраны отказался, ибо Галицкий привел две сотни конных и оружных. Попрощались душевно.

— С тестем обошелся без прощания? — лукаво подмигнул Олег.

Юрий попытался быть веселым:

— Встречу Святославича в Москве, когда вернется просить брата-государя возвратить ему Смоленск, вновь отнятый Витовтом.

Тут долгой жизнью ученный и переученный рязанец посмеялся вдоволь:

— После вчерашней крови литвину раз плюнуть отобрать у вурдалака город. Только не поможет возвратить его твой брат Василий. Ой, не поможет, помяни меня!

На том и расстались. Час спустя Юрий уже мчался на Москву. По одну сторону крутящий залихватские усы Борис, по другую оружничий Асай, забавно напевающий родную песенку, унылую, как степь, писклявую, как комариный зуд, прерывистую от толчков встречного ветра.

Юрий усвоил: мудрый, под стать волку, Олег насквозь видит и его, второстепенного князя Звенигородского, и старшего брата государя Василия, и Юрия Смоленского. Хотя касательно последнего Олег позорно проморгал вчерашнее, обмишулился в любимом зяте. Привык видеть в нем изгнанника, не самовластца. Юрий казнился: зря не внял осторожному Василию, нырнул головой в омут. Что же сказать Настеньке?

13

Князь проснулся в жениной спальне. Слюда в оконных ячейках рдела под взошедшим солнцем. Проспал! У Пречистой ранняя служба началась. В златоверхом тереме государь-братец поутренничал и заседает с боярами. Продрых Юрий Дмитрич, спеленутый, как коконом, приятной теплотой своей жены. Который год супруги неразлучны после его похода на Смоленск. Анастасия снова на сносях. Первенец, названный Василием в честь брата, уже топает и произносит «тата». Теперь князь ждет дочери, княгиня еще одного сына. Второй наследник должен подкрепить первого, дабы род Юрия по мужской линии рос, цвел и плодоносил. Мало ли какая выпадет судьба. Может быть, высшая? У Софьи же Витовтовой с мужским наследством нелады. Родился сын Данило, жил пять месяцев. Только что схоронен сын Семен, трех месяцев не жил. А как в отцовом завещании прописано? «По грехам отымет Бог сына моего князя Василия (умрет бездетным), а кто будет под тем сын мой (заведомо известно, — Юрий), ино тому сыну моему княж Васильев удел», то есть великое княжение. Такое рассуждение от своей милой половины Юрий, обуреваемый неистощимым страстным чувством, слышал довольно часто. Привык. Отвечал смехом: «Голубка с задатками орлицы!» Давно уже им надо спать отдельно по причине ее тяжести.

Вчера случилось светопреставление. Средь бела дня с чистого неба обрушился на город неземной, вводящий в столбняк, грохот. Стало быть, Господь разгневался, ибо когда, по уверенью дедов, под ногами была тряска и шум шел из-под земли, а не с небес, всеведы говорили: нечистый взъерепенился! За что же ныне Божий гнев? Предвестник худа? И так худого позади хоть отбавляй. Великий князь Рязанский Олег преставился. Пришлось заключать новый договор с его наследником. Шурин Федор обязался считать Василия Дмитрича «старшим братом», Юрия — себе ровней, следующих за ним — младшими. Коробила такая лестница! В ней второй по старшинству московский князь с рязанским подколенным — на одной ступеньке. Анастасия успокаивала: «Не казнись. Настанет твое время, все переиначишь». А каково Андрею и Петру? Стали младше рязанца! Зачем им такой «старший брат»? Путаницу сотворил Василий! Забыл при этом меньшего из меньших — Константина. Тот вырастет, кем станет для него Федор Рязанский? Ужели отцом?

Юрий вернулся мыслями к грому небесному. Вечером пришел сосед Данила Чешко. Рассказал, что невиданные молнии, которые и в терему ослепили, предупреждая каждый громовой удар, многих людей на улицах побили. Одна попала в церковь, выстроенную, обихоженную матунькой, и несколько икон спалила. Боже правый! В Чудовом монастыре архимандрит и чернецы от страха пали на пол, целый час лежали обмерши. А на архимандритовом дворе от молнии погиб монах. После такого рассказа Анастасия побоялась спать одна. Юрий охотно возлег с нею. От любимой, словно от цветка, исходил сладостный запах. Не притирания искусственные пахли, а сама, будто бы кто-то умастил елеем. Князя окунали в теплое блаженство Анастасиины добрые токи: жена делилась с ним внутренней силой. Соприкасаясь, забывал все, что могло тяготить разум.

Но чуть не каждый день рождает неприятности. Вот старец Олег умер. Вместе страдали душами в Смоленске и — нет Иваныча! А как сбылось его предсказание. Витовт дважды осаждал Смоленск. Бил бесполезно пушками, буравил неудачными подкопами. Не взял. Однако сторонники его росли. Взбешенный Святославич казнил скрытых врагов, а они множились. Казалось, отрубаемые головы чудесно могут прирастать к плечам. Было яснее ясного: не пушками возьмет литвин твердыню, а изменой!

Юрий с государем-братом в жару пил охлажденный квас в Набережных сенях, когда проворный челядинец возвестил прибытие великого князя Смоленского. Василий давно ждал, выслал по его просьбе опасную грамоту братнему тестю. Святославич низко склонился перед ним, сухо кивнул одноименцу-зятю, ибо меж ними кошка пробежала со дня взятия Смоленска. Василий по обычаю поздравствовался, Юрию подал знак остаться при беседе, как знатоку смоленских дел. Святославич начал говорить: «Тебе, Василий, все возможно. Витовт — твой родственник. Дружба у вас теперь. Помири, чтобы не обижал меня. Если же ни слез моих, ни твоего дружеского совета не послушает, помоги силой, не отдавай на съедение. Хочешь, возьми город за себя. Лучше ты владей, а не поганая Литва!» Василий слушал, изредка кивал, потом пообещал: «Подумаю». Проводив гостя, сказал брату: «Ой, Гюрьга, неприятен мне этот человек! Сколь хороша у него дочь, и сколь у него с ней… ну-у-у… ничего общего!» Про себя Юрий согласился с братом, вслух же о Смоленске рассудил: «Город искони русский, да сейчас против могучего Витовта нам за него не устоять стеной». Василий изумленно поднял бровь: «Иногда, Гюргий, в самых трудных рассуждениях ты прав!»

С той внезапной встречи одноименцы, тесть и зять, почти не виделись. Святославич приезжал проведать дочь. Юрий Анастасии ничего не сообщил о казнях после взятия Смоленска, родитель это понял и тоже довольно молчал. Как было княгине догадаться о неприязни между мужем и отцом? Оба словно согласились благоразумно держать ее в неведении…

Она раскрыла очи вслед за проснувшимся супругом.

— Заспались? Как поздно! А мне всю ночь виделись молнии, слышался гром. Как страшно!

Князь бережно обнял носительницу новой жизни, драгоценную свою княгиню, чуть прикоснулся соскучившимися устами к ее плечу и осторожно встал с ложа.

Пришла служанка Васса обиходить госпожу. Анастасия, провожая взглядом мужа, попросила:

— Навещай почаще. Чую, время мое близится.

Приоткрыв дверь, задержался, оглянулся. Лик Настасьюшкин не вызвал ни малейших опасений за нее.

На своей половине сходил в мыленку. Там встретился с Ивашкою Светёнышем, коего выпросил у Галицкого и сделал своим служкой. Всегда неразговорчивый, как неодушевленный, Светёныш на сей раз изрек:

— Борис Васильич молится в Крестовой. Заждался твою милость.

Бывшего дядьку князь встретил у двери в Крестовую.

— Здоров ли, друг мой? О чем Бога просишь?

Галицкий имел печальный вид.

— О матушке твоей молюсь, нашей княгинюшке, Овдотье Дмитриевне.

— Что? — дрогнул Юрий.

Боярин, испугавшись его страха, успокоил:

— Милостивица наша здравствует. Только, слышно, уходит нынче в свой Вознесенский монастырь. Хочет принять ангельский образ.

Сын знал желание матери, однако полагал: его осуществленье где-то далеко. И вдруг сегодня…

Галицкий, видя его смущение, назвал причину:

— Брат ее, твой дядя, Василий Суздальский, скончал жизнь в Городце. Заполночь пришло известие. На похороны государь ехать не хочет. Овдотья Дмитриевна не может. Одним словом…

Что одним словом? Не договорил. Поутренничали вдвоем молча. Юрий размышлял о враждовавшем дяде, гневливом брате, смущенной матуньке. Долго Семен с Василием промыкались в Орде, искали силы, чтоб возвратить Суздаль, Нижний Новгород. Все тщетно. Семен смирился пред великим князем, вызволил из тесноты жену с детьми, уехал в Вятку, там вскоре и умер. Теперь умер Василий прозвищем Кирдяпа, тоже смирившийся, скучавший в Городце. Как рвалось сердце матуньки меж братьями и старшим сыном!

— Отправлюсь к государю в златоверхий терем, — решил Юрий. И попросил бывшего дядьку: — Сопроводи меня.

Лето было в разгаре. Тополиный пух плутал в пространстве, попадая в очи, ноздри… Солнечный день слепил. По узким людным улицам кони медленно тащили колесницы, как улитки свои домики, а в домиках-то луноликие подруги кремлевской знати. В опущенном окне кареты конный Юрий встретил постаревшую Елену Ольгердовну. Поздравствовался.

— Как дядюшка?

— Плох Владимир Андреевич. Ох, плох! Увожу в Серпухов. Тут иноземные лекари залечат.

В Набережных сенях столкнулся с Софьей Витовтовной. Великая княгиня выглядела довольной. Может быть тем, что затмевавшая ее свекровь уходит в монастырь? Пухлые щеки ее более набухли, тонкие уста змеились. Принимая поклон деверя, спросила:

— Твоя Настаска-то скоро опростается?

Юрий отвечал учтиво:

— Спасибо на внимании. Анастасия Юрьевна вот-вот должна родить.

Завидно неудачнице! Чужие сыновья колют глаза.

Великий князь принял брата в деловом покое за большим столом, заваленным листами пергамента и писчей бумаги. Он в противоположность татуньке любил письмо.

— Присядь со мною, Гюргя, — придвинул мягкое кресло. — Выслушай известие и просьбу.

Юрий насторожился: братнее лицо не радовало.

— Чего так грустно ожидал, то и случилось. Позавчера Смоленск отдался подоспевшему Витовту.

— Ужели? — вскочил Юрий. И подумал: «Вот он, гром небесный!»

— Чему дивишься? — вскинул хмурые очи старший брат. — Пока твой тесть выклянчивал здесь моей помощи, его бояре, родичи казненных, послали звать Витовта: «Приди скорее, прежде чем ваш князь вернется с московским войском». Тестюшка мой пришел и взял город. Проворный Елисей Лисица пять коней загнал, чтоб срочно сообщить. Теперь ходи и думай: может, так лучше?

Братья помолчали. Юрий в душе не согласился, что так лучше. Однако не имел уверенности, полезнее ли было бы помочь силой Святославичу сберечь свое великое княжение.

Государь-братец попросил:

— Поезжай с матунькой в обитель. Проводи ее: сегодня постриг. Мне недосуг: улан-царевич прибыл из Орды. Надо договориться о подмоге. Не покусился бы литвин на наши слабые окраины.

Юрий наклонил голову. В дверях услышал:

— Зайди вечером. Доставь матунькино благословение. Я инокиню после навещу.

На женской половине встретилась постельница Анютка. Она и доложила Евдокии Дмитриевне о сыне. Юрий был принят в Передней. Великая княгиня-мать вышла, готовая к выезду. Сын бросился к ней:

— Сколь скорбное известие услышал я сегодня! Ты покидаешь мир?

Матунька с сияющим лицом поправила:

— Радостное известие!

Юрий искал причины:

— Что тебя подвигло? Смерть братьев, моих дядей?

Княгиня покачала головой:

— Сие пережила. Все смертны. На все Божья воля. Но вчера во сне я лицезрела ангела. Проснувшись, чувствую: лишилась дара речи. Анютке показала знаками, чтоб подала икону, дабы приложиться к ней в надежде обрести возможность говорить. Постельница в расстройстве чувств не с моего киота сняла образ, а сбегала к себе в спальню, принесла… Гляжу, глазам не верю: архангел Михаил! И, только что не могшая произнести ни слова, я воскликнула: «Он точно в таком виде явился мне!»

Сын вымолвил:

— Ниспосланное свыше чудо!

Евдокия Дмитриевна кивнула:

— Вот оно-то и подвигло торопиться с постригом.

Вышли в Набережные сени. Встретили Галицкого, что расстался с князем перед его свиданьем с государем, сказав: иду, мол, по своим делам. Теперь он будто ждал матери с сыном. Поприветствовал ее и выразил желание:

— Дозволь, великая княгиня-матушка, сопутствовать сегодня твоему уходу.

Она доброй улыбкой разрешила.

В «царицыной», как называла еще мамка Домникея, карете пересекли Великокняжескую площадь, проехали Архангельский собор, помчались правой стороной Спасской улицы к воротам, где за бревенчатой стеной обители, построенной стараниями Евдокии Дмитриевны в честь Вознесения Господня, высился каменный, еще не завершенный храм.

— Здесь я упокоюсь, — взглянула на него великая княгиня, выходя с помощью Галицкого из кареты.

Юрий шел рядом, наблюдая у монастырских врат череду нищих. Вдруг у боярина Бориса вырвался возглас. Но тут же князь был отвлечен голосом нищего-слепца, что от входа в монастырь полз к матуньке, протягивая руки.

— Боголюбивая княгинюшка, кормилица нищих! Ты обещала мне во сне даровать зрение. Исполни же слово твое!

Евдокия Дмитриевна, не обращая на него внимания, как бы нечаянно приопустила длинный рукав тонкого летнего платья. Слепец мгновенно ощутил его в руке, отер глаза и встал с колен.

— О! — молвил, изумленно поводя очами, как бы сызнова воспринимая Божий мир. — О, благодать!

Торопясь, стал земно отбивать поклоны вслед.

Борис Галицкий зашептал Юрию:

— Это же тот самый, Афонка Собачья Рожа, что спьяну в кабаке повторял хульные измышления о вдове Дмитрия Ивановича и ослеп. Вот совпадение!

Князь бросил взор на прощенного слепца:

— Не совпадение, а искупление греха.

Матунька остановила провожатых у привратницкой:

— Не ходи далее, Георгий. — Перекрестила сына. — Будь справедлив во всем. — Еще раз перекрестила. — Государю-брату передай благословение и пожелание наследника. — Галицкому сказала: — Боярин Борис, остерегай князя от дурного. Бог будет тебе судья.

Потомок галицких княжат едва успел припасть к ее руке.

Пришлось вернуться в златоверхий терем не в седлах, как положено мужчинам, а в карете. Будет теперь ветшать богато изукрашенная колесница без царицы.

Юрий жалел, что матунька не разрешила переступить порога женской обители. Где-то в глубине души лелеялась надежда хоть на миг узреть бывшую мамку Домникею, в иночестве Мелетину.

Галицкий же по пути вспомнил, как при нашествии Тохтамыша великая княгиня доверила ему на сохранение великокняжеские ценности, и как он справился с таким труднейшим делом, приобретя боярство. Юрий, слушая воспоминания бывшего дядьки, думал о Настасьюшке и с беспокойством повторял мысленно ее слова: «Почаще навещай. Чую, время мое близится». Простясь с боярином у Красного крыльца, высказал просьбу:

— Загляни к моей княгине. Как она там?

Полный пережитых впечатлений, поднявшись в златоверхий терем, младший брат не постучался к старшему. Вошел, задумавшись, в государев деловой покой и тут же поругал свою забывчивость. Застал, чего не хотел видеть и слышать.

Брат бегал по покою, потрясая кулаками. Вдругорядь свергнутый смоленский князь стоял, потупясь.

— Ты, — кричал Василий, — ты виноват! Мыслил обольстить меня лукавыми словами. «Будь моим великодушным покровителем! — передразнил великий князь несчастного союзника. — Будь государем моим и смоленским! Желаю лучше служить тебе, нежели зреть иноплеменника на престоле Мономахова потомства!» Лестные глаголы! Что за ними? Смоленск не мог сдаться Литве без твоего ведома.

Убитый горем Святославич заверял:

— Бояре, говорю, бояре виноваты. Крамольники! Ты медлил, а они…

— Да, — перебил Василий, — я слишком терпеливо медлил. А теперь скажу: нет у тебя защиты на Москве. Нет даже безопасности. Живи, как знаешь!

— Что ж, — пробурчал изгой. — Благодарствую на откровенности. Пойду искать защиту с безопасностью в великом вольном Новгороде.

И, не взглянув на зятя, вышел.

Юрий укорил брата:

— Это чересчур!

Великий князь взял себя в руки, сел в кресло.

— А что мне, воевать с Витовтом за Смоленск? Да я лишусь Москвы! Тесть твой союзник без единого воина за пазухой!

Чуть оба успокоились, завели речь о матуньке. Младший поведал старшему о чуде исцеления слепца. Василий встал, задумчиво взглянул на образ в красном углу, с глубоким чувством тихо промолвил:

— Святая женщина!

Расстались, сговорившись вместе навестить родную инокиню после пострига.

В Набережных сенях к страшному своему изумлению Юрий снова встретил Галицкого. Бросился к нему:

— Что?

Бывший дядька поспешил пошире улыбнуться:

— Поздравляю, князь, со вторым сыном!

Лобзания, объятья и — бегом с Красного крыльца к коням…

В доме, словно в улье, все в движении: челядь снует, сенные девки гомонят, дворский Матюша Зарян с ног сбивается:

— О, господине, пир готовим!

В больших сенях уже — сбор ближних: Данила Чешко, Семен Морозов, прибывший недавно по удельным надобностям звенигородский молодой боярин Глеб Семеныч. Добрые, приятные люди!

Счастливый Юрий, не дослушав поздравления, опрометью — к жене.

Она лежала в спальне, где нынче с ней простился. Рядом — новый человек, спящий малютка, коего так ждали с обоюдными мечтаниями. Юрий припал к влажному лбу Анастасии.

— Чудотворница моя!

Она как будто показалась пасмурной. Супруг забеспокоился:

— Страдала?

Мотнула головой:

— Страдала от короткого прощания с отцом. Бедный, обманутый, вдругорядь изгнанный! Твой брат с ним поступил жестоко.

Юрий пытался оправдать Василия:

— Не было выхода.

Бывшая княжна Смоленская суровым голосом провидицы подчеркнуто неторопливо изрекла:

— У московлян найдется выход, когда Витовтовы головорезы им самим покажут зубы. — И присовокупила: — Под городом Коложем они две лодки накидали мертвыми детьми. Такой гадости не было с тех пор, как стала Русская земля!

Опущенный с неба на землю, потрясенный князь гладил дрожащей рукой густые смоляные волосы княгини и не находил речей утешить, а верней, утишить. Она притихла, глядя на него. Голос перешел со звонких вершин к нижним мягким звукам. Очи из суровых стали ласковыми, уста коснулись мужней руки.

— Не ставь во грех то, что услышал. Сорвалась, исправлюсь. Я по тебе, свету моему, весь день скучала. И, когда мучилась, тщилась представить возле себя. Мне оттого делалось легче. Очистимся же от дурного. Наполнимся великим, долгожданным счастьем. У нас сегодня двое сыновей! Василий и…

Князь вглядывался в ясное младенческое личико.

— И… Святослав, — предложил он, вспомнив Настасьина деда.

Внучка Святослава Ивановича Смоленского, костью павшего в битве с литовцами, перебила мужа. Неоспоримо назвала:

— Дмитрий!

Он благодарно многажды расцеловал жену.

— Пусть будет Дмитрий Юрьич, внук Донского.

Мать с отцом безмолвно, бесконечно созерцали новорожденное дитятко, пытаясь в радужных мечтаниях предвосхитить его большую жизнь. И надо ж было в эти светлые мгновения подкрасться злой нечистой силе и повторить в Юрьевых мыслях слова новгородского провидца Мины Гробова: «Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно».

«Сгинь, нечисть! Сгинь, нелепица!» — перекрестился Юрий. Встав, перекрестил и младенца. А неслышный голос, завладевший разумом, зловеще произнес: «Это — второй!»

14

Лето от сотворения мира 6915-е казалось Юрию Дмитриевичу счастливым. Любезная сердцу Анастасиюшка родила третьего сына и настояла наречь его тоже Дмитрием. В отличие от второго назвала младшего Красным, ибо младенец всех поражал ангельской красотой: личико чистой белизны, волосы вьющиеся, глазки большие и столь выразительные! Кажется, вот-вот выскажут нечто приятное. Князю не очень-то нравилось, хотя и хорошее, прозвание младшенького, как вообще всякое прозвание, потому что и старшие сыновья не обошлись без прозвищ, данных посторонними. Василия прозвали Косым. Одним глазом он и впрямь будто засматривался вправо, чуть-чуть, едва заметно. К Дмитрию прилепилось словцо «Шемяка», оттого, что сызмала шепелявил, пришептывал. С возрастом пройдет, а все равно мирись с прозвищем. «Второго Дмитрия назовем Красный, — решила Анастасия. — Остроумцы что-то придумают: ан, опоздали!» Князь смеялся и не перечил. Пусть будет второй Дмитрий. Можно ли отказаться от повторной чести, оказанной царственному его родителю? Спасибо столь почитательной Настеньке! Жаль, не застал невестушку государь-свекор Дмитрий Иванович.

Лето, казалось, во всем угождало: и вёдро в меру, и невёдрие в меру. И комаров не густо, — ветерок разгоняет. А пыль чуть скопится — дождик прибьет. Грязь чуть разжижется — солнышко высушит. Цветов, куда ни кинь взор, как свадебных денег на паперти. Травы на Великом лугу — по пояс.

Собрались с Анастасией в поездку, долгожданную: посетить свой удел Звенигород, куда душа жены давно рвалась, на свой простор, в свою крепость, в свой собственный терем. Приезжавший звенигородец Глеб Семеныч живописно изобразил удельные прелести. А Борис Васильевич Галицкий прямо-таки влюбил княгиню в тамошние красоты и заочно в тамошних людей.

Князь Юрий вернулся домой под вечер. Полдня сидел со старшим братом в златоверхрм тереме, после навестил болящего соседа Данилу Чешка. У государя Василия возник ворох новых забот. И все они — вокруг будущего митрополита. С тех пор, как преставился Киприан, вот уж год длится распря между Москвой и Вильной, а также меж Вильной и Царьградом. Витовт послал к патриарху епископа Феодосия Полоцкого, тоже грека, но любезного литовскому самовластцу, как представителя Западнорусской церкви. Однако византийские власти пренебрегли Витовтовым мнением. Прислали, хотя и грека, да не Феодосия, — Фотия. Он, едва побыв в Киеве, устремился в Москву. Литвин вскипел, запретил новому первосвятителю вмешиваться в западные дела, вторично отправил к патриарху для посвящения своего человека, Григория Цамблака, образованного монаха румынского происхождения, родившегося в Тырново и к тому же дальнего родича усопшего митрополита Киприана. Опять-таки великий литвин не достиг своего: Цамблак по неизвестной причине отказался от кафедры и удалился в Молдавию. Столь трудная затея Витовтова на гребне успеха рухнула.

Государь-братец с удовольствием во всех подробностях пересказал случившееся Юрию и со вздохом облегчения завершил: «Теперь можно спать спокойно».

Готовясь провести последнюю ночь в Москве, перед долгой разлукой с ней (когда еще и зачем вернется!), князь повелел позвать дворского Гаврюшу Заряна, чтоб дал распоряжения о сборах и об отъезде, сам же взошел на женскую половину: как живет-может Настенька? С утренней трапезы не видались!

Княгиня — вот неожиданность! — пребывала в слезах.

— Что с тобой, свет мой?

Молчание.

Лежит ничком на смятом одре. Черная рубашка, черные волосы струятся по изголовью, руки в черных перчатках обрамляют голову, как бы заключают в замкнутый круг.

— Какое стряслось несчастье, любовь моя?

Сквозь всхлипы, преодолевая рыдания, Анастасия вымолвила с трудом:

— Оставь меня! Сама все переживу. Не спрашивай ни о чем.

Князь постоял над ней, убеждая, что они — одна душа в двух телах — ничего не могут переживать порознь. Исчерпались уговоры.

Он вышел кликнуть Вассу, наперсницу госпожи, наверно, знающую причину происходящего. Вместо нее столкнулся с дворским.

— Ищу тебя, господине, не доищусь, — посетовал Матюша Зарян. И мрачно объявил: — Человек от государя Василия. Ждет в сенях.

Юрий поторопился в сени, смущенный мрачностью дворского. Челядинец златоверхого терема, то ли Кондрат, то ли Игнат, имя путалось, стоял, свесив голову, мял картуз. При входе князя сказал:

— Государь Василий Дмитрич просит твою милость тотчас быть в Вознесенской обители. Великая княгиня-мать, в иночестве Бвфросиния, нынче ополдень предала Богу душу.

Юрий остолбенел. Когда же, пришедши в себя, собрался заговорить, человек исчез. Дворский был рядом. Видимо, заранее осведомленный, промолвил:

— Трудно будет тебе, господине, ехать в седле. Пойдем, спустимся, карета готова.

Едучи, князь листал память, как книгу, искал время, когда в последний раз видел матуньку. Ныне июнь, седьмый день, вторник. А пять месяцев тому, в январе, сидел рядом с ней в доме Вельяминовых. Сын покойного бывшего тысяцкого Василья Васильича, ближний боярин государя-братца, Полиевкт выдавал дочь за Петра Дмитрича. Помнится, тогда еще великая княгиня сказала: «Вот и все мои сыновья женились». Юрий же возразил: «Константина забыла». Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула: мал удел у младшего — Тошна да Устюжна. Не успел отец как следует оделить родившегося перед самой своей кончиной. «Государь отправляет его воеводой во Псков. Через месяц отбудет», — сказала мать опечаленно. Недолюбливал Василий последыша, хотя и не показывал виду: нрав был у Константина крут. Теперь он из дальних далей не поспеет на матунькины похороны. Погребут без него. Печаль, да и только!

Из монастырской привратницкой старая монахиня проводила князя в деревянную церковь, что рядом с соборной каменной, недавно заложенной стараниями Евдокии Дмитриевны, еще недостроенной. Матунька завещала схоронить ее в новом храме, уж каков есть. Доведут своды, покроют, будет лежать в завершенном. Помнится, государь в ответ на ее просьбу решил, что новый храм Вознесения станет усыпальницей всех великих княгинь.

У гроба собрались сыновья во главе со старшим. Юрий склонился, припал к освященному венчику на лбу матери. Смерть разгладила все морщины. Инокиня Евфросиния вновь выглядела красавицей Евдокией тех времен, когда показывала Юрию и Василию вериги на своем теле.

«Боже мой! — билась мысль в сыновней голове. — Зачем создается столь немыслимая красота на земле? Есть лица — глаз не отведешь; цветы — не налюбуешься; сочетание трав и дерев, — колдовски влекущие своим видом. Зачем? Чтобы тут же исчезнуть? Для кого? Для непостижимого и незримого?»

Юрий при малейшей возможности рад был любоваться красотой матери, да мало выдавалось таких минут! Теперь свято береги образ в памяти, чтобы не затуманился, не истерся.

Игуменья объявила: отпевание будет здесь же. А затем — погребение в каменном недострое.

Василий сел в Юрьеву карету. Петр с Андреем отъехали верхом. Улицы Кремля, за день протопленные солнцем, источали тепло и вкусные запахи, ибо пришел час вечери. Юрий посетовал, что древний обычай хоронить усопших до наступления ночи порой вынуждает к излишней спешке. Василий сказал, что вчера был у матери. Чувствовала себя неважно. А все же — ранняя смерть! Годы-то небольшие: полвека — разве это жизнь?

Остановились у великокняжеских ворот. Государь внезапно мрачно заглянул в глаза:

— Как мыслишь о нынешней страшной новости?

Полагая, что речь о кончине матери, Юрий не находил слов. Пожалуй, все сказано.

— Я послал вестоношу в твой дом, — сообщил великий князь. — Хотя гонец был и утомлен. Ты видался с ним?

— Человека твоего видал, — растерялся Юрий.

Государь скривился от такого непонимания.

— При чем человек? Одноименец твой, тесть твой, Юрий Святославич, совершил неслыханное злодеяние.

Князь быстро вспомнил: как ему было ведомо, Юрий Смоленский не поладил с Великим Новгородом, привычный к самовластию, не потерпел веча, прислал к Василию с просьбой о дружбе, с изъявлением покорности. Государь дал ему в наместничество Торжок, где он разделил власть с другом, князем Семеном Мстиславичем Вяземским. Все шло хорошо. Оба прекрасно ладили. В чем преступление? Повоевал не там? Жестоко обошелся с новгородцами? За это свет Настасьюшка, выслушав вестоношу, так бы не убивалась. Вот незадача! Пока сидел у больного Чешки, старший брат принял и переслал гонца. Анастасия в мужнино отсутствие встретила его и… нет конца слезам! Князь ничего не понимал.

— В реке, что ли, наполнял лодьи мертвыми детьми? — вспомнился рассказ жены о гнусностях литовских, коих не было с тех пор, как стоит Русская земля.

— При чем река, при чем дети? — не знал такого случая старший брат. — Знаком ты с Семеоном Вяземским? Нет? Ну, Бог с ним. Не в князе дело, а в его княгине. Жена Симеонова именем Юлиания — ни в сказке сказать, ни пером описать! Женобес, тесть твой, воспылал вожделением к красавице.

— Осквернил ложе друга? — предположил Юрий.

— Если бы! — хмыкнул великий князь. — Преступление было бы вполовину меньше. Мерзкое, но хотя бы уж не кровавое. Да какое там! Пробовал соблазнять. Напрасно! Измышлял коварные хитрости. Тщетно! Короче, не превозмог женской добродетели. И вот в своем доме на веселом пиру помутился разумом. Застолье было втроем. Дьявольским наущением безумец выхватил меч и насмерть поразил Симеона.

Юрий вспомнил Смоленск и промолвил:

— Одноименец мой в одержании бывает жесток!

Василий перевел дух, прежде чем продолжил:

— Убийство Вяземского было только началом его жестокости. Мнил привести в ужас Юлианию, насильно овладеть ею…

Юрий закрыл руками лицо:

— Боже правый!

— Однако же какова княгиня! — воскликнул великий князь. — Жажда супружеской непорочности придала ей отваги. Взяв нож, метнула насильнику в горло, но попала в руку. Любострастие сменилось неистовством. Догнав несчастную на крыльце, он тем же мечом, обагренным кровью ее супруга, изрубил княгиню в куски.

Юрий Дмитрич потерял речь. Как безумный, глядел на брата. Одна мысль казнила: покинул Анастасию, не ведая причин ее горя! Прощаясь с государем-братом, спросил:

— Где Каин?

Василий вымолвил неуверенно:

— Слышно, в Орде.

Юрий не помнил, как доехал до дому. Бросился наверх, распахнул дверь Анастасииной спальни. Пусто. Кликнул Вассу. Не знает, где. Устремился в Крестовую: никого. Посмотрел у себя: нет. В столовой палате? А что там, если не время трапезе? Дворский Матюша Зарян… не видел! Вознамерился было собрать челядь, всю до единого. Матюша отговорил: огласка! Князь по наитию сошел вниз, заглянул в нетопленую пустую баню.

Анастасия сидела на скамье, скрыв лицо в ладонях.

Уговоры длились до того часа, когда пришла пора ехать в монастырь.

— Прости, свет мой! — позволила отнять руки от лица княгиня. — Чуть не совершила над собой дурного, будучи уверена, что ты теперь пренебрежешь мною. И вот повинная вдвойне: у тебя горе, а я присовокупила к нему другое. Сознаю всю неправоту свою. Не поставь во грех.

Князь вновь и вновь убеждал, что она безгрешна, что любовь его при общем горе только сильнее. Пусть же и ее любовь даст ей силу. Анастасия взяла себя в руки и прониклась столь большим чувством к мужу, что оказалась способной сопровождать князя при погребении великой княгини-матери.

Лишь перед вратами обители, перед тем как покинуть карету, призналась:

— Стыд за родителя сжигает меня!

Князь воскликнул:

— Даже не мысли! Я, Юрий Звенигородский и Галицкий, во всем, пред всеми — твоя защита!

Карета с княжеской четой отбыла от усадьбы вовремя. Однако оказалась неожиданная заминка. От Вознесенского монастыря пришлось возвращаться к Пречистой. Как выяснилось, государь настоял, чтобы отпевание совершилось в Усненском соборе. Гроб с телом только что установили посреди храма. В ногах и изголовье еще не были зажжены подсвечники. Василий с братьями стоял по правую сторону от усопшей, Софья Витовтовна с женами Юрия, Андрея и Петра — по левую. Из алтаря вышел епископ Илларион, бывший архимандрит Симонова монастыря, поставленный еще митрополитом Киприаном в Коломне. Владыку сопровождал большой клир. Хор тихо начал: «Со свя-ты-ми у-поко-о-ой». Запоздавший служка поспешал возжечь свечи у гроба. Юрий заметил, как протянутая рука с огнем вдруг дрогнула и зависла в воздухе. Ближняя свеча возгорелась сама собой!

Князь сжал руку государя-брата. Тот молвил: «Вижу!» По храму прошелестел шепот, перешедший во всеобщий вздох, ибо язычки пламени на свечах непостижимым образом возникали один за другим.

— Господи! — произнес епископ, осенясь крестным знамением.

Все стали креститься, читать молитвы. Заупокойная служба задержалась. Ведь отпевание было освящено явным чудом. Это особым благоговением вдохновило лица молящихся.

Юрий, не отводя взора от огней, набрался духу шепнуть Василию:

— Мне кажется, воск в свечках не умаляется!

Великий князь согласно наклонил голову:

— Вижу.

«Почему? — спрашивал себя Юрий. И сам же себе ответил: — По той причине, что это Божественный свет!» Вспомнилось, как при жизни матунька ему, еще малолетнему, поведала удивительную быль. Будучи сама маленькой, она услыхала о чуде, случившемся с блаженной памяти митрополитом Алексием. Служил он очередной молебен здесь же, в соборе Успения. И у гроба митрополита Петра сама от себя загорелась свеча. Алексию предстоял путь в Орду, где ослепла любимейшая жена покойного хана Узбека, Тайдула. Ее сын, здравствовавший в то время хан Джанибек, послал в Москву со словами, что старая ханша видит исцеление лишь в молитвах митрополита. И того вдохновило чудо: раздробил самовозгорающуюся свечу, роздал народу. Одну часть взял с собой. Совершая в великокняжеском дворце молебен, возжег частицу чудесной свечи. Потом окропил слепую святой водой. И Тайдула прозрела. Большие дары привез Алексий русской церкви от Джанибека, сына его Бердибека и старой ханши.

Подсказала Юрию память и более давнее событие, рассказанное Семеном Морозовым. Два с половиной века тому назад в Киеве разгоряченная толпа убила своего князя Игоря, незадолго пред тем принявшего схиму. Тело положили в церкви Святого Михаила. В ту же ночь при отпевании Бог проявил над ним знамение великое: у гроба самовозгорелась свеча. Свидетели сообщили властям, но получили приказ утаить снизошедшую благодать. Летописцы не утаили. Однако же до сих пор так и осталось непознанным: о чем говорят чудесные свечи? У гроба матери князь пришел к мысли: о святости! Разве не свят стал пред Богом князь-мученик Игорь? Не свят ли митрополит Алексий, удостоенный исцелить неверную? Ныне новопреставленная монахиня Евфросиния, в миру великая княгиня Евдокия Дмитриевна, какого величия достойна? Юрий вспомнил тот час, когда созерцал вериги на ее изнуренном теле, и покаянно прошептал:

— Помяни меня, матунька, во Царствии Небесном спасительным словом прощения!

Медленно двигалось скорбное шествие от Пречистой к Фроловским воротам, к Вознесенской обители. Здесь, в каменном храме, будущей усыпальнице великих княгинь, предстояло покоиться его созидательнице Евфросинии-Евдокии. Юрий шел рядом с братьями, созерцал уже не лазоревое, а очервленное закатом небо. Легкие розовые облака, как зримые горнии души, высоко двигались с запада на восток. Толпы людей, пребывающих свой короткий срок на земле, стояли по обочинам пути бесконечной почетной стражей.

Печально звонили колокола. Шум движения заглушал голоса духовенства. В обителевом дворе в сонме инокинь Юрий, кажется, заприметил одну, издали его благословившую. И поверил, что встретился с бывшей мамкой своей Домникеей, в иночестве Мелетиной. Жаль, знакомого до малейших черт, памятного лика не разглядел.

Каменный храм, под плиты коего предстояло опустить домовину, освещался в сумеречный час лишь свечами. День истек. Ночь овладевала небом. В кирпичных неоштукатуренных стенах быстро воцарился мрак. Здесь не было сияющего паникадила, как в соборе Успения. Храм не достроен: своды не доведены до конца, не покрыты, не увенчаны куполами, крестами. Куполом служила бездна небес. И, как в книге Бытия, «тьма над бездною». Паникадило — как ярко мерцающие созвездия. У князя перехватило дух от волнения.

В обратный путь Матюша Зарян подал своему господину карету. Застольных поминок по воле усопшей не совершали. Братья простились у врат обители. Юрий рука об руку с молчаливой Настасьей трясся в каретной темени и скорбел про себя.

У входа на женскую половину княгиня подала голос:

— Почивать пойдем порознь, а простимся в твоей спальне.

Покой освещала лампада. Не возжигая свечи, Анастасия припала к мужней груди:

— Теперь сироты мы с тобой круглые!

Думалось возразить: да, мать ее — княгиня Смоленская умерла в литовском плену, но отец-то еще жив! Однако — ни слова об отце! И князь не произнес ничего.

— Теперь у нас лишь друг на друга надежда. Надо быть крепкими! — как бы вливала в него силы княгиня.

Хотелось спросить: какая угроза может омрачить их жизнь, взбулгачить спокойное будущее? Князь, не вдаваясь в рассуждения, сказал твердо:

— Нет, мы не сироты! Матунька, благословившая нам семейный очаг, и на небесах будет печься о его крепости.

— Воистину так, — согласилась Анастасия. — Наша дальнейшая жизнь нуждается в руководстве праведницы. Однако душу и сердце мне тревожит предчувствие: завтрашний твой удел неизмеримо выше сегодняшнего.

— Голубка с задатками орлицы! — повторил муж обычную в таких случаях свою речь.

Вдруг жена спросила:

— Слышал, в Великом Новгороде юродствовал знаменитый Никола Кочан?

Кровь бросилась в голову Юрию. Вспомнил рассказ дядюшки Владимира Храброго по пути из Торжка.

— Вижу, слышал, — глядела очи в очи Анастасия. — Так вот, будучи еще при Софье, когда впервые увидела и сразу полюбила тебя, случаем встретила Николу у паперти церкви. Сам подбежал, шепнул мимоходом: «Жди мужа в золотом венце». Вот и жду.

— Меня? — отпрянул Юрий.

Близкие глаза благозаконной жены смеялись:

— А то кого же? — Помрачнев, присовокупила: — Ныне Витовтовна снова в тягости.

— Когда сие стало ясно? — полюбопытствовал Юрий.

— С тех пор, как вернулась из Вильны после долгих гостин у самовластца родителя.

Не стоило большого труда сопоставить поездку Софьи к отцу и благой результат ее для Василия:

— Государь-братец вновь замирился с тестем Витовтом.

— Это вряд ли коснется нашего с тобой будущего, — отыскала огниво и зажгла свечку Анастасия. — Коснется совсем иное.

— Иное? — не понял князь.

Княгиня дала терпеливое разъяснение:

— Государь, твой брат, ждет сына-наследника. Не хиленького, что умирали младенцами. Крепкого, чтоб ему жить и княжить!

 

Часть третья. Не по отчине, не по дедине

1

 хозяйском рабочем покое сидели два брата, — второй по старшинству и самый младший. Стол по отцову обычаю был совершенно чист, — ни груды перьев, ни писчих листов, ни книг. Юрию спокойно работалось без лишних предметов. Беседа продлилась запоздно. Константин барабанил пальцами по пустой столешнице. Неровным, дерганым вырос младыш, не видящим в будущем для себя ничего такого, о чем можно мечтать, чего можно желать. Так и остался безудельным князем по нерадению государя-братца. В свои Тошну с Устюжной не наведался ни разу, дабы не сыпать на рану сиротства соль братней несправедливости. Юрию Константин был близок. Андрей с Петром сидели в своих уделах, а тут — частые встречи, искренние беседы, одинаковые взгляды. Недавний великокняжеский наместник во Пскове по возвращении в Москву сходил с Юрием в Вознесенский монастырь на могилу матуньки, потом долго поведывал о псковских делах. Бедный младыш! Его ли было посылать в эту бучу? Псковичей донимала Литва. Молили новгородцев: «Пойдемте, господа, с нами мстить за кровь христианскую!» А те Витовта боятся: «Нас владыка не благословил идти на Литву. И Господин Великий Новгород нам не указал. Идемте лучше на немцев». «Тьфу», — рассердились псковичи, пошли одни и возвратились с добычей.

«Как меньший брат воюет?» — удивлялся Юрий. Тот объяснял: «Поплывешь, коли попадешь в воду, повоюешь, коли окажешься в битве, среди дерущихся не постоишь без движения!» В Москве передышка была, как короткий сон. Теперь предстоит наместничество в бурливом по-псковски Новгороде. Государевой волей, словно заговоренный, попадаешь то туда, то сюда: то в большой полк, то в передовой, то в засадный. Где убьют, Бог ведает. Где-нибудь да убьют.

И вот — прощание.

— Ты бы как-нибудь изощрился остаться дома, — запоздало посоветовал Юрий.

— Дома? — поднялся Константин озабоченно, ибо ему чуть свет — в путь. — Петр изощрился, сидит теперь в своем Дмитрове. Мне в Новгороде место освободил. Что ж, я бездомный. Не в Тошну же, как в болото! Вот, пребывая в твоем дому, греюсь от святой зависти: и княгиня — любо-дорого посидеть с ней, поговорить, и дети — троица соколят, гладь по головкам да радуйся за свой род, — трое Юрьичей! А мне женитьба не по мошне, стало быть, и потомство заказано.

— За службу Василий должен добром воздать, — предположил Юрий.

Оба уже вышли в переход, направились к сеням. Константин остановился, взял старшего брата за плечо, перешел на шепот:

— Догонит да еще воздаст! Знаешь, что наедине было сказано государем-братцем намедни? До сих пор слова — занозой в груди!

— Что? — вздрогнул Юрий.

— Ждет наследника! — напомнил Константин, как о грозящей беде. — И вот требует подписать договор: считать неродившегося племянника вместо отца, видеть в нем будущего своего государя. Ну, пока что не подписать — согласиться только.

Приобняв брата, Юрий вернулся с ним в рабочий покой.

— Сие требует рассуждения. Мне он не предлагал подобного.

— Завтра предложит, — пообещал Константин. — А рассуждения тут несложные: если родится сын, может сесть на отцовский стол в недозрелом возрасте. Васильев лекарь сказал: старший брат наш не крепок грудью.

— Неужто? — испугался Юрий.

Константин вздохнул:

— То-то и оно. Слышал ведь о малолетнем великом княжении татуньки. Говорят, люди в те года были не чета нынешним. А теперь кто станет править? Ванька Всеволож да Ванька Кошкин? Татунька ошибся, передав стол не по дедине. Был бы государем не Василий, а Владимир Храбрый, мы б не затевали брани с Витовтом на усладу Орде. Неумение Васильево поладить с тестем может дорого стать русским землям. Уже сейчас почти по самую Москву литвин хапнул всё.

— Да, — подтвердил Юрий, памятуя о недавнем разделении Одоева. — Дядюшка мудрее братца, потому что старше.

Константин продолжил:

— После Василия ты станешь старшим в роде князей московских. Так будь мудрее: ежели не нынче — завтра государь потребует того же, что и от меня, не соглашайся.

Вспомнилась Юрию распря татуньки с Серпуховским:

— Пожалуй, можно потерять удел.

Константин усмехнулся:

— Я с уделом теряю все, и то стою на своем. Ты же, отдав Звенигород, приобретешь Великое княжество Московское.

Оба снова вернулись в сени, на прощание обнялись. Юрий оповестил:

— Завтра мне с утра до вечера быть в златоверхом тереме. Государь устраивает пышный прием новых друзей. Будут южнорусские князья, явившиеся на нашу службу.

— Знаю, — молвил Константин. — Пока братец с Витовтом хранил дружбу, все, недовольные союзом Польши и Литвы, молчали. Теперь зять стал враждебен тестю. И недовольных потянуло на Москву: ярмо латинских государей тяжельше, чем православного.

Юрий сообщил главную новость:

— Нынче узнал: сам Свидригайло, Ольгердов сын, стал нашим служником. Завтрашнее торжество будет его чествованием. Василий рад до небес. Мне же литовский выходец прислал сказать особое расположение. Сам удивляюсь, почему.

Брат-младыш пояснил уверенно:

— Все потому же. Не надеется, что ссора зятя с тестем будет прочной. С тобой ждет иметь дело, как с будущим московским государем. Ведь его мечта занять место Витовтово. А ты, — погрозил пальцем Константин, — будь осторожнее. Еще во Пскове слыхал: Свидригайло и двоемыслив, и хитер, и ненадежен. Разгляди зло под личиной добряка.

Выйдя на крыльцо за отъезжающим, Юрий произнес:

— Без тебя я тут Аника-воин. Одинок, как лаз полуслепого.

Константин, прыгнув в седло, ответил уже сверху:

— Мне грозит то же. Только не в Москве, а в Новгороде.

Юрий слушал удалявшийся цокот копыт и дивился мысли: он с меньшим братом говорил как с равным, несмотря на возрастную разницу в пятнадцать лет.

Только попав на женскую половину терема, князь вполне понял Константиново одиночество. Анастасиюшка в своем рабочем покое заканчивала рукоделие, отсылала помощниц. Нянька Милана привела сыновей проститься перед уходом на ночь. Старший Василий старался держаться по-взрослому, а получалось, будто бы с вызовом. Средний Дмитрий взглядывал с потаенной, однако легко угадываемой, мыслью: знаю, мол, чего хочу, и добьюсь! Дмитрий Красный взирал открытым, ничем не затуманенным взором. Отец провел рукой по жестким волосам старшего, по взъерошенным среднего, по кудряшкам младшего и невольно вспомнил Константиновы речи: младышу некого приголубить! По уходе детей княжеская чета прошла в спальню, осталась наедине. Анастасия сбросила летник, представ пред мужем в праздничной красной нательной рубашке. Ему нравилось это ее тонкое спальное одеяние, легко облегающее спелую женскую плоть. Коснулся устами обнажившегося плеча и снова подумал о меньшем брате: бедный Константин!

Гася светильник, укрывая жену и себя шелковым покровом, спросил:

— Скажи, душа моя, не было бы у меня удела, не владел бы ничем, был бы, что называется, гол как сокол, пошла бы за меня, не смутилась?

Жаркий шепот Анастасии прозвучал у его лица:

— Ах, если бы да кабы! С тобой горе мыкать для меня — счастье. Без тебя на сундуках с серебром, — как на угольях.

Заснули, довольные друг другом. Пробудились от шума в Кремле: будто чужая рать проникла в Каменный город и празднует одоление. Спали жаркой ночью при открытом окне, потому посторонние звуки царили в спальне.

— Кричат, слов не разберу, — встал в исподнице князь и с высоты третьего этажа выглянул на свет Божий. — Всадники заняли все улицы. Движутся к Великокняжеской площади. Должно быть, столпотворение у златоверхого терема. Не наши доспехи, не наши стяги.

Анастасия откликнулась:

— Литовская речь.

Тут только сообразил Юрий, что опаздывает к государю-брату на торжественную встречу пришлых князей.

Сборы были недолги, словно в походе. Вот уже он в седле, с подобающей охраной проталкивается в знакомые сызмальства резные ворота. На широком дворе поджидавший его Борис Галицкий сразу же заприметил князя. Досужие сообщения всеведущего и вездесущего наслаивались одно на другое:

— Вон Александр Нелюб, сын князя Ивана Ольгимунтовича, со своими поляками и литвой. А вон Исакий, епископ черниговский, со своим причтом. Его привез северский князь Свидригайло. Да вот и сам сын Ольгердов!

С ними поравнялся тучный усач в окружении иноземных рыцарей.

— А скажите, панове, — громко и с южным выговором обратился он к русским, судя по одежде, вельможам, — где тут… Говорят, где-то был тут… Юрий, брат короля?

— Я Юрий Дмитрич, — назвался князь.

И немедля был заключен в объятья спрыгнувшим с коня толстяком, трижды с чмоканьем поцелован в уста.

— Будем крепко друзьями! Я Свидригайлос Олгердис! Поведомлен о тебе от… как по-вашему сказать?.. Иогана Олгимунтовича Голшанского из Данцига.

— По нашему говоря, от Монтивича, — переиначил Юрий, вспомнив Витовтова вельможу, привезшего во Псков Софью. Перед новоявленными друзьями толкущиеся на ступенях Красного крыльца расступались. Свидригайло огляделся в Набережных сенях, где от гостей яблоку упасть было некуда, и начал знакомить Юрия со своими приближенными.

— Князь Путивльский, — представил сухощавого русича, одетого на немецкий лад.

— Федор Александрович, — назвался тот. И завязал разговор: — Дивлюсь величию Москвы. Всего-то сто лет назад имя ее не было известно в Европе.

— Князь Перемышльский, — бесцеремонно прервав разговор, подвел Свидригайло друга к коренастому бородачу.

— Симеон, — представился тот. — Ваши храмы весьма красивы. Много монастырей…

— Князь Хотетовский, — рекомендовал далее сын Ольгердов.

— Михайло, — пробасил гладко выбритый толстяк в бекеше. Присовокупил учтиво: — Двор Московского государя напоминает мне древние предания о блестящем дворе Ярослава Великого.

Свидригайло продолжая руководить Юрием, потащил его к пиршественному столу и усадил бок о бок с собой.

Князь решил начать беседу с приятного. Широко улыбнулся литвину:

— Рад видеть тебя на Москве. Хотя твое положение…

— Мое положение аховое, — захохотал Свидригайло. — Брат, король Ягайло, отдал Литву двоюродному Витаутасу, а не мне, родному. Осчастливил меня уделами Северским, Стародубским. Как у вас говорят, раз-два и обчелся! А пусть-ка отдаст Вильнюс! Хватит господствовать! Ишь, вояка, татарами лупленный!

Тем временем за столами, поставленными «покоем», вздымались кубки, звучали здравицы. Пока литовский сосед отвлекся едой, Юрий невольно слушал речи с другого боку: Федора Ольговича Рязанского и воеводы новопостроенного деревянного города Ржева Юрия Козельского.

— Наши же единоплеменники, — говорил Ольгович о прибывших князьях, — а уже приняли обычаи иноземные.

— Уже! — со смехом подчеркнул Козельский. — Достаточно прошло времени, чтобы измениться обычаям. У нас — благоустройство гражданское, у них троны Владимирова потомства долго были пусты. Потом паны литовские давали законы, чуждые русским людям.

Вдруг голоса, как бы по мановению свыше, стали стихать. Все взоры обратились во главу стола, где поднялся великий князь Василий Дмитриевич.

— Господа гости, бояре московские, друзья мои! — возгласил государь. — Пью заздравную чашу за прибывшего к нам на службу Свидригайло Ольгердовича! Жалую ему в удел Переяславль…

Тут Александр Нелюб, сын старика Монтивича, прибывший в Москву незадолго до Свидригайлы, словно поперхнулся, хотя ничего не пил. Ведь ему только что был пожалован в кормление именно Переяславль.

Великий князь продолжал:

— … а также Юрьев, Волок Ламский…

— От себя отрывает! — прозвучало за столом возмущение Андрея Дмитрича, сидевшего рядом с братом Петром Дмитричем.

Старший, Василий Дмитрич, не слыша, перечислял:

— … половину Коломны, Ржеву…

— О-о! — застонал ржевский воевода Юрий Козельский, обращаясь к рязанскому соседу.

Федор Ольгович смолчал. Какое ему дело?

Великий князь завершил:

— И град Владимир с селами, доходами и людьми.

Тут уж набатом загудели голоса. Особенно старых бояр. Юрьева слуха достигли слова:

— Древнюю столицу чужеземцу отдал за здорово живешь!

— Одну ли столицу? Добрую половину великого княжества!

Молодые бояре на старых шикнули, и ропот затих. Застолье пошло своим чередом. Юрий встал.

— Куда же ты, друг? — вопросил разомлевший от хмеля и счастья брат польского короля.

Он тоже было поднялся, чтобы обнять и сызнова усадить дорогого соседа. Дабы угомонить Свидригайлу, пришлось соврать:

— Голова болит. Мне уже пир не в пир.

В дверях столкнулся с князем Серпуховским.

— Стар я, — ворчал Владимир Андреевич, — чтобы пить дурь да закусывать глупостью.

С ними увязался и Борис Галицкий, не замедливший встрять в разговор:

— Государь сейчас без ума от Свидригайлы. Хочет с ним одолеть Витовта. Говорят, Ольгердыч, хоть верой лях, да устроен к брани, муж храбрый и крепкий на ополчение.

— Знаю, затеян поход к берегам Угры, — продолжал ворчать Владимир Храбрый. — Я зван, да старостью отговорился. Выходец же литовский, — еще писано вилами на воде, — поможет ли?

Галицкий будто заступился:

— Швидрикайло, как у нас выговаривают, убегая к нам из Литвы, сжег мосты.

— Что значит, сжег мосты? — недопонял Юрий.

— Ну, — пояснил Борис, — в истинном смысле сжег свои города удельные Стародуб и Новгород-Северский. Стало быть, назад ходу нет.

Тут дядюшка Серпуховской хмыкнул, вскочил в седло. Махнув рукой племяннику с боярином, сказал, прежде чем отъехать:

— Как бы не сжег Владимир и Переяславль!

2

После погожего лета пришла осенняя непогода. Окна серы, углы темны, на душе кошки скребут. Отчего последнее? Уж не от непогоды! События повседневные тоже не огорчают до такой степени. В июле приехал Свидригайло, а в сентябре Василий с полками уже стоял на литовской границе, на берегу Угры. На другом берегу Витовт с литвой, поляками, немцами. Однако на сей раз силы были не в его пользу. Московские рати подкреплялись татарским полком, посланным темником Эдигеем, а также Свидригайловыми рубаками и стрелками. И все же государь-братец заключил мир. Военная удача — журавль в небе, а мирный договор — синица в руке. Ничто не поколеблет отныне спокойного, надежного бытия. Эдигей ласково называет Василия сыном, готов помочь при малейшей надобности. Витовт присмирел после Свидригайлова перемета на московскую сторону. Даже новгородцы, опасаясь польского короля и орденских магистров, дружнее тянутся под крыло Москвы. Жить бы да радоваться! Ан нет, с утра тошно. Не дальние враги, а ближайший друг, свет Анастасиюшка, повергает в заботу. Сладко и довольно по обычаю провели супружескую ночь. Наутро же красавица Настенька пасмурнее оконца. Что за перепад? Оказывается, причина все та же — злодейство тестя Святославича. Не верит дочь такой несусветно ужасной вести. Не верит! Хоть тысячу раз повтори, не верит. Пока сама, собственными очами не заглянет в глаза отца. А где же его найти? Юрий, в который раз удручаемый ее сетованиями, посылал Галицкого на ордынский посольский двор. Говорят, слыхом не слыхать в Великой Кыпчакии о бывшем смоленском князе. Обращался к государю Василию. Братец раздраженно ответил: «Случилось то, что случилось». Поиском занимался поднаторевший в этом боярин Иван Уда. Ездил нарочно в Торжок, привез уйму свидетельств. Какие еще сомнения? Не знал уже Юрий, что еще предпринять, дабы утешить жену.

Утренничал вдвоем с Семеном Морозовым. Бывший учитель давненько не казал глаз, сидел в Чудовом монастыре за старописными книгами. А тут пришла нужда выговориться. Ни заливная зайчатина, ни рубцы свиные не шли в горло от его мрачной речи: «Ох, не добра дума бояр наших! Приводят татар, нанимают их серебром и золотом. От этого в старину Киеву и Чернигову приключались большие беды. Предки воевали друг с другом с помощью половцев, те же высматривали весь их наряд и всю крепость, а после одолевали князей. Брат твой со своими молодыми советниками, используя против Витовта Орду, мечтает в гордости, что может легко обманывать старца Эдигея и располагать его силами в свою пользу». Хозяин успокаивал гостя: «Зря шумишь, Семен Федорыч. Сейчас у Василия с тестем мир, татары же — наши союзники».

Проводив Морозова, Юрий не мог избавиться от засевших в голове слов его, достойных библейского пророка: «Не брат твой обманет старого темника, Эдигей обведет его вокруг пальца. Придут к нам великая туча и скорбь. Целые волости запустеют. Кто избавится от неволи и смерти, тот будет оплакивать ближних или утрату имения». Князь было возразил: «Полноте!» Однако сведущий книжник перебил: «Многие удивительные знамения возвещают гнев Божий. Со святых икон течет миро, в то и каплет кровь». Сидя задумчиво у себя в покое, Юрий дивился суеверию, несвойственному бывшему учителю. Внезапно явился челядинец и доложил:

— Господине, знатный литвин — к твоей милости. Назвался Швидрикайлом. Ожидает в сенях.

Не рад был новому гостю князь, да ничего не поделаешь. Ольгердович навещал его уж который раз и всегда оставлял оскомину от своего посещения. Вот и теперь, принятый в гостевом покое, тянул из расписной кружки приправленное патокой пиво и рассуждал:

— Зря я, друг Юря, посвятил Василию свою саблю. Не вернет он мне прав, отнятых Витовтом. Не пойдет зять на тестя ради вернейшего слуги.

Князь морщился, пытаясь изменить разговор:

— У тебя ус погрузился в пиво, Ольгердович.

Литовский выходец с резким стуком опустил кружку.

— Э, обманулся к свиньям собачьим, Перкун меня накажи!

— Пошто ругаешься, как язычник? — увещевал Юрий. — Мой брат пошел же с тобой к Угре.

Литвин прищурился:

— Как пошел, так и ушел. А Витовт на месте. Сын ведьмы Бериты и в ус не дует. Кейстутьево отродье господствует.

— Терпение, мой друг! — уговаривал князь.

Ольгердов сын невесело усмехнулся:

— Девка терпела, в девках век прожила! — И присовокупил: — Я-то что! Эдигей не вытерпит. — Гость хитро подмигнул Юрию: — Старшему брату твоему славу запоют. Ты станешь королем московским. На тебя надеюсь!

Юрий, оставляя в стороне такое пророчество, спросил:

— При чем тут Эдигей?

Свидригайло не спеша развязал перед ним узел всех сложившихся хитросплетений:

— Орда родит Батыев. Но времена меняются. Орда сейчас не та, Батый будет не тот. Русь перестала быть улусом, Литва им и не была. Эдигей на реке Ворскле поослабил хвастуна Витовта. Надо приуменьшить силу и осторожного Василия. Хитрый татарин стравливает московлян с литовцами. Толку мало: не подравшись, мирятся. Не надеясь на чужие руки, самому придется воевать Москву. Ох, икнет сын победителя Донского, что потерял вот этот кулак, — литвин сжал толстые персты.

Юрий, не соглашаясь с разглагольствованиями новоявленного друга, не хотел перечить. Беседа шла на убыль. Расстались — брат великокняжеский, не убежденный гостем, тот же на свой счет не успокоенный, не обнадеженный ничем.

Едва Юрий вышел из сеней, проводив сына Ольгердова, столкнулся в переходе с оружничим Асайкой, что поднялся на хозяйский верх по черной лестнице. Он был взволнован:

— Гюргибек! Плохая весть. Полчища Булат-Салтана идут прямо на Москву!

— Вздор! — дрогнул Юрий. — Кто соврал?

— Врал? — обиженным эхом прозвучал голос Асая. — Вот сейчас у меня был и исчез Абдулка, тайный посланец Каверги. Помнишь Кавергу?

— Еще б не помнить! Кто предводительствует ратью?

Асай, как само собой разумеющееся, ответил:

— Темник Эдигей.

Первым побуждением Юрия было поспешить в златоверхий терем. Однако он почему-то медлил. Без слов вопросительно смотрел на оружничего.

— Что, Гюргибек? — недоумевал Асай.

— Да вот все думаю, — молвил князь, — как государь не знает об Эдигее? Отчего у нас такое спокойствие?

— Великий каназ знает об Эдигее, — возразил татарин. — Только истинных целей его не знает. Они скрыты даже от великоханских вельмож. Каверга советует тебе покидать Москву. Он — твой доброхот и все знает.

Наконец, Юрий принял решение:

— Сыщи и позови Галицкого.

Распроворному боярину было поручено спешно подготовить отъезд княгини и трех сыновей во Владимир. Там достойно обустроить княжеское семейство. Охрану взять надежную.

Бывший дядька Борис, выяснив причину, недоверчиво повел челом. То ли Асайка сам придумал несусветицу, то ли его кто-то с панталыку сбил. Князь не стал спорить, но повторил наказ. Был уверен в своем оружничем и в искренности Каверги. Пошел проститься с пасмурной Анастасией.

Та на удивленье близко к сердцу приняла мужнюю новость. Согласилась с мыслью о том, что от старого темника, Витовтова победителя, можно ожидать любой каверзы, что Каверга, не соврав однажды, и вдругорядь не соврет.

Беспокоилась лишь о Юрии: догонит ли семью? Князь заверил:

— Предупрежу государя-брата, возьму лучшую кобылу Рогнеду и вмиг догоню.

Время близилось к полудню, а солнце смотрело не свысока. Осеннее солнце — стареющий богатей горбилось и делалось все скупее. Настали дни убывающего тепла. Отзвенел яблоками сентябрь, опустели сады. Грязь на немощеных улицах нижнего города, не успевая просыхать, прибывала. Конь, оскальзываясь, поднимался в гору. Довольные местичи возвращались с торга, приторочив к седлам полные мешки. Колымаги ехали от Пречистой. Обедня кончилась. Встреченный дебелый лихач на караковом аргамаке, Иван Дмитриевич Всеволож, приветливо помахал рукой. Каменный город еще не знал о близких полчищах Эдигея. Нагнавший Юрия сосед-боярин Данила Чешко был остановлен им:

— Вывози семью. Эдигей идет на Москву!

— Не может быть, чтобы… — остановился участник битвы с Мамаем, свидетель нашествия Тохтамыша. Подумал и… повернул назад.

В Набережных сенях князь повстречал Анютку, бывшую служанку матуньки, а ныне великой княгини Софьи.

— Государь с государыней кушают, — поклонилась Юрию старая дева.

Пришлось пройти в Столовую палату. Здесь над кашей с белорыбицей и лососевой печенью сидели двое — Василий и Софья. Княжны еще не вернулись из Коломенских летних хором. Завсегдатаи-гости в постные дни не докучали своими особами.

— Садись, брат, — пригласил государь.

Юрий сел, но от блюд отказался.

— Не до еды, когда Тохтамышев ад грозит вот-вот повториться.

— С чего бы? — спросила Софья.

— Эдигей идет на Москву!

Василий возразил:

— Не верю! Мои люди в Орде загодя сообщили, что старый темник и впрямь идет с превеликой ратью. Однако же он прислал постоянного между нами связного Басыра с большим письмом. Вот оно!

Василий достал перевязанный свиток, протянул брату. Юрий прочел:

«Се идет царь Булат с ордой наказать литовского врага твоего за содеянное им зло на Руси. Спеши изъявить царю благодарность: если не сам, то пошли хотя своего сына или брата, или вельмож».

Дождавшись, когда Юрий кончит читать, Василий сказал:

— Сам в Орду не еду, дабы не ронять достоинства. Сына у меня пока нет. — После значительного молчания государь с гордостью вскинул указательный перст: — Пока! Но скоро будет. А вот брат есть. Так не съездить ли тебе, Гюргий?

Софья, улыбаясь тонкими губами, вперила колючие глаза в смутившегося деверя.

Юрьево смущение длилось недолго. Он ответил:

— Добро! Поеду. Не к Булату, Эдигеевой кукле, что сидит в Больших Сараях, а в шатер к самому темнику. Уж там наверняка проведаю, к какой цели и зачем движутся ордынские тьмы тысяч в боевом порядке.

— Бедный мой отец! — вздохнула Софья.

— Бедная Москва! — поправил Юрий.

Государь проговорил:

— Шли скорого гонца. Твоему известию, каким бы оно ни было, поверю больше, нежели письму старого друга-полководца. Только быстро поезжай. Ибо в запоздалой вести смысла нет.

Князь встал, откланялся и вышел. Вдогонку услыхал:

— Крепкую стражу возьми!

Подумал: «Как же! Надежнее скакать не князем, а гонцом». Решил взять одного Асайку, что весьма кстати был оставлен дома.

Возвратился Юрий, а прощаться не с кем. В глубине души надеялся застать Анастасию. Не застал. Быстро Галицкий спроворил хлопотный отъезд! Дворский Матвей Зарян тщательно запирал на все замки осиротевший терем. Бесполезно, если Кремль возьмут татары. От своих же татей оставленная челядь отобьется.

Князь ночевать дома не стал. Взял колоколец скорого гонца и под вечер с Асайкой по Комаринской дороге пустился в путь.

Скакали с запаленными факелами. На ямских стоянках меняли коней. Ночь черна, как смоль. Земля молчала под незримым одеялом туч. Тревожил тишину копытный топот, как стук позднего путника в заснувшую избу. Чем дальше в ночь, тем яростнее надобно было будить ямских «конюших: не бодрствовали, приняв по ковшу хмельного зелья. Только стражи на засеках бдели до утра и встречали запоздалых всадников свирепым рыком:

— Сто-о-о-ой!

Государева печать освобождала путь. И снова — топот, вихрь в лицо. И неотвязное, изматывающее беспокойство: подобру ль, поздорову ль добралась Анастасия с княжичами, удобно ли ночует? Говорят, татей прибыло на Владимирке. Уж больно бойкая дорога!

Самому же князю, по его здравом рассуждении, разбойный сброд не угрожал. Ведь он, по колокольцам судя, скорый гонец. А гонца грабить не прибыльно и опасно: тощая мошна, зато искать будут в сто раз усерднее, найдут — голову долой!

К утру сняли камору на постоялом дворе. Так уломались, — ни зги в глазах, ни толку в голове. Асайка на пол лег, а князь — на лавку.

— Еще день, Гюргибек, — и встретят наши, — сказал оружничий.

— Кто «наши»? — спросил Юрий.

— Тьфу! Проклятые ордынцы, — сплюнул татарин.

И заснул, как умер.

Следующий день до вечера прошел в пути. К ночи остался позади последний ямской гон. Негде менять коней. Усталые Серко с Гнедком поплелись шагом.

К полудню неожиданно оборвался лес. Ехали-ехали узкой просекой и вдруг внезапная перемена: последние ели махнули зелеными лапами, как бы проводили, а впереди открылась бескрайняя пустота. Куда выехали? Не на край ли света? Нет, на крутой обрыв. Дорога резко уходила вниз. А там — степь да серое небо.

— Дикое Поле, — сказал Асай. — Великая Кыпчакия!

Князь понял, что окончилась Русь. Он попал в собственно Орду. Где-то поблизости ее полчища.

Встреча с ордынцами не заставила себя ждать. Вскоре князь и оружничий оказались окруженными татарским конным дозором. Вел переговоры Асай.

— Надо ехать с ними, — сказал он.

Немалое прошло время, пока перед скачущей стайкой всадников на огромном пространстве задымили костры. В ноздри ударил дух жареной баранины. Дозорные замерли у шатра. Один вошел внутрь, потом поманил пальцем знатного уруса. Юрий оказался в шатре. Перед ним на волчьей шкуре восседал на пятках тучный ордынец и прихлебывал молоко из глиняной чашки.

— Драствуй, каназ! — улыбнулся он. — Хочешь кумыс? — Поделился наполовину опорожненной посудиной. На отрицательный кивок заметил: — Кобылье молоко не пил? — И велел: — Дай твою пайдзу.

Юрий понял, протянул грамоту, которую дозорные отказались осмотреть по неграмотности. Да и этот, видно, был неграмотен. Повертел писаное на двух языках, русском и половецком, полюбовался печатью, вернул.

— Ходи, куда надо. — И тут же полюбопытничал: — А куда?

Юрий стал объяснять:

— Я послан великим князем Московским к его союзнику, великому темнику Эдигею, идущему воевать Литву. Велено спросить о здоровье.

Ордынец нахмурился. Нехотя встал, вышел вместе с Юрием, обратился неведомо на каком языке к ожидавшему Асайке. Тот, к Юрьеву удивленью, понял и сказал длинную речь.

Всадники по немедленному приказу плотно окружили задержанных. Вся группа двинулась в глубь степного военного табора.

— Наверно, я оплошал, — испугался Асай. — Они приняли тебя вначале за маленького владетеля, одного из подручных князя рязанского. Теперь ведут к самому Эдигею.

Князь успокоил верного слугу:

— Ты не оплошал. — И прибавил: — Только на каком языке беседовал, не пойму.

— Земляки, — пояснил Асай. — Этот сотник, как я, кыргыз.

Ехали долго. Чем глубже в гущу несметного воинства, тем шатры богаче. У островерхого с золотой маковкой приведенных спешили, передали другим охранникам, подвели к ковру, что уходил в шатер.

Вышел низкорослый татарин, в котором Юрий узнал Ба-сыра, виденного и в златоверхом тереме, и на ордынском посольском дворе.

— Будь здоров, Юрий Дмитрич! — сказал связник с чистым московским выговором. И, смеясь, присовокупил: — Ай, твой брат не поверил письму, которое я привез. Послал узнавать, куда идут наши тьмы.

Юрий возразил:

— Нет, Басыр. Письму не поверил я. Показалось неумным со стороны великого темника вдругорядь воевать с Витовтом. Пусть даже после победы на Ворскле. Одоление часто соседствует с поражением. Вот я и попросил дозволения у государя-брата проверить, прав или нет.

Старый знакомец откинул полу шатра:

— Гостевай, Юрий Дмитрич!

Однако сам не вошел.

В просторном шатре на подушках, сложив ноги кренделем, сидел за низким столом сухонький старик. Одно писало за ухом, другое в руке. Его он поминутно макал в глиняную чернильницу и вводил на пергаменте вязью узорчатые азиатские письмена. Видно, большой ученый.

— Садись, Георгий, — деловито предложил он, не поднимая глаз.

Малое время прошло в молчании. Потом старик вскинул взор на русского князя и широко осклабился.

— Как у вас говорят? «Молодо-зелено»? Молод ты еще, Дмитрич, узнавать мои мысли. Сам Булат-Салтан их не знает.

Юрий, выждав в свою очередь говорить, откашлялся.

— Государь знает только то, что тобой позволено ему знать. А относительно молодости одно скажу: отец был младше меня, когда одолел Мамая.

Старик гневно вскочил:

— Сравниваешь Эдигея с Мамаем?

Страшно было думать, во что мог вылиться гнев. Юрий понял: оправдания лишь усугубят его. В шатре воцарилось тягостное молчание. Зловещую тишину прервал заглянувший Басыр:

— Все готово, великий!

Эдигей оживился, просветлел:

— Сопроводи меня, Дмитрич. Пришел час наказать предателя. Я должен это видеть. Не хочу оставлять тебя одного.

Юрий наклонил голову:

— Долг гостя повиноваться хозяину.

От шатра шли в окружении телохранителей, подобранных по росту и крепости. Путь был короток. Поднялись на рундук, покрытый кошмой. Перед ним — пустое пространство, ограниченное сидящими воинами. Темник посадил гостя рядом с собой на сайгачной шкуре. По сторонам расселись военачальники. Лицо одного из них показалось знакомым. Напряг память: Каверга! Ужели Каверга? Ясно представил их единственную встречу в Москве. Вновь увидел богатыря: рост под дверной косяк, лик бел, смоль волос кудрява. Да, бывший воин Мамаев, потом сотник Темир-Аксака, теперь полководец Эдигея.

Темник же в эту минуту говорил, склонясь к гостю:

— Князь Василий, как сын мне. А ты — его брат. Я всегда был добр к Василию, буду и к тебе. Только не ровняй меня с заносчивым Мамаем. Он от заносчивости погиб.

Юрий слушал, кивал головой, чтобы не раздражать.

Перед рундуком произошло движение. Посреди круга были установлены небольшие деревянные козлы. К ним стражники подвели татарина, судя по одежде, вельможного. Два ката, голые по пояс, в малиновых шароварах, стали по обе стороны козел. В их руках нет ничего. Как будут казнить?

Юрий спросил:

— За что и какой смерти предается сей человек?

Эдигей зло сказал:

— Он тайно сносился с сыновьями Тохтамыша Джалал ад-Дином и Кадыр-Берди. Умрет без пролития крови: сломают хребет.

Пока исполнители клали жертву поперек козел, Юрий на краткий миг вспомнил казнь Вельяминова, сына последнего тысяцкого, и попросил великого темника:

— Если добр ко мне, отпусти преступника, ибо он слишком мелок, чтобы угрожать твоему величию.

Эдигей поднял руку, крикнул по-кыпчакски всего одно слово. Человек в шелковом халате с разорванным воротом был тут же снят с орудия казни, подхвачен ближними людьми под руки и уведен без стражи, без оков на руках, как свободный.

— Теперь веришь моей доброте к тебе и Василию? — сузил щелки глаз Эдигей. И прибавил: — Цени: угодил без раздумий. Ты попросил, я сделал.

Между тем в круге явился всадник на запаленном коне. Спешился, подбежал к повелителю и пал ниц. Одновременно с этим Асай пробрался к своему господину, подал Юрию меч, который ранее князь вынужден был отдать оружничему, прежде чем взойти в Эдигеев шатер.

Внимание великого темника более привлекла выходка Асая, нежели внезапное появление всадника. Асай же, подавая оружие, скосил глаза на прибывшего и успел прошептать:

— Абдулка!

Юрий вспомнил имя татарина, тайно сообщившего Карачурину о наступлении Эдигея на Москву.

— Зачем тебе меч, Георгий? — спросил предводитель ордынских полчищ.

Князь пожал плечами:

— Я ведь не пленник.

Все подразумевалось само собой: он просто забыл опоясаться мечом, по выходе из шатра. Слуга исправил эту оплошность. Ведь не приличествует русскому князю быть безоружным.

Тут Эдигей обратил раздраженный взор на Абдулку:

— Пошел вон!

«Так, видимо, сказал он по-половецки», — заключил Юрий, судя по равнодушному лицу старика.

Абдулка или не понял, или переусердствовал. Он спешил доложить, что исправно выполнил задание, привез то, зачем посылали, стало быть, достоин не гнева, а поощрения. Незадачливый соглядатай не отличил русского князя в пестром окружении своего властелина, быстро заговорил на булгарском наречии:

— Спеши, великий! Москва тебя не ждет. Князь Василий распустил рать, с которой ходил к Угре.

— Уберите собаку! — взревел Эдигей, разоблаченный так глупо.

Телохранители оглушили Абдулку я уволокли прочь.

Эдигей с Юрием молча возвратились в шатер. Если ханский военачальник мог полагать, что князь не знает булгарского, то выражение лица Юрия начисто отметало такие предположения. Да, он не был силен в этом языке, однако суть сказанного понял отлично. Больших сил ему стоило, войдя в шатер, принять бодрый вид:

— Простимся по-дружески, прежде чем встретиться врагами.

Эдигей усмехнулся:

— Поздно, Георгий. Собака-гонец излишним усердием решил твою судьбу к худшему. Могу ли отпустить человека, если он узнал то, чего не знает ни сам царь, ни его вельможи, ни даже мои темники, сотники и десятники, не говоря уж о простых воинах? Вот эта рука, — он поднял ладонь, — не ведает, что делает эта, — сжал в кулак другую. — Все обнаружится через несколько дней.

— Когда будешь под Москвой, — досказал князь мрачно.

Правитель Великой Кыпчакии опустился в подушки и гневно заговорил:

— Василий сам виноват. Приютил детей Тохтамыша, моих врагов. Притесняет купцов ордынских, плохо принимает послов. Так ли прежде велось? Русь была нашим верным улусом, держала страх, исправно платила дань. А теперь? Шадибек восемь лет властвовал, твой брат не видел его в глаза, не присылал к нему ни князя, ни боярина. Ныне царствует Булат уже третий год, Василий не являлся в Орде. Все дела его не добры. Прикидывается бедным. Ложь! Собирает с двух сох по рублю! Куда идет серебро?

Юрий благоразумно молчал.

Великий темник перевел дух и промолвил спокойно:

— Входя в шатер, ты снова отдал свой меч. Ордынский перебежчик, твой верный слуга, уже не вернет его. Теперь воистину ты мой пленник!

— Надолго? — спросил князь.

— Пока не возьму Москву, — сказал Эдигей. И встал, полагая встречу оконченной.

По его приказу Басыр вызвал приставов, низкорослых татар в малахаях, с кривыми ножами у пояса. Юрий заподозрил: уж не относятся ли они к племенам хушин или кынкыт, как слышно, самым свирепым из тех четырех тысяч монголов, что были переданы Чингисханом сыну Джучи для завоеваний на Западе. — Не унывай, Георгий, — проводил Эдигей. — С тобой будут обращаться хорошо. А когда дам ярлык на Великое княжение Московское, тебе станет еще лучше. Пока же переноси тяготы похода.

Когда князя, не связав рук, повели, он наблюдал необычное оживление в необъятном таборе: как будто рыскали в поисках. Кто-то сдавленно закричал и смолк, Некому было изъяснить чуждую, состоящую из невразумительных звуков, речь. Юрий мог лишь предполагать, что ищут спасенного им «предателя», дабы все-таки казнить его. А еще была мысль о забубенной башке Абдулки, которая наверняка уже отделилась от тела. Но главное волнение князя вызывала судьба оружничего Асая. Не спросил о ней великого темника лишь потому, что никак не надеялся получить искренний ответ.

В шалаше, крытым старой кошмой, было душно и темно. Дурной запах шел от постели — шкуры неизвестного зверя. Стражники, хуншины или кынкыты, полонили уши тарабарщиной…

3

Юрию удалось уснуть не ранее, чем заснули его охранники. Последние мысли были о возможности побега, однако они тут же исчезли, ибо бежать русскому князю из ордынского военного табора все равно что из незнакомого леса, кишащего зверьми. Первый сон выдался о несведущем государе-брате, коему не было теперь никакой возможности сообщить об истинных намерениях Эдигея. Великий темник повторял прием Тохтамыша: напасть обманом, врасплох. Кажется, это ему вполне удастся.

Юрия разбудил глухой, краткий, внезапный стон. Тихая возня, потом — шепот на ломаном русском:

— Каназ! Друззя! Вылезай!

Князь увидел над собой звезды, а перед собой двух татар в малахаях и трех коней. Его мигом посадили в седло. И вся троица помчалась невесть какими извилинами меж безмолвствующих шатров и погасших кострищ. Он — в середке. Удивляло, что топот копыт неслышим, будто кони не бегут, а летят. Уже за пределами огромного становища глазами, привыкшими к темноте, узрел: ноги скакунов обмотаны ветошью. Бездорожная, бесшумная скачка длилась до тех пор, пока они не уперлись в тот яр, где кончалась Русь. Теперь Дикое Поле — позади. Кони с храпом взбирались по крутизне. Вот и хвойные лапы, словно бы здравствуясь, похлопывают по плечам. Дома! Но дом-то в опасности! Юрий не знал, кому обязан свободой. Видел убитых стражников возле своей походной тюрьмы. А кто их убийцы? Спросил, когда взобрались на лесную дорогу:

— Вас послал Эдигей?

Хотя такой вопрос был более чем смешон, татары не рассмеялись. Полопотали коротко меж собой. Один по-русски ответил:

— Эдигей узнает, нам карачун! Каверга велел: надо!

Каверга! Конечно, кто же еще? Юрий задал другой вопрос:

— Где Асай, мой оружничий?

Ответ был хороший:

— Скоро-скоро увидишь.

Князь впоследни полюбопытствовал:

— Где Абдулка?

Его судьба не обрадовала:

— Секир башка!

Смутило, что вызволители ринулись не к Москве, куда он спешил, а в другую сторону. По соображениям Юрия — в направлении Рязанского княжества. Тщетно он взывал:

— Не туда! Назад! Москва мне нужна, Москва!

Скачущие не отвечали, лишь орудовали нагайками. Бег был такой, что ветошь с конских ног послетала. Топот копыт барабанными переборами будоражил лес.

Чуть стало светать, пал конь под одним из всадников. Невезучий перекувырнулся через голову, невредимо вскочил, вспрыгнул на конский круп своего напарника. Теперь двигались помедленнее, князь перевел дух.

— Куда едем?

Сидящий на крупе оборотился:

— Терпи маленько.

Первый солнечный луч озарил в лесу широкую просеку. На ней погост — с полдюжины изб. Наступил час утренничать: из-под верхних косяков открытых дверей валил дым. Люди кучками ожидали на воздухе, кутаясь в зипуны и тулупы. К подъехавшим сразу же подошли два татарина. Один был Асайка, а другой… Богатый хан и лицо знакомое. Вчера еще он лежал на козлах! Теперь же отвешивал Юрию глубокие поясные поклоны.

Обрадованный князь крепко обнял своего оружничего, по русскому обычаю трижды расцеловал. Карачурин тем временем торопился сообщить все в одну минуту:

— Люди Каверги меня спрятали. А то бы прозвище оправдалось — карачун! Здесь нашел Тегиню. Это Тегиня, — указал на спутника в богатом халате. — Ба-а-альшой человек в Больших Сараях! Ты его спас, значит, тысячу раз себя спас, попав в Орду.

Князь не очень-то понял, что хотел выразить Асай:

— В Орду я, слава Богу, не попадал.

Тегиня вежливо отстранил Карачурина:

— Дай мне перемолвиться с твоим господином, — произнес он по-русски еще чище, чем говаривал Каверга.

Асай с готовностью отошел. Ордынский вельможа, избежавший казни без пролития крови, держался так, будто ничего страшного с ним не произошло. Маслиновые глаза смеялись. Тонкие уста под жиденькими усами и узкой бородкой чуть размыкались в величавой улыбке, обнажая крепкие зубы. Лишь рука, прижатая к груди, напоминала о большой благодарности, которую он испытывает к вчерашнему своему заступнику.

— Нам придется подождать, Юрий Дмитрич, пока из изб выйдет дым. Такой уж у вас уклад — жить не в юртах, где курево от костра поглощается верхним отверстием, а в деревянных коробках с глиняными печами при плотных соломенных крышах. Хотя каждому свой уклад милее.

Юрию трудно было поддерживать разговор: переутомился после вчерашних и ночных передряг. Стоял, улыбался молча, пока дым не окончился и все не отправились по своим местам. Тегиня привел не в избу, а в келью об одном окне, с земляным полом, с сажей от верха до половины стен. Нижняя же часть дома была выскоблена добела. Пол застлан выделанной шкурой. На очаге уютно побулькивает горшок седой, судя по духу, ухой, окуневой или плотичей. Столовой утвари нет, кроме стенных полок с глиняной посудой и поставца у печи. На полу — низкий стол с отпиленными почти по столешницу ножками: очевидно, по просьбе ордынского гостя.

Тегиня сел на шкуру, пригласил и князя. Тот ожидал ухи, однако татарин и не глядел на горшок. Асай внес большое деревянное блюдо с жаренной на костре бараниной, потом кусочки говядины на вертеле. Поставил на стол берестяной сосуд с жидкой смесью, дабы поливать мясо для остроты.

— Пьешь кумыс, Юрий Дмитрич? — спросил Тегиня. — Мне достали кумыс.

— Взвару бы ягодного, — попросил князь.

Желание тут же было исполнено.

Насытясь, лежали на шкурах.

— Я в великом смятении, — сказал Юрий. — Москва должна знать о нашествии Эдигея. Лишь мне, побывавшему в ставке великого темника, поверит государь-брат. А я здесь теряю время.

Тегиня успокоил:

— Великий князь уже знает про обман своего союзника. Булгарин Абдул, человек Каверги, посланный эмиром, как соглядатай, открыл его истинные намерения не только твоему слуге, но и сыновьям Тохтамыша, которых любезно приютил Василий Дмитрич. Уж им-то он с первых слов поверит. Я посылал к Джалал ад-Дину и Кадыр-Берди скорого гонца. Бедняга был перехвачен, выдал меня под пытками и едва не обрек страшной смерти. Ах, Юрий Дмитрич, зачем опрометчиво поспешил к эмиру? Ведь малое время спустя Московский государь через Джалал ад-Дина уверился в твоей правоте. Однако не будь ты вчера на кругу, не было бы меня сегодня на свете.

Тегиня отставил недопитый кумыс и вытер усы.

— Эмировы люди не додумаются нас искать здесь, в рязанском княжестве. Я должен бежать в глубь Великой Кыпчакии, в те места, где есть силы, ненавидящие эмира и его ставленника в Больших Сараях. Охота за мной устремится к Дону. Я же дождусь здесь природных джучидов, потомков Тука-Тимура. И мы помчимся, как вы называете эту реку, на Волгу. Там ждут суда с гребцами, парусами. Очень скоро Булат-Салтан завопит, взывая к Эдигею о помощи.

Юрий обрадовался:

— Стало быть, сыновья Тохтамыша едут сюда, к тебе?

Тегиня кивнул:

— Не сегодня-завтра ты их увидишь.

— Стало быть, — развивал князь далее мысль, — Эдигей может и не успеть занять Москву?..

Тегиня чуть помедлил с ответом:

— Многое будет зависеть от самих русских. Властолюбивый темник бывает быстр и хитер.

Беседа продлилась запоздно. Светильники гасли один за другим. Почти в полной тьме, при последнем язычке пламени, князь дослушивал возмущенную речь бывшего Тохтамышева беклярибека, затеявшего с тайным своим споспешником Кавергой устранение от власти временщика, позорящего Улус Джучи своим худородством.

— Кто такой Эдигей? — вопрошал Тегиня. — Ак-Мангкыт! Отпрыск белых мангкытов. Они помогли ему захватить власть в Орде. Но он не чингисид, как Мамай и Темир-Аксак, не имеет права на великоханский престол. Лжет, называет себя потомком арабского халифа Абу-Бакра через пробабушку. Да нам-то какое дело?

— Эдигей никогда не станет великим ханом, — заключил Юрий.

— Он может править только с помощью своих ставленников, — подтвердил Тегиня. — Первым был пьяница Темир-Кутлуг, умерший девять лет назад. Потом Эдигей посадил на трон двоюродного брата Шадибека. Тот тоже проводил дни в пирах и удовольствиях. Оттого сдуру и решил рубить сук, на котором сидел: попытался избавиться от эмира. Конечно, был тут же свергнут и бежал. Теперь из-под руки Эдигея правит Пулад, или, как вы именуете его, Булат-Салтан. Всё в Больших Сараях по-прежнему! А надолго ли?

Князь хотел бы отрицательно ответить на этот вопрос. Но утомленный вчерашними испытаниями и сегодняшним непростым разговором, незаметно заснул.

Во сне князь увидел себя в аду. Сидел за столом с обильными яствами в обществе полужен-полузмей. Хвостатые черти прислуживали. Вокруг из черной пустоты доносились стоны и жалобы мучимых грешников. Внезапно налетели большие птицы с изогнутыми острыми клювами и стол опустел.

Юрий проснулся. Едва светлело запотевшее от дождя оконце. Сосчитал дни месяца, начиная от новолуния, как делывала Домникея, чтобы узнать: сбудется иль не сбудется виденное. Получилось число — двадцать пять. Вздохнул с облегчением: сон не опасен, не предвещает ничего важного.

Поутренничав с Юрием, Тегиня, несмотря на дождик, предложил прогуляться по лесу. Объяснил:

— Не могу в бездействии ожидать будущих повелителей.

Князь понял: речь шла о сыновьях Тохтамыша. А свидетель его нашествия, его московских зверств, теперь дружен с беклярибеком этого страшного самовластца, благоволит к Тохтамышевым сыновьям, укрытым в сожженной им, едва оправившейся Москве. Вчерашние ненавистники — сегодняшние приятели! Такая вот перемена перед общей опасностью. Что будет завтра, когда ордынским царем станут Джалал ад-Дин или Кадыр-Берди? Ведь и Эдигей был другом. Своей победой на Ворскле помог Московскому государю ослабить захватничество Витовта. Да Батыева высота не дает покоя его потомкам, воцаряющимся в Больших Сараях.

Эти мысли Юрий хранил глубоко в себе, идя бок о бок с Тегиней по узкой лесной тропе, тесной для двоих.

— Жаль Абдулку, — начал он разговор, не зная с чего начать.

— Булгарин пал жертвой собственной гордости, — вздохнул Тегиня. — Возгордился, что легко добыл важные сведения для эмира. Позабыл заповедь Великой Ясы: чего бы хан ни повелел воину, тот докладывает об исполнении своему десятнику, десятник — сотнику, сотник — тысяцкому, тысяцкий — темнику, а уж тот — самому хану. Абдул решил выслужиться, перепрыгнул через несколько голов и лишился своей единственной.

— Что еще заповедано Великой Ясой? — продолжил Юрий беседу.

— Очень много важного, — поднял палец Тегиня. — Возвеличивать и уважать чистых, непорочных, справедливых, ученых, мудрых, к какому бы уровню людей они ни принадлежали. Но осуждать злых и несправедливых. Еще любить друг друга. Не допускать прелюбодеяния, не красть, не лжесвидетельствовать, не предавать. Уважать стариков и бедных.

— Хорошие, правильные законы, — похвалил Юрий.

— Еще Чингисхан запретил нам есть что-либо в присутствии других, не приглашенных к столу. Или есть больше, чем сотрапезники.

— Я слышал, со времен Батыя вы не преследовали нашей веры.

— Да, — часто закивал Тегиня. — Великий Чингис не следовал какой-либо вере, не превозносил одну над другой. Он очень уважал мудрецов и отшельников всех религий, считал их жизнь проявлением любви к Богу. Мы видим в этой его терпимости близость к Всемогущему Небу.

Прогулка продлилась до дневной трапезы.

После полуденного сна, при большом дожде, беседовали, оставаясь в избе, о любимом занятии монголов — охоте. Юрий, не терпевший ее в любом виде, старался не показать этого.

— Мы должны научить сыновей охотиться, — доказывал Тегиня, — чтобы, набравшись опыта и обретя силу, они могли выносить усталость, встречать врагов, как встречают диких, неприрученных зверей, не щадя себя.

Устав слушать о зверях, князь решил отвлечь новоявленного друга иным предметом. Вспомнил рассказ книжника Морозова о юном Чингисхане, носившем тогда имя Темучин. Однажды на его дом напало вражеское племя меркитов. Он, оставив семью, бежал. Супруга, красавица Борте, была похищена. Когда Темучин с помощью друзей вызволил ее, оказалось, что в плену женщину принудили стать наложницей одного из знатных врагов. Это не погасило мужней любви к ней, однако первенца, названного Джучи, Темучин не любил: не был уверен, что ребенок его.

— Как мне думать теперь, дорогой Тегиня, о джучидах, ханах Великой Кыпчакии? — спросил Юрий.

Бывший беклярибек вскипел:

— Думать, что твой книжник не прав. Он видел лживые хартии. Чингис в беде не бросал семью, а Борте никогда не была наложницей.

Пламенный сторонник джучидов доказывал чистоту их происхождения до глубокой ночи.

Князь напрягал все силы, чтобы не заснуть. Ждал сыновей Тохтамыша с вестями из Москвы. Ждал их и Тегиня, ибо время от времени прерывал свою речь словами:

— Пути плохие у вас на севере в осеннюю пору… Должно быть, с конями худо на ямских станах: все забраны на войну… Ай, как бы эмир не перехватил царевичей!

Они заставили себя ждать еще целые сутки. Зато радости было по прибытии долгожданных! Асайка ворвался как сумасшедший:

— Шерин-Тегиня, скорей, скорей!

Вельможный ордынец выскочил без халата и малахая (редкий случай: он скинул их, вспотев в жарко натопленном помещении). Люди Каверги, сбежавшие от Эдигея, собрались вокруг него тесной кучкой. Все устремили взоры в узкую просеку. Оттуда выскочили десятка два вооруженных до зубов всадников-татар. Одеждой и оружием среди них выделялись двое: гололицый толстячок в русской княжеской шапке с соболиной опушкой и могучий длинноусый верзила в лисьем треухе. Юрий видался с ними на ордынском посольском дворе в Кремле. Сразу узнал маленького Джалал ад-Дина и рослого Кадыр-Берди. Братья были погодки. Старший Джалал тяготел к западным обычаям, Кадыр свято хранил восточные. Слуги помогли царевичам спешиться. Оба прежде всего поздравствовались с московским князем, потом полопотали с Тегиней. В отведенной им вычищенной и нагретой избе кошмы и шкуры были разостланы, подушки-седалища приготовлены, низкие столы установлены. Путники нуждались хотя бы в недолгом отдыхе. Кадыр, правда, запротестовал. Как пояснил князю Асай, потребовал: «Вперед! Вперед!» Старший уговорил брата: «Не торопи поехать, торопи поесть!»

За едой не дождался князь приличествующего для расспросов времени. Ему не терпелось знать: что в Москве, как в Москве?

— А, — произнес Джалал, высасывая мозг из сахарной говяжьей кости, — московиты оказались совсем не готовы. Великий князь — брови вверх! Помирился с Литвой на Угре, полки распустил, а теперь — уй-юй! Говорит: брата послал к эмиру. Я говорю: «Брат твой стал яшником». Знаю нрав старика! Василий бегает по большим сеням: «Ох, что делать?» Давай посылать людей по всем городам собирать войска. А лишних дней нет. Замахал орел крылами, когда лев ухватил его за хвост.

Кадыр-Берди отер губы и деловито поведал:

— Мы покидай Москва, Эдигей еще не приди. Василий, жена и дети беги Кострома искать силу.

Ордынский посол Адаш, сопровождавший царевичей, дополнил их рассказ, хорошо владея русской речью:

— Помнишь, князь Юрий, как незабвенный повелитель наш Тохтамыш ходил под Москву? Сколько тебе лет тогда было?

Князь прикинул:

— Кажется, восемь.

Адаш покивал головой:

— Мой отец был посольником. Говорил: московляне роптали, государь, твой отец, тоже побежал в Кострому, предал их. Слабые унывали. Сильные жгли посады, готовились к обороне. Несколько тысяч семей остались без жилищ, без имений. Толпы заполонили Каменный город. Матери вели за руку или несли детей, умоляя, чтобы их впустили. Боясь голода в крепости, им отказывали. Что ты помнишь из того времени? Облака дыма, реки огня, вопли, отчаяние. Одни лишь воры радовались общему бедствию. Представь, что сейчас то же самое.

Князь прекратил расспросы. Ордынцы оживленно переговаривались о своих делах. Насытившись, стали собираться в дальнейший путь.

— Куда тебе надобно, Юрий Дмитрич? — озаботился Тегиня судьбой друга.

— Во Владимир, — ответил князь.

Куда ж ему деться? Эдигей подходит к Москве. Вся округа кишит его головорезами. Государь-братец — в Костроме. Старому дяде Владимиру Храброму, оставленному защищать стольный град, одинокий Юрий — не помощь. А во Владимире — Анастасия, сыновья, наконец, Свидригайло со своими литовцами. Если Москва падет, можно и там организовать оборону. Хотя, как сообщил Адаш, князь Василий надеется на суровую зиму, какую нынче сулят старики. Она не даст великому темнику задержаться под крепостью. Возможно, Кремль и выстоит. А Тегиня обещал, что он с царевичами в Больших Сараях устроит такую баню Булат-Салтану, что тот станет умолять эмира возвратиться домой.

Прощание русского князя с татарами было хлопотным. Спасенный им бывший беклярибек ломал голову: чем еще пособить? От охраны, пусть небольшой, какую могли бы выделить, Юрий отказался наотрез. Путь предстоит окольный — лесами, болотами, переправами. По рязанской земле, потом — через Городец и Муром. Вдвоем с Асайкой можно добираться и месяц, и год: блуждать не переблуждать. Тогда Тегиня с помощью Адаша уговорил принять серебро в дорогу. Решили нанять мужика-проводника хотя бы на несколько переходов, а там можно взять другого. Но главное, Юрию был выделен охранник истинный, природный монгол, коих немного осталось в Улусе Джучи. Этот коренастый воин с характерным азиатским лицом за пять-шесть верст мог углядеть человека, пытающегося скрыться в кустах. Он мог издали уловить дым на стоянке или пар кипящей в котле воды, различал людей и животных за много верст.

— В седле сидит много дней подряд, почти без еды, — завершил рассказ о его достоинствах Тегиня.

— Как звать молодца? — спросил Юрий.

Ордынец почесал за ухом:

— Прозвища ты не выговоришь. Зови ласково по-русски Братоша.

Князь обратил внимание, что монгола вооружили двумя широкими луками и двумя колчанами, полными стрел. Узнал: натяжение тетивы — трудно и вообразить! — около ста семидесяти фунтов, а дострел — двести-триста шагов.

Для Асайки и его господина оседлали монгольских бах-матов, на каких сидел весь конный отряд царевичей.

— Покрывают огромные расстояния с короткими передышками, — пояснил Адаш. — Питаются пучками травы и листьев, что при дороге.

— Вот теперь мое сердце за тебя успокоилось! — порадовался Тегиня.

— Как буду объясняться в пути с Братошей? — недоумевал князь.

— Он знает киргизский. Асай будет толмачом.

Новые друзья крепко обнялись. Искренни были и поклоны с царевичами и ордынским посольником. По самые глаза бородатый проводник Лука торопил:

— Едем, что ли?

Уже сидя в седле, Юрий ощутил, как резко похолодало. При разговорах за трапезой не верил: дескать, старики сулят суровую зиму. Поздняя осень, а ни снегу, ни льда, только дождь. И вдруг — лужи под белой коркой. Тучи в одночасье преобразились. Видно на глаз: заправлены уж не водой, а снегом. Ужели зима свалилась, как Эдигей на Москву?

Четверо всадников устремились на север, конный отряд — на юг.

4

В один из последних декабрьских дней на Владимирку в виду города вышли из лесу два пеших путника. Рослый русский поддерживал низкого азиата, судя по обветшалой в пути одежде, князь — своего слугу.

Сколько больших перемен произошли за малое время! Если в белой пустыне не узнать зеленую пойму с Клязьмой, в толпах околдованных сном великанов, укутанных в шубы-бармихи из меха зайца-беляка, не увидеть сосен и лиственниц, а в призраке горящих свечей, то бишь колоколен с маковками, сверкающими под зимнем солнцем, не обнаружить города Владимира, то уж Юрия Дмитрича с Асайкой и подавно не опознать в двух бродягах: на одном обноски заиндевелой шубы с господского плеча, а на другом вообще не пойми что.

— Оставь меня, Гюргибек. Здесь помру.

— Нет! Велю помереть в тепле! Или я не князь? Слышишь мой наказ? Живи, пока не исполнишь!

Взвился снежный вихрь, мчался к городу четверик. Юрий выбрался на середину пути, размахивая руками. Станет или раздавит? Четверик стал.

— Ты что, песья смерть? — завопил возница. — Задерживать гонца? Я т-т-тебе!

Юрий, насколько мог, громко произнес:

— Пред тобой государев брат, князь московский!

Возница взмахнул нагайкой, но руку опустить не успел.

Из кареты выпрыгнул седок в лисьей шубе, бросился к несчастному:

— Юрий Дмитрич! На руках бы снес, да сил недостанет.

— Елисей… Лисица… — едва шевелил губами князь. — Помоги оружничему. Я сам доберусь.

Красные уголья обогревали карету. Тепло сморило, отняло дар речи. Голова, прежде чем окунуться в сон, разделилась надвое. Одна половина хотела расспросить о Москве, догадываясь, что Елисей Лисица послан дядюшкой в Кострому, к государю, но едет почему-то во Владимир. Другая, безразличная к настоящему, все еще жила прошлым. Уж слишком тяжелым оказался для князя этот месяц.

На второй день пути пошел снег. Следом за ним — мороз. Зима не пришла, как гостья, а ворвалась, как тать. Старики сулили суровую, да вряд ли предполагали столь страшную. В лесных просеках, хоть и движешься по колено в сугробе, не собьешься с пути. А чуть выйдешь на открытое место, ветер сносит тебя, как река течением, и — прощай дорога! Ордынцы исчезли еще в пределах Рязанского княжества. Что толку, если Братоша за несколько верст углядит опасного человека. В такую непогодь тати не ждут в кустах слабых путников, а спят на печи. Что толку, если Братоша издалека уловит дым на стоянке или пар кипящего котла? Некому отдыхать в пути, заниматься варевом, — дороги пусты. Что толку, если Братоша за двадцать верст почует приближенье врага, дабы успеть натянуть свой широкий лук и поразить противника за триста шагов? Сколько ни спрашивали в попутных погостах, никто не слыхал об отрядах великого темника. Всюду — ледяное спокойствие. Опаснее врагов и разбойников оказались волки. Зима еженощно собирала их вокруг костра. Если не удавалось вовремя достичь человеческого жилья, темные холмики из мрака следили за людьми бледными огоньками. Однажды к вечеру небо затянуло. Ночью поочередно сторожили, чтоб не погас костер. Утром стали искать стреноженных коней, нашли лишь копыта да кости.

С тех пор пришлось путешествовать без проводников. В истинном смысле слова путешествовать, если можно назвать шествием барахтанье в сугробах, воистину коровье скольжение ног на льду. Остатки Тегиневского серебра обеспечивали в любом доме ночлег. Но вот оказались в густолесном и редконаселенном Муромском княжестве, где от дома до дома сто перегонов. Сызнова волчья ночь у костра. Мороз хрустел стволами старых деревьев. Слезы леденели в глазах. Сперва наблюдал за костром Асай, потом пришла княжья очередь. Когда дошло до Батоши, Юрий взялся его будить и… отдернул руки. Монгол был холоден, как камень. Асай, проснувшись, размазывал кулаками грязные щеки, причитал: «Ой-я-ха!» И — на своем наречии — что-то щемящее…

И все-таки ангелы-хранители вывели подопечных на Владимирку. Однако могло кончиться плохо, если б не поспевающий всюду Елисей Лисица. Давно не виделись. Постарел пострел! В зимнюю пору боится гонять в седле, — поспешает в карете.

— Не спи, Юрий Дмитрич, вскорости прибудем, — упрашивал вечный связной. — Вон, оружничий твой скулит, как пес, возле хозяина.

Асайка сидел на полу возка и выл зло и беспомощно.

— Что с тобой? — склонился князь.

Верный слуга поднял кисти рук, ударил ими друг о дружку: послышался звук, будто уличный сторож бил двумя деревянными колотушками.

Князь понял: боль в обмороженных руках возникла от резкого тепла. Еще более свирепую боль придется Асайке вытерпеть сразу же по приезде, когда руки будет надобно, хоть насильно, окунуть в ледяную воду.

Возница, видимо, знал, куда едет. Раздался окрик:

— Стой! Кто?

— Свои. Из Москвы.

Тяжело заскрипели ворота, кони стали.

Дальнейшее было прекрасным сном. Люди бережно внесли Юрия на хозяйский верх. Звонкий, заливистый голос Вассы кликал госпожу. Горячие, крепкие руки Анастасии охватили шею. Уста прильнули к устам.

— Свет мой! Живой! Со мной! Божья милость!

Негнущиеся персты с трепетным ощущением счастья прошлись по головам сыновей. Лица, родные, близкие, радостные, вот они! Ими можно дышать и без конца любоваться!

— Что с Карачуриным? — спросил князь.

— Занялись, — отвечал Борис Галицкий. — Руки и ноги уже отходят.

Девка Палашка принесла чашу разогретого вина.

Потом раздевали, провожали в баню, кстати протопленную. Потом — к столу. Не вечеря, а пир с дорогой княгинюшкой, друзьями и домочадцами! Елисей Лисица, осушив кубок, поведывал:

— В тридцатый день ноября, ввечеру, полчища Эдигея показались вдали Москвы. Ближе не подступали, боясь огнестрельных стенных орудий. В первый день декабря пришел сам Эдигей, стал в Коломенском. Послал тридцать тысяч татар вдогон государю к Костроме. Не догнали. Отправил посла к Ивану Тверскому, чтобы немедля доставил рать с самострелами, пушками, стенобитными пороками. Не доставил. Удача ждала их лишь в расправе над слабыми. Без боя сдались Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец, ибо там биться-то было некому: бойцы ушли защищать Москву. Татары с местичами поступали, как волки с овцами: горожане и земледельцы падали перед ними ниц, а те отсекали им головы. Кого не брали в неволю, обнажали. Несчастные мерли среди глубоких снегов.

Княгиня прервала повествование:

— Не пугай княжичей, добрый человек. Еще дети!

— Я уже большой! — возразил Василий.

— И я! — объявил Дмитрий Шемяка.

Лишь Дмитрий Красный молча склонил голову к груди, показывая, что хочет спать.

Детей увели. Елисей продолжил, что неожиданные известия из Больших Сараев понудили Эдигея спешить домой. Юрий невольно вспомнил обещание Тегини.

— Однако мы в Москве тогда еще ничего не знали, — досказал Лисица. — С утра до ночи воины бодрствовали на стенах. В храмах пели молебны. Люди постились. Богатые обещали Богу наградить бедных, сильные не теснить слабых, судьи — быть правосудными. Эх, — махнул он рукой, — теперь видно: солгали перед иконами!

Оказывается, пережив три недели сплошных морозов, Эдигей, дабы не терять лица, предложил московлянам уплатить три тысячи рублей выкупа. Владимир Храбрый согласился. Несколько дней назад великий темник с замерзающими своими воинами в конце концов покинул Коломенское. Ушла гроза из Великого Московского княжества.

Об этой-то радости и должен был сообщить в Костроме Лисица. Однако защитник Москвы, князь Серпуховской, наказал прежде завернуть во Владимир, проведать княгиню Юрьеву: жене без мужа любая беда тяжелее вдвое.

Сейчас Елисей спешил. Ему предстояла, дабы наверстать время, скачка ямским гоном, на сменных конях.

Соединенным после разлуки супругам пришлось завершить застолье, отпуская пораньше благого вестника.

Перед молитвой на сон грядущий князь навестил своего оружничего. Асай в подклете, в жарко натопленной боковушке, лежал под шерстяным покровом, пил горячее молоко.

— Не беспокойся за меня, Гюргибек. Вся боль позади. Только никак не напьюсь горячего.

В Крестовой перед иконой Спасителя отбили с Анастасиюшкой тридцать благодарственных земных поклонов.

В опочивальне на жениной половине Юрия ожидала счастливая ночь. Счастливая, но бездейственная.

— Господи! Как же ты истощал! Сожми мою длань… Как обессилел!

Убаюкивали тепло, тишина и сестринские ласки жены. Мерцающая лампада пред образом и золотом оклада знаменовала предел бесконечного злого пути.

— Что слышно о твоем отце? — вспомнил князь.

Хотя он знал: Юрий Смоленский умер добровольным изгнанником в мордовской глуши два года назад.

— Ох, — вздохнула княгиня, — каждый нынешний день так полон кровавыми бедами, что дальним слухам сквозь эту толщу и не пробиться. Ничего об отце не знаю.

Спросил о Свидригайле, защитнике бывшего стольного града Владимира, отданного ему в кормление. Услышал от возмущенной жены: ненадежный оказался защитник! Гордо начальствовал во Владимире и пяти других городах, пока не услыхал о монголах. Тщетно подначальные горожане надеялись на него: бежал вместе с многочисленной воинской дружиной в леса. Обязанный милостью великого князя, сей мнимый герой оказал полное малодушие. Где он теперь, в какой бурелом забрался? Ищи-свищи! Владимирцы сами от мала и до велика, кто в силах держать оружие, решили оборонять город. И сейчас гражданская стража бодрствует.

Уже засыпая в объятьях Анастасии, князь вздрогнул от вести, сообщенной княгиней на ухо нескрываемо радостным шепотом:

— Из Костромы был гонец, воздыхатель по моей Вассе. Приехал собирать людей в полки государя, твоего братца. Тщетно! Самим воины надобны из-за бегства литовцев. Так вот, он поведал о событии государственной важности: Софья Витовтовна разродилась! Вся Кострома ликует. Мы тоже можем ликовать: на свет явился милый ребенок. Не наследник, а дочь!

5

Откроешь глаза в ночи и кажется, что ты дома. Лежи, потягиваясь, будто в своей постели. Пытайся вернуть сон, иначе с недосыпу грядущий день будет тяжек.

А прислушаешься… Нет, ты не дома. На чужедальней стороне. Сторож бьет в колотушку и выкрикивает неведомые для простых московлян названия: «Славен и преславен город Хлынов-град!.. Славен город Котельнич-град!.. Славен город Орлов-град!» Два года назад сам Юрий Дмитрич спрашивал государя-братца: как ехать в такую даль?

Всего два года прошло после Эдигеева разорения. Русь была в горе от Дона до Белоозера. Целые волости запустели. Кто избег смерти или неволи, оплакивал близких, утрату имущества. Всюду печаль и скорбь. Да слезами дом не построишь! Князь с семьей поспешал из Владимира в свой кремлевский терем под стук топоров, пенье пил. На московском посаде вставали белые стены свежерубленных изб, амбаров, бань, мастерских, купеческих лавок, а то и дьячих да боярских хором, что не вместились в Большом каменном городе. Дворский Матюша Зарян хорошо сберег княжескую усадьбу, ничего не пропало, не испорчено. Анастасиюшка принялась хозяйничать. Князь же, вполне отойдя от гостевания у эмира, праздновал в златоверхом тереме возвращение государя из Костромы. Все поначалу шло как по маслу. На пиру посмеялись вдосталь над письмом великого темника, посланном уже с Дикого Поля. Сломал хищник зубы о Москву и рычит: «От Едигея поклон к Василию! Хан послал воевать твои области. Ты позволяешь себе, чего не водилось прежде. Спроси у старцев: земля Русская звалась нашим верным улусом. Не хочешь знать этого! А ведь были у вас нравы и дела добрые, когда жил боярин Федор Кошка и напоминал о ханских благотворениях». Тут сын Кошки Иван пристукнул кулаком по столу: «Врет татарин!» Государь поддержал: «Не говорил твой отец ничего подобного!» Дьяк Тимофей Ачкасов продолжил чтение: «Ныне сын его недостойный, Иван — казначей и друг твой. Что скажет, тому и веришь. А думы старших земских не слушаешь». Эти слова потонули в смехе, в том числе и Ивана Кошкина. «Что вышло? — возвысил голос дьяк, держа перед собой письмо. — Разорение твоему улусу! Хочешь ли княжить мирно? Призови в совет старых бояр: Илью Ивановича, Петра Константиновича, Ивана Никитича и других, с ними в доброй думе согласных». Хотя никого из названных не было за столом, — по болезни, по смерти ли, — Юрий помнил этих вящих людей, ставивших и отцу его, и брату палки в колеса, когда дело касалось борьбы с Ордой, так называемой Великой Кыпчакией. Привыкли воловьи шеи к ярму, не вытащишь! «Плати, как прежде, оброк, какой платили вы царю Джанибеку, — читал Ачкасов, — да не погибнет вконец держава твоя! Земля христианская останется цела и невредима. А то бегаешь, как раб. Размысли и научись!» На сей раз и государь-братец не сдержался: «Вот старая скотина!»

Потом свели речь на иную, ставшую притчей во языцех, персону — Свидригайло. Он с позором покинул Великое княжество Московское, причем пограбил и пожег по пути села и пригороды. «Не зря я боялся, — воскликнул дядюшка Серпуховской, — что сей дутый герой сожжет Владимир с Переяславлем!» Пир затянулся за полночь. После государь позвал брата в свои покои подробнее расспросить о злоключениях в Эдигеевой ставке. Упрекнул за опрометчивую готовность туда ехать. Чтобы не возвращаться к старому, Юрий сосредоточил речь на ином: от души поздравил Василия с рождением дочери. Великий князь поздравление принял настороженно. Между прочим, совсем не к месту, спросил: «А родись сын, ты бы подписал грамоту о признании его отцом, то есть наследником великокняжеского стола?» Юрий пытался отговориться тем, что родилось-то все-таки дитя женского пола. Но это не помогло. Государь хотел заранее знать, признает ли брат новый порядок престолонаследия, учрежденный родителем их, Дмитрием Иоанновичем. Юрий отказался ответить.

Эта двухгодичной давности пря стоит в ушах, как вчерашняя! Анастасия похвалила мужа за твердость. Однако несколько дней спустя произошел новый разговор с государем, имевший для ослушника плохие последствия.

Великий князь как бы наказал брата тяжелой, прямо-таки невыполнимой задачей. Есть на реке Вятке, притоке Камы, богатый, никем не тронутый город Хлынов. Его основала новгородская вольница, поднявшаяся туда на своих лодьях. Пришельцы установили там свою власть, местные племена подчинились. Власть не тягостная, ибо порядка большого нет, как и в Великом Новгороде. Городское устройство в Хлынове, Котельниче, Орлове и на всей Вятке привычное, как в вольном граде на Волхове. Ни господ, ни холопов, не разбери поймешь, кого слушать. Некоторое время назад пришла сюда московская рать во главе с князем Семеном Ряполовским, да дела не сделала. Вятчане, как звери неприручаемые, боятся охотников до их воли. Бой дали не на жизнь, а на смерть. Пришлось уйти. Теперь цель хитрее: не огнем и мечом, а проникновенным словом привлечь лакомую землю под руку государя московского. Василий решил, что Юрию такая задача по разумению: справится! Разубеждать оказалось без толку. Дома Настасьюшка впала в горе перед новой разлукой. Сперва ударилась в слезы, да высушила их гневом не столько на государя-братца, сколько на подговорщицу Софью. Осталась непоколебимо уверенной: без ее козней тут не обошлось! «Еду с тобой! — сказала мужу. — Не отговаривай. И детей возьму». Мысли не допускала о новой разлуке.

Вперед отправился Юрий Дмитрич один с малой охраной. По Оке — до Нижнего, там — через Городец, вверх по Ветлуге и дальше лесами — к Вятке, дабы обогнуть не очень-то дружественную Булгарскую землю. В Хлынове его хорошо встретил сановитый Левонтий Макарьянич, некто вроде здешнего посадника. Московскому гостю был выделен приличествующий терем в кремнике, ибо ожидалась скорым приездом его семья. Она и прибыла с подобающей домашней обслугой. Вместо московской охраны на встречу была выслана вятская. Вятчане сменили московлян в Городце и берегли путь княгини до Хлынова.

Мирные переговоры с Левонтием и лучшими людьми шли успешно. Свободолюбцы признали, что их народоправная земля сначала зависела от Новгорода, потом все больше — от Суздальского княжества. Однако сие касается чисто деловых связей. В общественном же устройстве здесь — народная держава, основанная на законах новгородских, где главное и святое — Дух Вольности.

Юрий внушал Макарьяничу с его присными, что Москва и не думает покушаться на вольности Вятки. Рать Ряполовского — признанная ошибка. Речь идет лишь о небольшой дани взамен на защиту от недругов, например от татар. Левонтий посмеялся: «Татарам нас не достать!» Однако же не стал полностью отметать предложения князя. Посоветовавшись с народом, согласился на том, что Вятка может признать себя частью Галицкой области.

Юрию не с кем было советоваться. В Москве бывший дядька Борис, узнав о его отъезде, порекомендовал взять с собой звенигородского боярина Глеба Семеновича, как верного человека. Усиленно навязывал его князю, хотя вызванный добрый молодец с наглым, как показалось, взором не очень-то понравился. Уж слишком рьяно хватался за все: поручи ему это, доверь то. Короче, из молодых, да ранний. Присутствуя при переговорах с вятчанами, Глеб едва не погубил дела петушиными наскоками, козлиным упрямством. Пришлось удалить его и принять предложения вольнолюбцев.

Вот теперь лежи, ворочайся с боку на бок. Примет ли брат подписанные в Хлынове договора? Придет утвердительный ответ, можно уезжать восвояси. Хотя места здесь лесные и водные, куда ни глянь — красота, а в Большом каменном городе — грязь да вонь, да вельможные сплетни. Однако не зря говорят: в гостях хорошо, а дома лучше. Анастасия свет Юрьевна извелась, сетуя на «невыглядное житьишко». Из знакомых у ней одна-единственная Акулина Никитична, дородная, всегда будто сонная, жена Макарьянича. Связной Корнилко Олисейков только и снует от одной к другой с краткими записками на бересте.

Слава Богу, подрастающие княжичи в Хлынове не скучают. Старший Василий со средним Дмитрием весь день носятся по усадьбе вкупе со здешним своим приятелем Путилкой Гашуком, сыном воеводского писаря. Не нравится князю этот бузуй: буян, драчун и задира, все его сторонятся, одни Юрьичи им повелевает.

Большая услада — лицезреть младшенького — Дмитрия Красного. Сидит красавчик, как паинька, в самой верхней светелке, разбирает прописанные слова, не токмо свои, но и чуждые. На днях приезжающий в северную, пермскую землю монах Питирим показал ему букварь для зырян, и Митенька на их языке теперь распевает буквицы: Ан, Бар, Гай, Дой, Е, Жой, Зата, И, Коке, Лей, Моно, Нено, О, Пей, Рей, Си, Тай, Цю, Чоры, Шой…» Язык поломаешь!

Нежданно-негаданно бессонницу смутила тревогой внезапная тишина. Прервался стук колотушки ночного сторожа, смолкли напевные возгласы: «Славен и преславен…». Зато, спустя минуту-другую, издали, нарастая, подали голоса колокольцы. Звонкий звук возвещал о прибывающих издалёка гостях. Вот уж охранник Афон Кострок скрипит отворяемыми створками. Сразу — гам во дворе, топот на высоком крыльце. Ивашка Светёныш без стука ввалился с охапкой платья:

— Одевайся, князь. Бояре приехали.

— Какие бояре? — запутался в длинной сорочке Юрий.

— Галицкий и Морозов.

Невероятно! В такую даль! Из самой Москвы! Дороги едва лишь высвободились от весенней распутицы. Радость — увидеть близких друзей. Но и сомненье: не с плохими ли вестями прибыли?

В просторные сени князь вышел в архалуке поверх рубашки и шаровар. Челядь прежде успела вынести два медных подсвечника, каждый о десяти свечах. Прямо-таки праздник! Гляди не наглядись на дорогих посетителей, поснимавших шапки: светлый морозовский хохолок над челом, залихватские усы Галицкого. А позади… что за высокий муж? Усы — вразлет, борода по-немецки — клином. Кажется, где-то виденный, но не запомненный. Ничего, все прояснится. Юрий сиял. Приятно было слышать московский гомон многочисленной стражи в подклете. В сенях начались обязательные поясные поклоны, непременные затяжные приветствия:

— Здрав буди, князь!

— Каково здравствуешь, Юрий Дмитрич?

— Благодарствую. Здоровы ли прибыли?

Уже в приемной палате, пообнимавшись с друзьями, Юрий отослал слуг, заметив, что остается наедине не только с Галицким и Морозовым, но и с третьим прибывшим. Сами они не только против этого, а воспринимают как должное, освобождают новичку место перед князем. Гостям предстоит краткий отдых в отведенных спальнях, потом — баня, после нее — застолье с хозяевами. Сейчас князю хотелось бы перемолвиться несколькими, наиболее важными, касающимися лишь двоих, словами. А тут — третий лишний! Что за невидаль?

Согнулся перед Юрием в поясном поклоне, коснулся пола перстами правой руки, представился:

— Государев дьяк Алексей Стромилов.

Князь поднял брови:

— А где Ачкасов?

Хотя понимал: не ехать же старику на край света!

— Тимофей занедужил, — пояснил Галицкий.

Алексей Стромилов не славился громовым ачкасовским голосом, да он и вещать ничего не стал, просто протянул свиток, скрепленный великокняжеской печатью Василия. Юрий отпустил гостей готовиться к трапезе, потом удалился в свой покой, присел в одиночестве к светлевшему слюдяному оконцу, да еще трехсвечник возжег, и с трепетом развернул послание.

При первых строках напряженность спала, собравшиеся было морщинки разгладились. Государь доволен его поездкой! Задача, почитай, выполнена. Все договора с Вяткой приняты Москвой. Юрий положил на колени лист: кажется, дорога домой открыта. Но нужно дочитать…

Чтение, чем дальше, тем больше, повергало в уныние.

Брат писал, что новгородцы живут с ним в мире более притворном, нежели искреннем. Не перестают досаждать. Несмотря на то, что наслаждаются внутренним гражданским спокойствием, выдвигают все новые требования. Например, воевать и мириться по собственной воле, а не с согласия государя московского. Эта строптивость требует наказания. Юрию необходимо изыскать силы и побеспокоить новгородское Заволочье. Хорошо бы напасть на Двинскую землю и досадить Новгороду, будто действуя без всякого сношения с Москвой. Это самая важная, последняя задача. Возвращение домой со щитом вполне достойно чести и славы второго по старшинству князя.

Юрий бросил лист. Хитро сказано: последняя задача. Самая важная? Самая глупая! Вспомнил встречу Витовтовны, поход с дядюшкой на Торжок, войну с булгарами, разведку в стане Эдигея, наконец, бескровное присоединение Вятки. Теперь… Нет, это вовсе уж постыдное дело. Он не способен воевать Заволочье. Не тать, не татарин, не нехристь! Однако же государево слово… Ох, задира-братец! Притом — я не я и хата не моя!

Другой вопрос: почему Юрий именуется вторым по старшинству князем? Первый — дядюшка Владимир Храбрый, второй — сам государь Василий. Место, стало быть, остается третье. С каким умыслом просчет? Скорее всего, описка.

В столовой палате вскоре собрались трое приезжих и хозяин с хозяйкой. Княгиня выслушала московские новости, потрапезовав, удалилась, сославшись на простудную немочь. А новости — самые разные, одна занятней другой. Во-первых, возвращению переметчика Свидригайло не обрадовались государи-братья в Польше и Литве, ни родной Ягайло, ни двуродный Витовт. Осрамившегося героя схватили в Кременце, заковали в цепи, заключили в темницу. Томится в ней до сей поры. Во-вторых, Эдигея по возвращении из похода преследовали несчастья. Его ставленник Булат-Салтан умер. Тохтамышевы сыновья, хотя и не одолели великого темника, однако очень усилились. В Больших Сараях Эдигей посадил нового ставленника Тимур-Хана. Дабы прочней привязать, женил на одной из своих дочерей. И, всуе! Через несколько месяцев зять поднял оружие против тестя. Тут счастье повернулось задом к эмиру. Он был разбит и бежал в Хорезм. Правда, и Тимур-Хан не воспользовался своей победой. Его свергнул сын Тохтамыша Джалал ад-Дин.

При этом имени Юрий живо представил гололицего толстячка в русской княжеской шапке с соболиной опушкой, и мысленно отметил: «Тегиня теперь пошел в гору!»

Семен Федорович Морозов, недавно вернувшийся из Смоленска, обратил общее внимание от ордынских дел к польско-литовским. Он напомнил о Виленском сейме десятилетней давности, где было определено, что по смерти Витовта Литва возвращается снова под власть Ягайла. Если же прежде умрет последний, тогда — есть упорный слух об еще одной, тайной, договоренности — тогда Витовт становится польским королем. Позднее был Городельский сейм, уравнявший в правах дворянство литовское с польским. Такой крепкий союз быстро обрел силу и вскоре смог противостоять даже железному немецкому Ордену. Повод для испытания сил подали завоеванные крестоносцами коренные народы. Пруссы смирились, жмудины же подняли восстание. Их поддержал Витовт. Несколько лет он с переменным успехом сражался с рыцарями. Наконец, вместе с Ягайлом встретил орденские войска под Грюнвальдом. Союзники вдвое превосходили немцев: вся захваченная Литвой Русь пополняла их силу. Вначале одолевали рыцари, но стойкость русских полков позволила Витовту поправить дело. Немцев постигло страшное поражение. Великий магистр Ульрих фон Юнгинген был убит, десятки тысяч воинов Ордена погибли или попали в плен. Сейчас можно уверенно говорить: Тевтонскому Ордену в Пруссии — конец. Правда, осталась половина его — Орден Меченосцев в Ливонии, до сих пор угрожающий Пскову и Новгороду.

Долгим повествованием Морозова завершилось застолье. Утомленные дальней дорогой гости разошлись почивать. Затих терем: угомонилась челядь, заснули гости. Лишь Борис Галицкий уединился с князем в его покое.

— Гляжу, Юрий Дмитрич, лица на тебе нет, — вздохнул бывший дядька. — Постыла вятская жизнь, соскучился по московской?

— Не то, — отмахнулся князь. — Постылы братние задачи.

И рассказал о содержании свитка, привезенного дьяком.

Борис понуро свесил залихватские усы и задумался. Долго длилось молчание. Наконец, хитроумный боярин задал, казалось бы, пустячный вопрос:

— Как тебе нравится Глеб Семеныч?

— Вовсе не нравится, — сказал князь. — Переговорщик из него аховый. Нет-нет да и помяну тебя дурным словом за такого помощника.

Галицкий вскинул голову, покрутил усы:

— Не по праву гнев твой, господине. Я сватал не дипломатика, а пройдоху. Вот и пошли его с глаз долой. Пусть воюет двинян да злит новгородцев.

Князь еще больше раздосадовался:

— Суесловие, да и только! Воевать — нужна рать. А у меня нет даже своей дружины. Что твой пройдоха, Аника-воин?

Борис далее не стал спорить. Почесал за ухом, пощипал голый подбородок. Лик его помрачнел, как небо перед затмением.

— Много тебе, князь Юрий, привезли новостей, — сказал печально. — Одной лишь не сообщили. У Морозова не повернулся язык, у дьяка тем более.

Юрий насторожился:

— Так хоть ты наберись храбрости.

— Наберусь, — вздохнул Галицкий. И встал. — Дядюшка твой Владимир Андреевич, славный витязь Донского побоища, прозванный Храбрым…

— Что-о? — поднялся вслед за ним Юрий. — Ты хочешь сказать…

Бывший дядька перекрестился:

— Воистину так. Еще на Страстной неделе князь Серпуховской приказал долго жить.

Юрий опустился на лавку, спрятал лицо в ладонях и ощутил, что они мокры. Разум не воспринимал случившегося. Родителева кончина была тяжелой, но… Дядя — ближе отца? Теперь прояснилось: вот почему брат назвал Юрия вторым по старшинству в Калитином роде. Первым стал он сам.

Борис тем временем повествовал о завещании внука Калиты, согласно коему дети и сыновья поручаются великому князю, старшему сыну Ивану дается Серпухов, Семену — Боровск, Ярославу — Малоярославец, названный его именем, Андрею — Радонеж, Василию — Перемышль и Углич, супруге — множество сел.

Юрий не слушал. Возникла горькая мысль в голове: «Это был среди русских князей первый дядя, служивший племяннику. И вот его нет!»

Князь прервал боярина:

— Поди, Васильич, сосни. Побуду один.

По уходе Галицкого Юрий предался скорбным воспоминаниям. Новгород, где он, юный, руководил дядюшкой, избежал возможных ошибок. Торжок, где под дядюшкиным крылом принял первое боевое крещение. Москва при угрозе Темир-Аксака, где дядюшкина распорядительность прикрывала Юрьево замешательство. Наконец, забота Владимира Андреевича о его семье, пока был в ставке Эдигея. А как забыть родственный прием в Серпухове? Сколько было переговорено, передумано вместе!

Не выдержал Юрий скорби один на один с собой, пошел на женскую половину. Хотя знал: Настасьюшка и покойный не слишком были близки. У нее — своя скорбь, непреходящая, нестихающая: отец! Храбрый воин и… злодей. Деятельный князь и… отшельник. Умер где-то в мордовской глуши после долгих покаянных скитаний. В могилу унес несмываемое пятно греха. Юрию не просто было найти ото всех сокрытый конец своего одноименца Смоленского. Достоверно вызнал, а жене не открыл: тоже не повернулся язык. Она до сей поры ждет встречи с родителем, не веря в его виновность.

Припозднившаяся княгиня, занятая вышивкой для Богородичной церкви в Хлынове, внимательно выслушала супруга. Новая печальная весть породила в ней две мысли:

— У Василия до сих пор нет сына, — сказала она. — Софье скоро поздно будет рожать. Если что, золотая государева шапка покроет не чью-либо, а твою главу.

Князь вздохнул:

— Что мне это! Сердце крушит преждевременное вдовство Елены Ольгердовны.

Анастасия тихо пробормотала:

— Небедная. — И тут же высказала замечание: — Василий о смерти дяди даже не сообщил. Весь свиток посвятил скверной выдумке о походе на Заволочье. Знать, придает этому очень уж большое значение! Как тут отбрехаться?

Юрий мрачно прошелся взад-вперед.

— Вот и я мыслю: как?

Спать разошлись порознь, ибо жена увлеклась работой, а муж торопился найти забвение от тяжелых дум.

Однако думы возвратились по пробуждении и преследовали весь следующий день, пока дверь покоя не приоткрылась и челядинец не объявил:

— Господине! В сенях Глеб Семеныч ждет твою милость.

Сперва — досада на Галицкого: все-таки сообщил своему подопечному о возможности выслужиться, и тот уже — тут как тут! Вторая досада — на самого Глеба: вели ему землю перевернуть, спросит, где палка и во что упереть. Возникло приятное предвкушение: распечь легкомысленного, дабы наперед неповадно было морочить своего господина. С этим намерением князь прошел в сени, позвал пришедшего в деловой покой.

— Ну, — спросил, — что скажешь?

Глеб объявил:

— Выступаем через неделю.

Вопросы полетели, как камни:

— С кем выступаешь? С чем и зачем? Почему через неделю, не завтра?

Боярин ответил:

— В Хлынове есть беглецы новгородские Симеон Жадовский и Михайло Рассохин. Я приманил, они клюнули. С большой охотой отмстят вящим людям в Господине Великом. Те, на пустяк озлобясь, науськали толпу. Этих бедняг чуть не сбросили в Волхов, домы пожгли, именье расхитили. Теперь они в ответ выжгут в заволоцких городах лабазы своих злодеев. Ставленников их сгонят с воеводств, поставщиков от них отвратят. Пусть в Новгороде лечат ожоги, коль запылают города на Двине.

— Кто их зажжет? — усмехнулся смутившийся от такого напора князь. — Вы втроем, что ли?

— Зачем втроем? — удивился Глеб. — Разве на Вятке и в Устюге мало бродяг? Соберем до единого. Вот почему выступаем не завтра.

Больше вопросов не было, осталось благословить и отпустить с миром. Вернее, какой уж мир, коли речь о войне?

6

Юрий Дмитрич скучал. Лето выдалось жаркое: ни капли дождика! В теремных покоях сквозняк или духота. Отворишь окна — дует, затворишь — не дышится. Да и, может, подремал бы на застланном ложе, отдохнул в мягком кресле за чтением Псалтири, если бы каждая вещица не напоминала Анастасиюшки. Где она в этот час, сердечная, в какой дальней дали. Бывало, уходил в поход и не мыслил, как тяжко ей переживать одиночество. Теперь сам напереживался вдосталь, не остается сил.

Навестил князя Левонтий Макарьянич: не утерпел с новым другом поделиться тоской. Хотя этот хлыновец не очень скучал по своей Акулине Никитичне. Весь в делах, не то что пришлец московский, коему на чужой земле делать нечего. А ведь из-за Акулины разгорелся сыр-бор!

Юрий высказал пожелание проехаться по окрестностям, подышать свежим воздухом. Левонтий заверил, что охотно сопроводил бы, да некогда: надо доехать до Торгу, понаблюдать, чтоб во время ярмарки торговым и купецким людям помех и убытку не было. Как раз прибыли Иванские купцы. Князь спросил: «Что за Иванские?» Оказывается, те, новгородские гости, что живут при церкви Ивана на Опоках, относятся к Ивановской гильдии. Трудна посадничья должность: нужно умолить всех, от вящих до простых, чтобы на всенародном торге продавали всяко жито во едину цену, не возвышали стоимости. Сыну своему Савве посадник повелел ехать к Соли Камской, купечествовать там. Юрий сочувствовал: трудно быть отцом не только собственному дому, но и городу, и всей земле Вятской.

«Главное, — рассуждал Левонтий, — берегись почестей, коими хотят одарить, чтоб, тебя купив, самим свободно владеть и подвластных своих утеснить».

Короче, не вырвался Макарьянич на прогулку с князем, хотя именно из-за его жены Акулины стал на все лето соломенным вдовцом Юрий Дмитрич. Дал ему Левонтий в стражу верных людей, того же Корнилку Олисейкова, письмоносца между посадничихой и княгиней, а еще Жданку Соломата, воинского десятника. Князь взял и своих: Афона Кострюка и молчуна Ивашку Светёныша.

Впятером поскакали за городскую стену. Даль завораживающая! Красный лес зубчатой стеной — близко, сразу же через луг. Что пред этой естественной преградой искусственная крепостная, дубовая? Лесной заплот пушкой не пробьешь, все ядра увязнут. А поверху хлопочут птицы. Ведь их крепость в постоянной осаде: то дикая кошка карабкается по стволу, словно татарин по приставной лестнице, то коршун с противоположного дерева налетит, как литвин с придвинутой к самым стенам осадной башни. А еще выше — другие птицы, бесплотные, — легкие белые облачка, словно ангелы-хранители, как бы внушают: не бойтесь, мол, хлопотные пернатые, кликнем ветер, тряхнет дерево, — кошку сбросит, сыпанет сухой хвоей в глаза, — коршуна отпугнет.

Загляделся князь на лес и на небо, залюбовался летом. А Соломат с Олисейковым рассуждали о своем:

— Зима была тепла, без снега, и летом хлеб стал дорог, — посетовал Корни л ко.

Жданко похвастался:

— Купил загодя в Котельниче овса да прислал в свою Троицкую деревню под Хлыновом, дабы употребить на семя.

Афон Кострок не в пример вятчанам мечтательно высказался:

— Птицы в погожий день яко гусли поют!

Князь глядел на дорогу. Здесь расстался с Анастасией. Зачем она непоколебимо решила сопровождать Акулину Никитичну в землю Пермскую и Обнорскую к знахарскому нечестивому излечению? То ли терем чужой опостылел, то ли мрачность супруга стала невыносимой?

— Редкая немочь у твоей госпожи? — обратился князь к Олисейкову, хотя от Левонтия Макарьянича да и в пересказах Настасьюшки слышал о странных явлениях с Акулиной.

— Обумор! — повторил Корнилко уже знакомое слово. — Обомлевала она. Умирала по виду. Сшибет обморок, — бывало, трое суток лежит. Однажды чуть не похоронили!

— Говорят, — встрял Афон Кострюк, — кто обмирает, заживо на небесах бывает.

— Женские обмороки припадчивы, — заметил Жданко Соломат.

— Во всем похоже на смерть, — продолжал рассказывать Олисейков. — Лежит без движения, без сознания, без чувства и как без дыхания и биения сердца.

— Обмереть бы на целый век, — неожиданно высказался молчун Светёныш, — не глядеть бы на то, что делается!

Соломат возразил:

— Век спустя будет то же самое.

Князь решил переменить речь:

— Слыхано от купцов: живут пермяне просторно, зажиточно.

Жданко поддержал:

— Богатая земля! От Двины до Уральских гор. Издревле шлют оттуда на Русь серебро, меха куньи, собольи, рысьи. Народ грубый, невежественный, но добродушный.

— Далекий предстоит путь нашим храбрушам-странницам! — вздохнул князь.

Знакомый с женской перепиской Корнилко лишь усмехнулся:

— Храбра-то Анастасия Юрьевна, а у Акулины Никитичны смелости — кот наплакал. Княгиня подвигла мою госпожу ехать в глухие зырянские места на Удору. Есть при верховьях Вычегды отдаленное селище Пырас. Туда бежал знаменитый волхв Пама, коего выгнал из Перми блаженной памяти епископ Стефан, что обратил в пепел главную кумирницу с идолом Воипелем. Пама хотел защитить свою веру, предложил обоим пройти сквозь огонь и воду. Стефан сказал: «Не повелеваю стихиями. Однако же велик Бог Христианский! Пошли!» Волхв думал лишь устрашить противника и отказался с позором. С тех пор он прячется в далеком краю: собирает единоверцев. Говорят, лечит все недуги.

Князь не на шутку расстроился:

— Супруга проведала, будто бы знахарь знатный есть у пермян. Вот и решила свозить обмирушу-подругу на излечение. К волхву разве бы отпустил?

Олисейков разъяснил:

— Княгиню ввел в заблуждение обнорский купчишка Парфей, тот, что доставил ей белого песца на воротник. Сам-то — новгородец литовских корней. Вот и спутал волхва со знахарем.

Князь опять рассердился:

— Отчего ж ты ранее молчал?

— Только что узнал, — оправдался Корнилко, — от человека, что приезжал к нам на ярмарку.

— Скажи об этом Левонтию Макарьяничу, — посоветовал Юрий.

— Сказал! — махнул рукой Олисейков. — Посадник только сплюнул три раза и проворчал: «Знахарь, волхв — один хрен!» И поехал глядеть, как мастер Еремей кладет церковь каменну.

— Эк-к его! — крякнул князь. — Да ведь жен наших выручать надо!

— Далеко-о-о они! — вмешался Жданко Соломат. — Путь от града до Устьвыма рекой Вычегдою до самого верху. Миновать придется речку Немянду с деревней Коченгой. Там живет племя князя Асыки: охрана против него нужна мощная!

— Он защищает волхва Паму, — досказал Корнилко. — Потому к языческой кумирне ни Стефан-епископ не дошел, ни после него Исакий.

Светёныш неожиданно спросил:

— Сами-то были там?

Олисейков передернулся, Соломат присвистнул. Афон Кострок ответил за обоих:

— Ни Боже мой!

Князь приказал:

— В город!

Все четверо поворотили коней.

Солнце, перевалив невидимую вершину, начало спуск, краснея и укрупняясь. Река несла на юг золотую воду. Жар еще был дневной: палящий, чуть ли не обжигающий, а ветер уже вечерний: колючий, знобкий, проникающий под застегнутое полукафтанье. Дозорный на дубовой крепостной башне дудел в сурну: самого не видно, а звук оглушительно резкий, далеко слышимый.

— Хороша суренка! — похвалил Кострок.

— У нас в Хлынове, — сказал Жданко, — дудят и в трубки, и в суренки, и бьют в литавры. Всего трубников, литаврщиков, сурначей будет человек сто. Иной раз на торгу заиграют вместе и заработают от купечества по золотой новгородке. За привлечение людей к лавкам!

Юрий уже не слушал спутников. Его думы были об Анастасии. Спешившись, отпустив людей, взбежал на высокое крыльцо. Тревога, волнение, дурные предчувствия томили грудь. А куда, к кому? Дом-то без жены пуст! Не высказать и не выслушать!

В сумрачных прохладных сенях встал со скамьи навстречу звенигородец Глеб. Оброс, — щек не видно. Очи, словно пиленые кругляки в буреломе. Взгляд их, против обыкновения, не нагл, а печален. Большие длинные руки висят безвольно. Князь поперхнулся словом, откашлялся и спросил:

— Откуда ты этакий, Глеб Семеныч?

— Тебе ведомо, господине, откуда, — отвечал посланный воевать Заволочье.

Навоевался! Не в сенях же расспрашивать. Пришлось уединиться с ним в деловом покое. Там Глеб поведал пережитые злоключения:

— Вышел я из Вятской земли с Рассохиным и Жадовским, с устюжанами и вятчанами. Напали без вести на Заволочье. Повоевали волости Борок, Емцу и ниже, пятьдесят верст по Двине, заняли град Холмогоры. Захватили двух бояр новгородских. Однако четверо других напали на нас, отбили всю свою братию с пленными и добычей.

Князь рассмеялся, глядя на незадачливого воеводу:

— Воители!

— Обманутые! — оправдался Глеб. — Новгородцы вкупе с заволочанами появились внезапно. Мы сумели уйти. Они гнали нас, как разбойников, до самого Устюга. И сей город, отчину великого князя, пограбили.

Юрий Дмитриевич решил освободиться от назойливого споспешника. Достал из поставца свинцовый ларец, извлек из поясного кармана ключ.

— Люди-то при тебе остались?

— Рассохин с Жадовским под Холмогорами пали костьми. Под Устюгом остатки силы рассеялись. Теперь со мной пятеро: некуда им податься.

— Подавайтесь-ка на Москву, а оттуда в Звенигород. Вот тебе калита, — протянул князь Юрий.

Глеб поклонился и исчез из его жизни навек. Много позже, уже в Москве, всеведущий Галицкий вызнал, что шестеро путников, по описанию — Глеб с товарищами, шедшие в лодье по реке Кобре, притоке Вятки, подверглись нападению племени князя Асыки. Пятеро тут же были убиты, судьба шестого неведома. Можно было для собственного утешения полагать, что им оказался непутевый Глеб. Слишком легко он брался за трудные предприятия. Провоевавшись на Двине, предпочел более безопасной дороге на юг грозный путь на Север. И вот канул, как камень в воду.

Еще неделя с невыносимой медленностью продлилась для князя Юрия. Хотя наполнял ее хлопотами: готовился выехать навстречу супруге. Тщетно отговаривал Макарьянич: ничего с женами не случится: охрана крепкая, отношения с тамошними племенами мирные. Если кто и разбойничает, то не здесь, а на двинских землях. Слышно, четверо новгородских вящих людей своей волей напали под Холмогорами на изменников, беглецов новгородских, Жадовского и Рассохина. Те пограбили заволоцкие волости и лучших людей пленили, опять-таки своей волей. Тут Макарьянич сузил глаза, хитро глянул на князя: «Разгромили разбойников! На сей раз победа за Господином Великим…» Князь, стараясь не покраснеть, кивнул. Все обошлось намеками. Одно пришлось признать мысленно: сведущ, ох, сведущ главный человек Хлынова! За день до намеченного отъезда на поиски Анастасии к Юрию Дмитричу опять явился Левонтий. Устало, грузно, опустился в мягкое кресло, вытянул ноги.

— Тяжело, трудник? — посочувствовал князь.

— Хочешь-таки встречать жену? — деловито огляделся посадник. И, не дожидаясь ответа, молвил: — Доберется сама. Хорошулям нашим осталось полдороги до Хлынова. Ввечеру будут здесь.

— Тем более надо ехать! радостно вскочил князь.

— Ехать тебе, конечно, надо, — согласился Макарьянич. — Да не туда, — показал на север, — а туда, — ткнул в южную сторону. — И княгиня то же самое скажет. Так что готовь большой поезд. Скоро расстанемся и не скоро свидимся.

— Левонтий! — остолбенел князь. — Ты уж не повелеваешь ли мной?

Макарьянич затрясся в беззвучном смехе:

— Предсказываю, хоть и не кудесничаю. Просто имею сведения. Внимай: нынешнего лета, от сотворения мира шесть тысяч девятьсот двадцать третьего, — возвестил он торжественно, — марта в десятый день родись великому князю Василию Дмитричу сын Василий!

Юрий Дмитрич застыл, осознавая услышанное.

— Начала мать его очень изнемогать, — продолжил Левонтий. — И впрямь, возраст Софьи Витовтовны позволял предвидеть, что будут трудные роды. — Великий князь был в великой скорби. Обратился к некоему старцу в монастыре Святого Ивана Предтечи, что под бором, за рекой Москвой. Знал о нем государь, попросил помолиться о великой княгине. Старец отвечал посланному: «Иди, скажи великому князю, пусть молится мученику Логину, понеже он от Бога всему его роду помощник. Княгиня будет здорова, даст сына нынешним вечером. Он будет государев наследник!» — Макарьянич поднялся. — Жди вскорости Анастасию свет Юрьевну. Я же пойду домой, встречать Акулину. Гонец принес весть: Никитична оздоровела полностью..

По уходе посадника Юрий велел оседлать двух коней. Одного взял в повод, на другого сел сам. Никого с собой не взял, поскакал из города с поводным конем. День был жаркий. Леса бежали назад, дорога стремилась под ноги, стая кучевых облаков пыталась опередить, да куда там!

Один, казалось, совсем один на всем белом свете он несется в необъятном просторе. Да нет. На этом свете появился ему соперник, второй Василий. Он, как и первый, Юрия старше. Однако первый взял старшинство по дедине, а второй хочет взять по новизне. Отец, да, это он ввел новый порядок наследования великокняжеского стола. Как не согласиться с отцом? Как перечить старшему брату, когда потребует подписать грамоту о признании племянника будущим государем. Не воображаемого, которого нет, а живущего, сучащего ножками, оглушающего великокняжеским ревом. Не ехать! Выждать! Отсидеться в Хлынове? Или лучше впрямую, раз и навсегда, несмотря ни на что…

Любопытно: наместник великокняжеский в Новгороде, самый младший брат Константин, — крепкий орешек для старшего Василия, вернулся ли он из почетной ссылки? Подпишет ли грамоту?

Он-то упрямствует не из личной выгоды. Был и останется самым младшим. У него убеждения твердые: верность старым укладам! Пусть высшая власть дается по дедине, чтобы воля отца не перечила воле прадедов. Вот какой Константин!

Думы отвлекли Юрия. Перестал понуждать коня, скачка перешла в рысь…

Вот уже едет шагом. Увидел в конце просеки всадников, окружавших карету. Один вырвался, помчался навстречу князю.

— Плохо ездишь, Гюргибек! Почему один? Настасья-хатун жива-здорова. Гляди веселей! — раздался голос Асая.

Все это он кричал, пока не приблизился. Юрий подъехал к карете, поздравствовался с начальником охраны. Нетерпеливо распахнул дверцу. Сразу увидел Анастасиюшку, красивую и величественную. С ней рядом Акулина Никитична, улыбающаяся, намного помолодевшая.

— Я здорова, князь Юрий! — похвалилась она.

Княгиня подала руку, деловито заговорила:

— Поводной конь с тобой… это для меня? Помоги сойти, подсади в седло. Не надо, Асай, хочу, чтобы князь…

Поехали рядом вперед. Наконец-то Юрий снова слышал ее сочный, певучий голос! Сначала — слова обязательные: каково самочувствие? Не утомил ли далекий путь? А как дома, все ли живы-здоровы? Навещал ли Левонтий? Не подавал ли вестей Борис Галицкий? Дальнейшие речи задержались на мелочах: у Вассы гнойный нарыв вскочил на шее, просквозило в пути; где-то на стоянке затерялось ожерелье из бисера, нитка оборвалась; из охраны двадцатилетний хлыновец утонул при переправе на Вычегде, оскользнулся, не преуспели спасти.

— Излечил ли волхв Пама твою подружку? — наконец спросил князь.

— Акулина воскресла, — обрадовалась Анастасия. — Былых неприятностей — ни в одном глазу! Туда ехали — по обмиранию на день, назад возвращались — ни одного.

— Так что ж ты, как будто невесела? — удивился князь. — На радостях едешь, как с похорон?

Княгиня молчала, лишь натянула повод коня. Поехали тихо. Стража с каретой постепенно обтекли их, обогнали. Позади остался один Асай, державшийся на некотором расстоянии. Князь продолжал вопросительно смотреть на жену. Наконец она обратила к нему страдальческий взор, столь жалобный, что захотелось тут же обнять, прижать к груди, успокоить. Она произнесла два слова:

— Золотая баба!

Князь вовсе остановился:

— Что, что?

Княгиня стала описывать, как бы сызнова видя нечто ужасное:

— Большой каменный болван, обвитый тонкой тканью. Из-золоченный. Это старуха с двумя детьми. Младенца держит на руках, другой, поболее, стоит подле. Суеверные люди в честь нее убивают лучших оленей, едят их сырые кишки и мясо.

— Дикари! — возмутился князь.

— Нет, — возразила Анастасия. — Просто в тех дальних местах такая жизнь. В тамошних селах — дикие козы, лисицы, куницы, зайцы и иные звери, кожи которых на одежды человеческие пригодны.

— Ну да, да, воистину так, — согласился Юрий Дмитрич. — При чем тут Золотая баба?

— Она исцелила Акулину, — пояснила княгиня.

— Неважно, кто ее вылечил, — начал серчать князь. — Важно, что ты теперь не в своей тарелке из-за какого-то болвана.

— Золотая баба осведомляет о тайнах судьбы, — продолжала пояснять Анастасия. — И я не утерпела, спросила…

— О чем? — перебил Юрий.

— О ком, — поправила супруга. — О нас с тобой. И о наших детях. — Помедлила, потом рассказала: — Жрец Пама мазал ей кровью рот и глаза. Старуха отвечала мне, а в это время близ священного места, в горах, раздавался звук, похожий на трубный.

— Эко! — взмахнул рукой князь. — Уловки волхва! Вранье, да и только! Не ждал от тебя, — как дитя несмышленое. А звук… мог быть от искусственных орудий, или, говорят, в гористых местах бывает от естественных подземных потоков и ветра.

Княгиня опять замолчала. Тронулись дальше в путь. Встревоженный князь, наконец, спросил:

— Так что же тебе поведала Золотая баба?

При этом он деланно засмеялся, однако тут же оборвал смех, услышав ее ответ:

— Про меня изрекла: слишком долго не проживу. Про тебя — станешь великим князем. Про детей: старшего Васеньку ослепят, среднего Митеньку отравят, младшенький Митя сам молодым помрет… Ты, — вскрикнула Анастасия, — ты стал белее полотна!

Видимо, уже свыкшаяся со страшным пророчеством, она сейчас испугалась за мужа.

— Я?.. Н-нет, ничего, — соврал князь, отгоняя от себя речи новгородцев: колдуна Мины Гробова, юрода Николы Кочанова. Он решил круто сменить тему, сообщил немаловажную весть, что Софья Витовтовна все-таки разродилась наследником. Роды были очень тяжелые, но теперь у нас есть Василий Второй. Надо спешить в Москву, подписывать грамоту, звать сосунка отцом.

Князь тут же спохватился: он знал, сколь болезненно воспринимает Анастасия его очередь в великокняжеском роду — вторую, всегда вторую. Она спит и видит мужа в золотой шапке. Рождение припозднившегося наследника поставило на таких мечтах, — по новому правилу престолонаследия, — большой крест. Мало было женщине потрясений в языческой глухомани, муж добавил еще!

Хотя, что это? Она смеется. Она понуждает коня и скачет так, что приходится догонять…

Уже в тереме, обнимая супругу, крепко целуя, Юрий спросил:

— Чему обрадовалась? Не Акулина, а ты воскресла! А что причиной? Скажи!

Анастасия отвечала на мужнины поцелуи, хохоча до счастливых слез:

— Вот не скажу. Сам додумай! Ах, свет мой, рассуди: если есть наследник, стало быть, ты никогда… не великий князь! Если так, баба наврала: про тебя ложь, значит, и про меня, про детей. Жить с тобой будем долго и счастливо, радуясь светлым судьбам сыновей, пестуя резвых внуков. Болванка-баба — кусок камня! Жрец Пама — лгун и притворец!

7

Звенигородские княжеские хоромы — не чета Юрьеву терему в Москве: тесные, старые, пропахшие мертвой, давно минувшей жизнью. Бревна — вдвоем не обхватишь, но такие морщинистые и темные, как лицо отшельника. Местами видны неотмытые следы гари отбушевавших пожаров. Нашествие этих «домашних врагов» на Звенигород приходит не реже, чем на Москву, а пожалуй, и чаще. Закон — не жечь лишних свечей, не топить баню летом, не использовать нескольких печей враз — здесь, в удельной столице, не столь строг, как в Первопрестольной.

Из череды московских пожаров Юрию помнился самый недавний, разгоревшийся в год рожденья соперника, нежелательного племянника, потому и особо памятный. Все произошло по возвращеньи из Хлынова. Занялся на Посаде двор некоего армянина Аврама. От него, благодаря ветру и жаре, — тысячи дворов. Залетело пламя и в Кремль: зажгло церковь Крестовоздвиженскую. Много бед натворило в Большом каменном городе. Странствующие монахи долго потом вздыхали, молясь: «Москва погоре, да возродися Москва!»

Здесь же, в удельном граде, сколько ни нападал и степной лиходей — ордынец, и домашний супостат — красный петух, княжеские хоромы удалось отстоять. Но лучше б не удалось! Сени мрачные, об одном окне. Приемной палаты нет. Переходы узкие: так и шибаешь боками по сучкам нетесаных стен, то одной, то другой. Спальни — шаг шагнуть. Оконца в них чуть не с ладонь. Слюда такой древности — света Божьего не видать!

Любопытно заскучавшему князю: не живал ли здесь дед его, Иван Иванович, получивший в удел Звенигород, как сам Юрий, ибо у покойного государя Ивана Даниловича он был вторым сыном, опять-таки как сам Юрий. Дед стал впоследствии великим князем Московским по смерти бездетного Симеона Гордого. Юрий уже не станет. Старший брат его не бездетный, главное — не бессыновний!

Князь раздражался скрипучими половицами, шаткими лестничными перилами. Одно утешало: с ним в Звенигород из Москвы прибыли Борис Галицкий и даже Данила Чешко, уж не говоря о Морозове, который все свои книги сюда привез. Этим давал понять: как и Борис с Данилой, он из московских бояр переходит в удельные. Короче, инокняженец! Поступок Морозова с Галицким не удивил князя: испытанные споспешники — ближе некуда! Бывший дядька с бывшим учителем. А вот Чешко? Всего-то сосед по кремлевскому житью-бытью, приятный знакомец. Полюбопытничал бы, что подвигло пожилого боярина сменить князя, да язык не отваживается: дело сугубо личное.

Все-таки Юрий не стерпел, при случае спросил Галицкого, когда в скучную зимнюю пору сидели в его избе у открытого очага. Борис любил смотреть на огонь. Звенигородское его жилье — дом на подклете, пятистенка с сенями, двумя покоями и большой русской печью. Младший брат Федора, только что оженившийся, обживал новый терем, небольшой, но затейливый, со многими острыми башенками на немецкий лад, правда, не каменными, — сосновыми. Борис же коротал век вдовцом, с единственным слугой Ивашкой Светёнышем, вернувшимся к своему господину, чтобы мыть, стряпать и все хозяйство вести. Не по скаредности существовал таким образом потомок галицких княжат, просто любил тишину. И еще любил сам растапливать печку-обогревательницу, рядом с которой проводил время в мыслях, возжигаемых пламенем. Сперва клал на-под шесть поленьев клеткой. Над ними из трех других сооружал двускатную крышу. Подкладывал под свое строенье бересту и подносил кресало…

— Открой мне, Борис Васильич, — сел рядом князь, — с чего бы Данила Чешко сменил серебро на медь, то бишь службу в златоверхом тереме на прозябанье в удельном граде. Ужли причина в моих достоинствах? Или так привязался к бессчастному, однако доброму князю? Ведь если подумать: я рассорился в пух и прах с государем-братцем — Даниле назад ходу нет!

При этих словах мысленному взору Юрия вновь представилась их последняя встреча с Василием. Происходила она в той самой комнате, где в свое время беседовал с татунькой. Все шло спокойно, пока дело касалось Вятки. Договор с Хлыновской республикой московские бояре одобрили. Неудача с набегом на Заволочье — пустяк: главное, Новгород потрясли слегка, — пусть задумается. «Твой приезд — очень кстати, — обнял брата Василий. — У меня — сын! Будущий государь! Станет вам, моим братьям молодшим, вместо отца. Дай на это свое согласие. Андрей с Петром уже дали. Константин, думаю, перестанет упрямиться. Вот готовый лист. Тут все прописано. Надобно лишь заверить хартийку твоим именем». Юрий отказался наотрез. И — пошло, поехало! Ох уж эта татунькина новина: престол наследует сын! Хотя расстались без скверных слов, но будто бы не родными братьями, а чужими людьми. С тех пор Юрий с семьей в Звенигороде.

Галицкий смотрел на огонь. Черный дым широким рукавом выползал из жерла в устье печи и втягивался над предплечьем в трубу. Огонь накапливал мощь. Вот дым съеден пламенем. В печной огненной купине проступил черный остов дровяной клетки.

— Господин мой, князь Юрий! — проговорил Борис, — не величай ты меня Васильичем. Мы с Четком и Морозовым люди меньшие. Ценить князя за доброту, за его достоинства и вообще проявлять высокие свойства души — удел вящих, больших людей. Нам же надобен властелин, коего не сшибут, словно бабку в городошной игре. Какой-нибудь Иван Кошкин подобного оборота дел не боится. Он, как его отец, самоценен и самодостаточен. Нас же сбить — до конца погубить. Прости за грубую откровенность бывшего дядьку своего, Юрий Дмитрич.

Князь встал, вдыхая сладкий запах березового горения.

— Я тебя не понимаю, мой друг. Чего-то не договариваешь. Откровенничай, однако, до конца.

Галицкий сгреб кочергой горячие уголья в кучу и тоже встал. Он был на голову ниже Юрия.

— Добро, господине мой. Слушай, как на духу. Напряги память. Вспомни: за десять месяцев до тяжелых родов великая княгиня была посылана мужем в Вильну, к отцу своему Витовту, утрясти разногласия из-за Новгорода и Пскова между тестем и зятем. Уж очень явно стал покушаться властолюбивый литвин на два древних исконно русских города на Волхове и реке Великой. Дочь, кажется, преуспела остудить отцову горячность.

— При чем тут Витовт? — не понял князь.

— При том, — терпеливо поведывал бывший дядька, — что преуспела Софья и в ином. По слухам, продолжила старую любовь с воеводой Витовтовым, покорителем женских сердец. Его имя — Доброгостий Смотульский. Спустя девять месяцев на свет явился Василий Второй. Говорят, ничем не похож на Первого.

— Сплетни! — возмутился Юрий. — Языки без костей!

Галицкий измельчил жар в печи и закрыл жерло железным листом.

— Языки утверждают, — упрямо продолжил он, — что Василий Дмитрич заподозрил супругу в неверности. Мыслит вместо мнимого сына объявить наследником истинного родного брата. Иначе говоря, — твою милость.

Юрий Дмитрич заходил по избе, не произнося ни слова. Борис тем временем поставил в предплечье горшок с репой, которую любил пареной, политой коровьим маслом.

— Благодарствую на твоей откровенности, — сказал князь. — Однако же хочу прочно уговориться: поскольку с братней стороны ни малейших шагов в подтверждение твоих слов не видно, давай забудем о них. Я не слыхал, ты не молвил.

Юрий ушел в твердой решимости хранить происшедшее за семью замками. Но легко решить, трудно выполнить. Жаркой ночью, усладившись прелестями жены, князь запрокинулся на низкой подушке, борода — в потолок, взор — в себя, под закрытыми веками. Рад был довольности Анастасии, ощущал, что оба настолько проникли друг в друга, так слились каждой мышцей, воистину — одна душа в двух Телах! Спору нет, у них все едино! И не может не быть ключей от замков чужих тайн.

— Знаешь ли, жизнь моя… — начал князь.

Покуда единственная свеча оплывала и догорала в большом медном подсвечнике, муж сообщил жене все, что услышал о Софье Витовтовне и ее новорожденном сыне.

Княгиня помолчала. Вокруг воцарилась полная темнота. Князь спросил:

— Ты не дремлешь?

Она прошлась по дородному его телу ласковыми перстами.

— Вспоминаю… Доброгостий Смотульский? Видела его в Смоленске, в Вильне, даже в орденских землях, когда Кейстутов сын был в изгнании. Такой стройный витязь с кольчатыми усами, треугольной бородкой, пышноволосый, смеялся заливисто. Не знаю за ним женолюбства и женобесия, наблюдала лишь, как он был занят Софьей. Оба пользовались малейшей возможностью, чтоб остаться наедине. В Литве, правду сказать, с этим не столь строго, как в Московии. То в саду исчезнут, то в лесу на празднике. Неказистая Софья млела от Доброгостия. Брачная клятва княжича из Москвы с детства тяготила ее. Юный же воевода хотел устроить свою судьбу близ великого властелина. Странно, что ныне они снова встретились. Я полагала, в битве при Ворскле отчаянный Смотульский погиб.

— Выходит, не погиб…

Дни потекли за днями, а из Москвы не было ни слуху ни духу. Прекрасный лик Анастасии мрачнел, как вечерний восток. Муж объяснял ненастье жены убожеством удельной жизни после московской: ветхие худые хоромы, невзрачный город!

Княжьими хлопотами стала возводиться новая дубовая стена звенигородского кремника взамен старой сосновой. Стучали топоры, пели пилы, солнечно золотилась стружка, собираемая в бурты на вывоз. Княгиня с крыльца двуэтажных хором иной раз наблюдала за строителями, потом говаривала мужу: «Огораживаешься! Боишься, не возьмет ли в осаду государь-братец твою твердыню?» В шутку говаривала, хотя и не смеялась, пасмурная, как всегда.

Как-то ввечеру Юрий привел супругу в кухню, когда все кухари ушли, ибо давно ужин был подан и съеден. Бок печи был еще тепел, внутри же — ни искорки. Князь положил дрова, точно, как Галицкий. Зажег… Может, Настасьюшкино сердце оживится? Может, очи загорятся при волшебном созерцании огня? Пламя пленяет…

— Жарко тут. Воняет суточными щами. Огонь глаза слепит, пойдем, — не увлеклась хмурая жена мужней придумкой.

— Я построю тебе новый терем, — пообещал князь, шествуя по переходам об руку с супругой. — Лучше московского! Златоверхий, как у братца! Я богат. Галич добавит серебра.

— Построй лучше монастырь. Пусть в нем денно и нощно молятся за нас.

— Ужли такие мы грешники? — растерялся Юрий.

Понял: дело не в удельно-утлом житье. Анастасии не надобен новый терем, как и новая стена, придающая Звенигороду грозный вид. У нее своя тайна. Что-то ее гнетет…

Он стал думать о строении обители. Создал же покойный дядюшка Владимир Храбрый монастырь в своем Серпухове.

Надо было посоветоваться со звенигородским святителем Даниилом. Старец жил в епископском доме у Борисоглебского собора на Торговой площади. Князь пятнадцатилетним юношей впервые видел его в Москве, когда татунька брал сыновей в преименитую церковь святого Архистратига Михаила на поставление архиепископа Новгородского Иоанна. В службе участвовал и владыка Даниил. Год же спустя в Великое говение на Средокрестной неделе вместе с братом и матунькой Юрий встречал в Котлах вернувшегося в Москву из Киева митрополита Киприана. Опять-таки при сем был и епископ Звенигородский. Сейчас святитель принял своего князя в Крестовой. Со дня приезда в Звенигород Юрий Дмитрич виделся с ним единожды, накоротке, в соборе: принял благословение и после приличествующих слов отошел. В этот раз оглядел Даниила пристальнее, и старец оказался ему зело древен. После молитвы сели на лавку. Князь спросил:

— Не назовешь ли, преосвященный владыка, известных иноков, прославленных святым житием?

— Ныне, в тяжкое время, имя им легион, — молвил старец. — Недавно татары ордынского царевича Толыша напали изгоном на град Владимир. От них затворился в соборной церкви священноинок Патрикей. Вельми добродетельный муж! Златые и серебряные сосуды скрыл, а сам стал пред иконой Богоматери с плачной молитвой. Враги кричали русским языком, чтобы отворил. Потом выбили двери, церковь разграбили, стали пытать Патрикея о сокрытых ценностях. Он молчал. Ставили на раскаленную сковородку, вбивали щепы под ногти, сдирали кожу, резали ноги, влачили за конским хвостом. Ничего не добились. Так и скончался.

Князь, в ужасе помолчав, изрек:

— Воистину святой инок, Царствие ему Небесное! Однако же, богомолец мой, хотелось бы знать подвижника, живущего ныне.

Епископ задумался.

— Ныне? Слышно, еще жив многолетний отшельник Павел, ученик преподобного Сергия. Московлянин, сын благородных родителей. Тайно оставил дом, где принуждали к выгодному, завидному браку, скрылся в монастыре на Волге. Двадцати двух лет принял постриг. Был келейником старца Сергия, потом ушел в пустынь. В Комельском лесу на реке Грязовице три года прожил в дупле липового дерева не более четырех аршин в окружности, подобно пернатым…

— Каков возраст подвижника? — заинтересовался князь.

Даниил, шевеля устами, посчитал про себя:

— Должно быть… Родился в лето от сотворения мира… Да, точно скажу: сто два года. Из них сорок — в келье и сорок — в пустыни.

Юрий Дмитрич вдруг ощутил в себе странное ощущение. Внезапной силой был отправлен… в забытьё? Нет, не в забытьё. В давно минувшее отрочество, когда покидал жизнь татунька, преславный великий князь, сына не впустили в покой родителя, где умирающий в присутствии высших духовных лиц и бояр составлял завещание.

Тогда Юрий ушел не в свою комнату, а в домашнее книгохранилище, укрепиться поучениями святых отцов. Встречь ему поднялись из-за стола два инока, те, что привели к отходящему старца Сергия. Даже имена вспомнились: Севастиан и Савва. Последний, прощаясь, произнес едва слышно: «Придет время, вместе помолимся, князь Звенигородский и Галицкий». И вот в княжеской голове, словно свыше подсказанная, возникла мысль: «Время пришло!»

А епископ поведывал уже о другом пустыннике. Юрий отважился перебить:

— Не затруднит ли, владыка, вспомнить священноинока Савву, что подвизался лет двадцать тому назад в Троицкой обители у преподобного Сергия?

— Савва? — переспросил Даниил. — Уж не тот ли смиренный, что вынужден был принять управление Сергиевой обителью? Братия настояла. Ибо его предшественник, преподобный Никон, удалился в безмолвие. А то есть еще Савва Вишерский, уроженец Кашина. Тот из рода бояр Бороздиных. С юных лет — пустынник.

— Нет, — остановил князь. — Мне нужен тот, что в Сергиевой обители.

Еще некоторое время провел владетель Звенигородский с владыкой. Ушел с радостным решением посетить монастырь Святой Троицы.

Ясным весенним днем в сопровождении Ивашки Светёныша выехал Юрий лесными путями к памятному месту у Ярославской дороги. И не узнал обители: когда-то здесь обрастали мхом деревянные стены. Сюда восьмилетним всего-то на одну ночь попал княжич в матунькином поезде, покинувшем перед нашествием Тохтамыша Москву. Давно это было, еще при жизни Чудесного Сергия. Смутные воспоминания брезжили и оживляли минувшее. В самой ограде первобытный лес шумел над кольями, обсыпал их кровли палыми иглами. Вокруг торчали невыкорчеванные пни, кое-где валялись неубранные стволы деревьев. В маленькой деревянной церковке за недостатком свеч пахло лучиной. Где это все? Явным чудом воздвигнута каменная крепость с башнями по углам. Возглавляет обитель высокий храм с величественными куполами. Для иноков выстроены добротные, поместительные жилища. А работы еще идут. Стало быть, вся Московская Русь, от князя до смерда, не покладая рук трудится, не жалеет средств на благо Сергиева Дома — своей святыни. Бедность видна лишь в обличии иноков, ведущих прежнее, строгое житие. На зов князя вышел игумен в залатанной сермяжной рясе.

— Савва? — переспросил он с раздумчивостью. — Наш бывший настоятель? Он явил своими молитвами источник воды за стенами обители. Мы зовем теперь этот источник Саввиным кладезем.

— Как? — изумился князь. — Преподобного уже нет среди вас?

— Удалился недавно, — кивнул игумен. — Устроил келию в пустыньке на Москве-реке. Проводит там дни в посте и молитве. К нему стекаются люди укреплять себя в вере. Умиляются, слушая праведника.

Князь расспросил подробно, как найти пустынное место, обжитое подвижником, и простился.

Дождавшись первого воскресного дня, он с тем же Светёнышем отправился искать пустынь. Даже охраны с собой не взял, ибо это было в пределах Звенигородского княжества. Не проскакав и полутора верст, Юрий Дмитрич остановился на берегу при впадении в Москву-реку сказочной по своей красоте лесной речки. За ней высилась довольно крутая гора, покрытая ковром благоуханных растений. Так и манило взойти наверх. Ощутив себя многими годами моложе, князь одолел подъем, огляделся и замер. Ему открылся прекрасный вид на Звенигород и окрестные села.

— Впервые я здесь. Что за место? — вслух промолвил Юрий Дмитрич.

Светёныш пояснил:

— Речка называется Разварня, а урочище — Сторожа. По имени горы. При литовских набегах здесь несли службу воины. Наблюдали за движением неприятеля. Литовцы проходили к Москве по старой Смоленской дороге, что уклоняется за Можайском влево, к Звенигороду.

Князь, насмотревшись, продолжил путь. Келью Саввы отыскал заполдень, опрашивая встречных и поперечных. Оказывается, впрямь множество самого разного люда посещало подвижника. Пришлось ждать своего череду, устроившись на травке-муравке.

— Ты же не простолюдин, — удивился Ивашка. — Взойди как первый человек своей отчины.

Юрий Дмитрич окоротил слугу:

— В Священном Писании сказано: первые будут последними, а последние первыми. Наберись смирения.

Смирение-то в конце концов помогло и самому князю: пустынник прервал беседу с очередным пришельцем, по виду купеческого достоинства, и подошел к нему. Не узнать было юного инока: лысый старик, по вискам — пышная седина, двойная морщина над переносьем, проницательные, глубоко запавшие очи, небольшая окладистая белая борода.

— Здрав буди, князь Юрий! — промолвил он, приветливо улыбаясь. — Время наше пришло помолиться вместе?

— Пришло, преподобный Савва, — поднялся, сложив руки для благословения, князь. И, не решаясь сразу же повести речь о монастыре, сказал: — Дерзаю просить тебя стать моим духовником.

Савва шутя погрозил перстом:

— От духовника, как от лекаря, не таись! Открой сокровенную мысль, поделись насущной заботой.

Юрию Дмитричу пришлось признаться:

— Насущная забота моя — построить обитель во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Молю: помоги в святом деле, возглавь его. Я же пребуду неусыпный твой вспоможенник, духовный сын.

Поскольку старец не отвечал, князь счел нужным прибавить:

— Место благое подыскал я для будущего очага святости: гора Сторожа при впадении речки Разварни в Москву-реку.

Савва благословил Юрия.

— Ведомо мне место сие. Видел, блуждая в поисках пустыни. Показалось Небесным Раем, насажденным благовонными цветами. Для отшельнической кельи слишком приближено к городу, для монастыря хорошо — паломники, не утомляя ног, будут рады.

Допоздна беседовал князь с пустынником. Сбылось предвидение юного инока Саввы: в келье перед иконой Богоматери вместе молились, дабы простерла она свой покров над будущей, имени ее Рождества, обителью. Оба, монах с мирянином, увлеклись общим замыслом. Князь по просьбе княгини решил сооружать монастырь, что казалось для супругов много важнее строительства собственного нового терема. Бывший же игумен, уйдя в безмолвие, не смог уйти от страждущих душами, тянущихся к нему людей, и вновь стал помышлять о монастыре. Желание князя вошло в согласие с устремлением старца.

Юрий Дмитрич с Ивашкой Светёнышем затемно возвращались в город, хотя летняя тьма и весьма относительна. Заря, догоревшая на западе, двигалась через север к востоку. День заявлял о себе незатухающим светом, готовым вот-вот вспыхнуть вновь. Путники, завороженные красотой летней ночи, ехали молча, ибо чудесный мир — создание Божие — побуждал не рассуждать, а внимать, не мыслить, а созерцать.

Путь преградила первая городская рогатка. Заставщики не узнали князя — недавнего гостя в своем уделе. Стали допрашивать: кто, зачем? Вот когда Юрий смутился, что ездит без охраны. Слава Богу, на заставщиков произвело впечатление дорогое княжеское оружие. Что ж до одежды, то, едучи к старцу, Юрий поскромничал: был в суконном кафтане, не в парчовом или бархатном, и выглядел как зажиточный местич.

Один из стражников узнал Светёныша и поверил ему.

— Проезжай, твоя милость, — поднял он перед князем рогатку. — Здравствуй много лет!

Город засыпал, улицы были пусты. А в княжеском древнем тереме что-то произошло: это сделалось ясным уже в сенях. Челядь сновала из двери в дверь. Чаще попадались со свечками в переходах слуги женского пола: стало быть, суета касалась княгини. Юрий встревожился. Ухватил за длинный вислый рукав попавшуюся навстречу Вассу, повелительницу служанок, лицо, самое близкое к госпоже, потому и в одежде почти господской.

— Носишься спустя рукава! — укорил князь. — Что с княгиней?

Васса тонко залопотала:

— Настась Юрьна поутру едет на Москву. Гонец прибыл. Ее ждет взявшийся откуда-ниоткуда отец, бывший смоленский князь Юрий Святославич.

Зять давно покойного одноименца застыл в полном недоумении.

8

Две недели Юрий Дмитрич был сам не свой. Настасьюшка перед отъездом убежденно твердила: хочет свидеться с отцом. Батюшка после долгих лет скитаний явился. Ждет дочь в Москве. Об этом наказал гонцу не кто иной, как Яков Пузир, верный отцов слуга еще со смоленских времен. Бывший при нем и в Рязани, и в Новгороде, и в Торжке до того рокового часа, о котором столько было сказано, что ни сердцу вместить, ни душе перенесть. Как мог возражать муж жене? Ан знал: князь-преступник преставился лет семь назад, на чужой стороне, в Мордовской земле, в пустыни у некоего игумена-христолюбца именем Петр. Несколько дней поболел и умер. И погребли его там же, вдали от родимых мест. Да разве поверит дочь известию из вторых рук, когда получила совсем иное из первых? Тем более что до сей поры Юрий скрывал от нее печальное происшествие. Пришлось отпустить княгиню, хотя кошки на душе скребли: правильно ли он поступает?

Теперь от горестных мыслей убегал на гору Сторожу, забывался на строительстве новой обители. Здесь была тьма хлопот. Проверить, подвезли ли хороший лес, который пришлось рубить в десяти верстах от нужного места. Нелишне и уточнить у старшего строителя, сколько потребно досок, что пойдет на домовые и церковные стены, достаточно ли слег для переводин, да и как будут везти десятиаршинный кряж и семисаженный мачтовик для монастырских стен и башен. Иногда встречал князя и сам преподобный Савва, докладывал: дано плотникам столько-то за то-то и за то-то. А столбов и тесу на обителев двор не хватает, потребно еще девятьсот десятин. Деловой, практичный святой человек! Князь не мог нарадоваться на игумена, что Бог послал для угодного Ему дела!

Старшие сыновья редко сопровождали отца. Василий со средним Дмитрием обычно проводил время в обществе Феди Галицкого, младшего брата бывшего дядьки Бориса. Их сдружили неинтересные родителю развлечения: потехи рыбацкие да охотничьи. Дмитрий же младший прозвищем Красный любил мечтательное уединение, сидел за книгами и письмом. Отец страдал от его расспросов: где матунька, зачем отлучилась, когда вернется? Не так просто дать вразумительные ответы, касающиеся дедушки Святославича. Нет, сыновья не избавляли князя от одиночества.

Пришли августовские темные ночи. Без света не покинешь терем: кругом — ни зги. Юрий Дмитрич после вечери сидел в гостевом покое с Борисом Галицким. Всезнайка поведывал свежайшие вести, досочившиеся из Великого Новгорода. Там издревле не утихает набившая оскомину распря между лучшими и меньшими людьми. Какой-то простолюдин Степан схватил на улице среди бела дня стоявшего пешим на Торгу боярина Данилу Ивановича и начал кричать таким же, как сам: «Господа! Помогите управиться со злодеем!» Ближайшие разбираться ни в чем не стали. Кинулись на именитого человека, поволокли на площадь, к толпе, как раз собравшейся на очередное вече, и принялись бить. Тут подбежала чья-то женка, взялась бранить боярина, как неистовая, он, мол, ее обидел. Потом полумертвого Данилу свели на мост и сбросили в Волхов.

— Слава Богу, у нас на Москве такое немыслимо, — перекрестился князь.

— Слушай далее, господин, — не кончил рассказа Галицкий. — Это лишь полдела.

Оказывается, один рыбак, то ли Фома, то ли Кузьма, Дичков сын, захотел сброшенному добра и взял на свой челн. Народ на сердобольного разъярился, разграбил дом его, тот сам едва успел скрыться.

— Вот нелюди! — возмутился князь.

Галицкий усмехнулся и подмигнул.

— А теперь выслушай изнанку события.

Дело, как выяснилось, этим не кончилось. Теперь боярин Данило хотел непременно отмстить простолюдину Степану. С помощью своих людей поймал его и стал мучить. Едва об этом узнали, зазвонил вечевой колокол на Ярославовом дворище. Собралась большая толпа и кричала: «Пойдем на Данилу! Разграбим боярский дом!» Надели доспехи, подняли знамя, пошли на Козмодемьянскую улицу… Досталось сполна не только Данилину терему, но и многим другим Даже на Яневой улице сожгли дома. Вящие люди выпустили Степана, обратились к архиепископу, дабы утихомирил толпу. Тот посылал и духовных лиц, и своих приближенных с крестами, молитвами. Да куда там! Народ, как пьяный, набросился на боярина, Ивана Иевлича, пограбил и его хоромы и другие на Чудинцевой улице. Даже не пожалели Никольской обители на поле. Тут, мол, боярские житницы! Гнев перекинулся на Людогощую улицу. Бросились было на Прусскую, да жители удачно отбились.

— Как же мой брат Константин, — встревожился Юрий, — живет и здравствует в этом городе постоянной смуты?

— Не постоянной, князь Юрий, — успокоил Борис. — От случая до случая — тишина. А уж как разгуляется вольница!.. Думаешь, Прусская сумела отбиться и все утихло? Вечники продолжали смятение. Прибежали на свою Торговую сторону. Закричали, что Софийская сторона вооружается на них. Толпы по набату повалили, как на рать. С Большого моста стали уже падать мертвые. Одни от стрел, другие от лошадей. Бог прогневался на безумных. Наслал такую грозу с громом и молнией, дождем и градом, что ужас напал на обе стороны. Кое-кто взялся прятать имение свое в храмах. На Большой мост явился владыка Симеон из собора Святой Софии во всем облачении, с крестом и образом Богородицы. За ним следовал в ризах священнический клир. Многие новгородцы заплакали, говоря: «Да укротит Господь народ молитвами нашего святителя!» Многие припадали к владычным стопам с мольбой: «Иди! Бог утишит твоим благословением усобную рать!» Не унявшие в себе гнева кричали: «Пусть все зло падет на зачинщиков!»

Князь Юрий не мог понять подобного:

— Все они там разбойники, друг на друга — враги. Бога не боятся!

— Боятся, — возразил Борис. — Когда крестный ход, невзирая на тесноту от вооруженных людей, достиг Большого моста и владыка начал благословлять обе стороны, одни, видя крест, кланялись, другие прослезились. Святитель приказал враждующим разойтись. И его послушались, разбрелись постепенно.

Князь, прижав ладони к груди, признался:

— Сердце надрывается под тяжестью головы!

Галицкий догадался:

— Сокрушаешься о Константине Дмитриче, младшем братце, длительном новгородском наместнике?

— И о нем после твоего рассказа, — подтвердил Юрий Дмитрич. — А до того — о княгине Анастасии.

Борис поспешил успокоить:

— Говорят, князя Константина скоро отзовут на Москву. Государь пошлет на его место Петра Дмитрича. Что ж до княгини, — не бери, господин, близко к сердцу. Знавал я смолянина Якова Пузира, когда был послан тобой к Святославичу, бывшему князю Смоленскому, жившему тогда на Москве. Этот слуга — несусветный путаник! Скажешь ему: государь спрашивает о здоровье твоего князя, он передаст, будто бы государь по нездоровью отказывается смоленского князя принять. Скажешь: «Зять посылает тестю поклон». Он огорошит своего господина: «Зять требует от тебя двести поклонов!» Стало быть, и сейчас Пузирка оболванил гонца ложными словами, а вы с княгиней расхлебывайте. Зря ты ее отпустил одну, вот что я думаю.

Князь, согласно кивнув, заговорил о другом. Кратко оповестил Галицкого о строительстве новой обители. Тот загорелся все видеть собственными глазами. На том и расстались.

Проводив верного споспешника, Юрий Дмитрич почувствовал, что одиночествовать невмоготу. Бывший дядька Борис хоть знает, да не предполагает, до какой степени переживает князь свою глубокую вину за опрометчивое решение отпустить Настасьюшку одну, без мужней твердой руки, на которую можно опереться в крайности. А вдруг эта крайность все-таки ожидает в Москве? Слухи слухами, вести вестями, поиск поиском, да ведь чем черт не шутит? Иной раз вопреки всему происходит невообразимое. Не может самый отъявленный путаник-слуга так напутать! Умер человек, а он — жив! Исчез и вдруг объявился! А ежели и впрямь не исчез, не умер? Бередят голову несуразные мысли!

Князь не мог оставаться в четырех стенах, поднялся в верх терема, вышел на вислое крыльцо. Тьма объяла, как живого в могиле. И холод знобкий, как подземельный. Да какой ветер в могиле? Какая знобь в августе? Болезненное воображение, и только. Он болен своими ошибками. Что за жизнь — оплошность за оплошностью! А тут еще новгородские буйства. Не ему бы выслушивать!

Пошарил за спиной дверь. Уйти отсюда, поскорее уйти! Вот железная ручка…

Вдруг в холодной ветреной тьме впереди Юрий увидел бледные огоньки. Как волчьи глаза, когда добирался пешим по снежной глуши от Эдигеевой ставки к Владимиру. Однако эти огоньки не безмолвны. Он слышит звук колокольцев, все яснее, все громче! Он не видит ни соломенных крыш, ни дощатых кровель, ни улиц, но знает: конский поезд несется по городу прямо к терему. Кони храпят, копыта бьют в деревянную мостовую. Факелы пылают в руках большой стражи…

Юрий сбежал по ворчливой лестнице с верхнего этажа в сени и услышал в переходе крик Вассы:

— Господине! О, господине!.. Куда же наш беспокойный князь подевался?.. Анастасия Юрьевна, княгиня, ее милость, только что прибыла из самой Москвы!

Сыновья прибежали в белых ночных рубашках быстрей отца. Княгиня, осунувшаяся, усталая, долго обнимала детей. Старшие были сдержанны, младший не отлипал, как прирос. Наконец, пришла очередь мужа. Анастасия приблизилась, взглядывая исподлобья, будто вопрошая о чем-то. Он поцеловал ее в лоб. Крепко взял за руку, повел в свою спальню. Тут за закрытой дверью мигом освободил от верхнего платья, дал волю чувствам…

Вся исцелованная, она плакала на его груди.

— Что ты? Настасьюшка! О чем? Кто обидел?

В ответ слезная жалоба:

— Судьба… подло… обидела!

Сурьма стекала с ресниц, румяна мазались по щекам. Благовонье заморской водицы мешалось с хвойным духом лесов, диким запахом трав.

— Ты знал! Ты все знал! — лепетала бывшая смоленская княжна. — Мне — ни полслова: берег меня. Мой отец — убийца! Пузир открыл все. Он солгал гонцу: боялся, что не поеду. Не знал, что не знаю. Дурень Яков!

— Он — путаник! — успокаивал жену Юрий. — Про Святославича, должно быть, навыдумывал так, что не перелезешь!

— Нет, — плакала Анастасия, — не навыдумывал. Добилась свидания у великого князя. Василий слово в слово повторил то же самое. Результаты поиска: отец заколол Романа, зарубил Юлианию…

— Спьяну, — подсказал Юрий.

— Еще грешнее! — надрывалась Анастасия. — Еще хуже!

Вдруг княгиня отпрянула, взглянула на князя полными ужаса глазами и прошептала:

— Ты должен ненавидеть меня. Я — дочь преступника!

Долгий час потребовался, дабы успокоить, внушить, что его любовь стала еще сильнее, ибо любимое существо в беде, а беду надобно удалить. Чем, как не ласками и вниманием?

Наконец, Анастасия уняла сомнения, прижалась к спасительному супругу, произнесла:

— Слава Богу, ты есть у меня! А то ведь совсем одна. Брат Федя из-за козней Витовта добровольно покинул Новгород. Там его так ценили и уважали! Сейчас скитается где-то в немецких землях.

Оторвались друг от друга на время. Княгиню после длительного пути ждала освежающая баня с целебными натираниями, затем приведение себя в домашний вид.

Позднее застолье с супругой разделил князь на женской половине. Речь шла в основном о строительстве новой обители. Затем — самое приятное — совместное удаление на ночь.

Померцал и погас в медном подсвечнике огарок. Оборвал свою песню запечный сверчок. В тишине Юрий слышал лишь себя и Анастасию, чувствовал лишь ее одну. Бесприютность одиночества, длиннота ожидания, боль волнения канули в небыль. Как писано в «Травнике»: «Под магнитовом камнем сила магнитова». Давно стало истиной: не могут обе быть порознь. А значит, и времени друг без друга не может быть. Не было такого в жизни, и всё тут! Был лишь тяжелый сон.

Князь лежал, переполненный счастьем, сжимая в ладони нежные персты княгини. Она быстрее его вернулась к обыденному, завела посторонний разговор:

— Василий отдал дочь Василису за Александра Суздальского.

Юрий плохо знал Александра, нового приближенного государя московского, не жаловал вниманием и своих племянниц, великих княжон. Потому новость воспринял молча.

Анастасия перешла к другим известиям:

— Новый митрополит на Москве.

Да, Киприан несколько лет тому умер.

— Кто же новый?

— Морейский грек именем Фотий, — сообщила княгиня. — Знает наш язык, хотя имя свое пишет по-гречески. Говорят, более печется о мирском, нежели о духовном. Корыстолюбец! Тягается с боярами и князьями за села, земли, воды и пошлины.

Князь возразил:

— Может, и справедливо тягается. При Эдигеевом опустошении многое церковное достояние было расхищено. Теперь же расхитителям рачительный владыка нелюб.

— И твой братец-государь его не любит, — присовокупила жена. — И Витовт Литовский его не хочет. Послал к патриарху за новым митрополитом для южной Руси.

Юрий вздохнул:

— Повторяется судьба Киприана.

Княгиня уточнила:

— Этот хуже предыдущего. Я была в соборе Успения на его проповеди. Вельми строг! Велит наказывать мужа с женой, совокупившихся без церковного брака. А венчались чтобы не в полдень, не ночью, а лишь после обедни. Третий брак дозволяется молодым и бездетным, да и то после этого пять лет в храм не ходить. Девицам до двенадцати лет замуж нельзя. Кто пьет вино до обеда, лишен причастия. Ну, есть, конечно, и справедливые требования: осуждается непристойная брань именем матери. Иноки и черницы чтобы не жили в одной обители, а вдовые священники не служили в женских монастырях. Под запретом ворожба…

Княгиня стихла, думая, что муж спит. Князь сказал:

— Я не сплю. Наслаждаюсь близостью твоей, драгоценным голосом. Неважно, что говоришь. Главное — ты рядом!

Анастасия, довольная его словами, продолжила излагать московские новости:

— К государю на службу приехал правнук Гедимина Литовского некий князь Юрий Патрикеевич Наримантов. Василий обласкал его, посадил на первое место среди бояр. У них большие из-за этого недовольства.

Муж откликнулся:

— Очередной временщик!

Жена вспомнила:

— А еще недорассказала про Фотия. Был у него ближний человек Савва Авраамиев. Оклеветал своего хлебосольца по Витовтовой просьбе, будто бы наш митрополит из киевских храмов вывез все церковное узорочье на Москву. Этот клеветник жил близ Фотия в Кремле. Когда весной загорелся митрополичий двор, который тотчас же погасили, огонь, как облако, отторгся от погребуши, достиг Авраамиева жилья и испепелил лжеца живьем.

— Во страсти! — прошептал Юрий, сызнова приникая к Анастасии.

Приник, как к живительному источнику, который ему, исстрадавшемуся, даровал веселье и сладость, душевное вкупе с телесным. Сколь приятен был родной шепот!

— О, милый мой! Сижу одна в московской палате, князья и бояре со службы едут, а моего света милого нету. Здоров ли мой миленький без меня живет? Ни к нему не пойдешь, ни к себе не позовешь!

Успокоившись, долга лежали молча, боясь порушить обоюдное — через край! — довольство. Вдруг княгиня сказала:

— Помнишь, Доброгостий Смотульский?

— Кто? — переспросил князь. — Ах да! Молодой полководец Витовт и… и Софья.

Анастасия подтвердила то, что прежде слышал от Галицкого:

— Московские вящие жены толкуют: было любление между ними, когда великая княгиня впоследни ездила в Вильну. Василий тоже подозревает, сына-одноименца не жалует. О тебе — тайные речи среди боярства.

Юрий ощутил резкий толчок в груди.

— Ты б хотела? — И напомнил: — Пророчества! Прорицатель-колдун! Ясновидец-юродивый! Золотая баба!

Анастасия откликнулась после затянувшейся тишины:

— Боюсь. Ох, не думать бы! Обмираю вся! А думы лезут и лезут, меняются, словно стражники у плененного мозга. Не хочу! Нет, хочу. На зло злыдне Софье все-таки бы хотела!

Князь молчал. Постепенно расслабил ладонь, сжимавшую Анастасиину руку, задумался о своем. Княгиня стала дышать ровнее, вот уже совсем легко, ровно. Заснула!

Юрий же слышал легкий звон. Нет, не княгинина карета. Это колоколец гонца, прискакавшего ямским гоном от Москвы до Звенигорода. Брат вызывает брата. В великокняжеской Золотой палате составляется договорная грамота. По ней после Васильевой смерти прародительский стол переходит к Юрию, как старшему в роде. Правнук Калиты калитиным же сменяется правнуком. Хартия подписывается Андреем, Петром и, конечно, довольным справедливостью Константином. Ведь, отстаивая ее, он поплатился ссылкой на Пскова в Новгород, из огня в полымя. Теперь самый младший брат будет самым ближним человеком государя московского. Анастасия свет Юрьевна — великой княгиней. А Софья с непризнанным отпрыском уберется к себе в Литву: пусть там с ней крутит любовь Доброгостий Смотульский.

Юрий видит море голов на Великокняжеской площади. Стражники в высоких шапках, белоснежных кафтанах застыли с бердышами в руках. На покрытой ковром широкой соборной паперти ордынский царевич Улан (в православный храм мусульманину заходить негоже) надевает на Юрия золотую корону. Однако это уже не мечты, это сон.

9

Князь Юрий ощущал себя полководцем во главе большой конной рати. С ним та самая охрана, с коей прибыл в Звенигород по его душу боярин Иван Дмитриевич Всеволож. Этот вызов к брату-государю в Москву ожидался давно, но не думалось, что случится он с такой пышностью. Триста всадников охраняют княжеский поезд. Году не минуло с той поры, когда княгиня, возвратясь в свой удел, поведала мужу московские новости. И вот второй по старшинству брат призван подписать грамоту о наследовании. Семейство с ближней челядью поместилось в пяти каретах, сыновья, братья-княжичи, Василий и два Дмитрия, скачут позади отца. Иван Всеволож, отпустивший бороду, ставший похожим на покойного своего родителя, держится рядом. Мрачно настроенный Борис Галицкий вместе с радостным Данилой Чешком тоже где-то здесь. Князь спросил перед отъездом старого дядьку, отчего тот невесел. Потомок галицких княжат пощипал поседевший, уж не залихватский ус и промолвил: «Боюсь подвоха. Не зря Василий Московский отправил по твою милость хитрого Ивана Всеволожского. Будь настороже!» Ох, трудно становится с Галицким! Чем старше, тем мнительнее: везде мерещатся козни да происки. Вот и теперь спугнул радость. Не зазнавайся, а сомневайся: наследником ли вызван в Москву? Посол без объяснения объявил: государь зовет!

О наследственной грамоте сообщил, да не посвятил в суть, отговорился неведением. Теперь мчись и гадай: что ждет?

— А позднее лето, как в прошлый год, теплое и ласковое. Ветерок, солнышко, подлесочки, березнячок с ельничком, — всё радует. Всеволож, по дороге в гору, когда кони перешли на шаг, затеял беседу и тоже расщедрился на ласковые слова:

— Я, князь Юрий, все думаю о твоих сыновьях: как выросли добры молодцы! А ума набрались? В науках поднаторели?

— Писать, читать могут. Счет знают, — доложил князь.

Боярин отвечал приятным смешком:

— Письмо и счет — княжичу не в зачёт! Чтобы многого желать, многого достичь, многим обогатиться, надобно много знать. В старину князю достаточно было хорошо владеть мечом, щитом и конем. А ныне — рублем! Фу-фу! — он вытянул руку и подул над ней. — Гляди, княже: вот он, не из чего! — На ладони, откуда ни возьмись, — серебряный рубль!

— Хитродействие! — удивился князь.

Всеволож молвил деловито:

— Совершим хитродействие. Присовокупим к моей дочке и государеву сыну, тоже Василию, трех твоих сыновей. Я их выучу языкам: литовскому, польскому и немецкому. Открою тайну: отчего княжеская калита бывает полна. Расскажу о далеких землях, о древних властителях и народах.

— Это было бы для моих сыновей полезно, — искренне обрадовался князь.

— А неполезно станет, — стальной линеечкой по рукам! Вот так! — изобразил Всеволож.

Оба распотешились разговором. Вдруг князь смутился:

— Мои недоросли постарше твоей дочери и… и племянника, — не назвал он государева сына по имени.

Боярин кивнул согласно:

— Постарше, но не беда. Старшинство будет им причиной особенно прилежать к наукам. — И произнес в дополнение: — Я открыл Василию Дмитричу перед отъездом сию свою мысль. Он одобрил.

Эти слова крепко занозили разум Юрия Дмитрича. Он вспоминал и повторял их постоянно. Когда пришло время ночевать в отведенном ему и княгине доме, поделился с женой. Оба пришли к согласию: неспроста присоединяет государь-братец к собственному сыну племянников. Стало быть, готовится Юрию большая судьба!

Так оно и оказалось по приезде в Москву. Настроение было праздничное, солнечное, улыбчивое. Улыбались, узнав князя, сторожа на рогатках, улыбались с поклонами знакомые встречные, улыбалась московская дворня во главе с Матюшей Заряном, держащим княжеские хоромы в полноте и сохранности.

Тем же вечером из златоверхого терема пришел стольник: государь хочет видеть брата. И не одного, а с семейством. Юрий Дмитрич поехал с женой в карете, сыновья — в седлах. Встреча в Набережных сенях произошла столь искренняя и теплая, будто расстались дружественнее некуда и не чаяли, как бы скорее свидеться. Брат крепко обнял брата и облобызал трижды. Великая княгиня Софья тех же учтивостей удостоила княгиню Анастасию. Лишь девятилетний Василий дичился старших двоюродных братьев, смущенно поручкался, уклоняясь от лобызаний. Юрий, сколь ни старался, не обнаружил в свояченнице-литвинке ни капли мрачности, внутреннего непокоя, душевной расстроенности. Неприглядная кубышка так же строга и сдержанна, в меру надменна, не щедра на слова. А обнаружил князь-дядя в не-виденном прежде племяннике самое неожиданное: младший Василий был как бы слепок со старшего — узколиц, большеглаз, длинен не по годам и худ. Рядом с подросшими Юрьевичами Васильич казался ровней.

В честь приехавших родичей государь задал пир в Столовой палате. Стол был по случаю Успенского поста рыбный: капуста кислая с сельдью, икра лососевая, белужья спинка вяленая, стерляди на пару, студень рыбный с пряностями, уха из плотиц, а к ней пироги подовые квашеные с горошком да подали еще пирог большой с маковым молочком. Короче, яств, питий, сладостей оказалось в достатке.

Василий Дмитрич похвалился своей недавней поездкой в Орду. Опасной показалась ему дружба нового хана Зелени-Салтана с Витовтом, благосклонность к бывшим нижегородским князьям, тайные переговоры с Иваном Михайловичем Тверским. И, если сказать прямее: недоброжелательство к великому князю Московскому. Следовало поправить дело. Вот и пришлось отправиться с дорогостоящими дарами. Прибыл в столицу Кыпчакии, а там на великоханском столе уже другой Тохтамышев сын, Кадыр-Берди, только что свергнувший недруга Москвы. Этот — свой, пригретый по смерти отца великим князем, а потому вполне дружественный. Он тут же заверил, что смутьяны нижегородские не найдут в нем покровителя, а Витовт — друга. Иван Тверской, тоже ордынский гость, встретил Василия Московского в великоханском дворце с распростертыми объятиями, заверил в искренности и в том, что у него против большого соседа — никаких вредных замыслов.

Софья подняла здравицу за успехи супруга.

Семейная трапеза еще более оживилась, когда Юрий спросил о судьбе их давнего недруга Эдигея. Оказывается, великий темник, изгнанный из Больших Сараев, еще долго скитался по кыпчакским степям. Тохтамышев сын, известный Юрию Кадыр-Берди, отыскал его на берегах Черного моря, в Тавриде, и в схватке заколол.

Василий Дмитрич отлучился на малое время, вернулся с потертой хартийкой, объявил:

— Вот любопытное письмо. Его прислал моему тестю Витовту незадолго до своей смерти общий наш враг Эдигей. Внемлите и оцените красноречие воинственного старика: «Князь знаменитый! В трудах и подвигах честолюбия застигла нас обоих унылая старость. Посвятим миру остаток жизни. Кровь, пролитая нами в битвах взаимной ненависти, уже поглощена землею. Слова бранные, коими мы друг друга огорчали, развеяны ветром. Пламя войны очистило сердца наши от злобы. Вода угасила пламя». Он предложил вечный мир, — дополнил великий князь. — Прислал в Вильно двадцать семь арабских коней и трех верблюдов, покрытых красным сукном. — Тут неожиданно старший брат искоса глянул на младшего и ни к селу ни к городу произнес: — Учись, Гюргий, заключать вечный мир!

Эти случайные, как бы вырвавшиеся хмельным делом, слова испортили Юрию все застолье. Когда государь-братец, уже в конце пира, завел речь о своем безупречном княжении, о том, что все идет хорошо, в людях растет довольство, в недругах благоразумие, в соседях расположение, князь Звенигородский и Галицкий слушал терпеливо, но не очень доверчиво. Чтой-то Василий на себя не похож: в похвальбе теряет лицо.

Тесное семейное пиршество к концу становилось суше, приобретало не сердечный, а скорее служебный вид. Софья с Анастасией постепенно перестали обмениваться словами, а потом и глядеть друг на друга. Вот так двоюродные сестры! Или старая пря не забывается? Братья же тем не менее при прощании обнялись. И опять государь ни к чему изрек:

— Гюргий, не будь медведем.

— Кстати, — обрадовался Юрий Дмитрич вовремя пришедшей мысли, — недавно игумен Савва дал мне прочесть «Житие Сергия Радонежского», написанное нашим чудным дидаскалом Епифанием Премудрым. Там приводится случай: в пустынь к старцу Сергию повадился медведь. Не злобы ради, а токмо для насыщения. Старец клал на пень, что полагалось, зверь брал и удалялся. Если же Сергий забывал положить, медведь ждал своего и докучал старцу. Так продолжалось долгое время.

Возникло растерянное молчание. Его нарушили слова великого князя:

— Даже долгому времени настает конец.

Тягость сняли пасмурные слова Софьи Витовтовны:

— Епифаний Премудрый недавно умер.

Все вслух поскорбели о кончине великого мастера риторского плетения и витийских глаголов. На том и расстались.

В последний дневной час перед вечерей Анастасия пришла к мужу в его покой.

— Не могу одна. Вся в непокое. Давай подумаем, как быть.

Князь читал Псалтирь, чтобы утешить внутреннее ненастье после свидания с государем-братом. Он всегда раскрывал сию книгу, когда ум искал истины, а душа — опоры. На сей раз открылся двадцать седьмой псалом: «Не погуби меня с нечестивыми и делающими неправду, которые с ближними своими говорят о мире, а в сердце у них зло».

— О чем думать, радость моя? — спросил жену. — В каком случае как быть?

— Плохое у меня предчувствие, — призналась княгиня. — Государь готовит тебе нечто неприятное, о чем пока временит говорить. — Она подошла к окну. — Душно мне. Отвори окно.

— Не простынь. На пороге осень, — распахнул створки князь.

В покое стало прохладно, свежо.

— Ожидаешь одного, сталкиваешься совсем с другим. Хватаешься за голову. Надоело! — размышлял князь вслух. — Однако ты дрожишь, — он попытался закрыть окно.

— Постой, — глядела во двор княгиня. — К нам важный гость. По коню, по платью — знатный человек княжеского достоинства.

Юрий посмотрел и хлопнул в ладоши:

— Ба! Константин! Брат любезный! Сто лет не виделись!

Анастасия не знала этого деверя, почти не видала. На их свадьбе он не был. В Москве жил урывками, пропадал то во Пскове, то в Новгороде: наместничал, не имел приличного удела. Самый младший, не любимый старшим, хотя с Юрием очень дружный.

— Пойду к себе, — спросилась у мужа, который спешил встречать любимого родича.

— Поздоровайся, — молвил князь. — Потом извинюсь за тебя.

Встретили гостя в сенях. Худой, высокий, не по летам постаревший. Облобызал невестку в обе щеки.

— Голубушка, Юрьевна! Все тот же блистающий адамант!

— Благодарствую на добром слове, — смутилась Анастасия.

Она отказалась от вечери, сославшись на головную боль: обычная отговорка. Но Константин не настаивал. По-видимому, у него к старшему брату важные дела. За столом ел мало, не пил. Попросил малинового горячего взвару и уединения в покое. Затворил окно, сел в глубокое кресло.

— Какими судьбами на Москве? — спросил Юрий. — Для меня, как снег на голову.

Константин чуть усмехнулся.

— Вызван из Нова города для разговора. — Понимающе глянул на брата. — Как и ты.

— Что я? — не понял Юрий.

Младший брат вздохнул:

— Наш Василий плох.

— Как плох? — испугался Юрий. — Только что пировал с ним.

Константин молвил тихо:

— Знаю доподлинно: внутренняя немочь гнетет его.

Юрий хлопнул себя по бедрам:

— Ничего не приметил. В застолье был весел, похвалялся своим успешным княжением. Все хорошо. Все довольны.

— Что хорошо? Кто доволен? — запальчиво произнес Константин. — Прошлый год неубранный хлеб весь ушел под снег. Люди питались кониной, мясом собак, кротов, даже кое-где мертвецами. Пуд ржи стоил рубль. А в Костроме даже два. В Нижнем до шести. Потом стало вообще негде купить.

— Знаю, — скорбно подтвердил Юрий. — В моей Звенигородчине хлебом запаслись загодя. Знатоки чуяли беду: я велел прислушаться. Потом поставил по границам княжества рогатки.

— Во Пскове также поступили, — закивал младший брат, — а вот рогаток не поставили. Новгородцы, тверичи, корела, чудь толпами пошли на Псков. Цены подскочили. Псковитяне вывоз запретили, пришельцев погнали. Те мерли на большой дороге.

Братья помолчали.

— Чем еще хвастался Василий? — спросил гость.

Юрий вспомнил:

— Поездкой в Орду. Теперь там дружественный нам великий хан Кадыр-Берди.

— Да что ты! — рассмеялся Константин. — Сидишь в своем уделе, ничего не видишь, не слышишь. Кадыр-Берди погиб от руки брата усердного союзника литовского. Так что цена Васильевой поездки — нуль! Зато унизился. И вновь, после нескольких лет вожделенной независимости, платим Орде выход — позорную прежнюю дань. Стоит ли похваляться?..

Опять братья помолчали.

— Чего еще хочет от нас Василий? — развел руками Юрий. — Ходим в его воле…

— Не совсем, — перебил брат. — Ты подписал ли с государем соглашение клятвенно уступить старшинство сыну его?

Юрий качнул головой.

— Андрей и Петр давно уж подписали, — напомнил Константин, — упрямимся лишь мы с тобой.

— Я, — начал Юрий и запнулся. Младшему ли брату, другу своему, об этом говорить? Он давно знает. Давно, с опасностью для княжеского своего достоинства, поддерживает. Вовсе обездоленный родителем, уже не защищаемый покойной матерью, он целиком и полностью зависит от Василия. Его бы надобно склонять к покорности, ставить в пример Петра с Андреем. И все же Юрий повторил: — Я против нового устава в правах наследственных.

— Я тоже, — встал Константин. — Пообещаем же друг другу завтра стоять твердо.

Провожая брата до сеней, Юрий между прочим, нехотя повторил сплетню, принесенную на хвосте Галицким, а позже повторенную Анастасией:

— Что-то злые языки судачили, якобы Витовтов полководец…

— Доброгостий Смотульский? — с полуслова понял Константин. — Наслышан даже в Новгороде. Враки! Видел юного Василия? А представь мужчину, что хотел бы посягнуть на Софью!

— Брат Василий, — засмеялся Юрий.

— Для того потребовались чрезвычайные причины, — напомнил Константин. — Возможно, в свое время они были и у Доброгостия. Однако наш племянник тут, как видно, ни при чем.

По уходе брата князь пошел к супруге, в ее спальню. Анастасия лежала на постели в простой верхней одежде поверх сурового покрова из тканины. Муж, присев, дотронулся перстами до ее руки: вожделение сменилось беспокойством: жена дрожала, тело было жарким.

— Ты больна?

Княгиня шепотом пожаловалась:

— Лихоманка. Не болезненная: от переживаний. Мной овладел страх. С чем младший брат к тебе пожаловал?

Юрий помрачнел.

— С таким же страхом.

Оба супруга, больше не произнося ни слова, длительно посмотрели друг на друга, будто переговариваясь взорами:

«Боишься?» «Не боюсь!» Анастасия погладила мужнюю руку, изо всех сил попыталась улыбнуться.

Он помог ей подняться, чтобы вместе идти в Крестовую. Молились истово, однако же не вслух: каждый читал свои молитвы. Она — о нем. Он — о всей семье. Перекрестив жену на сон грядущий, Юрий прошептал:

— Коль завтра не приду в Столовую палату, утренничай без меня. Возможно, прогуляюсь на Великий луг верхом, подышу воздухом.

Заснуть долго не удавалось. Всё было не так: подушка жесткая, перина — комьями, в спальне душно, нет, холодно, нет, все-таки дышать нечем… Внезапно оказался в мыльне перед зеркалом: это уже не сон. Из-за нелепого своего вида полез перстами в рот, стал щупать зубы. Некоторые сделались явно больше других. Как вкушать? Как слово молвить? Проснулся от расстройства. Позвал слугу, вошел боярин Борис Галицкий.

— Стою под дверью целый час. Жду пробуждения, князь Юрий. К тебе от государя человек.

— Уже? — вскочил князь. — Слушай! — рассказал он. — Скажи, что значит.

— Если не ошибаюсь, — почесал за ухом Борис, — выросшие зубы — ссора между родными, тяжба из-за наследства.

— А! — ударил по колену кулаком Юрий. — Конечно!

Не утренничав, сел на конь, покинул двор.

День был удручающе хмур. Улицы грязные после ночного ливня. Тучи тяжелые, низкие, туман плотный, сырой. Над собором Успения золотого креста не видать: плохое предзнаменование!

Челядинец встретил на крыльце, провел к государю, в ту самую комнату для одиноких размышлений и тайных бесед. Здесь Василий, еще не успев принять власть, повздорил с дядюшкой Владимиром Храбрым.

Сейчас он сидел с Константином. Встретил Юрия сухо:

— Опаздываешь.

Князь неожиданно для себя оробел:

— Не поставь во грех.

Старший брат подал хартию, подписанную Андреем и Петром Дмитричами. В ней оба обязались в случае смерти Василия блюсти великое княжение под сыном его.

Лист замер в руках князя. Он прервал чтение, воззрился на государя, сменив робость на гнев. Ибо только что прочел: его братья обязуются держать девятилетнего Василия вместо отца.

— Ты, — вопросительно смотрел на Юрия великий князь, — ты что?

Юрий тихо спросил:

— Приложить руку?

— Будь добр, — даже обмакнул старший брат в чернильницу свежеотточенное лебединое перо.

Второй по старшинству брат не принял пера, отвел руку. Изрек громко, как на всероссийской сходке, где внимает море голов:

— Племянник дяде не отец!

— Да! — подхватил доселе молчавший Константин из своего угла. — Этого от начала никогда не бывало!

— Молчи! — топнул на него Василий. — Молод еще! — И пригрозил: — Вот я тебя умою!

Самый младший рассмеялся в лицо самому старшему:

— Кто хочет умывать других, сам чист должен быть!

10

Княжий терем в Звенигороде стар. Надо строить новый. Юрий сидел в деловом покое над писчими листами с цифирью. Листы так исписаны, перечёрканы, — враг ногу сломит. Хотелось сметить две стороны расходов: с одной — рубли на строительство, с другой — на ратную силу. Томит угроза, что брат Василий не оставит ослушника безнаказанным. Уязвил же Константина сверх меры. До сих пор в памяти, как самый младший из братьев после ссоры со старшим ранним утром бросился к Юрию, чуть не плача: лишен жизни, то есть вконец разорен! Ведь сам же государь по воле княгини-матери наделил обездоленного Устюжной, Тошной — уделом, можно сказать, сиротским. Теперь братец-неподписанец лишен и этих последних крох. Не отрекся от своих прав по дедине, не признал племянника отцом, — отдавай удел! Бояре Константина брошены в темницу. Холопы, имение отписаны на Василия. «Разбойник! — потрясал кулаками Юрий. — Не лучше Афоньки Собачьей Рожи!» Константин утихомиривал: «Ругань — оружие бессильного». И был прав: голыми руками с вооруженным не схватывайся, без ратной силы боя не затевай. Вон, Андрей с Петром покорились и живут-поживают. Константин решил той же ночью бежать, укрыться в Господине Великом Новгороде: там не выдадут. Что ж, ему — бобылю — легко, Юрию же с семейством не просто. А тут еще старший сын Васька — невиданное дело! — стал отцу поперек: «Никуда из Москвы не поеду. Не хочу порывать с учением у Ивана Дмитрича Всеволожа». Не убедишь ничем. Хоть мир перевернись! Говорит, ходил к государю-дяде. Тот возмутился переполоху Юрьеву: ну повздорили братья, — дети-то при чем? Ох, кривит душой самовластец! Средний сын Дмитрий шепнул на ухо отцу: «У Васьки к наукам прилежания — нуль. Более прилежает взорами к Всеволожей дочке». А сам-то Дмитрий тоже отказался покинуть Первопрестольную. Тут уж Вася Косой донес: повстречал Митенька в церкви княжну Софью Заозерскую. Ее батюшка с нуждами своего удела прибыл к великому князю. Теперь средний Юрьич с любавой своей норовит почаще видеться, а старший помогает ему. Слава Богу, хоть друг о друге не скрытничают перед родителем. Знают: отец достаточно мягок для великого гнева. Вот так оба недоросля и остались в отчем кремлевском тереме. То ли учиться хотят, то ли жениться.

Государь, наказав Константина, не тронул Юрия. Что это, властная прихоть?! Скорее, временная отсрочка. Потому посоветовавшись с женой, князь и решил удалиться в Звенигород. Свои стены надежнее.

В московском доме оставил Бориса Галицкого. Пусть теперь князю трудно и одиноко без вездесущего и всеведущего, как без рук. Однако за старшими сыновьями нужен призор. Отправились с Юрием Морозов и Чешко, да оба не стоят бывшего дядьки: первый — книжник, второй — домосед. Один видит давно прошедшее, другой дальше собственного носа вообще ничего не видит. Вот и сиди сам с собой: рассчитывай, размышляй, угадывай. Каждому ратнику сколько положить, дабы одет был и сыт? Строителям отвалить какую мошну, чтобы княжий терем радовал сердце Настасьюшки?

Юрий Дмитрич высунулся в переход, крикнул истопника. Печь протоплена, а и под шубой-то не согреешься! Хотя чему удивляться? Зима нынешняя не знает ни сна, ни отдыха: с ноября по февраль — без оттепели, днем и ночью трещат морозы. Хорошо, снегу мало, проезд бесхлопотный.

Вместо истопника явилась сенная девушка Васса. Опять княгиня болеет. Вот главная теперешняя головная боль Юрия! Как прибыли в свой удел, так скорбь и печаль. Анастасия лишилась сна, стала жаловаться: едва голова коснется подушки, злосчастные думы овладевают. Выписал из Новгорода лекаря немца Вигунта. Тот осмотрел болящую и изрек: «Сон — вкуснейшее из блюд на земном пиру!» Посоветовал не волноваться и меньше двигаться. Однако, что это за лекарство? Борисов брат, Федор Галицкий, разыскал знахаря прозвищем Еска. Еска насчет засыпания высказался по-иному: «Не надо охотиться за сном. Стоит только приняться за его ловлю, как он улетит быстрее птицы». Стал утром, в обед и вечером класть на княгинин лоб смесь из ржаного хлеба, мелко накрошенных соленых огурцов, кислого молока и глины. Еще прикладывал натертый хрен к икрам ног, заставлял пить огуречный рассол с медом для послабления желудка. После вечери усаживал на три-четыре минуты в лохань с холодной водой. Сон не выдерживал такого натиска, вовремя посещал Настасьюшку.

На сей раз, едва Васса ввела господина к госпоже, князь упал духом. Хотя и далеко не впервые зрел жену в таком виде с начала ее болезни. Анастасия лежала, запрокинувшись на низком изголовье. Персты судорожно перебирали покров. Большие очи запали, лик был мертвенно сер, голос не слышен:

— Сильно грудь болит. Тревожусь за свою жизнь.

— Что чувствуешь в груди? — склонился к ней Юрий Дмитрич.

— Трудно сказать. Сжатие. Теснота. Тупая боль. Жжение под ложкой.

— Давно ли возникла боль?

— Во время сна, — отозвалась княгиня. — Теперь отдается в левую руку, в челюсть, в плечо, в спину, сковывает шею. Иной раз такое чувство, будто переела. А ведь нет.

До сих пор в подобных случаях князь немедля вызывал знахаря. Еска заставлял княгиню дышать дымом, сжигая сухие листья мать-мачехи, или глотать кусочки льда, растирал тело щетками из свиной щетины, а грудь в области сердца — тканью, смоченной в уксусе с солью, затем попеременно опускал кисти рук, стопы ног в горячую воду. Все это или приносило временное облегчение или не помогало вовсе. На сей раз Юрий Дмитрич велел позвать немца Вигунта. Лекарь тут же пришел, ибо жил в княжем тереме. Послушав и осмотрев княгиню, длительно размышлял, прежде чем сказать:

— Надо убрать из пищи жиры. Не есть ничего молочного, ни в коем случае — яйца. Тяжелого не носить.

Князь вставил:

— Княгиня не носит.

— Не восходить по лестнице, — велел немец.

Князь пообещал:

— Обустроим спальню в подклети!

— Гулять обязательно, хотя и немного, дважды в день, — посоветовал лекарь. — Только не при холодном ветре.

Князь возмутился:

— Сейчас зима. Каждый день ветер ледяной.

Вигунт с важностью удалился, пообещав навещать больную почаще. Васса ушла готовить питье и еду. Юрий Дмитрич присел у постели. Разговора не затевал: Настасьюшке затруднительно было отвечать. Молчал, думал.

Надежды — только на Бога. Ежевечерне не жалел времени на молитвы в Крестовой. Посылал в Сторожевскую обитель к игумену Савве. Теперь тамошние иноки неустанно просят Спасителя и Матерь Его даровать здоровье рабе Божьей Анастасии. А месяц назад князю явилась весьма счастливая мысль. Она возникла вместе с пожаром в доме купца Степана Застрехова, что за Торгом на Ростокиной улице. Вот так же горел и дом Тимофея Васильевича Вельяминова в Кремле, вернее, церковь Святого Афанасия при нем. Сплошная огненная стена, в которой чернел обваливающийся остов. Жар — хоть мочи платок! Треск — хоть затыкай уши! И подошел молодой монах, — круглая борода, детский, несколько удивленный взор, светлый венец волос на челе, лоб изборожден глубокой серповидной морщиной. Извлек из-под рясы крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением. После этого князь Юрий не узрел огня, — только дым. Потом узнал, что инок Кирилл обладает многими духовными дарами: даром прозрения, даром управления стихиями, даже даром воскрешения (был один случай). Запомнились его последние слова из их краткой беседы: «Мы не встретимся, князь, но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся». Юрий Дмитрич у игумена Саввы расспросил о старом знакомце. Преподобный Кирилл давно покинул Симонов монастырь, ушел в Белозерский край, где среди дремучих лесов основал обитель. Там во время недавнего голода его молитвами чудесно кормились не только иноки монастырской братии, но и окрестные жители. У них Божьей помощью умножались данные на дорогу запасы. Шла молва: Кирилл Белозерский исцеляет болящих, окропляя их святой водой и елеем.

Когда занедужила дорогая супруга, Юрий Дмитрич послал верного человека на Белоозеро. Написал записку, где напомнил о давней встрече, поведал о несчастье с княгиней, просил благословения посетить дальнюю лесную обитель. Ответа не было: посланный до сих пор не вернулся.

Князь вздрогнул, ибо, сидя, задремал. Анастасия крепко спала. Показалось, лик ее преобразился, порозовел, словно каким-то чудом вновь преисполнился жизненных соков. Юрий Дмитрич слышал шаги в переходе, за дверью. Они приближались: шли двое. Дверь осторожно отворилась. На пороге стояла Васса с белым свитком в руке.

— Яропко прибыл, — прошептала она.

Князь на цыпочках выскочил из покоя. Пред ним под низкими сводами оттаивал (капля за каплей — на пол) заиндевелый, заледенелый гонец: тот самый, что был послан на Белоозеро. Князь начал быстро спрашивать:

— Говорил с игуменом?

— Не говаривал.

— Лицезрел преподобного?

— Не сподобился.

— Как передал-получил послание?

— Монах взял, монах дал.

— Спаси Бог! Отдыхай с пути.

Отпустив Яропку, князь взял у Вассы свиток, спешно ушел к себе. Стоя, дрожащими руками развернул, стал читать, приближась к оконцу. Темно было, глаза буравили буквы:

«Ты, государь, приобретаешь себе великую пользу душевную смирением своим, посылая ко мне грешному, нищему, недостойному, страстному и чуждому всякой добродетели, с просьбой о молитве. Я, грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить Бога о тебе и княгине твоей. Да будь и сам внимателен к себе. Храни святые заповеди, уклоняясь от путей, ведущих к погибели. Слышал, есть у тебя великое несогласие со сродником: ты выставляешь свою правду, а он свою. Осмотрись, государь. Если он прав в чем-либо, уступи смиренно. Если в чем правда на твоей стороне, стой за правду. Никакая власть не может избавить нас от нелицемерного суда Божия».

Князь в раздумье оторвался от свитка. Заглянул в себя: ничего, кроме страданий по милой Настасьюшке. Дальше стал читать:

«Государь! Пишешь, что хочешь ехать ко мне? Знаю, по грехам моим выйдет из этого искушение. Извещаю тебя наперед: нельзя тебе видеть нас. Не то оставлю монастырь и уйду, куда Бог наставит. Вы думаете, что я тут добрый, святой человек. Нет! Истинно я всех грешнее и окаяннее и исполнен срама. Не удивляйся сему, князь Юрий. Слышу, что ты сам читаешь и знаешь Священное Писание и понимаешь, какой вред происходит от человеческой похвалы, особенно для нас слабых. Был у нас брат твой, князь Андрей. Но здесь его отчина и нам нельзя не отдать поклона своему государю. А твоей отчины здесь нет. Если поедешь, все станут говорить: для Кирилла поехал князь!»

Юрий Дмитрич дочитал свиток, перекрестился и поцеловал написанное. Святой человек, а жесткий: не допускает до своих очей! Хотя грела надежда отвезти Настюшку под его целительное благословение. Что ж, надо набраться смирения у того же Кирилла и не роптать.

Князь свернул лист, прислушался. Голоса во дворе. Топот в подклете, скрип лестницы на хозяйский верх. Терем привык к тишине, ради покоя болящей, а тут…

Раздосадованный хозяин шагнул за порог и увидел Бориса Галицкого. Вот радость! А как же он покинул на произвол судьбы княжеских сыновей? За тихого младшего родитель не волновался бы, да Дмитрий Красный здесь, в Звенигороде. А вот Василий и Дмитрий Шемяка, истые сорви-головы, того и гляди оступятся без пригляду.

Борис понял господскую мысль и с низким поклоном молвил:

— Здрав буди, княже! За добрых молодцев не волнуйся. Старший, хотя дома не читает, не пишет, да у Ивана Дмитрича Всеволожа занятий не пропускает. Средний же не пропускает церковных служб, где присутствует Софья Заозерская.

Господин обнял верного слугу, но не скрыл беспокойства:

— Рад тебе, друже, выше всех мер! Да, думаю, не вышло бы глупостей между Васькой и этой Всеволожей? Княжич боярышне не чета!

Галицкий рассмеялся:

— Какие с отроковицей глупости? Туманные надежды, и только.

— А надежды есть?

Боярин развел руками:

— Сам говоришь, княжич боярышне не чета.

— Это я говорю, — смутился князь. — Анастасиюшка же не прочь породниться с Иваном Дмитричем. Что за прихоть? — Он не стал продолжать, подтолкнул потомка галицких княжат в руки готовой к услугам челяди.

Зимнему путнику предстояла жаркая баня, а уж после — застолье да беседы душевные.

Боярин, уходя, успел спросить о здоровье княгини. Юрий Дмитрич ответил уклончиво:

— Ей неможется.

Не было желания распространяться о своем горе. Пред кем угодно, только не пред Борисом плакаться. Сколько лет, как тот потерял свою жену Дарью, а до сей поры тужит: не прибавлять же скорби вдовцу. В нем чужое ненастье всколыхнет собственную бурю.

Встретились, как полагалось, за трапезой. Галицкий пил, как всегда: один полный кубок, следующие лишь пригубливал. Есть мешало обилие новостей, которые торопился высказать:

— По отъезде твоем, Юрий Дмитрич, отправил государь сына с великой княгиней в Смоленск, где ныне обретается Витовт. Поехали, как бы погостить. Дочка — свидеться с отцом, внук — с дедом.

— Пусть их, — отмахнулся Юрий.

Борис покачал головой:

— Не пусть! И я сперва не придал значения: родительница с дитём — в гостях, родитель — в Коломне, на местном празднестве. То ль обитель открыть, то ли храм освятить. Твои сыновья были перед тем в златоверхом тереме на последнем занятии в обществе юного Василья Васильича, видели государя-дядю. Сказали, плохо выглядел Василий-старший.

Юрий опустил голову:

— Значит, Константин прав. А ведь брат еще далеко не стар: всего-то пятьдесят два. Не знаешь, что говорят лекари?

Борис развел руками:

— Никто не ведает. — Пригубил из кубка и продолжал: — Все главное произошло по возвращении Софьи с сыном из Смоленска, а Василия Дмитрича из Коломны.

Юрий насторожился:

— Что произошло?

Борис отставил кубок, отодвинул от себя блюдо, положил руки на стол, выпрямился, произнес значительно:

— Государь Василий Дмитрич написал завещание.

Это известие сотворило в Столовой палате мертвую тишину.

Вихрь мыслей пронесся в голове Юрия. Завещание пишут перед кончиной. Хотя нет, составляют и загодя. Татунька, Дмитрий Иванович, поспешил высказать свою волю при рождении первого сына. Так же поступил Василий, когда Софья родила первенца, который вскоре преставился. Что может означать для второго по старшинству брата теперешняя государева воля? Одно из двух: праздник или будни. Законное место по отчине и по дедине или второстепенство до скончания века. Судя по виду Галицкого, вероятно последнее.

— Ну!

— Государь благословил сына на великое княжение, — объявил боярин то, что и предполагал его господин. — Отказал ему все родительское наследие и собственный удел — Нижний Новгород, Муром, Коломну. Сверх того — Великий луг за Москвой-рекой, Ходынскую мельницу, двор Фоминский у Боровицких ворот, двор загородный и еще села в разных областях. Из драгоценных вещей — золотую шапку, бармы, крест, каменный сосуд Витовта, хрустальный кубок короля Ягайлы…

Юрий пристукнул по столу:

— Довольно!

— Грамота скреплена восковыми печатями: четырьмя боярскими и пятой великокняжеской с изображением всадника. А внизу — рука митрополита Фотия по-гречески.

Юрий молчал.

— Примечательно, — поднял палец Борис, — что государь пишет предположительно: «А даст Бог сыну моему княжение великое держать».

— Меня боится, — догадался Юрий.

Галицкий вздохнул:

— О тебе, мой господин, скажу особо. Твой брат поручает сына вместе с матерью дружескому заступлению тестя, государя литовского, который именем Божиим ему в том обязался. Вот ради чего Софья ездила в Смоленск.

Юрий вскочил:

— Доверенность Витовту? Поседевшему в кознях властолюбия? Да он поработит Москву!

На это Галицкий возразил:

— А для чего Совет великокняжеских бояр? Ведь призваны опекать отпрыска и они окоротят Витовта в случае чего.

— Они, — нетерпеливо спросил Юрий, — кто они?

— Известно кто, — перечислил Борис: — новый любимец государев, литовский выходец, Юрий Патрикеич Нариманов. Он был в головах при составлении духовной. Его подпись впереди других. Ну, еще тот же Иван Всеволож. Ну, Иван Кошкин. Все имена ты знаешь.

Князь, переваривая новости, вымолвил:

— Витовт — большая сила.

— Еще и младшим братьям приписал беречь отрока-сына, как зеницу ока, — присовокупил Борис. — Только твоего имени там нет. Названы Андрей, Петр, Константин…

Юрий был смущен упоминанием о Константине:

— Ужели друг мой младыш все-таки от меня отрекся?

Боярин закивал:

— Слышно, только что прибыл он из Новгорода на Москву. Вернулся, стало быть. Хотя нет, — Борис ударил себя по лбу. — Ошибся я, не ставь во грех! Прибыть-то прибыл, а вот имени его в духовной нет. Обоих вас там нет.

Князь открыл рот, собрался еще что-то уточнить. И обмер.

Дверь в Столовую палату распахнулась. На пороге появилась во всем прежнем блеске лучезарная Анастасия. Платье с золотой каймой, малиновый источень, накидка из белой паволоки.

— Боже мой! — воскликнул Юрий.

Борис встал с поклоном, говоря улыбчиво:

— Вот так неможется!

— Узнала: друг приехал из самой Москвы, — сказала ясным голосом княгиня. — И произошла во мне большая перемена. Откуда что взялось: крепость телесная во всех членах. И, разумеется, от этого — душевная. Такое чудо!

— Молитвами священноинока Кирилла, — вслух подумал князь.

Жена спросила:

— О ком ты говоришь, мой свет?

Юрий обещал после изъяснить. Анастасия весело сказала:

— Не томи, открой, Борис Васильич, с чем нежданно прибыл. Видишь, я не утерпела выйти.

Галицкий вынужден был повторить как можно легче все тяжелое, что говорил до этого. От слова к слову таяла веселость на лице Анастасии. Однако она справилась с собой. Встряхнула головой, взяла хворост с только что поставленного блюда, попросила ягодного меду. Выпила полкубка. Ай да болящая!

На нее глядя, и боярин с князем приосанились. Велели слугам зажечь все светильники. Пусть в большой палате не останется ни одного темного угла.

— Я тебе скажу вот что, дорогой супруг мой, — заговорила княгиня. — Грамоты духовные напишутся да перепишутся. Государь наш далеко не стар. Хворает? Я тоже нынче хворала. Нам с ним жить да жить! За это время много перемен может случиться. Хитрец и самовластец, старик Витовт, может облегчить землю своим уходом. Отрок Василий… Что-то он мне показался…

Князь замахал руками:

— Ах, душа моя, не надо! Лучше дай, Борис, представить нам получше, как превозмог ты февральский путь, как одолел яростные пурги-вьюги.

Галицкий расправил залихватские усы:

— С чего начать? Разбойные засеки сейчас не столь страшны, как снежные заносы: иной раз коню по брюхо. Мужики ленятся лопатить: нынче надсадишься, завтра вся работа прахом!

Вошел дворский Ларион Фомин.

— Господин князь Юрий! Из Москвы митрополичий посол прибыл, Иакинф Слебятев.

Все, единой силой поднятые, вышли в сени. Там стоял гонец:

— Великий государь Василий Дмитриевич всея Руси в двадцать седьмой день февраля в третьем часу ночи предстал пред Богом!

 

Часть четвертая. Ханский суд

1

се собрались в Крестовой. Сели по лавкам: князь с княгиней, бояре — Галицкий, Чешко, Морозов, отдельно — Иакинф Слебятев. Это новый человек среди митрополичьих бояр, возвышенный Фотием. Говорил осторожно, поминутно поглаживая русую бороду, призадумывался. То, что именно он отправлен в Звенигород, подчеркивало важность дела.

Князь утер навернувшуюся слезу, задал печальный вопрос:

— Государя-брата похоронили?

Слебятев оповестил:

— Погребение отложено в ожидании твоей милости и Константина Дмитрича. Он, переезжаючи в Москву, завершает дела в Новгороде. Завтра должен прибыть.

Юрий сызнова поднес платок к глазам. Представил последнюю встречу с братом Василием. Ах, зачем она кончилась так нелепо? Вместе выросли, многое совершали сообща.

— Каковы еще твои слова к нашему князю? — помогал Иакинфу Галицкий высказаться до конца.

Посол заговорил торопливо:

— Его высокопреосвященство святитель Фотий хочет поручить Юрию Дмитричу старейшинство великого княжения…

— То есть, — уточнил Морозов, — богомолец наш признал права старейшего на стол московский?

Слебятев прояснил:

— Святитель разумеет под старейшинством первое место в Великокняжеском Совете при юном государе Василии Васильиче, что унаследовал престол согласно завещанию родителя.

Повисла тягостная тишина. Молчал сам князь, молчала и его княгиня. Борис сказал, прямо обращаясь к господину:

— Святителев боярин сделал свое дело. Он может быть отпущен. Как повелишь, государь?

Услышав обращение к себе, до сих пор более приличествующее старшему брату, Юрий Дмитрич встал:

— Поезжай, Иакинф. Испроси моей семье благословения у богомольца нашего. Храни тебя Господь в пути.

Все поднялись. Посол откланялся.

Затем князь первый покинул Крестовую, за ним — княгиня и их присные. Супруги удалились в Юрьев деловой покой. Жена не оставляла мужа. Он опустился в кресло и закрыл лицо руками.

— Брата моего… старшего брата… больше нет!

Анастасия опустила руку на мужнее плечо:

— Утешься, свет! Наберись духу. Ты отныне старший!

Князь, не поднимая голов, молвил:

— Он был мне вместо отца.

Княгиня, сев на подлокотник, обняла супруга, горько прошептала:

— Теперь тебе вместо отца — племянник.

Юрий долго безмолвствовал.

Анастасия оторвалась от его брезжущих сквозь смоль седин, пересекла покой, остановилась перед образом Спасителя. Усердно принялась шептать молитву. Князь в ее шепоте узнал седьмой псалом Давидов:

— Господи Боже мой! На Тебя уповаю: спаси от всех гонителей и избавь… Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если платил злом тому, кто был со мной в мире, я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу повергнет в прах. Господи, во гневе, подвигнись против неистовства врагом моих, пробудись для меня на суд… Суди, господи, по правде моей… Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь, рыл ров и выкопал его…

— Настасьюшка, — взмолился Юрий, поднимая голову, — нет сил! О ком ты?

Она продолжила молиться, сомкнув уста. Потом оборотилась:

— Враги твои — Васильевы бояре. При брате-государе ты был для них всегда далек. При государе же племяннике будешь отодвинут еще дальше. Сегодня у тебя нет сил. Теперь до конца дней держи в тесноте сердце, свяжи душу. Оковы уже поданы…

Князь поглядел на образ, на величественный лик жены и почему-то на свои трясущиеся, ставшие морщинистыми руки. Резко поднялся, выпрямился и воззвал глухо, внутрь себя:

— Душа моя, душа моя, восстань, что спишь?

Княгиня бросилась, надеясь поддержать, ибо ей показалось: он тотчас упадет.

— Любимый господин мой! Свет-совет! Окстись. Забудь неумные мои слова. Трижды окстимся при малейшем искушении. Я — женщина и мной владеет прежде всего чувство. Заложим сани, поспешим отдать последний долг твоему брату, моему деверю, ведь он бывал к нам добр. А далее все вытерпим. Как Андрей, Петр с женами. Как Константин, в конце концов.

Юрий поцелуями отнял возможность продолжать. Затем сказал совсем другим голосом другую речь:

— Андрей, Петр, Константин — одно, а я… иное. Покуда жив, топор власть предержащих все время будет над моим челом. Меня не станет — над челом Андрея. Нет, не поспешу на государевы похороны. Отдам брату последний долг здесь, в Звенигороде. Наш преосвященный Даниил отслужит…

— Зело стар, — вставила княгиня. — Не сможет…

— Игумен Савва, — вспомнив о больном епископе, переиначил Юрий.

Княгиня постояла молча, спросила:

— Стало быть, в Москву не едешь?

Князь попросил:

— Узнай, не разошлись ли ближние: Морозов, Чешко, Галицкий. Пусть соберутся в Столовую палату: там светло и просторно. Пришло время больших решений.

Анастасия удалилась. Юрий наедине долго молился.

Раздумчиво взошел к сидящим ближним за пустым большим столом, предназначенным для многолюдных трапез и пиршеств. Светильники по причине пасмурного дня были зажжены. Можно продолжать соборование, как только что в Крестовой. Верные советчики не разошлись, а задержались спорами в сенях, взбулгаченные происшедшим. Сейчас с готовностью вновь поклонились князю. Он заметил: нет Настасьюшки. Сказал:

— Позовите на совет княгиню.

Сел во главе стола.

Выдержав время, объявил:

— В Москву не еду.

Бояре не спросили о причине, но у всех в глазах возник этот вопрос. Ответила жена Юрия Дмитриевича:

— В Москве князь может быть подвергнут принуждению.

Даниил Чешко не поверил:

— Ужель рука подымется…

Семен Морозов усмехнулся:

— Еще как! Не будем углубляться в тьму годов. Вспомним недавнее. Родитель Юрья Дмитрича Иваныч позвал Тверского князя Михаила, якобы решить наследственные распри. Сам митрополит ручался за безопасность такой встречи. И вот соперники сошлись. Михаил тут же был взят под стражу, разлучен с боярами, которых тоже заточили…

— Что ж, — вздрогнул Галицкий, — наш господин прав, что осторожен.

— Несколько лет Тверской был в тесноте, — довершил рассказ Морозов. — Выпустили, принудив крест поцеловать, что повинуется противнику. Говорят, тогда Орда вмешалась. Сейчас там распри: не вмешается.

В недавнем прошлом, как в зеркале, отразилось завтрашнее. Князь всматривался в лица близких, пытаясь угадать: не каются ли в том, что свои судьбы связали с его судьбой? Не опрометчиво ли Чешко стал инокняженцем? Не лучше ль было бы Морозову трудиться в Чудовом монастыре, а не дрожать в Звенигороде? Про Галицкого речи нет, он бывший дядька. Однако Юрий успокоился. Горящий взор Данилы обнаруживал решимость. Лик Семена Федоровича напряжен думами: какое подсказать решение? Борис сощурился, что-то замышляет. Хотя не трудно догадаться что. Подергав залихватские усы, изрек:

— В Звенигороде, княже, быть тебе не след. Он близок от Москвы.

— Куда же нам? — поднялась бровь Анастасии.

Юрий встал, сказал, как отрубил:

— В Галич!

Бояре, выходя, продолжили:

— Там стены прочнее.

— Народу больше.

— В крайности помогут и датчане. Наш князь жил с ними хорошо!

При выходе Асайка Карачурин догнав бояр:

— Данилу и Борису Гюргибек велел вернуться.

Галицкий с Чешком вновь явились в княжеской Передней.

Юрий сидел на лавке, тяжко задумавшись. Пригласив кивком вошедших сесть, начал речь:

— Как скажешь, друг Борис, кто из бояр готов меня поддержать против племянника?

Галицкий прикинул:

— Кто, кто? Старейшие, пожалуй, станут за тебя. Илья Иваныч, сын знатного Ивана Родионыча Квашни. Еще Петр Константиныч, что наместником в Ростове. Ну и Иван Никитич: хотя древен, да не слаб.

— Так, — пристукнул пальцами по лавке князь. — Кто против?

Знаток вельможеских пристрастий перевел дух:

— За супротивниками дело не станет. Внук Четов Шея, Красный-Снабдя, братья Плещеевы, Белевут с Полем, воевода Юрий Патрикеич, заехавший многих маститых. И, конечно, два Ивана: Кошкин сын, а с ним…

— Иван Всеволож, — подсказал князь. — Самый умный, самый хитрый, оттого самый опасный.

Галицкий наклонил голову.

Юрий Дмитрич в явном смущении промолвил:

— Мне потребны верные послы к молокососу, на чью голову сегодня возлагают золотую шапку. Задача опасная. Язык не поворачивается послать. Ведь не перед куклой-государем предстоит править посольство, а перед его великомощным окружением. Слова для оглашенья жесткие. За ними может ждать темница. А еще хуже — смерть.

Князь замолчал. Примолкли и бояре. Данило Чешко, чего трудно было ожидать, холодным голосом изрек:

— Ты, княже, нас позвал, стало быть, сделал выбор. И выбор правильный. Кто, как не мы? — Он подтолкнул Галицкого локтем: — Верно, Васильич?

Тот кивнул с таким спокойствием, как будто отправлялся с поручением спросить о государевом здоровье:

— Ехать так ехать.

Оба глянули на князя вопросительно.

Юрий Дмитрич глухо и с большой медлительностью изложил суть:

— Я, как старейший из потомков Иоанна Даниловича, внука Александра Невского, по отеческим и дедовским законам надеваю золотую шапку великого князя Московского. Сыну моему, племяннику Василию, готов оставить свой удел. Коли Совет бояр великокняжеских, а с ними богомолец наш владыка Фотий против исконной правды, готов стоять за нее всеми своими силами. Не словом, так мечом. И пусть нас Бог рассудит!

Данило и Борис согласно закивали. Первый деловито уточнил:

— А ежели Совет отважится на брань?

Юрий развел руками.

Галицкий прищелкнул пальцами:

— Однако, — он погрозил в пространство, — есть одна маленькая хитрость: станут за мечи хвататься, мы, господин, предложим небольшое перемирие. Надо ж собраться. И тебе, и им. Главное — нам! Снарядить местичей в войско — не овец согнать в отару.

Юрий оценил эту предусмотрительность. Прощаясь, бывший дядька заговорщически обещал уже в сенях:

— Бросят в темницу, отыщем ниточку уведомить о всех переговорах. Будь надежен!

Князь попросил:

— Пусть сыновья любыми способами будут в Галиче. Спешу туда!

Споспешники ушли, остался один. Взялся за виски: страшная смута затевается! Вспомнил себя у высоченноскальных стен Смоленска. С земли на заборола глянь — шапка отвалится. По обе стороны — вверху, внизу — свои, русские: без толмача переругивайся. Опять он на сей раз внизу. Откроют ли ворота? Возьмет ли крепость?

Есть иной путь: покориться. Не мальчишке, нет, не младышу великокняжеского рода Калиты, а подколенникам, заносчивым холопам, что по смерти венценосца растащили меж собой высшую власть. Ивашка Кошкин да Ивашка Всеволож станут свысока шпынять законного невенчанного государя, словно выродившегося удельного владетеля. Посылать куда-нибудь начнут, хотя бы в Новгород наместником, как Константина. Боже правый!

Вот он, новый устав наследования, так опрометчиво введенный татунькой! Софья в свое время не дала наследника, государь не в свое время помер. На троне — малолеток, а воистину сказать, никто! Ибо кучка грызущихся между собой временщиков — не власть, а потерявшая пристойный вид тень власти.

Представилось, как могло быть иначе. По старому испытанному праву страной владел бы вслед за татунькой Владимир Храбрый, за ним — братец Василий, теперь — он, Юрий. Бразды правления ни на минуту бы не выпали из освященных Божьим Промыслом единых, мужественных рук. Сейчас их друг у друга рвут временщики. Внушительно кричат, поглаживая детскую головку: «Да здравствует великий князь Василь Васильич!» Глумотворцы!

Юрий взялся за грудь утишить внутреннюю бурю и спохватился: что еще скажет Орда? Кажется, там после многих дрязг прочно воцаряется потомок Тука-Тимура Улу-Махмет. То есть Большой, в смысле Старший Махмет. Как слышно, он внимательно следит за московскими делами, ищет повода вмешаться. Однако же главнейший опекун отрока Василия старец Витовт простер клешни своей десницы к самой Первопрестольной. То ли оберегает, то ли держит за горло. Улу-Махмет покуда не захочет иметь дело с великим литвином, помогшим ему в свое время стать царем ордынским, что бы ни случилось, будет в стороне.

Учитывая эти обстоятельства, Юрий незаметно для себя стал размышлять спокойно. Чувства уступили место разуму. Когда Анастасия вошла, то увидела не государева брата, скорбящего по невосполнимой утрате, а государя, обдумывающего завтрашние поступки.

— Я выстроил в Звенигороде мощные крепостные стены, Настасьюшка, — гордо сказал он, — однако галичские стены мощнее. Не Звенигород, Галич — наш Смоленск. Там — главная опора.

Жена сообщила:

— Сборы в дорогу идут к концу. Из Рузы прибыл молодой воевода Василий Борисович Вепрев.

Князь оживился:

— Вели позвать!

Княгиня вышла. Вскоре порог княжеского покоя переступил коренастый крепыш в воинской одежде. Юрий слышал от Галицкого об этом военачальнике удельного уровня, но по отсутствию ратных надобностей, не встречался с ним. Теперь, после здравствований, усадил нового служебника на лавку. Вепрев четко доложил:

— В Звенигороде и Рузе конных набрана тысяча. Пешие останутся для защиты здесь. В Галич им быстро попасть не можно. Да и путь могут перехватить. Из-за Волги твой тамошний тиун Ватазин со дня на день должен подать весть о ратной готовности. Еще я послал ямским гоном ловкого человека в Вятку…

— Да ты — ума палата! — радостно прервал Юрий.

Чудовищные замыслы стали казаться будничным государственным делом, требующим спокойствия и обдуманных действий.

Едва князь отпустил Вепрева, к отцу вошел младший сын Дмитрий Красный. Ясные очи затуманены, кудрявая голова поникла, красивый лик искривлен отчаянием.

— Что с тобой, милый отрок? — оторопел Юрий Дмитрич.

— Тата, — взмолился Дмитрий, — не воюй Москву. Ты же не Тохтамыш, не Темир-Аксак, не Эдигей.

— Я прирожденный великий князь московский, — сказал отец.

Сын покачал головой:

— Ты добрый, мягкий человек. А государь должен быть злым и жестоким, чтобы его боялись. Тебя не испугаются.

Юрий смутился:

— Разве зол был дядюшка твой Василий Дмитрич, Царство ему Небесное?

Сын напомнил:

— Ты сам рассказывал, как он отнял отчину у вашего двуродного деда Бориса Нижегородского и тот умер. Ты же вспоминал, как он без всякого суда казнил семьдесят новоторжцев. А тебя к повиновению не приневоливал? Даже не назвал среди опекунов наследника!

— Дмитрушка, — омрачился Юрий, — шел бы в свою светлицу да сел за книгу. Тебе ли учить родителя?

— Как велишь, тата. Я только думал…

Не договорив, повесив голову, младший сын вышел.

Ох, скорей бы вернулись из Москвы старшие!

День окончился все теми же хлопотами по отъезду в Галич. Ночь прошла без снов, с четырьмя краткими пробуждениями. Пятое было долгим: Анастасия села на постели и стала креститься. На вопрос, что стряслось, сослалась на дурной сон. Упорно не открывала, в чем его дурь. Наконец, призналась: видела мужа мертвым в блестящей, начищенной золотой шапке.

Он уныло откликнулся:

— Ну зачем мне венец? Вынужден! Заставлен! Иначе жизнь не в жизнь! Или будь первым, или последним, среднего не дано. А я-то средний!

— Будет, будет! — успокаивала княгиня. — Что за слова? Одумайся!

Думы мешали сну. Рано поутру князь встал с тяжелым чувством, будто уже прожит новый трудный день: дело как бы к ночи и нет воли ни на что.

Однако некоторое время спустя он уже скакал в окружении молодых споспешников, во главе большой конной рати, окольными лесными путями, минуя Москву, на Дмитров, Переяславль, Ростов и далее к Галичу. С воинским обозом утепленные кареты несли княгиню и ее челядь. Погода обещала весну. Мартовское солнце освободило от снега лес: он возвышался по сторонам, мокрый, черно-зеленый.

Молодой Вепрев на первой же стоянке поделился ратными заботами:

— Если мы, господине, не наберем хотя бы пять тысяч конницы, нам с московской силой не совладать. Кого на нас пошлют? Красного-Снабдю? Стар! Ивана Кошкина? Не воин. Слыхивал, набирает вес новый воевода Федор Товарков. Он мне неведом.

— Ты, — подал голос дьяк Федор Дубенский, — думал бы лучше не о том, с кем драться, а рассуждал, с кем мириться. Мир — лучший вид брани.

Князь помалкивал: у него было мало надежд на мир.

Когда прибыли в Ростов, зима напомнила о себе поздним снегом и вьюгой. Расположились на отдых в кремнике у великокняжеского наместника Петра Константиновича, издавна весьма расположенного ко второму сыну Донского героя Юрию. В теплом тереме пахло воском и ладаном по особой набожности хозяина. Молился он не в Крестовой, а в обустроенной домовой церкви, где ежедневно шли службы. Изрядный иконостас был и в Столовой палате. Дорогие гости подгадали к Великому посту. Молитву перед вкушением пищи Петр Константинович читал долго, сопровождая краткими песнопениями. Начав «Спаси Господи люди Твоя», большое чувство вложил в слова: «Победу благоверным людям Твоим на супротивные даруяй». Юрий вздрогнул, не предвкушая возможности победить супротивников с малым удельным воинством.

— Небось, государь, — вещал наместник, покончив с гороховой лапшой и принимаясь за пшено с маслом, — к тебе потянутся многие вящие из нашего брата. Слава Богу, жив еще Михаил Андреевич Челядня. Жаль, преставился Данило Феофаныч, но здравствует Лыков! Да и не только ему поперек горла два Ивана. Ишь, разбоярились при недоростке Васильевом! Митрополит же Фотий норовит тому, кто горластее. Грек, что поделаешь! Родился в городе, — язык сломаешь! — Монемвасии. Воспитывался в пустыни, готовился к безмолвию. Патриаршье назначение на Русь иноку, почти отшельнику, — гром Небесный. Наша страна ему тяжельше пустыни: отдаленная, иноязычная, холодная.

— Мыслишь, можно сладить с племянниковым окружением? — Юрий был озабочен завтрашним днем. — Чем разрешится противостояние? Словом? Мечом?

Петр Константинович, прищурясь, покачал сединами:

— Успешно разрешится лишь одним — хитростью!

Какой, не пояснил: считал огласку преждевременной.

Хранил упорное молчание на вопросительные взоры князя. А тут еще и обстоятельства прервали застольную беседу: в дверях подал голос челядинец:

— К его милости прибыли бояре из Москвы. Данило и Борис. Хотят лицезреть господина немедля.

Юрий вскочил:

— Чешко и Галицкий! Послы мои к племяннику!

Петр Константинович велел слуге:

— Веди сюда, как есть!

Вошли в унтах и полушубках. Борисовы усы, Данилова бородка — хоть собери в кулак да выжми. За поясами — кнуты: видать, гнали, как на пожар.

Все, выйдя из-за стола, столпились вокруг. Чешко начал:

— Бояре с великим князем приняли нас, как должно. Однако стали на своем. Мы — тоже. Спор был без пользы: не вышло на ковре, выйдем в поле. Пусть Бог рассудит.

Юрий опустил голову на грудь. Петр Константинович уставился в потолок, как провидец. Видно, пытался угадать: куда повернет, чем кончится, кто будет вверху? Хотелось: пусть тот, с кем дружески мед-пиво пил.

У Галицкого загорелись очи:

— Главное не сообщил Данило! Мы предложили перемирие до Петрова дня: они согласились. Всем надо собраться с силами. Братья Плещеевы назвали их разумными.

Князь вскинул голову:

— Еще четыре месяца! Это хорошо!

Застолье, как бы само собой, поспешно закруглилось. Решено было лечь с курами, встать с петухами и — в дорогу. Князь, однако же, никак не засыпал.

— Отринь непокой, мой государь, — пыталась усыпить княгиня. — Еще четыре месяца, сто двадцать дней!

— И каждый приближает кровь! — застонал Юрий. — Лучше бы их не было!

До Галича путь занял две недели. Задержка в Ярославле: поиск свежих коней. В Костроме чинили кареты. Слава Богу, галичский тиун Ватазин встретил доброй вестью: рать собирается, хотя и медленно, две пушки куплены, хотя и старые, гора мечей накована, хотя из плохой стали.

— А за четыре месяца еще нашьем доспехов огненных, чтоб у московских лежебок полопались глаза. Трус красного боится! — ободрял Ватазин.

Князь засмеялся, даже немного успокоился. Ходил смотреть на ратные учения. Вспомнил Осееву науку побеждать. Сам даже поорудовал мечом, пока не запыхался.

Терем в Галиче — не чета звенигородскому. Строен на века: бревна — в два обхвата, потолок — подпрыгнешь, кончиком среднего пальца не достанешь. Этот терем своей прадедовской крепостью вселял надежды: праотцы одолевали супостатов, правнук тоже одолеет! Дело-то всем поколениям святое, общее!

Настасьюшка была бодрее мужа, крепче верила в успех. Стала в Галиче распроворной хозяйкой: отдает приказы, руководит посыльными. Ее забота — прочный кормовой запас для воинов и их коней.

Усталые супруги, занятые под завязку, иной раз вечеряли отдельно, встречались в княгининой спальне, а то и в мужней — кто вперед уйдет спать. Спали как убитые: поутру снов не помнили.

Однажды князь проснулся как обычно. Нет, не как обычно: в окне темно. Светает же к весне задолго до того, когда проспишься. Стало быть, ночь еще, а терем ожил. Девки верещат. Кого-то не хотят в спальню к госпоже допустить. Князь у жены: надобно выйти. Отчего топот по хоромным переходам? И вдруг крик:

— Отец! Отец!

Вышел, закутанный в корзно. Пред ним — старший сын Василий. А за ним второй — Дмитрий. Явились из Москвы. Вот радость! Но зачем неистовствовать? У обоих лица, будто бы их душат.

— Вася! Митя! — выступила Анастасия следом за мужем. — Где так изорвались, растрепались?

— Татунька, спеши! Матунька, крепись! — волновался Василий Косой.

Дмитрий Шемяка произнес спокойнее:

— За нами гнались. Пришлось рыскать лесами. Слушайте: кремлевские бояре со своим Васькой упредили вас, нарушили перемирие. Московские войска идут к Костроме. Их ведут наши дядья Андрей Можайский, Петр Дмитровский…

— Вот почему так давно не было вестей из Москвы! — прошептала княгиня.

— И Константин Дмитриевич! — дополнил перечень воевод Василий.

Юрий откликнулся дрогнувшим голосом:

— И Константин?

2

Рухнули все надежды, как песочная крепость. Сперва надеялся: московские бояре погомонят, да уступят, примут его государем на великом княжении, ведь есть же в татунькином завещании слова: «А по грехам отымет Бог сына моего князя Василия, а хто будет над тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Не согласились, отвергли. Даже отважились: меч на меч! Еще надеялся на четырехмесячный мир. Собрать силы, собраться с духом. Вместе с московскими единомышленниками выступить за правое дело. Нет мира! Обманули. Нарушили. Последняя надежда была не остаться в одиночестве. Брат Константин, казалось бы, тверд как кремень. Сам же Юрия призывал к твердости. Теперь — по другую сторону бранного поля. Что с ним произошло?

Князь ходил по покою, как пардус по тесной клетке. Истекает слезами по оконной слюде апрель. Должно быть, весь снег растопил. Конная и пешая рать соперника приближается к Костроме, а там — рукой подать! — к Галичу. С чем к ней выйти? С оружием или… с хлебом-солью?

Сын, средний Дмитрий, пришел оповестить о после от племянника:

— Семен Филимонов. С неприязненной речью. Прикажи, тата, оковать дерзкого и — в яму.

Юрий Дмитрич знавал молодого боярина Филимонова. Семен Федорович Морозов приходится ему дядей. Два Семена, два родича, и — ничего общего. Старый — весь в книгах, молодой — весь в потугах занять место повыгоднее среди кремлевских придворных.

— Посла, каков бы он ни был, нельзя ввергать в тесноту, — возразил отец. — Ибо речи, даже пренеприятнейшие, принадлежат не ему, а его пославшим. Пусть ждет меня в сенях.

Надев парчовый кафтан с оплечьем, князь вышел к прибывшему. Филимонов, тонкоусый, скудобородый, известный в Кремле как заядлый щеголь едва, согнулся в поясном поклоне. Заляпанная одежда, — не отличишь от простой, — никак не вязалась с высокомерием. Юрий Дмитрич без здравствований спросил:

— Что скажешь?

— Надобно тебе, князь, — затараторил Семен, — негожие умыслы отложить, вины свои принести государю и жить спокойно.

Юрий настолько презирал этого человека и его поручение, что не призвал никого из ближних присутствовать при столь важной встрече. Неопытный же в посольских делах Семен смутился.

— Передай боярам и племяннику, — сдержанно молвил князь, — что договора нарушать не гораздо. Пусть угомонят прыть, отведут силу от моего удела. После Петрова дня встретимся, тогда и рассудит Бог.

Филимонов неприлично возвысил голос:

— Опомнись, князь Юрий! Родные братья идут на тебя!

Галичский властитель круто повернулся и кликнул стражу:

— Выпроводите этого человека из наших пределов. Без урону и без охоты соваться вновь.

Мрачные думы уединившегося в своем покое князя вскоре развеял вбежавший сын Василий:

— Тата! Радость-то, вот так радость! Вятский приятель мой Путила Гашук, ныне воин, прибыл из Хлынова с тысячью конных и оружных вятчан. Молодец к молодцу, как на Фряжских листах! Мы со щитом, тата!

Юрий Дмитрич, как попутным ветром подхваченный, живо поднялся. И… стал в раздумье.

— Сынок, нам на щит еще предстоит карабкаться. С вятской тысячей у нас — десять, а у бояр с незаконным государем-тезкой твоим — все двадцать пять. Однако же надо поглядеть на подмогу.

Выехали, не спеша, верхами, окруженные почетной стражей копейщиков. Сын, едучи с отцом, запальчиво разглагольствовал:

— Каков Сёмка Филимонов против дяди своего Семена Морозова, таков и племянник твой, юнец Васька, против тебя. Ничтожность против величия! Разумеется, бояре князьям не чета, а все-таки твой племянник… ну, как Семка против Семена Федорыча.

— Он — твой двуродный брат, — напомнил Юрий Дмитрич.

— Младший! — уточнил сын. И прибавил: — Вредный, ленивый, двомысливый. На занятиях у Ивана Дмитрича Всеволожа поправлял каждый мой ответ: дескать, он лучше знает, я хуже.

Отец спросил:

— Иван Дмитрич — решительный мой противник?

Сын мрачно откликнулся:

— Не только решительный, самый сильный!

На городском посаде, возле соборной Церкви Преображения, что на поле у озера, выстроилась конная тысяча вятчан. Одеты разношерстно, но вооружены справно. Предводитель Путила Гашук, коего князь помнил парнем, а встретил мужем, подскакал, спешился, отвесил поклон. После здравствований протянул свиток. Писал Левонтий Макарьянич: просил извинить, что услышав просьбу о помощи, посылает лишь тысячу, а не более, да и то молодых, охочих ребят. Чтобы мощную силу снарядить, нужно время. В заключение уверял: вольные вятчане рады пойти всеми своими головами за доброхота-князя, от коего знают лишь хорошее. Да утвердится он на Московском Великом княжении!

Перемолвившись с Гашуком, Юрий Дмитрич оставил с ним сына и повернул коня в кремник. Тут от охраны отделился Асай Карачурин и легким кивком указал простолюдина, что прохаживался у прилавка в торговых рядах. Нет-нет да стрелял чужак взором в конную силу на площади, будто оценивал число воинов.

— Елисей Лисица, — молвил татарин.

Ему ли было не узнать ездока в карете, спасшего обмороженных господина и слугу на пути во Владимир.

— Точно, Елисей, — подтвердил князь. — Сдается мне, на сей раз это не спасительный попутчик, а вредный лазутчик.

— Ведет счет нашим силам, — вздохнул Асай.

Князь жестко повелел:

— Пусть будет пойман и тут же представлен мне.

По пути в кремник Юрий Дмитрич навестил тиуна Ватазина, у которого застал Вепрева. Оба удивились посещению господина и обрадовались. Не могли сойтись в споре: выходить ли навстречу московской рати, затвориться ли в Галиче.

— Он советует выходить, — мотнул головой Ватазин в темный угол.

Там князь увидел не примеченного третьего участника спора: острые, внимательные глаза, бородка буквой «мыслете». Новичок склонился, коснувшись перстами пола.

— Кто? — спросил Юрий Дмитрич.

— Боярин Иван Котов, — назвал Ватазин. — Прибыл с князьями Василием Косым и Дмитрием Шемякой, сыновьями твоими. Инокняженец.

— Посоветуемся у меня втроем, затворясь, после полуденной трапезы, — решил Юрий Дмитрич, отвернувшись от Котова: не понравился ему этот человек.

При выходе ждал Асай, объявил что пойманный Елисей Лисица посажен в воеводской избе. Отправились туда.

Юрий Дмитрич, войдя, устроился против задержанного на лавке.

— Поклонился бы тебе, княже, — сказал Лисица, — да повязан по рукам и ногам.

Галичский князь вздохнул:

— Вот как удалось на сей раз свидеться с тобой, Елисей. Стар ты стал, опрометчив. Не боишься, что за такую услугу молокососу-племяннику велю оковать тебя, пытать и казнить? Ведь лазутничество перевесит все прежние, добрые до меня поступки.

Лисица покачал седой головой:

— Не боюсь, княже. Во-первых, служу тому, кто признан на Москве государем. Признают тебя, буду тебе служить. Во-вторых, своему делу во вред меня накажешь. Как лазутчик, сообщу противникам о прибытии в Галич хлыновской конницы. Возможно, такая новость ошеломит твоих братьев, Васильевых воевод. Не напугает, так хотя б остановит.

— Не напугает, — согласно закивал князь. — Их силы и теперь почти вдвое больше. Так остановит ли?

Старик прищурился:

— Ратятся не числом, а уменьем. Вятчане добрые воины!

Князь кликнул Асая.

— Развяжи его.

Лисица расправил занемевшие члены.

— Прощай, Юрий Дмитрич! Будь благополучен.

— Дай Бог видеть тебя другом, а не врагом, — прозвучало пожелание вслед уходящему.

Солнце перевалило за полдень. Не снявший воинскую сряду, князь трапезовал вдвоем с женой. Анастасия ела молча, но в конце концов нарушила молчание:

— Свет мой, ощущаю себя так, будто накануне хищнического захвата страшными литовцами Смоленска.

От неожиданности князь выронил баранью кость из пальцев.

— Уф! Я уже не свет твой, — заговорил горько. — Я твоя тьма. Вот недавно, стоя на заутрени в ночь Светлохристова Воскресения, вместо молитв думал грешным делом: как быть? Покойный государь-братец назвал опекуном сыну алчного Витовта, захватчика Смоленска. Тот, слышно, аж подпрыгнул на своих старых ногах. Ему такое звание чрезвычайно близко к сердцу: можно сказать, Москва положена к его ногам. Софья Витовтовна шныряет не без дела туда-сюда меж сыном и отцом. Мое же противостояние мальчишке бесит старика. Даже при небольшом вооруженном столкновении он к нам по праву вторгнется, будто унять усобицу, на деле же сглотнуть еще кусок земли. Вот этого, единственного, я, как огня, страшусь. И не знаю, поднимать ли меч иль прятать в ножнах до последней крайности.

Княгиня с каменным лицом молчала. Не находила, что сказать.

— О Галиче, — продолжил разговор Юрий Дмитрич, — не помышляй, любовь моя, как о Смоленске. Галич не будет взят. Я здесь оставлю мощную оборону. Отчину свою не обреку огню, грабежу и полону. Да и не понадобится она кремлевским заправилам. Преследователи охотятся за мной, а не за галичанами. Меня же здесь не будет. Так птица, отлетая от гнезда, хранит его, уводит за собой хищников.

Трапеза окончилась, как началась, в молчании. Княгиня встала и поцеловала супруга.

— Все правильно. Все верно и умно. Только, — она длительно вздохнула, — куда же мы, к кому пойдем, где станем…

Юрий Дмитрич нарушил обычай: не предался послеполуденному сну. Времени было в обрез. По уходе княгини вышел в Переднюю, где договорился встретиться с соратниками. Его ждали. Ватазин грыз перо, что всегда держал за ухом. Вепрев, пристроившись к подоконнику, чертил что-то на клочке пергамента. Борис Галицкий, Данило Чешко, Семен Морозов сидели рядком на лавке в задумчивости. Сыновья, Василий со средним Дмитрием, попросившие дозволения присутствовать, шептались в уголке с Путилой Гашуком, как, бывало, в Вятке перед сборами на охоту.

— Друзья верные мои, — обратился к ним князь, — какая у каждого из вас дума?

Морозов и Чешко почти в один голос высказались:

— Затвориться в Галиче.

Ватазин продолжал грызть гусиное перо и молчать.

Вепрев было раскрыл рот, однако его нетерпеливо и неучтиво перебил Василий Косой:

— Мы с братом и Путилой так мыслим: выйти в чистое поле, учинить бой не на жизнь, а на смерть, покончить все одним разом. Тебе, татунька, — большой полк, Вепреву — правое крыло, Гашуку — левое, а мы с Митей — в засадном полку.

Воевода густо рассмеялся. Даже слезы выступили на глаза от смеха.

— Василь Юрьич, Дмитрий Юрьич, подумайте: какая разница между отчаянностью и отчаянием? А ты, Путило, подсказал бы им быть осторожнее. Или вышел летами, не разумом… — Вепрев махнул рукой, обратился к князю: — Согласен с боярами, господине. Надо отсиживаться и вылазками истощать врага.

— Что ты помалкиваешь, Борис? — взглянул князь на Галицкого.

Бывший дядька тяжело встал, опершись о подоконник, и неуверенно молвил:

— Дума моя нелепа. Однако же иной нет.

«Стареет сокол! — скорбно решил Юрий Дмитрич. — В дворцовых кознях он, как щука в воде, в воинских же делах, как карась на суше!»

Галицкий удивил:

— Оставим оборону в Галиче. Идем с главными силами к Нижнему. Московская рать — за нами. Движение займет время. Нижний поближе к Вятке. Помощь придет быстрей.

К такой думе присутствующие отнеслись по-разному: старшие с недоумением, младшие с осуждением. Князь хлопнул в ладоши:

— Да будет так!

И удалился первый.

Начались торопливые сборы, ибо приказ был выступить с утра, до приближения противника. Семейство Юрий Дмитрич брал с собой. Снаряжались кибитки для женской челяди. Поскольку Вепрев решил взять пушку, встал вопрос об огненном зелье. Дело опасное: недавно при производстве пороха в клочья разнесло мастерскую и несколько домов около. Потребность созрела, умение — еще не очень.

Почивать князь пришел на княгинину половину, дабы успокоить жену. Анастасия послушала лишь начало заготовленных им речей.

— Не трать слов, государь мой, — перебила она. — В Хлынов с тобой ездила, в Нижний доеду как-нибудь. Много с детства видала бед, к старости испытаю лучшую.

— Лучшую? — удивился Юрий. — Беду?

Жена подтвердила:

— Лучшую, ибо с тобою общую.

Утром князь видел свою супругу за хозяйственными распоряжениями на каретном дворе. С тех пор долго не доводилось быть рядом.

Войско вышло из Галича в солнечный майский день. Небо девственно голубело, будто после зимы заново родилось. Леса еще голые, скинув снежную одежду, ждали весеннего оперения. Поля чернели в белых нашлепках: наследило перед уходом суровое время года! Дорогу — не назовешь дорогой: болотная полоса беспутья. Кони вязли по бабки, телеги и кибитки — по ступицы. Этак недалеко уйдешь. Одна надежда — на ветер: пусть быстрей сушит!

Ватазин остался оберегать Галич. Решено было жечь посад лишь в том случае, если разведчики донесут: московская рать идет к городу. Князь Юрий верил: такого не будет. Не за Галич тревожился, а за свой сторожевой полк. Не сели бы на хвост Андрей с Петром Дмитричи, супротивники-братья. И Константин. Ужели все-таки Константин?

Поход шел то ходко, то хило: на рысях — где по косогорам посуше, шагом — где в низинах повязче. Тряска в седле, стоянки в курных избах под соломенной крышей. В деревеньке Выбуть князь проведал жену, спросил, как и где спала. Ответила: «Хорошо. На голбце». На каком голбце? Оказалось, это в избе помост между печью и полатями.

Наконец, миновали Гороховец. Там наместник великокняжеский разрешил отдохнуть, но просил не задерживаться. Ушли, не ссорясь.

Теплело до середины месяца. Уже посуху подошли близко к Нижнему, стали в старом городке, что вверх по Оке, на берегу.

Здесь когда-то сползла гора с лесом и засыпала сто пятьдесят дворов. Эту слободу поставили еще великие князья Суздальские. Они ходили на разыскание: где рубить город, откуда распространять княжение по всей Низовской земле за Волгой и Окой. Леса здесь великие, населенные мордвой: пришлось потеснить. Все это рассказал Юрию заиндевелый от многих лет старик, промышляющий бортничеством. Он дал княжеской семье приют.

— Ненаглядные места! — любовалась заволжскими далями Анастасия. — Вот где воссиял бы стольный град ярче, чем Москва!

— Воссияет! — не перечил жене князь. — Дай время.

На широкий двор ступил усталый Вепрев, привязав кобылу у ворот. Дмитрий Юрьич ждал его:

— Ну, что, Борисыч?

— Худо! — мрачно молвил воевода. — Наместники великокняжеские, князь Федор Долгоглядов и литовский выходец прозвищем Юшка Драница, затворились в городе, не захотели допускать нас в Нижний. «Служим, говорят, признанному государю московскому, сыну Василия Дмитрича. Дядю же его, мятежника, не приемлем, даже как гостя». Так и сказали, господине. Передаю грубость слово в слово.

Князь задумался, потом велел:

— Покличь всех ближних для совета.

Когда пришли бояре, он сидел на наковальне, подложив седло. Разговор начал Борис Галицкий:

— Разведчик доносит, княже: московские полки, минуя Галич, от Костромы пошли к Нижнему.

Данило Чешко рассудил:

— Вот почему здешние правители к нам плохи.

Князь, не вставая, снизу вверх глянул на соратников с немым вопросом. Вепрев сказал:

— Не оточать же крепость. Татары осаждали без успеха. Мы слабее. Ждать подхода московлян — класть голову на плаху в ожиданье топора.

Морозов поднял гневный взор на воеводу:

— Негожие твои слова!

Князь встал, решительно произнес:

— Идем отсюда. И подалее!

С уходом войска галичан из-под неприветливого Нижнего, погода резко изменилась, кропил с утра до ночи дождь. Грустно шли кони топкими путями. Черные погосты в несколько изб давали приют князю и его ближним, воины же спали под открытым небом. Стал истощаться кормовой запас, людской и конский.

— Камо грядеши? — услышал князь однажды под вечер божественный вопрос Семена Федоровича Морозова.

Нет, он не ощущал себя апостолом, бегущим от опасности. И здесь отнюдь была не каменистая дорога, мощенная рабами Рима. Однако Юрий Дмитрич вздрогнул от известного вопроса и ответил, будто виноватый:

— Стремлюсь ближе к Орде. Туда они не сунутся.

Боярин молвил откровенно:

— У чужих спасаться от своих — не дело.

Шли правым берегом Суры. За зарослями тальника черная гладь реки легла границей между братьями, между неизвестностью и поражением, между гордостью и позором. Небо придавливало низкими тучами. Войско шло в полном молчании под чавканье копыт, храп коней. На луговине показался погост всего-то в одну избу. Видимо, когда-то здесь был пожар: болтались остатки от еще нескольких жилищ. Князь приказал княгиню поместить в избе, себе же наскоро соорудить шалаш.

Ночью был сильный дождь. Проник сквозь лапник. Одежда отсырела почти насквозь. Мысли были об Анастасии: как она в курной избе?

Спящие рядом сыновья, Василий с Дмитрием, проснулись и зашевелились. Слава Богу, Дмитрий Красный в Галиче: не перенес бы отрок столь беспросветно мрачного похода.

Едва Юрий кашлянул, старший сын затеял речь:

— Тата, разглядел ли на противоположном берегу костры?

— Еще б не разглядеть! — откликнулся отец.

— Московская сила! Сура пока что разделяет нас.

— И будет разделять, — подал голос Дмитрий. — Перебраться через такую реку — не шаг шагнуть. Кто начнет переправу, будет бит еще на воде.

— Зато, — развил братнюю мысль Василий, — стоит нам отойти от берега, московляне тут же сядут на хвост.

— Так и будем стоять? — растерялся Шемяка.

— Спите! — оборвал отец. А сам не выдержал, подумал вслух: — Хоть бы знать, какой брат во главе войска, Андрей иль Петр?

— Дядя Андрей, — попытался угадать Шемяка.

Василий предложил сесть в лодку и с белым платом поплыть к противнику: там узнать все. Средний брат возразил, что переплыть дадут, а назад не пустят. Пришлось князю вновь приструнить княжичей, чтоб доспать ночь.

Утром — туч как не было. Рассвет явил чистое небо. Заря зажгла восток, засияло солнце.

Продрогший Юрий Дмитрич подошел к костру, стал греться. Огонь разложен был у крутого берега. Галицкий был уже тут как тут, сухой, выспавшийся.

— Кто тебе, господине, ставил шалаш? Мне Ивашка Светёныш.

Князь не ответил, глядел из-под руки. От противоположного берега отходила лодка с белым полотнищем. Ну все по словам сына Васеньки. Только в лодке не галичане, а московляне. Два гребца и… Кто же третий?

— Вот тебе на! — выпрямился Галицкий. — Переговорщики. Ого! Не просто кто-нибудь: сам воевода! Над ним знамя!

— Андрей? Петр? — гадал, как юноши-сыновья давеча, всматривался, привставал на носках близорукий Юрий Дмитрич.

И вдруг услышал от глазастого Галицкого:

— Константин!

Юрий уже и сам разглядел: Константин!

Сбежал на берег по крутой тропе. За ним — боярин Борис, кликнувший людей. Юрий сделал знак, чтобы остались все наверху. Лодка ткнулась носом в землю. Вышел воевода, гребцы застыли у весел.

Братья сошлись на прибрежном галечнике, обнялись крепко-накрепко. Юрий заметил на щеках Константина капли. То ли слезы, то ли речные брызги.

— Очи невольно плачут, созерцаючи тебя, брат, — признался младший из Дмитричей.

Старший спросил:

— Где Андрей с Петром?

Константин начал издалека:

— Всем ныне заправляет дщерь Витовтова и этот — как его? — литовский выходец, одноименец твой, Наримантов. Затмил самых именитых бояр. Верховодит! Я, Петр и Андрей умышленно были посланы против родного брата, дабы доказать свою верность племяннику. От безвыходности подчинились, ибо Витовт изготовился для прыжка. Софья пока что отговорила отца от немедленного вторжения. Дескать, ты, брат, не имея достаточных сил, скоро утихомиришься. Так что Витовтовых опекунских усилий пока не требуется. Я, соображая все обстоятельства, заключил ряд с мальчишкой, живу в Москве. А что делать? Всё бы сопротивление мое под Витовтовым кулаком выражалось в отсиживании у новгородцев. Они, конечно, не выдадут, да дело ли бессильно прятаться у друзей за пазухой? Андрей с Петром, как ты знаешь, отказались от своих прав еще при покойном Василии.

Он замолчал. Юрий не торопил. Чувствовал: витиеватые объяснения тяжелы для прямого, честного Константина.

Когда же вынужденный воевода племянника продолжил речь, князь был огорошен его известием.

— Пока мы шли к Костроме, а ты — к Нижнему, два ордынских отряда во главе с царевичем и мурзой с ходу врасплох захватили Галич. Ватазин бежал в леса.

— А Дмитрий? — вскрикнул Юрий. — Мой сын Дмитрий Красный! Он не с нами. Он — в городе.

— Стало быть, увезен Ватазиным, — успокоил брат. — В городе его нет: я там был. Галич изрядно пожжен и пограблен. При нашем приближении татары ушли в сторону Рязани, Андрей и Петр бросились вдогон. Мне же выпала горькая доля преследовать тебя. Настичь, разбить, доставить в Москву на судилище скорое и неправое: таков наказ.

— Галич!.. Галич! — горько повторял Юрий, глядя на противоположный берег. — Ужель Дмитрий увезен татарами?

— Галич освобожден, а о младшем твоем я не ведаю, — молвил Константин. И в сердцах прибавил: — Князья дерутся… Татары грабят… Земля страдает…

Юрий задумался:

— Куда мне теперь? На что решиться? Как поступить?

Константин, полагая, что речь о борьбе с племянником, посоветовал:

— Сейчас твоя надежда — Улу-Махмет, хан ордынский.

Юрий же думал о сыне. Упоминание о хане отвлекло его:

— На врага надеяться?

Константин возразил:

— Улу-Махмет, как я думаю, не разбойник. Мурза с царевичем поступили по своей воле. Оба будут наказаны.

— Наказаны! — откликнулся Юрий. — Нет, это я наказан!

Младший брат изложил свое предложение:

— Возвращайся в Галич, проси у племянника мира на год. Бояре по нежеланию воевать уступят. Уговорят Софью с Наримантовым. Временщик, хотя и воинствен, однако любая битва — палка о двух концах. Требуй третейского суда. Не найдешь судью лучше Улу-Махмета. Такой выход увлечет всех: ордынец будет иметь случай мирно вмешаться в жизнь непокорного русского улуса; Софья с сыном удвоят посулы мурзам и бекам, чтобы великокняжеская казна затмила твою, удельную; Витовт поскрипит зубами, да стерпит…

— А я… чем я одолею? — перебил Юрий.

— Сильными мира сего, — молвил Константин. — Есть твои верники близ великого хана?

— Есть, — вспомнил Юрий Кавергу с Ширин-Тегиней. Оба, он слышал, крупные люди в Больших Сараях. Первый — темник, второй — беклярибек.

— Сейчас главное — не спешить, — развивал свою мысль младший брат. — Время на твоей стороне. Витовт делами силен, а годами слаб. Того и гляди помрет. Новые лица, обретшие силу при малолетнем великом князе, вызывают неприязнь старых. Со временем это во что-то выльется. Между тем твоя рать может увеличиться. При двух равных противоборных силах боярам будет из кого выбирать.

Юрий обеспокоился:

— Ты-то с чем сейчас возвратишься? Настиг, да отпустил. Пособник!

Константин пощипал ус:

— Литвин так мне и скажет. А у меня — отговорка: весенний разлив Суры. Нет способа в переправе. Оно отчасти и так. Но с тобой мы пришли к договору: ты, замирившись, уходишь в Галич, якобы распускаешь рать, просишь годовой передышки…

Юрий Дмитрич в раздумье походил по низкому берегу. Сура была мутной, текла беспокойно, от нее исходили холод, неприязнь. Не хотелось не только касаться такой воды, даже плыть по ней на дощанике. Младший брат совершил это ради старшего.

Константин на виду у московлян с галичанами как встретился, так и простился с мятежным братом крепким объятием.

По его отплытии князь призвал Вепрева:

— Срочно шли гонца в Галич. Скорейшим гоном, на сменных. Пусть узнает: где мой младший сын Дмитрий? Пусть нарочные о поисках ежедневно сообщают мне один за другим, немедля! Княгине об этом — ни полсловечка!

3

Галич встречал своего князя уныло. Юрий вернулся, как возвращаются на щите: без трубных звуков, без военной добычи, почти без войска. Вятская тысяча ушла еще с пути к себе в Хлынов. Галичские ратники были распущены по домам, едва оказались в родных пределах. Княжеский въезд никем не приветствовался. А князь был весел: еще за озером, в селе Пасынкове, встретил его младыш Дмитрий, живой, невредимый, давно прибывший с Ватазиным из лесов. С коня он пересел к матери в кибитку, дабы поведать ей о татарском набеге.

Когда Юрий Дмитрич в виду города заглянул при остановке к супруге, Анастасия весело сообщила:

— Митенька говорит: татары без нас тут набедокурили. Да, слава Богу, ушли, с чем пришли.

Остались позади выгоревший посад, земляной вал. Поехали разоренными улицами. Колокола не трезвонили, большие барабаны-набаты не били. Толпы не высыпали навстречу, хотя на Торговой площади изрядно собралось глазеющего народу. Взирали на прибывших мрачно. Лишь один бородач в заломленном колпаке одиноко крикнул:

— Князю Юрию слава!

Показалось: лицо этого человека знакомо. Однако вспоминать не хотелось. Мысли — не в прошлом, а в будущем, которое выглядело как небо с наплывающей тучей.

Пришлось задержаться в воеводской избе. Поезд проследовал в кремник, а князь должен был выслушать донесение тиуна Ватазина. Тот говорил долго, — откуда слова брались? — хоть ничего существенного, чего бы Юрий не знал от брата Константина, не сказал.

В кремнике пришлось поблагодарить каждого из ближних сподвижников за напрасно претерпенные тяготы. Для пира повода не было.

Князь обратил внимание на отсутствие Бориса Галицкого. Оказывается, тот умчался вперед еще загодя, проверить готовность княжего терема к приезду хозяев. Вместо него неожиданно и уж совсем неприятно пред княжьи очи предстал, — тьфу на него! — даже в голову не могло такое взбрести! — Елисей Лисица. Его, пешего, подвел к княжескому коню Асай Карачурин.

— Прости, Гюргибек! Смени гнев на милость, не поставь во грех, обороти в смех, — и прочие, обычные в таких случаях, русские выражения лопотал татарин, подталкивая перед собой когдатошнего спасителя, затем врага, а ныне, похоже, друга.

— Лазутчик? — невольно отпрянул Юрий Дмитрич.

— Ты знаешь меня, господине, не только в такой ипостаси, но и в других, лучших, — молвил Елисей. — На службу к тебе пришел. Литовским выходцам служить не могу.

Князь велел Асайке-оружничему обустроить Лисицу и привести для беседы по первому требованию.

В своем тереме, наскоро сходив в баню, Юрий отправился на шум голосов в Столовой палате, где уже собрались все домашние.

— Боже мой! Как это могло статься? — услышал, еще не переступив порога, голос Анастасии.

Каково же было изумление Юрия Дмитрича, когда за столом он узрел того самого бородача в заломленном колпаке, — сейчас, конечно, простоволосого и седого, — которого видел на площади кричащим своему князю «славу».

— Ты кто?

Галицкий, восседавший рядом с юными Юрьевичами и своим братом Федором, высоко поднял брови, передернул стрелками усов:

— Ужли не опознал, господине, давнего слугу, воскресшего из мертвых, Глеба Семеновича?

Сразу вспомнился неудачливый участник переговоров в Хлынове, плохой воитель в Заволочье, исчезнувший где-то среди северных рек. Думалось, убит язычниками.

— Глеб Семенович нам поведывает свои злоключения, — оживленно сообщила Анастасия.

Князь был рад хорошему настроению измученной походом княгини. Благосклонно выслушал краткую повесть, подробно рассказанную до его прихода. Оказывается, Глеб попал не к язычникам, а к ушкуйникам, проще говоря, разбойникам. Перебив его четверых товарищей, тати восхитились воинской ловкостью пятого и взяли к себе в ватагу. С ними незадачливый муж попал в Господин Великий Новгород в самый разгар очередной распри между Софийской и Торговой сторонами. Вящие люди софийцы поднялись на посадника Есипа Захаринича, ворвались к нему во двор, хоромы разверзли и разметали, зазвонили в вечевой колокол. Есип убежал за реку в Плотницкий конец. Вся Торговая сторона встала за него. Начали новгородцы друг друга лупить, перевозчиков через Волхов бить, и их суденышки рассекать. Тут-то увидел с торгового берега Глеб Семеныч, как сбросили с моста в реку с камнем на шее какого-то человека. Кинулся в реку, нашел утопленника, освободил от камня, разрезав веревку ножом, откачал нахлебавшегося и спрятал в своей каморке в урочище Нередицах на Торговой же стороне. Спасенным оказался то ли колдун, то ли волхв прозванием Мина Гробов.

— Ох! — испуганно вскрикнул князь.

Болярец, приписав испуг упоминанию о колдуне, продолжил:

— Той же осенью пошли мы Волгою в десяти лодьях. Болгары отделались откупом в триста рублев. К Большим Сараям подходили уже в пятьдесят лодей. Атаманом был смолянин прозвищем Прокофий. Гостей-христиан грабили, гостей-басурман грабили и убивали. Под Сараями в битве Прокофий пал костью. Выбрали на его место Рязана. Пришли в город Хазиторокань или по-нашему Астрахань. Говорят, в старину он именовался Хазарем. Тамошней землей после хазар владели ясы от устья Волги и до Дербента. Оставив лодьи, вошли конными в страну, именуемую у нас Грузией. Местичи же свое отечество называют Картли: по имени Картлоса, праотца, сына Ноева. Для персиян эта страна — Гургистан. Для дагестанцев — Гуржем. Для греков — Георгия. По имени великомученика Георгия, коему Бог поручил защищать здесь живущих. У Картлоса было шесть сыновей: Мцхетос, Кахос, Бардос, Кавказос, Лесгос, Егрос, их именами зовутся разные тамошние пределы. Отчего родилось имя Кабарды, куда мы потом попали, не знаю. Некогда она принадлежала грузинским царям, исповедывала христианство, истребленное после татарами.

Застолье, благодаря Глебу-путешественнику, затянулось.

— Расскажи, как сюда вернулся, — попросил утомленный князь.

— Благодаря все тому же волхву Мине Гробову, — не утерпев, вставил прежде осведомленный Борис Галицкий.

После этого Юрий Дмитрич ни разу не перебивал рассказчика.

Выяснилось, что по возвращений в Новгород уставший от кровавых дел Глеб решил отстать от ушкуйников. Разыскал старого волхва — своего спасёныша. Тот уж оправился от купания в Волхове и жил справно. Он-то посоветовал идти в Галич к князю Юрию: попадет-де со временем бывший удельный боярин в состав боярства великокняжеского. Такому пророчеству Глеб не поверил, но решил совету последовать, тем более что во Пскове и Новгороде стала свирепствовать моровая язва, завезенная из Ливонии. Возникал синий или багровый пузырь на теле. Синий обещал на третий день смерть. Багровый же выгнивал, и недужные оставались живы.

— Как же ты уцелел, Глеб Семеныч? — ужасалась княгиня.

— Не могу изъяснить, — развел руками тот. — Скажу только, что Мина Гробов водил меня к новгородскому знахарю именем Галактион Хариега. Тот колол стеклянной иглой, вливал в кровь мутную жидкость, которую сам составил и назвал сывороткой. Я ни в чем не перечил. Не ведаю, снадобье ли помогло, или Божья воля.

Из-за стола встали поздно. Князь, скорее в угоду княгине, нежели по личному убеждению, позволил Глебу остаться в ближнем окружении, служить, как прежде. Борис Галицкий поручился за каждый шаг подопечного, обещал за ним постоянный пригляд.

Княжеская семья, помолившись в Крестовой, удалилась почивать.

Анастасия, вздрагивая то ли от пережитого, то ль от услышанного, прильнула к могучему телу мужа, будто от него все еще исходила сила. Он же ощущал: силы нет!

— Отчего ты, свет мой, так охнул при имени какого-то новгородского волхва? — недоуменно спросила супруга. — Ведь в Новгороде что ни человек, то волхв.

Юрий Дмитрич не хотел пересказывать колдовское предвидение, лишь намекнул:

— Я мог бы переиначить: в Пермской земле что ни женщина, то Золотая баба.

Анастасия притихла в его объятиях, оба незаметно заснули…

Утром отдохнувшую супружескую чету разбудило солнце. Оно будило все первые дни во возвращении в Галич. А дни пролетали, как часы, в известиях, трудоемких делах и снова в известиях.

Большое и нужное предприятие немедля затеял опытный Елисей Лисица. Вызванный на беседу, он сообщил об отъезде из Москвы младшего брата Константина. Воистину тот был прав, когда предрекал Юрию о себе, что временщик-литвин Наримантов назовет его за мирный уход с берегов Суры «пособником» старшему брату. Не стерпел Константин злого слова, тем более что великая княгиня Софья с государем-сыном смолчали: ни звука в его защиту! Обиженный отбыл в Углич, удел, пожалованный ему юным Василием.

Елисей уединился с князем в его деловом покое, скреб длинными ногтями седую бороду, морщил переносье, видимо, собирался еще высказаться о чем-то.

— Вот я сижу теперь и рассуждаю, — откровенничал князь, — на что отважутся Витовтова дочь и сплотившиеся вокруг нее бояре относительно моей непримиримой особы. Ты в их среде терся до последнего. Как мыслишь, станут ратиться или каверзы измышлять, или вовсе махнут рукой?

Лисица задумчиво покряхтел. Речь повел не спеша:

— Что тебе сказать, господине? Я хоть и терся, да ведь чаще бывает так: трешься снаружи, а не вотрёшься внутрь. Самые главные разговоры идут тайно. Из противоречивых, туманных слухов явствует одно: на тебя, княже, в Москве не махнут рукой. Однако и на военные действия у Софьи с литовским выходцем Патрикеичем духу недостанет.

— А что, Наримантов имеет большую силу в стенах златоверхого терема? — спросил о литвине Юрий Дмитрич.

Елисей подтвердил:

— Настолько большую, что за старика выдали сестру юного Василия, великую княжну Марью. — Лик князя вытянулся. Лисица поспешил успокоить: — Сила в верхах и в визах — вещи разные. Патрикеич боится быть во главе великокняжеской рати. На твоих же братьев надежда, сам знаешь, какая. Стало быть, светлым головам еще думать и думать. А нам эти думы звать!

Юрий Дмитрич поправил:

— Не знать, а только гадать. Угадывать!

Старик возразил:

— Без знатоков прогадаешь. Хотя и знание и гадание почти одних денег стоят. — На недоуменный господский взгляд он напрямую задал вопрос: — У тебя, княже, деньги есть?

— Что ты хочешь? — не понял Юрий Дмитрич.

Лисица начал деловой разговор:

— На Ивана Дмитрича Всеволожа, известного тебе знатока всех событий, трудятся, не жалея живота, несколько десятков верных людей. Есть они и в Литве, и в Орде, и в Новгороде со Псковом, и в Твери, и в Рязани, короче, везде, где нужно. Их следует содержать конными, на свой лад с оружием и всегда располагающими тугой калитой. Все эти люди способны на разные дела, главнейшее же — быстрые вести о самом важном. Я был одним из них и знаю многих. Если бы ты расщедрился, могу поручиться: глаза, уши, а, коли надо, недрогнувшая рука будут у тебя всюду, где повелишь.

Юрий Дмитрич невольно вспомнил всеведущего, вездесущего Галицкого. Одиночка, увлечения ради не жалеющий собственной невеликой мошны! Теперь перед князем сидел охотник, держащий на сворке целую стаю гончих.

— Сколько потребно? — спросил Юрий.

— Полушестьминадцаты тысячи рублев, — не задумываясь назвал Лисица сумму, — деньгами в отчет, серебром в отвес.

— Добро, — также без раздумий молвил князь. И отпустил воспрянувшего к большим делам споспешника.

После задумался: полу… шестьми… надцаты — это сколько же тысяч? Ага: тринадцать! Как будто по средствам.

Не минуло и месяца, а вести потекли сперва ручейком, затем весенним потоком, наконец, разливанной рекой. В Твери от язвы один за другим скончались великий князь Иван Михайлович и его сын Александр Иванович. Внук Юрий Александрович княжил месяц и тоже умер. Теперь на тверском престоле брат его Борис. Он тотчас же взял под стражу дядю своего Василия Михайловича Кашинского.

Соперничество властителей в объятой язвой Твери не очень-то занимало мысли галицкого князя. А то, что язва уже достигла Москвы, испугало и повергло в уныние. Там свирепый недуг лишил жизни трех сыновей Владимира Храброго — Андрея, Ярослава, Василия. Следовало поставить непроницаемые заставы на всех границах Галицкой земли.

Елисей Лисица получил разрешение входить в княжеские покои по собственному почину: не застанет в тереме, застает в бане. В субботний день, взойдя из предбанника, банщик Устин доложил о его прибытии. Князь, ополоснувшись, вышел, закутанный белой простыней. Добытчик вестей сидел у двери, свесив голову.

— Что, — спросил Юрий, — не обрадуешь?

— Сперва обрадую, — мрачно произнес Елисей. — Витовт, опекун твоего племянника, все же не утерпел, вторгся на Псковщину с большой ратью, подступил к городу Опочке.

— Обрадовал! — вздохнул князь.

— Не гляди в начало, гляди в конец, — пробурчал Лисица. — Опочане встретили пришельца с дикой яростью, с несусветным свирепством, изобретали военную хитрость за хитростью. Осаждающие или умирали в муках, или попадали в плен, что было еще страшней. От литвина ушли бывшие с ним богемцы, волохи, татары. Сам он отступил к Вороначу, удовольствовавшись небольшим выкупом.

— Слава Богу! — заключил князь, вытягиваясь на лавке.

— Еще не все, — продолжал Елисей. — Витовт, уладившись с псковитянами, устремился к Новгороду. Придрался, что, когда шел спор с новгородцами о границах, те назвали его бражником и изменником. Теперь они понадеялись на свои непроходимые болота и посмеялись над угрозами литвина: мы, дескать, для тебя уже мед варим!

— А на московскую помощь не надеялись? — подал голос князь.

Лисица махнул рукой:

— У Москвы против тебя-то нет сил, а против Витовта…

— Каковы вести из Кремля? — хотел услышать более важные вести Юрий Дмитрич.

— Дозволь извещать по череду, — попросил Лисица. — Твой возможный враг хотя и стар, да не дряхл. Он проложил путь своей силе сквозь опасные зыби так называемого Черного леса. Десять тысяч воинов шли впереди с секирами, гатили дорогу срубленными деревьями. Прошла даже самая большая пушка Галка, изготовленная немецким мастером Николаем. Ее везли на сорока лошадях. Выстрелила она по крепости Порхов, снесла каменную башню, а также стену церкви Святого Николы. Но сама разлетелась на части. Много Витовтовых ратников умертвила осколками, даже своего создателя-мастера и еще воеводу полоцкого. Пришлось все же новгородцам заплатить большой выкуп. Каждые десять из ста десяти тысяч платящих подати внесли в казну рубль серебром.

— А Москва молчит, — повторил Юрий Дмитрич.

— Вот теперь огорчу тебя, — перешел к главной вести Лисица. — В златоверхом тереме состоялся совет. Великая княгиня Софья Витовтовна призвала бояр и сообщила им предложение своего отца отправить к тебе митрополита для увещаний. То есть церковь вмешать в твою распрю с племянником.

Юрий живо вскочил:

— Фотий… приедет… в Галич?

Елисей встал и молвил значительно:

— Он уже в Ярославле.

4

Юрий Дмитрич сидел как на иглах, советуясь с Семеном Морозовым. Дел много, хоть разорвись! Как на зло, отсутствует Борис Галицкий: отправлен в Звенигород досмотреть, все ли благополучно в ближней от Москвы вотчине. Даниил Чешко уехал на Белоозеро с княжеским вкладом в возникшую там Ферапонтову обитель в пятнадцати верстах от Кирилловой. Все хлопоты по встрече почетного гостя пришлось возложить на тиуна Ватазина. Особое беспокойство вызвал обветшалый святительский дом, запустелый после того, как Галицкая епископия была соединена с Костромской. Нужно было быстро обиходить, прибрать хоромы. И эту заботу взяла на себя княгиня Анастасия Юрьевна.

Морозов рассуждал о тонкостях предстоящего разговора с митрополитом: будет сложно!

— Фотий сошлется, — предполагал боярин, — на завещание твоего отца, передавшего власть не брату, а сыну. Ты, княже, возрази: блаженной памяти Владимир Серпуховской был не родной, а двуродный брат Дмитрия Ивановича и не мог занять старшего стола по отчине, ибо отец его никогда не был великим князем. Василий же Дмитрич завещал старшинство сыну мимо родных братьев, нарушив бесспорные права их по старине.

— Складно излагаешь, — внимал морозовской речи князь.

— А что хорошего выходило из нарушений прав? — продолжал развивать свою мысль Семен Федорович. — Ныне старший отстаивает свое, прежде же поднимали замятию младшие. Вспомним борьбу Михаила Московского с дядей Святославом.

— Далеко хватил! — напряг память князь.

— Возьмем чуть ближе, — согласился боярин. — Сын Невского Андрей Городецкий — против старшего брата Дмитрия Переяславского. Сколько крови зря пролилось? А Юрий Московский — против Михаила Тверского? Все это было назло порядку, закону, как исключение. Теперь делают из исключения правило. Дерзкое начало!

— Когда ему будет конец? — вздохнул Юрий.

— Прости за еще большее углубление в прошлое, — произнес Морозов, — но губительная война Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Владимировичем за Киев длилась более двадцати лет. Побеждали поочередно. В конце концов оба умерли, не вкусив как следует вожделенной власти.

Князь смутился:

— Не хочешь ли сказать: не стоит игра свеч?

Морозов пояснил:

— Отвечаю на твой вопрос. Что касается нынешних споров, не забудь еще одно: племянник почти впятеро моложе тебя. Стало быть, это борьба за первенство не крепкого витязя против немощного, а дитяти против матёрого. На самом же деле — кучки самовластных бояр против законного государя. Не пресечь такое — обезглавить страну! Владыка должен понять и рассудить здраво.

Соборование нарушил вошедший по собственному почину Лисица с самыми свежими новостями:

— Высокопреосвященный близко!

— Как… уже? — вскочил Юрий Дмитрич.

Елисей доложил подробнее:

— Он прибыл в Ярославль на Рождество Предтечево, немного помедлил: ужинал у тамошнего князя Ивана Васильевича. Тот молил его, чтобы переночевал, а утром отслужил обедню. Митрополит не послушал: на ночь глядя, продолжил путь в Галич.

— На ночь глядя! — повторил князь.

— Безотлагательно! — заключил Морозов.

Юрий Дмитрич распорядился немедленно выслать навстречу крепкую стражу во главе с Вепревым.

— Пойду собирать княгиню и сыновей. Встретим первосвятителя всей семьей.

С этими словами князь в крайнем возбуждении удалился во внутренние покои.

— Дело суть великой важности и требует многих средств! — пробормотал, уходя, Лисица.

Морозову долго пришлось ожидать господина на большом теремном крыльце.

А солнце все поднималось, зной все усиливался, народ на улицах все прибывал. Галичане, с утра напитанные слухами, жаждали лицезреть представителя русской церкви, прибывающего из далекой Москвы. Теплый месяц май подготовил сухой, торный путь. Один из последних весенних дней на пороге лета, весь в свежей зелени, весь в сиянии, вселял радужные надежды на торжество света над мраком, тепла над холодом, а если сказать выспреннее, — добра над злом. На сей раз стар и млад стремились не к сердцу Галича — кремнику, а на посад, к полю у озера, где возвышалась соборная церковь Преображения. Ее голосистые колокола наполняли малиновым перезвоном город, воспрянувший от близнецов-будней к редкому празднику. Никто не объявлял, но все знали: здесь, перед многоглавым собором, князь встретит митрополита. Вот выехали на поле княжьи охранники, за ними — карета. Всадника Юрия Дмитрича отличили издали: могуч, дороден, мягкая, струящаяся по груди борода. А что за удальцы его сыновья! Хотя и безусые, да мужественные. Всеобщее внимание привлекли двое старших. Младший — позади них. Совсем еще отрок. Не могуч мышцей, не широк плечьми, зато красен-распрекрасен! Кудри — кольцами, уста — маков цвет, глазищи, как у матери, — взглянет, рублем одарит! Сенные девки княгинюшку извлекают из златохрустального терема на колесах. Нет, не хочет, чтоб извлекали, сходит сама. Дебела, дородна, красива, — ну, всем одарена! Пышный распустившийся цвет, неподвластный летам, чудесно неувядаемый!

Прибытием своих властителей любовались до того поворотного мига, когда на задворках толпы возник крик:

— Едет! Едет!

Опять-таки прежде всего показались всадники, потом колымага. В седлах не только воины, но и чернецы. Перед княжеской семьей кони стали. Чернический хор запел «Спаси, Господи, люди твоя». Служки помогли первосвятителю снизойти на землю. Все головы — в его сторону. Ближний к нему край толпы в лучшем положении, нежели тот, что созерцал князя. Одни передавали другим увиденное. Задние плохо слышали.

— Грек.

— Грех? Он будет судить наш грех?

— Благословляет… нет, не благословляет князя, княгиню, княжичей.

— Ужели и нас не благословит?

Митрополит был в клобуке, покрытом белой мелкочешуйчатой тканью. Манатья на нем из зеленого бархата, с украшениями из золотосеребряного кружева. Скрижали малиновые. На верхних — кресты четвероконечные двойные. Большие, а на них малые золотые, украшенные яхонтами и изумрудами, обведенные по краям жемчугом. На нижних — четвероугольные звезды, унизанные драгоценными камнями. Манатья подложена камкою лазоревою. Все это передавалось очевидцами из уст в уста. Однако вскоре послышалось и другое:

— На горе…

— На какой горе?

— При въезде в город, на Московской дороге…

— Что? Кто?

— Ряженые! Ряженые!

Тем временем случилось необъяснимое. Князь сел на коня, владыка — в свою карету. В окружении конных чернецов и княжеской охраны двинулись вон из города. Толпа смутилась. Кое-кто пешими бросились вслед. Расстояние небольшое: улица, луг, огороды на задах поперечного переулка и — вот он, земляной вал. Все остановились. Князь в седле — у распахнутой дверцы митрополичьей кареты. Первые, прибежавшие из толпы, остановленные на дострел стрелы от вящих мужей и гостей, услышали грозные слова:

— Сын князь Юрий! Не видывал я никогда столько народа в овечьей шерсти.

Владычная выхоленная рука протянулась, указуя. Сотни глаз устремились туда. Однако же не все поняли неудовольствие Фотия. На земляном холме плотным строем теснились чернедь-мужики из окрестных сел и деревень. Всего-то навсего любопытные! Такую ораву в город не пустят, а поглазеть желательно. С холма весь торжественный въезд как на ладони. На что осерчал его преосвященство?

Купец из первых рядов осанисто выпятил бороду перед несведущими горожанами:

— На мужиках дешевая шерстяная одежа от непородных овец. Вот владыка и усмотрел намек: он, мол, пастырь овечьего стада!

Купцу возразил старый мастеровой, по-литовски обритый:

— Надобно быть приглядчивее. Не трудно заметить: на холме — ни баб, ни детей. Одни мужики, и у каждого копье, палица или сулица. А кое у кого даже меч. Вот митрополит и осадил князя, мыслившего его напугать: смерды, дескать, не воины, сермяги — не латы.

Тем временем гость с хозяином возвращались в город. К общему разочарованию, Фотий и князь, словно не замечая народа, уединились в бывшем епископском доме.

С Юрием Дмитричем был только Семен Морозов, с Фотием — Иакинф Слебятев и еще несколько чиновных чернецов.

Тщетно галицкий князь, шествуя с архипастырем, предлагал перенести беседу в терем, где для столь важной встречи приготовлены подобающие яства и пития. Обедал же митрополит в Ярославле! Переступив порог Крестовой, Фотий изрек:

— Я прибыл делать дело.

Юрий Дмитрич, замешкавшись в переходе, спросил Морозова:

— Кто собрал и вооружил крестьян на горе?

Семен Федорыч тихо отвечал:

— Не ведаю.

Едва сели, помолясь, Фотий начал речь:

— Подпиши, сын мой, вечный мир с племянником. Грамоту я привез.

По его знаку Иакинф Слебятев извлек и развернул свиток.

Князь пробежал глазами, возвратил, промолвил:

— У нас на пол го да перемирие. Я оное соблюдаю.

Митрополит сказал строже:

— Подпиши вечный мир для спокойствия христиан. И я благословлю тебя, твою семью, твой народ.

Юрий Дмитрич впал в раздумье. Возникло ощущение, что над ним, по дедине и отчине первым человеком Московской Руси, возникла иная власть. Ее не знал отец, по своему разумению выбиравший глаз церкви. Невольно вспомнилось временное изгнание Киприана. Не знал иной власти над собой и старший брат Василий. Сейчас же духовный пастырь мирскому не советует, а приказывает. Не разобраться приехал, даже не спорить о правах на великокняжеский стол, а велеть. Всуе были совещания с Морозовым: на какой вопрос как ответить, против каких слов что возразить. Нет ни встречных речей, ни поисков истины. Одно голое, предвзятое требование: прими, дядя, племянника вместо отца. О несогласии и думать забудь!

Юрий встал. Промелькнула мысль: озлобился Фотий за неуспех своего боярина Иакинфа, который не привез старшего Дмитрича из Звенигорода в Москву. И еще: кто выставил на холме встречь гостю тьму вооруженных смердов? Для чего? Показать княжью силу? Глупо!

Митрополит тоже встал. Большие греческие глаза не сулили никакой доброты. Посох, на который опирался, был тяжел, несгибаем, каким и должен быть.

— Не молчи, сын мой, — как будто бы примирительно сказал высокочтимый монах. А закончил сурово: — Мне достойно не твое молчание слушать, а ответ.

Уязвленный столь явным нажимом, князь упрямо сказал:

— Ответ прежний: перемирие на пол года, а там пусть нас Бог рассудит.

Владыка без дальнейших слов вышел. За ним — все его чернецы.

— Грецкий болдырьян! — с сердцем произнес Морозов.

— Пошто лаешься? — осудил Юрий Дмитрич.

— Ни Боже мой! — смутился Семен. — Название сие — значит букиш, то есть столиственница, растение-бронь.

Князь тяжело вздохнул:

— Бронь, говоришь? Похоже на брань.

Самое неприятное было сойти с крыльца бывших епископских хором. На площади у собора все еще стояла толпа. Стояла и не таяла, как ледяная в морозный день. Все наблюдали отъезжающую митрополичью карету с чернецами. Наблюдали безмолвно.

— Домой! — приказал Юрий Дмитрич охране.

В теремных сенях встречали княгиня с княжичами.

— Уехал Фотий? — сцепила руки на груди Анастасия Юрьевна. — Не благословил ни нас, ни народ!

— Этот грек вгонит в грех! — сострил Дмитрий Шемяка.

— С каких пор чернецы перед князьями фуфырятся? — возмутился Василий Косой.

Отец отправил сыновей. Надо было дух перевести после неудачной встречи и успокоиться. Первому же попавшемуся под руку челядинцу велел немедля призвать Ватазина, Морозова отпустил. Княгиню привел к себе во внутренние покои, стал перед ней, вопросительно глядя, не зная, что говорить. Она сама начала речь.

— Свет-совет мой любезный! Вижу, чую, сопереживаю твою боль. Такая скорбь от непосильной обычному человеку тяжести. Далеко, очень долго оную приходится нести. Но ведь ты не обычный. По месту, принадлежащему по праву, — великий! У кого сегодня об этом не шевельнутся уста, те завтра во всеуслышание назовут тебя великим князем! Правда восторжествует. Тогда и Фотию придется переменить гнев на милость.

Юрий Дмитрич взял теплые руки жены:

— Хорошо, хорошо…

Поскребся в дверь и вошел Ватазин.

— Кто додумался собрать на валу вооруженных смердов в сермягах? — с порога оглушил его вопросом князь.

Тиун поднял брови, разинул рот:

— Э… э… это Глеб Семеныч подсказал. Мол, знай наших!

Юрий Дмитрич поморщился:

— Чужой дурак — смех, а свой дурак — смерть!

Гневно глянул на Ватазина:

— Хотя нет в тебе злобства, но глупства много! И Вепреву от меня передай: он дурак, глупый воеводишка! А крутоломца Глеба чтоб через час не было в Галицком княжестве. И не возникал бы впредь! Постоянный злотворец! Скверной своей корысти ловитель!

— Успокойся! — подошла к мужу княгиня.

Ватазин выпятился задом и прикрыл перед собой дверь.

Однако она тут же распахнулась во всю ширь. В покой торопясь вошли лекарь Вигунт и знахарь Еска, взятые в Галич из Звенигорода.

— Беда, господин! — воздел руки немец. — В Галиче объявилась язва.

— Гнев Божий! — подхватил знахарь. — По отъезде митрополита на Торг прибежали две женки. У их мужей вздулись пузыри на теле. Я призвал Вигунта. Говорит, те самые, что он видел в Новгороде Великом.

Лекарь свесил руки и голову:

— Те, те самые…

Оба целителя, до сих пор враждовавшие, теперь объединились общим несчастьем. Юрий Дмитриевич ошеломленно спросил:

— Что же делать?

Немец начал уныло перечислять: очистить Торг от людей, посыпать землю гашеной известью, перекрыть все дороги в город, имущество больных сжечь…

— При язвах, — заявил Еска, — пересекают мертвецу путь: перед погребальным шествием рубят косарём дорогу.

Князь глянул на одного, потом на другого, осенил себя крестным знамением, взял за руку княгиню, отвел в ее спальню, велел никому из прислужниц не переступать порога женской половины терема.

Анастасия, пока шла, повторяла:

— Божий гнев! Божий гнев!

Снизойдя во двор, Юрий Дмитриевич закричал:

— Коня!

Не успела челядь сообразить, куда князь, зачем и с кем, как он уже вылетел за ворота, пересек площадь, промчался улицами посада, оставил позади избы подградия. Тут, на торной Московской дороге, можно было коню дать шпоры. Ветер ударил в лицо. В глазах замелькали два цвета: синий, зеленый. По левую руку — озеро, по правую — лес.

Князь летел, как на крыльях. А в голове на разный лад звучали одни и те же слова: гнев Божий, наказание Божие, кара Божия! Сам бы пострадал — стерпел. Невинные за него пострадали, — какое уж тут терпение? Тот же Кирилл Белозерский, на которого после выздоровления Настасьюшки Юрий Дмитрич молиться рад, очень верно мыслил о сильных мира сего. Блаженной памяти государь-братец показывал грамотку, присланную с Белоозера чудным иноком. Если смертельную ошибку совершит простой человек, — поучал подвижник, — то по Божьему попущению погибнет он сам. Если ошибется кормчий, полководец, любой начальствующий, погибнут неповинные люди. Как же сурово должно воздастся на том свете душе такого вождя!

Виновный князь летел на крыльях раскаяния. Лес — справа, озеро — слева. Вот-вот дорога сделает поворот, за озером волнами соломенных крыш взгорбатится село Пасынково.

У деревянной церковки, у трехпрясельной звонницы чернела толпа всадников, стояла карета. С ближнего двора монахи несли в кожаном мешке баклагу с водой, запасались питьем в дальний путь.

Князь подскакал. Охрана узнала, не посмела остановить. Распахнул дверцу. Фотий высунулся:

— Чего?

Юрий Дмитриевич пап на колени:

— Смилуйся, богомолец наш! Прости мое окаянство! Из-за меня, грешного, мор напал на Галич. Свирепствующая всюду язва объявилась и в нашем крае, сразила двух человек. Сегодня двух, завтра им не будет числа. Умилосердись, отче, вернись, благослови моих галичан и мое раскаяние!

Фотий молча жевал губами, наконец, сухо произнес:

— Подымись с колен, сын мой. Сядь на конь. Я последую за тобой.

Солнце после Предтечева Рождества одолело новую высоту и сияло гордо. С тем же победным чувством зазвонили колокола. Поле у собора Преображения вновь стало заполняться народом. Митрополит возвратился! Он стоял на высокой паперти, воздев руки, сложив персты для благословения. Меднокудрый, меднобородый иеродиакон, митрополичий глашатай, медным басом большого колокола возглашал творимую владыкой молитву, дабы слышали все.

Карета княгини остановилась невдалеке от паперти. Сама же Анастасия с княжичами у нижних ступенек ждали владычного благословения.

Князь, простоволосый, приближался к первосвятителю по проходу, отжатому охраной в плотной толпе. Шел, как майский пеший черный жук с короткими накрыльниками. И слышал слова молитвы:

— Владыка, Господи Иисусе Христе, Боже наш, долготерпевый о наших согрешениях и даже до нынешнего часа приведый нас…

Люди во всей многоликой массе не перемолвливались, не перешептывались, только дышали. Дыхание галичан, казалось, колыхалось волнами в ушах Юрия. Народ дышал, как единый кузнечный мех необъятным глазу размеров, дышал надеждой.

Князь подошел под благословение при последних словах молитвы:

— …Ты бо еси воистину истинное веселие… И Тебе славу воссылаем… ныне и присно…

Когда благословленный Юрий Дмитриевич отошел, к нему протиснулись и приникли лекарь Вигунт и знахарь Еска.

Первый прошептал в самое ухо, перекрывая колокольный звон, иеродиаконский бас:

— Больных больше нет. Мор остановился.

Второй утешил:

— У двух заболевших оказались багровые, а не синие пузыри. Багровые на третий день вытягивают. Приходит выздоровление.

Звенигородский и галицкий владетель дожидался владыку, опершись о сквозной церковный заплот. Чудо отступило? Бог смилостивился? Гора с плеч!

Фотия от соборной церкви к хоромам святительским служки повели по проходу, который стерегла княжеская челядь. Юрий Дмитрич присоединился к митрополиту.

В Крестовой, как давеча, сели друг против друга, как будто и не было никакой размолвки. Иакинф Слебятев вновь подал тот же свиток. Князь сызнова пробежал его хмурым взором. Чернец протянул заточенное писало, только что обмакнутое в орешковую жидкую краску для письма. Фотий наблюдал за Юрьевой рукой. Вот она решительно вознеслась, но не опустилась, задумчиво застыв над серым пергаментом.

— Высокопреосвященный владыко, — тихо промолвил князь. — Мне, сыну Дмитрия Ивановича, героя Донского, никак не можно навек, добровольно отказаться от своих прав. Дабы желаемое тобой приобрело законные основания, нужен третейский суд, коему я подчинюсь безусловно. Кто из наивящих особ может стать третейским судьей? Прежде мы привыкли уважать волю ханов ордынских. Сейчас правит в Больших Сараях Улу-Махмет. Не кажется ли тебе уместным обратиться к его суду? Не к Витовту же, не к Ягайле, латынам?

Фотий поморщился, потом усмехнулся в аспидно-черную бороду:

— По-твоему, басурман приличнее?

Князь тоже отвечал улыбкой, как можно более доброжелательной:

— Что бы там ни было, все-таки это наш басурман!

Митрополит велел своему боярину:

— Внеси исправление в грамоту.

Слебятев в оберегаемой всеми торжественной тишине склонился над свитком. Древние стены дома почти неслышно, как бы потусторонне, потрескивали. Капля воска упала на медь подсвечника.

Князь, приняв исправленный лист, узрел, что отныне он признает старшинство племянника, обязуется не искать под ним великого княжения сам собою. Но искать ханом. Кому хан даст ярлык, тот и будет великим князем. До тех пор между сторонами заключается нерушимый мир.

Юрий, завершив чтение, немедля приложил к свитку свою руку.

Фотий поднялся, тяжело опираясь на посох.

— Я, богомолец наш, завтра же пошлю в Москву двух бояр, — пообещал князь, — для заверения племянника в покорности и любви. Пока хан не рассудит нас.

Митрополит кивнул одобрительно, еще раз благословил. Ночевать в Галиче решительно отказался, отговорясь обилием неотложных церковных дел.

Юрий Дмитрич проводил его поезд до села Пасынкова и вернулся в свой терем.

В сенях ждали княгиня и сыновья, слава Богу, благословленные еще у собора первосвятителем.

— Што?.. Как?.. Все кончено? — спросила мужа Анастасия.

Юрий Дмитрич опустил голову на грудь:

— Отказался от прав до третейского суда хана.

Рассудительная жена предрекла супругу:

— Теперь будем ожидать этот суд до своей гробовой доски.

Княжичи же восприняли огорчительную весть как радостную, лица их прояснились. Старший, Василий Косой, со свойственной ему прямотой даже отважился произнесть:

— Давно бы так, татунька!

5

Ближайшим подручным слугой Юрия Дмитрича стал с недавних пор Ивашка Светёныш. Постоянно и окончательно, ибо соединило их одно горе. Без долгих приготовлений, без изнурительной, неодолимой болезни, как-то вдруг ушел из земной юдоли боярин Борис Васильевич Галицкий.

Ушел, будто дверью хлопнул. Пять лет назад, после памятного посещения Галича митрополитом Фотием, князь, как и обещал владыке, послал в Москву тех же Галицкого и Чешка, дабы подтвердить подписанную прежде грамоту о вечном мире с племянником, вернее сказать, о нерушимом до той поры, пока хан Улу-Махмет не рассудит их. Сам князь в Первопрестольную не поехал. Даже, когда сообщили о смерти родного брата Петра Дмитриевича, отговорился лихоманкой, трясовицей после простуды. Потом узнал: кремлевская боярская братия шутила по его поводу: трясется дядя от страха перед племянником! Услышав, махнул рукой: все не так! Настасья не отпустила, сославшись на моровую язву, что еще свирепствовала в Москве. Страх подумать: перемерли все сыновья дядюшки Владимира Храброго. Потом вот — Петр. Кто поручится, что Юрия Дмитрича избегнет чаша сия? Хотя про себя, в душе, он был более чем уверен: не столь язвы боится осмотрительная княгиня, сколь приставов, что именем отрока-государя, на самом же деле волей бояр, схватят мятежного удельного владетеля, ввергнут в тесноту, а затем… занемог заточенник и поминай, как звали! Однако с мужем о таких мыслях — ни полслова! Самолюбив князь! Не стыдно беречься Господней кары, зазорно страшиться козней людских. Так и ограничилась связь Галича и Москвы посылкой бояр. По возвращении Борис с Чешком разминулись: Данило поехал с докладом к князю, Галицкий завернул по личным делам в Звенигород. Обещал быть оттуда вскоре. Но, как после поведал Федор Галицкий, встретил он старшего брата «зело отягощенного черными мыслями». Борис, отходя ко сну, пожаловался: не может простить себе, как довел Господь до срама оказаться «на щите» в поединке с мальчишкой-племянником. Тщетно брат убеждал: судьба — оборотень, сегодня мачеха, завтра матунька, сейчас так, а через час — иначе. Борис не слушал, потому что не верил. Лик его был, — краше в гроб кладут. Братья по настоянию Федора легли в одной спальне. Ночью младший услышал вскрик. Вскочил: старший мертв! При обмывании оказалось на шее за левым ухом красное пятно.

Федор Галицкий, похоронив Бориса, обретается теперь с молодыми Юрьичами в Москве. Возмужавшие сыновья не вмешиваются в распрю отца с двоюродным братом. Посещают празднества в златоверхом тереме, занимаются с Всеволожем. Младший Дмитрий остался в Галиче. Старший же уговорил отца заслать сватов к князю Дмитрию Васильичу Заозерскому. Он твердо решил жениться на Софье Дмитриевне. Пришлось поближе узнать семейство, с которым выпало породниться. Елисей Лисица представил все сведения. Княгиня — единственная наследница: брат ее Андрей, почувствовав суетность мирской жизни, двадцати лет постригся в Спасском монастыре под именем Иоасафа. Покойный государь по какой-то причине не жаловал, не приближал к себе Заозерских. Сын его воспринял к ним отцовскую нелюбовь. Бояре только и ждут возможности присоединить Заозерье к Московскому великому княжеству. Сватовство среднего Юрьича произошло вовремя. Князь Заозерский при малой охране поехал в Орду и по пути был убит татарами, совершавшими очередной разбойный набег из Дикого Поля. На помин его души княгиня Мария отдала сельцо Куштской обители, что в густом лесу на озерах, близ рек Кушты и Сянжемы. Вдова часто приезжала сюда с припасами и с жаждой благословения от пустынников. Однажды вошла в деревянную церковку, где один из подвижников, преподобный Александр, читал Псалтирь в простоте пустынной, с обнаженной грудью, которую терзали насекомые. Он весьма огорчился безвременным посещением и сказал: «Не следует тебе, княгиня, назирать за нашим убожеством и недостоинством». Мария смиренно попросила прощения, а вскоре тяжко занемогла и прислала к пустыннику за молитвами. Александр отвечал: «Пусть готовится к вечной жизни». Сказал так отнюдь не в связи с давешним случаем, а единственно по предвидению. Спустя двадцать дней княгиня скончалась. Княжна Софья осталась круглой сиротой. Юрию Дмитричу следовало поспешить со свадьбой среднего сына, дабы окруженье племянника не обидело беззащитной наследницы.

Все эти заботы и думы не давали покоя. А тут еще вместо язвы, от которой выжившие стали тщедушнее и слабее, явился голод. От сильной засухи воды истощились, земля и боры горели. Люди среди густых облаков дыма не могли видеть друг друга. Звери и птицы умирали в лесах, рыбы — в реках. Князю и его ближним по целым дням приходилось рассчитывать накопленные запасы, чтобы сегодня накормить страждущих и оставить на завтра. Вот где сказалось отсутствие бывшего дядьки Бориса. Его никак не могли заменить Ватазин и Вепрев, не говоря уж о тугодуме Даниле Чешке, о книжнике Семене Морозове. Единственным деятельным помощником оказалась княгиня. Она насаждала свои глаза и уши во всех житницах, во всех закромах. Мздоимцы и воры карались без милосердия. Ни зерна не пропало.

И вот тяготы позади. На удалении от громких бед, казалось бы, расслабь волю в тихих домашних радостях. Был бы Юрий не старшим в калитином роду, Анастасия — не его половиной, так бы оно и вышло. Однако даже за отдыхом нет покоя.

На дворе осень. Изо дня в день непогода. Слюдяные оконца едва пропускают скудный дневной свет. Выйдешь из терема, проникаешься грустью: гонит ветер над черным бревенчатым городом желтый лист с дождем. Княжеская семья греется при свечах в палате не только печным теплом, но и занимательными рассказами Семена Федорыча Морозова из старины давней.

— Проездом, — повествовал боярин, — будучи в Муроме, посетил я тамошнюю обитель, где показали мне список «Жития» местных князей полуторавековой давности. Правда, заменены имена владетелей. Князь Давид Юрьевич назван Петром. Видимо, потому, что истина в «Житии» соседствует с вымыслом.

Морозов начал повесть с того, что до Петра в Муроме властвовал Павел. Его княгиня была весьма хороша собой. И вот к ней повадился летать некий змей-искуситель, принимавший вид мужа. Никто, кроме жены, не мог усомниться, что с нею Павел.

— Страсти какие! — всплеснула руками Анастасия Юрьевна.

Слушая баснословие, Юрий Дмитрич незаметно задумался о своем. Вспомнил невольно прошлую ночь, что провел с женой. Настасьюшкины кудри кое-где стали отливать серебром. На собственные-то он давно уж махнул рукой: бел, как гриб-дождевик. И борода потеряла былую окладистость, черную величавость. Всё это перемены последнего пятилетия. Внешне время текло спокойно, внутренне бушевали бури. Права, ох как права оказалась Анастасия, сказавшая после отъезда Фотия, что с ханским судом племянник и его присные будут тянуть до скончания века. Мир был достигнут, а условия мира легли под спуд. На каждый спрос — отговорка, на каждый срок — перенос. На каждое обличение — вранье, вранье и вранье. Лазутчики Елисея Лисицы извещали: говорят, государь-племянник занемог — только что поехал на богомолье; говорят, у боярина Всеволожа горлом шла кровь — до сих пор на охоте в приокских лесах; говорят, сам Витовт собирается посетить Москву — властелин литовский к себе созывает гостей в город Троки. Юрий Дмитрич негодовал без всякого толку. Войско исподволь было набрано и снаряжено в строгой тайне. Левонтий Макарьянич сообщал из Хлынова, что на конь готовы сесть уж не тысяча, а пять тысяч. Какой от этого прок, если до ханского суда мир с племянником и пальцем не тронь? «Скорее жизнь наша кончится, чем что-либо переменится!» — сокрушалась Анастасия. Вот и завелось под платом серебро. Вот и сам сед как лунь.

— Княгиня не скрыла от мужа обман змея-оборотня, — продолжал повесть Морозов. — Князь посоветовал лестью выведать у коварного, отчего тот может умереть. Она исхитрилась и узнала: «От Петрова плеча и Агрикова меча».

Анастасия отказывалась понять:

— Мудрено чрез меру!

Семен Федорыч улыбнулся:

— Ничего мудреного! У Павла был младший брат Петр. А в муромской обители, в алтарной стене, между керамидами, в каменной скважине был спрятан меч, нарицаемый Агриков. Его и показал Петру отрок-инок. С ним-то и пришел юный витязь в покои свояченицы. Там как раз находился змей в образе Павла. Сходство было столь велико, что Петр не мог поднять меч.

— Не убил оборотня? — возмутилась Анастасия.

— Убил, удостоверившись, что брат сидит в своей спальне, — успокоил Морозов.

Юрий Дмитрич слушал, откинувшись в мягком кресле, прикрыв глаза. Слушал одно, мыслил и видел совсем иное.

Пять лет для Юрьева дела промелькнули без перемен. А в то же время прошли не зря. Теперь его не заставишь бежать из Галича в Нижний. Сам накопленной силой может понудить племянника бежать из Москвы. И в то же время не может. Договор? В конце концов — тьфу на договор! Связывает по рукам и ногам иное. За хрупкой особой отрока-государя темнеет страшный старик Витовт. Черти заждались его на том свете. Проклятый же внуков опекун чем старше, тем могущественнее. Вестоноши Елисея Лисицы приносят последнее время вести главным образом из Литвы. Недавно дед пригласил внука в Торки. Юный Василий отправился вместе с митрополитом Фотием. Восьмидесятилетний властитель принял их, окруженный сонмом вельмож литовских. Весьма знаменитые гости съехались к нему: князья Тверской, Рязанский, Одоевский, Мазовецкий, хан Перекопский, господарь Волошский, послы императора греческого, великий магистр Прусский, ландмаршал Ливонский и, наконец, сам король Ягайло. Гости удивляли хозяина великолепием одежд, многочисленностью слуг, а он изумлял лучшими в Европе пирами, для коих ежедень отпускалось по семисот бочек меду, не считая вина и пива, по семисот быков и коров, около полутора тысяч баранов, сто зубров, столько же лосей и кабанов. Семь недель праздновали сперва в Торках, а потом в Вильне. Вместе с тем занимались и важным государственным делом: помогали Витовту добыть венец литовского короля из рук папского посла. Все шло на лад. Цезарь Священной Римской империи Сигизмунд поддержал, обнадежил великого литвина. В Торках родилось общее согласие, в Вильне ожидалась пышная коронация.

Елисей Лисица, не в силах перенесть мрачности своего господина, лично отправился в Литву, дабы своими глазами видеть происходящее. Теперь, Юрий Звенигородский и Галицкий, жди-пожди для себя благоприятного времени. Его и прежде не давал Витовт — великий князь, теперь же Витовт-король отнимет всякую надежду, заставит раз и навсегда забыть все притязания. И еще много хуже того! «Не прозябание нам грозит, а месть коронованного врага!» — вконец расстроилась Анастасия от недавнего дурного известия. Сейчас Юрий Дмитриевич рад был видеть, как успокаивает ее занятная то ли быль, то ли сказка, живо излагаемая Морозовым.

— Пораженный мечом обольститель-змей окропил победителя, князя Петра, кровью своей, — делал пугающие глаза Семен Федорович, — и покрылось княжеское тело от этой крови гнойными ранами. Тяжело страдал Петр и бессильны были лекари. Во все концы княжества поскакали нарочные в поисках ведуна, кто бы оздоровил господина. Один из посланных отклонился далеко в глушь, попал в лесную деревню с добрым названием Ласково, вошел в крайнюю избу. Там сидела дева за ткачеством, а перед ней прыгал заяц. «Плохо быть двору без ушей, дому без глаз», — сказала ткачиха при виде вошедшего. Не поняв, он спросил, где хозяева. Ответ был еще более странен: «Отец с матерью пошли в заём плакать, брат же через ноги на смерть глядит».

— Тут опять ничего не пойму, — призналась Анастасия рассказчику.

Семен Федорыч пояснил:

— Дворовые уши — пес, коего у ткачихи не было, домовые глаза — мальчик-слуга, что смог бы предупредить о незваном госте. В заём плакать, — как деньги одалживать. Будет и у тебя горе, тогда вернут плачный долг. Что же до брата, то он был бортник, собирал дикий мед на деревьях, лазил на высоту, стало быть, через ноги глядел на землю: сорвется — смерть!

— Отыскали лекаря в конце концов? — хотел Юрий Дмитрич добраться до дна рассказа.

Морозов понял и завершил:

— Дева-ткачиха сама оказалась целительницей. Ее звали Феврония. Согласилась помочь, если князь женится на ней.

— На сестре бортника, дочери наймитки-плачей? — возмутилась Анастасия Юрьевна.

— Петр думал так же, — кивнул боярин. — Несколько раз он пытался обмануть свою врачевательницу и заболевал вновь. Наконец ответил условием на условие. Феврония применяла снадобье, которое следовало втирать, попарившись в бане. Князь послал прядь льна со словами: «Коли хочет стать княгиней, пусть из этого льна сошьет мне сорочку, порты и полотенце, пока буду мыться». Феврония прислала обрубок дерева и ответную просьбу: «Пусть князь, пока чешу его лен, сделает деревянный станок, чтоб было на чем ткать полотно». Петр волей-неволей женился на деревенской неровне.

В палату заглянул немногословный Светёныш:

— Лазутка прибыл.

Юрий Дмитрич встретил в сенях Елисея Лисицу. Боже, какое зло стряслось с престарелым разведчиком? Под глазами будто два язвенных пузыря, синий и багровый, — таковы еще не зажившие ушибы. Нос сломан. Лучше б не улыбался: передние зубы выбиты.

— Где тебя? Кто тебя? — растерялся князь.

— С опозданием я, — повинился несчастный вестник. — Плохо ездить стал, сберегаю гроши на охране. На Смоленской дороге, в Волковском лесу, как с неба свалились тати. Отдал калиту. Мало! Неделю пытали: кто, куда и зачем. Едва ночью ушел, растреножив чужого коня. Зато весть привез! — он поднес щепоть к устам и причмокнул. — Во!

Нетерпеливый Юрий Дмитрич тут же усадил пострадавшего, как он есть, и стал слушать.

Оказывается, виленским пиршественникам, предвкушавшим торжества коронации, подложили свинью польские вельможи. Испугались паны, что Литва, сделавшись королевством, вновь станет самостоятельной, отойдет от Польши. Ягайло пил, ел да помалкивал, наверняка зная мысли своих мужей. А те, ничтоже сумняшеся, обстоятельно обо всем отписали Папе. Вот отчего задерживался римский посол, а потом и вовсе не появился в Вильне. И еще поляки перехватили в пути Сигизмундова гонца с короной, на случай, если Витовт захочет венчаться без папского согласия. Римский же епископ запретил литвину даже мечтать о королевском венце. Многолюдные пиры в Вильне сменились неожиданной болезнью хозяина. Все смущенно разъехались.

— Ох! — встал радостный Юрий Дмитрич. — Это все-таки… ну хоть что-то!

Отпустив Елисея, послав к нему Вигунта с Еской для облегчения ран, князь пригласил княгиню к совместной вечере, если освободилась. Не бесконечны же побасенки Морозова!

В этот вечер в Столовой палате княжеская чета устроила не вечерю, а пиршество. Анастасия не меньше мужа радовалась неуспеху Витовта с королевской короной.

— Так ему, ненасытному честолюбцу! Так ему, неуёмному захватчику! — приговаривала она.

Почивать удалились поздно. Долго не могли заснуть, тревожимые все-таки беспросветным будущим: Витовт остается Витовтом, дочка его и бояре московские будут и далее тянуть с третейским судом. Где же выход?

Дабы отвлечься от тягостных рассуждений, Юрий Дмитрич спросил:

— Чем закончил Морозов? Как сложилась супружество Петра и Февронии?

— И хорошо, и плохо, — оживилась княгиня. — Умер князь Павел. Муромский стол занял Петр. Однако бояре не хотели видеть княгиню в Февронии, жен своих ради: не служить же боярыням дочери и сестре древолазца! Пытались оклеветать — безуспешно. Неистово и бесстыдно заявили Петру: пусть берет добра, сколько хочет, и уйдет, куда хочет, а он женится на другой, благородной. Князь — наотрез. Тогда они начали, как псы, лаяться, ибо каждый в уме своем помышлял о княжеской власти. Петр не выдержал, назвал эту власть помётом и уехал с женой из Мурома.

— Тем все и кончилось? — разочаровался Юрий Дмитрич.

— Нет, — возразила Анастасия. — Вельможи муромские в борьбе за власть перебили друг друга. Муромчане послали за Петром и Февронией. Оба вернулись, княжили справедливо и умерли в один день.

— Так завершается баснословие, — подытожил князь.

— Это истина! — возразила княгиня. — Главное было дальше. Вопреки желанию умерших, их погребли в двух разных гробах, а не в одном, заготовленном при жизни. На следующий день обнаружилось, — оба вместе. Так продолжалось трижды, и вельможи, наконец, уступили: в муромской княжеской усыпальнице теперь стоит один двойной гроб. Ты не заснул ли, мой свет?

Анастасия Юрьевна изготовилась последовать за супругом в царство сна, да шум, голоса и топот испугали ее.

Громче, ближе. Яснее ясного: шли на женскую половину терема. Но отчего мужские шаги?

— Нельзя! Нельзя! — завизжала Васса.

— Бу-бу-бу! — возражал густой голос, не поймешь что.

Княгиня нащупала руку князя, принялась трясти:

— Юрий, встань! Беда!

Села, укрывшись до подбородка покровом. Князь вскочил в белой до пят сорочке, зажег свечу, схватился за меч, что всегда был рядом.

— Эй, кто там? Стража!

Осоловело глядя, возник в двери Ивашка Светёныш. Этот слуга на сей раз изменил обычной своей молчаливости:

— Витовт помер! — закричал он. — Упал с лошади и помер. Только что прискакал к Елисейке гонец. Сам Лисица ожидает в сенях.

Князь неповинующимися ногами последовал за Светёнышем. При виде главного разведчика, обмотанного повязками после разбойных ран, князь открыл рот, собираясь задать самый важный вопрос, еще не зная, о чем. Лисица опередил господина:

— Новый великий князь в Вильне, на престоле литовском… — начал возглашать он, как бирюч. — Внемли, господине, и возблагодари Господа… Новый литовский великий князь — Свидригайло Ольгердович, твой любительный давний приятель!

6

Тихая, гладкая, ничем не колеблемая жизнь в Галицком княжеском тереме вдруг вскипела, будто под ней разожгли огонь. В тот же день, когда Елисей Лисица возвестил смерть Витовта и вокняжение Свидригайлы, Юрий Дмитрич отправил Морозова и Чешка в Москву с грамотой о том, что все прошлые договоры с племянником расторгаются. Вместо толчения воды в ступе он указал два исхода продолжительной распри: или немедленный суд в Орде, или пусть Бог рассудит, то есть — война!

— Не излишне ли резко? — заметил Морозов, когда князь подписывал грамоту.

— Резко, да веско! — проворчал Юрий Дмитрич. И присовокупил: — Устал я от всего этого. Надобен хоть какой-то конец.

По отъезде послов сидели в Крестовой вдвоем с княгиней.

— Всю ночь не могла заснуть, — сетовала бледная Анастасия. — Мысли сражались в голове. Одолевала та, что племянник, как пять лет назад, пошлет войско и мы снова побежим к Нижнему.

Муж возразил:

— Не посмеет. Я за пять лет стал впятеро сильней.

Жена сомневалась:

— Ужели мальчишка отважится сунуть нос в Орду? Там, по разведке Елисея Лисицы, ох как неспокойно. Два татарских хана поднялись против Улу-Махмета. Да еще в половецких степях не прекратилась чума.

Юрий Дмитрич тяжко вздохнул:

— Наше время пришло. Нынче — или судиться, или сражаться. Завтра может быть поздно.

Княгиня подошла к иконе Владычицы, пала пред ней на колени. Князь, опустив голову, продолжал мыслить вслух:

— Силы у меня — через край, а казны — на дне. Одно другого стоит! В Орду же ехать — не с пустыми руками. Где взять серебра и золота? Звенигородские и галицкие купцы, мои дойные коровушки, уже пусты. Вятчане не пожалели для меня силы, грешно покушаться на их богатства. Данило Чешко обещал одолжиться у московских купцов. Да кого он уговорит? Знаю, есть там Ермолины, потомки сурожанина Василия Капицы, прибывшего еще до Донского побоища. Есть Ховрины и Антон Верблюзин. Богат Андрей Шихов, потомок Ивана Шиха. Но, помнится, он всегда ссужал средства покойному государю-братцу Василию, а теперь, стало быть, подсобит его сыну.

Приподняв голову и заметив, что жена молится, князь тихо покинул Крестовую.

Взойдя по узенькой витой лестнице на верх терема, вышел на вислое крыльцо. Оттуда был виден весь Галич. Вдали сияет под солнцем озеро. Улицы звездными лучами сходятся к дубовому кремнику. Местами желтеют скошенные луга. Дома, богатые и бедные, большей частью зажиточные, покоятся в золоте осенних дерев под соломенными, пластяными, а то и чешуйчатыми кровлями. Стены не у многих жилищ темны, чаще желты, ибо недавно ставлены. Князь живо вспомнил, как в горький год, когда он с войском отступал к Нижнему, а московская рать еще шла к Костроме, два татарских отряда врасплох захватили город, месяц свирепствовали, опустошили и Костромскую землю, и Плёс, и Луг. Тогда племянникову приспешнику Андрею Дмитричу пришлось воевать не с братом, а с грабёжниками, которые в конце концов были настигнуты и разбиты в Рязанском княжестве. Теперь к горлу подступил ком: предстоит искать правду у тех же татар. Одно утешало: ордынские князья и царевич разбойничали без ведома великого хана. Улу-Махмет осыпал их укоризнами. Юрию же клянется быть справедливым третейским судьей.

Князь сошел вниз, едва часомер на угловой башне пробил время вечерней трапезы. Любопытно бы знать, какие обеты хан загодя дает шестнадцатилетнему Василию и его боярам. То, что в Литве сейчас властвует не Васильев дед Витовт, а Юрьев друг Свидригайло, позволяло надеяться: вряд ли великий хан, окруженный недругами, захочет видеть на московском столе беспомощного юнца, а не умудренного жизнью мужа.

Княгиня вечеряла молча, погруженная в невеселые думы.

— Что так ненастна, любовь моя? — обратился к ней князь.

Анастасия молвила тихо:

— Не переживу неудачи.

Юрий Дмитрич сказал:

— Видел, как ты молилась. Я в свою очередь хочу обрести несокрушимую твердость в молитве. Завтра отправлюсь в Сторожевскую обитель. Припаду к мощам старца Саввы. Пусть благословит, пусть наставит.

Княгиня кивнула в знак одобрения.

За ночь князь не отдохнул, а промучился в своей постели. Пожалел, что не пошел спать к жене: от нее исходят благотворные токи, погружающие в сладкое небытие. Не помнишь сна, встаешь, как заново родившийся. А тут, предоставленный самому себе, погрязаешь в дурных предчувствиях, в скверных мыслях. Если и забываешься, попадаешь в такую катавасию, что вскакиваешь с криком. То тебя бьют, то низвергают в бездну, то оставляют в тесном загоне с рыкающим диким зверем. Ивашке Светёнышу, почивающему в Передней, дурные вскрики князя всю ночь испортили.

Утром, уже сидя в седле, окруженный охраной Юрий Дмитрич по пути в свой Звенигородский удел тряс тяжелой головой, не замечая осенних лесных красот. Листья казались не золотыми, а ржавыми, небо блеклым, солнце тусклым. На стоянках, даже в справных избах, мерещился гадкий запах. Еда была невкусна, питье не гасило жажды.

В Звенигороде посетил могилу бывшего дядьки Бориса. Раскрошил береженое еще со Христова дня яйцо, возжег у деревянного креста свечку. Не успел отойти, крошки склевали птицы, свеча погасла. Ветрено было на кладбище. Кроны вётел в немой укоризне покачивались, будто бы желая укорить: эх, князь!

Звенигородский княжий терем без Настасьюшки был неуютен и пуст, как во время ее поездки в Москву для обманной встречи с покойным родителем-грешником. Юрий Дмитрич поспешил на гору Сторожу.

Он еще не видел обители без игумена Саввы. Получив горькую весть о кончине старца, не решился покинуть Галич, побоялся: перехватят в пути. Скорбел у себя в Крестовой, отбивая тысячу земных поклонов вместе с княгиней. Теперь удивленные очи его узрели не юную обитель, а возмужавший монастырь. Знал: деятельный игумен при жизни успел воздвигнуть белокаменный собор Рождества Богородицы. Слышал: сторожевский храм послужил образцом Троицкого собора Сергиевой Лавры. А все же воспринял увиденное величие, как неожиданное, неведомое.

По длительном осмотре подошел к паперти, где, как указал новый настоятель, установлена плита над могилой преподобного Саввы. Приник в земном поклоне к гладкому, холодному камню. Вслушался в себя: не подаст ли бывший духовник мысли, как поступить, как быть. Нет, кроме творимых самим молитв, ничего не услышал.

Посетил колодец под горой, собственноручно вырытый старцем, испил чистейшей, не земного, а райского вкуса, воды. Она утолила жажду, но не печаль в мыслях. Пешим прошел за версту от обители, спустился в овраг, где игумен Савва выкопал себе пещерную келью для безмолвных подвигов. Все здесь осталось, как при нем: утлое дощатое ложе, аналой с книгой, монастырского письма икона Спасителя без оклада, много недогоревшая свеча в самодельном березовом поставце. Некоторое время князь оставался в келье один, однако же вышел без ощущения, что благословлен старцем на трудный подвиг.

Отстояв службу, прощаясь с иноками и новым игуменом, услышал:

— Огорчительная весть, княже, только что пришла из Москвы.

— Ш-што? — дрогнул Юрий Дмитрич: не имеет ли это к нему касательства.

Монахи, не ожидая княжего страха, переглянулись. Игумен поспешил с сообщением:

— В Чудовом монастыре, в церкви, построенной за одно лето более полувека назад, во время литургии верх от ветхости обвалился. Однако бывшие в алтаре священники остались все невредимы.

Князь вспомнил сообщение незабвенной мамки своей Домникеи о рухнувшей церкви в Коломне. Это случилось накануне Донского побоища. Он трижды осенился крестом:

— Все невредимы, слава те Господи!

Обратный путь в Галич прошел быстрее, чем в Звенигород. Без внешнего мрачного созерцания, без внутреннего тягостного непокоя. С мысленными молитвами. С воспоминаниями о преподобном Савве, который трудился не покладая рук, клал силы не для себя, только для Бога и для людей.

Галич встретил мрачного князя утренней зарей. Пол неба озолотилось, готовя солнечное восшествие. И вот брызнули лучи, ослепили, пригрели. Состояние духа сразу улучшилось. А тут еще и встречающая Настасьюшка прильнула к мужней груди:

— Сон добрый привиделся нынешней ночью: будто украшаю главу цветами, а поверх надеваю венец с дорогими каменьями. Это предвещает, что все наши дела окончатся счастливо, благополучно.

Юрий Дмитрич прикоснулся к душистому челу жены:

— Дай Господь!

Окончательно же сорвало с его смятенной души пелену ненастья сообщение Чешка и Морозова. Оба прибыли за полдень, когда князь, отпаренный в бане, накормленный по-домашнему, вкушал послеобеденный сон. Светёныш разбудил господина, провел бояр в его покои. На вопрос князя Чешко первым обрадовал:

— Приняли нас спокойно и отпустили без обид. Юнец-племянник ломким голоском сам предложил тебе ехать к царю Махмету, будто ты прежде не предлагал того же.

Морозов вставил:

— Назначили встретиться у дорогамина московского Мин-Булата, в его улусе. Далее продолжать путь вместе в Большие Сараи.

Юрий Дмитрич вновь помрачнел:

— С московским баскаком Булатом у меня дружбы нет. Дружен он с мальчишкой Василием — водой не разлить. А где его улус?

— По Камаринской дороге, у границы Московского княжества, — пояснил Морозов.

Чешко ободрил:

— Дружбу отольешь в серебре. Мы твоим именем одолжились изрядно у купца Весякова, что имеет двор рядом с Богоявленским монастырем в Китай-городе.

При таком важном известии у князя окончательно отлегло от сердца.

Немедленно начались сборы в путь-дорогу. Юрий Дмитрич занимался подбором стражи, коней и оружия. Все нужно проверить самому. Конечно, оружничим Асай Карачурин, боярином-советником — Морозов. Поедет и молодой дьяк Федор Дубенской. А сыновья… Ах, сыновья! Трое сыновей и — ни одного рядом. Старшие так и не прибыли из Москвы. Младший — в Галиче со своими книгами. Посмотрел на него отец и махнул рукой, лишний раз поскорбев о Борисе Галицком. Его брат Федор в своем любимом Звенигороде, да и не чета он Борису.

Посреди сборов князя застал тиун Ватазин:

— Только что прискакал из Москвы человек Дмитрия Юрьича именем Иван, прозвищем Котов. Говорит, твой сын, княже, просит взять его с собой.

Смутные, неприятные воспоминания шевельнулись в княжеской памяти. Так и не вспомнил, кто такой Котов. Рассерчал на среднего Дмитрия: сам — в сторону, посылает чужака.

— Пусть Котов убирается восвояси.

Поздно вечером, перед сном, господина задержал Елисей Лисица:

— Мои люди, княже, друг за дружкой летят из Москвы. Докладывают каждый шаг твоего племянника. Ямской гон — дело скорое: одна нога там, другая здесь.

Сидели друг против друга на лавках в княжем покое. Юрию Дмитричу нравилась хватка старого знакомца, нового слуги. Не лисья, а кошачья готовность к молниеносному действию выражалась в лице Лисицы.

— Так что же мой супротивник?

— Раздал церквам богатую милостыню, — начал Елисей. — С горестным сердцем оставил Первопрестольную. Перед тем отобедал на Великом Лугу близ Симонова монастыря. Когда смотрел на блестящие главы храмов, пустил слезу. Бояре его утешали, что никто из князей московских не погибал в Орде. Отец Васильев был там в чести и ласках. А он: «Отдать себя в руки неверных! Упасть к ногам варвара!» Мрачнел, скорбел слабый юноша.

— Нельзя что-нибудь поважнее? — перебил князь.

Старый разведчик многозначительно помолчал.

— Самое важное для нас плохое: ум, глаза, уши и речь мальчишки Василия будет представлять у великого хана хитрый, искательный, велеречивый боярин…

— Иван Дмитриевич Всеволож, — догадался князь.

Лисица подтвердил кивком.

— Он из кожи вон полезет, ибо великая княгиня Софья Витовтовна в случае успеха клятвенно обещала женить венценосного сына на боярышне Всеволоже.

— Добро, — запохаживал по покою Юрий Дмитрич. — Добро!

Елисей встал, чтобы откланяться. Князь вплотную подошел к нему, возложил руки на плечи..

— Распроворен ты, друг мой! Хочешь отличиться и возвеличиться, получить, чего и на уме нет?

Старик понурился:

— Жизни мало осталось. Одинок. Бессемеен.

Юрий Дмитрич искательно попросил:

— Поезжай со мной. Будь моей подмогой.

Лисица удивил быстрым ответом:

— Тотчас соберусь, господине. К утру буду готов.

На том расстались ко взаимному удовлетворению.

Юрий Дмитрич пошел к жене. Анастасия уже спала. Он разоблачился, улегся поодаль, дабы не потревожить ее. Княгиня не пробудилась…

Прощались, запершись в спальне, поутренничав. Князь был уже в походном опашне на тафтяной подкладке, в красных сапогах мягкой кожи. Во дворе и у Торга на площади его ждали конные в полной готовности. Княгиня не могла ни рук, ни уст оторвать от мужа, успокаивала, что все с Божьей помощью получится хорошо, что она будет терпеливо ждать и молиться. Он обещал непременно, чаще возможного, извещать о всех тонкостях дела, просил правдиво, начистоту отписывать о здоровье. Ее шелковый платок промок от слез.

— Не плачь, радость и надежда моя. Прогоняй слезы смехом, — говорил князь.

— Прежде умела, — оправдывалась княгиня. — С годами становится труднее. Сейчас не могу.

Они долго держали друг друга в нерасторжимых объятиях.

— Верю в нашу судьбу, мой свет! Большая у нас судьба! — пришептывала княгиня.

Князь грустно улыбнулся, целуя ее напоследок:

— Старые мы с тобой, Настасьюшка!

Она огладила жаркой ладонью его сухой лик:

— Старые, но еще живые!

7

Гостеванье у друзей — радость, у недругов — одно раздражение. Двор Мин-Булата, московского дорогамина или баскака, широкий, стены крепкие, стража надежная. Однако посланный вперед Асай Карачурин объявил, что помещения для Юрия Дмитрича и его людей отведены плохие, потолки низкие, лавки без полавочников, вместо свечей жирники. Да и с едой закавыка: не баранина, а конина, и молоко только кислое. Можно было и оправдать хозяина: племянник со своим окружением прибыл первым, вот ему все лучшее и досталось. Однако, когда ордынцы Булатовы потребовали у Юрьевых воинов при входе во двор сдать оружие, князь воспротивился, велел своей охране расположиться табором в поле и себе построить шалаш. Поневоле вспомнил печальное стояние на берегах Суры. Немногие друзья, что были при нем, старались по мере возможности ободрить. Морозов примерами из минувшего: дядя Юрий Суздальский спорил за великое киевское княжение с племянником Изяславом двадцать два года и все-таки победил. Елисей Лисица через своих людей заблаговременно связался с Кокордой, как еще называли свою столицу ордынцы: беклярибек Ширин-Тегиня предупрежден о скором приезде князя, великий темник Каверга тоже знает. Так что благоприятная для Юрия Дмитрича подготовка к третейскому суду уже началась.

Князь, стоя у шалаша, любовался степным закатом. Подскакал на вороном коне Асай:

— Поторопись, Гюргибек! Прибыл после полудня, а поклона Булату еще не сделал. Осерчает, боюсь.

Пришлось входить безоружным к баскаку, предварительно распорядившись, чтобы Вепрев держал охрану в боевой готовности. Унизителен княжий пояс без меча, а приходится терпеть ради будущего.

Ордынский чиновник сидел в большом пустом помещении на кошме.

— Здравствуй, Мин-Булат, — склонил голову князь.

— Здравствуй. Здоров ли? — равнодушно спросил баскак.

— Благодарствую. Ты здоров ли? — в свою очередь спросил Юрий Дмитрич.

— Осень теплая, — почмокал ордынец. — Солнышко светит. Дождика нет.

— Да, хорошо, — кивнул князь. Еще постоял. — Я пойду, пожалуй.

— Иди, пожалуй, — разрешил баскак.

И ни слова про обустройство прибывшего, про неудобства. Можно сказать, вообще ни о чем ни слова. Пришлось подавить обиду. Да в конце концов тьфу на этого дорогамина! Однако в самых дверях гортанный голос остановил:

— Каназ Юрьи!

Князь обернулся.

— Каназ Юрьи, мирись с Василием!

Князь молча вышел.

У себя в шалаше лег на медвежью шкуру, стал сосать сорванную по пути былинку. Вечерело, воздух заметно похолодел. Асай снаружи развел костер, а внутри поставил жаровню с красными угольями.

Кто и зачем занес его сюда? Сидеть бы подле Настасьюшки в Галиче. Или строить новый терем в Звенигороде. Дело везде и всюду найдется. А для слишком уж громких дел годы пошли не те.

Чу! Что за шаги, что за разговор? Голос будто знакомый.

— Гюргибек, к тебе гость. Выходи к костру, — невесело пригласил Асай.

— Какой гость?

— Боярин Всеволож. Иван Дмитрич.

Князь вздрогнул всем телом, усилием заставил себя подняться. Меньше всего сейчас хотел видеть учителя своих сыновей, самого сильного и коварного супротивника в споре с племянником. А не откажешься, не отсидишься в шалаше от непосильного поединка. Вышел.

Иван Дмитрич встретил спокойно, сидя на сложенном конском потнике. При появлении князя встал, склонился:

— Здрав буди, княже! Как можется?

— Спаси Бог. Как тебе?

— Благодарствую. Княжичи твои учением радуют. Старший не весьма, средний более. Жаль, не отдал младшего.

— Робок, — отозвался отец о Дмитрии Красном.

Всеволож помолчал, глядя на степную вечернюю зарю, разлившуюся по чистому небу. Князь не нарушал молчания.

— Вижу пожар, — вдруг сказал Иван Дмитрич. — Над всей Русью пожар!

Юрий Дмитрич молчал.

Всеволож снова заговорил:

— Отчего, княже, по прибытии не пришел спросить о здоровье нашего государя?

— Он мне не государь.

— По его отцовскому завещанию государь, — напомнил боярин. — Ведь как у Василия Дмитрича сказано в духовной: «А даст Бог сыну мое великое княженье…»

— А по моему отцовскому завещанию — не государь, — стоял на своем князь Юрий. — У Дмитрия Ивановича в духовной сказано: «А по грехам отымет Бог сына моего князя Василия, а кто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел».

Боярин на это молвил очень тихо и очень веско:

— О тебе там не упомянуто, имени твоего не названо. Эх, если бы было имя, и спорить бы не о чем!

Так это у него вырвалось, будто в глубине души хотел добра Юрию. Да с чего?

Всеволож откланялся. А уходя, оставил противника с безысходно-удручающим словом:

— Нет, князь Юрий, не на твоей стороне будет приговор третейского суда, ох, не на твоей!

Пыль уже рассеялась за удалившимся всадником, когда пришел в себя, шлепнул ладонью по лбу, пожалел, что сразу не оспорил витиеватые разглагольствования. Имени нет! А «кто будет под тем сын мой»? Это ли не выражение имени? Никто как Юрий «под тем сын»! Ах, крючкотвор!

Князь долго не мог заснуть: до полночи спорил в уме с боярином. Укрепился неотразимыми доводами, которым непременно сразит его на ханском суде.

Покинул баскака ни свет ни заря. От свежести — сна ни в одном глазу. А вокруг, куда ни глянь, — голая земля, жухлая трава, ни деревца, ни жилья, ни речки, ни ручейка. Дикое Поле — одно слово.

Жизнь, однако, кипела. Высоколетные, крыластые птицы парят, камнями падают наземь, взвиваются с добычей, ищут места для трапезы. И не назовешь пространство безлюдным. Нет-нет да промелькнут на выносливых лохматых лошадях ордынские гонцы с колокольцами. Нет-нет да покажется конный разъезд, мелькнет издали и исчезнет: не по зубам ему вооруженная встреча на равных. Разведка доложила, что и племянник покинул гостеприимный кров Мин-Булата. Движется в стороне от дяди.

Отдыхали на солонцах. Утренничали всухомятку, ибо не из чего было разжечь костров. Московляне не появлялись, вознамерились сохранять расстояние. Радовало, что солнце еще не скупится на тепло и ветра не столь знобко пронизывают. На небо посмотришь — лето, на травы… уже осень.

А несколько дней спустя и трава стала получше. Появились отары овец, табуны коней. Асайка мотнул головой вдаль, на цепочку мазанок:

— Сабанчи!

— Что? — не понял князь.

— Ордынские пахари.

На сей раз отдых был не простолюдинским — голова на седле, а господским — на кошме. Ели лепешки, пили кумыс, слушали домовитое лопотанье хозяев.

С тех пор поселения стали чаще, крупнее, пути многолюднее. Однажды Асай торжественно объявил:

— Скоро Кокорда. Выехали на прямую дорогу.

Дорога была торная, широкая, крытая дресвой, хорошо утоптанная. Ее оживляли не только всадники, но и повозки с грузом.

— Что везут? Откуда? — любопытничал князь.

— С юга. И кое-что с востока, ибо переправа выше столицы, — со знанием дела пояснял Карачурин. — Из Тавриды ввозится глина. Сарайские мастера делают по тамошним образцам кружки, миски и прочее. Из Азии везут хлопок-сырец для ткачества.

— Знаю, мастеров у великого хана много, — согласился князь.

— В столице большие участки заняты мастерскими. А как же? — вошел во вкус рассказчик Асай. — Кузнецы, кожевники, оружейники. А сколько фабрик изготовляют разные орудия для скотоводов и сабанчи! Здесь ты можешь купить, Гюргибек, бронзовые и медные сосуды, каких у нас нет. А кожа тончайшей выделки? А шерстяные ткани, не чета немецким?

— Однако же немцы в Больших Сараях построили много зданий, — возразил Юрий Дмитрич.

Асайка вздохнул:

— Они умеют из камня. Здесь нету дерева, а то бы строили русские.

— И слава Богу, что нету дерева! — засмеялся князь.

Он заметно повеселел, приблизившись к цели своего путешествия.

Веселье перешло в радость, когда его отряд встретился с другим, меньшим, более нарядным. Одежды были не русские, лица тоже. Но впереди на гнедом коне ехал Каверга.

Старый знакомец крепко обнялся с князем.

— Твой человек назвал время и место, где мы можем повстречаться.

Князь и великий темник поехали стремя в стремя.

Когда дорога резко пошла на спуск, Юрий Дмитрич невольно остановился: залюбовался широкой, золотой в утреннем солнце Волгой. В сторону от нее — голубая ветвь Ах-тубы. А перед водной красотой — уйма кровель, как ракушек на берегу: и плоские, и горбатые, и башенные, и зубчатые. Между ними на беспорядочных улочках люди кишмя кишат. Легкая мгла вздымается над этим скопищем жизни. Слух улавливает необъятный шум, состоящий из мириадов звуков.

— Более полутора веков живет и процветает наш царственный город, — сказал Каверга. — Даже урочище близ него именуется Царевы Воды. Я здесь родился и вырос.

Они спустились в подградье, миновали одно за другим отличные друг от друга жилища. Великий темник называл:

— Черкесская слобода… Аланская… Русская…

Юрию Дмитричу захотелось угодить другу.

— Хороша столица Синей Орды!

Каверга взъерепенился:

— Почему Синей, князь? Синяя на востоке. Здесь, на западе, Белая. Мы — Белая Орда: Ак-Орду. Синяя — Кек-Орду.

— Добро, добро, я запомню, — смиренно пообещал далекий от этих тонкостей звенигородский владетель. И, чтобы переменить тему, спросил: — Куда едем? К великому хану?

Каверга рассмеялся:

— Ты там, в своих лесах, до старости не повзрослеешь, князь Юрий. Все тебе просто, как в златоверхий терем попасть. Здесь не Галич и не Москва, а Большие Сараи! Великий хан полгода будет охотиться, кочевать по степи, принимать послов из Египта, Персии, империи греков, а тот, кому до него дело, будет жить в чужом, многоязычном городе и ждать, ждать, ждать…

Князь даже натянул поводья:

— Ты хочешь сказать, мой друг…

Каверга дотронулся до его руки:

— Хочу сказать, что мы едем к другому твоему другу, беклярибеку Ширин-Тегине. Одному из очень могущественных людей Великой Кыпчакии. Он уже знает о тебе, ждет в гости и сам все скажет.

Кони стали у высокого каменного забора. Морозов, Вепрев, Лисица приблизились к своему князю.

— Господин, — сказал за всех Елисей, — каждого из нас обустраивают здесь вполне прилично: так по крайней мере обещано. Охрана при оружии будет расположена подобающим образом. Связь с тобой станем поддерживать постоянно. Будь спокоен и отдыхай во здравии.

То же сказали и остальные. Юрию Дмитричу оставалось проститься с подвижниками. Огромные, обитые железом, ворота затворились, при князе остался Асай, как толмач.

Дом Тегини напомнил латынскую ропату, какие Юрий видел в Великом Новгороде. Там молятся, здесь, по-видимому, грешат. А строили и то и другое немцы, кто во что горазд. Крыша остроконечная, высоченная, окна узкие, вход сводчатый, крыльцо широкое из цветного камня. На нем и встретил давнего своего спасителя Тегиня в шелковом дорогом халате всех цветов радуги. Простер объятия…

В доме никакой мебели: только ковры, подушки, низкие поставцы для посуды. Князь был разоблачен, сопровожден в восточную баню, откуда вышел с размятыми костями, истолченными мышцами, напоен прохладным кумысом, брызжущим пузырьками в нос, устроен на мягких подушках.

Каверга вскоре, сославшись на неотложные дела, исчез.

Князь и мурза остались одни. Сперва с удовольствием вспоминали прошлое: Эдигеев стан, рязанскую окраину, прогулки в лесу. Ширин-Тегиня показался Юрию Дмитричу не тем, которого помнил. Тот настороженный, оглядчивый, рассуждавший, хотя и самоуверенно, однако же очень трезво. Этот, убаюканный властью, купающийся во всеобщем повиновении, рассуждающий тоже самоуверенно, однако слишком поспешно. Подбородок вскинут, взор насмешлив.

— Я давно все знаю через твоего человека. — При этих словах князь мысленно похвалил: «Молодец Лисица!» — Я говорил с саин-ханом, — небрежно молвил Тегиня. Он величал Улу-Махмета саином, то есть хорошим, мудрым. — Суд будет в твою пользу. Но не скоро. Покуда Сын Неба занят другими делами. У него появились соперники Саид-Ахмад и Кучук-Махмед. Хотят разорвать Великую Кыпчакию на куски. Ничего, как вы, русские, говорите, им скоро покажут, где раки зимуют. Пусть твой племянник Василий пока проедается в Кокорде. Потом получит отказ. Какой толк от мальчишки нашему саин-хану? Ты — человек проверенный, я тебя знаю, этого достаточно.

— Нужно уважать заветы отцов, — начал было приводить доводы в свою пользу Юрий Дмитрич.

— Зачем тебе проедаться в Больших Сараях? — перебил Тегиня. — Мы завтра отправляемся в солнечную Тавриду. Лучшее место на земле: такого ты не видел. Мне нужно поддержать тамошнего правителя, своего родственника, Ширина. Бывший таврический хан Давлет-Берди, убежавший в Литву, хочет снова захватить город Крым, харалуг ему в печень! Ты же, мой друг, отдохнешь, как горный барс на вершине. Старший брат долго держал тебя в напряжении, а теперь — племянник. Надо отдохнуть. Ой как надо!

Задушевная беседа продолжилась и за полуденной трапезой, и далее, после княжеского краткого сна, и за вечерей. Тем временем, судя по приказам, отдаваемым Тегиней, шли сборы в дорогу. Юрий Дмитрич не противоречил мурзе, положился на его опыт в делах ордынских. Велено ждать, подождем. Велено исчезнуть до урочного часа, стало быть, нужно, — исчезнем.

Во дворе Тегини не было деревьев: везде — камень. Гулко отдавался в гранитных стенах крик муэдзина. Князю показалось, что уловил слабый звук колоколенки из русской слободы.

Засыпал с мучительными думами о Настасьюшке. Две грамотки послал ей со степных постояний. Ответа, конечно же, еще нет.

С утра началась невообразимая скачка. Коней меняли чуть ли не на бегу. Юрий Дмитрич, мастак в верховой езде, быстро стал сдавать: не равняться ему со степняками-ордынцами. Грудь сдавливало, сердце рвалось наружу, горло душила незримая рука.

— Тебе плохо? — придержал скакуна мурза.

— Ничего, — едва выдавил Юрий Дмитрич.

— Нет, ты как обожженный. Не привык ты ездить по-нашему. — Тегиня пояснил: — Поселения здесь не частые, а в голой степи — не отдых, вот и скачем от юрта до юрта.

На стоянках, в душных мазанках, лежа бок о бок на кошме, князь слушал рассказы о юге:

— Таврида — край лазури и изумруда, где земля обнимается с морем. В незапамятные времена там жили тавры, народ дикий, жестокий и кровожадный. В жертву своей богине-деве приносили пленников и пловцов, выброшенных бурей на берег или собственной волей приставших к нему. Сохранились курганы со скорченными, окрашенными красным костяками и грубыми глиняными горшками. Затем пришли азиатские племена, частью пастухи, частью пахари. Построили первые города. С ними стали торговать греки, создавшие здесь свои поселения. Шли века. Возникали и рушились царства. Полуостров подпадал под влияние то греков, то персов, то римлян. Из Азии продолжали приходить новые народы: пал Рим, Тавриду заняли готы, их сменили сарматы, а тех аланы, и наконец, пришли гунны. А шестьсот лет назад почти весь край захватили хазары. Соседи стали его называть Хазарией.

— Однако хазар давно нет, — вставил князь.

— Четыреста лет тому назад, — уточнил Тегиня, — их вытеснили печенеги, которые торговали здесь русскими пленными.

— Потом пленные стали завоевателями, — проявил свои познания Юрий Дмитрич. — Одно время даже Черное море именовалось Русским, а Таврида — Таврикией.

— Ты осведомлен, — похвалил друга Тегиня. И дополнил: — Русское влияние на полуострове уничтожили половцы, по-нашему говоря, кыпчаки.

— Что осталось от половцев? Великая Кыпчакия? — вздохнул князь.

— Мы совсем позабыли про венецианцев и генуэзцев, — не пожелал Тегиня вступать в спор. — Они тоже проникли с торговлей на прекраснейший полуостров.

— А потом пришли вы, — попытался завершить рассказ Юрий Дмитрич.

— Да, — охотно подтвердил Тегиня, — наш полководец Субудай овладел Тавридой. Одно время Ногай пытался создать здесь самостоятельную Орду: при нем был построен город Салхат или Крым. Сейчас это столица всего тамошнего улуса с мечетями, медресе, караван-сараями, дворцами, банями…

Князь сонно перебил:

— Что такое Крым?

— Ну, — стал объяснять Тегиня, — это большой и глубокий ров, выкопанный вокруг Солхата. Есть в соседней долине еще один крупный город Эски-Юрт…

Мурза не стал продолжать, ибо заметил, что утомленный Юрий Дмитрич спит крепким сном…

Утром путешествие продолжилось, но уже не показалось князю столь трудным. Населенность степи стала гуще, а стоянки чаще. Однако князь не мог взять в толк, где тут может быть «лучшее место на земле», обещанное Тегиней. Глядя на скучные, выжженные солнцем равнины, солончаковые пятна, до боли напрягая глаза в поисках хотя бы единого деревца, можно было счесть обещание близкого земного рая весьма легкомысленным.

В короткие часы отдыха мурза делился с русским другом сокровенными мыслями. Ему очень хотелось выговориться. Чаще всего ругал бывшего хана Девлет-Гирея, по его выражению «литовского выкормыша», сбежавшего опять-таки в Литву, когда престол захватил близкий родственник Тегини — Ширин. Родственник, настолько близкий, что, посвящая князя в государственные дела полуострова, Тегиня говорил о тамошнем правителе не «он», а «мы».

— Мы договоримся с оттоманскими турками. Мы возьмем Кафу и прогоним оттуда греков и генуэзцев. Мы создадим независимый улус Крым. У нас своя тамга — гребень или трезубец, а в Великой Кыпчакии — стремя. Мы обособимся. Пусть собака Девлет сунет нос, с головой откусим!

Юрию Дмитричу показалось, что его покровитель втайне боится возвращения изгнанника из Литвы, оттого и ругается. Хотя князю до всего этого не было никакого дела. Он потерял счет дням, когда, наконец, увидел вдали невысокие горы.

— Перевал, — объявил Тегиня.

Каменистая дорога резко пошла вверх. И вот уже князь на гребне гор. Стал и замер. Он видел не раз в своей жизни бесконечную необъятность лесов. Созерцал степь без конца и края, ровную, как стол. Но никогда и нигде не видел необозримую, во всю ширь, гладь воды. Издали она голубела, будто небо сходилось с небом. Сверху чуть светлее лазурь, снизу чуть-чуть темнее.

Князь до того растерялся, что невольно спросил:

— А тот берег есть?

— Персидский берег, — кивнул мурза. — Недавно захвачен турками. Очень далеко, ничего не видать.

Стали спускаться в край непостижимой, невиданной, ни единым стебельком не родной, растительности.

— Ива, — показал Тегиня.

Князь взглянул и… отшатнулся: сказочно богатырские зеленые водопады!

— Вавилонская ива, — уточнил мурза. Ткнул пальцем в другую сторону: — Мамонтово дерево.

Юрий Дмитрич пожал плечами:

— Мамонтову кость видел. Покупал чётки из нее. А вот дерево…

Поместили гостя в белом каменном тереме. Из огромного, пробитого без учета зимних холодов, окна было видно Черное море. Князь вдосталь полюбовался им, потом чудной зеленью берега под окном и задал себе вопрос:

— Ужель здесь, среди этой ненаглядной красоты, жили грубые, жестокие тавры? Не могли занять на земле более подходящего для себя места?

Вскоре Тегиня пришел звать на пир к родственнику эмиру. Князь только-только попробовал вкус морской воды и чувствовал себя неуверенно.

Пиры с этого дня стали чередоваться, как сутки. Проходили они в похвальбе, неумеренном питии кумыса, или, как можно было подозревать, араки, хотя лишь подозревать, ибо князь не пробовал ни того ни другого. А еще в несвойственных русским теремным нравам веселостях с плясками полуобнаженных дев под чуждую сердцу музыку. Пусть трапезные речи непонятны были Юрию Дмитричу, но по выражению лиц, по голосам понял: они заключаются в самовосхвалении, в легкомыслии. Да, совсем иной Тегиня встретил князя в Больших Сараях, не такой, как в лесах, а еще хуже он был здесь, среди близких родственников. Многажды Юрий Дмитрич спрашивал: не затянулись ли их гостины? Не переменит ли Улу-Махмет принятое решение?

Тегиня отвечал:

— Потомки Чингисова золотого рода своему слову хозяева.

И просил обождать: плохо ли здесь другу? Обещал показать гору Демерджи, где одной силой ветра созданы удивительные каменные люди. Предлагал съездить, посмотреть водопад Джур-Джур. Собирался сводить, — ну, совсем недалеко, — подивиться на здешнюю сосну, которая вовсе не похожа на северную. Однако шло время, а благие намерения пропадали втуне. Мурза в промежутках среди пиров по горло был занят здешними неурядицами. Юрий Дмитрич одиноко гулял по берегу, объятый тяжкими думами. Он уже не верил Тегине, но все же надеялся, что в страшный час суда, если великий хан склонится в другую сторону, друг замолвит веское слово.

Иной раз князь видел на водном поле косой парус. В нем чудилось отражение собственного одиночества. Однажды вдали возник двухпарусный корабль. Юрий Дмитрич еще сильнее затосковал по Настасьюшке. Носят их волны житейского моря туда-сюда и никак не прибьют к доброй пристани.

Асай Карачурин, часто исчезавший по неведомым надобностям, наконец, — слава Богу! — сам нашел князя. Появился взъерошенный, будто из-за угла мешком пуганный. Рот открыл, а ничего из-за шума волн не слыхать. Пришлось пойти в дом.

— Буря, что ли, собирается? — глянул Юрий Дмитрич в большое окно на небо.

Асай с порога заговорил:

— Я, Гюргибек, как только мы сюда прибыли, по настоятельной просьбе Елисея Лисицы послал в оказии письмецо с точным названием нашего места. И вот минуту назад прибыл из Кокорды гонец. Ждет за дверью.

— Ну так впусти! — с недобрым предчувствием велел князь.

Вошел недоросток, грязный, пыльный.

— Кто ты?

— Лука, сын Лукин, прозванием Лук.

— Врешь ведь.

— Елисей Саныч подтвердит.

Князь указал, где сесть, сел и сам.

— Дай послание.

Лук ткнул себя пальцем в лоб:

— Оно здесь. Никто не отберет, не прочтет.

— Говори, — махнул рукой Юрий Дмитрич.

— Ты зимуешь тут, господине, — воспроизвел гонец речь Лисицы, — а враги-то не дремлют. Иван Всеволож за это время перевернул в пользу твоего племянника сердца всех вельмож. В особенности настропалил влиятельных при дворе эмиров Булата и Айдара. Они очернили тебя в глазах ханских. А заодно и твоего споспешника Тегиню. Улу-Махмет мыслит теперь не о тебе, а о юнце Василии. Сиденье у моря, когда суша в огне, — большая ошибка! Следует быть в Кокорде немедля. Вот все слова Лисицы, — перевел дух Лука.

Князь по его уходе схватился за голову. Проклятый Крымский улус! Тегиня — болтун, каких не знал свет. Весь терем надежд рушится, — не удержишь!

Тегиня пришел под вечер звать на пир. Ох и сорвался Юрий Дмитрич. Тегиня терпеливо ждал, скрестив руки на груди. Когда Юрий Дмитрич окончательно выдохся, он заговорил:

— Страх — плохой советчик. Горячность — плохой помощник. Одно держи в памяти, друг: отец принимает сторону того сына, кто входит к нему последним. Мы войдем последними. Завтра выезжаем чуть свет.

8

В день третейского суда Юрий Дмитрич спешился у большого белого шатра. Улу-Махмет по случаю первого настоящего весеннего дня расстался с городским дворцом и по обычаю венценосных джучидов выехал на простор, в пробуждающуюся степь, подышать полной грудью. Солнце расплавляло в душе все темное, лазурь очищала мысли, живительный воздух будоражил воображение.

Зимы для князя как бы вовсе и не было. Соленые брызги моря, порывы сырого ветра, хмурая даль, — вот и вся зима. Непростительно загостился в стороне от схватки, как неразумный нойон, избегающий поля завтрашнего сражения. И вот пришло это завтра. Враг заранее торжествует. Иван Всеволож мимоходом раскланялся по пути в царский табор: «С пользой ли отдохнул, князь Юрий?» Отвечать нечего. Едва прибыл в Большие Сараи, узнал неприятные подробности от Елисея Лисицы. Оказывается, хитроумный боярин нашел такой большой камень, что, метнув его в своего осадного порока, сразу же сокрушил защиту Юрия Дмитрича. Он стал нашептывать великоханским вельможам о крайне опасном для Улу-Махмета тройственном союзе: крымский хан Ширин-Тегиня плюс его ставленник Юрий. Великий московский князь плюс новый властитель Литвы, друг Юрия, Свидригайло Ольгердович… К чему это приведет? Вся знать Великой Кыпчакии склонится перед Ширином, сам хан станет смотреть из-под его руки, ибо за его спиной будут северная Русь и Литва. Эта речь, как стрела, уязвила сердца вельмож. Мурзы Булат и Айдар поспешили к Улу-Махмету и долго втайне заседали. На чем порешили, Лисица не знал.

Передав оружничему коня, Юрий Дмитрич пошел к шатру об руку с Морозовым.

— Все будет хорошо, надейся на Бога, — успокаивал Семен Федорович. И прибавил: — Иван Всеволож уже ходит государевым тестем. Дочку видит великой княгиней.

— Что ж, — пробормотал Юрий Дмитрич, — сам он ведет род от князей смоленских, женат на внучке великого князя Нижегородского.

На самом же деле его меньше всего занимало семейное будущее боярина. Суд с неведомым приговором висел дамокловым мечом над головой.

После обязательного дворцового этикета здравствования с ханом все расселись по своим местам и суд в белом шатре начался.

Выше других восседал Улу-Махмет. Трон его был покрыт пластинами позолоченного серебра. Более в шатре — никаких излишеств. На троне словно бы не великий хан, а амир яргу, то есть главный судья. У правой его руки — битикчи, по-русски сказать писарь, отражающий на длинных листах все сказанное. Вокруг восемь яргу, или судей, — мурзы и беки, среди которых Айдар, Булат, Тегиня. Лица, как у божков, — ни одной живой черточки, не догадаешься ни о чем, ничего не поймешь.

Юрий Дмитрич вспомнил, как Тегиня по-хозяйски распоряжался в Крыму. Около семи лет назад почти весь полуостров захватил двуродный брат Улу-Махмета Девлет-Берди. Враждебный двуродный брат! Вскоре хан вытеснил его и водворил своего человека из местных татар Ширинов. Тегиня, кажется, метит на место этого близкого родича. А Девлет бежал к Свидригайле. До сих пор он — угроза и для Улу-Махмета, и для Ширинов. Ишь как все перепуталось! Что же до тройственного союза, то… Юрий Дмитрич попытался представить: возникни этот пресловутый союз и Юрий Московский, объединясь со Свидригайлой Литовским, посадят в Крыму Ширин-Тегиню, который вполне может оказаться вторым Мамаем или — Эдигеем. Тогда не обрадуются в Больших Сараях. Ах, сукин сын, Всеволож! Не простую честную стрелу, а коварную глубокую занозу всадил в великоханских вельмож и в самого потомка Тука-Тимура. Нашел же что и куда всадить!

Битикчи был одновременно и толмачом. Хан знает русский, но не изрядно: потому, а может, для пущей важности, прибегает к посреднику.

— Пусть говорит князь Василий, — повторил битикчи слова великого хана.

На середину выступил шестнадцатилетний племянник. Узкий, чуть удлиненный лик заметно подергивался левой щекой. Начал, запинаясь, довольно путано доказывать свое право на престол новым уставом государей московских, по которому сын после отца, а не брат после брата должен наследовать великое княжение.

Круглолицый, скудобородый Улу-Махмет, поникнув чалмой, насупясь, пытался поначалу вникнуть в сбивчивую речь юноши, потом буркнул что-то своему писарю. Тот изрек:

— Пусть говорит князь Юрий.

Пришлось вмиг собрать всю силу духа, все мужество.

— Я, — бодро начал князь, — отвергаю братний устав, самовольный и самочинный. Я, как мои предшественники, следую уставам дедовским и отцовским, где престолонаследие предусматривается по старшинству. Отец мой первый завещал великое княжение сыну помимо брата двуродного, который не мог занять стол по отчине, ибо родитель его никогда не был великим князем. По смерти моего брата Василия в отцовской духовной предусматривался не сын его, а следующий брат, то есть…

Тут произошло неожиданное. Боярин Иван Всеволож вышел вперед, стал перед Махметом, затмил собой Юрия и перебил громким голосом:

— Хан верховный! Молю, да позволишь мне, смиренному холопу, говорить за моего юного князя.

Юрий Дмитрич был до глубины души возмущен, но не знал, как остановить наглеца. Мурзы молчали. А Ширин-Тегиня? Ни один мускул на его лице не дрогнул. Уста были сжаты, как неживые.

В голове князя всплыло недавнее, еще утреннее событие. Нынешним утром он, как обычно, трапезовал в доме друга. Здесь для него готовили русские яства. Тегиня ел свое: извлекал из фарфоровой чашки длинные, узкие мясные куски, как лапшу, и отправлял в рот. По прибытии в Кокарду он все усмехался, приговаривая: «Поглядим, чья возьмет!» Добивался встречи с Улу-Махметом один на один, но пока не добился. Ему обещано было видеть царские очи перед самым судилищем. Только-только поутренничали, взошел без спросу важный ордынец в богатом азиатском халате, очень похожий на самого Тегиню. Довольно долго длилась беседа. Юрий Дмитрич не понимал, в чем суть, однако же замечал, что от слова к слову лицо друга ненастится, и вот оно мрачней тучи. Уходя, князь спросил: «Кто это?» Тегиня ответил: «Ханов постельник, земляк мой, Усеин». О чем шла речь, расспрашивать было не прилично. Одно не осталось незамеченным: до самой последней минуты, пока не расстались, отправляясь на суд, друг ни разу не усмехнулся, не пообещал: «Поглядим, чья возьмет!»

— Боярин не дал мне закончить речь! — как к высшему судье, обратился оторопелый Юрий Дмитрич к Улу-Махмету.

Великий хан сам произнес по-русски:

— Говори, боярин.

Дерзкий нахал заговорил:

— Князь Юрий ищет престола по древним правам российским. А мой государь — только по твоей милости. Ведь Русь — твой улус. Отдашь власть над ним, кому хочешь. Один требует, другой молит. Что значат летописи, эти мертвые грамоты, когда все зависит от воли ханской? Не она ли утвердила завещание Василия Дмитриевича, вручившего Московское великое княжение сыну? Шесть лет юный Василий Васильевич на престоле. Ты не свергнул его: значит, сам признал государем законным. О чем же сегодняшний ханский суд? Токмо о подтверждении твоей высшей воли!

Возникло всеобщее торжественное молчание.

Улу-Махмет встал со своих подушек. Выставил руку с указующим перстом в сторону юного Василия, крикнул по-русски:

— Ты — великий князь! А он, — метнул гневный взор в сторону оцепеневшего Юрия Дмитрича, — пусть ведет под тобой коня!

Известен был на Руси этот древний азиатский обычай: так выражалась власть государя над всеми его подручниками или зависимыми князьями.

Всеволож шепнул нечто на ухо своему пестуну. Тот сделал шаг вперед и сказал:

— Благоволи, хан великий, чтобы мне не уничижать дядю. Я все-таки уважаю его. Добрый брат моего отца!

Махмет махнул рукой. Ему поднесли два листа и печать. Должно быть, два ярлыка на Московское великое княжение, заготовленные заранее. Один — для Юрия, другой — для Василия. Один положили перед царем, подали писало, предварительно обмакнув в краску.

Тегиня до сих пор так и не сказал ни слова. Более того, когда все мурзы в знак согласия с приговором закивали головами, он тоже кивнул. Вот так Тегиня!

А сейчас, перед подписанием ярлыка, кладущего дерть и погреб на все наследственные права Юрия Дмитрича, беклярибек вдруг припал к царскому плечу, быстро, тайно заговорил.

Князю невольно подумалось, что это и есть то самое: «Поглядим, чья возьмет!» Те решающие слова, после коих все в корне переменится. Подумалось, ибо так хотелось поверить в чудо.

Махмет не оттолкнул Тегиню, внимательно выслушал. Потом прокурлыкал что-то битикчи. Тот сказал:

— Великий князь Василий, отдай князю Юрию город Дмитров. Его владелец, князь Петр, умер бездетным. Наследовать некому. Отдай!

Лик юного победителя покрылся красными пятнами. Он сделал еще шаг вперед и звонко возразил:

— Как «наследовать некому»? Дмитров издревле отчина великих князей. Я наследую!

Иван Дмитрич Всеволож быстро подошел к Василию, крепко взял под руку и, с отеческим внушением на ухо, отвел к прежнему месту. Ответил сам:

— Нет спору, верховный хан. Дмитров, можно считать, присовокуплен к Звенигородскому и Галичскому уделам.

Улу-Махмет со своего трона погрозил пальцем юному Василию и, сузив щелки глаз, во весь рот осклабясь, выговорил по-русски:

— Пилимяник, дай дяде Дмитров!

Расходились весело. На лице Тегини не замечалось никакой грусти или досады: ханское решение всегда справедливо. А на справедливость можно ль досадовать? Будущий тесть с будущим зятем ушли, почитай, в обнимку, плотно окруженные ближними. Что их ждет? Пир у третейского судьи или скорый, нетерпеливый отъезд?

Елисей Лисица отыскал господина перед белым шатром, в многолюдном пространстве, еще недавно зеленевшем травой, а теперь утоптанном сотнями ног до твердокаменности торговой площади. Молча шли к коновязи. Князь велел:

— Покуда не посылай гонца в Галич.

Лисица уведомил:

— Княгиня перебралась в Звенигород.

Юрий Дмитрич понимающе склонил голову: Настасьюшка жаждет поскорее знать новости, потому и приблизилась к Москве. Слишком уж горячо принимает она эту последнюю схватку мужа за свои права. Пришлось отдать Лисице распоряжение:

— Не посылай и в Звенигород!

— А Всеволож уже послал в Москву, — сообщил старый разведчик. — Только что слухачи донесли. На сменных, во весь дух. Беспрерывным гоном. Коней не жалеть! Гонцам не спать! Со дня на день в Первопрестольной колокола зазвонят.

— Колокола! — вздохнул Юрий Дмитрич. — Не наша, а их взяла! Они спешат, а нам некуда. Отправь гонца узнать о здоровье княгини. Пусть оградят ее от кривых толков. Пусть о ее благополучии уведомят меня в пути.

Лисица обещал в точности исполнить, спросил о сроках отъезда. Князь решил:

— Немедля. Нынче же.

С малой стражей направился к дому Тегини прощаться.

Морозов, едучи с князем невеселой дорогой, пытался чем-то взбодрить. Юрий Дмитрич не слушал, в конце концов отослал его распорядиться отъездом.

Тегиня встретил друга в Передней, провел в помещение для трапез, пытался пригласить к угощению.

— Нельзя же так убиваться, Митрич! Сегодня ты без коня, завтра на коне. Не показывай виду. Хан велел передать тебе зов на пир. Попируй, будто беды не случилось. Видит Аллах, ничего нельзя было сделать!

— Зря ты увлек меня в Крым, — молвил князь.

Мурза начал раздражаться:

— Ну, зря не зря! Каверга тоже меня винит. Сгори огнем этот ваш боярин! Раньше надо предупреждать. А теперь, что я мог?

— Хоть бы слово произнес в суде, — укорил его Юрий Дмитрич.

— Слово? — прищурился Тегиня. — А знаешь что утром передал царский постельник Усеин, человек выше меры осведомленный. Он донес речь великого хана, сказанную перед всеми мурзами. Улу-Махмет обещал смертью меня казнить, если дерзну вступиться за тебя на суде хоть бы словом. Ты хочешь моей смерти?

Князь покачал головой.

— Ты не спасешь меня на сей раз от казни без пролития крови, — добавил Тегиня и усмехнулся.

— Это верно, — согласился князь.

И, сделав усилие, крепко-накрепко обнял невиновного мурзу. А великого хана попросил убедить, что вследствие телесной немоготы не может пировать. Молит Бога, как бы домой добраться.

— Прощай и не поминай лихом, — даже облобызал друга князь.

— Ты тоже не поминай, — провожал его беклярибек до самых ворот.

В тот же день конный отряд князя Юрия Звенигородского и Галицкого на рысях выехал из Больших Сараев. Обратная дорога домой не воспринималась князем, как путешествие. Он не глядел по сторонам. Проявлял полное безразличие к выбору места для постояний: то ли в степи, то ли в степном поселении, то ли в шалаше, то ли в чужом доме, — все было едино. Всем распоряжался Вепрев. Князь скакал и скакал, видя лишь конскую гриву да землю перед собой. В часы отдыха старался не заводить бесед. Морозова с утешениями отверг. Боярин, не в силах развеять княжеского ненастья, тоже ушел в свои думы. Единственно слуга смог потрафить Юрию Дмитричу: оружничий, Асай Карачурин ни на минуту не покидал господина. В дороге был молчалив, зато перед сном или после трапезы развлекал длинной, одной и той же, казалось, не имеющей конца байкой. Поначалу Юрий Дмитрич почти не слушал. Слуга же повествовал:

— Я тебе расскажу, Гюргибек, как батыр Шарьяр, живший среди необъятной Азии, убил дракона по прозвищу Аждарха.

Князь не ответил. Асай продолжил:

— Батыр ехал на лихом скакуне меж громадных хребтов и скал, мимо бездонных пропастей. Думал, что заблудился. В одном из ущелий, где в полумраке светлела лишь узкая полоска небес, услышал хруст под копытами. Наклонился с седла и в осколках желтых камней разглядел людские и конские черепа и скелеты. Ими было устлано все дно ущелья. А с ними лежали копья, изломанные клинки, куски щитов, секиры и шишаки — закопченный, ржавый металл. И повсюду чернела зола. Словно из-под котла, тянуло гарью. Что за страшный огонь сжег здесь несчастных воинов?.. Ты слушаешь, Гюргибек?

— Уже нет, — откликнулся князь. — Дай поспать.

На следующей стоянке он сам завел речь:

— Так что за огонь в ущелье спалил всех ратников?

— Этого не понял Шарьяр, — подхватил оружничий. — Хотел покинуть жуткое место. Но выход преградила скала, похожая на громадную голову. Не возвращаться же назад! Смельчак с досады ударил в нее тяжелым копьем. И вдруг голова засопела, как разъяренный вол, стала оживать, морщиться. Приоткрыла громадный глаз. Издала злобный рев, потрясший каменное ущелье.

Асей замолчал. Князь ободрил:

— Слушаю.

Байка продлилась:

— Сперва из раздувшихся ноздрей захлестал обжигающий суховей. Батыр успел заслониться щитом, отъехал подальше. Неужели перед ним Аждарха? Много слухов ходило о неистребимом драконе, порождении зла, позоре и беде всего края. Стало быть, он спал и вот пробудился. У чудовища львиная пасть, горбатый хребет и змеиный хвост. Он кровожаден и беспощаден. У него единственный глаз, зато семь тысяч клыков. Его жилье — горы. Здесь он сжег своим утробным огнем не одну тьму богатырей.

— Твой батыр не побежал назад? — спросил князь.

— Шарьяр зашатался и выронил меч от испуга, — отвечал на вопрос Асай. — Вот жгущий блеск огромного глаза! Вот ядовитый дым, языки пламени сквозь оскал клыков! Из-за выступа батыр выставил копье и острие его тут же раскалилось докрасна. А огонь уже подбирался к копытам лошади, к ногам богатыря… Тут уж или смерть, иль победа, которая кажется невозможной!

— Да, невозможной! — неожиданно с жаром подтвердил Юрий Дмитрич. — Победа часто выступает в таком обличье. Невозможная, — и хоть криком кричи!

Они лежали в глинобитном жилье степняка, в полной тьме. Князь на деревянном одре, оружничий на полу, на шкуре.

— Шарьяр спешился и пошел к страшной пасти с копьем наперевес, дабы вернее нанести удар. Шел, будто горящим лесом. Огонь и дым не давали дышать. Броня на груди раскалялась. В ушах — гул. Клочья кожи сползли с рук. Скрипя зубами от боли, кипя ненавистью, двигался батыр живым факелом прямо в пламя.

— Довольно, — попросил Юрий Дмитрич.

Сон ли сморил его? В дальнейшем, на протяжении многих дней, он не просил Асая закончить, словно напрочь забыл о вымышленной истории. Уже Дикое Поле осталось позади. Ехали родным русским лесом, когда однажды на стоянке князь вспомнил:

— Чем же завершилась схватка твоего земляка с драконом?

Оружничий с большим удовольствием закончил свою повесть:

— Прежде всего Шарьяр поразил глаз чудовища, омерзительный, жадный, злорадный. Ослепленный дракон издал оглушительный вой, будто пораженный громовой стрелой в самое сердце. Батыр упал на камень без сил, почти не дыша. Как будто душа навеки рассталась с телом. Сколько времени лежал? Может, долгие годы. Далекий от жизни, как облако от земли, он был у самой границы загадочной страны, где кончается свет, следы теряются во мраке, откуда нет надежд возвратиться.

Юрий Дмитрич согласился:

— С того света не воротишься.

— Если тебя не позовут так, чтоб ты услыхал, — убежденно уточнил Асай. — Шарьяр в забытье уловил вдруг зов: смутный, далекий, настойчивый. Это заржал его верный боевой конь. И вот, нате, пожалуйте! Вернулась в тело душа. Пригрел солнечный луч. Батыр встал с ложа, обнял за шею коня.

— Ах, если бы такое было возможно! — пробормотал князь.

— Только лишь тут, — завершил Асай рассказ, — разглядел победитель поверженного дракона. Аждарха более не существовал. Народ до сих пор вспоминает о стародавних мрачных временах, о чудовище, в единственном глазу коего жило сердце, и о поразившем его чудо-бойце. А ущелье зовется Драконовым.

При въезде в Московское великое княжество скачущий впереди князь углядел гонца. Нет, не того, что еще в Диком Поле был послан узнать о здоровье княгини, дабы успокоить супруга. Тот нарочный до сих пор не вернулся. Юрий Дмитрич узнал во всаднике Ивашку Светёныша.

Вся вереница всадников замерла перед одним встречным. Светёныш подъехал вплотную к своему господину.

— Здрав буди, княже… — начал он и осекся.

— Здоров ли прибыл… — спросил Юрий Дмитрич обычное. И внезапно обеспокоился: — Да что с тобой, Ивашка? На тебе лица нет!

Верного старого слугу душили рыдания.

— Княгиня, — еле выговаривал он, — княгинюшка наша… Анастасия Юрьевна, Царствие ей Небесное!

Более ничего не мог вымолвить. Да его и не спрашивали: все было ясно…

9

Юрий Дмитрич не помнил, как доехал до дому. Повторял, словно заговоренный: «Не верю!» Ни плачному извещению Светёныша, ни соболезнующим уговорам Морозова, ни благоразумным советам дьяка Дубенского, никому и ничему с непоколебимым упорством не верил, не внимал. На всех махал руками: «Подите прочь!» Елисею Лисице велел гнать нарочных, дабы доставили неопровержимую весть о княгине: если жива — послание, хотя бы из единого слова, если нет — частицу поминальной свечи. Ни один из посланных не вернулся, да и сам Елисей куда-то запропастился в конце концов.

По приезде в Звенигород слуги и ближние прежде всего сделали остановку у соборного храма. Князя подвели к свежей могильной плите. Надпись, выбитая на камне, содержала дорогое имя. Юрий Дмитриевич долго стоял с напряженным ликом, как бы прислушиваясь. Поднял руку осенить себя крестным знамением и, не довершив, опустил.

— Скорее! Скорее — в кремник!

Взойдя в терем, не замечая встречающих, ринулся, очертя голову, как при пожаре, на женскую половину, в ту спальню, где, бывало, делил с женой легкие и тяжелые ночи.

— Настасьюшка, — тихо позвал князь.

Подступив к ложу с деревянной резьбой на спинках, откинул покрывало, потрогал перину из гусиного пуха, покрытый алой индийской камкой, а под ним — войлок коровий. Долго гладил простыню из тонкого холста. Взбил подушки пуховые в наволочках из лазоревой тафты. Громче молвил:

— Настасьюшка!

Не получая ответа, огляделся. Заметил у стен короба осиновые, сундучки железные. Тысячекратно здесь бывал и не замечал.

А вот — памятная, знакомая утварь: поставец, изукрашенный красками; снизу вверх постепенно суживающиеся полочки, уставленные серебряной и золотой посудой; на поставце — кувшин, горшочки да барашки раскрашенные.

— Анастасия! — в полный голос произнес князь.

Подождал. Потом вышел в Передний покой, прошел в тесную мыленку, на неудобство коей так часто жаловалась княгиня. Здесь стоял медный рукомойник с лоханью под ним и большой кувшин для воды. Лохань еще была полна, а рукомойник уж пуст. На его верху — мыло костромское белое, простое. И здесь же — душистое, грецкое. Рядом на гвозде утиральные мягкие полотенца. На поставчике маленькое зеркало в костяном станке. Гребенки — роговая и из буйволовой кости. Щетка, обшитая медью.

— Юрьевна, Юрьевна! — горестно повторял князь.

Воротился в передний покой. Здесь пол поскрипывал старой доской, настланной «в косяк». Утомлял взор потолок, обитый красной яловичной кожей, зато успокаивали стены под зеленым бархатом. Вся эта красота была создана по приезде княжеской семьи из Москвы в Звенигород. Пришлось перекладывать круглую печь из глиняного жженого кирпича. По желанию самой княгини у печи, дверей и окон были повешены занавески.

Главное место в женином покое занимал стол из липы на резных ножках, посеребренный по резьбе, покрытый мраморной доской. В нем четыре выдвижных ящичка. На столе все еще лежали перья лебяжьи, стояла оловянная чернильницы, рядом — песочница. Тут же стоячий шандал с сальными свечами. По сторонам еще два стенных шандала. Князь задержался глазами на столовых часах: они были еще в Москве куплены у иноземцев за шестьдесят рублей. Медные, позолоченные, в деревянном черном станке. Супруга была весьма рада такому мужнину подарку.

А перед столом кресло точеное. На нем подушка, подложенная сафьяном, закрытая от пыли светло-зеленым сукном. В изножии лоскут песцовый.

Насмотревшись, прошел в красный угол к иконам «Воскресения Христова», «Успения Богородицы», к образам Иоанна Предтечи, святителя Николая Чудотворца. Здесь он с княгиней часто и подолгу молился на сон грядущий, даже после совместных молитв в Крестовой.

На аналое — толковая Псалтирь, десять тетрадей из Святых Отцов, Апокалипсис в лицах. Настасьюшка любила перед сном непродолжительное святолепное чтение. Князь взял одну из тетрадей и вслух прочел место, на которое упал взор:

— «Встань, о честная глава! От гроба твоего, встань, отряси сон! Несть бо умерла, но спеши до общего всем встания. Встань! Не умерла! Нелепо умереть, веруя во Христа — источника жизни всего мира! Отряси сон, возведи очи, чтоб видеть, какой чести Господь сподобил тебя на Небе, а на Земле оставил память о тебе сыновьям твоим».

Князь покивал, соглашаясь с известным поучением древнерусского первосвятителя Илариона, потом медленно, благоговейно закрыл тетрадь.

— Любовь бессмертная! — мучительно простер он руку. — Дай грешному осязать близость твою!

Осторожно, как сотканные из неземной материи, трогал князь предметы и вещи в покое Анастасии. Приблизился к ящику: высокому, покрытому флорентийским лаком, источающим черный блеск. Здесь хранилась вся одежда Анастасии. Юрий Дмитрич растворил дверцы. С нижней боковой полки взял снежной белизны порты из тонкой льняной ткани, с верхней — наручни для поддержания длинных рукавов платья. Пояс шерстяной, вязаный. Красную шелковую нижнюю рубашку, украшенную жемчугом, в ней Настасьюшка провела с мужем первую брачную ночь. Нередко надевала и вот эту панёву из клетчатой пестряди, и летник из камки. Отдельно висит сизая шубка из дикого, то есть серо-голубого, бархата с золотым шитьем и венедицкой камкой. Как бы вернул времена жизни в Хлынове княгинин летник с широкими рукавами. Однако уже московские посещения златоверхого терема напомнил опашень из дорогой франкской ткани — скорлата.

И вдруг в трепетных руках князя оказалась та самая лисья душегрея. Та, к которой так часть припадал долгими зимними вечерами истомленный суетной жизнью супруг. Теплая была душегрея, успокоительно грели слова ее обладательницы. И вот — мех холодный, теплота канула в небытие. Ужли не взойдет, не наденет любимая свой привычный наряд? Князь, более не владея собой, затрясся в бурных рыданиях…

Затих, внезапно ощутив руку на плече. Судорожно оборотился… Младыш Дмитрий Красный глядел матунькиными очами.

— Тата, — попросил тихо, — не убивайся.

Рука не отроческая, а уже мужская, очи полны ума, над верхней губой темнеет пушок.

— Братья вчера с Федором Галицким отбыли на охоту. А я как чувствовал, — ты сегодня приедешь. Поутру и вестоноша донес. Ждал тебя у матунькиной могилы, а ты, не замечая никого, — сюда. Что здесь теперь? Пустота.

Юрий Дмитрич впервые так крепко-накрепко обнял сына.

— Нет, не пустота. Здесь часть ее души во всем: в стоялой утвари, в одежде, в малых предметах обихода. Она касалась их и пользовалась ими, оставляя себя на металле, дереве, материи. Что я найду под каменной плитой? Даже подняв ее, извлекши домовину, не увижу в ней свою Настасьюшку, такой, какую знал. А здесь всем чувством, почти зрением ощущаю ее близость. Расскажи, как она ушла?

Князь сел в кресло княгини, сын стал пред ним.

— Матунька ежедневно ждала вестей. Даже, когда долго ничего не было, утешала меня: «Татунька весь в делах. Некогда ни пера обмакнуть, ни листов нарезать. Он издали извещает: все будет хорошо! Я верю и ты верь!» Глядя на ее спокойствие, видя ее твердость, я свято верил. А недавно, перед рассветом, прибыл нарочный из Москвы. Всю ночь проскакал на сменных. Привез от великой княгини Софьи Витовтовны список ханского ярлыка, подтвержденный рукой двуродного братца Василия и его боярина Ивана Дмитрича Всеволожа. Матунька прочла и сказала: «Мы побеждены!» Утром ее обнаружили в постели без признаков жизни. Лекарь Вигунт определил: сердце остановилось во сне. Братья, поскорбев, успокоились. Я же опомнился только за день до твоего возвращения. Пойдем в Крестовую, татунька, помолимся сообща о душе матуньки и нашим душам станет поваднее в этом мире.

Об руку с сыном отец пошел в увешанную образами Крестовую, где вместе с княгиней выслушивал Иакинфа Слебятева, возвестившего смерть государя-брата. Тогда у жены и мужа была надежда на будущее. Теперь без жены остался муж, лишенный всяких надежд.

К ночи вернулись старшие сыновья. Юрий Дмитрич не смог с ними говорить о происшедшем в Орде. Даже потрапезовать вместе не было сил. Одиноко вкушал вечерю в своем покое. Ел мало, выпил несколько кубков крепкого боярского меду, чтобы заснуть мертвецки.

Утром объявил, что не остается в Звенигороде. Едет в новую отчину — Дмитров, ханский кусок побежденному. На семейном совете было решено: старшие, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, возвращаются в свой кремлевский терем, младшему Дмитрию — по пути с отцом, его Москва не влечет.

— Злодейке-литвинке еще отольются нашей матуньки слезы! — сгоряча пообещал Василий Косой.

— Софья Витовтовна — сосуд зла, — согласился Дмитрий Шемяка.

Младший усовестил старших:

— Не нам судить, братья, а токмо Богу.

Над его непротивлением злу еще потешались беззлобно, когда вышел в Переднюю с прощальным словом отец. Он с младышем покидал город первым. Благословил старших сыновей, к Шемяке обратился особо:

— Если созреет время свадьбы твоей с княжной Софьей Дмитриевной Заозерской, уведомь как-нибудь, да пораньше. Чтоб поразмыслить, где безопаснее для меня устроить брачную кашу.

— В Москве устроим, — пообещал Шемяка, — в собственном терему. Великий князь Васька и пальцем тебя не тронет!

— Ох, молодежь, голова без панциря, мысли с крылышками! — лишь усмехнулся в ответ Юрий Дмитрич.

Прощание отца с детьми прервал дворский:

— Тут, господине, просит твою милость сенная девушка Васса на одно слово.

Князь заметил прислонившуюся о дверной косяк женщину. Впервые встретил ее девчонкой, тонкой, как стебелек, веснушчатой, с белой косой: спускалась по сходням с судна на псковской пристани об руку с княжной Смоленской, будущей княгиней Звенигородской и Галицкой. Столько лет была рядом, как непременная тень его любимой Настасьюшки. Госпожа подчас ей завидовала: «Вкушаешь не менее моего, а телом не матереешь, тонка, как соломина!» Князь, бывало, посмеивался: сравнение невпопад. Соломина-то прямая, услужница же там, где надо, с припухлинкой.

Юрий Дмитрич показал рукой пройти с ним в пустую светёлку, притворил дверь. Стали друг против друга. И невольно князь вздрогнул: почувствовал, что теряет последнюю живую частицу, оставшуюся от Настасьюшки.

— Что, Васса? Хочешь покинуть нас?

— Пожалуйста, любезный мой господин, отпусти на родину, — виновато начала служанка. — Я ведь наполовину литвинка. Родители умерли. В Вильне живет мой младший брат, у него большой дом. Найдется и для меня местечко. Я же за тебя, князь, и за голубушку княгиню, — Царствие ей Небесное! — вечно буду Бога молить. Крещена и останусь в греческой вере.

Юрий Дмитрич согласно опустил голову:

— Пойдем, Васса.

В своем деловом покое вручил верной услужнице калиту с серебром. Поднял за плечи, когда та благодарно упала к его ногам. Облобызал отцовским лобзанием. Велел кликнуть дьяка Дубенского для составления грамоты и дворского для оснащения в путь.

— Охрану отошлешь назад вместе с извещением, что осталась благополучна. Дай Бог тебе мужа по достоинству!

Зардевшаяся Васса всплакнула и, стыдясь слез, поторопилась уйти.

Князь по ее уходе долго сидел оцепенев, как мертвый, и прожитое большое мирское существование случайными кусками, не столь уж важными, порой и вовсе пустяшными, давно забытыми, проходило перед его взором: вот конь на скаку припадает на левую заднюю, пришлось искать кузницу; вот Настасьюшка на лесной прогулке упала и не дает поднять себя, кричит, что встанет сама; вот маленький Дмитрий Красный взял склянку с уксусом для примочки, поднес к устам, Васса выбила из рук, зазвенели осколки…

— Тата, — отыскал отца младший сын, — поезд готов к отъезду.

Князь встретил у крыльца Ерофея Елина. Он был из местных детей боярских, его брал Юрий Дмитрич с собой в Дмитров в качестве тамошнего наместника. Здоровенный молодой усач, гордый должностью тиуна, глубоко поклонился.

Едва выехали, Юрий Дмитрич ощутил слабость во всех членах, головокружение, тесноту в груди.

— Плохо мне в седле, — пожаловался сыну. — Пусть пришлют карету.

Ждали в деревеньке Матигоры. Князь захотел ехать в карете один. Запряженная четвериком, она не отставала от всадников. Ездок дремал в пути и на стоянках. А, очнувшись ненадолго от дремы, проявлял равнодушие ко всему, молчал, как камень.

Дмитров не походил на Звенигород: посад на горе, кремник внизу. Хотя крепкий кремник. На высоченном земляном валу рубленые стены девятью башнями. И все это окружает глубокий ров, питаемый двумя ближними реками.

Над заборолами стен возвышается пятиглавие каменного собора. А с восточной стороны на горе видны стены обители и одноглавая церковь, напоминающая звенигородскую. Город понравился Юрию Дмитричу. Возникла мысль: дерево детинца заменить камнем. Положить на это остаток жизни. Тогда владетельных сыновей, Юрьичей, никакой самовластен из Москвы не достанет. И душенька Анастасии будет довольна.

Приободрившийся князь спервоначалу ощутил некий неуют в чужом княжем тереме. Тут ходил, коротал дни бездетный, вдовый брат Петр. Однако не просто ходил, кое-что и творил: чеканил собственную монету. Да еще и украшал город. Это ведь при нем возник одноглавый храм в Борисоглебском монастыре, так схожий с звенигородским. Юрий Дмитрич невольно вспомнил неосмотрительную выходку племянника на третейском суде: дескать, более века назад прадед Иван Данилович завещал Дмитров московским князьям! Ах ты, Господи! Ужли Юрий Дмитриевич не московский князь? Его теперь этот город, его! Ha-кося, племянничек, выкуси!

Княжеский отдых с дороги вскоре прервал Ивашка Светёныш:

— Рвется к тебе Елисей Лисица. Пускать, али обождать?

Новый дмитровский владетель проговорил устало:

— Елисея всегда пускать.

Сам же еще думал о прежнем: народ здесь его не встретил: чужой! Когда даст людям узреть дело рук своих, родным станет. Хватило бы только сил! И тут же обеспокоился: а ведь Лисица по пути в Звенигород из Дикого Поля как в воду канул. Где пропадал? С чем явился?

Старый разведчик с первого взгляда еще более постарел, а всего-то три недели не виделись. А новых морщин на лбу! А новой седины в бороде! Только глаза горят, как у молодого.

По здравствовании, рухнув на лавку, усталый Елисей повел речь:

— Как бы тебе все потоньше доложить, господине, чтобы и без того упавшего духом дополнительно не ушибить, а все же до твоей милости довести непригожие новости?

Юрий Дмитрич поморщился:

— Скажи прямо. Не ходи вокруг да около.

— Прямо? — собрался с духом Лисица. И выпалил: — Племянник, государь Василий Васильевич, точит нож на дядю. Не помирился с потерей Дмитрова. Мыслит силой отнять. А буде станешь противиться…

Юрий Дмитрич вскочил. Бурно стал ходить по полу от окна к двери. Ноздри дрожали, уста кривились.

— Что с тобой, господине? — испугался Лисица.

— С драконом борюсь, с одноглазым! — ответствовал князь.

— Для юного государя отдача Дмитрова… — хотел продолжать Лисица.

— Не стану противиться, — мрачно перебил Юрий Дмитрич.

— Еще одна неприятность, — жестко продолжил Лисица. — Вчера брат твой Андрей Дмитрич после длительной неведомой хвори ушел из жизни. Погребение завтра. Ждут Константина из Углича.

— И меня?

Ни одна мышца лица князя не дрогнула при вести о смерти брата: не было больше сил страдать.

— В Москве вслух сказано: и тебя, — сказал Елисей. — Но предупрежу: не езди! Есть люди в окружении отрока, Василья Васильича: ищут тебе какой-никакой, а гибели.

Князь близко наклонился к верному слуге:

— Знаешь, какие люди? Скажи, не скрытничай. Иван Всеволож?

Выведчик помотал головой:

— В моей душе от тебя ни один уголок не скрыт. Не ведаю точно, какие люди. Одно известно доподлинно: не Иван Всеволож! — И, глядя в удивленные княжьи очи, старик продолжил: — Государь с матерью надругались над спасителем своим, велемудрым боярином. Третьего дня свершилось обручение великого князя. Но не с дочерью Всеволожа, как было клятвенно обещано прежде, а с внучкой Донского героя Владимира Храброго Марией Ярославной.

— Дочкой умершего от язвы Ярослава Владимировича, круглой сиротой?

Елисей пояснил:

— Ее очень опекает бабка матери, вдова Федора Федорыча Кошкина-Голтяева, Марья. Голтяиха в большой дружбе с Софьей Витовтовной.

— А нарушение клятвы? — прищурился Юрий Дмитрич.

— Причина сказана, хотя весьма шаткая. Всеволожна, видишь ли, боярышня, а Марья — княжна. Иван Дмитрич, душу продавший за благополучие дочери, теперь рвет на себе власы.

— Кудерь у него густа, — молвил князь, вставая. — Впрочем, Бог Ивану судья. — И тяжело оперся о плечо верного слуги. — А с похоронами брата Андрея — твоя правда, Елисей: ехать не на собственную ли кончину? Вот как повязала меня кознями свояченица-литвинка! И Дмитров им отдай! Пожалуй, отсижусь я в Галиче.

— Стражу бери, как на рать, — посоветовал Елисей. — Я же буду стеречь дальнейшие московские замыслы, сообщать мигом…

Юрий Дмитрич в одном не послушался: выехал из Дмитрова с немногими, но надежными людьми. Путь держал не прямой, а извилистый, глухими просеками да тропами. Благо, лето началось: ни грязей, ни туманов. Но путь до Галича при такой езде увеличился втрое-вчетверо. Князь счел, что так верней: избежит засады или погони. И не ошибся: ни того ни другого не испытал.

В Дмитрове остался его наместник Ерофей Елин.

Галичский терем сызнова погрузил в тоску по Анастасии. Здесь все, как в Звенигороде, напоминало о ней. Однако сердечные сетования с бессонницей скоро были отодвинуты в сторону грозными, дурными событиями. Месяца не прошло, как явился в Галич тот же Ерофей Елин и сообщил, что был изгнан из Дмитрова по указу великого князя воеводой Товарковым. Город взят под руку Москвы. Такой оборот дела Юрий Дмитрич хотя и ожидал, но воспринял буйно: бегал из угла в угол, из покоя в покой, не находил места в тереме.

Ивашка Светёныш беспокоился:

— Ты чего, господине? Ты куда, господине?

Князь отмахивался:

— Сгинь!.. Я все борюсь и борюсь с драконом, клыкастым, хвостатым и одноглазым…

Остановила беспредельный неугомон важнейшая весть гонца, присланного Лисицей: боярин Иван Дмитриевич Всеволож отъехал от великого князя в Тверь, затем в Углич, оттуда взял путь на Галич. Не составило труда догадаться, какая именно причина тому, труднее было предвидеть последствия.

Юрий Дмитрич угомонился в своем деловом покое, дабы все спокойно обдумать, взвесить, принять решение: каково встретит Ивана, с чем тот едет, о чем будет разговор?

Потом по случаю субботнего дня князь попарился в бане, и тут вестоноша из предбанника объявил: московский гость за озером, в селе Пасынкове.

Юрий Дмитрич собрался вечерять, хотел, как заранее намечал, послать за Морозовым. И тут Ивашка Светёныш возвестил:

— Боярин в дорогом зипуне ждет в сенях.

Князь выступил в сени и увидел, как его враг, сильный не оружием, а словом и замыслом, рухнул перед ним на колени, громко молвил повинным голосом:

— Прости, государь Юрий Дмитрич! Не оттолкни, не прогони окаянного!

10

Они сидели один супротив другого, однако не супротивники, а союзники. Их разделял богатый яствами и питиями стол. Вечеря началась позднее обычного. Пришлось ждать, пока гость обиходит себя с пути. Кстати, баня была еще горяча и взятое у постельничего белье оказалось боярину впору, ибо с собой впопыхах он не взял ничего в запас. За Морозовым послано не было, беседа ожидалась из тех, кои не терпят никаких третьих лиц. Кубки сдвинулись, Всеволож произнес:

— Пью твое здравие, в справедливой борьбе одоление и в делах правительственных благополучие, государь мой Юрий Дмитрич!

Гость утолил жажду живительной романеей до дна, хозяин лишь пригубил.

— От твоей здравицы, — не сдержал горькой усмешки князь, — очи лезут на лоб.

Иван Дмитрич обиды не показал.

— Что бы ты ни сказал сейчас, — с полной откровенностью начал он, — все приму смиренно. Радуясь, что не изгнан с позором, а посажен за стол. Мы с тобой два магнита, отталкивающие друг друга. Однако, стоит лишь обернуться одному из них, так сблизятся, силой не оторвешь. Вспомни, князь, сколько раз нам, супротивничая, приходилось быть рядом. Ездили за государевой невестой во Псков, присоединяли Нижний к Москве, воевали булгар, скакали вместе на великокняжеский позов из Звенигорода, учил я твоих сыновей…

— Плечом к плечу стояли перед Улу-Махметом, — опять-таки с усмешкой подсказал князь.

Иван Дмитриевич поперхнулся словом:

— С-стояли. Не соратники — противники. Верно. Однако вспомни и порассуждай: где бы ни сходились, я по-человечески всегда был хорош к тебе. Нравилась твоя прямота, совестливость, открытость. Иное дело, мои должностные обязанности ставили нас порознь. Судьбе понадобилось распорядиться так, что ты враждебен был порой государю-брату, я же ему служил, как и твоему родителю. Теперь в пре с племянником, естественно, принял сторону сына Василия Дмитрича.

— Ты шел, Иван, во все тяжкие, — жестко упрекнул Юрий Дмитрич, — дабы дочь свою выдать за великого князя. Могу ль после этого быть спокойным, приняв такого споспешника?

— Еще как можешь! — не моргнув глазом, успокоил боярин. — Полная готовность на все ради государя, коему служу, разве не говорит в мою пользу?

Князь вынужден был согласиться, хотя и с колкой оговоркой:

— А вдруг сызнова поменяешь господ?

Тут боярин насупился:

— Порукой, что до конца останусь верен тебе, — произнес он мрачно, — дочь, опозоренная клятвопреступниками. К ним назад ходу нет.

— Слышь, моему старшему твоя младшая дочь очень пришлась по нраву, — как бы к слову молвил князь.

Иван Дмитрич, не откликаясь, продолжал о своем:

— Думал, служу юному наследнику, а выяснил — его матери. По смерти Витовта дщерь его никак не угомонится. Он был самовластец в Литве, она мнит самовластвовать на Руси. Сын — кукла в ее руках: вот в чем самое худое. Для власти надобны тонкий ум, ясновидящие глаза, глухие к неправде уши. У ней нет ни того, ни другого, ни третьего. Жестокость же, как у язычницы. Помяни мое слово, князь: много бед еще натворит сия фурия.

У Юрия Дмитрича вырвалось:

— Послала нарочного к моей княгине и тем убила ее.

Боярин осушил третий кубок, что нисколько не отразилось на ясности его взора, четкости речи.

— Ты прав, государь мой, — произнес он, — я душу не пожалел, истину вывернул наизнанку. А как осудить отца, ослепленного рвением сделать свое дитя счастливым? Обманутый и униженный, сдернул пелену с глаз. Разглядел все, как есть. Пришел к твердому убеждению: нельзя оставлять на троне ягненка под боком волчицы в овечьей шкуре. Направляющая звериная лапа и его покалечит. Нет, сие с моей стороны не месть, а долг лишить недостойного высшей власти во благо всем и ему самому. Так искуплю свой грех. — Иван Дмитрич перевел дух и прибавил: — Это наш общий долг! И мой, и твой, княже.

Хозяин вскинул брови, глянул на гостя, задал раздраженный вопрос:

— Чего добиваешься? Думаешь, по твоему желанию все может стать с ног на голову? Да, ты умен, хитромыслив, во всем осведомлен. Однако остерегайся к этим дарам присоединять вседозволенность: что хочу, то и ворочу! Когда я накопил силу, было сделано все, чтобы я вновь обессилел. И не без твоего участия. Теперь ничего не могу. Да и не желаю. Устал! — Князь помедлил. Боярин хранил молчание. — Прости, Иван. Я тебя понимаю. Со своей стороны пойми и меня.

Всеволож решительно отодвинул кубок. Привстал, поклонился через стол.

— Благодарю, Юрий Дмитрич, что понимаешь. А вот я никак не пойму. У тебя сыновья: ради них напряги остатние силы. Помню, в один из наездов в Москву Анастасия Юрьевна разузнавала о смерти батюшки, князя Смоленского, и повстречалась со мной. Много беседовали, до сих пор в голове золотые ее слова: «Мы строим столп благоденствия, радея о детях. Они возводят этот столп выше, в заботах о наших внуках, те — еще выше, памятуя о дочерях и сыновьях своих». Я задумался: вот единственно верная история человечества! Столп когда-нибудь соединит землю с небом, иначе говоря, людей с Богом. Вот тогда и наступит рай в грешной мирской юдоли.

Князь выставил руки перед собой:

— Дай время. Дозволь подумать. Не знаю, на что решусь.

— Думай, государь, думай, — опустился на свое место гость. — Я был в Твери у великого князя Бориса Александровича. Видался со старшей дочерью, вдовой его покойного брата, а ныне инокиней. Долго соборовал с ним самим. Борис, ежели ты подымешься, пришлет всю тверскую рать с пороками и пушками. Заглянул я и в Углич, к твоему брату Константину. Тот двумя руками за устранение молодого Василия, Софьи и их приспешника, литовского выходца, Наримантова. Ратников-угличан, правда, мало, зато Константин надеется привлечь новгородцев. Разреши, пока размышляешь, навещу Хлынов, узнаю возможность Вятки. Пусть будут наготове.

Юрий Дмитрич кивнул:

— Добро. Только я покуда не говорю ни «да» ни «нет». Вот вернешься, все решим окончательно.

На том застолье и завершилось. Час настал поздний, оба удалились почивать. А назавтра расстались, вместе поутренничали, но уже без споров…

Лето день ото дня становилось жарче. Комары улетучились, птицы спрятались, листья, как вяленые, обвисли. Жар проникал всюду, и не было от него спасения. Ивашка Светёныш мелькал по дому в одной рубахе, челядинки бегали по двору в тонких пузырящихся сарафанах. А Юрий Дмитрич сидел у себя в покое, не снимая кафтана, и весь дрожал. Не от холода, от внутреннего непокоя. И руки дрожали, и голова тряслась. Одряхлел? Нет, рано еще. Просто жилы настолько взбулгачились — не уймешь. Он должен воевать? Должен заставить себя смириться? Должен решительно поднять меч? Должен навсегда вложить его в ножны? Должен… что? Не было ответа. Анастасиюшка бы призвала отстаивать свои права до конца. Тем более отнят Дмитров. Тем более сама жизнь до сих пор в опасности: не сунься в Москву, берегись, едучи из города в город! Его как бы вынуждают к решительным действиям. Всеволож отрицает преступные замыслы златоверхого терема. Или скрытничает, или не ведает. Лисица лучше него. Побежденный князь Звенигородский и Галицкий небезопасен даже в своем уделе!

Оконная рама в покое притворена не от холода, от жары. И вдруг — легкое дуновение по лицу. Словно матунька, уходя в обитель, ненароком провела рукавом по очам слепого. А если нарочно? Если не Евдокия Дмитриевна, а Анастасия Юрьевна? Да, это она, бессмертная его любовь и совет, дала знать о себе, изрекла без слов: «Душа, встань, что спишь?»

— Встаю, жизнь моя! — повиновался супруг.

В покой взошел Дмитрий Красный.

— Татунька, дозволь говорить с тобой.

Князь опомнился, принял спокойный вид.

— Рад тебя слушать, Митя. Редко беседуем.

Сын завел речь о приезде боярина. Он уже знал про злополучный случай с дочерью Всеволожа. Земля слухом полнится.

— Иван Дмитрич стал инокняженцем. Хочет теперь служить тебе. Да ведь ведомо, тата: он сейчас в одержании, а злость — плохой советчик, обида — тоже. Как бы в нем здравомыслие снова не взяло верх. Будь осторожен. Памятуй: плохой мир лучше…

— Знаю, — перебил отец. — Твоя матунька посоветовала бы совсем иное. Она была воительницей всю жизнь, ты — нет.

Сын необидчиво пояснил:

— В земной жизни ее обуревали мирские страсти, в небесном же бытии… она согласна со мной.

Юрию Дмитричу стало жаль любимейшего из сыновей: зря попрекнул. Поспешил подойти и прижать к груди.

— Татунька, я не хотел тебя огорчить, — начал Дмитрий.

— Что это? — вдруг прервал князь. Он, невольно окунув лик в сыновнии кудри, ощутил себя отроком: вдохнул с детства памятный запах.

— Ах, — отпрянул он.

— Особенная душистость… полевыми цветами.

— Совсем из головы вон! — оправдывался Дмитрий. — Намедни купец-сурожанин пахучую водицу привез. Я взял на Торгу. Нюхнешь, — будто сахар вкушаешь. А тут… весь мокрый от жары. Думаю, дай дух перебью.

Он отошел в сторону. Князь сказал:

— Сколько лет прошло! Господи, какая махина лет! Когда-то, в далеком отрочестве ну совсем похоже удивила меня любимая мамушка Домникея, красивая и ласковая. Сказала: «Купец-сурожанин пахучую водицу привез. Нюхнешь, — будто сахар…»

Юрий Дмитрич не договорил. Сын, покраснев, выскочил из покоя.

Настроение князя в корне переменилось. Он вышел в переход и первому же челядинцу велел найти Елисея Лисицу, где бы тот ни был, без промешки представить пред княжьи очи.

Старый разведчик явился на пятый день. Был в Москве собственной персоной, вызнавал, что и как. Доложил: тишь да гладь, да Божья благодать. Все и вся предвкушают брачную кашу. Василий скоро будет венчаться с Марьей. Голтяиха ходит гоголем. Витовтовна возглавляет сборы, заносчивая, как сам Витовт перед битвой на реке Ворскле.

— Почему на Ворскле? — перебил князь. — Там он был наголову разбит татарами.

— Не знаю, почему, — сам себе удивился Лисица. — Так, к слову сказалось.

Короче, с возвращением Дмитрова Москва успокоилась. Молодые Юрьичи просят передать: будут у отца в Галиче после свадебной каши. Сейчас заняты нарядами, будто не княжичи, а княжны. Васенька даже намерен завить власы на польский лад. Митенька пропадает у заозерской Софьи. «Вот, — говорит, — оженится двуродный государь-братец, тогда и я на всю Москву закачу женитву!» Юный Василь Васильич клянется всеми святыми, что с дядиной головы, если приедет на свадьбу сына, и волос не упадет. А там — верь не верь.

— У меня большая надобность тотчас быть в Москве, — молвил Юрий Дмитрич. — Тебе бы, Елисей, вызнать: жива ли еще в Вознесенской обители инокиня Мелитина, бывшая моя мамка Домникея. А ежели, слава Богу, жива, потребно найти способ, чтоб я с ней свиделся.

Лисица понимающе закивал:

— Исполнить немудрено.

Пришлось князю ждать распроворного слугу еще десять дней. Явился в образе столь занятого дельца, что посторонний не подступись. Князь даже не решился расспрашивать, изготовился слушать.

— Инокиня жива и здорова, — доложил выведчик. — С привратницей Данилой есть уговор: в любой час, когда будет при деле, по первому слову призовет Мелитину. Однако на весьма малое время, чтоб никто не хватился.

Переживая мысленно первый успех, князь последующих вопросов не задавал. Елисей сам продолжил:

— Поедешь, господине, открыто. Поначалу мыслил, каликой перехожей преобразить тебя. Бояре отрока-государя непредсказуемы. Гадай, что им в голову взбредет. Да в превращенье отпала надобность. Литвин Наримантов едет с проверкой в Кострому: плохо стали там пополнять великокняжескую казну. Вот я и условился с атаманом Ядрейкой Взметнем стеречь его путь. Будешь ты пойман в Москве, будет взят и любимец Витовтовны. Хотя вы и разные величины, но для нее равноценные.

Юрий Дмитрич покрутил головой, дивясь изобретательности Лисицы, потом согласился:

— Будь по-твоему.

Поездка состоялась в разгар лета. Небо было солнечно и безоблачно. Хорошо, жара спала. Князь, сопутствуемый Лисицей, скакал, не зная усталости. На стоянках оставался задумчив, немногословен. Лишь однажды открыл верному слуге:

— Состояние мое непривычное. Жил доселе, как всадник, мчащийся вперед и вперед. А теперь конь мой будто бы пятится. Движусь назад, к тому времени, когда еще юнцом посещал с наследником-братом дальние лесные урочища, где бортники предлагали нам дикий мед. В ту пору мамка Домникея, хотя и отнятая от меня, приставленная к младшему Андрею, ежевечерне приходила перекрестить перед сном: «Спи, красавчик!» Стала мне ближе родной.

Конный поезд остановился перед первой московской рогаткой. Стражники, оповещенные Елисеем, подняли заграждение:

— Проезжай, княже Юрий Дмитрич! Храни тебя Бог!

Такая встреча согрела. Приятно было, что кое-кто из старых посадских узнавал на улицах, ломал шапку.

В кремлевском тереме, пожалованном еще государем-братцем, бурно встретили отца старшие сыновья. В их обществе пришлось ждать не один долгий день, пока придет черед Даниле сидеть в привратницкой. Юрьичам показалось странным рвение родителя свидеться на старости лет с бывшей мамкой, давно уж монахиней. Да стоит ли удивляться? Какая только своеобразная мысль в пожилую голову не взбредет! Василий Косой, впав в отрочество, вдохновенно поведывал, как собирал цветы для венка дочери Всеволожа в день обручения государя с княжной Марьей Ярославной. Такой неожиданно тяжкий день для боярышни и такой многообещающий для старшего Юрьича! Дмитрий же уговорил родителя посетить раннюю службу у Пречистой и показал тайно свою невесту, княжну Заозерскую. Девичий лик в шелковом черном платке князь нашел кротким, смиренным. Одобрил сыновний выбор.

Сообщение Елисея, что пришел час посетить обитель, смутило Юрия Дмитрича, прозвучало внезапно. Он изъявил желание ехать в карете.

При виде белых кирпичных врат вспомнились проводы матуньки на пострижение, затем последний приезд сюда в день ее кончины. Из глубин памяти извлеклась и единственная встреча здесь с инокиней Мелитиной.

И вот он опять в привратницкой. Монахиня велела ждать в своей каморке об одном окне. Деревянный стул, скобленый стол, сонм образов в переднем углу — и вся утварь. Князь ждал, стоя. Услышал шаги. В низкую дверь, сгорбясь, вошла инокиня. Откинула черный покров с лица, воззрилась на пришлеца.

— Кто ты? — поспешил спросить Юрий Дмитрич. И присовокупил: — Жду Домникею.

— Ангельчик! — прикоснулась старуха костлявой рукой к его плечу. — Домникеи твоей давным-давно нет. Я Мелитина.

«Боже мой! — наполнила голову князя горькая мысль. — Боже мой! Во что превращает нас долгое земное существование! Мы уже не мы!» Однако совсем иной голос задиристо произнес: «Нет, ты это, ты! Силен! Молод! Готов дерзать, действовать, преодолевать препоны! Ты полон сил и деятелен, каким всегда видишь себя во сне. А просыпаешься, — тело уже изношено: мышцы — лоскутья, кожа — ветошь, члены — хоть кукловода вызывай! Такова разница духа с материей». Пока длилась неоспоримая эта мысль, стоящая перед князем инокиня почти зримо преображалась: он стал видеть перед собой прежнюю Домникею, любящую и по-сыновни любимую. Стал слышать не шамканье, а сочный, сладостный голос:

— Ты всегда для меня красивый, всегда умник.

Юрий приник щекой к иноческому плату, пожаловался, как в детстве:

— Вразуми! Не хватает ума.

— Чем же я тебя вразумлю, неутихающая боль моя? — прошептала старуха.

— Когда-то спрашивал, — напомнил старый князь, — могу ли в крайности прийти, попросить совета. Ты разрешила: «В крайней крайности за советом приди». Вот и скажи: добиваться ли с мечом в руке своих прав? Любой ценой добиваться ли?

Инокиня, отпрянув, перекрестила князя:

— Боже упаси! Боже остереги! Многажды проливала слезы в молитве пред страстотерпцами Борисом и Глебом. Подолгу лежала ниц перед образом Богоматери. Одно думаю: в благоденствии и тишине житие свое доживи. Неуживчивого покарает Господь!

— Всегда говорила мне то же самое, — раздражился князь.

— Иного и не скажу, — устремила на него горящий взор Домникея. — Потому что больше ты ко мне не придешь.

Он хотел возразить, но вошла привратница, подала быстрый знак и инокиня Мелитина, кратко, но глубоко вздохнув, исчезла, словно бы обратилась в легкое, мимолетное дуновение.

Князь не задержался в Москве. Попрощался со старшими детьми, пообещавшими навестить его в Галиче после великокняжеских свадебных торжеств. На зов посетить златоверхий терем, поступивший от племянника с матерью, отговорился срочной необходимостью возвратиться к себе в удел. Извинился, дал слово вернуться вскоре.

И вот уже добрый конь мчит его домой, ветер освежает лицо, дальние дали постепенно становятся близкими. Хороша летом северная Русь! Сосновый воздух. Речная свежесть. Простые избы на взгорках кажутся чуть ли не уютнее теремов. Так и видишь: взойдешь, а проворная баба вынет из печи свежий хлеб, босоногая девка достанет из погреба жбан стоялого молока, снимет с него сметану, — обмакни хрусткую ржаную краюху и насладись!

Наконец, на рысях миновали Ярославль. Сделали стоянку у реки, заложив в подвешенные над кострами котлы свежей рыбы. Через придорожный стан проехал с вооруженными кметями литовский выходец Наримантов, возвращаясь из Костромы в Москву.

— Здрав буди, князь Юрий Дмитрич! — крикнул с коня.

— Здрав буди, князь Юрий Патрикеич! — ответствовал звенигородский и галицкий владетель.

Обошлось все, как между добрыми людьми. Словно и не враждовали. Перекинулись вместо беседы несколькими приветствиями при встрече, как бывает, коли недосуг.

В Галиче, в княжем тереме, хозяина прежде всех встретил Семен Морозов. Поздравствовавшись, сказал:

— Вид твой, Юрий Дмитрич, меня, будто праздник, радует. Выглядишь, как Владимир Храбрый после Донского побоища.

Князь, спешиваясь, молодцевато ответил:

— Одолел я дракона! Теперь заживем спокойно.

Ивашка Светёныш оповестил:

— Господине, боярин Всеволож в сенях ждет с утра.

Князь поспешил подняться.

Иван Дмитрич встретил с немым вопросом во взоре.

— Нет, друже, — еще не здравствуясь, вскричал Юрий Дмитрич, исполненный радостного волнения, — не сяду на конь, не вскину копье, не опояшусь мечом. Хочу дожить век в согласии с любым супостатом.

— А вятчане готовы, — упавшим голосом доложил боярин, — сорок телег оружия и табун коней. Путила Гашук с Левонтием Макарьяничем просят кланяться.

— Нет, нет и нет! — трижды взмахнул руками князь. — Пойдем-ка лучше, потрапезуем, друже, и помыслим об общем мире.

— Благодарствую за приглашение, — хмуро вымолвил Всеволож. — Не ведая часа твоего появления, я уже отобедал. Потороплюсь снова в Тверь к свойственнику Борису. Мыслю, твой мирный настрой недолог. Дай знать, коль понадоблюсь.

Юрий Дмитрич глядел на боярина. Гость приблизился к выходу. Хозяин в шутку преградил ему путь.

— Не поставь во гнев, друже, стороннее любопытство. Волей случая ты ездок по большим делам. Где же в настоящее время обретается дочь твоя? В Твери?

Лик Всеволожа стал вовсе хмур.

— В Москве она. В вотчинном терему.

Князь освободил путь:

— Всенепременно дам знать, дорогой Иван Дмитрич, коли возникнет нужда нам свидеться. Я тоже мыслю: возникнет она скоро.

— Дай Бог, дай Бог, — приговорил Всеволож и откланялся.

По его отбытии князь еще долго стоял у окна, глядел по-над городом в теплую золотую даль, наслаждался успокоительной думой: «Все пойдет как надо. Все сладится. Счастливы будут не только мой Дмитрий Шемяка с сиротой Софьюшкой. Пусть вкусит счастья старший, оторва Васька Косой. Вестимо, боярышня княжичу не чета, да зато душенька незабвенной Настасьюшки будет довольна!»

Спустя двадцать лет

В первом часу серого декабрьского дня, едва рассвело и стражники открыли уличные рогатки, промчался по Москве длинный поезд литовского посла Семена Едиголдова. В Кремль въехал через Фроловские врата. Остановился у высокой ограды из красного кирпича, занял боярский двор, по-видимому, давно лишенный хозяина и приспособленный для иноземных гостей.

Вскоре двор покинули: сперва всадник в кольчатом бахтерце поверх теплого полукафтанья, затем — карета с занавешенными оконцами. Первый — должно быть посол — отправился с охраной в златоверхий терем. Вторая — неизвестно кто — без конного сопровождения покатила в собор, к Пречистой, где совершалась обедня.

Нищие на паперти видели, как из возка с помощью служанок сошла старуха в шубе-бармихе и, осенившись крестом, скрылась в храме. Тут же поползли слухи, что с литовским вельможей прибыла на Русь его родная сестра, чего никогда и нигде не водилось. Вящие жены сидели по своим иноземным замкам, когда мужья правили посольство. А тут — сестра! Кто-то со знанием дела назвал ее чуть ли не московлянкой, ну ясно, не коренной, а когда-то здесь жившей, изрядно говорящей по-русски. Его оспаривали с пеной у рта. Однако спорщики посрамились, едва кончилась служба и гостья среди прочих знатных особ явилась на паперти, стала нисходить по ступеням. Да, она была стара, но еще красива. Очи — уголья, брови, будто писаны мастером, уста сложной резьбы. Сними с лица сеть морщин и любуйся мужским любованием!

Попрошайки потянули к ней алчущие руки. Она же подошла к старику, что, опершись о стену, свесив седые космы, безучастно глядел в свою шапку. Литвинка достала горсть голых денег… Вдруг ее рука задержалась, не дотянулась до нищего. Всех и вся заставила смолкнуть русская речь иноземки:

— Э-э… Светёныш? Ужли Светёныш? Ну-ка, глянь!.. Да Ивашка и есть!

Старик поднялся кряхтя, вперился в незнакомку и затряс головой:

— Васса!.. Ишь, как переменилась! Спрячь московки, достань полтину.

— Для тебя и рублей не жаль, — схватила литвинка бродягу за руку. — Айда в мою карету.

И всем на удивленье увезла убогого…

Перед полуденным приемом пищи нищий, отпаренный и приодетый, был введен в Столовую палату, где сидела хозяйка.

— Сядь. Поешь, попей. Да чур не упивайся, — пригласила Васса. — А то язык во рту спать ляжет.

Ивашка выпил пива, но не прикоснулся к меду.

— Важна стала! Вознесла тебя судьба!

— Брат был не в чести при Свидригайле и его преемнике, — заметила Васса. — Только при Казимире пошел в гору. А я давно скорблю душой по всему русскому: ведь прожила здесь четверть века. Вот с трудом напросилась…

— И ладно, что напросилась.

— По смерти голубушки княгини, Анастасии Юрьевны, как отбыла на родину, так и не знаю ничего про вас, — продолжила Васса. — Краем уха слышала, что Юрий Дмитрич, не дожив шестидесяти лет, покинул нашу грешную юдоль. А что его три сына? Отчего ты не при них, а одиночествуешь в конце жизни?

— О, — махнул рукой Светёныш. — Ты совсем неведомка! Воды слишком много утекло. Нет ни господина, ни Юрьичей. Все кончено!

— Как кончено? — не поняла Васса. — А что было?

Бывший княжий слуга откинулся на спинку кресла.

— Было разное! После тебя мы с Юрьем Дмитричем отсиживались в Галиче. Он замирился напрочно с племянником, нынешним великим князем. Даже Всеволож, — припомни-ка такого! — перешедши на нашу сторону, не мог сговорить князя на войну. Государь-недоросль обманул Всеволожа, не взял в жены его дочь, сделал из друга супротивника.

— И весьма сильного, — вставила Васса. — Помнится, матушка-княгиня почитала Всеволожа чуть ли не умнее всех.

— Дочь его в Кремле стала ничем, — взял новый пирог Светёныш, — а сыновья нашего князя, Василий да Дмитрий Юрьичи, сдружились с государем, даже были в числе первых на его свадебной каше. И тут-то на свадьбе случилось несусветное: великая княгиня-мать внезапно схватила князя Василья Юрьича за пояс и прилюдно объявила, что он украден из великокняжеского платья. Старый князь Петр Константиныч, бывший наместником в Ростове, внушил ей, будто этот золотой пояс, осыпанный каменьями, был подменен последним тысяцким полвека назад тому и путем наследования попал к Юрьичу. Враньё ради большой замятии!

— Да если б даже не вранье, — вставила Васса, — так не на свадьбе ж отнимать! Ой, харапуга Софья Витовтовна! Недаром госпожа моя ее на дух не переносила.

Светёныш все-таки испил чашу боярского медку.

— Не перенесли и Юрьичи, — продолжил он. — Тотчас отъехали. Привели в бешенство отца невиданным позором. Князь вызвал Всеволожа, вятчан из Хлынова, наш воевода Вепрев собрал галичан. Полки пошли к Переяславлю. Юный Василий ничего не ведал, пока тот же Петр Константиныч не сообщил, что супротивник близко. Послали уговаривать, да уговорщикам под Троицей указан был возвратный путь. На Клязьме дядя и племянник встретились. Набранный наскоро вооруженный сброд московский да еще, надо сказать, в подпитии, не выдержал первого натиска. Великий князь сперва бежал, потом отдался в руки победителю. Наш Юрий Дмитрич победителем вошел в Москву.

— Сам стал великим князем! — радостно прихлопнула в ладони Васса.

— Рано радуешься, — взял очередной пирог Ивашка. — Вместо того чтобы сгноить захватчика-племянника в темнице, Юрий Дмитрич тут же выпустил его с семьей и по совету своего боярина Морозова, вопреки воле старших сыновей и предостереженью Всеволожа, дал прощенному в удел Коломну.

— Наш князь всегда был добр сверх меры, — горестно подперла руками подбородок Васса.

Светёныш снова приложился к меду.

— Дядя был добр, племянник же хитер. Коломну сделал стольным градом Московского великого княжения. Все боярство, дьячество и духовенство начало туда перебираться из Первопрестольной. Москва — захирела. Граждане укрывались по своим жилищам и селам. Человек редко встретит человека. Все готовились к переселению.

Васса крайне удивилась:

— Ужли государь-недоросль так был люб?

Светёныш отхлебнул ухи из потрошков стерляжьих.

— Молодой Василий стал своим, а старый Юрий сделался чужим. Годами не бывал в Москве. Забыли здесь князя Звенигородского и Галицкого.

— И что за люди московиты! — кисло поморщилась литвинка. — Трудно представить жителей Вильны, покидающих свой город ради государя, что перебрался в Гродно.

— Старшие Юрьичи, — продолжил Ивашка, — освирепели, аки львы, на вредного советчика Морозова. Вломились к нему повечер и умертвили. Сами же, боясь отца, сбежали в Кострому.

Васса прижала ладони к щекам:

— Матерь Божья! Бедный Семен Федорыч! Ополоумевшие княжичи Косой с Шемякой! С виду — рыцари, с изнанки — хуже татей!

— Юрий Дмитрич ушел в Галич, уступил Москву племяннику, — уныло вздохнул Светёныш. — Да недолго длился мир. Старшие Юрьичи собрали войско и пошли против Василия Московского. Я в том походе был. Дядя со всеми сыновьями под Ростовом так расколошматил племянника, что он бежал к новгородцам, потом в Нижний, оставив и жену, и мать в нашем плену. Настропалился даже удрать в Орду, да ведь нечастному чужое горе помогает: наш государь всея Руси, великий князь Московский Юрий Дмитрич в одночасье, неизвестно отчего, скончался.

— Умер на престоле?

— Истинно так, — кивнул Светёныш. — Старший Юрьич занял его место. Да, как видно, не сложилось большой дружбы между братьями, и Косой бежал на север.

Васса подождала, пока Ивашка справится с ухой, запьет ягодным взваром. Насытившись, продолжил:

— Дмитрий Шемяка посетил Москву, дабы позвать Василия Васильича на свою свадьбу с Софьей Заозерской. А тот, враг знает почему, наверное по старой злобе, оковал его и отослал в Коломну.

— Дурак мальчишка! — не сдержалась Васса.

— Воистину дурак! — кивнул Светёныш. — Несостоявшийся великий князь Василий Юрьич собрал вятчан и галичан и встретил государя под Ростовом в селе Скорятине. Метил его пленить, да сам, разбитый в пух и прах, попался в плен. И тут свершилось страшное злодейство, какого на Руси три века не было.

— Его постригли против воли?

— Нет, — помотал головой Ивашка.

— Бросили в поруб и уморили голодом? — вздрогнула побледневшая литвинка.

Бывший княжий человек вздохнул:

— Не то. Василь Васильич молвил: «Велю очи выняти!» И несчастный его тезка Василий Юрьич был ослеплен.

— Двуродный брат? — вырвалось у слушательницы.

Светёныш, пожевав губами, опорожнил полкубка меду.

— Прожил слепец двенадцать годов. Родной брат отомстил. Икнулась кровью возмужавшему племяннику старая распря с дядей. Случилось так, что сыновья хана казанского внезапно вторглись в нашу землю. Под Суздалем произошло сражение. Василий-ослепитель был пленен татарами. Дабы освободиться, внес огромный выкуп. Тотчас поехал к Троице благодарить Бога за освобождение. Дмитрий же Юрьич Шемяка, к тому времени сидевший, затаясь, в своем уделе, вмиг собрал приспешников, вошел с оружием в Дом Сергия и взял под стражу государя прямо в церкви.

— Ох, не боятся Бога русские князья! — всплеснув руками, возмутилась Васса.

— Око за око! — погрозил пальцем Светёныш.

— Это не по-христиански!

— Око за око! — повторил старик. — В ту же ночь в Первопрестольной, на Шемякином дворе, указом захватившего великое княжение Дмитрия Юрьича смещенный государь Василь Васильич был ослеплен. Я там конюшничал, убирал стойла ночью и слышал, как ужасно он кричал.

— Господи Исусе Боже мой! — закрыла лик руками бывшая спальница княгини, матери Юрьичей. — Нет грехам меры! Зло порождает зло! Братья играют ослепительным ножом, как свайкой!

Ивашка долго набирался сил продолжить, мрачно молчал: переживал ту ночь в Шемякиной конюшне. Потом выпил пол кубка меду и стал краток:

— Год государствовал Шемяка. В Вологду, куда сослали свергнутого государя, прилетали частые гонцы. Бояре, воеводы ослепленного Василия сбирали силы. Врасплох была захвачена Москва. Дмитрий Юрьич бежал в отцову вотчину. А вскоре вспыхнула близ Галича братоубийственная битва. Я сражался, как ты понимаешь, на стороне Юрьича, природного своего князя. Меня ранили в грудь, долго лежал пластом. Когда Господь сподобил встать, узнал, что мой разбитый господин бежал в Великий Новгород и там, по тайному приказу слепца Василия, был отравлен. Княгиня Софья, бывшая сиротка Заозерская, теперь вдова, увезла малого сына в Литву. А я лишился всех своих господ и оказался на соборной паперти.

— Однако же не всех, — вспомнила Васса. — Где Дмитрий Красный, младший сын нашего князя?

Светёныш пояснил:

— Младыш почти не принимал участия в междоусобьях братьев. Он умер в Галиче, неясно, от какой болезни.

— Царствие ему Небесное! — перекрестилась Васса. — Жаль княжича. Такой кудрявый был красавчик!

Светёныш опустил главу на грудь. Он обогрет, напитан, накопленная издавна усталость клонила в сон.

Хозяйка молвила раздумчиво:

— Вот отчего ваш государь сегодня прозывается Василий Тёмный.

Ивашка не откликнулся.

В сенях и в переходах раздались шаги вернувшегося от посольских дел Семена Едиголдова. Сестра встала навстречу брату. Он, войдя в Столовую палату, с удивлением уставился на незнакомца.

— Это мой старый друг, — по-русски сообщила Васса, — ближний слуга князя Юрия Дмитрича, ныне бездомный и безденежный.

Брат что-то сказал по-литовски.

— Я так рада! — восхитилась Васса. — Сама хотела попросить: нельзя ли взять его с собой в Литву. Ты предложил. Я благодарна.

Тут Светёныш вздрогнул, вскочил, стал кланяться.

— Слушай, Ивашка… — улыбнулась ему Васса.

— Слышал, — перебил он кратко по своему прежнему обычаю. — Ты добрая. Однако не хочу я в Литву. Как-нибудь уж здесь… Ох, засиделся! Пора и восвояси. Пошел я, благодарствую на угощении.

— Постой, — схватила его за рукав литвинка, — провожу. Чуть-чуть подожди вот здесь. Хочу вручить поминок.

Васса сбегала и принесла тугую калиту.

Ивашка взял трясущейся рукой.

— Тут, — покраснела Васса, — ну хоть что-то. На первое время. Вот еще тулуп…

Сказала что-то по-литовски. Принесли ношеный, но крепкий тулуп. Старик надел, опять стал кланяться.

— Останься, — без надежды попросила Васса. — Трудно тебе тут одному.

Он тронул заскорузлыми перстами ее выхоленную руку:

— Милая и памятливая! Не осердись, скажу: лучше дома просить милостыню, чем на чужбине жить из милости. Позволь воздать за дружеский поминок постоянной за тебя молитвой. Прощай, добрая знакомка!

Васса, накинув шубу, вышла на крыльцо и видела, как распрямившись, твердыми шагами пересек двор старик Светёныш. Знала: в калите серебряных рублей хватит на его век. Молилась: дай ему Бог не утерять подарок и прожить оставшуюся жизнь благополучно.

Сентябрь 2001 — февраль 2002

 

Хронологическая таблица

1374 г. У великого князя Московского Дмитрия Ивановича и великой княгини Евдокии Дмитриевны родился сын Юрий.

1380 г. Юрий с матерью и старшим братом ожидает в Кремле результатов Куликовской битвы или, как говорили современники, Донского побоища.

1382 г. Перед захватом Москвы ханом Тохтамышем Юрий с матерью и братьями уезжает к отцу в Кострому.

1389 г. Опасная болезнь Юрия.

После смерти Дмитрия Донского Юрий получает по завещанию Звенигород, Рузу, Галич.

1390 г. Во главе московской делегации Юрий вместе с дядей Владимиром Серпуховским встречает во Пскове невесту старшего брата, великого князя Василия Дмитриевича, Софью, дочь литовского государя Витовта.

1392 г. Юрий участвует в присоединении к Москве Великого княжества Нижегородского.

1393 г. Юрий с дядей Владимиром Храбрым предпринимает военную акцию против Великого Новгорода.

1399 г. Великий князь Василий Дмитриевич посылает брата Юрия с военной экспедицией в Волжскую Болгарию.

1400 г. Юрий женится на дочери великого князя Смоленского Юрия Святославича Анастасии.

1410 г. Юрий занимается строительством в Звенигороде, устанавливает связи с Хлыновом, главным городом так называемой Вятской республики.

1417 г. Боярин Юрия Глеб Семенович воюет против Великого Новгорода в Заволочье. Поход оканчивается неудачей.

1419 г. Юрий и его младший брат Константин не соглашаются с великим князем Василием Дмитриевичем по поводу нового порядка престолонаследия.

1420 г. Юрий, второй по старшинству сын Дмитрия Донского, отказывается отречься от своих прав на престол в пользу племянника Василия.

1425 г. Юрий Дмитриевич по смерти старшего брата не признает великим князем его сына.

1428 г. Дядя вынужден заключить временный мир с племянником.

1431 г. Юрий Дмитриевич разрывает договор о мире с великим князем Василием Васильевичем.

1432 г. Хан Золотой Орды Улу-Махмет выступает третейским судьей в споре о московском престолонаследии и отдает ярлык на великое княжение Василию Второму.

1433 г. Дядя начинает войну с племянником и захватывает Москву.

1434 г. Силою обстоятельств великий князь Юрий Дмитриевич вынужден оставить московский престол. Его вновь занимает Василий Второй. Заключается мир.

В том же году военные действия возобновляются. Дядя победил племянника и опять стал великим князем Московским.

6 июля 1434 года. Юрий Дмитриевич внезапно скончался в Москве.

Об авторе

ПОЛУЯН ВАДИМ ПЕТРОВИЧ — современный российский писатель. Родился в 1931 г. Учился в Московском государственном университете на факультете журналистики. Работал в газетах «Московская правда», «Советская Россия», в журнале «Крокодил». Наряду с этим занимался изучением истории Древней Руси. В 1996–1998 гг. вышли в свет романы «Кровь боярина Кучки» о становлении Москвы, «Ослепительный нож» о борьбе Василия Темного с Дмитрием Шемякой, «Вавилонская грёза» о Марине Мнишек и Лжедмитрии Первом.

Исторический роман «Племянник дяде не отец» издается впервые.