1

 Коломне новая каменная церковь упала. Такое известие от мамки Домникеи совсем смутило шестилетнего княжича Юрия Дмитриевича. Он молча постоял в мыленке над рукомойником в виде барана, что изливал носом подогретую воду. Даже забылась привычная при умывании песенка: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове». Хотя вчера еще распевал ее, когда мамка поведывала о странных знамениях: «В Новгороде река Волхов семь дней текла вверх, а в Москве во время заутрени луна обратилась в кровь и стояла два часа неподвижно». Домникея горазда рассказывать несусветные страсти! Но, как знал Юрий от старшего братца Васеньки, коломенская церковь построена великим князем Дмитрием Ивановичем, их родителем. Стало быть, беда может как-то аукнуться и ему. Теперь тишина, охватившая московский Каменный город, Посад и Загородье с Заречьем, стала казаться еще тревожнее.

А пришла эта тишина вслед за проводами небывало великой рати. Кормиличич, или дядька старшего братца, удалой витязь и заядлый поединщик Осей, поднял обоих княжичей аж на колокольню церкви Николы Мокрого у самой Москвы-реки. Оттуда хорошо было наблюдать, как через Никольские, Фроловские и Тимофеевские ворота вышло несметное войско тремя потоками. Первый вел Серпуховской дорогой сам великий князь, второй — дядюшка Владимир Андреич путем на Брашево, третий — остальные князья по Болванской дороге, мимо Симонова монастыря. Осей сказал: «Все эти рати движутся к Коломне». Юрий, помнится, удивился: «Зачем разными путями?» Братец Васенька, что всего тремя годами постарше, объяснил рассудительно: «Так будет быстрей. Слишком много воинства».

Княжичи возвращались домой в карете. Осей сопровождал ее на своем Гнедке. Слюда в оконцах жалостливо скрипела от всемосковского плача. И тут случилось следующее. Где-то рядом, перекрывая общее горе, явственно прозвучала нехорошая речь: «Лучше бы государь согласился платить царю Тюлюбеку, как наши предки платили. Не обернулся б Мамай Батыем. Теперь обратит Русь в пепел!» Осей закричал задиристо: «Врешь, старый бородач! Извлекай свой меч! Решим спор в честном поединке!» Кони стали. Девятилетяий Василий Дмитрич приотворил дверцу, осадил поединщика: «Утихомирься, кормиличич! Отец тебя оставил здесь не для боя, а для нашего береженья!» Юрий успел узреть человека верхом в боярской шапке-столбунце, в широком кафтане с длинными золотыми петлями. Всадник, собравший вокруг толпу слушателей, теперь торопливо расстегивался, нащупывая у пояса меч. «Трогай!» — велел вознице Василий.

Вой провожал их до самых Фроловских ворот. Старший братец сказал, что таких бояр, как вот этот Феодор Андреич Свибл, в отцовом окружении еще немало. Им привычнее пресмыкаться перед ордынцами и втихомолку набивать калиты. Темник Мамай тоже не прочь вернуть прежние времена, вот и собрал всю силу. Скоро где-то на реке Дон сшибутся две рати. Это будет не то, что на берегах Пьяны или Вожи, — куда страшнее! Шестилетний Юрий еще не знал про пораженье на Пьяне и про победу на Воже. Он поглядел на Кремль, укрепленный недавно кирпичными стенами, промолвил твердо: «Такой толстый камень! Придут татары, нас за ним не достанут». Старший брат осердился было на младшего, как на болтуна Свибла, да сдержался: «Они сюда не придут. Игумен Троицкого монастыря старец Сергий предрек: битва будет очень кровопролитная! И все же татунька возвратится к нам со щитом». Юрий при имени Сергия успокоился. Этот старец крестил его. А еще он — прозорливец и великий подвижник. Матунька говорила: какой-то епископ проезжал мимо Троицкого монастыря и издали поклонился обители. Старец встал из-за трапезы и отвесил ответный поклон в сторону далекого от него владыки. Дядюшка же Владимир Андреич удивлялся иному: когда в его отчине Серпухове основали Высоцкий монастырь, Сергий, любитель пешехожения, прошагал от своей Троицы сотни верст, чтобы освятить его.

Маленький княжич, утешенный старшим братом, залюбовался родным златоверхим теремом, недавно построенным рядом с Архангельским и Успенским соборами. Говорят, этой бревенчатой красотой восторгаются иноземцы как дивным замком. Юрий, минуту назад поборовший страх, не хотел поверить, что такому дворцу угрожает беда.

Карета остановилась. Дети ступили на витиеватую лестницу, украшенную резными лавками с откидными сиденьями. Она вела в красивейшую часть терема — Набережные сени, двусветные, со стекольчатыми высокими окнами, глядевшими на Москву-реку. Здесь, как и в дворцовой Золотой палате, принимались самые именитые гости. У первой ступеньки княжичей встретил старейший боярин Даниил Феофанович. Он возьми да скажи; «Экая воцарилась тишь! Будто зависла лютая туча. То ли всех молнией поразит, то ли опять откроет нам небо с солнцем».

Юрий тотчас же убедился: не слышно ни воплей, ни перебранки, ни тревожных речей. Московский Кремль и за ним весь Посад, Загородье с Заречьем, а следом, пожалуй, вся Русь, казалось, тонут в непроницаемой тишине. Даже детскому разуму внезапно открылось: это тишина ожидания!

Младыш вырвал руку из дядькиной, опрометью побежал в подклет, дабы черной лестницей круто подняться к себе в светелку. Там мамка Домникея как-никак успокоит. И, называется, успокоила! Насказала про знамения небесные и земные. А теперь вот и коломенский храм обрушился. Правда, старший братец на эту новость даже не повел оком: «Плохо строили церковь, вот и упала. В железа бы таких здателей да в заточенье!» У Васеньки на уме иные заботы: великая княгиня сегодня примет лучших людей в Набережных ceнях, чтобы, как сама выразилась, «успокоить сердца». Княжичам надо поскорей обрядиться.

— Не хочу эту сряду! — привередливо отшвырнул Юрий аксамитовый зипунок. — Где мой золотный кафтанчик?

Домникея наморщила белый лик. Вдовья кика съехала набок. Лазоревый взор затуманился. Всхлипнула, вот-вот прослезится, однако же обуздала отчаяние. Такой мамке самой бы мамку! Она — из обедневших детей боярских. В лета еще не вошла, отправили под венец. Года не минуло, муж-стольник погиб в Орде. Лишь то спасло от монастыря, что была приставлена к младшему княжичу. У старшего дядька хоть куда, — искусный боец, одно слово — поединщик! А тут — девка-мамка, смоляная кудерь, голубиные очи, маковые уста. Стыд, и только!

— Ма-а-атушка, великая княги-и-инюшка, велела надеть аксамит багрян, — пела плачным голосом Домникея. И вдруг решила принять страшный вид. Так она делала не раз, ничуть не пугая княжича. — Будешь фуфыриться, кикимора заберет!

— Какая еще кикимора? — равнодушно вымолвил Юрий.

— Та, что весь день невидимкою за печью сидит, а по ночам проказит, — вразумила мамка.

Княжич позволил облачить себя в аксамит. Домникея припала маковыми устами к его наливным щекам:

— Умник! Красавчик мой! Весь в матушку-царицу, не то что длинноликий Василий.

Младшему было приятно хоть в чем-то взять верх над старшим. Уж больно тот высится и своим первородством, и ранним разумом. Приятен был и мамкин обычай называть великую княгиню царицей. Сладки и Домникеины ласки, только кровь от них сильно взыгрывает и это пугает Юрия. Он резко высвободился:

— Веди. Не поспеем.

В теремном переходе столкнулся с Осеем и старшим княжичем. Дядька принял и младшего:

— Провожу обоих.

В конце перехода, у высоких дверей, в пустой ничейной комнате, где, по обыкновению, княжеские особы готовятся выходить к гостям, детей ожидала сама великая княгиня с двумя ближайшими боярынями — золовкой Анной Ивановной, женой Волынского воеводы Боброка, недавно пришедшего на московскую службу из южных краев, и Еленой Ольгердовной, дочкой умершего три года назад воинственного властелина Литвы, враждебного Москве. Шла откровенная молва, что Владимир Андреич Серпуховской потому и женился на этой литвинке, чтобы сделать Ольгерда из врага другом.

Скучная толстая тетка Анна нисколько не занимала княжича. Сухощавость длинной литвинки тоже не привлекала. Он, едва переступив порог, жадным взором вонзился в мать, с которой виделся редко и не подолгу. Воистину царица, как величала Домникея! Трудно сказать, что в ней лучше: осанка, походка, стать? Не назовешь, что более прельстит в ее лике: тонкие брови, большие очи, прямой нос, особого склада уста или русая прядь, выбившаяся из-под венца? Одно всегда чувствовал младший сын: сколь не глядишь на матуньку, глаз оторвать не в силах! На сей раз на ней алый соян и голубая мятелия, ниспадающая с нежных округлых плеч, покрывшая весь пол вкруг нее. Юрий трепетно протянул руку к матери, но она властным голосом велела:

— Анна, веди Василия, а сноха Марья — Георгия. Заждались нас. Пора!

Она ни разу не назвала своего младыша Юрием, неизменно — Георгием. Но почему Елену Ольгердовну поименовала Марьей да еще и снохой, княжич не мог взять в толк.

Едва отворились большие двери, шум в Набережных сенях затих. Великая княгиня взошла на свое высокое место, поставила Юрия по левую сторону от себя, Василия — по правую. Взяла ручку шестилетнего, оперлась на плечико девятилетнего и чуть вскинула величавую голову.

— Здравы будьте князья, бояре и воеводы, боярыни, воеводские жены и жены служних!

Звучный голос отозвался в стекольчатых окнах задорным звоном. Вразнобой ответило общество, склоненное в поясном поклоне:

— И ты будь здрава на много лет, государыня-матушка, великая княгиня Евдокия Дмитриевна!

Княжича Юрия мучил вопрос: почему матунька его только за руку взяла, а оперлась на Васенькино плечо? Ужли девятилетний много мужественнее шестилетнего? Ответ пришел сразу: по старшинству! Младыш, вздохнув, стал разглядывать именитых гостей: мужской род справа, а женский слева. Здесь нынче собрались за редким исключением те, кто уже на покое, кому на поле брани не место. Вон старейший боярин Даниил Феофанович. Чуть поодаль седобородый Иван Феодорович, племянник последнего тысяцкого. За ним — памятный по недавней встрече Федор Андреич Свибл. Особняком оперся о подоконник по слабости ног Иван Родионович Квашня.

Мужей было мало, жен больше. Ближе всех — Елена Ольгердовна, почему-то названная Марьей да и снохой. Что она показывает глазами? А! Он стоит не прямо, левое колено подогнул. Юрий тотчас поправился.

Игумен Чудова монастыря Исакий подошел к великой княгине с большой иконой Спасителя. Евдокия Дмитриевна прижала руки к груди и громко стала молиться:

— Господи, Боже, Вышний Творец, взгляни на мое смирение! Сподоби снова узреть любимого государя, великого князя Дмитрия Иоанновича! Помоги ему Господи крепкой рукой победить поганых измаильтян. Не сотвори, как было на реке Калке. Избави нас от такой беды. Не дай христианству погибнуть. Да славится имя Твое на Русской земле! Она не имеет надежды ни на кого, как на Бога, могущего оживить и умертвить. А я, грешная, лелею ныне двух малых потомков, князя Василия и князя Юрия. Они еще не могут противостать ни жгущему солнцу юга, ни хладному ветру запада. Что я в силах сделать одна? Верни им, Господи, здоровым и невредимым отца их, дабы земля наша тем спаслась и потомство мое царствовало вовеки.

Великая княгиня завершила молитву земным поклоном. Ей последовали все остальные.

Затем она поднялась, привлекла к себе сыновей и, сверкая дивными очами, сказала:

— Это не плач при проводах на поле брани. Нет! Это мольба о победе, в которую верю свято.

— Вера — большое благо, — тихо заметил Даниил Феофанович. — Однако же, матушка, надо бы загодя помыслить о том, чтоб застава в Каменном городе была крепкая и припасу оказалось довольно. Ежели паче чаяния явится под наши стены Мамай, отсидеться бы!

Тут старший братец Васенька дернулся из-под материнской руки и воскликнул:

— Враг сюда не придет!

Грек, митрополит Киприан, неодобрительно поглядел на несдержанного княжича:

— Хотя устами младенца глаголет истина, а все же польза слушать и старших.

Вперед вышел боярин Свибл:

— Надо поддерживать связь с Коломною ямским гоном, дабы ежечас получать известия. Иначе поздно будет жечь посад и варить смолу.

Юрий удивился, с каким проворством тучная тетка Анна, жена Боброка, оказалась перед боярином.

— Как тебе себя-то не стыдно? У всех настрой встречать победителей, а у тебя — бежать без оглядки.

Свибл не отступил:

— Нет греха бегать от бед и напастей.

Архимандрит Исакий осенил крестным знамением спорщиков:

— Тише в такой судьбоносный час! Живи упованием каждый! С нами Бог, христолюбивое воинство всей земли!

Однако тишины не стало. Одни призывали молиться и ждать победы. Другие — готовиться к худшему, к тяжкому сидению в крепости или к благоразумному бегству. Великая княгиня мерила пылкими взорами тех и других, будто сравнивала и взвешивала, прежде чем молвить слово. В то же время она то и дело поглядывала на двери, как бы ожидая главную силу, могущую вразумить всех и вся. Юрию стало тесно близ матери, слишком все сгрудились вкруг нее. Голоса мешались, смысл резких, обрывистых речей путался в голове.

— Нет прочного мира с Михаилом Тверским!

— Ольгердовна, твой братец Ягайло стакнулся с Мамаем, ведет литовские полки против нас!

— Олег Рязанский изменил! Слышали сговор Ягайлы и Олега Рязанского? Вестоноша донес…

— Знаем, все знаем. Литвин с рязанцем решили, что наш государь в испуге побежит из Москвы.

— Воистину так! Они оба займут ее, одарят Мамая и разделят московское княжество: одна часть Литве, другая Рязани.

— Княгини и боярыни, жены воеводские и жены служных! — возвысилась над громкоголосицей Евдокия Дмитриевна. — Угомоните ваших мужей! Хоть сами будьте мужественнее!

— Мы? А что мы? — выставилась, подбоченясь, самая молодая из жен. — Что мы можем?

Василий подтолкнул Юрия, указывая на тетку Анну, супружницу воеводы Боброка. Она пробасила невозмутимо спокойно:

— Каждому дано по силам его. Я речь веду о двух всем известных княгинях, Феодоре Ивановне Пужбольской и Дарье Андреевне, дочери стародубского князя Андрея Федоровича. Обе обрядились в мужское платье, взяли оружие и пошли в полк моего мужа простыми воинами.

— Враки, — донесся шепоток сзади.

В ответ из гущи людской дана была короткая отповедь:

— Анна Ивановна отроду не врала.

Настала наконец тишина. Ее прервал скрип открывшихся высоких дверей. На пороге возник Федор Андреевич Кошка, сын дедушкина боярина Андрея Кобылы, самый уважаемый близ великого князя. Он был оставлен воеводою на Москве на время великой битвы. Не его ли великая княгиня искала взором, ждала, будто вот придет и одним словом вразумит всех и вся.

Однако Кошка молчал.

По его знаку двое слуг ввели под руки человека. Ни обуви, ни одежды не разглядишь под слоями грязи. Лик черный, борода — сосульками вразброд. Весь в поту! Широко раскрыл рот, жадно дышит, а звука не выдавит из гортани.

Вящие люди терпят. Глядят на пришлеца, как на самого важного в этой храмине.

— Говори же! Скорей скажи! — первым не выдержал ожидания Кошка.

У всех вырвался вздох облегчения от воеводского голоса, ибо самим звучаньем своим он не предвещал худого.

Явился великокняжеский кравчий с ендовой вина. Гонец долго пил, внезапно лик его прояснился, темные, запавшие очи зажглись, и он молвил с трудом, но довольно громко:

— Полное… — задохнулся, перевел дух. — О-о-о!.. одоление! — и для точности присовокупил: — Наше!

Гулкий гомон Набережных сеней прерван был колокольным звоном.

— Благовест? — спросила Евдокия Дмитриевна, хотя не время было ни литургии, ни всенощной.

— Благовест, — подтвердил воевода. — Благая весть! Мы одолели силу татарскую. Мы от Орды свободны!

Звон множился, колокольные голоса слились в хор. Благовестили и у Архангела Михаила Чуда и у Успенья, и на других звонницах каменного, деревянного города, всех далеких окраин. Люди обнимали друг друга, не считаясь с чиновностью, сановитостью. Худородная жена дьяка Внука бросилась на шею самой великой княгине, прижалась щекой к щеке, а Евдокия Дмитриевна счастливо оглаживала на ее голове убрусец.

Тетка Анна велела Василию:

— Возьми брата за руку. Дядька Осей куда-то исчез. Отведи младыша в его ложню.

Старший крепко сжал Юрьево запястье, вывел испуганного великой радостью из Набережных сеней. В длинном переходе Юрий задал мучивший вопрос:

— Почему матунька называла Елену Ольгердовну Марьей да еще и снохой?

Братец пояснил: при замужестве литвинка приняла православие и получила второе имя — Мария. А сноха — потому что мужу Елены-Марии, дядюшке Владимиру Андреевичу Серпуховскому, великий князь Дмитрий Иванович по уговору считается вместо отца.

— Стало быть, дядюшка — твой старший брат? — рассмеялся Юрий.

— Я ему — старший брат, — строго поправил осведомленный Василий. — А ты — просто брат.

Младыш так ничего и не понял. Обрадовался мамке Домникее, что ожидала в верхнем прясле дворца, бросился в ее объятия, готовый расплакаться от чрезмерной усталости.

Поздным-поздно в детскую ложню взошла Евдокия Дмитриевна, внесла сладкий запах и успокоение. Перекрестила сына, облобызала и понапутствовала ко сну:

— Спи, любезный Георгий! Ордынцы не потревожат твоего ночного покоя. Отступило время от них. Господь c нами!

Во сне Юрий видел молодую красулю-мамку, вылитую из серебра и совершенно нагую. Утром в мыленке, зардевшись, призвался ей в этом, полюбопытничал, что означает сей сон. Домникея рассмеялась и объяснила: такой странный сон к счастью, к благим переменам в жизни.

И вправду, все окружающее изменилось к лучшему. Исчезла давящая тишина. Отовсюду слышались смех и веселый говор. Москва готовилась встречать победителей. Мамка увела подопечного от дворцовых хлопот в тихий сад. Тенистые яблони радовали наливными плодами: урожайный сентябрь золотился во всей красе. Солнце изливало тепло. Небо покоило безмятежной лазурью. Домникея, усадив княжича на качели, поведала услышанное о великом Донском побоище. Юрий но ее рассказам представил: вот рассеялся молочный туман над полем, русские увидали необозримую силу татар. Великий князь по дедовскому обычаю, как верховный вождь, выехал с передовым отрядом на первый суйм, то есть сшибку, открывавшую битву. Потом закипела сеча, какой не было на Руси. Огромное поле на десять верст покрылось убитыми. Кровь растеклась потоками, будто багряный дождь пал на землю. Наша сила хоть велика, да не столь воинственна, как у Мамая. Слабые пали духом и побежали, увлекая за собой сильных. Всем казалось: дело Руси погибло! Всем, но не мужу княгини Анны, Дмитрию Михайловичу Боброку. Он спрятал отборный отряд в дубраве, в той стороне, где заходит солнце. Рядом — опытный воевода, именитый супруг Елены-Марии, Владимир Серпуховской. Видя смятение, он порывался в бой, однако Боброк удерживал: «Еще не пора!» Когда же ордынцы, побивая бегущих, показали засаде спину, волынский воевода промолвил: «Теперь пора!» В тот решительный час все ангельское воинство во главе с архистратигом Михаилом, Георгием Победоносцем, святыми князьями-братьями Борисом и Глебом прибавилось к нашей силе, и тьмы Мамая, объятые страхом, бежали опрометью. Много их потонуло в реке Непрядве. Едва спасся сам тучный темник. Погоня преследовала бегущих всю дорогу до реки Красивая Меча. Когда ж Волынец и Владимир Андреевич воротились, стали на костях, их бурная радость смешалась с горчайшим горем. Сотни тысяч русских: князей, воевод и рядовых воинов полегли в этой битве.

— Много? — уточнил Юрий, не знавший такого большого счета.

Домникея вздохнула. Почти в каждой семье не досчитаются теперь отца, брата, сына. Сам великий князь был найден нескоро. Он лежал под срубленным деревом, чуть дышащий, но даже не раненый. Только доспех был помят.

Слушая мамку, княжич пылал нетерпением дождаться светлого часа, когда отец во главе победившей рати вступит в свой стольный град.

Этот час пришелся на исход сентября. Дмитрий Иванович завершил четырехдневный отдых в Коломне, и со своими сподвижниками вступил в Москву. Евдокия Дмитриевна с сыновьями на изукрашенном рундуке встречала его у Фроловских врат. Юрий видел море голов на площади. Все ждали окончания молебна в Андроньевом монастыре, где великого-князя поздравил с победой митрополит.

Наконец, вот он, победитель Мамая, в лесу золотых хоругвей и ратных стягов. Горделив белый конь под богатым чепраком. Сановит в дорогом седле тридцатилетний государь, полный телом, широкий в плечах, чернобородый, с горящим взором. Он взошел на рундук, жена приникла к его груди:

— О, супруг мой возлюбленный!

Юрий против желания и не к месту заплакал. Отец больно кольнул его мужским лобзанием:

— Успокойся! Если Бог за нас, кто против нас?

Великокняжеская семья, — сам Дмитрий Иванович в седле, Евдокия Дмитриевна с княжичами в карете, — проехала через Фроловские врата к кремлевским соборам, ради благодарственных служб. Юрий сквозь опущенное оконце слышал голоса из толпы:

— Хвала Богу и государю!

— Славься, славься, Дмитрий Иванович!

— Крепко держи печать Небесного благоволения!

— Наш ангел-хранитель!

И совсем близкий голос:

— Наш орел высокопарный!

Юрий, не в пример старшему братцу Васеньке, едва выстоял на гнущихся ногах службу в соборе Успенья. Зато после, когда отец, по его выражению, вошел с семьей «в свое знамя», а именно в златоверхий терем, младший сын был усажен на пардусовую шкуру бок о бок с матерью. В уютном покое он с наслаждением слушал отцову неторопливую речь:

— Славный Боброк в канун битвы глубокой ночью позвал меня в чисто поле, дабы вызнать судьбу Отечества. Где-то впереди — стан Мамаев. Позади — свой. «Внимай!» — повелел Волынец, простерши руку во вражью сторону. Оттуда услышал я стук и клич, будто шумело большое торжище, строился новый град или громкоголосили трубы. Затем слышу: воют звери и кричат вороны, будто предвещают грозу. Волынец обратился к нашему стану: «Что там?» Я отвечал: «Все тихо. Только кажется, будто огни небесные сливаются с блестящими зорями». Боброк приник ухом к земле и долго молчал. Я поторопил. «Ждут нас добро и зло, — молвил — он. — Плачут две страны. Одна, как вдовица, другая, как дева. Ты победишь, Дмитрий, но оскудеет земля наша воинами и воеводами». И я впервые пролил слезы в ту ночь.

Юрий счастливо заснул, согретый добрым отцовским голосом, родным материнским теплом. Уже во сне дошло до него пожелание великой княгини:

— Поедем к Троице. Пусть отец Сергий отслужил панихиду по убиенным в Донском побоище.

2

Восьмилетний княжич Юрий расставлял крашеные бабки на огородном лугу. Подбежавшая Домникея обняла его сзади и зашептала:

— Радуйся, ненаглядный мой, ты уже не младыш!

Не понимая, он отстранился:

— Не мешай, мамка!

Она сказала:

— У матушки великой княгини родился твой младший брат.

Юрий замер, потом устремился к терему, на женскую половину. Его не пустили сенные девки:

— Поди, поди. Не до тебя.

Бросился в покои отца, соображая на бегу: вот почему всем семейством вчера вечеряли, а ныне утренничали без матери. На вопрос о ее здоровье отец ответил: «Вся надежда на Бога!» Юрий молитву на сон грядущий завершил просьбой: «Господи, помоги!» Теперь душа рвалась успокоиться в объятьях родителя.

Он знал: нынче должен быть пир в честь новорожденного. Когда явилась на свет сестрица Мария, Юрий смутно, но точно помнил: был лир. А два года назад при рождении Анастасии тоже был пир, да еще говорят, «на весь мир». Однако отчего же сейчас нет радостной суеты во дворце? Впрочем, суета есть, но какая-то неприятно тягостная.

Не по-праздничному понуро сновала челядь по переходам. В столовой палате расставляли посуду. И она, казалось, не звенела, а звякала. Еще неприятность: шипящее по-змеиному слово, многажды слышанное, повсюду стало донимать княжича:

«Тохтамыш»!

— Что за Тохтамыш? — спросил встреченного случайно Осея.

Дядька старшего братца явно спешил.

— Не прилично ты, княжич Юрий, бегаешь по дворцу. Ступай в свою ложню.

— Ответь, тогда удалюсь, — подбоченился маленький упрямец.

— Добро, — остановился Осей. — Как помнишь, Мамай был нами разбит и бежал на юг. Там-то, на реке Калке, встретил его новый ордынский царь, объявивший себя потомком Батыя. Это и есть Тохтамыш. В борьбе с ним Мамай погиб. А его победитель решил по-старому владеть нами, как хан Узбек. Послал на Москву царевича Акхозю требовать прежней дани. Да не для того мы на Куликовом поле пролили кровь. Великий князь еще в Нижнем остановил посланца: неручается, дескать, за его безопасность. Вот хан и затаил злобу. Вчера к нам прибыли сурожские купцы — Василий Капица, Сидор Олферьев, Кузьма Ховря… Да ты их не знаешь. Главное, что они донесли: новый завоеватель скрытно движется на Русь с превеликой ратью. Олег Рязанский уже поддался ему, указывает на Оке безопасные броды.

Юрий затрепетал:

— Опять битва?

Осей круто повернул его к лестнице, ведущей в детские покои:

— Это решать большим. Да и ты на свете уже девятый годок. Так что мужайся и жди распоряжений родительских.

Юрий, взошед на несколько ступенек, остановился. Когда же стихли шаги Осея, спустился и сызнова устремился по переходу. Теперь он бежал к Передней, откуда явственно слышались голоса. Дубовая дверь крепко затворена. Слов не разобрать. Но вот она распахнулась, и княжич увидел крупного, широкоплечего отца. Черная борода всклокочена, взор горит гневом. Великий князь остановился на миг, обернулся, прокричал:

— Как хотите. Я тотчас еду в Переяславль, Кострому. Там соберу новые полки. Вы же сиднями ждите в каменной крепости.

Следом вышел дядюшка Владимир Андреевич с решительной речью:

— Отправлюсь немедля к Волоку Ламскому. Чаю там найти силу.

Княжич не успел отойти. Отец с дядей наткнулись на него.

— Ты что тут делаешь, постреленок? — склонил длинные усы Владимир Андреевич.

— Юря, поди к себе, — велел отец. И прибавил: — Мамка уже не справляется с тобой, пора искать дядьку. — Потом громко позвал: — Василий!

Из Передней, к удивлению младшего, вышел старший брат Васенька. Стало быть, ему, как престолонаследнику, уже на двенадцатом году можно присутствовать при соборованиях великого князя с боярами. Юрий постарался принять независимый вид. Он ведь тоже теперь не младыш. Дмитрий Иванович торопливо молвил:

— Возьми Юрю пока к себе. Займи и не отпускай. Под вечер соберемся у матери. После крестин скажу, как нам дальше быть.

Первый великокняжеский сын крепко взял руку второго, повел к себе.

— Вот что, Гюргий, — назвал он брата по своему обычаю: не то Юрий, не то Георгий. — Пришел час показать: мы уже не дети!

Крутая черная лестница кончалась перед дверью, где обитал Василий. У него все упорядочено и прибрано, не то что в Юрьевой ложне. Бывая здесь, отдыхаешь душой: и постель кажется мягче, и окошко будто больше впускает света. Однако брат не позволил гостю плюхнуться на ложе, предложил лавку.

— Миновали два года покоя после побоища на Дону, — начал он речь. — Надо заново отражать врага.

— Поня-а-атно, — протянул Юрий, усевшись. — Вижу, татуньку это привело в большую кручину.

— Не только это, — возразил брат. — Его смутило иное.

Юрий удивился:

— Што?

Василий покривил губы:

— Неодиначество князей и бояр.

Удивленный братний взгляд заставил высказаться яснее:

— Государь, наш отец, не затрепетал перед новым побоищем. Младшие бояре и воеводы изъявили готовность идти за ним. Старших же испугал новый вихрь истребления. Они закричали: «Земля наша обезлюдела, обеднела! Все худо, все нище, все сиротинно». Испуганные готовы на то, чтоб ордынский царь снова над нами взял волю. Дмитрий Суздальский и Нижегородский, наш дед по матери, послал сыновей, наших дядей, Василия и Семена, заложниками в Орду. Олег Рязанский изменил. Михаил Тверской притих, выжидая, куда ветер подует.

— Я думал, суздальский дедушка храбрее и тамошние наши дядья отчаяннее, — грустно промолвил Юрий.

— Я наблюдал все споры, — сказал Василий, — храбрость видел только у татуньки. Виноват, рядом с ним — дядюшка, Владимир Андреич, — единая душа в двух телах…

Долго длилась дружеская беседа подрастающих великокняжеских сыновей, почти до сумерек. Покуда дядька Осей не повел в Крестовую. Там их младшего братца трижды погрузил в купель игумен Симонова монастыря Феодор, племянник подвижника старца Сергия. Он нарек имя крещаемому — Андрей. Юрий увидел мать, поддерживаемую под руки ближайшими боярынями, теткой Анной и Еленой Ольгердовной. Анна и ее муж Боброк стали восприемниками нового христианина. Потом передали младенца с рук на руки Домникее к вящему удивлению ее восьмилетнего подопечного. Ужели с этого часа красуля больше ему не мамка? Сразу вспомнились отцовы слова: «Не справляется она с тобой». Кто же будет оттирать ему руки греческим мылом над глиняной головой барана, изливающего носом теплую воду?

После крестин все семейство вместе с его главой собралось на женской половине в переднем покое Евдокии Дмитриевны.

— Разве, государь мой, кинешь нас здесь одних? — подала слабый голос великая княгиня, когда все сели.

Дмитрий Иванович насупился и заговорил встречно:

— Не кину, оставлю в надежной крепости. И не одних, а с митрополитом и старшим боярством. Нынешние кремлевские стены — не чета прежним. Помнишь, четырнадцать лет назад стоял под ними Ольгерд Литовский? Тогда еще не был он твоим тестем, а, Владимир Андреевич? — обратился к двоюродному брату великий князь.

Князь Серпуховской, прозванный после Донского побоища Храбрым, расправил длинные усы и осклабился.

— Тогда он был в свойстве с Михаилом Тверским, женившись на его сестре Ульяне.

— И много ли выстоял под каменным городом со своим свояком, да с братом Кейстутом, да с Витовтом, племянником? — усмехнулся Дмитрий Иванович. И обратился к супруге: — А мы с тобою, Авдотьюшка, заперлись вот так же, как теперь предстоит, и — помнишь? — высидели, пока враг не ушел. Он боялся подмоги нам от князей подручных. Вот и Тохтамыш уйдет. А подмогу я обеспечу.

Юрий пожалел мать, ибо прекрасные ее глаза увлажнились.

— Тогда я за крепкими стенами сидела с тобой бок о бок, теперь же буду одна, — совсем опустила голову Евдокия Дмитриевна.

Великий князь встал, полагая соборование оконченным.

Василий вышел об руку с Юрием.

Старшего княжича на мужской половине ждал дядька Осей. К Юрию же подступил человек в распашном охабне. Дмитрий Иванович высился за его спиной:

— Вот твой дядька, сынок. Будь послушлив и благонравен. Он же будет к тебе заботлив и о благе твоем рачителен.

Едва великий князь отошел, скромно стоявший дядька озорно подмигнул будущему подопечному и сказал:

— Зови меня просто Бор, господин князь. Хотя Борис Васильевич.

— Перво-наперво, — неприязненно изрек Юрий, — я тебе не господин, а ты мне не раб. Кто таков? Доложи.

— Внук Дмитрия Ивановича Галицкого, — осведомил новый дядька.

За разговором поднялись по лестнице в Юрьеву светлицу.

— Постой, постой, — по дороге напряженно вспоминал княжич рассказы старшего братца Васеньки. — Дед твой был князем, воспользовался смутой в Орде, выклянчил там ярлык на Галич, давно проданный еще моему прадеду Ивану?

— Калите. Все верно, — досказал Борис.

— Татунька выгнал старого хлюзду, воротил купленный удел, — продолжал памятливый княжич. — Отец твой стал звенигородским боярином.

— Не будем ворошить прошлое, Юрий Дмитрич, — дружески предложил потомок галицких князей. — Я давеча распорядился принести сюда повечерять. Дозволишь ли разделить с тобой трапезу?

Юрий глядел исподлобья. Отчего ему не везет? Васильев дядька — герой героем. Одно слово — поединщик. А тут — отпрыск одного из окупных князьков, что остаются в своих бывших владениях, пользуясь кое-какими выгодами, да еще норовят снова присвоить проданное. Короче, достался оберегатель, на коего полагаться — смех! От кого-то слышано, кем-то сказано ни к тому ни к сему: у Бориса есть младший брат Федор, растет в доме отца, в Звенигороде. Должно быть, Юрию однолеток.

— Не хочу с тобою трапезовать, — объявил уж не младший, а второй по старшинству великокняжеский сын. — Удались. Да скажи, чтоб еду сюда не носили. Я буду спать.

Борис Галицкий миг-другой постоял в растерянности, потом покорно кивнул:

— Как изволишь, господин князь. Коль понадоблюсь, моя комната рядом с мыленкой.

Открыл дверь спиной и прикрыл с поклоном.

Юрий сам разобрал постель. Плохо без Домникеи! Сам разделся, никем на сон грядущий не приголубленный. Загасил на поставце свечку. Душная тьма, как густая сажа, облепила его. Стало страшно. Пожалел даже, что спровадил новоиспеченного дядьку. Хотел встать, пошарить огниво. Да это еще страшнее! Обмер, заслышав, как с тихим скрипом отворяется дверь. Вспыхнул свет в тонкой нежной руке, озарил окатный лик Домникеи. Юрий резво вскочил, охватил руками лебединую шею, утонул ликом в теплой, мягкой груди.

— Не оставляй меня, мамка!

Ласковые горячие губы поочередно прижались к каждой его щеке.

— Да разве я в силах оставить тебя, мой любимый? Отняли от груди, как дитя родное! Никого ведь у меня нет, кроме моего света единственного. Мне ли отдаляться? Ни за что! Пока сам не скажешь: уйди!

— Даже когда вырасту, не скажу, — пообещал Юрий искренне.

Домникея, крадучись, отошла лишь тогда, когда в сладком сне он, не чуя, выпустил ее руку.

3

По отъезде великого князя из Москвы, все пошло наопакиш, как выразился Борис Галицкий, то есть шиворот-навыворот. Оставленный начальствовать Федор Андреевич Кошка собрал в Передней бояр, но, как видно, потерял у них первый голос. Соборованием стал заправлять Федор Андреевич Свибл. Это происходило на глазах Юрия, которого новоиспеченный дядька привел с собой. Мало того, что думцы к приходу Бориса Галицкого отнеслись как к должному, появление его пестунчика тоже не вызвало нареканий. Брат Свибла Михайло Андреевич Челядня позволил себе погладить второго по старшинству великокняжеского сына по голове и сказать: «Приучайся, княже, с боярами думу думати».

От споров в палате пошел, что называется, дым коромыслом. Федор Андреевич Кошка призвал готовиться к долгой осаде: выжечь посад, удалить из крепости лишних, дабы голод не так скоро допек сидельцев. Надежда была на толстые стены и военное новшество: огнестрельные орудия — пушки и тюфяки.

Свибл сказал встречно, что основные пороки даже каменные стены пробьют, пусть не скоро, но продырявят. Что ж до пушек и тюфяков, так эти бочонки, склепанные из кованых железных полос и скрепленные железными же обручами, зачастую, не выстрелив, разрываются: не выдерживают давления газов от загорающегося в них зелья.

Бояре стали склоняться в сторону Свибла. «Оставим упрямство, — призывал Челядня. — Да не погибнем от злобы!» И, кажется, большинство соглашалось, ибо времени на споры не много было отпущено: вчера ночной вестоноша объявил, перед новым ордынским царем пал Серпухов.

Юрий нетерпеливо ущипнул руку своего дядьки:

— Выведи, не могу тут. Ушам тошно.

Борис Галицкий прижал ладонью его плечо:

— Тотчас, тотчас. Потерпи чуть-чуть. Вот скажут решение…

Решение было вынесено не спорящими, а неожиданно явившимся дьяком Внуком.

— Вы тут сидите, затворясь, — пробасил с порога старик, — а сполоха по-над Москвой не слышите? Словно встарь, или как еще ныне в Новгороде Великом, вечевой колокол у нас звонит. Все спешат на сход. Сами решают свою судьбу. Про бояр позабыли!

На том дума и кончилась. Дядька Борис хотел отправить княжича на материну половину, но тот заупрямился, хотя мог бы встретить Домникею. Она теперь — при младшем братце Андрее. Однако Юрий неожиданно для себя решил:

— Пойду к Василию. Ты, дядька, коли что сведаешь, загляни к нему.

Василия в спальне не оказалось. Брат нашел его на огороде по сказу дворского Трофима Волка. Там княжич под руководством поединщика Осея осваивал кулачный бой. Вот наставник замахнулся, — сейчас расплющит ученика! Не даром говорят: «У него в кулаке пуд!» Однако извернулся Василий с завидной ловкостью так, что знатный кулачник, не удержав равновесия, пал на землю. Свои наставления продолжил, не смущаясь оплошиной:

— Лежачего не бьют. Мазку, то есть на ком кровь, тоже не бьют.

— А лежачий в драку не ходит! — бойко дополнил ловкий воспитанник.

Юрий подал голос:

— Будущему государю биться на кулачках негоже.

Василий оборотился, Осей вскочил.

— Нынче такое время, — промолвил дядька, — у кого кулаки бойчее, тот и государь.

— Плохое время, — согласился Василий. — Бояре поменяли честь и стыд на страх перед сильнейшим. К чему такие, как скверный Свибл? Что они решат? — совсем осерчал престолонаследник.

— Нынче вече властвует над Москвой, — раздался голос позади Юрия: это Борис Галицкий воротился и продолжил: — Народ распался надвое. Смелые хотят умереть в осаде, робкие — спастись бегством. Первые залезли на стены и башни, мечут камнями в тех, кто уходит из города. В воротах стоят копейщики, мечники, отбирают у беглецов имущество. В домах начались грабежи. Там и сям возникает слух о насилиях и убийствах. Одно слово — беспорядок!

Осей мрачно почесал за ухом:

— Пойду, окольчужусь, вооружусь. Да еще надобно поглядеть: надежна ли дворцовая стража.

Опасения дядьки тут же стал подкреплять грозный бунтарский шум за дубовым тыном. Неразборчивые выкрики, лязг оружия разбавлялись бабьими взвизгами и плачем. Вот первый камень стукнул… Заплот — не крепостная стена!

Юрий живо прильнул к Василию:

— Братец, братец, не подняться ли нам к матуньке?

Как бы в ответ ему растворилось оконце в верхнем прясле терема. Выглянула Домникея, позвала:

— Осей! Веди княжичей к матушке великой княгине!

При переходе в женскую половину их встретила постельница Степанида:

— Государыня с митрополитом в Крестовой. Подите к ней.

Осей остался в передней, полной дворцовой челяди. Борис Галицкий с княжичами вошел.

Евдокия Дмитриевна стояла у иконы Божьей Матери «Троеручица». Тоже держала младенца на руках: новорожденного Андрея. Перед ней высился в белом клобуке Киприан. Чуть поодаль перебирал лествицу духовник великокняжеской семьи, Симоновский игумен Феодор. С великой княгиней были золовка Анна Ивановна, жена Боброка-Волынского, и Елена Ольгердовна, княгиня Серпуховская.

— Дочь моя! — увещевал митрополит. — Свирепый Тохтамыш со дня на день окружит Москву. Серпухов вырезан и сожжен. Такая же участь ожидает Звенигород, Можайск, Дмитров. Вражеские отряды рассыпались по всему великому княжеству. Его обескровила дорогая победа, одержанная два года назад. Сегодня Русь не в силах сопротивляться Орде. Это поняли Михаил Тверской, Олег Рязанский и твой отец, Дмитрий Суздальский и Нижегородский. Тебе тоже надо понять: хочешь спасти семью, уезжай. Я решил уехать. Мои люди договорились с мятежниками, что шумят на вече: нас выпустят, не обидят и не ограбят. Решайся!

Великая княгиня нахмурилась:

— Покинуть Москву? — Огляделась, как бы ища возражения владыке, себе поддержке. Не слыша ни того ни другого, спросила: — Где Федор Кошка?

— Гм! — затруднилась с ответом Елена Ольгердовна.

Тетка Анна вздохнула.

Борис Галицкий, стоявший у порога, сказал:

— Боярин Кошка только что отъехал из города.

Евдокия Дмитриевна еще более помрачнела:

— Где Даниил Феофанович?

— Его уже нет на Москве, — отвечал Борис.

Великая княгиня, помолчав, как бы с последней надеждой спросила:

— Где Владимир Данилович Красный-Снабдя?

Об этом участнике Донского побоища, потомке муромских князей, было сказано, как и о предыдущих:

— Отбыл.

Государыня подозвала старших княжичей и попросила владыку:

— Благослови, богомолец наш, меня и детей. Мы едем.

Пока дядьки вели подопечных в их покои для скорых сборов, Осей ворчал:

— Жаль, не дал ты мне, княже, испытать плеч со смутьяном Свиблом. Из-за таких бояр ныне безначалие на Москве, смута и враг знает что!

Василий возразил так:

— Я против поединков. А про Свибла запомню.

Галицкий шепнул Юрию:

— Я на миг отлучусь, мой маленький господин. Не взыщи. Брат Федор остался в Звенигороде у одра умирающего родителя. Надо послать верного человека, чтобы их вывез.

Один взошел Юрий в свой неухоженный без Домникеи покой. Что взять с собой, что оставить? Сложил крашеные бабки в холстяной мешок, к ним же присовокупил кубики, любимые с малых лет. Пришла матунькина постельница Степанида, всплеснула полными руками:

— Воистину не зря Домникеюшка мне велела: «Поди к моему питомцу. Собери в дорогу. На дядьку, что из галицких княжат, надежда, словно на ветер: паруса подняли, а он сгинул..

Далее время помчалось с головокружительной быстротой. В проворных женских руках княжич потерял волю, но приобрел все, что надо для большого пути. Нетяжкая кожаная сума была полна самым необходимым. Одежда теплая. Август хотя еще и не кончился, да холода уже начались. Старший брат Васенька, пока шли к карете, ёжился, легко снаряженный своим дядькой. Евдокия Дмитриевна покачала головой, махнула рукой: поздно что-то переиначивать. Кони нетерпеливо переступали, возница верхом на кореннике держал кнут наготове. Митрополичий поезд ждал на Соборной площади.

Юрий зазевался на суету вне дворцовой ограды. Хлипкий посадский малый нес по тюку на каждом плече. Должно быть, весь свой домашний скарб. Множество горожан из застенья спешили укрыть в крепости нажитое добро. Парень было затерялся в толпе, вдруг один из тюков рухнул наземь. Платье, меха, серебряная посуда рассыпались по деревянной брусчатке. Пока хозяин нагнулся, от рухляди ничего не осталось.

— Брат, полезай в карету! — перекрыл крик бедолаги княжич Василий.

Тронулись. Колеса загрохотали. Кони зафыркали.

— Но, н-но! Сторонись! — защелкал бичом возница.

— Сбежал твой дядька, отпрыск окупного князька! — ухмыльнулся Василий.

Братья сидели вдвоем, обставленные сумками и коробами.

— Степанида урядливей твоего пестуна-героя, — ответил Юрий подковыркой на подковырку. — Меня вон как снарядила! А тебя…

— Матунька до отъезда успела посетить усыпальницы свекрови и свекра, — заговорил вовсе о другом старший брат. — Дед наш, великий князь Иоанн Иоаннович, опочил восемнадцать лет тому, когда татуньке было всего четырнадцать. Бабка же Александра, в иночестве Мария, великая княгиня его, умерла ровно через четыре дня. Он похоронен в Архангельском соборе, она — в приделе Спасского монастыря. Вот матунька и просила молитв умерших, дабы нам поздорову окончить опасный путь.

— С нами владыка Киприан, — начал было Юрий и осекся.

Их остановили ни с того ни с сего у Фроловских ворот. Каретная дверца отворилась рывком. Просунулась мужичья голова в поярковом колпаке. Морщинистый лоб, глаза-уголья, нос, как перезрелая слива, а далее борода, борода…

— Ого, нагрузились, как победители из похода! — исторг гром черный рот, присовокупляя к обычным словам запретные.

Простолюдин в черной однорядке до пят, однако верхом на коне и в богатом седле, важно заговорил:

— Мы вас, великая княгиня с боярынями, этак не выпустим. Заворачивайте назад.

Раздался взволнованный, возмущенный голос Евдокии Дмитриевны:

— Как же так? Митрополит сказал, что договорился: нас не задержат, не обидят и не ограбят.

Вокруг карет загомонили явно не ратники, а ремесленники:

— Твой муж бежал и сама бежишь?

— Мы люди не вящие, нас можно под нож татарину!

— Парья, не открывайте ворота! Пусть бывшие властодержцы защищают с нами Москву!

Всадник в однорядке вскинул ладонь:

— А-а-атступи! Прекрати! — Потом, оттеснив мужиков, склонился с седла, заговорил с великой княгиней: — Не бойся, государыня! Отпустим тебя. Только святости, то бишь золотые иконы, серебряные кресты, а также ценные кубки, ларцы, дорогие каменья, ну и все прочее в этом роде увезти не дадим. Вели вернуть в свой терем и сокрыть где-нигде. Митрополит уж исполнил это. Не мешкай и ты. А то я сию минуту еще здесь приказываю, а в следующую — меня по шапке. Тогда уж не обессудь!

Юрий с братом, прильнув к оконцу, видели, как Евдокия Дмитриевна ступила на землю и вдвоем с золовкой Анной распоряжалась. Особые короба челядинки укладывали в освобожденный, открытый задний возок, так называемые летние сани. Уложить-то женские руки уложили проворно, а вот отвезти и надежно скрыть… тут женские головы запокачивались растерянно. Ни одна услужница за такое трудное дело отвечать не решалась. Окольчуженный, вооруженный Осей даже не сошел с коня предложить свои услуги: не военное дело укрывать коробья. Он привык не прятать, а защищать добро. Великая княгиня, глянув в его сторону, не обратилась за помощью.

— Заставь, мать моя, дворского, Трофима Волка. Кому как не ему… — начала подавать совет Анна Ивановна.

Евдокия перебила ее:

— Трофима я загодя послала в Переяславль готовить наш приезд.

Тут из-за перегруженных летних саней показался запыхавшийся Борис Галицкий.

— Госпожа, доверь мне спроворить важную услугу. Все исполню и догоню вас где-нибудь за обителью Святой Троицы.

Государыня вопросительно глянула на княгиню Анну, та пожала плечами. Из кареты подала голос Елена Ольгердовна:

— Для колебаний нет времени!

Евдокия Дмитриевна была вынуждена кивнуть отпрыску галицких княжат, почти незнакомцу:

— Бог в помощь! Коль успешно исполнишь дело, великий князь окажет тебе боярство.

Дядька поклонился:

— Благодарствую на щедром посуле!

Его и перегруженных летних саней след простыл. Отпущенный поезд прополз ужом в незапертые ворота.

В застенье Юрий сразу же задохнулся. Вместо воздуха — дым. Он просачивался в карету, как в деревянный трюм тонущего судна. Отчаянные московляне жгли свой посад.

— Задыхаюсь! — застонал восьмилетний княжич. — Братец, зачем жгут?

— Дыши мелкими глотками, — учил Василий. — Маши ладонью у рта. А жгут затем, чтоб спасти крепость от примёта.

— Какого примёта? — невдомек было Юрию.

— Это особый способ приступа при осаде, — пояснял старший брат. — Чтобы войску подойти к стенам через ров, окружающий Кремль, надо построить мосты, Вот и достают для них бревна, разбирая посадское жилье. А коли все выжжено дотла, бревнышко-то будет для осаждающих на вес золота.

Юрию слышалось, как пожар шипит, трещит, щелкает. Однако то щелкали не лопающиеся стены изб, а бичи возниц, которые вовсю понуждали конские четверки, дабы поскорее выскользнуть из дымной морилки.

У моста за Неглинкой поезд сызнова замер. Евдокия Дмитриевна приоткрыла дверцу своей кареты:

— Что еще стряслось?

К ней подскакал Осей:

— Владыка поворотил на Тверскую. Нам же надо в Устретенские ворота.

— Митрополит едет не туда? — теребил Юрий Василия.

Тот не отвечал.

Тетка Анна вышла из матунькиной кареты. Повелела Осею:

— Пошли узнать. Что за несогласица? Мы едем в Кострому.

Осей сам сгонял к митрополичьему поезду. Вернулся с монахом. Владычный служка хмуро сообщил:

— Его высокопреосвященство следует на Тверь.

— Как так… на Тверь? — Голос у великой княгини прерывался. — Богомолец бросает нас?

— Первосвятитель предлагает спасаться у тверского князя Михаила Александровича, — заявил чернец.

Княжич Юрий видел: матунька покинула карету. Лик ее пылал.

— Нас спасет великий государь московский, а не тверской. Скажи владыке Киприану, чтоб ехал Ярославской дорогой.

Черный всадник удалился.

— Ох, не повезло с митрополитом! — мрачно сетовала государева сестра Анна Ивановна. — Я говорила Дмитрию: не нужно перезывать из Киева чужого первосвятителя, поставленного над литовской Русью. Государь, брат мой, не послушался.

— Однако же прежний наш богомолец Алексий умер. А старец Сергий отказался принимать сан, — напомнила великая княгиня.

Спор прервал Осей:

— Вот-те-на! Киприанов поезд ходко пошел на Тверь. А мы, значит, — оставайся лавка с товаром?

— Догнать! Вернуть! — воздела в бессилии руки к небу Елена Серпуховская.

Все в княгинином поезде повыскочили, как ужаленные, приставили ладони ко лбам, вглядывались в вереницу крытых повозок, исчезающих, как тещин язык, между тынами Тверской улицы. Последняя группа вооруженных монахов скрылась за последней телегой, груженной митрополичьим добром.

Юрий следом за старшим братом подошел к растерянной матери, взял ее дрожащую руку. Кремлевские стены застилал дымом разгорающийся посад. Шипучие головни падали в Неглинку. Людские потоки устремлялись в еще не охваченные огнем улицы. Кто пеший, кто конный, враз обедневшие хозяева бежали со своей ценной рухлядью, воры — с чужой. Дымный, горький от гари воздух усиливал чувство беды. Восьмилетний княжич заплакал.

— Вот еще! — попеняла тетка Анна. — Герой! Тебе бы на конь вскочить, как витязю, да мать со сродницами беречь в пути, а ты, одно слово, — хны!

Юрий сжал губы, повел глазами: кругом девчоночьи или женочьи лица. Мужеский пол — возницы верхом на коренниках и несколько дворцовых охранников во главе с Осеем.

— Был бы Киприан-грек не чернецом, а мирянином в любом чине, вызвал бы его испытать плеча, уязвил бы в сердце изменное! — помечтал братнин дядька, задиристый поединщик.

— Заворачивай к Сретенке, вели ехать к Переяславлю, — велела великая княгиня. — Георгий с Василием, пересядьте ко мне. А ты, Анна, со снохой Марьей займите карету княжичей.

— Даже охрану нанять не на что, — проворчала Анна Ивановна. И обратилась к невестке: — Плакали, мать моя, великокняжеские золото с серебром, все Митино подаренье, что было в твоих руках. Доверилась внуку откупного галицкого князька, а он был, — еще покойная матушка говорила, — Дмитряшка Иванов сын, продавший Галич князю Московскому, а после юливший в Орде, чтоб его вернуть, — плутыга из плутыг…

— Будет об этом! — с сердцем молвила великая княгиня. — Поехали!

4

Ехали до вечера, всю ночь и весь день, ибо коней менять было негде. Деревни представляли собой одну-две избы, да и те оказывались пустыми, впопыхах брошенными. Видно, жители, узнав о новом нашествии, поспешили уйти в леса.

Покойно было Юрию под материнской накидкой, пахнущей розами, под родимой теплой рукой. Поев на очередном стоянии, он, вновь укачиваемый, то и дело дремал. А под вечер по примеру матушки с братцем заснул крепко-накрепко.

Проснулся не в карете и не в пути, на полавочной перине в курной избе. Стены по пояс были желты, а выше черны, как смоль. За скобленым столом сидела Домникея со спящим Андреем на руках. В углу у погасшего очага в глиняной плошке коптила свеча. Оконце, затянутое пузырем, совсем черно: то ли день уж кончился, то ли он не настал еще.

— Мамушка, — позвал Юрий, — я во сне или наяву?

Домникея, очнувшись от дремоты, чуть дернула головой.

— Мы в Святотроицкой обители у игумена Сергия. Слава Богу, свет мой, — проснулся! Пока Осей нес тебя, никак не выходил из сна. А сейчас уже ночь. Матушка, великая княгиня, покормила младенца и ушла к старцу. Отказалась, сердечная, от кормилицы, сама да сама. Я, убаюкивая князеночка, в полутьме любовалась твоим ненаглядным личиком и невольно впала в истому. Ты же улыбался, как ясен месяц. Что за диво приснилось?

Юрий сел на лавке, протер глаза.

— Сызнова видел: Москва горела. Только огонь был светел, красив и тих. Не разрушал, не уничтожал домов. Не адовое, а райское пламя!

Домникея с младенцем пересела на лавку, обняла Юрия свободной рукой.

— Все тоскую по тебе, ангельчик! А сон твой — в радость. Непожирающий огонь, стало быть, беда преходящая. Будет и пройдет, нам не навредит. Без беды какое в наше время путешествие? Только нечего ее бояться, вот и хорошо.

Юрий прильнул к мамкину плечу.

— Как ты изъясняешь сны?

Домникея прошептала на ухо:

— Родительница вразумила. У покойницы был дар предвидения и толкованья сновидений. Жаль, не все я от нее успела… Тихо! — перебила сама себя. Она пересела к столу со своей ношей. — К нам идут.

— Не слышу, — помотал головой княжич.

Посидели в тишине. Послышались шаги. Скрипнула дверь. Взошла великая княгиня, с ней невысокий сухощавый старец с малой белой бородой, большими добрыми глазами. Подойдя к Юрию, возложил легкую длань на детское чело:

— Георгий! Эко вырос! Будущая жизнь твоя — великое терпение. Чаще молись и помни: Господь гордым противится, смиренного любит, покорному благодать дает. — Потом обратился к Евдокии Дмитриевне: — Не прошу твою милость ночевать в обители, дочь моя. Знаю: надо до рассвета поспевать в Переяславль. Пусть все несчастья опоздают. Пошлю для охраны иноков, которые покрепче.

Великая княгиня поклонилась:

— Спаси Бог за утешения, что дал мне, преподобный отче. Тотчас со спокойным сердцем пущусь в путь. Только охраны не потребуется, не тревожь иноков. Отсюда до переяславских стен рукой подать.

— Правда твоя, — кивнул игумен.

Благословил гостью и ее служанку с княжичем Андреем.

Все покинули избу.

По двору сновало множество людей с пылающими факелами. Ночь казалась Юрию волшебным продолжением сна о несжигающем огне. Вот он усажен в прежнюю карету. Там уже и Домникея с малышом, и старший братец Васенька с горящей свечкой. Матунька устроилась в подушках. Осей, прежде чем захлопнуть дверцу, спросил:

— Трогать?

И услышал:

— С Богом!

На сей раз Юрий не заснул. Он слушал матунькин рассказ о Киприане, про коего расспрашивал Василий. Свеча в руке старшего братца догорела и погасла. Голос Евдокии Дмитриевны звучал в темноте, под стук колес, под всхрап коней, под щелк бичей возничих. Он звучал, лаская уши, как музыка. Пусть суть рассказа не всегда была ясна неподготовленному княжичу, однако же внимал он прилежно, и в памяти запечатлелись главные события.

Когда Юрию было четыре года, умер первосвятитель русский Алексий. Еще до его смерти король польский Казимир и князь Литвы Ольгерд просили грека-патриарха дать им особого митрополита, чуждого для княжества Московского. Патриарх прислал им Киприана. Прежде предстательствовал в православии один митрополит, как бы объединяя две Руси, восточную и западную. Теперь же два первосвятителя подчеркивали раздвоение страны, когда-то, до Батыева разгрома, однородной и единой. Великий князь Дмитрий был тем очень недоволен. По смерти Алексия он не признал владыку-чужака, хотя и единоверного. Душа просила своего, родного. В Царьград для посвящения послали к патриарху архимандрита Спасского монастыря, осанистого богослова Михаила, прозвищем Митяя. Этот бесстрашный гордый человек, где на конях, где в лодьях, проехал всю Великую Кыпчакию, то есть Орду, не раз высвобождался с Божьей помощью из лап неверных, сумел снискать благоволенье темника Мамая, получил милостивый ярлык его племянника, хана-куклы Тюлюбека. До того куклы, что ярлык великоханский был составлен курам на смех: «Мы, Тюлюбек, хан, Мамаевою мыслью дядиною…» И далее: «Тюлюбеково слово Мамаевою дядиною мыслию…» Митяй, как будущий митрополит, пообещал молиться за такого никчемушнего хана. Да Бог не попустил. Если верить слухам, в окружении Митяевом скрывались тайные враги. Как-то внезапно, ни с того и ни с сего, на локоть не достигнув пристани Царьградской, в море, на корабле, владыка умер. Вот тогда и пришлось послать за Киприаном в Киев. Чужак прибыл в Москву под колокольный звон и принят был с любовью. Ныне же, в страшный час, иноплеменник доказал: он может жить и у литовцев, и у московлян, лишь бы жилось спокойно. Вчера его раздумья были краткими: надо бежать! Куда? Литва не близко. На Москве разброд, шатание. Коварный Тохтамыш возьмет ее, как пить дать. Он силен! У Дмитрия же, истощенного донской победой, нет ни воинов, ни денег. Он бессилен. Немудрено, что Киприан избрал для себя Тверь. Тамошний князь с Ордой не во вражде, с Литвою в дружбе и с Московией теперь уж более чем ровня. Полки тверские собраны, снаряжены. Московское светило закатилось, тверское всходит. Вот где надо водружать митрополичий стол! Там место изобильно. А паства везде паства.

— Изменники, — с сердцем молвил старший братец Васенька. — Среди боярства — Свибл, среди священства — Киприан.

Юрий, сам того не ожидая, подал робкий голос:

— Ты крикнешь им: «Измена!» А они скажут: «Не ври!»

Может быть, им неважно, какой город будет главным над всей Русью, — Москва, Тверь, Киев, Новгород…

Материнская рука сжала плечо сына:

— Помолчи.

Слова старшего братца заглушили в темноте все звуки путешествия:

— По малолетству изрекаешь глупости. Язык работает впереди главника, сиречь мозга.

Мать упрекнула:

— Вася! Будь к младшему поснисходительнее.

Первый сын смолчал. Второй с обидой отвернулся. И обнаружил: каретное оконце проступает в темноте. Оно не черное, а синее. Стало быть, занялся рассвет, а значит, Переяславль уж — вот он! В самом деле, карета стала.

Однако Осей не распахнул дверцу, как обычно делал на стоянках. Мать прервала беседу со старшим сыном, ибо звуки, донесшиеся до них, заставили ее напрячься, а маленького Юрия съежиться. Слышались свирепые мужские вскрики, пронзительный визг, удары о железо, и все это близко, впереди.

Дверцу открыла постельница Степанида: глазища выпучены, губы пляшут:

— Ма…а…а…атушка! Смерть пришла!

— Так уж и смерть! — силилась спокойно произнести страшное слово великая княгиня.

Братец Васенька опустил оконце, выглянул.

— У передней повозки, — оповестил, задыхаясь, — дядька Осей с товарищами бьется против татар.

— Орда? Здесь? — не поверила Евдокия Дмитриевна.

— Наш дворцовый стражник упал, — продолжил старший княжич. — Ордынец упал! Опять наш… Опять… Ой-ёй! Дядька один. Отступает. Меч переложил в левую руку, правая висит. Они совсем близко!

Степанида, заглушая, вопила:

— Детки, бежимте в лес! Государыня, что сидишь?

Юрий в испуге тормошил мать. Она стала неживой, холодной. Красивые уста произнесли тихо:

— Они не тронут… семью великого князя Московского!

Как бы в ответ случилось ужасное: братец Васенька отшатнулся, и Степанида с разрубленной головой рухнула у подножки кареты. Но человекообразный зверь в треухом меховом малахае, ее убийца, с окровавленным мечом упал тут же. Он был проколот всадником, что промчался мимо.

Юрий, стоя на четвереньках, в открытую дверцу видел: один всадник, другой, третий, — сбился со счету! — летели от хвоста поезда в лоб напавшим. В каком-то из них — о радость! — он узнал… это же, откуда ни возьмись Борис Галицкий, собственный его дядька! Оглушил ярым криком:

— Евагрий! — Где-то впереди послышался отклик: «Угу-гуй!» — Евагрий, перекрывай дорогу! Олежка, Юшка, коли, руби!

Сам не рубил. Стягивал жгут на руке Осея. Обещал:

— Сейчас положим всех тохтамышек! — Распоряжался: — Эй, погонялки! — (Юрий глазам не верил: на коренниках с кнутами сидели матунькины сенные девки). — Сворачивайте в левую просеку к озеру. Да не мешкайте!

Бой впереди утих. Всадник, отмстивший за Степаниду, подскакал к дядьке:

— Упустили-таки одну собаку. Не успели настичь.

— Погоняй! — завопил Борис Галицкий. Втолкнул Осея в кибитку. И сам — туда же.

Карета великой княгини тоже сорвалась с места. Старший брат Васенька прикрыл дверцу. По щекам текли слезы:

— Ранили моего Осея! Убили Стешу!

Юрий заревел в голос. Мать рассердилась:

— Сидите тихо!

Все последующие события смешались в сознании восьмилетнего княжича, как кости тавлеи, в которые играли со старшим братцем в Москве, в златоверхом тереме. Кажется, так давно это было. Теперь они оба не благополучные теремные сидельцы, а бесприютные беглецы. После, на протяжении всей своей жизни, Юрий бессвязно помнил только отрывки их тогдашнего бездомного, не человечьего, а скорее, заячьего существования.

Ярко запечатлелось в памяти огромное озеро, водным зерцалом разлегшееся под лесистым холмом. Там, наверху, кудрявится черный дым, будто курится горловина, провал огненной горы, о каких поведывал в златоверхом тереме ученый монах, проезжавший через Москву из западных стран в восточные. Юрий узнал от дядьки Бориса: это горит переяславский детинец, подожженный ордынцами. А внизу, у воды, крикливая суета, доходящая до драки: чудом спасшиеся переяславцы расхватывают лодки, плоты, все плавучее. Охрана, прибывшая с Борисом Галицким, оттесняет нахрапистых от двух больших лодей: они — для великой княгини и ее ближних.

Мужики — в кулаки, бабы с детьми ревмя ревут: коли вопрос о спасении или гибели, тут уж не до князей и не до бояр, тем более пришлых. Однако сила солому ломит. Вот уж великокняжеская семья усажена в одну лодью, Елена Ольгердовна с княгиней Анной — в другую. Прислужницы притиснулись к госпожам. А местные, кому не досталось плавучих средств, пусть удовлетворяются брошенными конями, каретами и телегами, хотя на них от ордынцев далеко не уйдешь.

— Жаль бедных людей! — возвышается среди лодьи, сцепив руки на груди, Евдокия Дмитриевна.

— Мне жалко Трофима Волка, нашего дворского, — подает голос сидящий с рукой на перевязи Осей. — Узнал его, связанного, среди напавших. Как к нам пришла неожиданная подмога, убили беднягу.

— Спаси Бог тебя, Борис Васильич! — обратилась к Галицкому великая княгиня. — Если бы не ты…

Дядька Юрия руководил отплытием. Берег с оставшимися переяславцами и великокняжеским добром (сколько коробов в лодьи не вошло!) стал отдаляться, уменьшаясь.

— A-а! Этого я боялся! — воскликнул Борис Галицкий, вытянув руку.

Юрий, как и все, увидел и услышал: ордынская конница, тысяченогая змея, выползла из леса и принялась косить, как сорную траву, людей на берегу. Ах, переяславцы! Разве скажешь, что больнее ранит уши, жалобные вопли убиваемых или звериный визг убийц?

— Тохтамыш! — скрипел зубами раненый Осей. — Повсюду нынче Тохтамыш, — в Звенигороде, Дмитрове, Можайске, Юрьеве, Владимире и здесь, в Переяславле.

— Так уж повсюду! — не верила, умащиваясь в лодье Домникея с княжичем Андреем на руках.

— Борис Васильич сказывал, — пустился объяснять Осей, — новый ордынский хан с большими силами пошел к Москве, а малые отправил по окрестным городам. Все предает мечу, напоминая прародителя Батыя. Игумен Сергий после нашего отбытия узнал от беглеца-переяславца, что здесь творится, и отправил с проезжающим Борисом нам подмогу. Галицкий, хоть и не воин, да сметлив: послал в обход лесом инока Евагрия с товарищами отрезать тохтамышкам путь к утечке. На татар ударили со лба и со спины. Этим и спаслись.

— Гляди, — кивнул княжич Василий на середину озера, — многие переяславцы тоже спаслись.

И впрямь, кому достались лодьи, отошли от берега далее дострела вражеской стрелы. Злобные ордынцы ищут-рыщут для погони хоть суденышка, да поздно. Вплавь бросаться на конях боятся, — далеко!

— Понегодуют и уйдут, — решил Осей. — Одну собаку брат Евагрий упустил, вот и вернулась с целой сворой!

Когда великокняжеские лодьи шли серединой озера, осанистый переяславец, должно быть, из купцов, узнал великую княгиню:

— Матушка, Дмитриевна, куда же ты? Останься с нами. Враги оставят город, возвратимся, приютим, попотчуем, чем Бог пошлет.

— Благодарю на добром слове! — Евдокия поклонилась издали. — Спешу с семейством к мужу.

Вот уж они одни. Кругом вода. Зеленой кромкой — противоположный берег. Борис Галицкий лишь головой качал, следя за взмахами тяжелых весел. Гребцов не поторопишь: у уключин сидят опять-таки сенные девки. Мужики-возничие влились к дворцовым стражникам, приняли неравный бой и пали все до одного. Остался жив только Осей, знаток бойцовского искусства. Святотроицкие иноки явились, выручили и, отпущенные Галицким, умчались восвояси. Не в Кострому же им с великою княгиней! Четвериками управляли по дороге к озеру не все умелые девичьи руки. Юрию страх было наблюдать за своим дядькой. Тот морщился, чесал в затылке, дергал молодцеватые усы. Приблизясь к Евдокии Дмитриевне, сказал почти повинно:

— Не попались на мечи ордынцев, так не попасться бы на зубы лесных зверей. Нет охраны, нет коней, обоз потерян почти полностью. Ума не приложу, как быть.

— Ты сделал сверх того, что в силах человека, — молвила великая княгиня. — В остальном положимся на помощь Божью.

— Святости твои и ценности укрыл надежно, — доложил Борис Галицкий. — Ханские ищейки дворец перевернут вверх дном, а не найдут. Еще хотел в Москве нанять ребят для охраны, да там такое!.. Сам едва выбрался.

Лодьи уткнулись в берег, и начался тяжелый путь. Пешими шли до ночи. Юрий стер обе ноги. Но, видя, как шагает старший братец Васенька, не жалуясь, не замедляя ходу, сам, сцепив зубы, терпел боль. Лишь у костра, когда с него стянули обувь, дабы высушить онучи, дядька увидел раны и прищелкнул языком. Утром терпеливый княжич продолжал пешехожение на забинтованных ногах в просторных онучах Домникеи.

Питались грибами, ягодами, пока тропа, сколько-то дней спустя, не вывела к обширной лесной поляне с погостом в пять избушек. Здесь выспались, поели хлеба. Матунька втридорога оторвала от бедного мужицкого хозяйства двух коней. Телеги были старые, скрипучие. В одной ехала сама с детьми да с теткой Анной и Ольгердовой Еленой. На другой везли припас и коробы, что поместились в лодьях.

Чередовались дни и ночи. Сутки походили друг на друга. Тихо двигался убогий поезд. Всякий шум пугал. Любая перекрестная стезя рождала мрачные сомненья, хотя охотник-проводник знал здешний лес, как собственную длань. То ли звериная, то ль человечья тропа вилась проходом, будто с трудом проложенным в густой толпе дремучих елей. Для пешего достаточна, для конного с телегою тесна. Зеленопалые долгие руки вековых деревьев то озорно, то покровительственно хлопали по лицам и плечам. Колеса резко прыгали на корневищах. Узкая лента неба, что светлела между шлемами мохнатых хвойных великанов, с утра до ночи радовала чистотой лазури. Путь был сухим, но воздух с каждым днем терял тепло. В ночное время злее напоминал, что лето кончилось, осень уж не у дверей стучится, перенесла ногу за порог, и шерстяной полукафтанец пора менять на меховой тулуп. Однако рухлядь-то осталась в коробах под Переяславлем, не влезших в лодьи.

Теплолюбивый Юрий просыпался в шалаше, наскоро собранном из лапника: дрожал весь. Слушал ночной шум большого леса. Гукала сова. С хрустом в сушняке ворочался тяжелый зверь, должно быть, вепрь. Откуда-то из вышней тишины вдруг приближался, дышал в уши жаркий шепот. Не предки ли ночами покидают горний мир, дабы шепнуть потомкам предостережение. Слова по слабости звучали неразборчиво, а все равно пугают. Княжич крепче смежал веки, жался к матери. Та пробуждалась, успокаивала:

— Спи, Георгий. Не сегодня-завтра доберемся до Ростова. А оттуда, Бог даст, — к татуньке!

Долгожданный, вожделенный, никогда не виденный Ростов возник нечаянно для всех, кроме проводника. Он долго гладил черный гриб на белоствольной полуобнажившейся березе, потом сказал:

— Тут обождите. Сбегаю на выведку.

Ждали, затаив дыхание. Предполагали разное. Трясина впереди? Водило сбился с верного пути? Случайно набрели на логово лихих людей?..

Немногословный бородач вернулся, резко тряхнул космами, чтоб шли за ним. Вывел в подлесок. Указал на кучу изб, за коими вздымался дубовый кремник. Оповестил:

— Ростов Великий! Здесь поганых нет. Будьте благополучны!

Отвесил поясной поклон. Великая княгиня поверх платы, взятой наперед, дала ему из оскудевших средств серебряную новую деньгу с выдавленным человеком на коне. Дядька Борис, повязав шею княжича потеплее, процедил сквозь зубы:

— Четверть золотника весит монета!

Воистину жизнь — смена радости и горя, слез и смеха, тяготы и легкости! Скорого часу не прошло, а Юрий, позабыв страданья, наслаждался отдыхом в высоком терему князей ростовских. Оба — Константиновичи, Александр с Василием, подручники его отца. Приняли матушку со всеми присными в большой палате с пиршественным столом, с витыми золотыми подсвечниками, с мягкими лавками, Еще не все было поведано, не обо всем расспрошено, как началось застолье. Кравчий наблюдал за сменой блюд, чашники за полнотой серебряных черненых кубков. Как неожиданный подарок хозяев, к трапезе был приглашен человек. Стрижен под горшок, борода куцая, одежда явно не со своего плеча, — не достигает пят, застежки на груди не сходятся. Имя — Елисей, прозвище — Лисица. Однако все ему обрадовались, не спускали с него глаз. Княжичи Василий с Юрием, как взрослые, внимали, затаив дыхание, будто с того света явленному очевидцу. Он, как чудо, поздорову прибыл прошлой ночью из самой Москвы.

Говорит, далее Переяславля отряды Тохтамыша не пошли. Великокняжеский двуродный брат Владимир, собрав силу у Волока, наголову поразил чуть не тьму ордынцев. Их новоявленный Батый в Москве узнал об этом и вывел свои тьмы обратно в степь. Нет больше Тохтамыша в русских княжествах!

— Почему я не при муже? — воскликнула Елена, жена Храброго.

— Твоя милость даже в Волоке не осталась бы при нем, — сказал Лисица. — Мать свою, княгиню Марью, он отослал в Торжок, подальше от опасности.

Евдокия Дмитриевна молвила с дрожью в голосе:

— Что стало с Москвой?

— Самое худшее! — промолвил вестоноша. И перевел дух, чтобы продолжить: — Супруг твой, госпожа, прислал из Костромы в свою столицу юного витязя, князя литовского, Остея.

Елена, дочь Ольгерда, не утерпела похвалиться:

— Мой племянник!

— Да, — подтвердил гонец. — Он ныне на московской службе. Великодушный! Умный! Восстановил порядок. Смирил буйные сердца. Ободрил слабых. Купцы и мужики, бояре и монахи, — все начали просить оружие. Каждый занял в обороне свое место. День и ночь бдели смотрящие. И дождались: на окоеме — дым и зарево! Шел Тохтамыш, сжираючи огнем окрестные деревни. Страшный час пробил. Каменный город скоро оказался окружен. Темники, что знали нашу речь, подскакав, спрашивали: «Где ваш князь Дмитрий?» Им отвечали: «Нету на Москве!» Ордынцы, не стреляя, ездили вокруг, смотрели, глубоки ли рвы, крепки ли башни, стены. Искали слабые места для приступа. Мы истово молились в храмах. Но были и бесшабашники: тащили из подвалов крепкие меды, впадали в уличное пьянство. Дескать: «Нам ли страшен Тохтамыш? Наш город твердокаменный, с железными воротами! Поганые сбегут, когда великий князь со свежей силой зайдет им в тыл!» Хмельные удальцы, взойдя на стену, смеялись над татарами (казалось, их немного), показывали голые зады. Те обнажали сабли и грозили, А ввечеру, к великой нашей радости, ушли от города.

— Ушли? — подняла руку осениться крестным знамением княгиня Анна.

Ей, как Елене, не терпелось свидеться со своим мужем, сподвижником Владимира Серпуховского, Дмитрием Боброком.

— Ушли, да ненадолго, — продолжил Лисица. — То был передовой отряд. За ним явилась главная рать, столь многочисленная, что мы ужаснулись. Сразу начался приступ. Мы пустили стрелы, нас осыпали тучами. Конные рыскали, разя во все стороны, быстро и без погрехов. Я, стоя на стене, не успевал оттаскивать раненых и убитых. Орда стала ставить лестницы. Сверху лили кипяток, кидали бревна, метали камни. К вечеру приступ был отражен. Следующие три дня пришлось терпеть то же самое. Мы теряли много людей, они — еще больше. Видно, не привез Тохтамыш стенобитных пороков, вот и решил: «Возьму силой!» Да как ни силился, ничего не мог сделать. Мы тоже пристрелялись. Суконник Адам с Фроловских ворот как пустил стрелу, так любимый ханский мурза и повалился. После все это стало известно, уж на четвертый день, когда темники вступили в переговоры. Хан, дескать, Москву воевать не хочет, уйдет от города, только принесли бы ему дары да пустили бы глянуть на красоты кремлевские. Таким речам веры не было. Но к стенам пришли два сына Дмитрия Нижегородского, Василий и Симеон. Отец загодя отправил их к хану, чтобы тот не разорил его княжества.

— Вот каков твой отец, Евдокия! — не сдержалась золовка Анна.

Лучше бы смолчала. Княжич Юрий видел, как лицо матери покрывается пятнами. Она опустила голову.

— Оба князя клялись, — продолжал Лисица, — как россияне и христиане, что Тохтамыш сдержит слово. Семен даже крест с себя снял и поцеловал.

Елена Ольгердовна утешала великую княгиню, как сноха свекровь:

— Братья твои поверили слову царскому.

— А мы им поверили, — вздохнул Елисей. — Литовский воевода Остей советовался с боярами и народом. Все единодушно решили: зачем подвергать город дальнейшим бедствиям, если есть способ прекратить их.

— И отворили ворота? — враз спросили ростовские князья Константиновичи.

Гонец позволил себе осушить кубок, дабы спокойно завершить повесть, не предвещавшую благого конца.

— Первым вышел наш вождь Остей. За ним — духовенство с крестами. Бояре с согражданами вынесли дары. Тохтамыш сидел на лошади. Я не успел запомнить вида его ужасного. Хан подал знак рукой. Остей тут же был обезглавлен. И началось избиение всех и вся. Тщетно кто-то пытался спасаться в Кремль. Ворота были уже захвачены! В каменном городе — резня. Татарские малахаи показались на неохраняемых стенах. В крепости еще оставались воины, но, лишенные предводителя, бегали толпами, вопили по-бабьи, рвали на себе волосы, не знали возможности к обороне.

— Ты-то как уцелел? — спросил Александр Константинович.

— Я — сошка малая, — перевел дух Лисица. — Дотемна лежал под стеной во рву на телах ордынских. Ввечеру дыханием ощутил: горит город! Увидел коварных варваров, покидавших пожарище через каменные ворота. Поганые шли на ночлег в открытое, безопасное место, с гиканьем гнали скученных молодых московлян, набранных для продажи в неволю. Возами везли сокровища, хранившиеся в Кремле и свезенные из других, плохо укрепленных городов. Я бродил среди храмов с разбитыми дверьми, переполненных телами несчастных. Случайно уцелевший монах сокрушался, что взято не только много богатых икон и сосудов, но и несметное количество золота, серебра из великокняжеской казны.

— Плакали твои святости и сокровища, дорогая невестушка! — вздохнула золовка Анна.

— Готов биться об заклад, — подал голос Борис Галицкий, — не добрались до них.

— Полагаю надежду… — начала было великая княгиня.

— Отложи надежду! — мрачно перебила Анна. — На бояр надеялись, — втуне! На митрополита надеялись, — всуе!

— Как можно жить надеждой, когда вся московская красота мертва? — поддержала ее Елена Серпуховская.

Братья, князья ростовские, постарались приободрить гостей.

— Не на век исчезла краса Белокаменной! — вдохновенно сказал Александр Константинович. — Пусть ныне — дым, пепел, земля окровавленная, стоны раненых, безмолвие мертвых и обгорелые церкви…

— Скоро, — подхватил Василий Константинович, — Москва будет краше, нежели прежний, великий и чудный град, кипевший богатством и славою.

Однако радужные слова не продлили пасмурного застолья. Московские беглецы сидели как в воду опущенные. Радость, что удалось уцелеть самим, не перевешивала горя всенародной потери. Рано попросились у хозяев почивать. Дядька Борис отвел обоих княжичей в их комнату. Осей разнедужился, колотая рана в руке все еще не давала покоя. Когда Галицкий задул свечку и удалился, Юрий сказал старшему братцу Васеньке:

— Матунька очень опечалилась из-за деда и наших дядьев.

— Моя сейчасная мысль, — отозвался Василий Дмитриевич, — не о князьях Суздальских и Нижегородских, а о великом князе Московском.

Юрий тоже стал думать об отце. И ощутил большую тоску по родителю.

Их он дождался спустя неделю, когда поезд великой княгини, оснащенный в Ростове добрыми лошадьми и хорошо обустроенными каретами, остановился у тесовых ворот костромского княжеского терема.

Дмитрий Иванович встретил семью на широком крыльце. Прежде всех успел подбежать к нему второй сын и удостоился первым принять отеческие лобзания.

5

Тринадцатилетний Юрий сидел в келье Чудова монастыря над хартиями, писанными несколько лет назад его дедом Дмитрием Константиновичем Нижегородским. Тому уже четыре года, как князь отдал Богу душу, принявши перед тем схиму. Нашествие Тохтамыша, вынужденная отправка сыновей в Орду, разорение Москвы и ближних к ней городов повергли старика в уныние, усилили прежние болезни. Последний год жизни он не покидал кельи и, всегда любивший старину, с удовольствием переписывал Нестора-летописца. Этот-то список и привез на малое время из нижегородского монастыря в Чудов боярин Семен Федорович Морозов, поставленный в учителя подросшему Юрию. Княжич не был прилежен к учению и был холоден к старине. Наставник надеялся воодушевить его дедовым примером. Он стал под переплетчатым слюдяным окном с древней книгой в кожаном переплете: по слабости глаз искал больше света для чтения.

— «Придоша половци… Русскую землю воевать, — разбирал княжич слова. — Всеволод же изиде противу их месяца февраля во второй день». — Юрий поднял голову и задумался.

Его не столь занимало случившееся более трех веков назад, сколь волновало недавнее. Вспомнилось, с какой скорбью великокняжеское семейство вернулось в испепеленную Москву. «Отцы наши, — сказал тогда татунька, — не побеждали татар, но были менее нас злополучны!» На его деньги похоронили в те черные дни двадцать четыре тысячи московлян. А сколько сгорело и потонуло! Юрий не помнил такой скорби на отцовском лице, а за скорбью последовал гнев. Первым был наказан Олег Рязанский, что указал Тохтамышу броды через Оку. Сила, прибывшая из Костромы с великим князем Московским, вынудила Олега бежать в Литву. Рязань была сожжена. Митрополит Киприан из Твери был вызван в Москву и с позором удален в Киев.

Медленно одолевалась разруха. Слава Богу, каменные стены Кремля сохранились в целости. Постепенно в посадском застенье стали возникать избы, хоромы и терема. Возродились из пепла старые улицы: Тверская, Большая и Малая Дмитровки, Сретенка, Серпуховская, Ордынка. Они сделались многолюдны, но вполовину как прежде.

Матунька Евдокия Дмитриевна могла гордиться: на свои средства соорудила каменный храм Рождества Богородицы на месте сожженной маленькой деревянной церкви Воскрешение Лазарево. Борис Галицкий хитроумно сохранил ценности, доверенные ему: скрыл короба в великокняжеской погребуше, поместив в косяке двери большую горящую лампаду. Ей бы гореть до возвращенья хозяев, да хищные ордынцы стали выбивать тяжелую дверь. А на пороге лежал мешок с вывезенным от немцев зельем, состоявшим из серы, селитры и угольев. Едва лампада рухнула, возник гром с огнем: от хищников ничего не осталось. Вход завалило бревнами и землей. Потом не составило большого туда его раскопать и извлечь укрытое. С тех пор дядька Борис ходит в боярской шапке, однако же не кичится…

— О чем задумался, Юрий Дмитрич? — спросил, оторвавшись от древней книги, Семен Морозов.

— О старшем брате Василии, — сказал княжич, ибо только что омрачился тягостной мыслью: одиноко стало ему с тех пор, как отец скрепя сердце послал в Орду старшего сына. В тот день Юрий, едва попрощавшись с Василием, убежал в свою ложню, не мог перенесть материнских слез. Дядька Борис приходил успокаивать, — всуе. Облегченье почувствовал лишь на груди Домникеи. Бывшая мамка, как в детстве, подыскала целительные слова: «Бог даст, вернется твой брат целехонек. Вырастешь, наживешься еще при великом князе Василии Первом». Юрий вспомнил рассказы старших, как до его рождения молодой Дмитрий Иванович вынужден был ехать в Орду по вызову ханскому. Митрополит и бояре с молитвами и слезами проводили его до берегов Оки. Всем была памятна передаваемая из поколения в поколение горькая повесть о гибели у татар Михаила Ярославича Тверского. Тогда подвел коварный царский посол Кавгадый. Не менее ли коварен и Сарыхожа, обещавший говорить перед ханом в пользу Дмитрия? Молитвы были услышаны, все обошлось. Спустя осень и лето великий князь воротился. Как-то вернется теперь его сын? «А вдруг братца убьют?» — всхлипнул Юрий. «Стало быть, жить нам придется не при Василии Первом, а при Юрии Втором», — вразумила находчивая Домникея. Эта речь огорошила княжича, второго по старшинству. Он притих. Сейчас вспомнил неожиданные слова и, видимо, что-то в его лице заставило учителя Семена Морозова отвлечься от хартийного списка.

— Как я слышал, — сказал он, — наследник великокняжеского престола Василий Дмитрич принят Тохтамышем весьма учтиво. За него насчитали выкуп: восемь тысяч золотых монет. Государь наш, батюшка твой, отправит золото, и княжич вернется всем нам на радость.

Юрий думал уже о другом. Он смотрел на снявшего толстые окуляры молодого боярина, на его светлую бородку, хохолок на челе, добрые глаза и лишний раз говорил себе: лучшего учителя пожелать невозможно! На все недоуменные вопросы дает вразумительные ответы. Еще при первой встрече Юрий спросил: станет ли Москва прежней после Тохтамышева погубления? Семен Федорович сказал: «Как будто бы все былое исчезло: московляне порублены, сожжены, потоплены, Москва превратилась в отчаянную пустоту. Казалось бы, ей предопределено захиреть, как многим старым городам. Но этого не случится. Потому что вокруг Москвы-города существует Москва-народ. Вот сила, что заново восстановит, заселит и обновит Москву-город. Ибо крепкие его стены в свою очередь притягивают и обнадеживают живительные окрестности». Впоследствии княжич наглядно убедился в правоте этих слов. Сейчас он промолвил:

— Боярин Семен, ты часто ходишь сюда, в монастырское книгохранилище. Что влечет тебя?

Учитель уважительно оглядел ряды кожаных корешков.

— Мы загрубели при владычестве ханском. Однако ж не столько, чтоб ум лишился жажды познаний. Греки по-прежнему берут у нас серебро и привозят книги. Митрополичье хранилище богато как здешними рукописями, так и греческими творениями. Эллинский язык у нас ведом и высшему духовенству, и некоторым вящим мирянам. Я здесь знакомлюсь с плачевной судьбой Отечества и с древними умствователями — Гомером, Пифагором, Платоном. Вот Аррианов перевод повести о Синагрипе, царе Адоров…

Беседу прервал несвоевременный шепот:

— Юрий Дмитрич! А, Юрий Дмитрич!

Княжич, оборотясь, увидел просунувшуюся в дверь боярскую шапку Бориса Галицкого.

— Скорей! Государь с государыней ни минуты не терпят. Старшего, Василия, нет. Ты теперь старший. А свадьбе сей же час начинаться. Как быть невесте без брата? Куда запропал? Я голову потерял. Если б не Чудов архимандрит, что пришел во дворец к венчанию…

Юрий встал.

— Прости, боярин Семен. В другой раз договорим о книжнике Арриане.

Он вышел в сводчатую низкую дверь, себя ругая: из головы вон, что нынче свадьба сестрицы. Бедная Софья! Выходит за сына врага отцова.

— Скажи, в толк не возьму, — потормошил он дядькин рукав, идя через монастырский двор, — пошто княжну выдают за Федора, отпрыска Олега Рязанского?

— По наивысшим соображениям, — начал объяснять Борис. — Троицкий игумен Сергий соединил-таки твоего отца с самым упрямым человеком нашего времени. Чудный старец сумел умилить рязанца тихими, кроткими речами. Теперь надобно скрепить мир родственными связями. Ты ведь знаешь, Дмитрий Иванович женился на твоей матушке, когда боролся с ее отцом за великое княжение суздальско-нижегородское. А женитьба Владимира Серпуховского на Елене Ольгердовне?

— Уж наслышан, — перебил Юрий, — о тогдашних «наивысших соображениях». С Михаилом Тверским у моего родителя опять же немирье. И конца ему нет. Так не выдать ли за княжича из Твери нашу одиннадцатилетнюю Марью?

— О, мой господин! — засмеялся дядька. — Придет и Марьин черед. Тверской володетель на такие дела мастак. В свое время сосватал сестру Ульяну за могущественного Ольгерда Литовского.

— Стало быть, Елена Ольгердовна — литвинка наполовину? — сообразил Юрий, удивленный таким открытием.

— Нет, она от первого брака, — возразил Борис. И продолжил: — Сын Михаила Тверского Иван женат на Ольгердовой племяннице. После крещения она стала Марьей Кейстутьевной.

— Бедная Софья! — воскликнул уже вслух Юрий. — Завидует, должно быть, простолюдинкам, идущим замуж по любви.

— Завидует? — усомнился Галицкий. — То-то потребовала себе голубого шелка для свадебной нижней рубашки.

Они шли крытым переходом, коим обычно государь шествовал из дворца к кремлевским соборам. Мимо сновала челядь в торжественной суете. Княжичу с дядькой надо было спешить: предстояло переодеться, вовремя опуститься в Крестовую. Разговор оборвался. Лишь мысли набегали одна на другую, рисуя в воображении недавние предсвадебные Картины. Юрий вспомнил, как вбежал впопыхах в покой Софьи, а там подружки-боярышни расплетали ей косу и пели:

Потом всплыл в памяти сговор, когда князь Олег с татунькой ударили по рукам. Это было в Коломне. Начался пир, Софья сидела с братом. Подходил ее будущий деверь и спрашивал: «Зачем тут сидишь?» Юрий отвечал, как учили: «Берегу свою сестру». И слышал: «Она уже не твоя, а наша». Софья тем временем уговаривала: «Братец, постарайся, братец, поломайся, не продавай сестрицы ни за серебро, ни за золото!» Эти воспоминания преследовали княжича, когда он переоблачался с помощью дядьки и подоспевшей Домникеи, и после, когда спускался в Набережные сени.

Здесь были наряжены два особых места, покрытые бархатами. На них лежали шитые изголовья, а сверху — по сорока соболей. Третьим сороком будут опахивать жениха и невесту. Рядом — стол, крытый скатертью, на нем калачи и соль. Софья вошла с княгинями и боярышнями. За ними дети боярские несли две свечи и каравай, усыпанный деньгами. Невесту посадили на ее место, а на женихово — одиннадцатилетнюю сестрицу Марию. Расселись и провожатые. Всем распоряжался Юрий. Он — за старшего брата, пока Василия нет в Москве. Юрий старался во всем походить на него. Это хотя и получалось, но вызывало сильное напряжение. Чужим, как ему показалось, голосом послал сказать жениху:

— Время тебе, государю, идти к своему делу!

Федор Ольгович вошел в сени с ближними людьми. Поклонился иконам, свел со своего места Марию и сел. Потом повелел священнику говорить молитву. Старейшая боярыня, жена Данилы Феофановича, принялась чесать головы жениха и невесты. Принесли богоявленские свечи. От них зажгли Федорову и Софьину. На обоих возложили обручи, обернутые соболями. На голову Софье надели кику, навесили покров. Потом врачующихся стали осыпать хмелем. Тем временем дружка Федора, благословясь, резал перепечу и сыры, ставил перед будущими молодоженами и гостями, отсылал родственникам и близким. А Софьин дружка раздавал всем вышитые полотенца.

Пришла пора отправляться к венцу. Впереди понесли свечи и караваи. Княжич Юрий присутствовал при венчании, но происходящее ощущал как бы сквозь туман. Его переполняло волнующее, необыкновенное чувство, что в отсутствие Василия он — старший брат, стало быть, старший сын великого князя Московского. Вздрогнул, когда новобрачный, приняв от архимандрита Чудова монастыря Исакия склянку с вином, опорожнил и ударил ее об пол, а затем растоптал. Окружающие стали подбирать стекла, чтоб потом кинуть в реку, как повелось. Молодые сели на отведенном месте принимать поздравления. Хор пел «Многая лета».

По возвращении грянул пир в Набережных сенях. Юрию было жаль новобрачных, сидящих перед печеной курицей. Вскоре эту нетронутую еду дружка отнес к постели. Там молодых будут осыпать хмелем и кормить. Дядька Борис сказал, что постель зиждится на тридцати снопах, подле нее в головах, в кадке с пшеницей, горят пудовые свечи.

— Забавны дедовские обычаи, — развлекал Галицкий своего подопечного, возможно — кто знает? — наследника великокняжеского стола. — Всю ночь в продолжении свадебной каши покой молодых будет охранять конюший с саблею наголо. Раньше молодых клали в особой клети, и этот охранник ездил вокруг нее на коне.

Юрий вполуха внимал рассказчику. Отец то и дело ободряюще взглядывал на него, как прежде на старшего сына Василия. Матунька, улыбаясь, осведомлялась о самочувствии. Олег Рязанский обращался к нему уважительно: «Брат!», супруга его Евпраксия, великая княгиня рязанская, присматривалась к княжичу. (А вдруг у рязанской четы подрастает еще и дщерь?) Бояре то и дело с ним заговаривали. Юрию невольно пришло на мысль, хотя и шутливое, а все же памятное предречение Домникеи: «Жить нам придется не при Василии Первом, а при Юрии Втором». Этакая несусветная прелесть!

Пир был в разгаре, когда с родительского согласия Юрий попросил дядьку отвести его ко сну. После шумного застолья опочивальня встретила необычайной тишиной. Едва погасла свеча и прикрылась дверь, княжич моментально заснул.

И увидел себя в золотом венце. Этот убор, сверкающий дорогими каменьями, возложила на него красавица Домникея. Она выглядела юной, видимо, той поры, когда еще только переходила из отрочества в девичество. Брови вразлет, нос точеный, уста, как яхонты. «Радуйся, мой свет!» — шепнула бывшая мамка. И принялась украшать своего любимца цветами, целыми снопами цветов…

Юрий проснулся от прикосновения нежных перстов. Над ним и впрямь была Домникея.

— Проснись, соколик! Важная весть! Улучила краткое время прибежать, сообщить. Весь терем на ногах. Заполночь прилетел гонец: старший твой брат Василий Дмитрич бежал из Больших Сараев от Тохтамыша.

— Как бежал? — вскочил Юрий.

— Вместе с дядей вашим Василием Суздальским, тоже оставленным заложником в Орде. Дядю поймали и принял он, как сказал гонец, большую истому. Братец же твой словно в воду канул.

— Вернется? — с надеждой спросил Юрий. Поскольку Домникея молчала, он поведал свой сон. — Может, это предчувствие братней судьбы?

Грудь вывшей мамки взволновалась. Лик озарился радужными мечтами.

— Ежели б золотой венец возложила на тебя государыни-на девка Анютка (княжич передернулся, представив), это бы предвещало большое неудовольствие. А поскольку дорогой убор принят из моих рук, значит, будут тебя уважать и бояться многие, дарить ценными подарками. Только вот уж цветами лучше б не украшала. Они предвещают недолгие радость и довольство.

6

В златоверхом тереме имелся покой, куда даже ближним людям вход был заказан. Заветного порога ни разу не переступал и Владимир Андреевич Храбрый. Лишь однажды великий князь уединился здесь со своей супругой: это было перед Донским побоищем. И лишь однажды отец позвал сюда своего наследника: это было перед отправкой Василия к Тохтамышу. О чем шла речь в сокровенных стенах, осталось тайной. Все считали: о деле государственной важности! Обычно же в особом покое государь предпочитал оставаться наедине с собой. В сосредоточенном одиночестве, в неприкасаемой тишине он принимал незыблемые, сверенные с душой решения.

И вот Юрий оказался в этом покое. Отец рано утром заглянул в его спальню и привел сюда. Высокое маленькое окно еще мало давало света. Зажгли свечи на обширном пустом столе. Здесь не было книг, писчих листов, чернил, перьев. Отец не прилежал к чтению, письмом же занимался при крайней надобности. Он приходил в свое убежище не работать, а собираться с мыслями. Два жестких стула у стола, резной поставец в углу, — вот вся утварь. Дабы истопник не входил, печь топилась из перехода. Сейчас белые бока ее источали тепло. Юрий зяб, не то от холодной осени, не то от волнения.

— Сын мой! — начал Дмитрий Иванович. Добрые большие глаза его успокаивали робкого отрока. — Я уж теперь не знаю, увидим ли мы Василия.

Юрий хотел возразить, но отец поднял руку, предупреждая, что надо не говорить, а слушать.

— Вася кстати воспользовался смутой в Орде, — продолжил великий князь. — Тохтамыш восстал на своего благодетеля хана Тимура, властелина огромной азиатской державы. Чем кончится сия пря, посмотрим. Сыну удалось сольстить к себе трех ордынских чиновников. Их имена — Бахты Хозя, Хадыр Хозя и Мамат Хозя. Они и подготовили побег. Они же и сообщили мне, что бежал он в Подольскую землю, в Великие Волохи, к тамошнему воеводе Петру. Я послал туда молодых бояр: Ивана, Кошкина сына, другого Ивана, сына Всеволожа, и Селивана, внука Боброка. От них получил известие: Василий ушел немецким путем в Литву. А там сейчас, как в трясине.

— В трясине? — не понял Юрий.

— Видишь ли, — стал объяснять отец, — смерть Ольгерда Литовского принесла спокойствие нашим юго-западным границам, но не самой Литве. У Ольгерда осталось восемь сыновей. Яков-Ягайло был шестым, а стал первым. Оттер братьев, дядю же, старого Кейстута, удавил в темнице.

— Так-то он стал первым! — невольно передернулся Юрий.

— Взял старшинство не по праву, — подтвердил отец. — Между ним и сыном Кейстута Витовтом началась борьба, которой, казалось, не будет конца. Однако в прошлом году произошло неожиданное событие: Ягайло поехал в Угорскую землю и женился на Ядвиге, дочери и наследнице покойного Людовика, короля венгерского и польского. В Кракове окрестился в латынскую веру и принял достоинство государя Польши. Витовта же сделал наместником в Литве. Хотя согласие двоюродных братьев длилось недолго. Между ними опять немирье. И в это-то время наш Василий попал им в руки.

— На что он им? — удивился Юрий.

— С Ягайлой у меня дружбы нет, — вздохнул Дмитрий Иванович. — С немцами — тоже. Витовт же — друг немцев. Не отдаст ли им пленника? Могут и попросить, и даже потребовать ради мести. Вот почему я позвал тебя. Чтобы исподволь подготовить, посадить на великом княжении, если жизнь моя до времени пресечется.

— Татунька, слава Богу, ты здоров и молод! — воскликнул Юрий.

Отец погасил свечу на столе.

Яркий солнечный свет упал из слюдяного окна: день распогоживался. Пусть мало надежд на его тепло, зато солнечность греет душу.

Великий князь тяжело поднялся, большой и грузный, трудно было поверить, что ему еще нет и сорока.

— Мне кажется, я прожил долгую жизнь, — молвил он. — Сужу не по годам, по делам. Сделано много. Борьба за великое княжение с твоим дедом, Дмитрием Суздальским и Нижегородским. Еще более яростная борьба с Михаилом Тверским. Трижды пришлось отражать нападение на Москву Ольгерда Литовского. Удалось поменять немирье на мир с Олегом Рязанским. А скольких трудов стоило выстроить каменный Кремль! Еще что? Сделал Казань зависимой. Одолел мурзу Бегича на реке Воже. Потом — Донское побоище. Теперь вот восстановление княжества после Тохтамыша… На все эти дела молодости не хватит. Чувствую себя старцем.

— Бог даст, — встал и Юрий, — ты сызнова наберешься сил, старший братец Васенька воротится поздорову…

Тут он осекся. Вдруг стало темно. Свет в окне помутился, будто наступил вечер.

— Что это? — удивился великий князь. — По моим прикидкам, всего час дня, когда люди только еще утренничают, а тут… будто уже вечереет.

Послышалась беготня в переходе. Дмитрий Иванович открыл дверь. Челядинец бежал со свечкой.

— Княже, княже! — Он выронил свечу из трясущихся рук и уже в полной тьме не своим голосом произнес: — Солнце погибло!

Юрий ощупью подошел к столу. Услышал:

— Ужли затмение?

Люди принесли свечи. Все пошли на высокое крыльцо. Там было холодно и темно. Кто-то из слуг помянул пугливо о конце света. Чудов архимандрит Исакий, оказавшийся в тереме, произнес:

— О затмении пророк Захария глаголет так: «И сбудется тот день, перестанет свет, только студень и мрак будут».

Семен Федорович Морозов пояснил:

— Затмение, это когда луна застит между солнцем и землей.

Золовка Анна, гостящая у великой княгини, дала свое объяснение:

— Затмение бывает оттого, что злой дух скрадывает свет Божий и впотьмах ловит христиан в свои сети.

Примерно два часа спустя день вновь исполнился яркости. Отец сказал матуньке:

— Это знамение пугает меня. Что-то с Василием…

Борис Галицкий проводил Юрия в его ложню. На ходу, как бы между прочим, напомнил:

— У государя был первенец Симеон, да помер, когда тебе еще пяти лет не исполнилось. С тех пор старшим стал Василий.

Глубинное, смутное воспоминание! Юрий глянул на дядьку, как на дьявола-искусителя:

— Не пойду в спальню. Лучше на свежий воздух, на огород. Побуду один.

Однако он не хотел одиночества. Более того: боялся его. У черного хода на заднем крыльце встретил учителя своего Морозова. Этот человек становился лекарем для души: не только научит, но и наставит. И, как духовник, смятение обратит в покой.

— Боярин Семен, не прогуляешься ли со мной по огороду?

— Прогулка после ненастья весьма живительна, — пошел с ним учитель. — Солнце дарит лишь свет, а тепло спрятало за пазуху. Сейчас глядит озорно: вот, мол, какую штуку я откололо! А все же освежишь грудь после теремного духа, и телу легче.

Юрий завел речь о распре среди литовских наследников. В дополнение к отцовым речам узнал, что старшие братья не сопротивлялись властолюбию Якова-Ягайлы. Княжили в своих уделах и тем довольствовались. Лишь дядя Кейстут возмутился явному беззаконию, поначалу даже пленил племянника, однако же потом отпустил, простил. И ошибся. Ягайло заманил его в мрачный замок Крево, бросил в темницу, велел задушить. С тех пор у властолюбца борьба с двоюродным братом Витовтом Кейстутьевичем. У последнего в друзьях тевтонские рыцари. Ягайло же их боится, ибо воин из него аховый. Однако же сумел надеть в Кракове королевскую корону, объединил Литву с Польшей…

Тут княжичу захотелось узнать подробнее, как удалось невоинственному Ягайле столь внезапно возвыситься. Оказывается, отнюдь не внезапно. У Ядвиги, муж коей по завещанию покойного короля должен стать наследником, имелся к тому времени рыцарь сердца: Вильгельм, герцог австрийский. Они вместе воспитывались. Но не по нраву пришелся польским вельможам тот герцог. Что он мог дать? А тут — послы от Ягайлы. Литовский князь предложил большую часть отцовских сокровищ да еще целое государство в придачу. Даже дал отступные Вильгельму.

— Бедная Ядвига! ~ пожалел Юрий.

— Ей предложили апостольский подвиг, — сказал Морозов. — Преодолеть отвращение к низкорослому толстяку, зато обратить в истинную веру заблудший народ литовский.

Правда, Вильгельм оказался не столь уступчив: неожиданно появился в Кракове. Ему запретили вход в замок. Однако влюбленные встретились во францисканском монастыре. Страсть возобновилась с той силой, что они обвенчались. После чего Вильгельм вздумал пользоваться супружескими правами уже в самом королевском замке. Оттуда он был с бесчестьем изгнан вельможами. Ядвига намеревалась уехать вместе с ним, но ее удержали силой.

— Бояре, — заключил Юрий, — вершат дела при государевой слабости.

— Да, — подтвердил Морозов. — После бегства Вильгельма они сызнова начали убеждать королеву стать женой князя литовского. Позволили отправить посла, дабы хорошенько вызнать его наружность и нрав. Озолоченный посол донес: Ягайло видом приятен, в обхождении добр. И Ядвига в прошлом году все-таки сочеталась с ним браком.

— Чем же может угрожать брату Василию нынешнее пребывание в Литве? — хотел добраться Юрий до главного.

— Ничем, — огорошил Морозов. — Ягайло — враг наш еще со времен Донского побоища — сидит в Кракове. Витовт — в Вильне. Ядвига прислала ему письмо: дескать, муж отдал ей княжества Литовское и Русское, то есть южную Русь. Значит, у нее право требовать дань от обоих княжеств. Нетрудно представить, что стал чувствовать к Ягайлу Витовт?

— Прибегнет к помощи немцев? — рассудил Юрий отцовскими мыслями. — Отдаст им в заложники нашего Василия?

— Хлопот будет рыцарям с заложником! — возразил Морозов. — Не проще ли Витовту с помощью Дмитриева наследника добиться союза с Москвой против Кракова?

У Юрия что-то оборвалось внутри. Словно воздушный дворец, как коломенская церковь, обрушился. И легче стало от этого, вздохнулось вольнее. Ощутил себя прежним, безмятежным, до дня безгрешным.

— Кто нынче у татуньки в первых советниках? — спросил он.

— Сам, поди, знаешь, кто, — отвечал Морозов. — Федор Андреевич Кошка да Федор Иванович, сын казненного Вельяминова, да Константин Дмитриевич Шея, внук Четов…

— Ты, — быстро перебил княжич, — тебя, коли приму власть, сделаю первым своим советником!

Семен Федорыч усмехнулся в светлые усы:

— Что ж, история — сосуд мутный. Может быть, золотой венец падет и на твою главу. Изволишь, — проси совета. Скажу, чем умудрил Бог.

По дорожке, крытой палыми листьями, к ним крупно шагал Борис Галицкий.

— Хорошая весть! — еще издали крикнул он. — Только что по Смоленской дороге прибыл гонец: княжич Василий Дмитрич едет домой! Он уже между Вязьмою и Можайском.

Юрий с Морозовым быстро пошли встречь благому вестнику.

Златоверхий терем кипел внезапными большими приготовлениями. Женская половина звонкими голосами постельниц, мамок и сенных девок напоминала птичник. С некоторых пор у Юрия не один, а два младших братца: пятилетний Андрей и двухлетний Петр, с коим ныне возится переимчивая мамка Домникея. Ее-то тепла и недоставало в этот час Юрьевой смятенной душе. Первой на его позов выбежала постельница, рябая Анютка. О Домникее поведала:

— Нету. Как где возникнет, скажу, что звал.

В своей комнате княжич устроился не на ложе, на жесткой лавке. Впал в тяжкие размышления: закогтил и не отпускает нечистый, лезет с грешными мыслями, столь грешными, что и духовнику не откроешь. Откуда напасть такая? Что за судьба предначертана? Поневоле пришло на ум случайное воспоминание, кажется, тетки Анны о том, что в лето его рождения совсем не шло дождя, скот и люди умирали от жары и засухи на Руси и в Орде. Тогда, как и нынче, плохое знамение было на солнце.

Юрий терзался изъянами внутренней своей сути. Внезапно пришла облегчающе простоя мысль: не родовые ли это пятна? Недавно Морозов между прочим сказал, что своенравие нашей природы отражается в русском характере.

Мы любим дразнить счастье, играть в удачу, выглядим лучше на людях, нежели сами с собой. А, возможно, это лишь кажется при растерянном разуме?

Окно потемнело, как давеча при затмении. В дверь заскреблись.

— Войди, кто там, — откликнулся Юрий.

Вошла Домникея с подсвечником, поставила на стол. Не дала книжку читать, сама стала на колени у его изголовья.

— Изголодалась по тебе, свет мой! Без счету дён не видела своего дитяти.

— Уж не дитяти, — возразил он. — Скорей глупого недоросля.

Сокровенный женский взор встретился со смутившимся взглядом княжича.

— Ты для меня дороже родного сына, — жарко промолвила Домникея. — Всегда красивый, всегда умный и не по возрасту взрослый.

Он порывисто обнял ее.

— И ты мне — человек ближе всех. Выслушай, Домникеюшка, исповедь, утоли сердечную боль. Отри слезы, как в детстве, с души моей.

Запинаясь, выложил свои мысли, все до единой, до самой скверной.

Бывшая мамка погладила его кудри, потом крепко поцеловала в лоб.

— Вот я и выбрала из тебя тягость до последней капли. Веруй: дурного не мыслил, не желал никому никакого зла, а если что пришло в голову против воли, — это дело людское. У иных и не то бывает.

— У Ягайлы, бывшего Якова, — вспомнил Юрий, — а теперь Владислава.

— Не ведаю сих имен. Бог с ними! — Домникея перекрестила княжича. — Накрепко запомни: пылкий возбуждает раздор, терпеливый утишает распрю. Читай чаще Святое Писание. Будь кроток и до зела смирён. Не зря апостол Павел внушает: «Человек Божий… преуспевай в терпении». Вот и терпи, мой ангел. От терпения — опытность, от опытности — надежда. Помни слова евангелиста Луки: «Терпением вашим спасете души».

— Что терпеть? — спросил Юрий, хотя прекрасно знал, что.

— Всё терпи, — зашептала на ухо бывшая мамка. — И мой слабый разум, и мои опостылевшие ласкания…

— Хитрая Домникейка! — прижался он к пахнущей полевыми цветами щеке. — Выжимаешь из меня лестные слова! Откуда от тебя сегодня особенная душистость?

— От мыленки, — призналась она. — Купец-сурожанин пахучую водицу привез. Нюхнёшь, — и будто сахар вкусила.

Они проболтали до самой той крайности, когда свечке осталось догореть ровно столько, чтоб Домникее дойти до своей спальни. Княжич, как маленький, был уложен в постель с помощью нежно любимой мамки.

Спал без снов. Назавтра пробудился другим: сердце билось легко, разум ладил с душой, вчерашнюю тяжесть с груди как рукой сняло. Каждый бы день ощущать себя столь свободным от всякой дури!

А день выдался суматошный. На господском верху челядь бегала с бесконечными поручениями. Из кухни в подклете шел вкусный дух: быть нынче знатному пиру! С утра Юрий спокойно позанимался с Морозовым, к полудню поспешил приготовиться к встрече с братом. Великокняжеский поезд выехал из Кремля еще засветло, однако у городской заставы ожидающих застигла ранняя тьма. Резкий холодный ветер подул с запада, откуда должны были появиться долгожданные вестники. Сперва Юрий увидел приближающиеся горящие факелы в руках Васильевой охраны. Потом в общем шуме и обычной в таких случаях сутолоке вслед за родителями обнял прибывшего. Лицо его в факельном свете показалось незнакомым, а запах так и вовсе чужим.

— Я-то здоров, ты здоров ли? — отвечал на приветствие старший брат голосом, непривычно взрослым, огрубевшим после трехлетней разлуки.

С ним были все три боярина, посланные отцом, и два грузных литовских князя, оба Ольгердовичи, с православными именами: один Дмитрий, другой Андрей.

Юрий хорошенько рассмотрел брата за пиршественным столом. Да, возмужал Василий, стал чуть-чуть походить на татуньку. Родители не могли наглядеться на сына. Младший же брат, забыв о еде, увлекся рассказом одного из Ольгердовичей, кажется, Андрея: он путал обоих. Этот Андрей еще по дороге в Кремль говорил без умолку, возмущался неудобствами Смоленской дороги: все леса да леса, в лесах разбойники, а под копытами пни недавно срубленных деревьев. Неухоженная, постоянно меняющаяся дорога! Болота и топи тянутся порой по нескольку верст и не всегда перекрыты мостами и гатями, хотя Андрей и насчитал пятьсот три моста. При обилии снега да при хороших морозах хватило бы трех суток, чтоб одолеть полтысячи верст, теперь же пришлось потратить… Сколько, Юрий не запомнил.

За столом литвин говорил о сатаниноподобном слуге, вставшем между Кейстутом и Ягайлой. Последний не походил на отца и деда: был ленив, обожал удовольствия, боялся трудных решений, искал советов. Таким советчиком стал для него отцов парубок, крепостной холоп. Звали — Войдыллом. Великий князь взял его к себе стлать постель, подавать питье. Дал в кормление город Лиду. А вскоре Войдылло получил руку сестры Ягайловой. Вот это старому дяде Кейстуту очень не поглянулось: княжну-племянницу выдали за холопа! Не пожалел он попреков ни вдовствующей великой княгине Ульяне, ни самому Ягайле, ни даже новобрачной. Войдылла это взбесило. Вскоре немецкий рыцарь, командир Остерродский, кум Кейстута, Куно Либштейн прислал донесение: «Ты ничего не знаешь, а Ягайло частенько посылает Войдылла к нам договариваться, дабы отняли твои волости». Кейстут призвал в помощь сына Витовта. Тот жил с Ягайлою душа в душу и ничему не верил. Однако пришлось поверить, когда немцы пришли брать Полоцк.

— Твой бывший удел, — напомнил Ольгердовичу Василий.

Изгнанник кивнул и продолжал повесть. Кейстут немцев прогнал, врасплох взял Вильно, пленил Ягайлу, нашел у него договорные грамоты с рыцарями. Витовт убедился, что двоюродный брат не так честен, как казалось до сей поры. Ягайло предложил дать присягу, что уступает великое княжение Кейстуту и никогда не выйдет из его воли. Тогда захватчик великокняжеского стола был отпущен, а коварный его слуга повешен.

— И по заслугам! — одобрительно кивнул Дмитрий Иванович.

— Так-то оно так, — раздумчиво протянул Ольгердович, — да ведь посмотреть как?

Василий кратко завершил за него сумрачную историю. Недолго длилось торжество Кейстута на престоле Ольгердовом. Ягайло отдыхал в Витебске. Трудно было сговорить баловня на отважное предприятие против дяди. За это взялись сестра-вдова, потерявшая своего Войдылла, и мать Ульяна, недовольная, что великое княжение перешло от ее сына к деверю.

— Дядя к своей беде завел со мной драчку, — вставил слово Дмитрий Ольгердович.

— Ягайло этим воспользовался, — досказал Василий, — призвал в союзники немцев. Битва должна была разразиться под Троками. Однако ленивый предпочел хитрость.

Юрий вставил:

— Не ленивый, а трус.

Василий смешно изобразил, как Ягайло уговаривал бывшего друга Витовта помирить его с Кейстутом. Так отец с сыном оказались у него в стане. Это и требовалось. Обоих схватили. Кейстута удавили в темнице, Витовту же удалось бежать…

Невесело возвращался Юрий с почестного пира в свою спальню. Такое возникло чувство, будто Василий привез чужие семейные страсти из литовского замка сюда, в златоверхий терем. Нет, они не олицетворялись Ольгердовичами, прибывшими на московскую службу. Они, незримые, но ощутимые, будут сами по себе рядом с Юрием.

Перед сном к нему заглянул Борис Галицкий и поведал великую тайну: Витовт отпустил Василия под страшную клятву. Наследник московского стола дал слово жениться на его дочери.

Младший княжич взволновался:

— Что она? Как она?

Дядька развел руками.

— Знаю, что именуется Софьей.

Юрий допытывался:

— Хороша собой?

Ответ был:

— Неведомо!

Таинственно тихо сделалось в спальне по уходе Бориса. Юрий медленно засыпал с обидой, что такую важную семейную новость узнал не от брата, не от матери и отца, а от постороннего человека.

Проснулся Юрий с предчувствием, что ему, младшему, уготована судьбой еще более худшая спутница жизни. По неведомо каким важным соображениям предстоит ему жениться не на великой княжне, не на королевне, не на дочке правителя, а на какой-нибудь дальней государевой родственнице, ради семейных уз и хрупкого мира между народами.

После утренней трапезы великий князь вышел из-за стола бок о бок со старшим сыном. Повел его к той самой, — Юрий проследил, выйдя из столовой палаты в теремной переход, — именно к той комнатке, где еще накануне сокровенно беседовал с младшим сыном.

7

Прошла Пасхальная неделя, пришли дожди, дождались своего часа. Юрий лежал на лавке, не желая ничем заняться. Дважды заглядывал Васильев дядька Осей, звал упражняться в воинском искусстве. С тех пор, как воротился из Коломны, где исправлял государеву службу, боевой искусник принялся обучать княжичей владеть разными видами оружия, защищаться и нападать. У Юрия к его гордости уроки обычно шли лучше, чем у Василия. Однако же на сей раз он не вскочил на зов наставника, лишь головой помотал:

— Нейду.

В конце концов сам старший брат пожаловал:

— Что сквасился Гюрга?

Юрий потер икры ног:

— Здесь больно. И в поясе.

Василий поругал мокрую весну, предсказал, что братнюю немоготу излечит улучшение погоды, и ушел, озабоченный неведомо чем.

Когда приболевший княжич не появился в столовой палате ни днем, ни вечером, пред ним явился дядька Борис, только что прибывший из Звенигорода.

— Что с тобой, господин?

Юрий вяло ответил:

— Да так: голова болит, познабливает. — И спросил: — Звенигород-то после Тохтамыша отстроился?

— Еще б ему не отстроиться! — усмехнулся дядька. — После разора семь лет прошло. Тебе уж ныне пятнадцать. Вьюнош! А тогда-то был отроком. Э! — внимательней взглянул Галицкий. — Приопух ты. Веки набрякли. Дай, лоб потрогаю… Уй-юй-юй!

Разостлал постель. Помог разоблачиться, пообещал позвать лекаря.

После общей вечерней молитвы в Крестовой все великокняжеское семейство собралось у одра больного. Он же видел пришедших, как сквозь туман. Слабо. Слышал голос родителя, вспомнившего давнюю московскую гостью — язву:

— Вдруг ударит, как ножом в сердце, в лопатку или между плечами. Огонь пылает внутри. Крове течет горлом. Обуревают то пот, то дрожь. У иных пухнет на шее, бедре, под скулою, пазухою. Десять здоровых приходилось на сто болящих.

— Ох, некстати такие речи! — прервала матунька. — Нет у Георгия всех тех примет.

Княжич знал, почему всполошился отец. Ведь дядя, великий князь Симеон, помер тогда от беспощадной болезни. Сам Юрий в детстве слышал, как посетила она Смоленск: осталось в нем всего пять человек. Вышли и затворили город, полный непогребенных. Хотелось крикнуть: «Бегите от меня все!», но язык не повиновался.

— Высунь-ка, покажи язык, — попросил немец-лекарь Сиферт. Помог извлечь из запекшихся уст. Сказал невесело: — Ярко-красный. И беловатый налет на кончике…

Юрий с трудом промолвил:

— Он при высовывании как бы спотыкается о края зубов.

Лекарь велел всем выйти. Юная княжна Марья в дверях сказала:

— У братца кроличье лицо!

Долго длился бурный разговор в теремном переходе. Не разобрать было слов.

Сколько времени истекло, прежде чем сызнова отворилась дверь? За ней — голос матуньки:

— Нет, Домникеица, нет, не ты! Найду, кому быть при нем.

Потом Юрий увидел Сиферта с белой повязью на лице по самые очи. Лекарь делал приготовления:

— Сейчас будем пускать кровь…

Княжич ощутил нежные прикосновения Домникеи и удовлетворенно вздохнул. Рука его была уложена на твердой подушке ладонью кверху. Под ней — льняное полотенце. Бывшая мамка стянула плечо жгутом, но не сильно.

— Сожми кулак, княжич, — попросил лекарь. — Несколько раз сожми.

Прокол почти не почувствовал… Сиферт наказывал, уходя:

— Надо его остричь. Заставлять много и часто пить. Будет жар, обертывать в мокрое, обтирать…

Дальнейшее стало ускользать от Юрьева слуха. Вновь смежил ресницы. Открыв глаза, он обнаружил себя на высоком струге, что везли на колесах, по пустынному волоку. Рядом — чужие люди в длинных черных одеждах. Остановились в урочище с круглым, осевшим от времени, травянистым валом. Кто-то сказал: «В старые времена кипело жизнью место сие, красно и видно. Сейчас же пусто все и ненаселенно!» Да, голая степь, река, небо…

Струг спущен на воду. Потянулись унылые берега, — ни селения, ни людей. Как на редкость, глядят на плывущих козы, лоси, волки, медведи, бобры, выдры. То и дело парят над стругом орлы, лебеди, гуси, журавли. Спутники Юрия зорко взглядывают по сторонам. К своему удивлению, он не речи их слышит, а мысли. Мысли о том, что здесь некогда существовали города знаменитые, а ныне же едва приметны следы их. Вон, ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам. Княжичу это место назвали Донской беседой. На большом каменном столе — каменные сосуды. Красиво, но неприятно.

Струг двигался среди красных гор. Вдруг из расселины выскочили полунагие лучники, сели в суденышки, устремились к путникам.

Тщетно окружающие внушали Юрию: это хазары, жители древней своей столицы Саркела, хотят угостить хлебом и молоком. Он видел не угощение, а длинные кривые ножи. Заметался, ища спасения. И, сколь ни удерживали берегущие, кинулся с борта в воду. Зажмурился от холода. Пришлось применить усилие, чтоб открыть глаза…

Ни струга, ни реки, ни червленых гор. Он голый — в лохани с ледяной водой. Стоит при помощи Домникеи.

— За подмышки не хватай, я щекотлив! — запротестовал Юрий.

Однако сильная она все-таки, его хорошуля! Рывком вытащила, натянула шерстяные носки, заставила быстро запохаживать рядом с ней по спальне. Волокла обессиленного, как раненого:

— Ну же, ну! Шагай. Ведь, обеспамятев, прыгал на пол, бросался в переход. Удержала едва. А теперь… Ну, еще шажочек.

— Ай-яй-яй! — возник на пороге Сиферт. — Ты его пошлешь на тот свет! Знаю ваших знахарей. Одного купца пользовали от жара ледяной водой, он — уже там! — немец указал на небо.

Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.

— Сколько купец простоял в лохани? — спросила лекаря. — Одну минуту?

— Зачем одну? Целых пять!

Сиделка сердито глянула на врача:

— Шел бы отсель, знаток!

Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.

— Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши… Как в поясе-то, болит?

Юрий перевел дух.

— Уже не болит.

Домникея призналась:

— Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.

Юрий по поведению Сиферта понял: заразна его болезнь! Боялся без крайней нужды коснуться своей лекарки, лишь благодарно взирал на ее красивый, одушевленный заботой лик.

А в болезненно-сладких снах ощущал целительность материнских уст на своих ланитах, успокаивающие боль ласки женских рук, облегчающий дыхание нежный запах. Спал или бодрствовал, покой поддерживало одно ощущение: она рядом!

Какой-то очередной ночью обнаружил: он в спальне один. Не дремлет в глубоком кресле его сиделка. Ждал, не дождался, снова ушел в беспокойный сон.

Утром явился нежданный гость, учитель, боярин Семен Морозов. Потряс хохолком, пощипал светлую бородку.

— Как живем-можем?

Княжич живо откликнулся:

— Все вижу и ощущаю ясно. Очень хочу есть.

Пришедший положил длань на его чело:

— Жару нет.

Юрий перво-наперво спросил: где его Домникея? Услышал плохой ответ: тяжело больна. Как ужаленный, привскочил в постели:

— Я тому виной!

— Ты, — сел у его изголовья Морозов. — Иначе не могло статься. — Откровенно поведал: — Как сказал немец Сиферт, недуг твой опасен для окружающих. Охотников по уходу не находилось. Домникея вызвалась сама и вот — на тебе! Вместе, бывало, над тобой хлопотали. Я — хоть бы что, а она… Ляг, скрой слезы. Ты уж не мальчик, а князь!

С тех пор дни за днями проходили вдвоем с Морозовым: единственным собеседником и слугой. Выздоравливающий Юрий мог еще передать другим свой недуг. Он ежедень расспрашивал Семена Федоровича о Домникее. Ответ был один: больна. И беседа намеренно уводилась на иные предметы.

— Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, — развлекал больного Морозов.

— Проклятый Тохтамыш! — вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

— Воистину царь без царя в голове, — поддержал учитель. — Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

— Руки коротки? — спросил Юрий.

— Руки слишком длинны, — поправил боярин Семен. — После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности… Помнишь?

— Татунька что-то такое молвил, — напряг память княжич.

— Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

— Как? — приподнялся Юрий. — Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

— Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далекой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

— А я об этом даже не ведаю, — обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

— Пытался тебе сообщить, только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, — перешел он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьет час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.

— Мы до сих пор не встали, — перебил Юрий.

Морозов помог представить, словно воочию, как русские люди, оказавшись под страшным игом, сходили в могилу, безнадежно оглядываясь: не проглянет ли где хоть луч их освобождения. Потом дети усопших в неволе наблюдали с великой горечью, как князья их холопствовали перед поработителями, предавая друг друга ради призрачной власти.

— Более повезло внукам, сверстникам деда твоего Ивана Калиты, — сказал Семен Федорович. — В то время страдали только окраины. Московский же князь сумел установить тишину в своих небольших владениях. К нему потянулись менее удачливые князья с собственными боярами. В Москве обосновался митрополит. После ста лет рабства занялась заря вожделенной свободы, о коей мечтали предки. Выросло поколение, привыкшее жить без страха перед Ордой. Оно и вкусило победу в Донском побоище.

— Победители снова под побежденными? — скривил уста княжич.

Он представлял, как переживает отец вторую разлуку со старшим сыном. Если ордынский плен оставлял надежду на благополучный исход, то очень трудно надеяться» что великая битва оставит в живых Василия. Невольно припомнились воинские уроки Осея: у младшего брата они шли успешнее, чем у старшего. Не пришлось бы по выздоровлении сызнова уединиться в родителевой комнатке для тайных бесед.

Морозов тем временем развивал мысль о терпимом иге: да, мы унизились, потеряли гордость, научились хитрости рабства, корыстолюбию, бесчувственности к обидам, к стыду. Сила у нас стала правом, татьба — язвой собственности. Теперь, слава Богу, тьма миновала, закон воспрянул от сна. Зато пришла неизбежность строгости, неведомой предкам.

— Мономах говорил: «Не убивайте виновного», — напомнил боярин. — Отец же твой ввел публичную смертную казнь. Пращуры знали побои лишь в драке, теперь же по приговору бьют палками и секут кнутом.

— Мы стали походить на татар? — спросил Юрий.

Семен Федорович покачал головой:

— Думаю, нет. Не они научили нас стеснять жен, держать друг друга в холопстве, торговать пленными, давать посулы в судах. Все это было прежде. И слов татарских у нас не более, чем хазарских, печенежских и половецких. Что оседлый народ христианский мог перенять от кочующего языческого? Единственно — ужесточение нравов. Однако же оно временное, зависящее от жизни. Исчезнет лихое иго, и пятна его сойдут.

Часами длились беседы. Время шло незаметно, выздоровление быстро. Однажды княжич сказал боярину:

— Ты, Семен Федорыч, как Домникея, самый близкий мне человек. Ближе родных. И, конечно же, ближе дядьки Бориса Галицкого. Тот испугался потерять свою жизнь более, чем мою: не явился ни разу.

Морозов крепко сжал руку своего подопечного:

— Вот за это не кори. Страх за жизнь людям свыше дан, одним больше, а другим меньше. Мы не властны над дарованными нам чувствами. Вспомни Переяславль! Там Борис был храбр. Здесь же, видно, аукнулось старое: в детстве, за девять лет до того, как ты явился на свет, он пережил тот же свирепый мор, что и твой родитель.

Юрию показалось ко времени спросить в сотый раз о своей бывшей мамке. Боярин опустил голову.

— О Домникее больше не спрашивай! Не могу!

Такой ответ взорвал княжича, не помня себя, он осыпал любимца укорами. В конце концов тот ушел. Юрий же истерзался раскаянием. С тех пор прикусывал язык, когда мысль возникала о Домникее.

Ангелом с небес явилась перед ним матунькина девка Анютка. Первый новый человек! Распахнула окно, впустила освежающую теплоту лета. Громогласно поздравила:

— С выздоровленьицем!

Княжич, выразив благодарность, как бы между прочим спросил:

— Почему не Домникея, а ты?

Челядинка словно водой окатила:

— А ее нету.

— Юрий опешил:

— Как… нету?

Анюткин лик построжал в испуге. Руки затеребили передник.

— Домникеица заразилась от твоей милости, господин. Поболела и померла. Забудь о ней.

Этакая скороговорка! И — дверь захлопнулась.

Выздоровление сменилось худшим состоянием, чем болезнь. Когда наконец навестила матунька, не смог встретить с подобающей радостью. Едва улыбаясь, поднялся с лавки, припал к дорогой руке. Знал: великая княгиня едва оправилась после рождения новой сестрицы, которую окрестили Анной. От Морозова слышал: роды были тяжелые.

Сейчас мать выглядела, как прежде, величественно-красивой.

Увлеченно стала поведывать о своей мечте заложить каменную церковь Вознесения вместо деревянной в основанном ею монастыре недалеко от Фроловских ворот. Завтра же обязательно посетит обитель, посоветуется с монахинями.

— Чтой-то ты, Георгий, будто меня не слушаешь? — вдруг заметила Евдокия Дмитриевна.

— Переживаю смерть бывшей мамушки, — откровенно признался сын.

Великая княгиня напряглась, сжала губы, как бы не давая вырваться первым навернувшимся словам. Сказала успокоительно:

— Не скорби. Недостойно скорби, если грешником принят образ ангельский.

Юрий понял: надобно обуздать печаль. Ведь душа Домникеина сменила низменную земную юдоль на горнюю, райскую. Одно только не утерпел возразить:

— Она здесь была не грешница.

Мать, не ответив, свела речь на иное. Сообщила, что вчера прилетел вестник с востока. В дальней жаркой азиатской земле ничем завершилась битва Тохтамыша с Тимуром. Бывший разоритель Москвы вынужден был отступить в степи, к северу, дабы привести войско в порядок.

— Дядю моего, Бориса Нижегородского, и дорогого нашего Васеньку он, — хвала Богу! — отпустил домой. Оба уже в пути! — радовалась великая княгиня.

И Юрий порадовался от души вместе с ней.

Дни потекли в ожидании старшего брата. Осей должен прибыть вместе с ним. Вновь придет время занятий боевыми искусствами. Пока же продолжались поучительные беседы с Морозовым. Юрий прочитал повесть «Александрия» о подвигах древнего македонского царя, заимствованную из текста болгарского. Познакомился с восточными притчами о царе-льве, боярине его быке и придворных шакалах. Одолел книгу «Соломон и Китоврас» о вынужденном участии мифического демона-зверя в построении Соломонова храма.

Посещал княжича и Симоновский игумен Феодор с божественными книгами. Однажды, когда великокняжеский духовник выказал похвалу великой княгине за строительство обители Вознесения, Юрий дал пылкое обещание:

— Вот войду в лета, построю и я, как матунька, монастырь. Только не женский, а мужской.

Состояние выздоровевшего было приподнятое, легкое, как у парящей птицы. Вот он уже трапезничает со всеми в Столовой палате, перемолвливается словами с отцом, получает приглашение от дядюшки Владимира Храброго посетить Серпухов. Жизнь вошла в обычную колею.

Ясным солнечным днем, в послеполуденный час, Юрий впервые вышел из терема, спустился на огород, застал у качелей сестрицу Марью с сенными девушками.

— А, братец? — спрыгнула она наземь. — Как живешь-здравствуешь?

Юрий улыбнулся широко, во весь лик:

— Слава-те, Господи!

Сестрица похвасталась:

— А я намедни ездила с матунькой в монастырь Вознесения. Знаешь, кого там видела?

И умолкла таинственно.

Юрию оставалось спросить:

— Кого?

Сестрица тихо шепнула на ухо:

— Твою бывшую мамушку Домникею. Постриженную.

8

После утренней трапезы, когда все встали из-за стола, Юрий подошел к отцу. Лик великого князя показался сумрачнее обычного, но сын не придал этому значения, ибо последнее время из-за частых недомоганий Дмитрий Иванович редко пребывал в добром расположении духа. Княжич предвидел всего-то и разговору, — сообщить о своей поездке в Серпухов. Давно князь Владимир и княгиня Елена звали его к себе. Сейчас крыша лета, самое время для гостин. Осталось уведомить родителя, как обычно: «Я еду». И услышать доброжелательное: «Поезжай, сынок». Однако этого не случилось. Татунька стал хмур, хуже некуда, и промолвил строго:

— Не едешь!

— Как так, не еду? — не понял сын.

Отец круто повернулся и пошел из палаты.

Они были не одни. У великого князя трапезовали воевода Боброк со своей женой теткой Анной, дядья с материнской стороны Василий Нижегородский и Семен Суздальский, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, брат последнего тысяцкого, явившийся в златоверхий терем ни свет ни заря.

В груди второго по старшинству великокняжеского сына заклокотала обида. Прежде, когда не стало надежд на возвращение старшего брата из Литвы, родитель был с ним в любви и совете, теперь же, когда Василий возвращается по-здорову с азиатской войны, можно с младшим сыном не объясняться: «Не поедешь, и все тут».

В теремном переходе матунька взяла под руку:

— Успокойся, Георгий. Государь-батюшка серчает не на тебя, а на двоюродного брата Владимира.

— Ой ли? — не поверил Юрий. — Татунька с дядей всегда были — один человек.

Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула:

— И один человек раздваивается! У кого-то из старых бояр Владимира сорвалось с языка, что великокняжеский стол должен наследовать не твой брат Василий, а ваш стрый, князь Серпуховской. Иначе будет не по отчине, не по дедине. Татуньке стали известны сии слова. Он велел болтуна с единомышленниками взять под стражу, заточить, разослать по разным городам.

— Чужих бояр? — от неожиданности остановился Юрий. — И почему «болтуна»? — не мог он взять в толк. — Ведь в харатейном списке твоего батюшки, а моего деда, ясно сказано об отчинности и дединности: в наследовании великокняжеского стола брат имел преимущество перед сыном…

— Ш-ш! — прервала великая княгиня.

В свете высоких окон Юрий ясно увидел гнев на материнском лице.

— Плохо учит тебя Морозов, — присовокупила Евдокия Дмитриевна.

Вот-вот и разойдутся, искренней беседы не получилось. Сын искал веских слов, чтобы защитить учителя. Недоставало еще разлуки и с любимым Семеном Федоровичем! Губы его дрожали. Вырвалось вовсе не то, что хотел сказать:

— Матунька! Домникея не умерла. Она постриглась в Вознесенской женской обители.

Мать задержалась и обернулась.

— Она умерла для мира. Поступила, как Бог велел. До меня дошла ее покаянная исповедь. Бывает надобность в перемене судьбы, когда человек должен быть хозяин себе. Ты стал слишком большой, она слишком молода.

— Что, что? — не понял Юрий.

Матунька скрылась на своей половине.

В ложне поджидал подопечного Борис Галицкий.

— Слышал о происшедшем в Столовой палате, мой господин, — сразу объявил он. И тут же утешил: — Не за себя расстраивайся, за всех! Все люди, и простые и знатные, переживают сейчас за Великое княжество Московское. У государя с Тохтамышем опять немирье. Хан дал ярлык на Суздаль и Городец твоим дядьям, Семену с Василием, а их дяде Борису — Нижегородчину. А твой батюшка все переиначил: двум братьям отдал Нижний Новгород, Бориса хочет посадить в Городце. Пошел против воли ханской. Теперь люди боятся нового Донского побоища. Татары уже начали зорить Рязань. Не за Москвой ли страшный черед?

Юрий опустился на лавку, закрыл руками лицо:

— Что-то мне стало тошнехонько!

— Не ссориться бы двум одолетелям нечестивца Мамая, не к ночи он будь помянут, — продолжал дядька мыслить вслух, — напротив, стать бы единым телом, одной душой…

— Что теперь будет с дядюшкой Владимиром Храбрым? — отнял руки от лица Юрий.

Борис загадочно закатил глаза:

— Божью волю угадать трудно, а государеву еще и опасно. Есть на Москве колдун, прозывают Орефой. Он все предскажет, о чем ни спросишь.

Княжич прошелся по ложне, сжимая руки.

— Не идти же нам к колдуну! Сейчас вот сидел на лавке и знаешь, что мыслил? Только об этом — никому!

Дядька окстился:

— Клянусь молчать.

— Когда мне было пять лет, Домникея поехала посмотреть первую смертную казнь на Руси. Взяла и меня без спросу на Кучково поле, где сейчас Сретенский монастырь.

— Постой, — прервал Галицкий, — ты говоришь о казни Ивана Вельяминова?

Княжич кивнул. Понял, что нужно дядьку вводить в суть дела. Ему ли, всезнайке, неведома судьба сна последнего московского тысяцкого? Как раз в год рождения умер Василий Васильевич Вельяминов. Слишком важны к тому времени стали тысяцкие! Подобно князьям имели свою дружину, согласно с древним обычаем избирались горожанами, власть их порою не уступала государевой и боярской. Они входили в родство с великокняжеским домом. Сын Вельяминова Николай женился на матунькиной сестрице Марье. Завистливые бояре уговорили отца упразднить столь высокий сан. А ведь в новые тысяцкие метил старший сын покойного Иван. Он перебежал в Тверь. Там, а потом в Орде, замышлял против великого князя Московского.

— Это большой был брех… ну, вздорный человек, — вспомнил дядька Борис. — Я не видел той казни, живя в Звенигороде.

— А я и сегодня вижу, как будто случилось только что, — тихо промолвил Юрий. — Последний летний день, время предобеденное. Дьяк читал сказку про крамолу, измену. Красивый молодец ждал своего конца на дощатом, высоко поднятом рундуке. Кат в красной рубахе внезапно обнажил сверкающий меч…

— Не топор? — спросил Галицкий.

Юрий тряхнул кудрями.

— Нет, меч! Размахнулся и… я зажмурился. После Домникеюшка сказывала, что с головою Ивана отсеклись от народа предания вечевой свободы.

Борис хмыкнул:

— Бывшая мамка твоя чувствительна! — И спросил, как неважное: — Кстати, где она?

Княжич прошептал:

— В Вознесенском монастыре. Постриглась.

Дядька перекрестился, как по покойнице, и деловито завершил:

— Не кручинься, не помни худа. А твоего двуродного стрыя князя Серпуховского ждет не злая судьба, а славная. Мелкие тучки наплывут и пройдут. Государь же предает смерти тех, кого нельзя оставить в живых. Заметь, никого из родичей изменника он не тронул, служат по сей день.

Княжич стоял к оконцу лицом, водил пальцем по вставленному в стальной переплет слюдяному кусочку. Не сразу откликнулся на последние слова дядьки. Потом тихо позвал:

— Борис Васильич, а, Борис Васильич!

— Што изволишь, господин князь? — спросил Галицкий также шепотом.

— Не исхитришься ль узнать иноческое имя Домникеюшки и способ с нею как-нибудь увидеться?

Потомок галицких княжат не поторопился с ответом. Юрий понял всю щекотливость просьбы. Заранее зная ответ, спокойно переспросил:

— Не сможешь?

— Попробую.

Они расстались перед обедом. Княжич к дневной трапезе не пошел, послал сказать о недомогании. Приспешница Катерина принесла в постный день пироги с капустой, вареного судака и грибную похлебку.

Остаток времени после дневного сна прошел за списком «Киево-Печерского патерика». Любопытно было прочесть о многотерпеливом иноке Никоне, попавшем в половецкий плен. Ему подрезали сухожилия на ногах, чтобы не сбежал. Однако страдалец не только сам спасся, но и невидимо помогал другим. Невольно повеселила Юрия повесть о двух монахах, Тите и Ефагрии. Нечистый внушил им такую ненависть друг к другу, что даже в церкви, увидев Тита с кадильницей, Ефагрий отходил в сторону. Тит же, минуя его, прекращал кадить.

— О слабость людская! — вымолвил Юрий в тишине одиночества.

— Воистину слабость, мой господин.

Княжич вздрогнул и обернулся. Сквозь приоткрытую дверь просовывалась бородка Галицкого. Указательный перст его манил, разгибаясь и сгибаясь.

Юрий прошел за дядькой в его комнату. Первое, что бросилось в глаза, — разложенная на широкой лавке женская одежда. К своему неудовольствию узнал: в этой одежде предстоит явиться в обитель в виде великокняжеской челядинки, мирской подружки Домникеи, в иночестве Мелитины.

— Не взыщи, княже, — развел руками Борис, — сделал все, что мог. Вас оставят наедине на малое время, пока порошок в песочных часах не перетечет из одной скляницы в другую.

Княжич, подумав, спросил:

— Каково часомерье?

— Ровно три минуты, — ответил дядька.

Пора было отправляться вечерять. В Столовой палате собрались те же, что и за утренней трапезой. Отец, проходя мимо Юрия, потрепал по плечу и молвил:

— На меня не сердись. Бывает. А к дядюшке можешь отправляться хоть завтра. Да он сам будет здесь, вот вместе и поедете.

Как тут не смекнуть: крупная перемена произошла среди дня! У матуньки лик, словно небо после непогоды. А за столом новый гость, серпуховской боярин и воевода Акинф Федорович Шуба. Знать, волшебное слово привез от Владимира Храброго, коли государь переменил гнев на милость.

Эти мысли мелькнули в Юрьевой голове, пока он усаживался за стол. За едой же думал о предстоящем свидании. Галицкий объявил, что не едет с ним. И понятно: опасается людской молвы и зорких глаз, коим не преграда ни стены, ни расстояния. Не перевоплощаться же и дядьке Борису в женщину.

После трапезы Юрий поспешил к себе. Галицкий уже ждал. Принялись готовиться.

— Тайну будем знать ты да я, да бывшая мамка твоя, да еще слуга мой верный Ивашка Светёныш.

Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через черный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.

Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введен во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свернутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.

Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под черной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, — светлое пятно в треугольной аспидно-черной раме. Юрий бросился к ней:

— Домникеюшка!

Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.

— Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!

Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:

— Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоем уходе из мира! Зачем тебе надо было… За что мне так…

Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:

— Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.

Он еще лелеял надежду:

— Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?

Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:

— Ни за что!

Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.

— Могу ли, — спросил, — в крайности… прийти… попросить совета?

Задумалась, собираясь с ответом.

— В крайней крайности. За советом приди.

Тут в дверь забарабанили бдительные персты. Мелитина исчезла, будто привиделась.

Уходя, он сунул привратнице серебряную деньгу. Не взяла:

— Мне не к чему. Оставь себе, девка, на красные ленточки.

Молчаливый Светёныш отвез в златоверхий терем. Берег путь перевоплощенного княжича от огородной калитки до господского верху, до самой его комнаты.

На сей раз дядька Борис не ждал. Юрий разоблачился и быстро завернул женскую одежду в узел, не зная, куда с ним деться. Однако долго раздумывать не пришлось: в дверь поскреблись. Он спешно открыл, надеясь увидеть Галицкого, но то был Светёныш. Глазами отыскав узел, молча взял его, поясно поклонился и вышел.

Оставалось разостлать постель и лечь. Сон сразу простер объятия, унес куда-то в бревенчатую камору, наподобие той, что в монастырской привратницкой. Вот там и явился княжичу Борис Галицкий с блестящим мечом. И стал наносить удары по плечам, по лицу, обагряя Юрьевой кровью и пол, и стены. Несчастный сновидец проснулся в ужасе, отправился в мыленку, долго стряхивал скверный сон.

Дядька Борис принес поутренничать горячий калач с молоком. Услышав кровавый сон о своей особе, отмахнулся:

— Пустое.

Домникеюшка бы изъяснила потоньше. Юрий спросил:

— Так-таки и не ведаешь?

— Я не снотолкователь, — раздражился Борис. Но все же пообещал: — Разузнаю.

Он был озабочен тем, чтоб, не мешкая, подготовить княжича к скорому торжеству в Набережных сенях.

Спустя малое время Юрий, как взрослый, уже без дядьки, вошел в светлую хоромину. Здесь все напомнило давешнее соборование, что устроила матунька в дни Донского побоища: те же боярские шапки-столбунцы, те же ризы с оплечьями. Только тогда было больше жен, нежели мужей, теперь наоборот. Юрий стал рядом с отцом, младшие братья Андрей и Петр, — с матерью. Посреди великокняжеского семейства возвышался мужественный Владимир Храбрый. Серебряно-бородатый лик, изборожденный морщинами, являл спокойствие и уверенность. Великий князь прилюдно от души обнял брата:

— Бог мира да будет с нами!

— Отложим нелюбие, — густо откликнулся князь Серпуховской, — не загубим любви!

— Слава! Слава! — возгласили собравшиеся.

Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:

— Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!

Он повел речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они еще не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.

— Слава! — крикнули бояре кремлевские.

Зоркий Юрий отметил, что серпуховской воевода Акинф Федорович Шуба, скромно притаившийся в задних рядах, смолчал.

Отец сызнова обнял дядю Владимира и сказал, что сегодня человек этот, после великого князя старший в роду, сравнялся по заслугам Отечеству с самыми именитыми нашими государями, ибо новый порядок наследования — его добрая, благородная воля.

По окончании торжества всех ждал пир. Владимир Храбрый крепко сжал локоть Юрия:

— Что, брат, едем ко мне гостить?

Княжич впервые услышал от дяди обращение «брат». Но не задумался: мало ли говорится — брат, друг, милый мой, — как угодно. Он попросил родительского соизволения не присутствовать при застолье, ибо еще не собрался в дорогу, и легко был отпущен.

Дядька Борис укладывал путевой короб княжича. Будто бы он раньше точно знал о поездке.

— Кто тебе сказал? — спросил Юрий.

И услышал усмешливое:

— Сам докумекал. Еще бы! Двуродные братья, Серпуховской и Московский, заключили меж собой докончание. Храбрый навсегда стал именовать великого князя отцом, Василия старшим братом, тебя равным, Андрея же с Петром — младшими. Притом всех вас назвал наследниками.

Юрию стало яснее ясного: не просто так, а с особым, великим смыслом прозвучало к нему дядино обращение «брат». Как к равному!

— Все-то ты, дядька, знаешь да ведаешь! — похвалил он Бориса.

Тот сказал, не превозносясь:

— Имеющий уши да слышит, очи да видит, память да помнит… А кстати! — И покрутил залихватский ус. — Сон твой нынешний означает вот что: кто тебе мечом нанес раны, пролил твою кровь, — знай! — тот человек — верный твой слуга и оберегатель. Доверяй ему, всегда будешь на щите!

Княжич, не придавая значения столь нескромному толкованию, все же спросил Бориса:

— Отчего так ревностно услужаешь мне?

Тот ответил:

— Я — боярин звенигородский. Звенигород же со времен Калиты всегда дается в удел второму по старшинству наследнику. К нему же чаще всего присовокупляется мой родимый Галич. Стало быть, волею судеб ты — мой господин, будущий князь звенигородский и галицкий!

9

Юрий и боярин Семен Морозов, назначенный государем ему в спутники, возвращались верхами с гостин у Владимира Храброго. Охрана с коробами несколько поотстала. Учитель и ученик тоже не понукали коней, ехали, беседуя, ибо солнечный теплый день располагал к приятной неспешности. Москва уже давала знать о своей близости высокими колокольнями, блестящими маковками церквей. Вот и подградье с глухими тынами, застоявшейся грязью после недавних дождей.

— Чтой-то дым над каменным городом? — пригляделся княжич.

— Рухлядь жгут, — беспечно молвил боярин.

Старую рухлядь велено было жечь, дабы не плодить свалки на посаде. Еще какой-нибудь час и путники будут дома, как раз придет время для дневной трапезы. Княжич попридержал коня, дабы успеть закончить любопытную для него беседу. Речь шла все о том же дяде Владимире Серпуховском, их недавнем потчевателе. Отчего он так легко согласился с новым порядком престолонаследия, предложенным государем? В гостях об этом Юрий не заговаривал по стеснительности. Теперь же Морозов объяснил: Владимир Храбрый слишком умен. Понимает: никто из бояр московских не поддержит его. Государь Дмитрий Иванович ввел за правило награждать своих служебников вотчинами, то есть богатыми селами в потомственное держание, боярщинами в виде больших земельных наделов. Нет сомнений, что одаренные всегда и во всем поддержат дарителя. Какая уж тут дединность, отчинность?

Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:

— Кто умер?

Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.

— Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.

— Жена Ивана Михайловича Тверского? — вскинул брови княжич. — Что она делала на Москве?

Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повел головой:

— Нет, это мать нашего гостеприимна Владимира Храброго, жена Андрея Ивановича Серпуховского, давно умершего от язвы.

Юрий тяжело вздохнул:

— А ведь дядя, поди, еще и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?

— С давних пор, — подтвердил Морозов. — В основанной ею обители у церкви Рождества на рве. — И, помолчав, присовокупил: — Путаю я этих двух сестер. Обе — Марьи. Обе — инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута… Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.

Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесело-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.

— Князь Михайло Тверской, — разузнал Морозов, — женит сына на Москве у Федора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.

— Высоко сидит старый Кошка! — прицокнул языком Юрий.

— Высоко сидит, далеко глядит! — согласился боярин.

Разговор возвратился к вотчинам. Семен Федорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто-либо иной…

— А все-таки это Кремль горит! — оборвал сам себя Морозов.

Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлевской стеной — столб огня, окутанный дымом.

Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.

Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, — сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, — хоть затыкай уши. А совсем рядом — терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бедрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с ведрами, а пламя как бы смеется над ними, показывая из застрех языки.

Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:

— Не хлопочи, княжич, не порти одежи, не теряй сил. Все творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, рас-проворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясется что, он помолится — и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.

— Так весь Кремль может погореть! — озирался пуганный пожарами боярин Семен.

Подошел человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:

— Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.

Княжич с сомнением посмотрел на дворского: вроде бы дельный человек. Однако тут же заметил, что старик Тимофей Вельяминов не удивился. Напротив, закивал одобрительно:

— Кириллу-Козьме помогают силы Небесные. Из верных рук весть имею: им воскрешен мертвый инок Долмат.

За разговорами и общим шумом Юрий не уловил минуты, когда к пожарищу подошел молодой монах, — круглая борода, детский, несколько удивленный взор, светлый венец волос на челе, лоб изборожден глубокой серповидной морщиной.

— Ах ты, Господи! — произнес подошедший.

Сунул руку на грудь, под рясу, извлек крупный темного дерева крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением.

— Козьма… Виноват, прости… Отче Кирилл! — бросился к нему Вельяминов.

Инок кивнул и молча пошел от пожара. Княжич, как бы подхваченный неведомой силой, устремился за ним. Не соображая, что и зачем делает, стал просить:

— Хочу встретиться с тобой, преподобный! Как? Где мы встретимся?

Кирилл, — чего нельзя было ожидать, — задержался, оборотил бесстрастное лицо:

— Мы не встретимся, князь Юрий. Но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся.

Сказал просто, как добрый старый знакомый, и пошел дальше своей дорогой.

Юрий, возвратясь на пожар, не видел огня, — только дым. Дворский говорил Тимофею Васильевичу:

— Афанасьевскую церковь придется отстраивать заново. Твои же хоромы, господин, почти целы: крыльцо починить да стену поправить.

Вельяминов, кряхтя, припомнил:

— Лет пятнадцать назад вот так же у ворот занялось. Едва уняли через десять часов. Одних церквей каменных опалилось одиннадцать да дюжина деревянных сгорели в пепел.

Морозов потянул княжича к златоверхому терему. Коней пришлось вести в поводу из-за сильного многолюдства.

Дошли внутренней улицей до Фроловских ворот, а многолюдство не прекращалось. По лицам можно было понять: это не связано с недавним пожаром. Люди смотрели весело, стремились в противоположную сторону. Семен Федорович проталкивался впереди. Не доходя Спасской улицы, княжич поравнялся с ним и услышал:

— В нынешнем дне менее часов, чем событий. О пожаре позабудь. Сейчас Москва встречает наследного князя Василия Дмитриевича!

Юрий вспомнил:

— Братцу время вот-вот прибыть. Стало быть, он…

Боярин весело подхватил:

— Прибыл!

Спасская улица — сплошное столпотворение. Пропыленные продолжительным путем кмети на татарских запаленных конях, взмахивая нагайками, оттесняли народ:

— Осади, ос-с-сади с пути!

Людской натиск отделил Юрия от Морозова. Едва удалось сесть на конь. С седла увидел приближающиеся хоругви, услышал пение, возгласы духовенства. Далее развевался черный с изображением Спасителя стяг — знамя великокняжеское! За ним — пламенно-красные еловцы на шлемах московских воинов. Через дальние места пронесены они, через полуденные, невообразимые страны. Княжич сообразил: большая часть войска уже отпущена по домам. Это московский полк, личная дружина Василия. Вот он, на белом аргамаке, в золотом плаще.

Юрий конской грудью раздвинул заслоняющие путь спины и оказался рядом с братом.

— Василий!..

С детства знакомый лик едва можно было узнать. Борода не отцовская, смоляная, а — пшеничная. Кудри из-под шлема — тоже. Плечи узки. Во взоре запавших глаз — матунькины задорные искорки.

— Гюргий? Как же ты здесь? Ну вылитый татунька!

— А ты… — подыскивал слова Юрий. Он был искренне рад видеть старшего брата здоровым и невредимым. — Ты… как архистратиг Михаил!

Василий дотянулся до его руки:

— Горазд, Гюргий, на высокие речи! Скажи лучше, до конца ли преодолел свой недуг?

— Телом давно здоров, — похвалился княжич. — Только душой недужил, сокрушаясь о твоих испытаниях. Как там, вдали, деспот наш Тохтамыш живет-может?

Ответом был не по-юношески густой, взрослый смех:

— Еще живет, но уже не может. Теперь на Востоке зреет другая туча — Темир-Аксак! О нем надо повествовать обстоятельно. Вот вечор соберемся, сядем все вокруг татуньки…

Оба остановились на Великокняжеской площади. Юрий залюбовался: дружина замерла, сверкая оружием, воеводы окружили Василия, на высоком крыльце — бояре и великая княгиня, жаждущая облобызать сына, — самого государя великого князя не разглядел, — а вокруг на плечах друг у друга, на кровлях домов — тьма народу.

Княжич-наследник привстал в седле, прощался с боевыми товарищами:

— Братья мои, московские воины от мала и до велика! Мы прошли рука об руку леса дикие, степи голодные, пустыни песчаные. Враг понудил нас биться с его врагами. Этим мы спасли семьи, дома, жизнь. Кто на далекой чужбине пал костью, тому вечная память! Возблагодарим Господа, что мы живы. Обнимем жен, приголубим детей, успокоим старость родителей. Отец мой, наш государь, будет и далее в меру сил печься о спокойствии земли Русской. Свои заботы и думы я тоже посвящу вам. Братья по перенесенным лишениям, братья по оружию, братья по крови, да будут со всеми вами заслуженный мир и Божье благоволение!

— Слава! Слава! Слава! — трижды прогремело в ответ.

Юрий всходил на гульбище плечо к плечу с братом. Следом шли бояре, служные люди. Кое-кто, старый, приседал на малое время на откидных рундуках. Первое, что бросилось в глаза наверху, — слезный лик матери. Однако это не были слезы радости.

— Васенька! — тяжко воскликнула Евдокия Дмитриевна. — Государь наш любезный внезапно оказался — и помыслить такое страх! — при последнем часе.

— Что с ним, матунька? — не поверил старший сын.

— Пошел встречь тебе, — захлюпала великая княгиня неожиданным горем, — и вдруг прискорбным стал, потом легче было ему, потом впал в великую боль и стенание, сердце начало колой., душа приблизилась к смерти.

Старший сын с теткой Анной под руки повели княгиню в Набережные сени. Юрий видел, как из батюшкиного покоя вышел лекарь-немец Сиферт. Туда вошли следом за великой княгиней и наследником Дмитрий Михайлович Волынский-Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Иван Федорович Кошка (стало быть, не поехал с родителем в Тверь, ждал возвращения Василия), Иван Федорович Уда из князей Фоминских-Смоленских. Свибла с братом Челядней не было.

Юрия у порога взяла за руку тетка Анна:

— Не ходи туда, голубь. Отдохни у себя. Будешь призван в урочный час.

Уходя, княжич оглянулся. Монахи подвели к отцовой двери постаревшего, иссушенного подвигами старца Сергия и его племянника, великокняжеского духовника, Феодора, игумена Симонова монастыря.

Невмоготу показалось остаться одному в своей комнате. Мысленно повторилось обещание тетки Анны: «Будешь призван в урочный час». Тут же родилось обидное возражение: «Не призван, значит, не нужен». Одиноко помыкался по теремным переходам. Несусветно странным выглядело в собственных глазах его положение: с отцом худо, а сын — в стороне!

Навстречу торопился дядька Борис. Поравнялся с Юрием, спросил на ходу:

— Прибыл, господин? Как там, в Серпухове?

Княжич попробовал его задержать:

— Куда ты?

Дядька повел залихватским усом в сторону великокняжеского покоя:

— Ближе к событиям. Государь управление чинит о своей душе.

— Что? — невдомек было Юрию.

Галицкий через силу вернулся, подошел — лицо к лицу — прошептал:

— Пишет завещание. — И пообещал: — Скоро ворочусь. Жди.

Юрий отправился не к себе, а в домашнее книгохранилище. Мнил уйти от нахлынувших горьких дум в душеспасительные речи святых отцов или в созвучные нынешним временам повествования летописцев.

Там встали из-за стола и склонились перед ним два монаха. По его разумению — те самые иноки, что ввели в государев покой старца Сергия.

— Дозволь, княже, продолжить чтение.

Юрий, видя их иеромонашество, подошел под благословение.

— Дозволите ли… будущему сироте пробыть в вашем обществе время малое?

Помянув предстоящее собственное сиротство, он тут же увидел мысленно настоящего сироту, Кирилла-Козьму, силой креста только что загасившего великий пожар.

— Не известен ли вам инок Симонова монастыря Кирилл? — спросил княжич. — Сын благородных родителей, воспитанник богатого родича Вельяминова.

При этом имени черноризцы, один из которых назвался Саввой, а другой Севастианом, переглянулись.

— Кирилл, княже, был в послушании у строгого старца, подвижника Михаила, — сказал Севастиан. — Тот научил его умной молитве, борьбу с духами злобы.

— Духи злобы искушают меня, — опустил голову княжич.

— Старец запрещал Кириллу поститься сверх сил, — продолжил повествование Савва, — велел вкушать пищу с братией ежедневно, а не спустя двое-трое суток.

— Мы часто видели Кирилла, когда сопровождали преподобного Сергия к его племяннику в Симонов, — завершил рассказ Севастиан.

— Слышно, подвижник ищет Божьей помощи уйти в пустынь, — счел нужным дополнить Савва. — Он уже и теперь обладает многими духовными дарами: даром слез, даром прозрения…

— Даром управления огненной стихией, — не утерпев, вставил Юрий. И поведал о недавнем пожаре.

Монахи сотворили крестное знамение. Севастиан присовокупил:

— Ему повинуется и водная стихия. Был случай…

— Был случай, — перебил Юрий, вспомнив, — он воскресил умершего монаха Далмата. Ужли это возможно?

Савва пояснил:

— Бог помог. Только лишь затем, чтобы причастить Далмата.

Дверь приотворилась. Голос Галицкого позвал:

— Господин князь звенигородский!

Юрий поспешил проститься с иноками:

— Отче Савва и отче Севастиан, молитесь за меня грешного!

Севастиан сказал громко:

— Господь наставь тебя, Юрий Дмитрич!

Савва прошептал едва слышно:

— Придет время, вместе помолимся, князь звенигородский и галицкий.

Юрий вышел со смятенной душой. Хотелось проникнуть в смысл только что сказанного. Однако дядька Борис тащил за руку наверх, в опостылевшую спальню.

— Важные вести, господин! Воистину, как угадал черноризец, ты — князь звенигородский и галицкий.

Юрий сел в кресло. Рядом друг на друге высились внесенные слугами, но не разобранные еще короба. Казалось, вновь предстоит дорога, близкая или дальняя, желанная или вынужденная, — Бог ведает. Борис, став напротив, продолжил:

— Духовная грамота твоего родителя написана и скреплена его златой именной печатью, на коей вырезан образ святого Дмитрия Салунского. При написании в головах сидели игумен Сергий, воевода Боброк-Волынский, окольничий Тимофей Вельяминов. Присутствовали еще семь бояр. Писал же дьяк Внук. — Дядька перевел дух. — Так вот, слушай! Впервой Великое княжение Владимирское мимо ордынских ханов Дмитрий Иванович отдает Василию и называет княжение своей вотчиной.

— Разумеется, на старший путь благословлен старший брат, — кивнул Юрий, не постигая великого смысла только что услышанных слов. — Стало быть, за Василием — я…

— Ему — Коломна с волостями, — продолжил Борис. — Тебе — Звенигород с Рузой, Андрею — Можайск, Верея и Калуга, Петру — Дмитров, Ивану — несколько сел, великой княгине — поместья разные и добрая часть московских доходов. Сверх областей, наследственных тебе, — Галич, Андрею — Белозерск, Петру — Углич.

— Все это купли деда, еще не присоединенные вполне к нашему княжению, — деловито заметил Юрий. И спросил: — Что ждет младенца, коему суждено вот-вот явиться на свет? Ведь матунька опять на сносях.

У дядьки был готов ответ и на это:

— В хартии писано: «А даст ми Бог сына, и княгиня моя наделит его, возьмя из части у большей братии». Трудно, конечно, предположить, — прибавил он от себя, — что вы, старшие братья, вполне удовлетворите малютку. Да! Там еще писано вот что важное: «А по грехам отымет Бог сына моего, князя Василия, а кто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Догадываешься, господин мой?

Юрий встал, ощутив внезапное внутреннее волнение.

— Не хочу грешных мыслей о старшем брате. Пусть княжит много лет всем на радость. Единственно, чего желает душа, — скорейшего выздоровления батюшки!

— Дай Бог, дай Бог, — согласился дядька Борис. — За три года до твоего рождения государь Дмитрий Иванович вот так же захворал и велел писать первую духовную. Будем молить Всевышнего, чтоб сподобил его сотворить с годами и третью. По летам наш великий князь еще далеко не стар.

Ободрившись такими словами, оба принялись, коротая минуты, разбирать короба. За этим занятием у княжича исчезло беспокойное чувство предстоящей дороги. Он понял, как за последние недели устал, хотелось покоя, тишины и благополучия. Словно отвечая на столь скромное желание, в спальню заглянул бывший пестун Василия, ныне его оружничий и сподвижник, искусный воин, заядлый поединщик Осей:

— Гюргий Дмитрич, радость великая! Государю лучшает. Государыня велела позвать тебя.

И исчез, наполнив княжича принесенной радостью. Почудилось, будто свечи на поставце горят ярче, стены, давно беленные, стали, как свежевыбеленные, наборный пол заблестел, словно только-только натертый песком.

— Ты самым чудесным образом преобразился, мой господин! — удивился Борис.

Юрий от всего сердца обнял его:

— Спасибо на добром пожелании татуньке, что так скоро начинает сбываться. — Он чуть-чуть отклонился, держа Галицкого за плечи, прищурился и вопросил с хитрецой: — Давно хочу допытаться: как ты ухитряешься всякий раз обо всем знать? Не вездесущий ведь!

— Ох, не имей сто ушей, — покрутил залихватски ус знаток дворцовой жизни, — не имей сто очей, а будь… общий казначей! Денежка закатится, куда хочешь, и все-все поведает!

10

Всего-навсего четверо суток, четыре счастливых дня и ночи полны были радости и добрых событий. Великий князь начал оправляться от нагрянувшего недуга. Уже сидел, слушал повествование сына-наследника о битве гигантов, Тимура и Тохтамыша. Первый раскаивался в том, что в свое время помог последнему. Опекаемый поднял меч на опекуна: повел тьмы всего Улуса Джучи на Темир-Аксака. Лелеял мечту напасть на самое сердце его владений — город Мавераннахр. И вот пришлось отступить.

— Хвала Богу, тебя с Борисом Нижегородским отпустил домой, — радовался отец.

Юрий слушал довольный, сидя бок о бок с выздоравливающим родителем. Тем временем великая княгиня разрешилась от бремени шестым сыном. Восприемниками были вовсе несовместимые лица, — младость и старость, — восемнадцатилетний княжич Василий и вдова давно умершего последнего московского тысяцкого Вельяминова Марья. Имя самому младшему государеву сыну дали — Константин. Дмитрию Ивановичу, идущему на поправку, предстояло внести изменение в духовную грамоту, дабы младенец остался не обделенным.

— Утро вечера мудренее, — простился он с домашними после вечерней молитвы.

Юрий, словно заговоренный, долго не мог уснуть. В конце концов, задремав, оказался у лазурного озера, увидел на воде поющего лебедя и в страхе проснулся. Вспомнилось изъяснение Домникеи по поводу подобного сна: очень дурное предзнаменование!

У самого ложа стоял со свечой дядька Борис. Залихватские усы на сей раз опустились и выглядели довольно жалко, голос дрожал:

— Поспеши. Государь умирает.

Сторож ударил в медное било один ночной час.

Тетка Анна с Еленой Ольгердовной ввели в государев покой великую княгиню, еще не оправившуюся от родов. Больной лежал высоко на подушках, крупный телом, широкоплечий, но выглядел он не мощно, а грузно. Большой живот то вздымался, то опадал. Черные волосы и борода увлажнились, дивный взор потерял яркость.

— Дети мои, — обратился великий князь к подошедшим старшим сыновьям Василию, Юрию, Андрею и к подведенным младшим Петру, Ивану, — живите дружно, а матери своей слушайте во всем. Молодшие братья чтите брата старшего, своего отца в мое место. Пусть сын мой, князь Василий, держит своего брата, князя Юрья, и всех молодших в братстве, без обиды. — Замолчал. Потом, сделав продолжительные усилия, Дмитрий Иванович с трудом молвил: — Подойдите, бояре.

Сыновья с матерью отступили. Самый младший Иван побелел и зашатался. Юрий подхватил брата, стал в сторонке с ним на руках. Услышал обращение отца к ближним людям, что делили с ним и войну и мир:

— Вы знаете, каков мой обычай, нрав. Родился пред вами, вырос при вас, с вами царствовал. Вместе воевали многие страны… Врагам был страшен. Поганых низложил, противников покорил. Великое княжение укрепил. Мир и тишину дал земле. Отчину с вами сохранил. Вам честь и любовь оказывал. Города под вами держал и большие волости. Детей ваших любил. Никому зла не делал. Не отнял ничего силою. Не досадил, не укорил. Не ограбил. Не обесчестил. Всех любил. В чести держал. Веселился с вами. И скорбел. Вы не назывались у меня боярами, но князьями земли моей.

Он вновь надолго замолчал. Подошел лекарь Сиферт, взял за руку.

— Василий! — тихо произнес государь. Наследник подступил ближе. — Бояр люби. Честь воздавай службе их. Без воли их ничего не делай.

Не успел распрямиться Василий, склонившийся к самым устам отца, как послышалось повеление умирающего:

— Выйдите все. Богомольцы мои и Евдокия останьтесь.

Вышедшие долго ждали в теремном переходе. Потом появились государевы богомольцы: старец Сергий и великокняжеский духовник, игумен Симонова монастыря, Феодор, следом — епископы Даниил Смоленский и Савва Сарский. Последний сказал боярину Ивану Родионовичу Квашне:

— Отказался посхимиться.

Иван Федорович Кошка спросил:

— А иноческий чин? С каким именем принял постриг?

Епископ Савва повторил:

— Отказался постричься.

Юрий задался вопросом: почему? Отцов дед Иван Данилович уходил из жизни схимником Ананией, дядя Симеон Иванович — в иночестве Созонт. Юрьев дед Иоанн Иоаннович тоже умер монахом. Хотел поделиться недоумением со старшим братом Василием, но помешал выход матуньки. Лик ее стал от горя неузнаваем. Готова была упасть, едва тетка Анна и Елена Серпуховская успели подхватить под руки.

— Зашел свет очей моих! Погибло сокровище моей жизни! — воскликнула великая княгиня.

Лекарь Сиферт поспешил с успокаивающим снадобьем. Ближние боярыни повели неутешную на женскую половину.

Иван Кошка доискивался у епископа Саввы:

— Почему государь не стал следовать обыкновению предков, всегда умиравших иноками?

Владыка доверительно объяснил:

— Дмитрий Иванович изрек: «Малое время монашества пред кончиною не спасет души. Правителю же пристойнее умереть на троне, нежели в келье».

Маленького больного Ивана унесли мамки. Юрий слонялся по златоверхому терему в ожидании зова для последнего прощанья с отцом. Старший брат, с коим хотелось быть рядом в семейном горе, тотчас же удалился с боярами в ту самую комнату, где великий князь, уединясь, размышлял о важных делах. О Юрии позабыли. Даже дядька Борис исчез по своим особенным надобностям: быть вездесущим, всеведущим.

Черным ходом Юрий вышел на огород. Занимался рассвет пасмурного дня. Где всходит солнце, можно было лишь знать, но не видеть: места восхода и заката были одинаково серы. Крупный ворон на дорожке выглядел мокрой курицей. С листьев свисали капли. Княжич остановился, устремив взор вверх. Прежде, бывало, глядючи в девственную лазурь, представлял райские кущи в незримом лучшем из миров. Сейчас татунька ушел в этот мир. Однако за серой набухшей пеленой ничего не увидеть и не представить. Юрий ощутил себя одиноким под мокрым небом, на мокрой земле, среди мокрых теремных бревен и тынных досок. С детства усвоилась неприятная мысль: матунька больше любит старшего братца Васеньку. Захотелось хоть словом перемолвиться с дядюшкой Владимиром Храбрым. Он, затворясь, соборует с лучшими девятью боярами и восемнадцатилетним князем, еще не венчанным, но уже великим. Юрий успел-таки глянуть на Владимира Андреича в переходе. Лик донского героя был хмур, как нынешний день. Показалось, не только от смерти брата, но и от короткого на ходу разговора с воцаряющимся племянником. Василий в сонме бояр шел несколько впереди Владимира, когда все они удалялись для тайной беседы.

«Судьба моя! Куда деться? Живому могилы нет! — беззвучно шевелились уста княжича. Он вновь посмотрел на небо. — Отец, помолись обо мне в раю!»

Невольно вспомнился рассказ дядюшки в счастливое время серпуховских гостин. Еще в детстве, будучи с отцом в Новгороде, Владимир знавал тамошнего архиепископа Василия, весьма любимого горожанами за внимание, как к душам своих «овец», так и к житейским их благам. Владыка строил не только храмы, но и мосты, собственными руками заложил новую городскую стену, возводил в малых городах сторожевые башни со стрельницами. Он погиб, помогая псковитянам бороться с черной болезнью, завезенной к ним немцами. Владимиру же Андреичу архиепископ запомнился своими беседами в хоромах великокняжеского наместника на Ярославовом дворище. Самое любопытное его утверждение было то, что рай и ад существуют не где-либо в незримых местах, а на земле, как было изначально. Он доказывал это священными хартиями, где сказано, что Святой Макарий жил от рая в двадцати поприщах, Святой Ефросин сорвал там яблоко, а ангел принес оттуда ветвь Богоматери. И Иоанн Златоуст утверждает, что рай — на Востоке, а ад — на Западе. В ответ на неверие Юрия дядюшка приводил удивительные свидетельства новгородского владыки: «Много тому видоков, детей моих, прихожан. Ушкуйник Иаков блудил на трех лодиях по Белому морю. Две потонули, а третью прибило к светлой горе. Солнца не было, свет исходил от вершины. Оттуда слышались сладостно поющие голоса. Кто из мореплавателей на гору всходил, — исчезал, а кто возвращался, дабы поведать увиденное, падал мертвым. Иаков же, не увидя, а лишь услыша рай, воротился вживе, осемьянился, вырастил детей и до сих пор помнит горнее сладкогласие».

Теперь Юрий мысленно повторил эту повесть, как нечто не басенное, а реальное, ибо к ней присовокупились слова Семена Морозова, его спутника в Серпухове. Тогда Юрий пропустил их мимо ушей, а ныне задумался. Учитель Семен Федорович сказал: моряки из Норвегии тоже видели в Белом море светосиянный остров и оставили о том памятки. Они именуют виденное не раем, а, согласно своей вере, чистилищем.

— Юрий Дмитрич, пойдем, — нашел княжича легкий на помин Морозов.

Они вошли в Набережные сени, где стоял гроб, обитый черным бархатом с золочеными кружевами. Потрескивали свечи. Серебрились боярские непокрытые головы. Запах ладана воспринимался не праздничным фимиамом, а запахом горя. Священники с клиром не могли начать службу, смущаясь прерывать плач великой княгини. Она на коленях, приникнув к изголовью челом, взывала к усопшему, как к живому:

— О государь-супруг мой! О, день скорби и туги, мрака и бедствия! Звезда сияющая исчезла! Где ум высокий, сердце смиренное, взор красный? Царь мой милый, где честь твоя и слава? Володетель земли Русской, ныне мертв и ничем не владеешь! Победитель народов побежден смертью! Все плачут, а ты недвижен! С какой войны пришел, отчего столь устал? Жизнь моя, как же повеселюсь с тобой? Немного довелось нам порадоваться, за весельем явились и плач, и слезы! Услышь, господин, бедные словеса и сетования мои! Не умилят ли они тебя? Не примет ли в горний путь благодетельная душа твоя мою душу горькую?

Савва, епископ Сарский, склонился над государыней:

— Подымись, дочь моя, дозволь совершить обряд.

Тем временем князь Василий Дмитрич тихо подступил к брату, обнял и прошептал:

— Гюргий, на тебе нет лица. Мужайся! Держись со мной!

Юрию полегчало. Уверенней пошел среди ближних, провожающих государя в последний путь.

Великокняжеская площадь — море голов. Стражники стерегли проход к церкви Архангела Михаила. Здесь, скрепя сердце и замкнув слезы, Юрий выслушал отпевание, а после пытался вникнуть в прощальное слово Даниила, епископа Смоленского:

— …Всякое смятение мирское исправлял, яко высокопарный орел! Раскольники и мятежники царства его погибли. Очами зрел землю, от нее же был взят, душою же и умом простирался к небу, где лепо теперь пребывать ему. Царскую багряницу и венец носил, и на голом теле — власяницу.

— Боюсь за тебя, не иди ко гробу, — удержал Юрия Василий.

Младший брат послушался. Вовремя перехватил его дядька Борис, повел крытым переходом к златоверхому терему. Идти было тяжело. Галицкий внушал:

— Ступай твердо. Жизнь твоя продолжается.

Юрий с затруднением вымолвил:

— Я… я потерял отца.

Верный боярин взял под руку, заглянул в лицо, значительно изрек:

— Господин мой, князь Звенигородский и Галицкий! Ты не потерял отца. Волею усопшего Дмитрия Ивановича, вместо него отныне отец твой — наш государь Василий Дмитриевич. Сегодня Владимир Серпуховской выразил несогласие с этим новшеством. По дедине и по отчине он теперь — старший в роде. Однако бояре тянут к юному венценосцу. Донской герой даже на поминки не остался, из церкви — прямиком в Серпухов! Ах, эта ссора всуе! Годы переставляют людские установления, — то назад, то вперед, законы, как и мы, смертны. После дяди Владимира и брата Василия ты будешь старшим в роде. Ну, что ты, мой господин? Не застывай, продолжай путь дальше…