1

сё время дождь и еще раз дождь. Не весенний, осенний. Насквозь пропитал суконный башлык, кафтан и нижнюю рубаху. Сушиться негде, летишь ямским гоном, на ходу меняя коней, не посидишь у печи, не переоблачишься в сухую одежду.

— Дорога — дрянь! — скакал стремя в стремя с Юрием дядька Борис, коего удалось взять с собой не без спора со старшим братом.

Ох, братец Васенька! С тех пор, как Тохтамышев посол Шихмат надел на него золотой венец на крыльце собора Успенья (агарянин внутрь не вошел), с тех торжественных пор младший брат со старшим редко говорили с глазу на глаз. Васенька ныне — великий князь, а на языке банного слуги Стефана Подхалюги — царь, Василий Первый! «Все-то ты без дядьки, как без рук!» — упрекнул Василий брата. Не иначе завидует, что шестнадцатилетний Юрий ростом, видом взрослее, нежели девятнадцатилетний государь, в служебных грамотах означенный его отцом. Юрий проглотил упрек, лишь повторил скромную просьбу взять с собой Бориса Галицкого в дальний трудный путь. Василий посопел малое время. Он был не в духе. Даже больше сказать, — в горе! Из Коломны пришла весть, что его дядька, а потом оружничий, соратник, достопамятный Осей погиб в боевой игре. Полюбились поединщику виденные в немецких землях состязания, по чужому — турниры. Татунька не разрешал Осею заводить у нас такую новизну, Василий разрешил. И вот его коломенский наместник вместо враждебных поединков начал выходить на дружеские, выявляя воинскую сноровку. И доигрался! Жаль было и Юрию своего бывшего военного учителя. В память о нем ответил на обидные слова смирением. Зато едет теперь рядом с вислоусым Галицким, таким же мокрым и продрогшим, как он сам. Следом скачут новые любимцы государевы — Иван Федорович Кошка, Федор Иваныч Вельяминов, Иван Дмитрич Всеволож, немногими годами старше Юрия, сын и племянник двух героев донской битвы, княжеских потомков Всеволожей, наконец, родной брат Свибла Михаил Андреич Челядня. Его брату Федору Василий не забыл обидных слов во дни ордынского нашествия. Тот Свибл отослан из Москвы, всю его жизнь — имения, холопов — великий князь взял на себя. А этот Свиблов сродник Челядня по-прежнему в чести и славе. Ему, как и другим путникам, доверено важнейшее из важных дело: встретить во Пскове государеву невесту и доставить на Москву. Пришла пора Василию, уже не княжичу, а князю над князьями, отдать литовскому Витовту долг, исполнить клятву, данную ордынским беглецом за вовремя протянутую руку. Надо жениться на литвинке. Точнее говоря, полулитвинке, ведь ее мать, первая Витовтова супруга Анна, — дочь смоленского князя Святослава. Василий, воротясь из плена, рассказывал о вынужденной клятве, взятой у него Витовтом, но ни разу не упомянул, встречался ли, говаривал ли, хоть на миг сталкивался ли, пусть издалека, с Софьей Витовтовной, ему неведомой ни нравом, ни обличьем. Юрий заподозрил: ведомой! Ибо Василий провожал его, как своего доверенного, и — ни слова о невесте! Лишь о взаимных выгодах: Витовт упорно борется с Ягайлой за Литву, ему нужна Москва-союзница, Василий же не очень-то надеется на дружбу с польским королем, а коли так, то крепкая Витовтова поддержка будет кстати. Хотелось расспросить о Софьиных достоинствах всеведущего Галицкого, да Борис признался: орех сей даже ему не по зубам. Лишь одно знает: невеста старше жениха.

Вот князь и дядька, как шальные, скачут в непогодь и днем и ночью, тысячесаженными верстами меряют неближний путь. Поспеть бы! А мосты поломаны, гати погнили, из дороги прут жгутами каменными некорчуемые корни, — не споткнуться бы коню!

— Дорога дрянь! — тоскливо повторяет Галицкий. — Кажется, как будто едем не прямицами, а околицами. Так до морковкина заговенья не дождутся нас во Пскове.

Юрий рассердился:

— Не каркай!

Наконец расступился нескончаемый разбойный лес. Охрана, что впереди, остановилась, задняя нагнала Юрия с боярами. Неожиданно открывшийся их взорам тын над валом вечером казался и черней, и выше. Крепость, да и только!

— Что за город? — спросил князь.

Врат Свибла Михаил Андреич Челядня, псковский бывалец, отрицательно мотнул головой:

— Село Мурашкино. Последний наш ночлег. Эй, — крикнул оружничему, — Никон! Гони к старосте Григорию Чуксе, пусть сделает, чтобы мы ночевали получше. Найди купца, прозванием Филатьев, пусть порадеет повкуснее повечерять и поутренничать. Запрошлый год кормил меня отменно.

Пришел на смену скачке вожделенный отдых. Юрий, переоблачившийся в сухое, утолив голод, отирал руки после гусиных потрохов и жаренной на вертеле говядины.

Астафей Филатьев показал себя прижимистым гостеприимцем. Мед в кубках не княжий и не боярский, а простой. Пиво отдавало тяжелой брагой. Юрий жаждал сна, но не находил возможности прервать Ивана Всеволожа. Умница-боярин, рано поднаторевший в иноземщине, занял спутников рассказом о борьбе Тимура с Тохтамышем. Все, будто и не пьянея, внимали молодому, как старику-всеведу.

— Тимур-Аксак, — говорил знаток чужбинных дел, — забыл завет Чингисхана: преследовать врага и добивать. Он рассудил: разбитый больше не опасен. Послал вдогон лишь двух своих сподвижников, вождей улуса Джучи, эмира Эдигея и хана-пьяницу Темир-Кутлуга. Пусть, мол, дождутся Тохтамыша в своей Кыпчакии и там уж с ним покончат.

— А что они? — спросил Иван Федорович Кошка.

Всеволож изрек внушительно:

— Великий победитель недооценил противника! Не ждал, что знать ордынская поддержит побежденного. Темир-Кутлуг и Эдигей против него и пальцем не пошевельнули.

— Стало быть, нам снова бить лбом землю перед разорителем Москвы? — расстроился Федор Иваныч Вельяминов.

Входящий в силу дипломат хитро прищурился:

— Наш государь теперь сыграет на боязни Тохтамыша перед новым Тимуровым нашествием. Ордынскому владыке нужен мощный князь московский, усиленный за счет других. Один большой и сильный в войне полезней многих маленьких и слабых.

— Не отойти ли нам ко сну? — предложил Юрий, встав из-за стола.

Его устроили в опочивальне старосты на трех перинах. Утонул в истоме, не видел снов.

Назавтра дождь стал белым, путь — донельзя скользким. Сонмы встречных игл впивались в лица и тут же таяли. Борис ворчал:

— Зима через осеннее плечо заигрывает с нами.

Юрий настроился на деловые думы:

— Отчего брат-государь не снарядил кареты для невесты, не наполнил ее ценными дарами?

— Не сокрушайся, господин, — сказал осведомленный Галицкий. — Из Новгорода дядя твой Владимир Храбрый все, что надо, привезет. Он в этом знает толк. Когда-то сам вот здесь же, у границы, встречал свою Ольгердовну.

Юрию хорошо было известно, как дядя по смерти татуньки внезапно рассорился с Василием, уехал к себе в Серпухов, оттуда скрылся в Новгород, где его приняли любезно, как всех опальников московских. Теперь Храбрый замирился с юным государем. И новгородцы за ним следом выслали мирную грамоту, где все по старине… Что ж, Юрий был рад этому. Однако же думал об ином: что ожидает иноземную избранницу в неведомой стране, которую она должна назвать своей? Дары, которых не коснулись жениховы руки, карета, не осмотренная женихом, слова из чужих уст вместо любовного послания. Таков, наверное, обычай при государевых вынужденных браках.

— Вскинь голову, мой господин! — окликнул дядька Борис. — Перед тобой Псков!

Прибывших встретили погнившие соломенные крыши за глухими тынами. Они, как овцы, окружали каменную колокольню.

— Это Псков?

Юрий с детства много слышал о прославленном городе-крепости!

— Это урочище во Пскове — Ввоз, — пояснил, подъехав ближе, Михаил Андреич Челядня. — Вон, храм Николы. Взгляни далее, княже: две новые церкви в Завеличье, — тоже часть Пскова.

— Хочу, — потребовал князь, — увидеть крепость!

— Выше подыми голову, мой господин, — сказал дядька Борис. — Привстань на стременах. Вон, вон она, твердыня каменная!

— Довмонтова стена, далее — Приступная, — называл Челядня.

— Знатные башни! — залюбовался Юрий.

— Три из них заново отстроены, — сообщил боярин. — Та, на Васильевой горке, и эта, угловая, у реки Великой, и на Лужище, дальняя.

— А тут, по-над речушкой, главные врата? — осматривался князь.

— Въезжаем в кремль через Взвозную башню, — назвал громадину боярин. — Здесь река Пскова входит в город.

Далее стало не до смотрин с пояснениями. Воевода с главными псковичами и духовенством вышел навстречу московским гостям. Он знал об их цели. Известил, что корабль с литовской княжной, ее свитой и великокняжескими послами уже отправлен из Мариина городка, прошел морем, нынче ввечеру ожидается под стенами Пскова.

Юрий знал: Витовт, вытесненный Ягайлой из Литвы, прибег к силе Тевтонских рыцарей, нашел у них приют со всем своим семейством. Оттого и дочка его не из Вильны едет на Москву, а из Мариенбурга.

Не успели в воеводской избе сесть за стол, как явился новый конный поезд, на сей раз из Новгород. Его возглавлял Владимир Андреич Серпуховской. Крепко, от души обнялись дядя с племянником.

— Здоров ли прибыл? — спросил Храбрый.

— Благодарствую. Ты здоров ли? — ежился в дядиных тисках Юрий.

За разговорами не замечались часы. Снегом на голову — конный вестник с пристани:

— Идут немцы! Идут!

— Какие немцы? — заспешил воевода.

Все бросились за стены. Юрий сразу же узрел большие паруса, что хлопали под ветром, словно крылья райской птицы Гамаюн. Вот ближе, ближе… и обвисли. Работный люд подтягивает судно за канат к причалу, ставятся сходни. Юрий среди прибывших узнал послов московских, загодя отправленных в неметчину — Селивана, сына Боброка, Александра Борисовича Поле, а также Александра Белевута, потомка Редеди, князя Касожского, зарезанного триста лет назад в единоборстве Мстиславом Тьмутараканским.

Красавец Селиван, недавно ставший боярином, сводил с борта под руку низенькую женскую особу под белой паволокой. Встречающие подошли к сходням вплотную. Александр Поле помогал сойти ойкающей литвинке, должно быть, приближенной Софьиной, хотя и молодой, но чересчур дородной. Приговаривал:

— Смелей, Марта! Ставь ногу смелей!

Та не слушала неведомых речей седого русского боярина, перебивая, восклицала:

— О-о-о… ой! А-а-а… ах!

За ними бесполезно спускался задом Белевут. Он зря тянул перед собою руки, подопечная не принимала помощи. Протестовала на отличном русском языке:

— Не надо, Александр Андреич. Ступай вниз. Сама спущусь.

Юрий привстал на цыпочках: хотелось лучше рассмотреть храбрушу. Голос гусельный, стан гибкий, лик иконописный. Снисходит, поводя руками, словно крылами лебедиными. Не дева, — дива!

Псковский воевода же не жалел выспренних, велеречивых слов перед приземистой, квадратноликой, волоокой героиней встречи. Их бы должен произнесть от лица старшего брата-государя Юрий. Слава Богу, краснобай кстати заменил его.

— О сказочная птица райская! — вещал могучий псковитянин. — Ты к нам явилась с западного моря, внесла с собой благоуханье чудное. В княжнах светлообразнейшая, избранному Гамаюну подражательная!

Юрий сравнил бы с птицей Гамаюн стройный морской корабль, как бы воздушный, а пылкий воевода — неказистую княжну. Ей выспренная речь не очень-то пришлась по нраву. Быстро пролепетала что-то. Стоящий рядом сухой, желчный литвин, как Селиван успел оповестить, посол Витовтов, князь Иоанн Олгимунтович Голшанский из Данцига (можно звать попросту Монтивичем), перетолмачил слова Софьи:

— Великая княжна желают проводить до дому. Они устали и им холодно.

Высокую гостью ожидала карета, запряженная шестериком. Лошади — ничего себе, а повозка невидная: слюдяные оконца, обшивка — кожа с багрецом. Для обслуги — рыдваны еще попроще.

— Не расстарался, дядюшка? — спросил Юрий Владимира Андреевича.

Тот наскоро пояснил:

— До Новгорода по распутью и так сойдет. Вот оттуда — уж на полозьях, в распрекрасных санях, по свежему снегу…

Стражники сдерживали толпу зевак. Донеслись суды-пересуды:

— Латынка — от горшка три вершка.

Юрий нагнал Селивана, склонился к коренастому волынцу, прошептал:

— Кто вон та, в сизой шубке из камки с золотым шитьем?

Сын Боброка оглянулся, понятливо сощурил очи:

— Хороша, да занозиста. Дочь смоленского князя Юрия Святославовича. Витовт, захватив Смоленск, оставил его на княжении, Анастасию же взял к себе и определил при Софье. Да, слышно, нет ладу между фрейлиной и великой княжной.

Каретный поезд устремился к кремлю. Князь и бояре — верхом вокруг него. Главные люди Пскова встретили государеву невесту у высокого терема, где обычно останавливался московский великий князь или жили его наместники. Однако Софья не задержалась для торжества: прошла со своим Монтивичем, наскоро бросившем на ходу оправдания. Исчезла на отведенной ей половине. Данцигский вельможа объявил: трапезовать она будет исключительно в кругу ближних. Сам же не отказался попировать с хозяевами.

Юрий сперва хотел избежать застолья, но изменил намерение, взошел в пиршественный покой, постарался устроиться сбоку с Селиваном.

На третьем кубке беседа меж ними пошла свободнее.

— Вижу, княже, твой взор обращен к Настасьюшке, — расслабился улыбчивый Селиван.

Князь ждал такого вопроса. Обрадовался, но промолвил грустно:

— Была б тут, обращал бы взоры, а то…

— Мысленно представляешь: она где-то здесь! — дотронулся до его руки Селиван.

— Хотел бы воочию ее видеть, — признался Юрий.

Легкая тень прошла по лицу молодого боярина.

— Вряд ли сие возможно. Невзрачная Софья глаз не спускает со своих казистых подружек.

— А ты потрудись, мой друг, — отважился попросить Юрий.

Селиван опорожнил кубок, изрек раздумчиво:

— Во Пскове дело не сладится. Вот в Господине Великом Новгороде… Жди, княже, подам знак.

2

Путь от Пскова до Новгорода скоротался неведомыми Юрию ощущениями. Князь был возбужден и взволнован. Сидя в седле, он не спускал глаз со второй кареты. В ней следом за Софьей и ее постельничей Мартой, ехала Анастасия Смоленская с двумя дочерьми литовских владетелей, перешедших в московскую службу. На стоянках ее удавалось созерцать только издали: трапезовала и почивала с Витовтовной отдельно ото всех.

Однажды, когда Юрий приблизился к братней невесте спросить о здоровье, выслушать пожелания, стоявшая рядом Анастасия одарила его длительным взглядом. Этот прямой, резкий взгляд преследовал князя до самого сна. Во сне он видел зеленый пруд под цвет Настасьиных глаз и черпал из него чистую, светлую воду. Утром дядька Борис пояснил: пруд снится к тому, что будешь любим красавицей, а черпаешь воду, стало быть, скоро женишься и женитьба принесет счастье.

В Новгороде государева невеста была помещена на подворье у церкви Ивана Предтечи на Чудинцевой улице. Почитай, вся Софийская сторона вышла навстречу поезду. Посадник Тимофей Юрьевич и тысяцкий Микита Федорович устроили пир на Княжем Дворе, согласно желанию высокой гостьи, отдельно для мужей и для жен. Селиван с Белевутом доглядывали за женским застольем. Юрий сидел рядом со здешним воеводой Синцом и слушал длинную повесть о недавнем помрачении в Новгородчине: погорели леса и сено по полям, от мрака птицы падали на землю и воду, не знали, куда лететь, люди не смели ездить по озерам и рекам, была скорбь большая, беда великая. Потом посадник рассказывал о последней из новгородских смут. Встали три конца Софийской стороны на предшественника его, Осипа Захарьича. Созвали вече, пришли ратью на Осипов двор, разнесли хоромы по бревнышку. Осип бежал за реку в Плотницкий конец. Торговая сторона поднялась за него, начали людей грабить, перевозчиков отбивать от берега, лодки рассекать. Две недели буянили, пока сошлись и выбрали нового посадника. В причину смуты Юрий не вник и до времени покинул застолье, отговорясь головной болью.

На другой день, — дядюшка Владимир Андреевич оказался прав, — выпал прочный снег. Люди серпуховского князя поставили подбитые соболями сани, упряжь ременная, обшитая красным сукном. Поезд составился — любо-дорого поглядеть!

Вот уж и день отъезда. Двухнедельное новгородское ожидание подходило к концу, а смоленской княжны Юрий здесь даже издали не узрел. Селиван так и не подал знака. Сам мелькал на мгновения — ни узнать, ни спросить! Зато дядька Борис все время — тут как тут. Третьего дня поведал, как избавился от мучительной боли в ухе, приобретенной еще по дороге во Псков. Нашел на улице Михалице знахаря именем Галактион Хариега. Тот свернул воронкой лист сахарной бумаги, вставил узкий конец в больное ухо и зажег широкий конец. Когда воронка сгорела почти вся, Галактион легким ударом выбил из уха бумажный остаток. И боль исчезла немедленно. Вчера же Галицкий прямо-таки удивил князя: «Нашел провидца. Зовут — Мина Гробов. Предрекает будущее по взвару корня под названием живокост». Юрий смерил глазами дядьку, вспомнил, как на Москве тот приглашал посетить колдуна Орефу. А теперь — Мина. «Ужли пойдешь?» Борис вздохнул безответно и удалился. Нынче за утренней трапезой вновь спросил:

— Был у гадателя-вещуна?

Дядька потупил очи:

— Малое время спустя пойду.

Юрий опорожнил кружку с клюквенным взваром и решительно произнес:

— Я — с тобой.

Пришлось открыться серпуховскому дядюшке, что хочет прогуляться по улицам Торговой стороны, приглядеть ремесленные изделия. Не уйдешь, не сказавшись: обыщутся!

— К полудню не опоздай. Отбываем, — напомнил Владимир Храбрый.

Галицкий, как потомственный новгородец, уверенно вел по кривым закоулкам, улицам, тупикам, пока не отворил дверь в лачугу, где, кроме очага, всего лишь — стол да лавка. Мина Гробов — белая борода по колено, лысый, как горшок, толстый, как полубеременная куфа из-под браги.

— Нацнем со второго по знацению московиця, — местным говорком изрек старец, глянув на Юрия. И вытянул руку: — Клади цепь!

Вот уж волхв так волхв! Знает, что золотая цепь скрыта у князя на груди.

Получив плату, сварил на очаге измельченный корень, слил в порожнюю чашку жидкость, оставил гущу. Потом три ложки пересыпал в питьевую чашу, накрыл глубоким блюдцем и, многажды поопрокинув, водрузил на стол. Затем налил чистой воды в чистое блюдце, взял чашу за дно, три раза опустил ее в блюдце с водою. Причем следил, чтобы не перевернуть и кругом не обернуть. Что он шептал при этом, ни князь, ни Галицкий не разобрали. Вот Мина поднял чашу кверху, стал смотреть на густоту, приставшую к краям. Она как бы изображала некие предметы, лишь ему ведомые.

— Женишься, — в конце концов объявил Юрию провидец. — У ней на шее знак. Под подбородком: розовая бусинка! Лик — красота неописуемая! Стан — лоза гибкая. Любиться, миловаться будете всю жизнь. Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно. Будь настороже: с неправым не судись, со слабым не борись.

Юрий не вдруг осознал до дна столь суровое предсказание. Постоял, словно в столбняке, потом круто развернулся и молча вышел. Дядька нагнал его у Большого моста через Волхов.

— Правильно идешь, господин. Ни разу не сбился.

— А тебе что предсказано?

Галицкий откровенно ответил:

— Не стал гадать: испугался услышанного. Да ты, Юрий Дмитрич, не бери в память болтовню дурного вещуна. Такое натарабанил, нарочно не выдумаешь!

Юрий проворчал, соглашаясь:

— Разгул необузданной думки!

Подходя к Городищу, столкнулись с выезжающим санным поездом. Дядюшка Владимир Андреич узнал переодетого князя:

— Ну нельзя же так, Гюргий! Что за ребячество! Твой скарб погружен, конь — в поводу у Селиванова челядинца. — Глянув на Галицкого, серпуховский князь заметил: — Добаламутишься, Борька! Ей-ей, добаламутишься!

Селиван, рядом с которым поскакал Юрий, приблизился стремя в стремя и виновато оповестил:

— Поверь, княже, я старался. Однако Софью на метле не объедешь. Подозрительна и хитра, как ее родитель. Заставила на себя работать все глаза и уши всех своих челядинок.

Юрий кивнул без всяких расспросов, ибо при встречном ветре трудно было длить разговор.

Ехали по возвышенному открытому месту. Ветер стал потише, когда навстречу пошли леса, густые, высокоствольные. Через кроны лишь кое-где видно небо. Потом возвышенность снова сменилась низменностью. Ель стала низкорослее, пошли заросли осины, березы, ольхи, воздух — влажнее: уже не осенний, а почти зимний. Князь дышал через шерстяную варежку. Не любил он сырой зимы.

Укорачивающиеся ноябрьские дни удлиняли путь. Если на ямских станах Новгородчины удавалось менять коней, в Великом княжестве Тверском переговоры велись без толку. Сто причин находилось для отказа: надо срочно вывозить из леса дрова, сено, что в полевых стогах, а чернедь-мужики лошадьми не богаты, — татары отнимают, князья берут, а тут еще от Осташкова до Нового Торга начался падеж конский, неведом отчего. Всему этому Владимир Храбрый не верил: «Козни Михаила Тверского!»

Лишь по въезде в Торжок обстоятельства изменились коренным образом. На большой стоянке в воеводской избе новоторжцы рассказывали московским князьям и боярам, как разорял их семнадцать лет назад великий князь Тверской. Мстил за то, что решили в союзе с Москвой противиться ему и его друзьям — Литве с рижскими немцами. Тверитяне зажгли город с конца по ветру, раздевали донага жен, девиц и монахинь, грабили храмы, уводили полон. Три церкви осталось на пепелище, и то потому, что каменные. В самый разгар жалоб явились в избе посланные из Твери и сказали, что кони в поезде Софьи Витовтовны будут неукоснительно меняться на каждом стане, и что великий князь Михаил с нетерпением ждет свидания с дочкой своего друга Витовта. Новость заставила призадуматься и Владимира Храброго, и Юрия, и бояр.

— Надобно обойти город Тверь, — предложил Александр Борисович Поле. — Непригожие, вовсе ненужные слова коснутся ушей нашей будущей великой княгини о ее свекре.

— Какие слова? — спросил Юрий.

Брат опального Свибла, Михаил Андреевич Челядня, усмехнулся:

— Ну хотя бы то, как твой благоверный родитель, блаженной памяти Дмитрий Иванович, любезно пригласил к себе соперника из Твери, дабы устроить третейский суд меж ним и Василием Кашинским. Михаил поверил, приехал. Его тут же взяли под стражу, разлучили с ближними, тоже попавшими в заточение, долго продержали под спудом и выпустили лишь из боязни вмешательства Орды. А перед тем принудили поцеловать крест…

— Достаточно, — перебил Челядню Владимир Храбрый. — Твои слова, боярин, заслуживают того, чтобы нам обогнуть стольный град нашего нынешнего приятеля Михаила.

На том и было решено. Разошлись для сборов в дальнейший путь. Юрий с Галицким удалились в отведенную им избу.

Вечерело. На скобленом столе дымились блюда с налимьей ухой, горкой лежал нарезанный, подрумяненный тавранчук стерляжий. Однако князь возлежал на лавке, не подымаясь к столу. Борис подосадовал:

— Без тебя мне не сесть, господин, а есть хочется.

Юрий горестно произнес:

— Невезучий я, неумелый! В Пскове, в Новгороде, в Торжке никак словом не перемолвлюсь с княжной Смоленской. А ведь сопроводит она Софью и будет отвезена к отцу или к брату, что у Витовта в заложниках. Селиван обещал устроить краткую встречу, да всуе.

Галицкий сел на другую лавку, что стояла углом в ногах Юрия.

— Селива-а-ан! А еще сын воинственного Боброка. Обходителен, говорит по-литовски. — Он покрутил залихватский ус. — Я не говорю по-литовски. На пальцах изъяснил Настасьиной сенной девке Вассе, какая мзда ее ждет, коли поспособствует встрече двух сердец. Вижу взоры красавицы, едящие поедом твою милость, чую, как и ты занозился ею. Хотел проверить у ведуна ваши судьбы, да он напугал тебя, старый филин.

Князь, нехотя, сел за стол. Принялись за ужин.

— Стало быть, вот какие действия у меня на уме, — продолжал, жуя, Борис. — Путь наш теперь не на Тверь, а на Лихославль. Переберемся через Медведицу, далее будет озеро Круглое. По нему ледяная дорога уже окрепла: ею ближе проехать к Волге. А на озере — остров. А на нем — древняя город-крепость под названием Кличин. Туда в Батыево нашествие кликали жителей всех окрестных сел, ради их спасения. Вот наша хорошуля-княжна и пристанет к своей литвинке: хочу, дескать, осмотреть затейливую деревянную башню. Я с боярами поддержу, а ты вызовешься сопроводить. Да и защитить при надобности, — этакий богатырь, вылитый отец, князь Дмитрий Иванович!

Трапезу прервал серпуховской воевода Акинф Федорыч Шуба, всюду сопутствующий Владимиру Храброму.

— Прошу прощения. Велено поспешать. Едем в ночь на сменных конях.

— Через Тверь? — спросил Юрий.

— Зачем? — усмехнулся Шуба. — Через Лихославль.

— А Витовтовна знает? — спросил Галицкий. — Знает?

Воевода осклабился:

— Очень уж ей хотелось свидеться с матушкой Марьей Кейстутьевной, что замужем за Михайловым сыном. Да мы сказали: мост через Тверцу рухнул, проезда нет.

Тут уж все рассмеялись. Однако Юрий встревожился:

— Дотошная: откроет обман.

Акинф успокоил, за ней уж врата Фроловской башни Кремля закроются.

Вышли в зимнее полнолуние. Снег блестел, как сахарная бумага, что вставлял в Борисово ухо знахарь. Шаги хрустели. Ранняя ночь пощипывала то за щеку, то за нос.

Окольно ехать не то, что прямо. Проселок не затвердел, копыта вязли в снеговой каше. В седле не задремлешь. Глядя на русскую зимнюю красоту — на черную поросль молодых елей под серым пологом голых осин и берез, на дальние деревенские крыши — стоящие на подклетах сугробы, — гляди и бодрствуй.

С утра грянул настоящий первый зимний мороз. Водянистые колеи стали каменными, снеговая каша заледенела. Утренничали в деревушке из одной избы, остальные шесть заколочены крест-накрест. За околицей — бело-белая даль из неба и земли. В ней исчезает серый половик санного пути, посыпанный сеном и конскими яблоками.

— Озеро круглое! — подмигнул Юрию Борис.

Литвинка со своим окружением, обогретая и накормленная, вышла из избы, когда московляне входили. Юрий на миг столкнулся лицо в лицо со смоленской княжной и то ли услышал, то ли внутренний голос воспроизвел движение ее уст:

— Знаю.

Выскочил из сеней, а узрел лишь тулуп кучера. Он ставил в ее карету небольшую корчагу с угольями для обогрева в пути.

Юрий не помнил, что пил, что ел. Какой-то взвар, какую-то похлебку. Перед мысленным взором — лик, словно из-под руки богомаза, строгий, завораживающе-таинственный. Запомнилась постоянная горькая складка у края уст, — как легонькая улыбка: смотрите, мол, мне невесело, а я улыбаюсь! До чего умилительная каждая мысль о княжне! Глядел бы, не нагляделся, будто в младенчестве на красавицу матуньку. Разве только на время свела судьба? Ужели разведет? И останется внутренне зримая, но неосязаемая, бесплотная дива, незабвенная по гроб жизни.

Островерхий шатер зачернел вдали. Колокольня? Нет, чем дальше книзу, тем толще. Башня! От нее — дубовая стена с полусгнившим, дырявым заборолом. Юрий увидел, как Борис, подъехав ко второй карете, ткнул кнутовищем в красную обшивку с левого боку: знает, где сидит княжна! Потом поспешно поскакал вперед, остановил весь санный поезд. Что он делает? Тотчас высунется важная невеста, дядюшка Храбрый начнет молнии метать: зачем? кто? как посмел?

Да, Софья высунулась, князь серпуховской подъехал, всадники сгрудились. Однако, упреждая все вопросы, вышла юная княжна в сизой шубке из камки с золотым шитьем и сказала так, чтобы все услышали:

— Я подала знак остановиться. Хочу близко рассмотреть вон тот древний кремник. Он напомнил мне родной Смоленск, разрушенный литовцами.

Софья побагровела. Храбрый будто в рот воды набрал. Лишь Галицкий во всеуслышание заметил:

— А почему бы не посмотреть? Вещь любопытная.

Селиван тут же воспроизвел его слова на языке жителей Вильны.

Государыня невеста что-то молвила по-своему. Монтивич с важностью перетолмачил:

— Пусть смолянка смотрит. Пойдет с Вассой. Дайте провожатого.

— …Я, — спешился Юрий, — проводить… готов!

Разумеется, дороги к кремнику не стоило искать, однако наст был крепок. Провалился лишь единожды сам князь, но не его легкие спутницы. Обе рассмеялись, запрокинув лица. Анастасия подала руку:

— Подымайся, Юрий Дмитрич!

Вошли в башню. Ветер, нечувствительный снаружи, здесь пел в щелях. Пол был усыпан мусором. Шаткая, узкая лестница вилась вдоль стен.

— Взойдешь ли, князь? — спросила, глядя на него, Анастасия. — Я-то взойду.

— Я, — смело занес Юрий ногу на ступеньку, — тоже.

Шел следом, как за ангелом-путеводителем в юдоль небесную. Васса хотела подниматься, но княжна сказала что-то по-литовски, и девушка осталась.

И вот оба наверху, во втором этаже. В третий ходу нет, далее лестница — всего о трех ступеньках, как беззубая старуха. Ветрено, холодно. Широкие бойницы позволяют глянуть далеко, да смотреть нечего: сплошная белизна, лишь внизу рассыпан черный бисер поезда.

Анастасия, став напротив Юрия, спросила:

— Ты хотел встречи со мной, князь?

Он силился ответить. Голос не повиновался.

— Я… Очень!.. Да… Еще во Пскове…

Она осведомилась, как о деле:

— Для чего, Юрий Дмитрич?

Он набрал в грудь воздуху и произнес отнюдь не то, что думал:

— Анастасия Юрьевна! Как долго будешь на Москве?

Княжна потупилась:

— Сие мне неизвестно. — И подошла к ступенькам. — Нам пора.

Спускалась первой. Где-то посредине в долю секунды оступилась… И упала вниз с опасной высоты, когда бы князь не поймал ее, не удержал, как дорогой фиал из венецийского стекла. Ступени, слава Богу, выдержали. Крепко упершись ногой, он развернул княжну к себе, чтоб стала твердо. Лик ее, вовсе не испуганный, был обращен к нему. Соболья шапочка скатилась вниз, убрус под подбородком разошелся, голова чуть запрокинулась. Юрий слегка отпрянул, разглядев на нежной коже розовую бусинку…

— Ты что? — впервые выказала легкий испуг Анастасия. — Не урони меня.

Он прошептал:

— Провидец в Новгороде только что предрек: моей подружней навек будет красавица, у коей родинка под подбородком! — и указал глазами.

Анастасия Юрьевна сказала тихо:

— Мне прошлый год наворожила знатная немецкая волхвуха: суженый супруг будет одноименец татуньки. Вот так-то, Юрий Дмитрич!

Она высвободилась. Он помог сойти. Васса ждала внизу. Вышли, не произнеся больше ни слова.

Опять повалил снег.

— Эк, разрумянились, словно яблоки! — ждал их у поезда Владимир Храбрый.

Дядька Борис победно поводил усами, как герой, справившийся со великим подвигом. Стоя у кареты Софьи, Селиван слушал великую княжну и взором поманил к ней Юрия. Монтивич цокал языком, с укором глядя на Анастасию. Потомок Редеди, боярин Белевут, прошептал Ивану Всеволожу:

— Внучка в деда!

Юрий знал, что Святослав Иванович Смоленский отличался редким удальством.

Витовтовна вонзила маленькие глазки в будущего деверя. Уста ее, тонкие, бледные, слегка пошевелились, но не произнесли ни слова. Что сказывать, коли она и он не понимают языка друг друга? Софья подняла пухлые руки, соединила указательные пальцы, вымолвила, коротко взглянув на князя и на смоленскую княжну:

— Ты… Она…

Потом разъединила пальцы и, то ли гневно, то ли весело прищурясь (не видно по бесстрастному лицу), погрозила князю.

3

Восемнадцатилетний Юрий склонился над рукомойником в виде барана, изливающего носом подогретую воду. Сама собой пришла на ум полузабытая песенка: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове». Ах детство, как-то незаметно оно кануло! Вспомнилась лучезарная Домникея, чей миловидный лик облекся в немирской, черный плат. Так и безмятежная жизнь возмужавшего княжича потемнела от взрослости. Жаль прошлого, боязно будущего. Чем становишься старше, тем острее чувствуешь одиночество. Татунька отошел в мир иной, матунька в этом мире, словно потусторонняя: живет строительством новых храмов, благоустройством своей Воскресенской обители. Братья? Десятилетний Андрей еще там, в утраченной Юрием благословенном детстве. Петр с Иваном мал малы. Константин не вышагал из младенчества. Бывший друг, старший братец Васенька, теперь велик и недоступен: запросто не пообщаешься. Два года, как отзвенела кубками, отпировала, отпраздновала свое великокняжеская брачная чаша, а говорили с тех пор с глазу на глаз — раз, два и обчелся. Вскоре государь-братец отбыл к Тохтамышу в Орду: важные государственные дела требовали решения. Перед отъездом удалось подстеречь его в переходе, обменяться несколькими словами. Эти слова для Юрия были на вес золота. Речь шла о его сватовстве к смоленской княжне, что все еще оставалась близ молодой великой княгини. Василий вскинул высокопарные, воистину материнские брови и обронил на ходу: «А, знаю. После. Никуда не уйдет. Прежде — дело, после — наслаждение. Жди. Вернусь». Ждал три месяца. Размышлял о подспудных силах, что не давали переброситься с суженой хоть бы словом, малой, с ноготок, запиской, вот разве лишь взглядами, да и то издали. Анастасиины взгляды всегда выражали одно: вопрос! Ответные Юрьевы — виноватость и стыд от бессилия. Все это было еще в то время, когда Софья со своим окружением занимала женскую половину златоверхого терема. Великая княгиня-мать, Евдокия Дмитриевна, как-то по выходе из Столовой палаты взяла сына под руку, остановилась с ним в Набережных сенях, сказала: «Следи за собой, Георгий. Не клади тень на Анастасию Смоленскую. Или не знаешь? Для вашего счастья надобно засылать сватов к отцу ее, что княжит из-под руки Витовтовой. А братцу твоему, государю, не до того сейчас». Юрий все это знал и не находил себе места от этих знаний. Верный наперстник Галицкий на господские жалобы разводил руками: «В терему не в дороге: не слишком-то. развернешься. Девка Васса говорила со мной как-то. Домик во дворе для челяди, мужская и женская половина разделены тонкой стенкой. Так вот она уже лопочет по-нашему. Софья, по ее словам, силится помешать тебе. Блажь ей в голову взбрела! Скачет, как коза, раздувается, как пузырь, злится, как рысь, съесть хочет!»

Совсем плохо пошли дела после великокняжеского отъезда за реку Яик, к ханской ставке. Со слов всеведущего дядьки Бориса, еще до того, как Василий покинул Москву, между великими княгинями пробежала черная кошка. Под одной крышей не ужились старая с молодой. Евдокия Дмитриевна отказалась съехать из златоверхого терема. Пришлось государю-супругу выделить для молодой жены хоромы, что у Боровицких ворот. Там прежде жил его дед Иоанн Иоаннович, а еще прежде святитель Петр. С тех пор Юрий не мог видеть Анастасию даже издалека, так зазналась Софья на собственном особом дворе. Ежедневно князя мучили опасения: Анастасию должны отослать к отцу или к самовластцу литовскому. Тем более что между ней и Витовтовной, судя по слухам, не было ладу. Юрий не пропускал службы в соборе Успения: когда там появлялась Софья со своим окружением, он узнавал смоленскую княжну по сине-алому убрусу, покрывавшему голову. Стало быть, она еще здесь, — тяжесть освобождала грудь.

Вчера вся Москва звонила в колокола. Православный люд праздновал возвращение Василия из Орды, как милость Небесную. Юрий выехал вместе со всею знатью за Москву-реку, на Великий луг, к Комаринскому пути, встречь государю-брату. Обнимаясь, не только о здоровье спросил, но шепнул: «Удели время малое для беседы». Не получил ответа. На пиру, здравствуясь кубками, успел пробормотать то же. Брат молвил: «Всему свой час». Нынче дядька Борис чуть свет пришел из храма Пречистой от ранней службы, которую любила посещать Софья. Юрий проснулся: «Ну?» Галицкий отвечал, как юродивый: «Анастасия была, а Анастасии не было». Испугавшись княжеского лица, мгновенно поправился: «Враг попутал все перепутать! Латынка Софья, перейдя в православие, тоже взяла имя — Анастасия. Кикимора назвалась красавицей. А твоей Настасьюшки, господин, нынче в церкви не было». Вот так черная весть! Юрий вышел из мыленки сам не свой. Надел верхнюю рубашку задом наперед. Переоблачился, тяжело вздохнул: «До чего же за сердце ухватила беда предвиденная!» Обернулся… В дверях — братец Васенька.

— Утро доброе, Гюргий! Рад с тобой говорить.

Свет, и вправду добрее некуда, изливался из окна. Высоко еще осеннее солнце взлетело над кремлевскими кровлями.

— Утро вовсе недоброе, — мрачно молвил Юрий. — Анастасию Юрьевну, крадучись от меня, увезли из Москвы.

У Василия от усмешки даже усы скривились: один — вверх, другой — вниз.

— Совсем ты, Гюргий, потерял голову! В эту ночь я был в доме дедовом, у жены. Встретил там твою княжну. Отвесила мне три поясных поклона.

— Ужели? — воспрянул Юрий. От полноты чувств обнял брата. — Поверишь? Три месяца неведения — пытка! Чего в голову не взбредет? — И разоткровенничался на радостях: — Решил: все вошли в заговор против нашего с княжной счастья. Матунька ссылается на обычай свататься у невестина отца. До него далеко! Софья Витовтовна ссылается на тьму причин, чтобы не принять меня, будто даже нечаянная моя встреча с княжной станет ей костью в горле. Ты… даже ты, — не взыщи за прямое слово, — кажется, готов вставить палку в колесо нашей брачной кареты. Или неправду говорю. Отвечай! Что задумался?

Василий молча опустился на лавку, упер руки в колени, взор в пол. Юрий заметил белесоватую прядку на темени молодого великого князя. Стало стыдно за только что сказанное. Да ведь прозвучало, — в карман не спрячешь! Получай отповедь. Она была страшной своей обнаженной правдой:

— Ты, Гюргий, сызмальства ставил меж нами незримый тын неприязни. Тебя нетрудно понять. Хотя я, будь тобой, так бы не поступал. Тяжко быть первым! Вспомни мои скитания ордынского беглеца, мои лишения в азиатской пустыне, в конце концов мою женитьбу недавнюю. Открою тебе, как брату, тайну: в жарких снах юности я испытывал сладость обоюдной любви. В яви — нет. Ты — счастливец! Тебе можно требовать первородства не за чечевичную похлебку, а за самое ценное, чем украсил жизнь человека его Творец. Сенная девушка Васса донесла Софье вздохи своей госпожи по поводу твоей милости. Я же видел твою суженую, будучи не гостем, а пленником хитрого Витовта. И все-таки принес клятву. Да, справедливо подозревать: я теперь мог бы тебе завидовать. Но поверь: просто-напросто было некогда испытать зависти. Все три месяца в Тохтамышевой ставке хитросплетения дел преследовали денно и нощно. Надо было ловко польстить и щедро одарить всех: от беклярибека до незначительного мурзы. Нужно было внушить Тохтамышу, что в его схватке с Тимур-Аксаком я полезнее не как данник, а как союзник. Тут уж не пожалеешь сил! И вот победа в тяжелой битве: я был принят в великоханском шатре с такой честью, какой не видел еще ни один русский князь. Привез ярлык на княжение Нижегородское, получил уделы Городецкий, Мещерский, Тарусский. Так завершила свое перевоплощение Русь Владимирская — сильная держава, основанная еще Андреем Боголюбским. В нее входили все области между пределами новгородскими, смоленскими, черниговскими и рязанскими. Теперь это — Русь Московская! До личных ли дел, когда столь значительно решаются дела государственные?

Юрий не находил, что сказать. Стоял, склонив голову. Потом тихо молвил:

— С младенчества преследует твоя правота. Вот и сейчас кажусь еще незначительнее перед братним величием. Воистину ты мне вместо отца. Одно прошу: чтоб незримый тын, разделяющий нас, исчез, дозволь соединиться с Анастасией.

Василий встал. Положил брату руку на плечо. Сказал дружески:

— Еще потерпи время малое. Смоленский князь Юрий Святославич, шурин Витовтов и его ставленник, только что помогал Кейстутьеву сыну взять Витебск. Сейчас он в Рязани у своего тестя Олега. Чую, скоро будет в Москве. Не знаю, почему, но имею такое предчувствие. Дождемся его, зашлем сватов, и летописец запишет: «В лето такое-то индикта такого-то князь Юрий Дмитриевич на Москве оженился у князя Юрия Святославича Смоленского, поя за ся дщерь его именем Настасию».

— Твоими бы устами! — просиял будущий жених.

Василий отошел на полшага, вскинул голову:

— А теперь внимай сказанное моими устами. В свое время ты славно исполнил услугу: доставил из Пскова ценность государственной важности. — Василий подмигнул: сам, мол, знаешь, какую. — Сегодня, — продолжил, возвысив речь, — тебе предстоит поручение много горше. Заутро отбудешь из Москвы в Нижний Новгород. С тобой поедут ханов посол князь Улан, наш воевода Дмитрий Александрович Всеволож, герой Донского побоища, его сын Иван, бояре Александр Белевут, Иван Кошкин и…

— Семен Федорович Морозов, — с надеждой подсказал Юрий.

Он рассчитывал справиться с любым щекотливым делом при помощи знатока таких дел, своего учителя. Однако не представлял всей тяжести нового поручения.

— Какой еще Морозов? — насторожился Василий. — А, — догадался, — как хочешь. — И твердым голосом продолжил: — По приезде предстоит свесть с великого княжения нижегородского Бориса Константиновича.

— Что? — смутился Юрий. — Мы же ему внучатые племянники! Он же матунькин дядя!

— Он мой соратник по азиатскому походу в Тохтамышевом войске, — сурово напомнил Василий. — И тем не менее ты сместишь его, заключишь в оковы, разведешь всю семью по разным городам в тесное заточение.

— Не смогу! — взмолился Юрий. — Недостанет духу!

— Сможешь! Приду следом со всей знатью. Улан возложит на мою главу нижегородский венец. Ты и только ты будешь ответствен за сие, благое для Московской Руси, действо. — Так говорил уже не старший брат, но государь.

— Да, — сцепил зубы Юрий. — Будь спокон, Василий!

Василий, уходя, приобернулся под низким сводом:

— Думай в пути не об Анастасии, а о Руси!

Юрий в шутку запустил в него поспешно скомканным полотенцем, расшитым «милому ангелочку» незабвенной Домникеей. Дверь тяжело захлопнулась.

Начались сборы. Был срочно призван дядька Борис. Негодовал, что остается в Москве: без него, дескать, юный господин не сладит с двуродным дедушкой Борисом Нижегородским, как не вырвет коренной зуб. Князь отмалчивался, боялся себе признаться в дядькиной правоте. Даже начинал жалеть, что избрал в сопутники всезнающего учителя, а не всеведущего приспешника.

Лег заполночь. Увидел во сне медведя и, пробудясь, успокоился: помнится, Домникея говаривала: приснившийся медведь — враг богатый, сильный, но до смешного не умеющий сделаться страшным и опасным.

Утром стая всадников в окружении мощной охраны покинула Кремль, устремилась на северо-восток. Солнечный, теплый октябрь надумал оканчиваться ветрами и ранним снегом. Перед Гороховцем кони уже утопали в снегу по бабки. На стоянке корчмарь предвестия: оттепели не будет.

— Это ладно, — рассуждал опытный воевода Дмитрий Александрович Всеволож, когда все отдыхали в воеводской избе за чашками горячего взвару.

— Ладына, ладына, — передразнил князь Улан. — А как, бачка, будешь Бориса бить? Войска нету!

За отца отвечал сын Иван:

— Зачем бить, Улан-бек? Сам сойдет со стола.

Татарин провел под носом ребром ладони, недоверчиво сморщился:

— Сам никак не сойдет. Стол бога-а-а-атый!

За Гороховцем стоянка была в местечке Волчья вода, уже на подступах к Нижнему. Юрию отвели покой в доме местного купца Гавриила Шушеры. Тот вел торговлю дегтем и запах в его жилье был дегтярный. Князь долго не мог заснуть.

Морозов, что разделял с ним опочивальню, тоже ворочался на широкой лавке.

— Отчего не спишь, Юрий Дмитрич? Вонь мешает?

Юрий вяло ответил:

— Вони у нас повсюду столько, что она ни в чем никому не может мешать. — Помолчав, добавил: — Семейная пря гнетет сердце. Гадаю, смогу ли выполнить государево повеленье.

Семен Федорович откликнулся:

— Будь в деда и прадеда.

Племянник Гордого, внук Калиты сел в постели:

— А что дед? Что прадед?

— Учитель лег поудобнее, повел спокойную речь:

— Около ста лет тому, Даниил Александрович, самый младший из сыновей Невского, владетель маленького Московского княжества, сумел приобресть Переяславль и Дмитров.

— Как приобрел? — спросил Юрий.

— Покуда еще мирным путем, по наследству. А через год сын Даниила, твой одноименец, Юрий взял город Можайск уже силой и пленил князя его, Святослава Глебовича.

Ученик снова прервал учителя:

— Зачем нужны были моим предкам лишние города? Уж-ли причина — алчность?

— Не мысли худо о своих предках, — остерег Семен Федорыч.

— Плох князь удельный, не мечтающий о великом княжении. Для этого нужно много денег и войска. То и другое дают новые волости, города. Татарам удалось одолеть Русь раздробленную, где каждое княжество блюло независимость, а высшая власть не имела силы. Новое поколение князей видело выход из-под ига Орды в объединении всей земли под одним началом.

— Поумнели? — засомневался Юрий.

— Не все, — уточнил Морозов. — Просто несколько княжеств выделились и стали сильнее других: Тверское, Московское, Суздальско-Нижегородское, Рязанское. О главенстве же мечтали в Твери и Москве. Рязань с Суздалем старались лишь сохранить себя. Мелкие князья или продавали уделы, или стремились под крыло сильных. В конце концов сошлось так, что два володетеля объявились наследниками великого княжения Владимирского: Михаил Тверской и Юрий Московский. Первый — дядя, второй — племянник. Прав больше у того, кто старейший в роде.

— Так было, — перебил Юрий. — Ныне не так.

— Ныне! — усмехнулся Семен Федорыч. — Ныне — слово нестойкое. Завтра может сызнова объявиться вчерашнее. Да и не в этом суть. А в том, что каждый дерется за свою правду. Князья-соперники умчались в Орду. На Руси между их сторонниками разгорелась пря. С великокняжеским ярлыком вернулся Тверской. Московский же пробыл в Больших Сараях несколько лет, пытаясь изменить положение в свою пользу, даже женился на ханской дочке Кончаке. Вернулся, как царский зять, тоже с ярлыком да к тому же с татарским войском. Пошел смирять Тверь в паре с темником Кавгадыем. Тверичи встретились с москвичами у села Бортнова. Михаил одержал победу. Кавгадый и Кончака оказались в плену. Юрий убежал в Новгород.

— Для чего ты об этом рассказываешь? — спросил Юрий-потомок, недовольный Юрием-предком.

— Для того, — пояснил учитель, — чтоб знал: ведь ты завтра довершишь то, что началось век назад.

— Что началось? — не понял Юрий. — Мой двуродный прадед бежал…

— В жизни порой кажется, все кончено, — продолжил Морозов. — Ан, нет! Конец — оборотень начала. В тверском плену умерла Кончака. Эта смерть, — как ушат ледяной воды. Отравлена! Московскому Юрию ох как был выгоден такой слух!

— Хочешь обвинить прадеда? — насторожился потомок.

— Боже упаси! — взмолился Морозов. — Хочу подвести к тому, что всем пришлось сызнова отправляться в Орду, дабы оправдаться в смерти столь высокой особы: и Кавгадыю, и московскому Юрию, и… Жаль, Михаил Тверской поехал не сам, послал юного сына на свою погибель.

— Почему гибель? Татарскую княжну отравили?

Семен Федорыч подумал:

— Не скажу «да» и «нет». Тогда не доискивались до истины. Кавгадый с твоим прадедом убедили хана Узбека, что тверской князь виновен. Михаил был вызван в ханский стан и казнен. Говорят, перед смертью он повторял псалом: «Сердце мое смятеся во мне, боязнь смерти нападе на мя». Великим князем Владимирским вновь стал Юрий Данилович.

Рассказчик умолк и долго не доносилось ни слова. Наконец, Юрий подал голос:

— Повесть окончена?

Морозов промолвил:

— Доведена до аспидной середины. Сын казненного Михаила Дмитрий выходил в Орде ярлык для себя. Юрий Московский снова побежал в Новгород. Затем бросился к хану, как его бывший зять. Тверской за ним. В Больших Сараях два врага встретились: убийца и сын убитого. Дмитрий, по прозвищу «Грозные очи», заколол Юрия. В Москве стал княжить его брат Иван, твой прадед. В Твери — брат Дмитрия Александр, ибо ордынский хан самосуд карал смертью.

— Убийца моего одноименца был предан казни? — уточнил Юрий.

Морозов подчеркнул главное:

— Два самых крупных русских княжества вновь возглавили два врага! — И присовокупил: — Удивления достойно: ярлык на великое княжение получил Александр Тверской!

— Почему не Иван Московский? — подосадовал Юрий.

Семен Федорыч не смог объяснить:

— Прихоть ханская! Больше того, властелин всего Улуса Джучи послал собственного брата Шевкала посадить Александра на Владимирский стол. Этот братец загостился в Твери и успел восстановить против себя местичей. Поползли слухи: монголы, прибывшие с Шевкалом, мыслят захватить Тверь, убить князя, разорить область. По ничтожному поводу разгорелся мятеж. И — небывалое дело в порабощенной Руси — поработители были умерщвлены в городе до единого. Мстителями руководил Александр. Горячий, молодой, опрометчивый! Пришлось ему бежать во Псков, а тверичам испытать ужас, хуже Батыева разорения. Великим снова стал князь Московский, Иван, твой прадед.

— Хвала Богу! — вздохнул Юрий.

— Спустя десять лет, — довершил учитель повествование, — Александр Тверской сам явился на ханский суд и — представь себе! — был прощен.

— Неужто?

— Именно это воскликнул Иван Московский. С двумя сыновьями — Семеном и Иоанном — он приехал в Орду. Вместе убедили хана, что Александру, закоренелому ордынскому недругу, верить нельзя, а тем более оставлять его на свободе. Тверской князь с сыном Федором были вызваны и лишились голов. Тверь признала главенство Москвы, отослав ей свой главный соборный колокол.

— Борьба кончилась, — вздохнул Юрий, удрученный рассказом.

Семен Федорыч ненадолго перевел дух.

— Как любили говаривать наши предки, — начал он сызнова, — всякая рать — до мира, а любой мир — до рати. Двадцать лет минуло. Отдышались. И продолжили прерванное. Ведь главное было не решено: кто возглавит Русь, Москва или Тверь? Казалось бы, спорить не о чем. По смерти деда твоего Ивана ярлык на великое княжение получил в Орде Дмитрий Суздальский. Многие считали это несправедливым, привыкли, что Владимирский стол принадлежит роду князей московских. Хотя, если разобраться, Дмитрий Суздальский был прапраправнуком Всеволода Большое Гнездо, а твой родитель — лишь сын его прапраправнука. Следовательно, суздальские князья коленом старше московских.

— Постой, — перебил Юрий. — Не хочешь ли ты сказать, что нынешний Борис Нижегородский, коего мне предстоит низвергнуть, есть брат Дмитрия Суздальского и больше имеет прав на великокняжеский стол, нежели мой брат Василий?

Морозов подумал:

— Мудрено, но это так. В том-то и сложность старого престолонаследия, что все путаются в нем и воюют. Потому твой отец решил раз и навсегда: предавать престол сыну, а не старшему в роде. Похоже, решил он это еще будучи двенадцатилетним отроком. Ничто же сумняшеся, поехал в Орду и сумел вытребовать себе ярлык. Правда, хан по тогдашней слабости не подкрепил его войском. Пришлось вести лишь московские полки, дабы взять Владимир. Старый Дмитрий испугался и их, вернулся в свой Суздаль. Молодой Дмитрий Московский стал великим князем. А в Твери-то сидел Михаил, сын казненного в Орде Александра. Вот тут и вспомнились кровавые счеты. Опять началась усобица.

— Несмотря ни на какие права? — вставил Юрий. — О Господи!

— По старому, привычному праву, — разъяснил Семен Федорыч, — Михаил Тверской был коленом ближе к Большому Гнезду, нежели твой родитель. Только кто на это смотрел, коли шла речь о высшей власти?

Краткий миг воцарившейся тишины прервал младший из потомков Всеволода Большое Гнездо:

— Будет. Я уже наслышан о борьбе татуньки с Михаилом Тверским. Тот четырежды подходил к Москве, то с литовцами, то с татарами. В пятый раз подписал мир. Годовалым я был тогда, знаю с чужих слов. Вижу: Тверь теперь усмирена до зела. Верю: Василию с нашим четвероюродным дядюшкой Михаилом хлопот не будет.

— Верь, княже, верь, — ободрил Морозов. — И, пока вера есть, спи спокойно.

В опочивальне более не возникало речей. Прошла минута-другая. Слышались мерное дыхание учителя и прерывистые вздохи ученика. Когда же и Юрия сморил сон, он увидел себя тем Юрием-предком, что был женат на Кончаке и оговорил перед ордынским царем своего дальнего родича, одноименца нынешнему Михаилу Тверскому. Того изрубили Узбековы палачи. История повернулась лицом к Москве. А ведь все могло быть совсем иначе, не умри так внезапно луноликая азиатка Кончака.

4

Утренничали в воеводской избе. Юрий удивился большой перемене в Донском герое Дмитрии Всеволоже. Старый воин, вчера еще напряженный, как пардус перед прыжком, сейчас расслабленно улыбался, потирал руки, брал блюда, весело приговаривая:

— Люблю мазунчики! Люблю кундумчики!

Князь обратился к нему:

— Дмитрий Александрович, как же мы с одной охраной, без ратных сил войдем в Нижний со столь тяжелым намерением?

— Ой, Юря, — отмахнулся старик, по-отцовски назвав недавнего малолетку-княжича, — не бери в неготовую голову козни опытных умов. Верь, все будет в порядке.

— Войдем, как к себе домой, — подкрепил родительские слова Иван Всеволож.

— Борис Нижегородский, должно быть, ломает голову, как получше нас встретить, — жуя, промолвил Александр Белевут.

— С нами царская грамота и царский посол, — жестко объявил Иван Кошкин.

Сын Донского, побелев, поднялся из-за стола:

— Господа и братья, бояре и друзья мои, — изо всех сил сдерживаясь, начал он спокойно. — Государь-брат не для прогулки присоединил меня к вам. Я — его око, его уши, его уста. Вы неподобное и скверное сделали, не взяв меня в свой совет.

— Какой совет, Юрий Дмитрич? — опешил сын Редеди Белевут.

Князь Улан, сидевший, как слепоглухонемой, внезапно дал знать о своем присутствии:

— Каназ прав. Вы, два Ивана, почему не позвали его, когда я сказал?

Иван Кошкин поперхнулся кундумом. Иван Всеволож отер руки. Взор его сосредоточился на отце. Дмитрий Александрович тихо промолвил:

— Не сердись, Георгий. Винюсь в устарелой привычке видеть отрока-князя. Прозреваю: не отрок! Впредь мы с тобой — как меньшие. — И обратился к сыну: — Иван, нас ждет человек. Пусть повторит перед Юрием Дмитричем то, что говорил ночью. Вручи ему калиту и отправь ямским гоном к государю в Коломну.

Слушая эту речь, Юрий остановился глазами на сидевшем с краю стола Семене Морозове: учитель исподволь дивился ученику.

— Пройди со мной, господине, — уважительно обратился к князю младший Всеволож.

Прошли в конец длинного перехода. Одна стена бревенчатая, наружная, другая внутренняя, обшита тесом. Иван отворил дубовую дверь за последней печью, коих князь в переходе насчитал три. В узкой комнатке с высоким окном сидел на лавке человек в армяке. Князь на миг замер, глянув на него. Не иначе тот вестоноша, что рассказывал за столом в Ростове о московском Тохтамышевом разорении. Как же состарился за десяток лет!.. В памяти отложилось: имя — Елисей, прозвище — Лисица. Уж не ошибка ли? Нет, молодой Всеволож велел:

— Поведай-ка, Елисей Лисица, его милости князю то, что нам сказывал.

Тот вскочил, земно поклонился, начал говорить:

— Борис Кстятиныч прознал про намерения нашего государя. Недоумевал, как быть. Обратился к боярам: «Вспомните крестное целование, как вы клялись мне…» Старший боярин Василь Румянец, что через меня с нашим государем держит давнюю связь, тут же успокоил: «Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить». Успокоился Борис. А потом, когда узнал, что вы совсем близко, снова обратился к боярам: «Затворите городские ворота!» Тут Румянец ему с поклоном: «Господин князь! Ханский посол и вельможи московские едут сюда, чтобы мир укрепить и любовь утвердить. Не поднимать же нам брань и рать. Впусти их. Что они сделают? Мы все — с тобою!»

Юрий сухо спросил:

— Стало быть, путь свободен?

Елисей поклонился на сей раз поясно:

— Доброго пути, Юрий Дмитрич!

Князь невольно потеплел:

— Все же узнал меня?

Лисица осклабился:

— Вылитый доброй памяти высокопарный орел, Дмитрий Иванович!

Всеволож одарил его тугой калитой:

— Скачи на сменных. Доложи государю. Пусть поспешает.

Молча удалились по переходу младший брат государев и младший Всеволож. Их пути расходились в больших сенях. Князю нужно было вернуться в хоромы купца Шешуры, переоблачиться в дорогу. Нечаянно вырвалось:

— Мерзкий Румянец!

Иван приостановился:

— Мерзость, княже, как смятая постель: со стороны неприглядно, а лежишь, неприметно. — И, подойдя, присовокупил: — Тебе полезно узнать: нынешний свойственник твой Витовт внезапно захватил Смоленск.

— Как? — опешил князь. — Разве Юрий Святославич Смоленский не платил ему дани?

Всеволож-младший объяснил просто:

— Самовластец пожелал совершенно покорить сие княжество. Собрал войско, распустил слух, что идет на Тимур-Аксака. Минуя город, встретился с одним из тамошних князей, Глебом. Юрий-то Святославич гостил в Рязани, а младшие братья ссорились за уделы. Вот шурин и предложил выступить третейским судьей. Легковерные радостно согласились, привезли дары в стан Витовтов. А он возьми да и объяви их пленниками. Крепость открыта, стража на отдыхе, смоляне толпами ждут видеть гостя литовского. И вдруг литва жжет предместья, стремится в город не гостить, а пленять и грабить. Все были ошеломлены. Витовт объявил себя государем западной Руси. Дал Смоленску наместника. Расположился, как в своей Вильне.

Юрий внимал знатоку иноземных дел, и яркая череда грядущих событий поплыла перед мысленным взором: смоленский князь из Рязани поспешит в Москву, ибо не Олег Рязанский ему защита, а могущественный Василий Московский; далее — гость соединяется с дочерью, принимает сватов от государева брата, затевается брачная каша, и — вот она! — свято охраняемая спальня с постелью на тридцати снопах, с пудовыми свечами в пшеничной кадке у изголовья. А возле нее Анастасию и Юрия кормят курицей…

Всеволож взирал на юного князя, широко улыбаясь, будто читал его мысли… Что ж, сам недавно женился у брата последнего тысяцкого Николая Васильича Вельяминова, на такой красавице, что ни в сказке сказать… Ан, нет никому не тягаться с невестой Юрия. Именно невестой он уже называл ее. Братец Васенька ох как был прав: «Потерпи время малое». Словно в воду глядел: быть князю смоленскому на Москве, быть сватовству, быть свадьбе! Никогда не чувствовал младший Дмитрич к старшему той любви, что в сей добрый час!

— Будто бы я обрадовал тебя, княже, дурною вестью? — справедливо заподозрил Иван.

— Нам к сроку бы оказаться в Нижнем, — смутился Юрий, — подготовить государю-брату достойный прием.

Разошлись. Князь щурился от мельканья дерев, вдыхал морозец, выдыхал пар, слышал голоса:

— Гой, гой… Гойда! Гой…

С высокой горы, обтекаемой двумя реками, далеко засияли маковки, купола кремля. В подградии любопытные жались к тынам. Был спущен мост через ров. Ворота гостеприимно — настежь. Залихватский усач, напоминающий Галицкого, с группой местных бояр встречал жданных гостей. Подал хлеб и соль. Сперва подошел к Всеволожу-старшему, тот указал на Юрия. Поздравитель склонился:

— Здрав буди, князь! Поздорову ли прибыл?

Старик Всеволож прервал:

— Бей в набат! Созывай народ!

Усач проворно отъехал со своим окружением. Белевут спросил Кошкина:

— Кто он? Где князь Борис?

Улан еще более сузил щелки глаз, захихикал:

— Не знаешь своих порядков? Каназ ждет чужих бояр на крыльце. А это Василь Румянец. Мы знались прежде.

Чуть въехала московская знать в ворота, враз бухнули отовсюду колокола. И пошло, полилось, полоняя уши! Улица вместо тонкой вереницы зевак показала приезжим такое людское месиво, что пришлось охране расчищать путь нагайками. Вот и площадь — море голов!

Старший Всеволож обратился к Юрию:

— Будешь говорить, господине?

Князь смешался. Кошкин пришел на выручку:

— Я громогласнее. Дозволь мне.

На княжий кивок освободил кудель от шапки, подступил к краю и закричал:

— Гражане нижегородские!

Юрий оперся о руку Семена Федорыча Морозова. Голова, только что гудевшая колокольным звоном, сейчас наполнилась голосом говорящего и утробным гулом толпы.

— Что он вещает? — спросил князь.

— Про Нижний Новгород — новую собственность государя Московского, — отвечал Морозов.

Потом волю великоханскую прокаркал Улан, а Всеволож-младший перетолмачил.

С площади гости-хозяева устремились в кремль. Их на дворцовом крыльце не встретили, но и вход не закрыли. В переходе само собой получилось, что Юрий оказался впереди всех. Шел на голоса из большой палаты, как видно, вместившей немало господ и челяди. Не доходя распахнутых дверей, стал в нерешительности и услышал:

— Господа мои и братья, милая дружина! Вспомните крестное целование, не выдайте меня врагам моим!

Голос Василя Румянца:

— Господин князь! Не надейся на нас, мы уже теперь не твои и не с тобою, а на тебя.

Юрий вошел, за ним остальные. Борис Константинович Нижегородский поднял взор на внучатого племянника:

— Брат! Что же это?

Князь Улан снова прокаркал царский указ, на сей раз как бы для одного Бориса. Тот открыл рот… Ищущие защиты очи двуродного деда в слезах были устремлены на Юрия. Дмитрий Александрович Всеволож приник усато-бородатыми устами к княжему уху:

— Решай дело, Юрий Дмитрич!

Память явила холодный образ государя-брата Василия. Он с дедом Борисом в Тохтамышевом войске пережил тягостный азиатский поход. Он выжал из великого хана ярлык на Борисово княжество. Он младшему брату вместо отца. Он благословит братний брак с княжною Смоленской. Он повелел превозмочь себя. Юрий превозмог.

— Возьмите бывшего князя Нижегородского и его семью, — молвил он излишне громко, — держите порознь в тесноте, в оковах, до прибытия государя Василия Дмитрича!

Приставы окружили деда Бориса и повели. Тот не противился. Не сказал больше ничего, ушел молча.

Молчанием проводила его «дружина милая». Молчали и бояре московские. Лишь князь Улан по уходе Борисовом обратился к Румянцу:

— Холодно у тебя тут, Василька, будто в зиндане. Топить надо. Русский лес не Дикое Поле. Здесь ведь не кизяки, а дрова.

Зашуршали шубы боярские, застучали посохи, загудели обретающие полный звук речи. В них слышались льстивые слова о всеуспокаивающем, всеутолящем, всеободряющем пиршестве. Юрий вышел на высокое крыльцо, не сопровождаемый никем. Там столкнулся с Семеном Морозовым.

— Ты что здесь, учитель? Почему один?

Знаток прародителевых жизней понурился, пощипал светлую бородку, глянул исподлобья лазоревыми очами:

— Не мне кого-либо учить, Юрий Дмитрич. Видал немного, более читал. Вон, старый Всеволож прошел все колья и сына Ивана так вразумил, что из Нижнего Москву прозревает.

— Далее, чем Москву, — Смоленск! — поправил князь. — Гонцы у него, как птицы. Нынче мне поведал о взятии Смоленска Витовтом.

— А мне доверил две вести, — сказал Морозов. — Первая: государь Московский уже в Гороховце. Вторая: Анастасия Смоленская отослана к отцу в Рязань…

Юрий не дал договорить, вскрикнул:

— Выдумка! Ложь!

Семен Федорович обнял его:

— Пойдем, господин, провожу в отведенный покой. Отдохни от тяжелого, счастливо исполненного дела.

В просторной спальне было тепло и чисто. Юрий рухнул на постель.

— Друг мой, скажи им: нейду на пир. Голова болит. Прикажи дать вина. Хочу быть один…

Опорожнив чашу, уснул без снов. Очнулся от постороннего шума. У изголовья стоял брат Василий.

— Спаси Бог тебя, Гюргий! Все хорошо!

— Плохо! — вскочил Юрий. — Анастасию увезли. Ты солгал!

Государь обхватил брата за плечи, заглянул в глаза, покачал укоризненно головой:

— Ой, скор на приговор! Поразмысли спокойно: Витовт отнял Смоленск у верного своего служебника, так можно ль оставить княжну Смоленскую служить Витовтовой дочери?

5

Тишина после гвалта — рай после ада. Юрий вытянулся на ложе — руки по швам, ноги в струну, голова на подушке. Беззвучно дышат потемневшие бревна необшитых хоромных стен. Из окна льется свет. Над постелью медвежья шкура и привешанные к ней крест-накрест топор с мечом. Здешний хозяин Сорокоум Копыто, видать, любит оружие, но не столько боевое, сколько охотничье. Он без кровопролития сдал Торжок московским полкам, наскоро набранным из Коломны, Звенигорода, Дмитрова. Берите, мол, только не безобразничайте. А чуть удалились, радуясь бескровной победе, город взбудоражился, доброхот государев, местный человек именем Максим, оставленный наместником, был убит. Опять восторжествовала сторона новгородская. Ох уж этот Господин Великий, вольнолюбивый, капризный. Век за веком у него то мир, то немирье с князьями, сначала Киевскими, потом Владимирскими, теперь Московскими. Государь-братец хуже татуньки задирается с крикунами-вечниками. Придрался к их нежеланию иметь митрополита всея Руси судьей в мирских делах, — того самого Киприана, что перед Тохтамышевым разорением перебежал из Москвы в Тверь. Теперь Киприан сызнова в Белокаменной, ратует за права великого князя Московского. А новгородцы желают по старине: гражданским делам — суд мирской, духовным — митрополичий. Любимцы-советники вроде Ивана Кошки да младшего Всеволожа уговорили объявить войну Новгороду. Хвала Богу, старший Всеволож, Дмитрий Александрович, оставлен наместником в Нижнем, а то бы уж он-то подвигнул молодого единовластца послать войско не на Торжок, а на сам Господин Великий. Все равно не повезло Юрию: старший брат приверстал его к дядюшке Владимиру Храброму возглавить поход. Седовласый герой Донского побоища начал превращаться в карателя. Юрию хотя и приятно с ним, а не легко на сердце. Об Анастасии — ни весточки. Отец ее укрылся в Рязани, — ни слуху ни духу. Витовтовна деверя ни разу не приняла, нелюбье меж ними, как меж водой и огнем. Матунька упрекает сына: «Стыдись, Георгий! Голову потерял из-за какой-то княжны». А Василий будто не замечает, что младший брат — туча тучей. Великокняжеское чело зрит лишь распри польско-литовские, козни ордынские да ухищрения новгородские. В гнев вошел, яко лев рыкающий, получив от свободолюбцев волховских такой каверзный ответ: «Князь Василий! С тобой у нас мир, с Витовтом другой, с немцами третий! Вот и ешьте мир второй, третий: откусил у новгородцев Торжок, показал им зубы. Только для чего младшего брата гнать во главе похода, коли сам не воин? Или дядюшке Храброму веры нет?

Легкий на помине Владимир Андреич без стука взошел, устало опустился на лавку, свесил седые космы.

— Лежи, лежи, Юря, отдыхай перед возвратом домой. Путь нелегкий.

— Почему темен, дядюшка? — спросил князь.

Серпуховской покряхтел:

— Гонец из Москвы с черными вестями.

Племянник сел, рванулся встать, дядя движением руки удержал: — Брат твой младшенький отдал Богу душу.

— Константин?

— Иван.

Помолчали. Иван слабенький был, болезненный, ненадолго пережил отца. Воля Божья!

— Двуродный дед твой, Борис Константинович, скончал жизнь, похоронен в Суздале, — продолжил невеселые вести дядюшка.

Юрий приложил руку к груди, покрутил головой, как бы стряхивая с себя вину. Не стряхнул: понурился. Владимир Андреевич успокоил:

— Не казнись! Нижегородский владетель пал жертвой пользы государственной. Пора упразднить уделы, собирать Русь отдельную в крепкое целое. Я понял это и не горюю. Борис не понял.

— Его племянники, а мои дядья, Василий и Семен Суздальские, тоже не поняли, — досказал себе в оправдание Юрий. — Оба побежали за ярлыками в Орду. Княгиня же Александра, жена Семена, как слышал, сидит на Москве в оковах.

— Уже не сидит, — известил Владимир Андреевич. — Мольбами великой княгини Евдокии Дмитриевны выпущена. Поселилась в земле мордовской в местечке Цыбрица, где бусурманин Хазибаба построил церковь Святого Николы.

Юрий перекрестился и облегченно вздохнул.

— Самая тяжелая весть, — поднялся с лавки Владимир Храбрый. — Сентября двадцать пятого на семьдесят восьмом году жития земного отошел в мир небесный преподобный отец наш Сергий, игумен Радонежский.

— Боже правый! — вскрикнул Юрий.

— В минуту разрешения души от тела, — продолжил князь Серпуховской, — благоухание разлилось в келье. Лик старца сиял светом и чистотой. Святые мощи были преданы земле близ той деревянной церкви, что сам построил.

— Святые мощи? — переспросил юный князь. — Ты полагаешь, крестивший меня старец — святой?

Дядюшка рассказал:

— Отбывая в этот поход, я, не помню в который раз, посетил свой серпуховской Высоцкий монастырь. Здесь подвизается ученик Сергия Афанасий. Зашла у нас речь о преподобном, и я узнал, кем был в Троицкой обители игумен для братии: поваром, пекарем, мельником, дровоколом, портным, плотником, короче, трудником, как купленный раб. Ни на час не складывал рук для отдыха. Еще успевал принимать искавших у него пострижения. Не спускал глаз с каждого пришельца, возводя его на очередную степень иноческого искуса. Ночью дозором ходил мимо келий. Легким стуком в окно или дверь стыдил празднословивших. Поутру тихой, кроткой речью вызывал в них раскаяние без досады. Вот таков был старец Сергий.

Оба, прервав разговор, задумались.

Раздались шаги за приотворенной дверью. Юрьев оружничий Асай Карачурин, выкрест из татар, просунул бритую голову, сообщил:

— Сайгак под седлом, Гюргибек. Поехали…

Каурый двухлеток по кличке Сайгак — недавнее приобретение Юрия, или на Асаевом языке Гюргибека.

— Идем, — направился к выходу Владимир Серпуховской. — Полки выступили в обратный путь. Время и нам — в дорогу!

Юрий бросил прощальный взор на опочивальню Сорокоума Копыто.

— Куда мой хозяин запропастился?

Дядюшка молвил многозначительно:

— Найдешь, не обрадуешься.

И вышел первым.

Присмиревший Торжок, сухопутная торговая гавань между Новгородом и Суздальщиной, своей скорбной чернотой после недавних дождей напоминал вдову. Обнаженные дерева тоскливо раскачивались в ожидании зимних белых одежд. Юрий уловил речь торопливо прошедших женок:

— Теперь мы видим много убийств, но мало ратных подвигов.

Что ответила товарка? Где сейчас их мужья?

За городом да едучи вскачь дышалось легче. Резвый татарский конек являл нерастраченную прыть. Юный князь далеко опередил дядюшку с его гнедым аргамаком.

Первым нагнал уходящее домой войско. Миновал рогатников, суличников, движущихся в пешем строю перед обозом с оружием. Время спустя объехал копейный лес конницы, — кони в коярах кожаных, люди в ярыках. Протрепало на ветру черное знамя великокняжеское. Отсняли солнечной медью трубачи.

Как было уговорено с дядюшкой, тверское княжество обходили с юга. Ночевать должны были в некоем селе под названьем Угожа.

Хороша погожая осень на русской земле: золотые леса с изумрудными вкраплениями зимостойкой хвои, шатровые колоколенки с островками людского житья-бытья, голубые жилы с прожилками на бескрайнем теле земном — крупные и малые реки, извилистые пути для неторопливых странствий. Это ль не рай удостоенным плотской жизни душам. В таинственный земной рай так верил новгородский святитель Василий! Можно спорить об этом: есть ли, нет ли? Можно всуе искать. А он, — вот он, перед тобой! Живи по-райски, не сотворяя здесь ада. Дай плоти твоей созреть, отцвести и высвободить душу для жизни вечной.

Так, настроив себя на благостный лад, рассуждал юный князь. И при этом скорбел о рано преставившемся братце Иване, винился перед сломленным изменой делом Борисом. А за ними — благословляющие персты старца Сергия. Если на грешной земле сумел преподобный загасить вспыхнувшее немирье татуньки с дядюшкой, усовестить враждующих великих князей Московского и Рязанского, то на праведном Небе, уж конечно, сможет испросить отпущение грехов крещенному им князю Георгию, виноватому и перед Борисом Нижегородским, и перед жителями Торжка, и, Бог знает, перед кем еще впредь.

Сайгак внезапно пошел почти шагом обочь дороги, минуя длинную вереницу пеших, — да каких! — в изодранной одежде, со следами побоев, порой полунагих и босых.

Вооруженные всадники охраняли идущих. Князь спросил, поравнявшись:

— Разве мы взяли в Торжке полон?

Страж, по виду старший, вскинул лопату-бороду:

— Его милость Владимир Андреич по государеву указу велел взять семьдесят новоторжцев, заведомых смутьянов, убийц наместника, и доставить в оковах на великокняжеский суд.

Тут Юрий заметил цепи на убранных за спину руках. Велел начальнику стражи:

— Достань моим именем из обоза обувь и кожухи для разутых, раздетых. Суда еще не было. Рано их казнить замерзанием.

Бородач склонил голову:

— Будет исполнено, господине.

И тут бросился в глаза один человек, идущий сзади гонимых. Он был на голову выше товарищей. Платье справно, недешево, показывает человека заметного. Непокрытая голова гордо вскинута, на румяных щеках кренделя усов под орлиным носом. Юрий дрогнул: это ж его хозяин Сорокоум Копыто! Вчера еще с новоторжским воеводой, приютившим юного князя, беседовал об охотничьей медвежьей потехе. А сегодня… Юрий заметил: Сорокоум узнал его. Сегодня, — видно по его горящим очам, — ответит на участливые слова так, что князю долго будет икаться.

Юрий быстрей ускакал вперед, чтоб в селе Угожа, в Старостиной избе, дожидаться для неприятного разговора дядю Владимира.

Высокому гостю поднесли квасу. С устатку одним духом выпил полжбана и, раздраженный недавно виденным, попенял челядинцу:

— У вашего хозяина два кваса: один, как вода, другой пожиже.

Растерянный слуга робко пробормотал:

— Добрый квас.

Князь, отдохнув, вышел на крыльцо. Смотрел, как Асай привязывает овсяную торбу к морде Сайгака.

В распахнутые ворота въехал Владимир Храбрый.

— Что ж ты, дядюшка, про полонянников не поставил меня в известность? — встретил старика Юрий.

Серпуховской прошел в избу, сел за стол и, откашлявшись, произнес:

— Это не полонянники, а преступники. Тебя не решился ими вводить в уныние, ибо и так ты черен лицом после усмирения новоторжской смуты.

У Юрия отлегла досада, однако же он сказал:

— Государь-братец не чернеет лицом, давая указы, жесточе некуда.

— Жесточе некуда? — эхом повторил Храбрый. И печально пробормотал: — Нет предела жестокости.

Племянник не преминул упрекнуть:

— Мог бы не брать Сорокоума Копыту. Особенный человек!

Дядя возразил:

— Единственный, кто суда достоин. Срам-воевода: в лицо — мир, в спину — нож! По его слову убит наместник. За его вину — беда многим.

Юрию нечего было возразить, ибо, усмиряя Торжок, не участвовал в розыске.

Повечеряли. На ночь были приглашены в среднюю горницу. Там ждали уставших перины пуховые.

— О-о-о! — вытянулся под покровом разоблачившийся Юрий.

Владимир Андреевич долго ворочался. В конце концов обратился к племяннику:

— Я ведь, Юря, давеча не все смерти тебе назвал. Вместе поскорбели о тех, кого знаешь. Теперь же скорблю о своем знакомце, о коем не ведаешь.

— О ком таком? — сонно спросил Юрий.

— Перед нашим отбытием, — начал Храбрый, — приходили ко мне два посланца из Новгорода. Искали мирное докончание с твоим братом. Ни на чем не сошлись. Потому и не беспокоил тебя пустым делом.

— Странные, упрямые люди: что возьмут себе в голову, от того их не отведешь никак.

— Посол Сильвестр Шибалкинич прозвищем Секира меня известил: блаженный Никола Кочанов окончил земное поприще!

— Умер юродивый. Что тебе до него?

Дядюшка, видимо, хотел выговориться:

— Никола — из почетной семьи. Рано снискал уважение среди вельмож и народа. Однако, желая избежать славы, принял на себя подвиг юродства. Подобно безумному, скитался по улицам, терпеливо сносил ругательства, а иногда и побои. Впрочем, всегда был на Софийской стороне, не переходил по Великому мосту через Волхов на Торговую. Оттуда гнал его другой юрод, Федор: «Не ходи ко мне, живи у себя!» Оба показывали вид непримиримой вражды, обличая постоянную распрю двух новгородских частей. Однажды Никола, гонимый Федором, перебежал Волхов, как по суше, кидая в противника капустными кочанами. Оттого и прозвали Кочановым.

— Что-то слышал, — вспомнил Юрий, — когда был у волхва Мины Гробова.

— В Новгороде невозможно о Николе не слышать, — заметил Серпуховской. — Посадник рассказывал, как пригласил на пир вящих людей, позвал и блаженного. А тот был побит, прогнан слугами. Гости пришли, — в погребах ни капли вина, бочки с медом пусты. Тут-то хозяин велел отыскать юродивого. Едва подвижник взошел, послали за напитками в погреб. А там все полно, как прежде… И вот нежданно-негаданно узнаю: нет Николы!

— Душа его во благих водворится, — еле проговорил усталый Юрий.

Вдруг дядюшка шумно зашептал:

— При последней встрече блаженный открыл мне тайну: жить буду еще осьмнадцать лет.

— Не верь. Больше проживешь. Ты, как дуб!

— Не сие главное, — прервал Храбрый. — Ни о чем я не спрашивал юрода. Сам надумал открыть, провидец. Напоследок изрек страшное, достойное размышлений.

— Что? — невольно вздрогнул Юрий.

— Таковы слова говорил Никола: «Ты помрешь в дружбе с племянником. Твой племянник с племянником — во вражде. Вражда вынет очи, стравит яства…» Слышишь меня, Юря?

Князь молчал. К своему страху лишился речи. Хотел высказать суровое несогласие и не мог. Дядюшка счел, что он спит, и сам задремал. Слишком тяжелый день был у него за плечами.

Юрий слушал богатырский храп Храброго и размышлял. Он понял, какого племянника имел в виду юрод Никола, когда говорил о грядущей страшной вражде. Не у Василия, лишь у него, Юрия, может случиться пря с тем племянником, коего еще нет на свете. И возникал перед мысленным взором белый поток бороды волхва Мины Гробова, слышался его гулкий голос: «Родит тебе трех сынов… первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет невесть от чего».

Юрий не просто заснул, — замер, как убитый этими предсказаниями.

Солнечный день уничтожил ночные страхи. Дал светлые мысли, бодрое настроение. Пришли на ум наказы Семена Морозова. Книжной мудрости, рассудительный человек, он всегда убеждал не верить прозрениям, ибо, чтобы предвидеть событие, нужно знать целый ряд других обстоятельств, порой до удивления случайных, благодаря коим произойдет предреченное. Морозов не предрекал, лишь предостерегал от чего-либо. Допустим, не делай худа: из худого не вызревает доброе.

Эти мысли — плод долгого пути в седле — Юрий в Волоке Ламском высказал дядюшке. Владимир Андреевич был хмур и неразговорчив. За ужином едва вкусил пряженые пироги с сельдью да с сигами, переложенные блинцами. На разглагольствования племянника ответил словами подблюдной песни:

— Кому вынется, тому сбудется.

Юрьево легкодумие было вспугнуто криками за окном:

— На-а-а-ддай шагу!.. Пшел! Пшел!

Новоторжские полонянники, нет, преступники. Шествуют на государев суд.

Юрий встал, растворил раму, высунулся, несмотря на охвативший хлесткий холод…

Среди гонимых увидел Сорокоума Копыту. Он уже не был выше товарищей. Платье — обноски, непокрытая голова упала на грудь, пожухлые усы свесились…

Князь поспешил перевести взор на других.

— Скольким предстоит путь обратно? Не все же семьдесят виноваты! — вслух подумал он.

Дядя промолчал.

В Москву въехали поутру, отдохнув в селе Дубосеково. У Сретенских ворот аргамак Владимира Храброго споткнулся на новом мосту через ров, коим еще с прошлой осени замыслили окружить Белокаменную. Копали шириной в сажень, глубиной в рост человека. Начали от Кучкова поля, кончили у Москвы-реки. Много убытка людям учинилось от того рва, ибо пролагался он через дворы, приходилось разметывать терема и дома на его пути. Юрий спросил дядюшку, кто из молодых бояр, из двух Иванов, Всеволож или Кошка, подали мысль великому князю об этаком укреплении столицы. Владимир Андреевич не ответил.

Расстались на Великокняжеской площади у соборов. Дядя отправился в златоверхий терем, племянник — в свой дом, что на горе у Водяных ворот. Здесь была усадьба ему пожалована по возвращенье из Нижнего. Давно мечталось о своем, отдельном жилище. Василий понял брата: должна же быть у второго по старшинству князя московского собственная хоромина в Каменном городе.

Перед тем, как расстаться с дядей, едучи еще Спасской улицей, Юрий дивился многолюдству в Кремле и тому, что звонят все колокола. Можно было подумать: встречают с подобающим торжеством победителей новгородской замятии, захвативших Торжок. Но нет, не к ним обращены лица вышедших на улицы горожан, не спешат поздравить и троекратно облобызать ни сам государь, ни бояре. Юрий привлек внимание Владимира Храброго к этой суете. Тот молча махнул рукой. На том и разъехались.

Уже у своих ворот князь заметил, что оружничий Асай Карачурин на своем мерине улизнул куда-то. Ах, вон едет, — щелки глаз блещут радостью, рот до ушей.

— Ба-а-альшой праздник, Гюргибек! Три ордынских мурзы явились служить Москве. Сейчас их крестят в русскую веру.

Юрий не успел расспросить татарина о его земляках. На широком дворе князя встретил сосед по усадьбе, Данило Чешко. Неприметный среди великокняжеского боярства, Чешко нравился Юрию рассудительностью, невозмутимым спокойствием, постоянной готовностью услужить. Вот и сейчас поздоровался, склонясь, как перед своим господином, принял княжеское корзно, собрался было нести на хозяйский верх. Юрий удержал:

— Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.

Еще непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в вида шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведет прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.

— Со дня на день ждал твоего приезда, княже, — сообщил Чешко. — Решил проверить, все ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал полную исправность.

— Матюша — трудник! — похвалил домоправителя князь.

Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:

— Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.

Юрий наклонил голову:

— Уведомлен о кончине брата.

— Недавно приехали в Москву три татарина к нашему государю рядиться, — продолжил Чешко, — били ему челом, просились на службу. Те самые три татарина, что в юности помогли ему убежать из Тохтамышева плена.

— Ах вот как? — вскинул брови князь.

— Восхотели креститься, — присовокупил боярин. — Митрополит Киприан принял их и начал учить. Сегодня со всем клиром облекся в белые ризы. Зазвонили колокола. Собрался чуть не весь город. Крещение совершилось, не взирая на студеность воды, на Москве-реке. Татарские имена Бахты Хозя, Ходыр Хозя и Мамат Хозя заменены православными — Анания, Азария, Мисаила. Ныне радость великая на Москве. Большой пир в златоверхом тереме. Трое новокрещенных посажены вместе, как связанные союзом любви.

Хозяин дома разомлел от питий и яств.

— За мной покуда не шлют, и ладно.

Едва сказал, услыхал шаги. Стало быть, кто-то свой: без промедления впущен в неподходящий час. И в самом деле, вошел Борис Галицкий.

— Будь здрав, Юрий Дмитрич! Здоров ли прибыл? — Получив ответный кивок, дядька торопливее повел речь: — Государь узнал от Владимира Храброго, что ты здесь. Послал звать к столу. Во дворце — застолье. Три бывших спасителя воссоединились с благополучно спасенным. Торжество из торжеств!

— Знаю, — не двинулся с места Юрий. — У меня с пути голова болит. Принесу поздравления завтра. — И любопытства ради спросил: — Владимир Андреич там?

Галицкий молча чесал в затылке.

— Садись, — пригласил хозяин. Внезапно нахмурился: — Чтой-то сегодня все такие молчаливые? Храбрый всю дорогу не отвечал на вопросы, теперь дядька вдруг прикусил язык.

— Я уж тебе не дядька, мой господин, — тихо пробормотал Борис. — Вырос ты. Возмужал. А Владимира Храброго нет на пиру. Рассорился с государем, умчался в свой Серпухов.

— Опять? — насторожился Юрий, полагая, что сызнова зашла речь о порядке наследования, ибо у Василия с Софьей недавно родился первенец мужеского пола — Георгий. Ужли Владимир Андреич… Да ведь только что давеча в Торжке заявил: не возобновит больше спора о щекотливом деле, ибо понял все раз и навсегда.

— Не томи, Борис Васильич, скажи, — заторопил Галицкого Данило Чешко.

— Из-за пленных произошла ссора, — мрачно молвил Борис. — Серпуховской уговаривал государя казнить для острастки какого-то Сорокоума Копыту, остальных, как следует пошугав, отпустить. Какое там!

Юрий вскочил. Очи расширились. Голос задрожал:

— Что… какое? Где… там?

— За Москвой-рекой, на Болоте, — понуро сообщил Галицкий. — Во дворце торжество, там же при стечении только что веселившегося народа — неслыханная у нас дотоле казнь. Я сам стал свидетелем зрелища ужасного: семьдесят человек исходили в муках. Им медленно отсекали руки и ноги, твердя при этом: «Так гибнут враги государя Московского!»

Хозяин огласил терем криком:

— Матвей! Вели подать выходную одежду!

Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгоряченную голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чем причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побежденного города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».

Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там — пир в разгаре. Софья — по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, — по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: все также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:

— Здоров ли прибыл?

Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:

— Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?

Воцарилась тяжелая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:

— Без ума сказано, без приличности.

Ему вторил Иван Всеволож:

— Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.

Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:

— Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.

Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:

— Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семена, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным — казнитель, чужим — заступник. Не так ли?

Ошеломленный Юрий застыл на месте. Великая княгиня смерила его жалостным взором с головы до ног, молча перекрестила и, поражая величием, красивая и прямая, удалилась на женскую половину.

6

Тоскливая ненастная осень в тереме: оконца серы, углы темны. Светиль освещает лишь стол с кружкой взвара да край ловки, на которой сидит Борис Галицкий. Сам князь — в глубоком кресле, подлокотники резаны в виде голов змеиных. Печи еще не топятся. Знобко. Горячий малиновый взвар изнутри теплит. Завтра Покров — время свадеб.

— Что, — спросил Галицкий, — ответил на сватовство государь Василий Дмитрич перебежчику тверскому Ивану Холмскому?

Юрий поднял брови, дивясь: будто всеведущий на сей раз не ведает! Иван Всеволодич Холмский поссорился со своим дядей, великим князем Михаилом Тверским. Богатырь Михаил, имея шестьдесят шесть лет от роду, бодрствует духом и телом еще настолько, что не дает покоя подколенникам-родичам. Племянник не выдержал и отъехал в Москву, где был отменно ласково принят Василием. Тут же получил в кормленье Торжок, в пику не столь новгородцам, сколь дяде, привыкшему считать этот город почти своим. Более того. Перебежчик посватался к сестре великого князя Московского семнадцатилетней Анастасии Дмитриевне и…

— Знаешь ведь, что отвечено, — заметил Галицкому Юрий, но все же сказал: — Как отвечают, соглашаясь на свадьбу? «Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем».

Боярин кивнул:

— То-то в тереме великокняжеском нынче дым коромыслом. Завтра понесут к столам лебедей, журавлей, цапель, уток. Повара будут жарить на вертеле грудинку баранью с пряностями, вырезку говяжью, достанут из погребицы заливную зайчатину, печень просветленную…

Юрий перебил:

— Печень… из погребицы?

— Виноват, — понравился Борис, — печень возьмут свежую, подадут слегка с кровью. А еще вяленую свинину, сельдь на пару, тавранчук стерляжий, заливное из белорыбицы, осетрину свежепросоленную, поросят нежирных…

— Ты, случаем, не голоден? — осведомился князь иронически.

Боярин широко улыбнулся:

— Просто представил, как твоя милость будет пить меды, — светлый, паточный, боярский, ягодный и запивать медвяным квасом.

Князь произнес с досадой:

— Отлично тебе известно: я не пиюха.

— Квас же, говорю, — повторил Борис. — И морс. А вообще я хотел выяснить: что больше тебе по нраву, мазуни в горшке или редька по-цареградски?

— И не сластена, — совсем раздражился Юрий, уколов наперстника: — Тебя на пир не позвали, вот и сердишься.

Боярин принял равнодушный вид:

— Даже не мыслю! Кстати, хотел спросить: дядя жениха, Михаил Тверской, твоим братцем-государем позван на свадьбу?

Юрий махнул рукой:

— Звал волк овцу на пир, да овца нейдет. — Намереваясь переменить разговор, по-свойски полюбопытствовал: — А как твоя подружка Дарьица, оправилась от недавней немочи?

Борис отвечал шутливо, по поговорке:

— У меня жинка, как у мужика: придет косовица, жинка спит, как совица, придет жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!

Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сосенку с елкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, — будешь смел, почетен и на высоком месте.

Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:

— Ну, ну! Что еще?

— Не решаюсь. Как бы не к месту будет… — мямлил говорун.

— К месту, к месту. Выкладывай, да живее! — поторопил Юрий, допивая свой взвар.

— Не сказывал тебе, господине, — начал Борис, — люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.

— Вот так так! — изумился князь.

— Послушать, что говорит народ, — пояснил боярин. — Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.

— Скромный с виду Матвей! — опять-таки удивился князь.

— Он — знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, — оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: — Привел он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушеных снетков. За соседним столом трое бражников пили мед, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.

— Ты к чему меня мучишь сими откровениями? — помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.

— Неспроста, — заверил боярин. — Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студеная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей. И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.

— Что за Евдокия? — удивился Юрий. — При чем здесь она?

Борис тяжело вздохнул:

— Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.

— Говори, — велел князь.

— Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.

— Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, — вставил Юрий.

Боярин заговорил об ином:

— Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своем и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.

— Как моей матуньке, — сопоставил Юрий.

— Раздала все имение свое, — продолжил Галицкий, — монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-меду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое ее житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.

— К чему ты это?

— К тому, — перешел на шепот Борис, — что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.

— Матуньку? — вскочил князь.

— Великую княгиню-мать, — встал и Галицкий. — Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, — погляди! — пальцы побиты.

Юрий не стал глядеть. Стоял немо.

— Вижу, — завершил Галицкий, — дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлек нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож — мимо. А мы — в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, — похвастался Борис. — Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подает из страха.

Князь устало положил дядьке руку на плечо.

— Поразвлек ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Все-таки сестра идет замуж! Лягу с курами, встану с петухами.

— Что ж, петрушки тебе с укропом! — пожелал на сон грядущий боярин.

— Вместо сосенки с ёлкой? — не принял непривычную перемену Юрий.

— Петрушка приснится — пир, торжество, укроп — сила! — пояснил бывший дядька и удалился.

Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.

Лег. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, — пава, взглянет, — орлица, голос подаст, — свирель. В детстве не имел сил глаз от нее отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обернутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза — «осударыня-матушка», за глаза — «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?

Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, — окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушеным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!

В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своем великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!

Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»… Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.

Кстати, Галицкий снова — рядом.

— Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!

— Тут полно куньих шапок, — растерялся всеведущий.

— У них по плечам — вышитые золотом петли.

— Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.

Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.

Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, еще до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошел, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:

— Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля — на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.

Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть ее зятем, да государь-сын настоял, и вот — брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном…

Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов — один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведет через черный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Четком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все-таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Федором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» — воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.

На том и порешили. Вездесущий исчез, снабженный наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.

Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семен Федорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя — Анастасия. Речь шла и об Анастасии-Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за нее жену с сыном. Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешел к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» — взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тетушки Василисы, отрекшейся от всяческих мирских козней.

Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привез, — на что не было смелости и надеяться, — письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечел узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»

Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.

— Прочти, рассуди, боярин Семен, — осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя. — Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?

Морозов изъяснил по прочтении:

— Александр — христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.

— Все так, — согласился Юрий и сжал руками виски. — Что же мне остается?

Беседу прервал дворский Матвей:

— К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семен Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, — он — дядю, Василий — племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, — посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провел в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую — ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой — только сражаться, с литовским — можно еще договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, — вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошел в передний покой, князь засыпал его вопросами:

— Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развел руками:

— Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

— Я бы с ней стал вдвое сильнее! — размечтался молодой князь. — Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

— Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

— Одевайся теплее. День нынче зело студеный. Говорят, много людей замерзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.

— Фух! — содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.

7

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Петр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.

— Богомолец наш, митрополит Киприан, заждется, — забеспокоился государь. — Пройдем, Гюргий, на женскую половину, поторопим матуньку.

Юрий пробормотал, идучи вслед за братом:

— Поди, наряжается.

Тот вопросительно глянул, однако ничего сказать не успел, ибо рябая Анютка, государынина постельница, остановила их в переднем покое:

— Царица-матушка завершает прием нищего сестричества. Прошено обождать здесь, на лавке.

Молча сели ждать. Дверь в следующий покой была приотворена. Оттуда слышался разговор:

— Поведывай, мать моя, только покороче. Времени у меня в обрез.

— Запрошлым летом, — раздался умильно звонкий голос, коим вымаливают милостыню добываюшки на паперти, — марта в двадцать четвертый день, в Благовещение Пречистой, неодолимо захотелось мне причаститься. А церква была за тридесять верст. Остаток дня и всю ночь шла пешехожением, дабы поспеть к заутрени. А надо мною — то снег, то дождь. И сильный холодный ветер. Понадобилось перебресть ручеек. Вошла в середину оного, лед под ногами и проломился.

Юрию стало не по себе: жди, как челобитчик в Передней! Пришли недобрые мысли относительно матуньки: наслаждается недобродетельной жизнью, выставляя напоказ добродетель. Ну не кощунство ли?

— Окунулась по пояс в воду, — повествовала нищенка. — Пришла к заутрене мокрая, отстояла еще и обедню. Бог сподобил принять причастие. Ночевала у церковного сторожа. К утру — сильный лом в ногах. Потом боль стала нечувствительной. А встать не могу. Ноги, как плети, не чую их. Сторож едва стащил с полатей: «Помрешь, хлопочи с тобой!» Кое-как выползла на руках, легла на церковной паперти. Два дня люди подавали московки, сиречь полкопейки, и проходили мимо. На третий день подошел старец и промолвил: «Не та настоящая милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня — дать десною рукою, а просящая не ведала бы».

— Может, в следующий раз доскажешь? — предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда — не в бровь, а в глаз!» — осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

— Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привез домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чем его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жег сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет деготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из черных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дегтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

— Слава Богу! — завершила ее рассказ великая княгиня.

— Нет, еще не все сказано, — упорно продолжала добывашка. — Главное — о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

— Выйдем, государь-братец. Не могу. И еще хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

— Что такое? О ком, о чем?

Юрий почти на ухо молвил:

— О матуньке.

Прошлись взад-вперед по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошел мимо княгининского покоя по полутемному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещенный бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальнице, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив ее со строительницей храмов Марией, женой Всеволода, Мономахова внука.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесенную деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретенные ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Черным.

Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.

— Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, — сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна. — Для моей души ныне великий праздник!

— Праздник, матунька, не без капли горечи, — тихо молвил старший сын. — Выслушай меня, пройдем чуть вперед.

Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.

Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:

— Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!

— Дал то, что от покойного Ивана осталось, — заметил Петр.

— В Иване еле теплилась жизнь, — возразил Андрей, — вот татунька и оставил ему рожки да ножки.

— Какие рожки, какие ножки? — не понимал Константин.

— Которые от зарезанного козла, — рассмеялся Петр.

Пришлось Юрию вмешаться:

— Нашли время для кощун! — и объяснил младышу: — Твой удел — Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть — тошно.

Константин, по лицу было видно, пропустил свое злополучие мимо ушей.

В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:

— Пройдемте со мной.

На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик ее был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдет следом.

Перекрестясь на образ, княгиня скинула шубу-одевальницу, затем телогрею, расстегнула соян до пояса, сорвала бисерные бусы и нитка рассыпалась, разодрала на груди праздничную алую рубашку…

— Что ты? Христос с тобой! — испугался Василий.

Княгиня рванула нижнюю, льняную, сорочицу и обнажила грудь.

Юрий потерял чувство яви. Все казалось сном. Он видел закушенную губу государя-брата. Еще узрел суровую власяницу под нижней материнской рубашкой. Мелькнули цепи-вериги. Открылась изможденная почерневшая кожа.

— Излишнее постничество, — пробормотал старший сын-государь. — Неумеренное воздержание.

— Теперь ты веришь, что твоя мать целомудренна? — обратилась княгиня к Юрию. — Виденное вами да будет тайной. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную.

Кивнула, полагая дело оконченным. Первым, глубоко понурясь, Юрий покинул спальню матери.

Конь ждал на обычном месте. Однако князь, проскакав к Подолу, не остановился у своего двора. Через Чешковы или Водяные ворота, выехал в застенье, устремился к берегу Яузы в Спасский монастырь. Главная обителева церковь, храм Спаса, была открыта, однако почти пуста. Лишь у Пречистой иконы стоял иеромонах в глубоком поклоне перед зажженной свечой. Князь тихо подошел:

— Не сподобишь ли, отче, принять от меня неотложную исповедь?

Монах молча повел его к левому клиросу.

Юрий исповедывался взахлеб. Никогда не раскрывал тайное тайных с такой решимостью. Высвечивая покаянием самые дальние, самые темные уголки души. Не оставлял ни одной соринки. Монах даже не задавал вопросов, лишь изредка поощрял:

— Говори, сыне, говори.

В потоке безудержных излияний кающийся встречался со взором глубоких больших очей, созерцал ранние морщины на иноческом челе, видел молитвенное движение уст, обрамленных малой бородкой.

— Отче, как тебя называть?

— Пострижен с именем Садофа.

Уже накрытый епитрахилью Юрий спросил:

— Будет ли прощен по молитвам моим постыдный грех мой?

Садоф отпустил, успокоив:

— Молись, сыне, ибо, как сказал Господь: всякий грех и хула простятся человекам, лишь хула на Духа Святаго не простится ни в сем веке, ни в будущем.

8

В распахнутом теремном оконце золотился безветренный, еще по-летнему солнечный август. Двойственный месяц: серпы греют на горячей работе, а вода уже холодит. Скоро Преображение — второй Спас, бери рукавицы про запас. Лицо Семена Федорыча Морозова, обычно бодрое, отражало близкую перемену погоды: от него веяло хмурыми и тягостными раздумьями.

— Чем затревожился, боярин Семен? — спросил Юрий, перемещаясь подалее от окна на широкую лавку.

Только что рассуждали о нововведении государевом: отсчитывать новый год не с первого дня марта, а с сентября.

— Говорю об одном, мыслю о другом, — водворив локоть на край стола, подпер голову рукой Морозов. — Темир-Аксак заботит своими передвижениями.

— Радовался бы! — ответил князь. — Сей грозный завоеватель не добил кровопийцу нашего Тохтамыша, бежавшего из Азии. Так вместо того, чтобы сидеть тихо, ордынский царь сызнова вздумал мериться силами с победителем: с новым войском двинулся на юг. Теперь, разбитый на реке Тереке в пух и прах, убежал к булгарам. Стало быть, нам можно перестать бояться. Двухвековая мечта о свержении ига становится ощутимой явью.

Семен Федорович покачал головой.

— Рано шапки подбрасывать. Темир-Аксак достиг Дона. Неведомо, куда двинет силу, на север и на юг.

— Конечно же — на богатый юг! Не на бедный же север.

— Твое бы слово — хоть на божницу!

Юрий смущенно откашлялся, попросил:

— Ты вот что мне растолкуй. Все время слышу: Темир-Аксак! Знаю: азиатский владыка-завоеватель. Откуда взялся, не просветишь?

Морозов изъяснил кратко и памятно, как делал это всегда:

— Сын небогатого азиатского князька. Хромой от рождения. Начал свое поприще мелким грабежом и разбоями. Однако четверть века назад владел уже землями от Хвалынского моря до Китая. На тридцать пятом году жизни стал царем великой державы с титулом Сагеб-Керема или владыки мира. Сел в золотом венце на престоле Чингисханова сына, опоясался великоханским кушаком, украсился драгоценностями. Эмиры стояли перед ним на коленях. Еще недавно не имел ничего, кроме тощего коня и дряхлого верблюда, и вот уже владел двадцатью шестью странами в трех частях мира. Война следовала за войной и каждая была завоеванием. Багдад, столица великих халифов, покорился ему. Вся Азия признала его своим повелителем.

— Родятся же подобные исполины! — воскликнул Юрий.

— Безжалостно убивающие миллионы, ненасытные истреблением, — дополнил Морозов, — разрушающие общества ради основания новых, ничем не лучших.

— Таинственная воля Всевышнего?

Боярин сам пытался уразуметь:

— Внутреннее беспокойство духа. Стремятся от трудного к труднейшему. Готовы загубить все, чтобы называться великими.

Князь попробовал четче выразить мысль:

— Умопомрачительное пристрастие к величию?

Семен Федорыч подтвердил примером:

— Он сказал вот что своим эмирам: «Друзья и сподвижники! Имя мое ужаснуло вселенную. Движением перста потрясаю землю. Счастье благоприятствует мне, зовет к новым победам. Сокрушу все, что дерзнет противиться!» Он пошел дорогой македонского героя в страну, которую история назвала колыбелью человечества, куда искони стремились завоеватели, страну, менее других известную летописцам. Истребив племя огнепоклонников, стал у скалы, имеющей вид телицы, извергающей из недр своих великую реку Ганг. Его полководцы изумились цепям дивных гор, глубоким, бурным потокам, жгучим пустыням, огромным слонам, мириадам неустрашимых воинов.

— И победил? — не хотел верить Юрий.

— С победой вернулся унять султана турецкого, — склонил голову Семен Федорыч. — Вот что написал Баязету: «Знай, мое войско покрывает землю от моря до моря. Цари мне служат телохранителями. Я играю судьбой и счастьем. А ты кто, муравей туркоманский? Дерзнешь ли восстать на слона? Если робкие европейцы бежали перед тобой, славь Магомета, а не храбрость свою. Не выступай из разумных пределов, или погибнешь!»

— И что ж Баязет? — любопытствовал князь.

Боярин сказал усмешливо:

— Ответствовал гордо. Но был пленен. Темир-Аксак унизил его подарками и словами о тленности мирского величия.

— Однако, — встал с лавки Юрий, — такая воинская жизнь весьма утомительна.

Боярин тоже поднялся:

— Великим доступен великий отдых. В столице своей Самарканде он строит и украшает мечети, разводит сады, соединяет каналами реки близ новых, возведенных им городов, одаривает подданных милостыней. Этим как бы искупает свои разрушения, пирамиды голов человеческих.

— Да, — вздохнул Юрий, — ты живо изобразил не просто страшного, а чудовищного врага.

— Дай Бог, чтоб сие чудовище оказалось для нас лишь призраком, — сказал, прощаясь, Морозов.

Остаток дня для Юрия прошел в мрачных раздумьях.

Ночью дворский Матюша Зарян осторожно дотронулся до плеча спящего господина.

— А? — воспрянул от сна князь.

— Потребна воля твоя, Юрий Дмитрич. Асайка Карачурин, оружничий, просит безотлагательно выслушать его.

— Пусть войдет, — взял кафтан с лавки князь и стал облачаться.

Вошел в халате Асай, поклонился земно.

— Прости, Гюргибек! Важная новость.

— Ну?

— Жил в Орде, дружбу водил в Орде, — быстро залопотал татарин. — Был у меня друг Каверга: воин Мамаев темника Хазибея. Делили кумыс от одной кобылы. Теперь он в гору пошел: сотник Темир-Аксака! Тьмы тысяч Сагеб-Керема, что стали на реке Дон, не пошли назад. Двинулись двумя частями на Русь. Одна половина по левому берегу, другая — по правому. Каверга понял: быть Москве под ножом! Мне, крещеному, — в первую голову. Вот и решил спасти. Бежал, пять коней загнал. Сейчас снова назад уйдет. Как не уведомить твою милость?

Юрий встал. Голова раскалывалась противоречивыми мыслями.

— Ты вот что, Асай. Где твой друг?

— В сенях, Гюргибек.

— Зови челядь, что не дали уйти.

Оружничий помотал башкой:

— Убей, не могу.

— Клянусь, спасу твоего приятеля, — перекрестился князь. — Худа ему не будет.

Асай кивнул и исчез. Стало быть, поверил. Юрий прошел в сени. В колеблющемся сиянье свечи увидел молодого богатыря, каких не помнил среди ордынцев: рост — под дверной косяк, лик бел, смоль волос кудрява, стеганый архалук с чужого плеча — по пояс.

— Здрав будь, Каверга, — начал Юрий. — Я князь.

Сотник склонился поясно. Однако молчал.

— Не понимаешь по-нашему, — догадался Юрий. — Хотел тебе объяснить: схоронись у меня. Наши поймают — пытка. Свои дознаются — опять пытка и смерть. Мой слуга — твой друг, стало быть, я не выдам. Выживем вместе, погибнем, — как Бог даст. Сейчас Асай растолкует.

Каверга густым басом произнес:

— Не надо.

— Чуть не чище меня говоришь по-русски? — насторожился Юрий.

Сотник Темир-Аксака осклабился:

— Я три года у вас посольничал на Ордынском дворе. Тебя знаю, брата твоего, великого князя, знаю. Вот стою, думаю. Видно, ты прав: сделано мною доброе дело, теперь лучше не показываться ни вашим, ни нашим.

Вернулся Асай. Челядь стала заполнять сени. Юрий велел:

— Оставьте нас одних. Пусть подадут в столовую палату еду.

Спустя малое время русский князь с азиатским сотником сидели за одним столом. Каверга расспрашивал:

— Как мыслишь, Юрий Дмитрич, устоит Русь против Темир-хана?

— Устояла же против Мамая, — напомнил Юрий.

Каверга трижды цокнул языком:

— Теперь у нас много нового. Темир-хан создал пешее войско, не хуже конного. Окопных дел мастера скроют воинов в длинных ямах, закрытых огромными щитами. Боевые тьмы имеют могучий центр. Он — из семи соединений, бросаемых туда-сюда. Два — в запасе. Сколько темников у вас наберется, как думаешь?

Юрий пожал плечами.

— У нас — сорок! — гордо осведомил Каверга.

— Четыреста тысяч войска? — не поверил князь.

Сотник вскинул голову, потом покряхтел и махнул рукой:

— Но это еще не значит, что можно будет послать сеунч. Победитель неясен. Вы станете защищать свою землю, какая она ни есть. А воины Темир-хана… Я разговаривал с одним из Ургенча. Тьфу, говорит, на русские холода, на скудные овечьи отары, на лесной бурелом! Так-то, князь.

Помолчали, каждый со своими мыслями. Потом перебежчик завершил разговор:

— Войско Темир-хана — чужой для меня улус. Знаю: налетевшая сила уйдет. Взамен злосчастному Тохтамышу в Больших Сараях явится новый великий хан. Там ждет меня высокое место. Поможешь пересидеть, всегда буду твой слуга.

— Может, откроешься государю-брату? — спросил, подымаясь, Юрий.

Каверга отрицательно помотал головой:

— А вдруг не даст веры даже тебе, тем более мне? Василий Дмитрич, говорят, все решает вдруг. А я не играю с судьбой вслепую.

На том и расстались. Асай по указке дворского обустроил друга в удобной потайной комнатке обширного теремного подвала.

На другой день с утра князь отправился в златоверхий терем. Едучи узкой улицей, размышлял: да, удивит Василия нашествием Темир-Аксака на Русь. Но как объяснит осведомленность свою? Не выдаст же Кавергу.

Так и не решил ничего, пока не взошел в Переднюю, где застал многих бояр во главе с дядюшкой, князем Серпуховским.

— Вот и Юря! — обрадовался Владимир Андреевич. — Вместе брали Торжок, вместе защитим Москву.

Юрий был удивлен: его новость, уже не новость! Вошел старший брат-государь и с порога объявил:

— Елец взят. Тамошний князь Федор пленен. Жители перебиты или уведены в рабство. Сейчас Темираксаковы полчища разоряют рязанский юг.

Вот так новость — ушат ледяной воды! И все же одно согрело Юрия: враг принялся за Рязань, тамошний князь Олег побежит в леса, зятю же, гостю его, изгою Смоленскому, разумнее спасаться в Москве, а не в дебрях, значит, возможна встреча с Анастасией. И тут же иная мысль зачеркнула первую: лесные дебри могут смолянину показаться надежнее обреченной Москвы. Такое законное опасение он не успел опровергнуть, ибо в Передней произошло движение. Раздался стук посоха. С панагией на груди, в белом клобуке вошел митрополит Киприан. Во взоре — твердость, в сжатых устах — решимость. Видимо, на сей раз не помышлял бежать в Тверь, как при нашествии Тохтамыша. Осенил благословением всех присутствующих, опустился на припасенное ему место.

Заговорил государь Василий.

— Москву поручаю герою Куликова поля Владимиру Храброму. Оставляю крупную воинскую засаду. Сам со своей силой стану на Оке. Там защищу наши рубежи. Не перейду ее, как отец перед Донским побоищем. Пусть пришелец перейдет.

— Успеть бы силу собрать до его прихода, — подал голос Юрий.

Старший брат отвечал:

— Сила собрана. Еще в апреле, после разгрома Тохтамыша на Тереке, я принял меры, не полагаясь на авось. Легче распустить войско, нежели собрать. Так ли?

— Так, так, — воодушевленно загомонили бояре.

— Мы, победители кровоядца Мамая, готовы и ныне сесть в боевые седла, — объявил Владимир Данилович Красный-Снабдя.

— Мечи наше не заржавели, — поддержал его Тимофей Васильевич, брат последнего тысяцкого.

Государь оглядывал стариков с благодарностью. Вспомнил:

— Да. Где наш богомолец?

Киприан встал, опершись на митрополичий посох.

Василий не начинал речи, сбираясь с мыслями.

— Христианские добродетели, — строго заговорил первосвятитель, — как всегда, нам помогут восторжествовать в бедствии. Храмы будут открыты с утра до глубокой ночи. Кому ратное поле не по плечу, поспособствуют воинам молитвами и постом.

— Высокопреосвященный владыка! — тихо перебил его государь. — Пошли вящих духовных лиц во Владимир за иконой Девы Марии, с коей предок наш Андрей Боголюбский переехал туда из Вышгорода. Он успевал в делах и побеждал с Ее помощью… Доставь святыню в Москву. По заступе Пречистой, даст Бог, и мы одержим победу.

Вздох всеобщего одобрения был ответом на счастливую мысль.

Соборование окончилось.

В Набережных сенях дядюшка Владимир Андреевич придержал Юрия:

— Подбери проворного молодого боярина для посылки во Владимир со стариками. Так будет вернее.

Племянник кивнул. Он немедля решил, кому с легким сердцем доверит дело: конечно, Борису Галицкому.

Потекли дни за днями. Юрий ездил по Москве, исполняя наказы князя Серпуховского. Они в основном касались подготовки стражи. Стража особенно часто была поставлена на южных окраинах, откуда могли показаться стяги Тимур-Аксака. Сам же город напоминал ту Москву, что помнил князь в шестилетнем и восьмилетием возрасте при нашествии Мамая и Тохтамыша. Тогда, как и ныне, государь покидал ее. И все же нет, теперь было далеко не то. Не господствовала зловещая тишина, не разгоралась безнарядная смута. Твердая рука Владимира Храброго чувствовалась повсюду. «Крепок еще старик!» — с удовольствием думал Юрий.

В двадцать шестой день августа с утра заглянул Морозов.

— Любопытную хартийку откопал я в монастыре среди только что присланных. Взгляни, как Темир-Аксак писал одному из монархов, царство коего решил покорить.

— Кто-то уже поторопился прислать? — недоверчиво взял лист Юрий.

— Возможно, и не без умысла? — заподозрил Морозов.

Князь легко пробежал устав перетолмаченного по-русски послания. Завоеватель сравнивал избранного противника с моряком: «Корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия. Подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, дабы буря мести моей не погубила тебя в море наказания».

— Красно! — с усмешкой похвалил Юрий.

— Представь, — сказал Морозов, — такие слова завоеватель вселенной мог послать твоем у брату Василию.

Внезапно раздался топот по переходу. Так тяжело стучали лишь башмаки комнатной девки Палашки. Она ворвалась без обычного спроса:

— Господине! Вся Москва на ногах. Едут, бегут на Кучково поле. Там, по Владимирской дороге, — святое шествие.

Морозов не вдруг уразумел:

— Шествие? Кого?

Палашка округлила глаза:

— Как кого? Иконы!

Минуту спустя Юрий был на коне. Не дожидаясь мешковатого боярина, поскакал к великокняжеской площади. В гуще пеших, конных, каретных узрел летние сани матуньки. Рядом с ней сидели Софья Витовтовна и Елена Ольгердовна. Труднее было найти Андрея с Петром, они уже углубились в Спасскую улицу. Юрий, поравнявшись с братьями, спросил:

— Где дядюшка Владимир?

— В застенье! — махнул в сторону Фроловских ворот Андрей.

Москва и впрямь представляла все свое многолюдство.

Нескончаемо тянулся разного рода люд к Сретенским воротам. За Китай-городом стало свободнее. На Устретенской улице — снова толпы. Пришлось ехать в объезд. Кучково поле — море голов, можно подумать — праздник. Страшный враг почти что рядом, а тут — всенародное торжество. Хотя — только гомон, а песен нет. Князь вдруг обнаружил: с ним — оружничий Асей Карачурин.

— Откуда ты взялся?

— Был в твоем хвосте. А вдруг надо защитить!

Брат Андрей смог приблизиться. Встал в седле, — высок, красив в матуньку.

— Георгий! Вижу: несут!

Обрушилась тишина. Десятки тысяч горл смолкли. Юрий вгляделся в уезженную, утоптанную Владимирку. Народ — берега, дорога — река. И в этой реке он увидел блеск. Даже услышал дальнее пение. Даже стал разбирать слова:

«Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу…»

Во что бы то ни стало нужно было протиснуться ближе к дороге.

И вот он видит: священствующие в золотых ризах несут святыню. Сияет солнце, синеет предосеннее небо, ржавеют в округе леса. Нет летней надежности, когда ты согрет, счастлив окружающим, уверен в завтрашнем свете и теплоте. Завтра — Темир-Аксак: оживут дремучие Батыевы ужасы мертвецами, зальется русская земля кровью, как осенней краснотой лес. Завтра! А сегодня — икона! Князь созерцает округлый лик Приснодевы. Вся Она источает божественное спокойствие. Небесный взор излучает мир. Через Нее веруешь: лето вечно, как рай, солнце неисчерпаемо, как Вселенная, природа неувядаема, как праведная душа.

Рядом с Юрием прозвучал женский голос:

— Матерь Божия! Спаси землю Русскую!

Все стали на колени. Митрополит Киприан приник к дороге в земном поклоне. Запах церковного фимиама смешался с духом полевых трав. Матунькина рука легла на сыновнее плечо:

— Молись, Георгий! Пречистая поможет и твоему счастью.

Юрия до слез проняла материнская забота в столь решительный час не только об отвращении всенародного бедствия, но и о его счастье с Анастасией.

Архидиакон, как гром колесницы Ильи-пророка, возглашал ектенью:

— Преблагословенную, Пречистую, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предади-и-и-им!

Шла служба сретения Владимирской иконы Богоматери.

Назад вместе с шествием некоторое время Юрий шел пешим, вел коня в поводу. Внезапно в лицо ему заглянул человек.

— Боярин Борис! Как нашел меня в таком многолюдстве?

Галицкий отвечал:

— Как иголку в стогу.

Он прибыл в Москву из Владимира со святыней, благополучно исполнив поручение своего господина.

— Проводы были долгие? — спросил Юрий.

— Дальние, — уточнил Борис. — Медленно отставали от своей иконы владимирцы. Здесь — слезы умиления, там — слезы печали.

Святой образ был водворен в главный храм московский, в Успенский собор Кремля. Юрий и там отстоял службу до конца.

На следующий день спал, не сообразуясь с часами. Первый вопрос дворскому Матвею — о посыльном из златоверхого терема. Нет, не было: дядюшка Владимир Андреевич никого не присылал.

Поутренничав, точней, повечеряв, ибо день клонился к концу, Юрий спросил коня и отправился проверить окраинные заставы. Каково же было удивление, когда не обнаружил заставщиков. Пустую засеку «охранял» старик без шапки.

— Дед, где люди? Я — князь Юрий Дмитрич.

— Здрав буди, княже. Тебе лучше знать, где люди. Застава снята.

— Кем снята? Почему? — задавал бесполезные вопросы плохой досмотрщик.

Старик невразумительно улыбался:

— Бог ведает.

Юрий помчался в Кремль. В глазах рябило народом: все наряженные, улыбчатые. Купчина на Варьском крестце поил прохожих вином из полубеременной бочки:

— Настал и на нашей улице праздник!

В мыслях Юрия — Коломна с войском и государем Василием. Там, может быть, воины надевают под доспехи белые рубахи, готовясь к смерти. Ведь самаркандский змей, пожиратель вселенной, возможно, уже на противоположном берегу, за Окой. А здесь чем обрадованы? Вот уж в колокола ударили. Малиновый, переливчатый звон!

В самых воротах великокняжеского двора Юрий съехался с всадником, кони едва не соприкоснулись мордами.

— Княже! Юрий Дмитрич! На одно слово!

В неосторожном всаднике не вдруг узнал былого знакомца. Да это же Елисей Лисица, памятный сводник московских бояр с нижегородским предателем Василём Румянцем. С таким нет желания лишний раз перемолвливаться.

— За твоей милостью посылали, да не застали дома. Я — из Коломны.

— Ты?

Юрий поспешно спешился. Оба стали в воротах, мешая проходу и не обращая на это внимания.

— Две недели был неподвижен Темир-Аксак на Дону, — торопился с повествованьем Лисица. — И вдруг обратил знамена на юг, пошел из наших владений. Я на сменных, как угорелый, скакал в Москву к Владимиру Храброму. Привез государеву хартийку. Там изложено…

Князь соображал: чрезвычайная весть! Разминулся с дядюшкиным посыльным, оказался неосведомленным. Теперь не с вестоношей растабарывать, а скорее — к златоверхому терему, на хозяйский верх. Своими глазами узреть послание государя-брата! Оглянулся, кому поручить коня. Асай-оружничий тут как тут.

— Был в твоем хвосте. А вдруг надо защитить!

Редкостный, золотой слуга! Призрак, воспитанный степью.

Не тяготит, не мозолит глаз, а всегда под рукой, как волшебная палочка-выручалочка.

Наверху деловито снующая в переходах челядь назвала место, где можно найти князя Серпуховского: та самая палата, в которой, будучи княжичем, тайно беседовал с отцом, пока старший брат пребывал в плену. Татунькин пустой стол сейчас был завален листами бумажными и пергаментными. Владимир Храбрый, близоруко читавший один из них, бросил лист на кучу других и обнял племянника:

— Некстати запропастился, Юря! Тут такое…

И принялся пересказывать Васильево сообщение: Темир-Аксак со своими тьмами опускается по течению Дона к устью реки, к Азову. Гроза ушла от Руси. Произошло сие в тот самый день и час, когда московляне встречали владимирскую святыню.

— Чудо! — воскликнул Юрий.

— Чудо имеет свое объяснение, — заметил Владимир Храбрый.

Оказывается, в тот день некий Темираксаков мурза именем Караголук перебежал на русскую службу и сообщил: великий задремал днем в своем шатре и увидел ужасный сон. С вершины высокой горы к нему шли люди в серебряных одеяниях с золотыми жезлами. Над ними в лучезарном сиянии явилась женщина неописуемого величия. Ее окружали тьмы воинов, сверкающих, словно молнии. Все они устремились на «владыку вселенной». Он затрепетал и проснулся. По его зову пришли мудрейшие из вельмож, дабы растолковать сновидение. Лишь один с этим справился и, рискуя головой, изъяснил: «Величественная жена — Богоматерь, защитница христиан». «Итак, — молвил завоеватель, — на сей раз мы не одолеем их». Он тут же велел повернуть необозримые полчища с непогожего севера к теплому югу.

— Теперь государев путь — из Коломны к Москве, а наш — к пиршественному столу, — широко улыбался Владимир Серпуховской.

Юрий, не любитель застолий, ощутил такое особое оживление всех своих чувств, что тотчас пообещал:

— Переоблачусь мигом. Не опоздаю. Первый кубок — за чудо. Ежели мы оказались его достойны, стало быть, еще не столь сильно впали в грех.

Едучи домой, небывало радостный, он огорчился одной-единственной мыслью: враг ушел, Рязань в безопасности, значит, его одноименцу, князю Смоленскому, нет причин спасаться в Москве. А из этого следует: не жди здесь Анастасию!

Дома предстояло прежде всего обрадовать Кавергу: его владыка ушел, время искать нового господина не в дальнем Самарканде, а много ближе, в ордынских Больших Сараях.

Асай Карачурин на дворе чистил коня.

— Где твой друг?

— След простыл.

Князь, раздосадованный таким ответом, хотел напуститься на слугу, тот поправился:

— Как я сказал ему, Гюргибек, твою новость, он, по-русски говоря, — ноги в руки. Обнял и исчез.

— Меня не обнял в благодарность за надежное укрывание, — усмехнулся Юрий, вовсе не жаждущий обниматься с татарским стольником.

Однако Асай поднял указательный перст:

— Каверга обещал: тебя обнимет, когда твоя милость приедет с большой нуждой к великому хану Орды.

— Зачем мне в Орду? Пустые слова, — отмахнулся Юрий и тут же позабыл о существовании Каверги.

Лишь многие годы спустя ему предстояло признаться самому себе, что позабыл он напрасно.

9

Если глянуть на Волгу с птичьего полета, вся она будто густо усеяна ореховой скорлупой. Это движется водой рать великого князя Московского в землю булгар волжско-камских. Большие лодьи с высокими нашивными бортами, среди них — паузки, кербаты, учаны, бафты, мишаны, струги. Все полно людьми, конями, осадными махинами и оружием. На носу первой, заглавной лодьи, под великокняжеским стягом в боевом доспехе стоит Юрий Дмитрич, князь Звенигородский и Галицкий. Впервые он возглавляет столь великий поход. Когда государь-брат вызвал в тайную комнату златоверхого терема для наказа особой важности, не думалось, что придется исполнять задачу, достойную лишь такого воина, как Владимир Храбрый. «Какая может быть рать, коли дядюшка не встает с одра, охваченный немочью?» — удивился Юрий. Василий ответил: «Он тебя ставит в свое место. Говорит, брали Торжок, соблюдали Москву…» Ничего не значащие слова! Прекрасно всем ведомо, что при взятии Торжка Юрий больше смотрел, чем действовал. Москву же не воины соблюли, а заступница, Богоматерь Владимирская. Однако брату-правителю не до тонкостей в истине. А истина в том, что надобно отомстить Орде за недавний налет на Нижний, отошедший под власть Москвы. Дядья по материнской линии, Семен и Василий Суздальские, племянники свергнутого Бориса Нижегородского, длительно возбуждали враждующих меж собой ордынцев досадить московскому присвоителю чужих княжеств. И вот царевич Эйтяк с Семеном приступили к Нижнему, взять не смогли, вошли в город обманом, устроили резню, но, имея всего тысячу воинов, вынуждены были уйти восвояси. Братец Василий пришел в неистовство. Мало того, что велел отыскать подружку Семенову, нашедшую в мордовской земле приют, заключить в оковы, вернуть в Москву. Так вот теперь замыслил большой поход к Великим Булгарам, в богатое торговое царство, которое наследники Батыева издавна считают самым близким своему сердцу приобретением.

Еще четырех лет не прошло с тех пор, как Темир-Аксак стоял на Дону, а сколько перемен! Едва захватчик освободил пространство, Тохтамыш тут же вернулся на свое место в Больших Сараях. Однако Темираксаковы ставленники Эдигей и Тимур-Кутлуг сумели поднять мятеж. Тохтамыш со своими царицами, двумя сыновьями, двором и казной вынужден был спасаться в Киеве у Витовта. Новый ордынский правитель Тимур-Кутлуг с соправителем Эдигеем потребовали его немедленной выдачи. Великому литовцу пришлось призадуматься. Исконные враги Орды, участники Донского побоища, Андрей Полоцкий, Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский собрались вокруг него, чтобы оказать поддержку. Витовт объявил себя сторонником Тохтамыша. Как говорил Василий, беседуя с братом, «у тестя запросы Темираксаковы». Водворив свергнутого на трон, он подомнет под себя Орду, а далее объединенными силами обрушится на самаркандского «владыку вселенной». Великий Хромец будет побежден великим хитрецом. Вот придет торжество Витовтова! Из Литвы полетели послы в Краков, Ригу и, конечно, в Москву. Ягайло и немцы бесконечно раздумывали, Василий Московский сразу решил: «Орда для нас — платеж дани, Литва — полнейшее подданство». Юрию же открыл, что перехватил договорную грамоту Тохтамыша с Витовтом: в случае своего воцарения ордынец отдает в собственность великому помощнику всё Московское княжество. Тайна была оставлена за семью печатями. Но вместо северорусских полков в Вильну отправилась Софья Витовтовна с ласковыми словами. Отцу оставалось нежно принять ее и отпустить с ценными дарами. А московские полки двинулись по Оке, затем, соединившись с нижегородскими, — вверх по Волге. У Василия с Ордой свои счеты. Больших Сараев ему не надо, но Большие Булгары отдай не греши!

Произведенный в полководцы Юрий с законными опасениями двигался вперед. Казалось, медленно шли насады по Оке. Шли — не шли. А ведь уже приближается место, где в устье реки Цевили зеленеет немалый остров Исады. Отсюда — начало боевых действий. У князя на душе кошки скребли.

Взбрело же в голову тетушкину супругу Боброку отъехать вместе с женой в Литву! Вот был бы подходящий глава похода! И дядюшка Храбрый вдруг занедужил, подвел племянника под монастырь! Сам братец-Васенька не воин, но задира. Братними руками ткет себе славу! Трудись, воюй, побеждай! А кого из бояр отрядил в помощники? Молодняк; Федя Голтяй-Кошкин с братом Мишей, младшие сыновья старика Федора Андреича. Еще нижегородские наместники Григорий Владимирич да Иван Лихорь город сдали, а брать города сумеют ли? Еще государев друг по Коломне Иван Бренок, не родич ли того Михаила Бренка, что надел на Куликовом поле великокняжью одежду да первым и погиб? Хвала Богу, один затесался опытный воин, Владимир Данилович Красный-Снабдя, куликовский герой, отпущенный по настоянию матуньки, да стар уже, под стать князю Серпуховскому. Еще дядюшка своего воеводу отпустил, Акинфа Федоровича Шубу, тоже белым-бел, как зима. Ну, увязался Иван Всеволож, этот молодой дипломатик. Воин ли он? Бывший дядька Борис Галицкий не поехал, отговорился надобностью побывать у родных в Звенигороде. Послал своего служебника, молчуна Ивашку Светёныша. Есть, хотя странный, да верный слуга у Юрия.

В носу лодьи рядом с князем стояли Снабдя и Всеволож. Последний рассказывал об осаде Царьграда неверными.

— Турки со всех сторон окружили город и переняли пути по воде и по суху. Так стояли семь лет. Царь с патриархом пришли в великое оскудение. Наш государь был вынужден послать милостыню серебром — двести тысяч. Святейший отблагодарил великим поминком — чудной иконой с изображением Спаса, ангелов, апостолов и праведников. Все в белых ризах. Михаил Тверской тоже помог Царьграду. Получил икону Страшного суда.

— По князю и поминок, — позлорадствовал Снабдя, не могший простить Михаилу отсутствия при Донском побоище.

Акинф Федорович Шуба, дядюшкин воевода, бывавший в земле булгар, подошел и начал говорить, что они не имеют духа воинского по излишнему прилежанию к торговле и земледелию. Снабдя похвалил это прилежание и напомнил, что при голоде на востоке княжества булгары кормят нас хлебом. Иван Всеволож вставил жесткое слово о ненависти их к христианской вере. Привел случай с богатым купцом Авраамием, прибывшим в Великий Булгар торговать и не пожелавшим, как водится, поклониться Магомету. Его бесчеловечно умертвили.

Юрий, утомясь слушать, спустился в нижние помещения. Повечерял, ибо тьма уже приближалась. А после устроился на ночь в отведенной ему каморе, где Ивашка Светёныш загодя разостлал постель.

Лежа на жесткой судовой койке, князь мечтал погрузиться в сон. Однако немолчный скрип старых деревянных снастей напрочь отгонял его. Вместо собственных, принявших волшебные виды, переживаний в глазах стоял братец-государь с вынужденной улыбкой и внутренним гневом отпускавший новгородских послов. Не повезло ему с Господином Великим! Много обид накопил на изворотливых вольнолюбцев с Волхова: тайно переговариваются с Витовтом, самовольно торгуют с ливонскими немцами, на остережения из Москвы отвечают дерзко. Решил Василий отнять у них Двинскую землю. Двиняне, утесняемые корыстным новгородским правительством, обрадовались руке Москвы. Города Заволочья охотно открывали московлянам ворота, принимали наместников. Даже тамошние воеводы Господина Великого поддались Василию. Новгородцы в полном смятении бросились к великому князю. Как им теперь получать для покупателей из неметчины закамское серебро, сибирские меха, ловчих птиц и прочие выгодные товары? Василий не пожелал н слушать об уходе из Двинской земли. Юрий прекрасно помнил его высокомерное: «Не дождутся!» В отчаянье торгаши взялись за оружие. Восемь тысяч под началом посадника обратили в пепел Белозерск, затем разорили волости кубенские близ Вологды, осадили Устюг, сожгли посад, взяли из собора Пречистой чудотворную икону Богоматери и объявили ее своей пленницей. Потом ограбили галичан, принудили к сдаче город Орлец.

Проиграл Московский великий князь битву с Новгородом! Вынужден был послать брата договариваться о мире. Слава Богу, не Юрия, а Андрея. Подрос братец! Владеет Можайском, Вереей, Калугой и Белоозером. Сумел бы справиться с трудной задачей или нет, бабушка надвое сказала: слишком мощным казался боевой новгородский отпор. Да в одном потерявшие меру торгаши допустили оплошность. Как рассказывал после Юрию государев наместник в Двинской земле князь Федор Ростовский, побывавший у новгородцев пленником, беда к ним пришла от Устюжской чудотворной иконы. Положили захваченную в лодью, а та не идет от берега. Тогда старик именем Ляпун обвязал святыню, сказав при этом: «Никакой пленник не пойдет на чужую землю не связанным!» Эти слова аукнулись по возвращении войска в Новгород. Обрушился на него гнев Божий: стало корчить людям руки и ноги, ломить хребты, многие ослепли. Почти никто не остался здоровым. Архиепископ Иоанн отругал воевод, что обесчестили устюжскую соборную церковь, велел святыню вернуть с нетронутым золотым окладом и взятым вместе с нею полоном. Они дали обет. И лишь по исполнении его больные начали поправляться.

Немудрено, что Андрей преуспел в мирных переговорах. Василий подписал с Господином Великим грамоту. С улыбкой на устах, с гневом в сердце вернул Двинскую землю. Юрию выпало обратное поручение: не учинить мир, а выиграть войну. Как бы булгары не показали себя отчаянными под стать новгородцам! С этими мыслями князь незаметно заснул: во вражеских полчищах расчищал путь мечом, отдавал приказы и, раненный в плечо, пробудился.

Его молча тряс Ивашка Светёныш. На бурное Юрьево возмущение отвечал одним словом:

— Приплыли!

Вместо скрипа снастей слышались голоса, топот. Лодья и в самом деле стояла.

Поев кислого молока со ржаным калачом, князь поднялся наверх. Там им сразу же овладели Акинф Шуба и Красный-Снабдя.

— Надобно разгружаться.

— Далее — только сушей.

Князь не противоречил. Старые воеводы, видимо, и не ожидали иного. Приказы были отданы ранее. Уже кипела работа. Кони седлались, выстраивались. Осадные орудия взгромождались на ломовые телеги. Из гущи, хлопочущей вокруг них, слышались голоса:

— Ломись, ребята!

— Напри дружнее!

— Еще разок!

Юрий сошел по сходням. Асейка подвел коня. Минута-другая — вскочить в седло, оглядеть пространство из-под руки: степь да небо, небо да степь!

— А чтой-то там, впереди чернеет?

— Городок Тухчин, — сказал Шуба. — Отсель до Города булгар девять верст.

Волга, — как полоса лазоревой паволоки, выкроенной из неба, упавшей на землю.

Со скрипом, ржаньем и выкриками двинулась масса людей, коней и телег от реки в глубь страны. По пути все это организовывалось, приобретало вид вереницы, затем — порядкового строя.

К Юрию присоединился Иван Бренок, получивший сотню коломенских удальцов.

— Зачем ты, княже, определил меня под руку Красному-Снабде? Дай повоевать своей волей.

Глаза горят, руки нетерпеливо перебирают поводья. Видно: душа рвется к подвигам.

— У нас на каждую волю есть высшая воля. Иначе не будет толку, — возразил Юрий.

Бренок прищурился:

— Государь бы освободил меня от опеки.

Ясно: мечтается любимцу брата Василия по возвращении из похода блеснуть перед господином собственными успехами. Князь благодушно махнул рукой:

— Будь сам собой, да отвечай за себя.

Летнее солнце с утра царило на верхотурье небес. Жара сгущалась. Тучи кровоядной мошки рассеивались. За прошедшим войском на земле оставался пояс шириной в пять Владимирок.

Князь ехал впереди, но раньше углядел булгарскую столицу востроглазый Федор Голтяй-Кошкин:

— Во-он, два столпа, четыре башни, семь каменных палат!

Ближе подступив, остановились. Шуба произнес:

— Великий город! Склад товаров, привозимых из окрестных стран!

— Что нам в нем? Зачем он нам? — задумчиво промолвил тихий мыслитель и мечтатель Миша Кошкин.

— Зачем он был Батыеву темнику Бастырю более полутора веков назад? — с усмешкой прозвучал вопрос Ивана Всеволожа. — Однако же завоеватель его взял.

— Возьмем и мы, — предрек Иван Бренок.

Юрий разглядывал ров, вал, высокий минарет мечети, каменные палаты. Шуба объяснял:

— Вон та, справа — Судейский дом. За ней — Греческая палата, обиталище купцов заморских. Каменных жилищ здесь много. А живут в Великом Городе до десяти тысяч более богачей, чем бедняков.

— Не вижу трунов, вас встречающих, — заметил Снабдя.

— Трунов? — недопонял князь.

— Трупов? — спросил Бренок.

— Вящих людей, вельмож, — пояснил Шуба.

Город отделяла от пришельцев речка Малая Цивиль. Вскоре на противоположном берегу показалось несколько всадников. Оружничий Асейка Карачурин, бежавший из Орды на Русь через поволжскую Булгарию, опознал их:

— Тот, что в середине, говоря по-русски, тысяцкий. Зовут — Мамяк. С ним — воеводы: Мартул, Шахим. Четвертого не знаю.

Мамяк закричал по-русски чисто, будто всю жизнь провел в Москве:

— Зачем пришли?

Юрий поручил ответить дьяку. Тимофей Ачкасов, не имея равных в громогласии, ответил:

— Взять ваш город!

На сей раз Шахим гортанно предложил с восточным выговором:

— Тыри тышши злата-серебра бери, бери и уходи!

Юрий помотал головой: нет!

Мартул молча трижды сплюнул. Переговорщики умчались.

— Что ж, — вздохнул Снабдя, — время — разговорам, время — делу. За работу!

Войско стало переходить вброд Малую Цивиль. Возле Юрия сошлись на конях Шуба, Красный-Снабдя, нижегородские наместники Иван Лихорь с Григорием Владимировичем. Стали думать: с чего начать?

— Город укреплен дубовым тыном с двумя оплотами, — сообщил Шуба. — Между ними — вал. Будем зажигать?

Тут Красный-Снабдя ойкнул, дернул кулаком с досадой и выругался. Шуба проследил за его взором и воскликнул:

— Ну, хазун!

— Что за хазун? — не понял князь.

Братья Кошкины наперебой растолковали:

— Тщеславный чертушка!

— Надменный дьяволенок!

Наконец, Юрий увидел и обомлел: Иван Бренок, вскинув копье, ведет свою коломенскую сотню прямо к городу. Там пешие оружные защитники по рву с водой пригнали плот почти к самым воротам, обнеслись на нем щитами, стали крепко, изготовились…

— Что творит дурень! — возмущался Шуба.

Однако же Бренок налетом выбил людей с плота, почти достиг ворот, ударил в них, сломал копье… А сверху — стрелы черным ливнем, — щита не хватит целиком укрыться…

Не успел Бренок поднять свой щит. Упал!

Вот уж коломенцы и отходят. Одни несут своего сотника, другие их прикрывают.

Почти безжизненное тело положили на примятой траве. Юрий подъехал, спешился, нагнулся. Отчаянный ослушник не открыл очей. Подвели под руки старичка-лекаря, что оказался ближе. Раздели умирающего. Лекарь с важностью определил:

— Рана стрелою, сквозь броню, под сердце.

Юрий опять склонился чуть ли не к устам Бренка. Тот прошептал, не размыкая глаз:

— Государь, Василий Дмитрич, я испол…

И вытянулся.

Даже не знавшему покойного Юрию стало бесконечно жаль шального братнего любимца.

На гребнях стен торжествовали осажденные.

Бывалый воевода Красный-Снабдя направляюще взмахнул рукой. Вперед пошли люди с огнем и топорами, за ними — стрелки и копейщики. Одни подсекали тын, другие зажигали оплоты. Однако сильный ветер дул им в лицо. Поджигатели замешкались. Шуба с несколькими охранниками, закрывшими его щитами, устремился ко рву. Во всю мощь горла заорал:

— Заходите с другой стороны! Зажигайте город по ветру!

Ветер резко усилился, пока перемещались огневщики.

Тщетно было противодействие осажденных. Пожар в конце концов зародился, принялся расти. Зрелище развернулось ужасное: пылали целые улицы, огонь, поощряемый бурей, разливался быстрой рекой. Ополоумевшие жители стали выбегать из города. Началась сеча.

Перед Юрием положили тела Мамяка, Шахима и Мартула.

— Где их князь? — спросил он.

— Бежал, — беззлобно, как будто радуясь за счастливого беглеца, сказал Миша Кошкин. — Послали вдогон, да нашим коням арабских не догнать.

Вскоре из горящего Города прибыл Шуба. Взялся рассказывать, как булгары, не прося пощады, убивали жен, детей, самих себя или сгорали в пламени вместе с нашими нетерпеливцами, алчущими добычи. Юрий слушал вполуха. Не двигался, словно чего-то ждал. Подскакал Федор Голтяй-Кошкин:

— Княже, можно въезжать в ворота. От Больших Булгар — только кучи пепла. Пожар улегся. Дым еще кое-где…

Юрий не дослушал:

— Не еду. Движемся далее. На Казань!

Предстояло еще девяносто верст степного пути. Князь видел толпы пленных, в основном жен и детей. Не взятые в плен старики стояли горстками на противоположном берегу Малой Цивили и затуманенными, невыразительными глазами провожали радостных победителей. Над уходящим войском плыли звуки труб, бубнов, свирелей.

Юрия сопровождал Иван Всеволож. В свободной от поводьев руке держал калиту.

— Несметные богатства, Юрий Дмитрич, взяты нами в Больших Булгарах. Будет чем блеснуть перед государем. Разные ханские монеты в этом мешке. На многих изображены орлы, павлины, лебеди, тигры, львы, всадники, человеческие головы. На некоторых выбиты слова: «Алкаб Саин Хан хеледе аллагу муккугу». Это значит: «Алкаб Саин Хан, коего царствование да продлит Божья милость». Ведомо ли тебе, что Саин Ханом называли Батыя?

— Бог не слишком-то продлил его царствование, — заметил Юрий.

— Всему есть конец на Земле, — согласился Всеволож. И продолжил: — Вот монеты с изречениями из Алкорана. Восемь или девять денег весят около золотника. Ну, более или менее.

Юрий извлек из своей запазушной мошны серебряную монету с изображением птицы и со словами: «Великий князь Дмит.» вздохнул и спрятал: отцовская!

— Да, — закрыл калиту Всеволож, — только что я получил известие. С ним-то и подъехал к тебе.

— Как получаешь? — спросил Юрий, зная, что все вестоноши-гонцы объявляются прежде всего перед ним самим.

— В Большие Булгары весть пришла нынче ночью, — сказал боярин. — Может быть, и в Москву доставлена, да нас еще не достигла. Здесь мне открыл ее ордынский посольник Бегичка, за что был пощажен и отпущен.

— Что за весть?

— Как тебе ведомо, — начал Всеволож, — Витовт вознамерился вернуть к власти Тохтамыша, сместив нынешнего великого хана. Так вот, обе силы недавно встретились на берегах Ворсклы, притоке Днепра. Тимур-Кутлуг хотел мира. Витовт потребовал, чтобы его имя чеканилось на монетах Орды. Это означало бы ее зависимость от Литвы. Темник Эдигей от лица великого хана отверг дерзкое требование и заявил тогда: пусть его тамгу, то есть родовой герб, чеканят на литовских монетах. Так началась битва… Литовцы, казалось, одолевали, когда Эдигеева засада нанесла удар с тыла. Побежало все войско. Сам Витовт едва спасся с небольшим окружением. Погибли Андрей Полоцкий, Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский…

— Тетушка моя овдовела! — прервал рассказ Юрий. И жалостно заключил: — Лучшие воины Куликова поля!

Потом он долго не подавал голоса. Слушал новости безучастно.

После двух ночевок войско стало в виду Казани, небольшого, не слишком-то укрепленного места: тын из сосновых бревен на невысоком валу с неглубоким рвом. Перед ним выстроилась казанская рать, скромная, но готовая к битве. Ей не было смысла скрываться за плохим укреплением.

Юрий и Всеволож вглядывались вперед. Князь пытался поточней оценить вражью силу. Боярин Иван рассматривал городок.

— Знаешь, княже, как основывалась Казань? — спросил он. — Сын Батыев Саин ходил воевать Русь. В конце концов стал, обезоруженный смирением и дарами ее князей. Решил создать крепость, где бы чиновники, собиравшие дань, могли отдохнуть. Место — удобное, когда бы не обитали тут страшные змеи. Но нашелся волхв, обративший их в пепел. Это место царевич назвал — Казань, что значит Золотое дно. Населил его разными племенами, ушедшими из Руси, чтобы не креститься в христианскую веру. Саин любил сие место и часто приезжал сюда из Сарая. Оттого оно долгое время именовалось еще Саиновым юртом.

К ним присоединился Шуба:

— Теперь здесь будет наш юрт!

Юрий молвил:

— Не кажи «гоп»…

Однако воеводы уже горели желанием преодолеть пространство, отделяющее их от противника. Большой полк повел Снабдя, правое крыло — Шуба, левое отдали Лихорю.

Многие казанцы выехали на верблюдах, надеясь вспугнуть ими русских коней. Некоторые из тех же соображений затеяли бить в колотушки, застучали железом. Но все оказалось тщетно. Под первым же натиском защитники города не устояли, бросились кто куда.

На сей раз Юрий не отказался войти в уцелевшую крепость. Здесь не было каменных зданий. В большую, видимо, начальственную избу к нему привели связанными двух булгарских владетелей, Осана и Махмет-Салтана. Оба обещались выплатить пять тысяч серебряных рублей и принять московского чиновника для сбора дани. Юрий оставил им из нижегородских наместников Григория Владимировича.

Затем войско в тех же лодьях подошло к устью Камы, взяло Жукотин и Кременчуг. Князь не вникал в боевые действия, полагался на Красного-Снабдю и Шубу.

— От побед ты мрачнеешь, Юрий Дмитрич, — заметил как-то Снабдя на одном из ночлегов.

Князь заворочался в походной постели:

— Ох, не люблю я войну!

— Война кровью красна, — сказал из своего угла Шуба. — Слава Богу, не междоусобная!

— Такой не перенесу! — убежденно произнес Юрий.

И тут же забыл о своих словах, погрузясь в глубокий сон.

Увидел себя на белом коне, на Торговой площади у Кремля. Похожий на него молодец в лихо заломленной шапке, с веселой косинкой в правом оке, — Юрий знал: перед ним — старший сын, — подъехал на арабском скакуне, дыша вином, крепко обнял, обрадовал: «Наша взяла! Отныне ты — главный в Рюриковом роду, ты — великий князь всея Руси!» Юрий огляделся: «Я?» А вокруг тишина: люди не приветствуют, улицы пусты. Вот он, новоиспеченный государь, уже в соборе Успения, в золотом венце. А вместо митрополита в белом клобуке незнакомец бессмысленно улыбается. «Кто ты?» Вокруг слышатся голоса: «Блаженный Николенька! Юрод Кочан!» Юрий ошеломлен: «Как ты здесь? Из Новгорода! Давно преставился!» Юродивый отвечает: «Не я. Не я. Сам преставишься. В великокняжеском венце — смерть твоя!» И подает монету с Юрьевой головой, под коей надпись: «Царствие его да продлит Божья милость». Зачем же смерть? А из-за плеча голос Ивана Всеволожа: «Всему на Земле есть конец». Так ведь не всё еще. Только что дошел через реки крови. Справедлив должен быть даже и земной конец.

Красный-Снабдя разбудил:

— Ужас, как кричишь, княже!

10

Комната для великокняжеских размышлений и бесед — один на один или один на двое — стала использоваться все чаще. Со времени возвращения Юрия из победоносного булгарского похода встречи с государем-братом с глазу на глаз сделались привычными. Вырос, не по делам возвеличился мужественный образ младшего в глазах старшего. «Ты, Гюргий, мощная, окрепшая десница моя!» — обнял со славой вернувшегося Василий. И закрепился в таком убеждении. Юрий не разубеждал. Хотя не приписывал себе воеводских заслуг в войне с булгарами, однако со скромным молчанием принимал похвалы. Сам не ведал, зачем: то ли они были до того безразличны, что ничего не хотелось оспаривать, то ли частые советы с братом в качестве как бы его соправителя скрашивали постылое Юрьево одиночество.

На сей раз речь шла о деле — важнее некуда. Много произошло перемен за истекший год. Во-первых, пришла скорбная весть из Твери. Великий князь Михаил, что был, под стать своему исконному противнику Донскому герою Дмитрию, и высок, и дороден, вдруг стал, как тень, — бледный, слабый, едва передвигающий ноги. Последнее время он вел себя тихо и дружественно с Дмитриевым сыном Василием. Соперничество Твери с Москвой сходило на нет. Московляне могли искренне пожелать выздоровления шестидесятишестилетнему тверскому соседу. Но пришла скорбная весть о его кончине! Вышел к народу, преклонил голову: «Иду от людей к Богу, братья! Отпустите с благословением». Все, рыдая, воскликнули: «Господь благословит тебя, князь добрый!» Удалился в Афанасьевский монастырь и, приняв постриг, скончался.

Вторая же весть была не столь скорбна, сколь значительна. Разбитый вкупе с Витовтом беженец Тохтамыш искал укрытия в Сибири. Оттуда послал бывшему своему покровителю, а потом недругу Темир-Аксаку покаянное предложение: союзно ударить на Эдигея, так занесшегося в Больших Сараях, что и «владыка мира» стал ему нипочем. Великий завоеватель рад был использовать одного своего бывшего ставленника против другого.

Василий довольно потирал руки: «Им не подраться, нам не посмотреть!» Но посмотреть не пришлось. В дальних далях Сибири Тохтамыш неожиданно скончал свои дни. Известие о его конце было тут же сопровождено другим, не менее важным: в городе Отраре, что в середине Азии, в разгар подготовки похода в Китай, внезапно умер владыка мира Темир-Аксак. Два враждующие гиганта, оба, каждый по-своему, враждебные Московскому государству, исчезли с лица земли. Остались менее значительные, но не менее страшные — Эдигей и Витовт. Последний, только что наголову разбитый первым, постепенно приходил в чувства.

— Не ждал от тестя такого промаха, — прошелся взад-вперед государь-братец, имея в виду битву на Ворскле.

— Иван Всеволож рассказывал, — вспомнил Юрий, — будто бы польская королева Ядвига, хвалящаяся своей проницательностью, предупреждала Витовта о поражении.

— Тесть мой не суеверен, — остановил похаживание Василий и сел за стол.

— Чую, ты новое думаешь поручить мне, брат? — поднял Юрий вопрошающий взор.

Василий откашлялся.

— Боюсь, Гюрга, когда узнаешь, не лишился б рассудка, — молвил он, загадочно ухмыляясь.

И вправду, как бы из таких опасений, государь издалека повел речь о том, что Орда, которой давно уж не платим дань, снова хочет поставить на колени Москву испытанным Батыевым способом. Смерть пьяницы Тимур-Кутлуга еще более укрепила власть темника Эдигея. Он сделал великим ханом своего двуродного брата Шадибека, тоже любителя пиров и удовольствий, чтобы еще успешнее властвовать от его имени.

Юрий устал от головоломок. Нетерпеливо спросил:

— Чем хочешь напугать меня? После Мамая, Тохтамыша, Темир-Аксака не Эдигеем ли?

— Не напугать, — возразил Василий. — Обрадовать. Лишь опасаюсь: не была бы радость чрезмерной.

И сызнова — разговор о тесте. Оказывается, обжегшийся на Орде Витовт опять тянет лапу к московским землям. Зарится на Псков, Новгород. Василий, угрожаемый воинственным темником, теснимый жадным литвином, размышлял: от кого начать отбиваться? А главное, с кем начать? Нужен мощный союзник! Кто бы мог им стать?

— Тверь! — ткнул пальцем в небо Юрий.

Василий покачал головой:

— Иван Тверской, не успев сделаться великим князем, отправил к Эдигею посла с верноподданническими заверениями.

— Рязань! — продолжал гадать Юрий.

Брат махнул рукой:

— Олег Рязанский на ладан дышит, а сын его Федор левым оком глядит на Москву, правым на Орду.

Юрий подумал о немцах, поляках, но даже не произнес этих мыслей вслух. Сдаваясь, пожал плечами. И тут государь-братец сразил его, назвав союзника:

— Одноименец твой, Юрий Святославич Смоленский!

У Юрия стены закружились перед глазами. Возникло чистой белизны облако, постепенно принимая очертания человека, оно явило девичий облик. Узнал тонкий стан, вдохновенный лик, гордую осанку. Сами собой вырвались грустные, страдальческие слова:

— У ее отца нет своего княжества. Смоленск захвачен Витовтом. Князь-изгой неподходящий союзник.

— Ее отца! — понимающе хмыкнул брат. И еще раз обрадовал: — Помнишь Елисея Лисицу? — На Юрьев кивок разъяснил: — Сей опытный лис был мною заслан в Смоленск. Там поднимают голову противолитовские силы. Народ готов к бунту. Твой будущий тесть может взять город малым войском, которое мы ему предоставим. Он опять станет крепок, да еще независим. Погляжу я, как вытянется Витовтов лик!

Юрий задал важный вопрос:

— Что на сей счет говорят бояре?

— Оба Ивана — за! — сообщил Василий, имея в виду Всеволожа и Кошкина. — Остальные — с ними. Лишь старики чешут бороды.

В комнате воцарилась приятная тишина. Уютно потрескивали дрова в печи. Низкое зимнее солнышко сквозь оконце все окрашивало розовыми оттенками: беленые стены, брусчатый потолок, штучный дубовый пол. Хотелось думать о благостном или предаваться спокойной тихой беседе.

— Знаешь, друже? — улыбался брату Василий. — Нет, ты не знаешь, что матунька тебя родила в сорочке. Тебе во всем, всегда и везде везет. Во Пскове отменно встретил мою жену.

— То-то теперь у нее в недругах хожу, — возразил Юрий.

— Торжок отторг от непокорного Новгорода, — пропустил его слова мимо ушей старший брат.

— То-то семьдесят новоторжцев были лишены жизней самым свирепым образом! — не мог забыть Юрий.

Василий пристукнул ладонью по столу.

— Великие Булгары взял приступом!

— Воеводы брали, — отмахнулся младший брат.

— Завтра без воевод, одного пошлю, — пригрозил государь. — Едешь с большой охраной в Коломну. Встретишь на рязанской границе от моего имени Юрия Святославича с семьей и ближними людьми. — Василий встал из-за стола и подчеркнуто повторил: — С семьей! — На том, полагая разговору конец, направился к двери. Вышел с многозначительными словами: — Сам буду твоим сватом, Гюрька. Токмо старайся! Чтобы Смоленский был целиком наш, до малой косточки!

Юрий не сразу собрался с силами встать. Слишком счастливой казалась трудная государева задача. И трудна-то она была именно своим большим счастьем.

Вышел из златоверхого терема. У крыльца — серебристая ель: так и рванулся ее обнять. Еле сдержал себя. В изумрудной подбеленной снегом красавице увидел Анастасию. Не замечал ветра в лицо, не ощущал жгучести пурги, торопливо склонился, втянув руки, уловить хвост поземки. Он показался тонким, кружевным, длинным, волочащимся по земле подолом Анастасиина платья. Дома чуть не поднес к губам нежный белый цветок, выращиваемый девкой Палашкой в деревянном горшке у окна в столовой палате. Лепестки походили на благосклонно протянутую руку Анастасии. Она, как хозяйка, встретила в красном углу сеней, но это оказался длинный убрусец, свесившийся с иконы. О, пламя блаженства — Анастасия! Она уже в его спальне, готовая разделить с ним ложе.

Юрий встал, спрятал глаза в ладонях:

— Нет, не могу, не могу, не дождусь, не выживу!

И хвала Небесам! Появился Галицкий. Залихватские усы — один прямой, другой с завитком. Взор смеющийся, все до дна постигающий.

— Дядька Борне, едем со мной в Коломну!

— Бывший кормиличич — жениху не дядька, — раболепно склонился потомок галицких княжат.

Оказывается, будучи в златоверхом тереме, он узнал о предстоящей поездке и вот пришел с предложением: осмотреть невиданную карету, предмет новейшего искусства лучших немецких мастеров, загодя присмотренную и на все сбережения выкупленную ради невесты своего князя.

Юрий накинул лисий тулуп. Чуть не бегом сошли в задний двор. Конюший распахнул во всю ширь ворота бревенчатого амбара. Князь ахнул.

Карета стояла так, что сразу была видна вся. В дверных оконцах не слюда, а стекло. На крыше золотые яблоки. Обшивка из шкуры пардуса. Ручки — райские птицы. Полозья — неведомо из чего — гибкие, — не трясись, а плыви!

— Опробуй рукой сиденье, что будет покоить зад твоей прелести, — попросил Галицкий.

Князь готов был прибить за такое. Однако дар верного слуги сковал и поверг в неизреченную благодарность.

— Ты… от тебя… только это, именно это буду помнить до смерти!

Вернулись. Таких въедливых, кропотливых сборов у Юрия не было никогда. Предстояло безошибочно выбрать, какой кафтан надеть да под какое корзно.

— Камни? Серебро? Нет, цепь, ее вид забористее.

Галицкий неодобрительно ворчал:

— В ущерб себе не фуфырься. Не сбивай с толку умницу.

— Ты прав. — Юрий во всем соглашался с всеведущим. — Она не только умница, но и скромница. Для нее злато — тьфу! Ей подай незримое. Не каждый в силах увидеть ценности, милые ее сердцу.

Сборы завершились, когда часовой на Фроловской башне пробил первый час дня.

За теплым порогом путников ждали солнце — в глаза, мороз — на кожу да снег — за ворот.

Ветер на счастье оказался попутным. Как ни свирепствовал он на открытом месте, а чувствовалось, можно ускакать от шального. Достанет, да вполсилы.

В селе Стромынь многочисленная охрана заняла всю корчму. Князю подали утренничать в отдельном покое на хозяйском верху. Однако и здесь нижний гомон мешал собираться с мыслями. Да и кусок не лез в горло.

— Опоздаем. Заставим ждать. Гостям это будет не в угоду, — сетовал Юрий.

Галицкий увещевал:

— Ночью по моему наказу нарочный велел держать наготове свежих коней. Так что милость твоя успел бы еще и соснуть часок.

Нет, невыспавшийся Юрий предпочел путь без сна. Хотя похвалам проворному бывшему дядьке не было границ.

— На месте государя-брата сказал бы тебе окольничество, - возводил Юрий своего слугу в высший придворный чин.

— Радею токмо для твоей милости, — отшучивался боярин.

Смеркалось, когда Асей Карачурин, подскакав, известил:

— Коломна!

Князь ничего впереди не видел. Галицкий щурился:

— Глазастый татарин далеко прозревает!

Наконец проступила, как призрак, в темнеющей белизне башня кремника. В подградии встречные изумленно глазели на конный поезд. У растворенных ворот, перед местом через ров, склонился коломенский великокняжеский наместник со всеми своими присными.

— Здоров ли прибыл, княже?

— Они еще не… — начал было Юрий.

Боковой улицей налетел белый всадник:

— Едут!

Тут и наместнику, и его окружению подвели коней. Все общим гуртом бросились к Оке: она пряталась под волнистым снеговым настом. От поймы до высокого яра опоясывал санный путь. Люди, скопившиеся на яру, приставили варежки козырьками к меховым шапкам.

— Где? — не терпелось Юрию. — Враг возьми этот зимний кургузый день! Ага, вижу! Едем встречь!

Рязанская охрана не пошла к реке, постояла и повернула вспять. Возок и несколько всадников приближались к встречающим. Впереди усач с бритым подбородком. Огромные черные глазищи сразу же задержал на Юрии.

Съехались первыми. Обнялись, как издавна знающие друг друга.

— Здорово, одноименец Дмитрич!

Глаза прямо-таки Анастасиины. В них утонешь!

— Как опознал меня, Святославич?

— Вылитый покойный Донской герой! Виделись единожды, — громогласил смоленский князь.

— Обихоженная лично мною карета ждет Анастасию Юрьевну, — набрался духу предложить Юрий.

Смоленский ударил рукоятью кнутовища по облепленному и льдом, и снегом возку:

— Перелезай, бабы, из рязанских пуховиков в московские!

Юрий смотрел во все глаза. Вышла… не она! Какая-то молодка, насурьмленная, набелённая в дешевых, но обильных мехах. Тут же по колена провалилась в снег.

— Живей, подружка! — приказал Юрий Святославич.

Затем выпрыгнули две услужницы, чтобы подхватить под руки княжну. Она отвергла помощь: выпорхнула, как из гнезда птица Гамаюн. Не чета первой, неизвестно кем ей приходящейся. Матерью? По обращению к ней отца — не матерью.

Князь бросился вперед. Подставил локоть, протянул руку.

Она вблизи обожгла памятным пылким взором. Совсем как на Круглом озере в полуразрушенной башне.

— Небось, Юрий Дмитрич, не упаду.

Пока вел под руку в теплую карету, не видел, не слышал, не ощущал ничего, никого вокруг, кроме нее. На руках бы нес, да стеснение взяло верх: покамест чужая. Еще чужая!

— Спасибо за присылку, князь, — тихо вымолвила она, напоминая о тайном посещении Рязани Борисом Галицким.

— Ждал, как счастья ждут. Верил, сбудется, — бормотал он, задыхаясь.

И услышал:

— Я тебя десять лет ждала!

Вот уж она и в тепле. Легкое пожатье руки в тонкой варежке постарался чувствовать как можно дольше. Боже мой, десять лет! Именно столько времени прошло с того дня, когда он впервые увидел ее на псковской пристани. Тогда ему было шестнадцать, теперь — двадцать шесть. И всегда она, единственная, существовала рядом. Бесплотная, но живая. Как, однако, возмужала! Или все та же? Еще не довелось рассмотреть. Отец ее что-то говорил, бурно, громко, но Юрий не понимал. Отвечал для приличности: да, да.

— Что «да», брат? — взъерепенился Святославич. — Болеешь, да? Я спросил: болеешь?

— Нет, — торопился поправиться князь. — Здоров!

Потом был пир в кремнике, в хоромах наместника. Гость посадил рядом свою подружку, поил и кормил ее на смущение всем. Княжна Анастасия не показалась.

Хмельной Святославич наклонился к Юрию, сидящему через одного местного боярина:

— Не суди меня, брат. Я такой! А в делах — отчаянный!

На двор вышли вместе, обоим челядинец показал, куда.

Будущий тесть потормошил плечо будущего зятя:

— Девка Васка мне открыла твои шашни с Настаськой. Бог вам в помощь. Только чур без этих… Дочка у меня единственная!

— Клянусь, прибудем на Москву, зашлю сватов, — застыдился Юрий грубой прямоты.

— Твой брат не пожалеет, помогая мне, — сменил речь Святославич. — Витовт — наш общий враг, хотя и тесть Василию, а мне шурин.

Вспомнились великокняжеские слова: «Чтоб целиком был наш, до малой косточки».

Смоленский справил нужду первым. Когда Юрий вышел, переход был пуст. Вдруг сзади — шелест. Обернулся: услужница, что выскочила из возка помочь княжне.

— Ш-ш, господин! Я Васса. (Галицкий о ней в былое время все уши прожужжал.) Ступай за мной в отдалении. Взойди, куда отворю дверь…

Шли долго. Нет, не женская тут половина. Запустение. Проводница скрылась в боковушке. Темень. Чиркнуло кресало, засветила свечка. У столика стояла, — руки на переднике, — княжна. О, неземная красота! Та же, что на корабле во Пскове, что на ступенях башни, окруженной озером. У Юрия перехватило дух.

Анастасия, приближаясь к нему, повторила:

— Я тебя десять лет ждала!

Ощутил неведомый аромат, понудивший сердце бешено колотиться, и — руки на своих плечах. Потом — прикосновение к устам, впервые чувствуемой сладости…

Остановилось время. Промелькнуло действие, что было выше памяти. Осталось от всего одно блаженство, ибо душа почувствовала рай.

Когда очнулся, перед ним сияло виденное в счастливых снах лицо, смеющееся лукаво:

— Пусти, свет мой. Измял!

Он пришел в себя.

— Мы согрешили?

Анастасия смеялась шаловливо:

— Мы целовались! Экий ты забавник! Согрешить в пустой холодной боковушке, где даже лавки нет? Ты потешник? — Вдруг княжна соединила брови, напрягла лик: — Мы не можем согрешить: не венчаны еще, даже не обручены! Когда станешь мужем, это не будет грех. Мы сотворим наследника!

— Нет сил разлучаться! — сказал Юрий. — Не насытится око зрения, а сердце желания!

— Наберись сил, — погладила его лицо Анастасия. — Терпели же десять лет! А десять дней не потерпим?

Дверь скрипнула. Раздался шепот:

— Отпирова-а-а-али!

Уста княжны трепетно коснулись его щеки:

— Ступай с Богом!

Князь, шатаясь, вышел в переход. Васса подала свечу.

Пошел на шум, согретый мыслью, что воля государя-брата выполнена: смоленский Юрий, словно пардус, прыгнет на Витовта, возвращая свою княжескую жизнь.

Но еще более, верней сказать, не согревала, а горела внутри костром в молодом князе мысль: жизнь собственная накатывается на него всепоглощающей волной. Не жизнь в смысле имущества, скопленья средств, богатства, а подлинная, в смысле существа, земного бытия, всей чувствуемой яви. Не испытанная прежняя, а новая, неведомая, вымечтанная и, наконец, явившаяся. Вот она, эта жизнь, почти что началась!

В такую ночь сон был целебен.

Насмотришься, воспрянешь и не скажешь, что приснилось.

11

Вот он, этот час, настал! Солнцем озаряет собор паникадило. Созвездия свечей, мерцание лампад уподобляют церковь небу. Юрий посреди, как в центре мироздания. Но не боязно: отныне он не одинок. Рядом девственно чистым облаком — зримая часть его души. Это воспринимается как чудо. Теперь живи надеждой, гори желанием сберечь, не дай Бог не потерять столь дорого приобретенное сокровище. Жил ли он прежде? Нет, не жил. Знал ли мужество, силу, доброту, ум, — всю меру внутреннего своего богатства? Нет, не знал.

Кто же она? Каким волшебством явлена? Что за могущественная неземная власть воплотилась в ней? Не иначе послана свыше — бесценный небесный дар! Бог вручает сей дар — через венчающего иеромонаха Феодора, игумена Симонова монастыря, племянника чудесного старца Сергия.

Над головами врачующихся — венцы. Как просветил перед таинством духовник, венцы полагаются в знамение, что непобежденные страстью до брака таковыми и приступают к общему ложу. Они — победители похоти. Юрий держит голову гордо: высшее наслаждение чувствовать себя победителем. Десять пылких молодых лет восходил на эту вершину. Взойдя, хочется как можно дольше пребывать на ней. Пусть бесконечно длится сладостное венчание.

А соприкасающиеся руки, мужественная и нежная, уже обмениваются кольцами. Блистающий ризой иеромонах произносит:

— Венчай я во плоть едину, даруй им плод чрева, благочадия восприятие!

Хор поет псалом: «Блажени еси боящиеся Господа!»

Может быть, она — дух, а он плоть? Уста, робко соприкасаясь, разрушают затейливое воображение. Он до сумасбродства счастлив ее близостью. А она? За сомкнутыми веками спрятаны глаза, не прочитать их. Лишь на миг под приподнятой фатой мелькнуло ангельское лицо. Оно невозмутимо. А как же давешнее, жаркое: «Я десять лет тебя ждала?» Князь подумал: в его княгине неизмеримо больше выдержки, чем в нем. Она вполне окажет свои чувства, когда исчезнет для обоих все на свете, кроме них самих.

Пригублено вино из общей чаши. Пройдена рядом символическая жизнь вкруг аналоя под пение «Исайе, ликуй». Вот ужо отец Феодор возглашает:

— Слава Тебе, Христе Боже наш, слава Тебе!

Юрий дивится: за быстротечные минуты таинства он стал совсем другим. Отныне ни дышать, ни действовать, просто существовать не сможет без тонкого, животворящего тепла, которое исходит от неведомой и вдруг навеки посвященной ему женщины. Муж сжал влажные пальцы жены. Анастасия подавила легкий стон. Лишь, оказавшись в карете, откинула фату-помеху, припала к Юрьевым устам, как к роднику. Потом, словно оправдываясь, вымолвила:

— Не видались с той самой ночи, как тогда, в Коломне!

Князь признался:

— Десять дней мучительней десяти лет!

А ведь пролетели как один день. В Москве государь-братец пышно принял Юрия Смоленского. Поместил в пустом боярском доме на Спасской улице близ Вознесенского монастыря: там всё было приготовлено со старанием. Затем пошли переговоры с глазу на глаз. В них брата государь не посвещал, но сказал, не отлагая данных обещаний, что сватовство его принято благосклонно. Венчание произойдет на Фоминой неделе. Брачная каша состоится в златоверхом тереме. Это было отлично, но вот суженой своей жених за эти дни не лицезрел. Пиры были мужские. Предбрачные переговоры велись с будущим тестем. Два одноименца подружились, будто пуд соли съели вместе. Дело слаживалось, хоть и впопыхах, но от души.

Сейчас начнутся уже не духовные, а мирские торжества. Осыпание хмелем, битье бокалов, топтание и собирание осколков, крики «Горько!», угощенье, затем — постель о тридцати снопах, кормление курицей… Вышитые заранее невестины полотенца в качестве даров митрополиту уже посланы. Осыпание деньгами на паперти уже случилось. О эта тягостная, непременная, томительная череда торжеств!

Анастасия тихо всхлипнула. Полагая, что ей неприятны те же мысли, Юрий успокоил:

— Не крушись, Настюша! Пережили молодость в разлуке, несколько часов докучной брачной каши как-нибудь переживем. Ложка дегтя в бочке меда!

Жена с плачем прервала:

— Чертиха Софья изловчилась влить мне целое ведро дегтя в бочку меда. Видел новобрачных, вышедших из церкви перед тем, как нам взойти?

— Ах, — спохватился Юрий, — эта свадьба! В один день с нашей.

У него из головы вон, что сегодня же венчались сын дядюшки Владимира Серпуховского Иван и Василиса, дочь Федора, сына Олега Рязанского, его, Юрьева, племянника по сестре Софьюшке. Вот совпадение! Но о чем тут горевать?

Однако прелесть-Настенька сказала не своим, суровым голосом:

— Свадьба не в Рязани, в доме отца невесты, как испокон водится, ибо туда болящему Владимиру Андреевичу не доехать. Да и не в Серпухове, в доме жениха, что против правил. Знаю, долго думали, рядились: где? Государь, брат твой, предложил: в Москве. Что ж, будто и разумно: пусть не там, не сям, а посредине. Кто б возразил? Москва большая. Есть тут свое пристанище у свата Федора Ольговича с женою Софьей — ее терем, подаренный еще отцом. И у другого свата, Владимира Андреича, тоже в Кремле свои хоромы.

— Там, видимо, и сварят кашу, — нетерпеливо решил Юрий.

— Как бы не так! ~ у молодой жены дрожал голос. — Злица Софья, дщерь Витовтова, вся до последней мозговой извилины в отца…

— При чем тут Софья? — князь ничего не понимал.

— Ты слушай, слушай, — впилась Анастасия в его руку. — С тех пор, как мерзопакостный Кейстутьев сын обманом захватил Смоленск в отсутствие моего батюшки, меня же увезли в Литву, я стала пленницей, рабыней его дочки, двоюродной сестрицы.

— Софья — твоя сестрица? — переспросил князь.

Анастасия задрожала уже не голосом, — всем телом:

— Не знаешь? Или позабыл? Первая жена Витовта — моя тетка Анна. Вот озорство судьбы! Сестрица Софья меня держала ниже сенной девки. Я, жертвуя возможностью свидания с тобой, выклянчила, чтобы великий князь Василий отослал меня подальше от своей жены, к отцу, в Рязань, где с матушкина молчаливого соизволенья родитель тщился сбыть меня какому-никакому жениху.

— Родитель твой — великий женолюбец, — заметил Юрий, вспомнив коломенскую встречу с тестевой подружкой.

— Опять-таки при попущеньи матушки, — вздохнула новобрачная. — Впрочем, отцу слова не скажи, — прибьет! А я была помехой. Страшусь помыслить, кому могла достаться. То одному из младших сыновей рязанского Олега (по возрастам не вышло!), то ничтожному царевичу ордынскому, забредшему в Рязань (тот, к счастью моему, не пожелал креститься). Перестаркою осталась. А ты ждал.

— Как манны с неба! — горячо признался князь.

Княжна, ставшая княгиней, возвратилась к главному:

— Сегодня хитроумная Софья отравит данное мне свыше торжество.

— Как? — доискивался Юрий. — Чем?

Новобрачной пришлось объяснить:

— По ее мысли обе брачных каши состоятся в златоверхом тереме в одно и то же время. Столы поставят буквой «твердо». По концам верхней перекладины сей буквы посадят обе пары молодых. Представь себе!

Юрий представил:

— Верхняя перекладина у «твердо» — главный, короткий стол. К нему впритык — гостевой, длинный. Стало быть, Иван и Василиса окажутся напротив нас.

Княгиня сухо изрекла:

— Мне смотреть на Василису! Девчонка, что едва достигла лет, разрешенных церковью для брака, и я, вошедшая в постыдный возраст старых дев…

— Не говори так, — перебил супруг. — Ты и юней, и краше всех на свете!

Анастасия уточнила:

— Для тебя! — И молвила в дополнение: — Я в храме скрыла лик. Теперь готова сесть за пир хоть в парандже, как нехристь, лишь бы не сравниваться с Василисой, не терпеть позора. Но это же немыслимо! Вот тут уж Софья порадуется…

Юрий задумался. Когда карета остановилась, обещал:

— Все перерешу! Не плачь, а смейся!

Вокруг горели огни. Небо было в звездах. У красного крыльца — пылающие бочки, на оперенье лестницы — светящиеся плошки. Пушка бабахнула, до ушной боли объявляя первый ночной час. Молодых повели вверх. Возгласы! Дождь хмеля! Смех! В Набережных сенях Юрий разбил бокал, как повелось. Увидел изготовленные к пиршеству столы. Выделил среди чужих родные лица: вон матунька и братец-государь, и младшие Андрей с Петром, и даже отрок Константин, и Софья, дутыш Софья Витовтовна с тонкой улыбкой. А вон одноименец Святославич. И дядюшка Владимир Храбрый со своей Еленой свет Ольгердовной. За ними тяжело стоит Олег Рязанский, его поддерживает под руку жена Евпраксия. Тут же сестрица Софьица с супругом Федором Ольговичем. Вчера еще оба сверкали молодостью, сегодня уж не то. Конечно, их девчонка Василиска да Иван Серпуховской не прилично будут за столом смотреться рядом с такими же молодоженами, что вполовину старше. Юрий подошел к Василию:

— По крайней надобности на короткий миг уединимся, брат!

Великий князь приподнял брови, но не отказал. Порознь, чтоб не привлекать внимания, сошлись в комнатке для тайных встреч и одиноких размышлений. Тут уж Юрий полностью дал волю чувствам:

— Ты ничего не замечаешь, брат! Две брачных каши — за одним столом.

— Так веселее, — хохотнул Василий.

— Кому веселье, кому слезы! — возразил Юрий. — Не великая ль княгиня, дочь Витовтова, придумала сие двойное пиршество?

— Она от всего сердца предложила, — развел руками старший брат. — Опомнись, что с тобой? Ты издавна к ней нелюбовь держишь. За какой грех, позволь узнать.

Юрий пробормотал:

— Кто на кого что держит, разобраться бы! Зато с сегодняшней затеей мне все ясно. На виду друг перед другом выставлены две невесты. Одна — юница, хотя красой ни с кем не ровня, однако возрастом… Так вышло волею судеб!.. Да, возрастом не в той поре, когда венчаются. Ну, как и я с Иваном. Что, на нас глядючи, прикажешь думать всем гостям? Ужели Софье это было невдогад? Нет, налицо хитрейший замысел, достойный отпрыска Кейстутьева!

Великий князь попытался обнять брата:

— Преувеличиваешь! Хотя есть доля правоты: я и не сообразил. Моя княгиня тоже оплошала. Да каша уж заварена. Оставим темное, сосредоточимся на светлом.

Юрий отвечал с несвойственной ему твердостью:

— Анастасия плачет: я казнюсь. Великий праздник нам не в праздник. Увезу жену в свой терем, уединимся и поторжествуем без злых глаз.

Великий князь смутился:

— Сие невиданно-неслыханно! Ты захочешь положить позор на своих государя с государыней?

— Отвечу на позор позором, — не сдавался Юрий и пошел к двери.

Василий сказал вдогонку:

— Пришли ко мне Анастасию Юрьевну. Дозволь пред нею извиниться.

Юрий, выйдя, отыскал свою княгиню, позвал к брату. Проводил по переходу. Она едва дала согласие взойти: боялась, не перенесет ненужных объяснений. Уговорив, ждал, шагая взад-вперед. Времени прошло довольно…

Вот она вышла. Красная, но улыбающаяся. Поспешил, подал руку.

— Едем!

Жена сказала встречно:

— Остаемся. — И, видя изумленье мужа, разъяснила: — Василий Дмитрич доказал, что непригожий наш отъезд положит тень на государеву семью, а стало быть, на государство. Человек светел, если голова светла. Так и Великое княжество Московское. Не будем же собственным гневом пятнать свое отечество.

У Юрия вырвался тяжелый вздох:

— Государь всегда ставит страну вперед, а ее граждан — взад!

— Фу! — передернулась княгиня. — Не сердись! Василий Дмитрич обещал сесть с нами рядом. Матуньку, Овдотью Дмитриевну, посадит по другую сторону от нас. А злицу-Софью водворит обочь Ивана с Василисой. Ей, страхолюде, будет месть за хитроумный умысел.

Пир начался с молитвы и благословения митрополита Киприана. Каждый из гостей поздравил молодых. После первых нескольких заздравных кубков пришел черед чревоугодию. Юрий и Анастасия по обычаю почти не ели. Но он видел: повара старались удивить своим искусством. Рыбы разных видов подавались, цельные барашки, гуси, лебеди, цапли. Князь еще прежде проник в тайны московских поваров: они выбирают из рыб все кости, бьют мясо в ступках, пока не станет, как тесто, изобильно насыщают луком и шафраном, кладут в деревянные формы, жарят в масле на глубоких, как колодцы, противнях, чтобы прожарилось насквозь.

А вот яства из теста, начиненного сыром, поданного как клецки, иные продолговатые или круглые вкусности. Все это хрустит, услаждает вкус.

Кубки наполнялись дорогими винами: белым, легким рейнским, полубеременная бочка коего стоит до сорока пяти рублей. Вот пожаловала на стол и греческая романея, жатая из красных и белых мускательных лоз. Бочка ее тянет рубликов до девяноста.

Юрий вина не пил. Предпочитал пиво ячменное с хмелем и мятой или фруктовые меды: вишневый, малиновый, яблочный, смородинный. Князь берег ясность мыслей, разумность действий, ибо стоял на пороге таинства своей первой брачной ночи.

Жена сжала под столом руку мужа, стала поигрывать пальцами по его запястью. Он понял, склонился к государю-брату:

— Анастасия устала.

Василий, одолевая застольный шум, молвил в ухо:

— Сейчас уведут малолеток на брачный одр и вы в сумятице покинете стол. К себе повезешь? — прищурился заговорщически, памятуя разговор.

Юрий кивнул:

— Там нам будет поваднее.

Пир был в разгаре, когда пришло время проводов Ивана и Василисы. Суета, общее вставание. Матунька, Евдокия Дмитриевна, никак не отпускала Анастасию. Обняв, внушала что-то, и та кивала, зардевшись. Наконец, получил благословение сын, в напутствие было сказано: «Береги ее!» Молодожены неприметно выбрались из Набережных сеней.

Вдохнув свежего воздуха, Юрий не утерпел:

— Что матунька наказывала тебе?

И услышал:

— Щадить мужнее самолюбие.

Внизу, у затухающих бочек, толпилась Юрьева челядь. Карета ждала у ворот. Князь, переполненный любовью, на руках внес и усадил свою княгиню. Та протестовала:

— Не трать сил. Сама дойду.

Он возражал:

— Ты не тяжела.

Она смеялась:

— Вот-вот стану тяжела!

Под смех и доехали до его усадьбы.

Там сразу же с порога — новые поздравления. Данило Чешко, Борис Галицкий, Семен Морозов поочередно тянули к молодоженам кубки, лобызали супружескую чету троекратно, желали любви да совета.

В конце концов на заранее приготовленной княгининой половине молодые взошли в спальню с большим передним покоем, и Юрий отослал слуг.

— Сами переоблачимся ко сну? — все еще веселилась жена.

— Я буду твоим постельничим, — поддержал веселье супруг.

Однако ему не было разрешено прислуживать. Спальня погрузилась во тьму. Юрий слышал деловитое дыхание занятой собой женщины. Коснулся ее лишь после того, как властная рука потянула на постель. И тотчас же погрузился в судорожную бурю чувств. Бессознательно свершилось нечто неведомое, напоминавшее отчаянное стремление выплыть, вздохнуть, опомниться. Незримое, лишь ощущаемое, существо, горячее, бесконечно родное, полностью завладело им. Как отчаянный всадник, он рвался вперед…

Все кончилось тем, что Анастасия плакала, а он, ошеломленный, растерянный, гладил ее плечо и просил:

— Прости, прости…

Был одержим, не ведая, причинил боль. Теперь казался себе преступником.

Она крепко обняла, успокаивала:

— Это — ты прости. Это слезы радости.

Князь просил позволения зажечь светильник и повторил сказанное еще в Коломне:

— Не насытится око зрения, а сердце желания!

В колеблющемся свете на белизне простыней растрепанная нагая Анастасия выглядела куда прекраснее, чем в пышном наряде.

— Дай, натяну покров, — поспешила она.

— К чему? — удержал он. — На тебе золотые ризы нашей любви.

Оба долго лицезрели друг друга, медля начинать разговор. Она первой завела речь:

— Трудно нам было нынче.

— Почему? — не понял он.

— Перезрелые девственники! — И прибавила: — Государя, брата твоего, уважаю. Для него осталась на пиру. А Софью ненавижу.

— Бог с ней, — молвил Юрий.

Жена исправила:

— Враг с ней! Если бы не она, мы бы десять лет назад были вместе. — И повторила давешнее: — Озорство судьбы!

— В чем наозоровала судьба? — князь наслаждался голосом милой своей княгини.

Анастасия, воодушевись, села на постели:

— А в том, что на свете есть Софья. В свое время тетушка моя Анна, не ведая, подложила свинью еще не рожденной племяннице, то есть мне. Она спасла от смерти мужа Витовта, а после родила ему дочь. Змеюгу, даже не столь в отца, сколь в деда.

— Давным-давно Кейстут, возвращаясь с войском из Пруссии, увидел в местечке Полонге красавицу именем Бериту и влюбился в нее. Она же дала идолам обет вечно сохранять девство. За то в народе величали ее богиней. Не могла Берита стать женой Кейстута. Тогда князь взял ее силком. От нее-то, богини, а правду сказать, колдуньи, родился злохитрый властолюбец Витовт. Дернул же нечистый моего деда выдать за него дочь, смоленскую княжну Анну, будущую тетушку.

— Помнишь ее? — спросил Юрий.

Анастасия помотала головой:

— Нет. Знаю только: отчаянная была, как кошка. Погибла на тонком льду, упрямо пустив коня через реку: «Выдержит!»

— Красуля, как ты? — предположил Юрий.

— Наверно, получше меня, — вздохнула племянница. — Грубый, злобный Витовт слушал ее, как сын, ибо млел от одного вида Анны. Так поведал дед. Однажды, в борьбе с двуродным братом Ягайлом, незадачливый сын Бериты вдрызг провоевался и попал в плен. Был заточен в замок Крево, где задушили его отца. Жена, захваченная с мужем, жила в том же местечке вольно, хотя и без права выезда. Отчаянная сумела добыть разрешение ежедневно видеться с узником. После от самого Ягайлы даже получила для себя позволение уехать в Моравию. Последнее свидание супругов было накануне ее отъезда. Княгиню сопровождала верная служанка Елена. Жена у мужа замешкалась в темнице долее допустимого.

— Не в силах были расстаться, — посочувствовал Юрий.

Анастасия продолжила таинственно:

— Задержалась, потому что Витовт переодевался в платье Елены. Служанка осталась вместо него. Он же покинул темницу с Анной. Оба, не проходя ворот, спустились по веревке с высокой стены Кревского замка как раз в том месте, где ждали лошади, высланные из Волковыйска тамошним тиуном по просьбе Анны. За краткое время достигли Слонима, оттуда ринулись в Брест, на пятый день оказались в Полоцке…

— А что ж Елена?

— О, — вздохнула Анастасия. — Елена, не вставая с постели, так хорошо представляла страдающего от ран Витовта, что лишь спустя три дня враги узнали о его бегстве. Жертву преданности господам замучили жесточайшим образом. А Витовт с Анной стали жить-поживать. Так на свет появилась Софья!

— Благодарность и узы родства не помешали счастливому литвину захватить Смоленск, выгнать твоего отца и пленить тебя с братом? — вознегодовал Юрий.

— Они не мешают и Софье унижать меня при любой возможности, — присовокупила Анастасия. — Из-за меня и ты лишен ее благосклонности.

— Не очень-то казнюсь этим, — сказал князь, ближе привлекая к себе жену. — У меня есть наследственная вотчина — Звенигород, а еще — Галич, а еще…

Жена поцелуями закрыла ему уста:

— При первом же случае уедем в Звенигород?

— С тобою хоть на край света, — склонился Юрий к ее груди. — Никак всласть не нагляжусь на тебя!

— Не насытится око зрения, а сердце желания? — повторила Анастасия полюбившиеся его слова. И молвила: — Свет мой! Ты глядишь не только очами. Загаси свечу.

Брачная ночь продолжилась. Ее завершение наступило, когда кремлевская пушка объявила первый час дня.

12

Раннее теплое лето высушило дороги. Поезжай без помех хоть в седле, хоть на колесах. От Можайска до Вязьмы словом не перемолвишься, не напрягшись, — воздух полон звуками: топот, скрип, вскрики, щелк нагаек. Большое войско подняло большую пыль. Юрий старался ехать в голове рати, где дышалось полегче, да конь попал не бойкий: так и норовит повернуть домой, вперед движется только шагом, поспешать не заставишь. Князь злился сперва на вялого скакуна, потом на себя. Кой ляд сунул его в эту кутерьму? Для чего он здесь? Ни своих людей, ни малейшей власти, а уж о воинском опыте и говорить не приходится. Затеяно дело будоражником тестем. Громогласный, он явился к нему якобы дочь проведать, да, не сказав с ней двух слов, уединился с зятем в его покое и объявил: «Явились ко мне послы из Смоленска от доброхотов моих, говорят, многие хотят меня видеть на отчине и дедине моей. Сотвори, брат, Христову любовь: уговори государя Василия помочь сызнова сесть на великом княжении Смоленском». Как было зятю не согласиться? Тем же вечером побывал в златоверхом тереме, встретился с государем-братом. Ведь и приветил Василий князя Смоленского на Москве, а дочь его взял в свояченицы, чтобы приобрести союзника против Витовта. Какой же союзник, без княжества, денег и воинов? Вернуть ему все, тогда и спросить можно многое! Однако Василий разочаровал брата: «Нет!» Почему «нет»? Послы прибыли, доброхоты подняли головы. В городе спят и видят вырваться из-под руки Литвы, отдаться природному, единственному властелину. Захватчик Витовт, разгромленный Эдигеем на реке Ворскле, не в состоянии будет пальцем пошевелить. Василий ответил:

«Рано». По его сведениям, Литва, пережив поражение, пришла в чувство. Удастся ли отобрать Смоленск, на воде вилами писано. К тому же великий литвин умнеет, не зарится на Псков с Новгородом. Надобно и нам подумать, как быть.

Ох и привел в досаду зять тестя! Грузный усатый одноименец махал руками, топал ногами: «Не уговорил! Не преуспел! Не сумел! А и враг с ним, с Василием! По-прежнему обращусь к Олегу Рязанскому. Старик не откажет. Еще и пойдет со мной». При этих словах Святославич испытующе посмотрел на Дмитрича: «Ты-то пойдешь?» Оба Юрия, старый и молодой, почти вровень ростом стояли друг перед другом, один смущенный, другой решительный. «У меня войска нет», — развел руками Дмитрич. Святославич ухмыльнулся, рявкнул: «Дурень! Силу мне даст Олег. Не войско, ты сам, своей доброй поддержкой нужен! Ну, сердцем, душой. Догадываешься?» Молодой князь заметил, что надобно испросить разрешения государя-брата. «А, — махнул рукой надувшийся усач, — ладно. Иди к молодой жене. Утешайся! — И крикнул: — Натальюшка!» Новая домоправительница, не та, что была в Коломне, много моложе и свежей, порхнула из перехода, будто ждала позова, обняла богатыря, заворковала: «Сокол ты мой ясный! Пойдем в спаленку, положу на перинку, медком угощу, говорком улещу!» Московский князь изменился в лице от таких амуров и ушел восвояси.

На сон грядущий Анастасия пожелала, ласкаючись: «Вразумил бы тебя Господь, свет-совет мой, помочь чем-ничем греховоднику батюшке, как-никак поддержать Анику-воина».

Вот Юрий и скачет в пыли да в шуме. На вопрос у государя-брата о поездке в Смоленск услышал: «Езжай, твоя воля, только я — в стороне». А ведь есть подозрение, что одноименец-тесть, добиваясь сопутничества князя московского, втайне надеется: при худом обороте дел не даст осторожный Василий брата в обиду, пришлет помощь, выручит молодого Юрия, а вместе с ним старого. Это подозрение подтвердил и Олег Рязанский за кружкой браги на стоянке в деревне Заляпчиково. Остановились в одной избе. Старик, когда-то еще более могучий телом, чем нынешний Юрий Смоленский, а теперь высохший и обрюзгший, но сохранивший прежнюю мудрость и прозорливость, опорожнив кружку, пробурчал:

«Надеялся воробей на сокола, пригласил охотиться соколенка, да птенец испугался добычи, показал хвост, тем все и кончилось». Московский князь оскорбился: «Я не покажу хвоста!» Тертый мудрец потрепал его по плечу: «В шутку сказано, не сердись!» Сейчас Олег едет не в седле, а в кибитке. Занедужил, ослаб, пришлось признать свое изнеможение.

Асай Карачурин, подскакав к господину, молвил:

— Совсем плох рязанский князь. На последнем стоянии вызывал лекаря. Пускали кровь.

«Не пришлось бы тысячам людей пускать кровь!» — подумал Юрий о предстоящей битве за Смоленск. Вот уже пыльное облако впереди: цель похода близка. Кто-то скачет встречь.

Молодой Юрий пробился на коне в самую голову движущейся рати к старому Юрию. Святославич глядел из-под руки:

— Мой самый надежный слуга встречает, Гаврюша прозвищем Трудник.

Подъехал коренастый крепыш: птица, судя по платью, небольшого полета, однако, судя по лицу, страшной свирепости.

Подъехал не один, с многочисленным окружением. Все спешились, пали ниц перед природным своим государем. Юрий Святославич поднял их взмахом руки:

— Встаньте, мои дорогие! Как под Литвою живется? Здоровы ли?

Богато наряженный сухощавый жердяй с узкой бородой по пояс за всех ответил:

— Спаси Бог на здравствовании! Ты, государь, здоров ли?

— Смоленск ждет тебя! — поспешил встрять Гаврюша Трудник. — Чуть подойдешь, отворят ворота.

— Так поторопимся, братья! — воспрянул духом Юрий Святославич.

Вместе со смолянами, оказавшими столь достойную встречу, князь пустил коня вскачь. Воины-рязанцы воодушевленно последовали за ним.

Юрий Дмитрич снова отстал на своем сивом мерине. Когда узрел могучие стены западной твердыни русских земель, главная масса всадников уже стала. Святославич и Трудник что-то кричали, сложив ладони переговорными трубами.

Видно, обменивались словами с теми, что сгрудились на крепостных заборолах. Юрий услыхал:

— Отворяйте ворота!

Сверху донеслось:

— Не для того заперли!

Осмотрелся: крепость — гора, башни — скалы, ров — пропасть, посад сожжен, свежая гарь, куда ни глянь.

Трудник кусал губы. Великий князь в замешательстве повторял:

— Вот так раз! Вот так квас!

Олег Рязанский с трудом выбрался из кибитки, поманил пальцем большеголового копьеносца, коего, видимо, давно знал, что-то сказал ему. Тот достал белый плат, взмахнул им над головой и пошел к воротам. В ста шагах от них стал. И тут все пространство содрогнулось от силы его голоса:

— Смоленские местичи! К вам прибыл законный князь. Слушайте, что говорит его тесть, великий Олег Рязанский: «Если не отворите ворота и не примете господина вашего, князя Юрия, я буду стоять здесь долго, предам вас мечу и огню. Выбирайте между животом и смертью!»

Местичи ничего не ответили. Долго стояли, размахивая руками, должно быть, спорили. Потом сошли со стены.

Гаврюша Трудник с вящими смолянами, встречавшими своего князя, подступили к воротам, взяли по камню и начали стучать, чтобы их-то впустили: дома ждут жены, дети… Какое там! Крепость как онемела. Можно было подумать, что эта кучка Юрьевых доброхотов, покинув на малое время Смоленск, оставила в нем одних приверженцев литовской руки. Теперь хоть изойдись криком и разбей о кованые ворота все камни, — город не сдастся, дождется, пока Витовт явится на выручку.

— Что, тестюшка, начинать осаду? — без малейшей надежды на успех спросил Святославича Олег Рязанский.

— Осаждала муха камень, да под ним и сдохла, — сплюнув, молвил старик.

Юрий Дмитрич водил глазами от подошвы гранитной башни к ее вершине и невольно вспоминал Олеговы слова на стоянке: «Птенец показал хвост, тем все и кончилось». Асай Карачурин, стоя у его стремени, прицокивал языком:

— О-о-ой, зубы сломаешь!

Войско рядом с твердыней выглядело осиным роем, прилепившимся к дубу. Чтобы взять такой город, нужен по крайней мере Батый!

Слух московского князя уловил резкий скрип: будто тупая пила прошлась по занозистому полену. Юрий увидел, как створки крепостных ворот начали раздвигаться, уходить внутрь большой башни. Одновременно, гремя цепями, опускался широкий мост через ров. Вскоре неприятные земные звуки сменились сладостными небесными: донеслось пение «Спаси, Господи, люди твоя». Из ворот прислужники в стихарях вынесли хоругви, за ними шествовал епископ в золотом облачении, священники в белых ризах, протодьякон с толстой восковой свечой. Далее шло боярство, купечество и посадский люд. Все это шествие приблизилось к Юрию Смоленскому, остановилось и замерло.

Нет, далеко не одни Витовтовы сторонники оставались в Смоленске. Да и сторонники многие в одночасье оказались противниками. Юрьева сторона взяла верх.

Что говорил епископ за дальностью князь московский не слышал, однако ответное слово громогласного Святославича донеслось явственно:

— Спаси вас Бог, дети мои! Я рад вернуться в свою отчизну, дедину.

Олег, вперевалку подойдя к молодому Юрию, произнес:

— Теперь можешь не показывать хвост. Смоленск наш! Твой брат Василий показал близорукость.

Пришлось возразить:

— А нагрянет Витовт?

Рязанец раскатисто хохотал:

— Останется в том положении, что и мы за минуту до этого.

Тем временем горожане и пришельцы с восторгом входили в растворенную крепость. Звонили колокола, где-то бухнула пушка. Повсюду народ, прижимаясь к уличным тынам, неумолчно вопил:

— Здрав будь, Святославич!

— Слава Юрию, слава!

Московский князь верхом ехал около кареты, в которой сидел рязанец. Смоляне охраняли проезд. Их цепь протаранил на аргамаке успевший прихорошиться Гаврюша Трудник. Свирепый лик его был смягчен по возможности.

— Князь Юрий Дмитрич! Князь Олег Иваныч! Великий князь Юрий Святославич ждет вас в своем государевом терему!

Юрий Дмитрич, завороженный всеобщим торжеством, оглушенный движением воинства при бурном натиске народа, видел лишь то, что близко. Не вдруг заметил: крики «Слава!» и «Будь здрав…» укатились далеко вперед, а лица смолян у тынов помрачнели, чем-то озабоченные. Вместо громких приветствий — сдержанные голоса:

— Ужели?

— Не может статься!

— Вот этими очами видено, вот этими ушами слышано!

— Ай-яй-яюшки!.. Ой-ей-ёеньки!..

Прорвалось явственное, неведомо кого в толпе, но столь громкое и отчетливое, будто бирюч кричит:

— Братья-смоляне! Иноплеменный Витовт здесь властвовал мирно. Князь российский возвратился лить нашу кровь!

Олегова карета остановилась. Рязанский властитель высунулся из полуоткрытой дверцы, позвал московского свойственника:

— Брат, а брат! Что они орут?

Юрий приблизился на коне вплотную:

— Боюсь, литовская сторона опять взяла верх.

Олег торопливо вышел, приказал оружничему:

— Охрану ко мне! Коня! Да позвать сына!

Тяжело было старому усаживаться в седло, но сел. Сразу стал орел орлом! Осмотрелся, вслушался, медленно повел крупной головой:

— Что-то тут не то!

— Что не то? — не видел Юрий.

— Все не то!

Подъехал Родослав Ольгович, младший сын. Лик хмур, взор гневен. Доложил:

— Твой зять ополоумел, татунька! С народом не успел как следует поздорововаться, бросился в свой терем, что стоит рядом с наместниковым, запертый еще Витовтом. Велел наскоро скрести и мыть.

— Проворный! — одобрительно кивнул Олег.

— Нагрянул и к наместнику, Роман Михалычу, князю Брянскому, — продолжил Родослав. — Повязанного хозяина вывели из дому. Жену заперли, детей отделили. Юрий повелел казнить Витовтова правителя.

— Вот дурной! — вскипел Олег. — Ему бы Брянского с почетом отпустить. Зачем кровь лить?

Сын отвечал со стоном:

— Уже льется через край! Бояре-брянцы, что здесь жили с князем Романом, все похватаны, всем с маху головы поотрублены…

— Когда он успел? — прервал Олег.

— Успел стриж на лету пять мух сглотнуть, — скрипнул зубами Родослав. И присовокупил: — Еще бояр смоленских, супротивников своих, велел доставить в воеводскую избу. Сам будет чинить расправу. Свирепый слуга у него, какой-то Трутник.

— Трудник, — вставил Юрий.

Родослав сказал, как огрызнулся:

— Трупник!

Олег Иванович дал наказ сыну: войско рязанское по селам для прокорма не пускать, сосредоточить целиком в крепости, потеснив местичей, но щедро заплатив, чтобы не вызвать в народе гнева. Личную охрану держать наизготове, при оружии. Насытить ратников едой, купцов не обижая. Держать ворота запертыми. Организовать наблюдение.

— Будь, Родя, начеку. Я займусь зятем. Сдурел изгнанник! Слишком легко вернул отцовский стол под свой тяжелый зад.

С такими мрачными словами Олег Иваныч, понукая коня, дал знак Юрию следовать вместе по узким, начавшим освобождаться от народа, улицам к соборной церкви, за которой возвышались терема вящих людей. Среди них затейливостью и величием заметно выделялся старый, в три этажа, великокняжеский, не оскорбленный без хозяина Витовтом ни грабежом, ни порчей. Рядом отличался новизной кирпичный дом наместника.

Народ толпился на соборной площади. А над толпой на деревянном возвышении — степенном месте, откуда в судьбоносные минуты звучали вечевые речи, — стояла плаха и при ней кат с топором. Юрий Дмитрич и Олег Иваныч услышали на этот раз не славословия вернувшемуся князю, а неистовые вопли, злобные выкрики, бабий плач. К плахе по лестнице приставы возводили человека в белой рубахе с сорванным воротом.

— Вот он, Роман-наместник, — нагнал Олега Родослав.

— Где сам-то Святославич?

— В своем тереме. Тут всем руководит его верный пес, — показал Родослав на человека у помоста в остроконечном колпаке.

Юрий узнал свиреполикого Гаврюшу.

Буравя плотную толпу широкой грудью своего коня, великий князь Рязанский протиснулся к слуге своего зятя. Юрий старался не отстать и ясно услыхал приказ рязанца:

— Прекрати убийство. Освободи наместника литовского!

Гаврюша вскинул бороду и осклабился:

— Тебе тут не приказывать, Олег Иваныч, мне тебя не слушать.

Великий князь вскипел, как чайник на огне:

— Ах ты, презренный смерд!..

Трудник махнул рукой, и княжеская голова Романа Михалыча упала с плахи на помост, с помоста на ступеньки лестницы… Но и Олег замахнулся мечом. И грешная Гаврюшкина рука отлетела, обагряя кровью ближних местичей.

— О-о! — прошел стон по толпе.

Олег, подоспевший Родослав, а с ними Юрий поспешили к терему. Навстречу им охранники сопровождали скорбную телегу с мертвыми телами. Начальствующий, то ли дьяк, то ли боярин, дурным голосом кричал:

— Ра-а-аздайсь! Дорогу дай супостатам государя Юрья Святославича!

Рязанский князь с одышкой взошел на красное крыльцо смоленского зятя. Хозяин выскочил встречать соратников в большие сени.

— Входи, Юря! Олег Иваныч, дозволь, сам разоблачу!

— Ты! Ты! — загремел бас великого рязанца. — Ты што творишь?

— Что, тестюшка? — всполошился победитель.

Но тут набежали прислужники с шептаньем господину на ухо. Великий князь Смоленский построжал лицом, глянул на тестя укоризненно:

— Пошто отрубил руку моему служебнику Гаврюшке?

— Я и тебе, мерзавец, отрублю! — был не в себе Олег.

Юрий Святославич плюнул в его сторону и вывел своего московского одноименца в переход, повел в столовую палату.

— Старик становится невыносим. С чего взбеленился? Я вас жду-пожду, чтоб пир устроить на весь мир, а вы…

— Ты, тестюшка, все сделал не гораздо, — упрекнул Юрий. — Ты день народного веселья обратил в день лютого кровопролития. Настолько ослеплен местью, что не ведаешь: милость тебе, государю, сейчас выгоднее, чем лютость! Кого убил? Брянского князя — потомка святого Михаила Черниговского!.. Ну, наместник, ну, выполнял волю Витовта. Не против тебя, а за себя. Перед тобой открыл ворота, а ты сдуру…

— Эй! — остановился Святославич. — Оскорблять? Молокосос! Здесь я властвую, а не вы с Олегом. Хочу, казню, хочу, милую.

Юрий круто развернулся, пошел в сени. В это время терем задрожал от женского неистового вопля, прибежали встрепанные услужницы:

— О, княже!

— О, беда!

— Она… она… княгиня Параскева…

— Что с Парашей? — задрожал голос Святославича.

Неревущая толстушка доложила:

— Подруга Роман Михалыча, узнав о казни мужа, с разбегу брякнулась о стенку головой. Лежит в кровище. Красоту свою испортила. Как такую класть к тебе на ложе?

Юрий, пораженный срамной догадкой, не утерпел, с немым вопросом оборотился к тестю.

Одноименец, словно раскаленный противень, побагровел. Бешеным взглядом заставил смолкнуть глупых услужниц:

— Сгиньте!

По исчезновении болтливых дев хотел нагнать зятя московского, но не успел. Крикнул вдогон:

— Останься, Юрька! Все изъясню! Верни Олега! Попируем!

Олега с Родославом увидел Юрий во дворе. Оба садились на коней.

— Поезжай с нами, — предложил великий князь Рязанский. — Сын приискал нам постояние. Вздохнем после удушливого дня. На Святославича в моем уме один лишь гнев, ничего больше.

Родослав хорошо обустроил отца и свойственника в пустых купеческих хоромах невдали от крепостных ворот. Охрану поставил крепкую. Вечерять подавали не слуги, а служивые, сменив доспехи и щиты на белые передники и деревянные лотки для блюд. Хоромы из толстенных вековых сосновых бревен не пропускали шума с улицы. Тишина успокаивала, стоялые меды смиряли внутреннее возбужденье. Юрий, не охотник до пития, захмелел. Родослав быстро насытился и удалился по неотложным воеводским нуждам, старый Олег же, расслабясь, пустился в разглагольствования:

— Трижды, четырежды дурак мой непутевый зять. Дури-ком отчину вернул и ошалел от власти. Прежде чем кровь лить, подумал бы! Ну, уничтожил неугодных. Головы отцов и мужей пали, так жены, дети и друзья убитых живы. Теперь взбулгачат ненависть к свирепому. Его жестокость их ожесточит. Всевластец справился с десятком, но не одолеет сотен!

Молодой Юрий терял силы продолжать беседу. Повторял лишь:

— Ох, тошно-тошнёхонько!

Не помнил, кто сопроводил в спальню, как лег на ложе.

Приснилось страшное: будто живот ему пронзил мечом Гаврюшка Трудник. Взор помутился от вида раны, а еще более от выпавших наружу собственных кишок. Проснулся весь в поту. Припомнил: видел схожий сон, когда бежали всей семьей от Тохтамыша. Только в тот раз маленького князя язвил копьем татарин. Мамка Домникея изъяснила: такой сон предсказывает плохое окончание гостеваний, отъезд по причине ссоры с хозяином, которому сие во многом повредит и огорчит его. Хозяин однозначно — Юрий Святославич. Отъезд — в Москву из опостылевшего в один день Смоленска.

Слуга-рязанец подал умыться. Князь освежился, облачившись, вышел в переход и сразу же столкнулся с Карачуриным. Оружничий сиял:

— Вчера нашел лишь к ночи твою милость. Не стал будить. Сейчас бежал сказать: к нам гость пожаловал!

— Откуда? Кто? — оживился князь.

— Боярин Галицкий. Твой бывший дядька. Ждет в сенях.

Как кстати! Ум не верит, очи видят, — он! Объятьям не было конца.

— Задушишь, господин! — стонал Борис.

Всеведущий и вездесущий сразу же пустился рассказывать. Чуть свет прибыл из Москвы с дружиной. Княгиня настояла догнать мужа, подкрепить вооруженными людьми, при боевой беде помочь, а при успехе поскорее возвратить домой. Сердце ее страдает по любимом день и ночь.

— Как Анастасия живет-может? — не терпелось узнать Юрию.

Борис весело кивал:

— Солнце в дому матушка наша, не нарадуемся!

— А еще новости? — тормошил князь.

Боярин почесал в затылке:

— Братец твой Андрей Дмитрич оженился у князя Александра Патрикеевича Стародубского, взял за себя дочь его отроковицу Аграфену.

— Отроковицу? — удивился Юрий.

— Тринадцатый годок пошел княжне, — сказал Борис. — И княжичу-то лишь осьмнадцать. Мог бы погодить.

— Любовь годить не хочет, — вспомнил свои муки князь.

— Дядья твои по матери, — продолжил рассказ боярин, — Василий с Симеоном Суздальские, бросили свои ордынские скитания и примирились с государем. Первый взял из заключения жену с детьми и удалился в Вятку. Второй сел в Городце.

Юрий перекрестился:

— Слава Богу, окончание семейной смуты!

Побеседовали всласть, но торопливо. Решили тут же отправляться восвояси. Князь не захотел даже проститься с тестем. Пошел к Олегу. В спальне — нет, у сына — нет. Застал за утренней трапезой, начал раскланиваться.

— Вот уж не отпущу голодного! — взял за руку старик.

Упрямо усадил за стол. Пришлось отведать курицу на вертеле, поздравствоваться кубком меду.

— А нам ведь по пути, — предложил Юрий ехать вместе.

Трапеза подошла к концу. Руки великого рязанца легли на плечи молодого свойственника:

— Не по пути, друг мой, уже не по пути. Себя ругаю, что вернул Смоленск упырю-зятю. Однако же не возвращаться пустым. Войду в литовские окраины, пощекочу мечом врага-Витовта. Вернусь домой с добычей. Тебе, Юря, могу дать охрану, какую ни попросишь. И поклонись от меня свату на Москве.

Молодой князь от охраны отказался, ибо Галицкий привел две сотни конных и оружных. Попрощались душевно.

— С тестем обошелся без прощания? — лукаво подмигнул Олег.

Юрий попытался быть веселым:

— Встречу Святославича в Москве, когда вернется просить брата-государя возвратить ему Смоленск, вновь отнятый Витовтом.

Тут долгой жизнью ученный и переученный рязанец посмеялся вдоволь:

— После вчерашней крови литвину раз плюнуть отобрать у вурдалака город. Только не поможет возвратить его твой брат Василий. Ой, не поможет, помяни меня!

На том и расстались. Час спустя Юрий уже мчался на Москву. По одну сторону крутящий залихватские усы Борис, по другую оружничий Асай, забавно напевающий родную песенку, унылую, как степь, писклявую, как комариный зуд, прерывистую от толчков встречного ветра.

Юрий усвоил: мудрый, под стать волку, Олег насквозь видит и его, второстепенного князя Звенигородского, и старшего брата государя Василия, и Юрия Смоленского. Хотя касательно последнего Олег позорно проморгал вчерашнее, обмишулился в любимом зяте. Привык видеть в нем изгнанника, не самовластца. Юрий казнился: зря не внял осторожному Василию, нырнул головой в омут. Что же сказать Настеньке?

13

Князь проснулся в жениной спальне. Слюда в оконных ячейках рдела под взошедшим солнцем. Проспал! У Пречистой ранняя служба началась. В златоверхом тереме государь-братец поутренничал и заседает с боярами. Продрых Юрий Дмитрич, спеленутый, как коконом, приятной теплотой своей жены. Который год супруги неразлучны после его похода на Смоленск. Анастасия снова на сносях. Первенец, названный Василием в честь брата, уже топает и произносит «тата». Теперь князь ждет дочери, княгиня еще одного сына. Второй наследник должен подкрепить первого, дабы род Юрия по мужской линии рос, цвел и плодоносил. Мало ли какая выпадет судьба. Может быть, высшая? У Софьи же Витовтовой с мужским наследством нелады. Родился сын Данило, жил пять месяцев. Только что схоронен сын Семен, трех месяцев не жил. А как в отцовом завещании прописано? «По грехам отымет Бог сына моего князя Василия (умрет бездетным), а кто будет под тем сын мой (заведомо известно, — Юрий), ино тому сыну моему княж Васильев удел», то есть великое княжение. Такое рассуждение от своей милой половины Юрий, обуреваемый неистощимым страстным чувством, слышал довольно часто. Привык. Отвечал смехом: «Голубка с задатками орлицы!» Давно уже им надо спать отдельно по причине ее тяжести.

Вчера случилось светопреставление. Средь бела дня с чистого неба обрушился на город неземной, вводящий в столбняк, грохот. Стало быть, Господь разгневался, ибо когда, по уверенью дедов, под ногами была тряска и шум шел из-под земли, а не с небес, всеведы говорили: нечистый взъерепенился! За что же ныне Божий гнев? Предвестник худа? И так худого позади хоть отбавляй. Великий князь Рязанский Олег преставился. Пришлось заключать новый договор с его наследником. Шурин Федор обязался считать Василия Дмитрича «старшим братом», Юрия — себе ровней, следующих за ним — младшими. Коробила такая лестница! В ней второй по старшинству московский князь с рязанским подколенным — на одной ступеньке. Анастасия успокаивала: «Не казнись. Настанет твое время, все переиначишь». А каково Андрею и Петру? Стали младше рязанца! Зачем им такой «старший брат»? Путаницу сотворил Василий! Забыл при этом меньшего из меньших — Константина. Тот вырастет, кем станет для него Федор Рязанский? Ужели отцом?

Юрий вернулся мыслями к грому небесному. Вечером пришел сосед Данила Чешко. Рассказал, что невиданные молнии, которые и в терему ослепили, предупреждая каждый громовой удар, многих людей на улицах побили. Одна попала в церковь, выстроенную, обихоженную матунькой, и несколько икон спалила. Боже правый! В Чудовом монастыре архимандрит и чернецы от страха пали на пол, целый час лежали обмерши. А на архимандритовом дворе от молнии погиб монах. После такого рассказа Анастасия побоялась спать одна. Юрий охотно возлег с нею. От любимой, словно от цветка, исходил сладостный запах. Не притирания искусственные пахли, а сама, будто бы кто-то умастил елеем. Князя окунали в теплое блаженство Анастасиины добрые токи: жена делилась с ним внутренней силой. Соприкасаясь, забывал все, что могло тяготить разум.

Но чуть не каждый день рождает неприятности. Вот старец Олег умер. Вместе страдали душами в Смоленске и — нет Иваныча! А как сбылось его предсказание. Витовт дважды осаждал Смоленск. Бил бесполезно пушками, буравил неудачными подкопами. Не взял. Однако сторонники его росли. Взбешенный Святославич казнил скрытых врагов, а они множились. Казалось, отрубаемые головы чудесно могут прирастать к плечам. Было яснее ясного: не пушками возьмет литвин твердыню, а изменой!

Юрий с государем-братом в жару пил охлажденный квас в Набережных сенях, когда проворный челядинец возвестил прибытие великого князя Смоленского. Василий давно ждал, выслал по его просьбе опасную грамоту братнему тестю. Святославич низко склонился перед ним, сухо кивнул одноименцу-зятю, ибо меж ними кошка пробежала со дня взятия Смоленска. Василий по обычаю поздравствовался, Юрию подал знак остаться при беседе, как знатоку смоленских дел. Святославич начал говорить: «Тебе, Василий, все возможно. Витовт — твой родственник. Дружба у вас теперь. Помири, чтобы не обижал меня. Если же ни слез моих, ни твоего дружеского совета не послушает, помоги силой, не отдавай на съедение. Хочешь, возьми город за себя. Лучше ты владей, а не поганая Литва!» Василий слушал, изредка кивал, потом пообещал: «Подумаю». Проводив гостя, сказал брату: «Ой, Гюрьга, неприятен мне этот человек! Сколь хороша у него дочь, и сколь у него с ней… ну-у-у… ничего общего!» Про себя Юрий согласился с братом, вслух же о Смоленске рассудил: «Город искони русский, да сейчас против могучего Витовта нам за него не устоять стеной». Василий изумленно поднял бровь: «Иногда, Гюргий, в самых трудных рассуждениях ты прав!»

С той внезапной встречи одноименцы, тесть и зять, почти не виделись. Святославич приезжал проведать дочь. Юрий Анастасии ничего не сообщил о казнях после взятия Смоленска, родитель это понял и тоже довольно молчал. Как было княгине догадаться о неприязни между мужем и отцом? Оба словно согласились благоразумно держать ее в неведении…

Она раскрыла очи вслед за проснувшимся супругом.

— Заспались? Как поздно! А мне всю ночь виделись молнии, слышался гром. Как страшно!

Князь бережно обнял носительницу новой жизни, драгоценную свою княгиню, чуть прикоснулся соскучившимися устами к ее плечу и осторожно встал с ложа.

Пришла служанка Васса обиходить госпожу. Анастасия, провожая взглядом мужа, попросила:

— Навещай почаще. Чую, время мое близится.

Приоткрыв дверь, задержался, оглянулся. Лик Настасьюшкин не вызвал ни малейших опасений за нее.

На своей половине сходил в мыленку. Там встретился с Ивашкою Светёнышем, коего выпросил у Галицкого и сделал своим служкой. Всегда неразговорчивый, как неодушевленный, Светёныш на сей раз изрек:

— Борис Васильич молится в Крестовой. Заждался твою милость.

Бывшего дядьку князь встретил у двери в Крестовую.

— Здоров ли, друг мой? О чем Бога просишь?

Галицкий имел печальный вид.

— О матушке твоей молюсь, нашей княгинюшке, Овдотье Дмитриевне.

— Что? — дрогнул Юрий.

Боярин, испугавшись его страха, успокоил:

— Милостивица наша здравствует. Только, слышно, уходит нынче в свой Вознесенский монастырь. Хочет принять ангельский образ.

Сын знал желание матери, однако полагал: его осуществленье где-то далеко. И вдруг сегодня…

Галицкий, видя его смущение, назвал причину:

— Брат ее, твой дядя, Василий Суздальский, скончал жизнь в Городце. Заполночь пришло известие. На похороны государь ехать не хочет. Овдотья Дмитриевна не может. Одним словом…

Что одним словом? Не договорил. Поутренничали вдвоем молча. Юрий размышлял о враждовавшем дяде, гневливом брате, смущенной матуньке. Долго Семен с Василием промыкались в Орде, искали силы, чтоб возвратить Суздаль, Нижний Новгород. Все тщетно. Семен смирился пред великим князем, вызволил из тесноты жену с детьми, уехал в Вятку, там вскоре и умер. Теперь умер Василий прозвищем Кирдяпа, тоже смирившийся, скучавший в Городце. Как рвалось сердце матуньки меж братьями и старшим сыном!

— Отправлюсь к государю в златоверхий терем, — решил Юрий. И попросил бывшего дядьку: — Сопроводи меня.

Лето было в разгаре. Тополиный пух плутал в пространстве, попадая в очи, ноздри… Солнечный день слепил. По узким людным улицам кони медленно тащили колесницы, как улитки свои домики, а в домиках-то луноликие подруги кремлевской знати. В опущенном окне кареты конный Юрий встретил постаревшую Елену Ольгердовну. Поздравствовался.

— Как дядюшка?

— Плох Владимир Андреевич. Ох, плох! Увожу в Серпухов. Тут иноземные лекари залечат.

В Набережных сенях столкнулся с Софьей Витовтовной. Великая княгиня выглядела довольной. Может быть тем, что затмевавшая ее свекровь уходит в монастырь? Пухлые щеки ее более набухли, тонкие уста змеились. Принимая поклон деверя, спросила:

— Твоя Настаска-то скоро опростается?

Юрий отвечал учтиво:

— Спасибо на внимании. Анастасия Юрьевна вот-вот должна родить.

Завидно неудачнице! Чужие сыновья колют глаза.

Великий князь принял брата в деловом покое за большим столом, заваленным листами пергамента и писчей бумаги. Он в противоположность татуньке любил письмо.

— Присядь со мною, Гюргя, — придвинул мягкое кресло. — Выслушай известие и просьбу.

Юрий насторожился: братнее лицо не радовало.

— Чего так грустно ожидал, то и случилось. Позавчера Смоленск отдался подоспевшему Витовту.

— Ужели? — вскочил Юрий. И подумал: «Вот он, гром небесный!»

— Чему дивишься? — вскинул хмурые очи старший брат. — Пока твой тесть выклянчивал здесь моей помощи, его бояре, родичи казненных, послали звать Витовта: «Приди скорее, прежде чем ваш князь вернется с московским войском». Тестюшка мой пришел и взял город. Проворный Елисей Лисица пять коней загнал, чтоб срочно сообщить. Теперь ходи и думай: может, так лучше?

Братья помолчали. Юрий в душе не согласился, что так лучше. Однако не имел уверенности, полезнее ли было бы помочь силой Святославичу сберечь свое великое княжение.

Государь-братец попросил:

— Поезжай с матунькой в обитель. Проводи ее: сегодня постриг. Мне недосуг: улан-царевич прибыл из Орды. Надо договориться о подмоге. Не покусился бы литвин на наши слабые окраины.

Юрий наклонил голову. В дверях услышал:

— Зайди вечером. Доставь матунькино благословение. Я инокиню после навещу.

На женской половине встретилась постельница Анютка. Она и доложила Евдокии Дмитриевне о сыне. Юрий был принят в Передней. Великая княгиня-мать вышла, готовая к выезду. Сын бросился к ней:

— Сколь скорбное известие услышал я сегодня! Ты покидаешь мир?

Матунька с сияющим лицом поправила:

— Радостное известие!

Юрий искал причины:

— Что тебя подвигло? Смерть братьев, моих дядей?

Княгиня покачала головой:

— Сие пережила. Все смертны. На все Божья воля. Но вчера во сне я лицезрела ангела. Проснувшись, чувствую: лишилась дара речи. Анютке показала знаками, чтоб подала икону, дабы приложиться к ней в надежде обрести возможность говорить. Постельница в расстройстве чувств не с моего киота сняла образ, а сбегала к себе в спальню, принесла… Гляжу, глазам не верю: архангел Михаил! И, только что не могшая произнести ни слова, я воскликнула: «Он точно в таком виде явился мне!»

Сын вымолвил:

— Ниспосланное свыше чудо!

Евдокия Дмитриевна кивнула:

— Вот оно-то и подвигло торопиться с постригом.

Вышли в Набережные сени. Встретили Галицкого, что расстался с князем перед его свиданьем с государем, сказав: иду, мол, по своим делам. Теперь он будто ждал матери с сыном. Поприветствовал ее и выразил желание:

— Дозволь, великая княгиня-матушка, сопутствовать сегодня твоему уходу.

Она доброй улыбкой разрешила.

В «царицыной», как называла еще мамка Домникея, карете пересекли Великокняжескую площадь, проехали Архангельский собор, помчались правой стороной Спасской улицы к воротам, где за бревенчатой стеной обители, построенной стараниями Евдокии Дмитриевны в честь Вознесения Господня, высился каменный, еще не завершенный храм.

— Здесь я упокоюсь, — взглянула на него великая княгиня, выходя с помощью Галицкого из кареты.

Юрий шел рядом, наблюдая у монастырских врат череду нищих. Вдруг у боярина Бориса вырвался возглас. Но тут же князь был отвлечен голосом нищего-слепца, что от входа в монастырь полз к матуньке, протягивая руки.

— Боголюбивая княгинюшка, кормилица нищих! Ты обещала мне во сне даровать зрение. Исполни же слово твое!

Евдокия Дмитриевна, не обращая на него внимания, как бы нечаянно приопустила длинный рукав тонкого летнего платья. Слепец мгновенно ощутил его в руке, отер глаза и встал с колен.

— О! — молвил, изумленно поводя очами, как бы сызнова воспринимая Божий мир. — О, благодать!

Торопясь, стал земно отбивать поклоны вслед.

Борис Галицкий зашептал Юрию:

— Это же тот самый, Афонка Собачья Рожа, что спьяну в кабаке повторял хульные измышления о вдове Дмитрия Ивановича и ослеп. Вот совпадение!

Князь бросил взор на прощенного слепца:

— Не совпадение, а искупление греха.

Матунька остановила провожатых у привратницкой:

— Не ходи далее, Георгий. — Перекрестила сына. — Будь справедлив во всем. — Еще раз перекрестила. — Государю-брату передай благословение и пожелание наследника. — Галицкому сказала: — Боярин Борис, остерегай князя от дурного. Бог будет тебе судья.

Потомок галицких княжат едва успел припасть к ее руке.

Пришлось вернуться в златоверхий терем не в седлах, как положено мужчинам, а в карете. Будет теперь ветшать богато изукрашенная колесница без царицы.

Юрий жалел, что матунька не разрешила переступить порога женской обители. Где-то в глубине души лелеялась надежда хоть на миг узреть бывшую мамку Домникею, в иночестве Мелетину.

Галицкий же по пути вспомнил, как при нашествии Тохтамыша великая княгиня доверила ему на сохранение великокняжеские ценности, и как он справился с таким труднейшим делом, приобретя боярство. Юрий, слушая воспоминания бывшего дядьки, думал о Настасьюшке и с беспокойством повторял мысленно ее слова: «Почаще навещай. Чую, время мое близится». Простясь с боярином у Красного крыльца, высказал просьбу:

— Загляни к моей княгине. Как она там?

Полный пережитых впечатлений, поднявшись в златоверхий терем, младший брат не постучался к старшему. Вошел, задумавшись, в государев деловой покой и тут же поругал свою забывчивость. Застал, чего не хотел видеть и слышать.

Брат бегал по покою, потрясая кулаками. Вдругорядь свергнутый смоленский князь стоял, потупясь.

— Ты, — кричал Василий, — ты виноват! Мыслил обольстить меня лукавыми словами. «Будь моим великодушным покровителем! — передразнил великий князь несчастного союзника. — Будь государем моим и смоленским! Желаю лучше служить тебе, нежели зреть иноплеменника на престоле Мономахова потомства!» Лестные глаголы! Что за ними? Смоленск не мог сдаться Литве без твоего ведома.

Убитый горем Святославич заверял:

— Бояре, говорю, бояре виноваты. Крамольники! Ты медлил, а они…

— Да, — перебил Василий, — я слишком терпеливо медлил. А теперь скажу: нет у тебя защиты на Москве. Нет даже безопасности. Живи, как знаешь!

— Что ж, — пробурчал изгой. — Благодарствую на откровенности. Пойду искать защиту с безопасностью в великом вольном Новгороде.

И, не взглянув на зятя, вышел.

Юрий укорил брата:

— Это чересчур!

Великий князь взял себя в руки, сел в кресло.

— А что мне, воевать с Витовтом за Смоленск? Да я лишусь Москвы! Тесть твой союзник без единого воина за пазухой!

Чуть оба успокоились, завели речь о матуньке. Младший поведал старшему о чуде исцеления слепца. Василий встал, задумчиво взглянул на образ в красном углу, с глубоким чувством тихо промолвил:

— Святая женщина!

Расстались, сговорившись вместе навестить родную инокиню после пострига.

В Набережных сенях к страшному своему изумлению Юрий снова встретил Галицкого. Бросился к нему:

— Что?

Бывший дядька поспешил пошире улыбнуться:

— Поздравляю, князь, со вторым сыном!

Лобзания, объятья и — бегом с Красного крыльца к коням…

В доме, словно в улье, все в движении: челядь снует, сенные девки гомонят, дворский Матюша Зарян с ног сбивается:

— О, господине, пир готовим!

В больших сенях уже — сбор ближних: Данила Чешко, Семен Морозов, прибывший недавно по удельным надобностям звенигородский молодой боярин Глеб Семеныч. Добрые, приятные люди!

Счастливый Юрий, не дослушав поздравления, опрометью — к жене.

Она лежала в спальне, где нынче с ней простился. Рядом — новый человек, спящий малютка, коего так ждали с обоюдными мечтаниями. Юрий припал к влажному лбу Анастасии.

— Чудотворница моя!

Она как будто показалась пасмурной. Супруг забеспокоился:

— Страдала?

Мотнула головой:

— Страдала от короткого прощания с отцом. Бедный, обманутый, вдругорядь изгнанный! Твой брат с ним поступил жестоко.

Юрий пытался оправдать Василия:

— Не было выхода.

Бывшая княжна Смоленская суровым голосом провидицы подчеркнуто неторопливо изрекла:

— У московлян найдется выход, когда Витовтовы головорезы им самим покажут зубы. — И присовокупила: — Под городом Коложем они две лодки накидали мертвыми детьми. Такой гадости не было с тех пор, как стала Русская земля!

Опущенный с неба на землю, потрясенный князь гладил дрожащей рукой густые смоляные волосы княгини и не находил речей утешить, а верней, утишить. Она притихла, глядя на него. Голос перешел со звонких вершин к нижним мягким звукам. Очи из суровых стали ласковыми, уста коснулись мужней руки.

— Не ставь во грех то, что услышал. Сорвалась, исправлюсь. Я по тебе, свету моему, весь день скучала. И, когда мучилась, тщилась представить возле себя. Мне оттого делалось легче. Очистимся же от дурного. Наполнимся великим, долгожданным счастьем. У нас сегодня двое сыновей! Василий и…

Князь вглядывался в ясное младенческое личико.

— И… Святослав, — предложил он, вспомнив Настасьина деда.

Внучка Святослава Ивановича Смоленского, костью павшего в битве с литовцами, перебила мужа. Неоспоримо назвала:

— Дмитрий!

Он благодарно многажды расцеловал жену.

— Пусть будет Дмитрий Юрьич, внук Донского.

Мать с отцом безмолвно, бесконечно созерцали новорожденное дитятко, пытаясь в радужных мечтаниях предвосхитить его большую жизнь. И надо ж было в эти светлые мгновения подкрасться злой нечистой силе и повторить в Юрьевых мыслях слова новгородского провидца Мины Гробова: «Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно».

«Сгинь, нечисть! Сгинь, нелепица!» — перекрестился Юрий. Встав, перекрестил и младенца. А неслышный голос, завладевший разумом, зловеще произнес: «Это — второй!»

14

Лето от сотворения мира 6915-е казалось Юрию Дмитриевичу счастливым. Любезная сердцу Анастасиюшка родила третьего сына и настояла наречь его тоже Дмитрием. В отличие от второго назвала младшего Красным, ибо младенец всех поражал ангельской красотой: личико чистой белизны, волосы вьющиеся, глазки большие и столь выразительные! Кажется, вот-вот выскажут нечто приятное. Князю не очень-то нравилось, хотя и хорошее, прозвание младшенького, как вообще всякое прозвание, потому что и старшие сыновья не обошлись без прозвищ, данных посторонними. Василия прозвали Косым. Одним глазом он и впрямь будто засматривался вправо, чуть-чуть, едва заметно. К Дмитрию прилепилось словцо «Шемяка», оттого, что сызмала шепелявил, пришептывал. С возрастом пройдет, а все равно мирись с прозвищем. «Второго Дмитрия назовем Красный, — решила Анастасия. — Остроумцы что-то придумают: ан, опоздали!» Князь смеялся и не перечил. Пусть будет второй Дмитрий. Можно ли отказаться от повторной чести, оказанной царственному его родителю? Спасибо столь почитательной Настеньке! Жаль, не застал невестушку государь-свекор Дмитрий Иванович.

Лето, казалось, во всем угождало: и вёдро в меру, и невёдрие в меру. И комаров не густо, — ветерок разгоняет. А пыль чуть скопится — дождик прибьет. Грязь чуть разжижется — солнышко высушит. Цветов, куда ни кинь взор, как свадебных денег на паперти. Травы на Великом лугу — по пояс.

Собрались с Анастасией в поездку, долгожданную: посетить свой удел Звенигород, куда душа жены давно рвалась, на свой простор, в свою крепость, в свой собственный терем. Приезжавший звенигородец Глеб Семеныч живописно изобразил удельные прелести. А Борис Васильевич Галицкий прямо-таки влюбил княгиню в тамошние красоты и заочно в тамошних людей.

Князь Юрий вернулся домой под вечер. Полдня сидел со старшим братом в златоверхрм тереме, после навестил болящего соседа Данилу Чешка. У государя Василия возник ворох новых забот. И все они — вокруг будущего митрополита. С тех пор, как преставился Киприан, вот уж год длится распря между Москвой и Вильной, а также меж Вильной и Царьградом. Витовт послал к патриарху епископа Феодосия Полоцкого, тоже грека, но любезного литовскому самовластцу, как представителя Западнорусской церкви. Однако византийские власти пренебрегли Витовтовым мнением. Прислали, хотя и грека, да не Феодосия, — Фотия. Он, едва побыв в Киеве, устремился в Москву. Литвин вскипел, запретил новому первосвятителю вмешиваться в западные дела, вторично отправил к патриарху для посвящения своего человека, Григория Цамблака, образованного монаха румынского происхождения, родившегося в Тырново и к тому же дальнего родича усопшего митрополита Киприана. Опять-таки великий литвин не достиг своего: Цамблак по неизвестной причине отказался от кафедры и удалился в Молдавию. Столь трудная затея Витовтова на гребне успеха рухнула.

Государь-братец с удовольствием во всех подробностях пересказал случившееся Юрию и со вздохом облегчения завершил: «Теперь можно спать спокойно».

Готовясь провести последнюю ночь в Москве, перед долгой разлукой с ней (когда еще и зачем вернется!), князь повелел позвать дворского Гаврюшу Заряна, чтоб дал распоряжения о сборах и об отъезде, сам же взошел на женскую половину: как живет-может Настенька? С утренней трапезы не видались!

Княгиня — вот неожиданность! — пребывала в слезах.

— Что с тобой, свет мой?

Молчание.

Лежит ничком на смятом одре. Черная рубашка, черные волосы струятся по изголовью, руки в черных перчатках обрамляют голову, как бы заключают в замкнутый круг.

— Какое стряслось несчастье, любовь моя?

Сквозь всхлипы, преодолевая рыдания, Анастасия вымолвила с трудом:

— Оставь меня! Сама все переживу. Не спрашивай ни о чем.

Князь постоял над ней, убеждая, что они — одна душа в двух телах — ничего не могут переживать порознь. Исчерпались уговоры.

Он вышел кликнуть Вассу, наперсницу госпожи, наверно, знающую причину происходящего. Вместо нее столкнулся с дворским.

— Ищу тебя, господине, не доищусь, — посетовал Матюша Зарян. И мрачно объявил: — Человек от государя Василия. Ждет в сенях.

Юрий поторопился в сени, смущенный мрачностью дворского. Челядинец златоверхого терема, то ли Кондрат, то ли Игнат, имя путалось, стоял, свесив голову, мял картуз. При входе князя сказал:

— Государь Василий Дмитрич просит твою милость тотчас быть в Вознесенской обители. Великая княгиня-мать, в иночестве Бвфросиния, нынче ополдень предала Богу душу.

Юрий остолбенел. Когда же, пришедши в себя, собрался заговорить, человек исчез. Дворский был рядом. Видимо, заранее осведомленный, промолвил:

— Трудно будет тебе, господине, ехать в седле. Пойдем, спустимся, карета готова.

Едучи, князь листал память, как книгу, искал время, когда в последний раз видел матуньку. Ныне июнь, седьмый день, вторник. А пять месяцев тому, в январе, сидел рядом с ней в доме Вельяминовых. Сын покойного бывшего тысяцкого Василья Васильича, ближний боярин государя-братца, Полиевкт выдавал дочь за Петра Дмитрича. Помнится, тогда еще великая княгиня сказала: «Вот и все мои сыновья женились». Юрий же возразил: «Константина забыла». Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула: мал удел у младшего — Тошна да Устюжна. Не успел отец как следует оделить родившегося перед самой своей кончиной. «Государь отправляет его воеводой во Псков. Через месяц отбудет», — сказала мать опечаленно. Недолюбливал Василий последыша, хотя и не показывал виду: нрав был у Константина крут. Теперь он из дальних далей не поспеет на матунькины похороны. Погребут без него. Печаль, да и только!

Из монастырской привратницкой старая монахиня проводила князя в деревянную церковь, что рядом с соборной каменной, недавно заложенной стараниями Евдокии Дмитриевны, еще недостроенной. Матунька завещала схоронить ее в новом храме, уж каков есть. Доведут своды, покроют, будет лежать в завершенном. Помнится, государь в ответ на ее просьбу решил, что новый храм Вознесения станет усыпальницей всех великих княгинь.

У гроба собрались сыновья во главе со старшим. Юрий склонился, припал к освященному венчику на лбу матери. Смерть разгладила все морщины. Инокиня Евфросиния вновь выглядела красавицей Евдокией тех времен, когда показывала Юрию и Василию вериги на своем теле.

«Боже мой! — билась мысль в сыновней голове. — Зачем создается столь немыслимая красота на земле? Есть лица — глаз не отведешь; цветы — не налюбуешься; сочетание трав и дерев, — колдовски влекущие своим видом. Зачем? Чтобы тут же исчезнуть? Для кого? Для непостижимого и незримого?»

Юрий при малейшей возможности рад был любоваться красотой матери, да мало выдавалось таких минут! Теперь свято береги образ в памяти, чтобы не затуманился, не истерся.

Игуменья объявила: отпевание будет здесь же. А затем — погребение в каменном недострое.

Василий сел в Юрьеву карету. Петр с Андреем отъехали верхом. Улицы Кремля, за день протопленные солнцем, источали тепло и вкусные запахи, ибо пришел час вечери. Юрий посетовал, что древний обычай хоронить усопших до наступления ночи порой вынуждает к излишней спешке. Василий сказал, что вчера был у матери. Чувствовала себя неважно. А все же — ранняя смерть! Годы-то небольшие: полвека — разве это жизнь?

Остановились у великокняжеских ворот. Государь внезапно мрачно заглянул в глаза:

— Как мыслишь о нынешней страшной новости?

Полагая, что речь о кончине матери, Юрий не находил слов. Пожалуй, все сказано.

— Я послал вестоношу в твой дом, — сообщил великий князь. — Хотя гонец был и утомлен. Ты видался с ним?

— Человека твоего видал, — растерялся Юрий.

Государь скривился от такого непонимания.

— При чем человек? Одноименец твой, тесть твой, Юрий Святославич, совершил неслыханное злодеяние.

Князь быстро вспомнил: как ему было ведомо, Юрий Смоленский не поладил с Великим Новгородом, привычный к самовластию, не потерпел веча, прислал к Василию с просьбой о дружбе, с изъявлением покорности. Государь дал ему в наместничество Торжок, где он разделил власть с другом, князем Семеном Мстиславичем Вяземским. Все шло хорошо. Оба прекрасно ладили. В чем преступление? Повоевал не там? Жестоко обошелся с новгородцами? За это свет Настасьюшка, выслушав вестоношу, так бы не убивалась. Вот незадача! Пока сидел у больного Чешки, старший брат принял и переслал гонца. Анастасия в мужнино отсутствие встретила его и… нет конца слезам! Князь ничего не понимал.

— В реке, что ли, наполнял лодьи мертвыми детьми? — вспомнился рассказ жены о гнусностях литовских, коих не было с тех пор, как стоит Русская земля.

— При чем река, при чем дети? — не знал такого случая старший брат. — Знаком ты с Семеоном Вяземским? Нет? Ну, Бог с ним. Не в князе дело, а в его княгине. Жена Симеонова именем Юлиания — ни в сказке сказать, ни пером описать! Женобес, тесть твой, воспылал вожделением к красавице.

— Осквернил ложе друга? — предположил Юрий.

— Если бы! — хмыкнул великий князь. — Преступление было бы вполовину меньше. Мерзкое, но хотя бы уж не кровавое. Да какое там! Пробовал соблазнять. Напрасно! Измышлял коварные хитрости. Тщетно! Короче, не превозмог женской добродетели. И вот в своем доме на веселом пиру помутился разумом. Застолье было втроем. Дьявольским наущением безумец выхватил меч и насмерть поразил Симеона.

Юрий вспомнил Смоленск и промолвил:

— Одноименец мой в одержании бывает жесток!

Василий перевел дух, прежде чем продолжил:

— Убийство Вяземского было только началом его жестокости. Мнил привести в ужас Юлианию, насильно овладеть ею…

Юрий закрыл руками лицо:

— Боже правый!

— Однако же какова княгиня! — воскликнул великий князь. — Жажда супружеской непорочности придала ей отваги. Взяв нож, метнула насильнику в горло, но попала в руку. Любострастие сменилось неистовством. Догнав несчастную на крыльце, он тем же мечом, обагренным кровью ее супруга, изрубил княгиню в куски.

Юрий Дмитрич потерял речь. Как безумный, глядел на брата. Одна мысль казнила: покинул Анастасию, не ведая причин ее горя! Прощаясь с государем-братом, спросил:

— Где Каин?

Василий вымолвил неуверенно:

— Слышно, в Орде.

Юрий не помнил, как доехал до дому. Бросился наверх, распахнул дверь Анастасииной спальни. Пусто. Кликнул Вассу. Не знает, где. Устремился в Крестовую: никого. Посмотрел у себя: нет. В столовой палате? А что там, если не время трапезе? Дворский Матюша Зарян… не видел! Вознамерился было собрать челядь, всю до единого. Матюша отговорил: огласка! Князь по наитию сошел вниз, заглянул в нетопленую пустую баню.

Анастасия сидела на скамье, скрыв лицо в ладонях.

Уговоры длились до того часа, когда пришла пора ехать в монастырь.

— Прости, свет мой! — позволила отнять руки от лица княгиня. — Чуть не совершила над собой дурного, будучи уверена, что ты теперь пренебрежешь мною. И вот повинная вдвойне: у тебя горе, а я присовокупила к нему другое. Сознаю всю неправоту свою. Не поставь во грех.

Князь вновь и вновь убеждал, что она безгрешна, что любовь его при общем горе только сильнее. Пусть же и ее любовь даст ей силу. Анастасия взяла себя в руки и прониклась столь большим чувством к мужу, что оказалась способной сопровождать князя при погребении великой княгини-матери.

Лишь перед вратами обители, перед тем как покинуть карету, призналась:

— Стыд за родителя сжигает меня!

Князь воскликнул:

— Даже не мысли! Я, Юрий Звенигородский и Галицкий, во всем, пред всеми — твоя защита!

Карета с княжеской четой отбыла от усадьбы вовремя. Однако оказалась неожиданная заминка. От Вознесенского монастыря пришлось возвращаться к Пречистой. Как выяснилось, государь настоял, чтобы отпевание совершилось в Усненском соборе. Гроб с телом только что установили посреди храма. В ногах и изголовье еще не были зажжены подсвечники. Василий с братьями стоял по правую сторону от усопшей, Софья Витовтовна с женами Юрия, Андрея и Петра — по левую. Из алтаря вышел епископ Илларион, бывший архимандрит Симонова монастыря, поставленный еще митрополитом Киприаном в Коломне. Владыку сопровождал большой клир. Хор тихо начал: «Со свя-ты-ми у-поко-о-ой». Запоздавший служка поспешал возжечь свечи у гроба. Юрий заметил, как протянутая рука с огнем вдруг дрогнула и зависла в воздухе. Ближняя свеча возгорелась сама собой!

Князь сжал руку государя-брата. Тот молвил: «Вижу!» По храму прошелестел шепот, перешедший во всеобщий вздох, ибо язычки пламени на свечах непостижимым образом возникали один за другим.

— Господи! — произнес епископ, осенясь крестным знамением.

Все стали креститься, читать молитвы. Заупокойная служба задержалась. Ведь отпевание было освящено явным чудом. Это особым благоговением вдохновило лица молящихся.

Юрий, не отводя взора от огней, набрался духу шепнуть Василию:

— Мне кажется, воск в свечках не умаляется!

Великий князь согласно наклонил голову:

— Вижу.

«Почему? — спрашивал себя Юрий. И сам же себе ответил: — По той причине, что это Божественный свет!» Вспомнилось, как при жизни матунька ему, еще малолетнему, поведала удивительную быль. Будучи сама маленькой, она услыхала о чуде, случившемся с блаженной памяти митрополитом Алексием. Служил он очередной молебен здесь же, в соборе Успения. И у гроба митрополита Петра сама от себя загорелась свеча. Алексию предстоял путь в Орду, где ослепла любимейшая жена покойного хана Узбека, Тайдула. Ее сын, здравствовавший в то время хан Джанибек, послал в Москву со словами, что старая ханша видит исцеление лишь в молитвах митрополита. И того вдохновило чудо: раздробил самовозгорающуюся свечу, роздал народу. Одну часть взял с собой. Совершая в великокняжеском дворце молебен, возжег частицу чудесной свечи. Потом окропил слепую святой водой. И Тайдула прозрела. Большие дары привез Алексий русской церкви от Джанибека, сына его Бердибека и старой ханши.

Подсказала Юрию память и более давнее событие, рассказанное Семеном Морозовым. Два с половиной века тому назад в Киеве разгоряченная толпа убила своего князя Игоря, незадолго пред тем принявшего схиму. Тело положили в церкви Святого Михаила. В ту же ночь при отпевании Бог проявил над ним знамение великое: у гроба самовозгорелась свеча. Свидетели сообщили властям, но получили приказ утаить снизошедшую благодать. Летописцы не утаили. Однако же до сих пор так и осталось непознанным: о чем говорят чудесные свечи? У гроба матери князь пришел к мысли: о святости! Разве не свят стал пред Богом князь-мученик Игорь? Не свят ли митрополит Алексий, удостоенный исцелить неверную? Ныне новопреставленная монахиня Евфросиния, в миру великая княгиня Евдокия Дмитриевна, какого величия достойна? Юрий вспомнил тот час, когда созерцал вериги на ее изнуренном теле, и покаянно прошептал:

— Помяни меня, матунька, во Царствии Небесном спасительным словом прощения!

Медленно двигалось скорбное шествие от Пречистой к Фроловским воротам, к Вознесенской обители. Здесь, в каменном храме, будущей усыпальнице великих княгинь, предстояло покоиться его созидательнице Евфросинии-Евдокии. Юрий шел рядом с братьями, созерцал уже не лазоревое, а очервленное закатом небо. Легкие розовые облака, как зримые горнии души, высоко двигались с запада на восток. Толпы людей, пребывающих свой короткий срок на земле, стояли по обочинам пути бесконечной почетной стражей.

Печально звонили колокола. Шум движения заглушал голоса духовенства. В обителевом дворе в сонме инокинь Юрий, кажется, заприметил одну, издали его благословившую. И поверил, что встретился с бывшей мамкой своей Домникеей, в иночестве Мелетиной. Жаль, знакомого до малейших черт, памятного лика не разглядел.

Каменный храм, под плиты коего предстояло опустить домовину, освещался в сумеречный час лишь свечами. День истек. Ночь овладевала небом. В кирпичных неоштукатуренных стенах быстро воцарился мрак. Здесь не было сияющего паникадила, как в соборе Успения. Храм не достроен: своды не доведены до конца, не покрыты, не увенчаны куполами, крестами. Куполом служила бездна небес. И, как в книге Бытия, «тьма над бездною». Паникадило — как ярко мерцающие созвездия. У князя перехватило дух от волнения.

В обратный путь Матюша Зарян подал своему господину карету. Застольных поминок по воле усопшей не совершали. Братья простились у врат обители. Юрий рука об руку с молчаливой Настасьей трясся в каретной темени и скорбел про себя.

У входа на женскую половину княгиня подала голос:

— Почивать пойдем порознь, а простимся в твоей спальне.

Покой освещала лампада. Не возжигая свечи, Анастасия припала к мужней груди:

— Теперь сироты мы с тобой круглые!

Думалось возразить: да, мать ее — княгиня Смоленская умерла в литовском плену, но отец-то еще жив! Однако — ни слова об отце! И князь не произнес ничего.

— Теперь у нас лишь друг на друга надежда. Надо быть крепкими! — как бы вливала в него силы княгиня.

Хотелось спросить: какая угроза может омрачить их жизнь, взбулгачить спокойное будущее? Князь, не вдаваясь в рассуждения, сказал твердо:

— Нет, мы не сироты! Матунька, благословившая нам семейный очаг, и на небесах будет печься о его крепости.

— Воистину так, — согласилась Анастасия. — Наша дальнейшая жизнь нуждается в руководстве праведницы. Однако душу и сердце мне тревожит предчувствие: завтрашний твой удел неизмеримо выше сегодняшнего.

— Голубка с задатками орлицы! — повторил муж обычную в таких случаях свою речь.

Вдруг жена спросила:

— Слышал, в Великом Новгороде юродствовал знаменитый Никола Кочан?

Кровь бросилась в голову Юрию. Вспомнил рассказ дядюшки Владимира Храброго по пути из Торжка.

— Вижу, слышал, — глядела очи в очи Анастасия. — Так вот, будучи еще при Софье, когда впервые увидела и сразу полюбила тебя, случаем встретила Николу у паперти церкви. Сам подбежал, шепнул мимоходом: «Жди мужа в золотом венце». Вот и жду.

— Меня? — отпрянул Юрий.

Близкие глаза благозаконной жены смеялись:

— А то кого же? — Помрачнев, присовокупила: — Ныне Витовтовна снова в тягости.

— Когда сие стало ясно? — полюбопытствовал Юрий.

— С тех пор, как вернулась из Вильны после долгих гостин у самовластца родителя.

Не стоило большого труда сопоставить поездку Софьи к отцу и благой результат ее для Василия:

— Государь-братец вновь замирился с тестем Витовтом.

— Это вряд ли коснется нашего с тобой будущего, — отыскала огниво и зажгла свечку Анастасия. — Коснется совсем иное.

— Иное? — не понял князь.

Княгиня дала терпеливое разъяснение:

— Государь, твой брат, ждет сына-наследника. Не хиленького, что умирали младенцами. Крепкого, чтоб ему жить и княжить!