Едва вереница саней — в топоте копыт, звоне бубенцов, скрипе полозьев и ржанье коней — ввалилась в деревню, запруживая людную площадь перед клубом, как наперерез выехали три богатыря. В шлемах! Со щитами!

— Стой, — поднял руку Илья Муромец. Вороной жеребец под ним плясал, потряхивая убранной в ленты гривой.

Из передних саней вышел Родион Иванович Потапов. Сняв шапку, степенно поклонился Илье Муромцу, голос которого поразительно походил на быстрый говорок Петра Петровича. Борода, седые кудри по плечам, меч на поясе, но все равно это Петр Петрович! А Добрыня Никитич — Володя-семиклассник. Вон и борода у него отклеилась. И, наконец, Алеша Попович — Веня Потапов.

Яркое солнце сверкало на остриях копий, на кольчугах.

— Здесь застава богатырская! — продолжал Илья Муромец.

— Стой! — подхватили младшие богатыри.

— Кто едет? Сто-ой!

— Едет колхоз «Гвардеец», — ответил Родион Иванович степенно. — Дозвольте, добрые молодцы, богатыри могучие, дать дорогу.

— Куда путь держите? — Илья Муромец натягивал украшенные медными бляхами поводья и горячил жеребца. Вороной Орлик выкатывал налитые кровью глаза, грыз удила, выдыхал из раздутых ноздрей клубы розового пара.

— Путь мы держим ни близко, ни далеко — на праздник проводов нашей трудовой зимы, — громко, на всю площадь объяснил Потапов. — Отдайте вы нам, добры молодцы, Весну-красну, соскучились мы по ней.

Илья Муромец в знак согласия наклонил голову.

— Добро!

— Добро! — в лад закричали мальчишескими голосами Добрыня и Алеша Попович. — Отдадим вам Весну.

Из-за клуба, бывшей церковки, — с нее сбиты кресты и купола — выкатили нарядно убранные сани с Весной… Весна в кокошнике, в белой шубке, и на шее у нее ожерелье из елочных украшений. Ой, и не узнать бы в ней Наташу, если бы Весна не смеялась, показывая белый острый зубок.

— Милости просим, Весна-красна, к нам на праздник, — опять поклонился Потапов.

— Нет, прежде заклад за нее выдайте, — потребовал Илья Муромец. — Доложите, как готовы вы принять Весну-красну…

— Заклад! Заклад! — подхватили младшие богатыри.

Полно на площади народу. Ребятишки виснут на изгородях. На крылечках изб старики жмурятся от солнца. Дуги, сани, девичьи полушалки… Пестро, ярко. Говор, смех, звяканье бубенцов, фырканье коней…

Потапов весело оглядел площадь.

— Доложить нам не стыдно! Нынешней весной мы пустим Талицкую ГЭС, ярче вспыхнут по избам лампочки Ильича. Славно потрудились на строительстве все колхозники — честь им и слава! Потрудились, сил не жалея, преодолевая трудности, какие вставали перед нами и на какие, — он бросил взгляд на Николая Ивановича, стоявшего у клуба с тетей, — и на какие своевременно указала нам парторганизация! К лету закончим, товарищи, новый скотный двор с водопроводом, с электродойкой. Есть у нас и хлеб в закромах. Отборным зерном засеем наши поля. За зиму доярки в полтора раза увеличили надой молока. Не стыдно нам, товарищи, встречать трудовую весну, раз мы зимой не на печке лежали!

— А плуги, бороны к севу готовы? — спросил Илья Муромец.

— Вы сами знаете, Петр… тьфу ты, оговорился! — Потапов крякнул. По площади прокатился смешок. — Верно, ремонт посевного инвентаря пока подвигается туго. Богатыря бы нам в кузнецы — пошло бы дело! — нашелся Родион Иванович.

— А с сеном как будет? — заволновались в толпе.

— С сеном? — Потапов надел шапку. — С кормами положение, всем известно, серьезное. Но справимся, правление колхоза найдет выход.

Тут из-за саней, где стояла Весна, всполошенно кудахтая, выскочила курица. У ней красный гребень, она хлопала себя по боку одним крылом, подпрыгивала в серых валенках и держала в другом «крыле» большое яичко, выточенное из дерева и окрашенное бронзовой краской.

— Куд-куд-кудах! Куд-куд-кудах!

Ну и Маня! Как кудахчет, до чего здорово у ней получается!

Верка протиснулась поближе, подглядывая из-за саней Наташи за тем, что происходило.

— Ты куда, курочка? — спросил Илья Муромец, поглаживая бороду.

— Куд-кудах! — Маня кудахтала на совесть. — Меня на праздник не звали, меня, рябу, не просили. Сама пришла. Родион-Ванычу яичко принесла. Яичко не простое, золотое! Куд-куд-кудах!

Площадь смеялась. Смеялась от души. И Потапов принужденно улыбался, чертыхаясь вполголоса:

— Черт… Людям — праздник, председателю — все критика. Товарищи! — напряг он голос. — Верно, себестоимость яиц велика. Но, с вашего разрешения, золотое яичко я передам нашим птичницам. Пускай помнят о своей работе. По пятьдесят яиц на несушку за год — это срам! Где ты, Авдотья? Давай сюда. — И под смех, аплодисменты вручил красной от стыда птичнице «золотое» яичко. — Гляди, не кокни: много чегой-то у вас в птичнике яиц бьется. Будет по сто штук на несушку— это «золотое» лично у вас отберу.

— Бя-я! — перед богатырями появился «баран». Рога и точно у него настоящие — бараньи, и шкура на нем баранья.

— Это еще что? — Потапов платком вытер запотевший лоб.

— Бя-я!.. — надрывался баран. — Меня не звали, не просили… бя-я!

— Ты зачем пришел? — деланным басом задал вопрос Илья Муромец.

— Правлению колхоза показаться, чтобы об овцеводстве не забывало, — тихим Ленькиным голосом пролепетал барашек.

Не очень хорошо у Лени получилось, но и ему на площади похлопали.

Тут откуда-то взялся Мороз-Воевода. Он, наверное за ненадобностью, отшвырнул от себя картонную палицу, выхватил из-за валенка кнут, упал в сани к Весне и гаркнул:

— Пошла-а!

Лошадь вскинула морду под расписную дугу, с места ударила вскачь — толпа, охнув, раздалась. Весна ойкала, прикрывала румяное курносое лицо варежкой от брызг из-под копыт. Сани под смех и крики на площади скрылись за околицей.

— Держи его! — заорал Потапов. — Выдерем у Мороза бороду-у!

Следом за санями с Весной и Морозом поскакали, улюлюкая, младшие богатыри, сани Потапова, еще сани с ребятами в масках и костюмах снежинок, снегурок, зайчат…

Верка успела прыгнуть к Потапову и, как Родион Иванович, размахивала руками:

— Держи-и! Держи его!

Да где там: сани у Мороза мчались, словно на крыльях, далеко впереди. Увезет Весну окаянный Мороз-Воевода за темные леса, за синие горы, навеки упрячет в ледяном терему…

Верку захватила погоня. Скрип полозьев, ленты в гриве лошади, щелкающие на ветру, запах конского пота и тулупа Родиона Ивановича, раздолье полей, и голубое высокое небо, и солнце, и лиловые тени от- кустов, мелькающих в снежном вихре по сторонам дороги, — все это слилось в одно ощущение счастья. Ей казалось в ту минуту, что ничего недостижимого нет на свете, если есть сани, летящие вихрем, и тугой жгучий ветер — в лицо.

Из деревни вырвался всадник. Вороной жеребец стлался над дорогой, вытягивался в струнку, поданный вперед властной рукой.

Погоня заметила себе подмогу.

Попридержали коней богатыри — Володя и Веня, растерявшие по дороге щиты и картонные, оклеенные серебряной бумагой шлемы. Родион Иванович ослабил вожжи.

— Кто это? — спросил он.

Верка пожала плечами.

Конник послал своего вороного в обгон саней с Весной и Морозом — по узкой пешеходной дорожке. Жеребец оступился. У всадника упала с головы шапка. На всем скаку он поднял жеребца на дыбы, повернул обратно, перевесясь с седла, подхватил со снега шапку рукоятью плети. И опять, жеребец, храпя, взвился на дыбы, повинуясь всаднику. И опять дробь копыт отдается в ушах…

— Даешь! — Всадник крутил плетью над головой, пригибался к гриве жеребца.

Верка побледнела:

— Это ж дядечка…

— Не может быть! — воскликнул Потапов.

Конник настиг передние сани, на всем скаку выхватил из них Весну, вскинул девушку к себе в седло и, бережно придерживая ее за талию, поскакал обратно.

Он осадил вороного жеребца перед санями Потапова.

Николай Иванович был удивительно хорош сейчас на высоком, не остывшем от скачки коне, с шапкой, едва сидевшей на белых волосах.

— Принимай Весну-красну, председатель!

Но Наташа, блестя глазами, неожиданно грудным голосом проговорила:

— Вот за вами так уж не пропадешь… — обвила руками шею Николая Ивановича, крепко поцеловала его и, вдруг застыдившись, соскочила с седла и побежала к деревне.

Дядя, тяжело дыша, улыбался:

— Если девушки целуют, значит, не все для нас потеряно!

На нем новые хромовые сапоги, он в праздничном костюме, без пальто, и ордена, медали, посверкивая, звенят на лацканах пиджака.

Потапов засуетился, стаскивая с плеч тулуп.

— На… на, бери. Простынешь с горячки-то! А не ожидал я, что ты… товарищ Теребов, джигит.

Председатель не отводил от дяди почтительного взгляда. Будто открылось Потапову что-то такое неожиданное, чего в суховатом и сдержанном Николае Ивановиче он никак не подозревал.

— Вороной-то наш… а? Хорош, а? — трепал Потапов жеребца по шее. — Племенной. Одним словом, Орлик! Сам его покупал. А ты, товарищ Теребов, удалой. Лихо гарцуешь. Как школу высшей верховой езды прошел!

— Стало быть, прошел, — отвечал дядя. Накинул на себя тулуп, как бурку. — Помнишь призыв партии в гражданскую войну: «Пролетарий, на коня?» Где тебе, молод. По книжкам разве знаешь… Да! И на коней мы садились, и экзамены сдавали — в боях, Потапов, в донских степях. Суровый был экзамен: кровью за промахи платили. Да-а? Иначе было нельзя.

Подъехал Мороз-Воевода, сорвавший бороду из ваты дядя Киря, и Володя с Веней.

Пустили коней, рысью догнали повернувшие к деревне сани с ребятами в масках.

Глазели ребята на Николая Ивановича восхищенно, перешептывались:

— Заслуг… Заслуг-то у Веркиного дяди! Полная грудь! А на коне как изди-и-ит… Вот где дивья Верке-то!

* * *

Целую неделю готовились к сегодняшнему дню.

Возле бань, на берегу Талицы и Зимогора курились дымки: деды варили пиво. И бегали сюда ребятишки пробовать теплое душистое и сладкое сусло.

Ставили по избам на мороз студень.

Толпились в сельмаге очереди — не протолкнешься. Запаренный продавец разбивал бочки с сельдями и соленой треской: любят здесь «посолиться»! Сыпал на скалки весов пряники. Отмеривал ситцы и крепдешины — девушкам на обновы.

Допоздна не гасли огни. Допоздна стучали по избам швейные машинки…

Получился праздник на славу.

Ребят всех катали на санях. Весело было мчаться наперегонки под звон колокольчиков, крики и гиканье ямщиков! Румянились, цвели щеки на студеном воздухе, блестели весельем глаза!

Потом собрались на горе возле школы. Дети катались на санках, — а взрослые — на санях, вывернув у саней и розвальней оглобли. Вот хохоту было, когда сани опрокидывались в сугроб!

В любой избе сегодня блины.

Людное и шумное застолье у Потаповых. Вкруговую ходит братина — старинный медный ковш с пенистым пивом.

Сбилась с ног Венина мама— Нина Михайловна, потчуя гостей:

— Кушайте, дорогие, не обессудьте — у нас попросту. Родион, подливай гостям, успеешь наговориться— вечер долог.

Каждому гостю кушанье или рюмку с вином надо подать с поклоном, с пожеланием доброго здоровья. Это по обычаю.

По обычаю же гости отвечают:

— Не хлопочи, Михайловна, полно толочься— и так на столе красно солнышко взошло.

Хрипит патефон, добавляет шуму.

Тесно и жарко. У Потапова лицо багровое, потное, обвисают усы. Расплескивая вино из рюмки, он чокается с Николаем Ивановичем:

— Не серчай, партийный секретарь: видишь, хмелен я. На прямом слове не серчай — уважаю тебя. Ты мне все равно что отец! Пускай и батя мой слышит. Удалой ты… Люблю удалых! Как увидел тебя на Орлике, так мне и врезалось, что ты — че-ло-век! Конь, он характер ездока раскроет без утайки. Покажет… а? Верно я говорю? Бывает, ругаемся мы с тобой. Не серчай. За одно дело душой болеем. Нина! — перекрывая шум, позвал Родион Иванович. — Дай баян. Хочу гостей дорогих повеселить. Рад, что гостей у меня полное застолье. Спасибо, что дом наш не обошли.

Верка — бочком-тишком выскользнула из избы.

Сгущались синие сумерки. На закат летели, гомонили галки, алые в последних отблесках зари.

В Великом Дворе перед клубом жгли соломенное чучело — Зиму, и столбом вздымался желтый огонь, отражаясь на лиловых облаках.

Прощай, зима!

«А письмо все-таки отправлено», — вернулась к Верке неотступная дума.

Сразу потускнел праздник, пропала радость…

— Что я наделала?

Некому открыться, не с кем поделиться тем, что тревожит, не дает покоя…

Вспомнилось Верке, как летом в поселке ходила на реку — бегать по бревнам.

Тысячи бревен плотами приводили к заводу буксиры, забивали бревна реку до середины, оставляя узкий проход для судов. Чтобы приплавленный лес не унесло, его оцепляли бонами.

Тысячи, тысячи бревен. Красные сосновые, серые еловые кряжи… Запах смолы, как в настоящем лесу. И как в настоящий лес однажды прилетал дятел, тюкал клювом, сорил кору в воду.

Тысячи бревен россыпью.

Пробежаться по ним — вот это да! Опасно, дух захватывает, как вспомнишь. Под твоей тяжестью бревна окунаются, вертятся, стукают одно о другое. Весь секрет в том, чтобы лететь по ним без оглядки, прыгая с бревна на бревно; остановишься, зазеваешься — ухнешь в воду! И ни дна тебе, ни покрышки… Глубоко, течение сильное! Мигом затянет под бревна, охнуть не успеешь.

И думала Верка, сравнивала свое нынешнее положение — вот так попалась! Как на бревнах! Бежать без оглядки только остается…

А куда бежать?