Настроение — дрянь. Для разрядки спирту, что ли, надраться или довольно будет денщику наглую рожу отполировать?

Занозой засело в мозгу: офицеру флота предпочтен тощий судак с морожеными глазами. Убожество, прикрытое благообразной сединой, путает Соломбалу с Техасом и поди ж ты — премьер! Председатель Верховного Управления Северной области! Полномочен вести переговоры с иностранными державами, принимает послов. Репортеры в приемной жужжат: «Мистер Чайковский — дедушка русской революции… Прогресс. Свобода…»

Ах, балаган!

Унижен капитан второго ранга Георгий Ермолаевич Чаплин. Всучили полк из списанной на берег разболтанной матросни: черт с тобой, прозябай на Плесецком направлении.

Усвойте же, господа: Россия немыслима без монархии. Народишко, пусти его в историю без крепкой узды, он не то что скрипучую телегу, как Расея, к чертовой матери разнесет, он и вас тряхнет за жирный загривок.

Явились «спасать»… варяги! Но на деле — карманы бы набить… Дорого вам обойдется это крохоборство!

Доверие потеряно. Чем объяснить, как не утратой доверия, если в штабе полка бесцеремонно отирается соглядатай? По документам незваный гость — доверенный лесоторговой компании. Но так напичкан рекомендательными письмами, пронырлив, вездесущ, что невольно заподозришь в нем птицу определенного полета.

— Георг, вам налить?

Ноги на столе, коньяк дует. «Георг, вам налить?» Сволочь! Морду мало набить.

— Благодарю… — Кавторанг перемогался, чтобы не вспылить и не выгнать его взашей.

После того как в Средь-Мехреньге союзники потеряли целый батальон янки, в числе пятисот штыков, бесследно сгинувший в лесах, и весть о разгроме проникла на страницы зарубежных газет, голову потеряли от мнительности. Не взбрело ли олухам из контрразведки, что Чаплин собирается переметнуться к большевикам?

Снегом сыпало в окна. Развлечением опальному кавторангу были вылазки с гончими, однако и охота сегодня сорвалась: в метель собаки не берут следа.

— Георг, ваши парни поймали красную. Вы допрашивали?

* * *

В углу под образами — плотный лысый офицер в расстегнутой меховой безрукавке поверх гимнастерки. У топящейся лежанки был второй господин — с бутылкой в коленях. По костюму, болотного цвета френчу похоже, что штатский. Лицо широкое, бритый тяжелый подбородок, рот щелью, безгубый, трубка в зубах и плоские совиные глаза. Когда Никита втолкнул меня в горницу, штатский передвинул лампу, чтобы осветить меня и самому остаться в тени. Парасковья-пятница, не дикарь ли: вино хлещет и ноги на столе! Напрасно я не верила, что у каманов в обычае ноги класть на стол.

— Шпионка, ваше благородие, — от радости Никита подвизгивал, выталкивая меня на середину комнаты, а я упиралась: пол крашеный, еще натопчу сапогами.

— …Фельдшершу, смутьянку большевицку, спрашивала, коя была уличена, потому как пускала пропаганду. Бдим, ваше благородие, беспрекословно исполняем приказ, чтобы скрозь по волости соблюдалася гражданская тишина.

Я иззябла, в телеге растрясло. Есть охота, и с ног валюсь от усталости.

Меня не покидала надежда: выкручусь, документы верные. На лбу не написано, кто я. Мало ли по деревням ходит всякого народу, меняя барахлишко на продукты, и всех не посадишь.

Предчувствие беды появилось внезапно, забирая меня исподволь, но целиком.

Может, и выкрутишься, да уж придется постараться!

Лебеди вот как там, на озере? «Ко-гонг… гонг!» Отстали от своих, а тучи снег сеют, лед крепчает в заберегах. На поле тоже снег. Как там мои цветочки? Они всегда на поле. Верные-верные. Самые-самые! Зеленые уходят под снег. Под снегом цветут, да?

Ну что, что в голову лезет? В первой же избе на иголках у полоумной старухи-жадины погореть, напороться на белых! Из местных они, наводят «гражданскую тишину»: где избу сожгут, кого изобьют из сочувствующих Советам… Бабка, поди, рассчитывала: даром ей иголки достанутся. Как бы не так, отнял Никита и на самогон загнал.

Но тебе-то какова цена, Чернавушка: дюжина иголок!

— Документы, — потребовал офицер.

— Поимейте милость, ваше благородие. За тетку не ответчица. Хотите знать, в глаза ее не видывала. Отпустите, ваше благородие.

Вижу теперь, дошло до меня, кто за столом с коробками полевых телефонов и штабными картами: Чаплин! Бывший командующий вооруженными силами Севера России!

Ладно, есть их, командующих, верховных. Колчак — верховный, Чайковский — опять верховный…

О кавторанге Чаплине специально предупреждали в Вологде, дядя Леша говорил: «Не нарвись…»

— Документы! Оглохла? — повторил Чаплин.

— Были. В котомке, — встрепенулась я. — Рожа бесстыжая, Никита на самогонку их толкнул. Похвалялся, ваше благородие: «Красные, говорит, были, на митингах голосовал: «Долой войну». У белых снова в чести. В окопах, говорит, загибаться дураков нет». Истинный бог, ваше благородие, на мои вещи позарился, поэтому арестовал. И сейчас пьяный… Ну, дыхни, дыхни их благородию!

— Креста на тебе нет, мерзавка, — закорчился Никита от злобы. — Ишшо божится!

— Я без креста? А это что, харя пустая?

Расстегиваю кофтенку, чтобы показать нательный крест, и Чаплин отвернулся. Каман по-прежнему лупит совиные зенки. Сыч… истинно сыч гуменный! Веки тонкие, точь-в-точь птичьи. Зрачки тусклые, и глаза кажутся пустыми, плоскими, они странно действуют на меня, будто затягивают в омут.

Засыпалась. Определенно засыпалась Чернавушка. Нарвалась.

Достаю я крестик, корешок взял и выпал на пол.

Чаплин не дал поднять, наступил сапогом. Кивнул Никите;

— Пшел вон!

Не беда страшна, страшно ее ожидание.

Поздно сожалеть, что не следовало идти в Озерные, если провалена явка. Головни, груда бревен горелых, где изба стояла, и на озере плавают косые паруса, звон колоколов раздается: «Го-гонг, клип-понг!»

Выложив перед собой пистолет, Чаплин по-бычьи выставил бугристый лысый лоб, оперся ладонями о стол.

— Фронт ты перешла с сопровождающим. Укокошив часового — земля пухом разине, — вы проточились за линию постов к озеру, где находилась явка, и здесь разошлись… Что? — рявкнул Чаплин, в лампе смигнуло пламя. — Будем молчать или сразу признаемся?

Он орал и топал. Пистолетом совал в лицо.

Чем сильнее бесился, тем более я успокаивалась: это игра. Пока игра. С оглядкой на камана.

— Запираться бесполезно. Твой товарищ; явился к нам с повинной.

Это уж зря. Я поняла: игра, больше пока ничего. Незачем перегибать: треснет.

Каман отставил бутылку. Его заело. Его подмывало самого взяться за допрос. Он клюнул. Клюнул на живца, подброшенного Чаплиным. Только живцом была я, в этом все дело.

Они перекинулись несколькими словами не по-русски. Чаплин кликнул денщика.

Принесли поесть. Щи были горячие.

— Разденься. Ну? — Каман показывал неровные, выступавшие вперед зубы. Улыбался добродушно, качал ногой, обутой в ботинок с крагами. — Будь как дома. Ну, будь, будь.

Я опустила на плечи платок.

— Спасибочко, господин хороший. А то они не верят, — взглянула я на Чаплина: насупясь туча тучей, восседал кавторанг и ковырял в зубах спичкой.

— Косы, — не усидел каман, встал и косу мою потрогал. — О, косычки… Я правильно говору?

И он играет. Нарочно коверкает выговор, я это чувствую. Друг перед другом они выставляются.

— Как тебя звать, косычка?

— Огаркова. Огаркова Екатерина.

— Запишем! — каман почиркал в блокноте и откинулся на спинку стула. — Ты кушай, косычка. Плотно кушай.

Взял он кочергу и стал ворошить в печке горячие уголья. Жаром от лежанки пышет, кочерга раскалилась. Каман улыбался, переводя взгляд с кочерги на меня, и достиг своего: я отложила ложку. Глаз не могла оторвать от раскаленного железа. Пытать будут!

— Что, аппетит пропадал?

Френч у него цвета мхов раменских. Неужто мне вновь предстоит Темная Рамень?

Нет со мной корешка одолень-травы: сапогом на него наступили, с полу поднять не позволили…

— Жарко у вас.

Я попыталась улыбнуться. По спине тек пот, и я не могла оторваться от красной раскаленной кочерги.

— Ты разденьсь. Ну?

Я сняла жакетку.

— Далше, далше! — каман казал широкие зубы, совиные глаза скользко блестели. — Ты, как в бане. Ну? Совсем-совсем… Ну? Я тебе помогай?

Обыск? Всю обыскивать станут?

— Как тебя звать? Лючче думай!

— Огаркова Катя…

Пропуск в кофте. Я о нем забыла… Будто я о нем забыла, найдут его, и там мне будет на руку.

— Вспомни! — Карандаш хрустнул в пальцах камана. — Хорошо вспомни, Чернявушка! Я правильно говорю кличку?

Я в одной рубашонке, босая, холодят половицы, в окнах мечется метель, а кочерга алая, раскаленная, и рубашонка прилипает к спине.

— Квашня, Пахолков, Петрович… А Олга Сергевна, ты вспомнила? Что молчишь, ум зашибла? Ну, поди проклаждайс. На свежу голову лючче думай.

На дворе снег. На дворе ветер. Черный снег и белый ветер. Встретил на крыльце ветер, швырялся колючей пылью, гудел в проводах и стучал застрехами крыш.

— Иди. Проклаждайс!

Лети, ветер, в Раменье, скажи, чтоб не ждали.

Навьюжило снега по колено. Он черный, зги не видать, и тонут в нем, смутно проступая, дома, телеграфные столбы.

Потную, босую, чуть не голышом — на снег, на ветер. Ничего… Я вынесу. Лебеди вот как? Плавали: «Клип-понг… Го-гонг!» А в озере звезды отражались, луна из омутов вычерпывала темную глубь, заменяя ее зеленым зыбким светом… Стужа грянула. Неужто лебеди всё на озере, неужто не улетели?

Ветер — белый от поднятой снежной колючей пыли. Снег — черный, потому что тьма кромешная, в домах ни огонька, и гудят провода.

Первый круг. Второй — по суметам возле дома.

— На свежу голову лючче думай!

Под босыми ступнями хрустит снег. На рубашонке выступил иней, смерзлась, царапает тело.

Со стужи — в спертую духоту натопленной горницы, и руки-ноги взяло резать, как тупыми ножами.

— …Я Катя! Катерина Огаркова… Искала хлеб…

— Это что?

Ручеек был жив одной струйкой бегучей. Журчал, лепетал, омуты наливал: сплошь в омутах лилии-кувшинки, сплошь одолень-трава.

— Это вещественный пароль? Ты шел к Тамаре Митровановна? Ну, лючче думай!

Опять ветер, опять снег.

И снова духота горницы…

«Это — пароль?» — кричали стены и раскаленные угли в печке-лежанке, лампа с абажуром и божница с иконами.

Откуда-то возникла женщина в растерзанном платье, с кровоподтеками на лице.

— Ты к ней шел?

Из черного снега, из белых ветров стонут лебеди: «Ко-гонг! Клип-понг!»