Несколько недель меня снабжала книгами новенькая девочка, но чувство благодарности сыграло со мной злую шутку, и наши добрые отношения обидно и курьезно оборвались.

Болели мы редко. С мая по сентябрь, в ненастье и сушь щеголяли босиком, в трусах и майках — и в других нарядах себя не мыслили. Еды в обрез, тело — кожа да кости, хитрому вирусу и разжиться-то нечем. Моровые язвы и прочие чумные и холерные напасти обходили нас стороной. Приставали пустяковые, зряшные хвори. Вспоминаются суетные санитарные мероприятия вроде антиклопиных дезинфекций и коллективного гона глистов. Или вдруг кустистой россыпью взойдут на руках бородавки. Месяц, другой и, глядишь, сходят, сдираются. Чесотка появлялась, когда ей вздумается. Засвербит меж пальцев, попробуй поначалу разбери, что за сыпь на шершавой, в цыпках и трещинах коже? Поскребешь, помучаешься, станет невмоготу, бежишь в изолятор натираться мазью.

Одно время одолевали ячмени на глазном веке. Мы называли их писяками. Розовая ягодка вызревала несколько дней, потом на ней вылуплялся светлый глазок. Прорываясь, он оставлял быстро сходящую болячку.

Писяки не лечили; они прекрасно должны были заживать без всяких снадобий, — так считали непосвященные медики. Мы же владели тайным, неизвестно кем изобретенным средством борьбы с писяками, средством простым и пригодным в любых условиях: неожиданным плевком в воспаленное око. Вся целительная мощь скрывалась в неожиданности, а весь шик — в смачности и точности плевка.

Безобразный, с ядовито-фиолетовым отливом ячмень вспрыгнул у новенькой. Глаз заплыл, лицо уродливо искривилось. Эта досадная несправедливость огорчила меня больше своего собственного писяка, благополучно истаявшего вслед за спасительным плевком. В голову порой взбредало смутное искушение излечить девочку. Как-то в зале, я, преодолев секундное замешательство, осторожно плюнул в лицо новенькой. Девочка остолбенела:

— Дурак! — только и нашла она, что сказать.

Воспиталка малышовой группы поволокла меня за ухо в канцелярию, надсадно крича:

— Паскудник! Что удумал! Дочитался, опупел! Совсем мозги набекрень? Харкать девочке в морду! Если тебе?

Лишь в последний момент она сдержалась и не плюнула. Кровь шибанула в голову, вся глупость лечения и мерзость выходки прояснились мгновенно. Раскаяние и горький стыд терзали меня: отколол номерок, полудурок? И не собирался, плевок получился сам собой, ненароком. Как всегда, язык прилип к гортани, а в голове не находилось подходящих оправдательных слов, растолковывающих недоразумение.

Без одежды, без обеда и ужина, без веры в шарлатанский метод врачевания писяков дальнейшая жизнь представлялась безнадежной и нелепой.

В конце этого несуразного дня меня неожиданно позвали в столовую. Видимо все поняв и посочувствовав, Маруха поставила передо мной алюминиевую мисочку, полную дымящейся каши. Я опустился голым задом на холодную скамейку, ткнулся носом в сладкое благоухание и внезапно горло свело судорогой: ни открыть рта, ни глотнуть. Как ни силился, ничего съесть не смог.

Кашу быстро сглотнули случайно забредшие в столовку пацанята, а меня опять томила запоздалая досада: недоумок чертов, лучше бы накормил брата и сестру!

Пристыженный, я скрывался в спальне. Оплошность казалась непоправимой, жизнь — вихляющей вкривь и вкось, как прошлой зимой. Стыдно было показаться на глаза и девочке, и воспитателям.

Постепенно прохладная неподвижность спальни, жадный гуд пламени в печи, широкие окна, залитые хмурым светом угасающего дня, успокоили меня. Ни докучливой трескотни голосов, ни подозрительного зиночкиного ока, только спасительное, завораживающее действо книги. Я утопал в нем, прирастал к нему всей душой, впитывал в себя его краски и ароматы. Шелестели страницы, копотливая приемнитская занудливость не свербила сердце. Отвлек меня Дух:

— Торчишь тут, как пень, и ни бум-бум! Слыхал? Гроши сменили!

Я знал об этом. День-два назад сподобился лицезреть голые, будто вылизанные, магазинные прилавки и полки, сверкающие стекла пустых витрин. Продавцы, недавно спустившие остатки лежалого барахла, равнодушно взирали на праздношатающихся покупателей. Только на почте бойко сбывали пожелтевшие, довоенные открытки. Соцторговля заглохла. Обезлюдело даже лобное место у темной, в грязно-желтых наледях пивной будки.

Дух притащил клей и газету с образцами новых дензнаков. Полюбовавшись на них, он принялся сосредоточенно выстригать газетные ассигнации и бережно склеивать их соответствующими картинками наружу. Он трудился с одержимостью старателя, учуявшего золотую жилу, и мечтал вслух:

— Сомну гроши, выпачкаю. Вечером всучу продавщице. Видал старушенцию подслеповатую, в подвальчике хлебом торгует? Не разберет ни в жись… Думаешь застукают? Черта с два! Тебя бы стуканули, как фраера!

Зависть брала от мудрой затеи пройдошливого Духа и мечталось раздобыть газету и также ловко сработать немного фальшивых купюр. Но Дух осадил:

— Такие газеты нарасхват! Весь город поди лепит!

Приволоклась теплая компания старожилов, посмотреть на искусные поделки старателя. И пошла, поехала немудрящая болтовня, — отблеск того времени и жизни.

— Валютчики гроши рисуют, от самделишных не отличить.

— И ксивы подделывают.

— Маню бы натаскать. Ордена смогла, и красные тридцатки намалюет за милую душу.

— Дух мастак! Не голова, а тыква! Настряпал липовых денег. Мозги как у Ленина.

— А что, говорят, у Ленина самые большие и тяжелые мозги!

— Не бзди! Может кто и побашковитее рождался, мало ли что!

— Помните, Никола сварганил отмычку? Любой замок вскрывала.

— У него и кастет был. Легонечко вмажет, и темя проломил!

Натерпелись за лихое времечко, намыкались под гнетом блатных, а вспоминали их, как священных идолов, с восхищением. Будто рядом их тени несли неусыпный дозор, готовили расправу над очередной жертвой. Им приписывали фантастические способности в оболванивании фраеров и потрясную физическую мощь.

— Убить можно и пальцем. Одна маманя кинула сыну письмо-треугольник. Уголочком в висок тюк, и хана!

— Свист поди!? Спуталась, гадина, с хахалем, а невинное дите мешало.

— Слышали? Одна курва защипала дочку до смерти, чтоб фраер не бросил.

— Пацаненок маленький хирел, хирел, чуть концы не отдал. Думали, мать не кормит. Оказалось, огромная крыса его хлеб сжирала, пока мать на работу ходила.

— Мальчишка что ж не пожаловался?

— Он и говорить не умел.

— Окачуриться можно и от солитера. Сидит в пузе, пожирает все, что сглотнешь. Сколько ни рубаешь, все мало. Он в длину метров десять. Вылазит горлом так долго, задохнуться можно.

— Только блатные шамают до отвала. Сварганишь дельце, и в загул!

— Воры хитрее всех. Попрыгунчики пружины к корочкам примастрячивают, за прохожими гоняются.

Проскользывали рассуждения и на другие темы, призрачные и мечтательные:

— Мне еще двенадцати нет. Попаду в детдом в этом году, могут в Нахимовское училище направить.

— Нужно четыре класса кончить, а ты и читать не умеешь.

— Научусь, там помогают.

— В Суворовские и Нахимовские только сыновей полков берут. А мы кто?

— Нужно блат иметь, знакомого генерала или полковника. Попросит за тебя, — возьмут.

— А генералиссимуса не хошь? Будешь в детдоме учиться на одни пятерки, направят без всякого блата.

За окном вызвездило. Жидкое сияние желторожей луны просачивалось в спальню. Луна с любопытством подглядывала, подслушивала.

Дух искромсал газету и принялся сушить сляпанные деньги, прижимая их к теплой печке. Деньги расползались, расслаивались. Настырный Дух нетерпеливо поругивался.

Незатейливая болтовня сочилась вяло, по-будничному. Столько говорено переговорено, жевано пережевано. Все давно измусолено, давно приелось. Несли нескончаемую похабную околесицу о японских гондонах с усиками, о гермафродитах, о детях с собачьими головами. Толковали сны, коптили потолок жиденькими цигарками, грызли ногти, драли на растопку кору с березовых поленьев. Но никогда не бередили память родных и близких, память доприемнитских дней. Этих дней как будто бы и не было, или, быть может, инстинктивно мы ощущали их святость и неприкосновенность.

Согревали нас песни, и мы обязательно пели, слаженно и упоенно:

Песни вплелись в нашу жизнь, как молитвы. Пели и днем, и на сон грядущий. Выскуливали расхожие блатные мотивчики, уголовный душок был терпким и густым. Очень любили мы «Жил в Ростове Витя Черевичкин» и «Как по Чуйскому тракту в Сибири». Хотелось правдиво и искренне петь о своей жизни, о близком и желанном, но такие песни в ДПР не просачивались, да их и вообще не было.

Так и сиживали долгими часами, так и ползла растелешенная, шиворот-навыворот, непутевая жизнь. И когда вглубь мутных дум врывалась явь, — необходимость щеголять святой наготой на посмешище всему приемнику, — перепад в настроении оглушал, как увесистая оплеуха.

С чтением книг общение не было столь необходимым, и я осознал, почему Царь мог целыми днями ни с кем не контактировать. Однако к концу зимы я одолел все книги, оказавшиеся в шкафу. Попробовал мусолить их заново, но чтение не захватывало. Снова было тошно стравливать ползучие, выхолощенные минуты. Заедала беспричинная хандра, наплывы тягучей тоски. Ко мне зачастили связные сказки-грезы, сотканные из реальных, мнимых и книжных образов. Я засыпал и просыпался в обнимку с каким-нибудь увлекательным вымыслом. Если первой зимой меня одолевали мысли о жизни с мамой, то теперь я лелеял и живописал сладенькие картины будущего. Таких картин было не много, и я любил пересоздавать их вновь и вновь…

Переполненный театр сверкает хрусталем люстр и золотом лож. Я пою со сцены жалостливые песни, рассказывающие о нашей несправедливой судьбе. Овации, зрители плачут, и наших мам освобождают …

Мой ястребок мчит навстречу вражеским самолетам. Я палю из всех пулеметов и сбиваю фашистов одного за другим. Под конец тараню главного немецкого асса и прыгаю с парашютом. Приземляюсь среди восторженно поздравляющей меня толпы. Стихийный митинг. Толкаю речь о приемнике, и всем мамам объявляют амнистию …

Чаще всего меня преследовал сладкий, навязчивый до мельчайших деталей сон-мечта.

Я гуляю по Ленинграду и собираю утерянные медные монеты. Отчетливо, как наяву, вижу обочину тротуара, ржавое пятно на асфальте и едва различимый медяк-копейку. У поребрика другая монетка, дальше еще и еще. Набралась уже целая жменя. Попадается и серебро, я терпелив и зорок.

Через дыры в карманах монетки, побрякивая, сыплются в порточины. Шаровары тяжелеют, ползут с бедер, приходится прижимать их локтями. Внезапно я натыкаюсь на старую холщовую торбу на лямке. Вытряхиваю туда добычу и собираю дальше. Хочется перебрать и пересчитать деньги, но нетерпение гонит вперед, нельзя терять ни минуты! Торба разбухает, я с трудом волоку ее и гадаю, хватит ли денег перебиться нам троим до освобождения мамы?

Мельница разыгравшегося фантазирования крутилась послушно и плодотворно, как по заказу создавая желанные картины. Бег видений можно было легко остановить, возвратиться назад, проигрывая и домысливая сценки так, чтобы концовка получилась счастливой.

Книги и грезы отгоняли черные думы, помогали совладать с голодом и скверным настроением, держаться в стороне от ссор.

Порой все виделось в дурном свете, было невмоготу терпеть, думать, надеяться. Терялась ясность и светлость грез. Серые стены давили без явных, осознанных причин. Чудилось, что леденящий ужас пережитого не рассосался, что я по-прежнему в его плену, что уродливые, узловатые рубцы испятнали тело и душу, а чистые, превосходящие меня во всем люди презрительно тычут в меня пальцами, как в отвратное и больное чудовище. И никто никогда обо мне хорошо не думает и не говорит.

Первая зима в ДПР заслонила былое. Конечно, жизнь с мамой осталась со мной, во мне, но уж очень отдалилась. Вторая зима была несравнимо легче первой. Будь она много лучше, надели она нас хлебом вволю и теплой одеждой, мы все равно рвались бы прочь. В ДПР не было будущего, и мы тяжело перемогали эту его пустоту.

Вспомнят о нас, наконец, или мы обречены на вечное заточение в этой проклятой дыре с ревмя ревущими трубами? И тянуло выть волком им в лад.

— Хоть бы одну сволочь из начальства сюда занесло! Просто так, спонта! Все бы не так занудно, — взывал понапрасну Дух и дико матерился. — Душу вынут, пока плевой подачки дождешься! Хоть и законной!