#img_5.jpeg

 

МОЛОДЫЕ ИНСПЕКТОРА ОКРСТАТБЮРО

Осень 1921 года выдалась на Дону не по-южному хмурая и затяжная. Над степью медленно двигались налитые серой тяжестью тучи, волоча по суглинистым скатам и меловым отрогам, по вязкой стерне и голым берегам речки мокрые, иссиня-темные подолы.

Под дождем степь выглядела неприютно и отчужденно, ее сумрачный обнаженный простор входил в сердце тоскливым ощущением затерянности и одиночества.

В такую погоду хорошо сидеть дома, в добром сухом тепле, с ломтем только что испеченного хлеба и запотевшим кувшином парного молока.

— Вроде пришли, — сказал Полонский Левшину хриплым вздрагивающим голосом, вглядываясь в редкие хуторские огни. Его поташнивало от усталости, и он чувствовал, как между лопатками медленно стекают струйки холодного пота. — Что-то мне, Сеня, не по себе. Сейчас бы на лежанку — и до утра…

— Нас с тобой только тут и ждали, — хмуро отозвался Левшин. — Как бы за огородами не уложили из обреза. На веки вечные — аминь! — Он коротким, подсмотренным у какого-то чекиста движением поправил козырек картуза, нахмурил редкие светлые брови. — Пошли, что ли? Двор поищем — какой поплоше. А там видно будет.

Они были одногодками, но Левшин выглядел старше товарища. Он чуть сутулился, глядя себе под ноги с тем сосредоточенным и напряженным выражением скуластого, тронутого мелкими рябинками лица, какое бывает у хлебопашца, идущего по борозде за плугом.

«Баню бы истопить, — думал Левшин. — Попариться и чаю с малиной — милое дело». В другое время он, наверное, через минуту забыл бы о какой-то дурацкой простуде у своего спутника. Он вообще считал Полонского, который пришел в комсомольскую ячейку из коммерческого училища, плохо приспособленным к жизни. Но сейчас они были не просто товарищами, а боевой чекистской группой. Левшин был старшим, и это старшинство было дано ему трудным детством сироты и тяжелой работой поденщика. Он отвечал сразу за двоих и должен был во что бы ни стало выполнить задание.

«Дрянь дело, — думал Левшин. — Хуже не надо. Сляжет, и все. Куда с ним? Прикипим на хуторе. Хорошо, если мирно тут, а то ведь сцапают как котят». Оглядываясь, он тревожно всматривался в осунувшееся за день лицо Полонского. Они шли левадой. Тьма впереди и по сторонам сгущалась черно-лиловыми комками. Настороженно вздрагивали на ветру желтые хуторские огни.

Левшин не испытывал страха, но какая-то струнка все туже натягивалась, звенела в нем отголоском крика, застывшего на губах зарубленного бандитами чоновца. Наверное, этот чоновец когда-то был моряком. На груди у него, над правым соском, был наколот якорь, обвитый канатом. Рядом бандиты вырезали неровную, с пятью запекшимися лучами звезду. Чоновца привезли в Морозовскую на телеге, забрызганной грязью. Он был в одном исподнем, землисто-восковое лицо его строго и неподвижно глядело в небо…

«Ладно, — думал Левшин, — в случае чего живым не дамся. Живому у них делать нечего. Просто так не убьют… Может, еще обойдется. Бандитам сейчас тоже несладко. Глухов точно говорил: хана бандитам. Он обстановку лучше моего знает».

И Левшин снова вспоминал совещание партийного и комсомольского актива, созванное недавно окружкомом партии. Секретарь окружкома Глухов, пожилой, с лицом уставшего человека, говорил, опираясь рукой на край застеленного выцветшим кумачом стола:

— Сейчас обстановка складывается в нашу пользу. Отряды ЧК и ЧОНа сделали свое дело. Крупные банды разбиты, остались лишь мелкие разрозненные группы. Они прячутся по дальним хуторам, хоронятся на зимовниках, в глухих степных балках. Многие добровольно сдаются — истосковались по земле, по своим куреням…

— Перевертыши! — выкрикнул кто-то в заднем ряду. — Нет им веры! Отъедятся за зиму в своих куренях и опять начнут тосковать по нашей крови!

В зале зашумели. Глухов поднял руку:

— Мы не на дискуссии, товарищи. Партия дает нам боевой приказ, — он повернул голову в ту сторону, откуда раздался выкрик. — А тебе, товарищ, отвечу так: вера тоже наше оружие. Это матерые бандиты ни во что не верят. А мы — большевики, ленинцы. Нам нельзя не верить, — сказал Глухов, и в зале снова стало тихо. — Так вот какая теперь задача: усилить пропагандистскую работу среди казаков. Всем коммунистам и комсомольцам отправиться на хутора. Если нужно — проникать в стан врага. Отрывать колеблющихся от офицерской верхушки. Возобновлять родственные связи, старые знакомства… Мы должны использовать зимнюю передышку для полной ликвидации бандитизма. Ясно, товарищи?

— Ясно! — одним коротким выдохом отозвался зал.

Левшин и Полонский должны были пробраться на хутор Юдин. В ЧК им выдали документы инспекторов окрстатбюро. На хуторе ребят ждал коммунист Макаров, фронтовик, вернувшийся домой без ноги. Но прежде чем разыскать его, нужно было осмотреться. По сведениям ЧК где-то в этом районе скрывался полковник Беленков. Он пытался уйти за границу, но не вышло. Теперь он подался подальше от Ростова. Тот, кто попадал к нему в руки, не мог надеяться на легкую смерть.

* * *

Они остановились в проулке, напротив приземистого дома, смутно белевшего в глубине просторного двора, отгороженного от дороги старыми осокорями. Здесь еще не спали. Ставни были открыты, небольшие оконца тускло светились, и в тишину проулка равномерно падал какой-то глухой деревянный стук.

— Лебеду толкут, — определил Левшин.

— Может, здесь и заночуем? Видно, бедная хата и на отшибе — так спокойнее, — поспешно проговорил Полонский.

— Постой, дай оглядеться. Мало ли что…

Левшин почему-то медлил. Полонский ждал, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Чрезмерная осторожность товарища начала раздражать его.

— Ну?

— Подожди… Слышишь?

Только теперь Полонский услышал какой-то неясный шум, примешавшийся к однообразному деревянному стуку. В дальнем конце проулка взахлеб залаяли собаки. Потом по грязи зашлепали лошадиные копыта, негромко заговорили люди.

— Бандиты! — шепнул Левшин. — Кроме них, некому, — еще чуть помедлив, он потянул Полонского за рукав. — Ладно, пошли. Была не была. Сюда в эту хату они вряд ли заглянут.

Когда они подошли к дому, низкая дверь, надсадно скрипнув, открылась, на мокрую землю легла полоса неяркого света и в деревянном проеме встал коренастый человек в казачьей фуражке, с обрезом в руках. Шагнув через порожек, он обмерил ребят долгим настороженным взглядом.

— Вам чего тут?

— Да вот переночевать хотели. Жар у него, — простуженно просипел Левшин, мотнув головой в сторону Полонского.

— Ладно, опосля погутарим. Без шалостев прошу, — казак ткнул Левшина в грудь дулом обреза, — а то заночуете до второго пришествия. — Он засмеялся, и ребята унюхали в воздухе запах самогона.

— Гриш! — крикнул казак в дверь. — Наши возвернулись? Собери чего есть на стол!

В темноте топтались и фыркали лошади, переговаривались охрипшие на влажном ветру голоса. «Н-но, балуй, черт!» — крикнул кто-то. «Разуй глаза», — прозвучал органно низкий голос. «Учи свою бабу…» — ответил ему другой, на теноровых верхах. Послышался смех. Левшин определил: приехало пять-шесть казаков, не больше.

Высокий человек в офицерской шинели, придерживая рукой эфес шашки, вошел в полосу света.

— Ты, Федор? Что у тебя тут? — резко спросил он.

— Да вот приблудились какие-то.

— Не с верхних станиц?

— Пес их разберет. Ночевать просются.

— Хорошо, пусть ночуют.

Взглянув на ребят темными недобрыми глазами, офицер, пригнув голову, вошел в дом.

— Прошу до нашего куреня, дорогие гостюшки, — ухмыльнулся казак. — Дюже мы без вас соскучились.

И Левшин сразу вспомнил выкрик, прозвучавший на совещании партийного и комсомольского актива.

— Беленков, — сказал он Полонскому одними губами и чуть слышно добавил: — По фотографии — он точно.

* * *

В комнате было накурено, пахло самосадом, портянками и кожей. Молодой круглолицый парень, сидя на топчане, чинил конскую сбрую. Второй казак резал длинным ножом хлеб, сильно прижимая к груди пшеничный полумесяц. По его правой щеке, заросшей рыжеватой щетиной, к углу глаза вытянулся рубчатый след сабельного удара. Шрам оттягивал нижнее веко вниз, обнажал его мокрую розовую изнанку. В углу у печи старуха, повязанная темным платком, толкла пшеницу.

Беленков сбросил на руки Федору тяжелую, не просохшую после дождя шинель и сел на лавку, вытянув перед собой ноги в грязных солдатских сапогах. Видно было, что он устал и проголодался. Запах печеного хлеба щекотал ему ноздри, вдоль сильной жилистой шеи рывками ходил кадык, подпирая выпуклый бритый подбородок. Тряхнув головой, Беленков с трудом подавил зевок.

— Давно поймали? — спросил он у Федора.

— В аккурат как вам подъехать. Выхожу во двор, а они, птахи, жмутся. Какого роду — неизвестно. А тут и вы.

Беленков подобрал ноги, подался вперед. По его лицу пробежала короткая судорога.

— Ну? Кто такие? Откуда? Только — быстро.

— Разрешите сначала сесть. Мы едва держимся на ногах. Весь день в степи — на ветру, на дожде.

— У меня свои права и свои меры наказания. Думаю, что читали «Всадника без головы»?

— Да.

— Так вот — малейшая неточность, и вы превратитесь в такого всадника. Откуда идете?

— Из Морозовской.

— Почему вас занесло в эту глушь?

— Мы с товарищем — из коммерческого училища. Нас командировали в окружное статбюро, а оттуда — на этот хутор, переписывать голодающих.

— Бесполезное занятие. На Дону нет муки. Ваши списки — бумага, годная только для нужника. Казаки находят это ненужной роскошью, — усмехнулся Беленков и снова вытянул перед собой ноги. — Федор, обыщи их!

Полонский, пожав плечами, поднялся с топчана и спросил:

— Карманы вывернуть?

Пожалуй, это было рискованно. Но что-то толкало его на этот риск, нечто такое, что было сильнее страха. Он чувствовал, что именно так должен вести себя отпрыск состоятельной семьи (какой-то его однофамилец управлял до революции крупным имением), попавший в глупое положение.

— А ты не шуткуй! Дюже храбрый, — сузил глаза Федор. — Еще посмотрим, что у вас в шмотках.

Обшарив карманы ребят, он отдал Беленкову их удостоверения и развернул сверток с лепешками, испеченными в дорогу.

— А мучица-то белая! Ничего живут в Морозовской. Аж завидки берут!

— Откуда эта мука? — спросил Беленков, бросив удостоверения на стол.

— Американцы прислали целый эшелон. Мука аровская. Это так американский комитет помощи называется — АРА! Нам сказали, что после переписи голодающих муку будут раздавать по хуторам.

— Аровская!.. — Многозначительно заметил Беленков и замолчал, обдумывая какую-то мысль. — Ну ладно. Утром решим. Ночевать будете тут… Покажешь им, — кивнул он Федору.

В крохотном закутке с ситцевой занавеской вместо двери стояли две широкие скамейки. На стене висела темная фотография в деревянной рамке. От пола исходил едва уловимый запах чебреца.

— Постелитесь сами, — буркнул Федор. Он вышел во двор и закрыл ставни.

Полонский сел на скамейку, обхватив руками плечи. Напряжение, владевшее им с того мгновения, когда казак ткнул Левшина в грудь дулом обреза, схлынуло, и теперь он не чувствовал ничего, кроме тяжелой усталости, растекавшейся по всему телу.

Левшин стоял посреди комнатушки, сутулясь больше, чем всегда, и пальцы его длинных, с выступавшими кистями рук медленно шевелились. «Не обошлось, — думал Левшин. — Первый раз такое дело, и не обошлось. Теперь только локти кусать. По-глупому попались. Тот верно сказал — птахи». Ему вдруг вспомнились спокойные усталые глаза Глухова, и он беззвучно охнул и затряс головою, сморщив, как от зубной боли, длинное с резко проступившими рябинами лицо.

— Ты что? — тихо спросил Полонский.

— Да так… вспомнилось кое-что.

— Я думал — нездоровится. Не повезло нам с погодой.

— Я к этому привычный.

— А меня что-то знобит… Знаешь, я прилягу, пожалуй.

— Ложись.

— А ты?

— Что-то не хочется.

— Лег бы.

— Нет, я еще посижу.

— Ну, тогда садись ко мне. Места хватает.

Левшин, вздрогнув, сел рядом с товарищем. Полонский, посмотрев на занавеску, шепнул ему в ухо:

— Еще ничего поручилось. Беленков, кажется, поверил. Я думал, будет хуже.

— Подожди радоваться, — тоже шепотом ответил Левшин. — Настоящего допроса еще не было. Просто Беленков отложил это дело до утра. Утро покажет.

— Будем стоять на своем. И документы должны сработать.

Левшин медленно повернул к нему голову:

— Ты, верно, не боишься?

— Боюсь. Но стараюсь не думать об этом. Страх как болезнь, лучше ему не поддаваться.

Левшин посмотрел на него долгим задумчивым взглядом.

— А ты — молодец… Спи, — сказал он обычным, немного ворчливым голосом. — Может, жар-то к утру и пройдет. Спи, а я еще немного посижу. Ты, Саша, не обращай на меня внимания.

 

АМЕРИКАНСКАЯ МУКА

Беленков был по натуре авантюристом. Война воспитала в нем жестокость. Та новая действительность, которая утверждалась на хуторах и в станицах Дона с приходом Советской власти, была чужда и враждебна ему. Став бандитом, Беленков испытывал завораживающее чувство ничем не ограниченной власти над жизнью и смертью людей. И чем отчетливее он видел прозрение казаков и близкую неизбежность своего конца, тем больше нуждался в доказательствах этой власти. Он напоминал морфиниста, который уже не может жить без ежедневных, все увеличивающихся доз наркотика, хотя и хорошо понимая разрушительную силу их воздействия.

Среди тех, кто явно или тайно выступал на стороне сил, боровшихся с Советской властью, Беленков пользовался репутацией боевика-эсера, имевшего немалые заслуги перед своей партией. В зиму восемнадцатого года, когда Савинков, член ЦК партии эсеров, приезжал на Дон, Беленков — тогда еще есаул — неотлучно находился при нем, сопровождая его как телохранитель во всех поездках. Он был свидетелем встреч Савинкова в Новочеркасске с Корниловым, Алексеевым и Красновым.

Очевидно, Савинкову, нуждавшемуся в надежных, преданных людях, понравился этот замкнутый офицер, с темными недобрыми глазами. Их разговоры принимали все более откровенный характер.

— Почему вы, Борис Викторович, пошли против большевиков? — спросил однажды Беленков у Савинкова.

— Я не считаю большевиков революционерами, — ответил Савинков. — Это монархисты наизнанку. Когда они узурпируют власть, революция погибнет. Так уже было во Франции. Только Учредительное собрание может дать России свободу. У нас с вами, есаул, нет выбора. Или мы, или они. Или — или. Будем бороться до конца. История нас рассудит.

Почувствовав митинговую высокопарность этой фразы, он заговорил простым, дружески доверительным тоном.

— Кроме того, Александр Игнатьевич, у меня есть мотивы личного характера. Моя старшая сестра была замужем за офицером. Это был тот единственный офицер Петербургского гарнизона, который 9 января отказался стрелять в рабочих. Помните, они шли с петицией к Зимнему?.. Единственный, отказавшийся выполнить приказ Николая II, — повторил Савинков. — Когда большевики пришли к власти, они его убили. Понимаете, мне было психологически невозможно перешагнуть через этот труп…

Савинков умолчал о том, что в октябрьские дни семнадцатого года он вместе с зятем пробрался в штаб Краснова, чтобы двинуть войска на Петроград. Из этой отчаянной попытки ничего не получилось, и Савинков бежал на юг, а зятю поручил нелегально вернуться в Петроград и формировать там белое подполье. Но его опознали революционно настроенные солдаты. Он был арестован и расстрелян…

— Ну а вы? — спросил Савинков. — Я не жду теоретических обоснований вашей очевидной неприязни к большевикам. Меня интересуют мотивы личного свойства. Есть ли они у вас?

— Да… Ведь я, Борис Викторович, происхожу не из богатой семьи. В Милютинской наш курень считался одним из самых захудалых. Надо знать Дон, чтобы понять, что это значит. Мальчишкой я ушел в Ростов, был на побегушках в оптовом табачном магазине Асмолова. Здесь случай свел меня с боевиками-эсерами. В четырнадцатом году они помогли мне поступить в Новочеркасское военное училище. Вышел оттуда в офицерских погонах — и сразу на фронт… Это не слишком скучно?

— Нет. Это интересно.

— Вернулся в Милютинскую есаулом. Встретили с почетом, особенно старики. Наперебой приглашали к себе. Месяца через три остался на правах зятя в доме, мимо которого мне, внуку станичной побирушки, было когда-то заказано ходить. То старое, что тянулось за мной с детства, отрубил напрочь. А новое, что пришло на Дон с Советами, не принял. Это, пожалуй, все.

— Ну что ж — откровенность за откровенность. Мне бы хотелось, Александр Игнатьевич, иметь вас в числе своих ближайших помощников. Через несколько дней я уезжаю в Москву. Хотите уехать со мной?

— Нет, — твердо сказал Беленков. — Но дело не в моем личном желании. На Дону меня знают, и здесь я нужен больше.

— Пожалуй, это верно… — Савинков задумался, глядя в окно, и на его лицо, до этого спокойное и внимательное, как бы стало накладываться другое, с усталым, чуть брезгливым выражением. — Огромная нужда в людях. И там, в Москве, и здесь, на Дону, — всюду. Все эти генералы… — не закончив фразы, он вздохнул, снова повернулся к Беленкову. — Хотя и я не люблю менять свои планы — оставайтесь. Думаю, наши пути разойдутся лишь в географическом смысле.

Масштабы того, чем они оба занимались и до и после этого разговора в номере новочеркасской гостиницы «Золотой якорь», были разными, сущность — одинаковой. Савинков собирал силы контрреволюции в один кулак, организовывал вооруженные восстания и мятежи, готовил покушение на Ленина. Беленков громил хуторские ревкомы, разгонял коммуны, убивал коммунистов и комсомольцев. И духовный крах этих очень разных людей был одинаково неизбежен.

Незаметно для самого себя Беленков из «социалиста-революционера» превращался в обыкновенного грабителя. Когда ему поручили доставить нелегально в Москву, для Савинкова, ценности, собранные ростовским миллионером Парамоновым, он зарыл два ящика с золотом и драгоценными камнями на берегу степной речушки Гнилой, а сам бежал в Закавказье.

Какое-то время ему пришлось туго. В Баку он несколько недель даже работал портовым грузчиком. Здесь его и подобрал капитан Тиг-Джонс, безошибочно угадавший в нем нужного человека. Это был тот самый английский офицер, который участвовал в расстреле двадцати шести бакинских комиссаров.

Тиг-Джонс помог Беленкову получить в оккупационных войсках должность квартирмейстера. Чуть позже, по его же рекомендации, бывший казачий есаул стал личным советником руководителя американской военной миссии полковника Хаскеля.

Когда Новороссийск пал и белые были сброшены в море, полковник Хаскель поторопился на крейсер «Сен-Луи», где в водах Черного моря его ждал адмирал Мак-Колли. Перед отъездом Хаскель приказал Беленкову пробраться в Ростов и ждать инструкций. Ему была дана явка в ресторан «Медведь». Но в 1920 году Беленков вошел в связь со штабом «Армии спасения России», и его руководитель, князь Ухтомский, произвел Беленкова за заслуги по службе разведки в полковники.

Беленков и американец встретились снова уже в 1921 году, в Ростове, после ликвидации заговора князя Ухтомского. На этот раз полковник Хаскель был в штатском. Оказалось, что он приехал на Дон как руководитель русского комитета АРА (Американской администрации помощи).

Они разговаривали в отдельном кабинете ресторана «Медведь». Хаскель свободно говорил по-русски. Словно не замечая мрачного замкнутого лица Беленкова, постукивая вилкой по краю фарфоровой тарелочки, он доказывал:

— В России — голод. Кругом почти первобытный хаос. Этого не может выдержать даже скифская каменная баба. Она должна развалиться на куски. Большевистская Россия автоматически вступает в полосу полного краха. На этом сходятся все здравомыслящие люди. Время революционных мифов прошло.

— Я не первый раз слышу это!

— Зато надеюсь, последний.

— Зачем американцы везут сюда свою муку? Они же играют на руку большевикам! — резко сказал Беленков, и смуглое лицо его дернулось.

— Надо быть политиком, господин полковник. Вызнаете, что такое экономический кризис? Это когда некуда девать образующиеся излишки продуктов. В частности, муку. — Хаскель откинулся на спинку стула, тихо рассмеялся. — Почему бы в таком случае не сделать красивый жест? Это очень тонизирует общественное мнение. Но главное не в этом. — Он твердо сжал губы. — Сейчас мы добиваемся для нашего комитета АРА прав экстерриториальности. Это поможет нам поддержать и объединить тех, кто настроен против Советской власти. Большевики уже пошли на кое-какие уступки. Голод не тетка, — отчетливо выговорил Хаскель и снова продолжал: — Нет, господин полковник, мы не собираемся играть на руку большевикам. Послушайте меня: вам находиться здесь в Ростове уже нельзя. Но есть неплохая идея — создать подвижную вооруженную группу, которая будет захватывать продовольствие. Понимаете, группу подлинных русских патриотов, которые действуют от имени народа. Это очень важно. Надо восстанавливать население против местных органов власти. Организовывать голодные бунты, нападения на продовольственные склады. Тогда мы сможем ввести сюда свои войска для охраны и наведения порядка. Общественное мнение нам не помешает, оно будет нокаутировано… Я, господин полковник, ответил на ваш вопрос, — сказал Хаскель, наклонясь вперед. — Теперь слушайте очень внимательно. Оружие и деньги вы получите на явочной квартире. Моя резиденция будет в Москве…

Так определилась последняя страничка в пестрой биографии Беленкова. К осени он сформировал вооруженный отряд. Бандитские налеты на поезда чередовались с карательными рейдами по донским хуторам.

Морозовские чекисты ничего не могли поделать: бандиты не принимали открытого боя — рассыпались на мелкие группы, отсиживались на зимовниках, прятались у родственников и знакомых. Чекист Лысенко, проникший в отряд Беленкова, был убит. Его изуродованный труп нашли в мешке около здания ЧК. К мешку была приколота записка:

«Спасибо за подарок. Присылайте еще».

* * *

К удивлению ребят, наслышавшихся о жестокости и подозрительности Беленкова, допрос длился недолго. Они не знали, что полковник решил сделать их участниками игры, в которой он сам, не теряя ничего, мог приобрести многое.

— Вот что, — заговорил Беленков, выслушав ответы Левшина и Полонского. — Я не буду перепроверять вас. Возможно, вы что-то темните. Но это сейчас неважно. Есть одно дело. Поможете мне — валяйте на все четыре стороны. Попытаетесь обмануть — у меня суд короткий. Одному из вас несдобровать, — он взглянул на Федора, дернул углом рта. — Вот он может одним ударом развалить человека от плеча до пояса. Мастер… Не приходилось видеть?

— Наше дело нехитрое, — ленивым голосом сказал Федор. Он встал с топчана, протяжно зевнув, потянулся. — Чека помогаем, из одной заразы две делаем. — Уставился на ребят стеклянно-неподвижными глазами. — Опосля никто не жалуется. Битте-дритте.

Левшин весь напрягся, подавляя сумасшедшее желание броситься на бандита. Он опустил глаза, и ему вдруг почудилось, что рядом с ним встал, в одном исподнем, тот человек, которого привезли в Морозовскую на забрызганной грязью телеге, и над ухом у него прошелестел голос: «Держись, казак, атаманом будешь! Может, еще свидимся…»

«Не свидимся мы с тобой, чоновец, — мысленно ответил Левшин. — Только я за тебя рассчитаюсь. Этот гад от меня никуда не денется».

— Понятно, — спокойно сказал Левшин. — Видеть — не видели, слыхать — не слышали. Так что лучше о деле.

— Умный ты! — Федор подошел к нему вплотную. — Был тут один такой субчик-голубчик, в момент располовинили. Вякнуть не успел, зараза.

— Подожди, Федор! — Беленков стукнул ладонью по столу. — Свои люди — сочтемся… Дело такое, — повернул он к ребятам узкое смуглое лицо. — Вы должны помочь мне получить ту аровскую муку, что пришла в Морозовскую. Подвод двадцать, не меньше. Списки жителей близких хуторов вам принесут. Это не липа — брали в ревкомах. Выпишите только многосемейных. В первую очередь тех, кто служил в Красной Армии или является инвалидом первой мировой. Муку поделим сами.

— А кто повезет списки? — спросил Полонский.

— Вы.

— Мне бы хотелось остаться. Я себя плохо чувствую.

— Придется потерпеть. Останется ваш товарищ. Так будет вернее… Кстати, — Беленков поднялся, — незаметно подойти к хутору нельзя. В случае опасности мы уйдем в степь. Не буду повторять, что это означает для вашего товарища.

Беленков вышел во двор.

«То-то он с нами цацкается, — подумал Левшин. — Хочет нашими руками организовать голодный бунт. Риску для него никакого. Ничего не скажешь — хитер, сволочь. Раскинул как по счетам. Только счеты-то порченые».

Он незаметно толкнул Полонского локтем в бок.

— Ладно, это дело мы сделаем.

В полдень Федор привел с собой маленькую тоненькую девушку, закутанную в шерстяной платок.

— Вот эта будет помогать вам.

Левшин взглянул на нее, увидел вполоборота худенькое, почти детское лицо — широко открытый, с огромным черным зрачком глаз, голубую прожилку над мягко обрисованной скулой, слабые бледные краешки губ. И чувство неприязни, поднявшееся было в нем, когда она вошла в комнату, сразу же исчезло. «Дите, — подумал он, — ей еще с куклами бы играться…»

Девушка поставила на стул пузырек с чернилами, положила стопку бумаг и, не снимая платка, вопросительно посмотрела на ребят.

— Располагайтесь, — вяло улыбнулся Полонский. — Вам, очевидно, сказали, чем мы будем заниматься?

— Да, — полушепотом ответила девушка.

— Тогда сразу и начнем. Вы не возражаете?

— Нет.

Федор, хмыкнув, вышел из комнаты. Казак с изуродованным лицом храпел на топчане, прикрыв голову грязным полотенцем.

Девушка присела с краю скамьи, подобрав ноги. Ее тонкие светлые бровки смущенно вздрагивали.

— Здешняя? — спросил Левшин.

— Да… А вы из Морозовской?

— Оттуда. Инспектора окрстатбюро. Выявляем голодающих. Вот его фамилия Полонский, моя — Левшин. Так что будем знакомы.

— Оля Доброхотова.

— Много у вас голодающих? — спросил Полонский.

— У нас не так, а на других хуторах много. Вот они обещали муку раздать. Офицер этот и еще какие-то с ним.

— Раз обещали — раздадут, — сказал Левшин, косясь на полуоткрытую дверь. — А вы что, в делопроизводителях у них?

— Да нет, я сама по себе… Люди попросили.

— Голодающие, что ли?

— Да. Которые в Красной Армии были. А еще инвалиды — с той войны.

— Много их у вас?

— С десяток сыщется. Аникин, Бородин, Гордеев, Долинник, Макаров…

— Понятно… — протянул Левшин, быстро взглянув на Полонского. — Помочь голодающим — первое дело. Значит, с кого начнем?

— Может, с Аникина? У него шесть ртов, мал мала меньше.

— Я согласный. Пиши, Саша: Аникин…

* * *

Прошла неделя. Морозовская спокойно спала. Только в здании ЧК все окна были освещены.

У ворот спешились. Лошади, вздрагивая крупом, тяжело поводили боками.

— Жди здесь, — сказал Полонский казаку с изуродованным лицом, и тот молча кивнул головой.

Из темноты в полосу света выступил приземистый человек в кожаной тужурке, с маузером, негромко спросил:

— Вы к кому?

— К Мышанскому. По срочному делу.

— Документы! — дежурный чекист раскрыл удостоверение Полонского, поднес к глазам. — Ясно. А с лошадьми кто?

— Человек Беленкова. Он должен ждать меня здесь.

— Ясно. Проходи, товарищ.

Увидев Полонского, председатель окружного ЧК быстро встал из-за стола.

— Ты откуда? Где Левшин?

— Только что из банды Беленкова. Левшин там.

— Что произошло?

— Понимаете, напоролись на бандитов, — волнуясь и торопясь, начал рассказывать Полонский. — Думали — все, конец. Неожиданно помогли лепешки из аровской муки. Беленков решил нашими руками организовать голодный бунт…

— Погоди, погоди, брат. Сядь, выпей воды. Давай все по порядку. Подробно.

— Ой, чуть не забыл, — спохватился Полонский. — Я не один. Со мной человек Беленкова.

— Где он?

— Там, внизу. Я предупредил дежурного. Но его брать нельзя.

— Почему? Ты что — в своем уме?

— Если он не вернется на хутор, Беленков уйдет в степь, а Левшин будет убит.

Председатель окружного ЧК шагнул к Полонскому, уперся ему в глаза тяжелым взглядом:

— Зачем же ты приволок его к нам? Ты понимаешь, чем рисковал?

— Да. Но у меня не было иного выхода. Там, в логове, мы с Левшиным целую неделю потихоньку его агитировали, а по дороге я убедил его окончательно.

— Твое счастье. А если б он тебя кокнул?

— Его перехватила бы группа Макарова. Нам удалось установить с ним связь.

— Каким образом?

— Через одну девушку. Есть там такая — Оля Доброхотова.

— А, знаю. Хорошая комсомолка.

Мышанский подошел к телефонному аппарату, крутнул ручку, сказал в телефонную трубку:

— Дежурный! На улице человек Беленкова. Холодно, пусть отогреется… Нет, он добровольно. Нужный, понял? Сделаешь — ко мне. — Он задумчиво поскреб подбородок, взглянул исподлобья на Полонского. — Садись, садись. В ногах правды нет. Давай все по порядку. Потом — в медчасть. Что-то вид у тебя неважный.

* * *

Через три дня из Морозовской выехал обоз — двадцать подвод, накрытых брезентом. В станице знали — везут муку голодающим.

Недалеко от хутора, в балке, обоз поджидали бандиты Беленкова.

Полонский сидел на первой подводе. В ранних сумерках снежно белела степь.

Возница, немолодой казак с рыжими усами, негромко выводил приятным, как бы слегка прихваченным легким морозцем баритоном:

Прислушиваясь к знакомым словам песни, Полонский думал о Семене Левшине. В последние дни парень как-то сразу изменился. Причину этого было нетрудно понять — как только в комнату входила Оля Доброхотова, взгляд у него становился растерянным, что девушка краснела. Чувствовалось, что и ей нравится Левшин. Где они сейчас? Удалось ли Семену вырваться на волю?

Незадолго до отъезда Полонского в Морозовскую они остались в комнате одни. Левшин крепко сжал руку товарища:

— Там наши сообразят, что делать. Ты будь в надежде — я отсюда уйду. Глухов на активе верно говорил: в банде — шатание. Этот Григорий, поуродованный, на Беленкова волком смотрит. Он в свое время у полковника в работниках маялся, теперь ему Беленков бандитский обрез силком в руки сунул. И еще есть такие. Их в банде только страх держит. Ну, я им насчет этого разъясню.

— Ты смотри — осторожней.

— Мне, Сашка, умирать сейчас неохота…

неторопливо плыли в снежный сумрак и растворялись в нем странно знакомые слова песни.

Да это же пушкинский «Узник», вспомнил Полонский. Только в каком-то донском варианте. «Давай, брат, с тобой из неволи улетим», — повторил он про себя и тронул за плечо возницу:

— Скоро балка.

— Знаю.

Через полчаса из темноты вывернулся, загораживая дорогу всадник.

— Стой! — крикнул он, подняв руку. — Кто такие?

— Свои. Муку везем. Зови Беленкова!

Сунув руку в карман, Полонский соскочил с подводы. Он узнал по голосу Федора, и в висках у него вдруг гулко отозвались удары сердца. Он медленно, будто разминая затекшие ноги, стал приближаться к бандиту.

— Давай сюда! — закричал Федор, взмахивая рукою. Он вгляделся в фигуру Полонского, захохотал: — Привез муку, христосик? Зря старался. Дружок твой, сволочь, сбежал.

Полонский оглянулся. В темноте замаячили силуэты всадников. Банда на рысях окружала обоз.

— Сам ты сволочь! — громко, с чувством огромного облегчения крикнул Полонский. И, выбросив руку из кармана, выстрелил бандиту в лицо.

В то же мгновение со всех подвод слетел брезент, и на дорогу, щелкая затворами, стали выскакивать красноармейцы 5-го Донского полка ВЧК.

— Бросай оружие!

Это крикнул председатель Дончека Зявкин — он специально прибыл из Ростова для поимки Беленкова. Полонский побежал к нему, размахивая кольтом.

— Порядок, — сказал Зявкин. — Конец осиному гнезду!

Через несколько минут банда была обезоружена. Только семь или восемь человек, которые не могли ждать пощады, повернули назад. Но наперерез им со стороны хутора вырвался небольшой отряд Макарова. Схватка была короткой. Почти все бандиты легли под клинками, ускакал только Беленков — за ним пошла погоня.

В степи, под хутором Юдином, в последний раз встретились Беленков и Левшин. Лошадь под Левшиным убило, и он, прихрамывая, бежал по снегу. Оля ускакала вперед, пытаясь нагнать Беленкова. Но под ним был сильный, с примесью арабской крови жеребец, захваченный на конном заводе, и он уходил в степь. «Господи, помоги», — шептала девушка, не чувствуя, что плачет. Она выстрелила и промахнулась. Беленков обернулся, оскалив зубы, придержал жеребца. Он понял, что Левшин не выстрелит — между ними была девушка. Беленков вскинул руку, прицелился — и у Оли вдруг удивленно и беспомощно приподнялись тонкие бровки, она, неслышно ахнув, надломилась в седле, как перебитый ударом железного прута стебелек, и охватила руками потную лошадиную шею.

— Стой! — отчаянно закричал Левшин. — Стой, гад!

Он не услышал второго выстрела — словно с размаху налетел грудью на что-то твердое и острое, и землю под его ногами сильно рвануло назад.

Он думал, что бежит, но уже не бежал, а падал, раскинув руки. Земля вдруг приблизилась к самым глазам — крохотный клочок поля с остатками бурой прошлогодней травы в снегу, выросший до размеров целой вселенной. Не успев понять, что с ним произошло, он упал лицом в снег. Снег был холоден и влажен, но он не почувствовал этого. В уши ему бился какой-то тонкий звон, поглотивший все другие звуки. Ему показалось, что он глядит в черную неподвижную воду. Это было неправдоподобно, как во сне, — черная вода посреди белого снежного поля, но он не удивился. Чувство пронзительной жалости к чему-то, о чем он не мог вспомнить, на мгновение поднялось к горлу и погасло. Он потянулся всем телом, глубоко вздохнул, и черная вода беззвучно сомкнулась над ним…

 

БАНДИТ УСКОЛЬЗАЕТ

Чуть позже Беленков объявился в Елизаветинской. Там его вместе с группой офицеров, подбивавших станичников на восстание, арестовали сами казаки.

Офицеров посадили на подводы. По бокам выстроились верховые конвойные.

— Хватит, ваши благородия, — прогудел, как церковный колокол, огромный рябой казак с серьгой. — Навоевались. Наши путя разные, — он нахлобучил на голову калмыцкий, неизвестно как ему доставшийся малахай и, сложив руки рупором, скомандовал: — С богом, тронули!..

Беленков ехал на второй подводе, уткнув лицо в поднятый воротник шинели. Он, как ночная птица, часто мигая от яркого света, смотрел воспаленными глазами в степь. Была оттепель. Снег на буграх темнел и оседал. С юга упругими влажными волнами накатывался ветер. Была еще зима, а в воздухе уже пахло ранней весной.

— Мы сделали все, что могли, — вдруг сказал Беленков сидевшему рядом с ним поручику с темным, опухшим, давно небритым лицом. — Борьба еще не окончена. Наше знамя понесут другие.

— А подите вы… — поручик, не оборачиваясь, выругался. — Не пачкайте высоких слов. На нашем знамени череп и кости. Были бандитами, бандитами и сдохнем.

В Дончека Беленкова сразу провели в кабинет председателя Федора Михайловича Зявкина.

— Полковник Беленков! — четко отрапортовал он сухощавому человеку, поднявшемуся из-за стола. — Готов отвечать за попытку поднять вооруженное восстание. Что поделать?! Заблуждался, как и многие мои товарищи по оружию.

— Об этом — позже, — поморщился председатель Дончека. — Мне кажется, что вы, Беленков, и сейчас заблуждаетесь, полагая, что попали в руки каких-то простачков… Садитесь, — Зявкин показал на стул, усмехнулся. — Ваша готовность к немедленному покаянию просто трогательная. Раньше вы были куда непримиримее. Ведь мы с вами уже встречались.

— Не помню. Было столько всяких событий… — пробормотал Беленков.

— То, о котором говорю я, произошло в Ростове, в тысяча девятьсот семнадцатом, на солдатском митинге, где вы представляли партию эсеров.

Беленков вдруг отчетливо вспомнил молодого большевистского агитатора, с которым он яростно спорил, призывая солдат голосовать за Учредительное собрание.

— Так это вы! Да, теперь я узнаю. Вы тогда здорово меня пощипали. К сожалению, не могу продолжить наш спор. Уж очень неравные условия.

— Условия тут ни при чем. Истина всегда останется истиной. А она против вас. Спор уже решен, Беленков, иначе вы не были бы здесь. Жаль, что это произошло не тогда, в семнадцатом. — Зявкин замолчал, чувствуя, как кровь толчками приливает к голове. — Жаль! Ваша эсеровская «революционная справедливость» дорого обошлась людям. Кто сочтет, сколько человеческих жизней вы загубили!

— Война есть война. Я солдат.

— Не солдат, а бандит. И судить вас мы будем как бандита.

Острое, изжелта-смуглое лицо Беленкова дернулось.

— Это ваше право, — он провел языком по сухим губам. — Но, поставив меня к стенке, вы многого не узнаете. Я могу дать подробные показания. Кое-какие детали вас, безусловно, заинтересуют.

— Например, ваша связь с Хаскелем.

— Да. Но не только это. Я знаю, где зарыты ценности, собранные Парамоновым. Золото и драгоценные камни. Вы можете их получить…

— В обмен на вашу жизнь?

— Да. Если вы дадите мне слово.

— Не уполномочен. И честно говоря, по доброй воле не дал бы. Вашу судьбу решит трибунал, — сказал Зявкин, вставая.

Председатель Дончека торопился на Маныч — там назревало новое восстание. Когда он вернулся в Ростов, его заместитель Калита доложил, что Беленкову, этому трехжильному и трехфамильному черту — Солодкову, Джамарову, Беленкову, каким-то невероятным образом удалось бежать из тюрьмы во время беспорядков, возникших там среди арестантов.

— Как это могло случиться? — резко спросил Зябкий. — Почему вы его не изолировали отдельно? Где теперь искать матерого бандита?

— Кто же мог знать… — Калита удрученно развел руками.

— Кто вел его дело?

— Уполномоченный Миркин. Его нет в живых — убит на углу Старопочтовой и Богатяновского во время перестрелки с бандитами… История — хуже не может, — вздохнул Калита. — Теперь попробуй докопайся до парамоновского золота. А оно — во как нужно, — он провел ребром ладони по горлу. — Пока не разыщем его да Беленкова, покоя не будет. Да и явку Хаскеля надо найти. В общем, работы у нас с тобой, Федор Михайлович… Да, а как на Маныче?

— Обошлось… — Зявкин сел за стол, устало подперев голову руками. — Золото мы найдем. А вот хороших людей, таких, как Миркин, Левшин, Оля Доброхотова, не вернуть… Трудно…

* * *

Семена Левшина и Ольгу Доброхотову похоронили на хуторе Юдине. «Огонь, пли!..» — трижды выкрикнул высоким звенящим голосом Зявкин, и над их могилами трижды прогремел винтовочный залп. Красноармейцы надели буденовки, вдоль строя прокатились слова команды. Отряд покинул хутор.

20 декабря 1921 года в Морозовской состоялось торжественное заседание партийного и комсомольского актива, посвященное четвертой годовщине ВЧК. На нем Глухов объявил решение окружкома: комсомольца Александра Полонского направить на постоянную работу в ЧК, комсомольца Левшина считать чекистом посмертно.