Нет, я не длился вчера этой осени ночью одной. Я слушал как дети дождя шелестят за стеной, поют, обращаясь к родным и любимым шумящих деревьев ветвями сновидцам в ненаглядной своей красоте… словно бабочка бьётся в аорте… Просто мёртвые так не поют. Только ангелы очень поют, отпуская друг друга на землю на небесного веса верёвках в редком облаке ласточек, в маленьком блеске маслин. Товарищи маи, товарищи вёсны, товарищи вёсла и цапли в воде – вот бывает, что так напевают. Звучат непонятно, поют о руках и богинях, похоже на то, как если бы я пробегал под рекою Салгира, квадратно-осенней луной осветлённый, печальный, весёлый, больной… борода до утра вырастает чуть-чуть, мягко плешь серебрится монеткой… Сутулый очкарик, бледен, слаб, дождевою водою, как ветром, волнуем, наделённый библейским кустом бороды, я торжественно сплю наяву, подражая дождю бормочу, облачённый в себя, опьяняясь антично стихами, чьи слова – города под водой… или нет — журавли кораблями… Что ж, печально весёлый, я крестиком в стороны руки раскину китайской в рубашки пустых рукавах (а на сердце — свеча и просфорка), я, незримо качаясь на жёлтых и чёрных иного эфира волнах, подержу в голове Персефонку… Пускай православный, но всё же… Пускай я крещёный, но всё-таки часто мне хочется осенью верить каким-то богиням красиво-ночным, в теле плоти собой засыпая, все их тёплые руки, как листья, к лицу прижимать, на весу драгоценных верёвок теплеть, а богиням – облизывать пальцы… И не то, что б хотелось слезами молиться на женские части дождливых богинь молодых, но всё-таки хочется временем часто хоть бы издали в Таврике слышать как чьи-нибудь дети порой поют за китайской по цвету, из-за листьев осенних, стеной: «Богини левая рука бела, как в мае облака, а правая рука — червонная рука, а третия рука — невидима пока, а третия рука — невидима пока…»