Долгими ноябрьскими вечерами сидели сонинские обыкновенно в одной избе. По субботам играли в русское лото в просторной, высокой и светлой хоромине Ка́тюшки, служившей в войну штабом роте нагрянувших под Москву немцев.
А на неделях после трудов брели снежными, освещаемыми только светом луны тропками в избу к Дашеньке.
Изба её была невелика. Горница, перегороженная надвое тонкой деревянной перегородкой, оклеенной неброскими обоями, да прихожая с кухонькой. Печки было две. На зиму ловкая и умелая на все руки шестидесятисемилетняя бабушка троих малолетних внуков выкладывала на толстом стальном листе маленькую печурку с плитой. А трубу выводила в дымоход большой печи-шведки, замазывая отверстие с вынутыми кирпичами глиной, припасённой с поздней осени.
Маленькая печка топилась легко. Быстро нагревала избу, пока расходилась в топке основная. Зато потом уже тепло отдавала эта «большиха». Малая стыла тоже быстрее.
Ребятишкам было тепло в избе. Жили они впятером: Дашенька, дочь её Наталья и внуки: трёхлетняя Юлька, четырёхлетний Фимка да пятилетний Венька – Натальины погодки. Отец с ними не жил. Наталья с Дашенькой вдвоём с ними управлялись.
Приходили соседи к Дашеньке на огонёк. Погреться. Посмотреть телевизор.
Недавно Наталья взяла в кредит в ПОСПО новенький «Рассвет», и теперь изба по вечерам заливалась голубым огоньком телеэкрана, а ребята смотрели всё подряд, но ждали мультиков, «Спокойной ночи, малыши» с Филей, Хрюшей и Степашкой и «В гостях у сказки» с доброй тётей Валей.
Сегодня по первой программе (а в деревне принимала антенна всего три) вечером показывают вторую серию фильма «Место встречи изменить нельзя».
Дашенька покормила внучат, отпустила в комнату – готовиться спать. Но те всё равно не спали. Шалили. Возились. Играли. Ждали гостей. Гости обычно обязательно приносили что-нибудь вкусненькое.
Первым распахнул дверь дед Коля по прозвищу Ширя. Он перешёл по льду схватившуюся нынешними ранними морозами Москву-реку и, не заходя к себе домой, завернул к Дашеньке. Так было удобнее. Достал чекушку водки. Вывалил на стол пакет с жёлтыми круглыми карамельками-лимончиками. Чекушка для взрослых. Карамельки – малышам.
– Здорово, Дарья. Ух, натопила! Хорошо у тебя! Кино-то пустишь поглядеть?
– Здравствуй. Зашёл уж. Раздевайся. Проходи. Грейся. Сейчас, поди, ещё народ подойдёт.
Ширя брал с подвесной полочки в прихожей две рюмки на тонких ножках, дул в них и наливал себе и Дашеньке. Чокались молча. Выпивали.
Так и в этот раз. Ширя крякнул и достал из кармана своего мехового полушубка свёрток.
– Вот. Держи. Юльке валеночки поправил.
– Спасибо, Николай.
Ширя разделся и пошёл в горницу, раздавая ребяткам по конфетке. Потом перевернул набок табурет. Сел перед ним на колени. Вытащил из карманов сапожницкой тужурки кисет и порванные на квадратики листики газеты. Снял пальцем верхний листик, остальные вернул в карман и насыпал в бумажку грядочку табака-самосада, заработанного за сапоги у деда Гордея, скрутил козью ножку и закурил. Крепкий дымок синими струйками потянулся по горнице. По телевизору шла программа под названием «Советы и жизнь».
– А знаешь, Дашенька, какой сегодня день?
Дашенька сидела у стола под лампой и штопала Венькины разодранные на коленках колготки.
– Вторник.
– Нет, Дашенька. Вторник – это не день. Сегодня мы с ребятами в сорок третьем от фашистов Житомир освободили. Налей-ка мне ещё рюмку. Да поднеси. Надо помянуть.
– Может, закусить хочешь? Я капусты квашеной наберу.
– Не надо. Конфетину дай, и будя…
Дохнуло по полу холодом, и послышался голос бабы Нюши, жены деда Николая. Она входила в избу с баночкой козьего молока.
– Что ж ты, инаральчик сапожной, домой не зашёл?
– Нюша, не лезь в разговор. Не видишь, я смотрю?
– Ты с ним, что ли, с ящиком энтим, разговариваешь?
– Нюша, курва, молчи!
Нюша села к столу. Сложила крупные, шишкастые в суставах пальцы друг в дружку и заколесила большими пальцами друг об друга.
Чекушка уж была пуста и припрятана Дашенькой. Нюша смотрела на её штопанье подслеповатыми глазами и качала головой.
– Сколько лет-то стекло, как Алёшка-кум помер?
Дарья подняла на Нюшу потускневший взгляд, вздохнула и, опустив глаза к колготкам, произнесла:
– Забыла? В пятьдесят четвёртом весной, перед Пасхой.
– Это уж ты четверть веку одна кукуешь? Да… История.
– Ну почему одна? С дочерью вот, с внуками живу. Не заскучаешь.
– Молодец ты, Дарья, молодец. А я вот с этим инаральчиком всё воюю. Ведь он (Нюша перешла на шёпот) нарочно домой не идёт. Говорит обычно, что ключи не находит. А сам – шасть! И к тебе первым делом.
– Да ты не ревнуешь ли, Нюша?
– Господь с тобой, кума. Я только не пойму, чего его сюда тянет. Дома тоже печь натоплена.
– Здесь, видать, теплее…
Спрятав в платок улыбку, Дарья обернулась на дверь. Которая открылась, явив клюку бабки Таранихи. Вот вошла и сама старая одноглазая бабка в сером пуховом платке, живущая в крайней сонинской избе. Дашенька подставила ей табурет. Тараниха села, опустив платок на плечи и обнажая старинный кружевной чепец, сплетённый ею когда-то на коклюшках. Тараниха похожа на старуху из фильма про Пиковую даму.
– Дискать-дискать, Дашенька. Как у тебя тепло. Ребятки-то не спят ещё? Какие они у тебя хорошие. Посижу чуть-чуть. Да пойду ещё. Хо́дить мне надо. Хо́дить.
Тараниха обычно сидела у стола, опираясь на клюку, и закрывала от удовольствия один глаз. Так закрывают глазки куры у Дашеньки во дворе на нашесте, взлетая на него по очереди после захода солнца.
Спустя какое-то время обычно подходила Ка́тюшка, согнутая колесом вечная Дашенькина колхозная напарница, живущая через дом. С хитрой добродушной улыбкой здоровалась с народом. Выставляла на стол из-за пазухи литровочку самодельной наливки-сливянки. Явилась и сегодня:
– Привет честной компании! Не опоздала на вторую серию?
Тараниха открыла глаз и с укором поглядела на Ка́тюшку.
– Дискать-дискать, Ка́тюшка, дверь-то плотно закрывай. Сквозит. Всё тепло упустишь. Деткам спать ночью-то энтим истопом.
Дашенька прикрыла плотнее входную дверь и сообщила:
– Не переживай, тётка Василиса. На ночь я ещё подтоплю. Грейтесь на здоровье.
Бывшие колхозницы выпили на троих Ка́тюшкиной сливянки. Предлагали Шире, но он только рукой махнул. Пейте сами этот компот.
Стали рассаживаться у телевизора. Одна Тараниха сидела в сторонке, грея у печки свои старушечьи кости.
Вторая серия фильма началась. На голубом экране появился парусник. Стукнула рында. Зазвучала тревожная музыка. Пошли титры с главными героями, и Дашенька сделала небольшой комментарий (хозяйку никто не осмеливался перебивать):
– Гляжу я на него, с первого раза не узнала. А теперь точно – вспомнила. Шустрый этот, Жеглов, был у нас как-то…
Тут же вступил Ширя:
– Спутала, может. Давай кино поглядим. А после расскажешь.
Лица взрослых и детей залились мерцающим синим светом телевизионных лучей. Идёт кино. Смотрят с интересом все. Ребята тоже глазеют, из-под одеял высовывая носы.
А старший, Венька, стоял над дедом Колей и опирался подбородком на спинку железной кровати с металлическими круглыми набалдашниками, которые он любил покручивать, и тогда они сладко пахли каким-то таинственным железным ароматом.
Тараниха прислушивалась к звукам гудящей печи. Не любила она этих телевизоров.
После сеанса первым поднялся Ширя.
– Нюша! Пошли!
– Инаральчик, как же? Дашенька про Жеглова рассказать хотела. Послушаем.
– Ладно. Говори, Дарья.
– А чего говорить? С Зойкой, падчерицей, приезжали. С её театра на таганке́. Песни пел. Весёлый такой. Шустрый. Как игла. С ним ещё высокий был – Борис. Красавец. Они, хулиганы, бегали на поле за колхозным турнепсом. Резали как репку на закуску. Я им говорю, у меня есть чем закусить. А они смеются. Так забавнее. Зойка – заводила! Любила шутки шутить. Натащут турнепса и закусывают. А потом опять песни поют. Я с ними тоже распевала. Жеглов мне на гитаре подыгрывал.
– И я их видала, – кивнула Ка́тюшка. – С крыльца. Они на речку ходили. Купаться. Лет семь-восемь назад. Верно, Дашенька?
– Где-то так.
– Ладно, пошли, Нюша. Ты с нами, Василиса? – позвал Ширя всё это время одним глазом смотрящую на беседу Тараниху.
– С вами, с вами, Колюшка! – Скрипучая старуха поднялась с табуретки. – Хо́дить мне надо. Пойду с вами на конец деревни.
– Ну, пошли тогда.
Трое ушли. Из гостей задержалась только Ка́тюшка. Дашенька подкинула в угли ещё дровец, которые весело затрещали от хорошей тяги. Телевизор выключили. Ребята заснули.
Подруги по колхозной бригаде выпили по рюмочке остатки Ка́тюшкиной наливки.
– Наталья-то сегодня с вечерней придёт?
– Да. Встретить пойду после часу.
Заскрипела кровать в комнате. Это Венька вскинулся.
– Ба, можно я с тобой?
– Ещё чего? Спи!
– Ну, пожалуйста, ба! Я тоже хочу мамку встретить!
Заступилась Ка́тюшка.
– Возьми его. Пусть сходит. Старшой как-никак, мужичок в доме. Ребятки спят. И пусть спят. А этот, погляди, дежурит.
– Ты пока ложись. Я позову.
Венька юркнул под одеяло.
Ушла и Ка́тюшка.
Бабушка ещё какое-то время повозилась на кухне, пошурудила угли в печурке и стала собираться, накидывая стёганую телогрейку и укутываясь в тёплый платок.
– Ба, я с тобой!
Венька пулей соскочил со своей большой железной кровати, на которой они спали вместе с бабушкой, и вцепился в Дашенькин подол.
– И я с тобой! – приподнял тут головку с подушки Фимка и сонными глазками обвёл полутёмную комнату.
– Ты спи! Юльку сторожи, – скомандовал Венька и хотел погрозить младшему братишке кулаком, но тот уже спрятался под одеяло.
– Ну, хозяин, пошли. Обувайся скорей. – Дарья протягивает внуку согретые на печке детские валенки. – Шапку давай завяжем, горе ты моё луковое.
Собрались. Бабушка оставила на столе в прихожей мерцающую тусклым жёлтым огоньком керосиновую лампу. Прикрыли дверь. И под лунным холодным светом пошли тропинкой за деревню встречать мамку.
Фимка, прятавшийся под одеялом, как только закрылась дверь, вскочил на ноги. Подбежал к окошку и стал вглядываться в темноту. За окном ничего не увидать. Фимка направился к лампе. Приставил к столу крепкий деревянный стул с круглой спинкой и залез на него. Пристально стал смотреть на дрожащий язычок пламени, облокотившись подбородком на сложенные бабочкой ладошки.
Проснулась Юлька.
– Ба, дай чая!
Юлька уселась и принялась натирать кулачками закрытые глаза.
Фимка юркнул на кухню. Схватил Юлькину чашку. Подставил низенькую табуретку под ноги. Встал на неё и налил из стоящего на краю плиты кофейника, нагибая его, сладкого тёплого чаю.
Юлька, не просыпаясь, сделала два-три глотка и улеглась под одеяло.
Фимка поставил её чашку возле кровати, вернулся к лампе и сказал:
– Знаешь, огонёк, вот приедет папка из командировки и привезёт мне подарок – броневик. Как у Серёжки. Мы будем играть и защищать нашу деревню от фашистов.
За печкой что-то щёлкнуло. Фимка поджал ноги на стул, встал на коленки и лёг на стол лицом к лампе, не сводя с пламени глаз.
– А ещё, огонёк, когда я вырасту через год, я тоже буду встречать мамку. А когда буду большой, стану солдатом. И буду в танке служить, как дядя Валя.
Так, разговаривая с огоньком, Фимка и заснул на столе в свете лампы.
А Венька робко шагал по тропинке за бабушкой, скрипя по снегу валенками, то и дело оглядываясь на тёмные силуэты отдаляющихся деревенских дворов.
Через какое-то время они с бабушкой стояли на краю оврага, пересекающего поле, со стороны которого подошли. На другом краю было кладбище. С той стороны должна была прийти Наталья.
– Мам, ты тут? – вскорости послышался её голос.
– Тут мы! Тут! Я с Венечкой! Подымайся!
Наталья поднималась к ним из чёрной глубины оврага, неся наперевес две тяжёлые сумки. А поднявшись, присела на минутку.
– Ох, наконец прошла этот страх… – проговорила она, махая рукой в сторону кладбища. – Сегодня молоко по талонам выдавали. Вот, несу.
Венька взял из рук матери её дамскую кожаную сумку и бодрым шагом пошёл вперёд.
Следом за заводилой, потряхивая затёкшей в плече рукой, двигалась Наталья. Замыкала отряд Дашенька, приняв на коромысло одну из дочериных сумок.
Венька поднялся на гору и стал приглядываться: нет ли какого огонька в деревне внизу? Нет. Темно.
– Ну, вы идёте там? – спросил он у женщин.
– Идём-идём, – ответила мама.
Часам к двум они вошли в тёплую избу. Наталья взяла спящего Фимку на руки, поцеловала и уложила в кровать. Села перед сном попить с матерью чаю.
А Венька нырнул к стенке в свою кровать и стал ждать бабушку.
Женщины погасили лампу. Улеглись по своим местам.
…Венька сегодня никак не мог заснуть.
– Ба, а ба!
– Чего тебе?
– А ты умрёшь?
– Спи. Чего ерунду спрашиваешь?
– Ну, скажи.
Дашенька вздохнула.
– Умру, конечно.
– А когда?
– Спи! Не возьму тебя больше с собой! Неугомонный какой!
– Ба, я не хочу, чтобы ты умирала.
– Ладно-ладно, спи.
– Я хочу, чтобы ты никогда не умирала.
– Хорошо, спи, буду жить. Не умру.
– Правда?!
– Правда. Усни ты, ради бога…
Венька отвернулся к стене, поковырял пальчиком обои минуту-две и заснул. Уже не первый раз задавал он бабушке этот вопрос…
В зимней ночной тишине спала деревня, укутанная снегом. Очередная серия кинофильма будет следующим вечером. И так же придут к Дашеньке гости, так же дружно будут смотреть кино, судить-рядить о жизни…
* * *
Много лет спустя Вениамин Летов, молодой журналист одной из центральных московских газет, сидел в Доме кино на улице Васильевской, дом 13 в артистическом кафе и брал интервью у знаменитого Робин Гуда, защитника бедных, великолепного стрелка из лука и благородного киношного красавца-разбойника. В конце интервью поинтересовался:
– Последний вопрос. Бывали ли вы когда-нибудь в маленькой подмосковной деревеньке под Рузой?
Робин Гуд улыбнулся. Кивнул бородкой.
– Бывал. С Зоей и Володей туда заезжали. Отдохнуть. Помню, что в поле росла тогда свёкла крупная. Ходили её рвать. Турнепс, кажется, называлась. И ещё – там хозяйка была такая весёлая, тетка Дарья. Песни пела с нами.
Летов поблагодарил актёра за интервью. Попрощался. Вышел на улицу. Уложил диктофон в карман куртки. В этом году месяц назад бабку Дарью схоронили. Прожила она на земле без своего единственного Алёши без малого сорок долгих лет.
Летов потоптался немного на улице, будто что-то ещё припоминая, покурил. Затем бросил вытянутый до фильтра окурок в урну и уверенным шагом отправился к метро.