Однажды летом, помнится, в июне, в самый разгар дачного сезона, вышедшим из автобуса на остановке двум мужчинам с сумками и рюкзаками оказалось по пути.

Жили они в одной деревне, ставшей теперь дачным посёлком, правда, не были знакомы до этой встречи, зато потом уже не разлучались и частенько заглядывали друг к другу в гости.

Одного из них звали Пётр Иванович Свирин. Был он невысокого роста, полноват и на коротких ножках быстро семенил по грунтовой дороге, пыля ботинками, поглядывая как-то всё время снизу вверх на своего спутника, который именовался Анатолием Владимировичем Черёмухиным. Этот был худ, длинен, шёл, точно аршином мерил пространство.

Они уже прилично свернули с дороги, когда где-то вдалеке справа сверкнуло и спустя некоторое время бабахнуло. Приближалась гроза. Черёмухин остановился и, показав рукой в сторону темнеющего свинцом неба, подвёл:

– Я думаю, дорогой землячок, что до своих дач мы с вами сухими так не дотянем. Прямо на поле и застигнет нас дождичек.

– Похоже на то! – отвечал сбоку Свирин. – Крышу надо искать. Без крыши тяжко будет.

– Да вон, рядом заброшенный телятник. Идёмте туда.

Они пробрались сквозь заросли зацветающего борщевика и оказались внутри пахнущего прелью разваливающегося совхозного телятника. Сняли рюкзаки. Сели на них. Черёмухин закурил.

По жадным до влаги листьям пробежался первый порыв ветра. Пробный. Несильный. Макушки елей в ближайшем перелеске уже кланялись второму порыву стихии, пытаясь выпрямиться при малейшем послаблении крепчающей стихии. Стайка молодых берёзок возле телятника чуть ли не гнулась к земле. Где-то загремело железо. Где-то упало, погромыхивая под ветром. Брызнула молния. И тут же взорвался гром. Кто-то закричал. Стало темно так, что, казалось, наступает ночь. Дождя всё не было. Его ждали как разрешение начинающей свой танец стихии. Ветер размётывал всё на своём пути. Летало сено, мусорные пакеты, жестяные банки катились по дороге.

Ударил церковный колокол неподалёку. И вдруг ветер стих. Стало ещё темнее и было лишь слышно, как, ещё не успокоившиеся от грозовой атаки, шепчутся растрёпанные деревья и травы.

И вот на листья упала первая капля, за ней другая, и целая стена грозовой влаги ударила в землю. Снова поднялся ветер и закружил всё вокруг, ударяя косыми нахлёстами дождя по всему, что попадалось на пути.

– Ух, силища! – прошептал Свирин, высовываясь на улицу. – Ну и лупит!

– Хорошо бы ненадолго, а то зарядит до вечера, и не вылезешь, – подошёл Черёмухин и тоже выглянул наружу – Гроза. Должна пройти скоро.

Сели опять. Разговорились. И разговор пошёл не о рыбалке, а как это говорится, ну, в общем, ещё об одном интересном предмете – о женщинах.

Свирин рассказал, что женат. Познакомился с женой совсем недавно, два года назад. Ему сорок. Она моложе на десять лет. Детей нет. И хотел было поинтересоваться у соседа про его семейные дела, но тот опередил его вопросом.

– А что для вас красота?

– Это вы сейчас про женщин вообще спросили? – поинтересовался Свирин и заглянул в глаза Черёмухину снизу вверх.

– Ну да… Женская красота.

– Могу сказать… – Свирин почесал свой влажный затылок. Застенчиво улыбнулся. – Я вот раньше много в электричках ездил по работе. Сядешь в вагон, а напротив тебя сидит какая-нибудь случайная красотка, да такая, что глаз не отвести. Так вот, я даже, для себя, их сортировать начал – с какой только бы познакомился, с другой посидели бы где-нибудь поболтали, с иной сразу пошёл бы в загс, а некоторые прямо-таки были не в моём вкусе. Я их и по фигурам различал. Какая мне статную породистую лошадь напоминает, другая, как утица на коротких ножках, переваливается, ещё одна, словно колобок, и не поймёшь, как это у неё вообще получается – ходить…

– А вот я мало подвержен внешнему впечатлению, – включился в разговор Черёмухин. – Я, конечно, не идеалист с платоническим уклоном, но ценю в женщине внутреннюю красоту. Хотя понять её и почувствовать очень сложно.

– А как же тогда? – полюбопытствовал Свирин. – Чем её измерить?

– Лучше всего, конечно, временем… Это я теперь понимаю. А раньше, когда метался в юности в поисках счастья, совсем другие мерки были. И одна мерка таки мне сгодилась…

– Что за мерка, интересно? – Свирину становилось любопытно слушать собеседника. Затеянный им разговор возымел продолжение.

– А простенькая такая мерочка. Сердце. И я благодарен Богу, что дал он мне её. Иначе бы пропал совсем.

– А что, много испытали в жизни?

– Да не особо много… – признался Черёмухин. – Была у меня одна история… Я в тот год потерял работу. Работал инженером на заводе. Пришёл новый хозяин. Коммерсант. Завод, говорит, теперь мой. Приведу своих. А вы уходите. Осталось только несколько человек. Я в их число не попал. И забухал. Мне было тогда тридцать с небольшим. Пил я не столько от тяги к водке, а было обидно за родной завод, за дело своё, за страну, которая разваливалась на глазах. Стал всё пропивать подчистую. Мать на меня смотреть не могла. Уехала на дачу жить. Жена с дочкой к тёще сбежала. Развелась со мной тут же. И остался я в квартире один. Утром встаю. Беру что есть в доме – несу продавать. Пью. Не хватает. Несу опять продавать. Пью. Валюсь спать. И утром снова в поход. Так продолжалось почти полгода. И вот однажды ко мне заходит женщина…

Черёмухин опустил глаза. Видно, вспомнилось что-то такое, что неприятно было вспоминать, но он пересилил себя и продолжил:

– Это она мне потом рассказывала… Мы с ней раньше учились вместе в институте. Дружили. Она у меня была в гостях несколько раз. Помогала с зачётами, курсовыми. Потом как-то разбежались. Но, получается, знала, где я живу. И однажды оказалась поблизости. Решила зайти наобум в гости к студенческому другу. Подошла к дому. Проскочила в подъезд. Поднялась в лифте на мой этаж. Позвонила в дверь. Квартира была не заперта. Я, когда пил, всегда держал её незапертой, боялся чего-то, сам не знаю чего. Страх замкнутого пространства на меня нападал, что ли. Боязнь одиночества. Да и зашёл бы кто ко мне – всё не одному куковать, пообщались бы… Вот она и зашла. И увидела нечто в образе человеческом. Запахи и обстановка в квартире были соответствующие. На кровати валялся грязный и вонючий алкаш, вокруг которого по комнате были разбросаны пустые водочные и из-под всякого прочего пойла бутылки. Я лежал на боку лицом к стене и стонал…

Черёмухин передернул плечами.

– Ей бы развернуться и уйти. А она, понимаешь, осталась. Она в этом алкаше узнала меня. Повыбрасывала весь мусор из квартиры, полы вымыла. С помощью местных мужиков посадила в свою машину и повезла к себе. Пока тащили меня к машине, мужики ей про меня рассказывали, что, мол, человек я хороший, только не повезло в жизни, вот и сорвался. В общем, очнулся я в бане. Голый. Она хлестала меня по всем местам жгучим веником, а я только и понимал, что это баня и что меня хлещут. Потом она оттащила меня в постель. И я спал. Сколько – не помню. Но когда проснулся, передо мной на столике стояли графин водки и рюмка. Я, как тяжелоатлет перед штангой, «попытался взять вес» – поднять рюмку с водкой и опохмелиться, но внутри меня что-то ворочалось, сопротивляясь. Я так и не смог. Вошла она – Надя. «Проснулся? – спрашивает. – Ну, милый мой дружочек, Васенька, первый день – самый трудный будет у нас. А потом потекут твои денёчки своим чередом, как им и положено, только наберись терпения». В общем, вытащила меня своими средствами из запоя. И стала женой. Вот и вся история.

– Да-а-а… – протянул Свирин, – есть женщины в русских селеньях… Это ж надо, в алкаше человека разглядела и собой же пожертвовала ради него… Не понимаю…

– Вот и я поначалу тоже не понимал. Пока к сердцу своему не прислушался. А оно как-то по-другому вдруг зажило. Потянулось к Надежде. И не думал я ни о чём, даже когда в загсе расписывались. Она настояла – условие поставила, чтобы не жить мне у неё приживалой, а быть настоящим мужем. Я согласился на это и теперь не жалею. Всё у нас сложилось в семью потом как-то само собой. Нашлась работа. В общем, всё изменилось у меня в жизни. Никогда не попрекнёт меня Надя лишний раз, не прилипнет с расспросами. Только попросит о чём-нибудь когда, если мужская рука потребуется. Таких, как она, мало на свете, но женщины такие есть. И они прекрасны…

– Ну да… «А кони всё скачут и скачут. А избы горят и горят»… А в чём же секрет такой красоты? – спросил Свирин, пытаясь понять до конца своего собеседника.

Черёмухин загадочно улыбался.

– А, пожалуй, секрет в капусте. В обычной капусте или лепестках роз. Как вам больше нравится.

– Растолкуйте. Больно аллегорично рассуждаете…

– А толкую я это так. Вот женщина. Ты живёшь с ней каждый день – она каждый день живёт с тобой. У них, у женщин, свои секреты. Я в них не очень разбираюсь. У вас появляются дети. Потом внуки.

– Ну, и что? Что дальше-то?

– Ну и всё. Дальше – всё.

– Непонятно. По-вашему – могильный крест после долгой семейной жизни есть вершина существования, апофеоз человеческого счастья?

– Скорее, закономерный итог, необходимый итог. Черта, за которой что-то уже другое, непонятное. Но тихое, лёгкое неизвестное это приходит к вам и селится в уголке вашего сердца ещё в этой жизни. И человек ничего с собой не возьмёт за ту черту, кроме этого неизвестного.

– Душу, что ли, возьмёт?

– Не знаю. Не знаю. Душа – другое немножко. Мне кажется, это какой-то груз, который душа понесёт дальше. У кого-то он есть. А кто-то его ещё в этой жизни порастерял. Важно, что он был у каждого – этот «груз».

– Ну, теперь я вас понял, – рассмеялся Свирин, – говорили-говорили, а всё равно пришли к одному. Знаю я про ваш «груз». Догадался теперь. Вы про любовь сейчас говорили. Это любовь в вас сидит. И вы её чувствуете. А вот мне до этого ещё долго – глух. Глух и каюсь. Ну и любите на здоровье! Будет у вас чему другим поучиться.

Гроза совсем утихла. Маленький моросящий дождичек ещё сыпал на старый шифер телятника, но за леском уже выглядывало из-за туч жаркое июньское солнце, и с берега на берег через речку замостилась волшебной дугой радуга.

– А про капусту с лепестками роз – это вы с какого боку сказали? Для образа какого, что ли? – Свирин высунулся наружу, затоптался, хотел уже выходить.

– Да тут всё просто. Это я по вашему примеру в таких образах представил себе женщину. Для меня она вначале – прекрасная благоухающая роза. Отнимаешь от бутона лепесток – прикладываешь к сердцу. И таешь. И счастлив. А капустой я свою Надежду называл, когда она у меня сыном беременная ходила. Живот на девятом месяце у неё был как добрый кочан. Шутила всегда: «В капусте нашли нашего Лёшку. Вон какой богатырь». И скажу вам по секрету, мой дорогой спутник, в этой капусте ещё столько всего тайного и прекрасного одновременно, что только не ленись – листы отрывай да жуй. На сто человеческих жизней хватит этого запасу женской красоты – только умей любить по-настоящему.

Свирин, кажется, всё понял. Потому что вдруг загрустил. И задумался о чём-то своём с лицом глупенького неудачника.

– Ну ладно, дождь кончился. Пойдём, что ли? – прокряхтел он, поднимая рюкзак и засовывая руки в лямки.

– Пойдём, пожалуй. Я вижу, что чем-то вас расстроил… – Черёмухин двинулся за Свириным по сырой, раскисшей от дождя улице.

– Нет-нет. Это я так. О своём…

Они прошли перелесок с осыпанными влагой и капающими елями, поднялись скользкой тропинкой по оврагу на поле. Широко над рекой раскинулась радуга. Черёмухин любовался ею, а Свирин глядел под ноги в задумчивости. На взгорке они остановились. Тропинка вела вниз и рогатиной разбегалась на две стороны в разные концы деревни.

– Вам по какой? – спросил Свирин.

– Мне направо, – улыбнулся в ответ Черёмухин.

– Я так и знал. Мне налево. Ваш какой дом? – поинтересовался он, глядя направо и вниз, где нагромоздились в беспорядке огороженные заборами чьи-то дачи.

– Отсюда не увидишь. Приходите с женой вечерком часиков в восемь к зелёной пластиковой лодке на реке, – предложил Черёмухин. – Мы с женой тоже придём. Познакомимся. Чайку попьём.

– Придём обязательно! Ну, до вечера, сосед!

– Всего хорошего!

Они разошлись. Когда попутчики удалились метров на пятьдесят друг от друга, Свирин окликнул Черёмухина.

– А знаете, я сегодня обязательно скажу своей Любе, что нам нужен ребёнок. Обязательно. И буду звать её Пиончиком. Она у меня такая…

– Вы – поэт! Удачи вам!

…Они подружились. Всё лето бегали друг к другу. Хвалились садово-огородными успехами. Давали друг дружке самые разные советы. Пиончик забеременела. Свирин был на седьмом небе от счастья. Черёмухин с Надеждой радовались за них, да сами они были счастливы. Старики говорили, что нынешний год должна уродиться капуста. Дождей-то сколько!