– Идуть! Идуть! – Деревенский дурачок, двадцатилетний Егорка, выскочил на мороз и прыгал без шапки на улице в драном овчинном тулупчике и валенках. Старуха Петровна, мать его, лежала в избе с жарко натопленной печкой и мучилась зубной болью, а то бы удержала, заняла чем-нибудь глупенького.
Со стороны Артюхина в деревню входили немцы. Пехота. Перевязанные от лютого московского холода чем попало. Кто в немецкой форме. Кто в русских шинелях. Шли угрюмые. Злые.
Поравнявшись с Егоркой, их старший стянул с лица шарф и, дыша паром, спросил с акцентом:
– Пусто? Русский золдат есть?
Егорушка лыбился и кланялся, предлагая шагать им дальше.
– Идите! Идите! Гы! Гы! Прямо – туда! Прямо – туда!
И показывал в сторону колхозного амбара, возвышающегося на пригорке посреди деревни. Немец оттолкнул его в сторону. Махнул своим. Пошли дальше. Надо было размещаться по избам. Мороз лютовал за тридцать.
Марья сидела в избе и услышала на улице незнакомую речь. Голоса раздались прямо под окнами. Значит, прошли уже через калитку. Идут в избу.
В люльке заплакал трёхмесячный Борис. Восьмилетний Валька прижался к матери, сидящей на скамейке возле младенца, и ждал, что же теперь будет. С клубами пара немцы вошли в избу. Сели за стол. Отогреваться.
– Матка, давай кушать! Кушать давай!
Она вытащила из русской печи картошку в чугунке. Двинула им под нос плошку с квашеной капустой.
– Хлеба нет.
Немцы переглянулись. Сняли с рук обмотки. Стали жрать.
Марья ушла в комнату к кричащему Борису. Сунула ему бутылочку с козьим молоком. Затих.
Один из немцев вскочил. Подошел к люльке. Глядел на бутылку. Потом на Марью.
– Млеко? Где? Дафай! Дафай! Му-у-у! Где?
– Нету му… Нету! Козье молоко… Кума дала… Дитя кормить… Нет у меня…
Немец прислушивался. Разумел. Похоже, дошло до него, что коровы у Марьи нет. А молоко от козы соседской. Пошел дальше лупить картошку. В это время вошёл третий. Двое вскочили, вытянув руки по швам. О чём-то говорили. Затем все трое ушли из избы, выхолодив её своим шастаньем.
Возле колхозного амбара стоял Колодкин и, показывая на засов, махал руками. Мол, знаю, у кого ключи. Могу показать. Дали двух солдат. Пошёл с ними к Дарье Нуждиной в избу. Она была старостой. Дарья стояла на крыльце, когда они подошли. Колодкин щерился своей рябой улыбкой, трусливо поглядывая из-за немецких спин.
– Русский баба, дафай ключи. Двери открывать! Бистро!
Дарья посмотрела на Колодкина. Пошла на него.
– Ну что, сука, продался? Всё рассказал? У, гадина!
Она замахнулась, чтобы ударить его в морду, но немцы остановили. Схватили её за руки. Но она успела плюнуть ему в лицо. Колодкин, утираясь рукавом, отступил.
– Чего ты, дура? Советской власти конец! Хана колхозу! Теперь свободно заживём! При немцах сыты будем! Ключи у неё в сенях висят. Я покажу.
Дарью отпустили. Она так и осталась стоять у крыльца, пока немцы с Колодкиным шуровали у неё в избе. Плакала. От бессилья. И предательства.
Колодкин вышел довольный, позвякивая связкой ключей, потрусил к амбару, где хранились зерно и колхозный инвентарь. Поскорее вскрывать да растаскивать.
Штаб немцы устроили в центральной избе, у Широковых. Она была просторной и тёплой. Бабку с дедом выгнали, отправили жить в сарай. Старший немец, обер-лейтенант, передал приказ размещаться по избам и позвать к нему старосту деревни.
Через некоторое время Дарья стояла перед ним без платка, опустив руки. Прямо смотрела ему в глаза.
– Я буду говорить с тобой по-русски. Я хорошо говорю на твоём языке. Ты должна меня понимать. Ты будешь меня понимать?
Дарья молчала.
– Если ты будешь молчать, мои солдаты будут тебя наказывать. Мне нужно знать, сколько в деревне людей. Есть ли коммунисты и комиссары. Кто у вас старший?
Дарья накинула на голову платок и завязала его сзади.
– Я вам ничего не скажу. У вас уже есть говорун. У него и спросите. А наказывать – наказывайте. Воля ваша…
Обер-лейтенант улыбнулся.
– Господин Колодкин – хороший мужик. Он хочет служить великой Германии. Почему вы не хотите?
Дарья ничего не ответила. Отвернулась и опустила глаза.
– Ладно. Гуд. Идите пока. Мы вас ещё навестим. Из дома никуда не ходить. Быть на месте. У вас в деревне будет новый порядок.
Ночью немцы пили, выставив часовых, которые менялись через каждые два часа. Жители затаились. Сидели в своих избах и думали каждый свою думу. Мысли у всех были похожие. Что завтра с ними сделают немцы? Возьмут ли они Москву? Долго ли продлится война?
Так вот, без особых боев деревня Костино Рузского района была оккупирована немецкими захватчиками. В самой деревне семнадцать дворов. В избах остались одни бабы, старики да дети. Мужики ещё летом ушли воевать. Дурачок Егорушка тоже с ними бежал. Да его с полпути вернули. Колодкин пришёл осенью из неизвестных краев. Поселился в избе у своей тётки. Все время прятался от людей. Местные только могли догадываться про его грешки. Дезертир – не дезертир. Кто его поймёт? А вот перед немцами выполз.
* * *
На следующий день Колодкин повёл немцев по дворам. Рассказывал, у кого что есть. Вязали живьём за лапы на одну верёвку кур и гусей. За рога вывели со двора у бабки Барабанихи козу и пошли у амбара резать. Тащили сало. Картошку. Самогон. Через некоторое время добрались до Марьи Женековой. Она только-только уложила Бориса. Хотели с Валькой попить чаю на липовом цвету.
Колодкин ввалился первым. За ним три немца.
– Ну, Машуха, говори, куда корову спрятала? У неё корова есть. Муж табак на станции продавал. Скопили деньжат. Ну, где она?
Марья похолодела. Она всякое думала про Колодкина. Что сбился человек. Потерял опору в жизни. Сидел. Но чтоб вот так вот. Такого подумать не могла. Но своими глазами зато увидела.
– Ищи. Может, найдёшь. Креста на тебе нет, иуда… У меня ж дети малые…
И села. Её сын Валька смотрел на Колодкина колючим взглядом и сжимал под столом кулачки.
– А чего искать? – задорно кивнул Колодкин. – Во дворе она наверняка. Сеном прикрытая. Стоит тихонечко и пожёвывает. Никто её, мол, не найдёт. А Колодкин найдёт! Пойдёмте-с, господа. Сейчас я вам м-у-у-ку покажу…
Зорьку выводили улыбающиеся немцы. А Колодкин отряхивал сено с плеч и из-за шиворота. На улицу выбежал Валька. Вцепился руками в обмотки фашиста ниже колен. Закричал.
– Стой, фашист! Отдай нашу корову! Нам Борьку кормить нечем!
Немец оттолкнул мальчишку. Достал из-за плеча винтовку. Навел на Вальку. Марья бросилась ему в ноги.
– Не стреляй! Забирай корову. Не стреляй!
Обхватила сына. Загородила собой.
– Бери своего выродка. Немцы благородный народ. Детей не будут стрелять.
Колодкин наконец отряхнулся. И дал кулаком Зорьке по боку.
– Пошли, говядина! Сейчас с господами немцами печёночки зажарим!
* * *
На улице группа солдат потешалась над Егоркой. Он всем улыбался. Кто даст ему кусок шоколадки. Кто самогону плеснёт. Поменяли его заячью тёплую ушанку на немецкую пилотку. Дали в руки топор и повели Егорушку к Москве-реке. Среди всех выделялся молодой фотограф – юнец лет восемнадцати по имени Дитер. Он снимал по возможности самые интересные и пикантные события с самого начала войны. Много занимательных кадров сделал в Белоруссии, в Смоленске, под Вязьмой. Теперь ещё чуть-чуть – и будут кадры из Москвы. Но пока и в Подмосковье есть что поснимать.
Заставили Егорку рубить прорубь. Он что есть силы колотил топором лёд. Все смеялись. Сменяя друг друга, после Егорки работали и немцы. Прорубь вышла в самый раз. Заставили Егорку раздеваться.
– Ти дурачок. А будешь умный. Святой вода! Буль! И здоров! Ныряй! Драй! Пригай!
Егорка в подштанниках и босой слушал людей и не мог понять, как ему нырять. Он не умел плавать. К воде, бывало, и не подойдёт. А тут ныряй. Дитер сделал коллективное фото. Полуголый Егорка. И немцы вокруг.
Двое взяли Егорку под руки. Двое за ноги. Опустили в прорубь вниз головой. И отпустили ноги.
– Дафай! Плыви! Крестись! Здоровье!
Но Егорка из проруби не показывался. Немцы пожали плечами. Шутка оказалась неудачной. Выпили самогону и пошли по избам.
Ночью к обер-лейтенанту привели задержанную. Девчушка была с мороза. Красные щёки. Ярко-рыжие волосы. Злые глаза.
– Кто тебя послал? Откуда идёшь? Куда идёшь?
– Из Москвы иду. В деревню. К родным.
– Как зовут?
– Владимирова Вера.
– Сколько лет?
– Шестнадцать.
– Почему шла ночью?
– Задерживали часто. Документы спрашивали. Вот и припозднилась.
– Что надо здесь, в деревне?
– Племянник Борька маленький. Одёжку тёплую ему несу. Холода-то какие!
– Как перешла линию фронта?
– Чего?
– Как шла сюда?
– Так по реке трусила. Река-то замёрзла…
Обер-лейтенант порылся в вещах. Поморщился.
– И в это одевают русских детей… А что, много в Москве солдат?
Верка пожала плечами.
– Откуда я знаю. На улице не видать. Патрули только. И холодно.
– Ничего, скоро не будет холодно. Мы растопим вашему русскому Ивану такую баньку, что будет жарко. И следующая наша встреча будет в Москве. Фройлен, я назначаю вам свидание. Москва. Красная площадь. Памятник Ленину.
– Мавзолей?
– Ах да… Мавзолей. Мав-зо-лей… Придёте?
– Когда?
– Я думаю, весной, в марте, мы уже будем прогуливаться с вами по Арбату.
Верка улыбалась. Она впервые в жизни видела иностранца. Да ещё к тому же так хорошо говорящего по-русски. После всего того, что ей пришлось испытать по дороге с задержаниями, допросами-расспросами, теперь, когда она была почти у цели, страх отступил куда-то.
– Договорились.
Они рассмеялись. У каждого в голове были свои мысли. И мысли Верки оказались вернее.
С обер-лейтенантом они действительно спустя два с лишним года встретились в Москве. Семнадцатого июля сорок четвёртого. Правда, не на Красной площади, а у Парка культуры на Садовом кольце, куда Верка вместе со многими другими москвичами прибежала из дому, чтобы посмотреть, как по Москве ведут пленных немцев.
Он шёл в колонне крайним. Белая шевелюра. Небритое лицо. Их глаза встретились. Верка его узнала. И ей показалось, что он её узнал. Шёл и как-то застенчиво улыбнулся. Верка пробежала немного вперёд и снова пробилась к оцеплению. И снова посмотрела на него. А он, уже опустив глаза, грустил и шагал, шлёпая по московскому асфальту самодельными сандалиями из автомобильной покрышки. Она всё ещё смотрела. Теперь ему в спину. Он был совсем жалок. Их свидание всё-таки состоялось.
– …Можно я пойду? – спросила Верка, натягивая на голову платок.
– Да, конечно. Меня зовут Ганс Кауфман. Скажите часовому, что я вас отпустил.
* * *
Фотографу Дитеру было не по себе. Запечатлённый на фотоплёнку русский дурачок всю ночь снился ему. Спать в русских избах после тёплого и уютного домика в Нижней Саксонии, окружённого тенью плодородного сада, было противно. Но приходилось мириться с обстоятельствами. Узнав от сменившегося часового, что этой ночью к Кауфману приводили девицу, он уточнил, в какую избу та побежала, и решил наутро навестить её.
Проверив готовность своего фотоаппарата, как только рассвело, по холоду побежал разнюхивать, что к чему. На улице стояла седовласая Петровна, Егоркина мать.
– Сынок, а сынок! Ты Егорку моего не видал? Сын у меня пропал! Нигде найти не могу! Никто не знает, где он!
Фотограф, не останавливаясь, прошмыгнул мимо. Егорка для него уже был в прошлом, как и многие другие персонажи его увлечения.
Петровна ушла в избу. Ждать. Может, вернётся Егорушка…
* * *
Отряхивая снег с сапог, он вежливо постучался. Ему не ответили. И он впёрся без разрешения. Марья укачивала Бориса. Валька с Веркой читали книжку, привезённую из Москвы. Увидев, что Верка рыжая, Дитер сник. Рыжие были не в его вкусе с самого детства. Так уж получилось – Верке повезло. Но в избе была ещё одна женщина. И красивая женщина.
– Я фотограф. Мне нужен натура. Матка. Ты снимай рубашка. Давай голый грудь. Кормить младенец. Мадонна. Я буду делать фото. Если нет – пук! Граната! Взрывать твой изба!
Фотограф уже готовился расчехлить свою аппаратуру, предвкушая картину обнажающейся перед ним русской бабы, как вдруг Верка вскочила из-за стола, схватила его за шиворот и поволокла из избы.
Марья кричала ей вслед. Просила остановиться. Но где там! В сенях Верка прихватила коромысло. Огрела по спине. Дитер бежал по деревне под хохот немцев. Гнала его прямо к штабу. На крыльце их уже встречал обер-лейтенант.
– Господин Ганс! Этот сверчок тётю Машу раздеваться заставлял. Что ж это такое? Корову увели. Малыш голодный. А тут этот! Гранатой, говорит, вас взорву!
Ганс приказал фотографу подойти. Тот встал перед командиром по струнке. Несколько коротких фраз. И удар в морду. Дитер упал. Быстро вскочил. И побежал прочь.
– Не бойтесь, Вера. Он больше к вам не подойдёт.
* * *
Ещё через несколько дней фашистов прибыло. И всех крестьян выселили из изб. Марье с ребятами пришлось перебраться в погреб. На полу развели костёр. Сидели в дыму. Согревались, как могли. Все продукты забрали немцы. Заболел Борька. Стал кашлять. Всё время плакал. Марья, стиснув зубы, проклинала себя. Дал Господь большую грудь. Да пропало молоко. И какая она мать, с сиськами без молока? Три дня Борька проплакал. Был в жару. Марья прикладывала ему влажную тряпочку к лобику. Пела. На четвёртый день под утро затих.
С Веркой обрядили его в новый вязаный костюмчик. Завернули тельце в тряпицу. Понесли к коменданту. Валька по заданию мамки побежала на Красную горку. Разгребать снег. Колоть землю. На кладбище хоронить нельзя. Мины.
В деревне был уже другой командир. Майор. Тот грязных и вонючих крестьян к себе не допускал. Просьбы рассматривал через переводчика. Похоронить Борьку разрешили.
* * *
Марья сидела у разрытой Валькиными руками маленькой могилки и всё никак не решалась опустить туда сынка. Развернули его, чтобы поглядеть в последний раз. Боренька лежал как ангел. Тихий. Крошечный. Родненький.
Верка тронула Марью за плечо.
– Давай я всё сделаю. Отойди пока.
Взяла Борьку. Закутала. Положила тихонько. Перекрестилась. Бросила земельки. Закапывали вдвоём с Валькой. Марья качалась сбоку.
Когда шли с Красной горки в деревню, Валька поотстал. Когда увидел, что на него не смотрят, остановился. И, закрыв ручонками лицо, заплакал. Не оборачивались бабы. Всё понимали.
* * *
Колодкин под видом «своего» ходил разнюхивать округу. За рекой в балке обнаружил советскую пушку. Побегал вокруг неё. Зенитная пушка. Снаряды в ящиках. Видать, русские так отступали, что не до пушки им было. Ноги бы унести. Довольный побежал в штаб. Докладывать. Может, наградят. Дали пятерых солдат и лошадь с санями. Подъехали. Немцы стояли на краю балки. Оглядывали пушку издалека. Кивали. Хорошее орудие. Колёса наполовину в снегу. Ящики. Повозиться придётся.
А он подскочил. Замахал руками.
– Давайте грузить! Теряем время!
Стал пушку раскачивать. Раздался взрыв. Лошадь вернулась по следу домой одна. После войны деревенские мальчишки долго плевали в эту воронку.
* * *
Сидели в погребе. Под утро совсем замёрзли. Валька зашевелился. Услыхал стрельбу. Приближающийся рёв моторов. Марья, протирая глаза, спросонья схватилась за лесенку, не сообразив, то ли лезть наверх, то ли отсиживаться. Верки уже не было. Раньше всех куда-то умотала.
– Валь, наши, что ль?
– Стреляют. Значит, наши…
Неожиданно дверь погреба распахнулась, и они увидели, как к ним нагибается, приглядываясь, красивый усач в ушанке со звездой.
– Живые есть? Выходьте, свои!
Помог им выбраться. По улице шла пехота. За околицей двигались строем наши танки.
– Вы с Москвы, ребятки? – Марья плакала и улыбалась. – Не прошли, значит, гады, в Москву…
– И не пройдут, хозяйка! Мы их теперь до самого Берлина гнать будем!
Прибежала Верка. Несла что-то в руках. Оказалось, сумку с фотографиями.
– Эх, не успела я фашистика поймать! Чуть ли не вперёд всех убежал, сволочь. Они Егорку нашего в проруби утопили. А этот фотографировал…
– Ох, Господи… – ахнула Марья. – Ему-то за что такое наказанье…
* * *
В начале мая колхозники вновь приступили к работам. После разминирования саперами окрестных полей собирали убитых. Первым делом наших солдатиков. Ходили по двое. Марье в подмогу была Верка. Сносили погибших к телеге. Укладывали друг на друга. Старик Широков отвозил их к глубокой братской могиле на горе. Ребятишки сколотили из досок памятник. Валька выпросил у проезжих танкистов на станции полбанки красной краски. Покрасил на памятнике звезду.
Фашистов хоронили в стороне, в овраге. Друг за дружкой засыпали свозимые трупы липкой жирной землёй.
Фотографа нашли с краю поля в лесочке, на том берегу Москвы-реки. Лежал на спине. Глаз и носа не было. Сбоку валялся фотоаппарат. Верка присела на корточки. Утёрла пот со лба. Поглядела снизу вверх на Марью.
– Я только достану плёнку.
Поковырялась. Кое-как вынула кассету. Повертела в руках. Хотела было сунуть к себе в карман телогрейки, но вдруг остановилась.
– Нет уж. Это твоё…
И запихнула кассету в карман прокисшей шинелишки фотографа.
Потащили к реке. Надо было грузить труп в лодку. Потом ждать на другом берегу телегу старика Широкова. Когда отплыли от берега, Верка поглядела на воду. То ли ей причудилось что… То ли чего вспомнила. Но она вдруг вскрикнула и, с ужасом глядя на Марью, прошептала:
– Егорка там. За камнем. Под водой прячется…
– Брось, Верка! Перестань чудить! Толкнись хорошенько шестом. Видишь, нас сносит…
Верка воткнула свой шест в песчаное дно. Оттолкнулась.
Марья спокойно работала вёслами.
– Не буду я его хоронить. Бросить гада в реку. И пусть раки жрут. Давай, а, Марья? Камень привяжу. Никто не узнает…
Марья гребла молча. До берега оставалось совсем немного.