Ведущий назвал фамилию, и к сцене через проход, практически полностью заполненный стоящими, стал пробираться невысокий мужчина средних лет, где-то за сорок или даже ближе к пятидесяти. На мужчине был светло-серый костюм с однотонной рубашкой и галстуком в цвет по стандартам дресс-кода офисного служащего средней руки. Другие в зале смотрелись более демократично. Преобладали футболки всевозможных раскрасок, в том числе и линялые, и джинсы. Кое-где яркими пятнами выделялись гавайки, кто-то, не побоявшись утренней прохлады флоридской зимы, натянул шорты. Даже ведущий, хоть и сверкал ослепительно белой рубашкой, но тоже обошелся без пиджака с галстуком. Мужчина, наконец-то, пробрался на сцену, принял из рук ведущего документарное подтверждение своего успеха, наверно, какой-нибудь сертификат, начал смущенно кланяться, находясь в пол-оборота к залу, что-то неразборчиво говорить совсем не в микрофон, порождая шумок у собравшихся. Ведущий подвинул мужчине микрофон и указал на него ладонью. Мужчина как будто очнулся, поднял голову, на какое-то время задержал взгляд на ведущем, словно не понимая, кто это и что они вместе делают на этой сцене. Потом медленно обвел глазами зал, который на это время как-то попритих. Затем улыбнулся только краешками губ, наклонился к микрофону и почти выкрикнул: «I did it», параллельно воспроизводя характерный жест хоккеиста, забившего очередную шайбу, когда локоть резко идет вниз, а кисть хватается за воображаемую ручку сирены. Зал взорвался аплодисментами, свистом и разнообразными: «Ва-у-у…, о-у-у—, упс».

Когда же я последний раз так радовался? Что-то не припомню. Может, когда в интернат физико-математический поступил в восьмом классе? Я радовался, а мать плакала. Этого я, правда, не видел. Мать только пару лет назад мне об этом рассказала. Конечно, единственное дитятко от маменьки отрывают, хотя дитятку тому уже пятнадцать годков стукнуло. Да, наверное, именно тогда я в последний раз такой же восторг испытывал. А что? Десять человек на место, четыре экзамена, и я – в числе ста пятидесяти самых умных со всего СССР. Подучат чуток, а там хоть теорему Ферма доказывай, хоть гипотезу Пуанкаре. Все дороги открыты. Только вот почему-то это все другие потом пооткрывали да подоказывали.

Здесь конкурс тоже не хилый был. Сколько уж там человек на место – не знаю, но, думаю, не меньше, чем в интернат. Конкурс-то международный. Я сам случайно объявление увидел. В форуме бизнес-партнерском, когда решение одной технической проблемы для своих заказчиков искал. Решение тогда не нашел, а вот объявление в душу или куда-то там еще запало. А почему бы и нет? Конкурс-то на лучшее программное обеспечение. Что, я такое создать что ли не смогу? Ну и решил смеха ради поучаствовать. Почему «смеха ради»? Да потому что в фирмешке нашей всего-то полтора программиста числятся. Я как раз за половину схожу, так как по совместительству еще и генеральный директор.

Первый тур был заочным, надо было всего лишь заявку и саму программу по почте электронной отправить. Отправил, ни на что не надеясь. Вдруг бах – во второй прошел, а там и в финалисты в числе пяти. Вот и сижу сейчас в этом Орландо, жду, когда вызовут к интервьюеру. Очередь, понимаешь, ну, прям, как у нас в совке или постсовке, хотя это Штаты. Впрочем, уже одно то, что я здесь очутился – можно считать достижением. Почти что на халяву, за свои кровные я сюда вряд ли бы полетел. Да и английский я со слуха не очень. С листа да, если он наш, технический, а со слуха – нет.

И их осталось пять. Пять негритят. Конечно же, не негритят. Двое америкосов, немец, китаец или японец (по фамилии я их как-то не очень различаю), ну и я, россиянин, значится. Это только тим-лидеры проектов, а за каждым таким лидером может скрываться такая шобла программеров, что мама не горюй. А за мной только я один, и позади Москва… Один из пяти со всего мира. Нет, надо обязательно первым стать. Первому, кроме некой суммы в американских дензнаках, еще и другие преференции светят. Первое решение эта самая компания-организатор по своим каналам двигать начнет, с ярлыком «Рекомендовано для…» Все, вызывают. Интересно, пойму ли я то, что у меня на международном интернациональном спрашивать будут?

Как ни странно, я все понял. Или, может, мне это только показалось? Как финальный аккорд для определения победителя следовало заполнить последнюю анкету, где среди прочего надо оценить работы своих конкурентов. Там, правда, сносочка дана была, что: «Ваше мнение будет учтено, но оно не является решающим». Еще приложены авторефераты работ моих собратьев по счастью или несчастью. Это как смотреть. Ба, да тут и фотки авторов. Получается, что китаец оказался японочкой и очень даже так ничего себе. Ой, да вон же она, через два стола сидит, тоже ручкой шурует. А вон и немец, а те двое, скорее всего, оставшиеся представители самого крутого государства, в котором я как раз здесь и сейчас нахожусь. Точно, так и есть. Как же я сразу-то не догадался. А вон тот угнетатель индейцев, Боб Слэйв, кого-то он мне очень смутно напоминает. Где ж я его видеть-то мог? Не на отдыхе же в Сочи. Косая челочка из трех последних волосин, прилизанная к сверкающей черепушке, голова почти без шеи, вдавлена в плечи. Нет, не вспомню.

Так, посмотрим повнимательней на работы коллег-конкурентов. И что же получается? А ведь моя-то даже очень неплохо на их фоне смотрится. Ну, если честно, то работа Боба Слейва (опять он) покруче моей все-таки будет. У меня ведь только анализ и мониторинг, а у него динамическое управление. То есть я-то только анализирую почему, а он еще и управляет и перераспределяет в зависимости от… Зато остальные три работы этим ни в какие подметки не годятся. Так, до кучи.

Как же оценивать будем? Компания-организатор хоть и транснациональная, но штаб– квартира ее где находится?

Правильно, в Орландо. Значит, кого она, компания эта, любить больше других должна? Своих, разумеется. Значит, на первое место ставим второго пожирателя гамбургеров, на второе – Боба с его динамическим управлением. Ну, а на третье и четвертое – тут можно и по-честному сыграть. Немец – явный аутсайдер с его универсальным генератором отчетов. Сколько их других уже на рынке имеется. Не счесть. Вряд ли этот лучше. Японочка тогда на третьем месте оказывается. Так с этим справились. Осталось еще кой-какие галочки в анкете расставить, и я свободен.

Когда уже обратно через зал шел, заполнив и отдав анкету, то исподтишка очень пристально разглядывал Боба Слейва. Все пытался вспомнить, откуда же я его знать могу. И вдруг… меня осенило. Слейв – это же славянин по-английски, а еще, может быть, и Слава. А Боб – это тогда от Боброва. Получается – это Славик Бобров, которым я двадцать лет назад в интернате физико-математическом учился. Та же косая челка, только теперь уже значительно пожиже, та же голова, вдавленная в плечи. Вот только очков нет с толстыми стеклами и в массивной оправе. Если б они – сразу бы узнал. Наверно, сейчас линзы носит или, вообще, операцию сделал. Славик Бобров, Славик Бобров. Я ж два года в юности с тобой в одном классе учился и в комнате одной жил. А сейчас даже не подошел и не окликнул. Почему? Черт его знает. Интересно, а он меня узнал? Сейчас-то мы конкуренты, но ведь человеческие отношения никто не отменял, да и правилами конкурса это никак не лимитировано. Почему же тогда? А ведь и в интернате мы не шибко ладили. И это еще мягко сказано, на дух друг друга не переносили. А там почему? Тоже не помню. А может, все-таки вспомню? Узнал же я его сейчас. Не сразу, но узнал. Склероз, однако. Айв правду, почему мы тогда со Славиком конфликтовали? Реально, не помню. Вроде «толковище до кровянки» в умывальнике с ним никогда не вели. Почему же тогда? Может, потому что я его умнее был и удачливей? На уроках по результатам частенько впереди его оказывался. Кажется, вспомнил.

В одиннадцать в интернате был отбой. В жилом корпусе гасили свет, и только в коридорах оставалось мертвое, ночное освещение, чтобы до туалета дойти, не споткнувшись. Где-то минут за пять-десять до отключения электричества мы уже занимали исходное положение на своих кроватях и ждали прихода первых снов. Горячую пору сессий во внимание не берем, там мы всеми правдами и неправдами пытались пробраться в учебный корпус, затаиться, дождаться обхода дежурных воспитателей, а затем «учиться, учиться и еще раз учиться»… А еще были те самые «ночи при свечах». Кажется, в первый понедельник месяца и только в девятом классе, когда мы еще только притирались друг к другу. Почему они так назывались? Ведь никаких свечей и в помине не было. Их бы сразу в окнах взрослые заметили и пришли поинтересоваться, а чем это мы там таким в неурочное время занимаемся?

Одно дело, когда ты общаешься со своими друзьями-одноклассниками в школе, на улице, в спортивной секции, но ночевать приходишь домой, к родителям. И совсем другое дело, когда ты начинаешь жить со своими собратьями в одной комнате общежития. Тут-то все и начинается. Пионерлагеря здесь не в счет, там ты точно знаешь, что смена скоро закончится, и ты опять вернешься в свой родной дом. Интернат, конечно, тоже не на всю оставшуюся жизнь, но существенно продолжительней по сроку. Тут ты начинаешь замечать то, что раньше просто не видел: где, например, развешивает носки твой компаньон и постираны ли они, в каком состоянии он возвращает твой свитер, взятый напрокат, куда ставит свою обувь… Все на виду. И не со всем ты можешь мириться. А если с чем-то не получается согласиться сразу нескольким жильцам одного помещения? Тогда как? В семейной жизни есть цивилизованное решение, если уж совсем не невмоготу – тогда развод.

А у нас это решение приобретало рубленые очертания, вытесанные юношеским максимализмом, не без некой порции подросткового садизма. А как надо было по-другому? Я до сих пор не знаю.

Наверное, обычай этот был сначала выдуман под конкретного, самого одиозного сожителя нашего маленького сообщества. Ну а затем, это уже перешло в традицию. Минут через пять после того как гас свет и все обитатели нашей комнаты занимали удобное положение в своих ложементах, следовала затравка из уст непререкаемого авторитета, Олега:

– Ну что, господа, приступим? – и именно господа, хотя тогда все еще были товарищами.

– Для новичков… нам сейчас следует определиться – кого каждый из вас считает самым хорошим и самым плохим (в оригинале эпитеты были другими) жильцом нашей комнаты. Никакие объяснения конкретики выбора не требуются, только кандидатура. Положительный голос нейтрализует отрицательный, набравший три отрицательных на завтра покидает эту комнату. Все понятно? Тогда начинаем.

Следовала небольшая пауза и затем первым, как всегда, открывал судилище Славик. Его кровать была крайней от выхода, и на него падало тяжкое бремя делать зачин. Затем эстафету подхватывали оставшиеся восемь присяжных или прилежных, и я в том числе. За исключением совсем уж явных случаев, когда выбор большинства был очевиден (даже сговариваться не надо было), я всегда с ужасом ожидал очередной «ночи при свечах». Почему? Да потому, что, сколько я их ни помню, – Славик всегда в качестве наихудшего называл меня. Чем уж я ему там не угодил? Не знаю. А как вы думаете, кого называл я в качестве отрицательного персонажа? Правильно – Славика. Я знал, что буду отмечен первым, первым с конца. Знал, что в ответ обязательно, исключительно в отместку, назову Славика. Наверно, о наших предпочтениях догадывались и остальные участники мероприятия, а может, даже в душе и посмеивались. Как кукушка и петух, только наоборот. Но ни я, ни он так никогда и не набрали двух недостающих отрицательных голосов, и кровати наши так и остались стоять в двадцать второй комнате вместе с их временными владельцами. А другие периодически менялись.

* * *

Славик шел по проходу обратно, снисходительно улыбаясь в ответ, на дружеские похлопывания по плечу, поднятые вверх большие пальцы и цоканье языком. Под мышкой у него колыхался гигантский, только что полученный сертификат, его первые цифры скрывали полы и рукав пиджака, и виднелось только четыре огромных нуля. Да и он сам полный ноль. Огромный большой ноль. Почему он, а не я? За что? Зачем ему все это? У него и так уже все есть: и за бугор давно уехал, и работает в престижной фирме. А я? Сижу в этом совке и не понятно чем занимаюсь, с моими-то знаниями и способностями. И так, похоже, до конца дней здесь и останусь. Неужели это уже все? И в моей жизни ничего больше не произойдет?

Славик шел, заслуженно улыбаясь, а я из последних сил пытался вымучить эту самую улыбку. Так хотелось расплакаться, как в детстве от первой двойки. Он все ближе. Дернул меня черт сесть рядом с проходом. Надеялся, а вдруг меня на сцену вызовут. Вот и опускай теперь голову ниже, чтобы с победителем взглядом не встретиться. Не помогло.

– Биня, – меня так уже лет сто никто не называл. – Я Слава Бобров, мы с тобой в интернате вместе учились. Вспомнил?

– Славик?

– Да, фамилию вот с именем пришлось поменять, как сюда перебрался, для благозвучности. А я тебя, Бинь, сразу узнал.

– Не мудрено, я-то ведь ФИО не менял.

– Ну, ты как? В России? Как у вас там?

– Да нормально в общем-то, живем.

– Я читал твой реферат. Интересная, по описаниям, приблуда получилась. А не хочешь к нам? Допилим чуть-чуть программулину твою и двигать начнем. Хорошо должна пойти. Ты как? Серьезно предлагаю. Подумай.

– Да поздно мне уже к вам ехать. Родители старенькие там, в России, остались, болеют часто. Я у них один. Дочка опять же только в институт поступила. Куда ж тут ехать-то?

– А зачем обязательно ехать? У нас в Москве, да и в Питере свои центры разработки имеются, и ехать никуда не надо. Ты где сейчас обитаешь?

– В Москве.

– Ну, вот и хорошо. А сколько программеров в твоей команде?

– Хватает.

– Не бойся, всех возьмем. Не обидим. Ты так старшим над ними и останешься.

– У тебя там, в реферате, e-mail указан, он действителен?

– Да, действителен.

– Ну, вот и спишемся тогда.

– Точно… спишемся. Только ты обязательно напиши, а в теме укажи «интернат МГУ», чтобы в спам не ушло. Только обязательно… а то мне тут пора уже, извини.

– Конечно, иди… спишемся… железно.

Скачки

– Привет, Серега. А ты в курсе, что на эти выходные «скачки» отменили?

– К-к-а-а-к отменили? С какого бабая? Они чего там во-о-о-бще? Ждешь их, ждешь… А тут, на тебе, отменили. А почему? Не говорили?

– Да, говорили. Вроде как из-за того, что Биню и Леху из «Г» класса в изолятор положили с подозрением на желтуху.

– Да их когда положили-то? Еще на прошлой неделе, а «скачки» только сейчас запретить решили. Нестыковочка получается. А я уже двух «морковок» местных на эти пригласил.

– Это что, тех что ли, с которыми я тебя у «Минска» видел?

– Ага. Нормально склеились. Не выпендрежные, не то, что наши. Наших-то «красавиц» принимали, блин, из расчета один к шести, вот они и гонору в шесть раз больше, чем надо, набрали. На «скачках» подойдешь к ним, пригласишь потанцевать, а они, понимаешь, морду воротят. «Не хочу», видите ли. А местные, хоть и москвички, попроще будут. Я их через окно в переходе в учебный корпус проведу.

– Только зря все это. Скачек-то, похоже, не будет.

– Тогда делать надо что-то. Не оставлять же так.

– А что ты тут сделаешь?

И все-таки, что делать горячие и светлые головы «детишек» из нашего физико-математического интерната, нашли быстро. Ничего лучше не придумали, как устроить голодовку. Инициатива, особенно дурная, в замкнутом коллективе распространяется быстро. На первый же завтрак в тот день пришло где-то с треть учащихся. Второй завтрак посетили уже исключительно отдельные уникумы (сейчас таких «ботанами» кличут), плюс ряд «ежиков», из классов Е и Ж которые. Они только один год учились, и к моменту событий еще не все ходы-выходы знали, да и попервоначалу побаивались последствий.

Мероприятие набирало ход. К обеду только единицы в столовую пробрались. Кто не понял – тому объяснили. Тут уж пришла пора взрослым заволноваться. Как это так? Молодые, растущие организмы, а калории отказываются потреблять. В чем дело-то? Причину быстро выяснили. Не иначе как стуканул кто-то, а может, просто донес «законные» требования учащихся до вышестоящих инстанций. Инстанции подсуетились, быстренько комсомольские собрания провели. Довели до нашего сведения, что у болезни Боткина (в простонародье именуемой «желтуха») инкубационный период может больше месяца длиться. И, что самое главное, голодовка это совсем не наш путь в эпоху развитого социализма. Не знаю, что уж там взыграло (обращение к нашей комсомольской совести или просто банальная потребность в жирах, белках и углеводах), но голодовка действительно пошла на убыль. Но история на этом не закончилась.

Тускловато желтое дежурное освещение едва-едва разгоняет мрак. Из раскрытой в душевую двери периодически слышно, как капли звонко падают на кафельный пол то ли из крана, то ли с потолка. Вся вентиляционная решетка, находящаяся практически под потолком, утыкана бычками от всевозможных сигарет, даже и папиросы встречаются. Так и не скажешь, что это девичья душевая. Хотя нет, на некоторых окурках есть характерные следы помады (а мальчики в наше время ею еще не пользовались). Из чуть приоткрытого маленького окошка, размером с форточку, ощутимо сквозило. В это отверстие был выброшен провод, используемый нами в качестве антенны к самодельному радиоприемнику. Иначе в этом подвале хрен чего поймаешь. И что же мы ловили? Знамо что – вражий голос или «глоток свободы», как кому нравится. А женская душевая была выбрана по причине того, что дежурные воспитатели, по большей части мужчины, при обходе после отбоя в нее не заглядывали.

– Ну, скоро ты там? Давай уже настраивайся. Сейчас новости пойдут. Опять пропустим.

– А я что? Не пытаюсь что ли? Как раз и ловлю волну эту чертову, только вот уходит она, или наши глушат.

Из треска и хрипов радиоэфира периодически вылетали обрывки музыки, морзянки и голосов, преимущественно на чуждых наречиях, а нужной передачи все так и не нащупывалось. Поэтому палец Сереги упорно микроскопическими движениями подкручивал колесико потенциометра, хотя, похоже, все зря. По времени буржуйские новости уже должны были закончиться.

– Ладно уж, пойдем спать. Нечего тут ловить. Вряд ли Лукаш соврал, что «Свобода» про наш интернат сообщила.

– Да он говорил, что ни номер, ни какой это интернат не сообщали. Вроде: «В одной из московских спецшкол-интернатов дети, возмущенные произволом администрации, устроили голодовку». А сколько в Москве таких спецшкол? Вон прямо напротив нас даунский интернат стоит. Может его Би-Би-Сишкники в виду имели.

– Ага, будут дауны голодовку устраивать. Как же. Им ума на это не хватит. Они только сиськи свои голые в окошко казать могут, когда мы футбол под их окнами играем. Пошли уже, спать очень охота.

Наш или не наш интернат имели в виду западные журналисты, теперь это уже вряд ли узнаешь. А вот то, что компетентные органы у нас тогда не дремали – это факт. Хотя для всех было б лучше, если в тот момент они покемарили. А так… судьба директора была предрешена. Не помог даже безупречный послужной список и множество благодарностей. Директора сняли, не удивлюсь, если с «волчьим» билетом. А скольким из нас он много чего хорошего сделал. До сих пор его добрым словом вспоминаю. А мы ему вот так отплатили. Собирались наши потом даже письмо в РОНО про директора писать, что б вернули его. Даже кто-то с листком для подписей бегал. Но, похоже, это все так и осталось в разряде «благих намерений». Директор на свой пост к нам больше не вернулся.