1

Под небом, где нет солнца и нет звезд. В сумраке вечного вечера, когда небо постоянно освещено ушедшим за горизонт светилом, а яркие точки на небосводе отсутствуют. В мире, где властвует сухая и темная зелень высокого тростника.

Я иду.

Медленно и осторожно.

Я раздвигаю толстые стебли растений, освобождая место для следующего шага, и, сделав его, я слушаю, как шелестит за моей спиной тростник. Он словно что-то шепчет мне, что-то хочет сказать, — наверняка, что-то важное и очень значимое. Сначала я оборачивался, потому что хотел знать, что он мне хочет сказать, но теперь, когда время превратилось в равномерные шаги вперед, я больше не реагирую на шепот-шелест. Я знаю, о чем тростник хочет мне поведать.

О бесконечности Тростниковых Полей.

Когда путник идет с надеждой найти пристанище, но никогда не находит его. Как постепенно он теряет надежду и в его душе созревает обреченность. Как хочется ему взлететь над Полями, чтобы посмотреть вокруг, — задавленные ростки надежды готовы встрепенутся вновь. Но — идеально ровная поверхность Полей без какого-либо намека на любую возвышенность, и отсутствие крыльев за спиной, заставляют путника снова и снова понимать свое бессилие перед величием Тростниковых Полей.

О вечности.

Что бы ни случилось в других измерениях и в других мирах, здесь нет времени. Пространство Тростниковых Полей живет по своим правилам, и главный закон — незыблемость того бытия, которое сейчас видит путник. Так будет всегда.

О правильности этого мира.

Хочет путник или нет, но он должен принять этот мир. У него нет выбора. Или иди в бесконечность Тростниковых Полей, или оставайся на месте, — вечно зеленые растения будут всегда с тобой. Когда ты станешь одним из них, твой шепот-шелест вольется в многоголосый хор.

Я иду.

Во мне еще не угасла надежда найти Богиню, хотя я слышу, как тростник шепчет мне о той, что я ищу. Я начинаю понимать, что мне надо сделать, чтобы найти её.

— Стань одним из нас, и ты обретешь её.

— Прими это, как неизбежность.

— Только, когда твои ноги станут корнями, а руки — листьями.

Но я иду, не останавливаясь, потому что знаю, — замедлив шаг и присев на землю, я останусь здесь и не найду Богиню. Я еще не готов к тому, чтобы быть далеко от неё.

Земля под ногами рыхлая и темная. Мягкая настолько, что я иногда проваливаюсь в неё, и это ощущение — не сопротивляйся — заставляет меня судорожно пытаться освободится из плена. Темная до черноты, словно мертвая кровь, давно впитавшаяся в землю, покрывает все пространств под ногами. Порой у меня возникает чувство, что и моя кровь медленно уходит из меня, оставляя темно-красную полосу позади. Я боюсь обернуться, хотя знаю, что за моей спиной листья тростника с шелестом смыкаются, отрезая меня от земли и от неба.

Я не знаю, сколько иду. Времени здесь нет, хотя в моем сознании есть знание: я не помню, как я оказался здесь, и я уверен, что мой путь не завершится никогда. Тростниковые Поля однообразно-бесконечны, и найти здесь Богиню кажется мне абсолютно нереальным делом.

Однако я иду, — с мыслями о Богине и с молитвой в сердце.

И, когда в очередной раз раздвинув стебли, чтобы сделать шаг, я вижу открытый участок, — я радуюсь.

Пустой круглый участок, окруженный тростником со всех сторон. Чему тут радоваться, но я, как ребенок, разрываю тишину своим криком:

— Богиня, я здесь!

Ничего не произошло. Сразу вслед за моим криком вернулась тишина.

Я иду в центр этого участка. Там, — я вижу это издалека, — яма. Когда подхожу ближе, вижу, что это широкий колодец. Края его неровные, местами осыпавшиеся, чуть ниже мелкий кустарник свисает в бездну, ухватившись за землю корнями.

Если вдруг мне захочется, я не смогу перепрыгнуть это отверстие в земле.

Колодец зияет своей чернотой. Заглянув в него, я ничего не вижу, но сразу понимаю, что теперь у меня есть выбор.

Если я не могу найти Богиню в Тростниковых Полях, значит, еще рано я сюда пришел. Здесь для меня нет места.

Я улыбаюсь.

Я падаю в бездну.

Абсолютно безмолвной тенью во мрак неизвестности.

Без сожаления оставив Тростниковые Поля.

 

2

Мое тело, которое я наполовину не чувствую, переворачивают на бок. Там, где ноги, ничего нет, хотя понимаю, что должно быть, — я только что долго шел и смотрел вниз на свои ноги перед каждым шагом.

Прежде чем открыть глаза, я слушаю.

Шорох сминаемой ткани и еле слышный голос, напевающий о миллионе алых роз.

Мое тело снова переворачивают на другой бок, и вот теперь я еще отчетливее понимаю, что абсолютно не чувствую свою нижнюю часть. Туловище и руки при мне, а все что ниже — отсутствует.

Снова шорох ткани под ту же мелодию, — и тело возвращается на спину.

Я пытаюсь вспомнить, что же было до моего длинного пути в Тростниковых Полях. Мысли в голове, смешавшись, как льдины в ледоход, нагромождаются друг на друга, перебирая полезную и бесполезную информацию в памяти. В хаосе моего сознания шорох тростниковых листьев и запах окровавленной земли мешается со звенящим звуком удара и глазами Богини, которая смотрит на меня мудрыми глазами вечности. Я сознаю, что вечный вечерний полумрак уступил место яркому солнцу, от которого я не могу спрятаться, — даже сквозь закрытые глаза светило обжигает глаза.

Вычленив в памяти последнее событие в моей жизни, я открываю глаза. Совсем чуть-чуть, только, чтобы увидеть окружающий мир, и не видеть ненавистное солнце.

На потолке лампа дневного света.

Женщина. В синем костюме.

Я вижу лицо — ухмылка на губах, мерзость в глазах, которые смотрят на мое тело.

Переместив взгляд, я вижу руку в перчатке. Рука держит мой член. Я понимаю, что сейчас член похож на чужеродный вырост из организма. Я его не чувствую, словно это образование не из моего организма.

Я хочу сказать, но только хрипящий звук из горла и сильная боль, словно оно обожжено кипятком.

Женщина тоже слышит звук и поворачивает лицо в сторону моего лица.

Наши взгляды встречаются.

Я вижу, как резко бледнеет лицо. Она отпрыгивает от меня и быстро выбегает из комнаты, громко захлопнув за собой дверь.

И только теперь я смотрю по сторонам. Повернуть голову страшно, — я не уверен, что смогу это сделать. Если вдруг окажется, что я вообще не могу двигаться — только глазами — то будет очень грустно. Я думаю о том, что, может, я зря оставил Тростниковые Поля, может, надо было еще поискать Богиню, может, я был недостаточно терпелив.

Белые стены. Белоснежный потолок. Боковым зрением я вижу справа от себя какой-то предмет, и любопытство преодолевает страх. Чуть повернув голову, я смотрю на тумбочку — её коричневая поверхность пуста.

Я лежу на кровати в почти пустой комнате.

Моё тело полностью обнажено.

Я вижу свои ноги, но и только — я совсем не чувствую их. Как бы я не пытался пошевелить пальцами ног, ничего не происходит.

Тем не менее, когда слышу приближающиеся быстрые шаги, и дверь открывается, я улыбаюсь.

Мужчина в белом халате. За его спиной женщина в синем костюме. Спокойное, я бы даже сказал, равнодушное лицо у доктора, стоящего надо мной. Он смотрит на меня и говорит с некоторым удивлением в голосе:

— Смотри-ка, ты, очухался!

Он светит мне в глаз маленьким фонариком, и я инстинктивно зажмуриваюсь, пытаясь спрятаться от пронзающего мозг луча. Но он разводит рукой моё веко и проникает лучом в глаз.

— Слышишь меня? — спрашивает доктор, убрав фонарик. — Если не можешь сказать, моргни.

Сосредоточившись, я хрипло произношу слово:

— Да.

— Молодец, — кивает доктор удовлетворенно. Затем, переместив взгляд вниз, говорит, обращаясь к женщине:

— Почему он не зафиксирован?

— Так я же его перестилала, а он вдруг глаза открыл, я и побежала за вами, — отвечает женщина виновато.

Я чувствую, как мою правую руку привязывают жестким ремнем к кровати.

— Внимательнее надо быть с ним, Марина Васильевна, — вздохнув, говорит доктор. — Хоть он и кажется обездвиженным, но, тем не менее. Кстати, надо провести некоторые диагностические исследования.

Мужчина поворачивается и уходит.

Перед моими глазами появляется лицо женщины. Я вижу пористую и морщинистую кожу, мешки под глазами, родинку на левой щеке и злость в глазах.

— Я тебя не боюсь, козел, — говорит она.

Она переходит на левую сторону и фиксирует мою левую руку. Затем привязывает ноги, хотя необходимости в этом нет.

Когда она уходит, я думаю о той роковой роли, что сыграет в её жизни маленькая родинка на левой щеке. Очень скоро у женщины отпуск, который она проведет вместе с подругой на берегу моря. Она с удовольствием будет подставлять лицо солнцу, которое ускорит процесс, — через полгода женщину сожрет опухоль по имени меланома.

Я лежу привязанный к кровати в пустой белой комнате без окон. Над головой яркий свет от лампы. В его свете обнаженное тело кажется мне неестественно белым, словно оно умерло, а мой мозг жив. Дверь, в которую входили и выходили люди, кажется мне тоже белой. Она сливается со стенами, создавая ощущение мертвой белизны, когда взгляд тоже умирает, погружая сознание в безумие жизни.

Я думаю о том бесконечном времени, когда я шел по Тростниковым Полям на своих ногах. Когда не было яркого света, и каждый мой шаг сопровождался шелестом-шепотом тростниковых листьев.

Прекрасные мгновения бесконечности — сейчас я сожалею, что сделал шаг в бездну.

 

3

В сумочке, лежащей в кресле, зазвонил телефон, и Мария Давидовна, протянув руку, взяла его. Глянув на бегущую строку внизу экрана, она сжала губы, — звонил Вилентьев, а, значит, предчувствия её не обманули.

— Да, Иван Викторович, я слушаю.

— Я так и подумала.

— Да, конечно, я буду рада, если вы меня заберете.

Она закрыла телефон-раскладушку и задумчиво посмотрела на свое отражение в зеркале. На неё смотрела уставшая женщина в возрасте, и в глазах была радость. Не смотря на то, что Парашистай — серийный убийца, сама перед собой она не скрывала своих чувств — она рада, что он вернулся.

Мария Давидовна в этот холодный субботний день была дома. Уехать из города на выходные не удалось, — хотя подруга звала на дачу, пообщаться у камина, — и причиной тому была она сама. Всю прошедшую неделю она просыпалась утром с ощущением того, что в жизни скоро должны произойти сильные изменения. Ничего конкретного не было — ни во снах, ни в реальности, но каждый день в эту неделю она чувствовала приближение чего-то неизбежного. Она боялась этого, и с нетерпением ждала приближения выходных.

Капитан Вилентьев только что сказал ей, что Парашистай вышел из комы. И через полчаса он заедет за ней.

Мария Давидовна улыбнулась своему отражению и отошла от трюмо. Подойдя к столу, она извлекла из него конверт. В нем ключ и листок бумаги, на котором красивым аккуратным почерком написаны рифмованные строчки. Прежде чем сложить письмо в сумочку, она снова прочитала его, хотя знала написанное наизусть:

Она получила это письмо через два дня после событий конца августа. Парашистай в коме, а она читает строки адреса отправителя на конверте — Михаил Борисович Ахтин. Она помнила, как трясущимися руками отрывала край конверта и доставала письмо. А, прочитав, не сразу поняла его смысл.

Когда же до неё дошло, что могут означать эти строки, она долго не могла прийти в себя. Приняв на веру всё и сразу, Мария Давидовна с нетерпением ждала возвращения предсказателя. В послании всего лишь общие слова, но если они сбудутся, то превратятся в ужасную реальность.

Мария Давидовна напевала, пока одевалась и собирала сумочку, и пританцовывала, когда варила себе кофе. Она глазами подгоняла стрелки часов, когда, обжигаясь, пила горячий напиток. Не помыв за собой чашку, она вышла из дома на пять минут раньше, и ждала под липой с облетевшими листьями приезда Вилентьева.

 

4

Я осознаю свою беспомощность. Нижняя часть моего тела парализована. Я знаю это еще до того, как врач говорит мне:

— Нам удалось извлечь одну пулю из груди, одну из живота, но еще одну, которая сейчас находится на уровне третьего-четвертого поясничных позвонков, мы извлечь не можем. Вообще, странно, как пуля попала туда, не задев аорту, но, теперь, она прикрыта аортой, и очень рискованно пытаться убрать её. Хирурги от вас отказались, а мы и не настаивали. Оказалось, что, кроме следствия, вы никому не нужны.

Он говорит и проверяет мои рефлексы на ногах. Я вижу, что он делает, но ничего не чувствую. Все, что ниже пояса, присутствует для меня только визуально.

— Сколько я был в коме? — спрашиваю я. Мой голос еще хрипловат, но мне уже не больно произносить слова.

— Около трех месяцев.

Врач смотрит на меня и, ухмыльнувшись, добавляет:

— Всего три месяца, в течение которых некоторые люди еженедельно справлялись о вашем здоровье.

— Доктор, может, можно развязать меня? — прошу я, приподнимая кисти рук. — А, то эти ремня сдавливают мои руки.

— Да я бы рад, но — это тюремная больница, а вы очень опасный преступник.

Прикрыв моё туловище простынею, он уходит, закрыв за собой дверь.

Я снова смотрю на белый потолок. Мне сейчас нужны мои руки. Без них у меня ничего не получится.

На белом потолке ничего нет, кроме лика Богини. Она улыбается сверху. Она со мной. Что бы ни случилось, пока я вижу её, я уверен в том, что святилище цело, а тело Богини пребывает в комфортных условиях. Я, глядя на неё, спрашиваю о том, почему она не встретила меня в Тростниковых Полях. Её ответ, произнесенный одними губами, прост — мое место здесь, среди теней. Я читаю по её губам свою участь, и мне становится грустно.

Мы еще долго не увидимся.

Я слышу, как открывается дверь. Мне не надо смотреть на вошедших людей — я знаю, кто пришел. И рад её приходу.

— Ну, здравствуй, Парашистай.

Мужчина, возникший надо мной, широко улыбается. Он доволен тем, что может мне сказать в лицо все, что он обо мне думает. Сейчас он не боится меня, хотя для профилактики, проверяет, как привязаны мои руки. На лбу морщины, короткие волосы с седыми прядками на висках, из широких ноздрей торчат волоски и полоска желтых зубов. Он много курит, но не это его убьет. Через два года ему некого будет послать вперед, и он умрет от ножа, даже не попытавшись сопротивляться преступнику — покорно, как кролик, он примет смерть.

— Я ждал тебя, капитан Иван Викторович Вилентьев, — говорю я тихо.

— Ну, вот он я. Надеюсь, ты мне скажешь, где ты спрятал органы убитых тобою жертв?

Он смотрит мне в глаза, и, как в зеркале, видит там свой страх.

— Я ждал тебя в своей квартире, когда убивал воинов, которых ты послал вперед.

Мой голос, по-прежнему, тих.

Я говорю:

— Мне так хотелось, чтобы ты вошел, но — ты слышал, как умирают твои люди, и боялся войти. Тебе нужно было войти первым, капитан, но ты — дерьмо. Твой страх сожрет тебя, и умрешь ты так же, как жил.

Его лицо наливается краской озлобленности, хотя в его глазах я вижу ужас осознания моей правоты. Он знает за собой эту слабость, — уже не раз он уходил от смерти, отдавая ей других людей. Но сейчас за его спиной женщина, перед которой он не может показать эту слабость. Капитан поднимает руку, на его покрасневшем лице написана решимость, но — он слышит предостерегающие слова женщины:

— Иван Викторович, прекратите!

Резко повернувшись, он уходит из комнаты, хлопнув дверью.

Мария Давидовна подходит ближе и говорит:

— Здравствуйте, Михаил Борисович.

Я улыбаюсь. Я рад её приходу. И я вижу, что она получила, и, главное, поняла мое послание.

— Здравствуйте, Мария Давидовна. Хорошо выглядите.

Я любезен. Мне приятно видеть женщину, которая стоит рядом с моей кроватью. Я говорю те слова, которые возникают в голове сами, неподвластные моему сознанию.

— Когда я вас видел в последний раз, вы были совсем другой, и я даже не знаю, какая вы мне нравитесь больше. Хотя, все это не имеет значения.

— Ну, почему же, — улыбается она, и говорит, — мне всегда приятно услышать от вас добрые слова.

Мы приторно вежливы и сладкоречивы. Мы говорим о пустяках и смотрим друг другу в глаза.

— Как вы себя чувствуйте, Михаил Борисович?

— Не так, чтобы хорошо, потому что совсем не ощущаю своё тело ниже пояса, но, с другой стороны, я жив, хотя не ожидал такого исхода. Это странно, и в первую очередь, для меня. Я ведь видел своё будущее совсем другим, а оно вон, как оказалось. Так, что мои предсказания в отношении самого себя, не сбываются.

Мы молчим — она хочет сказать о том, что поняла из моего послания, но понимает, что у стен, которые нас окружают, много ушей. Она не хочет верить в то будущее, которое я предсказал, и она верит, что все именно так и будет. В её глазах много вопросов, она готова о многом поговорить, но из её уст звучат совсем другие слова:

— Попробуйте рассказать мне о себе.

— Хотите проанализировать это, — улыбаюсь я.

— Хочу понять.

— Если я сам себя не понимаю, и в сознании противоречия, то, — как вы сможете понять?

— Со стороны порой виднее.

Она настойчива и спокойна. Она стоит и смотрит на меня сверху. Сейчас — она врач, а я пациент. Опухоль в моем сознании разрослась, превратившись в монстра, который ждет своего часа. Мария Давидовна не знает, с чем ей предстоит столкнуться, а здоровая часть моего сознания не хочет, чтобы она увидела это.

— Мы с вами поговорим обо мне, но не сейчас.

Я тоже могу быть настойчивым. Теперь я серьезен и краток.

— Оставьте меня, Мария Давидовна. Приходите завтра. И без Вилентьева.

Я отвожу глаза в сторону. Эти игры утомительны для меня — я понимаю, что могу спать, как раньше. Даже больше, — я нестерпимо хочу спать. Не знаю, радоваться мне или печалиться, и, закрыв глаза, я проваливаюсь в сон.

 

5

Я лежу и смотрю на медсестру в зеленом костюме — просторная рубашка с коротким рукавом скрывает фигуру. Она накладывает на мое тело электроды, чтобы снять электрокардиограмму. В её глазах равнодушие, смешанное с усталостью. Она приближается к своему тридцатилетию, но выглядит, как женщина ближе к сорока годам. Мне жаль её — она в своей жизни никогда не испытывала оргазм, и скорее всего, никогда не узнает его. Из рассказов подруг, из кино и книг она знает, что оргазм — это удовольствие, но она может только догадываться о том, насколько это большое удовольствие. Она уже не один раз думала попробовать самостоятельно сделать себе приятно, — с помощью руки или приспособления из секс-шопа (однажды она зашла в этот магазин, долго рассматривала продаваемые предметы, но ни на что и не решилась). Но — воспитанная в религиозной семье, она не смогла преодолеть внутренние табу.

В её жизни были мужчины, от которых она ждала многого. Как правило, секс для неё — однообразные движения, во время которых она находится в неудобной позе, слышит неприятные звуки и учащенное дыхание мужчины, вдыхает запах его потных подмышек. После ей грустно — наивные надежды снова погребены под страхом беременности, или возможности получить венерическое заболевание. Страхи не беспочвенны — за десять лет половой жизни она четыре раза ходила на аборт и лечилась от гонореи.

— Иногда нужно не бояться делать некоторые вещи, — говорю я. — Иногда нужно преодолеть страхи в своем сознании и получить удовольствие.

Она отводит глаза от прибора и смотрит на меня. В её глазах недоумение сменяется на понимание. Она молчит.

— Глупо прожить жизнь, так и не узнав возможности своего тела.

— Я не понимаю, о чем это вы, — говорит она сквозь зубы. Затем, посмотрев на пленку, медленно выползающую из аппарата, нажимает на кнопку отключения. Быстро собрав электроды с моего тела, она уходит.

Я улыбаюсь. Мои слова услышаны. Даже если она ничего не сделает, — что ж, я попробовал.

Входит синий костюм. Лицо с родинкой смотрит на меня сверху, на губах ухмылка.

— Сейчас будем делать клизму.

Вообще-то, мне все равно, но я говорю:

— А что, в этом есть необходимость?

— Да, вы начали принимать пищу, и кишечник начал работать. Если вы этого не чувствуйте, это вовсе не значит, что это делать не надо, — она говорит и раздвигает мои ноги, согнув их в коленях. Она снова со мною на «вы». Её движения профессионально решительны и точны — судно под таз, пластиковый наконечник в анус.

— Вы не смазали наконечник вазелином, — говорю я, хотя мне все равно, я не чувствую ни боли, ни унижения.

Она молчит. Убрав зажим, она ждет, когда жидкость перетечет в меня.

Я улыбаюсь. Жидкость не задерживается во мне, сразу вытекая в судно. Мои сфинктеры не работают, а, значит, действия медсестры абсолютно бессмысленны. Я не думаю, что врач назначил эту процедуру — он мне показался вполне разумным человеком.

— Что, не получается? Может, заткнете отверстие пальцем, чтобы вода не вытекала.

— Заткнись!

Она разозлилась. Она думала, что сможет унизить меня, но только создала себе трудности. Меня не волнует, что я лежу в неудобной позе, что жидкость стекает по коже ягодиц не только в судно, но и на кровать — я ничего этого не чувствую. Мне не жаль свой анус, — даже без вазелина пластиковый наконечник не сможет повредить его. Я наслаждаюсь ситуацией, когда злой Синий Костюм перестилает меня.

Она отвязывает мою левую руку и переворачивает на бок. Я сразу же кладу кисть на поясницу и сосредоточено замираю. Хоть одной руки и мало, я вижу, как лежит пуля. Под аортой как раз в месте выхода спинномозговых нервов. Вполне достаточно подвинуть её чуть-чуть в сторону, и все изменится. Еще я успеваю понять, что три месяца нахождения пули в этом месте не прошли бесследно для нервов. Сдавленные тяжестью инородного предмета нервы атрофировались — даже если я уберу пулю, нужно время, чтобы они восстановились.

Или мне нужны обе руки, и возможность спокойно восстановить поврежденные ткани.

Моё тело возвращается на место, и рука снова фиксируется к кровати.

— Мне было приятно получить такую необходимую процедуру, — говорю я, вслед уходящей медсестре.

 

6

Мария Давидовна сидит на стуле рядом с кроватью. Она смотри на меня и молчит.

— Вы знаете, что я сейчас вполне безопасен, — говорю я тихим вкрадчивым голосом. — Если бы вы настояли на том, чтобы мне освободили руки, наш диалог был бы более продуктивный.

Она молча встает и выходит. Она отсутствует достаточно долго, чтобы я начал сомневаться в том, что у меня что-то получится. Вернувшись с Синим Костюмом, она смотрит на то, как освобождают мои руки.

— Спасибо, — говорю я, потирая запястья.

— Теперь мы можем говорить?

Я смотрю, как закрывается дверь за медсестрой, и киваю головой:

— Да, конечно, мы можем говорить.

— Расскажите мне о себе?

Как бы она ко мне не относилась, сейчас я для неё пациент. В её голосе сталь, в глазах — решимость. Я складываю руки вдоль тела, прижимая ладони к бокам, — это будет сложно, говорить с Марией Давидовной и сдвигать пулю в сторону, но у меня нет выбора. Я улыбаюсь и говорю:

— В моём прошлом нет ничего необычного. Порой, я думаю, что мои детство и юность — это странные события в другой жизни, или это совсем не моя жизнь. До семи лет у меня было детство, а потом его не стало. Взрослая жизнь наступила значительно позже, лет, так, через десять, — до семнадцати лет я как бы завис, ни там, ни здесь. Теперь я удивляюсь, когда вспоминаю об этом.

Я смотрю на Марию Давидовну и спрашиваю:

— Вам интересно?

Она кивает — продолжайте.

— У меня не было, и нет друзей. Я не знаю, как это — идти с другом навстречу опасности, и знать, что в трудную минуту он окажется рядом. Мне не с кем было поделится своими проблемами, и знаете, Мария Давидовна, я ничуть не жалею об этом. Простые человеческие радости никогда не прельщали меня, так же, как не простые, и не человеческие тоже оставляли меня равнодушным.

Я говорю, а руки, прижатые к костям малого таза, по миллиметру сдвигают свинцовый предмет. Мне больно, но эта боль приятна — на моём лице улыбка, оно спокойно и умиротворенно. В сознании вертится трехмерная цветная картина, на которой пуля медленно, очень медленно, изменяет своё местонахождение. Губы произносят слова:

— В книгах я находил себя. Читая всё в подряд, я забывал о своих способностях. Я был обычным человеком, когда погружался в выдуманные миры книг, а возвращение в эту действительность было обидным для меня — для чего я здесь? Зачем и кому я нужен?

Пуля вышла из-под аорты. Казалось, что я не смогу терпеть боль, но — я улыбаюсь, пытаясь скрыть гримасу. Я не чувствую, но знаю, что мой мочевой пузырь опорожнился. Я смеюсь. Неожиданно и громко. Я знаю, что этот смех — мой крик боли, но Мария Давидовна этого не понимает.

— Почему вы смеётесь? Ничего смешного я пока не вижу.

— Да, это я так, вспомнил былое, — говорю я и расслабляю мышцы рук. Первый этап позади. Еще многое предстоит сделать, но уже то, что я смог убрать пулю в сторону вселяет в меня надежду на благоприятный успех. В некотором роде, я возвращаю себе уверенность.

Я устал. В сознании наступает торможение. Я хочу еще что-то сказать, но понимаю, что не смогу. Закрыв глаза, я проваливаюсь в сон, забыв о собеседнице.

Наверное, ненадолго, потому что, когда я снова открываю глаза, Мария Давидовна сидит на стуле в той же позе.

— Михаил Борисович, а что было в вашей жизни до семилетнего возраста?

Я молчу. Возвращение из сна было достаточно резким, чтобы осознать, что наш разговор продолжается.

— С какого возраста вы стали осознавать себя? Что самое первое, что вы запомнили?

Она настойчива. Голос женщины спокоен, но решителен. Она хочет получить ответы на свои вопросы, а, главное, она задает именно те вопросы, на которые у меня есть ответы.

— Наверное, лет с четырех.

Я провалился в сон на секунды, но мне вполне этого хватило. Может, я недостаточно бодр, но ясность в мыслях ощутимая. Воспоминания, как снежный ком из далекого детства, — накатывают на моё сознание, заворачивая его в вату безумия.

 

7

Темный лес, в котором время не существует. Четырехлетний мальчик идет по узкой тропе среди гигантских сосен. Если посмотреть вверх, их вершины растворяются в ночном мраке, — и там, в вышине, ничего нет. Если долго смотреть туда, можно провалиться в эту безразмерную бездну. Поэтому мальчик и не смотрит. Он идет, опустив голову. Его спутники — скрип свежевыпавшего снега под ногами и шорох за спиной. Он тащит за собой небольшую елочку. Только эти звуки и связывают его с реальностью. Для мальчика многое в этом мире перестало существовать, так же, как и многое, он увидел совсем по-другому. Где-то есть мир света, но он уже кажется нереальным. Окружающая тьма — это навсегда. Сосредоточенно переставляя ноги, мальчик смотрит перед собой и идет.

Накануне Нового года отец пошел в лес за елочкой и взял его с собой. До праздника еще два дня, а он уже начался — папа взял его с собой в лес! Мальчик неописуемо рад. Он счастлив всё утро, пока они идут среди сугробов и сосен. Он любуется редкими сверкающими снежинками, которые невесомо падают сверху. Он смотрит вверх по стволам сосен, чтобы увидеть, как они теряются в белой вышине. Он слышит звуки леса: стук дятла, скрип снега, треск от упавшей ветки, крик неизвестной птицы.

Папа советуется с ним, когда они приходят на место — в молодом ельнике много маленьких елочек, но среди них есть только одна, которую мальчик замечает.

Они с отцом сидят на упавшем дереве напротив елочки и смотрят. Она красива и без новогодних игрушек. Отец достает из рюкзака бутерброды, и протягивает один мальчику.

Вот она, точка отсчета. Тот счастливый момент, когда в памяти мальчика возникает первая зарубка: маленькая поляна в глухом заснеженном лесу, словно парящая над сугробом елочка, и запах хлеба с колбасой. Эта картина останется навсегда в его сознании, но это первое светлое пятно уже совсем скоро накроет темное.

На обратном пути отец сворачивает в свою родную деревню — к родственникам, у которых давно не был. Мальчик сидит за столом в жарко натопленной избе и смотрит, как отец пьет самогон. Какая-то тетка треплет его по голове и, дыша перегаром в лицо, говорит о том, какой он славный мальчик. Он не понимает, о чем они говорят, но — мальчик хочет домой. Поляна в его сознании потускнела.

Наконец-то, отец прощается, и они уходят. Мальчик смотрит на папу, который идет впереди, тащит за собой елку и что-то бормочет. Темнеет так быстро, что мальчик испуганно смотрит на небо — солнце уже скрылось за краем леса, к которому они идут. Там, за этим лесом, их дом.

Они входят в лес, и темнота окутывает их. Мальчик жмется к папе, который в какой-то момент спотыкается о свои ноги и падает. В сугроб. Удобно устроившись в нем, он затихает. Даже не слышно его спящее сопение.

Тишина обрушивается на мальчика. Тишина и мрак.

Он стоит на тропе в окружении сугробов, которые угрожающе нависают бесформенными фигурами со всех сторон. Мрак и тишина. Даже ветра нет.

Мальчик дергает отца за ногу. Громко кричит. И сам пугается своего крика. Слезы из его глаз бегут в тишине ночного леса.

Он подхватывает елочку и идет по тропе, оставляя отца в сугробе. Он смотрит себе под ноги и иногда вперед. Рука в варежке сжимает ветку елочки, за которую он её тащит. Лес, который с утра казался ему таким красивым и замечательным, стал сейчас бесконечно ужасным.

Вот она, вторая зарубка. И она значительно глубже и обширнее, чем первая: в нестерпимо тихом лесу в окружении монстров и ужаса своего одиночества, под давлением черного неба и надвигающихся стволов деревьев, мальчик погружается в свое сознание, словно прячется под одеялом. Там он скрывается от действительности, возводя вокруг себя выдуманные стены своего мира. Он идет вперед по тропе, но — это дорога к его дому, где ждет мама. Это не скрип снега, а — половицы в деревянном полу, когда он бежит к улыбающемуся лицу родного человека. Это не шорох от веток елочки, а — мама накрывает его одеялом и рассказывает ему сказку перед сном.

Мальчик выходит из леса к свету фонарей.

Он идет домой.

 

8

Я перестаю говорить. Мой монолог, как откровение, которое я сам от себя долго скрывал. Ничего необычного я не сказал, но ощущаю себя так, словно очистил свою память от застарелых воспоминаний.

— И что дальше? — спрашивает Мария Давидовна.

— Я пришел домой с елочкой, сказал маме, что оставил пьяного папу в лесу. Она с соседом ушла в лес и вскоре привела папу домой.

— А вы, Михаил Борисович?

— А что я? — говорю я, пожимая плечами. — Следующим летом я выяснил, что лес, через который я шел, на самом деле совсем не большой и не страшный.

Пока мы говорим, мои руки делают своё дело — корешки спинномозговых нервов, находящихся под аортой, медленно восстанавливаются. Пуля лежит в стороне на мышечной ткани. Я еще не чувствую свои ноги, но уверенность в том, что скоро чувствительность вернется, уже со мной.

Мария Давидовна долго молчит. Смотрит на меня пристально и теребит ремешок диктофона. Я знаю, о чем она думает.

— Вы, доктор, даже не пытайтесь понять, что привело меня к тому, чтобы убивать людей. Я сам над этим думал, и пришел к выводу, что это некий лечебный процесс. Может, я в некотором роде, хирург, отсекающий мертвые ткани. То, что можно и нужно было спасать, я возвращал к жизни. А те человеческие существа, которые уже были мертвы, нуждались в радикальном лечении.

Я смотрю на женщину и добавляю:

— Хотя, это, конечно же, только слова.

— Вы уверены, что всё будет именно так, как вы думаете?

Я снова ошибся. Она думает о моих предсказаниях, а вовсе не обо мне. Я негромко смеюсь, но в этом смехе больше горечи и боли, чем радости.

— Да. Я уверен. И, именно из-за этого, я и вернулся.

Мария Давидовна встает и подходит к кровати.

— Я сейчас уйду и завтра вернусь. Нам еще о многом нужно поговорить.

Я смотрю на прямую спину женщины, которая уходит из моей палаты. Она сделает все правильно.

Когда дверь закрывается, я сдергиваю простынь. Смотрю на свои ноги и пытаюсь пошевелить пальцами. Не сразу, но у меня получается. Большие пальцы на ногах еле заметно смещаются в мою сторону.

Я громко смеюсь и кричу что-то нечленораздельное в пространство своей белой палаты.

Дверь открывается. Синий Костюм с рассерженным лицом входит и говорит о том, что я должен заткнуться. Я замолкаю.

Синий Костюм старательно фиксирует мои руки к кровати и возвращает простыню на место, закрывая моё тело.

— Будешь орать, рот заклею пластырем, — отрывисто говорит она и выходит.

Я улыбаюсь. Шевелю пальцами ног под простынею и счастливо улыбаюсь. У меня получилось, и значительно быстрее, чем я думал. Хорошо, что прошло мало времени, и ткани под пулей не успели некротизироваться.

Я лежу и думаю о том, что не всё рассказал Марии Давидовне.

Тогда, в ночном лесу, я был не один.

Именно тогда я впервые встретил Богиню. Я не помню, как она появилась, и как исчезла. Я не сразу увидел её лицо в темноте. Я шел и слушал тихий голос. Настолько тихий, что он растворялся в скрипе снега и шорохе волочащейся елочки, и настолько ясный для меня, что в сознании навсегда остались слова.

«Люди, как тени, идут своим путем, кто в правильном направлении, а кто-то идет совсем не туда. Бредут, как стадо. Но у любого стада всегда есть те особи, которые идут впереди. И те, которые идут сзади. Те, что спереди, умрут первыми. У тех, что сзади, будет шанс, но они тоже умрут.

И всегда есть те люди, которые отбиваются от стада. Идут своим путем. Эти выживут.

Будь другим.

Иди своей дорогой».

Она вывела меня из леса, и в далеком свете первых фонарей я успел бросить взгляд вверх.

Лицо и слова Богини я запомнил.

 

9

Она вернулась на следующий день. После завтрака — манная каша и чай с булочкой — я лежу на спине и смотрю, как открывается дверь и входит Мария Давидовна. Я уже могу двигать стопами. Всю ночь я раз за разом пытался напрягать мышцы ног, и к утру у меня стало что-то получаться.

Я улыбаюсь.

— Удивляюсь вам, Михаил Борисович, — говорит женщина, садясь на стул рядом с моей кроватью, — как не приду, вы всегда улыбаетесь.

— Печалиться — не мой удел, — говорю я, убирая улыбку с лица. — К тому же, Мария Давидовна, может быть, если я буду встречать вас улыбкой, вы будете приходить ко мне чаще.

— А вам этого хочется?

— Да.

Она, наконец-то, тоже улыбается:

— Обещаю вам, что буду приходить часто.

— Хорошо, — я снова возвращаю улыбку на лицо, — о чем вы сегодня хотите говорить?

— О ваших первых убийствах. О группе наркоманов, которых вы убили.

— Может, лучше поговорить о тех людях, которых я вылечил? — спрашиваю я и пристально смотрю на Марию Давидовну. Лицо женщины не изменилось — в профессиональном плане, доктор была сильна. Она знала, что я сделал для неё лично, и никак не показала этого. Впрочем, никакого значения это сейчас не имеет.

— Об этом мы тоже поговорим, — мягко произносит слова Мария Давидовна, — но сейчас меня больше интересуют ваши первые жертвы.

Я вздыхаю.

— Что ж, признаюсь. Я пришел и убил этих наркоманов.

Вот теперь её лицо изменилось. Оно напряглось, словно женщина до этих слов не верила, что так легко признаюсь. Она ожидала, что я откажусь от этого обвинения, и, таким образом, она сможет найти оправдание моим поступкам.

— Зачем?

— Мария Давидовна, — говорю я, — а вам не кажется, что нет никакого смысла задавать этот вопрос? Бессмысленно спрашивать врача, почему он борется за жизнь больного, который не хочет жить, так же как, нет смысла продлевать агонию обреченного, который всеми силами пытается выжить. Однако это происходит, и никто ни врача, ни пациента не спрашивает — зачем?

— Мы с вами говорим о разных вещах, — говорит она, — врач обязан вылечить человека. Жизнь во всех её проявлениях должна быть сохранена, даже если больной в какой-то конкретный момент времени не хочет жить. Пройдет состояние аффекта, и инстинкт самосохранения вернет его сознание на место.

— Даже если излечение невозможно? — прерываю я Марию Давидовну.

— А мы никогда не можем быть уверены, что оно невозможно.

— В любой момент Боженька может придти на помощь больному, вернув его к жизни.

— Ну, Бог или скрытые резервы человека, но вы и сами знаете, что необъяснимые случаи чудесного излечения бывали в истории медицины, — говорит Мария Давидовна, и, откинувшись на спинку стула, продолжает, — но, вы меня отвлекли от предмета нашей беседы. И все-таки, зачем?

— В Тростниковых Полях тишина и покой, — говорю я, глядя в потолок. — Я не нашел её там. И там нет всех тех, кого я убил.

Помолчав, я перевожу взгляд на женщину, и продолжаю:

— Мне не понравилось в Тростниковых Полях. Я рад, что её там нет.

— Михаил Борисович, — вздыхает Мария Давидовна, — я вас не понимаю.

— Я создал для неё мир, где она пребывает, окруженная слугами и помощниками. И это хорошо. Моё же место здесь, среди теней. Мне еще долго идти по темному заснеженному лесу. Но свет далеких фонарей уже виден — пройдет совсем немного времени, я выйду из тьмы и помогу тому, кто будет ждать моей помощи.

— Кто будет ждать вашей помощи? — спрашивает Мария Давидовна, теряя терпение.

Я смотрю на доктора и молчу. Когда, наконец-то, я вижу проблески понимания в глазах собеседницы, я улыбаюсь.

— Когда?

Вопрос Марии Давидовны растворяется в воздухе. Я уже всё сказал, она всё поняла. Я снова смотрю на белый потолок. И напрягаю мышцы ног. Раз за разом все время, что мы общаемся.

— Мне кажется, что у нас, Михаил Борисович, беседа не получается. Мы говорим каждый о своем. Если так будет продолжаться, я не смогу приходить к вам.

Похоже, она мне угрожает.

— Очень жаль, — бесцветным голосом говорю я.

— Впереди выходные. Надеюсь, когда мы встретимся в понедельник, разговор у нас получится.

Я слушаю шаги Марии Давидовны, которая уходит из палаты. Дверь закрывается, и в наступившей тишине я смотрю на улыбку Богини. Она смотрит на меня сверху и глазами говорит о том, что я всё делаю правильно. Как бы хорошо я не относился к этой женщине, очень скоро она уйдет из моей жизни. Очень многое изменится, и не только в моей жизни.

Время бежит вперед, отмеряя в пространстве тот промежуток, который неминуемо закончится.

 

10

Ясный солнечный день. Снег скрипит под ногами. Так приятно в выходной день прогуляться по предновогоднему городу. Мария Давидовна вышла на улицу без какой-либо цели, но ноги принесли её во двор хорошо знакомой пятиэтажки. Она подошла к открытому подъезду и достала ключ из сумки. Пять ступенек и дверь. Она открыла её и вошла в квартиру.

Квартира Парашистая. Три месяца назад она уже была здесь. Здесь он жил, и здесь планировал убийства. Тогда люди Вилентьева проводили обыск, а она ходила по комнатам и смотрела на жилище Михаила Борисовича. Ей хотелось плакать о том, что ушло навсегда. Надежды и мечты, оставшиеся в прошлом.

Сейчас она стояла в прихожей и слушала тишину. В какое-то мгновение она захотела развернуться и уйти, но пересилила себя.

Зачем она здесь? Этот вопрос она задавала себе, когда поняла, что идет сюда. И одним из первых был ответ — попробовать почувствовать атмосферу, в которой жил Михаил Борисович. Попробовать понять его.

Общение в тюремной больнице не ладилось. Парашистай не хотел говорить о том, что интересовало её. Он говорил и думал о чем-то своем.

Мария Давидовна, заглянув мельком в кухню и маленькую комнату, вошла в гостиную.

Пыль толстым слоем покрывала предметы мебели. Книги, наспех сложенные на полки после обыска, свернутое ковровое покрытие, отодвинутый от стены диван — помещение тоже обречено. Хозяин сюда не вернется, а новые хозяева придут еще не скоро.

Вздохнув, она пошла дальше. В дальней комнате у окна справа стоял стол, а слева — диван. Это место для Парашистая очень значимо. Здесь он проводил большую часть своего свободного времени. Если можно так сказать, он здесь жил.

Мария Давидовна неторопливо осмотрелась. Скорее всего, за платяным шкафом. Стена напротив окна. Когда был обыск, она всеми силами пыталась увести мысли Ивана Викторовича в том направлении, что место, где Парашистай прячет части тел убитых, находится вне его квартиры. Она говорила о логичности поступков убийцы, который вряд ли бы принес органы убитых в то место, где живет. Она убеждала Вилентьева, а сама смотрела на стену за платяным шкафом. Там место, где находились ответы на вопросы следствия.

Она подошла к стене и прижалась к ней правым ухом. Конечно же, ничего не услышав, она улыбнулась своему поступку. Даже если она права в своих предположениях, там за стеной царит вечная тишина.

Мария Давидовна подошла к столу и посмотрела на рисунок. Во время обыска этот лист бумаги извлекли из стола. Иван Викторович проигнорировал его, а она промолчала.

Лицо человека чем-то похожее на иконописный лик. Открытые ладони рук, поднятые вверх. Портретное сходство с Михаилом Борисовичем не оставляет сомнений в том, что Парашистай действительно считал себя, как минимум, Богом.

Зачем он нарисовал себя и оставил это рисунок здесь?

Мария Давидовна смотрела на рисунок: раскрытые ладони рук, которые могут лечить и убивать. Нахмуренный лоб и слегка прищуренные глаза, которые словно пронзают взглядом, — он видит то, что другим неведомо, но для чего он использует своё знание? Тонкие сжатые губы — он не хочет говорить или ему нечего сказать? Почему он изобразил себя именно таким? Зачем и для кого этот рисунок?

Мария Давидовна протягивает руку и берет рисунок.

Может, ей это кажется, но, возможно, очень многие ответы на вопросы можно найти в этом рисунке.

Сложив лист бумаги в папку, она уходит из квартиры. Она хочет верить в то, что Парашистай ошибается. Рифмованное будущее в его послании предсказывает ужасные вещи, и так не хочется верить в это.

И уже на улице, под ярким зимним солнцем, она подумала, что приходила сюда по одной простой причине. Она любит Михаила Борисовича Ахтина и не может примириться с мыслью, что он — Парашистай.

 

11

Понедельник. Я знаю, что скоро Новый Год. Для всей страны праздник, а для меня — бесконечный путь по темному лесу. Где-то далеко призывно светят фонари, но как же они ужасно далеки. Мой путь долог и труден, но идущая рядом Богиня ведет меня в правильном направлении.

Мы с ней обязательно выйдем на свет.

Дверь открывается. Я поворачиваю голову в ожидании, что увижу Марию Давидовну, но это доктор.

— Сейчас поедем на компьютерную томографию, посмотрим, как лежит пуля, — говорит он, — следствие в лице капитана Вилентьева желает увидеть вас на скамье подсудимых, поэтому после этого исследования хирурги попытаются извлечь пулю.

Я улыбаюсь. Это хорошая новость. Жаль, что с Марией Давидовной не попрощаюсь, ну, да, ничего — мир тесен. Может быть, когда-нибудь жизнь столкнет нас. Хотя, подсознательно я понимаю, что этого не случится никогда.

— Как вы себя чувствуйте? — спрашивает доктор. — Сможете доехать до областной больницы?

— Конечно.

— Ну, вот и ладно. Сейчас сестра вас оденет, и двинемся.

Синий Костюм помогает мне надеть байковую пижаму. Затем натягивает на мои расслабленные ноги больничные штаны. Её лицо нахмурено, она всё делает быстро. И молча. Послезавтра самолет унесет её на берег Красного моря, где она с подругой будет отдыхать в течение двух недель. Подставляя лицо солнцу, она будет радоваться жизни, даже не догадываясь, что процесс уже пошел.

— Марина Васильевна, вам нельзя ехать в Египет, — говорю я, зная, что мои слова бессмысленны. Деньги за Новогодний тур уплачены, сумки собраны, мечты об отдыхе преследуют эту женщину уже второй месяц.

Она ничего не говорит. Она хочет только одного, — чтобы сегодняшний последний рабочий день закончился. Когда она придет вечером домой, для неё начнется отпуск. И она сделает свой первый шаг в небытие, так и не узнав об этом.

Меня перекладывают на каталку и везут двое санитаров. Рядом идет охранник с резиновой дубинкой и пистолетом. Когда заносят в машину скорой помощи, я успеваю увидеть голубое небо и белый снег. Прекрасное утро.

Доктор и один из санитаров садятся в кабину водителя. Я подмигиваю охраннику, который остается со мной.

— Хороший день сегодня, — говорю я.

— Закрой рот, — спокойно говорит парень, хмуро глядя мимо меня.

Что ж, это я сделать могу. Сохраняя на лице улыбку, я смотрю в окно — деревья сменяют одноэтажные дома. Затем многоэтажные дома и крупные магазины. На перекрестках видны люди, спешащие по своим делам, — словно тени, скользят они в яркой белизне солнечного утра.

В больнице меня сразу везут в кабинет компьютерной томографии, который находится на первом этаже. Я смотрю по сторонам на знакомые стены — надеюсь, они мне помогут. Процесс диагностического исследования мне не интересен: в тоннеле томографа я думаю о своих дальнейших действиях.

— Ну, вот и все, — говорит доктор, когда меня перекладывают на каталку. — Сейчас посмотрим снимки и поедем обратно.

Все уходят в соседнюю комнату. Со мной остается только охранник, который задумчиво смотрит в окно. Он отходит от меня, передвинувшись ближе к окну.

Я медленно перемещаю тело и опускаю ноги на бетонный пол. Они меня держат, чему я несказанно рад. Я опираюсь на них и делаю шаг к охраннику, и, когда он поворачивается ко мне, вижу удивление в его глазах. Он не успевает среагировать. Резкий удар обеими руками в область сонных артерий. Я подхватываю падающее тело, и опускаю его на пол.

Ноги слушаются меня. Есть некоторая неловкость при сгибании в правом колене, но это пустяк. Я тихо выхожу из кабинета и делаю свои первые шаги на свободе.