1

Гигантской допотопной черепахой драга выползла на песчаную отмель и обсохла, не сумев вернуться в родную стихию. Ковши транспортера в последнем усилии вгрызлись в подошву дюны и завязли в ней. Разрушенная промывочная установка угрюмо маячит среди галечных отвалов, не дождавшись прихода воды. Жизнь на плавучей фабрике замерла навсегда!

Я давно хотел осмотреть драгу, но мешал запрет отца. В окрестностях бродят оголодавшие за зиму медведи, которым сложно прокормиться в начале колымского лета. Звери стали непредсказуемы, и встреча с ними небезопасна.

С утра предок с опробщиком ушли на вскрываемый полигон проверить содержание золота, и я немедля отправился к брошенной промустановке. Артель наткнулась на нее случайно. Пески здесь промыли в конце пятидесятых годов, никто не помнит о списанной и оставленной в тайге драге.

Любопытство пересиливает страх перед косолапыми, я подбадриваю себя мыслью, что медведь днем на человека не нападет. На полевом стане скука. Взрослые работают по двенадцать-четырнадцать часов, я жалею, что навязался с отцом в командировку.

Неутомимо палит раскаленное солнце. В отличие от прохладного дождливого побережья +30°–35° на Колыме — постоянное явление. Вдоль заросшей тропинки столбиками застыли евражки, сложив лапки, точно монахи-капуцины. В тополиной рощице отсчитывает годы неугомонная кукушка. Плотное облако комаров колышется надо мной, и я нащупываю в кармане флакончик дэты.

Приближаюсь к проржавевшему, обветшавшему судну. Внезапно на нем раздаются глухие металлические удары. Кого, с какой целью сюда принесло? Обогнув драгу, крадусь вдоль борта в густом ольховнике. Звуки ударов затихают, и охрипший мальчишеский голос спрашивает:

— Всю заплату срубать?

— Всю! — категорично подтверждает тенорок. — Тут работы непочатый край. Стыки сваренных труб, броня скруббера, заплаты, палуба…

— Я два пальца себе раскровянил, — понуро извещает обладатель хриплого голоса и умолкает.

Поднявшись по склону отвала, я нахожусь на уровне палубы драги. Осторожно раздвигаю ветви ольховника. Странная картина предстает передо мной.

Четверо подростков самозабвенно трудятся над проржавевшей обшивкой плавучей фабрики. Они вооружены молотками, зубилами, ножовкой по металлу и прочим слесарным инструментом. Девчонка с ярко-рыжими волосами, повязанными косынкой от пыли, с бледным худеньким личиком старательно скребет и шаркает рифленую палубу судна. В ее руках — металлическая щетка из распущенного троса и метелка.

— Ржавчину до блеска выскребай! — командует худенький, заморенный подросток с прилипшей к губе папиросой. Он выхватывает у девочки щетку и деловито елозит по решетчатой ржавой палубе. Симпатичная девчушка кротко лупает глазами и согласно качает головой.

Шкет, обладатель тенора — видимо, вожак, и остальные беспрекословно подчиняются ему.

Светловолосый крепыш срубает зубилом наваренную на трубу заплату. Кучерявый брюнет бережно выскребает и собирает в ковшик песок из невидимой щели. Вожак, чертыхаясь, пилит ножовкой трубу. Подростки на вид мои ровесники.

Подгонять никого из компании не приходится. Каждый работает усердно. Блондин, в очередной раз угодивший молотком по пальцам, не издает ни звука. Чернявый археолог с непостижимым упорством извлекает песчинки из щели. Девчушка отирает капли пота, беспрерывно скребет и метет рифленый металл.

— Попить бы! — самой себе жалуется она.

Шкет, с завидным упорством выпиливающий стык труб, соглашается;

— Перекур, пацаны!

Ребята рассаживаются на палубе, с удовольствием пьют воду из фляг, вкусно умываются. Напившись, они подставляют лица налетевшему прохладному ветерку и блаженно замолкают.

Молчание нарушает худенький брюнет, обращаясь к главарю:

— Пашка, может, здесь и нет ничего? Без малого полвека минуло: дожди, снег, ветер! Вдруг смыло его?

— Чепуха! — категорически отмахивается Пашка. — Золото воды не боится, оно никаким дождям не поддастся!

— Намыть бы стакан? — мечтательно улыбается девчушка.

— Золотинка… стакан… Губу раскатала! — поддевает Пашка. — В стакане килограмм золотого песка, прикинь! В бутылке из под шампанского восемнадцать килограммов. Нам бы подфартило патрон шестнадцатого калибра намыть. Четко выверено, в гильзе сто сорок граммов.

— Леша, давай я тебе палец перевяжу, — обращается девочка к подростку-блондину. — Болеть меньше будет, и грязь не попадет.

Она достает из кармана спортивных брюк кусочек чистой ткани и бинтует размозженный палец.

— Пашка! — не отстает от вожака мнительный брюнет. — Вдруг до нас драгу чистили?

— Кто сюда попрется, Толик, — укоризненно наставляет маловера Пашка. — Акимыч случайно наткнулся на нее. В округе старожилов не осталось, чтобы помнили о заброшенной драге! Не доставай меня!

— Я ничего, просто… — сконфуженно пасует Толик.

— Просто, — передразнивает приятеля вожак. — На прииске Гастелло заброшенная драга две зимы поселок кормила. Люди сидели без работы и без денег, ловили петлями зайцев, куропаток, — патроны не на что было купить. Зимой на лыжах ходили к драге, привозили на санках соскобленный песок и дома, в тазах, мыли.

Золотинка и Лешка вполголоса переговариваются о чем-то. Вожак отбрасывает окурок и командует:

— Кончай ночевать, к барьеру!

Долго наблюдаю за копошащимися подростками, и меня осеняет: «Золото тяжелый металл. Забившись в микроскопическую щель, оно будет лежать там, сколько угодно. Догадливые (возможно, взрослые подсказали?) ребята приспособились добывать драгоценный металл из труднодоступных мест таким оригинальным способом. Вроде и криминала нет…»

Отползаю за гору отработанного песка. Показываться «хищникам» — так называют людей, моющих пески без разрешения, не стоит. В горячке обвинят в подсматривании, обзовут стукачом, изобьют. «Хищникам» придется покидать добытчивое место. И все-таки подростки совершают уголовное преступление! Жаль.

2

Вечером уставший до смерти отец возвращается с полигона. Он умывается, наспех ужинает в столовой и уходит к рации. Предок входит в комнату, когда я уже дремлю.

— Костя! — окликает он. — Не спишь?

— Нет еще, — я щурюсь на лампу.

— Золото не отходит по плану, — скребет карандашом в затылке отец. — Недотепа-горняк нужные карты с собой не захватил, придется смотаться на денек в поселок, на базу. Развеешься. Осточертело в глухомани?

Компания подростков заинтересовала меня, я решил последить за пацанами, понаблюдать за их деятельностью. От вчерашней хандры не осталось и следа.

— Езжай, я останусь.

Удивленный предок взирает на меня.

— Однако… Утром выезжаем, и, пожалуйста, без возражений!

Дорога, проложенная в долине, просматривается на десяток километров. То есть сама дорога не просматривается, ее выдают огромные клубы пыли, вздымаемые проходящими машинами. Выехал автомобиль из поселка и безоглядно убегает от липкого беспросветного облака, шлейфом несущегося следом.

При въезде в полуразрушенный поселок меня в очередной раз изумляет будничная для местных жителей картина, к которой я никак не могу привыкнуть. Три пожилые женщины и двое стариков деловито промывают золотоносные пески. Тетки шуруют граблями, отбрасывая камни и гальку, мужчины льют в проходнушку воду.

В двух шагах от старательниц покосившаяся хибара, из трубы вьется задорный дымок. Для постороннего человека картина странная и необычная: женщины словно картошку пропалывают в центре полуразрушенного поселка, рядом с дорогой.

Отец высаживает меня в центре поселка и уезжает в контору. Я плетусь по пыльной безлюдной улице и размышляю, чем заняться до вечера. В первую очередь нужно принести воды, попить чаю. Потом время покажет.

Я мучаюсь с капризным замком, вдруг дверь квартиры напротив раскрывается. Мать честная, вот так номер! В дверном проеме — парень из старшей группы. Встретиться с собратом по спорту в брошенном поселке, глухой тайге — фантастика!

Он изумлен не меньше меня.

— Салют, Костя!

— Привет, Глеб! Какими судьбами здесь?

Глеб кривит рот.

— Утром подъехал, — он машет рукой. — На заработки. Баксы нужны.

— Я сейчас заварки, сахару соображу, чайку заварим, — предлагаю я. Земляк соглашается.

…— Никому! — Глеб поднимает указательный палец вверх и морщится. — Чтобы ни одна живая душа, даже предок…

Его история незатейлива. Не имея хороших навыков вождения, Глеб разбил дорогую иномарку влиятельного человека. Попав в такой переплет, любитель быстрой езды приехал в артель отрабатывать долговую кабалу.

В нашей секции кекусинкай Глеб не числится в перспективных бойцах, да и спортивные достижения его не волнуют. В уличной потасовке Глеб квалифицированно «каратнет» противника, и этого ему достаточно. Ускользнув от армии, пан спортсмен трудился на автостоянке, где и влип в неприятную историю.

— Кем приняли на работу? — интересуюсь я.

— Сварщиком.

Глеб поднимается и с озадаченным видом прохаживается по комнате, трогает стены, замеряет высоту потолка.

— Турник хочу установить, — отвечает он на не заданный мной вопрос.

— ???!!!

— Чем тут еще заниматься!

С сочувствием гляжу на полоумного. Сугубо городской человек не имеет понятия о специфике работы в артели. Кроме каторжного труда двенадцать через двенадцать, сварщика дергают в ночь-полночь на авральные ремонтные работы. Отработав ночь, утром, как штык, ты должен быть на рабочем месте.

«Отдыхать будете зимой!» — любимая присказка начальства.

Я не навязываюсь к парню с поучениями, завтра у него первый рабочий день, и он на своей шкуре почувствует артельные прелести. Мастерства и опыта после курсов у Глеба никаких, и ему придется несладко.

Ночью Колыма подтверждает неукротимый и непредсказуемый нрав. После удушающей дневной жары температура резко падает до нуля. Бульдозеристы и мониторщики отыскивают и надевают припасенные к зиме бушлаты и телогрейки, водители включают обогреватели в кабинах автомобилей.

Сегодня двадцать пятое июня, и такой выверт природы не удивляет местных жителей: «Колыма — чудная планета».

3

На участок мы приезжаем после обеда. Начальство выделило на помощь отцу геолога-экстрасенса, и они немедленно отправляются на полигон. Я ни на минуту не задерживаюсь на стане и спешу к плавучей фабрике.

В тайге пышно цветет шиповник, белыми пушистыми гроздьями распустились незнакомые цветы. На отработанных отвалах зеленеют рощицы молоденьких, гибких березок. Розоватыми и белыми цветками покрылись жимолость, рябины, брусника, голубика. Колымскому лету отпущено лишь несколько недель, и природа компенсирует его краткость буйной щедростью.

Перебредаю канавы, обхожу змеящиеся россыпи канав, перескакиваю мелкие ручьи и речушки по валунам и камням.

Вдруг до меня доносится отчаянный вопль:

— Помогите! Леша, помогите!

Сломя голову несусь мимо галечного террикона и оказываюсь на откосе котлована, заполненного прозрачной, зеленоватой водой. У противоположного берега бултыхается, молотит руками по воде и истошно кричит девчонка. Скидываю кроссовки, стаскиваю джинсы и в футболке ныряю в прогретую воду. В несколько взмахов пересекаю водоем, обхватываю утопающую за туловище и плыву к берегу. Испуганная купальщица клещом вцепилась в рубашку и мешает выгребать к отмели.

Вдоволь наглотавшись воды, девчушка кашляет, отплевывается, вытирает выступившие слезы. Тощенькая, жалкая, она вызывает неподдельное сочувствие, я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на дрожащее, с гусиной кожей, тело.

Невдалеке одежда потерпевшей, и я приношу ей платье и полотенце.

— Оденься.

— Чуть не утонула, — лязгает зубами незадачливая пловчиха и надевает платье.

— Да, Гутиэре, ты не русалка, — подтверждаю я.

— Я не Гутиэре, я Майка. Пришла помыться, поскользнулась и угодила на глубину. Плавать я не умею.

Это беда колымских детей. За редким исключением, они не умеют держаться на воде. Я научился плавать во время отпусков, на «материке». Золотинка (я ее сразу узнал) чудом не утонула. Хочу спросить ее, где ребята, и осекаюсь: она не должна знать, что мне известно об их компании.

— Тебя бы в московский Аквапарк, — говорю я. — Там к воде привыкаешь и не боишься ее.

— Что такое Аквапарк?

Я рассказываю провинциалке о волшебных водных аттракционах знаменитого водного парка. Сапфировые глаза Майки горят от восхищения. Она повторяет за мной:

— Пещера ужасов. Водные качели. Осьминог. Батут.

Девочка печально улыбается и признается:

— Я на «материке» не была. В Магадан один раз со школьной экскурсией ездила и все.

С сочувствием гляжу на безнадежную темноту. Она не летала на самолете, не видела поезда, не плавала на пароходе, не каталась на трамвае и троллейбусе. Золотинка живет будто на другой планете: для нее все обычное в диковинку.

— Сколько тебе лет?

— В мае двенадцать сравнялось, потому и имя Майка.

— Как тебя родители в тайгу отпускают?

Скорбная складка появляется в углу рта девочки.

— Отца нет, мамку в «зону» закрыли в Приморье.

Разговор ей в тягость, но я не отстаю.

— Родня есть?

— Тетка по отцу и брат Лешка. Мы с ним в интернате учимся.

— Разве тетка не хочет забрать вас к себе?

— Пьет она, — с тоской говорит Золотинка.

Меняю неприятную тему и рассказываю о Москве, о «материке», где был в прошлом году. Завороженная Майка с широко распахнутыми глазами верит всякой всячине.

Доверчивая собеседница объясняет, что раньше они жили в поселке и приехали провести лето к тетке, работающей в одной из артелей поварихой.

— Какой интерес торчать в заброшенном поселке, бродить по тайге, в которой полно голодных медведей?

Майка не столь проста, ответ у нее заготовлен заранее.

— Мы приехали каталку половить.

— Каталка — загадочная рыба сантиметров под сорок, приспособившаяся жить в канавах с промышленными стоками. Поразительно: как ее жабры пропускают воду пополам с песком? Никто из старожилов не в силах объяснить, откуда взялась рыба, живущая в замазученной до предела воде. Мутанты идут на нерест во время паводка.

— Сейчас в тайге голодно, ни грибов, ни ягод!

— Плохо, хлеб кончился, — мрачнеет Майка. — Мальчишек нечем кормить.

— Кроме Леши с вами есть еще ребята?

Проговорившаяся девчушка замыкается и со злостью накручивает на палец рыжий локон.

Я соображаю: «Как помочь «хищникам»?

Девочка делает попытку подняться и уйти.

— Мне пора, брат будет психовать. Ты за мной не ходи.

Я удерживаю ее за рукав: если Золотинка исчезнет, вряд ли мне представится шанс упрочить знакомство.

— Я попробую достать вам хлеба или муки!

— Где?

— Мои проблемы.

За спиной сыпятся камешки с галечного отвала, я оборачиваюсь. Скользя по крутому откосу, к нам спускается брат Майки.

— Ты куда запропастилась? — спрашивает он и окидывает меня тяжелым неприязненным взглядом. — Кто с тобой?

— Леша, я утонула совсем…

Подросток перебивает ее:

— Нечего в котлован соваться, помыться могла в протоке, — он переводит взор на меня. — Ты чего тут рыщешь, что вынюхиваешь, пацан? Здесь не зона отдыха, и туристов не жалуют!

— Захотел и пришел!

— Как пришел, так и отваливай!

Сельский чухан вызывает меня на скандал. Умора! С двенадцати лет (три года) я занимаюсь карате и угроз не боюсь.

— Я бью два раза, — извещает Леша. — Один раз в лоб, другой — по крышке гроба!

Ссора не входит в мои расчеты. Я мнусь в поисках разрешения конфликта. На помощь приходит Золотинка.

— Леша! Он меня из воды вытащил, я совсем неживая была! Отстань от него!

Подросток сплевывает и командует сестре:

— Уходим!

Не обращая на него внимания, я обращаюсь к Майке:

— Приходи завтра вечером на окраину стана. Я принесу хлеб или муку.

4

На полевом стане суматоха. Спешно грузятся металлоломом прибывшие КамАЗы, подметают площадки перед конторой и столовой. Трактор «Беларусь» засыпает нефтяные пятна возле заправки.

— Завтра начальство прибудет, — отвечает на мой вопрос о причине сумятицы отец. — Экстрасенс наобещал им семь верст до небес, теперь предстоит разбор полетов. Чертовщина непонятная! 21-й век — и наивная, слепая вера в шарлатанство, предсказания, гадание на кофейной гуще. Геологии три тысячи лет, а мы отвергаем планомерный поиск, надеемся на колдунов! Завтра полюбуешься, чего шаман на полигоне накуролесил!

Чутко прислушиваюсь к сопению отца, изредка поглядываю на светящиеся стрелки будильника. Два часа ночи, пора! Сейчас поварихи выпекают хлеб и булочки для старателей.

Одеваюсь и выскальзываю из комнаты. На улице кромешный мрак. Через полтора часа рассвет. Летняя ночь на Колыме коротка, как анекдот из журнала «Крокодил».

Подхожу к соединенным геологическим вагончикам, из которых доносится тихая музыка по «Маяку». В одном вагончике столовая, в другом кухня. Дверь в кладовую открыта, поварихи суетятся у хлебопечи.

С эмалированным ведром стою перед дверью кладовой и обливаюсь холодным потом. Попадусь с поличным — и последствия не представить. Отцу не отмыться за сына-воришку. Ему, человеку с безукоризненной репутацией порядочного гражданина, придется увольняться с позором. Кто знает, что припишут вдогонку!

«Лучше отказаться от сумасбродной затеи, — приходит в голову трезвая мысль. — Черт с ними, «хищниками», кто я им, чтобы рисковать головой?»

Я делаю благоразумный шажок назад.

«Зачем тогда хлестался, давал обещания!» — краска стыда обжигает лицо, и я решительно вхожу в кладовку.

Из полураскрытой двери падает сноп света. В углу, перед входом, два раскрытых мешка с мукой. Набираю полное ведро и обмираю от ужаса, — по коридору кто-то идет. Ныряю под стеллаж с консервами и молю Бога, чтобы пронесло…

Шаги прошелестели мимо, повариха вышла на улицу. Спустя несколько минут она возвращается и проходит на кухню. Беру со стеллажа пару банок тушенки, три сгущенки, две бутылки растительного масла и выбираюсь из кладовой.

Теперь основное — не напороться на сторожа или случайного прохожего. Благополучно добираюсь до окраины и прячу добычу в заросли липкого густого стланика. Я сдержал слово!

На душе погано. Воровство даже с благими намерениями остается банальной кражей! Как ни крути, Робин Гудом здесь не пахнет!

…Высокое начальство прибывает утром на двух джипах «Ирокез». Экстрасенс в авторитете у руководства. Курчавая, словно у ассирийца, бородка, крючковатый нос, пронзительный взгляд агатовых глаз вызывают невольное почтение. Начальство здоровается с ним за руку, предку прохладно кивают. Прибывшие влезают в японские вездеходы, я с отцом в потрепанный УАЗ, и колонна катит на полигон.

Мать честная, такого я не видел никогда! Полигон сплошь и рядом обставлен красными, белыми, синими флажками. Замысловатыми зигзагами в землю воткнуты ветки тальника и ольхи. Председатель артели и заместители с опаской косятся на карнавальную бутафорию и помалкивают; ждут разъяснений.

— Кино и немцы! — бормочет отец.

Плотно сбитый, мешковатый экстрасенс мигом преображается в подвижного живчика. Он бильярдным шаром катается по полигону, берет бесчисленные пробы и тычет лотком в физиономии руководителей. Запыхавшееся, ошарашенное начальство завороженно глядит в рот шаману.

Его дару убеждения можно позавидовать.

— Здесь, под ногами, до хрена золота! — восклицает колдун и для наглядности топает болотным сапогом по песчаному месиву. Руководители отшатываются от него: не то от брызг уклоняются, не то боятся, как бы не проломил экстрасенс земную твердь.

— Я чувствую его, чувствую! — с придыханием заклинает шаман.

Отец с картой в руках доказывает начальству, что целины — неотработанного участка — здесь нет, в конце пятидесятых годов район проходили драги и промыли оконтуренное месторождение.

— Ерунда! — решительно рубит рукой воздух колдун. — Часть месторождения ушла за контур, и там навалом золота! Необходимо делать дополнительную вскрышу.

— Позвольте! — вскипает предок. — В те времена в геологии не дураки работали! Я многих знал лично, прекрасные специалисты! Их прогнозы на содержание золота оправдывались!

— Непогрешимых людей нет! — режет экстрасенс. — Они упустили часть месторождения и ошибочно сактировали полигон!

— Дополнительные расходы, снятая с других участков техника в середине сезона неподъемным грузом лягут на рентабельность! — настаивает на своем отец.

Нет… Традиционная геология с позором проигрывает волшебным предсказаниям чародея. Его фанатичная убежденность в собственной правоте шокирует и гипнотизирует. Высокое руководство полностью перешло на сторону экстрасенса и выслушивает возражения вполуха.

— Коллега! — обращается к отцу панибратски шаман. — Мы с вами отыщем исчезнувшую россыпь.

— Без меня, Геннадий Степанович, без меня! — жестко открещивается предок. Я не в силах оживить отработанное месторождение! Увольте!

Начальство после недолгого размышления принимает соломоново решение: начать вскрышу торфов на указанном чародеем месте и параллельно подготовить документы на актировку — отработку ошибочно вскрытого полигона.

Взбешенный отец хлопает дверцей УАЗика. В заднюю дверь к нам влезает упертый оптимист-экстрасенс.

— Коллега! Я хотел с вами посоветоваться…

У предка стекленеет взгляд и подергиваются руки. Он пошел вразнос и в состоянии вышвырнуть колдуна из кабины.

— Давайте вечером просмотрим карты участка, — продолжает экстрасенс.

Деваться некуда: работа превыше личной неприязни. Отец кивает головой.

— Вот и ладненько, — доволен шаман. — Я сегодня уйму энергии потерял.

— Вот аккумулятор, подзарядитесь! — язвит предок.

5

У меня в руках пакет с двумя булками хлеба и кульком карамели. Я иду к окраине стана и призывно насвистываю, чтобы о моем приближении услышала Майка.

— Эй, пацан! — в густом кустарнике стоит главарь «хищников» Пашка. Он верен себе: неизменная папироса зажата в зубах, — родился он с ней, что ли? Я смотрю в его шельмоватые, шныряющие по сторонам глазки.

— Ты вытащил Золотинку из воды?

Я не успеваю ответить.

— Он, он!

Из кустов выходят Майка, Лешка, Толик.

Пашка с ехидцей глядит на куцый пакет, строит дурашливую гримасу и балагурит:

— Чем богаты, тем и рады, «обещалкин» выделил нам порцию хавки.

Майка с обидой за свою доверчивость отводит взор. Не хочется ссориться с компанией, иначе Пашка съел бы папиросу. Необходимо сбить спесь с юмориста.

— Идем! — зову я Золотинку. Мы отходим метров восемьдесят, я показываю ей продукты. Лицо девочки светлеет: я не обманул ее доверия.

— Добряк, еще неделю протянем! — доволен Лешка.

Я ставлю главаря на место краткой репликой:

— На драге работать продолжаете?

«Артельщики» таращатся на меня.

— Нас было двое, нас кто-то предал! — размышляет вслух Пашка.

— Ты нас не вложишь! — с тревогой и страхом блеет нервный Толик. Майка закусила нижнюю губку и с укоризной смотрит на меня.

— До сих пор не предал, не беспокойтесь.

Напряжение разряжает пасмурный Лешка.

— Если ты выследил нас, пошли на стоянку, потолкуем.

— Я узнал о вас, когда осматривал драгу, — отвечаю я.

Выцветшая, латаная-перелатанная палатка-двухместка разбита в стланике, у ручья. С любопытством разглядываю примитивную «проходнушку» — простейшую установку для промывки песков. Три широкие струганые доски сбиты в короб, в его нижней части уложен резиновый коврик. Над «проходнушкой» сооружен искусственный водопад.

Процесс промывки упрощен до предела. Песок засыпают в короб и буторят — отбрасывают камни, гальку, перемешивают песок. Струя воды проносит песчинки по коробу и протаскивает их по ребристому коврику. Тяжелые золотинки задержатся в коврике, более легкий песок вода смоет в ручей. Остается стряхнуть коврик и аккуратно промыть его в тазике.

Обязанности в компании строго распределены: кроха Майка замешивает тесто для ландориков — незатейливых лепешек; Толик ушел с бидоном по воду; Лешка приносит охапку дров и отправляется за следующей; Пашка раскладывает и разжигает костер.

Все, кроме Золотинки, рассаживаются у огня и закуривают. Я отказываюсь от предложенной папиросы. Спортсмены нашей секции кекусинкай презирают «курятину».

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! — выдает присказку с длиннющей бородой вожак. Мне до одного места поучения шкета, и я начинаю расспрашивать ребят:

— Как вы драгу отыскали, о ней давно забыли?

— Есть тут старожил, клевый мужик — Акимыч, — юморит Пашка. — У него душа шире грудной клетки! Он и дал наводку.

Ребята улыбаются дежурной остроте. Я знаком с Акимычем. Старик он стоящий, только сильно выпивает.

— Как здесь зверей? Медведи, волки водятся? — спрашиваю я.

— Волки держатся вблизи оленьих стад. В округе немного диких оленей, и волки редко у нас появляются, — разъясняет Лешка.

— Что еще водится?

— Много лисиц, зайцев, есть лоси, росомахи, белки, горностаи. Количество зверей растет.

— Почему?

— Поселки бросают один за другим, на место уходящего человека приходят и размножаются звери.

— Медведей встречали?

— В каждой долине живет по медведю. Мы ночами большой костер разводим, дежурим по очереди. Медведи опасаются человеческого запаха, и к нам они не совались.

Разговор прерывает маленькая хозяйка:

— Чай поспел, и ландориков хватает, давайте перекусим.

Я от угощения отказываюсь, не желая объедать проголодавшуюся компанию. Золотинка дует губы. Она хотела, чтобы я оценил ее кулинарные таланты.

Голодные ребята шустро уплетают аппетитные лепешки, макая их в растительное масло, хрустят карамельками, пьют чай. Заботливая Майка подсовывает свою долю брату. У ней не по возрасту развит инстинкт внимания к мужчине-добытчику, кормильцу. Лешка, увлекшись, съедает все подчистую.

После ужина пацаны перебрасываются шутками, подначками. Я помогаю малышке-поварихе мыть посуду.

— Страшно тебе в тайге по ночам?

— Нет, я с Лешей. Он ничего не боится, у него ружье. Ты про ружье никому не говори.

Строгие сапфировые глаза ощупывают мою насмешливую физиономию. Золотинка напоминает мне о бдительности, надо же!

Вечереет. Солнце скрылось за горбатыми сопками, в темно-синем небе вереницей тянутся к горизонту багряные облака. На тайгу плавно опускаются сиреневые сумерки. Ходу до стана около часа. Смех смехом, но встреча с голодным косолапым другом нежелательна. Медведь — зверь осторожный, но что придет в его башку в период бескормицы, вопрос.

Прощаюсь с ребятами, обещаю навестить назавтра, принести хлеба, муки. Хохмач Пашка окидывает меня понимающим взглядом и напутствует:

— Не бзди в тумане, подавай гудки!

Врезать бы хлюсту разок, чтобы уши отклеились. Пересиливаю себя. Из мозгляка я дух вышибу, зато и с ребятами поссорюсь. По большому счету Пашка верно подметил мой мандраж, и я его прощаю.

6

Мы возвращаемся из поселка на стан в потемках. Отец вцепился в баранку и внимательно глядит на заросшую лесную дорогу, изъеденную рытвинами и колдобинами.

Внезапно в свете фар на обочине возникает силуэт медведя. Зверь стоит на задних лапах, как регулировщик, и зыркает на приближающийся УАЗ. Дорогу плотно обступили лиственницы, развернуться невозможно. Предок принимает единственно приемлемое решение. Он включает противотуманки, втыкает четвертую передачу, жмет на сигнал и мчится на хозяина тайги.

При виде четырехглазого, дико воющего, несущегося во весь опор чудовища нервы медведя не выдерживают. Лесной владыка издает яростный рык, опускается на передние лапы и удирает.

Промчавшись с километр, отец переключается на вторую скорость. Закурив, он поучает сам себя:

— Предупреждали: вози с собой ствол. Не послушался, глупец! Мишка, видимо, молодой, дурковатый…

Я навещаю «хищников», подбрасываю продукты, курево. О результатах промывки не спрашиваю — не принято. Ребята в бригаде разные и сплачивает их лишь желание заработать. Насупленный, молчаливый Лешка; тихоня, добряк Толик; солнечная, доверчивая малышка Майка; себе на уме, ерник Пашка.

Тихим, ласковым вечером мы сидим у костра, и ребята, как все дети на свете, мечтают, загадывают, строят планы. Самый прозаичный из ребят Лешка, его желания конкретны и реальны.

— Из армии демобилизуюсь и двину на курсы бульдозеристов, — хмуро цедит он. — Потом дай Бог попасть в фартовую, удачливую артель к справедливому хозяину, чтобы хорошо платили и меньше обманывали. Наша участь известна и предопределена: впрягся в упряжку и тяни, пока силы хватает.

Удивляет кроткий, мягкосердечный Толик. Зачарованно глядя в огонь, он спрашивает:

— Костя, где учат на лесников?

— Кажется, в Уссурийске есть техникум лесного хозяйства.

— В Магадане нет ничего подходящего?

— Скорее всего, нет.

— Огромные деньги на проезд, кто мне даст!

Отец Толика неизвестно где, мать лишена родительских прав и ведет беспорядочный образ жизни.

— Я очень люблю лес и животных, — простодушно улыбается подросток. — Каждого паучка, каждую травинку, былинку примечаю. Они ведь живые, правда?

— Есть гипотеза, что травы, кустарник, деревья чувствуют боль, ласку, страх, радость, — неуверенно отвечаю я. — Где-то читал об этом, надо у папы уточнить.

— Лесники — первейшие браконьеры! — подковыривает Пашка. — Вот бы оттянулся, душеньку отвел.

— Не перевертывай! Я не стану убивать зверей, я их буду защищать от таких, как ты, браконьеров.

— У воды жить и не замочиться! — змеиная ухмылка перекашивает физиономию главаря.

Кандидат в лесники протестующе взмахивает руками.

У Золотинки мечты волшебные и добрые.

— Намоем килограмм золота, или большой самородок попадется, — радостно сияя, в надежде на фарт, говорит она. — Поделим по-справедливости, продадим ингушам, купим нарядную одежду, конфеты, мороженое. Мама из тюрьмы вернется! Все будут счастливые…

Щека у Лешки дергается, и он опускает голову.

Я с сочувствием гляжу на ребят. Все предопределено в их не по-детски трудной судьбе. Они принимают происходящее покорно и смиренно. Никто не делает попытки даже в мечтах вырваться из уготованной жизненной колеи. Горько и страшно!

Прост и незамысловат на первый взгляд Пашка.

— Шофером пойду на бензовоз или в менты подамся. Если башка варит, всегда будешь с капустой.

Не верю я в его шоферство, да и в милиционеры он не годится. Хилый, неприглядный, он не по годам развит, хитер, языкат, нагл. Не лежит к нему душа. По-моему, Пашка прикидывается работягой. Мечты и задумки свои он держит в секрете, не желая выделяться. За любым его словом подтекст, недомолвка. Он постоянно врет, и так увлеченно, что верит себе.

Пойманный на несоответствии, противоречиях, он, как угорь, изворачивается и оставляет собеседника в дураках.

«Деньги — навоз, сегодня нет, а завтра воз!» — демонстративно заявляет он и спорит с Лешкой из-за миллиграмма золота.

— Костя! — жалуется он. — Батя в артели, мама умерла, я сам по себе!

— Тетя Лида умерла! — всплескивает руками Майка.

— Когда? — недоумевает обстоятельный Лешка. — Три недели назад ты с ней в поселок приехал.

— Мне письмо передали.

— Почему ты на похороны не поехал?

— Как с голыми руками домой заявиться? — неуязвим Пашка. Его любимое выражение: «Артель — дело добровольное». И здесь лукавит вожак. Без ребят он беспомощен. Руководствуясь политикой «кнута и пряника», он паучьей сетью опутал компанию, присвоил себе статус геолога и горняка. Даже самостоятельный Лешка старается лишний раз не спорить с главарем.

— На что заработанное потратишь? — настойчиво выпытываю я у Лешки. Он мрачнеет, взгляд становится неприязненным.

— Ты знаешь, в какое старье нас обряжают в интернате? — цедит брат Майки. — Уютно тебе под крылышком папы с мамой! Мы одеты в пожертвованное шмутье и обязаны кланяться благодетелям! У интерната денег на одежду нет!

Майка подсаживается и приникает к брату.

— Хочу сестренку приодеть, себе кроссовки, брюки, куртку купить.

Золотинка преданно заглядывает в его глаза, Лешка ласково треплет ее по огненной голове.

— Носим поношенное, жрем брошенное! — вторит психанувшему Лешке неугомонный вожак.

Брат Майки зол до чертиков, я кляну себя за назойливость. Желание продолжать расспросы отпадает.

7

— Собирай вещи, сынок! — говорит отец. — Я закончил дела на участке, мы перебираемся в поселок.

Укладываю в сумку три банки сгущенки для Золотинки, насыпаю в пакеты рис, гречку, пшено, бросаю сверху десяток пачек «Беломора». Отыскиваю в столе тюбик антикомарина.

— Закончите «стараться», заходите ко мне в поселок, — кратко, без сантиментов прощаюсь я с пацанами.

Золотинка — иное дело. Я в семье один. Прилично одет, обут. Живу в комфортных условиях, и мне искренне жаль кроху-девчушку, вынужденную обитать в детском приюте, мечтой которой является учеба в «кулинарке».

Бесхитростная Майка смотрит на меня снизу вверх и с таинственным видом сообщает:

— У нас уже семьдесят два грамма!

Прикидываю. У подпольных скупщиков золотого песка грамм идет по двести рублей. Сумма выходит приличная.

— Леша мне нарядное платье и туфельки купит! — восторгается малышка и продолжает: — Спасибо, что спас меня! Леша сказал, что этого не забудет! До свидания!

— До свидания!

На улицах заброшенного поселка ветер вздымает пыльные смерчи, словно в пустыне. Отец уехал на отдаленный участок, я второй день предоставлен сам себе. Брожу по базе, где все по горло заняты ремонтом и обслуживанием горной техники.

— Салют, Глеб! — приветствую я земляка.

Он снимает маску и отдувается. По круглому лицу стекают градины пота.

— Пекло! — жалуется магаданец. Я подаю ему пластиковую бутылку с охлажденным чаем. Он жадно, взахлеб пьет.

К нему подходит молодой водитель БелАЗа Сашка. В левой руке у него лопата, в правой деревянный черенок.

— Глеб, по-быстрому привари, — просит он.

Сварщик недоуменно вертит в руках лопату с черенком и таращится на водителя. С едва сдерживаемой улыбкой смотрю на растерянного пана спортсмена. Наконец, до него доходит.

— Сгорит, — говорит тугодум, и мы втроем заливаемся хохотом.

На обед с ближайшего полигона подъезжают БелАЗы и погрузчик. Горохом сыпятся с огромного капота самосвала бульдозеристы, оставившие технику на участке. Я быстрыми шагами направляюсь к чудо-погрузчику Катерпиллеру С-992.

Вес гиганта 120 тонн. Кабина на высоте пять метров. Баллон весит пять тонн и стоит десять тысяч баксов. С-992 поражает любого, кто видит его воочию. Объем грандиозного ковша, грозно оскалившегося стальными клыками, восхищает знатоков и дилетантов.

Сегодня в дневную смену работает молодой водитель Володя. Он добрый парень. Дает мне порулить, когда на полигоне нет начальства, научил забирать в ковш грунт, поднимать и высыпать его в кузов БелАЗа.

— Только без баловства и трепа! — взял с меня слово Володя, и я его держу.

— Володя, возьми меня с собой до вечера, — прошу я. — Болтаюсь без дела, со скуки околею.

— Добро! В темпе обедаем, и на полигон.

Местность вокруг дороги на полигон напоминает ландшафт чужой планеты. Серые, унылые терриконы громоздятся справа и слева. Свинцовые, безжизненные отвалы, с которых пластами сползает зернистый песок и рушится в бесчисленные протоки, ручьи, речки. Каменистые и галечные холмы отработанной породы беспорядочными рядами покрывают долину.

Гигант-погрузчик, раскачиваясь на неровной дороге, как судно на волне, подъезжает к огромной куче песка, которую нагреб бульдозер. Через несколько минут прибывает кавалькада могучих самосвалов. Головной с ходу устремляется под погрузку. На полигоне дорожат каждой минутой и времени на раскачку не дают.

Великан Катерпиллер вонзает зубья в подошву песчаного холма и высоко вздымает ковш. Песок лавиной сыплется в кузов, и БелАЗ отъезжает. На последней машине Володя уступает мне место.

— Давай!

Управление американской техникой упрощено до предела. Две миниатюрные ручки на панели приборов позволяют манипулировать ковшом и управлять машиной. Опускаю ковш на землю и направляю погрузчик к куче песка.

— Не крадись, смелее! — подбадривает водитель.

Набираю полный ковш, поднимаю его и подъезжаю к самосвалу. Ковш кренится, и песок мощной струей заполняет кузов. Взревев, БелАЗ увозит грунт на промывку.

— Теряешь время, ковш нужно поднимать на ходу, — подсказывает Володя.

Пролетают три часа, нам отведено пятнадцать минут на чай. Пьем горячий душистый напиток, съедаем по сдобной булочке. Я с интересом прислушиваюсь к разговору водителя БелАЗа и молодого (видно, это его первый сезон) мониторщика.

…Появляется азарт. Я борюсь с грунтом, который беспрерывно подает бульдозер. Кто кого! Водяной пушкой-монитором я должен не только размыть грунт, но и успеть мощной струей вышвырнуть валуны в отвал.

Мне думается, мониторщик прав! Есть категория людей, которые умрут от тоски и скуки, посади их клерками в самых престижных офисах. Таким людям нужен овеществленный труд, когда наглядно видны его результаты. Им нравится работать с техникой, обрабатывать землю, ухаживать за животными.

Наивные мальчишеские философствования прерывает Володя:

— Костя! Смена не закончилась!

8

На хорошо прогреваемых солнцем отвалах десятками полезли из земли подосиновики. Отец велел насушить для дома побольше грибов. Прежде я любил «тихую охоту», но сейчас мне интересней практиковаться в работе на погрузчике.

За грибами я хожу со старожилом Акимычем. Он зимует в заброшенном поселке, поэтому заготовляет пропасть грибов. Старик общителен, знает множество занимательных историй и колымских баек. Время с ним пробегает незаметно, я дорожу хорошими отношениями с ветераном-старателем.

Возвращаемся мы в поселок к обеду, успеваем перекусить в столовой, и я свободен. В полутемном коридоре сталкиваюсь с Глебом, он испуганно отскакивает. Я ставлю корзину с грибами на ступеньку и протягиваю руку.

— Ты что трясешься, как зимний заяц по чернотропу?

— Батя дома? — вопросом на вопрос отвечает магаданец.

— На Аргычан укатил.

— Зайдем ко мне, поговорить нужно.

В светлой комнате рассматриваю коллегу по спорту. Нос и скулы распухли, под левым глазом расплылся фиолетовый синяк. Над Глебом трудилась целая бригада, одному-двоим он бы не поддался. Я изумленно присвистываю:

— Вид у тебя, краше в гроб кладут!

— Не пялься на меня! — злится сварщик. — Я и не сопротивлялся!

— ???!!!

На разворошенной кровати замечаю набитый рюкзак и сумка.

— Уезжаешь, Глеб?

— Увозят! Вечером идет вездеход на участок Ветреный.

— Что случилось? Выкладывай! Ветреный — неимоверная глушь!

Парень сопит, мнется и, собравшись с духом, рассказывает.

Три дня назад он после работы пошел искупаться километра за два в котловане. Стремясь сократить обратную дорогу, он срезал поворот и прошел по краю вскрываемого полигона. В смерзшемся коме песка и суглинка Глеб, к несчастью, заметил и поднял самородок!

— И ты спрятал! — прерываю я пана спортсмена.

— Они миллионеры, у них не убудет! — брызжет слюной сварщик. — За разбитую тачку они внесли три тысячи баксов, и сколько мне горбатиться на них? Я мог к осени рассчитаться с хозяевами, иначе они по-доброму не отпустят и заставят работать еще один сезон. У меня был шанс слинять из этого концлагеря!

Я молчу и пережидаю вспышку ярости у Глеба. Он успокаивается и продолжает:

— Я с золотом дела не имел и показал самородок мужикам. Кто-то меня вложил!

«Идиот!» — хочется завопить мне, и я сдерживаю выкрик.

— Вчера я отпросился к зубнику. В райцентре меня задержали…

— Тебя отпустили из милиции?

— Милицией там не пахло. Действовала наша охрана.

Сварщик вздыхает и прячет глаза.

Все становится на свои места, о подобных случаях рассказывали старатели. Хозяева ничего не выиграют, если суд впаяет Глебу несколько лет отсидки. На парня составили акты, собрали компромат и пахать ему на артель, как медному котелку. На три-четыре сезона сварщик становится рабом, только без клейма и железного ошейника. Сбежать никуда невозможно, а заставить пахать хозяева умеют.

С сочувствием смотрю на незадачливого старателя. Он достает из кармана два письма и вручает мне.

— Одно родителям, другое девушке, отдай лично в руки! Зимой в город не вернусь, оставят работать в шахте. Слава Богу, если весной отпустят на побывку! — он тоскливо глядит мне в глаза и просит: — Костя! Не говори ребятам в секции, что я так нелепо лажанулся! Может, выкручусь, всплыву!

— Удачи, Глеб!

У крыльца, на лавочке сиротливо поникшие сидят Майка и Толик.

— «Отстарались»? — приветствую я ребят и зову в комнату. Толик с жадностью поглощает холодную тушенку из вспоротой банки, Золотинка с тоской смотрит в окно.

— Где Лешка с Пашкой? — допытываюсь я, ребята молчат.

«К скупщикам поехали», — догадываюсь я.

Толик прикончил консервы и шарит настойчивым взглядом по столу: что бы еще умять? Подаю пластиковую упаковку с маслом, хлеб, сыр, наливаю чаю. Печальная Майка и к печенью не притронулась.

— Ты отчего такая пришибленная? — подшучиваю я. — Так подфартило, что от радости опомниться не в силах?

Я заглядываю в глаза девчушки и замечаю в них слезы.

— Что случилось, Майка?

Толик, проглотивший очередной бутерброд, будничным тоном сообщает:

— Кинул нас Пашка.

— Как?!

— Забрал девяносто два грамма, ствол и смылся.

Майка закрывает лицо ладонями и горько, навзрыд рыдает.

— Лешка осатанел! Сел на попутку и ринулся догонять в райцентр, оттуда будет добираться до Транспортного. Душу вынет из подлеца и вернет металл.

— Разве найдешь Пашку на Колымской трассе?

— Лешка перехватит! — уверен подросток.

— Все утащил, паразит! — жалко лепечет девочка. — И золото, и ружье.

— Не плачь, Майка! — успокаиваю я ее.

— Всю зиму по копейке собирали на продукты. Бутылки сдавали, цветной металлолом отжигали из кабеля. Месяц в тайге комаров кормили, руки в кровавых мозолях! Мы ему, гниде, доверяли! — бубнит Толик. — Такой гад!

— Я боюсь за Лешку, — шепчет девчушка. — Он бешеный! Прибьет вора, и его посадят в тюрьму. У мамки срок шесть лет. Она отсидела два года. Как мне жить!

— Точно, — подтверждает Толик. — Тетя Варя — «относчица», загремела по золоту, там статьи не амнистируются.

— «Относчица» — что такое?

— Выносила похищенное с промприбора золото.

С бессильной жалостью гляжу на девочку. Чем я могу помочь?

— Куда вы теперь?

— Поживем в артели «Старт», тетка Майки нас прокормит. Будем ждать Лешку.

Майка молитвенно складывает на груди ладони.

— Я обойдусь без платья и туфелек! Пусть Лешка вернется! На тоненькой, прозрачной шейке отчаянно пульсирует жилка. Чувство беспомощности охватывает меня. Я не в силах выручить ребят, попавших в переделку.

Набиваю пакет продуктами, суматошно сную из комнаты на кухню и обратно. Ребята сидят у меня до позднего вечера.

Что я могу сделать для них в пятнадцать лет! У меня даже денег нет, чтобы подарить Майке платье и туфельки… Будь я повзрослей, я бы разбился, но придумал что-нибудь.

Толик прощается, берет в одну руку пакет, другой рукой крохотную ладошку Золотинки, и мы выходим в заброшенный двор.

— Вы почаще заходите ко мне.

Майка с безучастным видом смотрит на обширную, изрытую бульдозерами долину реки и не отзывается.

— Приедет Лешка, и зайдем, — обещает Толик.

Две худенькие, жалкие фигурки бредут по неухоженной, обсаженной тополями аллее, и нестерпимо саднит и жжет сердце. Я слишком юн для решения таких проблем. Взрослые же отмахиваются от подобной мелочевки. Судьба одного человека для них семечки. У взрослых вопросы грандиозные, принципиальные, государственные.

9

Приезжал и вновь уехал отец. На участке Аргычан пошло хорошее золото, и необходимо постоянное присутствие геолога. Звонила из Магадана мама, требовала возвращаться — до начала учебного года три недели. Ближний полигон через неделю закрывают — пески промыты. Погрузчик и БелАЗы перебрасывают на Ветреный, за тридцать километров.

Я соскучился по маме, по городу, по приятелям. Может, собраться и уехать?

Чувство неясной вины гложет меня. Вины за сытую, благополучную жизнь перед горемыкой Толиком, хмурым сорвиголовой Лешкой, бедолагой Золотинкой.

Да разве я виноват, что у меня нормальные родители, что учусь в платной гимназии, что готовлюсь в университет, что… Да много есть «что»!

Я уеду в Магадан, обворованные, неприкаянные ребята вернутся в постылый интернат. Не будет куртки у Лешки, платья и туфелек у Майки, у Толика… Я и забыл о желаниях Толика!

Не отыскать Лешке на Колымской трассе воришку. И к лучшему. Он в состоянии изувечить жулика как Бог черепаху, и закон станет на сторону подлеца и проходимца. Неуместна здесь поговорка «вор у вора дубинку украл», все гораздо сложнее.

Странные люди взрослые придумали странные законы. Согласно абсурдным законам окажется негодяй Пашка потерпевшей стороной, работяга Лешка — преступником.

Кто-то из умных людей сказал: «Пусть миром правят дети». Честное слово, получится порядочней и справедливей!

…Приподнятое настроение у рабочих участка: напали на гнездо. Такое бывает в горной практике: хорошее содержание золота отходит на небольшой площади. Запас песков на неделю работы, полигон актируют и сворачивают, и внезапно пошло отличное золото. Съемка подскочила с одного килограмма до четырех.

— Бывалые старатели предупреждали начальство, — вещает Володя. — Появились синие пески — жди хорошего золота! Так и получилось. Жаль, что это только «карман»! При столь богатом содержании металла мы имели бы план и солидную зарплату в сентябре.

Водитель с азартом орудует рычагами, в темпе подскакивают и отъезжают БелАЗы. Бульдозер подрезал борта — края полигона: пусто, золота нет! Россыпь истощена и последний металл полигона в огромной куче песка перед погрузчиком.

— За пять суток управимся, — прикинув объемы, решает Володя. Мыслями он на новом полигоне, здесь работа завершена.

Сумасшедшая мысль приходит мне в голову. В обеденный перерыв, когда на полигоне не будет ни души, отвезти несколько ковшей песка с хорошим содержанием металла к обводной канаве и высыпать.

Свернут участок, и я с Толиком, Лешкой, Майкой промою пески на проходнушке. Сбудется мечта девочки, получит она платье и туфельки. Оденется, обуется Лешка, Толик… Черт подери! Постоянно забываю о Толике!

Здравая мысль тревожит рассудок: «Кража золотоносных песков — не мука и тушенка! За данные деяния закон карает сурово и беспощадно!»

Внутренний голос сопротивляется логике: «Мне лично ничего не нужно, а для пацанов, для сироты Майки»!

«Попадешься и испортишь жизнь себе и родителям»! — настаивает здравый смысл.

«Обобранные ребята останутся на бобах, никому до них дела нет»! — не сдаюсь я.

«Проблемы таких детей решают соответствующие инстанции. Граммы тайком промытого, сворованного металла не изменят волшебным образом жизнь и судьбу Майки, Лешки, Толика. Кто ты, чтобы восстанавливать справедливость»?! — доказывает очевидное здравый смысл.

«Но у меня перед глазами счастливое лицо несчастной девчушки, ее радостное: «Леша купит мне платье и туфельки!» Неужели я трус, ничтожество и не помогу ребятам»!

«Помогать нужно честно»! — режет правду-матку здравый смысл.

С утра сижу на склоне сопки и слежу за полигоном. Приехал и уехал горный мастер. Мерно рокочет погрузчик, ревут и окутываются выхлопным дымком на подъеме самосвалы.

Внутри у меня никакой решительности и собранности, одна опустошенность. Не совершив ничего противозаконного, я выпотрошен, как лосось на прилавке. Тяжело идти на проступок! Я не спал всю ночь, вертел в голове так и этак, искал оправдание благим намерениям. Глупости! Преступление остается преступлением, как ни крути! Был бы рядом Лешка, за ним правда!

Уехал последний груженый БелАЗ, захватив Володю на обед. Едкой горечью наполняется рот, пульс резко учащается, нервный мандраж сотрясает тело. В последний раз оглядываю цепким взором безлюдный полигон и на ватных, негнущихся ногах иду к Катерпиллеру. Пока я не увезу ковш под сопку к обводной канаве, я хулиган. Потом… Лучше не думать про «потом»!

В двери погрузчика нет замка. Отключаю «секретку» и жму на кнопку запуска двигателя. Глухо рыкнул и заурчал дизель. На всякий случай осматриваю полигон. Прибор с мониторщиком за сопкой. Приборист не увидит и не услышит меня. Он не имеет права отлучаться от прибора и обедает на рабочем месте.

Будь что будет!

Зубья с легкостью вошли в рыхлый песок к канаве. Ходуном ходят пропотевшие руки, я уперся взглядом в дорогу, и как страус, прячущий голову под крыло, боюсь скосить глаза вправо-влево.

Второй, третий, четвертый рейс. Они даются громадным напряжением воли. Хочется вылезти из кабины и бежать с полигона, куда глаза глядят! Преодолеваю панику и раскладываю похищенный песок кучками, чтобы не отсыпать подозрительный холмик. Грунт испещрен следами БелАЗов, бульдозеров, Катерпиллера, — даже Шерлоку Холмсу в них не разобраться.

Ставлю погрузчик на прежнее место, прикрываю дверцу и птицей слетаю вниз по лесенке. Сейчас я законченный преступник, обокравший артель! Вчера я грузил золотоносным песком БелАЗы и испытывал законное удовлетворение от выполненной работы. Сегодня лишь стылая жуть содеянного и жалкое самоутешение: не попался!

…Майка и Толик не появлялись и не давали о себе знать. Лешка наверняка не вернулся из погони за вором. Вчера полигон закрыли, технику перебросили на Ветреный.

У ребят есть проходнушка, мы в силах начать промывку песков без брата Майки. До школы десять дней, предок на неделе отправит меня в Магадан. «Если гора не идет к Магомету…»

После завтрака собираю скудные гостинцы для Золотинки: сгущенку, конфеты, половинку арбуза и отправляюсь в артель «Старт». Идти до нее около часа. В южной части поселка я бывал и с интересом гляжу по сторонам. К сожалению, вдоль дороги развалины, пожарища, разруха.

Артель «Старт» охраняют мордастые, квадратные парни и злющие волкодавы с не менее тупыми мордами. Бритый молодой человек с тройным подбородком морщит нос, словно собирается чихнуть и задумывается.

— Точно! Живет у поварихи дохленькая, рыженькая. Вчера видел, картошку чистила.

Он показывает на свежевыкрашенный домик, крытый железом, кричит вслед:

— По территории не шляйся, не положено!

Тетка Золотинки — высокая, статная женщина в белом колпаке с испитым лицом — критически разглядывает меня.

— Ты сам кто таков?

— Я ваш сосед из артели «Корунд».

— Какого рожна ты в артели делаешь?

— Я сын главного геолога, приехал к отцу из Магадана.

— Да, — голос женщины смягчается. — Я полагала, ты из местной шантрапы.

Я переминаюсь с ноги на ногу и с нетерпением жду вразумительного ответа на просьбу позвать Майку или Толика.

— Вчера их в милицию забрали, — спокойным тоном извещает меня тетка. Заметив перекосившую физиономию гримасу, она с явной неохотой рассказывает:

— Племянник страшно избил парня в райцентре, тот лежит в реанимации. Лешка твердит, что это обычная драка. Следователь подозревает другое.

Я цепенею. В дрянную историю влип Лешка. Он перехватил Пашку, жулику не удалось ускользнуть на трассу. Не понимаю, почему он бил его смертным боем!

— Участковый повез Толика и Майку снять показания, — добавляет повариха.

— Отчего они не вернулись обратно?

— У меня в райцентре квартира, дочь живет. Племянница, возможно, задержалась и остановилась у дочери.

Я отдаю женщине пакет с гостинцами и прошу:

— Передайте Майке и Толику, чтобы зашли ко мне. На днях я уезжаю в Магадан, начинаются занятия в школе.

Повариха кивает колпаком.

— Только появятся, голубчики, передам.

Дело усложняется и запутывается. Стоило огород городить! Сейчас все зависит от показаний проходимца Пашки. При его не по-детски изощренном уме он прекрасно понимает, что рассказав о золоте, он подпишет приговор себе. Да и не известно: изъяли драгоценный металл и ствол или нет? Если со зла или по затмению жулик ляпнет про золотой песок, то пошло-поехало цепной реакцией. На Лешку повесят золото, плюс незаконное хранение оружия, плюс избиение с тяжкими последствиями (если жулик Пашка выживет!) Многовато для пятнадцатилетнего подростка!

Милиция клещом вцепится в Толика, он мне не помощник. И заикаться ему о похищенных песках нельзя. Лешке в любом раскладе в ближайшее время свобода не светит. Малышке Майке золотоносные пески — как зайцу стоп-сигнал. Зачем я подставлялся, шел на глупый риск!

Подарить богатые пески дяде не хочется. Кто поможет их промыть? Кто не донесет на меня в милицию, не продаст руководству артели, не обманет при дележке? Попал я в передрягу, куда ни кинь — всюду клин!

На скамейке перед подъездом сидит Акимыч и зовет меня.

— Присаживайся, поговорим.

Он протягивает мне пачку «Беломора» и осекается.

— Ты некурящий, я запамятовал.

Старик глубоко затягивается папиросой.

— Айда завтра за брусникой. Я знаю места, где за полдня по два ведра отборной ягоды наберем.

Я задаю встречный вопрос:

— Акимыч, у вас проходнушка есть?

— Ты, никак, «стараться» собрался? — он испытывающе смотрит мне в глаза.

Времени на подготовку собеседника, раскачку у меня нет, и я рассказываю про драгу, про Майку, про воровство, про Лешку.

— Родителей их хорошо помню и пацанву знаю хорошо. — Старатель замолкает на минуту. — Подлец остается подлецом и в пятнадцать, и в шестьдесят лет. Избивать такое дерьмо до смерти и садиться в тюрьму «по малолетке» себе дороже. Надо было придумать каверзу поумней.

— Прохвост Пашка сам любого проведет, — бормочу я.

— Оставим проходимца, зачем тебе проходнушка?

Надо признаваться или прекращать разговор и уходить. Отец знаком с Акимычем два десятка лет и уважает его. Нужно решаться! Я собираюсь с духом и выкладываю все.

Старик выслушивает рассказ и задает неожиданный вопрос:

— Кто тебя научил?

— Сам дошел.

— Далеко пойдешь, если милиция не остановит, — с иронией в голосе произносит старик. — Молокосос! Золото Лешки и Пашки — проблемное золото. Они пацаны, до реализации дело не довели, и его можно прикрыть. Куда еще кривая вывезет, как все повернется. Ты, обормот, обворовал артель, и пощады не жди!

Запала ему хватает минут на десять. Он переводит дух, закуривает очередную папиросу и успокаивается. Помолчав, он принимает решение:

— Дело надо довести до конца, коль в тебе не просто ретивое заговорило, а ты хочешь помочь ребятам. Два последних года не «старался», — сознается Акимыч. Он вроде молодеет, распрямляется, оживает. — Сколько вывез?

— Четыре ковша.

— Делим пополам.

— Согласен.

— Как у тебя. Костя, со временем?

— В обрез, не больше пяти дней.

— Промыть успеем, ребятам ни полслова! На тебе крупы и консервы. На мне хлеб, чай, сахар. Перед обедом оформлю в конторе разрешение на вольноприносительство, проверю проходнушку. В четыре часа пополудни выходим по одиночке, встретимся у обводной канавы.

Я подтверждаю.

— Шалишь, брат! — говорит Акимыч кому-то. — Я в тираж не вышел!

Он поднимается и требовательно глядит мне в глаза.

— Никогда, слышишь, никогда не делай больше этого!

10

Ранним утром в дверь раздается громкий, настойчивый стук. С трудом отрываю голову от подушки. Нестерпимо ломит и ноет тело, скрюченные пальцы не разгибаются, суставы рук и ног будто заржавели. После двух дней промывки песков я разбит, как паралитик.

Шаркая подошвами, бреду к двери и открываю. На пороге Майка и Толик.

— Салют! — приветствую я ребят и приглашаю в комнату. Они не в духе. Мрачные, насупленные, Золотинка и Толик усаживаются на диван, я ставлю чайник на плитку и возвращаюсь в комнату.

— Как дела у Лешки?

— Держат в камере временного содержания, — пасмурным тоном произносит Толик.

— Милиция изъяла золото и ствол?

— По всему видно, что нет, — отвечает подросток. — Местные оперативники не слишком приставали. Из Магадана приехали следователи на усиление, они выпытывали о жизни в артели, об оружии, брали на «пушку».

— Зачем Лешка бил без пощады прохвоста?

— Я думаю, что у Пашки не было при себе металла и ствола, вот Лешка и перегнул палку, выпытывая, где украденное.

— Куда он все подевал?

— Успел припрятать. Гад живучий! В реанимации очнулся и молчит, как воды в рот набрал, притворяется, соображает, что почем. Я выведал у медсестры, представился ей братом. Он вне опасности.

— Со зла он не брякнет о золоте?

— Гнида не захочет влипнуть сам. Он хитрей нас и станет искать возможность подставить Лешку и остаться в стороне.

— С Лешкой не виделись?

— Кто нас к нему пустит? — шмыгает носом Майка. Во время разговора она сидит сгодившись, обхватив руками худенькие колени, и это ее первая реплика.

— Следователь колол на допросах, хотел, чтобы мы проговорились, — продолжает Толик и трет переносицу указательным пальцем.

— Он ничего не добился и ждет показаний Пашки. Наверняка пришьют избиение с тяжелыми телесными повреждениями.

— Ваша хата с краю! — пробую я поучать ребят.

— Не нуди! — металл звенит в голосе мягкосердечного Толика.

— Мы не вчера родились и не забывай; мы из интерната!

Нехорошая, злая, так не идущая ему улыбка перекашивает лицо. С изумлением гляжу на мягкосердечного подростка, таким я его не видел. Нет Лешки, и на его место встает совершенно неподготовленный к роли лидера Толик. Видя надвигающуюся опасность, он инстинктивно заслоняет собой Майку, защищает ее.

Я тоже должен сделать хоть что-то для Золотинки!

…Сгорая от нетерпения, я с собачьей преданностью гляжу на Акимыча. Времени в обрез, и нужно мыть, мыть, мыть! Старик не торопится. Он обходит кучи песка, берет пробы при помощи небольшого эмалированного таза, удовлетворенно хмыкает.

Измерив расстояние от куч до обводной канавы, старатель хвалит меня:

— Молодец! Пески аккурат у воды высыпал. Сзади сопка, сбоку тальник нас от ротозеев прикроет.

Он тычет в землю.

— Вот отсюда рой протоку к обводной канаве. Лучше подвести воду к пескам, чем горбатиться — носить их к канаве.

Настраиваем проходнушку и приступаем к промывке. Я совковой лопатой подаю песок в желоб прибора, напарник его буторит. Через час ладони начинают гореть, словно ошпаренные. У основания пальцев вздуваются плотные бугорки-мозоли. Акимыч замечает, что у меня нет рукавиц, и бранится:

— Саморуб! Что ты творишь! Завтра ты лопату в руки не возьмешь, сбитыми в кровь руками много не наработаешь!

Он подает мне верхонки и вытаскивает запасную пару из рюкзака.

Размеренно швыряю песок в желоб. Подхваченные струей воды, пробуторенные песчинки проносятся по проходнушке, минуют коврик и рушатся с водой вниз в канавку.

Втыкаю совковую лопату в кучу, поднимаю и замечаю желтый матовый отблеск. Сердце сладко и взволнованно екает. Ставлю лопату на землю и наклоняюсь. Самородочек! Зову Акимыча и мы рассматриваем крошечный кусочек металла. Старик кладет его в спичечный коробок.

В обед подогреваем кашу, кипятим чай. На высокой сопке, над нами, перекликаются голоса. Женщины, собирающие бруснику, не заметят нас, но старатель тушит костер.

— У нас разрешение, документ есть, — замечаю я.

— Чужие люди сглазят золото, и ни черта не намоем! — упрямится суеверный старик. — Глаз бывает жадный, завистливый!

— Предрассудки! — отмахиваюсь я.

— Фарт потеряем! — непреклонен Акимыч.

Поздним вечером производим съемку. На белой тряпице щепотка золотого песка не впечатляет.

— Неказист «желтый дьявол»! — с вымученной улыбкой пробую пошутить. — От такого золота с ума не сойдешь!

Акимыч усмехается:

— Ты запоешь по другому, когда в руках подержишь солидный кисет с металлом.

В его глазах мелькает отблеск удачных сезонов и находок.

— Отожжем, прокалим на сковороде и металл примет товарный вид!

Корявыми пальцами старик берет крохотный лепесток металла и протягивает мне:

— Выброси в канаву для фарта!

«Съехала крыша у старого на приметах и пережитках», — думаю я, беру в правую руку капельку золота и бросаю в канаву. — Возможно, выброшенная золотинка принесет нам фарт-удачу, но фарт на драге не принес счастья Золотинке!»

— Фарт надо приманивать, ублажать, — твердит Акимыч. Мысли мои далеко, и я не обращаю внимания на его бормотание.

Каторжный труд изо дня в день, из часа в час. Деревенеет шея, немеют плечи, обрываются от тяжести лопаты руки. Я закусываю губы, стискиваю зубы и швыряю песок в проходнушку. Сам вызвался на работу и буду презирать себя, если попрошу передышки. Я не отступлю, пока не доведем промывку до конца.

Старикан работает, как заводной, словно нет за плечами груза лет и трех с лишним десятков старательских сезонов. Посасывая потухшую папиросу, он буторит песок, откидывает камни, гальку, и стремительно скользят по желобу песчинки. Смена для него на этом не кончается. Ночью, когда я сплю мертвым сном, Акимыч отжигает, прокаливает золотой песок, превращая его в товар.

Поздним вечером, спрятав инструменты и минипромприбор, мы возвращаемся в поселок. Я иду точно робот, «на автопилоте», не чувствуя ни рук ни ног.

— Так вырабатывается воля, терпение, умение пахать через «не могу», — размышляет вслух старатель.

Меня не нужно воспитывать. Я работал, чтобы доставить маленькой, обделенной душевной теплотой и сердечным участием девчушке немного радости. На пятые сутки мои мучения заканчиваются, пески промыты.

— Сколько намыли? — охрипшим, неестественным голосом спрашиваю я.

— Сегодня отожгу, отобью последнюю съемку, сплюсуем, — уклончиво отзывается старатель. — Завтра утром двину в райцентр и сдам металл ингушам.

Откладывать нельзя, в любой момент отец отправит меня в Магадан.

— Конкретно! — не скрываю я удовлетворения.

— Вечером я привезу деньги!

«Сколько мы намыли? — ломаю я голову ночью. — Старик-хитрован молол, молол языком, а по существу — ничего определенного».

11

Автобус в райцентр уходит в девять утра. С шести часов я на ногах. Неспокойно меряю ногами комнату, выглядываю в окно, выхожу во двор. Измаявшись от ожидания, занимаю место на лавочке и наблюдаю за подъездом Акимыча.

Восемь пятнадцать, восемь тридцать, восемь сорок пять, девять. Старик из подъезда не выходил. Автобус уехал, я теряюсь в догадках. В подъезде живут четыре семьи. Владельцы квартир приезжают в поселок на лето, работают в артелях и пытаются выхлопотать компенсацию за жилье. Остальные квартиры пусты и заброшены.

Изредка в подъезд входят и выходят люди. После обеда я сажусь на лавочку и, не отрываясь, слежу за подъездом. Второй раз из него выходят две размалеванные, беспутные бабенки, живущие за счет старателей. Визгливо смеясь и размахивая руками, они уходят и возвращаются минут через тридцать с четырьмя большими пакетами, набитыми закуской и водкой.

«Раскрутились, паразитки! — я провожаю женщин равнодушным взглядом и едва не подскакиваю от пришедшей в голову догадки: — Акимыч — сосед женщин. Возможно, бабенки пропивают его деньги, отсюда море выпивки и богатая закуска!»

Старик велел мне прийти вечером, сейчас три часа дня. Холодный пот прошибает меня, тело сотрясает нервная дрожь. У пьяниц — бабенок нет ничего святого, они без зазрения совести напоят и оберут денежного мужика.

Время тянется, как гуттаперчевая резина. Смотрю на циферблат наручных часов, и меня обуревает желание подтолкнуть стрелки. В доме напротив «Маяк» проникал пять часов.

Для успокоения совести бодрым шагом миную подъезд Акимыча и иду к автобусной остановке. Полупустой автобус высаживает трех пассажиров и уезжает на окраину поселка. Я знал, что старик не приедет, и пришел удостовериться…

«Вот в чем дело, балда! — одергиваю я себя. — Никуда Акимыч не ездил! Захочет он «кинуть» меня, и все козыри в его руках. Я и пикнуть не посмею!»

Нагнав на себя страха, я понуро высиживаю в комнате до семи часов вечера, и, решившись, иду в подъезд старателя. В дверях пьяная бабенка-соседка старика щурится на меня исподлобья.

— Я к Акимычу!

— Отключился напрочь старый! Приходи завтра!

— Мы договаривались на сегодня.

Вопреки ожиданиям, женщина не захлопывает дверь перед моим носом и впускает меня в квартиру.

— Попробуй, разбуди!

За столом пир горой. Два пьяных неопределенного возраста мужика елозят харями по столешнице. Слабый пол выносливее и устойчивее к алкоголю. Товарка впустившей меня бабенки завывает тягомотную песню и цепко удерживает в руке рюмку. На столе то ли свиньи жрали, то ли шляхта гуляла. Дорогие колбаса, сыр, копченая рыба свалены в кучу, и среди них белыми флажками воткнуты окурки.

В соседней комнате разметался на тахте, как гоголевский запорожец, и сопит расхристанный Акимыч. Трясу за плечо.

— Акимыч!

Мутные глаза следят за мной через щелки неплотно прикрытых век, затем веки широко раскрываются. Старик поднимается с тахты, застегивает пуговицы, заправляет рубашку в брюки и твердым голосом говорит:

— За расчетом пришел?

— Вы сказали прийти вечером, — дипломатично отвечаю я.

Акимыч лезет во внутренний карман и рассыпается беспричинным дробным смешком:

— Обшмонали, язви их в корень!

— Как обшмонали? — холодею я.

— Оставлял в кармане деньги для затравки, они и клюнули! — куражится старик.

Я с опаской гляжу на него: не рехнулся ли Акимыч?

— Где им, парчужкам-ложкомойницам, меня провести! — бахвалится старатель. — Отложил в карман три сотни, они мигом вытащили.

Заметив бегло меняющуюся гамму настроений на моей физиономии, он хлопает меня по плечу.

— Шалишь, брат! У них кишка тонка провести стреляного воробья на мякине!

Мы входим в гостиную. Акимыч, не обращая внимания на пирующих нахлебников, наливает полстакана водки и глотает, как воду.

— Акимыч, тут ребята из артели в гости заглянули, — льстиво обращается к нему одна из пьянчуг.

— Я старателей не выгоняю! — обрывает ее старик.

Мы спускаемся на первый этаж, и он открывает ключом дверь пустующей квартиры. В захламленной кухне Акимыч достает из угла пластмассовый бидончик и извлекает из него пакет.

— Вы влёт обернулись, Акимыч!

— На попутках смотался, — врет, не моргнув глазом, он.

Меня осеняет:

«В поселке живет подпольный скупщик, старик продал металл на месте. Он не желает распространяться, да мне и не нужны «тайны мадридского двора».

— Сто пятьдесят два грамма, как с куста! Удачно сработали! — трезвым голосом произносит старик. — Я три тысячи потратил, три оставляю на пропой, остальное отдай ребятам.

Замерев, я не притрагиваюсь к пакету. Благой порыв через несколько минут угасает, начинает бунт Бахус, требующий свою долю.

— Три тысячи отдай отцу, я потом заберу на похмелье, — добавляет старатель, сует часть денег в бидончик и протягивает пакет мне. — Будет отец любопытствовать, откуда деньги на подарок, скажи: Акимыч дал, так вернее. Иди, Христа ради!

Я с благодарностью смотрю на ветерана старателя, пропивающего все, кроме души и совести.

— Спасибо, Акимыч!

Подарочная коробка с модной курточкой, сапожками, платьем, туфельками засунута под мышку. Я молча слушаю тетку Майки.

— Ты с ними немного разминулся, «скорая помощь» вот только уехала. Я со смены отлучиться не имею права, с ней поехал Толик. Она последнее время плакала, переживала за Лешку, вот сердце и надорвала!..

«Сердечный приступ, сердечный приступ»! — отстукивает метроном в моем мозгу.

Запыленный, заляпанный грязью УАЗ предка стоит во дворе. Уговаривать его не приходится.

— Я и приехал отправить тебя домой, — говорит отец. — Собирайся. Навестишь подружку в больнице, переночуем в райцентре, и завтра я отправлю тебя в Магадан.

Автомобиль плавно вписывается в крутые виражи на спуске с перевала. На многих участках серпантины Колымской трассы не уступают по сложности дорогам Кавказа.

— Папа! — обращаюсь я к отцу. — Майка чудесная девочка и очень несчастная. Давай возьмем ее в нашу семью!

Отец поворачивает голову и изумленно смотрит на меня.

— Костя, нас мама на порог не пустит! Поспешность, скоропалительность до добра не доводят! Нужно обсуждать, анализировать, семь раз отмерять…

— Я уговорю маму, неужели она бессердечная!

— Ты где деньги на подарки взял? — меняет неприятную тему разговора предок.

— Акимыч дал.

— Благородный старик, — легкая улыбка трогает углы его губ, взгляд туманится. — Были люди на Колыме, титаны!..

— Неужели Золотинка нас стеснит или объест? — настаиваю я на своем.

Лицо папы заостряется и каменеет.

— Космос не обогреешь. Костя! — чужим, сдавленным голосом произносит он. — Со временем государство решит проблемы таких детей.

Отворачиваюсь и гляжу на проплывающие по сторонам золотистые сопки. Началась третья декада августа, и столбик термометра с регулярностью авиарейса уходит по ночам вниз, далеко за нулевую отметку. Осень на Колыме в полном разгаре.

Не по возрасту ранняя осень и преждевременные заморозки в судьбе Майки. Ей и другим обездоленным детям некогда ждать, они не могут отложить детство «на потом».

Взрослые, вспомните, ведь и вы были детьми!..