Виктор Поляков (1881–1906). Cтихотворения
Предисловие
Виктор Лазаревич Поляков родился в Харькове 6 октября 1881 года. В 1895 году поступил в IV-класс С.-Петербургской 3-й гимназии, где и кончил курс в 1900 году. Высшее образование на Юридическом факультете С.-Петербургского Университета. Несколько стихотворений было напечатано им при жизни в студенческом сборнике 1903 года. Зимою 1905 года перенес мучительную и опасную болезнь (воспаление уха), выздоравливая от которой написал несколько лучших своих стихотворений. Скончался в Париже 14 марта 1906 года.
Почти все стихотворения настоящего посмертного сборника печатаются впервые. Они составляют только часть рукописного материала, сохранившегося в самом разрозненном виде. Редактор и издатель настоящей книги должны были сами сделать выбор, предоставляя будущему решить вопрос об издании полностью всего сохранившегося. До известной степени этот выбор сделан согласно желанию самого автора. Незадолго до своей смерти В.Л. Поляков приготовил к печати рукопись, в которую включил наиболее совершенный стихотворения, до того времени им написанные. Для предполагавшего сборника и были им написаны, как предисловие, «Стансы читателю». В них автор сам смотрел, с зловещим предчувствием, на свое предстоящее вступление в литературу, как на посмертное. Но после того он успел написать много стихотворений, нисколько не уступающих тем, который вошли в рукопись. С другой стороны, среди не вошедших нашлись и такие, которых обнародование могло ему казаться преждевременным при жизни. Для посмертного издания эти соображения отпадали. Издатель и редактор, следуя в общем приготовленной к печати рукописи, довольно значительно расширили ее состав по взаимному соглашению, которого им легко было достигнуть, так как заранее было решено исключать каждую пьесу, возбуждающую в ком-либо из них сомнения с какой бы то ни было точки зрения. С другой стороны, они старались угадывать и вероятную волю самого поэта, которому оба были при жизни из наиболее близких людей.
Гораздо сложнее были вопросы об установлении текста печатаемых стихотворений. Не взирая на то, что память редактора сохранила некоторые варианты, не встречавшиеся в рукописях, но заслуживавшие, казалось бы, предпочтения, было решено строго придерживаться рукописного текста. Из этого правила было допущено только два исключения, из которых одно притом было оправдано позднее найденною рукописью. Однако, этим не исчерпывались затруднения, ибо рукописи сохранились в самом плачевном и случайном виде, без каких бы то пи было хронологических пометок и нередко даже косвенных признаков. Поправки и варианты автор вписывал большею частью так, что нет никакой возможности решить по формальным признакам, что именно он считал последнею редакцией. В виду этих затруднений было решено признавать окончательным текстом тот, который В.Л. Поляков при жизни сообщал редактору настоящего посмертного сборника, если впрочем не было формальных указаний на то, что и этот текст был им впоследствии исправляем. В остальных случаях, правда, немногих, при отсутствии каких-либо иных указаний, редактор руководился в выборе вариантов своим личным вкусом. За сделанными оговорками, настоящая книга дает документальный текст произведений В.Л. Полякова. Остается только добавить, что порядок стихотворений не имеет никакого отношения к их хронологии, которую можно установить лишь для некоторых пьес, да и то лишь условно и приблизительно.
Фотография
Виктор лазаревич Поляков
Стансы читателю
Что известности случайность?
Мне милее суеты
Целомудренная тайность
Откровений красоты.
Так: с мучительным недугом
Любославья незнаком,
Лишь поэтам был я другом,
Для немногих был певцом.
И спокойным, хоть безвестным,
Я вступаю ныне в свет:
Неизвестный неизвестным
Шлет поклон и шлет привет.
Ты враждою не погубишь,
Ты хвалой не будешь мил;
Если ты меня полюбишь —
Я давно тебя любил.
«Что мне известности простор!..»
Что мне известности простор!
К сужденьям света равнодушен,
Лишь самолюбию послушен,
Люблю суровый приговор.
И тесный мир тому не тесен,
Ни в час любви, ни в день борьбы,
Кто приобщился тайне песен
И стал певцом своей судьбы.
«Под звонким сводом дерзкой думы…»
Под звонким сводом дерзкой думы,
Живет в стихах моих стальных,
Живет и плачет дух угрюмый
Моих желаний неземных.
«Зазвенел, задрожал тонкий лук…»
Зазвенел, задрожал тонкий лук,
И блеснула стрела золотая,
Зазвенела стрела, улетая,
И как песня ласкал этот звук.
В этой песне огонь обладанья,
В этой песне безумный порыв,
И безумная боль ожиданья,
И звенящий могучий призыв.
Прилетит к тебе песня, сверкая,
И блеснет пред тобой острие,
И звеня, и дрожа, и лаская,
Прямо в сердце вонзится твое.
БОГИНЯ СЛАВЫ («С тех пор, как род людской лукавый…»)
С тех пор, как род людской лукавый,
Плененный славой суеты,
Не чтит святыни вечной славы,
Не чтит святыни красоты, —
Весь день стоит она, угрюма.
Кругом и шумно, и светло,
Но неотвязчивая дума
Туманит вечное чело:
Ей стыдно за людей безумных!
Но из обители теней
На крыльях темных и бесшумных
Забвенье мук слетает к ней.
День отсиял, оно слетело, —
И ночи девственная мгла
На беломраморное тело
Покровом трепетным легла.
«Не славе я молюсь: дворцы…»
Не славе я молюсь: дворцы
Стоят на площади; не злату:
Оно покорно всем; разврату
Кадят — унылые глупцы…
Меж колыбелью и могилой,
Средь воплей черни площадной,
Нет песни, песни, сердцу милой,
И нет молитвы, мне родной!
К толпе («Твой грубый смех тебе прощаю…»)
Твой грубый смех тебе прощаю, —
Невыносим твой жалкий стон.
Не смей страдать: я умираю,
Твоим страданьем осквернен!
Чтоб нераздельно ненавидеть,
Чтоб наслаждаться без борьбы,
Эван, Эван, хочу я видеть,
Как пляшут жирные рабы!..
К вечности («Я чту незлобие твое…»)
Я чту незлобие твое:
Мое дыханье так условно
Я умираю, — в том виновно,
Мне изменяя, бытие,—
А ты, презрительно, спокойно,
Приемлешь мой последний день…
Ужель не встречу я достойно
Тобою посланную тень?
Пускай в лесу трепещут звери
И пресмыкаются в пыли:
Я отворю ей, молча, двери,
Я поклонюсь ей до земли.
Вечерний звон («Неуловимыми тенями…»)
Неуловимыми тенями,
Тяжелой мглою окружен,
Ты спишь с открытыми глазами —
Зовется жизнью этот сон…
Проснись, закрой надменно очи, —
Все чувства, вдруг пробуждены,
Блеснут во мгле тяжелой ночи, —
Зовутся снами эти сны…
Ты слышишь весть освобожденья?
Не верь: обманет этот звон!..
Там вечный сон без пробужденья,
Там вечной жизни черный сон.
Былое («Здесь ни палат, ни пепелища…»)
Здесь ни палат, ни пепелища
Мне рок угрюмый не судил;
Но вид случайного жилища —
Противней мерзостных могил.
И я ушел, певец бездомный!
Мне день приветливо светил,
Но бесприютно мир огромный
Меня как бездна поглотил.
Я долго бездну эту мерил
И ненавидел, как тюрьму,
В свое отчаянье не верил,
Но верил смеху своему.
«Я не отшельник и не тать…»
Я не отшельник и не тать —
И мир благословить я смею.
Порой хотел бы проклинать,
Но проклинать я не умею.
Я исхожу весь белый свет
И, в каждую влюбленный встречу,
Я на рассеянный привет
Мечтой внимательной отвечу.
Я родился, чтоб в мире жить,
Восстал, чтоб миру поклониться,
Его красою дорожить,
К его святыням приложиться.
«Там, над виденьями долины…»
Там, над виденьями долины,
Над пеленою облаков,
Угрюмо дремлют исполины
В холодном блеске ледников,
А здесь — неверный свет вечерний
И пляска тысячи теней,
Мольба жрецов и клики черни,
Здесь мир обманов и теней.
Так почему же, Неподкупный,
Ты судишь грешников долин
Неугасимой, недоступной,
Холодной правдою вершин?
«Верховный жрец во мгле ночной…»
Верховный жрец во мгле ночной
Стоит безмолвно у порога:
Блестит вдали, блестит земной
Сосуд губительного бога, —
Он полон девственной росы…
Разбить? Солжет сосуд разбитый:
Заутра в храм сбегутся псы
Лизать отравленные плиты…
Жрец улыбается во мгле —
И ночи мрак трепещет зыбкий
И все живое на земле
Во сне дрожит от той улыбки
ПОЭТЫ («Гордо поют победители…»)
Гордо поют победители,
Камни грызут побежденные;
Непримиренные,
Снова сойдутся воители.
Но средь немой бесконечности
Тусклых равнин мы, сраженные,
Спим, примиренные,
Сном упоительным вечности.
ОНИ. Порт-Артур («Для них все пламенные сны…»)
Для них все пламенные сны,
Владыки творческая вера;
Они противны и смешны,
Как раб, читающий Гомера;
Но в день войны их льется кровь,
Спасают землю их страданья:
Самоотверженно любовь
Творит бессмертные преданья.
Итоги («Осталось: пол-Сахалина…»)
Осталось: пол-Сахалина,
Вождей преступных имена,
Их непонятная гордыня
И, как залог народных сил,
Неоскверненная святыня
Бесславно преданных могил.
Пою героев безымянных!
Равнин Манчжурии туманных,
Ее привычных нам снегов
Они покинуть не хотели —
И безыскусственных крестов
Не заметут ее метели.
Суд («Мы — дети ваши. Пред судом…»)
Мы — дети ваши. Пред судом
Больных детей отцы неправы —
И мы покинули ваш дом
И ваши скучные забавы.
В веселый час вы рождены,
Герои позабытой чаши…
Не вы одни осуждены:
И нас осудят дети наши!
Пан («Пан безликий, скрытый тьмою…»)
Пан безликий, скрытый тьмою,
Ночью бродит по горам
И звериною тропою
Пробирается к стадам
И от страха холодеет,
Напрягая чуткий слух,
Но проснуться не посмеет
В шалаше своем пастух.
«Она печальными очами…»
Она печальными очами
Глядит с томительных страниц,
Поэта созданная снами,
Царица медленных цариц.
Она моим не внемлет пеням,
Ей не дышать, и не цвести,
И в сад по мраморным ступеням
Стопою легкой не сойти.
«Точно дверь блестит золоченая…»
Точно дверь блестит золоченая,
Догорает заход,
А за дверью ночь упоенная
Притаилась, — ждет, —
В косы тяжкие и усталые
Красный мак вплела;
Брови черные, губы алые,
Вся стройна, бела.
«В тихий час неоскверненный…»
В тихий час неоскверненный,
Я люблю вечерний звон,—
Лаской тени усыпленный,
Над полями, отдаленный,
О себе забывший сон…
Сумрак летний, златотканый…
С угасающей зарей,
Сон безвестный, сон туманный,
Кто-то тихий и желанный
Умирает над землей.
Рыбак («И было все кругом темно…»)
И было все кругом темно.
Был грозен черный вал.
Как птицы пойманной крыло
Мой парус трепетал.
Рыбак молчал, спокоен был,
Так ясно недвижим,
Что я о смерти позабыл:
Я любовался им.
Лес («Он любит ночь, немую тьму…»)
Он любит ночь, немую тьму.
Со светом он в жестокой ссоре.
Он не расскажет никому
Свое задумчивое горе.
И только тайно, по ночам,
Дрожат листы от тайной муки
И ветви тянутся к лучам,
Как умоляющие руки.
ДЕМОН-ХУДОЖНИК
He мефистофель он вертлявый,
Не бес ничтожный и лукавый:
Он злобы тяжкой бронзу влил
В слова скудельные, простые,
И формы хрупкие разбил,
И безобразные, немые,
Явились лики темных сил.
«Прочел я в книге мудреца…»
Прочел я в книге мудреца:
Природу вещий сон тревожит,
Весь мир страдает без конца,
Проснуться хочет и не может.
Я вышел в сад. Меня он звал,
Полдневным зноем упоенный:
В сияньи золотом дремал
Весь этот мир, в себя влюбленный.
«Полуувядшие сады…»
Полуувядшие сады.
Давно умолкшие фонтаны.
На помертвелые пруды
Легли вечерние туманы.
К дверям старинного дворца
Ведут широкие ступени,
Где от высокого крыльца
Ложатся призрачные тени.
Гляжу в унынии немом
В глубь умирающего сада.
Повеет холодом, — кругом
Раздастся шорох листопада —
И как увядшие мечты,
Как отзвук летних песнопений,
В изнеможеньи с высоты
Сухие, желтые листы
Скользнуть на белые ступени…
«В часы бессонницы тяжелой…»
В часы бессонницы тяжелой
Мой мозг усталый и больной
Рисует мне мираж веселый
В сияньи грезы неземной.
Лазурь небес, рабыни, розы,
Ирана пышные ковры,
Фонтана радужные слезы
И беззаботные пиры…
Мечты плывут, проходят мимо,
И дух полуночных теней
Рисует мне неуловимо
Дни светлой юности моей…
Вот степи, степи, — точно море
Вдали раскинулись оне…
О, сколько мощи в их просторе,
В их необъятной ширине!
Хотел бы слиться я душою
С затишьем светлым и немым,
И с этой степью золотою,
И с этим небом голубым…
«Другие сны, другие грезы…»
Другие сны, другие грезы…
Осенний день. В сырой дали
Стоят задумчиво березы,
Роняя горестные слезы
На грудь кормилицы-земли.
Гудит, шумит над лесом буря.
Кругом все пусто, — ни души.
Иду я, голову понуря,
В необитаемой глуши,
Иду я тихо и без цели,
Иду, неведомо куда:
Мне жизнь и счастье надоели,
Мне опротивела борьба…
Как привидения, березы
Стоят в таинственной дали,
Роняя горестные слезы
На грудь страдалицы-земли…
«Желанный сон не приходил…»
Желанный сон не приходил
И память жгли дневные муки.
Я скрипку взял. Я разбудил
Былого дремлющие звуки.
На зло судьбе, на зло врагам,
Я пел, что мир — что мир не тесен,
Что верить нужно только снам,
На зло судьбе, на зло врагам,—
Лишь снам, да звукам юных песен;
Что все напрасно: грусть и месть,
Что жизнь и смерть — аккорд певучий,
Что все напрасно: грусть и месть,
Что примиренье в жизни есть,
Как в песнях есть ряды созвучий,
Что жизнь ясна, что смерть ясна…
Я пел те песни, забываясь…
Вдруг порвалась, как нить, струна —
И застонала, обрываясь…
«Лицо — лицо твое смеется…»
Лицо — лицо твое смеется;
Глаза твои — в них смеха нет,
Они темны. В них не проснется
Улыбки юной дерзкий свет.
Меня пленяет бесконечно
Их неразвеянная тишь.
Я вижу: ты смеешься вечно;
Я знаю: вечно ты грустишь.
О, будь грустна! Земного счастья
Земных утех не жди! О, пусть
Тебя хранит от сладострастья
Твоя таинственная грусть!
Уйди. Забудь меня. Далеким —
Даль ясных грез. В полночной мгле
Хрустальным озером глубоким
Лесным — ты будешь сниться мне.
«Над нами звезд живые очи…»
Над нами звезд живые очи.
Кругом — ни звука Тишина —
В глубоком сне июньской ночи —
Как бы застывшая волна.
Но, отдаваясь без возврата
Безумно-трепетному сну,
Цветы волною аромата
Поят застывшую волну.
Над нами звезд живые очи
И, ароматами пьяна,
В глубоком сне июньской ночи
Дрожит незримая волна.
«Больные сны меня связали…»
Больные сны меня связали,
Ко мне приблизились толпой
И мне насмешливо сказали:
Ты наш навек, поэт слепой.
Но я — змея святой измены —
Но я — могучий новый сон —
Но я разрушу эти стены,
Как ты, о мученик Самсон!
Я их убью, — я, демон боли!
На мир пустынный поглядеть —
Вдохнуть смертельный воздух воли
И с ними вместе умереть!..
Подражание Библии («Вам не помогут груды злата…»)
Вам не помогут груды злата,
Кумир ваш дерзостный падет,
Когда в долину Иосафата
Господь народы приведет.
Раздастся гром Его глаголов,
И ужаснется тишина,
И содрогнется мощь престолов,
И обратятся пленена.
И будет день мольбы и стона,
Он приведет вас к тайне гор;
Там над блудницей Вавилона
Свершится Божий приговор.
Он нечестивцев всех погубить,
Как посекается трава,
Но дочь Сиона приголубить
На лоне сил Иегова.
ПОДРАЖАНИЕ БИБЛИИ («Вот привезут к вам божество…»)
Вот привезут к вам божество
Неверных снов, гаданий тайных:
Да не прельстит вас торжество
Богов бессильных и случайных!
Несите мне обильну дань
Благоговения и страха:
Простер я благостную длань
И чудом плоть воздвиг из праха.
ПОДРАЖАНИЕ БИБЛИИ («И дрогнул мрак — и вспыхнул вдруг…»)
И дрогнул мрак — и вспыхнул вдруг —
И стал подобен багрянице —
И над землею мчится дух
В молниеносной колеснице —
И где, исполнено чудес,
Аморра высилось жилище,
Уже дымится пепелище
Под сводом смолкнувших небес.
«Любовь, мечты, борьбу и славу…»
Любовь, мечты, борьбу и славу
Безумцам бросив и рабам,
Поднес ты медленно к устам
Нам неизвестную отраву
И, воскресая, как металл
Твой стих победно прозвучал
Среди стенаний мирозданья.
Ты полубог. Твой пьедестал —
Недостижимый идеал
Невыразимого страданья.
«Вот славный Мантуи певец…»
Вот славный Мантуи певец…
Но где влюбленный в песнопенья
Нерон, непонятый мудрец?
Он ненавидел труд правленья
И думал: если Кесарь — бог,
То Кесарь должен быть поэтом.
Нерон был прав, но петь не мог
И потому осмеян светом…
Где справедливость?.. Во стократ
Смешней Нерона Инцитат
И друг безумный Инцитата;
А вот предлинная цитата:
«Домициан (гласит рассказ
Историка) двух дел зараз
Не делал: с шумными друзьями
Был пьян, как мы бывали с вами;
Но, закалив могучий дух
В правленья кознях и тревогах,
Сей бог ловил и мучил мух,
В своих уединясь чертогах».
Отселе следствие: смешон
Домициан, а не Нерон.
«С моей подругой молчаливой…»
С моей подругой молчаливой
Поля Авзонии счастливой
Я в день весенний посетил:
В стране прославленных могил
Весна цвела, благоухала,
Как дух Горация светла,
Непринужденно весела
Как эпиграмма Марциала,
И муза юная моя
Сияньем солнечным пленилась.
Вернулись мы. Все тот же я;
Моя подруга — изменилась:
Ей непонятны и смешны
Туманы прежних песнопений,
Больные, трепетные сны
Забытых ею вдохновений.
«Понятен мне твой злобный крик…»
Понятен мне твой злобный крик:
Ответа ждешь ты, клеветник;
Но мы забывчивы, поэты:
Умри, мой друг Врага из Леты
Я эпиграммой не спасу.
Кого люблю, кого ревную,
Тому бессмертие дарую
И мирт невянущий несу.
ПОДРАЖАНИЕ («Фалерна темное вино…»)
Фалерна темное вино
Благоуханней в тонкой чаше.
Смотри, вот золото: оно
В моей руке ценней и краше.
Не убеждай меня, пришлец, —
То скучный труд и труд напрасный:
Пою, восторженный певец,
В прекрасном теле дух прекрасный.
С АРАБСКОГО («Огромный коршун в небе рея…»)
Огромный коршун в небе рея,
Увидит жирный труп злодея,
Слетит с пылающих высот,
Себя с находкою поздравит
И к ночи на восток направит
Отяжелевший свой полет.
СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ («Заря вечерняя зажгла…»)
Заря вечерняя зажгла
Великих риз недвижный пламень,
И человек, и зверь, и камень
Поют Создателю: хвала!..
Он опочил. Сладка дремота
И миром созданным светла
Миродержавная забота
Предвечнодумного чела.
«В звездном узоре сокрыто вселенной названье…»
В звездном узоре сокрыто вселенной названье.
Старше оно, чем звезды первозданной сиянье.
Тайнопись неба прочтет ли ученый астролог?
Беден язык человека и век наш недолог.
Но лишь блеснут в небесах сокровенные знаки,
Смертью объяты и люди, и звери, и злаки.
Воины спят, погубив неприятеля в битве.
Вор под смоковницей спить, позабыв о ловитве.
Ночью на льва нападет ли голодный ягненок?
Лев безобиден и тих и храпит как ребенок.
В келье отшельник заснул, на полу растянувшись,
Утром проснется, чуть свет, и увидит, проснувшись:
Змей ядовитый в почетном углу, под лампадой,
Мирно свернулся, дремотною скован усладой.
День настает — и до ночи сильнее закона
Правда мольбы, и борьбы, и ловитвы, и стона.
«Вечереет. Жаль былого…»
Вечереет. Жаль былого,
Жаль желтеющих цветов,
Жаль сиянья золотого
Отлетевших юных снов!
В парке робкое молчанье —
И средь этой тишины
Горько дышать чарованья
Отзвучавшего рыданья
Умирающей весны.
«Она любила бытие…»
Она любила бытие,
Но так спокойно в нем сияла,
Как будто вовсе и не знала,
Что целый мир у ног ее.
То не было благоуханье
Или упрямство чистоты,
Но в ней таилось обаянье
Какой то высшей красоты
И, понимая искушенья
И ясной вольностью дыша,
Ни сочетанья, ни плененья
Ее не жаждала душа.
«На спящий пруд с насмешкою больною…»
На спящий пруд с насмешкою больною
Глядит луна с далекой высоты.
Дремотных трав ленивые листы
В тяжелом сне склонились над водою.
Чу… ветерок… Что, если смерть придет
И тонкими, изящными руками,
Незримая, меня вдруг обовьет,
К немым устам как женщина прильнет
И выпьет жизнь холодными устами?..
«Песни спеты, перепеты…»
Песни спеты, перепеты —
Сердце бедное, молчи:
Все отысканы ответы,
Все подделаны ключи;
Мы — последние поэты,
Мы — последние лучи
Догорающей в ночи,
Умирающей планеты…
После нас — ночная тьма,
Процветание науки,
Протрезвление ума,
После нас — ни грез, ни муки,
Бесконечная зима
Безразлично серой скуки.
«Я прежде был волной. Не знал я ни печали…»
Я прежде был волной. Не знал я ни печали,
Ни страсти роковой… В задумчивой ночи
Сияньем сладостным таинственно пронзали
Меня далеких звезд далекие лучи.
Я прежде был волной… В томительной пустыне,
В пылу земных страстей, охвачен суетой,
Молюсь я, как лучам целительной святыни,
Сиянью грезы золотой.
«Надменное, ласкающее море!..»
Надменное, ласкающее море!
Оно поет о небе голубом,
Оно поет о блеске золотом,
Оно поет о радостном просторе,
Но глубоко в таинственной тиши,
В суровой мгле, спят черные страданья
И гордые, жестокие желанья,
Как в глубине моей души.
«Румяна и бела, как юная царица…»
Румяна и бела, как юная царица,
Встает из тихих вод веселая денница,
Исчез с полей туман, гнетущий и седой,
Все залито волнами света
И песня вольная свободного поэта
Звучит беспечностью и верой молодой.
Забыть угрюмый путь, забыта ночь ненастья.
Веселый ветерок манит куда-то вдаль.
Я счастлив.
Отчего ж мне жаль
Звезды, померкнувшей пред ярким солнцем счастья?
Morituri(«Тихо заря догорала…»)
Тихо заря догорала.
Тихо земля умирала.
С нею все дети земли.
Медленно время летело.
На бездыханное тело
Злобные тучи легли.
Жалкие слезы бессилья…
Слышишь лазурные крылья
В меркнущей мира дали?
Горше пусты чертоги:
В небе покинутом боги
Жить без людей не смогли.
«У моря — помните ль? — когда-то мы сидели…»
У моря — помните ль? — когда-то мы сидели
На золотом песке, и слушали прибой,
И волны синие приветливо нам пели
О счастьи сказочном, о грезе голубой..
О, помните ли вы, как, этой песне вторя,
В сияньи теплого и солнечного дня,
Над яркой синевой играющего моря
Звучала музыка, лаская и маня,
И как под музыку тогда, полушутливо,
С улыбкой светлою мне обещали вы
В послушной памяти всегда хранить ревниво
На дальних берегах скучающей Невы
Тот быстролетный день, когда вдвоем сидели
Мы там… на берегу… и слушали прибой…
И волны синие так ласково нам пели
О счастьи сказочном, о грезе голубой..
«В тебе горит огонь святого вдохновенья…»
В тебе горит огонь святого вдохновенья,
Ты победишь врагов, ты не падешь в борьбе
И огненным стихом и властью песнопенья
Всех очаруешь ты, всех покоришь себе…
А мне, певцу любви и беззаботной грезы,
Не лавры видятся, не слава впереди,
И скоро, может быть, среди житейской прозы
Заглохнет огонек, чуть тлеющий в груди.
В замке («Всюду копья, шлемы, латы…»)
Всюду копья, шлемы, латы…
Ряд портретов по стенам.
Графы, герцоги, аббаты,
И румяные прелаты,
И цветник прелестных дам…
Зал высокий уж веселья
Не видал в себе давно,
А бывало, в час безделья,
В час разгульного похмелья,
В кубках пенилось вино
И, довольны и богаты,
От зари и до зари
Графы, герцоги, аббаты
И румяные прелаты
Пировали как цари.
Чинно дамы украшали
Пир нарядом и лицом,
Но порой и забывали
Предисловия морали
В кубке с пенистым вином.
Тускло блещут копья, латы,
И уныло по стенам
Блекнут герцоги, аббаты,
И румяные прелаты,
И цветник прелестных дам.
«Иду печально я, без цели, без стремлений…»
Иду печально я, без цели, без стремлений,
Лишь поле ровное, да ночи мгла кругом.
И звуки трепетных и робких песнопений
Уносит ураган бушующим крылом.
Но там, над бешенством слепого урагана,
В лазурном сумраке, в таинственной дали,
Звезда чудесная сквозь попону тумана
Неугасимый луч роняет до земли.
Под маской Наполеона («Опять туманно тает…»)
Опять туманно тает
Холодной ночи тень.
Сквозь сон бессильно рассветает
Столицы скучный день.
Не будит безответных
Ничтожная заря
И вихрей долог сон безлетных,
Как сон богатыря.
«Не море мечется, разгневанное море…»
Не море мечется, разгневанное море,
Не волны бурные бушуют и ревут,
Не тучи грозные в лазоревом просторе
Над градом Августа медлительно плывут:
Шумит, гудит народ, грохочут колесницы
И грозным облаком, багровым и седым,
Высоко в небесах над гибнущей столицей
Повис и стелется угрюмый, черный дым.
Пылают Цезарей роскошные чертоги,
Пылает гордый Рим, великолепный Рим,
И в позе трагика, геройски недвижим,
Нерон любуется узорной складкой тоги.
«Из города я вышел на простор…»
Из города я вышел на простор.
Весь берег спал и город спал тяжелый,
Мой скучный гроб и колыбель моя.
Из тихих вод вставала ты, денница,
Вставала ты, — и грустно было мне.
Тебя я ждал — тебе не смел молиться:
Не мне, не мне приветствовать тебя.
Былое («Скоро город заснет…»)
Скоро город заснет
И по улицам тихим и сонным
Я пойду в старый сад,
Что застыл в забытьи благовонном.
От угрюмых громад,
От нерадостных дум и нечистых,
Я уйду в тишину
Темных лип, безмятежно душистых.
Я засну у пруда,
Отдохну от борьбы и тревоги.
Окна серых домов
Как враги беспощадны и строги.
Мимо них призрак снов
Пролетает, всем чуждый, неясный;
Бесприютно всю ночь
Он стучится и плачет напрасно.
И, быть может, я сам,
В этой трепетной мгле непонятной,
Только чей-нибудь сон,
Только отзвук ночной и невнятный.
Века («О нет, мы не хотим ничтожной тишины!..»)
О нет, мы не хотим ничтожной тишины!
Терпи, народ! Мужайся, гордый воин!
Ты должен победить: ты победить достоин.
Люби великий труд и ужасы войны.
Терпи, народ, — не бойся горькой чаши:
Вернется все, чем жизнь твоя светла,
И, усмирив врагов, мы пушки наши
Вновь перельем в колокола.
«Сегодня я смертельно болен…»
Сегодня я смертельно болен
От созерцанья синевы,
Как вы — смешон, как вы — неволен,
Но я свободнее, чем вы.
На бесконечность я умножен,
На смерть моих недолгих дней;
Я так свободен и ничтожен,
Что нет конца тоске моей!
«О, пусть кривляются шуты…»
О, пусть кривляются шуты,
Пускай толпа им рукоплещет;
Оковы сбросив красоты
Пусть новый день бесстыдно блещет.
Владык создавшей старины
Владыки да хранят заветы,—
И как властители, поэты
Не для свободы рождены!
ЛЕТНЯЯ НОЧЬ. Диана («Весне любви не превозмочь…»)
Весне любви не превозмочь,
Ее бесстыдно свет объемлет.
На ложь дня тревожно дремлет
Весны неопытная ночь.
А ты в лесах с колчаном бродишь, —
Белея девственно во мгле,
Богиней строгою нисходишь
К покорно дремлющей земле.
«Мелькнув, как метеор случайный…»
Мелькнув, как метеор случайный,
Она исчезла. Сердце ждет —
И голос чудный, голос тайный
Мне говорит: она придет!
С улыбкой тихой примиренья
Она придет — и вместе с ней
Вернутся светлые виденья
И мир и счастье прежних дней.
«Очнувшись от глубокой думы…»
Очнувшись от глубокой думы,
В июньской ласковой ночи,
«Молчи» — шепнул мне лес угрюмый
И звезды вторили: «Молчи!..»
Молчи, поэт! Кто ей расскажет
О тайном горе прошлых дней,
Того она навеки свяжет
Немыми чарами теней.
«Немая ночь. В оцепененьи…»
Немая ночь. В оцепененьи
Молчит унылый ряд домов
И замирает в отдаленьи
Звук незнакомых мне шагов…
И странно: сердце грустно бьется,
Те звуки жадно я ловлю,
Как будто кто-то не вернется,
Кого я знаю и люблю.
«Рассеялся туман. Светало…»
Рассеялся туман. Светало.
На маяке бледнел сигнал.
Холодный ветер тучи гнал
И море гневно рокотало.
И подымаясь, там, вдали,
Сознаньем грозной мощи полны,
Седые, медленный волны
На землю трепетную шли.
«Далек рассвет. Как ночь угрюма!..»
Далек рассвет. Как ночь угрюма!
Ей нет предела, нет конца…
О ночь, ты горестная дума,
Но не земного мудреца!
Быть может, слыша крик страданья,
Горюет одинокий Бог
Над суетою мирозданья,
Над бездной жизненных тревог…
«Исполнен мертвенной печали…»
Исполнен мертвенной печали,
Застыл свинцовый океан.
Тоска осенней, тихой дали.
Холмы унылые. Туман.
Беззвучно на песок холодный
Ложится низкая волна.
Раздался чайки плач голодный.
Замолк. Туман и тишина.
«Ты людям чужд, поэт недужный…»
Ты людям чужд, поэт недужный,
Поэт раздумья и безделья!
В ненастья день ты гость ненужный,
Ты гость незваный в день веселья.
Нет, ты не Байрон, не избранник,
Толпой мятежною гонимый:
Ты неизвестный миру странник,
Забвенной тайны сын любимый.
НА КНИЖКАХ ЧУЖИХ СТИХОВ
I.
Поэт немой, певец туманный!
Судьба цветы добра и зла
В один венок, смешной и странный
Рукой небрежною сплела.
II.
Душой — дитя, умом — старик,
Поэт, понятен ты немногим:
Нечеловечески-убогим
И тем, кто в мудрости велик.
«С любовью на него гляжу…»
С любовью на него гляжу:
Он жизни царственный ценитель.
В его смиренную обитель
Я с тайным трепетом вхожу.
Ему я чужд. Иным я связан
Концом, иной судьбы певец,
Но я таинственно обязан
Тебе, о ласковый мудрец.
Суд («Неси на гроб его цветы»)
Неси на гроб его цветы:
Пребыл он в мудрости до гроба,
Была чужда людская злоба
Певцу надменной красоты;
Но тот мятежному народу
Сознаньем светлым не служил,
Кто жертвой малою купил
Души возвышенной свободу.
Он не герой…
Ваятелю («Когда блеснет решающий призыв…»)
Когда блеснет решающий призыв,
Ты бросишь ли резец, ваятель?
Пойдешь ли ты, гордыню позабыв,
Куда зовет тебя Создатель?
Пусть новый мир является чудес,
Но в мире смерти, в мире тленья,
Пред вечностью зияющих небес,
Не чудо ль всякое явленье?
Внимательным восторгом ты постиг
Все воплощенья вечной силы
И для тебя — освобожденья миг
Преддверье темное могилы!
«Что слово? — прах; кто я? — творец…»
Что слово? — прах; кто я? — творец.
Я буду верен вам, певец,
А вы, покорливые слуги,
Мои глубокие досуги
Пусть воплощенье в вас найдут!
О, будьте мне живым приветом!
Клянусь, глаголы не умрут,
Одушевленные поэтом.
«Толпой рабов венчанный кровопийца…»
Толпой рабов венчанный кровопийца,
Иных венков стяжать желая славу,
Усердно пел на играх олимпийских.
Дохнуть боясь, сидели греки;
Но на ступени верхней дряхлый старец,
И правнуков, и внуков переживший,
Так бормотал: О, как терзает люто
Он пальцами короткими кифару!
Ужель венок, святой венок Эллады
Ему несут испуганные Судьи?
Страна богов уж, видно, перестала
Быть родиной героев! Кесарь, Кесарь,
Не оскверняй венка! Сорвите, дети,
Сорвите вы с тупого лба владыки
Венок зеленый! Нет, не слышат: громко
И радостно приветствуют Нерона!
Ликуй, Нерон, божественный художник,
И старика привет прими ты сердцем!
Да, подлинно ты бог: ты миром правишь.
Что пред тобой Гомер? — Сновидец жалкий,
Владыка слов, — слова же непослушны,
Их покорить возможно лишь любовью
Бессмертных дум и грез глубокой властью, —
Тебе ж Нерон, как раб весь аир покорен,
Хоть побеждать ты мира и не думал,
Хоть победить не мог бы. О, бессильный,
О, гнусный, нищий деспот! Точно призрак
Живешь ты на земле — и сам трепещешь,
И сам спешишь напиться красной крови!..
Божественный, для нас ты шут — опасный;
Пред вечностью — ты только жалкий шут.
Нерону
Ты вскоре свой родной увидишь Тартар:
Спеши напиться кровью…
Нагой Тиберий
О Рим, ликуй, владыка твой — законник:
Он стыд прикрыл таблицею законов.
Обида («Строители великие исчезли…»)
Строители великие исчезли,
Строение осталось: вот колонны,
Вот свод полуразрушенный; остался
И свод небес, раскинутый не ими;
И море светлое, носившее когда-то
Их корабли, осталось светлым морем;
По прежнему бела морская пена;
Как древле, маслины цветут роскошно;
И куцый грек, бродящий средь развалин, —
Он дышит, как дышал когда-то Эллин.
«Когда впервые нищим и бездомным…»
Когда впервые нищим и бездомным,
Как некий глас и ласковый, и властный,
Благая весть о Царстве прозвучала, —
Как изумился мир! Какой надеждой
Дух запылал страдальцев неизвестных!
О, как они стремились в это Царство,
Как радостно, победно умирали!
И мир им поклонился; лишь патриций
Не изменил богам живого мира:
Он в Риме жил и умер в древнем Риме.
Аскеты
Миряне,
Те молятся, чтоб жить; а эти —
Живут мольбой. Высокая ограда
Их отрешила от людей тяжелых,
От суеты мирской. П0ред Вечной Силой
Они горят в безветрии. Их встречи
Легки, как сон. Они блаженно дышат,
Упоены торжественным глаголом,
Ослеплены сиянием престолов.
«Как тяжело трудиться, преклоняться…»
Как тяжело трудиться, преклоняться,
И знать, что труд — великая бесцельность!
Не в наказанье ль нас к труду приговорили?
И вот, как раб, согнувшись над сохою,
Урок, мне заданный, свершаю. Светлый
Настанет день и радостно раздастся
Освободителя призывный глас; но если
Я не успел вспахать родное поле,
Я не уйду, сохи своей не брошу,
Я откажусь от вечного блаженства,
В законченность бесцельности влюбленный,
Ценитель творчества земного.
«На выступе скалы, над морем синим…»
На выступе скалы, над морем синим,
Лежу я беззаботно
На жестком ложе
Сухих цветов и трав, спаленных солнцем.
Люблю их пряный запах:
В нем жизни суть, благоуханье зноя.
Порой внизу, далеко,
Плеснет волна о берег полусонно,
Порой проснется ветер,
Обдаст меня соленою прохладой,
И стихнет вновь, — и крепче
Ласкает зной испытанное тело.
«С прибрежных скал глядели мы упорно…»
С прибрежных скал глядели мы упорно
В клокочущую бездну:
Из глубины вставали исполины
И злобно умирали,
Разбивши грудь об острые утесы;
Дрожали мы как дети,
А в вышине, презрительно откинув
Покров свой лицемерный,
Немая твердь, зловещая, сияла.
МАТЕРИ («Седой Хаос, кончаясь…»)
Седой Хаос, кончаясь,
Им завещал бессмысленную силу
И родником бессмертья
Их стала плоть. Об этой древней тайне
Мать не расскажет детям:
Сын не поймет, а дочь сама узнает
От птицы перелетной,
От родников священной, темной рощи
И от всего, что дышит.
«Голодный сумрак ночи…»
Голодный сумрак ночи
Дрожал в долине,
Легко проснулось утро
И промелькнуло,
И древний, тяжкий полдень
Царить в долине.
Смотри: застыли листья
Олив зеленых
И пьют тягучий, сладкий,
Свет золотистый.
Не медом ли янтарным
Полна долина?
«О, что за суета в великих недрах…»
О, что за суета в великих недрах
Природы полнокровной!
Мир полнится и, что срослось корнями
В глубокой мгле безвестной,
Сплетается цветущими ветвями
В сияньи дня земного.
На могиле Гейне («Спи спокойно, Генрих милый…»)
Спи спокойно, Генрих милый:
Знают тайну жизни трупы.
Если встанешь из могилы,
Помни, Генрих: немцы глупы.
Перед солнцем благородным,
И прекрасен, и печален,
Спит в сиянии бесплодном
Мир языческих развалин.
Март в аллеях Валламброзы
И алеет, и белеет,
И лениво лета грезы
Bella, Napoli лелеет.
Из Пиндемонте («Вот открылись недра чудных…»)
Вот открылись недра чудных
Древних гор Шехеразады,
А из них червец и яхонт,
Изумруды и алмазы
Ослепительным потоком
С громом хлынули, как дивный,
Преогромный водопад.
И Дон Педро бросил перстни
В волны яркие потока:
Не нужны мне эти брызги,
Эти брызги водопада.
Видит Педро: древо жизни
Вознеслось в красе великой…
Кто расскажет, где таятся
Корни древа становые?
По лицу земли цветущей
Боковые — расходились
Точно горные хребты.
Где вершина? Ветви древа
Весь простор, где прежде ветры
Будто отроки резвились,
Весь простор зеленой, крепкой,
Душной сетью запушила.
На ветвях качались звезды
Точно гнезда пестрых птиц.
Педро в грусти несказанной
Снял венок с кудрей душистых,
Словно с другом расставаясь,
Уронил его на землю.
Третий сон: столпотворенье
Видит Педро; не из камня,
А из тел живых грозится
И растет со смехом башня
И тускнеет воздух синий,
Тьмою мерзостных дыханий
Как чумою заражен.
И кинжал свой взял Дон Педро,
И кинжал поцеловал.
«За печальной колесницей…»
За печальной колесницей,
За попами и венками,
Черный змей ползет огромный;
Голова — у колесницы,
Телом — улицу наполнил,
В переулке тесном хвост…
То не дети и не внуки
Деда старого хоронят, —
Черный змей, весной проснувшись,
Кожу зимнюю хоронит.
«Не смотри, что я так весел…»
Не смотри, что я так весел, —
Чуть умолкну — слышу шорох:
То не мышь под половицей
И скребет, и суетится, —
Полоненная, в подвалах
Смерть и злится, и трудится.
Шесть дверей она прогрызла
И грызет уже седьмую.
«Чудака пытало горе…»
Чудака пытало горе,
Обратило свет в застенок:
«Ты мне, горю, поклонися,
Не тверди ты: свет прекрасен!..
Я сильнее, я мудрее,
Захочу — и тьмой нечистой
От очей твоих навеки
Скрою солнышко и звезды».
Улыбнулся тут страдалец:
«Не в твоей то, горе, власти;
Не погаснет свет, доколе
От него я не отрекся».
«Я уведу тебя под сень дерев печальных…»
Я уведу тебя под сень дерев печальных,
Цветущих над прудом: там с тихой высоты,
Слова немой любви, усталые цветы
Беззвучно падают на лоно вод зеркальных.
«Не искушай меня: давно…»
Не искушай меня: давно
Таю нерадостную повесть.
Любил ли я? — Не все ль равно?..
Страдал ли я? — То знает совесть…
«Усни, усни!.. В истоме сонной…»
Усни, усни!.. В истоме сонной
Звенит фонтан. Кругом темно
И льется сумрак благовонный
В полураскрытое окно…
«Счастье. Счастье. День мой лучезарен…»
Счастье. Счастье. День мой лучезарен.
За себя я миру благодарен.
«Замолкли стоны дерзкой бури…»
Замолкли стоны дерзкой бури,
И скован мир, — и жаль волны,
Что как титан рвалась к лазури
Из ненавистно глубины.
«Мы все безумцы, все рабы…»
Мы все безумцы, все рабы
Не нами созданных видений,
Свободы нет, а даже гений —
Вольноотпущенник судьбы!..
К толпе («Зачем я не волна в безбрежности морей…»)
Зачем я не волна в безбрежности морей,
Зачем я не птенец орлицы?..
Я не люблю тебя, как сын блудницы
Не любит матери своей.
«Кому лишь горе снится…»
Кому лишь горе снится,
Тот с жизнью примирен,
Но с жизнью не мирится
Мой непокорный сон.
«О нет, не ласточкой летит он в темный храм…»
О нет, не ласточкой летит он в темный храм
И не на крыльях лебединых:
Слух преклонив к торжественным стихам,
Я чую взмах огромных крыл орлиных.
«Сады! О радостном былом…»
Сады! О радостном былом
Они таинственная повесть.
Они, ликующий Содом,
Твоя страдающая совесть.
«Сыны праматери земли…»
Сыны праматери земли,
Под звуки песен и оков
Они к далекой цели шли
Из вечной мглы во мглу веков.
ОТВЕТ («В чем я врагам своим подобен…»)
В чем я врагам своим подобен,
Того не выразит мой стих:
Питомец юных снов моих,
Как бог, прекрасен и незлобен.
Елевсис(«Вам суждена, друзья, научность…»)
Вам суждена, друзья, научность,
Подите прочь! Нет, не для вас
Гиерофанта чудный глас
И слов священная созвучность.
И не для вас Алкивиад
Плясал в плаще Гиерофанта:
Мудреный век отменно рад
Кощунству лысого педанта.
«Весна, сиянье, — мистик злится…»
Весна, сиянье, — мистик злится;
Зима идет — и рад старик:
Природы строгий духовник,
Ее научит он молиться!
ЭПИТАФИЯ («Он с колыбели посвятил…»)
Он с колыбели посвятил
Себя идейному страданью
И даже азбуку зубрил
По запрещённому изданью,
Других изданий — не читал
И кончил вечер жизни бурной,
Как непреклонный радикал,
В объятьях девы — нецензурной…
Софисту («Доказывать мне право недосуг…»)
Доказывать мне право недосуг,
Что ты — дурак, в чужих краях и дома,
Везде дурак: сие, мой важный друг, —
Забытая Евклидом аксиома.
Ты знаешь сам: не ты ли из нее
За теоремой вывел теорему?
Ты променял искусно бытие
На глупость, возведенную в систему.
Ты в ней живешь, безгрешен и велик,
Ты учишь нас… Тоскуя за уроком,
В окно глядит украдкой ученик:
Ты глупости не скажешь ненароком!..
«Я — незаконная ладья…»
Я — незаконная ладья:
Плыву без весел, без руля…
Плевать, мой милый! Будь, что будет!
Авось меня и не засудит
Великий мировой судья.