Страсть к коллекционированию обуревала весь наш класс. Пожалуй, среди мальчиков не было такого, который что-нибудь бы не собирал. Рабинович и Грозмани собирали марки, Селиванов собирал обертки от конфет (фантики). Зверев собирал минералы. Недокучаев — морские раковины, Старицкий коллекционировал трамвайные билеты, Чиркин — бумажные деньги и монеты, Гохштейн — жуков и бабочек, Юган собирал гербарий (засушивал растения), Попов коллекционировал пуговицы, Бостриков собирал билеты в кино, Таня Чиркина — открытки с портретами киноартистов, Бродский — открытки с картинками художников, а сын зубного врача Сеня Сладкий хвастался коллекцией, которую выпросил у своего отца. Его отец собирал зубы своих пациентов. У него в коллекции был зуб присяжного поверенного Богоявленского, зуб балерины мадам Рива, зуб генерала Плашменного и зуб мудрости дворника их дома Федора. Особенно гордился Сладкий клыком начальника районного отделения милиции Никифорова.

Я собирал все, что попадалось: марки, монеты, медали, бабочек, карандаши, коробки из-под папирос, спичечные этикетки, перья, резинки для стирания, но самое главное — это были кинематографические ленты.

Конечно, это были не кинофильмы, а всего лишь квадратики кадриков. Тогда еще не было цветного кинематографа, но кадры были чуточку окрашены в зеленоватый, желтоватый, синеватый и розоватый цвет. Ах, какие это были кадрики! С них улыбался, показывая полный рот зубов, Дуглас Фербенкс в роли Багдадского вора, рыдала Лилиан Гиш в роли «сиротки», бежала одетая в лохмотья Присцилла Дин — «Нищая из Стамбула», прыгал на мотоцикле Гарри Пиль, скакал на коне Вильям Харт, страдала Доротти Верной, и Иван Мозжухин в великолепном фраке целовал руку Лисенко — в огромной шляпе со страусовыми перьями. Сверкала глазами «Невеста солнца» — Руфь Роллан, лез на крышу Гарольд Ллойд, жонглировал тросточкой Чарли Чаплин, и семенил смешной толстяк Фатти — милиционер.

Нас было трое, коллекционеров-кинематографистов, — Бобка Рабинович, Марк Финкельштейн и я.

У нас были коробочки, в которые мы складывали целлулоидные кадрики. Потом мы часами разглядывали их, поднося к лампе. Мы выменивали их на ириски, резинки, кнопки, а один раз я отдал свою шапку-ушанку за Мэри Пикфорд, Конраца Вейдта, Бестера Китона и Игоря Ильинского. Я пришел домой без шапки, и был большой скандал. Мэри Пикфорд, Конрад Вейдт, Бестер Китон и Игорь Ильинский были брошены отцом в печку и с треском сгорели. Я плакал не кинематографическими слезами, но коллекционирование не бросил.

Самый хороший способ доставания кадриков был очень сложным: надо было проникнуть во двор кинотеатра, под окно комнатки киномехаников. Сюда они выбрасывали срезанные кадры, когда обрывалась лента и им приходилось ее склеивать.

Здесь, во дворе, среди выкинутых отработанных углей от вольтовых дуг можно было почти всегда обнаружить несколько кадриков, а то даже и целый кусок ленты.

Но во дворы кинотеатров не пускали, и приходилось умолять дворников. А они были неумолимы. Надо было купить их милость. А где взять деньги?

И Бобке пришла в голову мысль: пойти петь по дворам.

Это было необычное зрелище: во двор дома входили трое мальчишек, вставали в ряд и робкими голосами пели: «Светит месяц, светит ясный» и «Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь». Иногда раскрывались окна и нам бросали медные монетки. Обойдя десять — двенадцать дворов, мы собирали копеек шестьдесят, а иногда даже рубля два и мчались во дворы кинотеатров «Молния», «Ниагара», «Кино Палас», задабривали дворников и возвращались домой с заветными кадриками.

Так мы гастролировали по дворам примерно две недели.

Однажды я пришел после «выступления» домой и начал рассортировывать собранные кадрики. Вдруг входит мама и говорит:

— Тебя зовет папа. Он в кабинете.

Я уже говорил, что мой отец был врач, и в этот день он принимал больных дома.

Я вошел в кабинет к отцу и увидел там незнакомого мне мужчину.

— Это был он? — спросил отец у своего пациента.

— Конечно, он. Я не мог ошибиться, — сказал больной. — Их было трое, они пели у меня во дворе «Сильву». Моя жена даже бросила им пять копеек.

Папа очень рассердился, но у него было чувство юмора, и он не мог не рассмеяться.

— А ну, спой, — сказал он.

Я стоял красный как рак и не знал, что сказать.

— Пой! — сказал отец. — Я требую, чтобы ты спел.

Что было делать? Я спел первые две строчки арии.

— Это ты так фальшиво пел во дворе? И тебе не стыдно? Зачем ты пел?

— Мне нужны были деньги на пополнение моей коллекции.

— Сколько тебе нужно было?

— Пятьдесят копеек.

— И ты не мог попросить у меня пятьдесят копеек?

— Я стеснялся.

— А петь так безобразно ты не стеснялся? Так вот, — сказал отец, — возьми три рубля и никогда больше не пой.

С тех пор я не пою.