«Ночью и днем, все об одном… Ах, истомилась, устала я!..»

Вы, наверно, думаете, что это ария Лизы из оперы «Пиковая дама»? Это верно. Но поет ее не Лиза у Зимней канавки, а произносит мама Шуры Навяжского, которая устала убирать за нами и наводить порядок в своем доме. Дело в том, что Шура и я при активном участии Шуриной сестры Лели, ученицы театрального института, решили поставить «Пиковую даму». В квартире шьется занавес из двух простынь, сооружаются костюмы, Шурка тащит из платяного шкафа мамины платья, а я мечусь по квартире и кричу: «Тройка, семерка, туз!..» Я играю Германна, а Шурка — старую графиню. Девочек мы не звали, поэтому Лизу мы из сюжета ликвидировали, а Томского совместили с гусаром Суриным и мечущим банк Чекалинским. И вообще это уже не опера, а самая настоящая драма.

При чем тут любовь? — подумали мы. — И зачем травмировать Лизу? Пусть живет. Самое главное — желание Германна стать богатым и выиграть три раза подряд.

«Три карты, три карты, три карты!..»

Поэтому рассказ Томского — он же Чекалинский — он же Сурин — о колдовской силе старухи графини, так сказать: «Однажды в Версале о жю де ля рен», покушение на графиню и ее убийство Германном, для чего необходим пугач, шикарно стреляющий пробкой; игра в карты, появление призрака старухи и смерть Германна с эффектным падением на пол. Тут тебе и Пушкин, и Чайковский, и есть в чем себя проявить.

На роль Сурина мы пригласили Мишу Гохштейна, который никогда не мечтал об этой роли и вообще гораздо больше интересовался собиранием тритонов и личинок стрекоз. Он долго отказывался, но когда я предложил ему за участие в спектакле своего аксолотля, которого мне подарили в день рождения, он согласился.

Репетиции происходили на квартире у Навяжского пять дней кряду с семи вечера до десяти часов. Шурина сестра нас гримировала, и мы имели вид. Шура был типичной старой графиней в длинной ночной рубахе, с повязанной платком головой, с бесчисленными морщинами на лице, исчерченном настоящим театральным гримом. У меня были нарисованные углем усы, черный плащ и офицерская треуголка, а рыжий Миша был в гусарском кивере, который откуда-то принесла Леля, а на щеках у него были густые коричневые баки, которые несколько скрывали его веснушки.

Спектакль мы показывали в субботу 20 ноября 1922 года. Эта дата запомнилась мне на всю жизнь. Зрителями были Шурина мама и Шурин брат Вова, моя мама и больше никого. Немного. Впрочем, трех зрителей было вполне достаточно для такого спектакля. Леля суетилась за кулисами, помогая нам одеваться, суфлируя текст и открывая и закрывая простынный занавес. Все декорации (а их почти не было) мы расставляли сами: стол, стулья, постель графини, для которой мы перетащили из другой комнаты Бовину кровать.

Поначалу все шло хорошо. Миша рассказал про свою знакомую графиню, и во мне загорелось желание с ней познакомиться. Потом я прокрался в ее спальную и, угрожая ей пистолетом, вырвал у нее признание — «тройка, семерка, туз», а она повалилась на постель.

И даже на пододеяльнике появилась кровь (красные чернила).

— Вы мне испортили мое белье! — крикнула в этот трагический момент Шурина мама.

— Не мешайте мне играть! — крикнула в ответ графиня и умерла в страшных мучениях.

Шурка это делал замечательно: корчился в судорогах, дрыгал ногами и закатывал глаза. Он был прирожденным актером. Потом шла сцена в игорном клубе.

Миша метал банк, а я называл свои заветные карты.

«Ваша дама бита», — должен был сказать Миша, но разволновался, стал заикаться и сказал:

— Ваша дама биха!

В публике (три человека) раздался смех, а я, сказав: «Не вижу ничего смешного», достал пистолет и выстрелил себе в висок. Затем я покачнулся и рухнул на пол, ударившись затылком о паркетину и потеряв сознание. Говорят, что раздались аплодисменты (я упал очень эффектно и даже красиво). Шурка и Мишка вышли раскланиваться, а я не мог встать. И тогда на сцену выскочила моя мама с криком: «Володе плохо!»

Меня долго приводили в сознание, прыскали на меня водой, давали мне нюхать нашатырь, щупали мою голову, и в результате я открыл глаза и встал с головной болью.

— По-моему, у него все в порядке, — сказала Шурина мама. — Не волнуйтесь, Анна Александровна.

— Нет, у него далеко не все в порядке, — заявила моя мама. — И у вашего Шурочки тоже. Если бы у них было все в порядке, они бы никогда не додумались ставить «Пиковую даму». Им бы не пришло в головы искажать великого Пушкина, плевать на музыку великого Чайковского и грохаться неизвестно во имя чего головой об пол. Не знаю, как вас, а меня потряс этот спектакль.

Они же слушали эту оперу в замечательном исполнении. Вот это Германн! Как можно после этого решиться на такое исполнение? Как можно превращать в балаган столь замечательное, великое произведение?! А вы, Леля? Как вы могли это допустить! Идем домой, Володя, тебе необходимо полежать.

Мы оделись и вышли от Навяжских. Я был очень расстроен, а Шура мне сказал в передней:

— А все-таки это был хороший спектакль и мы отлично играли. Ну, так нас не поняли.

А Миша уже на улице спросил:

— Когда же ты мне отдашь аксолотля?

— Мне сейчас не до аксолотлей, — сказал я. — За «ваша дама биха» не дают аксолотлей. Надо текст учить. А халтура меня не устраивает.