У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевской бородой.

Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского. Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.

— Вот так и живу, как прикованный к этой школе, — говорил он.

Мы его звали «Прометей». Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.

— Не ребята, а свиньи прямо какие-то, — говорил он, — мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…

Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.

Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.

Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.

Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.

— Чего нос повесил? — спросил он.

— Из класса выгнали, — сказал я. — С химии.

— Плохое дело химия, — сказал он. — Идем ко мне.

И он повел меня в свою конурку.

— Садись на постель, — сказал он.

И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.

— А кому нужна эта химия? — сказал Прометей — Господь создал сушу, и воду, и небо и не знал ни про какой кислород и водород. И зверей создал он, и гадов всяких, и насекомых, и все это безо всякой химии.

— Но ведь даже вода состоит из кислорода и водорода, — сказал я, сверкая своими знаниями. — Вода — это Н2O.

— Еще чего, — сказал он. — Не знаю я никакого «аш» и знать не хочу. И «О» — тоже.

— А без этого «О» вы бы не могли жить, — сказал я. — «О» — это кислород. Вы им дышите. Даже растения без него жить не могут.

— Ну да! — рассердился Павел Кириллович. — Вот у меня фикус стоит. Растет безо всякого кислого рода. Чепуха это все. Сказать можно что угодно. Все от бога.

— А зачем же тогда учиться?

— А и не надо. Читать и писать надо уметь — вот и все. Для того и школа.

— Но ведь должен я быть кем-нибудь, когда вырасту?

— Человеком будь. Че-ло-ве-ком.

— А специальность?

— А ты кем быть решил?

— Еще не знаю. Мама хочет, чтобы я был врачом…

— Не надо. Бог дал жизнь — бог и возьмет. И никакой врачеватель не поможет. Это ведь все выдумки — скорлатина там, либо дифтерит, или онгина, или инфлуэнция. Это все просто болезнь. Как ее ни называй. Захочет бог, ты выздоровеешь, не захочет — помрешь.

— Бога нет, — сказал я. — Это все сказки. Религия — это опиум для народа.

— А я не курю, — сказал он. — Ни табак, ни этот твой опиюм. А если бога нет, откуда же ты взялся?

— От мамы, — сказал я.

— А мама?

— От своей мамы.

— А она?

— От своей.

— Ну, а первая мама откуда?

— От обезьяны, — сказал я.

— А обезьяна?

— От своей мамы.

— А первая обезьянья мама?

Я не знал, что ответить.

— Без бога и обезьяны бы не было.

— Наверно, я буду инженером, — сказал я. — Электриком. Потому что у нас сейчас век электричества.

— Электричество, электричество! Нет никакого электричества. От создания мира была молния, и она зажигала такую иллюминацию, что безо всякого электричества светло было. И был гром, и была божия гроза, и никаких тебе киловаттов.

— Молния — это электрический разряд, — сказал я. — Вы ведь сами, Павел Кириллович, пользуетесь электричеством.

— С чего ты взял?

— Да вот у вас лампочка висит.

— А что же мне делать, ежели провели мне лампочку. Не-ет, инженером не надо.

— А математиком?

— Это совсем лишнее. Что это за А плюс Б? Я хочу жалованье получать. Больше пятидесяти рублей все равно мне не дадут. Что же мне считать? Больше ста я и не умею. А икс плюс игрек я получать не хочу. Мне математика не нужна. Я ее не уважаю.

— А вот Булка Майковский собирается быть артистом. И Таня Хлюстова хочет.

— Это позор. Будет девушка на сцене ногами дрыгать. Кто ее замуж возьмет. Или этот Мойковский. Бог дает человеку смех и слезы. Бог сделал людей добрыми и злыми, пугливыми и храбрыми. Такими и быть должно. А изображать из себя другого человека никому не дозволено. Это грех большой.

— Тогда я стану естествоиспытателем.

— Еще хуже. Бог создал и человека, и льва, и обезьяну, и лягушку. А ваша Собунаева на уроке вчера лягушку резала. Лягушка — живая тварь. Ей скакать и квакать положено, а она ее в разрезе показывает. На что это похоже? Вот ты про обезьян говорил. Это вам ваша Собунаева объясняет и говорит, что это открыл какой-то иностранец по фамилии Дарвин. Я о таком иностранце не слышал. Может, этот иностранец и произошел от обезьяны. За границей, может, это бывает, но русские люди произошли от господа бога, и не случайно он пишется с большой буквы. Нет, я не одобряю это ваше учение.

— А вот меня за то, что плохо учился по химии, из класса и выставили.

— И не огорчайся. Это тебе господь бог зачтет на том свете. Непременно в рай попадешь. Песнопения ангелов слушать будешь, блаженство испытаешь, вечный покой обретешь.

— Хорошо, — оказал я — Если есть бог, почему он меня не наказывает за то, что я его не признаю?

— А почему ты знаешь, что не наказывает? Может, поэтому ты таким дураком и вырос. Это и есть тебе его наказание.

— Не верю я в эти предрассудки, Павел Кириллович.

— А не веришь, дак и иди отсюда, и нечего ко мне в кабинет ходить! Давай, давай отсюда, хулиган, химик! Чтоб духа твоего здесь не было! Провались ты в тартарары, несчастный!

И Павел Кириллович распахнул дверь и подтолкнул меня к выходу.

В комнату влетела, как обезумевшая, худая серая кошка.

— Кис, кис, кис, — сказал Павел Кириллович, — иди сюда, кошка, мы с тобой понимаем друг друга.

Я услышал эти слова и вернулся.

— Кошку вы понимаете, — сказал я, — а человека понять не можете. И ваш господь тоже вам не поможет.

В это время на улице прогрохотал гром и сверкнула молния.

— Вот! — сказал Павел Кириллович. — Понял?